Булат Ханов — Литературная премия "Лицей"

ДИСТИМИЯ (повесть) 18+

«… погружает. Оно удерживает тебя пленником у руля. Оно нашёптывает тебе, куда править, и ты слушаешься его за неимением лучшего. Такое положение вещей кажется тебе вопросом времени. Ты медленно катишься в пропасть, утешаясь мыслью, что вскоре возьмёшь жизнь в свои руки.

Когда ты осознаёшь, что жизнь далека от твоих представлений о ней, что в детстве, в юности, пять лет назад ты рассчитывал на иное, а теперь непоправимо далёк от этого “иного”, именно тогда в твоей голове срабатывает аварийный сигнал. Напоминает о себе бесхитростная истина: изменить мир ты не сможешь, зато в твоих силах смириться с тем, какой он есть. И ты смиряешься, возвращаясь в привычное течение, занимая свое место в очереди. Пусть тебя иногда посещает желание поведать больные истории, ты молчишь. Никому нет дела до твоих историй, потому что каждый полон такими же. Рассказав их, никто не приблизится к свободе или к детской мечте, а лишь выпустит наружу инфернальных сущностей, которые …»

Заскучав при появлении «инфернальных сущностей», я спрятал книгу в портфель. Девушка справа, смотревшая через моё плечо, откинулась в пассажирском кресле и поправила стильные красные наушники. Лицо моей соседки всю дорогу выражало неприязнь, точно ее оскорбили.

Критики, понятное дело, разнесли произведение в щепки за вторичность, рыхлую структуру и длинноты. Автору всё равно. Средней популярности рокер, поставив финальную точку в дебютном романе «Крах наслаждения», отправил его издателю без редактуры. В ту же ночь музыкант ухлопал бутылку бурбона и перерезал горло бритвой, как самый настоящий позер.

Расчетливый ход от тщеславного кретина оправдался. «Крах наслаждения» возглавил рейтинги продаж, сместив с верхней строчки эротическую сагу о лейтенанте Дидро. Песни рокера разбирают на цитаты депрессивные паблики, а тот самый бурбон с оранжевой этикеткой обрел роковую славу. В некоторых странах, включая Россию, его изъяли из продажи.

– С вами всё в порядке? – спросила стюардесса, притормозив с тележкой рядом со мной.

– В полном. Принесите, пожалуйста, стакан воды.

Я полез за пузырьком с глазными каплями. У меня всего-навсего конъюнктивит и недосып, а кому-то снова кажется, будто мне срочно пора в отпуск на море или надо лечь на обследование. Я даже бриться начал каждое утро, лишь бы избавиться от расспросов о здоровье.

Нагретый, тускло освещённый салон и квёлые пассажиры замедляли мысль. Девушка справа прибавила звук в плеере и закрыла глаза. Враждебная маска, нацепленная в аэропорту, исчезла, лицо сделалось наивным и по-детски трогательным. Маленькая потерянная девочка, которая подбирает помаду в тон своему пальто цвета спелых маков, покупает наушники стоимостью в две стипендии и сбривает брови, дабы нарисовать новые.

Как ни тоскливо, я вновь достал «Крах наслаждения». Не спать же, в конце концов.

По долгу службы мне положено раз в месяц смотреть по три раскрученных фильма и читать по три рейтинговых книги. Неважно, художественная это литература, научпоп, практическая психология или мемуары. Кроме того, я слежу за топовыми сериалами, за лидерами «Ютуба», за стендап-сценой и эзотерическими телешоу, за передовыми скандалами, сплетнями и поветриями. Если научиться сносно структурировать поступающий отовсюду материал и не объяснять странные действия окружающих их нездоровым рассудком, то можно прослыть умным типом. Я вслушиваюсь в поток и выискиваю в нем пригодные незатертые слова, чтобы обращаться к публике. Вовлеченность в общий дискурс налагает меня правом на людях называть себя частью прогрессивного человечества и привлекать их на мою сторону. Что бы ни значило слово «прогресс», я иду с ним в ногу.

Соционический клуб собирался в студенческой общаге по средам. Студентов психфака, в том числе и меня, профорг согнал на первое занятие. Ведущий, низкорослый крепыш Антон с массивной пролетарской челюстью и низким голосом, напоминал санитара. В соционике Антон разбирался посредственно и полагался на интуитивные прозрения. Девушкам давался совет не заговаривать с Гамлетами, а парней учили распознавать Гексли по улыбке. Меня типировали шесть раз, относя то к Наполеонам, то к Максимам Горьким, то к Штирлицам, а то и вовсе приравнивая к Габенам.

– Ты сложная личность, – заключил Антон. – Определенно.

От скуки мы с сокурсником разработали альтернативную соционическую классификацию для душевнобольных. Восемь имен предложил я, восемь внес сокурсник, и для каждого типа мы составили исчерпывающий клинический портрет. В итоге получилась стройная таблица с Гитлером, Чикатило, Пиночетом, Малютой Скуратовым, Чарльзом Мэнсоном, Ганнибалом Лектором, Урией Хипом, Элизабет Кри, Мориарти, агент Смитом, Сарумяном, Синей Бородой, Том-Тит-Тотом, Гансом Крысоловом, Демьяном Бедным, Шандыбиным. Забавляясь, на зимних каникулах мы настрочили о нашей классификации целую статью, приправленную цитатами из академических трудов и ссылками на новейшие зарубежные исследования. Мелкое хулиганство не осталось незамеченным, и статью опубликовали в студенческом сетевом журнале психфака, поместив ее в раздел «Острые и умные».

Высоколобый профессор Нил Палыч, мой научрук, нетерпимый к вольностям, на консультации обмолвился:

– В качестве старта эта классификация не хуже, чем ящик Скиннера. Только Шандыбина кем-нибудь замените.

Типологию душевнобольных мы с сокурсником, разумеется, забросили. И не из-за боязни пострадать из-за Шандыбина, а потому что в таком возрасте проще сгенерировать десяток броских идей, чем довести до нудного логического завершения хотя бы одну. Зато Нил Палыч порекомендовал меня полезному человеку.

Август Анатольевич назначил встречу в грузинском ресторане на Старом Арбате и сразу обрисовал расстановку.

– Есть трехдневный деловой тренировочный курс, – поведал новый знакомый. – У курса надежная репутация: его охотно заказывают для сотрудников солидные московские компании. Несмотря на успех, тренинг нуждается в реновации. В развитии. Развивайся или умри, – так сформулировал Август Анатольевич главный вызов современности. – Необходимо отточить методику, освежить терминологию и список ключевых слов, обновить базовый набор заданий для групповых занятий. Сделать курс более научным, – сказал Август Анатольевич.

– Более наукообразным? – уточнил я.

Вместо ответа мой новый знакомый передал мне фрагмент из программы тренинга, чтобы на досуге я внес туда корректировки. С энтузиазмом маленького разбойника, который подрисовывает бороды писателям в школьном учебнике, я взялся за дело. Пунктиром провел через врученный мне фрагмент горсточку слов из американского сленга конца ХХ века, присочинил для тренера проникновенный монолог о свободе как неотъемлемом праве гармоничной личности, ввернул в программу коллективное упражнение, впервые опробованное на заключенных в нидерландской тюрьме. Все по образу и подобию науки. На следующей встрече Август Анатольевич вычеркнул почти все сленговые словечки, сократил мотивирующую речь о свободе до двух предложений и ровным тоном отметил, что я справился.

Так меня приняли в фирму «Достоинство» ассистентом по разработке курсов.

У меня в голове не укладывалось, что Нил Палыч, основательный сциентист, на всех защитах придирающийся к методологии исследования, водит знакомство с таким неоднозначным типом, как Август Анатольевич. Неужели мой принципиальный научрук, входящий в два диссертационных совета, продался частному капиталу и на стороне консультирует мозгоправов с их популярными методами?

Ответа я не получил до сих пор.

«Достоинство» расширялось по всем фронтам. Мы приросли филиалами в Петербурге, Центральной России и Поволжье. Прибавилась вариативность: кроме деловых тренингов мы предлагали также навыковые, психотерапевтические, социально-психологические занятия. Придирчивый Август Анатольевич предъявлял кандидатам, явившимся на собеседование, чувствительные требования и утверждал, что «Достоинство» – это не фирма-однодневка, которая сшивает белыми нитками документацию, с помпой въезжает в офис и делает там ремонт, чтобы через месяц бесславно освободить помещение.

Будучи долгое время ответственным за содержательное наполнение курсов, я никоим образом не соприкасался с клиентурой, лишь изредка в качестве теоретического консультанта выезжая с нашей командой в другие города. Постепенно под моим началом собрался целый отряд жадных до деятельности психологов, журналистов, социологов, математиков. Они мониторили контент и отбирали для меня списки – новостей, фильмов, музыки, книг, видео на «Ютубе», трендов, популярных запросов в поисковике. Я, в свою очередь, выхватывал из потока перспективные слова и выражения, аккумулировал идеи и снабжал составителей тренингов своими соображениями. Роль незаменимой тени меня устраивала, позволяя воображать себя кем-то вроде серого кардинала, конструктора чужих судеб, специалиста по чертогам разума и лабиринтам мысли.

Талант вести тренинги у меня обнаружился неожиданно. Подробности того вояжа крепко засели в моей голове. В Саратове, куда мы полетели с группой, на второй день в ресторане отравился пельменями Славик, наш ведущий. У его ассистентки, стажера Верочки, случилась истерика. Традиционно безмятежный Август Анатольевич по телефону объявил мой выход. Спокойствие шефа заразило и меня. Я провел с саратовскими телевизионщиками занятие по коллективной сплоченности, ни на миг не теряя контроля над ситуацией. Странно, но в новой роли я чувствовал себя комфортно. По завершении технический директор местного канала, потный сангвиник в широких брюках и выцветшей из-за частой стирки рубашке, обрадованно тряс мою руку и обещал рекомендовать курсы от «Достоинства» своим коллегам. Напористая журналистка Лена, интервьюировавшая меня, намекнула на желание продлить наше с ней общение в «менее напряженной» обстановке. Я в туманной форме сослался на непреодолимые препятствия.

– Вы такой загадочный! – Лена хихикнула.

– Даже не представляете.

Во время обратного рейса в Москву я задумался, почему контакт с аудиторией дался мне легко с первой попытки. Привыкший считать, что я себя давно изучил, я столкнулся с неизвестной до того частью моей личности. Одно дело – вешать другим лапшу о бессознательном, о верхушке айсберга и подавленных желаниях, а другое – обнаруживать, что и сам немалое утаиваешь от себя.

Впоследствии я пришел к выводу, что вести тренинги мне понравилось в силу моей незаинтересованности. Говоря откровенно, я не люблю людей, хоть и не испытываю к ним отвращения. Меня не возбуждают сплетни и домыслы, мне скучно обсуждать чьи-то хобби и увлечения, пристрастия и зависимости. Внешность и поступки обсуждать еще скучнее. По большому счету мне все равно, какое прошлое у моих клиентов и что несет им будущее. Это вовсе не означает, будто у меня раздутое самомнение. Себе я тоже кажусь унылым типом, кем-то наподобие клерка в униформе или складского охранника со стершимся из-за однообразных будней лицом, и причину успеха у публики вижу исключительно в своем благоразумии. Мне хватает ума не притворяться гуру и не охотиться за чужими душами, как это делают некоторые особо просветленные тренеры.

Люди не ждут, что я переформатирую их личность, а хотят усвоить парочку эффективных приемов, чтобы открывать доселе запертые двери. Никто не готов к кардинальным изменениям. Поэтому я никому не вправляю мозги, лишь бережно реставрирую чужие потускневшие картины мира. Добротный тренинг – это нечто среднее между стендап-выступлением и аутогенной тренировкой, искусство ради искусства.

Чем я только ни занимался! Вырабатывал деловые навыки у приросших к офисным креслам программистов с белесыми глазами и выцветшей из-за длительного пребывания в иной реальности кожей, учил хитростям релаксации школьников из элитной московской гимназии, бесстрашно нырял в эзотерические бездны вместе с рязанским объединением сыроедов, солировал на корпоративном съезде менеджеров из «Газпрома», приводил в чувство закисших после провального проекта физиков из Сколково, закладывал новую модель поведения лечащимся от порнозависимости пациентам с порушенной к чертям системой дофаминового поощрения, делился секретами семейного благополучия с клубом «Женщины против феминизма!», в рамках эксперимента от Министерства обороны накачивал патриотической гордостью бойцов отряда спецназа, по инициативе директора металлургического комбината прививал трудовую дисциплину двум отбившимся от рук бригадам, заряжал здоровой спортивной злостью переругавшихся на сборах игроков московского «Спартака» перед отборочным этапом Лиги чемпионов…

Неважно, что я не служил и разбираюсь в футболе на уровне рядового выпивохи из пивбара. Чтобы погрузиться в тему, довольно и трех часов. Как я нередко говорю (без упоминания первоисточника, разумеется), знание некоторых принципов легко возмещает незнание некоторых фактов.

Пять лет назад я наконец отделался от кандидатской диссертации, соткав из лоскутов научный труд. Получение степени означало, помимо прочего, что у меня разгрузилось время для подлинной интеллектуальной деятельности. За одиннадцать месяцев я написал пособие «Быть в дискурсе. Советы продвинутого тренера», далекое от моих университетских научных изысканий так же, как панк-рок далек от революции. Благодаря Августу Анатольевичу, книга получила мощную рекламу и удостоилась средней величины премии за нон-фикшн года.

Основная мысль пособия заключается в том, что общество, объединенное территорией и языком, великим и могучим, неоднородно и негласно поделено на группы. Эти группы обладают своим набором ценностей, привычек, обрядов, запретов, жестов, ключевых слов, жаргонных выражений, собственным культурным бэкграундом. У этих групп свои представления о том, как проводить досуг и измерять уровень жизни. Совокупность таких отличительных особенностей и именуется дискурсом. Дискурсов неограниченное множество: материнский, мужицкий, школьный, деловой, пацанский, хипстерский, феминистический, православный, медийный, гламурный, либеральный, патриотический, армейский, зоозащитный, университетский, блатной… Чем больше нюансов из разных дискурсов удается человеку усвоить, чем шире его коммуникативное поле, тем большим почетом он пользуется, тем больше дверей перед ним распахнуто.

К примеру, чтобы быть принятым в кругу мужиков, необязательно трудиться на заводе и изображать из себя бывалого жизненного бойца, который бьет морды за неосторожные взгляды и не обращается к врачам, пока от тела не начнут отваливаться куски. Чтобы заслужить уважение в мужицкой среде, надо овладеть небрежной интонацией, запасом ярких тостов, скабрезных анекдотов и глубокомысленных замечаний («Баба не мужик», «Пропили всю страну», «А раньше было по-другому» и так далее). Еще нужно уметь не дергаться, что бы ни стряслось, и вскрывать тупым ножом консервную банку.

Скажете, заезжено, банально, схематично? А я отвечу, что в восемнадцатом веке меня бы наградили за просветительскую деятельность. Двигать в массы Фуко и Хабермаса – это не то же самое, что за счет харизмы и обаяния держать на привязи пустоглазых адептов и под видом вселенской мудрости подсовывать им заурядные НЛП-техники. И не то же самое, что читать лекцию, информация из которой неприменима на практике. Я не из тех теоретиков, чьи умствования столь же масштабны, сколь и бесполезны за пределами университетского курса.

«Достоинство» держится на передовой в том числе из-за разработанной мною дискурсивной терапии, а моя персональная консультация, допустим, по материнскому дискурсу стоит двух полноценных сеансов у штатного психолога из респектабельной клиники.

У меня двухкомнатная квартира в Москве – собственная и без всяких условностей вроде ипотечных платежей. Сейчас достраивается высотка в Химках, куда переедут мои старики из Мордовии. Постараюсь подгадать заселение к их рубиновой свадьбе. Не то что бы мне присущи сентиментальная привязанность или сыновняя признательность; я звоню родителям раз в месяц и навещаю их раз в год. Покупка жилья в Подмосковье – это не более чем разумное вложение средств, потому что запросов, соразмерных моим доходам, у меня нет. Тренерством я занимаюсь не ради денег, а потому что умею.

Я живу работой и сплю по четыре часа в сутки, поэтому моя врожденная алибидемия – это скорее преимущество, чем проблема. Не представляю, как бы я восстанавливался, если бы тратил энергию на секс и на порно. Мне проще законспектировать унылую монографию, чем сводить девушку (или не девушку, какая разница) в ресторан. Я вообще оберегаю свою незаметную повседневность. В последнем я достиг успеха: мое настоящее имя не мелькает нигде, для всего мира существует лишь Максим Архетипов, статусный тренер с безупречной репутацией.

И теперь я по распоряжению Августа Анатольевича лечу на групповые занятия в заполярный городок Нертенггову. Моя ассистентка схватила на днях простуду, так что за «Достоинство» зубр популярной психологии будет отдуваться в одиночку. В чемодане у меня термобелье, пуховик и бутылка того самого бурбона с оранжевой этикеткой, изъятого из продажи. Взял его для соответствия дискурсу, потому что в Нертенггове, судя по всему, мрачно и ветрено, как и положено промерзшему клочку суши на краю света.

III

Самолёт пошёл на снижение в Яля Ер, городе-спутнике Нертенгговы. Привычно заложило уши. Выпроставшаяся из дремы юная соседка в красном пальто, положив руку на ремень безопасности, напряжённо подалась вперёд. У меня в глазах щипало, и я вытащил пузырек с препаратом. Серпал Рыжов. Меня встретит Серпал Рыжов.

Пассажиры приветствовали приземление аплодисментами. Под объявление пилота люди с шуршанием отстёгивались от кресел, поднимались, набирали на телефоне родных и друзей. Я не торопился. Если мои скудные сведения о городе верны, за бортом меня ждет ветер, в прямом смысле сбивающий с ног.

Я откинул голову, чтобы закапать лекарство.

– Уберите ноги! – велела соседка, застегивая пуговицы.

– С удовольствием. – Я поджал ноги, пропуская девушку.

Её колено врезалось о моё. Хамство со столичным привкусом. Ставлю бутылку коньяка на то, что она ни разу не из Нертенгговы.

Порыв ветра застал меня на трапе. Если бы кто-нибудь позади натолкнулся на меня, я неминуемо покатился бы в темноту по крутым ступеням. Ветер рвал слова диспетчера по громкой связи.

Лишь забрав с ленты чемодан, я пришёл в себя. В пояснице отозвалась давняя боль, в голове завертелись строчки из модной песни о расставании, фоном въевшуюся в жизнь миллионов независимо от их музыкальных пристрастий. Мимо меня прошествовала группа бородачей в тулупах, ватных штанах и валенках. Последний, самый низкий, тащил за спиной гигантский мешок, куда уместилась бы целая газовая плита со шлангом. Пора привыкать к суровым северным реалиям. Это я еще оленьих упряжек не видал.

Серпал Рыжов, психолог из местной клиники, который должен был меня встретить, не ответил на звонок. При повторном наборе я вновь услышал приглушенную медитативную мелодию, которую мой необязательный проводник установил вместо гудков. Я не рискнул звонить Августу Анатольевичу, потому что по московскому времени дело близилось к полуночи, и направился искать информационную стойку, чтобы вызвать такси.

Поиски продлились недолго. В глаза бросилась приветственная надпись «Добро пожаловать в Нертенггову!» на первом этаже аэропорта. Под надписью расположилось гигантское фото молодого рыжеволосого политикана, со сложенными руками позирующего за столом. Перед политиканом, вперившим взор в гостей города, не лежало никаких документов, но он всего равно зажал между пальцев красный карандаш. Ниже портрета размещалась цитата:

«Нертенггова – город, стоящий на вечной мерзлоте, но не ставший холодным для любящих его горожан. Почувствуйте тепло наших сердец!»

Ц. Б. Каменский,

мэр Нертенгговы

Недоумевая по поводу загадочного имени на Ц, я не сразу обнаружил информационную стойку под приветствием мэра. Дождавшись очереди, я заказал такси до гостиницы «Северное сияние». Мне обещали привести водителя через пять минут. Минуло десять, а я, будучи изможденным до предела вследствие бессонной ночи и перелета, так и не решился закатить скандал из-за дурного сервиса.

Телефон завибрировал. Я прочел сообщение.

«Ввиду обст-в не мог встретить. Жду в гост-це. С. Рыжов»

Товарищу Срыжову вставлю по первое число.

Ко мне приблизился низкорослый усатый мужик в потертых джинсах, кожаной куртке и кепке, из-под которой выбивались тронутые сединой кудри. Чернявый, с изогнутым носом черными бровями, с прямым рабоче-крестьянским взглядом – вылитый водитель. Наверное, Каюм какой-нибудь или Нурлан.

– Здравствуйте. Вы ведь Максим? – спросил без акцента водитель.

Я кивнул.

– Приношу глубочайшие извинения за то, что заставил ждать. Меня зовут Сергей.

Сердечный тон меня насторожил.

– Постараюсь загладить свою задержку скидкой. Поедемте, Максим. Давайте ваш чемодан.

По пути к машине Сергей участливо осведомился, как прошел полет, и предложил мне апельсиновую жвачку. Несмотря на мою неизменную сухость и формальные ответы, таксист расточал любезность сверх меры вплоть до выхода из аэропорта, где на нас напал ветер. В ночном воздухе металась снежная крупа.

– Мигом домчим! – подбодрил меня Сергей, заводя мотор новехонькой «Лады».

Свет в салоне многословный водитель не зажег. Дворники с усыпляющей ритмичностью заелозили по стеклу.

– Музыку поставлю? – спросил Сергей.

– Которая про воров?

– Да вы что! Самую приличную.

Чтобы оценить представления нертенговвских таксистов о приличиях, я согласился. Вероятно, советская эстрада или диско времен «Бони Эм» и «Модерн Токинг». Или что-нибудь из русского рока.

Вместо этого в темном, пропахшем клубничным ароматизатором салоне зазвучала сложная фольклорная мелодия. Живо представился гусляр в длиннополой рубахе, который на полянке, вдали от мирской суеты, в свое удовольствие пощипывает струны. Следом за пасторальным вступлением обрушился торжественный отрезок и заиграл вальс. На секунду я почувствовал себя в советском мультфильме, на всех порах движущемся к счастливой развязке с пиром на весь мир.

– Кто это? – не удержался я.

– Штраус, – сказал Сергей. – «Сказки венского леса».

Водитель объяснил, что мэр Каменский распорядился выдать каждому таксисту МП3-диски с классической музыкой для общего культурного развития среди народонаселения. Более того, также поощряется слушать (с позволения клиентов, разумеется) аудиокниги. Так, Сергей уже справился с «Горем от ума», «Капитанской дочкой», и подборкой поэзии Фета.

– «Войну и мир» мечтаю начать, – признался таксист. – Ох, и громадная же книженция!

– Мы простых путей не ищем, – механически сказал я.

– Точно! – сказал Сергей. – Золотые слова.

Способный безмерным энтузиазмом прогнать сон у кого угодно, водитель безудержно расхваливал мэра. Каменский, если верить, поднял производство, настроил дорог, возвел крупнейший в России вытрезвитель и оснащенную передовым оборудованием больницу в четырнадцать этажей. Взятки искоренил. За борьбу с вредными привычками взялся. Завел в Нертенггове порядок, когда всякий, кто по ходу рабочего дня не отлучается на перекуры, получает льготы и прибавку десять процентов.

– Ему бы страной править, – сказал Сергей. – Наладил бы все. Табачных и алкогольных лоббистов к ногтю прижал бы.

Я сообразил, что здесь что-то не так. Сомнительно, чтобы нормальный русский мужик безостановочно пылал воодушевлением и выражался на языке телевизора, откуда, должно быть, каждый день получает вести об «общем культурном развитии» и «росте качества». Нельзя просто так взять и перекодировать трудового человека, привив ему любовь к Штраусу и здоровому образу жизни. Иначе коммунисты давно бы одержали безоговорочную победу.

– Вы знаете запретные стихи Пушкина? – спросил я, чтобы прощупать почву.

– А что, такие есть?

Заметив заинтересованность в тоне таксиста, я зачитал ему серию эпиграмм на грани фола, выученных мной эрудиции ради еще в студенчестве. Поначалу настороженный, Сергей рассмеялся и резюмировал впечатления:

– Во дает сукин сын! Это ж надо так сказануть! Дева стала раком…

Затем я резко сменил тему и завел разговор об обнаглевших московских чиновниках, увеличивших стоимость парковки в центре и разворовавших средства для постройки мемориала бойцам, павшим в Сирии. В моем рассказе как бы невзначай проскальзывали нецензурные слова, свидетельствовавшие об охватившем меня гневе.

Мои ожидания оправдались наполовину. С одной стороны, Сергей заговорил раскрепощеннее, веселее. С другой, на власть он жаловаться не принялся. Вместо этого таксист только возвысил мэра, противопоставив ему олигарха Балчукова.

– Отборная гнида, – отрекомендовал олигарха Сергей. – Все заграбастать мечтает. У нас ведь как: в Нертенггову посуху не попадешь. Либо самолетом, либо по реке. Так проще грузы отслеживать – которые прибывают, которые убывают. Вот Балчуков и исхитрился оформить так, что с любого товара, сюда поступающего, комиссионный сбор ему в карман идет. Я уж не говорю, что ему два комбината принадлежат. Раньше там совсем на рабских условиях пахали, теперь хоть Каменский под контроль дело взял. Сам Каменский крепкий мужик, но и ему в одиночку с этим упырем не справиться.

– Козел ваш Балчуков, – поддакнул я.

– Его и похуже можно назвать, – сказал Сергей. – Эх, не нашлось героя, который его папашу гондонами бы обеспечил!

Я не захотел переубеждать таксиста, уверовавшего в драматическую постановку. Исполненный благородства политик борется против хищника капитала, притом что оба плывут в одной лодке? Да это же уровень выпускной работы средненького политтехнолога.

Меж тем мы приближались к окраине города. На промерзшем пустыре без видимой систематичности торчали редкие высотки, ночью смотревшиеся особенно зловеще из-за отсутствия в окнах и намека на огонек.

– Что за здания? – поинтересовался я.

– Заброшки, – сказал Сергей. – Там по фасадам трещины пошли, вот-вот рухнут. Нертенггову ведь заключенные лагерные строить начали. На совесть трудились. А затем уже к стройке подключились комсомольцы. Модно тогда было бросить все и рвануть на север. Думаешь, от большой романтики и любви к стране? Да ни в жисть. Для молодежи что главное? Стакан водки опрокинуть, девку за сиську ущипнуть. За этим сюда и ехали. Понятное дело, после такого досуга и дома возводили абы как. Оттого и фасады трескаются теперь. Комсомольцы, ***.

Расчувствовавшийся таксист спросил разрешения закурить. Я не отказал. Сергей, не просмолив сигарету и до середины, залился кашлем и засунул потушенный окурок обратно в пачку.

– Вы только в компанию не сообщайте, а то меня оштрафуют, – сказал водитель.

– Не буду.

– Прав, конечно, Каменский. Дрянь редкостная. Одышка замучила, изжога. Аллена Карра надо почитать. Говорят, мощно задвигает.

Высаживая меня у гостиницы «Северное сияние», Сергей предоставил обещанную скидку и тепло попрощался со мной, напоследок снова извинившись за задержку в аэропорту.

Прямо у входа в «Северное сияние» возвышался уличный щит, вместо рекламы привлекавший внимание выведенной черной по белому цитатой:

«Все действительное разумно»

Георг Вильгельм Фридрих Гегель,

немецкий философ

Серпал Рыжов смахивал скорее на полевого санитара, чем на кабинетного психолога. Коренастый, с основательными плечами и великанским ростом, в транспорте он, несомненно, всякий раз занимал два места. Ранняя платиновая седина скорее придавала мужественному облику Рыжову выразительности, нежели старила. В бесстрастно-вежливой манере он выразил сожаление, что не встретил меня в аэропорту, и настоял на том, чтобы вернуть мне плату за такси.

– Еще одна тонкость, – сказал Рыжов. – До полудня вас, Максим Алексеевич, поселят в номере без удобств. Так получилось, что ваш приезд совпал с международным кинофестивалем, и номерной фонд ограничен. К счастью, утром ряд гостей выезжает и вас переведут в люкс, как и подобает вашему статусу.

Как заверили меня психолог и сотрудница на ресепшне, на этаже рядом с моей комнатой есть уборная и душевая.

Отведя меня в номер, Рыжов обещал явиться к десяти утра и напоследок предупредил, что мое расписание откорректировано.

– Не волнуйтесь, – сказал он. – Существенных изменений нет, завтра все начнется в Первой гимназии, как и планировалось. Сперва мастер-класс для педагогов, затем тренинг со школьниками.

– У вас нет распечатанной программки?

– Нет.

– Принесите утром, – велел я. – Тяжело два дня ориентироваться в чужом городе, не зная своего расписания.

Я едва сохранял дружелюбный тон, будучи раздраженным вульгарным непрофессионализмом. Меня против моей воли увлекают в квест «Выберись из аэропорта», заселяют в номер без туалета, объявляют о корректировках в программе. И все это в непрошибаемо невозмутимом стиле, будто так и положено. Будто я какой-то там пьяный водопроводчик, опоздавший на вызов и теперь зычным басом взыскующий уважения. Что за «к счастью, утром ряд гостей выезжает»? Причем здесь счастье?

Я снял пуховик, пинком отшвырнул в сторону сапоги, в которых пробыл более четырнадцати часов, и повалился на полосатый матрас, предварительно отодвинув стопку с постельным бельем. Контуры комнаты растеклись перед взором, что-то синее и что-то белое слилось воедино в невыносимо тусклый фон. Потребовались усилия, чтобы закапать в глаза лекарство и не отрубиться.

На обоях белые медведи дрейфовали на льдине посреди бескрайнего океана. Квадратные настенные часы показывали половину шестого утра. Голубая люстра, похожая на колокол, светила скупо. Закрепленный кнопкой на двери календарь застыл на августе с изображением коптящих заводских труб. Я автоматически перевернул две страницы до октября, также отмеченного индустриальным пейзажем. Календарь шлепнулся на пол. Попытка водворить календарь на место привела к тому, что он вновь сорвался.

Я заставил себя выпить пузырек йогурта, хоть и не чувствовал голода. Убедившись, что уборная и душевая располагаются в коридоре рядом, я почистил зубы и направился в душевую, чтобы стряхнуть с себя впечатления, накопившиеся за сутки. На стенном кафеле жуткого купоросного цвета засохла пена, по поддону расползлись длинные черные волосы. Смыв это уродство, я брезгливо забрался в кабинку и захлопнул створки. Из-за отсутствия полки для мыла шампунь пришлось поставить под ноги.

Вода пахла то ли серой, то ли хлором. Вдобавок колебался напор, из-за чего меня то обдавало кипятком, то струей холода. Северное гостеприимство во всей красе.

Стараясь дышать ртом, я наспех намылил голову. В этот момент в дверь требовательно постучали. Я сжался. Стук повторился, и через мгновенье мне выключили свет. Инстинктивно закрыв оба крана, я прислушался к звукам снаружи. Никаких шагов и голосов. Беззвучно ругаясь, я аккуратно, чтобы не поскользнуться на шампуне, вылез из кабинки, на ощупь вытерся и оделся, по-прежнему напрасно ловя каждый звук.

За дверью простирался пустой коридор. Полированный бетонный пол, бледно-желтые стены, гладкие и чистые, упиравшиеся в лестничный пролет. Казалась нелепой идея, что кому-то взбредет в голову перед рассветом, точно в детском лагере, устраивать розыгрыши в этом пустынном, бездушном, абсолютно правильном геометрическом пространстве.

Захватив в номере телефон, я сфотографировал коридор и душевую. Интернет, к сожалению, не ловил нигде по этажу, поэтому снимки и не отправились сразу в сеть. Это случится вскоре, и тогда мои подписчики проведают о нравах, царящих в «Северном сиянии». Конечно, лучше это произойдет, когда вернусь в Москву, потому что пока я здесь один и сложно представить, до каких пор простирается злопамятность Нертенгговы.

Длинный женский волос прилип к ноге. Я направил на него мощную струю, но волос не смывался. Внезапно меня ошпарило кипятком, и я выронил душ. Теперь горячие струйки гейзером выбрасывались снизу. Заело кран, и ко всему прочему я наступил на шампунь, который растекся ядовито-изумрудной массой.

В дверь забарабанили. Следом погас свет, а створки душевой кабинки, как назло, заело. Я напрасно скользил мыльными пальцами в поисках спасительного выхода из этой проклятой ракушки. Снаружи уже не барабанили – ломились, подкрепляя злые намерения твердыми голосами.

– Максим Алексеевич! Максим Алексеевич!

Меня выплеснуло из сна, как из-под толщи воды. Я взметнулся кверху, заложенная посередине книга американского рокера сорвалась с живота на пол. Рыжов стучал в дверь и звал меня по имени.

– Секунду! – крикнул я. – Поднимаюсь!

– С вами все в порядке?

– В полном! Секундная задержка!

В казарменном ритме были надеты брюки и рубашка. 10:08. Вот чудеса: почти четыре часа проспал, будильник пропустил.

– Секунду!

Помнится, семинар в Нижнем также задержали из-за моего опоздания. Задремал перед завтраком. Организм банально не справляется с нагрузками, сигнальные системы барахлят.

Рыжов не смутился, завидев меня на пороге с полотенцем и торжественно поднятой зубной щеткой.

– Доброе утро, Максим Алексеевич. Проспали?

– Не адаптировался к часовому поясу. Через пять минут буду готов.

– Жду. Не забудьте носки.

Я машинально опустил взгляд на голые стопы, воткнутые в тапочки.

– Все под контролем, – заверил я, не придумав остроумного ответа.

На гостиничной парковке нас дожидался белый «Ниссан» Рыжова. Под макияжем из дорожной пыли и копоти на боках скромная старенькая иномарка казалась еще невзрачнее. Когда психолог усаживался на водительское кресло, с трудом размещая в комфортном положении свои массивные ноги, я снова подивился габаритам моего проводника. Наверное, он и ест за троих.

– Успеваем к мастер-классу? – спросил я.

– Вполне.

Я выдерживал естественный тон, дабы Рыжов не решил, будто я раскаиваюсь в том, что проспал. Их просчет. Чего они хотели, поместив меня в стрессовую ситуацию? Когда в Волгограде я ночевал в номере, где останавливалась Полина Гагарина, никто будильник не пропускал.

Строения проплывали за окном в туманной дымке. Скроенные по одинаковым лекалам пятиэтажки предпочитали компанию друг друга. Чахлые обособленные восьми– и десятиэтажки то жались к трассе, то, словно аккуратно отодвинутые в сторону, возвышались в отдалении, как правители удельных княжеств. Попадались и необитаемые дома – с выбитыми стеклами и трещинами, змейками, крадущимися по фасаду. Редкие фирменные магазинчики сотовой связи воспринимались как диверсанты из иной системы координат. Едва не упирался в перекрёсток нелепый открытый каток без залитого льда и без хоккейных ворот. За катком торчал рекламный щит с философским изречением вроде того, что встретил меня вчера у гостиницы.

«Жизнь прекрасна, жизнь – величественное, неукротимое движение ко всеобщему счастью и радости»

Максим Горький,

русский писатель

Из цветов в пейзаже с подавляющим превосходством преобладал серый. Повсюду зияли пустыри. Некоторые из них осваивались, причём в необъяснимой спешке. Сгружалась холмиками щебенка; никак не обозначенные и ничем не огороженные, возводились новые здания. Вбивались сваи. Посреди бытовок и строительной техники работяги в потёртой униформе и ослепительно оранжевых касках возили на тачках кирпич и таскали мешки.

– Старый город, – прокомментировал Рыжов. – Отсюда все начиналось. Там, дальше, заводы и комбинаты. Ветер сегодня с их стороны дует, поэтому из-за смога их сейчас не видно.

– Думал, это туман, – сказал я.

– Нет. На самом деле раньше тяжелее было. Чуть ли не в противогазах ходили. Горожане на запах газы определяли. Отличали хлор от фтора, сернистый газ от аммиака.

– А теперь?

– Каменский за дело взялся. Увеличил штрафы за загрязнение окружающей среды, организовал независимый комитет по экологическому надзору, распорядился оборудование модернизировать. Сказал, что стране нужны никель и платина, однако и людьми пренебрегать нельзя.

Как и в момент разговора с Сергеем, меня захватило ощущение нелепости происходящего. Что это за место такое, где жители в единодушном порыве, как мантры, повторяют популистские лозунги? Впору составлять сборник афоризмов от мэра наподобие «Цитатника Мао Цзэдуна» и раздавать на улицах вместо листовок.

– Как зовут Каменского? – спросил я, вспоминая вчерашнее замешательство относительно загадочных инициалов «Ц. Б.»

– Цветмет Борисович.

– Как, простите?

– Цветмет Борисович. В Нертенггове сложилась традиция менять имена. Цветмет – это Цветная металлургия. А я Серпал – Сера и палладий.

– Да уж, – не нашелся я.

– Не считайте нас ненормальными, – сказал Рыжов. – Новой эпохе требуются новые веяния. Новому содержанию – новая форма. Кроме того, смена имени – дело сугубо личное и добровольное. Никого из сохранивших родное имя не осуждают.

Я смолчал, несмотря на то что хотел возразить, будто Цветмет и Серпал – это не что иное, как возвращение во времена Владленов и Зарем.

– Завтра у нас по плану экскурсия по Нертенггове, – продолжал психолог. – Вы восхититесь, когда увидите, какие грандиозные проекты затеваются у нас.

– Кстати, о планах, – вспомнил я. – Вчера мы договаривались, что вы распечатаете программу с корректировками.

– Она ждет вас в гимназии.

Видимо, старую часть города мы миновали, потому что пейзаж за окном оживился. Усилилось движение на дороге. В глаза бросалось обилие рекламы. Горожан торопили с приобретением машин и квартир, модных парней завлекали не менее модной одеждой, вездесущие «Кока-Кола» и «Пепси» даже в Заполярье сражались за сердца потребителей. Этот дискурс мне привычнее.

Другими стали и здания. Повсеместно и беспорядочно выкрашенные в красный, синий, жёлтый, зелёный, голубой и розовый, с различными пестрыми полосами и фигурами, изображенными на фасадах, они складывались в психоделическую мозаику. Отдельные разноцветные сооружения я встречал и в Москве, и в других городах. В Нертенггове же метод пустили в тираж. Такое чувство, что инициативный мэр на очередном совещании призвал покончить с серостью, а его слова восприняли буквально и похоронили серость под густым слоем краски.

В гимназии нас ждали. Школьников предусмотрительно разогнали по классам, и в пустующем фойе меня приветствовал директор со свитой. Я жал каждому руку, чередуя фразы «Рад знакомству» и «Очень приятно». Имена представлявшихся вылетали из памяти, как гильзы.

К Рыжову подскочили две девушки и, перебивая друг друга, начали что-то ему втолковывать. Впрочем, вторую, шкафоподобную матрону в безвкусной короткой юбке и красной кофте, с натяжкой можно было записать в девушки. Ее пухлые икры и бедра с трудом умещались в обтягивающие капроны, так что со стороны складывалось впечатление, будто колготки не лопаются лишь благодаря чуду.

– Все в порядке? – уточнил я у Рыжова.

– Да.

– Моя программа распечатана?

– Еще нет, но Антонина в ближайшее время ее вам вручит.

Седовласый психолог кивнул в сторону девушки, которая минуту назад ему что-то объясняла. Судя по раскосым глазам, Антонина представляла один из коренных народов Севера. Для себя я решил, что она якутка. Миниатюрная и бойкая, в неброском черном деловом костюме Антонина напоминала японку. Если нарядить ее в школьную форму и поколдовать над макияжем, то на гик-ярмарке она будет иметь успех.

– Может, завтрак? – предложил Рыжов.

– Хотел бы молока, если есть.

– Попробуете оленье?

– Никогда не пил.

– Полезнейший и вкуснейший продукт, – заверил Рыжов. – Антонина, принеси нам оленьего молока. В актовый зал.

Я не возразил, хотя и предпочел бы увидеть якутку с моей программой, а не принимать от нее стакан молока, точно от няньки. Еще бы печенья ей велел захватить на тарелочке.

– Серпал Давидович, а если с телефона? – обратилась к Рыжову матрона в красной кофте.

– Повторяю, видеосъемка недопустима, – сказал психолог.

– Записывающие устройства запрещены, – подтвердил я.

– А я могу рассчитывать на интервью с вами, Максим Алексеевич? – не без кокетства поинтересовалась матрона.

«Только на интервью и можешь рассчитывать», – едва не огрызнулся я, а вслух произнес:

– Пресса?

– Телеканал «Северный». Двадцать три года в эфире. Так как насчет интервью?

В актовом зале посреди сцены выставили парту с микрофоном. Директор на правах патриарха отвел меня в сторонку, чтобы растолковать диспозицию. Бэйдж на директорском пиджаке вторично известил меня, что собеседника зовут Добруд Егорович Суглобов. Логично предположить, что Добруд – это Добыча руды. Или Добро и труд.

По словам Суглобова, мэр Каменский из-за важного совещания не посетит мой мастер-класс, зато передает горячий заполярный привет столичному гостю и дарит пригласительный билет на премьеру в театр.

Суглобов предупредил, что первые два ряда в актовом зале займут педагоги и завучи из его гимназии. Также на тренинг избирательно допущена пресса и администрация других школ Нертенгговы.

Я кивал, мысленно готовясь к выходу на сцену. Мне не впервой распинаться перед учителями, пусть мне и до сих пор не до конца понятно, откуда завелась мода приглашать в элитные лицеи и гимназии тренера, не проработавшего в школе и минуты. Ну, и тему для мастер-класса мне заказали отменную, конечно. «Коллективная сплоченность».

Зачесались и защипали глаза. Заветный пузырек с лекарством из-за спешки был забыт в гостинице.

Вскоре Добруд Егорович забрался на сцену, зарядил приветственную речь и пригласил меня. Я не присел за стол, а принялся в привычной манере ходить вдоль сцены с микрофоном. Добротный тренинг – это нечто среднее между стендап-выступлением и аутогенной тренировкой, искусство ради искусства. Будет вам коллективная сплоченность.

– Любой тренинг – это бессмыслица, – начал я с любимой фразы. – Бесполезная и безрассудная бессмыслица.

Отметив на лицах законное недоумение и заинтересованность, я без передышки продолжил:

– Одни тренеры соблазняют вас красивыми словами. Духовный рост. Революционный метод. Достижение счастья. Прогрессивное мышление. Вас очаровывают эти выражения, мир вокруг расцвечивается, однако через два-три дня снова блекнет. Вы напоминаете себе сдутый шарик, потому что те яркие перспективы, на которые вам намекнули, не имеют ничего общего с вашей жизнью.

Добруд Егорович, сидящий на первом ряду, скрестил на груди руки.

– Другие тренеры не только напускают тумана, но и методично рубят капусту. Объявляют, что обучение состоит из трех уровней, каждый уровень включает по четыре ступени, которые обязательно нужно преодолеть, потому что в противном случае вы не усвоите курс, не примените полученные навыки… Такие тренеры месяцами водят вас за нос, всякий раз убеждая, что на следующей ступени вы приобретете еще больше эксклюзивной информации. В итоге вы набираете кредитов и займов, чтобы подняться до заключительного уровня и обнаружить, что вы по уши в долгах, а так называемый революционный метод не принес вам ни счастья, ни свободы. Напротив, опытные манипуляторы подавили вашу волю и довели до нервного истощения. Известны даже случаи, когда обратившиеся к таким тренерам попадали в психиатрические лечебницы или кончали с собой.

Учителя зашептались. Чтобы вновь целиком завладеть их вниманием, я повысил голос и замедлил темп:

– Итак, тренинги в массе своей бессмысленны, а иногда и вредны. Но и из них можно извлечь пользу. Их краткосрочный эффект заряжает вас импульсом к переменам. Кроме того, тренинги помогают постичь себя. И лучше узнать других. Их интересы, их способности и незаметные достоинства. Не бойтесь узнать друг друга. Это сблизит вас и сплотит.

Этот трюк – нечто вроде сигнальной установки. Сближайтесь и сплачивайтесь, господа, ведь меня вытащили в такую даль ровно за этим.

– Важно кое-что прояснить. Я, Максим Архетипов, ответственно заявляю, что не буду злоупотреблять вашим доверием и подрывать вашу волю.

Педагоги заулыбались.

– В общем, я не из тех криминальных тренеров, которые обирают до нитки и упиваются властью. Мне нравится сам процесс работы с новыми людьми, и я умею получать удовольствие, никого не травмируя.

Оленье молоко, выпитое перед выходом на сцену, тяжело перекатывалось в животе. Боль в глазах вынуждала постоянно моргать. Пора, видимо, решаться на очки, то есть выкраивать время для окулиста, вносить поправки в имидж, привыкать…

Никто из аудитории не заметил моего секундного выпадения. Покончив со вступлением и выдохнув, я приступил собственно к тренингу.

– Пожалуйста, пусть кивнут те, кто любит кататься на лыжах! Да-да, не стесняйтесь. Отлично. Теперь кивнут те, кто любит кататься на велосипеде. Здорово! Тоже киваю, смотрите. А сейчас все, у кого есть домашние животные, опустят голову. Славно! Славно, когда дома нас ждут верные друзья. Можете поднимать голову. Теперь пусть почешет за правым ухом каждый, кто летал на самолете. За левым, кто умеет плавать. Поразительное единодушие! Сейчас пусть положат руки на колени те, кто умеет лепить пельмени. Ого, вот что значит северная натура! А кто умеет печь торты? Отлично-отлично! Видите, все мы разные и вместе с тем между нами много общего…

Проведя в таком духе серию пустяковых упражнений, я обучил педагогов нехитрой технике тонизирующего дыхания, позаимствованной с сайта по йоге. Учителя старательно сопели. Особенно усердствовал староватый долговязый тип в поношенном вельветовом костюме.

Настал черед групповых заданий.

– Пришла пора определить, какая вы крепкая команда. Задача проста. Я озвучиваю число. Такое же количество участников команды должно встать. В следующий раз называю другое число. Затем третье. Ясно? Тогда поехали, проверим ваше коллективное взаимодействие. Число три!

Учителя в замешательстве переглянулись. Первым опомнившийся Добруд Егорович что-то резко шепнул соседям по ряду, и трое педагогов вскочили, как ошпаренные.

– Медленно! Попытка номер два. Встают пять человек!

Заминка оказалась короче.

– Четыре!

– Шесть! Почувствуйте твердое плечо партнера.

– Уже лучше. А теперь пусть поднимутся семь человек, которые еще не вставали!

– Неплохо! Четыре!

– Одиннадцать!

– Вот это синхронность! Вижу перед собой настоящий отряд. Похлопаем друг другу, мы это заслужили. Вот так. А сейчас вообразим себя индийскими факирами и снова подышим.

Я познакомил «отряд» с техникой расслабляющего дыхания с того самого сайта и разбил педагогов на три команды. Каждой команде полагалось создать проект островного государства: расписать его политическую и экономическую систему, придумать традиции и обычаи, нарисовать типичную семью этого государства, обозначить причины туда поехать.

Собравшиеся группками учителя зашушукались. Снова выделялся долговязый тип. Не удивлюсь, если его диковатые, чересчур оживленные глаза пробуждали в соратниках желание впрыснуть ему успокоительное или надавать по вытянутой физии. Несмотря на то что долговязого сторонились, он лез с советами и норовил вмешаться даже в обсуждения остальных команд.

Случайно я натолкнулся на хищный взгляд репортерши телеканала «Северный», настаивавшей на интервью. Как же туго приходится несчастному мужу этой самки, если он у нее, конечно, есть. Я не шовинист, но некоторым дамам и правда лучше жить с котиками.

Напоследок я поведал о нескольких конкурсах, которые скрасят настроение на служебных корпоративах. Понятия не имею, почему за такой тренинг готовы платить, однако я исполняю свою партию честно.

Директор Суглобов распорядился пустить по рядам микрофон для обратной связи. Ответив на ряд стандартных вопросов, я уже собирался всех поблагодарить за внимание, как слово взял лысый старикан с закатанными по локоть рукавами, больше похожий на бармена из вестерна, чем на учителя или завуча. Судя по тому, что в групповых занятиях он не участвовал, старикан не работал под началом Добруда Егоровича.

– Стыдно смотреть, как этот заезжий пройдоха вас охмуряет! – изронил лысый. – Морочит вам голову, а вы и уши развесили. Стыдно, коллеги!

– Евгений Степанович, не начинайте, – предупредил Суглобов.

На Евгения Степановича покосились со всех сторон. Он крепче сжал микрофон и, уставив на меня негодующий взгляд, заявил:

– Вы шарлатан! Волк в овечьей шкуре! Вы проповедуете лживые ценности. Команда, говорите? Вот у нас в школе настоящая команда. Весь коллектив по утрам поет гимн, у нас есть своя театральная труппа из учителей. Мы вместе выбираемся в походы…

– Евгений Степанович, довольно, – сказал Суглобов.

– … катаемся на лыжах…

– Евгений Степанович!

Лысый, на которого отовсюду шипели, неохотно сел.

В личной беседе после тренинга Добруд Егорович велел мне не обращать внимания на невоспитанного чудака.

– Впервые слышу, чтобы в устной речи употребляли слово «пройдоха», – признался я.

– Это Тунцов, директор соседней школы, – объяснил Суглобов. – Вечно придирается, доискивается чего-то. Обыкновенная зависть.

VII

По пути на обед Суглобов с гордостью, словно перед инспектором, распространялся о нововведениях в гимназии: о кружке французского языка, о киноклубе, об организованном школьниками музее современного быта, об экспериментальных методиках преподавания истории и литературы.

– Благодаря экспресс-курсу кратких содержаний вся мировая классика оседает в головах наших детей. Вы, например, Максим Алексеевич, читали Флобера?

– Кажется, что-то, – соврал я.

– А Ибсена?

– Нет.

– А наши ученики читали!

В гимназии Интернет не ловил, как и в гостинице. Рыжов объяснил, что это нормально для Заполярья, зато в центре города есть развитая сеть Интернет-кафе.

В столовой организовали нечто вроде шведского стола. Я положил себе глазуньи, набрал в плошку мороженых ягод вместо десерта и налил четыре стакана апельсинового сока.

– Да разве это обед! – сказал Суглобов. – На Севере с таким скудным рационом вы завтра коней двинете, уж простите за шутку. Попробуйте сушеной оленины! Местное лакомство.

Для вежливости я взял несколько кусочков местного лакомства. На вид оленина напоминала наструганную мелкими полосками дубленку или кожаную сумку из тех, что таскают с собой бабки. Я будто пожевал корабельный канат. Даже апельсиновый сок не перебил противный вкус.

Ко мне с тарелкой каши и бокалом капучино из кофе-машины подсел тот самый странный педагог в поношенном вельветовом костюме, усердствовавший на тренинге. Лицо долговязого казалось потёртым, точно мужичок ежедневно царапал его сухим льдом. Выбрит чудак был тщательно, а короткие седеющие волосы хранили борозды от расчёски. От учителя слабо пахло туалетной водой. Бэйдж свидетельствовал, что его зовут Стальваром Дмитриевичем Кубышкиным и работает он учителем химии. Стоило усилий не рассмеяться от вопиющей диспропорции между именем и фамилией.

Лицо Кубышкина освещала все та же полубезумная улыбка, что и на тренинге.

– Максим Алексеевич, браво! Я восхищен! Вы прямо-таки зарядили нас энергией. Как будто на сеанс терапии сходил!

– Это тоже в своем роде терапия.

– Я читал вашу книгу о дискурсе, – сказал учитель. – Великолепный подход. Революционный даже.

– Славно.

– Скажите, пожалуйста, все-таки в чем основное различие между либеральным дискурсом и патриотическим?

Навязчивость Кубышкина начинала претить. Я глотком опрокинул треть стакана с соком и произнес:

– Различия не столь уж фундаментальные. Представьте себе черно-белый мир, как на старых фотографиях. Представили?

– Это не сложно, – сказал довольный педагог.

– Так вот для либералов и для патриотов мир черно-белый. Остальные цвета – это оттенки черного и белого, их вариации. Причем то, что для патриотов белое, либералами видится исключительно в черных тонах. И напротив, то, что является светом для либералов, патриоты воспринимают как мрак. Например, для патриотов белое – это Кремль и парад на День Победы, а черное – это гей-парад и «Макдональдс». Для либералов наоборот. И неважно, что Кремль красный, парад на День Победы – цвет хаки, а гей-парад, хм, голубой. Даже одних и тех же людей эти социальные группы называют по-разному: Айн Рэнд – это либеральная версия Алисы Розенбаум.

– Ничего себе, – вымолвил Кубышкин.

– Я как раз пишу продолжение книги «Быть в дискурсе». Там расскажу об этом подробнее.

Учитель замялся.

– Максим Алексеевич, а вы за кого, – сказал он, – за либералов или патриотов?

– Не сочтите за высокомерие, но я за здравый смысл.

После обеда я наконец-то добился от Рыжова программки. Видимо, Антонина настучала ее на клавиатуре прямо в кабинете информатики.

Четверг, 19 октября

12:00-14:00 – тренинг для учителей «Коллективная сплоченность»

15:00-17:00 – тренинг для учеников «Дорога в жизнь»

19:00-21:00 – поход в театр на драму по пьесе Н. В. Кагэдэ «Мотив»

Пятница, 20 октября

11:00-13:00 – автомобильная экскурсия по городу

14:00-16:00 – тренинг «Ключ к себе»

17:00-19:00 – литературно-музыкальный вечер «Тропы судьбы» в художественной галерее

21:00 – трансфер в аэропорт

Стараясь быть сдержанным, я обратился к Рыжову:

– Во-первых, почему изменили название тренинга для школьников? Изначально планировалось «Ты и твое будущее».

– Смысл тот же. Не отклоняйтесь от плана выступления.

– Ясно. Во-вторых, мне не сообщали ни о какой пьесе, ни о литературном вечере.

– Пригласительный билет на драму «Мотив» вам распорядился выдать мэр Каменский. В качестве скромного презента. Это премьера, ожидается отличное представление.

– Да, но…

– Более того, оно пройдет на той же сцене, где вам выступать завтра с личностным тренингом. Вы получите яркие эмоции, заодно и ознакомитесь с обстановкой.

Я выдохнул.

– Насчет драмы более-менее понятно. Что касается завтра, то почему тренинг заявлен так рано? Кто выберется туда посередине рабочего дня?

– Будьте уверены, – в привычной бесстрастной манере произнес Рыжов, – люди будут. Билетов продано больше тысячи. Всех, кого надо, отпустят со службы.

Я вообразил себе процессию из сварщиков, сталеваров, строителей, маляров, которые в разгар трудового дня, отпросившись у начальников, шествуют на тренинг по улицам заполярного городка. Отпустят их со службы, конечно. Впрочем, черт с ними, мне все равно платят по тарифу.

– Предположим, – сказал я. – Но при чем здесь литературный вечер?

– Мы хотим, чтобы вы прониклись местным гостеприимством и увидели, что творческая среда есть не только в Москве и Петербурге.

– Я верю, что в Нертенггове прекрасная творческая среда.

– Приглашаем вас убедиться.

– Это не мой профиль. Я и в Москве литературные вечера не посещаю.

– Максим Алексеевич, – сказал Рыжов почти с отеческой мягкостью. – Вы останетесь в восторге. От вас не ждут никаких речей и оценок, никакого активного участия. Прессы не будет. А затем мы с запасом времени вернемся в «Северное сияние» и направимся в аэропорт.

Я махнул рукой. Завтра как-нибудь отвяжусь, а вступать сейчас в препирательства лишнее.

Перед тренингом со школьниками я пролистал конспекты с планом, составленным в Москве. Заказчик в лице Суглобова сразу сообщил, что основной упор нужно сделать на классических ценностях – на семье, на дружбе, на любви к большой и малой родине, на почитании старших, на уважении к традициям. При этом подача должна быть максимально демократичной, молодежной, свободной от докучного морализаторства.

Старшеклассников и среднее звено согнали на тренинг в актовый зал.

Пришлось чередовать обычные задания с идейными монологами, где на пальцах объяснялось, почему круто быть патриотом и почему верные сыновья и послушные дочери маршируют по дороге жизни победителями.

– Семья и друзья – это бессрочный гарантийный талон, означающий, что вы не одиноки, – сказал я. – Что вы в безопасности и под защитой. Известна история, когда американским солдатам во Вьетнаме давали героин. У них вырабатывалась зависимость. И эта зависимость бесследно исчезала, когда военные возвращались на родину и оказывались в кругу родных и близких. Именно поддержка тех, кто нам дорог, помогает победить любые невзгоды. Даже такую жуткую штуку, как наркомания. Хотя проверять это я вам не рекомендую.

– А почему им давали героин? – крикнул школьник с первого ряда.

– Вместо обезболивающего, – сказал я. – Вот такие дикари-медики служат в американской армии. Такое уж там командование. Для них что чужие солдаты, что свои – сплошное пушечное мясо.

Я умолчал о множестве случаев, когда семья и друзья не спасали наркоманов от кривой дорожки. Все, что не вписывается в концепцию, отбрасывается – золотое правило любого тренинга. Действительность слишком широка, чтобы уместиться в схемы и теории, поэтому истина поневоле приносится в жертву убедительности.

– … и иногда выбранный возникают коварные соблазны – не сделать домашку, прогулять школу, пробраться в клуб, устроить какую-нибудь глупость. Такие желания – это не что иное, как стремление вырваться из цепких лап рутины. На самом деле вы хотите не глупостей и не развлечений. Вы хотите избавиться от компульсии. Компульсия – это повторение заученных действий, которые вы выполняете регулярно. Возвращаетесь с занятий одной и той же дорогой, в одно и то же время просыпаетесь, садитесь за уроки, чистите зубы. Такой распорядок любого бы достал.

Донеслись одобрительные возгласы.

– Но у меня есть секрет, как извлечь пользу из надоевшего распорядка. Не нужно никаких клубов и прогулов. Лучше возьмите за правило каждый месяц открывать новое достижение. Или овладевать полезным навыком. Запишитесь в тренажерный зал. Закажите с «Али Экспресс» губную гармошку и разучите две-три мелодии. Загуглите, как печь блины или лепить пельмени. Предложите старой соседке с больными ногами сбегать для нее за хлебом. Прокачивайте свою фантазию. А чтобы рутина вас не съедала, используйте хитрости. Раз в неделю возвращайтесь домой непривычной дорогой. Если вы обычно начинаете домашку с математики, начните с русского языка. Если с русского – возьмитесь первым делом за математику. Вы будто увидите мир под иным углом. Притом ваш распорядок не нарушится. И это здорово, потому что ваш распорядок – это часть вашей личности, часть вашего настоящего «я». Часть вашего внутреннего достоинства.

Протирая утомленные глаза, я объяснил, как составлять и вести таблицы ежемесячных достижений, и напомнил, какая же классная это вещь – компульсия.

– Недаром слова «компульсия» и «пульс» родственны, – сказал я. – Выполнять регулярно одни и те же действия – значит, держать руку на пульсе, быть в центре жизни.

Судя по восторженным отзывам директора и репортерши с телеканала «Северный», после тренинга выцепившей меня для интервью, я справился.

Снова попал в дискурс.

VIII

Рыжов высадил меня у гостиницы, под уличным щитом с гегелевской цитатой, и предупредил, что вернется через полчаса.

– Заправлюсь и поедем в театр, – сказал психолог.

Девушка на ресепшне заявила, что люкс освободился и вещи в мое отсутствие перетащили туда.

– Не могли меня подождать? – сказал я.

– Думали, что так вам будет удобно.

– Ах, вы думали…

Мысленно проклиная персонал, я ввалился в люкс, чуть не сломав ключ. Чемодан прислонился к аккуратно заправленной постели, «Крах наслаждения», который я при пробуждении уронил на пол, покоился у подушки. Прочая одежда, впопыхах раскиданная утром, висела на спинке стула с мягкой обивкой.

– Душевые принадлежности мы перенесли в ванную, – сказала девушка с ресепшна, осторожно переступая порог номера.

– Больше так не делайте.

– Мы поняли.

– Видели там в номере пузырек с лекарством? С глазными каплями?

– Нет.

– Значит, в чемодане. Спасибо, вы свободны.

Девушка удалилась. Наверное, в твердой уверенности, что я из тех мужланов, которые разбрасывают вещи по квартире и орут на жен, когда не находят носки.

В чемодане пузырек не отыскался. Равно как и в карманах рубашки, в которой прибыл из аэропорта. Я побежал на ресепшн.

– Вам точно не попадался пузырек?

– Точно?

– Разрешите мне осмотреть предыдущий номер.

Первым делом я изучил тумбочку и постель, а также все пространство под ними и рядом. Капли испарились. Зато злополучный календарь с индустриальными пейзажами, пристегнутый канцелярской кнопкой, вновь красовался на двери. Я крепко зажмурился, чтобы унять зуд в глазах, и разомкнул веки. Затем повторил. Зуд не пропал.

До возвращения Рыжова оставалось десять минут.

– Поблизости есть аптека? Совсем поблизости?

– Буквально за углом.

Девушка разъяснила, как добраться. В той же хрущевке, где размещалась аптека, слепил глаза разноцветными огнями бутик с пивом. Неотъемлемая составляющая русской матрицы: буквально за каждым углом, в какой бы дыре ты ни очутился, тебя поджидают аптека и алкомаркет.

– Мне нужны глазные капли. – Я с трудом выговорил название.

Фармацевт, немолодая тетка, нехотя разжала напомаженные губы:

– Без рецепта не отпускаем.

– Да мне их в Москве просто так продали.

– Без рецепта нельзя.

Я провел ладонью по лицу, вытирая невидимый пот.

– Так, какие-нибудь другие капли я могу купить?

– Только по рецепту.

– Что-нибудь с расслабляющим эффектом.

– Вы не поняли? А если вы сетчатку повредите? Или радужную оболочку?

– Не преподавайте мне основы анатомии, – произнес я нервно. – Поступим так. Я беру лекарство, чек отдаю вам. Даже если я ослепну, вашу причастность никто не докажет. Идет?

– Предъявите, пожалуйста, паспорт.

– Что?

– Паспорт. Я запишу ваши данные и поделюсь ими с полицией.

Я выругался и ушел, по пути смахнув со столика стопку ярко-синих буклетов. На противоположной стороне безлюдной улицы, у светофора, застыл высокий силуэт. Его неподвижный взгляд как будто был устремлен в моем направлении.

Рыжов привез мне кофе в стаканчике и бумажный пакет с пончиками. Похоже, внедренная через сериальную индустрию модель перекуса распространилась и до Нертенгговы. Насколько мне известно, те же «Старбакс» и «Циннабон» активно продвигают свою продукцию через фильмы, внушая, что именно кофе и пончики поддерживают нас в режиме активности. А еще, конечно, бургеры. Будь здесь «Макдональдс», Рыжов точно захватил бы бургеры и картофель фри.

– Я бы, конечно, выпил молока… – начал я.

Психолог подмигнул и вытащил из сумки бутылку молока.

– На этот раз коровье, – сказал он. – Как угадал.

Историей с каплями я не поделился. Вдруг психолог предложит разобраться. Тогда фармацевт заявит, будто я вел себя буйно, разбрасывал буклеты, кричал.

В этом своенравном городе трудно быть уверенным в чем-либо.

Заполярный театр драмы имени Маяковского представлял собой свежеотремонтированное подсвеченное советское здание кремового цвета с покатой крышей. Несмотря на тягу к громоздкости и перенасыщенности деталями, в целом архитектор обладал вкусом и тактом.

Зрители стекались на премьеру отовсюду, парковку у театральной площади заполонили, так что Рыжов едва отыскал место. Вокруг раздавались автомобильные гудки, кто-то помоложе затеял перебранку, переругиваясь друг с другом через опущенные стекла. У самого входа в театр мерзла, притопывая и растирая руки, девушка в красном пальто. Пристально всмотревшись в нас с Рыжовым, она метнулась за нами в фойе, на ходу вытаскивая непослушными от холода пальцами носовой платок.

– Максим Алексеевич.

Мы с Рыжовым синхронно обернулись.

– Нам с вами надо поговорить.

– Вы кто? – не менее синхронно спросили мы с психологом.

– Можно поговорить с вами наедине, Максим Алексеевич, – сказала девушка. – Пять минут.

Она показалось мне знакомой.

– Вы поводу завтрашнего тренинга? – поинтересовался Рыжов.

– Да, почти.

Я велел психологу подождать меня в сторонке.

– Буду рядом с гардеробом, – произнес психолог. – Поспешите.

Когда он отошел, девушка сказала:

– Я Наташа.

– Какое красивое имя. Вам нужна проходка на тренинг?

– Мы вчера летели в самолёте. На соседних креслах, помните?

Я пригляделся. Дорогие наушники, нарисованные брови, по-детски трогательное выражение лица во сне. Теперь от нее пахло табаком.

– Точно! «Уберите ноги», – передразнил я. – Вы раскаялись и пришли за прощением?

– Мне требуется ваша помощь, – кротко произнесла Наташа.

– Сегодня вы подобрели.

– Максим Алексеевич. Мне требуется ваша помощь. Я в городе чужая и не знаю, к кому обратиться. Мой молодой человек записался в стройотряд. В Заполярье, на лето. А в конце августа сказал, что устроился на завод, и позвал меня жить с ним.

– Забавная история. Вы хотите, чтобы я написал о нём рассказ?

У меня болели глаза, вдобавок я все еще злился на аптекаршу, поэтому отрывался сейчас на бедной девочке.

– Это не смешно! Я во второй раз приезжаю сюда. Умоляю вернуться. Здесь убожество, грязь, холод собачий. А он не замечает. Разговаривает девизами, которым его научили: «Страну надо поднять с колен!», «Кто, если не мы!» Как зомби. Прежде чем он поймёт, во что его втянули, он подохнет тут от рака. Здесь же дышать нельзя.

– Нельзя, – согласился я. – И какой помощи вы ждете от меня?

– Раскройте ему глаза. Убедите вернуться.

– С чего бы?

– Вы свой, вы из Москвы, как он или я.

– Позвольте заметить, что я не из Москвы, а из города Рузаевка. Это Республика Мордовия.

– Вам нужны деньги, да? – чуть не взвизгнула Наташа. – Вы без денег даже пальцем не шевельнете, так?

– Успокойтесь, – сказал я. – Мне пора. Вон Рыжов меня зовет.

– Попробуйте, пожалуйста! Мне не к кому больше обратиться! – Голос девушки дрожал, она мелодраматично прижала кулаки к груди.

– Как я выдохся, – сказал я. – Словно месяц не спал.

– Мой парень буквально рядом с театром живет. Всего полчаса, дорогой Максим Алексеевич!

Я потер глаза, раздраженные ярким освещением в фойе. Наверное, они покраснели, как у тех героиновых наркоманов из Вьетконга.

– Наташа, поступим следующим образом. Через два часа постановка закончится. К этому времени вы должны купить мне капли.

– Что? Я не понимаю…

– Простые глазные капли.

– Вы не шутите?

– У меня вот-вот сосуды полопаются, а пузырек потерялся. Принесете лекарство – я потолкую с вашим молодым человеком. Если нет, так нет. Встречаемся на этом же месте. Запишите название, оно сложное.

По правде, я думал увидеть обшарпанный зал вроде тех, что ассоциируются с провинциальными дворцами культуры. С незалатанными полами, скверной вентиляцией и красной материей на креслах, истончившейся настолько, что из-под нее вылезала бы губка невыносимо жёлто-серого цвета. Напротив, театр драмы в Нертенггове удивил свежей отделкой, современным оборудованием и общим уютом. По всей вероятности, разведший бурную деятельность мэр не только раздал таксистам диски со Штраусом и аудиокнигами, но и взялся за культуру всерьез.

Рыжов сопроводил меня до моего восьмого ряда, а сам выдвинулся ближе к сцене, пообещав отвезти меня в гостиницу после премьеры. Зал заполнился. На секунду я поверил в аншлаг на завтрашнем тренинге.

Места передо мной заняли недавние знакомые – учитель Кубышкин и репортерша с телеканала. Она до того переборщила с пудрой и тенями, что выглядела еще более отталкивающе, чем днем.

– Вы от нас не убежите, Максим Алексеевич! – шаловливым тоном произнесла она.

– А я так мечтал, так мечтал… – поддакнул я.

Оказалось, что педагог и журналистка (ее звали Даной) женаты. Вопреки опасениям, что Кубышкин вновь затеет разговор о дискурсах, он волнующимся голосом заговорил о премьере.

– Автор пьесы «Мотив» – Николай Витольдович Кагэдэ, – сказал учитель. – Настоящая легенда. Мэтр с большой буквы. С его талантом любой бы сорвался в Москву, а он остался преданным родному краю.

Свет потушили. Занавес медленно поднялся. Из таинственной темноты к микрофону выплыл немолодой человек в красной рубашке и очках и начал читать стихотворение. Я опустил веки и постарался отключиться. Обрывки фраз царапали слух и не выпускали из реальности.

– … блестит на матовом кобальте. Что значит в зеркале двойник? Что значат пятна на асфальте? Здравствуйте, дорогие друзья… Как известно, Николай Витольдович… Воплощающий великий потенциал… Роскошный подарок горожанам… В отдельности наш любимый Цветмет Борисович… Чтобы узреть сие торжественное мероприятие…

Все смолкло. Установилась тишина, которую вдруг разрезал звон будильника со сцены. Будильник перебили пьяные возгласы. Я протер глаза и осознал, что вынужден наблюдать за пьесой, чтобы время тянулось быстрее.

По сюжету подруга главного героя уехала в столицу учиться на дизайнера мебели. На прощанье она закатила ему скандал и выдвинула ультиматум: «Либо я, либо Нертенггова!» Отец, матерый токарь с рельефной мускулатурой, советовал остаться. Приятель-музыкант с розовым ирокезом убеждал «рвануть» в Москву. Преподаватель из техникума, человек высоких моральных принципов, поддержал отца. Безвольный сосед-морфинист принял сторону музыканта. Главный герой метался между двумя вариантами. Он разговаривал на странном молодежном жаргоне, существовавшем, надо думать, исключительно в воображении Николая Кагэдэ.

В итоге девушка героя вернулась из столицы, чтобы строить будущее на Севере вместе с парнем, твёрдо решившим не бросать малую родину. В финале все действующие лица, включая поборовшего наркотическую зависимость соседа, хором запели: «Я люблю Нертенггову! Я люблю Нертенггову! Мне родная вода помогла навсегда…»

Типичное противостояние столичного и провинциального дискурсов.

Никто не трогался с места, все с замиранием дыхания наблюдали за счастливой развязкой. Кто-то прослезился. Чудилось, что еще мгновение – и зрители подхватят песню. Не доставало лишь горластого смельчака, который не удержит внутри нахлынувшие эмоции и подпоет первым.

Я поднялся и, принося шепотом извинения, протиснулся к выходу из зала. На ходу я набрал текстовое сообщение Рыжову:

«Спасибо за день) Очень утомился, поеду в гостиницу на такси) До завтра)»

И выключил телефон.

Я устал от общества опекавшего меня великана и не горел желанием отчитываться перед ним о впечатлениях от постановки, какие психолог, бесспорно, выведывал бы у меня на протяжении обратного пути.

Наташа дожидалась меня у гардероба. Она молча протянула мне пузырек с лекарством.

– Ого, без рецепта продали?

– Без.

– Странно. Наверное, мне ненормальный аптекарь попался.

Не откладывая ни секунды, я запрокинул голову и выпустил сразу по две капли в каждый глазной мешок. Резкий свет в фойе сразу ударил наотмашь, затем очертания вернулись. Жжение прекратилось, я будто вылез помолодевшим из волшебного источника.

– Словно в реке крестили, – сказал я.

– Вам лучше?

– Не то слово.

– Так вы поможете или нет?

– Где там твой парень живет? Пора вправить ему мозги, как считаешь?

– Как ты додумалась обратиться ко мне? – спросил я.

– Узнала ваше лицо на рекламной листовке, – сказала Наташа. – Андрею в ящик бросили. Полезла в Интернет, а там интервью с вами на местном канале. Свежее. Уже после интервью ведущий отметил, что вы придете на премьеру.

– Оперативно они.

У подъезда хрущевки, где жил Андрей, Наташа остановилась. Она вытянула из сумочки пачку сигарет. Девушка, дрожа от холода, изящно держала сигарету кончиками длинных пальцев, как учат в фильмах.

– Когда я нервничаю, я всегда курю, – пояснила Наташа. – Иногда по пять подряд выкуриваю.

– Занятно.

– У них в городе с ума сходят по здоровому образу жизни. На работе абонементы в фитнес-центры выдают. Днем они дышат гарью и отходами, а вечером поднимают штангу. Просто бред.

Докурив, Наташа элегантно, с ногтя, запустила окурок в сугроб и потянулась за второй сигаретой.

– Ненавижу зожников, – сказала она. – Что за дебильная мода!

– Так приятно чувствовать себя женщиной, противостоящей моде, – сказал я.

Наташа пристально оглядела меня.

– Вы в курсе, что вы урод и мизантроп?

– Не исключаю.

– Вы притворяетесь, будто работаете для людей.

– Все притворяются.

– Вы любите только деньги. Считаете себя лучше других. Люди для вас ничего не значат.

– А для тебя значат?

– Да.

– Видишь ли, не я хамлю в самолетах.

– Я была на нервах.

Это вывело меня из себя.

– Дай угадаю, – сказал я. – Ты полагаешь, что любишь людей, хотя постоянно ссоришься с ними и конфликтуешь.

– Я не…

– Тебе безразлично, что табак для твоих сигарет выращен где-нибудь в Казахстане. Что на плантации не соблюдаются элементарные трудовые нормы. Возможно, там работают дети. На рабских условиях. За гроши губят свое здоровье, чтобы ты тут дымила и рассуждала, как свихнулся мир.

– Да вы…

– Даже узнав об этом, ты все равно не бросишь, потому что курение якобы делает тебя свободной, раскрепощенной. Снимает стресс и примиряет с бредовым миром. При любых обстоятельствах ты найдешь причины себя оправдать и убедить остальных, что люди для тебя что-то значат.

Наташа жадно затянулась и закашлялась.

– Урод! – сказала она. – Кхе-кхе! Урод!

Я посмотрел на небо. Его заволокло тучами.

– Не лучшее место на земле, чтобы наблюдать за созвездиями, – сказал я. – Заканчивай. Я замерз.

Невысокий, но широкоплечий Андрей предпочел не выражать удивление. Он встретил нас с Наташей в майке и трико. Двухкомнатную квартиру Андрей делил с соседом по заводскому цеху, который при виде гостей сразу скрылся в спальне. Я велел девушке подождать на кухне, потому что ее присутствие могло лишь навредить.

– Но… – начала Наташа.

– Доверься мне.

Когда не хватает времени доказывать что-то, эта фраза гарантированно бьет в цель.

Я проследовал за Андреем в зал и притворил за собой дверь. Прояснившийся после глазных капель взгляд захватил сиреневые обои, заправленную выцветшим покрывалом кровать без нижней спинки, захламленный стол, тумбочку и огромный рюкзак, какие таскают опытные походники. На подоконнике мёрз ноутбук.

– Я знаю про вас все, – сказал Андрей. – Наташа предупредила.

– И что она сказала?

– Что вы тренер. Следовательно, втираете всякую дичь.

Парень, скрестив руки, прислонился к стене. С квадратным лицом, с рыжей растительностью на груди он смотрелся воинственно.

– Андрей, – сказал я, – за мой вечерний визит не заплачено ни копейки. Так что у меня нет никакого материального интереса втирать тебе дичь. Поверишь ты или нет.

– Я обещал Наташе выслушать вас, – сказал Андрей. – У вас пять минут.

– Прекрасно понимаю, что ты видишь во мне профессионального лжеца, – сказал я. – У популярной психологии сомнительная репутация. Но мое намерение помочь искренне.

Андрей издал натянутый смешок.

– Она наплела вам, что я зомбирован и меня надо срочно спасать? – спросил он.

– Если ты о Наташе, то мне нет до нее дела. Я лишь…

– Вы лишь хотите оказать мне услугу, – перебил Андрей. – Вот как легко предугадать ваши слова.

Я вобрал воздуха в легкие и произнес:

– Нет. Я лишь хочу во всем разобраться. Иначе я бы не заявился сюда в собачий холод.

Андрей опустил руки.

– Я же не тупой, – сказал он. – У меня экономическое образование. Я не какой-то там ватник, который разгоняет гей-парады и отдыхает в Крыму.

– И не думал, что ты такой.

– Наташа думает. Считает, что я ослеп. Называет подстилкой режима.

– Недалекое клише, – согласился я.

– Вот-вот, – сказал Андрей. – Она даже не старается понять.

Итак, контакт налажен. Пора атаковать. Только осторожно.

– В вашем конфликте я на твоей стороне, – сказал я.

– Хорошая попытка.

– Без шуток, я на твоей стороне, – повторил я. – Все потому, что ты совершил осознанный выбор, а она его отвергла.

– Она же дура.

– Я бы не был столь категоричен. В конце концов, она не второсортная давалка, не какая-то там с ушами. Наташа тревожится за тебя, пусть и по-своему. Мало кто бы полетел за дорогим человеком на край света. В буквальном смысле на край света.

В эту минуту я беспокоился, как бы разгневанная спорными эпитетами девушка ни ворвалась в зал и ни вмешалась.

– Ну уж нет! – воскликнул Андрей. – Я раскусил вашу тактику. Запудрить мозги, а потом внушить заготовленные мысли.

– Я уже определился, что имею дело не с дураком, – возразил я.

– Проясню кое-что, – сказал Андрей. – Чтобы вы не утруждались. В Москву я не вернусь. Столичная тусовка меня достала. Лицемерие достало. Пафос. «Инстаграм», клубы, вписки. Кофейни, хэштеги, флешмобы. Все ненатуральное достало.

– Селфи, смузи, спиннеры, – дополнил я. – Гонка за рейтингами и цифрами. Толкучка в метро.

– Вы киваете, а сами из Москвы никуда не собираетесь.

– Андрей, – сказал я. – Дружище. Я весь перед тобой, как на ладони. Открою секрет: большинство тренеров уверяют, что проблема не в мироустройстве, а в самой личности. Мол, с миром все в порядке, а конкретно тебе чего-то не хватает. Раз ты недоволен, говорят они, виноваты детские травмы и неправильное воспитание.

– Тупость!

– Именно, что тупость, – сказал я. – Лишь идиоты соглашаются с тем, что мир в порядке. Он болен, да еще как. И ты перечислил симптомы болезни. Это правильно, это хорошо – распознавать фальшь. Но и ты попался в ловушку. Обманулся в двух вещах. Во-первых, ты поверил, что ты вносишь посильный вклад в улучшение мира. Что твой самоотверженный труд меняет систему. Во-вторых, ты счел, будто, выдыхаясь на работе, ты будешь меньше задумываться о несправедливости в обществе. Я же прав?

Андрей промолчал. Видимо, мои снаряды поразили цель. Не менее семидесяти процентов попаданий, остальные тридцать он домыслит сам.

– Убежден, это чудесные ощущения, – продолжил я. – Новый вызов, новые друзья. Ощущение, что ты полезен. Необходим. Причастность к чему-то большему, чем погоня за развлечениями и деньгами. Близость к настоящим героям.

– Вам пора, – пробормотал Андрей.

– Ты по-прежнему видишь во мне врага, – сказал я. – Зря. Я согласен с тем, что настоящие герои не украшают обложки таблоидов, а пашут у станка или добывают уголь. Пашут у станка, а вечером гуляют с детьми и читают им сказку. Но это часть истины. Остальная истина заключается в том, что такой путь бесперспективен, если речь идет об общем благе. Как бы ты ни загружал себя работой, тебя будут донимать тяжелые мысли. Почему, например, ты надрываешься в Нертенггове, а московские дружки по-прежнему обсуждают, где самый вкусный лавандовый раф? Почему ты вкалываешь для страны, а страна тебя считает глупым мужланом и подстилкой режима? Почему ты строишь будущее, а жить в этом будущем доведется тем, кто и понятия не имеет, сколько пота и крови проливают незаметные герои с завода?

Я сбавил темп и говорил вкрадчиво, подбирая точные слова на ходу.

– Вам лучше прекратить этот бред, – поспешно сказал Андрей. – Я подписал контракт на два года и его отработаю.

– Я не отваживаю тебя, – сказал я. – Поступай, как велит сердце. Я лишь предлагаю рассмотреть ситуацию со всех сторон. Допусти, что есть иная альтернатива. Тебе необязательно таскаться по вечеринкам и вести «Инстаграм». Так же, как и необязательно ломать себе жизнь на Севере. Ты парень умный. Можешь собрать себе команду и вместе с ней развивать профсоюзы. Или устраивать субботники. Да мало ли чего можно придумать!

– Я заключил контракт! – воскликнул Андрей. – И я его отработаю.

В окне из дома напротив потушили свет.

– Ты рискуешь подхватить кучу заболеваний, – сказал я. – Какие профессиональные болезни тебе, например, известны? Слышал что-нибудь о раке кожи? О пылевом бронхите, о силикозе? Это когда из-за одышки ты неспособен подняться на третий этаж, а по утрам кашляешь гноем. Прибавь к этому поражение центральной нервной системы. Здравствуйте, панические атаки, неконтролируемые движения, потеря сна, угнетенность. А еще можно отравиться аммиаком. Классная штука. Это как перенюхаться мочи, однако в сто раз хуже. Полагаешь, пара ингаляций, витаминки и путевка в санаторий спасут от всего этого?

В эту секунду дверь распахнулась. Наташа жестом остановила Андрея, открывшего рот для ответа, и произнесла:

– Достаточно. Вам пора.

– Не нравятся мои методы? – поинтересовался я.

– Едва сдерживаюсь, чтобы не врезать вам по зубам.

– Это вместо благодарности?

– Вы лишь давите и запугиваете своими страшилками!

– По-твоему, я должен был ползать тут на коленях и умолять Андрея уехать в Москву, так?

Андрей вышел на середину комнаты с поднятыми руками, будто капитулируя. Он не выглядел ни подавленным, ни запуганным, ни разгневанным.

– Наташа, тише, соседи спят, – сказал он. – Максим Алексеевич, вам реально пора.

– Да с удовольствием, – сказал я. – Только такси вызову.

– Я сейчас сам вызову. Вам куда?

Я назвал гостиницу.

В «Северном сиянии» я сразу залез в теплую ванну, где незаметно задремал. Далее последовал провал в памяти, а затем я обнаружил, как вожу полотенцем по запотевшему зеркалу и полощу бритвенный станок.

Время сжалось и приостановилось.

Сосредоточенный тип в зеркале скреб станком по щетине, покрытой пеной. Я бы счел человека по ту сторону заносчивым и самонадеянным. Хотя бы из-за того, что он присвоил себе право бриться медленно и не обращать внимания на часы.

В номере имелся колоритный граненый стакан с трещинкой. Я вытащил из чемодана бурбон со скандальной репутацией и налил треть стакана. Опрокинул залпом и тут же налил еще столько же. Характерный чернильный привкус. Повторил. Да, я такой. Давлю и запугиваю. Сбиваю с толку. Прямо моральный абьюзер. Уберите камеру, мне осточертело ваше внимание. Мне тоскливо. Сводите меня погулять и почитайте сказку.

Взгляд упал на «Крах наслаждения». Я открыл книгу на закладке:

«… в кожу въелась кровь – кровь времени, которое я убил. Я ещё уповал на лучшее. Я надеялся отмыться, словно это было возможно. Моя раздетая подруга у изголовья терпеливо и молча ждала моего прозрения, понимая, что мне никогда не удастся отчиститься. Она тоже пробовала, тоже неудачно …»

Пожалуй, я вчера перебрал. Ополовинил бутылку виски и заснул, подоткнув подушку под ноги.

Шатаясь, я добрел до раковины и засунул голову под ледяную струю. Так тебе. Почувствуй энергию севера. Очистись от скверны, от ушного гула.

Телефон оповестил о пропущенных: шесть звонков из Москвы, включая вызов от Августа Анатольевича, и семнадцать от Рыжова. Надо же, до чего разволновался. Надо бы этого психолога продиагностировать на уровень тревожности.

«Буду в 10:30. С экскурсии сразу на тренинг. С. Рыжов»

В гостиничном ресторане я выпил четыре эспрессо и съел бутерброд с маслом и плошку мороженой брусники.

– Попробуйте прожаренный бекон! – посоветовала официантка.

– Нет, спасибо.

– Тогда яйца вкрутую.

– Вредно для сосудов.

– Угоститесь хотя бы нашим фирменным вишневым пирогом!

– А у вас есть пирог с черемухой?

– К сожалению, нет.

– Я ведь только с черемухой люблю.

Хорошо, что меня шеф не видит. Иначе раскритиковал бы за то, что довожу себя до истощения. Напомнил бы, как в прошлом году меня отправили на ремонт. Тогда я забывал даты, засыпал в метро и терял вес. Доктора определили у меня мерцательную аритмию и признаки дистимии, и Август Анатольевич настоял на внеплановом отпуске. Спустя три недели вынужденных европейских каникул меня настолько утомили море, массаж и душ впечатлений, что я без предупреждения вернулся в Москву и полетел на личностный семинар в Самару вместе с нашей командой.

Рыжов, приехавший ровно в половину одиннадцатого, никак не прокомментировал мое вечернее исчезновение. В холле гостиницы мы столкнулись с группой атлетичных парней со спортивными рюкзаками. Сквозь расстёгнутые куртки проглядывали белые джемперы с красными узорами.

– Борцы заселяются, – сказал психолог. – Утренним рейсом прибыли. Муниципальная программа такая.

– Что за программа? – поинтересовался я из вежливости.

– Мэр приглашает в гости знаменитых актеров, музыкантов, спортсменов, а они дают в Нертенггове мастер-классы.

Я не счел нужным уточнять, для чего заполярным жителям мастер-классы по актерскому мастерству или борцовским приемам. Ну правда, этого добра и в «Ютубе» навалом.

На экскурсии я обзавелся новой единицей из местного лексикона – словечком «материк». Из-за отсутствия сухопутного сообщения с другими городами и селениями Нертенггова воспринималась горожанами как остров, оторванный от большой земли. Рыжов всячески подчеркивал, что здесь все иначе, нежели на материке. Жизнь суровее, зато люди более стойкие и оптимистичные, а превыше всего ценятся такие простые вещи, как отзывчивость, дружба, доверие.

«Отзывчивые, как аптекарша», – подумал я.

Дома в новой части города вновь поразили буйством красок, контрастирующих с унылыми пейзажами и пустырями старого района, где располагалась моя гостиница. Я словно угодил в филармонию, где выступал симфонический оркестр маляров. Если человечество все-таки вымрет, то археологов будущей расы, несомненно, будет волновать загадка пестрых развалин в Заполярье. Не исключено, что спишут на рептилоидов или кого-то вроде них.

Один тротуар, точно врезавшись о препятствие, обрывался розовой стеной пятиэтажки.

– Тоже инициатива мэра, полагаю? – сказал я. – Раскрасить дома?

– Само собой, – сказал Рыжов. – Каменский, как в должность ступил, сразу издал указ. Глаз радует, да и мотивация повышается. Воля к жизни.

Я вообразил, как изголодавшиеся по солнцу жители, сходящие с ума затяжными полярными ночами, принимают безумное решение поклоняться радуге, о которой наслышаны по мифам и которую никогда не наблюдали воочию. Тайным голосованием избирают маляров. Когда те исполняют свое предназначение, несчастных триумфально казнят, утопив в громадных чанах с краской и прочитав над ними молитву.

Повсюду мелькали привычные уже цитаты на уличных щитах, которые, как осколки цивилизации, угрожающе восставали над грязными высокими сугробами.

«Дети святы и чисты. Нельзя делать их игрушкою своего настроения»

Антон Чехов,

русский писатель

«Чтобы быть вполне счастливым, недостаточно обладать счастьем, надо еще заслуживать его»

Виктор Гюго,

французский поэт

«Величайшее счастье не считать себя особенным, а быть как все люди»

Михаил Пришвин,

русский писатель

– Гордость нашей архитектуры, больница. – Рыжов показал из окна на здание, белое и высокое. – Четырнадцать этажей, тысяча коек, сверхмощное оборудование. Прорыв, особенно если учесть, что построена на вечномёрзлом грунте. Когда мэр заболел, его хотели переправить на материк, а он возразил: «Нет! Буду выздоравливать здесь, у себя дома»

Я едва не спросил, а не в общей ли палате мэр выздоравливал.

Дальше перед взором выросло строение, расписанное в красные и оранжевые тона и напоминавшее тем самым заправку «Шелла». По широкой площади и автоматическим дверям на входе я бы принял сооружение за торговый центр, если бы не тотальное отсутствие окон, рекламных вывесок и прочих опознавательных знаков.

– Это склад? – поинтересовался я.

– Реабилитационный центр, – сказал Рыжов.

– Неужели у вас столько наркоманов?

– Это не обычный реабилитационный центр, – пояснил психолог. – Сюда направляют тех, кто утомился. У кого стресс или горе личного свойства. Наподобие санатория. Тут страждущие обретают покой и поддержку.

– Страждущие, – сказал я. – Хм.

– Пациент – некорректное слово, даже обидное, – сказал Рыжов. – Отдыхающие – неточное, потому что в реабилитационном центре не отдыхают.

Психолог затормозил у бревенчатой избы, затерявшейся среди пёстрых пятиэтажек. Она смотрелась, как запряжённая в телегу кобыла на автостраде.

– Первый дом Нертенгговы. Ныне музей, – сообщил Рыжов.

Он заплатил за билеты и сам взял на себя функции экскурсовода.

По рассказу моего проводника, более полутора столетий назад на территории нынешнего города образовалось поселение добытчиков меди и золота. Не все выдерживали тяготы и лишения сурового Севера. Некоторые авантюристы замерзали заживо, некоторые кончали с собой, не в силах выносить холод и неудачи в поисках. На их место с материка прибывали новые смельчаки. Добыча полезных ископаемых затруднялась столкновениями с коренными жителями этих земель, ненцами и долганами, считавшими местность священной. Рыжов так увлекательно излагал историю противостояния аборигенов и старателей, восхваляя отвагу последних, что мне сразу вспомнились северные рассказы Джека Лондона. Не исключено, что часть материала психолог взял именно оттуда.

Второй знаменательный этап в освоении Севера составили концентрационные лагеря в Заполярье. Заключенные и основали Нертенггову, а многие амнистированные остались тут жить. Город наполнился горняками, шахтерами, молодыми энтузиастами. Неподалёку обнаружились богатые источники никеля, кобальта, платины.

Производя самые большие по государству объёмы цветных металлов, Нертенггова стабильно входила в десятку самых загрязнённых в мире. Те, кто побогаче, уезжали на материк. Не располагавшие такой возможностью травились суррогатным алкоголем, кололись, находили свободу в самоубийстве. Ситуация радикально изменилась с приходом мера Каменского.

– … на службе выдают абонементы на фитнес и в бассейн. Скоро Нертенггова воспитает поколение лучших в стране спортсменов, а после подарит нам олимпийских чемпионов… – Рыжов точно выступал с трибуны.

Мы вернулись в «Ниссан». Прохожих было мало. В куртках и шубах, с шарфами на пол-лица они двигались навстречу ветру чуть наклонив лоб вперёд, словно с намерением пободаться со стихией.

Заводя мотор, Рыжов сказал:

– У нас и железная дорога имеется. Уникальный проект. Рельсы проложены в вечной мерзлоте. По ним ходят тепловозы и грузовые поезда и поставляют материалы на заводы.

– Погодите, вы говорили, что у вас нет сухопутной связи с материком, – сказал я.

– В том исключительность железной дороги в Нертенггове, что она автономная. Ни с чем не соединяется. Заполярная фишка!

Произнеся это устаревшее сленговое словечко, Рыжов впервые с момента нашего знакомства улыбнулся.

Мы тронулись. Я заметил, что нигде нет деревьев. Редкие кустарники сиротливо торчали из-под снега.

Я поделился наблюдением с Рыжовым.

– У нас тундра, да и экологическая обстановка накладывается, – сказал он, снова переключаясь на казенный слог. – По объективным причинам не растут у нас деревья. Не росли то есть. Мэр обещал в следующем году провести ряд мероприятий по озеленению города.

– Это то же самое, что открывать хоккейную секцию в Бразилии, простите за сравнение, – сказал я. – Учитывая урон природе от заводов…

– Мы не для природы сажаем, а для себя, – перебил меня Рыжов.

– Я к тому лишь, что в экосистемах все взаимосвязано…

Не ожидал, что психолог отреагирует резко. Не отпуская одной рукой руль, он повернулся.

– Если только об экосистемах заботиться, мы загнемся. Стране нужны сталь и руда.

– Нужны, – согласился я.

– Кто будет их добывать? Москвичи? Вы, например, в забойщики пойдёте?

– Давайте не будем спорить, – сказал я мягко. – Вы тоже не забойщик, да это и не принципиально. Каждый полезен на своем месте. А паровозы и металл стране и правда нужнее, чем парочка деревьев.

Мимо проплыла цитата:

«Самый счастливый человек тот, кто дарит счастье наибольшему числу людей»

Дени Дидро,

французский философ

XII

Мне всегда тяжело давалось переключение между деловыми тренингами и личностными. На первых развивались командные качества и объяснялось, как прелестно быть исполнительным сотрудником и служить общей цели в качестве винтика. На вторых внушалась мысль, что подлинно счастлив лишь тот, кто прислушивается к своим желаниям, берет в руки весло судьбы и гребет навстречу мечте. Такого диссонанса требовали законы жанра.

Из-за короткой стычки с Рыжовым на зеленую тему я испытывал некоторую нервозность, поэтому меня обрадовало, что на тренинг «Ключ к себе» не собралось и половины зала. На полный моей энергии бы не хватило. Кого-то и впрямь отпустили с работы. На втором ряду, например, сидела пятерка мужиков в синих рабочих комбинезонах. Мой наметанный глаз также определил в зале либеральных студентов, разведенных женщин, одиноких психотиков, фантазеров, вертопрахов всех возрастов. С удивлением я отметил высокий процент пенсионерок, будто отрядивших на мое выступление старушечью делегацию. Не поздновато ли им подбирать ключи к себе?

Я начал с притчи, в которой один человек настолько боялся света, что шестьдесят лет прожил в пещере и превратился в тень. Мечты человека рассыпались в прах вместе с иссохшим телом, и только неприкаянный дух стенал глубоко под землей. Я сообщил нертенгговчанам, что это буддийская мудрость, хотя сочинил эту притчу три года назад в Чебоксарах, когда за час до выхода к аудитории понял, что хромает вступление.

– Любого из нас донимают демоны, которые тянут во мрак, – сказал я. – И демоны эти не мистические существа. У демонов есть имена – Страх, Гнев, Алчность, Вина, Вожделение, Тоска, Зависть. Их семь. Каждый из них точит нас изнутри, наполняя горечью. Демоны препятствуют счастью, мешают жить с достоинством.

По трудовому договору мне полагалось как минимум трижды в течение тренинга употреблять слово «достоинство», чтобы название нашей фирмы закрепилось в подсознании клиентов в положительном контексте.

– Демоны коварны и сильны, но от них можно избавиться, – продолжал я. – Теперь, когда их имена известны, нам проще их победить. Для этого нужно следовать ряду правил. Итак, главное – это тщательно анализировать свои сильные и слабые стороны…

Настала очередь упражнений. Нарисовать свое идеальное будущее, перечислить препятствия на пути к его достижению, насчитать у себя по пять положительных и отрицательных качеств, описать роль каждого из семи демонов в своей жизни – в общем, все они сводились к элементарному повышению осознанности. Пока участники выполняли последнее задание, я из скуки импровизировал.

– Яркий пример того, как сочетаются зависть и вожделение, представлен в драме «Мотив», которая вчера с успехом прогремела вот на этой самой сцене, – сказал я. – Некоторые герои там, если вы видели, стремятся в столицу. Москва для них кажется раем, туда жаждут попасть. Мало кому завидуют так, как людям с московской пропиской. Между тем автор пьесы наглядно демонстрирует, что счастья добиваются и на малой родине. Надо лишь отличать истинное от неистинного, правдивое от неправдивого.

Раздались аплодисменты. Я вдоволь потешил местечковое самолюбие.

По завершении тренинга Рыжов тепло пожал мне руку.

– Чувствую неловкость за инцидент в машине, – сказал он. – Вспылил.

– Мы друг друга недопоняли, – сказал я. – Проехали.

– Как замечательно, что вы упомянули о вчерашней драме! Она отличный пример для подрастающего поколения, согласны?

– Безусловно.

– Кстати, обрадую вас, Максим Алексеевич. На творческом вечере сегодня выступит сам Кагэдэ, автор «Мотива». Он зачитает свежие стихи.

Я едва не хлопнул себя по лбу. О творческом вечере я позабыл.

– К сожалению, вынужден вас огорчить, – сказал я. – Должен вернуться в гостиницу. Я выжат как лимон. Мне необходимо поспать хотя бы час.

– Поспите в самолете, Максим Алексеевич!

– В самолетах я не могу сомкнуть глаз. Приношу свои извинения.

Я вложил в тон такую вежливую непреклонность, какую только сумел. В подобных случаях важно убедить, что твое решение бесповоротно и принял ты его задолго до разговора.

Когда подъехал таксист, я поинтересовался, имеются ли у него диски с классической музыкой.

– Само собой! – сказал таксист.

Самодовольное выражение на его круглом лице малость смутило меня.

– Брамс есть? «Колыбельная»?

– Сейчас поищем. Ага, есть.

– Поставьте на репит, пожалуйста.

– Что?

– На повтор, – пояснил я. – Пусть всю дорогу эта композиция играет.

Убаюканный Брамсом, я вскоре задремал. Когда я был близок к тому, чтобы провалиться в сон, по бедру прошелся слабый разряд. Затем еще один и еще. По телу пробежала судорога. Я машинально запустил руку в карман брюк и провел пальцем влево по дисплею телефона. Спустя мгновенье он снова завибрировал.

– Слушаю.

– Максим. Алло, Максим?

На другом конце зазвучал приглушенный, как из бункера, голос Августа Анатольевича. Жестом, напоминающим закручивание крана, я приказал водителю приглушить музыку.

– Слушаю, шеф.

– Все в порядке? Вчера не дозвонился до вас.

– Зарядка кончилась, – соврал я. – Страшно выдохся, а так все по плану. Тренинги им понравились. Сегодня вылетаю обратно.

– Хорошо. – Август Анатольевич сделал паузу. – Меня тут уведомили, что вы пренебрегли приглашением.

– Каким приглашением?

– На творческий вечер.

– Само собой, – сказал я. – Во-первых, его включили в программу задним числом. Во-вторых, я валюсь с ног от усталости.

– Максим, выслушайте меня, – сказал Август Анатольевич. – По контракту вы вправе игнорировать любые пункты в программе, не связанные с тренингами. Литературные встречи как раз из таких пунктов. Более того, с человеческой точки зрения я тоже на вашей стороне. Никакие стихи заранее не оговаривались, это просчет организаторов, а не ваш.

По интонации чувствовалось, куда клонит шеф. Вот-вот решительное «но» перевесит все прочные «да».

– Но есть тонкости, так? – сказал я.

– Вы и сами в курсе. Если уедете в гостиницу, в Нертенггове обидятся и оставят на тренинг отрицательный отзыв. Напишут, что в «Достоинстве» работают высокомерные гады, которые плюют на заказчиков.

– Провинциальные загоны, – сказал я.

– Из-за провинциальных загонов наш рейтинг упадет.

– Понимаю.

– Поэтому, Максим, не портите отношения с клиентами. Пожалуйста. В дальнейшем мы их внесем в черный список, а пока не провоцируйте их.

– Шеф, я сейчас никакой.

– Сочувствую, Максим. Голос у вас поникший. Давайте поступим так. Вы вернетесь в Москву и отоспитесь два дня. Нет, даже три. А уже потом возьметесь за отчет – без спешки, без давления. Честно изложите, с каким произволом столкнулись в Нертенггове. Пока же отправляйтесь на творческий вечер и обозначьте там формальное присутствие. Пусть не думают, что мы пренебрегаем их гостеприимством. Договорились?

– Только ради того, чтобы исключить репутационные потери.

– Только ради этого. Через секунду я перешлю вам адрес художественной галереи, куда надо ехать.

Спустя мгновенье я получил текстовое сообщение с адресом и дал таксисту команду поменять маршрут. Гребаная корпоративная этика с ее драконовскими правилами.

– У вас имеется в коллекции что-нибудь тоскливое? – поинтересовался я у водителя. – Типа Шопена или «Радиохэд», например.

XIII

С самым невинным видом Рыжов встретил меня у художественной галереи, вычурной постройки в духе сталинского ампира, и протянул стаканчик с остывшим американо. Психолог притворился, будто мое возвращение поразило его.

– Отлично, что вы передумали! – сказал Рыжов, распахивая передо мной дверь, как швейцар. – Читать стихи или слушать музыку на плеере – это одно, а наблюдать за живым исполнением – всегда другое.

Закрадывалось подозрение, что надо мной издеваются.

По вахтерше в будке, по усатому охраннику с допотопной рацией, по настенному календарю у входа, по турникету с вертящейся в обе стороны планкой и доске объявлений, где афиши клеились вперемешку с правилами и предостережениями, моментально узнавалось казенное учреждение. Тем не менее экскурсовод, сухонькая старушка, именовала себя куратором, а выставочные залы – арт-пространством.

– Серпал Давидович предупредил, что у вас времени в обрез, поэтому покажу только самую необычную коллекцию, – сказала старушка.

Я поплелся за ней, обозначая формальное присутствие.

Экскурсовод привела меня в белый зал без мебели размером примерно с половину баскетбольной площадки. Полотна здесь и впрямь привлекали внимание – скорее сюжетами, нежели художественными приемами. Напротив, большинство картин были написаны небрежно, точно детьми, чьи одаренность и свежий угол зрения вступали в досадное противоречие с нехваткой мастерства.

На одном из полотен над заснеженной тундрой воспарило бледное солнце, причем из контуров его лучей складывался хоть и не отчетливый, но легко угадываемый крест, замерший над ледяной пустыней, словно громадное распятие. На другой картине облаченная в белую рубаху девочка с соломенными волосами музицировала на скрипке, а ее тело ниже пояса самым грубым образом обрывалось, в результате чего туловище без ног будто врастало в непроницаемый черный фон.

Некоторые из живописцев обладали совсем уж больным воображением. От изображения цветущего дерева на пригорке я отпрянул. Меня ошеломило, собственно, не дерево, а висевшие на нем, точно плоды, кости – череп, руки, ноги, позвоночник. Автор словно разбросал по ветвям кусочки пазла, в итоге собиравшиеся в человеческий скелет.

– Захватывает, – сказал я. – Сразу приходит на ум «Сатурн» Гойи, уродцы из экспрессионизма и прочие кошмарные сущности.

– Перед вами искусство иного рода, – сказала экскурсовод.

– То есть?

– Это – творения страждущих. Из реабилитационного центра. Их учат живописи, чтобы они выплескивали на холст глубинные переживания. Так они освобождаются от мучений.

Странно, Рыжов со мной этим не поделился. Мог догадаться, что арт-терапия, да еще в таких смелых масштабах, заинтересует меня больше преобразований мэра.

– Толково, – сказал я. – Крупнейшие психологи бы одобрили. Появись такая идея в большом городе, сразу нашлись бы ушлые товарищи, которые бы навострились эти картины продавать.

– Ну-у, – протянула старушка задумчиво. – У нас их также продают. Музейную коллекцию из-за этого регулярно обновляем.

Возникла неловкая пауза. Чтобы не удлинять ее, я обратил взор на случайное полотно и начал его комментировать. В блюде на белой скатерти вместе с разрезанными плодами граната красовались лимонки с чекой, как из советских фильмов о Великой Отечественной. Я до того увлекся анализом, что не заметил, как над плечом нависла медвежья туша Рыжова.

– Нам пора в конференц-зал, Максим Алексеевич, – сказал он.

«Конференц-зал» на поверку оказался рядовым помещением навроде университетской аудитории. Расставленные буквой «п» парты ассоциировались скорее с планерками или студенческими семинарами, нежели с литературными перформансами. На стенах, крашенных в спокойный голубой цвет, висели пейзажи северных художников, городские и индустриальные. В дальнем углу возвышалась кафедра для чтецов, а рядом пристроился низкий, точно из подготовительной группы детского сада, стул. Вдоль трех стен тянулись рядами стулья для тех, кому не досталось места за партами. Я водил усталым взглядом по людям – юным, молодым, моложавым, увядающим, пожилым, обязательно оживленным. Некоторые смачно шмыгали красными с мороза носами.

Я присел у стены возле парня с дредами и пышными усами, рассудив, что по соседству с растаманом я уж точно буду незаметным. Рыжов также расположился на стуле у стены, но у другой.

Внимание приковывал старик внушительной, как у борца сумо, комплектации. Черный костюм размера ХХХL дополнялся синей рубашкой и малиновым галстуком. Наиболее выразительной чертой распухшего от пьянства лица представлялись кустистые белые брови, в которых при сопутствующих условиях могла бы прижиться дружная колония вшей. Старик занимал целую скамейку на символической вершине той самой буквы «п».

Растаман истолковал мой интерес к старику по-своему.

– Николай Витольдович Кагэдэ, – сказал он.

– Который драматург?

– И драматург, и поэт, и прозаик. Еще он снимает кино и пишет картины. Его тут очень уважают.

– Человек-оркестр, – сказал я. – Наверняка и скульптор хороший.

Растаман не распознал иронию.

– Об этом мне не известно. Может, и скульптор.

– Наверняка по ночам лепит. Что-то вроде хобби.

– Главное хобби Николая Витольдовича – это охота.

Ясно. Из тех, кто любит на внедорожнике поехать в лес, прикончить из полуавтоматической винтовки кого-нибудь послабее и помпезно сфотографироваться с окровавленным трупом. Ставлю бутылку коньяка на то, что эта туша и курицу в поле не догонит.

– Я Тарас, – сказал растаман. – Был у вас на тренинге сегодня. Классно.

– Супер.

– Думал, вы о медитации расскажете.

– Как-нибудь в следующий раз.

Поправляя съехавший вбок галстук, человек-оркестр оглушительно чихнул. Его патриархальные брови вздрогнули. На многочисленные пожелания здоровья Кагэдэ откликнулся не менее оглушительным «спасибо».

– Открываем наше культурное мероприятие, – больше прожевал, чем произнес Николай Витольдович.

Он взял синий томик, лежавший перед ним, раскрыл на заложенной странице и выставил перед собой. Книга умещалась в мясистой ладони.

Ни ясных звёзд блуждающие стоны,

Ни полные прилавки ветчины,

Ни праздников трепещущие звоны

Родной мне не заменят стороны.

Любить её не просто, но приятно.

Поверь, подруга, многого не жду.

Лишь был бы облик ясный незапятнан,

Порядок был бы, как целебный жгут.

Была бы сера, никель и палладий,

Была бы жизнь, а с нею мы поладим.

Читал Кагэдэ невыразительно. Первый текст повлёк за собой второй – о «незыблемых трубах завода». Третий посвящался кондитеру Нате с густыми ресницами. Каждое стихотворение вызывало аплодисменты. После многочисленных просьб познакомить публику с чем-нибудь из нового человек-оркестр выступил с посланием молодому поколению, призывая «не дрейфить» и «не верить позитиву крутизны». «Нертенггова» в послании рифмовалась с «клево».

Для себя Кагэдэ сделал исключение, выступив с места. Остальных он неизменно приглашал за кафедру в углу. Бабка в шляпке и с веером безликим голосом рассказала о нелегком женском быте. Бард с лицом глинистого цвета исполнил песню о принцессе с глазами оленёнка. Неопределённого возраста субъект в очках, хромая, приблизился к поэтической трибуне и застыл, всматриваясь в мятый лист. Подбодряемый толерантными хлопками, он с заиканием прочёл что-то бессвязное.

Последним перед публикой предстал самый юный из поэтов – мой сосед с дредами. Серьёзным тоном он заявил, что завершает работу над повестью «Благие залежи», а в местном издательстве на днях выходит сборник его стихов «Луна на проволоке».

– Это мой опус магнум, – сказал растаман. – Счастлив презентовать заглавный стих с него.

Инсинуации тщетны,

Прогресс неизбежен.

Я понял это и свободу обрёл,

Закопав свои комплексы на перекрёстке ветхом

Под растоптанным облаком

И луной на проволоке.

Ты со мной, моё медное солнце,

Пусть в крике мятежном сорвутся диагнозы

И невротики захлебнутся речью.

Пусть, пускай, потому что мы распластаем тьму,

мы распнём инородцев,

мы выживем

наперекор.

Читал юноша с прилежным надрывом.

Из-за нехватки кислорода меня сильнее клонило в сон. Я не раз ловил себя на том, что прикрываю ладонью глаза, дабы никто не увидел моих сомкнутых век. Чтобы хоть чуть-чуть избавиться от напряжения, я закапал лекарство.

Если сон – это упражнение в смерти, то в смерти я упражняюсь всё реже и реже.

Когда Луна На Проволоке закончил, Кагэдэ громко произнес:

– Теперь спросим у московского гостя, как он оценит вечер.

Я не сразу сообразил, что обращаются ко мне.

– Здорово, – сказал я. – Разные темы, разные стили. Приятно, что в таком холодном городе живут люди с такими теплыми сердцами.

Против моего ожидания Кагэдэ не купился на лесть.

– Врет и не краснеет! – сказал он. – Считает, что только у него в столице лучшие книги, лучшие театры.

– Да я вообще в театры не хожу.

– Привыкли у себя моду там диктовать в Москве! В офисах торчите, на метро катаетесь. Боулинг свой любите. Не хотите жизни знать. Между тем вот она, настоящая жизнь, рядом!

Прежде чем я ответил грубостью, вмешался Рыжов.

– Николай Витольдович, успокойтесь, – сказал он. – Максим Алексеевич очень устал и тем не менее сам выразил желание прийти на вечер.

– Вижу, как он выразил желание, – проворчал Кагэдэ. – Да по его глазенкам ясно, как ему не терпится свалить отсюда.

– Николай Витольдович, возьмите себя в руки.

Кагэдэ проворчал насчёт «столичных модников» и напоследок продекламировал строки о прощении врагам.

Аудитория зашевелилась. Ценители обступили патриарха, заткнувшего «столичного модника». Похожий на сельского сторожа, принявшего по случаю деловитый вид, он расписался на сборниках собственного авторства. Рыжов жестом позвал меня за собой.

В машине он на свой лад извинился.

– Он у нас импульсивный, – сказал психолог, будто речь велась о ребенке или больном. – Не держите на Николая Витольдовича зла.

– Таких на цепь сажать нужно, – сказал я.

– Сердце у него доброе. Уверен, он жалеет о своих словах.

– Вот уж вряд ли. Промолчу насчет его стихов, а сам он определенно страдает бредом преследования. Такое чувство, что ему везде мерещатся лживые и озлобленные москвичи.

– Вы преувеличиваете, Максим Алексеевич.

Я не прокомментировал. Я был до того измотан, что приблизился к опасной черте, за которой любой разговор заключал в себе взрывоопасный потенциал. Лишь бы добраться до гостиницы и свалить отсюда.

XIV

Отослав Рыжова, я рассчитывал подремать полчаса до отъезда в аэропорт, предварительно подготовив вещи. Я не большой любитель выворачивать в спешке карманы и перетряхивать в аэропорте чемодан, дабы найти запропастившиеся документы.

Сначала я не отыскал паспорт и билеты в пуховике и брюках.

Затем распотрошил чемодан.

Затем трижды осмотрел пустую тумбочку, вешалку, обувную полку и мусорную корзину в ванной. Вскоре палас был скатан в трубу, а на полу лежали матрас, скомканная простыня, подушка и одеяло, выдернутое из пододеяльника.

– Вы не обронили его где-нибудь? – предположила девушка с ресепшна. – А вдруг?

Я едва справился с острым желанием втащить ей, выдрать ей челку. Окажись рядом добрый человек, который вложил бы мне в руку биту, ей бы несдобровать.

– Мне нужен ключ от прежнего номера. Который без удобств.

– Не кричите, пожалуйста.

– Дайте мне ключ от него!

– Он занят. Сегодня туда вселился постоялец.

– Ведите туда!

Тщедушный лысый дядечка, похожий на кого-то вроде установщика фильтров, выпялился на нас, однако и слова не вставил, пока я переворачивал его комнату вверх дном и матерился.

Мама в подобных ситуациях говорила банальности. Успокойся и вспомни все важные моменты. Шаг за шагом. Глупо, и тем не менее успокойся и вспомни. На каком бы уровне ни владел искусством припоминания.

Паспорт я предъявлял при заселении, а затем таскал его в брюках, ни разу ни проверяя, при мне ли он. Паспорт у меня попросила тронутая аптекарша, но я его не достал. Пожалуй, все. Билеты же хранились во внутреннем кармане чемодана, как и в любой из моих командировок. В этом никаких сомнений, так что вариант «обронил», да еще «где-нибудь», по меньшей мере оскорбителен. Как будто меня принимают за того, кто теряет вещи.

Я вторично разворошил люксовый номер. Пусто. Голяк.

– Вы не могли что-либо упустить? – изрекла девушка с ресепшна, прилипшая как назойливая муха.

– Нет

– Вы не могли …

– Не мог!

– Возьмите себя в руки! Никто не виноват, что вы теряете вещи.

Я застыл.

– Погодите, а кто перетаскивал вчера мой багаж в этот номер?

– Вы хотите сказать, что…

– Я хочу сказать, что вы имели доступ к чемодану.

Сотрудница уперла руки в бока.

– Не будь вы в затрудненном положении, я бы заявила, что это низко – подозревать персонал, – сказала она. – У нас не пятизвездочный отель, и все же мы исправно выполняем свою работу.

– Ага.

– Давайте я вызову администратора.

– У меня идея получше.

Я набрал по телефону Рыжова и потребовал явиться, сказав, что попал в авральную ситуацию, и не уточнив подробностей. До отъезда в аэропорт почти час, поэтому определенный запас прочности у меня есть.

Я ни разу не бил женщин и вообще не дрался с незапамятных школьных времен, но стоило перестраховаться, потому что сотрудница с кривой челкой явно напрашивалась. Проще остудить пыл, чем впоследствии оправдываться за грубость.

Не накидывая пуховик, я спустился на улицу и двинулся за угол вчерашним маршрутом. Злосчастная аптека тусклой кляксой портила фасад хрущевки. Продавец из алкостора отпустил мне бутылку самого горького пива из своего скудного арсенала и, верно истолковав мой злобный взгляд, даже не настоял на закусках.

Меня не брал ни мороз, ни промозглый ветер. Вряд ли бы стихия рискнула состязаться со мной сейчас. Я разбил горлышко бутылки о стену и выпил залпом половину или около того, не боясь порезаться или захлебнуться.

Ладно бы, если я требовал, чтобы меня встречали блинами и икрой, чтобы передо мной расстилали красную дорожку. Но на элементарную вежливость рассчитывать можно, правильно? Ладно бы я вел себя как сноб или как менеджер высшего звена какой-нибудь из газовой компании, но нет же. Почему из меня коня педального делать, а?

На обратном пути почудилось, что у светофора снова замер высокий темный силуэт, как и вчера. Черт с ним. Мерзни и дальше, а мне пора. Я намерен сегодня улететь.

В гостинице меня встретил Рыжов и сразу набросил на плечи плед.

– Откуда вы его откопали? – спросил я, оглядывая плечи.

– Вы что, Максим Алексеевич, замерзните ведь! Куда вы без верхней одежды выбежали? Не Сочи ведь.

– Вы в курсе, что у меня украли паспорт?

– Сейчас разберемся. Вам согреться нужно.

Мы поднялись в номер, где нас ждали знакомая сотрудница и администратор. У Рыжова в руках оказалась чашка чая, психолог протянул ее мне.

– Выпейте, иначе простудитесь мгновенно.

– У меня паспорт…

– Нашли ваш паспорт. И билеты тоже. Выпейте.

Я попробовал глоточек. Самый простой черный чай. Без трав, без сахара, без фруктовых добавок.

– До дна, чтобы не заболеть.

Я послушался и присел на кресло, чтобы яснее соображать. Все-таки меня помотало за эти дни, а без сна и машина не заводится, и кони дохнут …

Мысли путались.

Я стряхнул тяжесть с головы. Тяжесть не стряхивалась.

– Вы в порядке, Максим Алексеевич?

Рука потянулась за глазными каплями и упала на полпути. На лицо мне сполз плед, и свет едва пробивался через сиреневую накидку. Кто-то выключил свет.

– Максим Алексеевич? Максим Але…

Потолок едва держался на хлипких стенах. Когда Рыжов покидал меня, потолок приближался. Его создали с единственной целью – вжать меня в кровать, сровнять с простынёй. С наступлением темноты на потолке зажигалась надпись «Все действительное разумно». Днём слова сливались с извёсткой, притворялись несуществующими.

– Пейте. – Рыжов протянул мне бутылку с пивом. – Вам согреться нужно. Сейчас разберемся.

Из-за его спины выплыла аптекарша. Ее губы горели, начертанные помадой очки усиливали зрение во сто крат.

– Если вы сетчатку повредите, кто предъявит паспорт? – прокаркала аптекарша. – Мне вас с полицией искать, что ли?

Рыжов прикрикнул на нее и ласково накрыл меня запасным одеялом. На лицо навалилась подушка из чугуна. Чугун отливали в Нертенггове, на металлургическом комбинате, в специальной печи для меня. Металл хранил аромат парфюма.

Лишенный зубов Август Анатольевич в чёрных перчатках склонился надо мной и коснулся лба.

– Напрочь игнорирует медитацию, – посетовал шеф. – Роняет рейтинги. Пора на ремонт.

– Да он только запугивает, – сказала Наташа и закурила. – Я выращиваю табак в Казахстане, а он такси вызвать не может.

– Дела-а-а… – протянул Август Анатольевич.

Наташа сощурила глаза, вгляделась в слова на потолке. Последовал прыжок к моей кровати, и тлеющий окурок очутился у меня под рубашкой. Чиркнула зажигалка, постель загорелась.

– Ты его подпалишь, – произнес Андрей.

– Все равно люди для него ничего не значат, – сказала Наташа и затушила второй окурок о мой лоб.

Я прижал пылающие ладони к глазам. Что угодно, только не глаза. Под моими ногтями запеклась кровь. Кровь въелась в кожу, я напрасно отмывал ее бурбоном и сдирал коросты. Обнаженная медсестра пряталась за изголовьем, хихикая в кулачок.

– Что вы опять разлили, Максим Алексеевич, – пожурил меня Рыжов, точно ребенка. – Опять придется в «Инстаграм» выкладывать. Выпейте чаю, согреетесь. Вот так.

– Вы от нас не убежите! – воскликнула репортерша.

На потолке ползли поезда по маршруту, напоминающему букву «п». Вагоны каскадом сыпались на меня. Пузырьки с лекарством выпрыгивали из вагонов и разбивались об одеяло, ни один из пузырьков не удалось поймать. Руки привязали к кровати, поэтому пальцы бегали по отдельности и мало соображали без кисти. Кисть скрепляет пальцы, как я раньше не догадался.

– Пейте же! – приказал Рыжов. – Пейте!

– Главное – это паспорт, – сказал Август Анатольевич.

На потолке зажегся телевизор. Мэр Каменский в прямом эфире переломил напополам карандаш и произнес на камеру:

– Главное – это люди. Величайшее счастье не считать себя особенным, а быть как все люди. Тренинги бессмысленны. Они лишь соблазняют вас.

Изображение погасло, Каменский удалился в тень изобретать законы. В углу по всем правилам припарковался таксист Сергей и включил музыку. Что-то бодрое, отважное, под такое идут на амбразуру.

– Пусть поднимут руки те, кто идет на амбразуру! – выпалил Рыжов. – Пусть почешут роговицу те, у кого нет билетов!

Сергей подъехал ко мне, посигналил, опустил окно и сказал:

– Максим Алексеевич, родной! Для вас что-нибудь значат люди? Если не значат, меня же уволят. Как я расскажу вам о городе, если меня выгонят?

– Молчите, ради всего святого, – дуновением отогнал шофера Август Алексеевич. – В больнице четырнадцать этажей, куда он денется? Ее же не комсомольцы строили.

Сергей привинтил к крыше мигалку и исчез с воплями. На живот мне обрушился горячий кофе из пластикового стакана. Все это залили бурбоном. Стены засуетились, мою кровать почистили шваброй, засунув ее и под одеяло. Истлевший окурок вспыхнул снова.

– У меня в руках ключи от Химок, – воскликнул папа.

– И ключ к себе, – подключилась мама. – Удачное название для тренинга, по-моему.

Она провела половой тряпкой по моему лицу.

– Я нечаянно, – сказала мама.

Потолок то неотвратимо приближался, то взмывал вверх. Невидимые звёзды тянули его к себе. Август Анатольевич достал коврик для мыши и укрыл мне ноги. Плечи горели, мне нанесли невидимые татуировки.

Я прилип к одеялу. Буквы подрагивали надо мной. Я сделался крохотным, как крючок от вешалки, потому что сжаться до размеров булавки мне не позволялось. Буквы настигали, тогда я переместил сознание в мизинец и закатился под тумбочку. Попробуй достань. Сказки Венского леса. Сказки Венского леса. Сказки Венского леса. Сказки Венского леса. Благо в компульсии. Будь на компульсии, тогда не тронут. Сказки Венского леса. Сказки Венского леса.

– Ваш пирог с черемухой! – проворковала Наташа и швырнула тарелку в окно.

– Бекон тебе в глотку, – сказала аптекарша.

– Полные прилавки ветчины, – прошамкал Кагэдэ. – Не хотите жизни знать. На Родину плюете из офисов.

Меня уложили в багажник и покатили. С грохотом, по ухабам.

– По-моему, Серпал Давидыч, четвертые сутки без сна – это перебор, – сказал Август Анатольевич. – Сердце не выдержит. Конечно, вам решать. Тут определенно нужна лицензия.

– Спатушки хочем, да? – заслюнявил Рыжов. – Бабайку боимся? Пальчики уже покусали совсем.

Под ногтями запеклась кровь. Ее уже не смыть. Даже стеклоочистителем. Не взять руль, не быть пленником.

Рыжов достал шило и воткнул мне в плечо. Поезда поползли из-под кровати и, гремя, устремились вдаль, в туман.

XVI

Когда я очнулся, медсестра вызвала в палату Рыжова.

– Максим Алексеевич, рад видеть вас в сознании, – сказал психолог. – Мы две недели сражались за вашу жизнь.

Я с трудом приподнялся на локте.

– Две недели?

– Август Анатольевич в курсе, – успокоил Рыжов. – Подниметесь на ноги, и отправим вас домой.

– А паспорт?

– Нашелся.

– Где?

– В гостинице. Не забивайте голову мыслями. Вы слишком слабы.

Справа ждала своего часа капельница с физраствором. Меня неумолимо тянуло в сон. Сражались за вашу жизнь? Не думал, что на грани жизни и смерти человека преследуют галлюцинации.

Через день я съел две порции пшенки и окреп настолько, что Рыжов пригласил меня в кабинет. Он заботливо придвинул мне стул, а сам почему-то занял кресло врача.

Половину стола занимали клавиатура и громадный монитор родом из прошлого века. Также внимание привлекали толстая папка в черном переплете, деревянные счеты с костяшками и бюстик Ленина. В остальном убранство кабинета не отличалось замысловатостью – шкаф с архивом, кушетка, раковина, настенный календарь.

Предполагалось, что Рыжов выдаст нечто из серии «Вы заставили нас поволноваться, Максим Алексеевич». Вместо этого психолог раскрыл папку с историей болезни, взял ручку и принялся строчить. Наверное, подглядел прием у следователей из кино.

– Август Анатольевич передавал что-нибудь? – поинтересовался я.

– Его тревожит ваше состояние, – сказал Рыжов. – Он считает, что вам надо отдохнуть и набраться сил.

– Лишнее, – сказал я. – Я быстро восстановлюсь.

– Не уверен, – сказал Рыжов. – У нас есть основания подозревать у вас серьезные отклонения.

Психолог пробежался глазами по первой странице истории болезни и поднял глаза.

– Итак, Лесничин Максим Алексеевич, тридцать два года. Отец – русский, мать – эрзянка. Родился в городе Рузаевка, Республика Мордовия, прописан в Москве. Детские травмы отсутствуют.

– Что за? – возмутился я.

– Налицо когнитивные и физические проблемы, – продолжил Рыжов как ни в чем не бывало. – Сниженное настроение, утрата способности получать удовольствие, ухудшение памяти и координации, расстройство сна и аппетита. Все эти симптомы, в совокупности наблюдаемые в течении трех лет, позволяют безошибочно установить диагноз – дистимия.

– По-моему, это розыгрыш, – сказал я. – Где здесь врач?

– Я врач.

– Имею в виду настоящего врача. Который принимает пациентов, назначает им лечение. Ну, который курировал меня, пока я был в отключке.

Рыжов покачал головой и сказал мягко:

– Я курировал вас, дорогой Максим Алексеевич.

– Так. – Я осекся. – Мы же в больнице?

– Не совсем. В реабилитационном центре.

– В этой разноцветной коробке без окон? – удивился я.

– Если вы его так себе представляете.

– Но почему?

Облокотившись о стол, психолог подался вперед.

– Сначала вы лежали в больнице, затем вас транспортировали.

Транспортировали? В медицинском фургоне, что ли? Или в контейнере? Накачали снотворным, запихнули в контейнер с подогнутыми ногами и привезли сюда.

– Это для вашего же блага, – сказал Рыжов.

– Вы ошибаетесь, – сказал я. – Насколько мне известно, дистимия – это хроническая депрессия. Те факторы, которые вы перечислили, ко мне не относятся. Согласен с тем, что я мало ем, однако я всегда питался умеренно, не набивал брюхо первым, вторым и компотом. Мало сплю? Это – издержки профессии. И вообще, люди с дистимией не справляются с такими нагрузками, с какими справляюсь я.

Пока я говорил, Рыжов сочувственно кивал.

– Как специалист с психологическим образованием, – сказал он, – вы знаете, что человеку свойственно искаженно воспринимать реальность. Пациенты запускают свое состояние, при этом внушая себе, будто все у них под контролем. То же касается и вас.

С этими словами психолог вытащил из ящика стола и выложил передо мной ручку и анкету, начинавшуюся так:

Симптомы и ощущения	Никогда или крайне редко	Иногда	Часто	Почти всегда или постоянно
Я чувствую подавленность	1	2	3	4
Я лучше всего чувствую себя утром	4	3	2	1
Я много плачу	1	2	3	4

По трем пунктам я все понял.

– Шкала Цунга для самооценки депрессии, – сказал я. – Вы хотите, чтобы я это заполнил?

– Для вашего блага.

– Не стоит. Во-первых, этот опросник не отражает положения вещей. Во-вторых, мне все равно известно, какие ответы нужны для правильного результата.

– Какие результаты вы считаете правильными?

– Которые подтвердят, что у меня нет депрессии.

– То есть вы готовы солгать, – сказал Рыжов, – лишь бы убедить меня, что не страдаете от депрессии?

– Вздор! – сказал я. – Никто ни от чего не страдает. Имелось в виду, что шкала Цунга неэффективна. Так же, как и шкалы Бека и Гамильтона. Уверяю, я полностью удовлетворен жизнью и своим местом в ней.

Рыжов вздохнул. Со стороны могло показаться, что отец, разочарованный выходками беспутного сына, в тысячный раз проявляет терпение и пробует миролюбиво вразумить отпрыска.

Психолог вытащил из кармана старый кнопочный телефон, нажал на несколько клавиш и приложил трубку к уху.

– Я жду, – сказал Рыжов кому-то на другом конце провода и вновь обратился ко мне: – Ваше поведение в Нертенггове идентифицирует вас как субъекта, который нуждается в квалифицированной помощи. В немедленной.

В дверь постучали. В кабинет ступил высокий мужчина в потасканном бежевом джемпере и молодежных узких джинсах. Седеющие волосы хранили полосы от расчески. Вошедший присел на кушетку напротив меня. В руке у него болтался серый холщовый мешок наподобие тех, где хранят картошку. Где-то я уже встречал этого типа.

– Стальвар Дмитриевич, вы вовремя, – сказал Рыжов.

– Рад удружить, Серпал Давидович!

В голосе вошедшего ощущалось нервное возбуждение.

Стальвар, Стальвар… Точно, это же учитель с тренинга! Он еще спрашивал о либеральном дискурсе. И глазки те же, оживленные. У него фамилия смешная. Колышкин или что-то вроде того.

– Как вы охарактеризуете страждущего, Стальвар Дмитриевич? – поинтересовался психолог.

– Любопытный случай! – сказал Колышкин.

– Подробнее, пожалуйста.

– В первый же вечер Максим Алексеевич выскочил из душа в коридор…

– Так это вы свет выключили? – воскликнул я.

– Максим Алексеевич, мы взрослые люди, – пожурил меня Рыжов. – Не будем перебивать друг друга. Пусть сначала выступит Стальвар Дмитриевич, а затем – вы. В гостинице установлены камеры. Они и засняли вас.

– Тогда камеры засняли и того, как выключил мне свет.

– Свет никто не выключал. Вы резко выбежали в пустой коридор. А затем почему-то вернулись с телефоном и начали фотографировать.

– Хорошо, а как вы объясните…

– Максим Алексеевич! – Рыжов повысил интонацию – едва заметно, но достаточно, чтобы я запнулся. – Дайте слово Стальвару Дмитриевичу!

Значит, свет погас сам по себе. Это вероятно, особенно учитывая гостиничный сервис в Нертенггове. Где-то что-то замкнуло, лампочка перегорела и так далее. Тем не менее я отчетливо слышал стук в дверь. Слуховые галлюцинации? Притом что раньше они не посещали?

Стальвар Дмитриевич между тем продолжал увлеченно говорить:

– … проспал ваш приезд. Как по мне, это расценивается как безответственность, неуважительное отношение к обязанностям.

– Ошибаетесь, – сказал Рыжов. – Максим Алексеевич – человек пунктуальный и обязательный. В том, что он проспал, нет его вины. Причина в хронической депрессии. Она привела к сбою в организме, и страждущий не отреагировал на будильник.

– Поспешил с выводами, виноват, – сказал Стальвар Дмитриевич. – Двигаемся дальше. В тот же день подопечный многократно проявил несдержанность. Он неприветливо обошелся с персоналом, который бережно перенес вещи нашего гостя в люксовый номер. Вскоре он нагрубил фармацевту и разбросал в аптеке буклеты.

С этими словами Стальвар Дмитриевич, как Дед Мороз, выудил из мешка синий буклет и потряс им в воздухе.

– Следствие многочисленных неврозов, – прокомментировал Рыжов. – Не будем осуждать Максима Алексеевич. Повторюсь, его действия обусловлены не злыми намерениями, а рядом стрессов, которые наложились друг на друга.

Я понял. Это розыгрыш. Они ломают комедию. В конце спектакля из мешка вытащат надувного зайца и объявят, что шутка удалась. Соответственно, слуховых галлюцинаций у меня также не было.

– Тем же вечером подопечный сбежал из театра посреди представления, – сказал Колышкин. – В этом усматривается инфантильность, юношеский максимализм.

– Бесспорно, – сказал Рыжов. – Признаки инфантильного сознания налицо. Страждущий противопоставляет себя остальным, возвышается над ними через отказ участвовать в коллективных действиях. Отключает телефон, чтобы за него волновались.

Я молча кивал, играя отведенную мне роль.

Воодушевленный одобрением Колышкин продолжил:

– Инфантильностью объясняется и перепалка с Николаем Витольдовичем Кагэдэ. Подопечный, чтобы привлечь к себе внимание, вступил в пререкания с уважаемым поэтом, а впоследствии заподозрил у Николая Витольдовича психическое расстройство. Это закономерно. Часто пациенты, которые сомневаются в своей разумности, обвиняют в сумасшествии окружающих. Так сказать, проецируют на них свою модель поведения.

– Великолепный анализ, – сказал Рыжов. – Исчерпывающий. Единственное, что я рекомендовал бы вам воздержаться от термина «пациент». Максим Алексеевич – страждущий.

Несмотря на утомленность (в последний раз я так долго сидел на стуле еще до моего двухнедельного выпадения), я нашел в себе силы похлопать актерам. Они не отреагировали. Вместо этого Колышкин запустил руку в мешок и, пошарив там, достал бутылку из-под бурбона, привезенного мной из Москвы.

– В заключение нельзя не отметить, что Максим Алексеевич страдает от алкогольной зависимости, – сказал Колышкин. – Употребляет в одиночку и напивается до беспамятства. Любую стрессовую ситуацию он заглушает спиртным. Я воочию наблюдал, как подопечный в считанные секунды опустошает бутылку пива на морозе. Пьянство выставляется как предмет для гордости.

Меня осенило.

– Так это ваш загадочный силуэт я видел через дорогу? – спросил я.

Рыжов сверкнул глазами, будто я сделал неприличный жест. Колышкин мой вопрос проигнорировал.

– Добавлю, что алкоголь контрабандный, – сказал психолог. – У любого, кто в здравом уме, этот виски ассоциируется с невежественным наркоманом, который покончил с собой. Очевидно, Максим Алексеевич нацеленно движется к саморазрушению, раз его влекут идеологически вредные продукты. У вас все, Стальвар Дмитриевич?

– Все, Серпал Давидович.

– Какой диагноз вы поставили страждущему?

– Дистимия.

– Логично.

У меня затекли конечности и спина.

– Хоть я и слаб после болезни, ваш диалог доставил мне удовольствие, – сказал я.

Рыжов и Колышкин переглянулись.

– Особенно момент с бутылкой, которую вы, наверное, за дружеской беседой и прикончили, – произнес я.

– Вы сами ее допили, – сказал Рыжов.

– Когда я видел ее в последний раз, там оставалось больше половины, – сказал я. – Пожалуйста, я не в обиде. Вкусная вещь.

Рыжов покачал головой.

– Максим Алексеевич, ваша память пока не восстановилась, – сказал психолог. – Воздержитесь от категоричных суждений, пока к вам не вернулась способность здраво мыслить.

Запрокинув голову, я положил ее на верхний краешек спинки стула и на миг прикрыл глаза. Нестерпимо хотелось в постель, кружилась голова и к горлу подступила тошнота. Все как при похмелье, лишь без горечи во рту.

– Вы совсем утомились, – констатировал Рыжов. – Мы отведем вас в палату.

Я заставил себя сесть прямо.

– Все хорошо, – сказал я.

– Не думаю.

– И тем не менее. Вы обещали дать мне ответное слово. Так ведь?

– Как специалист, я обеспокоен вашим перенапряжением.

– Лишнее, – сказал я. – Кстати, отличная идея. Если установить слежку за кем угодно, нароешь много интересного. Целый простор для творчества. Одному можно приписать аффективное расстройство, второму – гебефренную шизофрению, третьему – еще что-нибудь. У меня вот определили дистимию. Хотя, как специалист с ученой степенью, заверяю, что ваше заключение легко опровергнуть. Люди с дистимией не склонны к конфликтам. Они вялы, безразличны и уж точно не задирают гостиничный персонал и знаменитых поэтов. Дистимия – это гипертрофированное уныние. А уныние – это не про меня. Давайте я что-нибудь импульсивное совершу, чтобы доказать. Например, подерусь с вами. Или швырну статуэтку Ленина о стену.

Психолог аккуратно придвинул статуэтку ближе к себе.

– Максим Алексеевич, как я уже говорил… – начал Рыжов.

– Я шучу, – перебил я. – Однако дистимия и правда не лучший вариант. Лучше биполярное расстройство. Или вегетососудистая дистония. Как вы там, психологи, шутите: ВСД значит влом ставить диагноз?

Ожидалось, что психолог улыбнется. Вместо этого Рыжов продолжал смотреть на меня с укоризной. Колышкин водил по мне привычным для него диковатым взглядом. Из-за долгой речи я окончательно выбился из сил. Я сполз по стулу и принял полулежачее положение.

– Все-таки следовало отправить вас в палату раньше, – сказал Рыжов.

– Я раскусил ваш розыгрыш.

– Максим Алексеевич, вы напрасно считаете, что мы вас разыгрываем. Как я уже говорил, человеку свойственно искаженно воспринимать реальность. Вы снова попали в эту ловушку.

Я постарался выпрямиться. Спина вновь согнулась под невидимым грузом. Белые тапки со скользкими подошвами жали. Как я не замечал до этого, что явился в кабинет в больничной пижаме?

– Вы это всерьез? С диагнозом? – спросил я.

– Не волнуйтесь, – сказал Рыжов. – Никто вас не осуждает.

– Мы готовы помочь, – добавил Колышкин.

– Мне надо выйти, – выпалил я.

– Пойдемте вместе, – сказал Рыжов. – Вам опасно передвигаться в одиночку.

Я попытался вскочить и зацепился за ножку стула. Стул рухнул вместе со мной. Не успели меня перевернуть на спину, как перед глазами стеной встали сиреневые круги.

XVII

Я чувствовал себя заключенным в одиночной камере.

Палата запиралась и была лишена окон. С миром меня связывал только белый пульт с красной кнопкой. Компанию мне составляли выкрашенные в голубой цвет стены, табурет, пустая тумбочка и телевизор, который все равно не работал. Даже муляж из апельсинов или сборник кроссвордов с анекдотами про тещу скрасили бы настроение.

Капельницу из палаты убрали.

Часы и календарь отсутствовали. Я и не догадывался, какая это мука: жить вне времени.

Ради потехи я мог вызвать санитаров, притворившись буйным или повредив проводку. Такие меры откладывались про запас, на случай, если мне будет грозить смерть от неопределенности или от скуки.

Я был убежден, что у меня нет ни дистимии, ни каких-либо еще психических и поведенческих расстройств. Оставалось доказать это тем, от кого зависело мое пребывание в реабилитационном центре.

Рыжов посетил меня на следующее утро после диалога в кабинете. В белом халате и колпаке. Я как раз позавтракал серым водянистым омлетом с запахом нестиранной футболки.

– Оправились от падения? – поинтересовался психолог. – Ушибы не болят?

– Нет.

Обнаружилось, что меня не тянет отвечать подробно и иронизировать.

– Кормят хорошо?

– Отвратно.

Рыжов отодвинул табурет от кровати и сел так, чтобы я не мог дотянуться до него из постели.

– Не замыкайтесь в себе, Максим Алексеевич, – сказал психолог. – Это лишь усугубит ваше состояние.

Я промолчал.

– Понимаю, что вас охватила тревога, – сказал Рыжов. – Это естественно. Любой бы на вашем месте терзался в догадках. Человека вытаскивают буквально из гостиницы, крадут документы, ставят сомнительный диагноз. При этом похитители ведут себя ласково, по-доброму. Обещают помочь. Безусловно, это настораживает.

– Не то слово.

– Вы должны осознать, Максим Алексеевич, что мы не строим на ваш счет никаких планов. Не собираемся продавать вас на органы или устранять по заданию конкурентов из других тренинговых центров.

Я сел на постели, прислонившись спиной к стене.

– О последнем я и не помышлял, честно говоря.

– И правильно делали. Лучше не прислоняйтесь к бетону. Поясницу застудите, почки.

Я не сменил позу.

– С чего вдруг такая забота? – спросил я. – Я не только о почках, а вообще? Возиться со мной, помещать в реабилитационные центры?

– Инициатива принадлежит Августу Анатольевичу, – ответил Рыжов.

– Шефу? Вздор. Посылать одного из самых надежных сотрудников за полярный круг, чтобы вылечить от депрессии, который на самом деле и нет? Думаете, я поверю?

– Максим Алексеевич, давайте я изложу вам факты, а вы решите, верить мне или нет.

– Уже решил.

– И тем не менее.

– Да излагайте сколько угодно. Все равно у меня нет выбора, слушать или не слушать.

Я скрестил руки на груди. Разумеется, Рыжов просчитался, надеясь расположить меня выдумкой о том, как Август Анатольевич избавляется от меня столь экстравагантным и трудоемким способом. Версия, что шеф по частям упаковал меня в коробку и отправил Почтой России во Владивосток, и то звучала бы правдоподобнее.

– Нельзя проигнорировать то обстоятельство, что ваши показатели результативности снизились, – произнес Рыжов. – Вы не справляетесь с нагрузками, можете выпасть в сон в ответственный момент. Такое случалось не раз.

Я вспомнил историю о том, как, задремав перед завтраком, опоздал на семинар в Нижнем Новгороде. Допустим, Рыжов проведал об этом случае.

– Вы еще в нарколептики меня запишите, – предложил я. – Человек дважды за год не разобрался с будильником. Ничего сверхъестественного.

Психолог притворился, что не расслышал моего резонного замечания.

– В вас затухла искра, – сказал он. – Служебные обязательства вы исполняете нехотя. Проведение тренингов превратилось для вас в привычку, если не в повинность.

– Это уже догадки.

– Вы летаете по России, выступаете перед публикой, но ваша работа вам осточертела, будем откровенны.

– И почему, интересно, я не уволюсь, если она осточертела, если она является источником непосильных нагрузок и бесконечного стресса? Нелогично получается, правда? – сказал я.

– К сожалению, все логично, – сказал Рыжов. – Вы боитесь покидать зону комфорта. Вам проще загнать себя до смерти, чем изменить мышление и образ жизни.

– Кому вы это говорите? – сказал я. – Эта песня знакома любому психологу, имеющему хотя бы две извилины. Вам нужно поменять отношение к себе, отношение к миру, тогда проблемы уйдут – это слишком затасканный прием, чтобы убедить меня.

– Но ведь это правда – ваше нежелание меняться, – возразил Рыжов. – Вы даже программу тренингов не модернизируете. Не внедряете перспективные методы.

Вот же наглец.

– Не люблю хвастать, однако я написал одну из самых популярных книг по психологии за последние годы, – сказал я. – Авторская концепция дискурсивных практик – это как раз яркий пример модернизации.

– Перенесли ряд терминов из философии в практическую психологию, – сказал Рыжов. – Невелика заслуга. Схожим образом поступили саентологи, наводнив свое учение кучей понятий: клир, одитор, рикол, реактивный ум и так далее.

– Саентологи зарабатывают на промывании мозгов, – сказал я.

– А вы трудитесь бесплатно и жаждете помочь клиентам?

– Я стараюсь предоставить более-менее объективную картину.

– Более-менее. – Рыжов ухватился за удобное слово. – Более-менее. Что ж, вернемся к перспективным методам. Вы, например, не практикуете медитацию и не внедряете бодипозитив.

Вот в отказе внедрять бодипозитив меня еще не упрекали. Не вижу ничего прекрасного в том, чтобы тридцатилетняя пышка с жировыми складками, которая за тапочками наклониться не в силах, любуется в зеркале своим отражением и считает себя классной. Принимать себя – это здорово, но иногда годовой абонемент в фитнес-центр будет верным решением. Само собой, вслух я этими соображениями не поделился, так как Рыжов, который чудом умещался на табуретке, тоже не отличался точеной фигурой и грацией. Вместо этого я сказал:

– В медитации я преимуществ не вижу. Она попросту активизирует альфа-ритм головного мозга, который снижает сознательность. С таким же успехом можно разучивать молитвы.

– Вы рассуждаете как советский психиатр, – сказал Рыжов.

Я вновь вернулся в лежачую позу. Устал, да и бесполезно. Когда специалист с самой низкой квалификацией вбил себе в голову что-либо, его не разубедишь. Лучший вариант – кивать и улыбаться.

– Вы устарели, – сказал Рыжов. – Вы редко обновляете свой «Инстаграм», у вас не отлажена обратная связь, как положено медийной фигуре вашего уровня. Вы почти не посещаете других тренеров.

– Да-да, – сказал я, кивая. – Вся соль в «Инстаграме».

– Вы в депрессии, поэтому не успеваете за эпохой. Вы замкнулись и не общаетесь с женщинами. Вас тянет к саморазрушению: к алкоголю, к вредным книгам…

– К книгам?

– Именно. К таким, как «Крах наслаждения».

С этими словами психолог засунул руку во внутренний карман халата и достал мою книгу. Бездонные, должно быть, карманы.

Рыжов раскрыл текст на первой попавшейся странице и начал читать бесцветным голосом:

«… проживая свои дни однообразно, словно катясь по узкой прямой, ты подрезаешь крылья каждому воробью, осмелившемуся взлететь. Твоё непокорное сердце рвётся наружу из прирученного тела. Угроза нависает незаметно. Ты не видишь её – твоя юность погублена, наслаждения давно кончились, истина потерпела крах. И тем не менее опасность притаилась в твоём необузданном сердце …»

– Слабый фрагмент, – сказал я. – Пафосный и размытый. А книгу я читал для общего ознакомления с современной литературой.

– Звучит, как оправдание.

Я махнул рукой. Чем оспаривать, разумнее набраться сил, сориентироваться в реабилитационном центре и попытаться убежать. Если в Нергенггове везде персонал работает, как в гостинице «Северное сияние», то шансы есть. Тем более что убивать и подвергать пыткам меня вроде не планируют.

Если я, конечно, по-настоящему в реабилитационном центре.

Кстати, занятно, как они достигли эффекта с галлюцинациями? Применили химические вещества или ограничились псилоцибиновыми грибами? С последними бы проблем не возникло, потому что они растут повсюду и засушить их проще простого. И грибы безвкусные – не заподозришь. Помнится, перед отключением Рыжов дал мне чай, буквально вложил чашку в руку. И, кажется, поил чаем на протяжении видений…

Если так, это объясняет и страх, и бессонницу, и многочисленные искажения, и превращения в палец.

Вечером медсестра вместе с ужином принесла мне крохотный стаканчик с пронумерованными таблетками. От них меня потянуло в сон, мысли спутались. Я зевал так широко, что всерьез обеспокоился, как бы не повредить челюсть. Судя по эффекту, нейролептики.

XVIII

Чтобы не свихнуться в вакууме, я попросил у медсестры какую-нибудь книгу. Мое пожелание истолковали по-своему и принесли затрепанный сборник задач на смекалку.

Рыжов, застав меня над сборником, одобрительно кивнул.

– Интеллектуальные упражнения настраивают работу мозга на правильный лад, – сказал он.

– Могу я позвонить Августу Анатольевичу?

– Нет.

– Почему?

– Выбросьте из головы будничные переживания.

– В каком смысле?

– Избавьтесь от тревоги, от мыслей о прошлом и будущем, – порекомендовал психолог. – Сконцентрируйтесь на восстановлении.

– На восстановлении от чего?

Рыжов терпеливо объяснил, что главная моя задача – преодолеть хроническую депрессию, вследствие чего нужно по максимуму отгородить меня от внешних раздражителей и контактов. Скоро меня переведут в общую группу, чтобы продолжить курс реабилитации. Когда дистимия (психолог настаивал на диагнозе) окажется позади, мне вернут документы и посадят на рейс до Москвы.

Я предпочел не возражать. Кто знает, какие меры они применяют по отношению к несогласным. Не исключено, что средства изощреннее электрошока и камеры сенсорной депривации. Тем более меня угнетала моя палата, где впору было лезть на стены. Мне приходилось жать кнопку на пульте, чтобы отправиться в туалет, а затем чуть ли не до кабинки меня сопровождали двое санитаров. Хотелось поскорей очутиться в общей группе, что бы это туманное понятие ни означало.

Я подозревал, что меня ждет атмосфера самой заурядной окраинной психиатрической лечебницы. Привинченные к полу панцирные койки с матрасами, обернутыми клеенкой; жгуты и ремни на каждом шагу; бесчувственный персонал с садистскими наклонностями; выдача таблеток в крохотном окошке; веселые соседи, которые пускают слюни, мочатся под себя, играют с калом и мастурбируют в открытую. Пусть так. Все равно это шаг вперед по сравнению с одиночной камерой.

В одно утро я проснулся в новой палате, в дальнем от двери углу, на нижней койке двухъярусной кровати. Меня разбудил свет из встроенных в потолок ламп с плафонами. Всего в помещении имелось три таких кровати, и они пустовали. В первую минуту я подумал, что вместо лечебницы меня по ошибке определили в хоспис. Обои в сочных летних тонах напоминали яркостью раскрашенные многоэтажки Нертенгговы. Над каждой койкой висел миниатюрный светильник со шнурком, а в середине палаты располагался круглый белый стол с играми. Ноги приятно скользили по выстеленному ламинатом полу с подогревом. У самого выхода, возле шкафчиков, стоял книжный стеллаж, увешанный праздничной мишурой. Так, Вудхауз, Честертон, Марк Твен, «12 стульев», анекдоты о спорте, советские анекдоты, пособие по дианетике…

Черт их разберет.

Не особо надеясь, я дернул за дверную ручку. Оказалось не заперто.

Широкий коридор освещался тускло. Где-то вдали звучали голоса и смех. Я не обнаружил рядом никого, кроме молодого субъекта в костюме и с рацией. Он курсировал вдоль стены, словно тренировал четкость шага. Завидев меня, субъект остановился.

– Максим Алексеевич, верно?

– Где я?

– В реабилитационном центре. Почему вы в пижаме?

– Наверное, потому что мой смокинг в химчистке.

Субъект улыбнулся и произнес в рацию: «Страждущий очнулся».

– Все-таки страждущий, – пробормотал я.

– Максим Алексеевич, меня зовут Александр. Вам надо переодеться. Вернемся в комнату.

В моем шкафчике под номером пять отыскались черные брюки и белая рубашка с короткими рукавами. Все моего размера. К дверце шкафчика с внутренней стороны крепилось зеркало, в котором вместо себя я узрел небритого офисного сотрудника с сальными волосами и красными глазами. Менеджер низшего звена в затяжном кризисе.

– Признайтесь, вы изумлены? – послышался позади знакомый голос.

Я и не заметил, как вошел Рыжов.

– Ждали худшего, правда? Привязанных пациентов, озверевших санитаров, всеобщее уныние?

– Это точно реабилитационный центр? – уточнил я.

– Экспериментальная модель. Скоро ее запустят по всей стране. Вам выпала удача протестировать, так сказать, демо-версию.

– Ах, вот зачем меня сюда затащили, – сказал я. – Чтобы я оставил свой отзыв. Как при выезде из гостиницы.

– Не утрируйте, Максим Алексеевич. Вы здесь для того, чтобы избавиться от дистимии.

Я хмыкнул. Рыжов покачал головой.

– Давайте не будем враждовать, – сказал он. – Вы нарываетесь на конфликт, ищете подвох. Это неконструктивно.

– Еще бы я не искал подвоха, – сказал я. – Вы усыпили меня перед отъездом в Москву, накачали галлюциногенами и вдобавок отправили на принудительное лечение в экспериментальный центр. Я то и дело просыпаюсь в незнакомых постелях, и меня лишают связи с внешним миром. Тут любому станет не по себе.

– Это не лечение, – сказал Рыжов.

– Пусть будет по-вашему.

Он прав, враждовать ни к чему. Особенно враждовать в открытую.

– Примите душ, позавтракайте, и я объясню вам правила поведения, – сказал Рыжов. – Потом вы присоединитесь к группе. Как вам план?

– Более чем.

– Душевые принадлежности вам выдадут.

– А свет выключать не будете, пока я моюсь?

Психолога моя шутка повеселила. Он похлопал меня по плечу великанской лапищей. Смутившись, я опустил глаза.

Мои босые ноги торчали из белых больничных тапочек.

XIX

Я насчитал восемь комнат с пациентами. Четыре мужских и четыре женских, по шесть человек в каждой. Как я ни присматривался, вокруг не попадалось ни наркоманов, ни алкоголиков, ни умственно неполноценных. Поначалу мной владело чувство, что экспериментальный метод заключался в том, что пациентов для реабилитационного центра отбирали произвольно, вне всякой системы. Ты в списке, если твое имя вытащили из шляпы или ткнули на него, предварительно загадав страницу и строчку в городской телефонной книге. Раз у каждого при желании можно найти приметы невроза, то каждый потенциально является страждущим.

Место, куда я угодил, смахивало на школу актива в студенческом лагере. Здесь, как и в школе актива, накачивали энтузиазмом, нагружали мастер-классами и командными упражнениями, а также развивали ту суррогатную версию творческого мышления, которую на сленге называют креативом.

После пробуждения нас сгоняли в большой зал с зеркальными стенами, где полчаса мучили смесью йоги, пилатеса и аэробики. Отдышавшись, мы брели в столовую на противоположном конце коридора. Пока длился завтрак, всем раздавали листки с программой на день и требовали поставить галочку напротив одного пункта из трех предложенных. Выбор ставил в тупик.

1. Лекция «История трости от Петра Первого до наших дней»

2. Мастер-класс по составлению резюме

3. Мастер-класс по плетению фенечек

Или такое меню:

1. Лекция «Загадки острова Пасхи»

2. Деловой семинар «Стопудовая идея для стартапа»

3. Лекция «Как дрессировать кошек?»

На второй день моего пребывания в общей группе, когда мне впервые сунули в руку программку, я не придал ей значения и не поставил галочку. Тогда меня задним числом записали в мастер-класс по изготовлению леденцов. Отсидеться в комнате не получилось: комнаты до обеда запирались. Дежурный чуть ли не под руку отвел меня на леденцы.

Кулинарные мастер-классы обычно проходили в столовой, а вообще для семинаров и лекций предназначались три специальные комнаты – зеленая, желтая и синяя, поименованные так из-за цвета дверей. В серединке такой комнаты располагался на стуле ведущий, а вокруг рассаживались мы и слушали советы – по стартапу, по кошкам, по резюме. Ведущие регулярно менялись, и мне никак не удавалось проследить, куда они исчезали, потому что с семинаров нас сразу отсылали на обед.

После обеда мы разбредались по комнатам. Праздность не дозволялась. Дежурные разносили листовки с командными заданиями на тему дня. Обычно требовалось подготовить проект или театральную сценку. Мы всей комнатой собирались за столом и вшестером обмозговывали дичайшие вещи: сценарий для скетча, собственный бренд одежды, смету для парка аттракционов, поэму о русском севере. По формату это было близко к тому, что я предлагал клиентам на групповых тренингах (вроде презентации проекта островного государства), только не в пример глупее.

Дежурный возвращался через часа три и возвещал, что пора полдничать. Перекусив ватрушкой или кексом, все стекались в большой зал с зеркальными стенами на турнир под пафосным названием «Битва страждущих». Восемь команд (по числу комнат), соревнуясь, представляли на сцене свои проекты и сценки, а дежурные в жюри вскидывали таблички с оценками и наслаждались ролью судей.

Это напоминало и телешоу, и пародию на них одновременно.

Самое жуткое в том, что почти все в реабилитационном центре всерьез воспринимали и мастер-классы, и лекции, и даже «Битву страждущих». Последняя обсуждалась за ужином по горячим следам. Ужином, надо сказать, обязательная программа не завершалась. Нас вновь вели в большой зал. Мы ложились на коврики для йоги, свет гас, потолок превращался в гигантский экран с фильмом. Выбор кино также не отличался продуманностью. Так, на следующий вечер после советской экранизации «Преступления и наказания» мы приступили к просмотру сериала «Мир Дикого Запада». На четвертой серии его показ без причин остановили, а вместо прерванной истории о поумневших андроидах нас ждала «Ирония судьбы-2».

Дежурные и остальной персонал держались с нами дружелюбно. Тем не менее я старался контактировать с ними реже. Где-то не хватало доверия, где-то смущал дресс-код. Дежурные одевались в костюмы и носили рации, подобно охранникам в моллах, уборщицы и кастелянши походили на горничных из отеля. Для пациентов также существовала униформа. На зарядку мы натягивали спортивные костюмы. В прочее время мужчины облачались в брюки и белую рубашку с короткими рукавами, а женщины в колготки телесного цвета, длинную юбку и светлую блузку. Меня бы это устраивало, если бы наша своеобразная униформа не включала белые больничные тапки на босу ногу. Из-за этой детали у меня в голове не складывалось целостное представление о себе. Меня раз за разом настигало свербящее чувство беспощадной дисгармонии.

Как-то меня даже посетила мысль, что я угодил в ад для тренеров. Первый или второй круг, облегченная версия. Вместо котлов над кострами в нем терзали бесконечными тренингами с прокачкой бесполезных навыков.

Впрочем, могло быть и хуже.

Ко мне никто не приставал, не лез в душу. Кого бы я не вынес, так это типов навроде Кагэдэ, которые узрели бы во мне избалованного москвича, над которым изобретательная судьба насмехнулась за незаслуженное везение в прошлом.

С соседями мне точно повезло.

Молодой инженер Металл Кувшинников источал энергию и радовался, что попал в условия, где его неуемная фантазия наконец-то реализуется. Кувшинников с восторгом брался за сценарии и проекты и сожалел лишь о том, что ему физически не успеть на все мастер-классы и семинары.

Пенсионер Надир Ильзатович, бывший железнодорожник, напротив, выделялся флегматичностью. Он ни в чем не усердствовал, ни к чему не тянулся, съедал по полпорции завтрака и обеда и отказывался от ужина, предпочитая ему стакан оленьего молока. Надир Ильзатович незаметно дремал на полуденных лекциях, а в командных турнирах старику отводилась почетная роль талисмана.

Грузчик Иван Федорович, пожалуй, единственный из всех открыто выражал скепсис по поводу методов, которые к нам применяют. На соционическом типировании он долго хмыкал, чесал бровь, уточнял термины, а в финале вынес лаконичный вердикт соционике:

– Дуал-мануал, мля. И чего я тут торчу?

В целом же Иван Федорович не проявлял ни злобы, ни бунтарства. Его пребывание здесь скрасила Люда, пациентка из соседней комнаты, за которой приударил грузчик. Кавалер приглашал Люду к нам на карты и домино, потчевал ее анекдотами и байками, а в один вечер умудрился затащить очарованную даму в душевую кабинку. Кувшинников пошутил, что Иван Федорович завел реабилитационный роман. На следующее утро кавалер тяжело дышал во время зарядки и отпросился с мастер-класса из-за боли в груди.

Игорь, четвертый сосед, представился пожарным инспектором. Он имел привычку ни с того ни с сего рассказывать криминальные истории с северными декорациями и закрученным сюжетом. Так, Игорь бесстрастно поведал о двух бандитах, которые с треском провалили в Петербурге важное задание, подняв на уши полицию, и спрятались в Нертенггове, чтобы переждать, пока не утихнет шум. За бандитами прилетел их заказчик и устроил кровавую погоню на заледенелых улицах. В другой истории, поданной с ледяным спокойствием, речь шла о православном священнике, которому доставили анонимную записку с обещанием убить батюшку через неделю.

Кроме того, от пожарного инспектора я узнал, что недалеко отсюда есть кладбище поездов. Вагоны списывают, а списанные остаются на запасных путях десятилетиями. В одном вагоне, по легенде, поселился отшельник – бывший машинист, которому оторвало кисть.

Наконец, пятым соседом оказался молодой поэт Тарас, на злополучном литературном вечере читавший стихи из сборника «Луна на проволоке». Дреды и пышные усы Тараса исчезли, поэтому я не признал его, пока поэт сам не обратился ко мне. Именно он растолковал мне принципы, по которым пациентов определяли в реабилитационный центр. Выяснилось, что мои домыслы насчет случайного отбора ошибочны.

– Каждый сезон горожанам от восемнадцати до шестидесяти пяти лет выдается список тренингов, – сказал Тарас. – Из них нужно выбрать три. Они бесплатные.

– Серьезно?

– Абсолютно. В сентябре, например, я записался на пространственное воображение, на эмоциональную стабильность и на мотивацию достижения. И чисто для себя еще на ваш тренинг сгонял.

Я усмехнулся.

– Если же забить на тренинги?

– Будут последствия, – сказал Тарас. – Это клеймо. Почти как судимость или отсутствие военника. Все в базу заносится. Рабочих штрафуют, в трудовой книжке пометки ставят. Пенсионеров лишают льгот. За посещением тренингов наблюдает специальный координационный совет, который напрямую подчиняется мэру Каменскому. Этот же совет определяет тесты.

– Координационный совет? Тесты?

– Ежеквартальные. Тесты назначают по результатам тренингов. Мне, например, в прошлый раз дали тест на тревожность, на внимание и на гипертимность. Знаете, что такое гипертимность?

– Чрезмерная активность, необоснованно приподнятое настроение, – вспомнил я.

– Ну вот. Если заваливаешь несколько тестов подряд, тебя на месяц отправляют сюда, в реабилитационный центр.

– Прямо сразу?

– Не совсем. Сначала превентивные меры. Выписывают билет на массаж и в кино. На комедию или мультфильм. Если затем ментальная картина не меняется, уже реабилитация.

– Да у вас тут полигон для испытаний, – прокомментировал я.

– А многим нравится, – сказал молодой поэт. – Здесь круче даже, чем в санатории, честно говоря. Дружный коллектив, надзор специалистов, творческое развитие. Пожалуй, лучшее из введений Цветмета Борисовича.

Я решил, что надо быть одновременно безумным мечтателем и тонким интриганом, чтобы запустить такой проект. Подергать за тысячи ниточек и нигде не запутаться.

Также я поинтересовался, правдивы ли жуткие истории, которыми делился пожарный инспектор.

– Наш сосед – большой мастер на выдумки, – сказал Тарас. – Насколько я понял, Игорь без ума от фильмов, вот и пересказывает сюжеты известных кинокартин под местным соусом. «Залечь на дно в Брюгге», по крайней мере, я опознал.

– А история с кладбищем поездов и водителем с оторванной рукой?

– Это как раз-таки правда. Вы ведь в курсе о том, что существует заполярная железная дорога?

Я припомнил, как ею хвастался Рыжов.

– Что-то слышал. Которая автономная?

– Точно, она не сообщается с материком. Так вот посреди ржавых и заброшенных вагонов, в одном из списанных товарняков устроился знаменитый отшельник. Не уверен только, что безрукий.

– Чем он так знаменит?

– Он мудрец, истинный гуру. К нему идут за советом.

Я искренне рассмеялся. Впервые за месяц, наверное.

– Ничего смешного, – сказал Тарас. – Он действительно там живет.

– Окопался в вечной мерзлоте и достиг просветления? – сказал я.

Луна На Проволоке покачал головой.

– Вы отрицаете то, на что сами не способны.

– Разумеется, я не способен выжить в заброшенном вагоне посреди ледяной пустыни. Даже если мне подношения из телогреек станут делать.

– Вы узко смотрите на мир, – сказал Тарас. – Потому что слишком рациональны. А значит, закрепощены.

– Еще мне говорят, что я людей не люблю, – сказал я. – А ты видел этого мудреца?

– Я и слонов белых не видел, хотя они есть.

ХХ

Надежда выбраться отсюда меня не покидала.

Я не верил, что инициатива закрыть меня в экспериментальном центре исходила от Августа Анатольевича. По непредсказуемости и странному юмору шеф давал фору многим, но ссылка на север и подковерные игры – это не его почерк.

По-прежнему оставалось загадкой, какими мотивами руководствуется Рыжов. Каким бы невразумительным специалистом он ни был, дело не в моей мнимой дистимии. Думаю, в Нертенггове и без меня полно кандидатов на роль страждущих. С их-то климатом, загрязненностью и полярными ночами. Тут причина иная. Не исключено, что Рыжов держит меня в неопределенности, чтобы сломить волю и затем связать контрактом с их координационным советом по тренингам и тестам. Либо психолог, как и Кагэдэ, ненавидит москвичей. В любом случае, не для моего блага меня сюда заперли.

Планировка нашего отделения сбивала с толку. Каждая дверь – из комнат для пациентов и персонала, из душевых и санузлов, из столовой и зеркального зала, абсолютно каждая – вела в коридор. Окна отсутствовали везде. Дабы более четко сообразить, где мы находимся, я нарисовал схему.

1 – зеркальный зал

2 – столовая

3-8 – душевые и санузлы

9-16 – комнаты для пациентов

17 – кабинет куратор

18-19 – комнаты для персонала

20-22 – комнаты для лекций

23 – ?

24 – ?

Конечно, в реальности расстояние между дверями было шире, чем на картинке, и заполнялось оно цитатами великих умов о счастье, добре, любви и смысле жизни. Также в коридоре размещались камеры и сновали дежурные. И по ночам тоже.

Что скрывалось за двумя запертыми дверями, отмеченных вопросительным знаком, я не знал. По вечерам, перед отбоем, я прогуливался мимо них и напрасно прислушивался к тишине за ними. Трижды на свой страх и риск я дергал за ручки и стучал – безрезультатно. Я понимал, что рискую привлечь интерес персонала. Дежурные сквозь пальцы смотрели на реабилитационные романы наподобие того, что закрутил Иван Федорович с Людой, однако я позволял себе нечто большее, чем невинные амурные связи.

Я хранил самодельную схему в пособии по дианетике и не рисковал обсуждать с кем-либо тайну двух дверей и свое положение. Тарас смахивал на подсадную утку, приставленную ко мне для непосредственного наблюдения, а с остальными соседями у меня сложились отношения приятельские, но поверхностные. Лишь раз я вскользь, словно невзначай, обмолвился, что опасаюсь пожара, так как без запасного выхода в отделении каждому страждущему грозит смерть. Закинутую на крючок тему подхватили, однако не так, как я ожидал. Иван Федорович вспомнил, как сгорел мебельный склад, а пожарный инспектор Игорь приступил к очередной кровавой истории с сомнительной достоверностью.

Автономный этаж без окон и без лестниц мог располагаться в какой угодно части реабилитационного центра – в подвале, в сердцевине, в потайном отсеке. Сам реабилитационный центр, только раз увиденный снаружи, засел в моей памяти как гигантская бетонная коробка, выкрашенная в красно-оранжевые тона на манер корпорации «Шелл». Неизвестно, сколько здесь отделений для страждущих и каким образом они сообщаются. Кроме того, не удивлюсь, если я вообще не в том здании.

Воображению рисовались подземные лаборатории и секретные корабли. А Тарас обвинял меня в чрезмерной рациональности.

Помимо дежурных, за нами присматривал куратор – некий гибрид главврача и заведующего. Он главенствовал в жюри «Битвы страждущих» и иногда снисходил до того, чтобы молча посидеть в углу на мастер-классе или семинаре. Первые трое суток моего пребывания в общей группе этаж курировал Рыжов, затем на тот же срок его сменил Василий Семенович – сухопарый коротышка с азиатской внешностью и нервической походкой.

Куратор обладал отдельным кабинетом. Я подозревал, что оттуда вел черный ход, так как привилегированным особам по умолчанию полагаются такого рода преимущества. Чтобы проверить догадку, на завтраке я обратился к Василию Семеновичу с просьбой меня осмотреть. Как раз тогда мои глаза опять покраснели и зачесались. Якут покивал, однако приглашения в кабинет я не дождался. Вместо этого на ужине один из дежурных вручил мне пузырек с каплями.

Когда на смену вновь заступил Рыжов, я действовал иначе. Перед полдником я постучался к нему. Вскоре изнутри донесся звук шагов. Щелкнул замок. Моя нога вклинилась в зазор между дверью и косяком.

– Спасибо вам за капли, Серпал Давидович! – сказал я.

– Какие капли?

От недоумения Рыжов отступил, чем я воспользовался, шагнув в освободившийся проем.

– Глазные.

– Максим Алексеевич, вы о чем?

– Значит, мне их Василий Семенович передал. Все равно спасибо!

– Вам сюда нельзя.

Я схватил психолога за кисть и крепко ее пожал.

– Извините мое волнение! – воскликнул я. – Такую классную сценку сейчас репетировали! На «Битве страждущих» всех порвем, ей-богу!

Компьютерный стол, стеллаж с архивами, кушетка, как у психоаналитика. Никакого черного хода.

– Максим Алексеевич, успокойтесь.

– Ей-богу классно!

Может, секретная дверь за стеллажом? Или это люк в полу? Зашедшись в притворном приступе кашля, я опустил глаза. Нет и нет.

– Честно говоря, непривычно наблюдать вас таким оживленным, – сказал Рыжов. – Будь это другой человек, я бы заволновался.

– Я в норме. Сто лет себя не чувствовал настолько здорово. Как будто исповедовался.

На краю стола лежал черный кнопочный телефон. Так. Только не прекращать дышать.

– Пока преждевременно говорить, но есть вероятность, что вы идете на поправку, – сказал Рыжов.

– Хандры как ни бывало, – сказал я. – Методика творит буквально чудеса. Вы в курсе, что водоизмещение «Титаника» превышало пятьдесят тысяч тонн? Нам на лекции рассказали.

Я выбрасывал слова потоком, активно дополняя их жестами. Мной овладела экзальтация, и сейчас она превратилась в козырь. Рыжов инстинктивно отодвинулся к столу, а я на шаг приблизился к телефону. Наверное, со стороны мы выглядели комично: закаленная морозами глыба пятится под натиском заключенного, который ослаблен режимной кашкой и баландой.

– Сообщу Августу Анатольевичу о положительной динамике, – сказал Рыжов. – Ему понравится.

– Убежден, что понравится! Хоть я и не страдал от дистимии, теперь мне гораздо веселее.

Еще полшага. Черт, сбил дыхание.

– Теперь же, Максим Алексеевич, пора на полдник, – сказал Рыжов, мягко кладя мне руку на плечо и тем самым восстанавливая положение. – Не терпится увидеть сценку, которую вы подготовили.

Я попрощался с Рыжовым полубоком, чтобы психолог не заметил торчащего из кармана телефона. Невероятно, на голой импровизации! Трюки выполнены дилетантами, не пытайтесь повторить самостоятельно! В параллельной Вселенной меня бы поймали в десяти случаях из десяти.

Лишь бы связь не подвела.

Не медля ни секунды, я заперся в душевой. Два телефонных номера я помню наизусть: свой и шефа. В ключевой момент важны две вещи: кто ты такой и кто способен тебя выручить. Остальное второстепенно.

Сигнал связи пропал и появился вновь. Надеюсь, у Рыжова не ноль на счету и тариф щадящий.

Контакт Августа Анатольевича высветился, едва я набрал несколько цифр. Все замерло, пока тянулись гудки и безмерные паузы между ними. Первый, второй, пятый. Который там час в Москве? Ну же.

– Алло?

От возбуждения я едва не выронил трубку.

– Август Анатольевич!

– Это вы, Рыжов? Плохо слышно.

Голос шефа будто доносился из могилы.

– Август Анатольевич! Это Максим!

– Максим? – шеф замолчал. – Вы взяли телефон у Рыжова?

– Некогда объяснять! – воскликнул я. – Меня обманом выкрали из гостиницы. Они усыпили меня перед отъездом, объявили больным и спрятали в какой-то центр. Надеюсь, я до сих пор в Нертенггове. Срочно пришлите сюда помощь и вытащите меня. Если вы…

– Максим, – перебил меня Август Анатольевич. – Выслушайте меня.

– Вы должны…

– Максим, остановитесь. Послушайте. Никто вас не крал. Это по моей воле вас определили в реабилитационный центр.

Я сполз спиной по стене. Брызги на полу впитались в брюки, от соприкосновения намокшей ткани с кожей по ней побежали мурашки. Снаружи донесся стук в дверь.

– Так это вы отдаете команды Рыжову? – переспросил я.

– Максим, не поймите неправильно, – сказал шеф. – Меня беспокоят ваше состояние и результативность. Она сильно упала.

– Поэтому вы меня сбагрили? Из-за низкой результативности?

Стук усилился. В душевой выключили свет.

– Сейчас главное – не тревожиться. Вам прописали месячный курс. Это эффективная и прогрессивная методика, а доктор Рыжов…

– Пошли вы, – произнес я и положил телефон на пол динамиком вниз.

Пошли вы.

Серия ударов по двери заставила меня очнуться.

– Я жив, – крикнул я. – Не ломайте дверь.

XXI

В тот вечер я остался без кино. Рыжов пригласил меня к себе на психотерапевтическую кушетку, предложил апельсиновую жвачку и, разыгрывая сочувствие, справился о настроении.

– Посмотрю я на ваше настроение, – сказал я, – когда мэру надоест этот экспериментальный проект и вас выкинут на улицу. Тогда ваш максимум – мыть полы в травмпункте.

– Вам беспокоит, как с вами обошелся Август Анатольевич? – спросил Рыжов.

– Вы лучше о своем будущем подумайте, а не о моем беспокойстве.

Рыжов покачал головой. Наверное, он ощущал себя по меньшей мере Лаканом.

– Вы не только грубы, но и несправедливы, – сказал «Лакан». – Ищете подвох, строите безумные теории. Я вам неоднократно говорил, что в реабилитационном центре вы оказались благодаря Августу Анатольевичу. Вы не верили. Теперь вы все равно отрицаете правду, хоть и убедились, что я не лгал.

– Какую именно правду?

– В том, что вы снизили к себе требования. В том, что не успеваете за эпохой. Это непростительно, тем более для тренера – человека передовой и прогрессивной профессии.

– Зато вы такие передовые и прогрессивные, что свихнуться можно.

Я отвернулся к стене. Рыжов выдержал паузу, пока я снова не обратил взгляд в его сторону.

– Чтобы признать собственные ошибки, нужно мужество, – сказал психолог. – Вам мужества недостает.

Гад в открытую издевался надо мной, прекрасно понимая, что разговор с шефом выжал из меня все соки. Заряд иссяк, и я мог лишь вяло огрызаться. Невероятно, что всего несколько часов назад эта невозмутимая туша отступала под моим натиском.

– Вы должны меня благодарить, – сказал Рыжов. – Любой другой на моем месте отчитал бы вас публично. Застыдил бы посреди «Битвы страждущих» или на ужине.

– Чтобы застыдить меня, вы разрушили бы позитивную и креативную атмосферу, которую тут с усердием выстраиваете? Сомневаюсь.

– О, атмосфера бы лишь укрепилась, – сказал Рыжов. – Коллективу идет на пользу наличие изгоя. Изгой сплачивает вокруг себя остальных, оздоравливает группу.

– Удобная позиция для того, кто не собирается быть изгоем, – сказал я. – Кроме того, не думаю, что вы оставите без последствий мой сегодняшний трюк. Учитывая, как ловко я увел телефон из-под вашего носа.

Теперь, когда я проиграл, не было смысла прятаться за любезностью и осторожностью, поэтому я говорил с Рыжовым начистоту.

– Наказание последует, – заверил психолог. – Мы введем вас в инсулиновую кому.

Я привстал на кушетке.

– Шутка. Скорее всего, вы задержитесь в центре. На месяц или два. Также я пропишу вам таблетки, которые понизят ваш уровень тревожности. Гарантирую, вы привыкните. Научитесь ценить нашу заботу. Даже попросите назначить вас дежурным.

Сейчас бы броситься на него, схватить за горло, приставить острым концом ручку к сонной артерии. Жаль, что это из области фантастики. Я слишком выдохся.

– Для чего все это? – поинтересовался я.

– Чтобы вы избавились от дистимии. – Рыжов поднял указательный палец. – И хронических заблуждений, что не менее важно.

– Нет, я в общем, – сказал я. – Для чего вы пичкаете нас тренингами, мастер-классами, пилатесом? Чтобы затем стричь? Или доить?

– Вы ищете заговор там, где его нет, – сказал Рыжов. – Считаете, что мы делаем из вас аморфную массу, которой легко управлять. А это не так, иначе бы мы загружали вас иными вещами. Развлечениями, порнографией, красивыми обещаниями.

– И я не понимаю, почему вы не пользуетесь этими проверенными методами.

– У нас иные цели. Мы расширяем кругозор, развиваем скрытые грани личности, совершенствуем тело и дух…

– Ясно, что вы даете иллюзию развития, – сказал я. – Вопрос тот же: для чего все это? Не считаете ведь вы, что мастер-класс по леденцам расширяет кругозор и что-то там совершенствует.

– Вы не в себе, Максим Алексеевич. Прекратите искать врагов вокруг. Ваш главный враг внутри.

С этими словами психолог отправил меня в комнату. Перед сном к нам вошел дежурный и протянул мне пронумерованные таблетки и стакан воды. Дежурный скрестил руки на груди и безотрывно следил за каждым моим движением, пока я не проглотил таблетки.

Следующим утром ситуация повторилась.

Это определенно были нейролептики. Я замечал, что медленнее соображаю, чаще зеваю, хуже распознаю полутона, а при передвижении подстраиваюсь по ритм тех, кто рядом. Над моей головой словно зафиксировали планку ростомера, надавив на самую макушку.

Чтобы притормозить распрямление извилин, я предпринимал действия. После кинопоказа наступало свободное время, которое всеми заполнялось по-разному. Кто обсуждал дневные лекции, кто играл в настольные игры, кто учился писать картины под надзором специально обученных для этого дежурных. Я брал в руки Честертона и упорно собирал в воедино слова, разбегавшиеся под сбитым прицелом ускользающего внимания. Отец Браун всякий раз опережал меня и первым разоблачал преступника.

Еще я обдумывал свою будущую книгу, продолжение «Быть в дискурсе». Вспомнилась давняя идея запустить для тех, кто желает тонко прочувствовать тот или иной дискурс, серию квестов, максимально приближенных к реальности. Например, для тех, кто интересуется блатной тематикой, можно организовать имитацию тюремной камеры с воссозданной атмосферой и речевым антуражем. Если разбавить актерский состав двумя-тремя настоящими криминальными элементами, то квест определенно привлечет участников.

Иногда меня посещало подозрение, что я действительно близок к безумию. Ведь больше не будет ни книг, ни тренингов под моей разработкой. Меня выбросили на улицу. Точнее, не выбросили, а сдали на эксперименты. Даже если я чудом вырвусь отсюда и доберусь до Москвы, то репутация загублена. Кто доверится тренеру, которого собственный работодатель сослал за полярный круг?

Страшнее всего, что я не помышлял о мщении. В таблетках дело или нет, но жажда справедливости не распаляла мое воображение. Как и в первый день, я мечтал убраться из реабилитационного центра, однако не ради возмездия, а из-за отвращения к этому месту.

Только случай не подворачивался.

XXII

На исходе четвертой недели моего пребывания в реабилитационном центре дежурные объявили, что намечаются краткосрочные перебои в отоплении. Утром наша комната почти в полном составе проснулась до официального подъема, ощутив те самые краткосрочные перебои на себе. Батареи остыли, и лишь Надир Ильзатович мирно спал, свернувшись в комок и натянув одеяло до носа.

– Тертый калач, – объяснил инженер Кувшинников. – Он же раньше вагоны на морозе разгружал. Старика уже ничем не возьмешь.

Перед завтраком нам выдали джемперы, ватные штаны и шерстяные носки. Опасаясь, что все равно замерзну, я попросил еще что-нибудь сверху. В тот день выпала смена Александра – молодого и отзывчивого дежурного, которого я первым увидел в центре, когда очнулся. Александр, улыбаясь, принес мне старую телогрейку.

– А вы прониклись местным стилем, – пошутил Тарас.

– Вписываюсь в патриотический дискурс, – сказал я.

На завтраке куратор Василий Семенович разрешил всем, кто желает, пропустить дневные лекции и семинары. Я, Надир Ильзатович и Иван Федорович, воспользовавшись великодушным предложением, вернулись в комнату. Притом грузчик все утро вел себя странно: не ел, передвигался черепашьим шагом, придерживался рукой за стены, ощупывал грудную клетку и живот. На лице Ивана Федоровича отпечаталась вымученная улыбка. В комнате он поставил табурет в угол и скромно сел, прислонившись спиной к стене и сомкнув веки.

Я приблизился к нему.

– Вам плохо?

– Пройдет, – сказал Иван Федорович, не открывая глаз.

– Где болит?

– В груди. И чуть-чуть за лопаткой.

– Голова кружится? Тошнит?

– Есть немного. Наверное, из-за холода.

Грузчик выговаривал слова вяло и медленно, будто прожевывал невкусную пищу. Надир Ильзатович высунул голову с верхнего яруса кровати.

– Не похоже, что вы озябли, – сказал я. – Врача бы вызвать.

– Фигня, – сказал Иван Федорович. – Пройдет.

– Как будто с сердцем что-то, – сказал я.

– Точно, – сказал Надир Ильзатович. – У меня брат двоюродный, когда микроинфаркт получил, то же самое чувствовал. Один в один.

Пенсионер измерил пульс Ивана Федоровича, положил в изголовье его постели две подушки друг на друга и велел больному прилечь.

– Ты чего стоишь? – сказал мне Надир Ильзатович. – Дежурного веди.

– Я в порядке, – запротестовал Иван Федорович. – Скорее всего не выспался. Высплюсь, и пройдет.

Я разинул рот, чтобы возразить, но Надир Ильзатович резким жестом отослал меня в коридор. Дежурный Александр, от скуки читавший философские цитаты на стенах, сразу откликнулся. Осмотрев Ивана Федоровича, дежурный отметил его бледность и побежал звонить в скорую.

– Потом нитроглицерин тащи, – кинул ему вслед Надир Ильзатович.

Присел рядом с больным, я мягко похлопал его по плечу.

– Теперь меня жена убьет, – сказал Иван Федорович. – Я же вчера опять Людку, того, в душевой. Может быть, из-за этого сердце и шалит.

Так вот из-за чего он отказывался от врача. Сосед думает, что доктор догадается об истинных причинах болезненного состояния и сообщит жене. То есть Ивану Федоровичу проще умереть, чем испортить мнение о себе и порушить семью. Не будь я так напряжен, я бы засмеялся.

– Не накручивайте себя, – посоветовал я. – Это у вас от аэробики и дурацких мастер-классов.

– Правда?

– Само собой. Противопоказано нагружать человека такими штуками без его согласия. Тут у кого угодно сердце застонет. Ничего, медики починят.

Мне в голову стрельнула мысль. Безумная и в моей ситуации единственно правильная.

– Я вас сопровожу до больницы, – сказал я, – и объясню врачу, что вы переутомились на зарядке и мастер-классах. Хотите?

Иван Федорович слабо кивнул.

– Скажем, будто меня к вам приставил Василий Семенович, – добавил я.

Тут в комнату вошел Александр. Без нитроглицерина, зато с новостью, что скорая помощь в пути. Смущаясь, дежурный добавил, что меня пригласил к себе в кабинет куратор.

– Я набрал скорую и рассказал Василию Семеновичу. Он вас к себе позвал, едва ваше имя услышал, – произнес Александр в коридоре.

– Он был недоволен?

– Лоб как будто наморщил.

Нахмуренный куратор кусал шариковую ручку. Из-за узких глаз, акцента и низкого роста Василий Семенович напоминал китайца, хотя был, вероятно, ненцем или якутом. При моем появлении он отвел взгляд от монитора и велел садиться. На столе все так же красовался белый бюстик Ленина. Любопытно, кто притащил его сюда, Рыжов или Василий Семенович? Или это инициатива мэра – расставить во всех важных кабинетах по вождю?

– Серпал Давидович предупреждал, что за вами нужен глаз да глаз, – сказал куратор.

– Почему я здесь?

– Мне непонятны ваши маневры.

Скорая едет семь-десять минут. Может, пятнадцать. От двадцати и больше, если учитывать провинциальную специфику с ее необязательностью. Тем не менее надо исходить из представления о десяти минутах.

– Чего вы добиваетесь? – раздраженно спросил Василий Семенович.

– В чем вы меня обвиняете?

– Значит, по-хорошему вы не понимаете, – сказал Василий Семенович, перекатывая ручку между пальцами. – Мутите воду. Притворяетесь смирным. Манипулируете дежурными, чтобы вызвать врачей.

– Вы всерьез полагаете, что я настолько хитрый и циничный, чтобы шутить с такими вещами?

– Почему бы и нет?

Вопиющее скудоумие оскорбило меня. Мало того, что коротышка удерживал меня здесь в решающий момент, крал драгоценные минуты, так еще и возводил на меня самую гнусную клевету из всех, которые мне приходилось слышать. Сначала меня зачисляют в мизантропы, потом отыскивают у меня хроническую депрессию и объявляют отставшим от прогресса, после этого утверждают, будто я слишком рационален, а в довершение заключают, что я смутьян и манипулятор. Не много ли?

– Уверен, что скорая осмотрит вашего соседа и найдет его состояние приемлемым, – сказал куратор. – Тогда бригада уедет обратно, а мы с вами будем говорить совсем в другом тоне.

Лишь этот человек отделял меня от выхода из центра. Не запертые двери, не Рыжов, а невротик с ручкой.

– Совсем в другом тоне, дорогой Максим Алексеевич.

– У вас окно за спиной, – сказал я.

Когда коротышка инстинктивно обернулся, я выгнулся через стол и обрушил на его голову белую статуэтку.

Куратор, крякнув, упал вместе со стулом. Я переметнулся через стол и снова ударил, на сей раз угодив в плечо. Бюст Ленина, легко умещавшийся в ладони, выпал из руки и шлепнулся рядом. Оглушенный противник на животе пополз к стене, как раненое насекомое. Я постарался схватить его за волосы, чтобы ударить лбом в пол. Спортивная прическа спасла Василия Семеновича: мои пальцы только скользнули по голове. Я словно погладил тревожного ежа, который дернулся в сторону.

В ту секунду в памяти вспыхнул совет из передачи о животных, где бывалый охотник советовал перевернуть пойманного кролика вверх ногами и что есть силы врезать ребром ладони по затылку. Тогда у кроликов мгновенно останавливается сердце.

Я так и поступил: врезал что есть силы ребром ладони по затылку. И еще раз – в шею над верхним позвонком. Тело перестало сопротивляться.

Быстро оглядевшись, я увидел платяной шкаф, не замеченный мною прежде. Оказалось, нетрудно засунуть туда обмякшего Василия Семеновича. Единственная заминка вышла с ногами, которые долго не хотели сгибаться. В кармане пальто отыскался кошелек, перекочевавший в мою телогрейку. Куратор еще дышал, когда я закрыл дверцу шкафа и подпер его столом.

Сколько минут я потерял? Пять, десять, пятнадцать? Кричал ли Василий Семенович? Кричал ли я? Какая здесь звукоизоляция?

Я задержал дыхание и досчитал до тридцати. Повторил, на этот раз считая медленнее, пытаясь совпадать с секундомером в голове. Похлопал себя по щекам. Сжал и разжал пальцы ног. Если выбраться из кабинета с опьяненной от возбуждения походкой и с глазами, откуда разве что искры не сыплются, все зря. Меня раскусят.

Коридор пустовал.

Я трижды прочитал цитату на стенде передо мной, пока слова не сложились воедино.

«Любить – значит видеть человека таким, каким его задумал Бог»

Федор Достоевский,

русский писатель

В комнате хлопотала медицинская бригада. Санитары укладывали охающего Ивана Федоровича на носилки, а старший врач, крепкий мужик среднего возраста с пышной кудрявой шевелюрой в стиле олдскульных рок-звезд, переговаривался с Александром.

– Ну и дубак, – оценил обстановку врач. – Есть полезное изобретение, резервный котел отопления называется. Ума не приложу, почему в таком огромном здании его не установят.

Я подошел к врачу и прочитал его имя на бэйдже. Егор Сергеевич.

– Здравствуйте! – сказал я. – Рад, что вы оперативно приехали. Мне велели сопроводить Ивана Федоровича до больницы.

Егор Сергеевич и Александр обратили взоры на меня.

– А с какой, собственно, стати? – поинтересовался врач.

– Мы с Иваном Федоровичем сдружились за время пребывания в центре, – произнес я. – Ему будет легче, если я побуду рядом. Кроме того, мне надо показаться окулисту. У меня конъюнктивит, а капли, рекомендованные Василием Семеновичем, толка не дали.

– Тогда погнали. Смотрю, вы уже приоделись с намеком. – Егор Сергеевич кивком указал на мою телогрейку.

Александр недоверчиво уставился в мое лицо. Он должен увидеть покрасневшие, особенно по краям, белки. Насчет капель я не соврал: глаза уставали и болели меньше, однако лекарство помогало не сильно, в чем убеждали не только внутренние ощущения, но и зеркала.

– Василий Семенович и правда не в духе сегодня, – сказал я дежурному. – Велел скорей возвращаться. Кстати, он вроде собирался прилечь до обеда. Думаю, лучше его не тревожить.

Лишь бы Александр поверил и не совался в кураторский кабинет. Черт, стоило связать Василия Семеновича и заткнуть рот кляпом. Варежки и шарф в шкафу имелись.

Перед уходом я простился с Надиром Ильзатовичем, наказав ему не скучать без меня.

Все-таки я был прав насчет выхода с этажа. Дверь, обозначенная на моей схеме под номером двадцать четыре, вела в длинный коридор, который, в свою очередь, сообщался с другим коридором и лестницей. Меня колотил озноб, я едва сдерживался от того, чтобы не обогнуть санитаров с носилками и не рвануть вперед. Где гарантия, что разъяренный куратор не очнулся и не скомандовал выслать за мной погоню?

Придвинь я к шкафу кушетку для надежности, волновался бы меньше. Почему я не придвинул?

– Часто вас так, э-э, вызывают сюда? – спросил я у врача, лишь бы хоть как-то отвлечься.

– Вызов уже двадцатый, наверное, по счету, – сказал Егор Сергеевич. – Госпитализируем впервые. Осталось трупа холодного дождаться, тогда наверху зачешется у кого надо. И то не факт.

– Вам не очень-то и нравится этот центр, – сказал я.

– Это же не бутерброд с колбасой, чтоб нравиться.

– И все-таки.

– Продуманность здесь нулевая. Изоляция, окон нет, дверей минимум, смачный провал в плане пожарной безопасности. Я уж не говорю о методах, которые они применяют. Я, как сюда попал, решил поначалу, что тут секретная лаборатория, как у нацистов или у американцев. Они же страсть как любят психологические эксперименты – в школах, в тюрьмах, в супермаркетах.

– У нас не нацистская лаборатория, но тоже не сахар.

– Да уж, товарищ страждущий. Не желал бы угодить на ваше место.

«Тем более на мое», – чуть не добавил я.

Когда мы очутились на улице, порыв ветра чуть меня не унес. Я вмиг окоченел и с трудом поднялся в карету скорой помощи, плюхнувшись на лавку. Конечности одеревенели. Пальцы рук подчинялись мне с неохотой, а пальцы на ногах и вовсе перестали слушаться.

– Холодно? – спросил один из санитаров.

– Щ-щекотно.

Санитар вытащил из-под лавки валенки гигантского размера и положил рядом со мной. Я сбросил осточертевшие белые тапки и кое-как натянул суровые валенки.

– От егеря достались, – пояснил санитар.

Справляться о судьбе лишившегося валенок егеря я не рискнул и вместо этого поинтересовался:

– Мы скоро до больницы доедем?

– Две минуты, – сказал Егор Сергеевич. – Она за углом буквально. Знатно вас трясет.

Врач извлек из-за пазухи фляжку и предложил мне. Памятуя о том, как Рыжов усыпил меня волшебным чаем, я помотал головой. Пожав плечами, Егор Сергеевич отвинтил крышку и глотнул сам. Кадык доктора дернулся, проталкивая горючую жидкость дальше.

– Пожалуй, я передумал, – произнес я, протягивая руку.

– И правильно.

Пойло обожгло горло и пищевод. Судя по всему, бренди. Точно что-то виноградное.

Если откинуть домыслы и страхи, что мне могут предъявить в случае поимки? Умышленное причинение вреда здоровью, нанесение побоев средней тяжести. Ограбление. Побег из режимного заведения. Честно говоря, понятия не имею, какие статьи и в каких кодексах я нарушил. Назначат мне местного адвоката и примутся с упоением жарить на сковороде. Сначала на спине, затем на животе и на боках. Затем повторят поэтапно.

Чтобы совладать с паникой, я вновь глубоко задышал.

В холле больницы я приотстал от санитаров с носилками и Егора Сергеевича.

– Где у вас уборная? – спросил я.

Доктор объяснил и уточнил, сориентируюсь ли я.

– Без проблем, – заверил я. – Закончу дела и вернусь к вам за каплями.

– Сейчас я вашего друга передам специалистам и поднимусь к себе. Четвертый этаж, правое крыло, кабинет четыреста тридцать семь.

– Четвертый этаж, правое крыло, кабинет четыреста тридцать семь.

– Жду.

Когда бригада с Иваном Федоровичем исчезла из поля зрения, я прошмыгнул мимо вахты и очутился во дворе.

Отделался малой кровью. Повезло, что сегодня дежурил не Рыжов. С ним бы я не справился. Хотя он гораздо больше заслужил быть побитым и униженным, чем взбрыкнувший Василий Семенович.

Сумерки навалились на меня. Бледными точками проступили звезды. Если торчать на морозе, руки стремительно посинеют до того же оттенка, что и это гаснущее небо. Еще раньше откажет непокрытая голова.

Нащупав в кармане кошелек, я побрел прочь от больницы. Ноги утопали в валенках. Уши и нос словно заливались расплавленным свинцом, который сразу затвердевал.

Похоже, копилка северных страшилок от пожарного инспектора пополнится историей о побеге из Аркхэма.

XXIII

Я настолько замерз, что с первой попытки не попал в дверь торгового центра. У эскалатора меня едва не сшибла укутанная в каракуль невротичка, затеявшая рискованный маневр с набитой продуктами тележкой. Вслед мне донеслась нечленораздельная брань. Иди лесом, милая.

Идите лесом, милые.

Доехав до третьего этажа, я увидел, что дальше подниматься некуда. Этаж между собой делили кинотеатр, детская игровая площадка и зона фудкорта с пиццей, куриными крылышками, блинами, мороженым, роллами и прочей снедью. На одеревеневших ногах я доковылял до свободного столика. По соседству две бабки поглощали пепперони из коробки. Чуть поодаль на сцене расхаживал зажигательный парень в белом костюме и красных очках, кричал в микрофон и хлопал в ладоши. Из-за заложенных ушей я толком не различал, что говорит этот заводила. Судя по всему, он имел дело до публики за столиками.

Мне потребовалось немало времени, чтобы отогреться. Слух восстановился, а я все еще плохо понимал речь нелепого существа с микрофоном.

– Сегодня и только сегодня мы разыгрываем внедорожник! Спешите приобретать у нас и получать счастливые билеты! Покупайте у нас и забирайте внедорожник и турпутёвки в зимний лагерь «Асбест»! Сегодня и только сегодня!

Не исключено, что нейролептики и обморожение здорово ударили по мозгу и я непоправимо отупел.

В кошельке было совсем немного налички, зато в нем Василий Семенович на манер доверчивых пенсионеров хранил карту «Сбербанка» и блокнотный листочек с вручную записанным пин-кодом из четырех цифр. Я отыскал банкомат и снял всю сумму – одиннадцать с половиной тысяч рублей. На авиабилет не хватит, да и в любом случае мой паспорт по-прежнему в чьих-то лапах. Скорее меня сцапают, чем я вырву свои документы обратно.

Странно, что коротышка до сих пор не заблокировал карту.

Я вернулся на третий этаж и направился к кассе «Бургер Кинга».

– Самую большую порцию картошки фри, – сказал я.

Девушка за кассой, не поднимая глаз, провела пальцами по монитору.

– Какой соус возьмете?

– Без соуса.

– У нас сегодня акция: при заказе наггетсов в подарок слойка с вишней.

– Не надо.

– Что-то из напитков?

– У вас есть простая вода, кипяченая или фильтрованная?

– Могу предложить кофе или чай.

– Ни чая, ни кофе. И коктейли с топпингами тоже не нужны. Есть простая вода?

– Нет, но…

– Тогда только фри.

К фри прилагалась бесплатная апельсиновая жвачка. Когда я жевал безвкусную картошку, ко мне подбежала маленькая девочка с игровой площадки. В джинсовке и с белыми волосами, стянутыми голубыми резинками в два хвостика. Девочка почтительно посмотрела на меня снизу вверх.

– Дядя, почему вы в телогрейке?

– Я летчик-испытатель, – сказал я.

– Куда вы летали?

– На северный полюс.

– Врете!

– Ни разу не вру.

– Кого вы там видели?

– О, даже не сосчитать. Тюленей, пингвинов, полярных уток, белых медведей. Мишки, кстати, любят сгущенку. Не поверишь, иногда съедают прямо с банкой.

– Вот это да!

В эту секунду к девочке подскочила женщина.

– Даша, ты куда убегаешь! Я же тебе велела играть с детишками!

Я снова уткнулся в поднос с едой, выражая категорическую незаинтересованность. Если все образуется, меня не обвинят в приставании к маленьким девочкам.

– Мама, дядя говорит, что он летчик!

– Правда?

– Инструктор по затяжным полетам, – небрежно бросил я.

– Простите ее, она у нас любит с людьми знакомиться. Ни на секунду нельзя отлучиться.

– Общительная, – сказал я. – Кстати, вы не знаете, как добраться до кладбища поездов? Мне завтра в Москву, хотелось бы посетить это знаменитое место. На память.

Женщина поправила волосы и задумалась.

– Так, – произнесла она. – Спускаетесь к главному выходу из торгового центра и двигаетесь влево по улице Арктической. Никуда не отклоняйтесь. Улица Арктическая приведет вас к окраине. Впереди будут заводы и комбинаты, а вы поворачиваете направо, минуете многоэтажки, мечеть, свалку и упираетесь в железную дорогу. Вам снова налево. Заброшенные поезда издалека увидите. Только в округе все занесено снегом в три слоя, к самому кладбищу не подобраться.

– Как-нибудь, – сказал я.

– Сегодня небо ясное, к морозам. До минус сорока похолодает, будьте осторожнее.

На прощание Даша наказала мне почаще кормить мишек. Неужели и из нее вырастет особа, которая таскается по клубам и впискам, выкладывает свои ноги в «Инстаграм», отдает треть зарплаты за тренинг по позитивному мировоззрению и сбривает брови, чтобы нарисовать новые?

Выбросив мусор в алюминиевый бак, я отправился в уборную.

Внутри в ноздри ударил запах мочи, поэтому я сразу переключился на дыхание ртом. Несмытые фекалии бултыхались в жёлтой воде. Мобильник в соседней кабинке заиграл гимн, перебивая звук спущенной мною воды. У одной раковин лысый мужик с двойным подбородком стоял на одной ноге и держал под струёй ботинок, натирая подошву жидким мылом. Я выпил воды из-под крана и покинул клозет.

В магазине спорттоваров я прикупил термобелье, флисовую кофту, куртку для горных походов, шапку, шарф и рюкзак. Отражение в зеркале примерочной мне понравилось тем, что во всем виде читалась решительность, пусть и несколько наигранная. Я заполнил рюкзак едой из гипермаркета, а на оставшуюся мелочь приобрел два номера «Вог». Разобранные на листы журналы отлично утеплили изнутри валенки богатырского размера, вдобавок ноги в них перестали хлябать.

На протяжении улицы Арктической двумя стройными рядами выстроились светодиодные деревья с голубой и зеленой подсветкой.

Вероятно, Иван Федорович боялся приезда врачей не из-за того, что разгневанная жена развелась бы с ним, а из-за того, что раскаивался. Надеюсь, он не скончается в больнице. И никогда не вернется в реабилитационный центр.

Как и обещала женщина из торгового центра, с окраины открывалась панорама долины с заводами и комбинатами. Даже ночью из труб валил дым, а ветер относил его прочь от Нертенгговы, в горы. Выезд из города стерег рекламный щит с длинной цитатой.

«Человек обязан быть счастлив. Если он несчастлив, то он виноват. И обязан до тех пор похлопотать над собой, пока не устранит этого неудобства или недоразумения»

Лев Толстой,

русский писатель

До чего же просто опошлить любую мысль. Достаточно лишь поместить ее не в тот контекст.

Скоро среди многоэтажек передо мной выросла обещанная мечеть. Позолоченный полумесяц на минарете тускло поблескивал во мраке, как будто и вправду был явлением, родственным звездам на небе. Как местные мусульмане соблюдают пост, если он выпадает на полярный день? Когда солнце месяцами не тонет за горизонтом, а принимать пищу дозволено только после заката?

В воздухе разлился могильный холод. Я дышал через шарф. Мне шагалось легко и свободно.

Вдоль железной дороги тянулась автомобильная трасса, по которой я и шел, чтобы не увязнуть в снегу. Редкие машины проезжали мимо и не сигналили, будто я превратился в невидимку.

Не все вещи меняются. Как издревле верили в мудрецов, сведущих абсолютно во всех областях, в протопопа Аввакума или Льва Толстого, так верят и теперь, в эпоху антидепрессантов, торговых центров и корпоративной этики. Целые толпы свято убеждены, будто существуют гуру, которые ответят на любой вопрос. Как выбрать плитку для ванной? В какой вуз определить сына? Есть ли честные политики? Как стать счастливым?

Да никак, если держишь глаза открытыми и осмысляешь то, что попадает в поле твоего зрения.

Хотя существуют и альтернативные мнения на этот счет.

По правую сторону от трассы я заметил вдалеке неподвижное скопление вагонов. Поваленные, сцепленные друг с дружкой, одинокие и всеми покинутые, с черными квадратами выбитых стекол и без окон, вагоны смотрелись сиротами, сгрудившимися в кучу на крохотном пятачке посреди неопределенности, темными пятнышками посреди белой пустыни. Слева от меня расстилалось железнодорожное полотно, а за ним простирались хлипкие бараки и промышленные корпуса. Там чувствовалось присутствие людей.

Двинув направо, я увяз в сугробе. На следующем шаге даже великанский валенок провалился под снег.

Тогда я пересек насыпь, миновал безлюдное железнодорожное полотно и по тропке спустился к заводу. У высоких зеленых ворот, украшенных покоцанными красными звездами, пристроился потертый списанный электровоз ВЛ-10, состоящий из двух вагонов. От металлического старичка веяло теплом. Чудилось, что он слез с рельсов буквально минуту назад и отодвинулся в сторонку, чтобы передохнуть и вскоре тронуться дальше.

По ступенькам я поднялся к кабине машиниста и, сложив онемевшие от мороза пальцы в кулак, дважды ударил в дверь. Реакции не последовало. Я постучал снова. Не может быть, что путь преодолен зря.

Донесся скрип задвижки. В проеме показалось заспанное усатое лицо, увенчанное шапкой-ушанкой.

– Умираю от холода, – сказал я. – Впустите, пожалуйста.

Дверь отворилась, я прошмыгнул внутрь, в тепло и свет. Краем глаза я зацепил печку, укрытую армейской курткой постель, квадратный стол, кипятильник и повисшую на гвозде строительную каску.

– Ты кто? – спросил мужик, снимая шапку.

– Это долгая история, – сказал я. – Я издалека, мне некуда идти, зато у меня полный рюкзак еды.

Мужик почесал голову.

– Вы мудрец, про которого все рассказывают? – поинтересовался я.

Мужик улыбнулся.

– Я за расписанием слежу, грузы отмечаю, которые на завод поступают, – сказал он. – А это моя бытовка. Меня Василием звать.

– Максим. – Я пожал протянутую руку. – Говорят, в этих краях мудрец живет.

– Говорят, кур доят. Больше дураков слушай.

Я замер в нерешительности.

– Усталый видок, – сказал Василий. – Может, поспишь? А утром разберем, что к чему. Еда – это хорошо.

– Пожалуй, поспим.

Лишь сейчас я осознал, как утомился. Заряд иссяк, и мне едва хватило сил, чтобы разложить на полу куртку для горных походов и лечь на нее в удобной позе, а не абы как.

– Разбудите на рассвете? – попросил я.

– Сразу видно, что издалека, – сказал Василий, выключая свет. – Рассвет два месяца ждать придется. У нас полярная ночь.

И ладно. Главное, что есть тепло и электричество.

– Странное дело, – пробормотал я. – Мне заливали, что здесь чуть ли не святой обитает. Якобы к нему за советами со всей округи стекаются.

– Вот и будешь советы раздавать, – произнес Василий сквозь сон и громко зевнул. – Свято место пусто не бывает. А пока баюшки.