Григорий Медведев

СТИХОТВРЕНИЯ

Карманный хлеб

***

Самое время по пояс кариатиде
Андрей Белый

Две дубовые балки
держат над головой
потолок этот жалкий,
уголок родовой.

На покатые плечи
русских кариатид
он возложен — далече
им идти предстоит.

Неподвижные бревна,
тот же вид за окном,
но я вижу подробно,
что уменьшился дом.

Убывает как будто
за хозяином вслед,
потому — ни уюта,
ни тепла уже нет.

Сестрам время по пояс,
они пробуют вброд,
не загадывай, кто из
них первой дойдет.

Не утонут, не канут,
если время — вода, —
вровень с мрамором встанут,
и теперь навсегда.

Я один из последних
провожаю их вдаль
не жилец, не наследник,
да и гость тут едва ль.

***

Ну да, плоховато жили,
но хлеба к обеду нам вдоволь ложили.
И в школьные наши карманы,
как в закрома
от Родины крохи
падали задарма.

Ну да, широко не живали,
но хлеб из-под парты жевали —
вприкуску с наукой пресной
и затяжной —
вкуснейший, здесь неуместный
мякиш ржаной.

Я надевал в десятый
топорщившийся, мешковатый
пиджак (надевал и злился,
все ждал, когда дорасту),
в котором отец женился
в 83-м году.

И где он теперь забытый
с крошками за подкладкой?
Такой у меня вопрос.
На уроках украдкой
хлебом карманным сытый —
отца я не перерос.

Ломоносов
Солнце ходило по небу, как блесна,
тучи глотали его, и была весна.
А Ломоносов — рыб знаток и светил —
бронзовым взором окрестности обводил.
Детища своего отвернувшись от,
отдохновенье обрел сочинитель од.
Что ж, я Михайле повинной кивнул головой
и восвояси отправился с Моховой.
Тьма обступала город со всех сторон.
Был я отчислен, но счастием одарен!
Так распадалась жизнь на неравные две.
Змейкой кружила майская пыль по Москве.
В будущее несло меня кувырком,
гром провожал архангельским говорком.
Я оглянулся кованых подле врат,
привкус свободы и пыли был горьковат.

***

То, что войной считалось, —
в сорок пятом осталось.

А если где-то стреляли,
если десант и разведка
кровавили каски, разгрузки, —
по-другому именовали,
по-русски,
но войной называли редко.

Помнили ту, большую,
роковую, пороховую,
на безымянных высотах
священную, мировую,
ее батальоны и батареи.
А этих старались забыть скорее,
напрасных своих «двухсотых».
(опубликовано «Новый мир», 3, 2016)

***

Хорошо созревает рябина,
значит нужен рябинострел,
чтобы щелкала резко резина,
и снарядик нестрашный летел.
Здесь удобное мироустройство:
вот — свои, а напротив — враги;
место подвигу есть и геройству,
заряжай и глаза береги.
Через двор по несохнущим лужам,
перебежками за магазин –
я теперь не совсем безоружен,
я могу и один на один.
Дружным залпом в атаке последней
понарошку убили меня,
и все тянется морок посмертный
до сих пор с того самого дня.
(«Новый мир», 3, 2016)

***

Выпусти пса на детской площадке,
где ржавая горка, песок, качели,
турник, чьи низкие стойки шатки.
Листья почти облетели.

Это даже не середина жизни
и вокруг не лес, а гнильца, болотце;
подойди к перекладине и повисни,
подтянись, пусть сердце сильней забьется.

Бывшим школьникам тонкокостным
перед кем запоздалым успехом хвастать?
Но вдыхая жадно октябрьский воздух
все упорствуешь: девятнадцать, двадцать…

Подростковая в общем-то зависть, обида,
только зря — не разверзнется клумба,
и герои дворовые из Аида
не восстанут в час твоего триумфа.
(«Новый мир», 3, 2016)

***

Научись дышать пустотой.
Это отныне твой дом родной.
Что-то подобное пел БГ,
а ты ему подпевал.
Выглядело смешно.

Тогда еще не сдавали ЕГЭ
и кассетник пленку жевал.
Это время уже прошло.

В новом времени, в пустоте,
песенок нету, а наши — те —
превращаются в белый шум.
Он идет-гудёт,
он идет-гудёт.
Никаких не наводит дум.
(«Новый мир», 3, 2016)

***

Я смотрю из окошка трамвая,
как вторая идет моровая,
и моя поднимается шерсть.
Братец жизнь меня учит и братец смерть.
Я котенок с улицы Мандельштама.
Отвези меня, мама,
в Ванинский порт, брось во терновый куст,
будто чучелко смоляное.
Только б не слышать косточек гиблый хруст
и всё остальное.
(«Новый мир», 3, 2016)

***

Яблоня плодоносит лет пятьдесят,
если хватает сил.
Мой дед, посадивший сад,
его уже пережил.
Мы вдвоем в запустелом сидим саду,
август, трава ничком.
Поднимаю и на скамейку кладу
антоновку с битым бочком.
Дед выпрямляется, гладит кору
яблонь, кора жестка.
Верю, приговоренные к топору
они узнают старика.
Жалко тебе их? Кивает: да.
Ветер доносит дым.
Он все понимает и смотрит туда
куда-то. И мы молчим.
(«Новый мир», 3, 2016)

***

Как будто выморгал соринку
и, с оптикой, другой от слёз,
впервые поглядел всерьёз
сюда. И всё тебе в новинку.
Уже, смотри-ка, дуб зазеленел,
и комариный князь Болконский зазвенел,
и братья муравейные сутулясь
шагают среди трав своих и улиц.
Оставь тяжеловесную печаль.
Она здесь устарела, как пищаль
и через раз грозит осечкой.
Не бойся: нас и так прикроют, защитят
те, что в осоке медленно шуршат
и, легкокрылые, висят над речкой.
(«Новый мир», 3, 2016)

***

С возвышенья, с холма
я вижу школу, дома,
близкие купола,
низкие колокола,
серые небеса.

Если закрыть глаза,
здесь XVII век:
только шуршащий снег,
лай, перепалка ворон,
ветер и перезвон
сверху один для всех.

Неспокойный весьма
век — всё смута, резня;
заметай-ка, зима,
и его, и меня.

***

Ну что, поговори со мной,
моя печаль, моя попутчица.
Попотчуй песенкой простой
о том, что счастья не получится,
привычную свою пропой.

Я трудно, хорошо живу,
надеждами себя не балую.
Поскольку осень здесь — листву
таджики поджигают палую.
Белесый дым слегка горчит,
и дождь ладонью многопалою
в такт старой песенке стучит.

***

Жил каждый день, но почти ничего не помню
из того времени — только, как после звонка
вошла и, на нас не глядя, сказала: «Ночью
Миша наш умер» учительница Валентина
Егоровна, и закрыла лицо руками.
Не правда — второклассники не умирают.

Не успев таблицу доучить умноженья,
ни Родную — учебник синий — речь до конца
освоить, ни с машинами вкладыши Turbo
и Bombimbom целиком собрать, третью четверть,
самую долгую, не пережил он. Через

день или два повели нас всех попрощаться.
Было начало марта. Мы входили туда,
к нему. Какие-то причитали старухи.
Миша лежал, не похож на себя, я видел,
на лбу у него капельки пота и веки

слегка приоткрытые. Мне не было страшно —
было неправдоподобно все это; когда
его мать заголосила: «Воскресни, сынок,
воскресни!» я наконец-то заплакал: второ-
классники умирают. Неба, деревьев, птиц —
многого, многого он не увидит больше.

Лошадь тащила его по мерзлому полю
почти километр, пока он в стремени бился.
Похоронили Мишу на родине — в Курской,
кажется, области или Орловской, не здесь.

Долго я, до конца весны, всё думал о нем:
что за сны ему снятся, видит ли он меня?
Но стал забывать, когда наступило лето
с насекомым царством своим и муравейным
братством, с крыжовником, с яблоками такими
каких у нас не случалось ни до, ни после.