Сергей Кубрин

МЕЖДУ СИНИМ И ЗЕЛЕНЫМ (повесть) 18+

---

1

Никто из пацанов не собирался мстить за Летчика, но каждый из них, бывших сослуживцев, уже мчался в его родное захолустье, на заброшенный богом аэродром, кто поездом, кто на попутках, кто рейсовым междугородним автобусом.

Костя сменил две электрички, уломал таксиста на сторублевый проезд от одной станции к другой, а после долго шел пешком, прежде чем попал на перрон отправки поездов дальнего следования. Он и сам наверняка не знал, точнее, не помнил, как называется городок, где Летчик прожил свою недолгую жизнь. Пообещал встретить Ксива.

«А дальше мы разбе-ёмся», — привычно проглотил тот уязвимую «р».

Костя услышал не «разберемся», а «разобьемся», но решил, что жизнь, несмотря на свою удивительную жестокость, успокоится хотя бы на время, ограничившись Летчиком, который всегда был первым и, так уж вышло, первым помахал этой жизни рукой.

Он остановился, заметив двух сотрудников, патрулирующих привокзальную территорию. Бросив свежую сигарету, придавил ту мощной подошвой армейских берцев. Но от преследующего что ли страха или оправданного волнения, зачем-то пошел напрямик, решив, если суждено попасться сегодня, так тому и быть. Костя почти случайно глянул на одного, определив служебную усталость, проступающую на тяжелом полицейском лице отсутствующим и каким-то потусторонним, граничащим с равнодушием взглядом. Второй еще обладал признаками жизни, наверное, в силу молодости, но, даже обратив внимание на Костю, прошел мимо, не обнаружив в том совпадений с фотографией на прежних ориентировках.

Костя понимал, что искать будут в любом случае. И найдут обязательно. Но это случится потом. А пока он ехал к Летчику, чтобы отпустить того в последний, теперь уже вечный, рейс.

Костя не любил поезда. Он не стал дымить на платформе, хотя умел курить в кулак – так, что ни один полицай не заметит. Да какой там полицай. Под конец службы даже комроты не видел, как борзый Вермут клубит в строю.

Постояв недолго, померзнув для порядка, поддавшись вечернему, свежему до скрипа ноябрьскому ветру, он показал проводнице билет, удостоверив тот паспортом. Проводница долго всматривалась в его упитанное лицо и бритую колючую голову, будто узнала розыскника из недавних полицейских сводок.

Потом кивнула. Костя тоже кивнул.

Отыскав место, бросил рюкзак на верхнюю полку. Дедушкой, как и полагается, спал внизу, но гражданка давно отняла былые армейские прелести. Он хотел запрыгнуть наверх, избежать бы только предстоящих разговоров, но белье пока не принесли, а плацкартный сосед уже приземлился за столик, важно затолкав ногой здоровенную сумку.

— Туда уж не закину, — хохотнул старик, махнув на багажную полку. Костя посмотрел на часы. Пора бы уже.

Старик что-то еще сказал. Уже не седые, а совсем молочные, словно выбеленные волосы, тянулись по вискам, переходили в аккуратную мощную бороду. Сквозь очки таращились живые, полные ребяческой искры большие глаза. Старик болтал без остановки, добавляя то и дело «ага, ага».

Когда поезд, наконец, тронулся и застонали рельсы под тяжестью колес, Костя рассмотрел все-таки в старике возможного собеседника, но тот уже переключился на себе подобного, сидящего напротив, и чуть-чуть стало обидно.

Поезд хоть и набирал скорость, но все равно тянулся монотонно и неуверенно. Так, словно некуда торопиться. Загоготал вагон. Шум разговоров слился со стуком дороги.

«Я в пути. Буду послезавтра», — набрал он сообщение Ксиве. Связь уже дохла, но где-то в проблесках городской жизни, появившейся вдруг за окном, холодный текст, казалось, взял себя в руки и, найдя силы, прорвался сквозь воздушные преграды, слившись с волной базовых мобильных станций.

Ксива не ответил.

Забитый насмерть людским удушьем, вагон мучительно давил, и Костя тоже решил стянуть волю в свой здоровенный кулак, потому что надо было как-то продержаться это время в пути, попросту выброшенное из жизни.

Дождался белья. Умело расстелил массивный матрас, заправив тот простыней – не осталось ни складки, ни морщинки, будто молоко разлилось по столу. Наверху, все-таки обнаружив себя одним, лишенным вынужденных разговоров, он откинулся на взбитую подушку и первый раз, наверное, за сегодня улыбнулся.

Стало совсем хорошо, когда вытащил из рюкзака первую баночку с пивом. Громко пшикнул, сорвав клемму, и тут же обратил на себя несколько подозрительных стариковских глаз. Бабка, укутанная в шаль, недовольно хмыкнула, и еще долго косилась в его сторону. Лысый дедок важно уставился на Костю, но ничего не сказал. И только болтливый сосед заметил: «Молодежь!… Да нормальная молодежь, ага».  

 В общем-то было все равно. А после первого глотка, так тем более. Он отвернулся, перевалившись на другой бок, укрылся простыней, скрыв следы своей противоправной утехи.

Поезд без конца тормозил и кряхтел. Словно сам давно состарился, но продолжал трудиться до победного, невзирая на крепкий пенсионный возраст. Гудели пассажиры, иногда уж слишком громко, веселясь над шутками добряка-соседа.

Не со зла, конечно, может, случайно или вроде того, он подумал, почему эти дряхлые старики живут, а другие умирают. Он всячески пытался понять, чем провинился Летчик, если его, молодого, бросили за ограду, а эти старые никак не наживутся и уверенно мчатся куда-то по гладким железнодорожным путям. 

«Вы куда едете?», — слышал он. «Да туда…». «А вы куда?». «И мы туда же».

            Может быть, только Костя и знал один, что едет к Летчику. «Я приеду», — ответил он в трубку его матери, отчего-то спокойной, уверенной, что произошедшее касается кого угодно, только не ее.

            — Вы поездом? Вас встретить? Леша так вас ценил, столько всего рассказывал.

            Тогда Костя почувствовал себя живым, способным на человеческую слабость, но во имя Летчика и теперь уже матери этого сбитого штурмовика сдержался и ответил совсем коротко, почти презрительно, как угодно, лишь бы не растратить свой былой армейский дух на слюнявый гражданский подгон:

            — Да, поездом. Нет, не стоит.

            Поезда он разлюбил, когда их, молодых, посаженных в камуфляжные скафандры, как стадо овец, гнали на срочку.

            Старший команды, майор с фамилией на «ко», заигрывая с девочкой-проводницей, только-только, наверное, ступившей на первые свои километры, заставил будущих бойцов дежурить по вагону. Костя, с детства не любящий внимания, с самым средним школьным баллом, без особых достижений или врожденных способностей, не устоял на этот раз в привычном усредненном строю и тут же попал в первый свой наряд.

            Проводница выдала тряпку и, наблюдая, как тот неумело обращается с главным боевым трофеем, готова была сама ринуться в бой с натоптанной духанской грязью. Майор не позволил. На зависть вчерашних призывников, обнял ту за талию и спустился ниже, уведя в запретное купе.

            Костя сказал ребятам, что не станет мыть полы. Сослуживцы не поддержали, но промолчали, выражая так согласие, опечатанное безопасной силой тишины.

            Крепкий с виду майор, здоровенный лбина, закончил быстро, но вернулся довольным. Бросил только: «Сколько вас там? А ну, это, сосчитайтесь». Никто ни с кем не считался, никто никого не считал. Но майор, видимо, решил, что ничего не случится, если кто-нибудь и пропадет.

            «Да и ец бы с вами», — сказал, и заслуженный офицерский сон укутал его завидным спокойствием.

            Ночью пили. Сначала осторожно, не запалиться бы. Пили неумело и скоро, закусывая, чем попадется, остатками несъеденного на сборном областном пункте. Потом, одурев, потеряв ощущение пространства, но сохранив чувство времени, поняли, как вроде бы медленно движется состав, но как резво меняются станции и вокзалы, и стало нехорошо от неизбежного приближения к месту службы.

            Стало еще хуже, когда крепкая водка победила молодой организм. Костя, конечно, пил и раньше, но солдатом – впервые. Пить солдатом, значит, пить насмерть, потому что солдат должен либо трезво жить, либо умирать. А умирать надо счастливым. Изнанка крутилась и вертелась. Он плакал и дрожал, и думал, Господи-Господи, все это не со мной.

            И так он громко думал, и так громко думали остальные, что сначала проснулась убитая счастьем проводница, а вслед за ней майор. От увиденного, от всей этой покорившей юношеские тела алкогольной мути, она, казалось, повзрослела на несколько рейсов. А майор в общем-то не удивился, и только потрепав лицо, смахнув пятерней опухшие остатки прерванного сна, скомандовал: «Становись. Мля».

            Кое-как построились, толкаясь и хохоча. Рослый Костя встал первым и, облокотившись о свободный, не разложенный в ночную полку стол, первым и получил по довольной высушенной харе.

            Майор бил без удовольствия, слаженно и размеренно, чтобы каждому досталось поровну, плюс-минус. Бил молча, тяжело опуская глаза, и после каждого удара произносил равнодушное «ряз», как если бы тренировал к сдаче норматив. Первый удар вынес, устояв. Но, получив следующий, рухнул – заломило в животе и ноги подкосились.

            Девочка-проводница только ахала и ухала, вскрикивала, пряча лицо в тонкие ладони. А майор зверел и рычал, и так между ними проступала новая порция проездной любви.

            Вчерашние призывники стали трезвыми солдатами. Ненавидели они глубоко и одинаково: майора, друг друга, самих себя. Ненавидели поезд и свои же ошметки, проступающее утро и огненный рассвет, со стыдливым укором посматривающий на них сквозь несущиеся запотевшие окна.

             И пусть сейчас он ехал свободным от армейской близости, что-то екало в нем неприятной казарменной тоской. На каждой долгоиграющей станции казалось, что где-то неподалеку трубит неуместный советский марш, и вялым рассосанным строем топчет первый круг взвод несчастных солдат.

Уже кружило голову, становилось понятно и хорошо.

Когда на полуночной остановке затащился в вагон форменный типан, выстриженный узнаваемым переходом, с начищенной бляхой и значком классности, Костя подумал, что упился вконец, потому что в дембельском проходе, в этом родном почти армейском лице, он вдруг рассмотрел Летчика. Такой же вытянутый, несуразный, с широченными плечами, выступающими словно крылья из худого высушенного тела.

Костя проследил, как тот занял место на боковушке, следующей за его полкой. Аккуратно, не разбудить бы сопящих пассажиров, бурлящих нездоровым храпом, он достал из вещмешка командирский фонарик. Зажав тот во рту, пустил свет, разобрался с бушлатом и паутиной крепких шнурков.

Разматывая постельную скрутку, пацан случайно зацепил светом Костю, и зачем-то кивнул, едва заметно дернул подбородком. Костя в ответ поднял руку с пивной банкой. Обнаружив проступившую улыбку, не раздумывая спрыгнул.

Скоро они разместились за свободным столом.

Это был, конечно, не Летчик. Но Костя подумал, что смерть творит странные вещи и может изменить людей до такой вот неузнаваемости: до равнодушного туповатого взгляда, сухого голоса, выцветших рыжих волос.

Некоторое время они пили молча. Дембель пил глубокими размеренными глотками. Смаковал и щедро чмокал, растапливая во рту полоски копченого кальмара. Костя узнавал эту радость встречи с гражданкой. Закатанные рукава кителя, расстегнутая пуговица, казалось, весь мир лежал у ног, и алкогольная свобода сама клонила на пол – не пьяной усталостью, а заслуженным отдыхом.

            Дембель держал боевое равновесие, и лишь после двух или трех достойных глотков дал слабину, заговорил о ненужном.

            Говорил, что служил в артиллерии, но как-то неважно прошел отбор и попал в роту обеспечения, где вместо огневой подготовки целый год только и делал, что намывал технику в автопарке, чистил плац, сметая опавшие листья с бордюров и превращал в кубические канты выпавший снег. 

            Он признался, что лишь однажды стрелял, и то не попал по мишени. Виной всему оказался то ли списанный, то ли еще не пристрелянный экземпляр АК.

            — На самом деле, — сказал он, — всякое было. Ну, как всякое. Так…

            Отвернувшись, слившись с темнотой вагона, замолчал.            — Куда едешь? – спросил Костя.

            — А, — махнул рукой, -никуда не еду, — и снова отвернулся.

            Костя достал из рюкзака пивное подкрепление. Жестяная банка ловко скользнула в руке и, выпав, звонко покатилась по проходу. Зашуршали соседи, закашляли старики.

            «Совсем потеряли совесть», — отчетливо и наяву прошипела женщина, еще не старая, но успевшая потерять память о свободной молодости и желании жить.

            — Извините, — включился дембель. Виноваты.

            Он прижал палец к губам, вроде тише. А Костя ответил:

            — С виноватыми знаешь, что делают?

            — Знаю, — выдохнул дембель, и вновь проступившая тишина убедила, что действительно знает, и лучше об этом молчать.

            Решили курнуть, пока ночь крепла, и стоял в голове густой охмелевший туман.

            В тамбуре трясло, но парни уверенно стояли. Крепко вжались ногами в ходящий пол, держали равновесие.

            — Ты тоже, это самое? – спросил дембель, заметив Костины берцы.

            — Было дело.

            Дембель, вздохнув тяжело и многозначительно, выдал одно лишь протяжное «да…».

            Костя догадывался, что таилось в дембельском «да». Ему вдруг показалось, как дембель до сих пор где-то в воинской части. Забудь о нем, замолчи, оставь – не заметит, утопнет в прожитой строевой или в далеких отголосках вечерней поверки.

            — Костя, — протянул он руку, вспомнив, что не представился.

            — От души, — сказал дембель, но имя не назвал.

            Вернулись в вагон и накинули еще, а потом еще и подумали, что было бы замечательно шлифануть пивную радость настоящим градусом. Поезд, как назло, забыл о прежних дневных остановках и набирал ночную скорость, минуя станции.

            Когда пиво ушло, и банки заполнили всю поверхность стола, и даже звякали под столом, и может, перекатывались на спальной полке, Костя устало наклонил голову, подперев руками лоб. Он шатался волной, раскачиваясь ритмично с дыханием поезда, а сам почти не дышал.

            Ему было хорошо. Перевернулось небо, земля оставила ноги. Пред глазами заискрила россыпь звезд, и тут ему показалось, что вместе со звездами падает Летчик. Тот несется головой вниз, вытянув руки, и машет изо всех сил. Костя замахал в ответ, дернул кулаком, разбив стройный ряд жестяных банок. Грохнуло, тряхануло, в пробившемся шуме Летчик куда-то делся, растворился в прежней темноте, и только звезды сверкали фольгой.

            — Летчик! Летчик! – прокричал пьяный Костя.

            — Ау!… Да… Чего? – откликнулся дембель.

            Наверное, Костя протрезвел, по крайней мере, на некоторое время, едва заметное, но достаточное, чтобы поднять голову, растопырить глаза и убедиться, что откинувшийся с армейской запретки пацан хоть и свой, но совсем не сержант Летов.

            — Ты не Летчик! – загремел Костя.

            Он дернулся через стол и схватил того за воротник, растрепал края подшивы, оторвал пуговицу.

            — Ты не Летчик! Понял?! Ты не летчик!

            — Я не Летчик, — подтвердил дембель, вяло мотая нетрезвой головой, не в силах дать заслуженный боевой отпор.

            — Не Летчик, — повторил Костя и оттолкнул соседа.

            Проснулись пассажиры. Включили свет.

            — Не Летчик, а Левчик. Я – Левчик, — сказал дембель. Меня так называла мама. Левчик. Понимаешь?

            Заиграла скрипучая помесь чужих голосов. Выскочила проводница, цепляя на ходу очки.

            — Молодые люди! – зашумела она. – Молодые люди, да вы что, да разве можно…

            Проводница развела руками при виде раскиданных банок, сушеной рыбы, ореховой скорлупы. Загундосили старики, и даже седой добряк прохрипел: «Ни стыда ни совести».

            — Вы что тут, распиваете что ли? – зачем-то спросила проводница.

— Да еще и накурено! Да что же вы, да в самом-то деле…

            Растерянно пыталась она понять, что же делать и как быть, словно стояла перед ними не возрастная женщина, а та молоденькая практикантка, очумевшая от пьяных призывников.

            — Мы уберем, — виновато сказал Костя.

            — Обязательно, — уверил дембель.

            — Уберут они, — крякнула с верхней полки женщина, еще недавно храпевшая неприличным глубоким ревом.

            — Нет! Это невозможно! – заключила проводница. Туда, значит, ехали, эти солдаты меня до капель довели. Сюда едем, и опять. Вы посмотрите, нет, вы посмотрите, — обратилась она ко всему вагону, и показалось, что весь вагон действительно посмотрел.

            — Да мы спать уже, все.

            — Нет, не все. Сил моих нет. Я сейчас приглашу. Прямо сейчас вызову.

            — Правильно! – поддержал какой-то старик, и тут же принялся рассказывать про свое ушедшее время, в котором все было иначе, и не было ничего.

            — Да-да, пригласите. Мы деньги платим, — давила тетка, — и не малые. А они тут, ой, — махнула рукой так, что Костя окончательно протрезвел и понял, как безнадежен.

            — А милиция разберется.

            Кто-то поправил, вспомнив, что милиции давно не существует, но полиция быть должна и, более того, просто обязана приструнить двух молодых нарушителей правопорядка.

            — Не надо полицию, — попросил Костя.

            — Нет, так нельзя, — засуетилась проводница, и, не дав Косте последней возможности оправдаться, помчалась вглубь вагона к тамбурному переходу.

            Вслед за свистом колесной сцепки дрогнули рельсы, бахнула тяжесть металла, фыркнули электропровода, чиркнув свежим росчерком света. Поезд остановился.

            Что он мог сделать. Сидеть и ждать, пока придут сотрудники и начнут составлять протокол, устанавливая личность? Кинуться в полицейские лапы, вернуться домой и тут же заехать на СИЗО?

            Пока хватал рюкзак, накидывал куртку, выбегал, все думал про Летчика. Может быть, зря он решил ехать. Зачем теперь такая суета.

Приземлившись на жесткий асфальт безлюдного перрона, услышал невыносимое «Стой!», и почему-то остановился.

            Вслед за ним прыгал из вагона дембель. Лысина его блестела в ночной прохладе.

2

            Их подняли по тревоге. Дежурный по роте объявил построение на центральном проходе, и пока молодые занимали места, прикрывая ладонями участки мужской силы, сержант Летов нехотя будил Костю.

            — Вермут, поднимайся. Вермут!

            — А?!

            — Построение! Ротный идет.

            Кое-как проснулся, обнаружив себя в неизбежном армейском чистилище. А как ведь было хорошо минуту назад. Что-то снилось, настолько приятное и настолько невозможное, разбуди так вот внезапно – считай приблизил на шаг, чтобы послать все далеко и надолго. Но сон быстро растворился казарменной былью. Пахло терпким хозяйственным мылом и костром. И кроме черпаков посылать было некого.

            — Кто в наряде?

            — Да Ксива, Ксива! – суетился Летчик, — шныряя возле тумбочки. – Не видел мой ремень?

            — Не видел, — отрезал Костя.

            Неторопливо оделся, разгладив кулаком воротник со вчерашней подшивой. Важно почистил берцы и даже взял рыльно-мыльные – до того раздражало опухшее лицо и отекшие руки. Сильнее мог раздражать один Летчик, который прошмонал каждую тумбочку, поднял каждый духанский матрас, но так и упал в строй без ремня. 

            Костя тоже бросил зубную щетку с полотенцем на койку и занял свободное место. Ворвался ротный, следом зашли взводные офицеры, и пробраться в умывальную, что называется, не представилось возможным. Уставная церемония открылась привычным командирским грохотом.

            — Та-и-ищ капитан, — подлетел Ксива, — по списку девяносто шесть, в ст-ё-ою восемьдесят два. Пять – на-яд, пять – увал, четы-е – госпиталь.

            — Какой нахрен увал? – скулы ротного задрожали, — Какой нахрен увал?

            Ротный всегда повторял дважды. Сначала спрашивал себя. Убедившись, что ответ находится вне зоны его понимания, дублировал вопрос.

            — Виноват, — залепетал Ксива, — увольнительная. Четы-е – в увольнительном.

            — Какие четы-е? – неумышленно подхватил картавость командир. – Каком таком увольнительном? Каком, я спрашиваю? – и уже не тиранил своим тяжелым взглядом бедного Ксиву, а смотрел высоко сквозь, задрав голову, и здоровенный его кадык неприятно двигался.

            Кого он спрашивал, никто наверняка не знал, но каждый готовил разумную ответочку на случай внезапного права голоса. 

            Костя не особо напрягался. Он давно уже не думал, а свято исполнял и строго соблюдал неважный воинский долг. Под святостью и строгостью скрывалось понятное дедовское безразличие, с которым кое-как, но мирилось звездное офицерское братство.

            — Товарищ капитан, разрешите? — включился политрук.

            — Разрешите? Ну, разрешаю.

            — Под мою ответственность. Я обещал. Утром – вернутся.

            — Ты мне это брось, — топнул ногой. Удар о дощатый отсыревший пол вышел позорно глухим. — Ты мне это брось! Ответственностью раскидываться.

Ротный было закрутился, чтобы раскрошить инициативного лейтенанта в камуфляжную сечку уставных взысканий и человеческих обид.

— Завтра утром – это поздно, — крикнул ротный. – Это уже очень поздно. И ты знаешь, почему.

Политрук виновато склонил голову. Будучи офицером, по-прежнему сохранялся в нем курсантский трепет при виде старшего по званию.

Костя уважал политрука, но не мог понять такой преданности командиру. За месяц до дембеля его самого настолько рассосало, что сейчас он стоял в строю, расслабив ногу, не дожидаясь команды «вольно». Увидел Летчика, струной держащего спину.

— Летчик, — прошептал Костя, но тот не обернулся. – Летчик, — чуть громче позвал, и тот услышал, но не стал поворачиваться.

Костя улыбнулся. Улыбку его заметил стоящий рядом солдат, который тоже вздумал разделить радость со своим сержантом. Но Костя оборвал проступающий взаимный контакт.

— Хули ты лыбишься, Чуча?

Костя вдруг заметил, что вся рота держит строй по форме раз, то есть в трусах и майках, а он с Летчиком красуется по четверке, в кителе и берцах.

— Вот те раз, Гондурас! – охренел командир. – Летов, ты что, берега попутал?

Он заметил, конечно. Как их можно было не заметить.

— Ага, и Неверов такой же. Посмотрите-ка, товарищи.

Командир с чего-то рассмеялся, как больной. И смех его поддержали остальные солдаты. Стоящий рядом с Костей духан держался, как мог, но не выдержал и пустил волну хохота. Выпала редкая возможность законного смеха над теми, кто обычно убивал даже намек на мимолетную радость.

— Отставить! – скомандовал командир.

— Отставить, — повторил лейтенант.

И снова стало неприятно тихо. Косте в общем-то было все равно, а вот Летчик покраснел, принялся растирать вспотевшие ладони о толстый камуфляж не к месту надетых штанов.

— Ну, что. Раз по форме, сам Бог велел.

Навряд ли капитан верил в Бога, иначе как Бог терпел его присутствие в грешном армейском периметре. Командир потребовал выйти из строя. Летчик протаранил два строевых, повернулся кругом. Костя вальяжно прошелся, распихав стоящих впереди солдат. Одного духана так бортанул плечом, что сам тот почти выпал из стройного безобразного ряда. 

— Так вот, — продолжил комроты, — будем считать, что ваш дембельский аккорд требует игры. Требует игры ваш дембельский аккорд.

Костя не собирался идти на рабочку или прикручивать скосившиеся дверки шкафов. Что угодно, думал, только не чмошная духанская рабочка.

— Дежурный! Открывай оружейку.

Ксива затряс ключами, забегал туда-сюда, от сейфа к тумбочке дневального, обратно и вперед.

Летчик с Костей переглянулись. Не заставят же ночью чистить оружие. По распорядку чистка только послезавтра. В чем необходимость. Летов растерянно пожал плечами, потянулся к бляхе, но вспомнил, что потерял ремень.  

— Че думаешь? – шепнул Летов.

— Ниче не думаю, — в голос ответил Костя.

В это время Ксива уже разобрался с ключами, и оружейная комната открыла решетчатые двери.

— Вперед, — скомандовал командир.

С центрального прохода продолжали доноситься командирские вопли. Волны голоса глушились о металлические шкафы, узкие перегородки, тяжелый плиточный пол.

— Номе-й помнишь? – спросил Ксива.

Летчик указал, на какой полке теплится его родной автомат. Костя ответил, что не помнит, хотя на самом деле помнил.

Ксива отслужил полгода, старики его почему-то не трогали. Сам Ксива не был рад дедовской теплоте и втайне желал, чтобы его дрюкали наравне с остальной молодежью. Однажды подошел к Летову и попросил ночной прокачки. «Меня свои не п-ъ-инимают», — пояснил Ксива.

В тот же вечер сержант Летов исполнил желание. Довольный Ксива отжимался на глазах сослуживцев, касаясь подбородком пыльной взлетки, терпел физуху в душной сушилке и, как полагается, испытывал на прочность дыхалку, пока старики практиковали удары с правой и левой.

Задохший Ксива, раненый и мятый, досыпал в полном счастье и верил, что теперь стал настоящим солдатом. Свои пацаны приутихли, хоть и подозревали, что дедушки били вполсилы. Ксива гордился мутными следами на теле и легкой недельной хромотой, а потом сам вдарил какому-то молодому и вроде бы завоевал окончательное уважение.  

— Че случилось? – спросил Костя.

Ксива сказал «щас», выглянул из оружейки, убедился, что никто не услышит и, наконец, раскурлыкался от души, не в силах больше хранить раскрытый ему по воле дежурного наряда секрет.

 Он рассказал, что из подмосковной колонии сбежал заключенный и по каким-то неподтвержденным сведениям перемещается по лесу, окружающему их небольшую воинскую часть.

— Такие вот дела.

— А мы-то причем? — психанул Костя, бросив от злости снаряженный патронами рожок. — Я че, лысый что ли, мне это надо? – завопил он, снабжая запасной рожок, протирая маслом ствол. Он понимал, сколько ни вопи, будет так, как решил командир. Приданные силы в лице срочников всегда пользовались спросом со стороны дружественных военизированных структур.

«Живое мясо, — думал Костя, — гонять дембелей, как собак паршивых. Ну, сбежал и сбежал. Убудет что ли?».

Он непременно разразился бы вслух, если живое слово хоть что-то значило.

Упертый Летчик напротив стойко и равнодушно принял информацию. Волновал его только потерянный ремень.

— Ксива, не видел мой ремень?

— Не-а, не видел, — растерянно ответил Ксива. – Может, в бане забыл?

— В бане? Может, и в бане, — задумался Летчик. Надо посмотреть. Долго еще там канитель будет?

— А кто ж знает.

Костя матягунлся от души, харкнул в угол, не в силах успокоиться.

В оружейку заглянул Чуча с еще одной молодой черепушкой.

— Куда? – испугался Ксива, — нельзя. Оружейка.

— Место! – скомандовал Костя, — и молодые прыгнули обратно.

— Чего это, чего это нельзя? – заревел комроты.

После недолгих объяснений молодые вооружались, как настоящие бойцы, а Костя по-прежнему плевался и шугал каждого встречного.

— Товарищ лейтенант, — после построения обратился он к политруку, — что за херня?

— Неверов! Держи базар.

— Да вы сами подумайте. Ну, куда с ними? Других что ли нет?

— А кто тебе нужен?

— Точно не эти сопляки. Жижу бы взяли, Фарша там, Корявого, на худой-то конец. Наших пацанов, короче — указал Костя на дембелей.

— И они успеют. Радуйся, Неверов. Такая возможность. Государство тебя не забудет.

Но Косте было все равно на государство и его крепкую память. Он и сам хотел поскорее забыть о нем, вернуться домой и, как страшный сон, оставить даже мимолетное воспоминание о службе. Знал, что дома ждет его настоящая жизнь, хорошая работа, друзья, свобода. Захотел – пошел туда, не захотел – обратно вернулся. Покурил. Чай попил. Сколько хочешь хлеба. Устал – поспи. Проснулся – сам решай, чем заниматься.

Наблюдал за Летчиком и, может, завидовал его непробиваемой стойкости. Надо, так надо.

— Пойдешь курить? Я договорился.

Кто бы сомневался, что Летчик не сможет договориться.

Само собой Летова он ценил. Вместе они ловили дедовских лещей, умирали на частых марш-бросках, тырили пряники в столовой, попадали в наряды. Спали на соседних койках, стояли рядом в строю. Вместе мечтали поскорее вернуться домой. День за днем, бок о бок, впритирку, будто пленники, скованные тяжелой свинцовой цепью, невидимой, но ощутимой, шли навстречу забытому гражданскому горизонту.

И если один шел чуть медленнее или наоборот бежал впереди, рушилась дружба и побеждала глупость.

Курили прямо у казармы. Черпак Чуча со вторым неудачником дымили в беседке.

Докурив, Летчик помчался к полуразрушенной кирпичке, где доживала свой век солдатская баня. Новый призыв обязали восстанавливать постройку в ожидании министерской проверки, но работали срочники неохотно. Кто-то в приступе духанского мятежа замахнулся кирпичом на сослуживца, после чего работы прекратили. Потом кончился кирпич. Ждали стройматериалы в надежде, что денег на цемент и прочую дрянь не выделят.

Вернулся Летчик без ремня. Молчаливо закурил и зацепил краем глаза Костину бляху. Костя заметил этот как бы случайный, но пристальный взгляд.

— Ну, хочешь, отдам? Что ж ты в самом деле.

— Да не, — отмахнулся Ксива, — у тебя другая.

— Да хули другая?

Летчик не хотел объяснять, как дорога ему начищенная до слепоты звезда. Но Костя и так понимал, просто разводил ненужную бодягу случайных фраз, чтобы разбавить чем-то густой дым перекура.

— Ладно. Херня-война, — улыбнулся Летов, — пойдем?

Костя не ответил и только зашагал в казарму, поторапливая от души закурившихся черепушек.

Лейтенант Татаренко проводил инструктаж. Командир назначил его ответственным за первую вылазку лишь потому, что условно боевые офицеры, комвзводы, отдыхали дома после ночного дежурства, а сверху потребовали заступить на точку незамедлительно. Политрук говорил медленно и вдумчиво, так, словно проводил занятия по морально-психологической подготовке, а не готовился к лесополевому выходу.

У каждого он проверил свежесть подшивы и чистоту берцев, потребовал достать из нагрудных карманов расческу с платком, а из фуражек комплект ниток с иголками, дал три минуты на утренний туалет, сам ополоснул лицо, собравшись с мыслями. Уже на выходе из казармы невзначай как бы позаботился о самочувствии, как молодой признался, что второй день температурит и, скорее всего, не достоин исполнять такую ответственную задачу.

Молодой хоть и был молодым, но знал, как разговаривать с политруком. Козырни при случае о чести и достоинстве, попробуй объяснять возвышенно, как можешь, и политрук тебя услышит.

— Так не пойдет. Нужно заменить, — определил Татарин.

Чуча ударил в бочину– ты что, кидаешь меня? Тот, не скрывая, кивнул. Извиняй. Чуча относился к той категории солдат, кто считал врожденную глупость достоинством, когда с дурака взятки гладки, погон на шеврон, а служба – каток, прокатится на дурочку. Но сейчас понял, что есть козырь покруче глупости и если научишься хитрить, значит, проживешь еще дольше, то есть – быстрее.

— Даже не вздумай! – хлопнул его по затылку Костя. – Понял меня?

— Понял, — головы не поднимая ответил Чуча.

— Ты мне еще за «сме***чки» ответишь.

— За какие еще…, — не договорил Чуча и снова получил.

Чуча поклялся, что, вернувшись из леса, начнет служить иначе и первым же делом наведается в лазарет, чтобы отоспаться в плесневелом госпитале.

И пока он представлял, как пойдет к врачу и что у него заболит, двусторонней ли окажется пневмония или защемит нерв в лопаточной области, зашуганный Ксива оперативно сдавал дежурство, чтобы заменить молодого черепа.

— Калеч ******, — непонятно ругался Ксива, набрасывая на плечо автомат.

Татаренко понимал, что Ксиве положены два часа отдыха после наряда, но ситуация обязывала. Может быть, он не смог набраться духа, чтобы снова поднять роту, определив кандидата на подвиг.

В который раз Татарин пересчитал по головам свою четверку, указал на пятого себя, дал команду «ша-гом», но отчеканил строевые только Чуча, и, махнув рукой, позволил солдатам идти, как вздумается.

— Не рассыпайтесь только в горох, — попросил лейтенант.

— Мы надолго?

— Да нет, — бросил Татарин, к вечеру сменят.

— А если мы прямо сейчас его найдем. Зэка этого? Сразу вернемся?

Татаренко промолчал. Он знать не знал, что делать, если… И всячески надеялся, что обозначенное время пролетит в два щелчка.

«Ничего страшного, — успокаивал себя, — походим, воздухом подышим. Там глядишь и смена придет».

Он пытался вспомнить хоть какие-то изречения великих полководцев, которые обычно воодушевляли его на просветительский подвиг молодых солдат. Но голову, как отбило. Все забыл.

Костя знал, что лейтенант очкует. Догадывался и Летчик, но молчал. Чуча вообще не следил за разговором. Молча шагая вслед за Татарином, думал о чем-то своем. Пеленал рассвет. Хотелось укутаться в домашнее одеяло и не просыпаться до конца.

А лес тем временем ждал.

Шуршали лапами бархатные ели, пропускали первые апрельские лучи обнаженные ветви тополей, чиркали стволы берез известными красками жизни, и Костя знал, что черная полоса обязательно кончится, и спустя месяц он сам заслужит долгожданный белый цвет.

Они миновали КПП, прошли сколько-то по асфальту и могло показаться, что свобода уже рядом. Отдалялась колючая проволока запретной части, мельчали часовые вышки и пахло иначе, хотелось, по крайней мере, дышать.

За два месяца Чуча впервые видел свободу. Он часто оборачивался, наслаждаясь каждым шагом, отделяющим его от казарм, и где-то в глубине души благодарил того зэка, который вытащил его из глухой армейской пропасти.

Костя знал, о чем думает молодой Чуча и обязательно прописал бы ему дедовскую печенюху, но сам впал в странный душевный покой.

— У тебя есть? – подмигнул Костя.

— А то ж, — улыбнулся Летчик.

До полного счастья оставалось несколько глотков разбавленного спирта. Не будь рядом Татаренко, Костя сейчас же попросил бы Летова разлить, чтобы всем своим поганым существом отдаться чужому лесу, не знающему верной солдатской тоски. 

В окружении высоченных стволов, где утренний ветер завывал девичьим голоском, посвистывая и звеня, лейтенант определил место. Он расстелил плащ-палатку.

— Чего стоите? Здесь и будем пока.

Нес он беспробудную пургу, будто хотел заговорить осевший внутри страх. Но чем больше говорил, тем чаще оборачивался. Хруст веток, шелест птиц, кашель вечно простуженного Ксивы – все добивало трусливого летеху.

Костя отыскал бесформенную опору пня. Он рассчитывал бахнуть спиртовочки и выспаться, прежде чем новая смена соизволит их заменить. Вытянув уставшие ноги, кивнул Летчику. Тот ага-кнул как бы невзначай и зашуршал в вещмешке.

— Товарищ лейтенант, будете? – показал бутылку.

Костя загоготал, а Ксива с Чучей уставились на Татаренко.

— Откуда у тебя? – спросил летеха, что в общем-то было неважно. Наверное, действительно стоит выпить, — убеждал себя лейтенант.

Летчик пить не особо любил, но ценил алкогольную движуху с туманной круговертью и кажущейся простотой. Он понял, что забыл кружку и протянул бутылку Татаренко.

— Давайте, после вас.

Лейтенант не стал отказываться, плюнув на офицерские принципы. Он поднес к губам пропитанное, словно росой, горлышко и, сделав порядочный глоток, зажмурившись от предстоящего огненного кайфа, хотел блаженно выдохнуть. Не смог.

Вскочил Костя. Хватанул бутылку Летчик. Присел на корточки испуганный Ксива.

Раздался протяжный звериный крик, и Чуча, как в нервном припадке, затряс головой.

3

Дембель кричал «подожди», но Костя шел, не останавливался. Он двигался на фонарный свет, к проходящей дороге.

— Ты куда?

— Кошке на «муда». Знаешь, где это?

Дембель знал, и не ответил.

— Ты чего, очканул? Подумаешь, менты.

— Слушай, — повернулся Костя, — чего тебе надо? Ты кто вообще такой? Что ты за мной прешься?

— Да ладно, — махнул дембель. – Если ты боишься мусоров, сложно тебе придется. У нас ведь как. Того нагнут, кто сам нагибается.

Костя упорно двигался к свету. Где-то должны быть жд-кассы. Нужно взять билет на следующий поезд. Сплошная темень, разряженная твердым ноябрьским холодом, пугала.  

Шли молча. Дембель то и дело пытался заговорить, спросив, по крайней мере, куда так уверенно шлепает Костя, не обращая внимания на свежую грязь, покорившую нескончаемый голый пустырь. Фонари держали оборону, не подпуская парней к дороге.

— Твою же мать, — выругался Костя.

— Слушай, ты меня, честное слово, извини. Я, может, попутал немного. Не обращай внимания.

Костя зря вышел из поезда. Пришли бы сотрудники, и что с того. Да сколько угодно. Все что ли менты на свете его знают. Он оглянулся, пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть сквозь туман. Отдаленный гудящий звук подсказал, поезд ушел. И ничего не поделаешь.

— Куда мы идем?

— Тебе не все равно? Можешь идти, куда хочешь.

— Ты один не дойдешь.

— А ты знаешь, куда мне идти?

Наконец, усохла грязь и показался асфальт. Через один горели фонари. 

— Допивать будешь? – показал дембель тронутую банку.

— Слушай, ты не понял что ли? Пошел отсюда нахрен.

— Понял. Понял, — улыбнулся дембель и неслышно хохотнул.

Пронеслась на запредельной скорости случайная легковушка. Раздраженный Костя, проклиная пьяного попутчика, еле успел отскочить на обочину. Прогудел запоздалый сигнал. С завистью он проводил мельчающий свет задних фар, подумав, как хорошо бы сейчас было прыгнуть в салон и наверстать упущенные километры.

Колотил дубак, и вот-вот начиналось утро. Густое небо нехотя разбавляло черноту водянистой проседью. Крапал мимолетный дождь.

— Сидели бы сейчас, чай пили, — проронил дембель.

Косте хотелось драки. Он решил, что перестанет вообще применять физическую силу, как только покинет армейские трущобы. И в принципе держался, как мог. Правда, несколько раз пободался с местной шантрапой, и то по пьяной лавочке. Ну, и тот случай, после которого завертелись проблемы с полицией. Считать его – да можно не считать. Костя все равно ничего не помнил.

Драться он любил. Нравилось чистить лица, и самому получать. Так выбитый армейский зуб подарил ему не только уверенный соленый привкус, но и чувство, сравнимое с мужской утехой, а припухший глаз и преследующая несколько дней мутная пелена вторили – ты живой, живой.

Потому, прежде чем ударить оборзевшего дембеля, он спросил:

— Ты нарываешься, да?

Со словами «ладно тебе, братуха» дембель охотно хлопнул Костю по плечу. Костя хлопнул следом, но чирканул кулаком шею и без особого желания задел подбородок.

Она должна была прозреть, эта бешеная дембельская сила. Вспомнил вчерашний солдат, что такое телесная боль, когда горит лицо и режет глотка.

Костя дал по ногам, и дембель пошатнулся. Тот прописал, не раздумывая, в лицо и, кажется, сместилась раздолбанная перегородка носа. Они сцепились и долго не уступали друг другу, пока шея дембеля не оказалась сжатой в здоровые Костины ручища. Дембель вырвался и цепанул налетчика за шкибот. Шатаясь, рухнул, потянув за собой Костю. Они барахтались на асфальте, словно два оголенных провода. Стоило сомкнуться, как повторялся боевой приступ, кровь проступала, туман проседал в голове.

Было хорошо. Костя улыбался. Заслуженная боль освежила. Теперь он мог думать, оставив нетипичную злость в ссадинах на дембельском лице.

Заметили на дороге остановку. Дышали часто, сраженные взаимной силой. Дембель протрезвел. Похлопав по карманам, понял, что кончились сигареты. Не стал спрашивать, а глубоко промолчал в надежде, что сейчас вот он отдышится и что-нибудь обязательно придумает. 

— На, — протянул пачку.

Курил в тишине. Костя изучал табличку с расписанием рейсов. На выцветшем фоне еще виднелось вечернее время единственного маршрутного автобуса.

— Не ходят здесь автобусы, — сказал дембель, докурив.

До приятного хруста размял он шею, щелкнул пальцами. Мог бы раньше признаться, дай только слово.

— Ты самый умный что ли?

— Это моя родина просто. Знаешь такое понятие, малая родина. Я тут родился. В этой вот дыре. Представляешь?

И он с удовольствием пустился вспоминать, как рос в местных трущобах и впервые курил травку прямо вот на этой скамейке.

Костя дослушал, как сопливый дембель получал заслуженных люлей от взрослых пацанов и еле сдержался, чтобы не влепить очередных крепких кулаков.

— Ты не мог раньше сказать?

Следующий поезд должен был идти через сутки. Костя не хотел сдаваться. Он мог бы подождать, но вот Леха ждать не будет. Точнее, родственники Лехи. Леха-то, что. Он теперь любого дождется.

— Можно пешком до соседней станции. Но идея так себе, если честно

— Слушай, — заговорил Костя. Говорил он тихо, в надежде, что раздолбанный службой дембель лучше уяснит, если будет вслушиваться. – Слышишь? Мне надо уехать. Чем быстрее, тем лучше.

— Я уж понял. Ты думаешь, я не понял?

— Понимаешь, мой армейский друг, — задумался Костя, — товарищ мой армейский. Понимаешь. Он умер. Его убили вроде бы. Я точно не разобрался. И вот надо мне доехать. Вся эта церемония. Я матери его обещал. Там приедут все, кто служил. Не все, конечно. Так, несколько из нашей компании. Ты же понимаешь. Это армейский друг. Служили вместе. 

Дембель перестал кривляться. Попросил еще сигарету. И Костя тоже закурил.

— И поэтому ты боишься мусоров?

— Да никого я не боюсь. Там вообще другая история.

— Расскажешь?

— Слушай, Лева. Ты меня послушай. Давай придумаем что-нибудь. Честное слово, мне нужно доехать.

Он снова забыл, как называется очередная российская глушь, но билет не стал доставать, потому что поезд ушел, и все такое. – Ты же местный. В самом деле, а?

Затараторил дождь. Разбиваясь о железный навес, капли монотонно причитали, что же ты, Костя, за друг. Что же ты, Костя, за товарищ.

Тук-тыщ, тыщ-тук. Друг и товарищ. Товарищ и друг. 

Дембель поднял воротник бушлата, но дождь все равно моросил шею.

— Я давно здесь не был, — признался Левчик, — я даже не знаю, к кому здесь обратиться. Надо подумать. Ты вот сам, что думаешь?

— Может, есть у кого машина? Подбросили бы до вокзала. А там на попутках, на электричках. Там я соображу. Я тебе денег накину, доедешь домой на кайфе.

— Да нет у меня никакого дома, — отрезал дембель.

Теперь уже Костя догонял дембеля, который шел так быстро, будто скорость движения могла заполнить пропасть между вечной памятью и лишними вопросами.

Костя хотел уточнить про дом: куда-то же ехал дембель, но проснулся телефон. Появилась связь.

Пропущенные вызовы от Ксивы, неизвестные номера, снова пропущенные, уведомления о роуминге от оператора, реклама, мама… пропущенные от мамы. В глубине входящих сообщений он отыскал родную весточку:

«Костенька, сынок. Что же ты опять натворил. Приходили сотрудники в форме. Про тебя спрашивали. Я им все рассказала. Про друга твоего. Сынок, ты мне напиши, все ли в порядке. Ты мне пообещай, что все будет хорошо».

Повсюду мама ставила многоточие. Костя знал, что эту пробельную недосказанность мать заполняла слезами.

— А как убили твоего друга?

— Да я не знаю пока что, — ответил Костя и мысленно поставил три жирные точки.

Это потом он попал под уголовный замес и стал героем криминальных хроник. До того, как на всех участковых опорниках появились его фотографии, он успел вернуться домой, запихать армейскую форму в антресоль и в усмерть напиться с бывшими друзьями.

Возвращался он героем. Сам-то, конечно, никаким героем себя не считал. Но мать не сводила глаз с повзрослевшего, да что там, возмужавшего сына, и все носилась кругами, чтобы не дай бог не остался голодным. Вот и пирожки, а вот картошечка, на ужин – пельмени, домашние, как любишь.

Она попросила никуда не вляпаться, потому что знала Костю и его замашки. Подкрепленный армейским недугом характер, должен был проявиться, заиграв резким цветом бесстрашной пиксельной рамки.

— Наследственность плохая, — опасалась мать.

Костя пообещал, что все будет хорошо. И сейчас он свободен, как никогда. И уже завтра найдет достойную работу и станет получать хорошие деньги, потому что – все, теперь все прошло. Дороги открыты, жизнь впереди.

— Твой брат тоже так говорил.

Костя обнял мать, и та поняла, что младший сын – другой, и действительно ничего страшного не случится. Наконец, она может спокойно жить и знать, если наступит завтра, никто не заберет ее любимого мальчика.

По крайней мере, она хотела верить.

Завтра, через неделю, спустя месяц, в какой-то момент перестал он искать работу. Одни требовали вышку, вторые – опыт, третьих смущал армейский вакуум.

«Вы, наверное, из жизни выпали. Тяжело придется».

Костя понял, что консультантом в банк его не возьмут – нужен внешний вид и грамотная речь. Рискнул пробиться в строительный холдинг, там требовался кандидат в службу безопасности. То ли не таким здоровым, то ли не настолько крученым оказался Костя, что сразу его не приняли, но пообещали перезвонить. Тогда, не дождавшись, проработал недели две охранником в сетевом алкомаркете, но после первой же ревизии, когда недостачу повесили на всю дежурную смену, Костя ушел.

Работал он хорошо и старательно, но денег за это не платили.

Потому, когда Старшой предложил заработать, Костя согласился, не раздумывая, и не спросил даже, что нужно делать.

Старшого он уважал. Старшой дружил с его братом, пока тот еще гулял на свободе. Мать говорила, что по Старшому тоже плачет тюрьма.

— Ты бы с ним не общался, Костя.                                      

Но Костя не просто общался, а считал делом чести продолжить товарищество. Старшой обещал вырубить хорошую сумму.

— Жить вообще тяжело. Но с деньгами проще.

Костя надеялся, что Старшой возьмет его на дело. По районным слухам, тот давно уже влился в местную группировку и следил за какими-то кафешками и магазинами.

— Полет мелкий, но с чего-то надо начинать.

Город много лет крышевали то ли армяне, то ли чеченцы, а потом появились ниоткуда молодые ребята с большими амбициями и достойной физподготовкой. Не самый крепкий, но самый выежистый, Старшой влился в молодой дружный коллектив и через полгода сел за руль модной Приоры, а потом купил себе новую Камри.

О такой жизни мечтал Костя.

— Осторожней там. Я после чистки, — предупредил Старшой, когда Костя плюхнулся на заднее сидение.

— Ладно, че ты.

— Да я ржу. Ну че, как сам? Готов что ли к труду и обороне?

Старшой скалился выбеленной улыбкой. По малолетке он ходил беззубым. Как-то родители скопили денег и подарили ему на день рождения поход к стоматологу. Дорогущие импланты выбили в первой же драке. С тех пор подарки Старшой не любил, но с уважением относился к простой человеческой щедрости.

— А что нужно делать?

— Нужно работать головой, — ответил Старшой. – Дело халявное. Я бы сам с радостью поугарал, но некогда. Пойдешь один, так проще. Никто не будет мешать. Ты, Костян, вообще запомни. В наше время никому нельзя доверять. Если есть возможность, лучше все делать самому.

Костя легко оставил в мутном армейском прошлом коллективный дух товарищества и братского единства. Про деньги не стал спрашивать, желая доказать, что готов поработать и бесплатно, лишь бы взяли и платили потом.

Но Старшой знал, что такое деньги. Он также помнил, что такое безденежье и старался хранить в памяти чувство голода и растерянности, когда не на что купить даже паршивую пачку сигарет.

            — Оплата по факту. Деньги хорошие.

            Костя ждал указаний, а Старшой вся тянул и тянул.

            — Короче, есть одна организация. Название дебильное, если честно. Они типа хотят достичь всеобщей гармонии, сечешь? Ну, там акции проводят всяческие. По всей стране. У них в штате человек пятьсот. Нормальная такая структура. Кто-то их спонсирует. Я пока не знаю, кто. Но как узнаю, поработаю с верхушкой. Там перспективы зачетные. Нормально же?

            — Да нормально, — растерянно произнес Костя, — а делать что?

            — Работать головой, говорю же. И руками тоже. Ты не думай, что задача стремная. Нам-то по сути все равно, а люди якобы идеи продвигают, мечтой живут. Да и деньги платят. В общем утопическая шняга.

            Откуда Старшой понабрался таких слов, Костя не знал, но считал, что хорошая денежная жизнь сама выводит на какой-то новый уровень, в котором жить иначе просто невозможно.

            — Так с кем надо разбираться?

            — Разбираться? Что значит, разбираться? – не понял Старшой.

            — Я думал…, — не знал он, что сказать.

            — Погоди ты. Рано еще.

            Старшой сказал, что инвентарь в багажнике.  Костя достал рюкзак, обнаружив на дне баллончики с краской.

            — Это что? Я вроде бы не художник.

            — Слушай. Мы либо работаем, либо нет. Не художник, — огрызнулся Старшой, — все мы черт знает, кто. А живем же, крутимся.

            — Ладно, забей.

            — Я твоему брату обещал, что тебя, дурака, не оставлю. Как он кстати?

            — Да не знаю, сидит вроде.

            Старшой уставился в окно и долго молчал, наблюдая, как стая дворовых собак потрошит мусорный пакет. Отходы разлетались по тротуару, до упрямого шелеста разрывал упаковку ветер.

            — Никакого криминала, обещаю.

            — А…, — протянул Костя, — пофигу.

            Так бы и сидели, теребили слух, бодяжили прошлое. Старшому позвонили, и тот засуетился, зашуршал в карманах, спешно записал на ладони какой-то адрес.

            — Слушай. Времени мало. Короче, есть такая организация. Я тебе говорил. В общем, знаешь где наша городская редакция? Знаешь, конечно. Возле редакции стоит танк. Ну, памятник. Монумент. Ты понял. Эти ребята из организации… Как бы сказать… В общем, они против насилия, все такое. Ну, нет войне на Украине. Вывести российские войска из Сирии. Вот такая политическая муть. Сечешь? Мне-то пофигу, что у них там в Хохляндии. Деньги платят, и ладно. Так вот, надо взять и разукрасить танк в цвета радуги. Ну, в любые цвета, какие тебе нравится. Хочешь, в зеленый. Хочешь, в синий.

            —  И все?

            — А что ты хотел? Дальше посмотрим. Задача, говорю, пустяковая.

            Костя верил, что сам дождется настоящих дел. Это сейчас он пошалит краской, а завтра начнет решать другие вопросы, общаться с людьми, вести переговоры. Если потребуется, кинется в драку. Мужик он, или кто. Должен зарабатывать.

            Костя знал, что брат сидит за дело. После мокрухи в переходе тот заслуженно получил восемь лет, и мать заботливо отмечала в календаре каждый день, но где-то на четвертом году перестала и то потому, что забрали Костю и жить (считай ждать) стало невмоготу.

            Теребя в руках баллончик с краской, Костя думал о брате. Ему бы стоило думать о матери прежде, чем делать первый росчерк. Только вот о матери всегда вспоминаешь потом, когда уже поздно, когда ее тонущий бабий крик уже бессилен и остается всего лишь криком, а не тем спасительным жезлом, за который нужно цепляться.

            Костя не видел брата с начала отсидки. Он помнил суд, но брата в нем почему-то забыл. То ли специально тогда сторонился, лишь бы не увидеть его отекшее лицо и глубокие потерянные глаза, то ли сейчас решил проститься с теми воспоминаниями.

            После второго росчерка он представил себя на месте брата и захотел убежать. Боялся, что загребут мусора и придется тянуть очередной срок, но уже не армейский.

            Что-то держало его. Подожди, одумайся, сынок.

            Он вспомнил, как однажды в армии комроты отправил провинившихся за самовольный перекур солдат начищать колеса огромных КаМАЗов. Скорее всего, КаМАЗы были вполне обычных размеров, но величие их перед никчемной затравленной солдатней удивляло.

«Перед вами стоит важная задача – придать блеск и чистоту опоре и основе наших защитных бронемашин», — убедительно воодушевлял командир.

Но не было никакой брони у этих долбанных КаМАЗов.  

И будь возможность, каждый из солдат выцарапал бы на двери или штампанул на том же колесе что-то вроде: «ДМБ-14» или «Армавир – навсегда».

Кто-то достал самодельную заточку, без которой передвигаться по части – почти смерть, и стал царапать, и вот почти появился зародыш буквы. Но нет. Никак нет. Ни в коем случае. Не потому, что – страшно, что пришлось бы, в случае командирской облавы, умирать в нарядах или вовсе – не приведи Бог, попасть на вахту за причинение ущерба госсобственности. Никто, ни один солдат, самый зашуганный или борзый, старый, молодой, самый обычный или мазаный капитанскими звездами – не мог потревожить святую воинскую мощь.

Но теперь Костя был готов. Он был свободен, а значит, непобедим. Во имя проклятых армейских командиров пшикнул зеленым. За новую достойную жизнь добавил желтого. Ради брата, будто бы в знак мести, разбавил синим и, чтобы окончательно побороть проснувшийся страх, долго и упорно шипел красным.

Вытянув пушку, таращился беззащитный танк. Гордо он покоился на мертвых гусеницах, не смея возразить цветному преображению.

            Брат тоже молчал. Отказался от дачи показаний и только наблюдал сквозь решетку за высохшими матерями: своей и матерью того фуфлыжника, который перешел ему дорогу. Сраженные общей бедой, женщины по-разному чувствовали наступившее горе. Одна не хотела жить. Другая думала, как жить дальше.

            «Костенька, сынок, только ты у меня остался».

            Если бы он вспомнил про мать, случилось бы страшное. Может, кончилась бы краска, отсохли руки, уехал бы оживший танк.

            Но Костя не вспомнил.

            Уходил спокойно, не какими-нибудь киношными дворами, а самой прямой дорогой, с перепачканными руками, кипятком в груди.

            — У тебя все в порядке? — спросила мама, когда Костя не стал завтракать, а курил в окно одну за другой, третью за второй. – Ты очень много куришь, сынок.

            Костя не отказался бы пропустить домашней настойки, но пить на глазах матери не мог. Он следил за улицей и, услышав стройный вой полицейской сирены, готов был бежать к Старшому, узнать бы только, что делать дальше, куда прятаться, как скрыться.

            Старшой долго не брал трубки, а потом прислал сообщение с просьбой перезвонить. «Молодец, Костян, все четко сделал».

            К вечеру в районной газете вышла заметка «Розовый Т-34».

            — Почему розовый-то? – удивился Костя. – Там краски такой не было вообще.

            — Да тише ты. Твою же мать, — суетился Старшой.

            Они встретились в новой кальянной. Костя впервые дымил проспиртованным молоком. Старшой глубоко вдыхал, лицо его то и дело скрывалось в плотном густом пару.

            — Ты вообще забудь про эту ситуацию. Меньше трепа – больше дела.

            — Понял-понял, — Костя говорил с паровым облаком, не в силах рассмотреть стыдливых глаз Старшого.

            — Деньги передам через неделю. Заказчик доволен.

            — Ага, — кивнул Костя, — может, еще по пиву?

            — Некогда, Костян, пиво распивать. Ты мне скажи лучше, как там брат?

            — Не знаю. Надо ему написать, наверное. Я ни разу не писал.

            — Ты напиши, чего же. Брат все-таки. А у матери не спрашивал про него?

            — Да так, не особо. А чего спрашивать. Спрашивай не спрашивай, все равно сидеть.

            — Ну да. Ну да, — бубнил Старшой, — ему сколько, два с половиной что ли осталось?…

            Он расплатился, предупредив, чтобы Костя не палился. Лучше вообще не выходить из дома. Туда-сюда. А деньги через неделю. Не переживай.

            — Это, Костян, — сказал Старшой на прощание, — узнай, как у брата дела. Напиши ему. Скажи, я интересовался. Мне же не все равно. Пусть знает.

            Он пытался написать, но выходило так себе, будто брат отбывал наказание, совершив благо, а не особо тяжкое преступление. Ему бы стоило сказать, что вот вернулся, отслужил, все нормально. А получался волнующий треп, вроде, как ты, потерпи там, мы тебя ждем.

            Мать сказала, что брат периодически звонит с разных номеров, а писанина не имеет смысла. Все равно администрация вскрывает конверты и зачитывает чуть ли ни вслух каждое письмо.

            — Надо к нему съездить, — сказала мама.

            — А можно?

            — Ведет он себя неправильно, Костя. Я уж сколько пыталась, а он там распорядок нарушает.

            — Авторитет нарабатывает.

            — Авторитет? Наверное, сынок, я уж не знаю. Может, заплатить кому. Да вот кому только, — задумалась мать, — да и заплатить-то…

            Она не договорила, но Костя понял, что лишних денег сейчас нет и почувствовал вину. Тогда он позвонил Старшому, и тот вновь попросил подождать.

            «Будут деньги, будут. Ты не доверяешь мне что ли?».

            В конце месяца, возвращаясь домой после очередных поисков работы, Костя достал из почтового ящика повестку о вызове в РОВД.

Жизнь продолжалась.

4

            Может, и не крик вовсе разразил молчащий веками лес, а засвистели птицы или неведомый солдатам зверь так встретил очередную заслуженную весну. Утих трепет голых веток, задержал дыхание утренний ветер, и никого не осталось, кроме Вермута и Летчика.

            Татаренко забрал водку и скомандовал разделиться на две группы.

            — Проредим территорию. Не нравится мне это.

            Костя отказался идти без алкоголя, но Татарин ответил коротко:

            — Я тебя, щенок, нарядами загружу. Поговори мне тут.

            Летчик взял ошалевшего Костю под руку и повел в понятную неизвестность, где стволы гордых деревьев то и дело преграждали путь, клонясь от вечной усталости к родной матушке-земле.

            Чуча поверил в счастливую армейскую судьбу. Сперва ему разрешили остаться на стреме, но обезумевший от случившегося расклада Татарин, не успев уйти, отставил команду и вновь бросил рокировку, заменив черпака на Ксиву. Так Чуча убедился в своем никчемно-хрупком существовании, а Ксива послушно хлопнулся на землю и скоро задремал крепким непродолжительным сном.

            Татарин шел осторожно. Опустив голову, он искал под ногами ответ на вопрос, который не мог задать, но знал, что руководство обязательно подыщет нужную формулировку и при любой возможности обезглавит его умную трусливую голову.

            Чуча держался в стороне.

            — Не отставай, — твердил Татаренко, словно шел уверенно быстро, а не плелся с покорившей колени дрожью.

            — Так точно.

            — Глотай сочно, — вновь проснулся в лейтенанте язвительно-жгучий треп, — либо «есть», либо «никак нет». Но в твоем случае только – есть.

            — Есть, — промямлил голодный Чуча.

            Татарин бессильно матерился. Нужная злость дремала в его добром сердце. Попробуй разбуди офицерского зверя – ведь должен тот проснуться в такие вот моменты, когда только дикий рев может сразить противника, а не эта попутная вежливость, командирское слово, неписанный боевой дух.

            Он взял Чучу с собой, чтобы вернуть того целым и невредимым в расположение. Всяко лучше, если молодая черепушка рванула в невидаль, оставь ту на милость покорившей рассудок свободы. Татарин и сам сбежал бы, да только вот пятилетний контракт обязывал трубить, а мысль о военной ипотеке искушала, как вырванная с боем бутылка.

            — А мне можно? – рискнул Чуча.

            — Можно за хер подержаться, — ответил Татарин.

            Разбей группы правильно, пусти молодняк со старшим, возьми с собой Летова или Костю, вышел бы совместный бухой перегон. Осел бы страх и стало безразлично хорошо настолько, что попадись ты, сбежавший потрох, откинулся бы на месте.

            Через силу Татарин сделал глоток, занюхал в рукав, прокашлял и пошел дальше. Чуча усмехнулся, представив, как бы он пил, подари ему право на минутный гражданский отдых. Стоял пред глазами долгожданный дембель и накрытый стол, поднятый по случаю праздника хрусталь, огурчики маринованные, селедка под шубой. Так замечтался бедный Чуча, что не услышал слов лейтенанта и уверенно пошел вперед к невозможной по сроку мечте.

             — На месте! Твою же душу! – грохнул, наконец, Татарин, и Чуча вернулся в прежнюю солдатскую серость молодого апрельского леса.

            Лейтенанта накрыл алкогольный саван. Размякли ступни, заискрило цветной стружкой в глазах. Разнылся голодный желудок, заставив опуститься на корточки. Поймав равновесие, не разгибаясь – лишь бы утихомирить спиртованную власть – он объяснил:

            — Я тебе орать не буду. У нас тут задача. Нельзя тут орать. Ты мне перестань самовольничать. 

            Чуча закурил и протянул Татарину сигарету.

            Едва слышное спасибо выдал лейтенант и позволил табачному дыму окутать себя мнимым защитным шлейфом. Когда успокоился топот сердца, и виски перестали жать, он поднялся кое-как, хватился за хрупкую ветку и, поймав равновесие, шагнул за дерево и за другое и, уже не видя Чучу, приказал тому сидеть на месте. 

            Лейтенант зажурчал. Мочился он, как школьник, поглядывая по сторонам, будто нарушал установленный запрет, словно лес мог рассердиться, приметив, как отливает Татарин на его непорочной территории. Блаженно откинув голову, заметил пепельное небо. Оно смотрело на него свысока, равнодушно пуская по ветру густеющие тучи. Не спрятаться, не скрыться. Лейтенант зажмурился, добив остатки, тряханул, не глядя, и, еле справившись с уставной застежкой на штанах, пошел обратно.

            Ему бы не стоило открывать глаза, точнее, открой их, показалось бы, что лейтенант по-прежнему где-то в своей личной темноте, уютной незримой коморке, только лес шумел тишиной и крадущимся скрежетом юной травяной поросли.

            Он снова закрыл глаза, протер их ладонью, но если сон только подкрадывался, заменяя усталость, то явь жила и побеждала. Не своим шепотом, лесным дыханием, он спросил кого-то: «Чуча?», и, когда Чуча не ответил и стоило уже кричать настоящим офицерским басом, Татарин вдруг понял, что не знает и фамилии черпака, а уж имени – подавно.  

            «Чуча! Твою мать! Чуча!…», — лейтенант кричал, перебивая волны эха, но Чуча не откликался и сам, казалось, уплывал вместе с гулким звуком.

            Татарин растерянно посмотрел в небо, как если бы Чуча мог оказаться на нем, в его серой дымке с размазанной камуфляжной краской. Лейтенант бы спросил, что теперь делать, но не верил в небесную власть, да и небо обязательно промолчало, кутая лес пасмурным саваном.

            Когда сделал круг, когда сколько-то прошел туда и обратно, не потерять бы след, заметив, что вещмешок с сухпаем тоже исчез, он позволил все-таки признаться, что Чуча смотался. Сел на прежнюю землю, потянулся за добавкой к уходящей силе, но и бутылка ушла, не попрощавшись. Закрапал дождь, намокло лицо, компенсируя возможные слезы. Ну ладно, две или три гордые офицерские слезы.

            Он уже хлопнул по карману и полез за телефоном, решив доложить о случившемся, напрямую сообщив ротному, но так и не смог подобрать оправданий, да и связь кромсала сигнал. Покрутив мобильник, в который раз пожалел, что не выдал телефоны Ксиве и Летчику и, решив сдаться, укусил манжет и закричал непростительным бабьим ревом.

            И лишь тогда он был счастлив, что остался один и никто не видит, как добивает изнутри стойкий нервяк, превращая офицера в половую тряпку, которой и полы не вымоешь в сортире.

            Простонав и выслушав, как режет дождь набухшую землю, он решил вернуться на точку, где нес дежурство Ксива. Екнула надежда, что Чуча мог быть там, ведь некуда бежать из леса. И так приветлив стал ветер, что ноги понеслись, как при свежем дыхании на последнем километре марш-броска.

            Небо мчалось за ним. Бежала одинокая тропа. Завистливо тянули ветвистые пальцы молодые деревья, не в силах сдвинуться с места. Ожившие стаи птиц выпорхнули, как лесные стражи, и где-то застыли вновь, не успев захватить офицерскую суету. Донесся колокол ручья, а после застучало под ногами – рухнуло одеяло веток, согревавшее тополя всю минувшую в память ночь. Случайно стрельнула из неба лучистая пыль, но тут же затянулась прежней хмурью, и преградила путь уснувшая насмерть, когда-то павшая от старости, стать громадного ствола.

            Запыхавшись, Татарин остановился. Неведомая сила, угрюмо задышав, пустила ему навстречу густую охапку тумана. Зачем-то замахал руками, чуть не слетел с плеча автомат. Изо рта выпорхнула струйка пара, и сам лейтенант чуть ни растворился в спирали воздушных мощей.

            Он хорошо бегал в курсантские времена, а теперь, засидевшись в кабинетной тесноте, с красками и стенгазетами, забыл, как скоро забиваются икры ног, как столбенеют ступни и деревенеет тело.

            Оглянулся, закурил. Курево ушло с Чучей, но валил изо рта кулачный пар, и пахло табаком. Совсем не табачная дурь нахлынула вдруг, булькнула с издевкой случайная мысль – ты теперь совсем один, и стало страшно настолько, что страх уже не проступал, а зажил внутри лейтенанта.

            Ему не показалось. Одинаково безразличными стали деревья, крестами закружились тропы, тонущий в пропасть овраг остался позади, а куда идти дальше, лейтенант не знал. Он было крикнул с надеждой «ау», но ударение пало на первый звук, и нелепость окончательно покорила бедного Татаренко.

            Показалось что ли, может, впрямь услышал голоса. Нет же, никого. Лишь ухнул вдали птичий трепет.

            «Так нельзя, — говорил вслух лейтенант, — я же солдат, я же офицер, твою же мать».

            Он говорил и говорил, словно кто-то мог услышать его и поддержать разговор. Иногда ему казалось, что и впрямь доносится ответный скрежет с неразличимых уст этих бесконечных деревьев.

            Лейтенант не знал, что лес действительно говорит с ним и, подбадривая ветер на кружево, сводит офицера с ума.

            Лес жил до и после, за много до и много после, и дальше собирался жить. Он стоял здесь, когда и намека не было на первую войну, и на вторую, и на третью. Много раз его рубили, огонь целовал его детей, воды омывали его семьи, трогала засуха, щекотала гниль. Орды насекомых поражали корни, стаи птиц ласкали телесную кору, кололи глаз, тиранили слух. Лес дышал и не мог надышаться. Задолго до появления солдат и воинской части, прежде чем кто-то решил пустить командирскую мощь на его непокорной земле, не спросив лес, готов ли тот делить власть, здесь жили кочевники и племена, здесь коротали век первые люди и последние их представители, здесь умирали и рождались, побеждали и терпели боль, рыдали и веселились, верили и проклинали, жили, жили, жили, но никто из них, бедных и богатых, смелых и трусливых, повелителей и рабов не смел командовать лесом, не смог его победить.

            Лес видел, как сотни поражают тысячи, как тысячи поражают сотни. Слышал, как ползет кровь, утопая в землях, как воет земля, не в силах прекратить войну. Он помнил одних и вторых, забывал о новых, удивлялся третьим.

            Он спал в тишине, набираясь сил, и просыпался, когда не будили. Он поднимал ветвистые лапы и, подобно птицам, махал вверх и вниз, вздымая траву и листья. Он дремал и верил до последнего, что вот-вот, и все прекратится, и можно будет вновь отдыхать. Но ничего не прекращалось.

            Когда зелень солдатской формы смешалась с июньской листвой, лес открыл первый глаз. Когда порубили грудные стволы, а материнские слезы осин и елей, тополей и берез затопили овраги, потянулось второе веко. Лес приподнялся, когда на вычищенной земле появились чужие казармы. Размял руки, приметив возросший офицерский штаб. Зевнул, почуяв запах пшенки и риса. Сквозь сон наблюдал за солдатами и командирами, терпел шум учебной стрельбы, прощал случайные попадания в древесину тела. Но при слове «война», лес окончательно проснулся.

            Кто из солдат упомянул о войне, лес не знал, и только потряс недовольно головой, пустив в свободу угрюмый ветер. Слишком часто он стал просыпаться от бесконечных сражений, дележек и борьбы.

            Может, случайно кто бросил это запретное слово, но лес теперь не мог уснуть. Молча наблюдал он, как готовятся к очередной крови молодые солдаты.

            Он любил тишину и ненавидел молчащую скуку. То и дело, веселья ради, бросал ветки в армейский периметр, осыпал золотом осенний плац, вертел пыль, опуская ту на выбеленные бордюры и начищенные стекла. Солдаты боролись с лесной игрой и тихо проклинали взявшийся ниоткуда мусор. Когда побеждал уставной порядок, лес говорил с небом, и начинался дождь. Лес просил о снеге, и вот уже сугробы превращались в кубические канты, утоптанные солдатскими лопатами.

            Пришло бы кому в голову прекратить военные игры, вовсе забыть о слове таком «война», может, утих бы лес и вовек не просыпался.

            Но сейчас он жил. Лес хотел жить счастливо. Он ждал, пока бедные люди наиграются в камуфляж. Лес хотел говорить.  

            С высоты вековых деревьев он видел Татаренко. Осторожно ступал за лейтенантом, игриво подталкивая в спину, вроде, иди же, иди. Татарин куда-то шел, а вместе с ним разливалась дорога, вторая и третья, и некуда в общем-то было идти. Стоило лейтенанту сделать шаг, когда вроде бы узнал вон тот случайный камень или поваленное дерево, как рождалась чащоба и бил в невидимой дали упорный клич родника. Потом открылась голая полость земли, и Татарин, наконец, вспомнил, что именно здесь еще час назад он шел с пропавшим Чучей. Казалось, что в сером облаке земляного пара он уже видел Ксиву, но птичье улюлюканье, налетевшее стаей на глубинную тишину, разрывало мнимую близость, и все повторялось опять и опять. 

            Лес хохотал, и смех звенел, закладывая уши Татаренко. Лес умывался росой, и расплывался в глазах офицерский мир, мутнела картинка, пелена заметала след. Лес наслаждался предстоящим цветением весны, и задыхался в ответ лейтенант.

            Лес ошибся, подумав, что Татаренко обнаружил его. Лейтенант, повинуясь уставным приказам, сам себе скомандовал «кругом», развернулся через левое плечо и рванул в обратную сторону. Добежав до прежнего камня, сиганул влево и заметил вялый ручей, тогда снова бросился назад и гонял вокруг да около так, что лес перестал петлять дорогу, не зная, куда может рвануть обезумевший Татарин.

            И лишь, когда Татарин опять перешел на шаг, когда неизвестность победила, опустив того на землю и заставив просто быть, лес понял, что человек не изменился, человек не смог его одолеть, человек остался человеком.

            Наверное, стоило Татаренко вовсе лечь пластом, слившись с древесной падалью, и лежать так, пока тело его не врастет в землю, не пустит корни и само не прорастет стволом, не распушит крону, не коснется неба, не скажет лесу – я с тобой. Но лейтенант опять попробовал шагнуть. Идти ему нравилось больше. Да и лес не был готов принять офицера в семью, а только рассмеялся с прежней силой, до узнаваемого грохота звона и топота в груди, равнодушно махнул голой апрельской лапой и, задрав голову, бросил тяжелый взгляд на довольных дембелей.

            Они шли, не зная леса, не задумываясь, как долго придется идти, прежде чем лес отпустит их, не готовых к вечной древесной тишине.

            Костя подыскивал удобное местечко, такое желательно, чтобы не спалиться (хотя перед кем тут спалишься, перед деревьями что ли?). Обрадовал же Леха, что прихватил на базе еще бутылку. И когда волнистые холмы сменились на ровные полянки, и наконец зарядили сосновые столбики, Костя обозначил позицию – здесь самое то.

            — Ну вот, зря психовал, — довольный Летчик достал бутылку.

            — И тушенка?

            — Обижаешь, ну. Мне Вареник задолжал. Долг платежом.

            — Ясен красен, — подбил в точку Костя. – А Татарин это, охамел он все-таки. Не ожидал, конечно. Ты вот думаешь, он прав?

            — Да какая, братан, разница? Нам домой скоро. Пусть хоть ошакалится в корень.

            — Твоя правда, — махнул Костя, — ну че, здравы будем?

            — Здравы будем, бояре, и все ваше кореша.

            Пацаны рассмеялись. Смех лился живой и невредимый, и почти касался гражданки, звенел надеждой в лучшую жизнь. Они выпили быстро и по-мужицки не закусывали после первой, но не сдержались и все-таки хапнули тушенку.

            — Так-то уже пили, — оправдался Летов.

            — Ну, — протянул Костя, — заиграло в груди свежее тепло и захотелось жить.

            Разливался по лесу безразличный тупой стук. Так, наверное, билось лесное сердце, но солдаты не думали об этом и разве что теребили в руках случайные прутья, сжимали в ладонях сырые ошметки земли.

            — Ты вот как жить планируешь после армии?

            — Я-то? — ответил вопросом Летчик, будто особо жить не собирался. — Да я не думал, если честно. Ну, как-как. Да как все, работу найду. Женюсь, ну, все дела.

            — А я вот первым делом напьюсь, — выдал Костя и глотнул смачной добавки.

            Лес поплыл, накрыл волной, но Костя и не думал тонуть. Только Летчик сидел с нетронутой молчаливой улыбкой и, видимо, наслаждался мыслями о светлом будущем.

            Не о чем было говорить пацанам. За столько месяцев наговорились они от души, что и теперешнее молчание дышало своей какой-то словесной жизнью. Не напрягай язык, просто будь рядом и знай, что тебя понимают.

            — Леха. Слышишь, Леха? Ты мне вот скажи.

            — Ну.

            — Что, ну? Ты мне скажи вот. Я что-то задумался. Мы целый год почти без баб. Ты как думаешь, здоровье не пошатнется?

            — Да ну, хрень говоришь.

            — Хрень-то хрень, а ты подумай. Вдруг я импотентом стану. Как жить-то буду. Лучше уж не жить. В таком-то случае.

            — Да каким импотентом? Не мы первые. Если паришься, иди передерни, и живи счастливо.

            — Передерни, — усмехнулся Костя, — я чего, школьник что ли?

            Летчик помнил недавнюю, почти вынужденную связь, когда выбирался на станцию со старшиной. Летчик не хотел, но старший по званию настоял, затолкав сержанта к недорогим узбечкам. Так старшина расплатился с Летчиком за оказанную помощь в подготовке курсовой по начертательной геометрии. Летов был в теме, хотя именно из-за начерталки его выгнали из универа. Старшина стремился получить первое офицерское звание и старательно, хоть и на ощупь, шел по учебным коридорам высшего профобразования. 

            Узбечки хорошо пахли и гнулись, как прутья, брали условные копейки, что Летов и сам бы мог расплатиться на свое армейское жалование. Оказалось, что ничем узбечки не отличаются, все так же вдоль – не поперек. А старшина пугал, смотри держи горизонталь. Получилось быстро, но мощно. Скулило в паху, и странно повел себя организм, когда переступал Летчик финишную черту, стрельнул так, что дернуло огнем и полыхнуло куда-то в темя. В общем, остался доволен, но решил забыть скорее свой постельный армейский опыт.

            Куда-то отходил Костян. Вернулся трезвым и больше не порол чепуху, а лишь предложил дать по последней и прошвырнуться кружок. Так и сделали.

            Шли долго.

            Упрямо смотрели под ноги. Земля таращилась в ответ. Она бы с удовольствием захватила парней в свою адскую пропасть, но лес не разрешал. Лес медленно плыл и наблюдал. Близорукий, долго присматривался, не различая Летчика от Кости, один камуфляж от другого. И не было меж ними разницы.

            Леха часто представлял, как наступает война, и как в первом бою несется он во вражеский упор, подрывая защиту, раскидывая на ходу одного за другим. Мелькнула первая воображаемая медаль и заломило в глазах от света наградного металла. 

            Жажда подвига иногда поднимала его на ту запредельную высоту, до которой даже героический лес не мог дотянуться.

            Еще на гражданке он выискивал на улицах возможных самоубийц, невнимательных пешеходов, замерзающих алкашей. Жил в нем страх остаться незамеченным, и росло желание стать знаменитым, прослыть звездой всех новостных сводок, вроде вот он, Алексей Летов, молодой человек, который вынес ребенка из огня.

            Но дыра, в которой родился Летчик, не знала суицидников, машины в ней почти не ездили, а пожары, если и случались, то обходили жизнь стороной. Даже кошки, и те не залезали на деревья, не кричали напуганные бабушки-старушки, а местная пьяная шелупонь кутила в теплых подъездах. Могла его спасти только армия, но и за колючкой не нашлось униженных и оскорбленных, по крайней мере, тех, кому Летчик смог бы помочь. Лишь однажды обнаружил на территории подозрительный пакет, внутри которого оказалась не долгожданная взрывчатка, а строительный мусор, оставленный на милость случайных командирских богов.

            Лес плелся за пацанами и ветром щекотал Лехин затылок. Ветер играл и заигрывал, и мог в одночасье исполнить Лехину мечту, но все думал, стоит ли толкать на встречу с солдатами недавнего зэка, беглого мужика.

            Лес дышал, и ветер суетился. Прошедшая зимняя скукотища насытила его до шквалистого края, и теперь он просто не мог дождаться, когда, ну, когда уже начнется привычная весенняя свиристель.

            Ветер подмигнул, и лес ответил: потянулись ветви к густому небу, родниковые воды зашумели под лесной опорой.

            Летчик заметил первым. Костя тоже разглядел почти сразу тощее тельце и, похожую на свою, бритую голову, но решил, что забродил так алкогольный градус, выдав нежелательную картинку сбежавшего зэ-ка. Летчик врос в землю, не двигаясь, он спустил с плеча автомат и заметил краешком глаза, как приседает Костя, не в силах справиться с такой вот встречей. Стоило, наверное, сказать что-то, перекинуться, по крайней мере, согласованным что ли взглядом, чтобы действовать совместно и уверенно. Но молча они смотрели, как прямо на них тащится мужик в уставном тюремном тулупе, пуская изо рта табачный ли, природный пар.

             Костя эту монотонную робу сразу узнал. Он видел в такой же брата, когда тот тянул первый срок. Помнил белые полоски на рукавах, и такие же в области ног – светом надежды сияли они в бездонной черноте униформы, а где-то под сердцем, на груди, блестела нашивка с фамилией.

            Они бы разглядели обязательно фамилию этого лесного блудника, но так он стремительно двигался навстречу, что стоило, наверное, дать обратную и рвануть, куда только можно, куда ноги понесут, не нарваться бы на вышедшего, словно из спячки, зверя. Он видел солдат и чувствовал, как дрожит в затворе уже досланный патрон, различал частые рывки дыхания Кости и слышал, как в Летове просыпается сила, как топчется его дух, готовый броситься и победить.

            Вспотевший не от страха – от подарка судьбы Летов, почуяв, что вот она, возможность, бежать передумал, а только навел в сторону зэка уверенный ствол и скомандовал грубое «Стой!».

            Мужик остановился и, топчась на месте, нехотя поднял расслабленные руки. Без напряга, почти зевая, смотрел на пацанов, терпеливо дожидаясь, будут ли новые команды, рискнет ли кто-то из солдат открыть огонь или вообще хоть слово сказать. Но слово сидело взаперти. Не готовое на побег, дожидалось часа, когда снимут с него оковы понятного страха.

            Бледный Костя прицел не держал, он вовсе забыл, что вооружен, и только следил немигаючи, как пялится дохлый зэк, как протягивается лыба на скомканном его, остром лице и гуляют игриво пальцы с намеком, что победа как ни крути останется за бывалым. Мужик распрямил правую ногу, отодвинув ту с заметным усилием, как если бы мучила боль или сводил перелом, или вывих. Он пожал плечами, извиняясь, за такой вот вынужденный поворот, покрутил ладонями, жестом объяснив, что не намерен дергаться, а готов при случае сдаться, гражданин начальник.

            — Стой на месте, — повторил Летов, — ты кто? – спросил он, будто не знал и не ждал и не был готов к встрече.

            — Дед в пальто и мать пихто, — оскалился мужик, низкий голос его гулкой трещиной кромсал неудобную тишину.

            Замешкался Летчик, и Костя слышно сказал: «Смотри не выстрели».

            Летчик, не сводя прицельного взгляда, ответил: «А чего так, чего бы не стрельнуть?».

            Между ним и зэком, в скольких-то метрах, теснилась твердая надежда, что сейчас вот он, сержант Летов, ухватится, наконец, за краешек настоящей медали за воинскую доблесть, и наградят его в огромном, может быть, министерском зале, где соберутся – все, и сам Шойгу пожмет его маленькую руку и отметит глубину бесстрашной солдатской души. Он поравнял прицел с мишенью дощатой тюремной груди. Вспомнил, как учили на огневой подготовке обращаться со спусковым крючком.

            — Как с женщиной, — учил взводный, — нежно и ласково. Аккуратно, мужики, с любовью.

            Поглаживал Летчик стальную загибулину. И какая же тут любовь, думал он, если от нежности просыпается пуля и рвет наглухо живую плоть.

            Но это неважно, это суета. Тогда на первой вылазке в боевую жизнь, когда учебный полигон казался разгромленным в щепки послевоенным городом, Летов стрелял по деревянным человечкам – те падали с мертвым покаянием, и гремел от радости командир: «Молодец, Летов! Давай дальше».

            На следующем огневом рубеже он стрелял в ряд форматных А-4, пришпоренных канцелярскими гвоздями к стендам, выстроенных покорно для неминуемой смерти. Белые-белые, листы сами притягивали пули, несущиеся сквозь дым плотного воздуха, и комроты уже не хвалил, а гордо молчал, считая меткость Летова своей личной воспитательной заслугой.

            О чем думал зэк, никто не знал. Может, лес даже не был в курсе, так уж задумчиво он молчал, удушливой казалась тишина. Может, сам зэк не догадывался, что способен думать в момент, когда наставлен в него прицел Калашникова.  

            И пока Летчик справлялся с дыханием – беспокойными волнами бродило оно без оглядки, Костя вспоминал брата. Тот стоял перед ним, и черты его проглядывали в беглом зэке. А что, думал Костя, если брат побежит, и нарвется вот так вот на двух раздолбайных солдат. Вдруг уже побежал и кроется где-нибудь в подземных трущобах, в подвальных оскоминах сырой гнили. А может, может этот зэк и вовсе знаком с братом, вдруг вместе те сгущали черную масть в номерной ИК, борясь за свободный труд и право на режим. Он подумал даже, что ничем не отличается от них: уставная форма, ограниченное передвижение, кормежка почти наверняка такая же, эти командиры взводов, ощущение срока, время…

И так захотелось ему сейчас же прекратить застывшую паузу, восполнив ту живой непринужденной беседой, что повторил:

            — Ладно тебе, оставь.

            Потом потребовал, и даже потянулся ладонью к стволу, но Летчик, не оглядываясь на обезумевшего Костю, сиганул матной россыпью: обидной, дешевой, самой простой. Костя согласился, и все же махнул зэку.

            — Иди, давай. Быстрее! Уходи!

            Зэк опустил правую, за правой опустилась левая. И все внутри опустилось сперва у Кости, потом у Лехи. Опустилось, защемило и зажгло где-то в животе, дернулось в коленных чашечках, мякотью застыло в ступнях, а после хлынуло жаром. Захрипел зэк, кивнул и, не разворачиваясь, потопал спиной вперед, да так уверенно, будто раскрылись глаза на затылке или старый лес раздвинул ручищами стройные деревца, освобождая зэку незримый спасительный путь.

            Летов долго еще смотрел на мельчающего зэка сквозь дрожащий кругляшок прицела. Он обязательно решился бы на выстрел, будь не солдатом, а одним из тех невозмутимых воинов, из-за которых то и дело просыпался лес. Костя хотел сказать что-то вроде «извини, братуха», но залил дождь. Так лес ревел от счастья. Пуля не пронзила лесную тишину, не ударил огнем отблеск свежей крови, жив остался человек, человек остался человеком.

            В награду ли, от радости победы, лес размочил невидимые тропы, пустив к пацанам Татаренко. Он тоже плакал, бедный-бедный лейтенант, и, втирая слезы в опухшее лицо, заметив издали родных сержантов, бежал к ним, не веря своему счастью, не веря вообще, что счастье может быть настолько внезапным.

5

            Его сначала не пустили. Разрешили постоять возле турникета. Неприкаянно таращился на стенд с фотографиями руководящего состава. Седой полковник, поджав губы, глазел на него. Что же ты, Костя, наделал. Стой вот теперь, и жди.

            Закряхтела визгливо решетка двери. Повели мелких хулиганов, пьяных бородачей, живым шлейфом драконящих без того не свежий воздух.  

            — Вы к кому там? – в который раз крикнул сквозь защитный пластик дежурный.

            — Да я это, — растерянно ответил Костя, — я не знаю, если честно. Мне вот тут вот, в общем…, — он протянул повестку.

            Дежурный бегло заерзал по строчкам, что-то пришептывая, дергая губами. Разрывался без конца телефон. Дежурный бросался к трубке, с кем-то ругался, кому-то что-то доказывал, записывал в журнал адреса, оповещал по громкой связи о сборе следственной группы, отправлял наряд ППС на разборки с дворовой гопотой. В такой суматохе дежурный опять забыл про Костю.

            Тот уже попятился к двери, оглядываясь, не палит ли его контора, как дежурный, наконец, успел вникнуть в содержание и, чуть ли ни размахивая руками, принялся объяснять:

            — Это не повестка вовсе. Повестка, — хмыкнул тот, — какая же это повестка.

            — Так что, мне куда?

            Испуганный Костя готов был прямо сейчас составить компанию задержанным. Догадывался, что не станут здесь церемониться и придется рассказать правду. Боролся, как мог, но победить себя тяжелее, чем других, даже самых-самых наисильнейших.

            — Да иди на здоровье, — заулыбался дежурный, — туда вон, в сто седьмой, — и даже паспорт не потребовал.

            «Такие дела», — удивленный внезапным полицейским добродушием, Костя отыскал кабинет и, постучавшись тремя четкими ударами, приоткрыл дверь, заглядывая в невозможное будущее.

            Пузатый майор с пластилиновым подбородком упорно бил по клавиатуре. Парень топтался у порога и вроде бы шагнул уже внутрь. Майор поднял голову, пытаясь распознать в гражданском пацане кого-то из сотрудников. Не опознал. Так напуган был Костя, что майору через силу пришлось улыбнуться, не спугнуть бы только случайного кандидата.

            Жила еще в Косте была армейская брешь. Вовремя вспомнил, как вертел на пальце завидные офицерские звезды, и, представив, что сидит перед ним тот же Татарин или ненавистный комроты, почти важно зашел в кабинет, закрыл до щелчка дверь.

            — Я Неверов Константин. Мне тут в почтовый ящик пришло, — он протянул листок майору. Но даже в руки не взял майор помятый типографский бланк, который самолично рассылал каждому демобилизованному солдатику.

            — Лет сколько?

            — Двадцать, — отчеканил Костя.

            — Куришь?

            — Курю.

            — Пьешь?

            — Нет, — соврал и отвел глаза.

            — Плохо, — определил майор.

            — Так точно, — согласился Костя. 

            Он ждал, когда майор дождется, пока заварится кофе. Это когда, и это пока, вялотекущая часовая стрелка сражали бедного Костю. Поскорее бы признаться, легче же будет. Так он думал, но понятия не имел, откуда в нем, бывшем противнике порядка, появилось желание сдаться и закончить враз преступную случайность.

            — Чем на жизнь зарабатываешь? – спросил майор.

            И Костя подумал, может, ненужность его и постармейская неустроенность выбили из колеи. Да была бы работа нормальная, разве повелся тогда на предложение Старшого.

            — Да чем придется, — сглупил Костя, — матери помогаю пока что.

            — Пока что. Почему, пока что? Матери всегда нужно помогать, — заметил майор, и Костя в принципе согласился. Он кивнул, а майор застучал ложкой, размешивая сахар.

            — Кофе бушь? – спросил майор, и сразу перешел к делу, приняв недолгое молчаливое раздумье за ожидаемый отказ. Он указал на место, и Костя присел. Аккуратно сложил руки на коленях, отодвинул стул, освободив на всякий случай пространство между собой и столом.

            — Служить в полиции хошь?

            Костя, ждущий иных вопросов, согласный на все, лишь бы отпустили домой, не раздумывая, кивнул. Не понял, зачем. А когда понял, на что подписался, пусть кивком, пусть необдуманной улыбкой, пошел в отказ, ляпнув многозначительное «то есть», но майор уже доставал лист бумаги.

            — Ну а что. Молодой, здоровый. В ППС бушь работать?

            Костя решил молчать.

            — Вот и славно. ППС – это мощь. Основа основ, — радовался кадровик. – Нехватка, конечно. Кадровый голод. Но ничего, работа хорошая. Где ты такую работу найдешь? Вот именно. Нигде.

            Костя верил, что не найдет такой работы. Да может, вообще никакой не найдет. Но лучше уж остаться засаленным бездельником, думал он, чем снова надеть форму, да еще с нашивкой «полиция». Он осмелел, когда понял, что угрозы нет, и решил думать, что выходка с разноцветным танком не имеет к нему никакого отношения.

            Когда надо было писать под майорскую диктовку «прошу принять меня на службу в органы внутренних дел», Костя аккуратно встал и вежливо кивнул майору.

            — Извините, нет у меня желания.

            — Да ты что, пацан? – раскраснелся майор, — да разве можно? Я тебе тут письма шлю, время трачу. А ты мне что?

            Костя замялся. И сам покраснел.

            Я тебе говорю, пацан, ты чего? Пенсия – рано, зарплата – раз в месяц. Стабильно. Без задержек. Форму – дают. Премия под новый год. Да ты представляешь?

            — Представляю. Можно я подумаю?

            — А что думать? Соглашайся, я тебе говорю. Подумает он.

            — До завтра подумаю, и завтра же позвоню.

            — У нас некомплект. А ты вон какой, да у тебя на роже написано – мент. Что ты мне впариваешь? Уж я-то знаю.

            Костю не обидела схожесть с ментом. Он сейчас прямо решил, если удастся работать в команде Старшого, возьмет себе ментовское погоняло. На зло, всем на зависть.

            — Ну чего ты? – кричал майор, и слюна его брызгала во все стороны. Только уворачивайся.

            — Да нельзя мне в полицию. Понимаете, не могу я. Брат у меня судимый. На зоне он срок валит. В тюрьме. Вы понимаете?

            Майор хмыкнул, ноздри его набухли и кровь опять бросилось в лицо. Красный-красный кадровик терпел поражение, а Костя мысленно благодарил брата за такой неумышленный корефанский подгон.

Первый заход у брата случился в девяностых. Два шага до миллениума. Обещали конец света и новую жизнь. Все, как заведенные, врали. Мать говорила маленькому Косте, что обманывают – везде, и надо хорошо учиться, чтобы легче жилось. Жилось тогда не очень. Денис даже работать пошел в летние каникулы, собраться бы к новому учебному году.

Говорили, такое время. Надо пережить, подождать, и якобы станет легче. Уже закончилась война, чечены перестали резать головы русским пацанам. Денис легко бы мог попасть на войну, потому что осенью – выпускной класс, а восемнадцать исполняется к весне. Но война прошла. И теперь тому светила обычная армия, где вместо чеченцев уставшие дембеля. Да и только.

            Мать без конца хвалила Дениса. Был бы жив отец, думал Костя, брат вовсе не пошел служить, а в институт поступил, получив отсрочку. Мозгов у брата немного, мать это признавала, и при каждой воспитательной зарядке уверяла, что в армии мозги обязательно вправят. Будто сама служила, заполучив право козырять уверенной армейской фишкой.

            Она любила Дениса.

«Смотри, какой у тебя брат. Работает. Деньги зарабатывает. Семью кормит».

            Костя думал идти вслед за братом и тоже приносить копеечку в общий дефицитный бюджет.

            Но Денис не говорил, чем занимается. Костя думал, что брат красит стены или ремонтирует что-нибудь, потому что вечером, когда заходил тот в комнату, несло стойким запахом красителя, проспиртованным нашатырем.  

            Костя мечтал, чтобы Дениса поскорее забрали. Тогда бы на письменном столе в общей комнате вместо громадных колонок и аудиокассет с пережеванной, припаянной скотчем лентой, он расставил пластмассовых индейцев и любимый Т-34 с погнутой пушкой.

            Каждое утро брат бегал по комнате, натягивая спортачи на ходу, швыряя вещи. Пропадала без конца его «найковская» футболка. Мать приносила свежую борцовку. Денис долго красовался перед зеркалом, играл мышцами рук, в воздух ударял. Раз и два, одним рывком, хук-хук, как в фильме с Ван Дамом.

            Его сначала обвиняли в убийстве сотрудника. Но что-то не доказали, перекроили, вроде и не сотрудником был раньше трупак, который вешали на брата. После выяснилось, что и убийства нет, а вроде как неосторожная случайность, несчастный случай. В общем, дали минималку. И вместо армии, погнали брата на зону.

             Он просидел шесть или семь, Костя забыл уже сколько, но помнил, как изменился брат после возвращения.

             Спокойный, уравновешенный. Другой. Вежливый и заботливый. Интересовался, как дела в школе, никто ли не наезжает из местных. Костя представлял, как переступит брат порог, щелкнет пальцами и пройдет в кухню чефирить мяту. Денис не разговаривал и не спал. Из дома не выходил, впитывал растраченную до последнего грамма домашнюю теплоту.

            Потом вышел все-таки. Раз вышел, второй и третий. Потом не вернулся. А после снова заехал на СИЗО, где провел сколько-то месяцев, пока шло следствие. Ему опять вменяли мокруху, и Денис на этот раз полностью признавал вину, сотрудничал со следствием. Окольцевали, увели и, казалось, что прежний срок плавно перекочевал в новый. Только мать в этот раз не плакала, а Костя помахал брату рукой так, словно тот вернется через неделю-другую.

            Не вернулся. До сих пор сидел.

            Старшой приехал утром. Мать через дверь врала, что Кости нет дома.

            — Как это нет?

            — А так вот и нет. Не ночевал. Иди.

            Костя, оправдываясь «мама, ну, ты чего?», открыл дверь и вышел на площадку. Старшой пришел без денег, и Костя молча слушал, как тот объясняется.

            — Тише говори, — предупредил, указав на дверь.

            Мать и впрямь держала ухо по ту сторону. Распознавала тихую, но понятную речь. Вот-вот, и вышла бы сама, и прогнала этого негодяя, который подставил ее сына, который и младшего мог подставить. Но в младшего она верила. Младшему доверяла.

            Она слышала про «акции» и видела, как втягивается Костя в финансовые пирамиды, судьбу которых пережила сама. Старшой имел в виду акции политические и убеждал Костю, что политика вещь серьезная, за которую всегда платят, которая сама заплатит за все.

            — Надо подождать, — просил Старшой, и нервно швырялся в карманах. Спортачи ему шли больше, чем брюки со стрелками. – Ты подожди еще неделю. Не могли они подставить. Я тебе слово даю. Будут деньги.

            Терпеливо слушал, как нагоняет суету Старшой. Косте нравилось едва уловимое превосходство. Не ты должен, а – тебе.

            — Неделю подожду, — коротко сказал Костя так, будто через неделю, если не появятся деньги, он сможет нагнуть Старшого, предъявить и обязать. Будто была у Кости крыша, а под крышей братва, которая не станет ждать, а бросится от голода и раскрошит поганого должника.

            Он стоял и стоял. Можно было идти – Костя же услышал, через неделю, но Старшой мялся, как девчонка.

            — Слушай, я тут договорился. Короче, хочешь брата увидеть?

            Не заходя домой, Костя помчался по ступенькам. Мать открыла дверь. Тишина одиночества смело шагнула в квартиру.

            Дембель спросил, как он хочет умереть. Костя ответил, что не собирается умирать.

            — И все-таки. Рано или поздно придется.

            — Думаешь, мне предоставят выбор?

            — А если бы предоставили? – настаивал дембель.

            И тогда Костя на отвяжись сказал, что не против расстрела.

            — В упор из пистолета?

            — В упор, — подтвердил Костя, — да хоть из пистолета. Какая разница.

            Дембель произнес растянутое «ага», представил, как сражает затылок стальной сердечник пули.

            — А вот я…, — не дождавшись ответного вопроса, заговорил дембель.

Косте все равно было, как собирается уйти из жизни его странный попутчик, но ради спасения из этих приглушенных трущоб, решил выслушать. Он закивал, изображая, как увлекательно рассказывает о смерти неубитый, к сожалению, солдат.

— Я бы вот, знаешь, как хотел. Представь, что бежишь от людей. Толпа за тобой гонится. Хрен знает, что ты сделал такого. Но они бегут и бегут, и хотят тебя разорвать на части. А среди них, знаешь сколько бегунов-спортсменов. То один вперед вырвется, то другой. Они как будто меж собой соревнуются, кто первый опрокинет толпу и сможет наброситься на тебя, виноватого. А из тебя спортсмен так себе, чего уж. Но каким-то образом ты все равно впереди, только макушкой чувствуешь, что они близко. Обернешься – все пропало. Считай, труп. И бежишь, не оглядываясь.

            — А потом? – спросил Костя.

            — А потом пропасть. Представляешь, такой внезапный обрыв. И у тебя секунда всего. Да какой там. Полсекунды, одна тысячная, одна миллионная секунды, чтобы решить – быть растерзанным толпой или прыгнуть.

            — И ты, конечно, прыгаешь.

            — А как иначе. Прыгаешь, так и не поняв, правильно ли сделал.

            Казалось, ни Костя, ни дембель, не могли принять факт естественной смерти: старческого ухода, болезненного удушья, внезапной остановки сердца.

            — Самое интересное впереди, — не мог остановиться дембель.

Он, может, и не думал никогда о продолжении прыжка, а впервые прочувствовал это наслаждение только сейчас в разговоре.

 — Ты летишь и не знаешь, мертвый ли, живой. Скорее всего, уже мертвый, иначе как бы ты летел и рассматривал уходящий навсегда мир. Даже перевернуться можешь. И вот толпа, оставшаяся на краю, разочаровано провожает тебя. Кто-то сам готов броситься за тобой, но, понимаешь, у них кишка тонка. А ты герой. Не побоялся.

            — Не побоялся умереть?

            — Конечно.

            — У тебя не было выбора. Все равно бы умер.

            — Выбор есть всегда. Другое дело, что умирать придется каждому. Но лучше уж максимально смело. Не как все. Неожиданно, будто обманываешь смерть. Как бы умер, а как бы нет. Согласился на смерть, договорился со смертью – да, умру. А сам, хоп, и умираешь, конечно, только условия договора нарушаешь, то есть умираешь по-другому. А смерть, она же однобокая. Она глупая, смерть-то. Растеряется, дай только волю. И не понимает уже, что делать. И как бы гонится за тобой, суетливо так, беспомощно. А ты наслаждаешься. Вот знаешь, в этом наслаждении и есть смысл. Смысл жизни. Мне так вот кажется.

            — Да ну тебя, — хохотнул Костя, — бред какой-то.

            — Да, бред, конечно, — согласился дембель.

            Они шли, и подвесной мосток раскачивался под ними, подыгрывая легкому речному ветру. Костя держался за стальные поручни, изношенные временем, похожие больше на тряпичные вытянутые тросы, и старался не смотреть вниз. Дембель задорно вышагивал и специально что ли раскачивал деревянную основу, треснувшую местами до глубоких прозрачных дыр.

            Фонарные столбы, понатыканные не к месту, транзисторные вышки, растянутые, обвисшие старческие провода, намекали, что люди здесь лишние. Иногда преграждал им дорогу то одинокий старик, сгорбленный и сжатый, то рыночная какая-то тетка с сумищами в руках. Могли бы разойтись – пространство позволяло, бок о бок хотя бы, но местные уверенно шли напролом, не замечая двух молодых, не нужных полумертвому городу, пацанов.

            — Ты не обращай внимания, — извинялся за родину дембель.

            Он здоровался с каждым редким встречным, но ответного «здравствуйте» не получал. Только с Костей поздоровалась пухлая мамаша с коляской и подозрительно посмотрела на чужака, укутав лицо ребенка неприятным шерстяным шарфом, колючим, как все местное население.

             — Тут жизнь тяжелая, — продолжал объясняться дембель. – Одним собакам хорошо.

            Дворовые стаи носились, как гончие, за невидимой палочной добычей. Нападали друг на дружку, грызли хвосты, заглатывали продолговатые пасти, шершавили язык. На деревянных колышках бывших заборов беззаботно дремали коты, поджав лапы. Грязная шерсть добро вписывалась в здешний контраст, а довольное мурчание подыгрывало отдаленным звукам загородной пилорамы.  

            — Все стараются уехать, — сказал дембель, — мы вот перебрались, когда мне четырнадцать было. Хотя мне нравилось. Знаешь, нормально здесь, на самом деле. Я тут клей с пацанвой нюхал и голую девку впервые увидел.

            — И где эта девка?

            — Хочешь посмотреть? Да кто знает, где. Может, умерла. Тут рано умирают.

            Костя приметил очередную бабенцию в платке, дембель согласился и махнул:

            — Это так, исключения из правил. Пережитки прошлого.

            Дембель шел все медленнее. Костя сказал бы – осторожнее. Останавливался, оборачивался. Нам туда. Нет, все-таки в ту вон сторону. Похоже, мог бы вовсе развернуться и пойти обратно к железной дороге. В двух домах заблудился, в трех электрических вышках.

            Он был дома. Это был его дом. Помнил ту будку возле заброшенной фабрики с выбитыми окнами. Та колонка с ржавой водой, а напротив такая же точно, только вода чистая. Раньше очередь стояла, а сейчас никого. И школа, конечно же. Первый учебный этаж, а на втором доживала когда-то бухгалтерия муниципалитета или чего-то еще – дембель наверняка не знал, не помнил, не хотел вспоминать. Он знал точно, если повернуть за школу, пройти через сквер, где неприкаянно держался из последних сил бюст вечного Ленина, появится дорога к библиотеке, а за ней клуб, там жил и работал дядя Сема.

            — Куда мы идем?

            — Туда, — указал дембель.

            Костя оценил такую уверенность, но вот – «успеем», не «        Не показалось. Стреляли. Далеко, но слышно.

            — Это собак, наверное, отстреливают, — объяснил дембель. – Они потому здесь такие счастливые.

            — Радуются смерти?

            — Я бы сказал, ценят момент. Живут мгновением.

            Стреляли смело, будто шла война, и никак иначе было нельзя.

            — Мы пришли почти, — сказал дембель, — он ускорил шаг, обнаружив, слава Богу, как и прежде обшарпанные стены брошенного клуба. – Видишь, еще и надпись жива.

            Над входом, с пришпоренными к порогу смелыми гипсовыми какими-то колонами, бугрился от ветра матерчатый плакат.

            «Берегите природу – мать вашу».

            Белые буквы, выцветшие от правды, обреченно сливались с прежде красным фоном, один непокорный контур сохранял фактуру и смысл написанного.

            Открыли с тяжелым мучительным скрипом гаражную дверь. Дыхнула холодная темнота, и крутанул белый мертвецкий пар. Бахнуло звенящим громом, отдалось в деревянном полу глуховатым шумом. В уличном пылу опять стреляли, но Костю это уже не касалось. Он потянулся в карман за огнем зажигалки, но дембель уверенно нащупал выключатель, и просветлело. Заныли неприятно глаза.

            С тем же выстраданным прищуром смотрело на них вытянутое лицо с рыбьим треугольным подбородком и чешуйчатой пористой кожей. Мужик, согнувшись, ютился в углу на корточках и было заговорил, но дернув головой, опустил ее, и глаза, привыкшие к редкому свету, тоже устремились вниз.

            Худая шея вертикально, словно торчащий флагшток, покачивалась нервным пульсом, и прижатая к ней голова ненормально тряслась.

            Костя вопросительно кивнул. Дембель ответил убедительным махом. Все нормально. Не обращай внимания.

            — Ну, здорово, дядя Сема, — протянул руку дембель.

            Дядя Сема нехотя дернул корпусом, так он поздоровался, не в силах, наверное, поднять ладонь. Сжатые кулаки грелись где-то в подмышках, а сплетенные у груди руки намекали, что особого желания говорить у мужика нет.

            — Нам помощь нужна. Подбросишь до соседних?

            Костя рассмотрел, а сразу не заметил, что на голом костлявом теле, висит старый милицейский китель с капитанской россыпью звезд на правом плече и старлеевским трезубцем на левом. Вытянутые коленки советских спортивок сочетались с порванными петлями у ног – дядя Сема топырил пальцы, гнул ступни: немели, сводил суставы дохлый осенний сквозняк.

            Мужик заерзал, достал откуда-то заготовленную самокрутку и одним движением запихнул ту в рот, снова покойно застыв глиняным равнодушием. Костя вытащил-таки зажигалку и, чиркнув огнем, приблизил пламя к спящему табаку.

            Дядя Сема затянулся. Прокашлял неприятной трескучей хрипотцой, и выпорхнул вслед остаток дыма, не осевший в легких. Мужик мусолил сигарету, гоняя ту по губам, и все не поднимал рук. Когда докурил, толкнул с силой языком, и скрюченный бумажный корешок стремительно понесся к соседнему углу. Сверкнув оранжевым, убился об стену.

            — Пасыба, — сказал мужик, почти не открывая рта. А если б открыл, то перекошенные, сломленные через один зубы, гнойное небо и кровяные десны все равно не позволили слову пробраться живым и невредимым.

            — Ага, — принял Костя, — приехали? — и он посмотрел на дембеля.

            Дембель не знал, с какого края подойти, и предпочел молчать. Дядя Сема-музыкант раньше играл на трубе и скрипке, учил детей нотной грамоте и ставил маленькому Левчику голос, напоминая, что правильный тембр – залог успешной жизни. Теперь же сидел перед ним сухой и побежденный, и только табак еще согревал его промозглый мозг, его покоренное сердце и потерянный голос.

            Костя напомнил о просьбе. Но безвольный дядя Сема и глаз не поднял.

             Чем он мог помочь, этот пропитой дядя Сема. Казалось, дотронься до него – упадет. Ватная мякоть, резиновый корпус. Вот, кому нужно умирать. И не жалко. А живет. И зачем живет, никому не ясно. Что от него, дохлого, можно взять. Поиметь-то нечего.

            И словно услышав, как размышляет молодой Костя, как громко стучит в голове его живая мысль, дядя Сема сказал:

            — Зато никому не мешаю.

            Вдвоем оглянулись. Дядя Сема снова замер, будто не он сейчас говорил, а ляпнул кто-то невидимый, потусторонний, в общем – разбирайтесь сами, ребята, а меня оставьте в покое. Трещала проводка и моргал назойливо свет.

            Дембель вышел обратно в улицу. Костя устало присел на скамейку.

            Он смотрел на дядю Сему и знал, не надо смотреть. Так не смотрят на больных детей или приговоренных к вечным мукам инвалидов. Но Костя не мог оторваться. В какой-то момент он понял, что никогда не докатится до такой глухой старости и лучше умрет молодым, чем останется жить с нелюбимой жизнью.

            Он представил, а вдруг его посадят навсегда, пожизненный срок дадут, и до конца дней придется сидеть вот так же, черти знает как.

            Видел наяву, как сперва звонили на брошенную симку, после – как пришли домой, как беседовали с матерью и опрашивали соседей. Сейчас, наверное, поднял шумиху участковый и заработали опера. Понятно же объяснял следователь про подписку о невыезде.

            Мужик закашлял. Костя потянулся к спине – постучи да пройдет – но дядя Сема наигранно отодвинулся, типа сиди ровно и не мешай мне тут дохнуть. Я дох тут всю жизнь, а ты кто такой, чтобы мне теперь помогать.  

            Да и сдохни на здоровье.

Костя думал про Летчика. Он говорил зачем-то, что ненавидит погибшего сослуживца, что никогда бы не общался с этим умником, встреть такого на гражданке. Он признался даже, что завидовал, как Летчик спокойно справляется со службой, как не трогают его суточные наряды, как быстро тот бегает и выносит марш-броски, как скоро запоминает статьи из устава караульной службы. Он говорил, не думая, и слова, подбадривая друг друга на связанный ненужный текст, лились кипятком пропащих обид.

            Он вспомнил, как познакомился с Лехой. Как стояли они, голые, в кабинете хирурга, когда их притащили сержанты на первый казарменный медосмотр, как смущенно теснились в очереди и краснели, краснели, краснели. Это ведь Летчик не поддался команде «нагнись», когда бородатый врач хотел что-то рассмотреть в промежности. Это Костя нетронутым вышел вслед из кабинета и гордо пронес себя мимо запуганных до тряски черепов.

            Он помнил, как их били дембеля, и если здоровый Костя задыхался от ударов, то мелкий Леха на удивление терпел и даже посмеивался, наслаждаясь словно такой понятной и ожидаемой близостью.

            Долго жило в нем чувство небелой зависти, когда Летов стал замком и получил сержантские лычки. Окрепла зависть до ржаной ненависти, когда появилась фотография Лехи на доске почета, и как на утреннем разводе сам комбриг благодарил его за службу, а потом играл гимн и казалось, что гимн играет специально для Летчика.  

            Он пытался найти повод, чтобы разругаться с Лехой до последнего армейского дня, но не поддавался тот на провокации, терпел насмешки над своим ростом и лопухами ушей, улыбался всякий раз, когда срывался от дикой тоски психованный Костян. Пряталась в Летове какая-то своя особенная тайна, и знал о ней один Летов. Тайна эта позволяла Лехе просто быть, а не стараться кем-то стать. Ничто не могло расшатать его крепкий воинский дух.  

            А потом, много времени спустя, позвонила мать Лехи и сообщила страшное.

            «Лешеньки не стало. Он так вас ценил. Вы приезжайте, пожалуйста».

            И так паршиво стало, что Костя, не раздумывая, решил ехать. Он, конечно, не полюбил Летчика, но вконец возненавидел себя. Пока выбивал деньги, собирал вещи (да какие там вещи), все равно не мог определиться, мчится к Лехе или прочь бежит от уголовной пропасти. Может, из-за него, глупого, и умер Летчик – кто же знает, может, сам он, пропащий, накликал на товарища беду.

            Но теперь не было никакого Летчика. Теперь была статья, ожидание ответственности было, и твердело желание смотаться как можно дальше, вглубь слепой неизвестности, прочь от суеты гражданской жизни, в которую шагнул, не глядя, нарушив закон, в которой и суждено было остаться, если бы не Леха.

            Дядя Сема запыхтел. Нещадно глотал он воздух, не мог раскашляться. Глаза его, белые-белые, заплыли, и Костя сам почувствовал пелену мути, густой войлок слепоты.

            — Дай, — шипел дядя Сема, — дай.

            Костя вытащил сигарету, но мужик сжал губы, как ребенок. Не буду.

            — Дай, дай, — повторял безумный дядя Сема.

            — Что тебе дать? – рявкнул Костя.

            — Дай, — кряхтел тот судорожно и страшно.

            На всякий случай пошарил в карманах. Вытащил сложенную напополам пятихатку и сунул дяде Семе в передний карман кителя.

            Не нужны ему были деньги. Дай. Возьми же. Вот. Дай и дай.  

            Дядя Сема ругался. Все дай и дай. Потом набух и замолк, и больше не говорил.

            Вбежал дембель. За мгновение до прощального полета он вдруг рассмотрел, наконец, Левчика. Потянул уже руку, рыбий рот задвигался и выскользнула немота, понятная, может, одному только дембелю. Но тот ничего не ответил. И Дядя Сема не смог объяснить.

            Глаза его застыли. Перестал ходить кадык.  

            Дембель уверенно нащупал в его кармане ключ, обнаружил Костину пятихатку и, засияв, предложил взять в дорогу пива.

            — Я все равно водить не умею. А так веселее.

            Старенькая Волга радостно заурчала, когда Костя занял водительское место.

            Не поняли пацаны, что дядя Сема ничего не просил. В рай, в рай, рай…, — долго еще шептал он.

6

            Он думал, ведут к начальнику. После какого-то по счету карцерного застоя Денис решил завязать с чернотой и добить оставшиеся два года без авторитетного розжига, козырной масти, кастовой требухи. Корявил желудок – местный врач попросил плюнуть в стаканчик, после чего на глаз определил язву.

            — Меньше курить, больше зелени и фруктов.

            Денис напомнил, что тюрьма хоть и дом родной, только не курорт. Он решил завязать с табаком. Тяжело прощался с единственной здешней радостью. На сигареты играли в карты. За сигареты можно было чиркануть строчку в соседний корпус. Ради сигарет дрались. Драки иногда заканчивались ножом. Иногда нож заходил так глубоко, что начинала кипеть жизнь. Возбуждали дело, кошмарили хаты опера, уводили основных, и те молчали, молчали, молчали. Какое-то время зона дрожала, а потом мокруху вешали на суицид, отписывались рапортом в Москву и трубили прежним скучным ритмом.

            Вторая ходка тянулась у Дениса еще дольше, чем первая. Сидел он с зеленой щелочью, молодыми кайфоманами, реже – сбытчиками химии. «Два-два-восемь, папиросим». Говорил он коротко, говорить было не с кем, слова попусту не тратил, ждал.

            — Ты кто по жизни? – спросил его один.

            В бычьи игры Денис не играл. Ответил раз и навсегда:

            — Я с той станции, куда ты не доедешь.

            Его не трогали. Его не боялись и не уважали. Его старались не замечать. Жил он сам по себе, и дожил бы. Только заехал к нему на пятый год цыган Балашов, с которым корефанил в «семерке» и стало так весело, что вновь зашумела хата, и проступил тот смысл, ради которого стоило, наверное, сидеть.

            У цыгана Балашова было два недостатка. Во-первых, не следил за языком, но требовал отвечать за базар других. Во-вторых, неумышленно творил беспредел, то продлевая собственный срок, то усложняя «фаршевую» жизнь остальным.

            Денис его ценил. Балашов никогда не проигрывал в карты; знал, к кому подойти, кого попросить, кому забашлять, а кого лучше не трогать. Фраерок-карманник на свободе, в тюрьме он пользовался спросом на вечерние рассказы под чефир о прожитых счастливых судьбах и чужой настоящей любви. Цыган писал возвышенные стихи, обращенные к неизвестной женщине, и матерные частушки, с ума сводящие молодую поросль. В свои тридцать два – четырнадцать просидел, и готов был сидеть, сколько позволит гуманный и справедливый суд.

            По воскресеньям порядочным «зэка» разрешали сидеть в комнате досуга. По телику шли сериалы. Стайка неравнодушных босяков утопала в «наступающей зиме» и чмокала при виде «матери драконов».

            — Сочная, — смаковал Масяня, осужденный за палевный износ.

            — На пару палок, — твердил Райх, ценитель тяжких сто одиннадцатых с применением оружия.

            Балашов резался в карты с молчаливым домушником, неприметным настолько, что фамилию того постоянно забывали, а погоняло не придумали. Денис рисовал в карманном блокноте упрямую белиберду, не вмешиваясь в распорядок выходного дня.

            Играли на желание. Список желаний у цыгана состоял из семи пунктов, и сегодня он удачно приближался к пятому по счету, козыряя бубновым тузом.

            — Убьют его, — не отводя глаз от хитрого домушника, комментировал Балашов.

            — Заткнись, — ругался Масяня.

            Цыган успел посмотреть сколько-то сезонов, когда кутил на свободе. Знание – сила, оно кружило его глупую голову, а карточный фарт вовсе выедал мозг до безбашенной радости и позорной пурги.

            — А этого чмыря собакам скормят.   

            Они знали, что Балашов тот еще финторез, которому за счастье вальнуть собеседника на законный психоз. Но режим требовал, а понятия – обязывали держать волю в закромах тюремной души.

            — Там и дракона ходаки замочат, — вертел довольный Балашов.

            Он щелкнул пальцем по золотой коронке, когда остался без карт. Домушник стойко перенес поражение, слова не бросил. Только уставился на цыгана в ожидании законной расплаты.

            Балашов дождался, пока белокурая дракониха покорит очередные земли. Он и сам мечтал о власти, устав прогибаться за режим и воровской закон. Ощущение недавней свободы было его единственным тузом в такой толстой колоде ожидаемых серых дней.

            Он хотел загадать очередную драку. Но ударить первым, значит, пойти на чернуху, и даже беспредельный цыган не мог позволить такой дешманской суеты. Прекратились бы к тому же на время чефирные посиделки, и цыган не собрал бы вокруг дюжину свободных ушей.

            Ходил вокруг да рядом, кошмарил домушника.

            — Давай уже, цыган. Не томи.

            Домушник пошел бы в отказ, но нарушить условия игры, значит, харкнуть на собственное слово. Когда цыган созрел, домушник, не раздумывая, подошел к сетевику и выдернул розетку.  

            Потух экран, мужики зашумели.

            Кто-то дернулся, ошарашенный – совсем что ли нюх потерял. Но домушник с прежним спокойствием покинул комнату, скрывшись в плесневелой умывальной гнили.

            Домушник не расслышал, как Райх назвал послал его «нах». А когда сбились настройки, и вместо великодушной Дейенерис Бурерожденной показался на экране полосатый шум, уже Масяня за глаза отправил виновника в очко. Засвистели от злости зэка, растеклась улыбка на смуглом лице Балашова.    

            Цыган шепнул домушнику, что нужно браться за нож, иначе сам тот станет сучьим очком. Но старый домушник прислонил к губам палец, дав понять, что не собирается кромсаться. Старый домушник мало говорил, и мало слышал, потому что хотел поскорее откинуться и вернуться домой.

            Тогда цыган шепнул Райху, что просто необходимо готовить ответку, иначе прозреет настоящий хаос, и станет невыносимо поздно.

            Вечером довольный Балашов от всей дурной души рассказывал, чем закончится история с драконами, сочиняя на ходу сюжетные развязки, о которых, может, и не подозревал штат профессиональных сценаристов. Масяня ждал, когда вернется Райх – не умел говорить, как цыган, не хотел пересказывать.

            Обиженный Райх пропадал в сортире, где затачивал алюминий столовой ложки. Не хотел крови и, может, не стал бы чикать в бок спящему обидчику, но тот не дал расклад, не объяснил, зачем нарушил воскресную телецеремонию, а значит, положил большой и толстый на интересы таких же, как и он, мужиков. 

            — Значит, гниль позорная. Значит, баба, — объяснил Райх, и Масяня кивнул.

            В ночи домушник хватился за бок и застонал так громко, будто восполнил за раз свою теремную тишину беспощадным криком. «Колотая рана между вторым и третьим межреберьем», — заключит позже медэксперт, а еще позже опера найдут ложку с заточенным острием под тумбочкой Дениса. Возбудят по факту уголовное дело, начнутся допросы и первые обвинения, а Денис почти прекратит бороться за правду.

            — Заточка под твоей тумбочкой, — объяснит следователь, — считай, изъята при тебе.

            Какие-то «красные» доносчики накрутят, что Денис недолюбливал домушника за надменную скрытость, считал того стучащей падлой. Следаки соберут характеристики от администрации, проведут ненужные экспертизы для фактуры дела, и три тома, набитые бестолковыми протоколами, почти убедят Дениса, что он действительно виноват.  

            Цыган знал, что Денис попал зря. Райх с Масяней пытались крутануть ситуацию так, чтобы виновных не осталось вовсе, только что могли сделать простые осужденные с равнодушным текстом скупых уголовных норм.

            Домушник долго не приходил в себя, и Денис молился несуществующим богам, лишь бы выжил – тогда бы, может, рассказал молчун, что случилось.

            Бог был и потому проникся к бедному Денису. Бог был и потому не хотел потакать отсутствию веры.

            Домушник выжил, но показаний почти не давал. Западло порядочному зэка признавать себя терпилой. Понятия не позволяли. Твердил одно – упал со второго яруса, наткнулся на острие. Заспался, засмотрелся сном. Ни с кем не конфликтовал.

            «Падение с высоты собственного роста исключается», — тыкал следователь в медицинское заключение, но домушник плохо читал и понимать ничего не собирался.

            Так тюремные предрассудки сохранили Денису прежний процессуальный статус. Обвиняемый Неверов пытался поговорить с Райхом, убеждал Масяню, просил о помощи Балашова.

            «Сам выкручивайся, — сказал виновный Райх, — я тут ни при чем».

            «Нормально будет», — махнул Масяня.

            Суетился один Балашов и обещал найти выход. Но сидели взаперти, и какая речь могла быть о выходе, если тут и там замки с охраной, сплошной балаганный караул.

            Вот и думал Денис, что ведут его к начальнику за очередной беседой.

            Рассмотрев комнату краткосрочных свиданий, когда завели его, пропащего, для встречи с кем-то из мира живых, Денис обрадовался.

            — С какой стати? – спросил дежурного. Тот развел руками – откуда мне знать. Мое дело маленькое: наблюдай за порядком, слушай, о чем говорят.

            Ни о чем таком не говорили.

            Денис спросил, как дела у матери. Костя ответил «нормально» и долго-долго всматривался в брата, пока тот не психанул.

            Его прорвало: как с неба дождь загрохотали стеклянные капли объяснений. Они бились и разбивались и звучали с такой силой (пойми же), что Костя глянул на дежурного сержанта (сделай хоть что-нибудь), но тот ничего не мог сделать, ведь порядок Денис не нарушал.

            Сержант всякое видел. Каждый вторник и четверг наблюдал он, как плачут родственники, жены и матери, как держатся осужденные, как бестолково складывается разговор.

            Денис говорил, что не виноват. «Не верьте, я нормальный человек. Я так больше не могу». Мать всегда говорила: «Кровь никуда не денешь», и Костя хотел бы верить брату, но знал почти наверняка – виновен. Так не бывает, что дважды попадаешь ни за что.

            — Ты главное матери скажи, я не виноват.

            — Да скажу, скажу, — уверял Костя.

            Сержант посматривал на часы, но куда было торопить братьев. Говорили мало, и время повернулось к свиданке спиной, опустила голову минутная стрелка, задремала часовая. И Денис прекратил трещать.

            Костя рассказывал, как служил в армии, как осточертели ему шакалистые офицеры и как рад он был вернуться. Он сказал: «Ты тоже скоро вернешься», и Денис, не выдержав, хватился за голову и замычал.

            — Чего ты, Дэн? Денис, ты че?

            — Я не виноват, — повторял.

            Сержант проронил однозначное «Неверов». Костя растерянно глянул на дежурного.

            — Неверов! – повторил сержант, — и Денис перестал.

            Он спросил, долго ли еще тут сидеть. Костя сам не мог дождаться, когда разрешат идти.

            — Ты знай, мы тебя все ждем.

            — Все, это кто? Ты да мать.

            — Старшой постоянно спрашивает. Это он же помог, он меня привез. Договорился с этими, — махнул Костя в сторону сержанта, — ну, не конкретно с этим, с верхушкой, наверное, то есть…

            Костя не договорил, Денис не дослушал.

            — Ты чо! – крикнул брат. – Ты ошалел? Да ты хоть знаешь, сопливый, что это все Старшой?! Это он замочил того, это он тут должен гнить. Это я, дурак, грузанулся. Иначе бы мы группой пошли. А ты знаешь, что такое группа? Это минимум два года плюсом. Старшой! Да гнать его в щель! – орал Денис во всю глотку.

            Срывался голос, все тише и тише, через силу плевался Денис.

            Потом прошли силы, и стало так неудобно и тесно, что зажали стены, опустился потолок и снова запахло тюрьмой.

            — Меня тут в метовку звали работать. Представляешь? – засмеялся Костя, пытаясь о чем-нибудь другом поговорить.

            — Ну, а ты чо?

            — Ну, а я чо. Нет, конечно, не согласился, — с гордостью ответил Костя.

            — Ну и глупый, — сказал Денис, — надо жизнь устраивать. Ты у матери один. Ты о ней подумай.

            — Да я думаю, что ты мне объясняешь.

            — На меня-то не рассчитывай. Я уже списанный экземпляр.

            — Да ладно тебе, — продолжал Костя.

            — Складно. Гони этого Старшого, и передай, что я все помню. А он ответит.

            — Хочешь, он прямо сегодня ответит? – зачем-то предложил Костя, словно мог что-то сделать авторитетному Старшому.

            — Я тебе сказал, делом займись. Работу найди. Хоть грузчиком, хоть дворником. Что у тебя, рук что ли нет? Голова вроде тоже на месте, ты же учился в школе, шарил там в этой математике. Армию вон прошел. Хули ты шкеришься.

            — А нет никаких перспектив, — махнул Костя.

            — Никаких перспектив нет здесь, на зоне, — ответил Денис, — а на свободе можно жить, ты мне тут не заливай.

            Костя рассказал бы, как безуспешно искал работу, пока Старшой не появился, пока не подарил веру в лучшую денежную жизнь. Но еще бы одно слово про «этого чмыря», и брат врезал бы Косте по роже.

            — Все будет нормально, — пообещал и сам вроде поверил в сказанную чепуху.

            — Только попробуй накосячить. Я специально выйду, чтобы тебя придушить. А если не выйду – сбегу.

            — Да выйдешь, куда ты денешься. А если бежать, найдут же.

            — Найдут, — согласился Денис, — знаю.

            Костя уже расхотел прощаться, но Денис кивнул и показал кулак. Смотри у меня.

            — Ты понял? Я не виноват. Я тебе отвечаю.

            — Да знаю, не рассказывай.

            Костя не догадывался, что брат в самом деле невиновен, что совсем скоро тому предъявят окончательное обвинение, а дело передадут в прокуратуру.

            Денис тоже ничего не знал. Никто ничего не знал. А если бы узнали, может, вовсе не стали разводить уголовную бодягу, потому что не язва росла в желудке Дениса, а прозревала опухоль; потому что стоило провести обследование; потому что по итогам года Денис стал третьим осужденным, кому не пришлось живым возвращаться домой.

            Умирал Денис счастливым и свободным.

            Но об этом тоже не знали.

            Мать говорила, что не простит.

            — Ну почему ты не сказал? Я бы тоже поехала.

            — Мама, перестань, — объяснял Костя, — Старшой и так еле договорился.

            — Старшой. Нашел друга.

            — По крайней мере, он помог.

            — А мы бы сами справились. Я бы сама все решила, — не выдержала мать. Она взяла и расплакалась, и успокоилась очень быстро, выплеснув разом порцию назревших слез.

            — Дениска мой, как же он там.

            — Нормально. Я бы сказал, очень даже. Поплотневший такой, краснощекий.

            — Честно?

            — А то, — соврал Костя.

            Он не стал передавать матери слова Дениса. Невиновен, и Бог бы с ним.

            — Я, наверное, пойду в полицию работать.

            Мать кивнула.

            — В полиции сейчас хорошо, у одной на работе сын там. И живут нормально.

            — Ну вот, — взгрустнул Костя, — я думаю, справлюсь.

            Весь день он лежал на стареньком своем диване с подбитыми ножками, взбивал без конца подушку и хотел уснуть. Иногда засыпал, проваливался в получасовой трепетный лабиринт. Зудело в ногах, тянуло в суставах. Снилось, как ходит по району, собирает алкашей. Вокруг теснится толпа, и каждый кричит обидное «мусор».

            Потом просыпался и понимал, что не возьмут на службу. Судимый брат, у самого – те еще задатки. И легче как-то становилось, курил в форточку, и ноябрь бил в лицо когтями проступающих холодов.      

            Он не стал бодаться со Старшим. Пожал руку и сказал:

            — Не отдавай деньги. Считай, что расплатились.

            Старшой кивнул, довольный – Костя правильно понял, но все же пообещал заплатить.

            — Лучше не приезжай. Мне Денис рассказал, как там было.

            Старшой сделал вид, что не слышит, не понимает, о чем вообще разговор.

            — Ты передал ему? Я переживаю. Все дела.

            — Передал, — ответил Костя. 

            С очередной безнадегой, с былым безденежным постоянством он шатался по квартире, и места не находил. Позвонил одному – извини, дружище, работаю. Позвонил второму – давай в другой раз, жена рожает. Третьему позвонил, не дозвонился. А четвертый позвонил сам, но Костя не ответил.

            Потом звонили еще и еще. Звонок повторялся, и Костя специально не брал трубку, радуясь, что хоть кому-то нужен. С наслаждением всматривался в неизвестные цифры. Думал, ну вот еще раз позвонит, и точно возьму.

            Позвонили. Взял.

            Он угукнул – ага, понял. Он не понял, и снова агакнул – угу, обязательно. Он попрощался и пообещал приехать. За матерью Летчика звонил Ксива, и приходило понимание. Потом он звонил, и понимать стало необязательно. Стоило ехать, и он оделся уже, собрался за билетом, но понял, что денег нет, и почти заглянул к матери, чтобы потеребить – на время, верну обязательно. Мать бы сказал, перестань, пожалуйста, не возвращай, да придумаем что-нибудь. Но не стал Костя просить, а только поделился не горем, но однозначным неприятным подгоном.

            — Вот такие дела.

            — И как же так? Да, Господи, ты мой. И сколько ему лет?

            — Как мне.

            — А как же его? А кто?

            — Не знаю, — ответил Костя.

            Он впрямь не знал, кто убил. Убили, и все. Понял, что случилась драка, избили до смерти, вот такая история.

            — Я поеду тогда. Ну, понимаешь.

            — Да, — сказала мама. Денег дать тебе?

            — Какие деньги, мам? Ты что? Есть у меня.

            — Откуда у тебя есть? – махнула мать и поднялась уже, потянулась за сумкой.

            Костя почти растаял в этом искушении, в спасительной материнской доброте, услышал, как звучит молния замка и клепка на кошельке. Ему бы согласиться (слушай маму, сынок), но так мерзко вдруг стало, почудился братский кулак (мать береги, а то…), и Костя неприятно закричал:

            — Я сказал, не надо. Говорю же, есть.

            Он убежал, хватив куртку, и не возвращался до утра, а мать до позднего вечера не убирала деньги, подсчитывая, сколько нужно оставить, и сколько уже в заначке на тот самый случай, которого не ждешь, но который почему-то обязательно наступает.

7

После утреннего развода на боевые посты подошел к Лехе политрук, дал команду следовать в штаб и лично доложить о случившемся.

Летчик выдал, что-то вроде «таа-а-рищ лейтенант…», растерянный, в полных непонятках, что он там должен доложить, и в чем признаться. Татарин плюнул мощной офицерской харчой, втерев ту во влажный апрельский асфальт.

— До дембеля – месяц. Дедушка уже. Придумаешь.

Ругань глушилась встречным ревом бензопилы, которую второй день приходовала рота обеспечения.

Вслед за лесной вылазкой Татаренко перестал кромсать базар, уверенно ругался и матерился от сердца, которое с каждым днем сжималось то ли от вынужденной лейтенантской тоски, то ли от солдатской глупости.

Летчик поправил ремень, достал из кармана пропитанную пастой Гойя ветошь. Всякий раз, когда стоило подумать, он чистил бляху. Свой ремень так и не нашел, хватанул на складе убитую замену и теперь со скоростью последних дней службы зачищал звезду до прежнего звучного света, былого дембельского огня.

— Чуча! Ко мне!

Подбежал прыщавый веснушчатый Чуча, уставился виновато на сержанта.

— Дай закурить.

— Товарищ сержант, нет курить.

— Не понял.

— Товарищ сержант…

Он бы замахнулся, чтобы прописать шлепок, но сам вспомнил, как били его в свое время по лопоухим ушам. Передумал.

— Отставить, — скомандовал.

Чуча вернулся сам. Он умалял Татаренко, чтобы тот не докладывал выше, обещал заплатить, мамой клялся, наслушавшись кавказских клятв из соседних кубарей. Татарин велел старикам проучить беглеца, но только по-тихому. Без синяков и звука.

            Что-то екнуло, бахнуло тяжелой отдачей, сначала в висок, после ниже, куда-то под лопатку. Он перебрал прокачку молодого, вспомнил других: кого поднимали ночью, с кем работали днем, кому шныряли в толчке, кого таскали за автопарком.

            Подумал, а если настучали. Теперь вот вызывают. Комендатуру приплели.

            Да разве сильно бодали?

            — Разрешите идти, — застонал Чуча.

            — Почему без ремня?

            — Я потерял, точнее, ну…, — молодой никак не мог матюгнуться.        

            — Ты ошашел что ли, череп?

            — Мне сержант Неверов то же самом сказал. Говорит, если до завтра не найду – угандошит.

            — Иди отсюда, — швырнул Летчик.

            Нащупал в противогазной сумке заначку Винстона. Прятал на черный день. Вот и настал. Лучше бы скурил. Может, не пришлось бы сейчас лезть на измену.

            — Лучше мети, лучше! – закричал он стайке солдафонов.

            Солдатики, проклиная весну, сметали вечную пыль. Тяжелые тополя чихали старым пухом. Сквозь густое уставшее небо пробивалось из последних сил постаревшее солнце. Переливались на плечах начищенные до рассоса лычки. Смоляной тоской сверкала треснувшая кожа берец.

            «Скоро все закончится, скоро домой», — подумал Летчик.

На полигоне шли стрельбы. Контрактники сдавали огневую подготовку.

            Леха тоже бы пострелял. Но выйдешь с инициативой перед огневиком, может, и стрельнешь, а потом умрешь на чистке подотчетных АК.

            — Ты еще здесь? – крикнул Татаренко. – Я когда сказал идти? Живая сила, мудень в рот!

            Татарин зашагал, размахивая руками.

            — За мной.

            Летчик, словно заключенный, поплелся за Татарином. Заведет сейчас, — подумал в шутку, — в штабной подвал, пригласит психа-контрактника. На, товарищ контрабас, тренируйся, пожалуйста, на живой мишени.   

            Поднялись на второй этаж. Понурые цветы на подоконниках из последних сил били зеленым цветом. Летчик подумал, как ненавидит зеленый цвет.

            Вспомнил отчего-то, как привезли их, молодых и зеленых, как встречали не молодые, но те же зеленые дембеля.

            — Ты не быкуй только. Да ты, слава Богу, не умеешь быковать, — сказал Татарин, остановившись возле кабинета комбрига. 

            Леха засмотрелся в окно. Молодые их взвода тащили какую-то трубу. Корежились от тяжести, но перли из последних сил. Того гляди, психанули бы и бросили арматурину. Только службу-то не бросишь.

            — Товарищ полковник, разрешите?

            — А, пришли, — говорит полковник, — и, не посмотрев на Летчика, добавил, — хорошо, что пришли. Проходите.

            — Заходи, — шепчет Татарин.

            — Здравия желаю, — кивнул Татаренко и протянул руку.

            — Садись, — сказал полковник, указав на стул.

            — Товарищ полковник, я беседу провел, — сказал Татарин. – Ну, молодой, растерялся. Он исправится. Будет возможность.

             — Это хорошо, — сказал полковник, — ну, и что же вы, товарищ сержант, можете нам пояснить? Сами-то готовы служить?

            — Ну…, я даже не знаю, — замычал Леха, — что значит служить? Я вроде бы служу.

            — Хм, — буркнул полковник.

            Тот посмотрел на Татарина. Татарин на полковника. Полковник на Леху. Татарин следом. Леха посмотрел на обоих.

            — Это он дембель поймал, — промямлил Татарин.

            — Беседу, говоришь, провел. Плохо он понимает твои беседы.

— Ты, может, объяснишь, боец? Из-за твоей халатности мы преступника упустили. Какой же ты защитник? Да ты родину проморгаешь на раз-два.

            — Товарищ полковник, разрешите мне с ним, с глазу на глаз.

            — Давно пора!  

            Вышли во двор.

            — Ты понимаешь, — сказал Татарин, — ты этого зэка отпустил. Ты понимаешь, что они узнали?

            — Откуда?

            — От верблюда, — и Татарин смачно харкнул.

            — А делать-то что теперь?

            — Что делать, что делать. Что? Тут думать надо. Ты мне напомни, у тебя же образование?

            — Ну, типа, да. Неоконченное.

            — Типа, да. Это для тебя типа, а для нас обязательное условие. Доучишься, нормально все будет.

            — Это какое еще условие?

            — Ты же способный парень, все такое. Ты признай вину, скажи, что-нибудь…, ну не знаю, скажи, что на контракт хочешь остаться, например. Сейчас ведь контрактники в цене, за них почти борются. Госпрограмма. Я не знаю, конечно, возьмут ли тебя с таким-то раскладом. Но ведь инициатива, все дела. Желание, так сказать, исправить ошибки, послужить на благо родины. Ну, сам знаешь, чего я тебе объясняю. Как думаешь-то, а?        

            Крутил тревожно дым. Пахло табачной усладой.

— Да, точно, — завелся Татарин. Это же действительно сработает. Ты должен подписать контракт, — сказал, — и сунул Лехе сигарету. — Понимаешь, тут надо что-то решать. Или контракт, или они тебя…, — и Татаренко махнул отчаянно, пульнув меж зубов харчу.

            — Товарищ лейтенант, я не планировал. Какой еще контракт? Меня дома ждут. У меня там…, — он хотел рассказать лейтенанту, что у него там дома, и какие планы, и все в этом роде, но не стал, потому что планов никаких не было.

            — А кто тебя спросит? Да ты разве не понимаешь?

            — Нет. Никакого контракта. Ни за что в жизни.

            — Ты меня послушай.

            — Там еще и Неверов был, — нехотя, случайно выдал товарища Леха, — то есть, нет. Его не было. Да что вы прицепились.

            — Нет, отставить — категорично ответил Татарин, — Неверов нам не нужен. Неверов пусть мается на гражданке.

            — Я тоже лучше помаюсь.

            — Да ты пойми, — бросил Татарин. Сейчас такой кадровый голод. А у нас программа. Я же тебе говорю. Надо подумать. Надо грамотно преподнести. Ты вод подумай, что тебе делать на гражданке. Там сейчас тяжело. Работы – нет. Ничего там нет. Ты пошляешься месяц, второй пошляешься. А потом? У нас Подмосковье все-таки. Жизнь.

            — Я, может, сам в Москву перееду. Там работы полно.

            — И что дальше? Всю жизнь на съемной квартире? А здесь жильем обеспечим. Ты разве не понимаешь? Нет сейчас жизни на гражданке. Ты мне поверь. На гражданке – гибель.    

            — Нет, — ответил Леха, — я в эти контрактные дебри ни ногой. Никуда не пойду. 

            — Пойдешь, — гремит Татарин.

            — Нет.

            Леха развернулся и побежал.

            Ему хотелось сбежать хоть куда. Насладиться редким армейским одиночеством, мыслью о доме.

Вот он – дом, за тридцать глупых суток от камуфляжной срочки. И думать не смеешь, насколько далеко может оказаться дом, если…

            Где-то за пределами пропускного пункта, пожав руку за дружеский проход, между магазином и заброшенным клубом, у старой библиотеки военного городка плелся сутулый Неверов. Тот не заметил Леху, оставленного на милость живой контрактной судьбы.

            — Костян, Костян, ты чего? – крикнул Леха.

            Но Костя не услышал.

            Стало нехорошо. По-простому страшно. Угрюмый офицерский городок укрылся спелой зеленью. В окне двухэтажки загорелся синий свет – заходи, Леха, чувствуй себя, как дома.

            А потом стемнело.

Вспомнил, как ночь смотрела на него, молодого и бритого, не нужного никому. Смотрела свысока, плевалась мелким дождем, бурела холодом.

Теперь же он смотрел на эту ночь. Они были наравне. Тронь густую смоляную вечность, прижмись к ней телом.

            То ли представил, то ли что… На территории части никого, идет один по влажной брусчатке, и лишь вдали фонарь у входа в казарму.

            — Дежурный по роте…, — испуганно кричит молодой дневальный.

            Кричит и замолкает.

            Дурак, говорит, отбой же, какой дежурный. Виноват, соглашается дневальный.

            — Виноватых мочат. В щи.

            Дневальный кивнул. Ладно тебе, товарищ дембель, что ты в самом деле, успокойся, иди спи, жди свою свободу.

            Зашел в располагу. В располаге – жизнь. Тишина и скрежет веток о карниз. Кто-то все-таки сопит, второй подхватывает стон, третий скрипит пружиной, ворочаясь. 

            Синева изношенного покрывала растеклась по койке. Три черных полоски у основания таращились сквозь ночь. Он подумал, хватит с него этих полос – потянул рывком, и вот она, долгожданная белизна простыни, мякоть подушки.

            Духи храпели. Рядовой Чуча непонятно говорил во сне.

            В полудреме ли, в ночном бреду – подумал Костя, может, свой ремень отдать Чуче? Ну, как этот бедолага проходит без ремня.

            Он спал уже и не знал наверняка, снится ли ему вечная зеленая жизнь или она в самом деле уже подкралась, ущипнула за ухо и укрыла замерзающего Летчика от игривой весенней прохлады.

8

            Дорожный камушек, сам того не желая, ударил в лобовуху и швырнулся в обочину. Костя старался ехать ровно. Он и ездить-то особо не умел, сдав на права со второго что ли раза.

            — Не заехал на эстакаду, — рассказывал дембелю.

            — Как же так?

            — А вот так, — пожал плечами Костя, — не заехал, и все. 

            Сейчас не выходил на обгон, держал полосу и свято соблюдал скоростной режим. До полного куража оставалось угодить под жезл гайцов, то и дело он давил на тормоз, пялился в боковое зеркало.

            Простояли в очереди на заправке. Дембель довольно тянул пивко и признавался, как счастлив так вот ехать и ехать. По кайфу.

            Ехали долго и голодно. Проехали несколько придорожных кафешек. Датый дембель уговаривал тормознуть за добавкой.

            — Ну, и похавать чего-нибудь.

            Он сдался, когда понял, что успевает в принципе. Раскрывала, как на ладонях, широкий путь полупустая трасса, и скрюченные фонари бились лампами с жестким картоном сумрака.

            За постом ДПС, проехав не тронутым, не замеченным, словно и не было ни его, ни дембеля, ни этой замшелой Волги, ржавой и потому, наверное, неуязвимой, он промчал километр, два, и, наконец, остановился.

            Предлагали шашлык и сауну. Дембель просил пива.

            Костя расплатился – обещал дембелю легкую проставу.

            — Магарыч.

            Ели быстро. Дембель от голода, Костя от страха. Он пялился на часовую стрелку и думал, ну, сейчас вот до получаса, и поедем. Потом уже было без двадцати, и так дальше. А когда дембель уговорил Костю бахнуть по чуток, и тот уломался, потому что бахнуть хотелось, и все тут, прошел быстро час, навернулся второй, и почти показался третий.

             Он опьянел, как только мог, и сам не понял, как так быстро получилось опьянеть.

            — Это усталость. Так всегда, — объяснял дембель, будто знал толк в алкогольных перипетиях, словно никто не мог его перепить.

            Дембель пил и пил, но края держал. А может придуривался, что пьяный.

            — Я знаю, как не хочу умереть, — заговорил пьяный Костя.

            — И как же?

            — А так же. Я не хочу, чтобы меня били. Я хочу быстро и навсегда.

            — Навсегда – это как пить дать, — и дембель выпил еще, — а вот быстро, это как повезет.

            — А еще я знаю, как именно хочу убивать.

            — А ты убивать кого-то хочешь? Не меня?

            — Вот ты мне нужен, — он ткнул дембелю в подбородок, — нет, — убедился, — ты мне совсем не нужен.  

            — И хорошо, — кивнул дембель. – И как ты хочешь убивать?

            — Я бы придушил кого-нибудь, — засмеялся Костя. Смеялся в нем алкоголь нездоровым градусом, и щеки краснели от выдуманной радости.

            Когда пьянеть расхотелось, и стало нужно вытворить заслуженную чушь, они вышли на улицу и закурили в ночь так, что сытая луна стала едва заметной в приторном табачном дыму.

            Послушная Волга молча ждала.

            — Поехали, — сказал Костя, — время.

            — Ты же пьяный, — отчеканил дембель.     

            — И ты пьяный. Или не пьяный?

            — Пьяный, — согласился тот.

            Они уселись, и Костя завел уже двигатель, как выбежала из кафешки официантка и раскричалась на всю придорожную глушь. За удовольствие надо платить. Не заплатили. Деньги были, а удовольствие с каждой минутой растворялось позорной трезвостью.

            Душа просила, если оставалась еще душа, пусть не праздника, но очередной точки загульного невозврата.

            Выпили еще и еще, так много, что Костя согласился на сауну.

            Они взяли сначала на час, потом продлили. В парной стоял хмельной пар, подливали в камни пиво, шипел пахучий солод, и мир сходил с ума.

            — А может вызовем? – предложил дембель.

            Пьяный Костя сам не понял, когда успел кивнуть, да так, что дембель уже договаривался с администраторшей.

            «Есть же у вас контакты. Ну сами понимаете».

            Приехали быстро. Платили сразу. Иначе не работали.

            Две угловатые какие-то девчушки. Одна рыжая – везде, вторая – крашенная, а там – черненькая. В общем, Костя особо ничего не почувствовал, не слышал даже, чувствует ли что дембель, не заметил, как вместе с усталостью выпаривались деньги.

            Он вышел вообще, хватанув полторашку, на улицу, где ночь пока жила, но казалось, вот-вот и засветит первый утренний проход.

            Прошел дождь, что ли. Сырая свежесть таращилась из земли. Пахло кислятиной, и сразу долгой стынущей сладостью. Голова кружилась. Костя знал, сейчас вот выпьет чуток и грохнется. Тянул желудок, уже бугрилось в горле, хотелось согнуться и ухнуть тяжелым перепоем.

            Засвистела дверь, выглянула рыжая.

            — Ты там что забыл? Все? Устал?

            Костя хотел бы ответить, но рот открыл и вместо слов выдал долгожданную пошлятину. Девчушка ответила истеричным «фи», спряталась внутрь. Запахло пряной рожью, горечью дикой травы.

            Он дошел кое-как, вальнулся на заднее сидение, и добрая Волга так приветливо заскрипела, что Костя зачмокал, как младенец, и уснул. 

            Ничего ему не снилось, но чувствовал, что спит, ощущал, как греется сон под ладонью, под скрюченным ухом. Опять стреляли, россыпь случайного праздника ударяла фейерверком в небо. Чужое счастье мешало. Ночь мешала. Время стало ни к чему. Он знал, что плачет, и так радовался, что умеет плакать, будто слезы вдруг стали главным показателем жизни. Он плакал легко, густым водопадом срывалась с плеч прежняя тяжесть. Всхлипывая, ловил дыхание и продолжал. Сон заливался горючим кипятком, а думал, что слезы холодные. Пылал огнем жар. Бомбило в висках, тряслись коленки.

            Когда перестало искриться небо, шум осел, и утро постучало в запотевшие стекла, Костя увидел Летчика, и проснулся. Летчик молчал, тот смотрел, и непонятно было Косте, Летчик ли смотрит, или кто-то иной сквозь Летчика пытается в нем что-то рассмотреть. Он заморгал часто-часто, до прямой боли в глазах. Зарябило, нечем стало дышать, вдохнул глубоко, как перед погружением в воду, и проснулся.

            Он шел на дно, и воздуха еще хватало.  

            Кто-то забубенил вход в сауну дешманским навесным замком. Торкнул дверь, подумал, что на ура бы сорвал смешную эту железяку – не стал. Прошел в кафешку, и там тоже не нашел никого. Одна сонная официантка, растянув на стойке руки, прятала в них больную от бессонной ночи голову.

            Закашлял, не ожидая. Поперхнулся новым днем. Выспался, проспался.

            Официантка механически поднялась, протерла рот и уставилась на Костю стеклянными, не своими глазами. Так же в момент пробуждения смотрел Летчик, но Костя не думал сейчас, что есть какая-то связь между официанткой, Летчиком, этим ночным балагуром. Да и не было никакой особенной связи.

            — Вы…, это самое…, тут…, — замямлил Костя.

            Она привыкла к тупой растерянности тех, кто занял у ночи целое утро, полжизни даже, ради пьяного безобразия.

            — Вы не видели тут одного, такого вот, — он долго пытался изобразить дембеля, думая, какой же тот в самом деле, но слов не подобрал. Не потому, что не было слов, а ни одно слово не подходило дембелю. Не высокий, не низкий, ни широкий, не худой. Дембель и дембель. Прозрачный, ненастоящий. Да хоть какой.

            — В форме? – догадалась официантка.

            — Да! Точно.

            А как ей было не догадаться. Они одни, эти два балагура, куролесили целую ночь, и если заезжал кто случайный, то недолго теплился в одиноком углу, не в силах достичь той гармонии, которую, казалось, достигли пацаны.

            — Был, — сказала официантка, раскачиваясь. Никак не начиналось утро. Сейчас придет сменщица, нужно вымыть полы, столы протереть.

            — Был?

            — Я не знаю, был вроде. Ну с тобой он ходил тут, потом вы сауну сняли, там еще. Он за водкой приходил.

            — Давно?

            — Не помню, — сказала официантка.

            Да и зачем ей помнить. В самом-то деле, — думал Костя.

            Он прошелся вокруг, подышал воздухом, проверил машину. Бензина хватало. Хорошо, хоть так. Костя глянул в кошелек и понял, что денег осталось так себе. Их не осталось вовсе, если честно, в том смысле, что надо было покупать билет на обратный путь, или заправляться на дорогу, да и вообще как-то жить, когда он приедет к Лечтику. А он еще и не добрался.

            Но сейчас Костя старался не думать, что будет завтра, через несколько дней. Что вообще может случиться, потому что знал – что-нибудь, да точно произойдет. Такое ясное понимание пришло вдруг, что стало хорошо и понятно. Он просто решил – будь как будет, как бы ни было. 

            — Вас, может, подвезти куда? Я на машине, — предложил Костя, но официантка бросила нервное «вот еще».

            — Вози тех своих. Из сауны.

            Костя улыбнулся. Было что-то в этой официантке. Ничего особенного на самом деле не было, и Костя это понимал. Но захотелось считать, что эта утренняя девушка с вытрепанными волосами, сонным опухшим от усталости лицом – та самая. Какая самая – да кто его знает. Никто не знает. Никто не хочет знать.

            Шел вовсю третий день. Костя хлопнул по карману, надо уже звонить Ксиве, пусть встречает. Сколько там километров оставалось, триста что ли. Но пустой карман ответил – ты все проморгал, Костя. Ты прочмокал время и деньги, тебя все кинули, и каждый бы кинул еще, дай только волю, ты даже телефон прохлопал, несчастный. Послышалось, не иначе, кто-то шепнул: «Себя не потеряй».

            «А если и потеряю, — вслух ответил Костя, — что с того?».

            Тогда хотелось вернуться домой. Не глядя, кинуть пальцами в кнопки домофона, сигануть через ступеньки и пролеты на четвертый этаж и, не дожидаясь родного топота у порога, броситься, чуть ни выломав дверь, на шею и, что есть мочи, закричать: «Прости, прости, пожалуйста».

            Скорее всего, никто бы не простил. Ну, по крайней мере, вот так сразу. Но он верил, конечно, что сможет подобрать такие слова, после которых его обязательно поймут. И все станет, как прежде – непонятно и легко одновременно.

            Продрогший, растирал он ладони до первых признаков живого тепла, и, убедившись, что вроде бы способен еще как-то крутиться и вертеться, тяжело вздохнул, решив дождаться утра. Утром должны кормить. Еще хотел прогуляться хоть немного, хоть минуту, хоть две. Этого хватило, чтобы поверить в прежнюю свободу и как-то взбодриться вообще на предстоящий долгосрочный ужас.

            Он лежал на драной шконке и все думал, сколько прежде, подобных ему, успели облюбовать эту угловатую пружину, и что теперь с ними стало. Почему-то верилось, что эти люди, его предшественники, ходят-бродят сейчас по каким-то воздушным тропинкам и улыбаются сверху, глядя на него, первохода-босяка. Свесив голову, елозил туда-сюда, почти наслаждаясь, как ржавый матрац бродит по животу, приятно покалывая твердой пружиной.

            Скрещивал пальцы то и дело – привычка с детства. Так учила мама защите от сглаза и порчи. Маленький, верил он до последних глубин сердца в местных деревенских колдунов и без конца накидывал указательный на средний, и наоборот, лишь бы спастись от смертельных проклятий.

            Но все колдуны остались в детстве, а сейчас…

Его закрыли на сорок восемь часов. Следователь не церемонился и, не начав допрос, предъявил видеозапись, указал, что есть прямые свидетели, которые опознают и подтвердят, а потому, извини, дорогой Неверов, придется выписать тебе «девять один».

            — Девять один?

            — Девяносто первую, — объяснил следователь, но Костя все равно не понял. – Короче, ты задержан на двое суток. Дальше посмотрим.

            А куда смотреть, и смотреть-то некуда. Он вспомнил, как мурыжили брата и догадался, что, скорее всего, потом придется ехать на СИЗО.

            Вменяли ему разбой с применением оружия.

            — Предмета, используемого в качестве оружия. Если это важно.

            Он кивнул, и во всем признался. Обещал работать со следствием, возместить ущерб.

            — Дети есть?

            — Нет.

            — Плохо, — ответил следователь. – Дети – это смягчающее обстоятельство.

            Ему предложили телефонный звонок. Имеешь право. Сначала отказался, потому что, кроме матери звонить некому. Потом попросил все-таки и позвонил Старшому.

            Но Старшой не взял трубку, и Костя снова кивнул, и ответил – все.

            Он сидел один и думал, что же делать теперь. Как вообще он докатился до тюремной лавочки. Он и не помнил всего, за что подписался. Но, наверное, так и было. В живом пьяном бреду напал на прохожего, отнял деньги, угрожал ножом.

            У него и ножа-то не было, но ведь предъявили. Опознал. Да и следы рук стрельнули.

            Плечи его немели. Прижавшись к бетонной стене, он вроде бы трезвел и вроде бы вспоминал. Пока только помнил, точнее ощущал наяву, то необъяснимое наслаждение, когда, подставив к горлу нож, чувствуешь победу, слышишь слабость того несчастного, кто вынужден покориться и отдать деньги.  

            Может быть, он не раскаивался даже, как указал в допросе. Может, в тот запредельный момент он и был по-настоящему счастлив. Костя этого не знал. Старался не думать. Не может такого быть. Не так устроен человек, точнее, не способен нормальный человек радоваться собственному ничтожеству.

            Он не радовался, конечно. Он думал, что же будет с матерью, когда узнает. Когда придется ждать двоих, и вообще, дождется ли. И Костя уверенно отбрасывал нехорошие мысли. Таращился в потолок и представлял, как сейчас рухнет прямо на него тяжелая черная пустота.

            Из пустоты этой обязательно бы вышел брат и надавал бы, наконец, ему по морде. Может быть, боль спасла его. Но ничего не болело у Кости, ничего не рвало изнутри.

            Он-то думал раньше, как тяжело, наверное, брату. Как нелегко всем тем, кто серьезно нарушил закон. Чисто по совести тяжело. Оказалось, нет ничего страшного в этой волевой растерянности. Только вот холодно, и хочется жрать.

              Почти как в армии. Да, решил Костя. Буду считать, что в армии. Сейчас придет взводный, отправит на хозблок, даст затрещину и назовет муденем или кем там его называли.

            Никто не пришел. Никто не приходил. Никто и не догадывался, что нужно прийти. И в тот момент, когда растерянность победила, родилась надежда. Одного желал – поскорее бы осудили, отправили топтать брусчатку на зону, где будет чалиться убийца Летчика. И тогда он обязательно отомстит.

Старики не спали, но собирались уже слиться с мягким дедовским матрасом, разрешенным по сроку службы. Блаженно хлюпали чай, стучали ложками, хрустели пресным крекером, размачивали края в кипятке для разнообразия.

            Неверов хотел прогнать пацанов, но подумал, что сам вчера так же чаевничал. Нет ничего хуже наблюдать, как свободные от нарядов товарищи радуются еще одному ушедшему навсегда дню, предвкушая скорый моментальный сон.

            А тут следи за порядком и будь готов в любой момент доложить, если на пороге появится звездистый шакал.

            Для системной профилактики нужно было поднять духов после отбоя. Молодой неокрепший организм все-таки должен успеть отойти от ночных побоев, отдохнуть перед встречей со скорым всесильным утром.

            Но сегодня старики решили отдохнуть. Ночной мордобой как ни крути требовал и дедовского напряга: разбуди-подними-проверь на прочность. Убедись в отсутствии офицера, поставь на фишку бритого лоха, проверь, зрячий ли тот, в конце концов. Разомни кулаки, потяни суставы, сам успей встретить ночь и не сдохнуть от проклятого утреннего подъема.

            Пили чай, тыкались в телефон, бубнили о телках.

            Когда мужики, наконец, разошлись, и только дневальный свободной смены занял место на тумбочке, Костя все-таки разбудил двух первых попавшихся душар. Потряс за кроватную рамку, задрожала пружина каким-то бабьим звоном. Почти с таким же фальцетным всхлипом нехотя приподняли головы духаны, осознали неизбежность подъема и молча, потирая тяжелые заплывшие веки, проследовали за Неверовым в уборную.

            — Бить не буду, — успокоил сержант. – Сегодня драим полы.

            — Опять, — цыкнул вдобавок салага.

            Костя, не раздумывая, заехал бритому по затылку. От моментального прожига тот потянулся к плиточному полу, еде удержал равновесие и только последовал примеру молчаливого сослуживца – взял швабру, ведро и горстку соды.

            — Увижу, как втираешь, выбью нах.

            Солдаты скрылись, оставив взбешенного сержанта, старательно замочили тряпки, заводили швабрами до нужного паркетного скрипа.

            Неверов остался в умывальной комнате. Он молча разглядывал зеркало, которое срочно требовало протирки, следил за изгибами разводов и папиллярным орнаментом шлепков на поверхности. От пристального контроля, зацикленного на важности уборки, сержант сперва даже не заметил, что в зеркале – его скуластое лицо (а чье же еще?), торчащий неуклюжий кадык из шеи, дорожки шрамов, полные памяти о типичных солдатских ночах по духанке.

            Трещал плафон, шумел сортирный бочок, сверлили в окне цикады; громыхали в коридоре швабры, выпадая без конца из кривых рук неокрепших салаг.

            Сегодня Неверову хотелось домой.

            В какой-то момент он подумал: ничего – нет. Попробуй шагни, один только шаг сделай, окажешься дома. Напридумывал себе какую-то службу, а фантазия – с детства больная, и вот уже настоящая срочка, почти нереальная дрочка и вынужденный полууставной дебилизм: туда не ходи, здесь не стой, кури в строго отведенное время.

            Но Костя никуда само собой не шагнул. Редко, в самом деле, впадал он в прописную тоску, и даже не вел отсчет дней – полагал, не обращай внимания на срок, тот быстрее отвяжется.

            Сержант выглянул из умывалки, убедился, что духи заняты центральным проходом, крикнул для профилактики «Жопу ниже – враг все ближе», солдаты ускоренно заводили тряпками, и армейская жизнь продолжила быть.

            Единственное, что сближало его сейчас с черепами, молодым пополнением – желание раствориться. Да хоть с водой смешали, в пол втерли – все равно, лишь бы не видеть больше этот казарменный порядок, оружейку со стройными рядами подотчетных АК, вычищенных до зарядной боли после недавних стрельб. 

            Уже ведь май, —  радовался Костя, — чего я бешусь. Плюнь в толчок, харча не долетит – дембель наступит. Но, мама дорогая, как же все надоело, ну разве можно столько находиться в замкнутом пространстве.

            Право на подобную тоску имел каждый солдат: молодой ли, старый; чуханистый или авторитетный, мазанный, блатной, ничейный, способный, дебильный, созданный для службы или рожденный для другого, назначенный командовать, вынужденный подчиняться – каждая зеленая тварь имела такое право.

            Скорее всего, это было единственное право, на которое могли рассчитывать солдаты.

Крайне сдержанно объяснил он, что мыть полы удобнее по-матросски, стягивая и собирая пену в одно, а не растаскивая пенные сугробы по равнодушному паркету.

— Берешь, во-оот так вот, — изобразил Неверов, чуть не схватив матерчатую жижу, — и проводишь, туды-сюды, туды-сюды.

 Духаны старались изо всех сил, спорили и, как полагается, матерились.

«Иди ты мой». «Сам иди мой, я тебе чо…», «А кто ж ты, мля…», «Да иди ты», «Да сам ты пошел на…», «Твоя очередь», «Да хрен тебе в ротень».

Костя радовался, что смог воодушевить солдат на великое дело.

— Казарменный порядок, поцыки, влечет порядок в голове.

Он сказал, что вернется через час и примет результат.

— Порошком не дышать. Соль не нюхать.

Солдатики дождались, пока сержант выйдет из казармы и, скорее всего, перестали так усердно возиться с тряпкой. Но Костя этого не увидел. Что уж там, стало ему до той степени все равно, что хоть брось тряпку в угол, смой в толчок, нет разницы: одного хотел – оставьте в покое.

Он прошел в курилку, задымил. Любил курить ночью, и почему-то вспомнил учебный центр, где курить запрещали, и смысл службы сводился не к доблести и воинской славе, а к сигаретной свободе.

Но сейчас Неверов мог почти все. Кури в любое время на зависть духам, спи, когда придется – только не нарвись на офицера. Устал в духоте – пожалуйста, гуляй по территории части. Встретишь командира – отдай воинское приветствие, и скатертью тебе траншея. Заслуженная халява на старость солдатских лет.

Почти все, — думал Неверов. Даже сквозь ночь он видел края защитной колючки, ее блеск, несравнимый с начищенной дембельской бляхой. Колючка, словно граница меж добром и злом, разделяла территорию части от внешнего мира.  Кто кого ограждал – непонятно: солдат ли берегли от прелестей гражданки, тех ли рядовых обывателей от ужасов армейского микроорганизма.

Это просто наряд – в наряде так всегда: остаешься один, кореша-сослуживцы бьются в отключке, ничего для тех не существует, кроме сна. А ты – один, и вот она – жизнь, пялится, держит на кончике мизинца (хорошо, если мизинца), наскучишь ей, наберет воздуха, что есть дури, и сдует, как черпаковскую вошь, в гребеня, которых нет на карте. 

            — Да и пусть дует, пусть нахрен сдует отсюда, — представлял Неверов, и почти уже летел куда-то вместе с окурком, отфутболенным фирменным дедовским щелчком.

            Прошел дежурный патруль: двое бойцов из батальона охраны, оцепленные проводами раций и передатчиков.

            Костя кивнул тем, спросил было «че да как», но броненосцы молча проследовали по маршруту патрулирования. Оставался от них только фоновый шум бесперебойных радиосистем и релейных связей.

            — Сосунки, — бросил Костя. 

            Скорее всего, он догадывался, что такое свобода. По крайней мере, как-то раз он гонял в самоволку и даже нашел нахваленный магазинчик, где купил две чекушки заказанного дедами «Зеленого кедра». Но та свобода была духанской и вынужденной, поскольку деды сказали – не вернешься с водярой, можешь не возвращаться вообще. Может, и рад бы Костя был не вернуться, только куда бежать молодому солдату в день принятия присяги. Разве что на гауптвахту.

            Через два месяца после присяги ввели режим постоянной боеготовности. Выходы за пределы части прекратились, увалы – ограничили до максимума (отпускали разве что местную охрану), а возможные проходы через колючку заделывал сам комбриг.

              Иногда Косте казалось, что там – за КПП, давно уже ничего нет. Ну просто ничего, совсем – такая сплошная космическая пустота, пропитанная нашатырем (почему-то подумал, именно нашатырем), и если даже наступит дембель, и Неверов протянут военный билет с проездными документами, то, выйдя за пределы и сделав шаг в гражданскую жизнь, он окажется в самой настоящей невесомости.

            Раз-раз, раз-два-три. Кто-то скажет, не нужно больше давать команду счет. Да какая разница, в самом деле – вон, смотрите же, полетел-полетел. А-аа-ааа, прощай, сержант Неверов.

            Но о такой свободе и мечтал Костя.

            Потому и ходил в каждую свою нарядную ночь на КПП.

            Сегодня на пропускном пункте дежурил сержант Летов. Он держался за шею, не отпускал руки.

            — Чего ты?

            — Да родинку сковырнул.

            Большущая родинка в форме игрушечного сердца, по убеждению Лехи, досталась ему по наследству от деда, а тому от прадеда, потому родинку Летчик всячески оберегал.

            — Нет у меня больше сердца, одна родинка только осталась.

            — Что мне, Летов, до твоей родинки. У тебя, Летов, за плечами – Родина! Ее и защищай, — ерничал всякий офицеришка.

            Непробиваемый Леха стоял на своем, полагая, что мир начинается именно с родинки, с этого крохотного морщинистого участка. Спасешь его – сохранишь всю страну. Справишься с малым – получишь большее.

            — Морщинистая, Летов, далеко не родинка. От всех этих морщинистых одни беды, — продолжали учить.

            Так и служили.

            — Прижать может чем? Спиртовкой?

            — Да не, — отмахнулся Летчик, — пройдет. Комрота не видно там?

            — У себя дрыхнет, — успокоил Вермут.

            — Чего, как наряд?

            — Да норм, молодых поднял – дрочатся.

            — Нормально. Печенье будешь?

            — Давай, — не отказался Костя.

            Грели воду припрятанным кипятильником. Вода бурлила, чайный пакетик добавлял мрачного кружева, пахло горьким лимоном.

            — Чифирок достойный.

            — Аха.

            Говорили о том, о сем; об одном и другом, о разном и всяком. Хлюпали как всегда громко и с чувством. Ночь выдержанно справлялась с натиском предутреннего ветра, кружащего юлой. Как молодой солдат, напуганный дедушкой, держалась на боевом посту.

            Розоватой пошлостью пропитывалось небо, выгорала тишина первыми криками лесных соловьев.

            — Знаешь, Леха. Знаешь, что?

            — Чего?

            — Ты только послушай, я как бы не настаиваю, да?

            — Да слушаю я, Вермут, ты чо?

            — Да чо… я вот хожу на твой КПП, сколько раз уже прихожу. Да кто ж его знает, сколько. Но вот знаешь, Леха. Дверь-то она открывается, ключи вон у тебя в тубусе. Взял, да открыл. И вот она, свобода. Как на ладони. Бац! И все!

            — А чо, все?

            — Ну как же, Леха. Ну что ты за человек. Там же все по-другому. Ну сам вспомни. Там – космос, там целая, мля, вселенная, Летчик. Там – мир. Это как, блин, родинка твоя, Леха.

            Опомнившись, Леха схватился за родинку.

            — Причем тут родинка, — не понял все-таки.

            Костя махнул, отхлебнул из кружки, затушил сигарету.

            — Лех, открой дверь, а? Отпусти, ну?

            Летов задумался.

            — Нет, ты чо, Костян, как я открою. Да это ж сразу – того. Нет, Костян, без обид.

            — Да ладно.

            — Не, ну ты сам подумай. Ну комрот, он же… Да ладно комрот, это ж таких люлей дадут, не-еет, Вермут, ты чо.

            — Туда-обратно. Воздухом подышать, жизнью насладится. Ну, заманало все, понимаешь. Да хрен ли я тебе говорю, как будто не понимаешь. А хочешь, Леха, я тебе че-нибудь приварганю. Вот, чего ты хочешь?

            — Да ниче не хочу, ничего не надо, — забрыкался испуганно Летчик, — нет, я не открою. Как ни проси – не открою. Узнают – мы ж последними уйдем. А если привлекут. Под конец срока в штраф? Да ты гонишь, Костян. Нет, не пущу.

            — Леха…, — взвыл отчаянно Костян.

            И Леха признался.

            — Знаешь, меня позвали на контракт.

            — А ты?

            — А я думаю. Я бы никогда не согласился. Только Татарин стуканул, что мы отпустили того зэка.

            — И что с того?

            — Не знаю. Наказать могут. А если на контракт пойду – не накажут.

            — Да кто накажет? На второй год что ли оставят?

            — Не знаю.

            — Я ни за что не пойду.

            Леха не стал говорить, что Костю на контракт не позовут.

            — Ты же не останешься? Какой еще контракт?

            Леха промолчал.

            — Не ожидал от тебя, честное слово.

            Леха объяснялся. Говорил, что ничего еще не решил, что обязательно вернется домой, а там уж решит. Никогда ведь не поздно согласиться. Он говорил, что уважает Костю и просил, чтобы тот не считал контракт чем-то позорным. Когда Летчик все-таки сдался, когда Костя все-таки шагнул в свободу, и ночь встретила его, растопырив огромные невидимые крылья, прошуршав ветками деревьев – протаранил где-то живой поезд, донесся шум запредельной проезжей дороги, донесся протяжный собачий лай, Летов тоже выскочил на полшага в эту свободу и крикнул уходящему Косте:

            — Вермут, слышишь, Вермут, притащи шоколадку. Шоколадку хочется до хрипоты.

            Крапал мускулистый дождь крепкими кулачными каплями. Промокала хэбэшная ткань, скрипело лицо, смахни только эти слезы радости от встречи со свободой. Дышала тяжело лесная чаща. Костя шел куда-то внутрь, в самую темноту леса.

            Он помнил само собой, как гонял по духанке в магазин за пойлом. И, казалось, даже различал однотипные тропы, полагаясь только на редкие отрыжки памяти. Еще он помнил, как ходил в лес за тем зэком, и как дышал вместе с лесом, и не мог надышаться.

            Костя шел сквозь деревья, меж ними, будто не было их, может, так, словно сам не отличался от деревьев. Зелень формы его сливалась с молодыми листьями, шебуршали те на легком ночном ветру. Оглянулся, не потерять бы след. Придется же возвращаться.

            Он шел и шел, пока не устал, пока не подумал, что пора бы устать. Растекалась темнота, и Костю не стало видно. Лес не замечал его. Лесу было все равно. А Костя, не пойми почему, улыбался и плакал почти навзрыд. И хотелось не возвращаться.

9

            Он ехал по голой дороге, окруженной лесом. Лес не проходил. Тянулся бесконечно вслед за дохнущей Волгой. Когда закончился подъем, и еловые ветви тяжело коснулись земли, машина виновато дернулась. Костя успел сойти к обочине. Включил аварийку. Проморгали недолго фары, и все прошло.

            Прошмонал салон, ничего не нашел. Завалялись бы деньги, телефон, может, все-таки. Ничего. Он вышел на дорогу и стал тормозить.

            Редкие машины проносились, не замечая Костю. Он стоял, вытянув руку, без надежды, не чувствуя, как напрягаются мышцы и дрожит сустав.

            Показался угрюмый УАЗик. Костя опустил руку и зашагал, не обращая внимания, как тормознула полицейская буханка, и сотрудник крикнул: «Подбросить?»

            — Угу, — ответил Костя.

            Он запрыгнул вперед, и спросил, сколько до города.

            — Доедем, — ответил сержант. – А ты чего тут шляешься?

            — Машина сломалась, — ответил, — телефон потерял.

            — Бухал?

            — Бухал, — согласился.

            Стало ему без разницы. Говорил, не задумываясь.

            — Бывает, — выдал полицейский. Я вот однажды так загулял, меня чуть со службы не выперли. Да лучше бы выперли, честное слово, — смеялся, как угорелый.

            — Я тоже думал в полицию пойти.

            — Правильно. В полиции сейчас нормально. Дерут, правда, как тряпку половую, но ничего, работать можно. Я вот ипотеку взял. Двадцать лет выплачивать буду. Зато свое жилье, понимаешь?

            — Понимаю.

            — Так что, думай не думай, а делать что-то надо.

            Сотрудник, не затыкаясь, рассказывал, как весело служить. Подумал Костя, что, когда вернется, первым делом пойдет в отделение и попробует все объяснить. Может, простят его. Ведь бывают же нормальные менты.

            Ехали, ехали, и лес не кончался.

            — Не местный, да?

            — Неа. К другу еду. В армии служили.

            — Нормально, — с завистью выдал полицейский. – Не особо только буяньте. Я-то знаю, что такое дембельское счастье.

            — Да уж, — ответил Костя. – Не получится. Я на похороны еду. Убили друга.

            Полицейский замолчал.

            — Леху что ли убили? – спросил полицейский. – Ты к Летову что ли?

            — К Летову, — кивнул, — знаешь его?

            — Да. Мы тут все друг друга знаем.

            Сержант сказал, что обязательно найдут злодея. Дело типа возбудили, все нормально будет.

            — Нас за это убийство каждый день дрочат. Леха ведь нормальный парень был. Да вот нарвался, мать его. Ну куда он полез, ты мне скажи?

            — А куда полез-то?

            И сотрудник сказал: «А кто ж его знает?».

            — Нашли на вокзале. Там несколько ножевых, жижа такая, уу-ууух. Алкоголя в крови нет. Представляешь? Ладно бы пьяного вальнули. Ну, может, перепил, туда-сюда. Сказал что-то обидное. А это трезвый. Шел себе и шел. Никого не трогал. Да кого он тронуть-то мог? Ты мне вот скажи. Мог разве?

            — Не мог.

            — Вот и я говорю. А тут какая-то падла попалась. Что уже там произошло. Да как теперь вот разбираться. Но как-то ведь надо. Леха, Леха, — выдал сержант.

            — Тебя где выбросить?

            — Не знаю, — ответил Костя. – Дашь позвонить?

            По памяти набрал цифры. Ксива ответил: «Уже похоронили». Костя пытался объяснить, но грел здоровенные уши полицейский, и нельзя было объясняться.  

            «Ты где сейчас?»

            «Здесь. У меня поезд вече-ом».

            «Увидеться надо».

            «Надо».

            Играло радио. На милицейской волне дрожащим голосом надрывалось «Нет, я не верю». Костя устало зазевал и дремал дорогой, не видя леса.

            Обнялись неожиданно крепко. Ксива хлопал Костю по спине, словно тот поперхнулся, будто правда жизни тесно встала поперек горла.

            — Доехал же! И ладно, не успел. Главное, доехал, — трепетал Ксива.

            — Ну, а как иначе. Все прошло?

            Ксива отвел взгляд и дыхнул свежим пьянющим шлейфом.

— Тяжело пъ-ошло. Полго-еда соб-й-алось. Го-ед-то не го-ед, два пальца об асфальт. Из наших только Фа-еш был – уже смотался.

— Фарш? Как он?

— Таксует, — ответил Ксива, — сам на себя. Но-й-мально в-й-оде.

Проходила здесь узловая станция, и, казалось, невозвратно убывали один за другим поезда. Пацаны двинули с платформы и засели в привокзальном сквере. Неизвестный солдат, возведенный в гранитный монумент, смотрел в далекое будущее и верил, что все будет хорошо.

— Помянуть надо, — сказал Ксива, — ты как?

Петляли неповоротливые голуби. Костя сыпанул остатки семечек, и те взмахнули оркестровым хором, подняв с земли густой дым пыли.

У Ксивы требовали паспорт. Моложавый, настаивал он продать бутылку без документов. Продавщица объясняла – такой порядок, закошмарили вконец мелкий бизнес. Костя сам расплатился последней пятихаткой. Ему продали.  

Вернулись в сквер. На обгаженной скамейке уже спал засаленный бомж, и они приземлились у солдатских ног. С головы, облепленной голубями крапало белым. «На счастье», — думал Костя.

— Ну, — вдохнул Ксива и, задержав дыхание, ничего больше не сказал. Костя бахнул, не занюхивая, а Ксива распаковал новую пачку и разжевал прямо с кожурой горсть.

Косте полегчало. Зажег опохмел, пронеслась ядреная мощь. Отпустило.

— Мать как?

— Да никак, — ответил Ксива и разлил еще, — его же на вокзале хлопнули. Якобы не местные. Да по пьяни хлопнули. Леха-то не пил, а те вот бухие были. Ищут. Найдут мож. Ты думаешь, найдут?

— Найдут, — сказал Костя и потянулся к стаканчику.

Они пытались выпить, но шел разговор, кипели воспоминания.

Помнишь, как его комрот давил. Да подавился. Помнишь, как он десятку выбил. Лучший. А еще помнишь. То вот помнишь, это вот помнишь.

Либо никак, либо хорошо.

Выпили все-таки. Понеслось.

— Он же служить ехал. Ты знал? Я сам не знал. На конт-й-акт пошел. Его позвали. Не хотел сначала. А здесь помотался и согласился. Жить-то надо. Ты сам-то чем занимаешься? – спросил Ксива.

— Я-то? – растерялся Костя, — я друзьям помогаю. Типа бизнес небольшой. Перевозка грузов, — врал уже напропалую.

— Но-й-мальная тема. Лучше на себя, чем на дядю. Я вот в охрану пошел.

— В охрану? Ты сказал, в охрану? – надавил на «р» Костя.

— В охрану, — подтвердил Ксива, — я с девчонкой начал мутить, она у меня этот, как его, логопед. Мы с ней занимаемся, — раскраснелся тот, — а в охране хо-й-ошо. Там гово-ить не нужно. Я, как научусь но-й-мально – он зарычал довольно охр-рррр-ана – куда-нибудь еще пойду. Может консультантом каким в магазин.

Поднялся бомж. Рассмотрев пацанов, потянул руку, но так тянула вниз его жизнь, что снова он повалился и больше не пробовал встать.

— Поезд у меня че-ез час, — обозначил Ксива.

Он бы рад был посидеть с армейским товарищем, потянуть водяры, и все в таком роде, но дома ждали, обещал скорее вернуться домой.

Костя предложил сгонять за второй. Ксива замялся и не знал, как отказать. Хорошо, что отказал, иначе остался бы Костя даже без мелочи.

«Попросить что ли в долг, — думал, — или доберусь как-нибудь». Обратный билет в былую пропасть, где придется что-то объяснять (и навряд ли объяснишь) Косте не светил. Денег бы хватило только на спасибо.

Когда прощались, каждый понимал, что, скорее всего, больше не увидятся. По крайней мере, так им хотелось. Лучше уж вечная разлука, чем смерть, как единственный повод для мимолетной встречи.

Обнимаясь опять, настукивая друг другу по спинам, Ксива закурлыкал вдруг.

— Забыл! Еще же Тата-енко здесь. У него тут знакомый, он до конца недели здесь будет.

Так он вытаращил глаза, так затряс ладонями, словно полудохлая «р» прозрела окончательно, и стал Ксива единственным победителем в их общей армейской судьбе.

«Хорошо, — думал Костя, — обязательно все будет хорошо».

Старшой сказал: «Ты можешь думать, будто я подставил Дэна. Может, и подставил. Но Дэн мой брат. Я обещал, что помогу тебе».

Костя дал подписку о невыезде и обязался являться по первому требованию.

Они приехали к городской администрации. Разноцветный танк переливался синим и зеленым, ударял розовым и нежно алым.

— Здесь большая часть, — Старшой сунул Косте обещанное вознаграждение, — меня самого наиграли, — признался он.

Костя забрал деньги и спросил:

— А что с танком? Почему не перекрасят?

— Денег нет, — улыбнулся Старшой, — смысла нет, а мы победили.

Денег не было.

Не спрашивая дороги, шел он уверенно вперед. Некуда было сворачивать.

«Пря-мо» (с ударением на «о») – скомандовал себе и зашагал, как лучший солдат по вычищенному плацу. Он шел, будто был дома, и знал, казалось, что за тем вон перекрестком появится мост, а за мостом начнутся домишки.

Единственная улица шумела. Пацанские стаи кружили на каждом метре, и Костя чувствовал, как смотрят на него, чужого, как следят – не натворил бы чего.

А что он мог сделать. Он мог только идти до кирпичной двухэтажки, лишенной номера и любых обозначений. Он даже бояться не мог, что налетит борзый гоп-стоп. Отдать он был способен только жизнь. Но кому она только нужна, такая жизнь. Забирайте, пожалуйста. Нам не жалко.

Он шел и думал, что каждый из этих дворовых пацанов знает Летчика. И наверняка кто-то из них знает убийцу. А может сами они – того.

Костя остановился. Нельзя было останавливаться. Постоишь еще, обязательно подойдут. Спросят, предъявят. Ему так не хотелось разговаривать. Он не знал, о чем вообще можно говорить. Сколько ни говори, случается то, что случается.

Татаренко увидел его первым. Он курил с балкона, и Костя, не обнаружив еще кирпички, услышал:

— Неверов! Живой!

 — Товарищ лейтенант, — улыбнулся Костя.

Татарин спустился к подъезду, объяснив, что лучше на улице. Дома у кореша злая жена, а двадцать квадратов настолько тесны, что хоть вой.

— Я знал, что приедешь. Я Ксиве так и сказал – Неверов отвечает за слова.

Лейтенант бродил в запое. Нисколько он не колобродил, не дурил. Перегар окружал его личное пространство. Не подойдешь, не подберешься.

Татаренко мерз, прятался в тоненькой спортивке, постукивал ногами. Измызганные грязью тапочки мрачили прежде стойкий триколор, и ничего не оставалось от офицерского патриотизма. 

Костя предложил хоть в подъезд зайти, но летеха сослался на кошачью вонь.

— Ты подожди, я за курткой сгоняю.

Туда-сюда, он примчался с пивной бутылкой. Костя отказался пить. Колошматило давление, и, может, хотелось крепкого чая. А может, и не хотелось. Не знал Костя, что он вообще хотел.

— У меня тут кореш, — объяснил Татаренко, — мы с ним в училище трубили. Сто лет не виделись.

Куда-то они пошли, озябшие, чтобы спастись от неживой стужи.

— Так вот кореш мой тут обосновался. Он тут всех знает. Но Леху не знал. Зато! – распрямил лейтенант руку. – Представляешь, я рассказываю про Летова, а кореш такой перебил меня и говорит, что знает, кто нашего Леху вальнул. Он пьяный был, потому и рассказал.

— Ваш друг знает, кто убил Летова?

— Слушай дальше. Начал я расспрашивать. Думал сначала, что гонит. Откуда ему знать. Сотрудники работают день и ночь. Это же резонанс для такой-то местности. Работают, а найти не могут. А он, кореш мой, хрен с горы, убийцу знает. Лично знает, ты понял?

— Угу, — сказал Костя, сам не понимая, бредит что ли Татаренко. Допился, наверное, до требухи.

— Я вот и остался у него. Так и так говорю, давно не виделись. Мне-то все равно. Я бы всю жизнь его не видел. Не очень он хороший товарищ, если честно. Но ведь надо расколоть. Надо ведь узнать, что за мразь такая Леху нашего… А кореш говорит, оставайся, сколько хочешь. Нормально у него. Жена только злая. Ух! Ты сам-то не женился?

— Неа, — махнул Костя. Он хотел рассказать, что случилось с ним на мирной гражданке. Так он поверил Татаренко, так захотел доверять ему – признаться бы, может, легче стало. Но Татарин сам изливал пропитую душу.

— А я ведь уволился из армии. Осточертела мне, Костя, эта служба. Я теперь свободный человек. Что хочу, то и делаю. А я знаешь, что хочу делать? Я отдыхать хочу. Я хочу каждый день пьянствовать и тянуть ляжки.

— Всю жизнь не получится.

— А мне много не надо. Мне вот дали пять окладов, за отпуск дали и выходное пособие заплатили. На первое время хватит, а там все равно. Разочаровался я в службе, Костя.

— Даже не верю.

— Сам не верю, — улыбнулся лейтенант, — это я мало отслужил. А уже в печенках. Лучше вовремя валить, чем всю жизнь заваливать. Душно мне в армии. Вернуть бы все назад, я бы в театральный вуз пошел. А у меня что, суворовское, потом в нахимовское перевелся, потом курсантом.

Они постояли, подумали о своем. Татаренко об упущенных годах думал. Костя думать не хотел, как дальше придется жить.

— Ну так что, потрясете вы кореша? Расколется?

— Куда он денется? Два захода, три по ноль-пять и заговорит, как миленький. В другом, Костян, дело. Расколоть – расколю. А дальше?

— А дальше? Что, дальше? Пойдем и сообщим, пусть разбираются.

— Пусть, — согласился Татарин, — только не так поступают боевые товарищи.

Пиво, не жалея, потрошило летеху на верный бред.

— Найдут его, предположим. Установят, допустим. И все? Тюрьма, срок? Думаешь, тюрьма лечит? Ты вот сам подумай.

— Не знаю, — замешкал Костя, — наверное, лечит.

Он вспомнил братский кулак и слово свое вспомнил. Обещал заботиться о матери, обещал, что научится зарабатывать и станет жить, как человек. А что в итоге. Скорая судимость, первая ходка, опять-таки брошенная мать. Водил за нос Костю невидимый ужас, и не знал он, как оправдаться.

— Зато я знаю. Не лечит тюрьма. Армия не лечит. Жизнь вообще вылечить не может. Единственное, к чему нужно стремиться, это к справедливости. Понимаешь, нет справедливости на белом свете. А я не верю, что нет. Так слабаки только думают или те, кто смог приручить справедливость и боится теперь лишиться своего счастья.

Татаренко не давал Косте говорить.

— Меня послушай. В армии не слушал, тут выслушай. Я вот…, скрывать мне больше нечего, я тебе честно признаюсь. Я таким трусом раньше был. Я себя ненавижу за трусость. Я бы, может, и не хотел бояться, а боялся. Одного боялся, второго. Сделать что-нибудь боялся или не сделать что-то. Тоже боялся. А потом я не заметил, как сам стал одним сплошным куском страха. Страх во мне осел, он меня заполнил, понимаешь? И теперь я сам стал страхом для других. Я теперь ничего не боюсь, потому что погряз по горло в бесконечной тряске.

Скорее всего, Костя понимал. Он не чувствовал сил объяснить, как именно понимал, и на что был готов, чтобы доказать свою правду. Хватанув момент, когда летеха заговорился, он выдал решительно, как умел:

— Я вас понял, товарищ лейтенант. Можете на меня рассчитывать.

Татаренко звал к корешу. Говорил, что жена вечером уедет, и вдвоем (раз теперь они в одной лодке) легче будет выпытать правду. Он винил себя в смерти Лехи. Если бы не контракт, тот бы остался дома, не поехал бы никуда.

Костя сказал, что обязательно придет. Ночевать ему негде. Да и денег нет, раз уж на то пошло.

***

Ушел бы сразу – такой холод стоял на кладбищенском пустыре, так беспокоил ветер, что невозможно было говорить с Летчиком.

Костя не верил, конечно, что Летчик слышит его. Он даже был уверен, что нет его ни здесь, ни там где-то. Одна память осталась. И то, вот-вот, да забудется, переживется.

Он оборачивался, сам не понимая, что такого страшного может произойти. Самое страшное – позади. Самое страшное – впереди. А сейчас бояться нечего.

Он смотрел поверх, стараясь не замечать блеска новой ограды на фоне соседних, обшарпанных и забытых.

«Леха, ты не обижайся», — сказал Костя, и сам не поверил, что начал говорить. Сигарет не осталось. Жадно замусолил он поникшую веточку. Вяжущий привкус промчался во рту. Горько стало.

Леха молчал. Смотрел с фотографии без улыбки, испуганно сжав губы. В спелом камуфляже, в черной беретке, с автоматом в руках. По духанке, щелкали их на пересыльном пункте. Леха вышел неплохо, только топырило ухо, и глупо сияли веснушки.

«Главное, держаться вместе», — сказал тогда Летчик.

И они держались.

«Я не знаю, — сказал Костя, — что будет дальше. Но ты не обижайся. Мы, Леха, за тебя отомстим».

Он хотел бы услышать – нет, Костян, не вздумай. Так должно быть. Возвращайся домой, и живи, как сможешь.

Но ничего Костя не услышал.

А услышал бы, пропустил мимо. Куда он мог вернуться. Представив, как будет мстить за Летчика, как накинется на хмыря и начнет душить, так приятно стало и нехорошо одновременно, что крутануло голову, и Костя присел на корточки, схватившись за край оградки.

Усталость била по лицу. Сверкало пред глазами. В ногах перестала крепнуть земная. Сил вообще не осталось.

«Надо выспаться, — думал, — сегодня я обязательно высплюсь. А завтра отомстим».

В какой-то момент, подняв голову, он разглядел в фотографии не молодого призывника, а пьяного дембеля. Тот лыбился кособоким зубным оскалом и бритая голова нещадно слепила большим солнечным пятном.

— Ну ты и мразь.

Грохнули выстрелы. Костя дернулся, хватился за голову. Дрогнуло в висках, стянуло затылок.

Пора, что ли. Неужели опоздал. Вдруг нашли.

Задышал часто и скоро. Удержал равновесие, поднявшись.

Он увидел за пустырем краешек леса. Массивные ели тянули к нему лапы и звали-звали, как своего. В еловом поднебесье, задрав голову, важно стоял Левчик, по-дембельски спрятав в карманы руки.

Костя шаг сделал, и дембель повторил. Прошел вперед – дембель сиганул в темноту леса.

Он бежал за ним и видел, как тот задыхается. Тощие ветки царапали бушлат, щебень бросался в ноги. Потом Костя сам стал подыхать. Стучало в груди, лицо горело на сквозном ветру.

— Где ты там? Выходи давай.

Эхо разило шальной волной. Костя разглядел, рванул через силу, но лес хватил солдата, и зелень формы ослепила раздетые ветки, накрыла голые стволы.  

Он мчал по крутым тропам, и птицы неслись, не видя неба, задевая древесные головы. Пестрил шум, свистел вдогонку ветер.

Он бежал не за дембелем, растворился тот снова, и уже безвозвратно. Бежал он прочь от возвращения домой, прочь от предстоящей расправы, прочь от Летчика и всего, что жило в нем, и перестало жить.

Когда лес перекрыл дорогу непроходимым вечно зеленым ельником, Костя сдался и рухнул живьем. Больно ударившись о тяжелый камень, случайно брошенный не пойми кем, он еще мог разглядеть, как свесился над ним синий островок неба.

Там, между синим небом и зеленой еловой каймой, плыл неторопливо Летчик. Там, между синим и зеленым, кружил засыпающий Костя. Он сперва хотел коснуться земли, хватануть в дорогу слетевший рюкзак, но так ему стало легко, что, набрав воздуха, отпустив себя, поднялся на ту запредельную высоту, с которой только начиналась невнятная, но совершенно другая жизнь. 

2017-2018