Мария Мокеева

МАГАЮР (сборник рассказов)

---

СОДЕРЖАНИЕ

Аукцион 2
Магаюр 5
Случай на почте 7
Внутри куклы 9
Обряд 11
Неизвестная земля 13
Красные паломники 16
Винтажный полёт 19
Быть шпионом 22
Братство 25
Хозяин погоста 28
Нож 35
Одиссея Люси 38
Тридцать пятый 40
Ныряльщики 45
Дневник Аси Морозовой 47
Коллекция Ямановского 53
Пензанс 73
Международные новости 79
Уголья 81

Рассказ «Дневник Аси Морозовой» опубликован в журнале «Знамя» №1, 2016.

Рассказ «Пензанс» опубликован в журнале «Грани» №249, 2014.

Аукцион

Почти все в зале — мужчины. Среднего возраста, в рубашках и пиджаках, очках. У одного кожаный портфель шириной полметра — видимо, решительно настроен. Кто-то пьёт вино, свет ламп отражается в бокалах.

— Присаживайтесь, пожалуйста, мы начинаем аукцион. Итак, первый лот — Мережковский, имеются заочные биды… Восьмой лот — Бальмонт, «Тишина» (две секунды ведущая — девушка по имени Агата — ждёт) — снят!.. Одиннадцатый лот — Бунин, «Полевые цветы»! Восемнадцать тысяч, девятнадцать, двадцать, двадцать один — раз! Двадцать два! Двадцать три! Двадцать три — раз! Двадцать четыре! Двадцать пять! — Считает до сорока. — Продано!

— Лот шестнадцать — «Азбука в картинах Александра Бенуа»! Есть заочные биды, озвучиваю самую большую цифру — сто пятьдесят тысяч!

Кто-то сзади во весь голос:

— Забирайте, у всех она есть!

— Продано заочно! …Лот двадцать девять — Бальмонт, «Жар-птица»! Продано за семь тысяч, спасибо! Лот тридцать… о, опять «Жар-птица»! Только с автографом автора! Пятьдесят! Шестьдесят! Восемьдесят! Сто! Сто двадцать! Сто сорок! Сто шестьдесят! Сто восемьдесят!.. Продано за триста сорок покупателю под номером семь, спасибо! …Лот пятьдесят — Брюсов, рукописи стихотворений! Двадцать пять! Двадцать шесть! Продано за двадцать восемь, спасибо!

— Халява какая… — бормочет сосед.

— Лот шестьдесят один! Четыре тысячи! Пять!

Поднимавшему руку друг говорит:

— Давай борись, сражайся, я тебе одолжу!

Хохочут.

— Лот шестьдесят четыре — Каменский, «Землянка»! Тридцать! Сорок! Пятьдесят!

— Очень хорошая книжка, — комментируют сзади.

— Шестьдесят! Семьдесят!

— Да хватит уже! — слышится где-то слева.

— Продано за восемьдесят пять! Спасибо! …Лот шестьдесят семь — Ахматова, «Вечер», с автографом автора! Четыреста! Пятьсот! Шестьсот!

— Семьсот даёте? Восемьсот даёте? — шепчет Агата в трубку.

— Восемьсот! Девятьсот, чтобы выполнить свои обещания! Девятьсот — раз! Девятьсот — два! Миллион! Миллион — раз! Миллион — два… Продано за один миллион, спасибо!

Мой сосед тяжело вздыхает и утирает пот со лба.

— Лот восемьдесят один — Цветаева, «Волшебный фонарь», есть заочные биды, поэтому сто восемьдесят тысяч! Двести! Двести двадцать!.. Триста!

— Кто же это торгуется? — мужчина, сидящий впереди меня, поворачивается и всматривается в задние ряды.

— Продано за триста сорок, спасибо! …Лот сто один — Блок, «Стихотворения»! Восемьдесят! Сто! Сто двадцать! Сто сорок!

— Смотри, смотри, кто-то повёлся, — ухмыляется один друг другому.

— Лот сто пять — Мандельштам, «Камень»! Пятнадцать! Шестнадцать! Семнадцать! Продано!

— А, погодите, мне тоже надо!

— Лот сто сорок один! Ахматова! «У самого моря»! Сорок! Пятьдесят! Семьдесят! Девяносто!

— Господи Иисусе!

— Не поминайте всуе!

— Продано за девяносто пятьдесят тысяч, спасибо! …Лот сто шестьдесят пять — Бальмонт, «Марево»! Шестьдесят! Восемьдесят! Сто! Сто двадцать!.. Двести! Триста! Четыреста!

— Пятьсот даёте?.. — тихонько говорит девушка в телефон.

— Агата, прекрати! Агата, перестань! — кричат ей из зала.

— Пятьсот, чтобы выполнить свои обещания!

— О каких обещаниях она всё время говорит? — озадачено спрашивает мужчина с тросточкой.

— Продано за шестьсот тысяч, спасибо!

Сосед оборачивается назад, и ему кто-то говорит:

— Это не я! Ты что!

— Лот двести восемнадцать — Маяковский, «Париж»! Семьдесят! Восемьдесят!

— Книжка же максимум тыщу стоит!

— Раньше стоила.

— Да… Толь, а Рахманинов был вчера хорош…

— Настя, — говорит муж жене, — опусти руку, опусти!

Она держит руку и выигрывает «Париж» за сто тридцать тысяч. Многие одновременно вздыхают, и этот общий вздох гулко разносится по залу.

— Лот двести восемьдесят восемь — Шагинян, «Тайна трёх букв»!

— Какая же там тайна, в трёх буквах-то?

— Так это же она Сталину, Сталину написала! Про три буквы!

— Ох…

— Ахматова, «Стихотворения»! 1946 год! Уничтоженное издание! Есть заочные биды, называю самую большую цену! Восемьсот тысяч! Девятьсот! Миллион! Миллион сто! Миллион двести! Миллион триста! Четыреста! Пятьсот! Миллион пятьсот — раз!

— Миллион шестьсот даёте? — бормочет Агата в трубку, раскрасневшись.

— Эх, — сосед опускает руку и в изнеможении разваливается на стуле.

— Миллион пятьсот — два! Шестьсот! Миллион шестьсот — раз! Миллион семьсот! Миллион семьсот — раз! Миллион семьсот — два! Миллион семьсот — три, продано! Спасибо!

— Ох, не могу, пойду покурю, — сосед слева берёт куртку, оставляет на стуле полуметровый чемодан и уходит.

Через пятнадцать минут:

— Аукцион окончен, всем спасибо! — говорит ведущая и кладёт молоток из красного дерева на обтянутую чёрным бархатом подставку.

***

Когда все разошлись и в зал проникал только свет уличных фонарей, в коридоре меланхолично мыла мраморный пол пожилая уборщица с двумя высшими образованиями. Из-за тяжёлых дубовых дверей аукционного зала послышались вздохи, смешки и звон бокалов.

— Раздавайте, Анна Андревна!

— Ох, Иван Алексеевич, что ж вы делаете…

— Вам, дорогая, сегодня грех жаловаться, сорвали куш! Сколько процентов-то берёте?

— Стесняюсь сказать…

— Что вы, здесь все свои! Да, Валерий Яковлевич?

Брюсов согласился.

«Неужели сидят ещё? И так уже всю Россию купили», — подумала уборщица и со всей силы принялась выжимать половую тряпку.

Зазвучали другие голоса, будто за покерный стол сели новые игроки.

Магаюр

Снег еще не выпал, был поздний ноябрь. По платформе бродила собака, которую кассирши звали Собакой и не давали ей последнее время спать у батареи.

Ира замёрзла. Темнело, фонари пока не горели. Со склада стройматериалов неподалёку доносились скорбные звуки бензопилы. Слева темнело здание вокзала, за ним возвышалась водонапорная башня. Прогрохотал товарный поезд, подняв ветер. Ира сосредоточилась на летящих мимо надписях на цистернах и не заметила, как из-под платформы вылез человек в валенках и длинном тулупе, с бородой до пуза, известный местным как Магаюр.

— Дочка, нужна твоя помощь.

— Что случилось? — насторожилась Ира.

— Пошли, пошли.

Ира послушно двинулась за Магаюром, отгоняя нехорошие мысли. Они спустились с платформы на тропу, ведущую куда-то на задворки вокзала. Ира растерянно смотрела на мусор в пожухлой траве под ногами: обёртка от шоколада, бутылки, пакет из-под чипсов. К ветке куста была привязана чёрная тряпка — будто кто-то оставил предостерегающий знак.

Они подошли к водонапорной башне, Магаюр достал ключ и отпер деревянную дверь. Войдя внутрь, Ира осмотрелась: под огромным резервуаром для воды, к которому вела металлическая лестница, было утроено жильё: стол, буфет, кровать и табуретка. Наверху блестели узкие окна. Магаюр усадил Иру на табуретку, включил свет и обогреватель. Снял шапку, сел напротив. В башне пахло щами, чаем и хлебом, сверху тянуло сыростью.

— Вот, живу здесь, — сказал Магаюр и уставился на Иру.

Лампочка над столом мигнула.

— А это разрешено?

Магаюр не ответил.

— Я как-то от дождя здесь прятался и услышал её, — задумчиво сказал он.

— Кого?

— Музыку водонапорной башни. Воды уж нет, а музыка осталась. Вот я сюда и перебрался. И шум поездов люблю, пение рельсов, гудки электричек. Понимаешь, у меня есть слух, но нет музыкального образования, не учился я. А башня эта старая, я её на довоенных фотографиях видел…

— Вы говорили, помочь надо.

— Да, да… Видишь ли, музыка пропала. Больше не слышу. Нужно возобновить. Ты же на гитаре играешь?

— Откуда вы знаете?

— Видел, как ты её с собой таскала. Значит, должна мне помочь.

— Как?

Сначала Магаюр учил её настраиваться: «забудь что знаешь», «противься времени», «прерывай инерцию», «говори с Богом». Потом они сидели и прислушивались. Но ничего не происходило. Ира слышала объявления о прибытии поездов, голоса прохожих, тиканье своих наручных часов, но в этом не было ничего, связанного с водой. Магаюр вдруг встал, наклонился к ней, будто принюхиваясь, а потом резко выпрямился.

— Ясно! — сказал он и стал ходить вокруг Иры, бормоча: «Исчезни, демон нечистый и скверный, льстивый, безобразный, слышать музыку не дающий, или сам Вельзевул, или змеевидный, или звероличный, или в смехе скачущий, или злосмрадный, или звездоволхвующий…»

Ира закрыла глаза и услышала, как где-то над ней текут ручьи, ухают совы и шелестит лес. Пробежал заяц, перепрыгивая через лужи. Скрипнуло дерево. Утка взлетела с поверхности круглого озера посреди болота. Журчание тысяч ручьёв стало громче, они слились в бурный поток, а потом всё стихло, и это внезапное безмолвие испугало Иру.

— Что случилось? — спросила она.

— Видать, бобровая плотина… — ответил Магаюр. Он весь обратился в слух, глаза его были закрыты, а голова запрокинута, и борода торчала горизонтально, как антенна для приёма всех мелодий земли.

Снова зажурчал ручей, закапал дождь и защёлкали белки. Упал в воду камень, заворчала лягушка. По камышам прошла волна от сильного ветра. Вдалеке завыла сирена, предупреждая о затоплении. Крупные рыбы били хвостами по воде омута. Вой сирены усилился и заглушил остальные звуки… Дверь открылась, и чей-то командный сухой голос спросил:

— Девушка, всё в порядке? Дед, ты зачем её сюда привёл?

Ира и Магаюр открыли глаза и недоумённо повернулись к полицейскому, который осматривал помещение, силясь оценить обстановку.

— Всё нормально, — сказала Ира, — мы музыку слушаем.

— Что-то я не слышу никакой музыки…

— А ты иди сюда, сынок, иди, — поманил его Магаюр. — Исчезни, демон нечистый…

Послышался всплеск воды и шелест листьев.

Случай на почте

— Девочки, вы знаете, кто это был?

— Кто?

— Победитель «Битвы экстрасенсов», Нар… Нар… как его там…

— Ой, точно…

— А я ещё подумала, что похож на него…

— Нарзабаев! На конверте же написано! И адрес.

— У-у, и чё? Где он живёт?

— Да вообще Нинкин сосед! Слышь, Нин, сосед твой, прикинь!

Давно работницы почты не были в таком хорошем расположении духа в разгар рабочего дня. Но что же делать с этой информацией? Когда все отсмеялись, наступила тишина, прерываемая постукиванием клавиатуры и разговором двух тётушек в очереди — вполголоса — о рассаде.

Нина, молоденькая, заворачивала посылку и думала о том, что бы подкинуть Нарзабаеву в почтовый ящик. Такой колоритный мужчина. Может, открытку с трогательными пожеланиями без подписи? Или высушенные лепестки азалий? Или бумажку с номером её телефона? Она стала представлять, как он входит к ним на почту и громко так спрашивает:

— Кто положил в мой почтовый ящик засушенные азалии? Я хочу пригласить эту чудесную женщину на тарелку домашних хинкалей!

Она бы подняла руку и, залившись краской, пропищала: «Это мои азалии!» Потом, уже у него дома, она бы рассказала, как заказывала эти цветы из Японии, как волновалась, дойдут ли они и будут ли такими же красивыми, как на картинке.

Алла Федоровна, внося данные отправителя в новую почтовую программу, доводящую всех до белого каления, вспоминала, как на неё посмотрел Нарзабаев. Прямо, с интересом. Может, он что-то увидел в её прошлом? Как она чуть не погибла в молодости, провалившись весной под лёд? Как почти выиграла конкурс красоты? Когда же это было… Да лет тридцать прошло. Как бы узнать? Какая уникальная возможность пообщаться с таким человеком! Может, позвонить ему и сказать, что он забыл расписаться на квитанции? А потом пригласить на чай в их каморку, провести для него экскурсию по отделению? А что, запросто сработает. С той певицей же получилось. Потом за пятьсот рублей её автограф толкнула подруге — бизнес, не кот в тапок написал, как говорит её муж.

Вера Анатольевна, начальница отделения, сидела за второй кассой. Январь, эпидемия гриппа, и ей пришлось трудиться за оператора, который слёг. Но вот как прелюбопытно получилось — Нарзабаев пришёл. Какой-то он щуплый, а по телевизору мощным таким мужиком казался. Бороду сбрил… Интересно, это всё постановка или он правда слышит голоса с того света? Вот бы с Анькой поговорить, рассказать ей, как живётся, а то застрелили её случайно молодой совсем, муж-то бандитом работал в конце девяностых. Она общительная была, ей бы понравились социальные сети и телефончики без кнопок. Как они на выпускном веселились! Платья сами шили! У Ленки, дочки, тоже скоро выпускной будет. Иностранный язык учит, не пропадёт. Платье ей купим…

Нарзабаев шёл по улице и думал: «Собачий холод, ну ё-моё, машина ещё не заведётся. Сорок минут проторчал на почте, не видят, что ли, человек известный, нет, бред про рассаду слушал, зря, что ли, по телевизору показывали. Та молодая вроде ничего, может, вернуться, сказать, что расписаться забыл, позвать куда… Нет, там эта очередь, ну их к чёрту».

Внутри куклы

14 ноября здравствуй Прасковя Ивановна и Анна и Люся и вся её семя с приветом я и Виктор и желаем всего хорошего письмо мы твоё получили за которое большое спасибо.

Прасковя Ивановна отдавления надо пить лимоны и ещё пить рыбий жир при таком зреньи пить обезательно. Приежала тёти Нюшина Нюра с мужем он даже нидал поговорить значит вотки нет и разговаривать нечива. Когда мы были молодые нитак пили вотку например я скажу до войны асейчас вотку пют как воду даже молодеш уних нистыда и нисовести никакой. Сама тётя Нюша жива или нет напиши мне.

Расскажи про Дусю.

На новом месте всё хорошо ток бурилом влесу и кроты. Прасковя Ивановна ты мне пишеш что пришлёш деньги ну мне ето ненравится ты нетак меня понела ну не ты последний кусочик отсибя будеш отнимать ето неправильно.

20 декабря тётя Паша привет письмо твоё получили сердечно благодарим и желаем вам всего хорошего в жизни асамое главное здоровя.

Прасковя Ивановна ты пишеш что боисся когда Дуся на тебя ночю смотрит. Я думаю зря ну что она может сделать у ниё даже волос нет. Если ты замажишь ей глаза как хочишь то она будит привлекать внимание а ето ненужно. Спряч кудайнить допары довремени.

Я приглашала напоминки нашей деточки Колю и Ивана, Маруся мне присьлала ответ письмицо ответила почиловечиски пишет Елена извени приехать неможем я приехала избольнице мы получили квартиру написала адрес но дом номир ненаписала наверно забыла пишет Коля неработает сем месецов ходит накостылях сейчас его папросил деректор покораулить гараж ночю пишет Маруся извени.

13 января Прасковя Ивановна дорогая здравствуй. Сообщаю что мы все живы печкой спасаимся холод собачий.

Ето ты с Дусей хорошо придумала. Посылычкой пришлю для ниё платьицо надеюсь падойдёт. Ночю апять приходил Володя пяный взю-зю колотил кулаком вдверь мы сидели тихо ниаткрывали ион ушел. Ох тётя Паша тежело. Волки воют сабаки лают тимно еды мало я как будто в тёти Нюшиной страшной скаске ну ты знаишь о чём ето я. Жалко мама умирла а тобы придумала что. Соседи хотят искупатся в крищение итак ума нет. Помиреть бы да рано и муж без миня пропадёт. Работку нашла вышываю для городских вот пиши жду пока досвидание.

26 февраля тётя Паша здравствуй как живёш? Уминя хорошие вести когда будит типло мы с Виктором приедим ктибе! Думаю ето вапреле.

Задарма получили муки три кило пеку пирок потвоиму рецепту.

Будим ехать через город что Прасковя Ивановна тибе привести? Привет и целавание от всех.

21 марта Прасковя Ивановна письмо твоё получили скромна ты ничего нипросиш тогда мы сами жди нас в конце апреля.

Наша Ната родила четвёртого тежело повитух всех выгнали говорят ехайте в больницу а на чём мы повезём её бедненькую так мы сами все смазью из заичей желчи крови было много я уж думала плоха ната всё а сийчас румяная сребетём сидит вот дал бог здоровя. От ниё тебе сирдешный привет.

10 мая Прасковя Ивановна мне страшно вам типерь писать после того что мы с Виктором сделали. Клянусь я не знала а только впоизде увидела как он Дусю схватил я хотела уж его бранить да страшно стало сделала вид что сплю. А он с ниё платьице снял, осматрел сголовы доног и потряс. Нинашёл он дырочку и прямо ножом распорол иё и все ваши монеты из куклы достал. Я виновата перед тобой тётя Паша тоже нинадо было иму говорить про Дусю. Я то хотела что сказать какая ты умная что придумали как деньги прятать. Я знаю ето всё что у тибя есть попроси помощи усоседий а я пойду работать пришлю денег прости нас грешных нужны одеяла и обувка Натиным детям и у Виктора долги прости досвидание Прасковя Ивановна бог всё видит тибе поможет нас простит.

Обряд

Для обряда Вероника несла шесть свечей, канарейку в клетке, нож и спички. Кладбище находилось на опушке соснового леса. Было жарко, и слышался треск раскрывающихся шишек.

Протискиваясь между стоящими впритык коваными оградками, она думала о том, что бывает после смерти. Ещё в детстве Вероника иногда представляла, что умерла, и с жадностью смотрела со стороны, как её оплакивают. Ей было уже тридцать пять, но она всё ещё воображала это время от времени.

Если Бог и существует, думала она, то это такой же дух, оставшийся от мертвеца, только наделённый властью вмешиваться в судьбы живых, а раз он был когда-то обычным человеком, то порой истолковывает ситуацию неправильно и помогает не тем людям. Возможно, у него есть даже свои политические пристрастия.

Вероника не была уверена, что сама до этого додумалась. В любом случае, нельзя пренебрегать вниманием духов, поэтому сегодня она попросит одного из них о заступничестве.

Она нашла то, что искала: могила без памятника, с ржавым, поломанным ограждением. В изученной ею книге по оккультизму сказано, что жертвоприношения на безымянных захоронениях более действенны. Вероника опустила сумку на землю. Канарейка заволновалась и стала биться в клетке, жалобно попискивая.

Расставляя свечи, она заметила приближающегося человека. Веронике стало не по себе, она подумала, не лучше ли было совершить обряд ночью. Но в книге написано, что свечи должны гореть, когда горит солнце. Следовало придумать оправдание. Зачем она ставит свечи?

Мужик уверенно шёл к ней. Вероника сделала вид, что не замечает. Когда он приблизился, его тень упала на Веронику. Она подняла голову.

— Ме-мелочи не найдётся? — спросил человек с блаженным лицом алкоголика, и Вероника ему даже обрадовалась. Достала горстку монет. Мужик взял деньги, покачнулся и медленно побрёл дальше. Видимо, остался доволен — Вероника услышала, как он затянул песню.

Вероника торопливо зажгла свечи, приложила ладони к земле, произнесла нужные слова, затем достала канарейку и нож. Прицелилась, зажмурилась и взмахнула ножом. Нож был тупой, и вместо того чтобы отсечь канарейке голову, она нанесла ей несмертельный удар. Птица стала вырываться, и тогда Вероника принялась тыкать её ножом, пока та не затихла. Птичьей кровью она затушила свечи. Перевела дух.

Солнце ушло за тучу, и подул ветер. Вероника встала, отряхнула колени от кладбищенской земли с хвоей и огляделась. Никого не было. Она вышла через восточные ворота, села в машину (мотор завёлся со второго раза) и поехала домой.

На следующий день она проснулась в хорошем настроении. Сделав домашние дела, надела вечернее платье и поехала в центр. Переулками прошла к зданию консерватории и, войдя внутрь, спросила у вахтёрш: «Девочки, уже началась репетиция?» Они посмотрели на неё с недоумением и ответили: «Да». Вероника вошла в зал и, направляясь к сцене, внезапно остановилась — в оркестре не было ни одного знакомого лица. На её месте, за роялем, сидел холёный, похожий на иностранца человек. К ней подошёл пожилой дирижёр.

— Концерт через два часа, приходите позже, пока идёт репетиция.

— Да, я знаю, — ответила она. — Но я должна сегодня играть.

— А кто вы?

— Руманова Раиса Васильевна, — твёрдо сказала она и выпрямила спину.

Дирижёр ухмыльнулся.

— Вы шутите. Руманова Раиса Васильевна работала здесь, но она умерла больше сорока лет назад.

Повисла пауза. Вероника заплакала, и дирижёр взял её под руку, ведя к выходу: «Ну-ну, милочка, будет вам».

Когда вахтёрши поили Веронику чаем, приехала женщина, смутно знакомая Веронике. Она утверждала, что является её сестрой, но этого никак не могло быть.

— Нет у меня никого, все умерли в блокаду, — твердила Вероника. — Я Руманова Раиса Васильевна, проверьте, вы что-то перепутали…

Веронике была оказана помощь, о которой она просила накануне. Может быть, её просьба была истолкована не совсем верно, но в этом не было ничьей вины.

Только что приобретённая сестра повела её прогуляться. Повсюду были открытые магазины и кафе, и в них кипела жизнь. Гуляя по городу, они дошли до Исаакиевского собора. И Вероника спросила у сестры, помнит ли она, что здесь был засаженный капустой огород, который сторожил боец с автоматом.

Неизвестная земля

Вечернее солнце било в окна электрички; Алексей I Велеречивый прохаживался по вагону в поиске безвольной клиентуры. Заметив свободное место возле девушки в блестящей рубашке, он приземлился, как старый потрёпанный истребитель (чем и был в пространстве Вселенной), и начал разговор: «Здравствуйте».

Девушка дёрнулась, как во сне (врачи называют эти внезапные судороги гипногогическим миоклонусом), и посмотрела на Алексея, как испуганная кошка. «Да, здравствуйте, прекрасная дама, — продолжил Алексей. — У вас такая красивая рубашка, словно всё серебро Перу, Испании и Чили переплавили, чтобы придать ей такой изумительный оттенок». Видя, что не удивил, Алексей решил говорить понятнее: «Куда едете?» Девушка ехала в Москву. Алексей обрадовался: теперь было за что зацепиться. «В Москве все наряжаются — столица! А у меня вот специально для вас, для самой чудесной девушки в вагоне, нет, во всём поезде, а может, и во всей Москве, есть прекрасные украшения». Алексей достал полиэтиленовый пакет и вынул оттуда браслеты. «Вы ведь знаете, что такое Шамбала?» Девушка покрутила головой. «О, ну как же не знаете! Ничего, я вам расскажу, ежели изволите. Шамбала — царство, полное спокойствия, любви и радости. Но дело в том… как вас зовут?» — «Катя». — «Дело в том, Катенька, что в него сложно попасть, хотя находится оно совсем рядом. Знаете, где?» — «Где?» — «В сердце, Катенька, — доверительно шептал Алексей. — Но чтобы попасть туда, нужно познать себя. Браслет поможет в этом, главное — правильно подобрать. Подумайте хорошенько: какой цвет вам нравится?» Он выложил браслеты так, чтобы Катя их лучше разглядела. «Сиреневый», — пискнула девушка и схватила браслетик. «Он подарит вам гармонию, моя милая. Посмотрите, он совершенен: эти жемчужинки, верёвочки, перевязанные между собой тибетскими монахами, кристаллики… Лапочка, — продолжил Алексей, накрывая ладонью ручку Катеньки, — с вас сто пятьдесят рублей, и да снизойдут на вас, сударыня, чудеса и дары благодатные».

Девушка расплатилась. Алексей заметил, что электричка проезжает последнюю станцию, и решил расслабиться: вытянул ноги, продолжил беседу. «Как думаете, Катенька, сколько мне лет?» Катя подумала и сказала: «Тридцать». Алексей рассмеялся. «Я такой моложавый! Мне уже тридцать девять. Катенька, выходите за меня замуж!» — сказал он и проводил глазами проплывающий за окном гигантский моток оцинкованной проволоки. «Не хочу, — сказала Катя, — у меня парень есть». — «Да я лучше любого парня! Я ведь, Катенька, и массажист, и поэт, и философ, — ответил Алексей и вздохнул. — Не хотите — не надо. Главное — душевная гармония». Алексей гордо встал и пошёл в другой вагон.

Когда поезд с Катенькой и Алексеем подъезжал к Ярославскому вокзалу, Авдотья Владимировна с Розой Сергеевной возвращались домой после посещения известной московской больницы. Там они настоялись в очереди, наболтались о лекарствах с такими же тётками, как они, и теперь, уставшие, стояли на эскалаторе рядышком, как колоски на фонтане «Дружба народов», и двигались наверх со станции метро «Комсомольская» к пригородным электричкам.

Неожиданно мужчина, стоявший сзади, что-то сказал Авдотье Владимировне и Розе Сергеевне. Они повернулись и увидели плешивого мужика в кожаных брюках, смотревшего на них со злостью, если не сказать с яростью. Авдотья Владимировна и Роза Сергеевна с бьющимися от испуга сердцами ждали, когда эскалатор наконец закончится.

Модест III Безумный сошёл с эскалатора и продолжал бормотать, грозно поглядывая вокруг себя. Юбки, приторные запахи духов, губы разных цветов, неестественно блестящие, будто их смазали маслом, — от всего этого Модеста бросало в дрожь. Но нельзя было никуда деться от ненавистных женщин. Только в своей квартире он мог укрыться от них, но теперь и квартиры у него нет. «Надо решить этот вопрос», — думал Модест, выходя к Ярославскому вокзалу.

На том же поезде, что и Алексей I Велеречивый, ехала Ульяна Николаевна. Кокетливо подсаживаться к людям она уже не могла — недавно ей исполнилось восемьдесят. Она делала то, чему её научили ещё в детстве: распевала молитвы, чтобы собрать денег на пропитание. От таких прогулок по вагонам Ульяне Николаевне становилось лучше: она чувствовала себя бодрее от движения и счастливее, когда кто-то говорил комплименты её проникновенному голосу. Как правило, пела свою любимую: «Красуйся, Богородица, покрой нас от всякого зла честным твоим омофором, радуйся…» В тот вечер она собрала больше, чем обычно, и решила зайти в привокзальное кафе.

В то же кафе направились Алексей I Велеречивый и Модест III Безумный после трудов своих, разумеется, не сговариваясь. Некоторое время они сидели за разными столиками, и даже пластиковые стулья у них были разного цвета. Но в какой-то момент Алексей доел свою сосиску с гречкой и заметил Модеста, мрачно сидевшего с кока-колой, и Ульяну Николаевну, ковырявшую безобразный сырник. В силу своего характера он не смог усидеть на месте и пошёл знакомиться. Взял Модесту и Ульяне по гречке с сосиской и усадил за свой столик. Немного налил в стаканы. Стал интересоваться: «Куда едете, мои великодушные друзья?» Друзья никуда не ехали и друзьями называться не хотели; но благодаря содержимому стаканов языки у них стали понемногу развязываться. «Женщины — язвы», — сказал Модест. «Бросили меня все, старуху древнюю», — пролепетала Ульяна Николаевна. «Главное — душевная гармония, господа, — ответил на это Алексей. — Вот вы, Модест, когда вы успокоитесь душой, то перестанете раздражаться при виде женщин…» — «Отравить всех», — вставил Модест. «Да-да, — продолжал Алексей, — они будут для вас как деревья, растущие у дороги, или собаки, бегущие по своим делам. Может, вы даже сможете посмотреть на них как бы с неба, как бы с высоты птичьего полета и увидеть красоту в этом хаотическом движении… Ульяна Николаевна, а вот вам чего жаловаться? Сидите с двумя роскошными мужчинами, улыбнитесь». Алексей подумал, не подарить ли бабульке браслетик, но вместо этого неожиданно добавил: «А поехали ко мне на дачу! Погуляем, шашлыков поедим. Модест, старина, никаких баб, кроме нашей лапочки Ульяны Николаевны, там не будет».

И поехали они на электричке до платформы «Челюскинская», отворили ржавую оградку и сели за низкий столик. Слышно было, как неподалёку кричат вороны.

Алексей развёл огонь, принёс из погреба бутылку. Нарезал брауншвейгскую колбасу. Ульяна почёсывалась и смотрела на огонь. Модест тоже как-то обмяк и помалкивал. Чокнулись. Подул ветер. Листва шумела то сбоку, то где-то наверху.

Скоро всех одолела усталость. Ульяну Николаевну положили в углу, а Алексей с Модестом вытянулись на широком грязноватом диване и вполголоса разговаривали о том, как обрести покой.

Утром сторож помогал некой посетительнице найти дорогу к Архиповой Ульяне Николаевне — тридцать девятый ряд, крайнее место справа. Они долго бродили и наконец нашли — плющ оплёл всё так, что имён почти не было видно. Рядом были ещё два памятника: на одном — Викторов Алексей Михайлович — вызывающе висела гирлянда из ярких пластиковых цветов, а перед самым старым — Коновалов Модест Константинович — была насыпана щебёнка, чтобы не росли сорняки.

Красные паломники

Говорят, под белым небом места знать надо.

Старший в отряде, мой брат Григорий, трижды побывал там и всегда возвращался умиротворённый и полный сил. Каждый раз весь путь он проделывал пешком. Остальные смотрели на него с благоговением, переживая и зависть, и гордость, что идут рядом с ним.

Григорий сказал, что раннее утро — самое безопасное время для начала похода. Поэтому мы встали затемно, позавтракали и отправились. Шли друг за другом, дорога то расширялась, то становилась очень узкой.

Через несколько часов свернули с тропы и остановились отдохнуть на прохладных камнях. Зоя и Фёдор опустились на колени у замшелого пня и стали вполголоса молиться об удачном исходе нашего путешествия. Фёдор имел привычку обращаться к Всевышнему в стихах. Наверное, надеялся, что так больше шансов. Он бормотал: «Пусть минует нас смерть, пусть минует нас боль, дойдём до конца и вернёмся домой». Зоя твёрже верила в то, что Господь её слышит, и просила по существу: «Нам надо было взять с собой больше еды, но мы не знали, где её достать, помоги нам, Боже, чем скорее, тем лучше; а ещё Фёдор мучается желудком, с этим тоже нужно разобраться».

Я достала из рюкзака шоколадку и протянула её Зое. Она восприняла угощение как доказательство Его величия. Размышляя над этим, я смотрела на белое небо, где солнце всегда стояло в зените, а появлялось и гасло внезапно.

Спустя некоторое время мы вышли на открытое место. Подул ветер. Порыв был такой силы, что нам пришлось распластаться в пыли и переждать. Вскоре мы поднялись. Фёдор стал ворчать, что этот путь не для его ног. Зоя так на него посмотрела, что он умолк и даже прибавил шагу. Слева показалась высокая стена. Григорий обернулся к нам и прокричал, показывая на неё: «Туда!»

Вдруг на обочине мы заметили тело. Видно было, что погибший — из наших, но брат велел не сходить с тропы, и мы прошли мимо. Стало страшно. Парня убили недавно, там, где находились мы. Видимо, все об этом подумали и перешли на бег. В таком темпе добрались до стены быстрее, чем рассчитывали, и Григорий предложил снова устроить привал.

Солнце позолотило пространство, которое мы пересекли. Труп отсюда уже не был виден, мы забыли о нём и успокоились. Хотелось погреться под солнцем, но выходить из тени, которую отбрасывала стена, было небезопасно. Мы сидели, жевали бутерброды, напряжённо смотрели перед собой. Ноги гудели, но надо было идти дальше.

Теперь предстояло двигаться вдоль стены. Григорий, как обычно, шёл первым. За ним Фёдор, потом Зоя, замыкала вереницу я.

Зоя запела, и все подхватили. Песня была о том, как храбрый юноша вернулся домой после сражения и увидел, что его родная деревня разорена. Погоревав, он пошёл в соседнее поселение и встретил там девушку, самую прекрасную на свете. Он взял её в жёны, и они вернулись туда, откуда он родом, построили дом, навели порядок и наладили хозяйство. Тогда туда приехали и другие, деревня снова разрослась и стала ещё краше, чем прежде. Дети в ней рождались здоровее своих родителей, росли в любви и не знали горя, пока любопытство не заставило их покинуть деревню.

Мы знали, что эта песня про нас — это мы не усидели на месте и двинулись в опасный путь, чтобы повидать мир.

Нам на встречу шли два мужика. Вид у них был недовольный. Когда Григорий поравнялся с ними, нам задали вопрос:

— Куда прёмся, молодняк?

— На вершину.

— Серьёзно? Не доберётесь. А этот ваш толстячок, — мужик покрупнее кивнул на Фёдора, — и до Белой горы не доберётся.

— Доберусь! — крикнул Фёдор и потряс кулаком.

Мужики заржали.

— Ну и хрен с вами, идите, ищите приключений на свои жопы.

Мы пошли дальше, а через несколько минут услышали позади грохот, как будто обрушилась часть стены и — мы были в этом уверены — раздавила наших новых знакомых.

Никто не расстроился. Было не до этого — мы приближались к Белой горе.

Белая гора издавала низкий гул. Старики рассказывали, что внутри неё вечный холод. Были варианты: пойти прямо и надеяться, что на нас не сойдёт каменная лавина, или сделать крюк и обойти гору с другой стороны, но нам хотелось скорее попасть туда, куда нас вел Григорий, и мы пошли напрямик.

Двигались осторожно, перебегая от одного укрытия к другому. Неожиданно, почти преодолев гору и зайдя в углубление в скале, мы увидели старуху. Сгорбившись, она сидела в углу и перебирала четки. Когда Григорий приблизился к ней, она дотронулась до него и изрекла: «Перст указующий накажет за жадность!»

Мы оставили старухе хлеба и быстро ушли.

До захода солнца мы поднялись на большую высоту. Была видна вся плодородная долина. Григорий сказал, что мы почти добрались. У колодца разбили лагерь. Сидя у костра, разговаривали о будущем. «Возможно, этот поход — последнее наше свободное решение», — мрачно произнес мой брат. «Ты думаешь, власть будет закручивать гайки?», — спросил Фёдор. Вид у него было скептический. «Только дурак этого не понимает», — буркнула Зоя, но чтобы смягчить свои слова, погладила Фёдора по спине. В тревожном настроении мы легли спать.

Рано утром проснулись от крика Зои. Над ней навис чёрный парень, приставив к лицу копьё, а его дружки, такие же чёрные, здоровые, как циклопы, окружили остальных.

— Куда направляетесь, красные ублюдки? — спросил главный.

— В Храм Покрова на Пирогах, — сказал им правду Григорий, поняв, очевидно, что за ложь нас без раздумий проткнут копьями.

— Паломники, что ли? — удивился громила.

Мы закивали.

— Отпустить, — скомандовал главный. — Теперь весь этот район принадлежит нам, так что возвращайтесь другой дорогой.

— Договорились, — ответил Григорий. Он казался таким спокойным, уверенным в себе. Меня же трясло от страха. Зоя смотрела на чёрных с вызовом, а Фёдор, закрыв глаза, чуть слышно декламировал поэму-молитву, приготовленную на случай смертельной опасности.

Нам дали одеться и провели до границы. Мы шли, не останавливаясь, несколько часов и наконец увидели его — храм, похожий на огромный шатёр, от которого исходил божественный аромат. Фёдор почесал голову. Зоя сказала: «Ну и дела, товарищи!» Я нервно засмеялась, а Григорий улыбался, как бы имея в виду: «А я что вам говорил!»

И мы двинулись к храму.

***

— Ой, сколько муравьёв! — вскрикнула женщина на кухне.

— Одолели, сволочи, — ответил ей мужчина. — Этих красных случайно привез с дачи в сумке с овощами, и они расплодились. А чёрные, наверно, пришли от соседей… Ну ничего, сейчас разберусь с ними.

Мужчина стал давить пальцем бегущих по столу муравьёв.

— Ногтём, ногтём лучше! — посоветовала женщина.

Они сели пить чай. В центре стола на блюде лежали пироги, покрытые белым кухонным полотенцем.

Винтажный полёт

Валерий Александрович давно не был в лесу, а теперь выдался случай. Он шёл, раздвигая руками ветки деревьев, ногами приминал вылезшие на тропинку стебли папоротника. Иногда его пугал шорох в кустах — Валерий Александрович тайком ушёл из дома и ждал, во всяком случае подсознательно, что его начнут искать — но это были лишь птицы. Он вдыхал свежий воздух и как в первый раз смотрел на листья, пропускающие солнечный свет, на паутину, и даже лежащие тут и там пустые бутылки и банки не омрачали его настроения. «Люди, отягощённые неискренним чувством вины перед природой, видят в них только мусор, — думал Валерий Александрович, — но как это поверхностно! Опустошенные бутылки свидетельствуют о редких минутах блаженного спокойствия, которые предоставляются человеку так редко, о радости, об удовольствии, о самой жизни, которую те, что принесли эти бутылки сюда ещё полными и оставили пустыми, но небессодержательными, ощущали так остро». В этот момент он завидовал им, этим беззаботным незнакомцам, которые попивали тут водочку, пели песни, грелись у костра, окунались в естественное, бездвижное и весёлое, состояние мира.

Задумавшись, Валерий Александрович всё больше поглядывал на верхушки деревьев и вдруг ступил ногой в воду. Прищурившись, увидел, что тропа свернула к болотцу. Валерий Александрович почувствовал, как влага проникла в ботинок, как намок носок. Сентиментальность слетела с него. Он насторожился, стал прикидывать, как быть. Времени осталось не так уж много, но другой путь мог увести в сторону, так что он решил идти вперёд и ощупывать дорогу палкой.

Успокоившись, Валерий Александрович подумал, что лес, видимо, как война или болезнь близких, срывает с человека воздвигнутый образ, обнаруживает в нем эгоизм, мелочность, нерешительность и в то же время смелость, находчивость, терпение. Валерий Александрович с равнодушием стороннего наблюдателя отметил, как расстроился из-за дорогой обуви, как замер от мысли, что его планы могут не осуществиться. Мысленно над собой посмеявшись, он тут же забыл о ботинках, сконцентрировался и, не отвлекаясь больше на птиц, грибы и незнакомые растения, устремился вперёд.

Вскоре лес стал редеть. Впереди виднелся высокий проволочный забор. Валерий Александрович вышел было на опушку, но тут же поспешил назад: недалеко стояли двое полицейских и что-то объясняли молодой паре. Валерий Александрович догадался, в чём дело: видимо, те, глядя на самолеты, слишком близко подошли к ограде аэропорта, и сработала сигнализация.

Валерий Александрович знал то, о чём не подозревали эти молодые люди и даже полиция. Он огляделся, увидел ориентир — крупный плоский камень, подошёл к нему, нагнулся и с трудом сдвинул с места. Под сухими листьями находилась квадратная деревянная дверца. Валерий Александрович открыл её и прыгнул вниз. Он уже делал это не раз. Яма была неглубокой. Здесь была ещё одна дверь, на замке. Валерий Александрович воспользовался ключом, который был у него, и вошёл в тоннель. Внутри тут же загорелся свет.

Хотя на этот тайный ход конструкторов аэропорта вдохновили подземные коммуникации вьетнамцев, по которым те бегали всю войну и потом гордо демонстрировали их советской делегации, тоннель был не просто первобытным лазом в земле. Всё было забетонировано; в начале тоннеля имелся телефон, по которому Валерий Александрович сообщил, что спустился, для того, чтобы в лес отправился сотрудник и замаскировал вход. Идти было прилично, Валерий Александрович перевёл дух и пошёл дальше, мимо красной двери, ведущей в бомбоубежище, синей двери, за которой хранились вода, еда и кислородные маски, мимо схемы тоннеля, мимо поблекших репродукций передвижников. Наконец он дошёл до нужной ему двери — выходу номер восемнадцать.

Поднявшись на лётное поле, Валерий Александрович увидел потрёпанный ТУ-104. Эта модель, закрепившая, как сказал бы военкор, первенство страны в области реактивных авиалайнеров ещё в годы холодной войны, была давно официально выведена из эксплуатации, но несколько экземпляров продолжали летать. Самолёт, в который Валерий Александрович, один из акционеров аэропорта, поднимался по трапу, использовался в советское время для тренировки космонавтов.

Войдя в салон, Валерий Александрович поздоровался с пилотами, штурманом, бортинженером и инструктором по безопасности. Его посадили на широкое плюшевое сидение. К стене был прикреплён экспонат: фрагмент вологодского кружева в рамке, лежавшего когда-то на спинках кресел ТУ-104 во время дипломатических рейсов.

Как только Валерий Александрович пристегнулся, самолёт двинулся с места и вырулил на взлётную полосу. Сначала он набрал обычную высоту, после чего инструктор принёс Валерию Александровичу мягкий шлем. Через пять минут самолёт стал подниматься ещё выше. У Валерия Александровича заложило уши и закружилась голова. Инструктор протянул ему воду и лекарство.

Наконец лайнер снова выровнялся, Валерий Александрович отстегнул ремень и поднялся в воздух — в салоне была невесомость. Он оттолкнулся от сидения, полетел в хвостовую часть, где не было кресел, и с победным кличем перевернулся несколько раз в воздухе. Инструктор включил музыку. «Друг наш и верный товарищ к дальним планетам летит, — пел баритон советской эстрады, — звёзды мерцают едва лишь где-то на Млечном Пути». Валерий Александрович смеялся от радости.

Через некоторое время, устав, он подплыл к инструктору, и тот выдал ему обед в тюбиках: борщ, паштет, сливовый компот на десерт. Валерий Александрович знал, что современные космонавты больше не едят из тюбиков, пища на орбиту доставляется в вакуумных упаковках, и на этом самолете, к восторгу пассажиров, относились к деталям серьёзно. Всё было сделано для того, чтобы доставить им удовольствие, реконструировав эпизоды советских испытаний. Валерий Александрович поел, доплыл до кресла и пристегнулся. Инструктор передал информацию пилоту, и самолёт начал снижение.

Валерий Александрович задремал. Во сне он видел Магеллановы Облака. Словно растворившись в темноте, он летел навстречу звёздному свету. Он был кометой, астероидом, разумным космическим кораблём. Проснувшись от тряски, первое, что он увидел — свои руки. Они лежали на коленях отчуждённо, как перчатки на стуле. Пошевелил ими. И почувствовал разочарование, что он всего лишь человек. Это ощущение, что его ввергли в мир, в эту страну, в этот, в конце концов, самолёт за ненадобностью. «Жалок… — подумал о себе Валерий Александрович. — Захвачен бессмысленными делами, чтобы скорее прожить жизнь. Один среди миллиардов мечущихся, оставленных без присмотра уродливых детей эволюции».

Самолёт приземлился. Валерий Александрович вышел последним, пребывая в меланхолично-рассеянном настроении, поэтому не сразу обратил внимание, что экипаж самолёта стоит у трапа с поднятыми руками. Напротив стояли военные, держа их под прицелом. Один из них направил дуло автомата на Валерия Александровича. На фуражках военных были красные звезды.

Их отвели в комнату оперативного дежурного. Валерий Александрович узнал в ней кабинет замдиректора, почему-то заставленный винтажной мебелью. Он силился понять, кому понадобился этот розыгрыш и что в этом смешного. Их стали спрашивать, почему они совершили посадку без разрешения. Обвинили в терроризме. Командир экипажа утверждал, что получил разрешение на посадку, предлагал им послушать записи. Его и других членов экипажа, клявшихся, что все так и было, увели.

Теперь вопросы задавали инструктору по безопасности и Валерию Александровичу. Откуда у них самолёт? Что происходило на борту? Почему нет кресел? С какой целью приземлились в Москве? Кто такие? Почему без документов?

Через два часа экипаж привели обратно. Вид у них был потрясённый. «В диспетчерской допотопное оборудование, как в музее, — сказал первый пилот, — Неудивительно, что они нас не заметили». «А что записи?» — нетерпеливо спросил Валерий Александрович. «Чёрта с два, ничего нет».

Наутро Валерия Александровича, двух пилотов, штурмана, бортинженера и инструктора вывели на лётное поле. Было очень тепло. Светило солнце. Их поставили на расстоянии шага друг от друга и открыли огонь.

Быть шпионом

— Весь полдень, моя дорогая, я провела в зелени нашего чудесного сада, перечитывая письма товарища Ворчковского. По-моему, он прекрасный человек, и слухи о том, что он ведёт антисоветскую пропаганду, кажутся мне смешными. И ведь он совсем не молод — зачем ему заниматься столь утомительным делом на склоне лет?..

Несколько десятков человек напряжённо слушали, что происходит в соседней комнате. Некоторые смотрели на маленький экран, где можно было видеть, как за столом с кружевной скатертью пьют чай две дамы. Это был второй дубль, и, кажется, его тоже завалили: одна из актрис выдержала слишком долгую паузу, прежде чем уверить свою собеседницу, что даже самый приличный с виду человек может в неподходящую минуту оказаться настоящим диссидентом и поставить всех окружающих в крайне неудобное положение.

Лёня был среди гримёров, звукорежиссёров и костюмеров. Ему было скучно: сцену до этого момента два часа репетировали, а теперь пытались снять. Сидел он на табуретке, облокотившись на книжный шкаф с узкими полками. Он достал наугад одну книжку, прочитал страницу и поморщился. На обложке было написано: «Золя». Он передразнил: «Сопля!» Сосед прижал палец к губам: мол, мальчик, сиди тихо.

Когда дубль сняли, Лёня подошёл к отцу и спросил: «Можно я в других комнатах похожу?» Отец кивнул.

По широкой лестнице Лёня спустился на первый этаж в гостиную. Когда-то в ней встречали гостей одетые в шелка аристократы. Они усаживались на полосатые диваны и принимались ругать социалистов. А сейчас на светлых стенах этой комнаты висели плакаты советских кинокартин: «Месяц май», «Трудный выбор», «Летучая звезда». Их притащили реквизиторы: заброшенное дворянское имение по воле киностудии превратили на время в дом для престарелых киноработников. Из окна был виден сад, заброшенный, с разбитым фонтаном. Его собирались облагородить для съёмок. Зритель должен сам убедиться, что сад — чудесный, а сидеть там в полдень — большое удовольствие.

Вторая комната была меньше. Кроме того, она была совершенно пустая. Лёня знал, что завтра в ней будет шумно: поставят кресла вокруг отреставрированного отцом камина и снимут очередную сцену. Все эти тихие разговоры в фильме — лишь прелюдия к событиям, сочинённым сценаристом в дедлайновской горячке. О надвигающейся трагедии говорила другая комната — санузел с развороченными трубами и разбитой плиткой. Там два дня назад снимали убийство.

Кроме этих помещений, довольно просторных и потому пригодных для съёмок, было много и других — тесных комнатушек, в которых жили когда-то кухарка, гувернёр и, может быть, лакей. Сейчас там было полно мусора. Лёня присел, чтобы полистать разбросанные журналы, и увидел двух пауков. Он затих, чтобы не спугнуть их, и номером журнала «Иностранная литература» размазал пауков по бумаге. Отбросив журнал, Лёня увидел ещё нескольких, подобрал конфетную коробку и стал собирать пауков в неё, размышляя, как поступить: стоит ли даровать им жизнь или следует великодушно освободить их от оков земного существования. Вдруг кто-то заслонил собой свет, проходя снаружи мимо окна. Лёня вздрогнул и откинул коробку. Когда он обернулся, у окна никого не было, но послышались звуки, не оставляющие сомнения: кто-то влезал в соседнюю комнату через окно.

Туда вела дверь. Лёня подёргал её, но она оказалась заперта. Зато замочная скважина была достаточно широкой, чтобы через неё разглядеть, как незнакомец в джинсах и линялой толстовке отряхнулся, взял с пола ноутбук, раскрыл его и начал стучать по клавишам.

Лёня пнул кирпичный осколок. Шпион замер. Минуту просидев без движения, он снова застучал по клавиатуре.

— Эй, — громко позвал Лёня.

Шпион открыл дверь и пустил его в комнату. Она была узкой, как тюремная камера в американском фильме. Парень в толстовке сел на стул и кивнул Лёне на другой. Вдоль стен стояли кухонные шкафы. Из паутины за сидящими наблюдал крупный паук; на самого паука голодным пристальным взглядом смотрела паучиха. Лёня заметил в золотистой шевелюре шпиона несколько седых волос. Шпион закончил печатать, посмотрел на мальчика и спросил:

— Кто такой?

— Да вот, с папой приехал…

— Это тот, который в серой рубашке?

Лёня кивнул.

— Ну, всё понятно, — устало произнёс гость. — А твоя мать не устала от его неврозов? Впрочем, с её-то мигренями… Неудивительно, что твоим родителям нездоровится, Лёня, ведь дела-то у них так себе: невыплаченный кредит, долг соседям в сто тысяч. Старый вонючий холодильник, выбитое стекло в машине, эти твои двойки по географии и математике, в конце концов. К тому же, апеллируя к статистике твоих невыученных уроков, которая имеется у меня с собой, в следующей четверти эксперты прогнозируют двойку и по русскому. Но скажи мне вот что: съёмочная группа наверху насчитывает больше тридцати человек?

— Ну да. Хотя… — Лёня принялся считать, но сбился.

— А бюджет какой?

— Папа говорил, что курам на смех.

— А точнее он не выражался?

— Не-а, — подозрительно протянул Лёня. — А вы шпион из какой страны?

— Из Америки, — ответил шпион и вытащил сигареты.

— Я так и знал! — довольно ответил мальчик. — А что вы напишете своему начальнику?

Шпион прикурил.

— Я напишу ему: мистер Уилстер, это мышиная дыра, из которой нет выхода. Сыр даже превосходного качества заманит в мышеловку только последних дегенератов, остальные же в курсе: нельзя подставляться. Каждый знает своё место как в жизни, так и на кладбище; стремление изменить свою судьбу сходит на нет при дальнейшем обдумывании в девяноста трёх процентах случаев; надеяться свергнуть монархию не представляется возможным, ведь даже при ничтожных госдотациях в культуру народ любит своего мышиного короля, как дядюшку, обещавшего наделить всех своих мышат нескромным наследством.

— Ого! Это у вас такой шифр?

— Да.

— А если я тоже захочу быть шпионом? Что мне делать? — спросил Лёня американца.

Тот подался вперёд и с расстановкой произнёс:

— Смотри внимательно вокруг. Замечай ускользающие детали. Гляди на мир, будто паришь над ним, и подсчитывай головы, даже самые маленькие. Каждая цифра, обстоятельство, слово — фрагмент грандиозного полотна, который нужно постичь, мышонок.

Шпион захлопнул ноутбук, встал со стула и направился к окну. «Гуд лак!» — сказал он напоследок.

Лёня вышел из комнаты, взглянул на коробку с пауками и заметил, что их там четыре, а коробка не конфетная, а из-под зефира «Шармэль». Заметил, что стены комнаты обтянуты ветхими зелёными обоями, а дверная ручка совсем новая. «Откуда она взялась?» — думал Лёня, пока поднимался обратно к отцу, и ситуация менялась от одного предположения к другому.

Братство

— Недавно в нашем городе состоялось открытие Дома Братства в здании бывшей хлебопекарни, которое, как все здесь присутствующие помнят, пустовало с 1994 года, но было отремонтировано силами общины, или, как они себя называют, Братством Всемогущей Мыши. Как нам известно, там они проводят свои встречи — устраивают политические дискуссии, обмениваются книгами, смотрят новые фильмы, ставят пьесы, играют «Монополию». Они выбрали своим символом компьютерную мышь, потому что родились в компьютерную эпоху. Их заводила заявляет, что именно мышь помогла им узнать окружающий мир. В течение последних месяцев члены братства неоднократно помогали воспитателям в детских садах, играя с детьми, и сиделкам в приюте для престарелых, развлекая стариков. Не пьют и не курят. Собираются остаться здесь жить и не хотят уезжать ни в Вологду, ни в Москву. Для этой цели они даже заключают браки только со своими — с сокольскими парнями и девчонками или ребятами из соседних деревень. Ладно бы тихо сидели и играли в свои игрушки, но нет — они стали строить посадочную площадку для большого вертолёта на случай войны на том поле, которое наш Совет собирался продать под супермаркет «Пятёрочка», а ведь в нём так отчаянно нуждается северная часть города Сокола. В общем, я считаю, что нужно этот цирк прекращать. Совсем уже работать молодёжь не хочет, гугл-хиппи выискались. Так и завод наш скоро закроют, а мы помирать начнём. Они, видите ли, в интернетах зарабатывают. Брехня!

— Вырубить в городе интернет!

— Спалить контору!

Мужики зашумели, застучали по партам пивными бутылками. Их жёны раскраснелись, и каждая хотела что-то добавить. Компания сидела в кабинете биологии в сокольской школе, и со стены на них презрительно смотрел неандерталец с учебной схемы.

— Я тоже не могу этого терпеть, — вскочила дама в синтетической блузке с жабо, — наши дети должны ходить на нормальную работу! А не спать до полудня и тратить время на веселье и помощь другим! Мы, что ли, должны им на пенсию откладывать?!

— Салаги! — брякнул её супруг и икнул.

— Мы всю жизнь ради них горбатились, а они что делают? Цветочки нюхают? Помойки восстанавливают ради собственного удовольствия?

— Подытожим, уважаемые, — сказал докладчик, — Нужно помочь нашим детям вернуться к истинными ценностям. Почему они берут пример не с нас, а из интернетов? Действовать нужно решительно! Егорыч!

— Я! — отозвался с галёрки Егорыч.

— Перерезаешь интернетовские провода!

— Есть

— Федоркин!

— Да!

— Ты беги домой за солярой. Дамы! А вы домой.

Женщины попереглядывались между собой и, преодолев привычное чувство протеста, накинули на плечи сумочки и поцокали к выходу.

Спустя пятнадцать минут мужики уже подходили к Дому Братства. Егорыч разбил окно, Федоркин облил занавески и стоящий под окном диван горючим, а докладчик кинул спичку.

Сколько прошло времени до того, как огонь разгорелся, мужики не поняли. Они допивали, что было, и трещали за жизнь. Наконец из окон полезло пламя.

— Матерь Божья, — сказал Егорыч.

— Бляха муха, — сказал Федоркин.

Докладчик молчал. В его очках отражался пожар, а руки перестали трястись. Отпустило.

***

Наутро члены Братства Всемогущей Мыши ходили вокруг почерневшей пекарни, которая в последние месяцы была для них убежищем. Афанасий, мозг всех операций, сказал:

— Не будем унывать. Это же кирпич! Мы всё покрасим, и у нас снова будет свой штаб. Просто заведём собаку, и она будет по ночам его охранять!

— Они собаку убьют, а дом подожгут снова, — не согласился Ефим. — Не готовы наши предки идти в ногу со временем.

— Время относительно. Скорее всего, всё происходит одновременно, — протянула Варвара. Её глаза опухли от слёз.

— От этого не легче, — сказала Маша.

Афанасий залез на бетонную плиту, поднял к пасмурному небу кулак и прокричал:

— Действовать будем решительно!

Его паства уныло замычала в ответ.

— Ефим, ты знаешь, что делать.

Ефим кивнул, засунул руки в карманы кожаной куртки и пошёл в сторону завода.

— Маша, ты выбери фотки.

— Да, Фан.

— Варвара, а ты напишешь. И поедем в Вологду.

Братство распалось.

***

Через неделю в главной вологодской газете «Вперёд» вышла статья с фотографиями о вопиющих нарушениях в деятельности сокольского завода, которые стали причиной экологической катастрофы районного масштаба. Завод тут же закрыли, начальство оштрафовали, рабочих уволили. Больше восточный ветер не приносил в город запах жжёной резины.

Бывшие члены Братства обосновались в Вологде, потому что только там нашлась работа. Афанасий стал заниматься оптовыми продажами конфет по области, шло хорошо, не меньше семидесяти тонн в месяц. Ефим чинил компьютеры, зарабатывал скромно, потому что не хотел обманывать клиентов, наколдовывая сбой системы при диагностике. Маша открыла свой магазин обоев, а Варвара устроилась в областное турагентство «Мох&клюква». Остальные тоже повзрослели, хотя всем до сих пор хотелось хоть немного изменить мир. Вскоре они встретились на субботнике, где по распоряжению городской администрации подновляли огромного облупившегося идола серебряной краской.

Хозяин погоста

День первый

Обнажённые деревья стояли на большом расстоянии друг от друга, раскинув ветви. К осине прицепился белый пакет, к берёзе — синий. Виктор смотрел на них из окна многоэтажки, пока заваривался чай. Он не видел в этой картине ни урбанистический сплин, ни красоту синхронности, ему было, как он мог выразиться, глубоко параллельно.

Не ощущая эмоций от созерцания пейзажа, он, тем не менее, не отходил от окна. Разбавив чай холодной кипячёной водой и добавив две ложки сахара, он остался стоять, наблюдая, как восходит солнце в просвете между жилым домом и юношеской библиотекой им. Можейко.

В дверь позвонили. Виктор прошёл по коридору, от стен которого отходили обои, и впустил Колю. Коля сказал: «Ну чё, поехали». Хозяин квартиры надел резиновые сапоги, куртку, взял в руки шапку, чтобы натянуть её в лифте. Они вышли.

В машине Виктор задремал. Когда «Нива» поехала по проселочной дороге и машину стало трясти, он проснулся. Во рту пересохло, в голове тяжесть, но ясность. Он с досадой подумал о том, что возможность выпить чаю будет только через несколько часов. Они оставили машину у леса, чтобы сойти за дачников, и пошли пешком через поле к деревне Овершкино. На двадцать домов только три — обитаемые, остальные покинуты не так давно, вполне может ещё что-то лежать. Виктор и Коля надеялись найти иконы и самовары, но никогда не знаешь, что подвернётся — медали, пряжки, деньги, часы, фотоаппараты, на худой конец книги и открытки. «В Интернете всё можно продать», — говорили они.

Сквозь туман сыпался моросящий дождь. Виктор и Коля, оба в капюшонах, зашли наконец в деревню. Выбрали дом покрепче, залезли. Бардак — на полу мусор, столы лежат ножками кверху, но плохонькие репродукции Шишкина висят ровно. Коля остался внизу, Виктор поднялся по лестнице в узкую комнату. Стены оклеены страницами журнала «Огонёк». На полу лежат матрас и одежда. Виктора заинтересовал сундук, стоящий у окна. Внутри ничего не было, но сам по себе он мог иметь какую-то ценность. Виктор выглянул в окно. Из дальней части деревни по единственной дороге в их сторону кто-то шёл. Он взял сундук, спустил его вниз. В горнице Коля рассматривал блёклый от патины самовар. Первое, о чём подумал Виктор, это то, что на самоваре не хватало конфорки и заглушки, ручку надо менять, зато ветка крана была выдающаяся. Он поставил сундук, Коля посмотрел на него поверх самовара и подмигнул. «Слышь, — сказал Виктор, — там кто-то идёт. Я пойду, отвлеку внимание, а ты пошукай как следует». Коля кивнул.

Виктор обошёл дом и вышел на дорогу. Ему навстречу двигалась женщина. С ней были две собаки, они бегали вокруг и бросались друг на друга. Мелкая собачонка кусала кобеля за шею, и они замирали так на секунду, а потом всё начиналось заново. «Сучья порнография», — подумал Виктор и вежливо поздоровался. Женщине было за шестьдесят, но выглядела она очень крепкой благодаря широким плечам и высоким скулам.

— Я дома смотрю, хочу купить. Не посоветуете?

— Ну вот Смирнова дом продаёт, Архиповы. Но это не здесь, там, — Светлана Михайловна показала туда, откуда пришла.

— Покажете?

Собаки носились туда-сюда, кобель всё пытался положить передние лапы Виктору на живот, а мелкая покусывала его за руку. Светлана Михайловна развернулась, и они пошли в сторону населённой части деревни.

— Городской ты?

— Да, но знаете, хочется смотреть в окно и видеть лес, реку, поле на худой конец…

— Ну смотри, вот этот дом крепкий ещё, но как связаться с хозяевами, я не знаю.

— Давно уехали?

— Да года два как.

Виктор запомнил дом с зелёными наличниками.

— Этот вот дом мне отдали. Я оттуда пятьсот кирпичей домой перетащила…

Виктор покосился на старушку.

— Чего думаешь, не смогу? — с вызовом глянула Светлана Михайловна. — Да я по два ведра с дальнего колодца каждый день ношу сорок лет подряд. А вот мой огород, кстати.

Виктор посмотрел на огород. Выглядел он заброшенным и стоял сам по себе, ни к какому дому не относясь.

— Хероват, знаю. Знаешь почему? — спросила бабка.

— Почему?

— Огород был лучший в деревне. Всё у меня было: лук, морковка, картошка, кабачки, огурцы, помидоры… И чего ты думаешь?

— Чего?

— А то! Соседи-то завидовали, принесли кости с кладбища, оно там у нас, — она махнула в сторону церкви, — закопали у меня тут под чёрной смородиной, и всё, не родятся больше помидоры, сдохла смородина. А я ведь, дура, не сразу поняла, мучилась, думаю, что за такое.

Виктор поёжился.

— Ну, пойдём, — сказала Светлана Михайловна и повела его к церкви. В тумане её пустые, без стёкол, но с решётками окна, стены из красного кирпича, кое-где ещё покрытые белой краской, выросшее на своде тонкое дерево выглядели как в кино.

— Пытались отреставрировать, да не дали.

— Как так?

— Ну, мужики сначала своими силами, Гошка, муж мой, тоже с ними работал, думали, дадут денег, да где там. А вот мой дом.

Изба Светланы Михайловны стояла прямиком у церковного кладбища.

— Какое-то место у вас зловещее. И так смерть повсюду, — выразил свою мысль Виктор. Происходящее стало интересовать его всё больше и больше, он оживился и с наслаждением вдыхал свежий воздух, который был совсем не тот, что в городе — весь пропитан разными запахами.

Светлана Михайловна тоже стала спокойнее. Поначалу ей не нравился этот тип — чего тут забыл? — но сейчас ей хотелось, чтобы он остался подольше, а то поговорить в последнее время совсем не с кем, Гошка болен и всё время спит, а соседи уехали в город и сидят там в тепле.

— Больно ты понимаешь! Здесь-то и безопаснее всего, у неё под боком.

— Это да, — подивился Виктор бабке.

— Жил тут в церкви филин. Жутко орал, а через два дня привозили покойника! И так каждый раз. Орёт — и везут. Орёт — копают.

— И сейчас орёт?

— Нет, улетел куда-то. Но как начинал орать — свеженького везут. Вот так и задумываешься… Мы все считаем, что он связан с хозяином кладбища.

— С хозяином? — не понял Виктор.

— Ну да. Ехал как-то ко мне мой племянник, темно уже было, и видит у церкви этого чёрта, огромного. Тот, значит, держит берёзу за комелёк, крутит ею, значит, и говорит: «Успеешь проехать — твоя взяла, не успеешь — со мной пойдёшь…» Ну, племянник мой газу дал и…

— И что? — с волнением спросил Виктор.

— И проскочил! Никто ему не поверил, кроме меня, я-то тоже его видела.

— Чего, правда?

— Да, — гордо сказала Светлана Михайловна и стала рассказывать с такой уверенностью в голосе, какой нет даже у батюшек, когда те говорят о божьем милосердии. — Возвращаюсь я из города на автобусе, темень — хоть ножом режь, ну, думаю, Гошка-то меня встретит. Выхожу, вижу — у церкви фигура мужская. Бегом к нему! А он вдруг расти начал, и в нём уже три Гошки, а не один, развернулся и пошёл в сторону кладбища… Чёрт, значит, смотрел, кто приехал.

Виктор почесал затылок.

— Не скучно тут у вас.

— Не, — согласилась Светлана Михайловна. — Ну чё, будешь у нас жить?

— Я подумаю, — сказал Виктор.

Мелкая собачонка куснула его за рукав и убежала с кобелём вперед. Виктор пошёл назад, а Светлана Михайловна помахала ему вслед.

У машины копошился Коля, укладывал в багажник разное добро.

— О, Витёк, ну ты это, извини, что тебе пришлось ливер давить.

— Да ладно, прогулялся, — кивнул Виктор.

Они поехали домой. Коля взахлёб рассказывал, чего он нашёл, а Виктор впервые за многие месяцы похвалил его. Дома Виктор с удовольствием выпил чаю, а деревья за окном казались ему похожими на надгробные кресты, от которых веет не ужасом, а покоем.

Ночью он долго не мог уснуть. Поначалу ему представлялись всякие приятные вещи: как он чистит самовар, а тот блестит; как он лезет на деревья перед домом и снимает с них пакеты, а потом всю неделю соседи его благодарят; как он покупает дом в Овершкино и сидит перед ним, жуя только что сорванное яблоко. Возможные события приходили ему в голову, но не все они были приятные. Ближе к трём часам ночи Виктор стал представлять, как болеют, а потом тяжело уходят из жизни его пожилые родители, как он продаёт два самых ценных самовара, чтобы оплатить их похороны. Обессиливший, подавленный эти горем, Виктор забылся до рассвета.

День второй

Проснувшись в полдень, Виктор встал не сразу. Отвернувшись к стенке от по-зимнему яркого солнца, проникающего в комнату через неплотные шторы, он долго лежал с закрытыми глазами, чувствуя одновременно усталость от долгого лежания и невозможность встать. В первом часу он всё-таки поднялся, умылся и выглянул в окно. Что-то было не так, особенно подозрительными казались ему деревья, но разглядеть Виктор не смог — слишком высоко.

Сварив кашу и съев её без особого аппетита, Виктор налил себе чаю и подошёл к окну. Между жилым домом и юношеской библиотекой им. Можейко стояла машина скорой помощи. Возле неё курил водитель.

Виктор накинул куртку, надел ботинки, взял в руки шапку, чтобы натянуть её в лифте, и вышел из квартиры.

Оказавшись на улице, он подошёл к осине и берёзе и, присмотревшись, понял, что видит их корни под землёй. Корни были мощные, многочисленные и расходились в разные стороны, как ветви. Он обернулся, посмотрел на дом и увидел, что в подвале на велосипеде мальчика с третьего этажа сидит мышь. Он увидел кучу пробок в земле под скамейкой и пару монет.

Виктор пошёл к остановке, жадно глядя по сторонам. Было плохо видно, что под асфальтом, но как только попадалась голая земля, он замечал в ней мусор, от конфетных бумажек и потерянных детских формочек до презервативов и стеклянных бутылок.

Он сел в маршрутку и поехал в Овершкино. Всю дорогу Виктор смотрел в окно, и один раз ему даже показалось, что на окраине очередной полуживой деревни под землёй лежит редкая самоварная коронка, но всё случилось так быстро, что он не успел отреагировать.

Выйдя в Овершкино, Виктор пошёл искать Светлану Михайловну. Он постучался в дверь её дома, но никто не открыл, только вчерашние собаки лаяли на него из садовой пристройки, своей громадной конуры. Тогда он направился к кладбищу.

К шелесту листьев прибавился приглушённый звук голосов.

Мало того, что мёртвые разговаривали между собой, они ещё ворочались под землёй, поворачиваясь лицом к тому, с кем шла беседа. На Виктора не обратили внимания. Тёмная фигура отделилась от дерева и приблизилась к нему.

— Вот ты и пришёл, Виктор Алексеевич, — констатировал чёрт. — Сейчас тебя пугает подземный мир, но уверяю тебя, дело самое обыкновенное, просто раньше ты ничего об этом не знал. Ты всегда мечтал о великом, порой размышлял о вечности, а в последнее время позволил себе думать, что если жизнь твоя — мелочь, то мир в целом — пустая болтовня. Но это не так. Теперь ты будешь хозяином этого погоста — заступишь на моё место, меня, друг, повысили, станешь оберегать эти души, — чёрт кивнул на воркующую публику, — от новых разочарований. Ты будешь исповедовать их и наставлять на путь истинный.

— А если я не знаю, в чём истина? — обеспокоено спросил Виктор.

— Что-нибудь придумаешь, — пожал плечами чёрт, — главное для них — во что-то верить. Отслужишь вечернюю службу, и посмотрим, как пойдёт.

Виктор посмотрел на себя и увидел, что тоже потемнел и стал похож на тень. Мёртвые заметили его и стали показывать на Виктора пальцами. Растерявшись, Виктор не знал, что сказать.

— Пока ничего и не говори. Соберись с мыслями, — сказал ему чёрт и пошёл патрулировать восточную аллею.

Виктор отвернулся от мёртвых и принялся разглядывать небо. «Меня призвали, — думал он, — помогать людям. Теперь моя жизнь перестанет быть несущественной, как раньше».

Он направился в разрушенную церковь. Через пустые окна сквозил ветер, было слишком темно, чтобы увидеть, остались ли на стенах фрески. Виктор подумал, что он теперь щенок Цербер, которого впервые провели вдоль порученных ему границ, и это сравнение ему понравилось. Теперь он скорее мифическое существо, нежели человек.

Когда стемнело, чёрт зашёл в церковь, чтобы проинструктировать Виктора.

— К сожалению, мёртвые не могут покидать своих могил. Если ты будешь обращаться ко всем сразу, даже из центра кладбища, тебя почти никто не услышит. Тем, что на галёрке, конечно, перескажут твою проповедь, но скорее всего переврут ключевые идеи. Это беда большого кладбища — а наше больше, чем кажется людям. Не знаю, обратил ли ты внимание, но люди лежат и там, где сейчас дорога, и под ближайшими домами. Людей здесь хоронят уже триста лет… Так вот, за ночь ты должен поговорить со всеми. Выбери тему для разговора, например, ложь: как побороть в себе желание сказать неправду, когда можно лгать и так далее — они любят понятные им темы, хотя иногда приходится беседовать о вещах типа «непротивления злу насилием», это что-то вроде обязательной программы, и тогда они заметно скучают — само выражение требует некоторого осмысления, не считая того, что это для них не особо актуально. Зато в такие дни ты быстрее освободишься и сможешь погулять лишний часок по лесам или вдоль реки — тут славные есть тропинки… — чёрт вздохнул, — я буду по ним скучать.

— А куда вас переводят?

— В столицу. Там нужны опытные хозяева. Много прохожих, да и мёртвые самые разные: бывает, положат инженера рядом с композитором, а им и поговорить не о чем. За всем нужен глаз да глаз. А тут, в деревне, живёшь расслаблено, мёртвые хоть и простодушные, но добрые — милое общество. Ну, пойдём.

И чёрт с Виктором вышли к народу.

Говорил Виктор в ту ночь с мёртвыми о смысле жизни. Поучал не он их, а они его. Разговоры эти утомили его ещё до полуночи. Он слушал людей и с тоской думал про самовар, который остался дома. «Кто же его отполирует? Сможет ли Колька открыть дверь и забрать его? А вдруг он прихватит и деньги?» — думал он. Под утро, когда всё закончилось, он пошёл к реке. На берегу, у самой воды на бревне сидел чёрт. Виктор сел рядом.

— Что-то мне подсказывает, что ты уже не хочешь служить людям, — первым нарушил тишину чёрт. — Придётся снова с отделом кадров общаться. На этот раз попрошу, чтобы для кладбища поискали хозяйку…

День третий

Проснувшись в десять утра, Виктор вскочил с кровати и выглянул в окно. Деревья выглядели как обычно, только пакеты куда-то исчезли. Зазвонил телефон.

— Ты где вчера был? — спросил Коля.

— В городе, — ответил Виктор.

— А я звонил, звонил! Какие планы?

— Сегодня займусь самоваром, а ты давай чисть сундук.

— Да, шеф. До связи.

Виктор пошёл на кухню, налил крепкого чаю и пил его по чуть-чуть, наблюдая за тем, как дворник посыпает песком скользкую дорожку между жилым домом и юношеской библиотекой им. Можейко.

Нож

У Нины Яковлевны, инженера-метролога местного нефтеперерабатывающего завода, была странная привычка. В супермаркетах она выбирала человека, шла за ним и клала в свою корзину то же самое. Чаще выбор падал на женщин: кто-то был похож на её любимую актрису, у кого-то пальто, как в журнале, но обычно по практическим причинам: они брали достаточно продуктов, высматривали те, что посвежее, и Нине Яковлевне не приходилось ломать голову, что купить. Иногда ей попадались бережливые дамы, время от времени — любительницы выпить; были такие, кто покупал наборы для суши, и тогда Нина Яковлевна озадаченно лепила суши, с трудом прожёвывала и вечером засыпала голодной. Будучи в приподнятом настроении, она даже заводила беседы со своими преследуемыми: «Это очень хорошая треска, да», «Как подорожал сыр, безобразие!», «Одна химия в колбасе, посмотрите на состав». Таким образом она выведывала новые рецепты и влияла на выбор жертвы, от которой зависел её ужин.

Бывало, ей надоедали домохозяйки, и она ходила за мужчинами. Так она распробовала замороженную пиццу, супы в пакетиках и отечественное пиво, скопила коллекцию шампуней против облысения и научилась безучастно отламывать голову и хвост креветкам. В «мужские» вечера она не работала с документами, принесёнными с работы домой, а смотрела допоздна кино и ужинала, лёжа на диване.

Ходить за молодёжью было дёшево: как правило, они не превышали лимит карманных ста рублей, брали сухарики, газировку, шоколад и помогали Нине Яковлевне осуществлять не осознаваемую в полной мере мечту вернуться в детство. Она попробовала сладости, которых не было раньше — мармелад в виде червей, гигантские леденцы.

В тот день, о котором пойдёт речь, Нина Яковлевна приметила у входа в магазин двух пареньков. Тихо переговаривались, они пошли в хозяйственный отдел, чем удивили Нину Яковлевну. Зачем им в хозяйственный? Она двинулась за ними. В отделе посуды они крутили в руках разные ножи и спорили, какой из них острее. Нина Яковлевна сделала вид, что выбирает кастрюлю. Вместе с ножом они взяли мыло и упаковку тряпок.

У Нины Яковлевны как раз на днях был «мужской» вечер, и она смотрела американский детектив, в котором маньяк закалывал жён своих врагов, потом прятал тела в подвалах, а пролитую кровь аккуратно вытирал тряпками.

Вспотев от волнения, она встала за ними в кассу, захватив по дороге бутылку воды.

Расплатившись, парни быстро пошли к выходу. Нина Яковлевна, дрожащими руками пряча сдачу, за ними.

Затем в винном отделе они купили бутылку водки.

«Видимо, совершеннолетние», — подумала Нина Яковлевна. Она не могла решить, позвонить ей в полицию сразу или сначала проследить за ними.

Парни вышли из магазина.

Она следовала в отдалении, чтобы не привлекать внимания. Парни ушли далеко, ещё чуть-чуть, и Нина Яковлевна потеряла бы их из виду, но тут они свернули к реке.

Нина Яковлевна подошла и увидела, что они сидят на бревне у самой воды и курят. За кустами их почти не было видно. Чуть выше стояла скамейка, Нина Яковлевна села на неё и прислушалась.

— Стихи стали такими сложными, — хриплым голосом жаловался парень в кепке и джинсовой куртке. — Похожи на поле в трёхмерном тетрисе, где все детали разные по форме и цвету и надо их подогнать…

— Точно, — ответил его сообщник со светлыми длинными волосами, одетый в зелёную рубашку на три размера больше.

— Слова стоят там, где сроду не стояли! И как-то надо догадаться, какой смысл рождается от их внезапного соседства. Да ещё в каждой строчке цитата…

— Вот это меня особенно бесит! Откуда всё это знать?..

— Для этого нужно запомнить хотя бы несколько сотен хрестоматийных стихотворений. Но есть тут их выгодная сторона.

— В смысле?

— Какую фигню ни скажешь, типа «его стихи — гирлянда желудей, из которых может вырасти дубовая роща», или как Веник задвинул прошлый раз, — парень стал пародировать Веника, изображая занудный голос, — «автор имеет ввиду, что времени как такового не существует, или как минимум оно нелинейно», ты будешь прав, потому что у таких стихов бесконечное количество смыслов, рождающихся в голове того, кто их читает; короче, нет правильного ответа.

— Ну, это и так понятно. Нагнал туману — и ты на коне.

— Знаешь, о чём я ещё думал?

— О чём?

— Вот придёт такой поэт в бар, подсядет к красивой девчонке и начнёт читать ей свои стихи, перегруженные вторичными смыслами, так она испугается, правда ведь?

— Смотря какая попадётся… Но красивая точно испугается.

— Знаешь, мне стали нравиться эти семинары. Сначала читаешь — ничего вообще не понятно, муть какая-то, полтора часа обсуждаешь каждую строку, люди трактовки предлагают, и вот, в конце, читаешь те же самые слова и думаешь: сильно написано.

— Да. Ну что, идём?

Нина Яковлевна не знала, что и думать. Было ясно, что она, скорее всего, ошиблась в предположениях. Ей даже стало досадно, что она не раскроет преступление и не разоблачит банду. Она посмотрела вслед парням, собираясь уже домой, как снова её разобрало любопытство: они шли в сторону заброшенных гаражей, где постоянно случается что-то нехорошее. Нина Яковлевна решительно двинулась за ними.

Следовало соблюдать осторожность: в таком пустынном месте её легко было заметить. Она вновь отстала, и ребята пропали из виду. Стараясь двигаться как можно тише, она подошла к стене крайнего гаража и выглянула из-за него.

Возле бетонного забора горел костерок. Рядом сидел местный бомж Петя и разделывал новым ножом курицу. Вокруг валялись перья. Он испугано взглянул на Нину Яковлевну.

— Ребята забыли отдать вам это, — сказала Нина Яковлевна и протянула Пете бутылку воды.

«У кого же он в посёлке курицу украл? — думала она по дороге домой. — Надо выяснить. Или не надо уже больше ничего выяснять… Но зачем поэтам мыло и тряпки?»

Одиссея Люси

Брюхатые тёмные тучи закрыли небо, оставив узкую полосу, из которой к земле устремились отчаянно яркие лучи вечернего солнца. Деревянная церковь возле станции была обнесена монументальным каменным забором. Прислонясь к нему, на земле сидел мужик в грязной одежде; покашливая в рукав, он перелистывал страницы какой-то потрёпанной книжицы. Люся знала, где он её взял — тут же, в двух шагах, старухи продавали по двадцать рублей старые книги: непритязательные беллетристы и классические филологи лежали рядом с историей Хади Такташ — казанской преступной группировки.

Она прошла мимо аптеки и хозяйственного магазина «Щётка» и вдруг остановилась перед тёмной железной дверью без вывески. Эта дверь загипнотизировала её. Ей вдруг захотелось сделать что-то отчаянное. Она потянула за холодную ручку и спустилась вниз — лестница вела в подвал многоэтажки.

Там находился зал социальной парикмахерской. Стены его были выкрашены в зелёный, свет шёл из-под малиновых абажуров, а за столом у входа сидела дама с высокой причёской, в костюме с накладными плечиками. Она принимала звонки и сортировала клиентов: мужчин стриг высокий лысый парень, быстро орудующий машинкой, женщин — выпускницы местного ПТУ. Справа стояли у стены рабочие-узбеки в синих комбинезонах и ждали своей очереди. Стригли всех одинаково. Парикмахер приводил в порядок каждого узбека с таким видом, будто перед ним на вертящемся стуле под чёрной накидкой сидел видный политик. Но клиент в комбинезоне безучастно смотрел в зеркало, и не похоже было, что он обдумывает важные государственные проблемы Узбекистана. Рядом играли в шахматы двое мужчин. Оба в кепках, и оттого похожи на таксистов. Они очень быстро делали ходы, почти одновременно, и партия заканчивалась за две минуты. «Шах и мат», — восклицал один из них; они переворачивали доску и начинали расставлять фигуры на места, что занимало больше времени, чем сама игра. Женщина за столиком не обращала на них внимания. Люся вернулась на улицу.

Ей захотелось побывать ещё где-нибудь. В соседнем доме находилась почта, и Люся направилась туда, придумывая повод.

Возле мусорного контейнера между домами какая-то женщина доставала из сумки банки: с вареньем, лечо и огурцами. Она поставила их на видное место и торопливо ушла, заметив разглядывающую её Люсю.

Зазвенел колокольчик — Люся зашла на почту. В углу стоял стул, и Люся села на него. В очереди шумели: «Бабуля, ну всё нормально, ну», «Что за люди», «Это не наша обязанность». Старушка в сером платке побрела к выходу, крестясь и шепча молитву. Люся некоторое время смотрела на людей с извещениями и счетами в руках, на почтовый ящик и на муху, которая упорно нарезала круги вокруг люстры, и решила идти дальше.

На улице она увидела пенсионерку, растерянно стоящую посреди осенней лужи. Она разговаривала сама с собой: что-то про внучку, посылку и телефон.

«Спросить, что ли, не нужна ли помощь», — подумала Люся. Бабуля была в зелёном линялом, но опрятном плаще и резиновых сапогах. Волосы заколоты наверх, сумочка в тон. Всё это позволило Люсе решить, что пенсионерка сама справится со своими, в общем-то, скромными проблемами. Кроме того, надо было успеть в продуктовый.

В сумерках выйдя из магазина, Люся увидела луну на бледно-голубом небе, которая появилась раньше всех звёзд. Взяв пакеты поудобнее, Люся, устав от странствий, пошла домой. Ветер отнёс тучи куда-то на восток, к другим отделениям почтовой связи.

Тридцать пятый

Одеяло хорошее, из шерсти. До этого принадлежало монашке. Наверное, перед сном снимала подрясник и облачалась в ночную рубаху. Возможно, в этот момент за ней наблюдали — на окнах нет занавесок. Или тогда были? Скорее всего, узкая комната с низким потолком казалась ей в минуты слабости просторной могилой, но теперь ей ещё хуже. Монахинь выселили, некоторых увезли, остальные разбежались. Приютил кто её? Нашла работу? Или умирает на Соловках с молитвой? Что мне за дело. Любая власть — что на земле, что на небе — подавляет, гнетёт, требует по своему разумению, нас не спросив. Мне повезло: предложили непыльную работёнку, с комнатой, а многие живут в фанерных бараках, спуская ноги с кровати прямо на земляной пол. У меня одна незадача — тараканы. Когда ночью, зажигая керосиновую лампу, вижу их, то даю им имена — Ярослав, Мстислав, Игорь. Они соперничают за хлебную корку. Последние князьки на русской земле.

Встать не так просто. Холодно в кровати, но снаружи ещё холоднее. Скоро занятие, а я нечёсан, неодет. Опять же, повезло вести теоретические занятия — в помещениях сухо, в законопаченные окна не дует. Коллега, Егор, прямо в поле ведёт учеников — там стоит трактор «Фордзон-Путиловец», как полагается, или комбайн — и показывает, как что работает, какие бывают поломки, как чинить. Предварять и завершать занятие требуется напоминанием, что всё это — благодаря товарищу Сталину, от усердия нашего зависит будущее Родины, великих Советов. По мне, так дребедень, но попробуй пикни.

Я человек учёный, при царе учился в гимназии, а после революции работал в сельскохозяйственной артели. Поэтому назначен читать лекции в школе механизаторов. Моё дело — рассказывать, как сеять, когда собирать урожай, каким образом составлять календарные графики по уходу за посевами. Моя любимая посевная теория заключается в том, что нужно не только правильным образом уронить зерно в верно подготовленную почву, но и позаботиться о том, чтобы ничто не мешало ему прорасти и вызреть, — оберегать землю от потопов, ветров, диких животных.

Школа на территории бывшего монастыря. На днях, чтобы техника могла свободно проезжать к новым гаражам, взорвали колокольню. Когда-то в здешнем храме крестили мою мать. Сейчас всё ценное вывезли, говорят, то, что осталось, скинули в колодец и закрыли бетонной плитой. Не знаю, зачем это большевикам. Архитектура же облагораживает, а они её разрушают.

Всё так же растут в соседнем лесу опята, вода в речке чистая и холодная, как раньше. Девушки хорошенькие имеются. Сейчас у них мода — носить береты.

Недавно опубликовали фотографию: Сталин и Жданов. Рожи одинаковые. Многие повадились отращивать такие же усы — от девок отбоя нет.

Перед уроком надо успеть повесить новый транспарант. Я его ещё не видел, но, наверно, опять про мировую революцию. У нас в кабинете таких уже три. Пыль собирают. Из-за этого тряпья высокие парни разогнуться в комнате не могут.

Ученики обсуждают слухи об Украине. Говорят, мыши снова пожрали зерно, будет голод. Половина верит, другая нет — мол, почему тогда в газетах не написали. Сейчас скажу им помалкивать.

На задних рядах даже не услышали. Никак не научусь повышать голос. Вот Егорыч умеет. Как рявкнет: «Закрыли хлебала, смотрим на радиатор», так у всех язык отнимается. Но последнее время и так не скажешь — из-за девушек, которые пришли учиться.

Одна осталась как-то после урока и вопросы задавала: «А вот вы, Иван Сергеевич, как считаете, машины заменят когда-нибудь труд человека?», «Какие народные приметы помогают в нашей работе?», «Сколько зерна может дать местный колхоз?» В конце концов я говорю: «Нина, у меня есть книжка, в которой обо всём написано», она пошла за ней ко мне в комнату, а когда мы вошли внутрь, закрыла дверь, подпёрла её стулом и уселась на кровать. «Одеяло у вас тёплое», — говорит. Стала задавать вопросы: «А вы православный человек?», «А ваша семья пострадала от коммунистов?» Я насторожился. Последнюю монахиню увозили при нас — она вырывалась, её связали и кинули в телегу. Вооружённый солдат залез следом. Верующих если не ссылают, то устраивают им херовую жизнь.

Твёрдо сказал: «Нет, Нина, коммунизм освободил наш народ и укрепил страну, о чём вы вообще говорите». Она смутилась, а потом ответила: «Я видела, какой вы были мрачный, когда уничтожали колокольню».

Замер.

Неожиданно она начала раздеваться. Под ногтями у неё была земля, вокруг сосков — жёсткие тёмные волоски, но всё равно это было как чудо. Кто-то выбрал меня и одарил своей любовью. За что? За проблеск человечности? Я стал целовать её белое тёплое тело. Снял всё, что на ней оставалось. Ноги у неё были ледяные, я попробовал согреть их своим дыханием и накрыл одеялом. Мы поцеловались и прижались друг к другу.

Ей двадцать лет. Родители пропали в Гражданскую, воевали за белых. Монахини приютили нескольких сирот, в том числе и её. С тех пор Нина живёт в монастырском здании вместе с другими девушками.

Никого не интересовал наш роман. За нравственностью учениц не следили, от меня же требовалось только вовремя приходить на работу и исправно вешать лозунги на стены класса. Нина заглядывала ко мне каждый день, но никогда не оставалась на ночь — видимо, боялась, что её заметят ночью, когда будет выбегать в нашу вонючую, как ад, уборную. Думаю, в глубине души ей хотелось, чтобы о нас узнали, только когда мы поженимся.

Дни были похожи один на другой, и мне не хотелось изменений.

Однажды отправили на железнодорожную станцию встречать инспектора из Москвы. На платформе лежала яркая листовка. Думаю, её выбросили из окна поезда. На ней было написано:

БОГ. НАЦИЯ. ТРУД

Под этими словами мельче было напечатано следующее: «Православие издревле служило нравственным ориентиром в нашей великой России. При коммунистической власти всё погрязло во грехе; всем управляют интернационалисты, а русский народ снова оказался в рабском положении. Нельзя дать захватить страну этим головорезам. Вступайте во Всероссийскую фашистскую партию, распространяйте информацию, готовьтесь! Мы выступим против проклятых коммунистов в 1938 году, и нам нужна ваша поддержка».

Я спрятал бумагу в карман. Руки тряслись; было и страшно, и радостно. До этого и не знал точно, как отношусь к новой власти, но теперь, чувствуя, как быстро бьётся моё сердце, понял: многое меня не устраивает в нынешней жизни, столько всего приводит в недоумение.

Несколько дней усиленно размышлял.

Стало сложно вести занятия. Забывал, о чём только что говорил, и застывал, глядя на портрет Сталина. Дьявольская морда! Большевики легко пришли к власти, возможно, и убрать их будет просто — они здесь пятнадцать лет, а не триста. Надо вербовать союзников… Будет рискованно, но что делать. Я глядел на класс и не понимал, почему они не задумываются о происходящем, а вместо этого со скучающим видом разглядывают мои старые ботинки или муху, сидящую на надписи цветного плаката, который я рисовал целую неделю: «Товарищи колхозники! Досрочно выполним государственный план посадки лесных полос. Они защитят наши поля от суховеев и создадут условия для получения высоких устойчивых урожаев!»

Тот инспектор провёл у нас неделю. Все его обхаживали как барина, а он что-то вынюхивал. Побывал у каждого в доме. Фашистскую листовку я носил с собой во внутреннем кармане брюк, который специально нашила Нина. Она тоже была против большевиков, по понятным причинам. Неожиданно для всех нас инспектор с двумя сотрудниками НКВД арестовал Егорыча. Назвал его «сраным троцкистом». Через три дня его жена повесилась. Нина ревела так, что мне стало жутко. Я тогда отправился бродить вдоль речки, которая течёт под монастырским холмом каким-то особым, смиренным зигзагом. Сел на валявшийся на берегу деревянный ящик, испытывая ярость. Егорыч был хороший мужик, трудолюбивый.

Хотел узнать о дальнейших планах фашистов. Но пойти было не к кому — высмеют или донесут. Тогда отправился на станцию. Не знаю, на что я надеялся, Нина говорит — интуиция. Пришёл на ту же платформу и под единственной лавкой увидел газету под названием «Крошка». Она оказалась изданием Союза фашистских крошек. На обложке была фотография маленьких девочек в униформе.

В газете прочитал, что ВФП, Всероссийская фашистская партия, базируется в Маньчжурии. Где-то я слышал, что теперь эти территории принадлежат японцам, но не был уверен. Ясно, что это далеко на Востоке. Ещё там было написано, что партия посылает в Советы тайных агентов. Их символ — двуглавый орел и крест с загнутыми концами.

Я оставил газету на платформе, хранить её было опасно. Правда, было жаль, что не смог показать её Нине — дома она хохотала над названием союза. Нина говорит, что те, у кого есть самоирония, уже наполовину победители.

Мы поженились и жили вдвоём в моей маленькой комнате. У Нины был славный характер — она со мной не спорила и ни в чём мне не отказывала. Я, в свою очередь, старался за это её благодарить: срывал дикие цветы или доставал для неё сладкую булочку. Однажды мне за работу дали чуть больше денег, чем обычно, и я решил заказать для Нины платье. Простое, но новое.

Портниха жила и работала в избушке недалеко от монастыря. Мне посоветовали её Нинины соученицы. Когда я зашёл к ней, она шила. Это была очень красивая женщина. Она казалась благородной, я имею в виду, как княгиня или графиня. Я думал о том, как прямо и гордо она держит спину, и вдруг заметил на столе фашистский значок.

Швея подняла голову и увидела, на что я смотрю. Боясь, что она испугается, я выпалил: «Слава России!» Это было приветствие русских фашистов. Она ласково улыбнулась и ответила: «Слава России!»

После того как мы обсудили платье, она повела меня пить чай. Это был настоящий китайский чай. «У меня осталось его совсем немного, — сказала она. — Нельзя было брать с собой много вещей». «Вы приехали из Маньчжурии?» — спросил я. «Да, месяц назад. Многие эмигранты возвращаются из Харбина из-за японцев. Там я состояла в партии, и когда узнали, что я еду, мне дали задание». «Готовить наступление?» — я хотел показать свою осведомлённость и намекнуть, что не против принять участие в свержении коммунизма. Татьяна — так её звали — рассказала мне, что это она оставляла листовки и газеты на станции. Она делала это ночью, чтобы не поймали. Нужно, сказала она, найти себе оружие и быть начеку. Приказ выступать будет передан агентам, а они в свою очередь передадут его всем завербованным союзникам.

Когда я пришёл домой, Нина выглядела рассерженной, чего раньше не бывало. Она сдержанно отвечала на мои попытки заговорить, а затем нервно, очень тихо сказала: «Я увидела тебя и пошла следом. Я думала, ты идёшь домой, а ты пошёл к этой проститутке». «Проститутке?» — удивился я. «Всем известно, сколько мужиков околачиваются в том сарае, — заявила Нина. — Чтобы духу больше твоего там не было!» Я невольно рассмеялся. Она удивлённо посмотрела на меня, и я рассказал ей, кем на самом деле оказалась швея.

После этого каждое воскресенье мы шли к Татьяне. У неё собирались все наши сторонники: трое из монастыря, включая нас с Ниной, остальные из окрестных деревень — колхозники, рабочие, строящие лакокрасочный завод неподалёку, была даже одна бывшая монашка, — насколько я понял, она вышла замуж и скоро родит. Мы обменивались новостями, вместе ужинали — каждый приносил, что мог, и обсуждали план действий. Мы ждали, когда ВФП освободит нас, и вера в это помогала справиться с любыми трудностями.

Ныряльщики

Набережная Тамани, мучительные звуки эстрады. Говорят ведь: не пой, соловей, возле кельи; так нет же. Константин рассуждает о раках: «Рак раку рознь; нет, дорогая, двух одинаковых раков, да и кошек тоже нет: посмотри на эту, какой у неё перламутровый глаз». А я больше смотрю на старые дома и вещи, которые стоят внутри квартир на подоконниках: какие-то чебурашки, красный телефон с циферблатом, швейная машинка.

Много известных людей бывали в Тамани; один из них, литератор и по совместительству директор завода «Красный резинщик» Михаил Георгиевич Дестунис, даже написал о ней повесть, которую прочитали все сотрудники завода «Красный резинщик», восторгаясь лёгкостью письма Михаила Георгиевича Дестуниса.

Мы свернули на тихую улицу и зашли в кафе; там было прохладно, но все столики заняли местные пенсионеры. Они пили пиво и ели сосиски, играя в карты, шашки или шахматы, вели список побед и поражений в толстых замусоленных тетрадях и громко кричали, когда заходил разговор о политике.

Мы сели за деревянную стойку и попросили два кофе. Хозяин в спортивной футболке достал кофеварку.

Тикали часы. Константин увидел на полке резиновую маску для подводного плавания и спросил хозяина, зачем она там.

— Это не просто маска, — ответил хозяин, подавая кофе. — С ней связана одна история. В шестьдесят девятом году в Тамани проводились соревнования среди пловцов… Интересно?

Мы закивали.

— В километре от берега, на глубине, спрятали стальной ящик. В нём, молодые люди, лежал ключ от двухкомнатной квартиры, которую должен был получить победитель. И вот сорок лучших наших ребят со всей округи выстроились на берегу в ожидании свистка. Флаги развевались на штоках, играла музыка, и целая гурьба нарядных пионеров наблюдала за спортсменами, а их учительница шептала им: «Смотрите, ребята, какими нужно быть: смелыми, выносливыми и сильными». Мужчины, стоявшие в ожидании свистка, были самые разные: загорелые и бледные, как выцветший парус, высокие и низкорослые, подтянутые, сутулые, рыжие, худые с торчащими из-под кожи рёбрами и полные с мягкими, как подушки, животами. Некоторые из них оборачивались и улыбались своим близким, подмигивали девушкам и махали всем остальным зрителям, а кто-то стоял, сжав кулаки, и смотрел вперёд, на блестящую воду, под которой был скрыт клад. Самым решительным и в то же время испуганным выглядел Сергей Заурский. Все знали, что его родители погибли в автокатастрофе, и теперь он жил у дяди вместе с двумя своими осиротевшими сёстрами. Все знали также, что соседство это всем было в тягость, в первую очередь самому Сергею. Поэтому, как только объявили о предстоящем соревновании, Сергей Заурский одним из первых записался участвовать. Сёстры нашли ему хорошую маску. Он много тренировался: плавал в любую погоду, нырял на глубину, выполнял дыхательные упражнения. В тот день его сёстры были на пляже. И вот дали свисток, пловцы побежали в воду. Зрители хлопали, кричали и вглядывались в плавательные шапочки. Когда участники доплыли до места, где лежал ящик, прошла сильная волна. Никто не обратил на неё особого внимания. Мужчины ныряли один за другим. Спустя час они начали возвращаться, разводя руками. Последний, самый упрямый, вылез через два часа. Не было видно только одного участника — Сергея Заурского. Куда делся этот парень? Кто-то видел, как он доплыл до буйка и нырял вместе со всеми, но в какой момент он пропал, никто не помнил. Поднялась паника, спасатели кинулись искать Сергея, а когда доплыли до буйка, то не обнаружили под ним ящика! И Сергея Заурского не нашли. А когда открыли квартиру, за которую он боролся, увидели, что весь пол в ней залит солёной водой.

Хозяин отнёс заказ старой даме, обыгрывавшей всех в покер, и продолжил:

— Квартиру отдали его сёстрам… Говорят, если заплыть подальше и нырнуть глубоко, можно увидеть призрак Заурского…

— Так это его маска? — спросил Константин.

— Нет, — улыбнулся хозяин. — Это маска моего отца. С ней он участвовал в тех соревнованиях. Маска пропускала воду, поэтому отец не мог долго искать ящик. Он вышел на берег самым первым, нырнув всего два или три раза… Он был очень расстроен. Он вышел на берег, снял маску и закинул её куда подальше. Ну и попал в мою маму. Так они и познакомились.

Он положил маску перед нами.

На ней был указан завод-изготовитель — «Красный резинщик».

Дневник Аси Морозовой

04 января

Несколько дней назад Лена, двоюродная сестра, завалилась в семь утра прямиком в нашу с мамой квартиру с большой картонной коробкой. Выяснилось, что Лена переезжает и ей нужно где-то оставить «самое ценное». Она тут же убежала, крикнув по пути к лифту: «Спасибо!», потому что внизу в машине ждал её парень. Я заглянула в коробку и увидела кучу книг. В школе я не очень любила читать, а сейчас захотелось. Мама посоветовала записывать впечатления от прочитанного, так что я сходила в магазин и купила эту тетрадь.

Перво-наперво надо сказать, что меня зовут Ася, мне восемнадцать и я работаю кассиршей в нашем универсаме. Не так легко было попасть, потому что туда берут без опыта, а неопытных женщин — пруд пруди. Надо признаться, быть кассиршей вовсе неплохо: у меня есть скидка на многие товары, это здорово помогает нам с мамой.

09 января

Начала читать одну из книжек Лены. Обложка привлекла моё внимание обнажённой женщиной. Это роман французского писателя, которого прозвали Карлом Марксом любви. Видимо, чтобы понять почему, надо прочитать и Маркса…

11 января

Когда в магазине было затишье, я достала книжку — оставалось читать совсем немного. Герои взрослели и становились невыносимыми. Я возненавидела Озабоченного Зануду ещё сильнее. Кто-то сказал: «О, я прочитал три его книги. Он поразительно реалистичен». На транспортную ленту выкладывал продукты высокий нескладный парень. Я ему сказала: «Не согласна, по-моему, в жизни всё не так». «Разве жизнь не состоит из череды бессмысленных страданий?», — поднял бровь показной меланхолик и попросил пачку «Честерфилда». Пробив сигареты, протянула ему пакет. Он кивнул, сложил туда всё своё добро, но не уходил. Я посмотрела на него и тоже подняла бровь. Тогда он засмеялся и предложил погулять вместе после смены. Я сказала, что сегодня не могу, договорились на завтра. Я волнуюсь, боюсь, что покажусь ему глупой. Надо было раньше начать читать.

12 января

Утверждает, что за мгновения беспричинной радости расплачивался «годами хронического несчастья». При этом читал мне сорок минут подряд наизусть стихи. Мы шли в горку, в лицо дул сильный ветер, он тяжело шагал, и на каждый шаг приходилось по слову. Как можно быть несчастным, зная столько стихов? Мне кажется, он притворяется. Главное вот что: когда пошёл несносный дождь со снегом, мы спрятались под козырьком давно закрывшегося ресторана, стояли там долго, у меня замёрзли ноги, я хотела скорее попасть домой, и вдруг он обнял меня своими ручищами и поцеловал так трогательно, что я забыла, кто он такой. Это было неожиданно и приятно, но боюсь, теперь между нами не будет прежней лёгкости — как подтрунивать над его «несчастьями» после такого? А может, я — его шанс на счастье?

15 января

Лежу, читаю дневник Анны Франк. Заходит мама и говорит: «Может, тебе не читать все эти книги? А то про всё прочитаешь, и станет скучно». А я ей: «Ты знаешь, госпожа Ван Даан то же самое сказала Анне Франк несколько страниц назад». Ха-ха.

Думаю, мне, как и Анне, надо быть добрее к людям. Я, конечно, улыбаюсь всем покупателям, но потому, что так нужно, а про себя часто думаю: «Вот вырядилась за хлебом» или «Когда почистишь свои ужасные ногти?» Иногда сержусь на маму, когда она включает телевизор, даже если не собирается его смотреть. Почему бы просто не отнестись уважительно к её привычке? Надо поставить себя на её место и вообразить себе, что в тишине мне не по себе так же, как и ей.

Пришло сообщение от Виктора (тот парень, что курит «Честерфилд» и читает стихи): «Эй, ты где? Последняя смс от тебя пришла, когда ещё никто не верил, что у „Титаника“ могут быть проблемы». Наконец-то! Я всё ждала, когда он первый напишет.

20 января

Я снова гуляла с В. На этот раз ночью. Мы спустились к реке и целовались на скамейке. Сбоку в кромешной тьме висела луна исполинских размеров. Я спросила, читал ли он дневник Анны Франк. Он сказал, что нет, но смотрел фильм.

21 января

В коробке нашлась книга любимого Витиного писателя П. Читаю. Она очень странная: объявляется писательский семинар, автобус забирает участников, тех ещё чудил, и привозит в загадочный дом, где всех запирают. Те по очереди рассказывают историю своей жизни — одна мрачнее другой. Ещё они занимаются тем, что едят замороженные обеды и пакостят друг другу.

22 января

Взяла на работе парочку замороженных продуктов, разогрела дома в микроволновке — вхожу в художественный мир писателя П. Виталя одобрил. Вообще он, Витя, ласков, терпелив и интересно рассказывает про английские романы, американские фильмы и российскую политику. Теперь и я в этом немного понимаю. Скоро он придёт сюда собственной персоной, и мы будем смотреть кино. Мама, чтобы не мешать, пошла в гости.

23 января

Вчера Витя пришёл с букетом лилий! Они кошмарно пахнут, но красивые.

Парни с работы дразнят меня «букварём», потому что я теперь всегда сижу с книжкой. Я спросила, что они сами читают, раз такие умные, они пошутили про порножурналы и заржали. Жалкое зрелище! А потом в магазин зашла моя старая подруга Света, и я почувствовала ненависть и неловкость. Мама всегда ставила мне её в пример: Света учится, а ты чего делаешь. Света на лыжах катается. Света маме не грубит. После окончания школы мы отдалились друг от друга, и я стала замечать, насколько она на самом деле невыдающаяся, скучная, я вспомнила разом все отговорки, какими она пользовалась, когда я её о чём-нибудь просила; и вот она идёт, с бутылкой белого вина в руке и шоколадкой в сиреневой обёртке, которую мы всегда покупали после школы и делили пополам, а я чувствую, как моя искренняя любовь к ней сменяется, точно в неоригинальном правдивом романе, обидой и показным равнодушием. Привет! Пакет?

27 января

Прочитала «Джейн Эйр». Тоже захотелось быть учительницей в сельской глуши, между полями, лесами, широкими реками и высоким небом, таким как на Аустерлицком сражении. Интересно, могла бы?..

Позвонила Вите и рассказала об этом. Он сказал, человек может всё, если постарается. Так что надо расшибиться в лепёшку или вылезти из кожи вон и попытать счастья. Нужно окончить институт. Но прежде всего — поступить.

Аминь.

02 февраля

В преддверии вручения «Оскара» смотрю фильмы-номинанты. Витя сказал, что всегда так делает — и событие, которое вроде никак тебя не касается, начинает иметь к тебе прямое отношение, из пункта в телепрограмме превращается в соревнование и праздник. Мама меня не узнаёт, спрашивает, когда я в последний раз гуляла с кем-то, кроме В. Я сказала, что мне и не хочется гулять ни с кем, кроме него. В этот момент мама пила колу. Я сказала ей, что, наверно, все голливудские актёры, кумиры миллионов, эти самые красивые люди на земле, не важно, есть ли у них «Оскар», «Золотой глобус» или «Золотая пальмовая ветвь», тоже пьют кока-колу, и это приятно. Мама сказала, что она может преподнести и мне пальмовую ветвь — в цветочный магазин, где она работает, недавно завезли карликовую пальму.

10 февраля

Ищешь работу, радуешься ей, отдаёшь все силы — а потом понимаешь, сколько времени потрачено впустую, без всякой пользы для себя, кроме (тьфу!) материальной. Лучше голодать, лишь бы не заниматься этой ерундой. Что я делала последний год? Сидела за кассой в ярко освещённом холодном магазине, некрасивом морге для куриных туш, свиных рёбрышек, эквадорских бананов. Я заседаю здесь целыми днями, чтобы снова прийти и потратить полученные деньги на товары, нескончаемым потоком прибывающие, заполняющие все углы. Я буду делать это каждый день, а в конце жизни окажусь в таком же ярко освещённом холодном помещении, отдавши концы, скопытившись и испустивши дух. Ну нет, Ася Морозова разобралась что к чему и дальше влачить такое существование не намерена. В конце месяца, после зарплаты, я уволюсь, решено — никакой дороги назад.

12 февраля

«Биг-Сур» Керуака восхитителен. Спрашиваю Витю, читал ли он «Биг-Сур». Говорит: «Да, и понял кое-что важное, почему вообще с человеком случаются плохие вещи». — «Почему?» — «Забыл».

А я поняла, что порой счастливым можно быть только в одиночестве. У Лены в книге подчёркнуто: «В таких местах лучше бывать одному, правда? А когда толпа — как будто что-то оскверняется, то есть дело не в нас и не в ком-то лично». Наверно, «такие места» — это не только свой дом или лесная речка, или крыша самого высокого в городе здания, но и время жизни, когда ты запутался и ещё не разобрался.

Кроме того, история Керуака свидетельствует о правильности моего наблюдения: счастливые моменты, пережитые в дружбе, не повторяются, всякий сердечный разговор — дело изворотливого случая. Дружить надо с собой.

14 февраля

Витя предложил съездить куда-нибудь на пару дней, и мы тут же купили через интернет билеты до Ярославля и заказали комнату в самой дешёвой гостинице. Будем гулять, глазеть по сторонам. И — кто знает, что ещё может случиться?

18 февраля

В субботу утром мы сели на поезд до Ярославля. В дороге я читала книгу Харпер Ли, а Витя слушал музыку и грыз печенье. Ярославль встретил нас митингом седых коммунистов, аптеками и гадкой слякотью. Под нарастающим ветром мы бродили по городу, почти не встречая людей. В музеях нам показывали старые рояли, засушенных насекомых и даже лёгкие курильщика, которые впечатлили меня, но не Витю. Только оказавшись на улице, он с облегчением затянулся, подняв ворот кожаной куртки, доставшейся ему по наследству. К вечеру ветер успокоился, мы купили хлеба, колбасы, красного вина и пошли к гостинице. Я почувствовала необычный приятный запах, будто цветочный, а Витя сказал: «Чувствуешь, ладаном пахнет?» — и показал на маленькую церквушку. Мы вышли к реке и неторопливо двигались по набережной, вдыхая влажный воздух. Гостиница находилась прямо на воде, в фойе за фанерным столом сидела бабуля и с подозрением смотрела на нас. «Сколько вам лет, барышня?» Но ничем, кроме собственного осуждения, она не могла нас остановить, мы уверенно взяли ключ и пошли по узкому коридору. Окно в комнате было наполовину закрашено. Мы надели сухие тёплые носки и открыли вино. Витя положил кусок хлеба на внешний подоконник. Тут же прилетели две чайки. Они съели хлеб, ещё немного подождали и улетели в черноту.

На следующий день мы видели розовую церковь Ильи Пророка, старые кварталы и сувенирные лавки. В одной продавались украшения и обереги, на табуретке сидел слепой мальчик в шапке-ушанке и перебирал пальцами бусы.

21 февраля

У Харпер Ли пьют кока-колу. И Керуак на Биг-Суре пьёт кока-колу. Не знаю, почему меня это так поражает.

26 февраля

Вчера дочитала «Циники» Мариенгофа. В конце романа жена главного героя умирает, и он констатирует: «А на земле как будто ничего и не случилось». Сегодня от меня ушёл Витя, а кажется, что он умер; на земле ничего не случилось, а во мне всё опустело и остановилось.

27 февраля

Не вытерпела, уволилась уже сейчас. Зарплату выплатили за полмесяца. Смотрели на меня как на дезертира в советской армии. Плевать, мне нужно как следует поплакать, пошли все к чёрту. В. ушёл, сказав: «Я тебя люблю, но не так, как должен», добавив: «Чтобы было легче, я исчезну». Это надо обдумать.

1 марта

Ещё одна потеря: приехала Лена, забрала коробку. Я хотела поговорить с ней о Викторе, но она была сердита, что я брала книги без спросу, а что «хуже всего», оставляла их в открытом виде, портя корешки. Я еле сдержалась, чтобы не зареветь, как маленькая девочка.

По привычке просыпаюсь в шесть утра. На улице серость, грязь, выходить не хочется. Сижу дома. Мама говорит, что мне полезно сейчас «отдышаться». Она даже не включает лишний раз телевизор.

3 марта

У всех были: умом непостижимые приключения (писатель П.), психологические травмы (Озабоченный Зануда), ошибки (Харпер Ли), любовь (Мариенгоф). Но когда они заканчиваются, остаются: призвание (Джейн Эйр), стремление стать лучше (Анна Франк) и время для установления мира в душе (Керуак).

И кока-кола.

Коллекция Ямановского

1

Человеку свойственно стремиться к постоянно достигаемому, но никогда не достижимому замыслу. Академик Павлов называл это рефлексом цели и считал, что лучшим примером служит процесс коллекционирования. Можно собирать добродетели, научные открытия, украденные кредитки… Как правило, рефлекс цели очень развит у долгожителей. Во всяком случае, большинство известных филокартистов дожили до девяноста лет. На это обратила внимание Полина, когда искала летом тему для своей магистерской работы. Её интересовали частные собрания почтовых карточек.

Открытки размножаются, как австралийские кролики; ежегодно во всем мире печатается не менее пятнадцати миллиардов открыток, и ни один человек не обладает исчерпывающей информацией о них. Открытки рассказывают о флоре и фауне, об исторических событиях и моде, об известных людях и достопримечательностях, они даже насмехаются над общественными вкусами, демонстрируя карикатуры на браки по расчёту, накрашенных шестилетних девочек с высокими причёсками и актёров, закатывающих глаза на фоне картонного озера. Ещё больше интересуют коллекционеров открытки с историей: репродукции уничтоженных в войну картин, почтовые карточки с опечатками, фотографии снесённых зданий, эпистолярные архивы известных людей, запрещённые царской цензурой революционные открытки, отвергаемые советской властью почтовые карточки с работами импрессионистов. А сколько зарубежных изданий или тех, что вышли уже в двадцать первом веке… И весь этот невидимый бескрайний мир, хранимый в папках, ящиках, шкафах, созданный, как говорили, для широких масс, этими массами почти забыт. Полинаже чувствовала себя в нём, как автохтон в глубине древнего океана.

Возможные темы магистерской работы она записывала в блокнот и раз в неделю зачитывала своему руководителю. Тот всё отвергал, цитируя в качестве аргумента пословицы вроде «кот в перчатках не поймает мыши» и «ворон ворону глаз не выклюет». Полина не всегда понимала, что он имел в виду. Но как-то в дождливый и тяжёлый день, когда в любой фразе слышится издёвка, она получила одобрение: «у собаки четыре лапы, но выбирает она одну дорогу» — так отреагировал руководитель на идею написать об исчезнувшей коллекции Ивана Леопольдовича Ямановского. Так что, прежде чем писать о ней, её нужно было найти.

И вот в одном филокартическом журнале, выходящем тиражом пятьсот экземпляров, встретилось упоминание коллекции. Там говорилось про Ивана Ямановского, который собрал невероятно много открыток, живя в маленьком городке Вологодской области.

Центрами коллекционирования всегда были две столицы — в советское время там появились клубы филокартистов, члены которых встречались, читали доклады, проводили обмены и выставки. Ямановский один раз приехал на встречу в Ленинград, взял у всех присутствующих адреса и потом до конца жизни состоял с ними в дружеской переписке. Он был в курсе последних событий и менялся открытками, посылая их по почте. Но в чём уникальность его коллекции, в журнале не упоминалось. Полина написала по электронной почте главному редактору. Он не смог ответить на этот вопрос и дал телефон автора статьи. Тот рассказал только, что пару раз слышал о Ямановском от старшего товарища-филокартиста, который как раз с ним переписывался. Человек этот умер, но, возможно, письма сохранились — нужно узнать у его дочери. Полина нашла в фейсбуке дочь старого филокартиста и написала ей с просьбой поискать эти письма. Дочь оказалась весьма важной дамой с личной помощницей, которая через несколько дней отправила Полине сканированные копии писем.

В своих посланиях Ямановский много писал о поездках по району. Такое ощущение, что он поставил себе задачу побывать в каждой деревне. Упоминал, что тайно ходил к священнику и очень благодарен ему за ценное пополнение его коллекции. В то же время он был склонен зацикливаться на грустном: дом ветшает, речку загрязняет завод, сгорела старая деревянная усадьба, сосед совсем спился. Но коллекция вела его вперёд.

На конвертах был обратный адрес. Ничего не оставалось, как ехать в Вологодскую область. Полина с тревогой представляла, где может сыреть труд всей его жизни.

Её жениху Вадиму эта идея не понравилась. «Ты там пропадёшь, там же дикие люди живут, — сказал он, — а я не могу поехать с тобой, много работы и каждую неделю надо бывать в студии». Вадим работал ведущим воскресной научно-популярной передачи на городском радио, рассказывал про теорию струн, художественные законы фрактала, про анатомию спорта и достижения в производстве маленьких частных субмарин, а последняя передача была посвящена воспоминаниям Крупской. Вадим знал много всего. Например, что Крупская в эмиграции таскала деньги из семейного бюджета на шоколадные пирожные со взбитыми сливками, а Владимир Ильич её за это поругивал. Но всё-таки Вадим признал, что шанс редкий, и отпустил Полину с условием, что она будет держать его в курсе всех планов и регулярно звонить.

2

Через неделю она сидела в поезде, в наушниках неведомый американец с брутальной нежностью пел про кантри роудс и хат битинг, что было очень к месту, так как Полина чувствовала примерно то же самое. Она направлялась в город Ратников. Таким захолустным, как в двадцать первом веке, он был не всегда. Раньше стоял на Архангельском тракте — единственной дороге на север. Шла бойкая торговля, в городе жили купцы и кокетливые купеческие дочки. Как удалось узнать из писем, Ямановский тоже был из старой ратниковской купеческой семьи, хотя в советское время работал учителем в обычной школе.

Проезжая Мытищи, Полина вспомнила одну книгу, историю дач Ярославского направления. Она была иллюстрирована репродукциями открыток и выдержками из дореволюционных газет. В репортаже о посещении этих мест автор описывал уединённые дома с пышными садами, обед в ресторане театра, где подавали пети-буше, цыплят а л’англез и земляничный парфе, шелест дамских шёлковых платьев, сопровождавшийся запахом дорогих духов и трепетанием вееров.

Удержаться от сравнения было нелегко. В траве у железной дороги лежали пакеты из-под чипсов и пластиковые бутылки, лес вырубили, а река, знаменитая когда-то своими чистейшими родниками и купальнями, стала известна как Ужасная Яуза.

Перед отъездом Полина изучила карту: вокруг Ратникова были болота — Семизерская Чисть, Большие Мхи, Белая Вельга; урочища, заброшенный монастырь в дремучем лесу. Теперь, задрёмывая в скором поезде, она представляла, как могла бы выглядеть её героиня в компьютерном квесте. Она идёт с железнодорожной станции по тропинке вдоль широкой реки под драматичный саундтрек, по-советски скромно одетая, в очках, с сумкой на длинном ремне, направляется в город, чтобы познакомиться со знаменитым собирателем открыток. Её, конечно, прислал из будущего специальный Филокартический Корпус. Если нажать Escape, можно посмотреть или достать вещи из багажа — удостоверение, газетные заметки, блокнот, смартфон, деньги, шоколад, запасную одежду, перцовый баллончик. Двойной щелчок мыши по дороге — и графическая Полина побежит; на человека — заведёт беседу; сочетание клавиш Ctrl и Alt — взять предмет. Чем ближе к городу, тем становится темнее от надвигающихся туч. Значит, скоро нужно будет искать укрытие от дождя.

Разбудил Полину какой-то парень, он наклонился к ней и сказал:

— Позвольте поделиться с вами одной мыслью из Священного писания…

— Пожалуйста, не надо… — попросила она.

Он ушёл.

***

В Ярославле была пересадка. Таксист взял с Полины пятьсот рублей, хотя местные ездили за сто пятьдесят. Заходя в кафе, Полина увидела собаку-попрошайку с мешком на шее. После прогулки по ярославскому кремлю ей ещё несколько лет будут сниться мёртвые бабочки из его энтомологического зала. Потом она села в автобус до Вологды и покатила дальше на север.

***

Постепенно лес за окном как-то уменьшился, стал реже и темнее. Доносился запах болот. В сонной светлой Вологде Полина пересела в автобус до Ратникова. Маленький мальчик с переднего сидения громко спросил:

— Баб, а зачем воду покупать? Её же можно дома пить!

У пассажиров сделались задумчивые лица. Рядом сел коротышка с седой бородой в зелёном пиджаке в жёлтую полоску.

— Добрый вечер, — сказал он.

— Добрый, — ответила Полина.

К тому времени её стал беспокоить вопрос, куда всё-таки идти, когда автобус приедет в Ратников. К счастью, у Вадима нашёлся знакомый в Вологде, у которого был в Ратникове дом. Нужно было войти через калитку и в условленном месте, между второй и третьей дровиной на поленнице, взять ключ.

— А вы не в Ратников? — спросила она у своего соседа в зелёном пиджаке.

— Да, барышня, еду домой после краеведческой конференции.

— Не может быть!..

— Удивлён и смущён вашей реакцией. Я думал, нынешние девушки предпочитают сидеть рядом с бизнесменами или с кем-нибудь из телевизора.

— Нет, мы скорее сами хотим стать бизнесменшами. Но не я. Вы не поверите, но я еду в Ратников, потому что заинтересовалась его историей.

— Вы правы, действительно не поверю, — хрипло засмеялся он.

— Меня интересует Ямановский Иван Леопольдович.

— Он умер лет сорок назад. Жил на нынешней улице Розы Люксембург в синем особняке. Его национализировали после революции и разбили на квартиры, но у Ямановских был свой этаж, об этом позаботился дядя Ивана Леопольдовича Павел Ксенофонтович, он был коммунистом и в органах работал. Какие характеры раньше были…

— А вас как зовут?

— Сергей Михайлович.

— А я Полина.

— Рад познакомиться, Полина. И чем вас заинтересовал наш Иван Леопольдович?

— Я изучаю почтовые открытки. И говорят, у него была уникальная коллекция.

— И вы хотите её найти?

— Да, хотелось бы. Я уже двенадцать часов в пути, надеюсь, не зря. Его вещи вообще сохранились?

— Книги из библиотеки Ямановских у нас в музее. Я там работаю, приходите, посмотрите. В понедельник выходной. Стол письменный стоит в дворянском уголке — очень старый, с потайными ящичками. Вообще они не дворяне, эти Ямановские, а потомки богатых ивановских фабрикантов, которые выползли из крестьян ещё в восемнадцатом веке при графе Шереметьеве.

— А наследники остались?

— Нет, никого. Все последние местные Ямановские были бобылями.

— А коллекция открыток? Её не было среди его вещей? Может, она осталась в доме?

— В доме ничего нет. Всё ценное отнесли после смерти Ивана Леопольдовича в музей, а в его квартире стали жить другие люди. Ну а сейчас дом вообще пустой и заколоченный стоит, ждёт сноса.

— Дом 12?

— Да, верно. Откуда вы знаете?

— Я читала письма Ивана Леопольдовича… Переписку с одним питерским филокартистом. На конвертах был обратный адрес.

— Да что вы? Их бы к нам в музей. В постоянную экспозицию или хотя бы на изучение. Кому они принадлежат?

— Дочери филокартиста.

— А вы не дадите мне её телефон?

— Ой, он у меня в записной книжке, а я её дома, — соврала Полина, потому что испугалась: если она найдёт коллекцию Ямановского, позволит ли этот Сергей Михайлович увезти открытки в Москву?

Краевед умолк, и она услышала разговор впереди сидящих:

— Лисичек много попадается…

— Да, хоть косой их коси…

Когда автобус приехал в Ратников, Сергей Михайлович проводил Полину до Октябрьской улицы, на которой был дом вологодского писателя. Как только краевед скрылся из виду, она позвонила Вадиму.

— Ты бы ему ещё показала, где ключи от дома лежат. Да на чай пригласила.

— Ну перестань. Зато сколько узнали в первый же вечер!

— Ты тогда выведывай у него информацию, но коллекцию ищи сама. А когда найдёшь, не болтай об этом, просто тихо уедешь, иначе этот деятель игрушку у тебя отберёт и сам будет в неё играть.

— Поняла. Так и сделаем.

— Молодец, Полочка. Утром мне позвони.

Полина нашла в поленнице ключ и вошла в дом. В нём давно никто не жил. Сырость, оборванные обои в прихожей. Хозяин сказал, что ночевать можно в маленькой комнате. Она оказалась уютной. Разложенный диван, шкаф с книгами, стол со стулом, два маленьких окошка. На стене — три шишкинских медведя.

Полине вспомнился занимательный факт: в начале двадцатого века многие гостиницы предлагали комнаты, оклеенные вместо обоев иллюстрированными открытками. Тема — по желанию жильца.

Забравшись под одеяло, она сразу уснула, но успела услышать, как шуршат в обоях мыши.

3

Кто-то хотел бы жить, как в английском сериале: среди каминов, ковров и мужчин в жилетках. Кто-то — как в американском ситкоме: шарахаться по мегаполису в поисках приключений, а потом обсуждать их с друзьями. Но вряд ли кто-нибудь, кроме отчаянного филокартиста, мечтает оказаться в артхаусном фильме, особенно российском.

Эта комната с приёмником «Океан-209», настроенным на международное китайское радио, видимо, ещё с эпохи коммунистического братства, Шишкиным на стене и Горьким в шкафу была настолько вне времени, что даже не пришлось к ней привыкать.

Утром Полина осмотрела дом. В соседней комнате была раковина, но чтобы к ней подобраться, надо было перешагнуть дыру в полу и обойти полуразрушенную печь. Вода из крана шла только ледяная. Вадим успокаивал Полину по телефону:

— Зато эта вода очень чистая, можно пить без кипячения!

— Я же леди! Люблю лежать в горячей ванне в облаках ароматной пены…

— Теперь ты солдат первого Филокартического Корпуса на задании! Да и перед кем тебе там красоваться?

— Мне нужно вызывать доверие! Без свежей прически я выгляжу подозрительно.

— Не ной, иди на разведку.

***

Ратников оказался совсем маленьким: одна главная улица с каменными купеческими домами, от неё отходили переулки с избами, сохранившими остатки великолепия вроде мезонина или толстого дореволюционного стекла в окне. Парк имени Пушкина. На маленькой площади невысокий белый Ленин держал в руках стопку книг. Полина отчётливо прочитала в его взгляде, что он знает о нуждах своего народа, особенно об отсутствии горячей воды на Октябрьской улице, и будет денно и нощно работать над этим.

Скоро она вышла на улицу Розы Люксембург и нашла дом Ямановского. В былые времена он наверняка производил впечатление. Даже снаружи было видно, что в доме очень высокие потолки. Полина подошла к двери и потянула за ручку. Дверь поддалась. Окна на первом этаже были заколочены. Свет сверху падал лишь на могучую деревянную лестницу. Повеяло гнилью. Полина достала из рюкзака фонарь и юркнула в темноту.

Все комнаты были заперты, кроме одной. Полина вошла. Там было светло — на окнах не осталось занавесок. Диван, стол. Вещи вроде мягких игрушек и одеял валялись на истёртом паркете. Много мусора — бутылки, пакеты. Полина догадалась, что тут живут бомжи. Она вернулась обратно в тёмный коридор и по красивой деревянной лестнице поднялась на второй этаж. Там было светло. Некогда большие комнаты были разгорожены на тесные закутки. Повсюду были разбросаны бумаги и книги. Полина подняла с пола какую-то тетрадь и раскрыла её — оказалось, конспекты студентки педагогического колледжа. На стенах висели плакаты с Гарри Поттером, вырванные из журнала «Все звёзды», на полу валялись музыкальные CD-диски. Плинтусы кто-то отодрал — видимо, в поисках закатившихся туда монет.

Ничего, связанного с Ямановским, не было.

Полина вышла из дома и огляделась. На неё никто не обращал внимания.

В конце улицы было старинное кладбище. Кирпичную ограду наполовину растащили на хозяйственные нужды. Руины церкви смотрели на Полину пустыми окнами. Она вошла в помещение и вдруг почувствовала, что находится внутри живого существа: сквозь кирпичи пробивалась травка, в алтаре колыхался бурьян, и казалось, что там кто-то прячется. На центральном куполе были едва различимые фрески — лики апостолов.

«Сколько они видели и слышали, эти фресочные люди, за три века, — подумала Полина. — Крестины, венчания и отпевания; службы утренние и вечерние; исповеди (до них доносился шёпот грешников?); целование икон. А что ещё они видели? Босоногих юродивых, генерал-губернаторов, мошенников и купцов. Сюда залетали птицы, здесь прятались от дождя влюбленные, какой-нибудь бандит укрывался от погони. Они видели революционеров, плюющих на образа, видели пьяниц и картёжников, видели концерты с гармоникой, когда храм использовался как клуб. Они даже присутствовали на инструктаже по управлению тяжёлой сельскохозяйственной техникой, а позже видели туристов с фотоаппаратами и копателей с металлоискателями. Видели реставраторов, разводящих руками. Но разрушенный храм получает свободу и новую жизнь, став частью природы, как холм или валун, и теперь он неотделим от пейзажа, когда утром могилы и соседние дома тонут в тумане…»

Полина знала, что туман плотнее над утоптанной, обжитой землёй: так можно определить, где раньше жили люди — просто приехав утром на место предполагаемого урочища.

Полина стояла там и прислушивалась к шорохам в бурьяне, а потом до неё донеслись голоса. На всякий случай она прижалась спиной к стене, чтобы её не увидели снаружи. Один голос был знакомый.

— Рукой раздвинув тёмные кусты, я не нашёл и запаха малины, но я нашёл могильные кресты, когда ушёл в малинник за овины, — вещал дед-краевед.

— Какая хорошая у вас память, Сергей Михайлович! — залебезил чей-то женский голос. — И что вы насчёт этой приезжей мадмуазель думаете, она знает, где искать?

— Полагаю, понятия не имеет. Но может быть, прикидывается. Вы, женщины, бываете такими загадочными и хитрыми…

Спутница краеведа кокетливо засмеялась. Пройдя мимо церкви, они пошли по тропинке вглубь заросшего погоста.

— Я брожу… Я слышу пенье… И в прокуренной груди снова слышу я волненье: что же, что же впереди?

Полина прокралась к выходу и дала дёру. Оказавшись на маленькой площади перед магазином, она позвонила Вадиму.

— Пока дед прохлаждается, иди в музей на разведку, — скомандовал он.

В одном из бывших купеческих домов находился краеведческий музей.

За тяжёлой входной дверью, которую Полина еле смогла открыть, была уютная комната со столом для продажи билетов и единственного местного сувенира — магнита с белой колокольней. Появилась тётушка с шалью на плечах, хотя было лето, и повела Полину смотреть деревянные кадки, кокошники и выцветшие фотографии Ратникова. Полина рассказала ей о своём увлечении и спросила её про Ямановского. Тётушка вдруг заговорщически подмигнула и пригласила Полину подняться по скрипучей старой лестнице на второй этаж. Оказалось, там были запасники музея. Она подвела Полину к старинному деревянному шкафу с резьбой, набитому бумагами.

— Это шкаф из дома Ямановских. Посмотрите, может, что-нибудь найдёте!

И ушла вниз. Полина осталась наедине со шкафом, поражённая своей удачей и доверием к ней тётушки, и тут же взялась за поиски. Бумаги на дом, расписки, долговые обязательства, папка с завещаниями… Стоп, вот это уже интересно. Ямановская Екатерина Ивановна, Ямановский Пётр Александрович, Ямановский… вот! Иван Леопольдович — «Свою коллекцию почтовых карточек оставляю Панфиловой Елизавете Яковлевне, ул. Главная, д. 6, село Покровское».

Полина готова была расцеловать музейную тётушку. Её шаль казалась ей прекрасной.

Среди других бумаг ничего интересного не обнаружилось, кроме знакомой хрестоматийной книжки Изогиза о том, как собирать открытки. Полина спустилась вниз, поблагодарила тётушку, купила магнитик и направилась в свою избушку. По пути она зашла в магазин за едой.

— Видишь, как хорошо! В первый день что-то проясняется, — подбадривал Вадим по телефону. — Дальше будет больше.

— Ага.

4

Полина проснулась от стука, быстро оделась и вышла на крыльцо. У ворот стоял цыган.

— Эй, хазяйка, лосиные рога есть?

— А что?

— Куплю!

— Нету.

Цыган пошёл дальше.

Позвонил Вадим:

— Сейчас хозяин дома мне сообщил, что в десять придёт маляр Лена белить потолок в той комнате, где был пожар!

— А, хорошо! Тут цыгане ходят, лосиные рога ищут.

— Знаешь, зачем им рога?

— Зачем?

— Перепродают в Китай, а там из них делают целебные порошки. Я как-то читал большую статью про китайскую народную медицину. Бывали случаи, когда употребление рогов помогало выводить больного из комы. А у нас якутские шаманы мазь из них делали для усиления мужской силы…

***

Малярша Лена оказалась дружелюбной дамой шестидесяти лет с замечательно пухлыми щеками и весёлыми зелёными глазами. Полина договорилась прийти к ней вечером помыться и рассказала, что ей нужно попасть в Покровское. Лена подсказала, на какой автобус садиться, и бодро забралась на стремянку с валиком в руке.

Дребезжащий автобус в изнеможении ехал по сельской дороге, на которую были нанизаны удалённые от главной трассы сёла, деревни и хутора. Полина смотрела на ухоженные дома с резными наличниками и садами; на заброшенные, покосившиеся, заросшие таинственные избушки; на коз и коров, пасущихся на полях; на петляющие, уходившие к реке тропинки. Высадили её в Покровском у руин храма, охраняющего из последних сил свой погост. Полина глубоко вдохнула свежий воздух и пошла искать шестой дом и Панфилову Елизавету Яковлевну.

У длинной избы лежал на травке большой чёрный кот, подставив солнцу пушистый живот. Когда Полина приблизилась, он вскочил и громко замяукал. В окошко высунулась старушка.

— Здравствуйте, это вы Елизавета Яковлевна?

— Дык я её дочь, — прищурилась она, — баба Нюра.

— Меня зовут Полина…

— Чёйта нужно та?

— Я ищу коллекцию открыток Ивана Леопольдовича Ямановского, он её вашей маме оставил в наследство.

Баба Нюра вышла из домика и села на лавочку. Постучала ладонью рядом с собой, мол, садись. Полина села.

— Вы с ним были знакомы? — спросила Полина.

— А то… С дядей Ваней мы дружили, было дело.

— И… какой он был?

— Хороший, чего уж. Мамка моя получше-то его знала, дык давно и нет её. Он в гости приезжал. Конфеты из Вологды тащил… Мож мамка ему нравилась моя, не знаю, ну так им уже по семьдесят тогда стукнуло. Я в другой деревне жила с мужем моим, Лёвкой. И открытки привезли в коробках, когда он помер, мамка всё над ними сидела, то плакала, то смеялась. Ну а потом и она померла, я сюда переехала, в моём доме моя дочка теперь, а я тут уживаюсь. Коробки эти мешались, дык сдала я их.

— Куда сдали? — замерла Полина.

— В музей ратниковский, кому ж ещё они могут быть нужны.

Глядя в жёлтые глаза кота, который сидел напротив, Полина думала, что делать. Значит, коллекция всё-таки в музее. А почему же тётушка-сотрудница наврала, что нет? Или она сама не знает? Впрочем, если коллекция в музее, это хорошо — условия там для хранения нормальные, и плохо, потому что не отдадут. А сейчас что? Надо бы расспросить старушку об Иване Леопольдовиче, потому что если она будет писать о коллекции, то необходимо знать судьбу коллекционера. Да и погулять бы на природе, а в музей — завтра.

***

В это время Сергей Михайлович Каштан, главный экскурсовод и научный работник ратниковского краеведческого музея, дед-краевед, был на работе, но посетителей не ждали, и он спокойно пил чай на заднем дворе. Солнце отражалось в никелированных прищепках его красных подтяжек, которые держали полосатые брюки. Он любил чай с бергамотом и следил, чтобы в музейной подсобке тот не заканчивался. Какое-то время он думал о своей бабушке, которая блистала при дворе императорского высочества, а потом революция сделала из неё начальницу ратниковской почты за тридевять земель от мест, где она была счастлива. Но она нашла здесь близкого человека — учителя истории Ивана Леопольдовича, он катал её на лодке по озеру и говорил, что когда-нибудь советская власть падёт, русский народ позовёт из Парижу ближайшего родственника Романовых, и будет править он честно, прислушиваясь к Богу и людям.

Иван Леопольдович так и не сделал ей предложение, и бабушка вышла за самого красивого из своих почтальонов, но он погиб на войне, оставив её с маленькой дочкой. Ямановский часто приходил к ним в гости, и в конце концов Лиде, бабушкиной дочери, передалось его увлечение историей. Потом у Лиды появился сын Сергей, который обожал деда Ваню и его коллекцию. Он тоже мечтал стать историком и готовился поступать в институт, когда Иван Леопольдович умер. Сергей очень по нему тосковал, и особенно его расстраивало, что тот отдал коллекцию какой-то незнакомой ему женщине из деревни. Почему не им с бабушкой и мамой? Они ведь были почти как семья! Иван Леопольдович много рассказывал ему о жизни до революции и об открытках: где он их доставал, что знал о местах, которые были на них изображены. Это было особенностью его коллекции — он собирал открытки с природными видами, церквями, прочими достопримечательностями и искал о них самые интересные подробности.

Например, была открытка с местной зимней дорогой через болота. Непроходимые летом, они становились отличной переправой зимой. Путешественники ночевали под укрытием деревьев на болотных островах, а потом двигались дальше. Иван Леопольдович съездил в те места и поговорил с их обитателями. Они рассказали ему несколько легенд. Согласно одной из них, по этому зимнику в Смутное время бежали поляки и закопали на острове сундук с деньгами. Ещё ходил слух, что в болотах живёт неумирающий медведь-людоед — его видят уже многие поколения лесников и охотников. Этого медведя легко отличить — у него одно ухо.

На обороте каждой открытки с церковью Иван Леопольдович записывал судьбы священников — сослали, расстреляли, бежал, стал библиотекарем. Или о том, как использовались церкви после революции: рестораны, школы, клубы, склады. Жизнь до и после революции была «пунктиком» Ивана Леопольдовича, родившегося в купеческой семье. Как свойственно ностальгии, она заставляла его на многое закрывать глаза и страстно идеализировать старое время.

Вскоре после смерти Ямановского умерла и женщина, которой он оставил коллекцию, а её дочь привезла открытки в музей, где Сергей как раз начинал работать после института. Он сделал так, что коллекция не была зафиксирована ни в каких документах, официально её в музее не существовало, и ему казалось, что уже никто и никогда не заберёт у него это замечательное собрание. А в случае увольнения он мог всегда успеть перевезти его домой. В крошечной кладовке музея хранились коробки, а в них — альбомы с открытками, тетрадки с записанными местными легендами и слухами, с выписками, вырезками и рисунками. Кладовка запиралась, а ключ был только у Ямановского.

 Он думал, никто не узнает о коллекции… Как же пронюхала эта девчонка? Если она выведает, что коллекция передана в музей, то может обратиться в министерство культуры и попросить разрешение на перевозку и изучение. Надо что-то сделать. Не для неё дедушка Ваня собирал открытки, а для него, своего любимого ученика, почти внука.

У Сергея Михайловича появился план.

***

Полина пошла вместе с соседкой бабы Нюры тётей Асей на болото за морошкой. С ними рядом семенила собака по имени Нина, которую так звали в честь погибшей в аварии Асиной дочки. Выйдя из леса, Полина увидела бескрайнее, покрытое мхом пространство, на котором тут и там стояли среди кочек худосочные деревца.

Они шли по тропе. У Полины под ногами зарыжели ягоды. Тётя Ася объяснила ей, что сходить с тропы опасно, потому что любая безобидная с виду лужа может оказаться бездонной трясиной.

Набрали ягод.

***

Вечером Полина вернулась на автобусе в Ратников и пошла в гости к малярше Лене, а по дороге позвонила Вадиму.

Квартира Лены в сером пятиэтажном доме была светлая, опрятная и не имела ничего лишнего. Все вещи лежали в шкафах и по ящикам в комодах. Стол в большой комнате стоял напротив телевизора.

Полина вымылась и села за стол, на котором уже ждала варёная картошка со стекающим сливочным маслом, сковорода с котлетами и тарелка с любовно выложенными солёными огурцами.

— Угощайся! — пригласила Лена, с трудом отрываясь от телевизора: героиня какого-то сериала заливалась слезами, а герой тряс кулаком.

— Давайте выключим телевизор, — попросила Полина.

Лена взяла пульт, убрала звук и стала рассказывать, как к ней на автобусной остановке подошла цыганка:

— Выпучила глазища, наклонилась ко мне и говорит: «Нехорошее случится тридцатого, ой, нехорошее». Ну а я молчу. Она такая: «Вот у тебя в семье Николай, зла тебе хочет…». А у меня нет в семье Николая! Так ей и сказала. А она мне: «Что, правду говоришь? Значит, Виталий…» А у меня и Виталия нет. Она мне: «Что, правду говоришь?», а потом: «Ко мне все девочки на картах гадать приходят». Дык известно, что цыгане тут наркотиками торгуют уже лет двадцать, и кто к ним только не ходит…

— Ужас какой, — сказала Полина и взяла огурчик.

5

Полина снова проснулась от стука в ворота. Она подумала, что пришли за рогами, и не стала вставать, а легла поудобнее. В ворота заколотили сильнее. Полина вскочила, наспех оделась и вышла. На пороге стояли двое полицейских.

— Здравствуйте, гражданка. Где хозяин дома?

— В Вологде.

— Как его зовут?

Полина не знала. Полицейские сказали, что она не вправе находиться в чужом доме, пока обстоятельства не прояснятся.

— Может, вам негде жить и вы нашли пустой дом? — сказали они.

— Разве я похожа на человека, которому негде жить? У меня ноутбук, мобильник… — возразила Полина. — Я приличный человек…

— Подождёте в участке, пока мы не поговорим с хозяином.

Полине ничего не оставалось, как захватить кофту, книжку и пойти с ними. Из участка, где её посадили на стул в кабинете дежурного, она позвонила Вадиму. Тот бросился звонить вологодскому товарищу Николаю, а Полина открыла прихваченную книгу, сборник стихотворений местных поэтов.

Город Ратников, городок!

Ни реки большой, ни дорог.

Друг Вадима обещал приехать к пяти часам, а было только десять утра.

***

Сергей Михайлович подогнал свою «ниву» к заднему входу музея и отослал помощницу в булочную за свежими рогаликами с кремом. Пошёл к кладовке, открыл её и стал переносить коробки в машину. Его уже терзали сомнения, стоило ли насылать на москвичку полицию, но если бы её не задержали, она была бы уже в музее и вертела носом. В прошлый раз он пропустил момент, и она нашла завещание, теперь он сыграет на опережение, перевезёт к себе коллекцию, и никто не узнает, что она когда-то была в музее, ведь тридцать лет назад он так и не сделал запись о её поступлении. Стыдно признаться, но он превратил коллекцию в фетиш и устроил в кладовке настоящее святилище. Давно нужно было перевезти её. Останавливало только то, что он жил с сыном, от которого ждать можно было чего угодно. Но в тот день сын уехал в Вологду на фестиваль пива, и у Сергея Михайловича было время обустроить дело.

Он пригнал машину к дому, открыл багажник и перенёс коробки в сарай. Мимо по разбитой дороге медленно проехала на своем трескучем «жигулёнке» малярша Лена и все заметила: как Сергей Михайлович обливался потом, торопился, оглядывался, куда именно поставил коробки, сколько их примерно было и какого размера… Сергей Михайлович так устал, что в глазах у него потемнело. Он слышал, что мимо едет машина, но чья — так и не разглядел. Это дало ему повод для новых терзаний.

Он сменил рубашку и вернулся в музей.

— О, Сергей Михайлович, вы переоделись, — хохотнула помощница, слизывая крем с пирожных.

— Было жарко, — ответил он и взял себе рогалик.

***

Полина тем временем научила дежурного играть в карточную игру на знания: масть не играет роли, кладёте карту и говорите: «У меня Григорий Распутин». А противник кладёт карту и выбирает Распутину соперника: «Владимир Ленин». Нужно доказать, что ваш герой победит другого, если бы они встретились. Нужно собрать всю колоду.

— Распутин уведёт у Ленина Крупскую, и он затоскует.

— Не затоскует, он человек глобальных идей, а не мирских забот. Он напишет трактат, разоблачающий Распутина, и все будут его пересказывать друг другу на собраниях.

— А что его разоблачать? Он просто жил от души, а Ленин мыкался по углам.

— Всё равно Ленин выиграл.

— Ладно.

Часа через три, когда были использованы все киногерои, спортсмены, сказочные персонажи, космонавты, писатели и религиозные лидеры, а карт было всё равно поровну, пришлось закончить.

Николай приехал из Вологды раньше и забрал Полину из участка. Они поехали в столовую для дальнобойщиков, где досыта наелись первым, вторым и сладким с чаем.

Полина высказала ему свои подозрения. Сергея Михайловича Николай знал и не мог представить, чтобы этот интеллигентный спокойный человек мог строить козни молодому учёному в проведении исследования. Он решил, что девушка драматизирует, поэтому не поддержал разговор о хитрости краеведа и отправился обратно в Вологду.

***

У дома, где остановилась Полина, на лавочке сидела Лена. Она размышляла, какие обои подойдут для комнаты, которую она ремонтировала: «Сосны напротив окон загораживают солнце, поэтому там мало света, а значит, лучше светлые. Надо выбрать бежевые».

Увидев Лену, Полина помахала ей рукой и ускорила шаг. Лена встала и пошла ей навстречу.

— Видела краеведа, он переносил из своей машины коробки в сарай, весь прям трясся от волнения, — с ходу доложила Лена.

— Нельзя их держать в сарае, что же это такое… — воскликнула Полина. — А где он живёт?

— Улица Коммунистов, пять. От бани направо, зелёный дом. Около него ещё фонарный столб стоит неровно.

Лена пошла домой, а Полина углубилась в кусты малины. Съев самые большие и чистые ягоды, она улеглась на диван в доме и позвонила Вадиму.

— Надо попасть к нему в сарай и забрать коробки, если в них открытки Ямановского, — сказал Вадим.

— Но это же воровство…

— Поверь, всем наплевать на открытки, которые не могут поделить два больных человека. У полиции есть дела поважнее — цыгане-наркодилеры, бандиты, дети, сбежавшие из местного интерната…

— Какие дети?

— Да я смотрел ратниковский портал с новостями, сегодня из интерната для отсталых детей на окраине города мальчик убежал в лес, когда детей на кефир повели. Так что все будут заняты. Надо отвлечь краеведа… У Лены есть машина? Надо её привлечь к полезному делу на благо науки… А то открытки просто сгниют за один сезон.

— Ужас…

— К тому же, если ты этого не сделаешь, придётся снова тему для магистерской работы искать… Поступим так… Позвоним в музей, узнаем, когда он там будет, наобещаем, что приедем на экскурсию к определённому времени… я позвоню, договорюсь на два часа… а вы с Леной поедете к нему в сарай.

— Господи помилуй.

— Не бойся! Это для науки!

Полина побежала к Лене, чтобы обсудить завтрашнюю вылазку.

6

На следующее утро Вадим позвонил в музей и договорился о коллективной экскурсии на два часа и с условием, что проведёт её сам Сергей Михайлович: «слышали о нём много лестного». Потом он собрал сумку с вещами, сел в свой маленький «фольксваген» и поехал в Ратников. Ему предстояло ехать семь часов.

Лена пила растворимый кофе и смотрела программу «Доброе утро».

Сергей Михайлович, как обычно, долго чистил зубы, затем ополоснул лицо холодной водой и причесался. Надел изумрудную рубашку и коричневые полосатые брюки, взял портфель. По дороге в музей он думал, где можно обустроить хранилище для коллекции деда Вани, ведь в сарае слишком сыро.

У Оксаны, булочницы, был в тот день выходной. Она лежала в кровати с подносом, на котором стояла полулитровая чашка чая и две вчерашние булочки с маком. Раскинувшись на пуховых подушках, она смотрела любимый сериал про жизнь честного прокурора. После сериала Оксана намеревалась пойти к Сергею Михайловичу и помочь в работе по дому. У неё был свой ключ, и раз в неделю она забегала к нему, чтобы прибраться и приготовить обед. После этого краевед всегда был с ней особенно ласков.

***

В два часа Полина и Лена подъехали к дому Сергея Михайловича. Обычная избушка с верандой в дачном стиле. В конце длинного, оставленного на произвол судьбы и трав участка стоял внушительных размеров сарай, где можно было спрятать хоть весь архив музея.

Лена должна была ждать за рулём.

Полина вышла из машины и вдруг заметила в окне дома движение — там кто-то был. Но отступать не хотелось. Размышляя, как сломать замок, Полина обошла сарай и увидела, что с его тыльной стороны есть ещё одна дверь, которая оказалась, к счастью, не запертой. Полина вошла внутрь. Сарай почти целиком был загружен дровами — запас на много лет. Коробки с открытками были сложены в углу и накрыты драным одеялом, из которого лезла вата.

Во дворе послышались голоса.

— Оксанка, здоров! Я приехал! Грей пожрать! — мужской голос, молодой.

Лена, которая поначалу воспринимала всё происходящее спокойно, запаниковала, увидев, как возвращается домой пропитой, вечно безработный сын краеведа. Потом ещё из дома вышла Оксана, претендующая на роль его мачехи, хотя они когда-то учились в одном классе — об этом судачили в парикмахерской, когда Лена в последний раз туда наведывалась. Нужно было их как-то отвлечь, чтобы Полина успела выбежать из сарая, и Лена несколько раз нажала кнопку клаксона на руле. Оксана недоумённо посмотрела на «жигули», а мужчина, не обращая на гудки внимания, пошёл прямо к сараю.

Увидев в щель, что происходит снаружи, Полина спряталась за коробки и накрылась одеялом.

В сарай вошёл сын Сергея Михайловича, Антон. Сквозь дыру в одеяле Полина увидела, что он достал из поленницы бутылку, сделал несколько глотков и удовлетворённо крякнул.

Затем его остекленевший взгляд остановился на одеяле — ему показалось, что оно шевелится. Он подошёл, одним рывком поднял его и увидел за коробками дрожащую от страха девушку с ватой в волосах.

— Ты что тут делаешь? — изумлённо спросил он.

Полина заплакала от страха и, растирая слёзы по щекам, всё рассказала: что Сергей Михайлович спрятал коллекцию, а без этого уникального собрания открыток ей не дадут учиться в магистратуре…

Но Антон воспринял происходящее невозмутимо.

— Не хнычь, подруга, я тебе помогу. Жди здесь, — сказал он и пошёл в дом.

Оксана ставила на стол свежую уху, когда вошёл Антон.

— Иди домой, — сказал он.

— Что? Ты ж сам пожрать просил!

— Домой, домой, — и он принялся подталкивать её в сторону двери.

— Ну ладно, иду я… Ты, Антон, совсем в чёрта превратился! Ты ж не человек!

— Да что ты знаешь о человечности, дура!

Такое Оксана терпеть не собиралась. В конце концов, ей не особенно хотелось оставаться: вряд ли её ждали заслуженные нежности, ведь когда придёт Сергей Михайлович, он все силы потратит на ругань с сыном. Она взяла сумочку и ушла, бросив на прощанье негодующий взгляд на Антона, чтобы хоть как-то выразить свой протест.

Как только Оксана скрылась из виду, стали перетаскивать коробки. Втроём справились быстро. Полина сказала Антону спасибо, а он её обнял и в самых изысканных выражениях благословил на научный труд. Лена задумалась о том, какими чудаками бывают люди, особенно когда у них нет работы и есть вредные привычки. Они с Полиной нырнули в машину и уехали.

***

Сергей Михайлович занимался музейными отчетами, когда пришла Оксана. Он заметил, что она раскраснелась, а такое с ней бывает только со стыда или от злости. Значит, что-то случилось. Они вышли на задний двор. Оксана вдруг ударилась в слёзы, и слышно было только: «Антон», «выгнал», «уха» и «чёрт его дери». Сергей Михайлович был рассержен на сына, но как-то вполсилы, лениво — потому что всё это было уже не в первый раз. Пора переходить к решительным мерам. Например, продать дом и переехать к Оксанке. Или выгнать Антона, но это не так-то просто. Можно попробовать снять ему квартиру… Он успокоил Оксану и проводил до дома, а потом пошёл к себе, репетируя разговор с сыном: «Ты сам понимаешь, это уже не в какие ворота…», «Возьми себя в руки…», «Мне надоели твои выкрутасы…» Вдруг ему стало плохо. Сел на лавку, в глазах — темнота, и вдруг видит он деда Ваню как живого. Тот бороду свою поглаживает и говорит: «Что же ты, Серёжка, сидел на коллекции, как собака на сене — ни себе ни людям…»

Дома Антон спокойно рассказал ему всё, закончив так: «Открытки у девушки, которая хочет про них работу написать… Я помог… И рад».

— Ну и правильно!.. — ответил Сергей Михайлович и не слукавил. Он вдруг почувствовал, что пришло время закончиться этому единоличному хранению. И впрямь — что может быть лучше, чем отдать коллекцию молодой  аккуратной девушке, которая откроет её для всех филокартистов мира. А у него свои заботы… Вот, может быть, с сыном удастся помириться.

***

Когда стемнело, в дом постучали. Полина испугалась. По всему дивану лежали тетради и альбомы с открытками из коллекции Ямановского — она не могла от них оторваться, пытаясь оценить масштаб собрания. После пережитого волнения ей трудно было сосредоточиться, а тут — стучат. Но в открытую форточку донёсся знакомый голос: «Полинка, это я, Вадим!»

Через полчаса кто-то снова постучал в дверь.

— Вы кто? — спросил Вадим, не открывая.

— Я Сергей Михайлович, из музея…

— По какому вопросу?

— Помириться хочу, — ответил Сергей Михайлович. —Я знаю, она забрала у меня из сарая коробки с открытками Ямановского, но я не сержусь.

— Что-то я вам не верю, — сказал Вадим.

— Пустите меня, я всё объясню.

***

В комнате с выцветшими зелёными обоями, с «мишками в лесу» на стене, за столом сидели трое. Сергей Михайлович рассказывал про деда Ваню, какой он был начитанный и серьёзный, как учил его делать «уголки» в альбомах, давал подписывать данные (где, когда и у кого приобретена открытка, год и место издания) и составлять статистические таблицы. Как он любил его бабушку, а потом воспитывал его маму и самого Сергея Михайловича. Как его хоронили — приехали ученики Ивана Леопольдовича, целая толпа, и за поминальным столом пели песни на стихи его молодого друга — поэта Рубцова. Был конец апреля. Первое тепло, зацвели нарциссы, и всё это возрождение природы смиряло пришедших с трагедией, словно конец и в самом деле начало чего-то нового.

Обменялись телефонами, решили, что Сергей Михайлович будет консультировать Полину по вопросам, связанным с жизнью Ивана Леопольдовича Ямановского.

***

На следующий день Полина и Вадим погрузили коробки в машину и отправились домой. По пути Полина позвонила научному руководителю и рассказала о своей победе. Он ответил: «Спотыкаясь, научишься ходить. У каждого башмака — своя колодка».

Пензанс

Там, где чайки летают между морем солёной воды и озером пресной, где стоит дом художника, в котором живёт медсестра пензанской больницы, начинается этот английский город. От каменных утёсов и клонимых к земле порывистым ветром деревьев рождается его пространство, и чем дальше на запад, тем ближе серые дома, что стоят послушными рядами, словно надгробные памятники на протестантском кладбище.

Сегодня суббота. А по субботам мы — я, тётушка и её муж — отправляемся в церковь слушать орган, скрипку и виолончель. Перед концертом или после мы сидим на лавочке под каменными стенами и едим корнуэльский пирог с мясом и картофелем. Напротив лавки, обозначая границу церковного кладбища, стоит дуб: широкий, богатый и мудрый. Воздух двинется — и шепчет что-то, но не тебе, сидящему на лавке, а проливу Ла-Манш или могильной траве.

Скоро время концерта, и нужно было добраться до церкви. На полусогнутых ногах спускалась я с горки по Leskinnick Terrace, когда услышала пение:

— Что бы ни было вначале, утолит он все печали, вот и стало обручальным нам Садовое кольцо…

Женщина стояла около прачечной и, подставив лицо солнцу, от души распевала советский хит.

— Здравствуйте! — моё бодрое русское приветствие звонко прозвучало в уставшем от ветра воздухе.

Женщина обернулась, и на её удивлённом лице появилась широкая улыбка.

— Привет!

Она подошла к забору.

— Вы тут живёте?

— Где тут? — поморщилась. — В прачечной нет, не живу, что ты. На другом конце города живу.

— Здорово, а я в гости сюда приехала, из России.

Я помахала ей и двинулась по каменным лабиринтам искать церковь. Легче всего было идти до упора прямо, до большой воды, а потом по набережной дойти до церкви, которая находилась чуть выше, словно маяк, крепость или наблюдательный пункт. Ла-Манш, который я про себя называла морем, был спокойным. Но безветренная погода здесь редкость, поэтому изо дня в день мне приходилось таскать повсюду рюкзак, где лежали зонт, куртка и даже шапка, несмотря на то, что был сентябрь и мы находились недалеко от Гольфстрима.

На следующий день мы ездили к тётушкиным знакомым, Мерил и Альберту. У Мерил маниакально-депрессивный психоз. От продолжительной болезни у неё выпадают волосы и болит голова, но в хорошие дни она заливается смехом каждую минуту, и даже когда просто смотрит на тебя, кажется, что никто не относится к тебе лучше, чем эта странная лысоватая женщина.

После чая мы пошли гулять по пастбищам. Обходя навозные кучи, забрались на гору, где открывался вид на море.

— Нам непременно нужно дойти до камней! — сказала Мерил, и мы отправились по узкой тропинке сквозь густой кустарник туда, где лежали огромные каменные глыбы, похожие чем-то на Стоунхендж.

Пейзаж открывался — мама не горюй.

— Что бы ни было вначале, утолит он все печали, вот и стало обручальным нам Садовое кольцо, — начинаю петь я.

Мерил и Альберт смеются и пытаются повторить. Дядюшка достал бутерброды. Джейн Остин нас бы не оценила: ни одного жениха и красивой шляпки.

***

На другой день шёл сильный дождь. Все сидели дома, а мне хотелось поговорить с той женщиной. Я уже знала, что звали ее Наташа. В этой стране будто неприлично говорить о своих чувствах, если только это не впечатления от новой постановки «Травиаты». Люди говорили о чём угодно, только не о себе самих, а мне захотелось освежиться русской непосредственностью. Я надела непромокаемую куртку и резиновые сапоги, которыми поделилась запасливая тётушка, и пошла вниз по улице к Leskinnick Terrace. Перешагнула низкую калитку, постучала в дверь. Дождь лил не переставая. Какая-то птица сидела во дворе под нижними ветками карликовой ели и время от времени отряхивалась, вздрагивая всем телом. Я толкнула дверь и вошла в прачечную. Наташа сидела на низком подоконнике и курила, стряхивая пепел в вазочку с надписью «cocaine». Фарфоровая посудина была расписана под гжель.

— А, моя девочка, здравствуй. Заскучала в этом заколдованном царстве? Чаю?

— Давайте.

Прошло часа полтора, прежде чем наш разговор стал замедляться и скатываться в междометия. Я подошла к стиральной машине. На ней лежала пачка российского цитрамона. За окном застыл туман, розовый от преждевременного заката.

Потом я заболела. Утро начиналось с холодного пола, по которому я словно в наказание доходила до стола, включала лампу и производила нехитрые манипуляции — сворачивала горло колбе и набирала шприцем лекарство. Таинственная тишина и комнатная стужа равнодушно прикасались к телу, а яркий свет показывал его зеркалу во всём материальном несовершенстве. Рука всегда дрожала. Мне представлялось, что от её мелких подергиваний шприц в теле тоже ходит из стороны в сторону ходуном и отсюда такая боль.

Я сидела дома, за окном дул ветер и лил дождь, родственники то приходили, то уходили. Я жила в гостиной, в которой семья обедала, смотрела телевизор. В комнате были высокие окна, выходящие на узкую улицу. На первом этаже квартировали жильцы — каждому сдавалось по комнате, это была большая часть доходов дяди и тёти. Кухней пользовались все вместе, в единственном холодильнике у каждого была своя полка. Когда мы с тётушкой готовили ужин, в одном ритме переминаясь с ноги на ногу под музыку из радиоприёмника, жильцы шли ужинать в кафе. Посуду мы мыли особенным образом: набирали в таз воды и, окуная туда тарелку или чашку, протирали их губкой. Всю посуду нужно было вымыть в одном тазу. Потом следовало набрать чистой воды и ополоснуть всё.

Дочь дядюшки, моя кузина Сара, училась в колледже на первом курсе, и это было единственной темой для наших бесед. «Ну как дела на учёбе?» — спрашивала я. «Отлично», — Сара улыбалась и переводила взгляд на стеллаж или на часы.

С тётей мы отводили душу, говоря на родном языке, а со всеми остальными, помимо милой Наташи, курящей Marlboro, мне приходилось сосредоточиваться, как на экзамене.

Иногда с тётей мы ходили в столовую для пенсионеров. Мы подсаживались к какой-нибудь старушке, которая в одиночестве жевала рис, и вежливо спрашивали, как она поживает. «Ах, дорогие, — говорила одна, — вы такие красивые. Но и я ещё ничего! Вчера сосед принёс мне букет хризантем, которые он вырастил в своём саду».

Какие развлечения в таком городке? Библиотека с небольшим запущенным садом, где беспорядочное расположение растений есть суть всех вещей, ни больше ни меньше. Пляж, по которому в любую погоду кто-то бродит. Но вот церковь, прятавшаяся от шквального ветра за несколькими домами, была настоящей агорой, местом, где встречались вечерами, чтобы послушать небольшой оркестр, исполняющий Мендельсона или Брамса. Одевались скромно, но чуть лучше обычного, встречались с друзьями пораньше, чтобы выпить поблизости кофе или чего покрепче, а заплатив несколько фунтов, вполголоса продолжали беседу, устроившись на деревянных скамьях, поставив ноги на удобную подставку и время от времени перелистывая казённый молитвенник, не глядя в книгу. Некоторые семьи задерживались после концерта и, как мы, сидели на прицерковном кладбище с поздним скромным ужином в бумажном пакете. Когда я оправилась от болезни и смогла выбраться, я встретила в церкви Наташу. Она была со своим мужем.

Думаю, мало у нас — я имею в виду в нашей стране — таких мужчин: покладистых, тихих, безгранично спокойных. Он был похож на рыбу, которая плывёт и плывёт, получая удовольствие от одного только равномерного движения своих плавников. Наташа, такая уверенная в себе, имеющая ответы на все вопросы, немного резкая и с трудом предсказуемая, отлично ладила с таким мужчиной. Он соглашался со всеми её решениями и занимался исполнением утверждённых планов так, чтобы всё вышло как можно лучше, быстрее и дешевле. Они жили в таком же доме, как мои дядя и тётя, сдавали комнаты на нижнем этаже двум разведённым мужчинам и были вполне довольны.

— Здравствуйте, юная леди, много о вас слышал, — сказал Наташин муж. — Как вам концерт?

— Добрый вечер! Я думаю, он был очень хорош, но мне жаль, что не было органа, — ответила я, научившись за многие дни искусству бессодержательного разговора.

— Говорят, органист повредил ногу, упав с лошади, — улыбнулся он.

Наташа засмеялась и погладила его по руке. Потом обратилась ко мне по-русски:

— Давай завтра погуляем, покажу тебе отличное место. В шесть вечера у книжного магазина Дэвида, идёт?

— Идёт!

Магазин Дэвида — книжная лавка одной семейной пары на центральной улице. У продавщицы, работавшей там по средам, четвергам и пятницам, яркие синие волосы. Недавно я выяснила, что она любит Булгакова и Толстого. Она даже начинала учить русский язык, но быстро сдалась.

— Вам не скучно с таким мужем?

— Раньше было бы скучно, а сейчас — то, что доктор прописал, — ответила Наташа.

Мы дошли до конца мостовой и ступили на протоптанную дорожку. Слева — дома, но не такие, как в самом городе, а похожие на российские дачи — деревянные, с большими огородами. Их совсем немного, очень скоро по левую руку от нас будет только земля с непыльной травой да небо; справа — обрыв, узкая песчаная полоса и море.

— А у тебя есть друг? Двадцать лет — самое время для первой любви.

— Есть. Пишу ему письма отсюда раз в неделю. Через день шлю открытки.

— А не слишком? Лучше пиши письма подружке, пусть парень соскучится.

— Мне очень нравятся бумажные письма… А с кем вы тут общаетесь, кроме мужа?

— Ну, с подружками в интернете. С друзьями мужа. Они иногда приходят на ужин, распивают с нами бутылку вина, не засиживаясь, и в то же время, знаешь, не торопясь никуда, уходят ровно тогда, когда нужно. Удивительная английская вежливость. Иногда думаешь: правда ли они так ко всем хорошо относятся? Или это какое-то лицемерие?

Через минуту снова заговорила:

— Есть тут несколько русских женщин: твоя тётя, с ней я не знакома, и Вероника. Но Вероника очень суетливая и любопытная для того, чтобы с ней часто видеться без вреда для мозга.

Наташа достала сигареты. Мы спустились к воде и шли вдоль моря. Галька постепенно перешла в череду больших камней, блестящих, отполированных волнами. Солнце садилось, начался прилив. Вода холодная.

— И что ты пишешь ему в письмах? — спросила Наташа, выдыхая дым.

Вода тоскливо накатывалась на берег.

— Смотри — барбос.

Чёрная собака выбежала откуда-то сзади и побежала впереди, играя с водой. Она то напрыгивала на волны, то убегала от них как можно дальше.

— А когда ты уезжаешь?

— Послезавтра. Завтра вещи буду собирать.

— На самолётах не боишься летать?

— Совсем не боюсь. Одна беда, правда, не могу там спать. А как бы всё упростилось — сел, заснул, очнулся…

— Гипс!

— Да, — улыбаюсь. — Скучаете по советским фильмам? Я помню, вы и песню тогда из кино пели.

Наташа опустила голову.

— Конечно… Здесь их не посмотришь. А скачивать страшно — накажут.

— Да ладно! Откуда кто узнает?

— Что ты! Узнают, — сказала Наташа и, как мне показалось, даже отошла от меня подальше. — Здесь узнают. Вычислят.

Она остановилась.

— Слушай, я не помню, где тут следующий подъём!

— Мы же гуляем, какая разница?

— Вода где-то минут за сорок — за час дойдёт до обрыва. И чего делать будем? Барахтаться?

Мы ускорили шаг. Потом побежали. Вдруг услышали, как заскулила собака. Всё это время она бежала впереди нас, весело прыгала по скользким камням, воспринимая морскую угрозу как приключение. Но вода сбила её с ног. Собака ударилась о камень, и следующая волна накрыла её с головой. Ветер набрасывался на сушу всё яростнее, вода нехотя становилась его союзником. Собака вынырнула, но тут же её накрыла следующая волна.

Мы побежали. Я была словно обута в грелки. Ветер стал дуть без передыху. Наташа бежала впереди, не знаю, откуда у неё было столько сил. Наконец мы добрались до лестницы. Поднявшись наверх, сели на скамейку, поставленную в память о ком-то — на ней была табличка, на спинке вырезан узор. Наташа, тяжело дыша, облокотилась, вытянула ноги.

— Вот тебе приключение под конец путешествия. Напиши об этом другу.

— Хочу последнее письмо отправить из Лондона.

Ветер немного стих. Стало слышно, как вода бьётся о камни. Мимо пробежала мокрая собака.

***

В Лондоне я долго искала почтовое отделение. Здесь не так уютно, как на пензанской почте… Времени больше нет, я сейчас заклею конверт.

До встречи в России, обнимаю, скоро увидимся.

Международные новости

Июль, но по-сиротски холодно. Планово отключили горячую воду на две недели. Мыться приходится из ковша заранее подогретой водой.

Накопилось много журналов. Решила их разобрать, вырезать интересное, остальное выбросить.

Беру первую пачку. Выдвигаю лезвие канцелярского ножа. Вырезаю интервью с писателем, который известен тем, что не общается с журналистами. Он ёрничает и между делом сообщает о своей любви к украинским девушкам. Потом — статья о быте ненцев, использующих мох вместо подгузников для детей. Из каждого номера вырезаю рубрику с короткими новостями со всего света: в Мексике обезглавили парня за статьи о криминалитете, стокгольмские голуби научились пользоваться метро, британец подмешивал жене в еду стероиды, в Германии раскрыта банда неонацистов, пенсионерка из Петрозаводска хранила в холодильнике труп найденного ею инопланетянина.

Ну и ну.

Болит спина. Надо делать специальные упражнения. Но не хочется. Снова берусь за журналы.

Оставляю статью про шизофрению, после которой хочется болеть ею всю жизнь; анекдоты Северной Кореи; фотографии со свадьбы английского принца.

Холодно. Иду на кухню. Пью чай с шоколадкой.

Вырезаю статью о знаменитом учёном-физике. «Почему люди не озабочены проблемой обратной сингулярности Большого взрыва?» — удивляется он. На фотографии он в аудитории Кембриджского университета. Перечитываю. Мало что понимаю, но оставляю.

Листаю следующий журнал. Текст о фирме, которая за деньги сообщает, что возлюбленный хочет с вами расстаться. Интересный сюжет, думаю я. Слезаю с дивана, ищу блокнот. Записываю туда идею.

Пусть героиня, работающая в фирме расставаний, пойдёт на задание и влюбится в парня, которому ей нужно сообщить неприятную новость.

Власти Перу выпустили колоду игральных карт с портретами опасных преступников для полицейских, которые любят играть в карты; в Риме прошла конференция, посвященная воспитанию следующего поколения священников-экзорцистов; ООН взяла на себя ответственность за отсутствие в Кении необходимого количества экземпляров Библии.

В спешке пролистываю: митинги, аресты, результаты выборов. Они уже забылись, как прошлогодние болезни, их сменили закрытия банков, нелогичные законы, дипломатический кризис, а также другие митинги, новые аресты, кандидаты на следующие выборы.

Мёрзну. Кроме того, хочу есть. Припоминаю, что в шкафу лежит гречка, но её не жевать охота. Надо идти в магазин.

Людям с нижних этажей ничего не стоит выйти на улицу — пройтись, заглянуть в магазин, выбросить мусор. Отделяющая их от внешнего мира граница настолько условна, что на улице они чувствуют себя почти как дома. Другое дело жители верхних этажей: спуститься вниз — целое путешествие. Даже если в доме есть лифт. Сверху всегда кажется, что на улице слишком холодно, очень жарко или чересчур сыро.

Я живу на одиннадцатом этаже.

Переодеваюсь, беру сумку, проверяю, лежит ли в ней кошелек. Выхожу на улицу. Уже смеркается. Мимо идёт какой-то мрачный тип с бутылкой. Надо торопиться.

Беру в магазине молоко, картошку, помидоры, петрушку и сосиски. На сосисках написано: «Сделано в Московской области. Без ГМО. Без консервантов».

Меня почему-то радует, что они сделаны здесь, в родной Московской области.

Наверно, это областной патриотизм.

На улице сильный ветер. Пыль попадает в глаза. Моргаю. Иду домой. Укрываюсь в подъезде.

Дома делаю салат, варю сосиски.

Эквадорские преступники украли конфискованные наркотики. Адвокат из Австралии признался, что двадцать лет назад украл несколько монет из церковного фонтана и предстал перед судом.

Опять болит спина. Делаю упражнения.

Беру вторую стопку журналов.

В Техасе обнаружены малолетние брат и сестра, живущие в брошенном школьном автобусе. Полиция Чили арестовала человека, укравшего пять тонн льда с древнего ледника Хорхе-Монт.

Стемнело. Выхожу подышать на балкон. Вечным огнём светятся окна многоэтажек.

Уголья

Дьякон вологодского кафедрального собора Михаил последнее время чувствовал, что жизнь его петляет на месте, как потерявшийся в лесу грибник. И всё из-за епископа Максимилиана, который любил слушать, как он поёт на богослужениях. Михаил уже давно семинарию окончил, но никак не удавалось ему стать священником. Стоило завести разговор об этом с настоятелем, тот вздыхал и повторял: «Ну, ваше громогласие, пока сверху распоряжений по этому вопросу не поступало».

Михаил знал, крепко знал, что дело в епископе – сухоньком, крепком, деспотичном мужичке, который до поступления в духовную академию работал учителем физкультуры. Имелась у него неприятная манера: если он слышал что-то неугодное, то опускал подбородок, поднимал брови и смотрел на собеседника по возможности не мигая. Когда Михаил пел, епископ Максимилиан блаженно улыбался, и губы его шевелились, повторяя слова молитв. Но стоило дьякону заговорить с ним о своих идеях и литературных трудах, тот опускал голову, поднимал брови и смотрел на него, как на пропавший салат.

Жизнь у Михаила шла, в общем-то, всегда неплохо. У него была семья, старик-отец в деревне, куда он любил ездить, встречи «Свитка» — литературного объединения вологодских писателей. Но в тот год всё стало исчезать, как в густом вечернем тумане. Сначала погиб отец — задохнулся во сне из-за не открытой по рассеянности заслонки печи, потом жена уехала жить к сестре в Ростов, а сын завёл подругу и тоже съехал. И остался Михаил один, продал свою двушку, купил совсем маленькую квартиру. Жил просто. В шкафу у него висел стихарь для богослужений, брюки да голубые рубашки, которые Михаил любил носить. Они и правда шли к его бледно-синим глазам, в которых, как говорили его знакомые, всегда сидела грустная смешинка, к его бороде, широким плечам и высокому росту. Ещё в комнате стоял письменный стол у окна, на котором царила старенькая пыльная лампа и лежал недорогой корейский ноутбук; кресло из отцовского дома; узкая кровать. На кухне тоже не было ничего лишнего. Окна выходили на школьную спортивную площадку.

Половину оставшихся от продажи квартиры денег Михаил отдал сыну, а свою часть потратил на ушатанную, но ещё передвигавшуюся чёрную «девятку», чтобы ездить на ней в отцовский дом. Дел там было много: комната, где случился пожар, пришла в негодность — предстояло залатать дыру в полу, поклеить новые обои, покрасить пол и побелить потолок, позвать печника сложить новую печь. Старый дом стал заваливаться набок: положи мячик на пол — и он покатится, набирая скорость. Нужно было вызвать бригаду с домкратами, чтобы они приподняли дом и выровняли фундамент. На всё это требовались деньги.

А Михаил распоряжался более чем скромными финансами. На жалованье дьякона, даже такого, который однажды удостоился чести петь на службе в присутствии патриарха, можно было жить, но не тужить было сложновато. Хорошо ещё перед Новым годом Михаил поддался на уговоры одного доброго знакомого и подработал Дедом Морозом. Дети его обожали, а пьяненькие счастливые родители вкладывали ему в ладонь шальные тыщёнки. За неделю он и заработал на ноутбук, на котором увлечённо настукивал воспоминания, краеведческие записки и стихотворения в прозе, в которых продолжал традиции почитаемых в вологодских краях писателей-деревенщиков.

Но в конце весны, когда пора было приступать к ремонтным работам, денежный вопрос встал, как говорят председатели жилищных кооперативов, ребром. По вечерам Михаилу становилось грустно оттого, что он, пятидесятилетний образованный мужчина с могучей бородой, не может привести в порядок отчий дом. В разгар его страданий в храм приехал епископ Максимилиан. Хитро зыркнув на Михаила, он что-то сказал настоятелю, тот закивал и тоже посмотрел на Михаила. В голове дьякона послышался вкрадчивый и настойчивый голос, призывающий к мстительному неповиновению, и во время богослужения он нарочно фальшивил и даже дал петуха, а затем с тяжёлым удовлетворением наблюдал, как хмурился и морщил нос епископ.

— Что с тобой, Михаил, нализался вчера? — спросил настоятель после отъезда епископа.

— Не отрекаюсь, батюшка…

— Ну, больше так не делай.

На том и помирились. Настоятель был человек понимающий и по обстоятельствам душевный, так как сам проживал не без греха.

После той литургии Михаил шёл домой через рыночную площадь, злился на епископа с настоятелем и вдруг впервые почувствовал лёгкость свободы от обязательств и освежающий дух противоречия. Он огляделся и заметил много новых заведений: «Выручим до получки», «Деньги здесь», «Экспресс-кредит». Он остановился у видавшего виды бетонного Ленина и задумался. А что ему ещё оставалось? Михаил выбрал самую приличную контору и вошёл.

За столом парень в полосатой футболке что-то сосредоточенно листал в своём смартфоне. Перед ним лежали листовки с весьма привлекательными предложениями. Михаил сел на свободный стул и начал их разглядывать. Печник тысяч десять попросит, потом на краску, на доски… А сколько стоит поднимать фундамент? Может, пока и так сойдёт? Программа «До зарплаты. До пенсии» ему подходила: выдавали сразу тридцать тысяч, проценты вроде приемлемые, если быстро вернуть деньги, а Михаил так и собирался поступить.

В анкете он гордо вывел: «дьякон». Консультант обратил на это внимание и обрадовался: «Такие люди к нам ещё не приходили!» Михаил вздохнул. Над графой о поручителе он долго думал и наконец написал: «Антон Витальевич Лысенко», а в скобках — «епископ Максимилиан». И телефон указал, благо был в мобильной записной книжке с тех пор, когда ему поручили в прошлом месяце отвезти епископу конверт и ящик крымского шампанского. Консультант присвистнул и прокомментировал: «С таким поручителем я могу вам и триста тысяч выдать». Михаилу вдруг стало весело. Он представил, как получит триста тысяч и уедет жить в Грецию, а епископа будут осаживать коллекторы.

Но после того как его отец потерял свои сбережения на МММ, Михаил старался относиться к денежным вопросам разумно, взвешивая все за и против, продумывая варианты будущих событий. Было решено, что тридцать тысяч брать не страшно — рано или поздно, но он их вернёт, не так уж это и много.

К концу лета печь ещё была не доделана. Печник взял деньги вперёд и запил. Пол восстановили, обои поклеили, забор новый поставили, и деньги кончились. Уже давно бежали проценты. От настойчивых звонков кредиторов он избавился — просто выключил сотовый и сунул в шкаф, а городского телефона у него в новой квартире не было. Когда стучали в дверь, он так талантливо притворялся, что его нет дома, что сам начинал в это верить. В какой-то момент неизвестный миру коллектор выпил стопку для смелости и позвонил епископу. Пригрозил ему, чувствуя вдохновение, что если дьякон Михаил не выплатит шестьдесят тысяч, то будет написано заявление в прокуратуру, и там займутся проверкой бухгалтерской отчётности всей епархии. Епископ ответил, что разберётся.

Когда на следующий день Михаил пришёл на службу, настоятель отозвал его в сторону и, с трудом скрывая удивление, произнёс:

— Ну что, отец Михаил, поздравляю тебя, голубчик…

— С чем? — спросил дьякон, и сердце его заколотилось изо всех сил.

— С премией! За усердные труды в чине дьякона в течение столь долгого времени владыка жалует тебе премию в шестьдесят тысяч, а через неделю возведёт тебя в протодьяконы… С тем, чтобы скоро ты стал иереем и возглавил приход храма Власия Севастийского. Правда, его сначала восстановить надо.

Поговорив с настоятелем, Михаил вышел подышать в сквер. Он сел на скамейку и стал наблюдать, как пчела летает над клумбой и садится на цветы, которые он сажал, помогая приходским бабкам, несколько месяцев назад. Невероятно! Вот момент, которого он так ждал. Храм Власия был до революции знаменит своими фресками и состоятельнейшими прихожанами. И в его руках снова станет незаурядным — он соберёт там интеллигенцию, людей, которые, конечно, оценят его чуткое понимание искусства. Он будет поддерживать их во мрачные дни духовного кризиса и творческого разлада… Но с чего это вдруг епископ обрушил на него свою милость? Может, издевается? Где же собака порылась? И премия… Неспроста. И тут вспомнил Михаил слова апостола Павла: соверши доброе дело для того, кто огорчил тебя, и, делая сие, соберёшь ты ему на голову горящие уголья.

Михаилу стало нехорошо. Откуда теперь беды ждать? Может, отказаться от повышения? Уголья!

После службы он пошёл к храму Власия. Полуразрушенный, в «лесах», без купола, а за ним под яблоней — памятный камень священнику, служившему здесь сто лет назад и убитому большевиками. «Все мы у Родины в неоплатном долгу», — почему-то пришли на ум Михаилу тяжёлые и плоские слова. Он долго смотрел на этот камень, и голове его было жарко.