Дана Курская

СТИХОТВОРЕНИЯ

Меланоцет Джонсона

В кабинете пыльном Джонсон кладет пинцет
двигает микроскоп
моет стеклянный сосуд
Этим январским утром миру подарен меланоцет
Джонсона
стоп
так отныне его зовут

Если ты вечность жадно желаешь схватить за хвост
дам я рецепт
чтобы вы с ней сплелись
открой, своей смерти этим замедлив рост,
меланоцет
именем поделись

Хищный удильщик, ты мой отныне весь
плыви, моя кроха
лампочки на усах
Каждый мечтает, как может, остаться здесь:
Палочки Коха
ленточки Мебиуса

А когда вдруг наступит, Джонсон, и твой черед
уходи как январь
тихо и не скорбя —
Где-то в темных глубинах самых глубоких вод
плавает тварь,
обессмертившая тебя.

МК-тупик

настигающий образ моря
подкожный бойлер
кровь стучит в висках как будто нога в трамплин
пей из глаз моих только юные песни
пой мне
в тишине узнаю — «Ддт», «Наутилус», «Сплин»

их аккорды взлетают в космос,
сбивая звезды
словно ядерный взрыв, обрекающий пустовать
образующий только пропасть
и только пропасть
и из пропасти прорастает диван-кровать

за которой вздымают волны
пустые скалы
на остывших плитах вращает жерло воронка дна
и засасывает сползшее одеяло
снежный путь — начало
и смерть как фонарь видна

зажигалку во мне в этот миг
заслони от ветра
кремень высечет в сумраке молнией злую нить
ты губами из пачки вытянешь сигаретку:
«детка,
слушай, надо это как-нибудь повторить»

***

за гробом нету ни черта
ни ангела с трубою
какие там еще врата
никто от люльки до креста
не свяжется с тобою

прощаться надо навсегда
по вехам и минутам
какого там еще суда
ты ни туда и ни сюда
и никого не ждут там

и только пыльный василек
Растущий за оградой
хоть синий глаз его поблёк
встает безверью поперек
не тронь его
не надо

Шкатулка

Под снежным шепотом чуть дремлет многоглавый,
За несколько столетий подустав.
И вздрогнет утро за Рогожскою заставой.
На Тихорецкую отправится состав.

Движенье повторяется веками —
Погаснут на Арбате фонари.
Но тут в окне на Коптевской механик
Спасет нас всех, промолвив: «Отомри…»

Казалось бы – зачем мешать земному?
Чем сдержишь ритм пружины городской?
Но снег уже ложится по-иному
На крыши Долгопрудной и Тверской.

Как будто в механической шкатулке
Вдруг сбился стук стальных крученых жил.
И заново змеятся переулки
На карте города, в котором ты не жил.

Ведь механизм отныне неисправен.
Он прав был, эту шалость совершив.
…По Красной площади стремглав идет Гагарин
И повторяет в ужасе: «Я жив!»

***

говорят, ее чувствуют как удар
с чем-то часто путают Божий дар
но ее не спутать в нервов тугой клубок
не сложить как жужелку в коробок

говорят, нависает штормом, бурлит рекой
а у нас февраль в окне и покой
а у нас в духовке брокколи и минтай
— Почитать тебе сказки Пройслера? — Почитай.

говорят… впрочем, пусть себе говорят
пусть у них она словно импульс или разряд
ведь у нас есть тоже своя беда
— Почитать тебе Антокольского? — Никогда!

но когда пора отходить ко сну
я мой смысл обретаю во всю длину
— Приготовить на утро яичницу? — Приготовь.
…если здесь не любовь, тогда что — любовь?

Ваганьково

Земля принимает с одиннадцати до шести
В прочее время можно здесь погулять
Легкий ветер в листьях прошелестит
Если хочешь – пробуешь разгадать

После двенадцатой рюмки выползет темнота
И накроет край, где никто не считает дни
Если хочешь – закрой глаза, посчитай до ста
И тогда отовсюду выйдут к тебе они

Вот тогда и расскажешь про гулкий свой бой часов
Про панельный дом, где тебя ах никто не ждет
В этот край оградочных адресов
Ты пришел унять под ногами лед

Расскажи им про деньги в стылой своей горсти
Про холодную одноместку свою кровать
Как ты принимаешь всех с одиннадцати до шести
В прочее время стараешься погулять

Как дрожит в больной руке твоей карандаш
Как дрожит звезда по ночам у тебя в груди
И тогда они скажут: «Ты тоже, ты тоже – наш.
Вот поэтому больше не приходи».

Непрощенные

Восемнадцать суток не ела и не пила воды.
Не ходила во храм, пряла по-иному пряжу.
Федеральный канал засигналил заставкой «Не ждите беды!»
И страна взволновалась – а что там по радио скажут.

В интернете скандал: папа Римский изрек, что прощают не всех.
Трактовавший небесную твердь призывал к изменению фабул.
…И стояла на шатком балконе, упрямо таращась наверх.
В этот день был разбит объектив телескопа «Хаббл».

Вскоре замерли фабрики. Схлопнули свет маяки.
Банкоматы пищали в ночи: «Ожидайте расплаты!»
…Молча терла виски, когда люди схватили штыки
И толпой непрощенных направились вдруг к Арарату.

И идут к изголовью горы, и сдают никому города.
И за каждый шажок на телах проступает расправа.
…Тихо спустится вниз. Я спрошу: «А меня-то – куда?»
Но она всё молчит. Только крестит нас слева направо.

Бабушка моя

Существуют мужья, подло обманывающие немолодых жен
Некоторые финансисты ловко подделывают цифры в годовых отчетах.
Современные школьники умудряются затирать двойки
цифровым ластиком в электронных дневниках.
Все брешут кто во что горазд.
Я — чудовищно вру своей бабушке.

— Как ты, Мурзилка? – спрашивает она меня,
наклонив голову вбок как старая канарейка.
И я с идиотской улыбкой ей вру:

— Хорошо.

— А как муж? –
и бабушка щурится, чтобы лучше меня услышать.
И я снова вру с идиотской улыбкой:

— Так любит меня!
Работает эм…замначальником…эм…на заводе.
И бабушка удовлетворена – завод, замначальник, любовь.

— А что там с работой?

— Отлично! С работой отлично!
Я просто купаюсь в купюрах, клиентах, заказах!

— Откладывай в сберкассу! – в бабушке просыпается главный бухгалтер.
Откладывать – это я люблю.

— А как там стихи?
Набираю в легкие побольше воздуха:

— О, замечательно!
Вчера меня публиковал «Новый мир».
Но бабушка хмурится – код не прошел.
Тогда по-другому.

— Недавно звонил Максим Галкин,
просил почитать в «Голубом огоньке».
И бабуля довольно кивает –
уж Галкин ей ясен.

— Легко тебе, Даник?

— Легко!
Мне предельно свободно!
Мне солнечно, радостно, весело!
Все обожают меня!
И бабушка подслеповато глядит на меня как на солнце.
И ей девяносто.
И помнит она через раз.
А завтра я снова приеду и все повторится —
Нучтотамсработой-амужкак-легколивмоскве.

— Бабулик, давай о другом.
Помнишь фильм «Дело было в Пенькове»?

— Не помню.

— А помнишь войну?

— Нет, не помню.
Давай о тебе.
…Все мы врём, насколько позволяет нам наша подлость и нежность.
И я здесь — банальный солдат на топком поле бессмысленной светлой лжи.
Но ведь, если вдуматься, коварная старуха сама меня с детства приучала к вранью.
В ответ на вопрос «Ты всегда будешь рядом?»
Шептала: «Всегда».

My Dan

вот потому и не сплю
снится больная ересь
черти по осени стали в два раза злей
переведи меня через это
через
my dan
и стопарик еще налей.

нет, не засну
снятся кресты да кочки
папиным свитером выросший темный лес
я ведь была когда-то
любимой ночкой
что? Заговариваюсь.
Пьяная.
интерес-
-но если тебе позвонят,
Мы ведь не снимем трубку
Знаем мы кто звонит у них по ночам
Горлышком новой бутылки
труби побудку
Что? Нет, не сплю.
Слава вам, трубачам.

Если засну –
Считай, перевод окончен
Ты меня, то есть, все-таки перевел
Через my dan
Через мрак
И угрозы ночи
На лишь тебе понятный язык времён.
Вот и заснула
I’m sorry
I’m yes
I’m no
Мне не приснятся
Клиенты
Фейсбук
аборт
носом в твое плечо как будто дредноут
что, непутево скитаясь, нашел свой порт.

Жертвоприношение на прудах

Затем она уселась на пиджак,
Свои ладони под себя поджав,
И чем-то важным пах вечерний воздух.
Священной дозой стали двести грамм.
«Здесь все цветет, – сказал ей Амирам, —
Совсем иначе было в девяностых.

Здесь не было и трети здешних вод,
А вдалеке не высился завод,
И берег оглашался женским всхлипом.
Здесь было мрачно, гулко и темно,
Так длилось бы столетиями, но —
Но бог явился и запахло липой…»

Рассказ прервал далекий рыбий крик
Глубоководный не поймешь язык,
Но Амирам вдруг улыбнулся ровно.
«Эх, что-то раскричались на беду…»
«А где же этот бог живет?» «В пруду.
Но он спасает только хладнокровных.
А я тебя запомню молодой»
И, свесив ноги прямо над водой,
Она молчала, думая о разном.
Был берег светел, а закат бордов.
И мутный бог Борисовских прудов
Крестил ее ступни волнообразно.

Бывальщина

Тили тили трали вали
Мы сюжет вам откопали
Поиграл пацан в качели
И его не откачали
Плачет баба вся в печали
И задержка две недели

ламца дрица гоп цаца
как рожать от мертвеца

Ах ты мой придурок милый
Ты не знал, что станешь папой
переехал жить в могилу
над тобой стоят с лопатой
вот допился шалопай
землю в яму
за-сы-пай

Баба всё ревет и плачет
Как одной решить задачу
Ночью снится женишок
А на шее ремешок
И она совсем не рада
Что он в гости к ней зашел
Поцелуев влажный шелк
но мерещится ограда
Не летай куда не надо
Будет спаться хорошо

Баба все шипит в пространство
Хватит там гонять балду
ты не спрячешься в аду
я тебя и там найду
за такое окаянство
я сама к тебе приду

вот такая кинолента
за посмертные аферы
за прекрасные моменты
ты мне должен алименты
хоть и смылся в стратосферу

ламца дрица гоп цаца
мы хотим обнять отца

ну а если не смогу
если мне не хватит сил
то пожалуй к четвергу
до тебя дойдет наш сын

Приняла решение – вот
И баюкает живот
баю баю мальчик пай
завтра к папе
за-сы-пай

Гроза

Они вопрошали: «И с кем, Катерина, ты шлялась всю ночь?»
Они утверждали: «Мы просто хотим помочь!»
Шептали, косясь на Волгу: «Ты только скажи – зачем?»
Отвечала, рыдая: «С Борисом Григоричеееем!»
Они заставляли: «Покайся в своих грехах!»
Крестилась пред каждым – дело, мол, не в стихах.
И сверкала зарница в каждой ее слезе.
«Быть грозе! – говорили они. – Быть грозе!»
Дураки вы, это не та Катерина, это совсем другая.
Эта приехала в Кунцево на трамвае.
На скамейке бульвара сидеть удивительно хорошо.
И ее снимает на камеру сам Меньшов.
И она настоящий директор завода, не просто зам.
И Москва не верит ни грозам, и ни слезам.
И в потоках воды чуть дрожат ее фонари.
«Как я долго искала тебя», — говорит.
И всё смотрит как дура ему в глаза.
…Над Москвою в июле херашит гроза.

Коррозия

Едва лишь месяц выйдет из-за туч,
И вниз протянет свой тоскливый луч,
Позолотив карнизы ржавых крышек,
Как ты проснешься в комнате одна,
И в волосах проступит рыжина,
Как ржавчина, что с каждой ночью ближе.

Ты молишься: «О, хромовый оксид!
Яви мне свою зелень и спаси!
И ниспошли всем свет графитной смазки!
Даруй мне солидоловый покой!»
Но дальний скрежет свалки городской
Напоминает о другой развязке.

Таков удел любого вещества.
И ржавчина, вступив в свои права,
Сухою сукровицей оплетает тело,
Став коркой на оржавленном виске.
Ты воешь в металлической тоске.
Но разве ты не этого хотела?

Прогулка

что вы, я так гуляю
город умылся весной
те, кто казались прахом
те, кто теперь связной
те, кто взошли на плаху
те, кто не умирал
те, кто прошли по краю
в небе поют хорал

те, кто любил, неслышно
шлют на мой лоб лучи
я для них главный, беспечный,
хоть и последний герой
лет уже тридцать с лишним
кто-то из сердца стучит
двери недолговечны
Боже, открой
открой

***

Теплый майский закат будет прерван дождем.
Мы с тобою по рельсам куда-то идем.
В рюкзаках наших — хлеб и вода.
И по рельсам не едет беда.

Говоришь: «Не печалься, мой глупенький друг.
Видишь – в светлой траве рыщет маленький жук.
По каким-то жучиным делам.
Так и нам с тобой. Так и нам»

…Эти рельсы уже никуда не ведут.
И закат догорел: я не здесь, ты не тут.
Мы наделали глупеньких дел.
В рюкзаках теплый хлеб зачерствел.
Знаю то, что случилось потом.
Воду пью окровавленным ртом.

Я хотела бы помнить про каждый синяк.
Верить в каждый удар, каждый крик, каждый враг.
Но декабрьское небо дрожит в синеве,
И я помню про рельсы,
Про жук по траве.

Колыбельная для Гриши

если приснится смерть,
не закрывай глаза
будешь всю ночь смотреть —
утром пройдет гроза

в полдень пойдет снежок,
к вечеру будет лед
как мне с тобой хорошо —
кто-нибудь пропоет

Светел кабацкий ад —
водочный запашок
перешибает смрад
трупов, с кем хорошо

вот и пройдешь этап,
сладостно согрешив
слаб человек слаб
жив человек жив

Крысоловка

Говорят, что я вовсе не умирала…
…Те мальчишки, с которыми я играла,
Повзрослев, со мной оставались мало,
Обещав потом позвонить.

Полагаю, что кто-то меня и помнит,
В заоконном пространстве квартирных комнат
Молча курит, из дома уже не выходит,
И песочная рвется нить.

Я играла для них на своей свирели,
А они спасли себя, повзрослели.
В опустевшем дворе дребезжат качели.
Я на окна гляжу как вор.

Нам так нравилось в теплом песке валяться,
А теперь эти люди меня боятся
Не пускают к окнам своих домочадцев,
И опасливо крестят двор.

И у тех, за кого я была в ответе,
Подрастают большие смешные дети,
Их мамаши кладут засыпать при свете,
Колыбель очертивши в круг.

Их отцы им велят повзрослеть скорее,
И в качели, свирель и песок не верить.
И не дай им Бог приближаться к двери,
Если ночью раздастся стук.

И не сметь замок даже пальцем трогать.
Кто стоит за дверью? Посланник Бога?
Или странник, флейтой манящий в дорогу?
Или серая злая рать?…

Мне так мало надо, чужие дети.
И звучит за дверью на всей планете
То ли детский плач, то ли просто ветер:
«Выходи со мной поиграть…»

Булка

Небо плечами проверив на прочность,
Мрака громады из боли воздвигнув,
Бездну потрогав минувшею ночью,
Утром шагаешь за булкой с повидлом.

Осень набросила на Подмосковье
Газовый плат с ярким люрексом света.
Все, что во тьме было чертано кровью,
Стало бордовым кустом сухоцвета.

То, что всю ночь в тебе билось и выло,
Разом омылось в берлинской лазури.
Сдобная булка, густое повидло —
Мама такое на даче варила.
Пенка на тазике, помнишь, — глазурью.

…Парень, с тобой поступивший сурово,
Рыцарь твой черный, ушедший за страстью,
Злая подруга, предавшая снова.
Калейдоскоп стекла плавит на части.
Все они в осени этой — для счастья,
Даже пусть ты для чего-то другого.

В старом дворе чуть застыв осторожно,
Ты наслаждаешься светом и тишью.
Через секунду ты сладко простишь их.
Спишешь им то, что их счастье возможно
И без тебя и твоих сложностиший.

И, улыбаясь прозрачным прохожим,
Думаешь — больше не будет обидно.
Каждый зачем-то действительно нужен.
Ты здесь зачем-то действительно тоже.
Может для Бога ты булка с повидлом.

Фрактал

Меж оградок шагаешь устало —
Не допит,
не допет, не умён.
Ничего от людей не осталось,
Кроме дат,
фотографий, имен.
Так шагай же, навеки прощаем,
И во мне
Никогда не умри.
Как ты кладбища землю вращаешь —
Я втройне
Ощущаю внутри.
Пусть шаги в этой злой амплитуде
Неприемлемо
будут легки.
…Ведь в меня приходящие люди —
Все уходят — как в землю –
В стихи.