Дарья Морякова

СБОРНИК СТИХОТВОРЕНИЙ

1. ПРОСТЫЕ СТИХИ

Славно, что в мире все-таки
есть какой-то порядок:
что машины носами стоят в одну сторону
на легонько заснеженном тротуаре,
девушка за окном маникюрного кабинета
выберет бежевый,
как и две,
и четыре недели назад,
и наш пёс
всякий раз, когда я приезжаю
навестить родителей
на юго-западной,
всякий раз – одинаково рад.
Да и то, что ведущий на радио
каждый день говорит
примерно одно и то же
тоже,
наверное, здорово.

• • •

Вначале любовь
дарит тебе
ощущение чистоты.
Этого не загадывают,
и этого не замечают,
просто принимают,
как подарок, который и так знал, что получишь.
Человек просыпается утром,
идет в душ,
и видит, что колени его – бутоны.
Ладони его – бутоны.
Соски, член и уши – бутоны.
Он чистит зубы, приподнимая бутоны-губы.
Намыливает до пены бутон живота.
Все в тебе очищается с поцелуем.
Все до скрипа блестит от любви.
Но после – она
дарит знание.
О том, что кому-то случилось
полюбить твою грязь,
найти красоту
в твоем безобразии,
не почувствовать вкуса
твоей горечи,
не стыдить тебя
за твой плач.
И скелеты твои,
и твои топоры
одинаково ей нужны.
Потому что ей нужен ты.

• • •

На улице и чудно, и тревожно,
и воздух с каждым днем острей
дюшесом пахнет
(вы не замечали
такого свойства молодого снега?)
Я не замечала.
Но вот заметила, как дура улыбаюсь,
и ставлю ногу в эту смесь алмазной крошки
и кромки моря, в эту белизну.
В кафе кончается пирог,
зато огни на окнах бесконечны.
Забился в угол
беспокойный ум
и там в углу танцует,
прижимая к сердцу
одну из твоих старых фотографий.
Заиндевевших веток колтуны
очерчены углем на сером небе.
И что-то тихо падает
на плечи моего пальто,
на плечи твоего,
где бы ты ни был,
(и это самое удивительное)
падает
то же самое.

• • •

так плачет душа,
истязая ни в чем не повинное тело
(тело оно же всегда под рукой)
плачет,
не имея возможности выразить себя
ни через язык, ни непослушными пальцами огрызком карандаша
по блокноту,
ни агонией чресел,
ни уж тем более танцами в этом херовом клубе
душа сочится через хрусталик,
застилая ему путь к свету,
соль и пепел
смешать но не взбалтывать
суматошные дни
я веду тебя на венгерский фильм
с русскими субтитрами
надеясь, что режиссёр сумеет
объяснить то, что изъято из моей речи
по запросу правообладателя,
этого невидимого чревовещателя
вещающего через мой неумелый рот
и кривые руки

• • •

Между таблеткой и сном, нет,
между половиной таблетки и
половиной четвёртого утра:
женщина раскрывает объятия,
раскидывает сети,
разбрасывает зерна риса,
накрывает на стол,
ложится в постель,
раздвигает ноги,
умирает.
Зеркало светится, как ночник,
чей свет отражается
в самое себя;
внутри лава-лампы
округлый огонь
в пределах допустимого
(в пределах пластмассовых стен)
танцует в агонии.
Фотография собаки
из сериала «Комиссар Рекс» –
самое дорогое,
что ты можешь унести
в отделении кошелька,
закрывающемся на молнию.

2. СТИХИ О ЛЮБВИ, О ЧЕМ-ЖЕ ЕЩЕ

Воскресенье 18/12

Так рука опускается на голову плачущего мужчины,
и зверек утешает зверька и блуждает по космосу тела.
Воздух в комнате влажен, как будто начало апреля,
слово каждое важно, и нежность не ищет причины.
Выбиваются волосы, запах вина обретает форму
синеватого облака над кроватью, которую не застилают.
День проходит в неспешных попытках друг друга вспомнить
– прошлых жизней знакомства беспечно душа забывает.
Торжествующий месяц висит незакрытой скобкой,
и глазам, погруженным в глаза, до него нету дела.
Иногда голова это просто пустая коробка,
но внизу горит сердце, а сердце не знает предела.

• • •

Он говорит, на луне есть жизнь, подходит, берет за плечо,
говорит:
«На луне есть жизнь».
Она смотрит в полглаза, и в детской её груди зарождается
катаклизм.
Масляной лужей шелка блузка стекает на пол,
мягким прыжком на полку
кошка меняет стол.

• • •

счастье мое боязливым
подростком голым
открывает дверь и в глазах его
только ужас
ничего кроме ужаса первой любви
и глухого желания продолжения
как ему дураку объяснить
что любая попытка продления
для подобных созданий бесплотных
в конечном итоге столь же бессмысленна,
сколько смертельна?
ждать тебя, мое счастье, на кухне
под кавер Джордж Майкла на Элтона Джона
счастье мое — вотпрямщас,
оно не в Брюсселе и не в Дижоне,
из духовки достать сулугуни,
снять фартук, расправить крылья свои цыплячьи,
и совместные фотографии остервеневши
в соцсети фигачить; удержать
я хочу удержать нас на этой постели
и в этой рекламе глумливой
про красивых людей
летней ночью кружащихся в Риме —
ведь никто не узнает, как мы расходились в слезах и скандалах на
Пьяцца навона, как бесились почти что расстались, но нет
как назло как всегда эти стоны эти нежные пальцы и цепкие
лапы и красные рваные джинсы и короткая память
как страшно как сладко что счастье не длится
под тобой замереть а потом и совсем прекратиться
голоса умолкают смываются запахи, лица
лишь они бесконечны всевластны на старых айфонах
а ещё наши письма и мертвые мухи в плафонах
мое счастье не скрипка в меду, а коньяк в саксофоне
я его будто поезда жду на горящей платформе

• • •

Ex-lovers blues

Встреча с бывшим любовником
это всегда в первую очередь
встреча с несбывшимся: вид
вспаханного, но не взошедшего поля
в сумме с лентой бурой земли под ногтями
в N-ный раз не шокирует, но подгибает колени.
И когда по прошествии должного времени
отправная риторика боли ослабевает,
ты все равно остаёшься в выбранном наспех кафе
будто бы голый – тот же озноб и неловкость
(тут уж какими бы ни были пломбы,
нам помещенные в пасти, —
когда ковыряют металлом,
пугает сильней всего звук
или холод).
И потом шутка,
которая раньше казалась смешной нам обоим
и означала, конечно, больше самой себя,
вдруг оказывается странно не кстати
и замолкает
в отчаянии зажигалки,
приставленной к глыбе льда.

3. СТИХИ О ДРУГОМ

То ли снова качели скрипят под окном,
то ли первое эхо грядущих морозов – вороны
вниз с деревьев швыряют протяжные хриплые стоны,
подрывая мне сердце спросонья как N лет назад.
То ли бабушка тащит меня в детский сад,
то ли мама – обратно, их лиц почему-то не помню,
только в варежке руку и скрежет саней об асфальт
и смешливое чувство, что старость всех нас не догонит.
Одинокий фонарь ободряюще будет гореть,
разливая, как чай, свет на снег у сто первого дома;
я не знаю опять, почему в эту мглу, в эту смерть
отправляю тебя, мой напуганный древний ребёнок.

• • •

Иллюзиоскоп.

В день дождливый и будний в полтора раза больше такси
проплывает под небом гневливым бетонного цвета.
Проклиная погоду, пилот выпускает шасси,
Ты вернулся, ты помнишь – да-да, «возвращаться», «примета».
Водрузив себя в убер, уставишься сонно в окно
провожать провода и столбы длиннофокусным взглядом,
кто-то рядом сидящий сольется с машиной в одно,
и кривые расчертят свой путь по стеклу водопадом.
Что такое, Ясон? Не нашёл, значит, мало искал,
значит, мало топтал мокасины в Стокгольме и Мальмё.
Ты же помнил – руно это (пусть восхитительный) сон,
но погнался за ним, повинуясь мечте и рекламе.
Это бред, это блажь, это предков лохматых завет –
рододендрона цвет на щеках той девицы из бара,
просыпаться не здесь, не собой, уходить, чуть рассвет,
заливая эспрессо знакомые с детства кошмары.
Ты пикапил, ты вёлся, ты пробовал ганджу и кокс,
держал за руку нимфу у моря во время прилива,
тем обидней, наверно, как дома оставленный пес,
сжав в зубах поводок, ждать прихода сторукого Шивы.
Мир огромен, и зелен, и светел, как теннисный корт,
где ты – мяч, а не парень в сиреневом поло Ральф Лорен,
если выберешь цирк, будет цирк, если спорт – будет спорт,
мир огромен и светел и (вот уж прости) иллюзорен.

• • •

последняя коллекция человеческого убожества
проплывает по полу вагона,
втаптывая свои тени и слякоть
в резиновый подиум
обрубки ног, обмотанные белым
самая известная песня группы “кино”
вмещающая остатки тела инвалидная коляска,
феерия дипломатов и пуховиков
выходной день в центре как оргазм повешенного
разделим количество конечностей на количество ртов
получим действительное число
рассчитаем скорость скольжения костылей
по щербатому мрамору
(зато наше метро самое красивое)
(зато наши женщины самые красивые)
тетя вера открывает продолговатый контейнер
из пенопласта скрипящего под ее розовыми пальцами
как снег
бережно перекладывает в красную миску яйца
внимательно слушает стук скорлупы о пластмассу
включает воду и водит рукой под водой
розовые пальцы скользят между белыми пятнами
облупившийся лак — лиловый — с укором смотрит на тетю веру
нужно перекрасить
негромко играет радио,
над кипящей кастрюлей с луком поднимается вкрадчивый пар
под советским шерстяным одеялом в маленькой комнате
спит дядя Валера
старший в кино
младший путается в ногах и просит налить компот
тетя вера с тревогой вслушивается в прогноз погоды
ставит кастрюлю с луком на косметический каталог
тряпкой сгребает яичные крошки в ладонь
успевает заметить, застыв, что уже темно
разжимает ладонь над ведром
и думает
“старший в кино”
тетя вера об себя вытирает руки
в коридоре срывает дубленку с рогов
по привычке хватает ключи
хохоча, бросает обратно
промахивается,
перед выходом коротко смотрится в зеркало
на дрожащих ногах забегает в метро
без билета ныряет в зал, слышит свист, улыбается,
обнимает себя и прыгает
на другой стороне платформы
безногий руками отталкивается от пола
и весь свой беспомощный груз
переносит в вагон

• • •

Санкт-Петербург, 2/18

Голуби, голуби, белое, жёлтое,
вьются решетки, слова и решетки.
Девочки плачутся, бармены слушают,
город как яичница — белое, жёлтое.

Город как рожица гнусная, грустная,
город упрямится, тянет за нить,
чижится, пыжится, девочек мучает,
чтобы при случае знали как пить.

Смотришься в зеркало водное, бледное,
пылью заснежено, кем-то исхожено,
руки у девочек тонкие, нервные —
девочки разные, руки похожие.

Что с тобой станется, кто с тобой свяжется,
кто тебе свяжет справные варежки?
Выдохнет зеркало в утро апрельское
взрослое горе, саночки детские.

• • •

Рим, 8/17

Когда на Виа Аурелиа в 6-30
магнолия особенно нежна,
и до неё симптоматично чуток
уставший глаз, в короткий промежуток
трёх летних дней вобравший красоты
почти до растворенья роговицы
в одной из фресок Санти, —
посмотри,
как близость к морю очищает лица:
коричневея, плавность обретают,
носы и лбы и прочие черты.
Позволит город быть с собой на ты
недолго —
ровно три глотка эспрессо.
Пока идёшь сухим боргезским лесом,
как лебедь ослепителен и свеж,
горячий полдень томно выплывает.
.. Порывистая женская рука
прошутто рвёт,
как сабинянка — тогу
(ведомая на этот раз
не долгом
перед отцом и мужем,
а лишь тем,
что чиабатта быстро остывает,
а также голодом — и мужа, и отца),
и на столе под хохот расставляет
кувшины и пузатенькие банки
с оливками.
Va bene!
Разговорам нет конца:
слова по кругу вьются, как Фиаты
на площади Венеции под вечер.
Под вечер?..
Вечер, к слову, наступил.
Обзавелись террасы ресторанов
певицами с цветами в волосах,
и в раскалённых за день небесах
спор солнца и луны решился в пользу
последней.
Тает медленней джелато.
И ты влюблён,
и шумный, летний,
фонтанами и блеском двух светил
забрызганный
священный Вечный Город,
тебя, как Хронос дикий,
проглотил.
Не задирай здесь головы,
опомнись:
карабиньери в красных колпаках
твою невесту раздевают взглядом,
пока гуденье мессы где-то рядом
(на площади дель Пополо?
за садом?)
приостановит винных мыслей хор.
Одну из лёгких кремовых федор,
разложенных арабом вдоль дороги,
нацепишь на макушку, тут же строго
посмотрит итальянка сквозь тебя
(понявшего, что этим быстрым жестом
ты опустил последнюю монету в копилку
с мелкой подписью “не местный”).
Куда идти — неважно,
ведь судьба
должна как будто знать немного лучше
в таких местах, назло попыткам дуче,
богами не забытых и сейчас.
И город разрастается в стихах,
сандалии стираются о мрамор,
и в кронах пиний, будто в облаках,
господь включает птичью мелодраму.