Владимир Косогов

СТИХОТВОРЕНИЯ

ЯНВАРЬ В НОВОМ АФОНЕ

Выходит человек и видит черный снег,
И лучше срифмовать уже нет силы.
Печаль светла, но длится целый век,
От моря тянет, словно из могилы.

Налево повернешь — сверкнет абхазский нож.
Зрачки красней мороженой рябины.
По снегу как ошпаренный идешь.
И снятся, кто мертвы, но так любимы.

И горы впереди на каменных клешнях,
Могучие, как профиль богатырский:
Спускаются с небес и гаснут на углях
У кельи монастырской.

НА ГОРЬКОМ ЯЗЫКЕ
I
Планы на первую пенсию:
Собраться без танцев, но с песнею
И двинуть на пасмурный юг
В самолете Москва—Каюк.
В иллюминаторе — облако.
Вышло всё, видишь, вона как!
Скрутило напополам,
Но буковки — не отдам.
Это мои клинки, мои станки,
Мои здоровые позвонки,
Они еще не хрустят, огнем не горят в ответ.
Буковкам сносу нет…

II

И звезда не говорит со мною,
Как с другой звездой.
Кран пищит с холодною водою,
Неживой водой.

Пленники храпят на всю палату,
Сестры тоже спят.
Но ко мне относятся как к брату:
Нищий духом — свят.

Всё начну с начала, но сначала
Выиграть смертный бой,
Чтобы не испачкать покрывало
Кляксой кровяной.

Чтоб летели молнии, гремело
Небо и земля.
Чтобы обездвиженное тело
Верило в себя.

Чтобы встали пленники с кровати,
Слыша этот гром,
Летней духоты, как Благодати,
Выпить перед сном.

III

Выходишь в коридор
Побыть опять никем,
Уставишься в упор
В дурацкий манекен:

Не крутит головой,
Пластмассовой ногой
Не дергает. На кой
Остался он такой?

Покурим на двоих?
Но манекен пропал
В палате для кривых
Людей или зеркал…

IV

Ушли и свет не погасили.
Одна на всем материке
Мерцает лампочка Мессии
На оголенном проводке.

К чему метафоры такие,
Где смысла не поймаешь в сеть?
Раз не возьмет анестезия,
На проводочке мне висеть…

Не для того, чтоб боль в суставах
Прошла и выпрямило грудь.
А просто есть такое право —
Уйти и лампочку свернуть.

V

Раба Божия новопреставленного Николая
встречают братья Петр, Сергей, Иван.
Загробную жизнь именно так представляю —
мягкий диван,
сидят вчетвером, о прошлом талдычат сказки,
сад-огород, прочая ерунда.
Был Николай в завязке,
не помогла даже живая вода.
Душу, к Тебе отошедшую с истинной верой,
по совести упокой.
Порохом станет память, а время — серой:
задачка по химии, писанная Лукой.

VI

Шершавой проведешь ладонью
мне по лицу, когда опять
из светотени заоконной
войдешь и сядешь на кровать.

Бульон из двухлитровой банки
поможешь в кружку перелить,
застынешь взглядом на каталке,
мол, что поделать — надо жить.

«Что принести тебе на утро?
Поговори со мной, сынок!»
Я головой мотаю, будто
ни слова разобрать не смог.

Ведь это же не ты со мною
заговорил на языке
предсмертной радости с любовью?
На самом горьком языке.

Побудь со мной еще, покуда
хватает сил не звать врача.
Я скоро выпишусь отсюда,
хребет надломленный влача.

***

Нас токарить учили в УПК…
Станки, глотая медные «окурки»,
Выплевывали из-под резака
«Патроны» и свистульки,
Клинцы на грабли, прочий ширпотреб,
Загубленный неточною настройкой,
На дно картонной тары, точно в склеп,
Отправлены учительскою двойкой.
Хрусти, подшипник, дергайся, рычаг.
Сорвись, резьба, на десять лет к началу,
Где я еще над книгой не зачах
Очередной бракованной деталью.
Вот потому я токарем не стал,
В слепом цеху, позолоченном стружкой,
Словесный неподатливый металл
Кромсая авторучкой…

КОЛОДЕЦ

Колодец деревенский, перекошенный
Застрял от дома в десяти шагах.
И смотрит в воду ягодою сброшенной
Кустарник на дубовых костылях.

И мой отец без посторонней помощи
Тягучий ил со дна таскал киркой,
Чтоб ковш небесный, безнадежно тонущий,
К утру достал я детскою рукой.

***

вот свет и тьма а между ними
на деревянных костылях
застыв в нелепой пантомиме
младенца держит на руках

седая женщина и нечем
поправить траурный платок
и призраком широкоплечим
на помощь к ней приходит бог

то свет лучистый слепит маму
то тьма сгущается над ней
и держит эту панораму
первоапостольный Матфей

***

Советских фильмов — сплошь покойники —
актеры. И глядят в экран
их постаревшие поклонники –
эпохи целой задний план.

А ведь нелепо получается:
роль каждому своя дана.
И грим смывается, снимается
картина вечная одна.

Квартира лицами заполнится,
что за столом едят и пьют.
Они такими мне запомнятся,
как только титры промелькнут.

***

Подкидываю дрова
в жар их переплавляя
раскидываю слова
лишние убирая
но из трубы в ответ
хилый дымок струится
это чернильный след
чтобы не заблудиться.

***

Оглянись: твоя ли это старость
Дребезжит посудою пустой?
Много ли стихов еще осталось
Записать в небесный обходной?

Узнаешь звериный этот почерк:
«В» с горбинкой, сплюснутую «К».
Успокою близких между строчек —
Это просто дернулась рука…

***

Вот мой дед пережил сыновей,
И поэтому жизнь его съела
До распухших артритных костей,
Но до сердца дойти не сумела.

Разве смерти спокойной просил
В 43-ем, и позже, когда он
У сыновних горячих могил,
Прединсультно трусился как даун?

Будешь плыть через мутный ручей
На Никольщину в дом деревянный,
Поздаровкайся с жизнью ничьей,
Поклонись головой окаянной

И отцу моему, и дядьям,
И спасительной ангельской твари
Лишь за то, что идти по пятам
Глупым внукам они не давали.

***

М. К.

Пойдем со мной до поворота,
Где недостроенный дворец
Стоит как памятник комфорта
И жизни смертной образец.

Вот так закончится внезапно
Отца-строителя дисконт.
Оставишь вещи, — и обратно
Въезжаешь в черновой ремонт.

***

К зиме на шаг несмелый подойти.
Глоток спиртного бесится в груди:
Трахею ломит, точно месит тесто.
И жизнь не зарифмуется, поди,
Переходя на ямб с пустого места,

Где мерзлая бутылка коньяка
В почтовом — вместо писем долгожданных.
Так жадно пью, как пьет у родника
Жилец многоэтажного мирка,
Спасаясь от снежинок восьмигранных.

И памяти хватает падежей
Обрисовать пейзаж с предзимним адом:
У новостройки, встретившись с закатом,
Летят окурки с верхних этажей.
Что загадать под этим звездопадом?

***

В пять утра запрягали коня.
И будила меня, семиклашку,
Молодого отца беготня
С полосатой душой нараспашку.
Молотком отбивали цевье,
И точили, и прятали в сено
На телеге. И детство мое
Исчезало в тумане мгновенно.

Приезжали в затерянный мир,
Где царила трава луговая,
Где небес неграненый сапфир
Рассыпался от мая до края.
Начиналась учеба моя:
Приглядеть за работой мужскою
Мозаичным зрачком муравья,
Роговицей его колдовскою.

Кто сильнее, чем эти мужи,
Полубоги с загаром до пяток?
Шелестят их косые ножи,
У меня вызывая припадок.
Я смотрю уже тысячу лет,
Как у них за спиною ложится
Золотой деревенский рассвет —
Огнекрылая редкая птица.

ВРАТАРЬ

Изумрудная россыпь «зеленки»
На локтях, исцарапанных вдрызг.
Это я, отдохнувший в «Орленке»
И уставший от солнечных брызг!
Проскрипят дворовые качели
На невнятном наречье стальном,
Разбираться в котором умели,
Только вдруг разучились потом.
Пусть закружат. Ногами цепляю
Облаков белозубую пасть.
С каждым вдохом глаза закрываю:
Так с дощечки не страшно упасть,
Поперхнуться на стертом газоне,
Рот раззявив, как желтый пескарь.

Силуэт на соседском балконе
Ловит солнце в ладонь, как вратарь:
От волненья вспотела рубаха,
Даже солнцу в руках горячо.

Вдруг ударят качели с размаха,
Синяком разукрасив плечо.
Я не знал: до какого предела
Боль — сильна, смехотворен — испуг.
…А вратарь через месяц приделал
Бельевую веревку на крюк.

***

Никуда она не убежит.
А. Б.

За окном нет ни вишни, ни яблони,
И отцвел золотой абрикос.
Вот и лето закончилось зяблое
Под трещотку усталых стрекоз.

Что осталось в стакане надтреснутом?
Листья мяты, истертые в прах.
Горький вкус перезрелого детства там
На соленых остался губах.

Вышло так, что, ребенок обласканный,
Вырос я в неуклюжий мешок,
Переполненный книжными сказками,
Где всегда побеждал лежебок.

Так и жил на печи, и надеялся,
Что однажды спасет от беды
Худосочная бабка-волшебница
С полторашкойживою воды.

Небылицы никак не сбываются,
До финала остался глоток.
Золотой абрикос осыпается:
Точно капельки в землю врезаются,
На вишневый похожие сок.

***

Толчея у ларька с шаурмой.
Я задернул цветастую шторку,
Но запомнил узор ножевой,
Разорвавший блатную наколку
На упругом мужицком плече,
Где решетки висят над иконой
И колпак на шальном палаче
У предплечья в крови запечённой.

Я такую же видел, сопляк,
У братьёв, почитающих смелость.
Мне хотелось примерить партак,
Умирать за него – не хотелось.
Детский страх… Это он уберег,
Натаскал, чтоб на съемной квартире
Равнодушно смотрел на мирок,
Где мешком человека накрыли.

Вакансия поэта

Д. У.

На последний урок прозвенел звонок,
Только мы пускаемся наутек,
Расписание презирая, —
Золотые умы, хроникеры муз.
Записались в питерский горный вуз
И пропали до Первомая.

………………………………………………………………….………….

Перегаром дыша подпоет душа:
«Наша жизнь бездумна, но хороша,
Нам поглубже капай траншеи!»
Если вправду, Отче, блаженны мы –
Дураки, писаки, говоруны –
Позже всех поломай нам шеи.

Чтоб узнал я вдруг: хуже смертных мук –
Ежедневно рабочий таскать сюртук,
Заходить вместо дикого зверя,
Но не в клетку, — в комнату, где нежна,
Не любовница больше и не жена,
Но глупышка и пустомеля, —

Подогрела обед, от помады след
Не заметила — просто отвлек сосед,
И, сверкнув золотой удавкой,
Лишний раз напомнила – выход был.
Но Господь меня уберег, простил,
Так что – радуйся и не тявкай…

***

В дверь ломились, в окно стучали,
Предлагали прочесть журнал,
Словно мученики, в печали
Выходили они в «астрал».

Мне не нравятся их проекты:
Нет ни веры там, ни огня.
Я приверженец старой секты —
Акмеисты седьмого дня.