Рождение паровоза

А я за ними ахаю, крича
В какой-то мерзлый деревянный короб:
— Читателя! Советчика! Bрача!
На лестнице колючей — разговора б!

Осип Мандельштам, «Куда мне деться в этом январе…»

Я очень люблю всякие премии и конкурсы — не то, чтобы мне перепало какое-то множество денег, меня часто вызывали на сцену и вручали статуэтки и букеты — нет, я больше этого хотел, как всякий нормальный человек, чем проживал такое наяву. Но важно другое: новые соревнования нюрнбергских мейстерзингеров — это такой способ привлечения внимания к продукту в условиях его избытка. Причём не только к лауреату, но и к тексту, который просто кто-то прочитает — по служебной обязанности, или просто по праву участника.

Не так давно, лет тридцать назад — а на исторических весах это не самая большая гирька — случилась большая трагедия для человека пишущего. Наступила та стадия рынка текстов, которая называется «перепроизводство». Это не мгновенно сказалось на сочинителях, но уж теперь сказалось в полной мере. И часто единственный способ для них оказаться прочитанными — участвовать в мирных боях-соревнованиях.

При этом конкурсы и премии бывают двух типов — самосудными и — с жюри. Благодаря современным технологиям все участники забега могут проголосовать, а хитроумные (на самом деле, в эпоху готовящихся полётов на Марс не самые сложные) программы выберут победителя. Но понятно, при всём совершенстве математики, такой способ определяет среднюю температуру по больнице, то есть средние желания средних самодеятельных писателей — попадись им Велимир Хлебников, он не дойдёт до финала. Я как-то в пору весенней жестокости послал на такой конкурс рассказ писателя Грина (от имени Александра Гриневского, впрочем), так Александра Степановича несколько раз спросили «что вы курили» и посоветовали больше работать над своими текстами. Слепые публичные дегустации — это прекрасно, я бы на каждом самодеятельном конкурсе обязательно помещал анонимный рассказ какого-нибудь мёртвого классика, подобно тому, как в советские времена бытовала легенда о том, что на учениях у десантников промеж холостых патронов в рожке каждый пятый — боевой. Чтобы карась не дремал, значит.

Но понятно, что солидные премии, да и конкурсы другого вида набирают жюри — профессиональное или нет, на окладе или без оного. Я служил в разных жюри, и, без лишней скромности, скажу, что умею делать эту работу.

Как-то один нейрохирург рассказывал о том, что вид живого человеческого мозга вызывал в нём чувство полного восторга. Вот примерно такое же чувство вызывает в чтеце хорошая проза неизвестного автора. Она — настоящая, она движется, дрожит, в ней что-то ещё несовершенно, но она будет жить. А вот плохая проза, да, случается гораздо чаще. Но и она различна — одна бывает такой, что «так плохо, что уже хорошо», другая хоть дурно написана, но за ней, как за застывшей коркой, кипящий магматический жизненный опыт. Он не станет предметом литературы, но он выплеснут на бумагу, зафиксирован, а, значит, уже не пропал — пригодится кому-нибудь.

Но при столкновении с комбинацией слов, которая тебе не близка, не нравится, читателю нужно быть скромным и богобоязненным — это, говорят, вообще полезно, но я попытаюсь сформулировать несколько правил для человека, которого попросили оценить чужие истории.

Да, это вот с вами может случиться.

Член жюри — своего рода врач, а не только читатель

Итак, первое, что в вас должно присутствовать — это сократическая презумпция недостаточности знания. Даже если вы думаете, что знаете, как надо писать, помните, что новое всегда приходит неузнанным.

Второе обстоятельство заключается в том, что у всех у нас есть корпоративные привычки — как возлюбить текст противоположной политической ориентации? А вот так — какая бы у вас правильная ни была, может найтись талант на другой стороне. А может, конечно, и не найтись.

Третий совет очень прост. Если тебе доверили чужие тексты, тебя вроде как наняли врачом.

Врач не выбегает в коридор поликлиники, с хохотом рассказывая о потешной бородавке пациента. Нет, если ты врач, ты подписался на долгое или очень долгое молчание. На больших премиях и конкурсах это подтверждается подписью в договоре, а в весёлом движении мелких частиц регулируется здравым смыслом и эстетикой поведения. Член жюри — своего рода врач, а не только читатель, и как бы не манили его социальные сети, пока всё не кончилось, стоит помалкивать. Да, люди не всегда понятные доверили тебе своё яйцо поэзии, так отнесись к нему, как врач-читатель.

Однажды, в тех самых социальных сетях я прочитал крик души одного члена жюри. Он не был защищён никакой конфиденциальностью и был обращён, так сказать, urbi et orbi — городу и миру. Этот человек рассказывал следующее: «Призвали меня, дорогие товарищи, в жюри конкурса сказок. А там — мнительные авторы, которые считают, что им злонамеренно занижают оценки. С вашего позволения процитирую самых мнительных. Один из них пишет, например, вот что: „Васька ринулся к зарослям малины. Через минуту он уже присоединился к брату и родителям, а карман его штанов раздулся, как будто у мальчика там был спрятан запасной кулак“. Но мальчик Васька там — не подумайте — не рукоблудие для себя открыл. Он там — переведите дух! — яйцо паровоза нашел. А потом, в ночи, еще один герой встретился с обронившей яйцо паровозьей мамой. „Черный в потемках паровоз на свету оказался паровозихой“, — пишет автор. Я стону и вою, товарищи. Я не умею на глазок определять пол у паровозов. Как я дожил до своих лет без этого знания?» — ну и тому подобное далее.

И вот что я скажу — в этом самом месте, где этот, быть может, прекрасной души и замечательных профессиональных свойств, человек собрал некоторое количество сочувствующих ему друзей, описывается словом «испанский стыд». Замечу, что идея о яйце паровоза — решительно прекрасна. (Другое дело, что её исполнение, возможно, ужасное, а, возможно, и нет — мне это неведанно). О, как бы я распорядился этой идеей из непрочитанного рассказа! Какое бы у меня было паровозное яйцо! Это был бы настоящий стимпанк, и в мастерских имени Андрея Платонова рождались, оплодотворённые загадочным веществом существования, паровозы — и серии ОВ, называемые «овечки» и паровозы «СУ», и машина «ИС», которая одним своим видом вызывает чувство воодушевления, такое, что растроганная радость пробуждается в человеке, как при чтении стихов Пушкина. Ну, у меня, конечно, были бы там ещё чекисты в скрипящих шофёрских тужурках и запах угля, и предчувствие войн, и слова «габардин» и «лишенец». Но автор рассказа с конкурса мне был неизвестен — и, может, вёл свой паровоз прямиком из Ромашково. Мне этот рассказ мог вовсе не понравиться — не в этом дело.

Урок саморазоблачения заключается в том, что если люди глумится над тем, что не могли раньше определить пол паровоза, и не знали, что они разного пола бывают, то они сильно рискуют. (А в комментариях к суждению члена неизвестного жюри — трэш, угар и содомия).

Было бы любопытно наблюдать всё это «автор, что вы курили?» по отношению к

— и далее по тексту классика.

Это очень интересная проблема — учёные люди её называют «эпистемологическая неуверенность».

Человек сталкивается с непонятным, и не знает, хорошо это или плохо, более того, он не обязан высказывать своего мнения, но хочет для снятия неуверенности присоединиться к какому-то мнению. Это может быть как коллективное осуждение, так и коллективное восхваление — не важно. Важен лишь первичный толчок чужого авторитета. Сразу же возникает проблема с авторитетом — часто он оказывается негодным экспертом (просто в силу малого наличия шаблонов для сравнения, узкого поля зрения, будучи специалистом в одном, он вовсе не является специалистом в другом, ну и тому подобное далее).

В заключение — два совета.

Во-первых, известно кто довольно много написал о паровозах, как о живых существах (Шкловский бы вторил этому, описывая автомобили, как женщин разного характера).

Рецепт тут прост — каким бы смешным или нелепым тебе бы ни казался чуждой текст — не торопись. Подожди. Запиши свои впечатления, если не можешь не записать.

Но есть и ещё один, оптимистический совет — в старой истории, которую рассказывали про поэта Твардовского, который был ещё главным редактором журнала «Новый мир», было чудесное слово «задеёт».

Твардовский раскладывал стихи, присланные в редакцию на две стопки. «Это, — говорил Твардовский, — задет. А вот эта, вторая не задеёт». Это очень важное ощущение любого отборщика — прислушаться к себе. Задеёт или не задет? Ну, а потом продолжить работу в соответствии с этим.