Малика Атей

18+

Я НИКОГДА НЕ (роман)

В патриархальном городе, где нужно беречь девственность, но не остаться старой девой, Кора открывает ателье нижнего белья. Она думает, будто может говорить, что хочет, заниматься сексом, с кем хочет, и мстить тем, кого не любит, но скоро осуждение общества разрушит ее маленький свободный мир.

Речь пойдет о продажных девочках,
ведь мальчики женятся только по залету или по любви.

Тогда я побежала к Богу
«Пожалуйста, помоги мне, о Боже,
Разве ты не замечаешь моих молитв?
Не видишь, как я молюсь, стоя на коленях?»
Но Бог сказал:
«К черту тебя»
Бог сказал:
«Иди к черту»
Он сказал: «Иди к черту»
Именно сегодня
И я побежала к черту,
Он ждал меня
Я побежала к черту, а он ждал
Я побежала к черту, а он ждал
Весь этот день

Sinnerman, афроамериканская народная
спиритуалистическая песня

Глава 1

Все ли приглашенные идут на свадьбу, желая обеим сторонам счастья?

Конечно, существуют условно порядочные люди, понимающие доброту как попустительство, которым и в голову не приходит, что можно, вообще-то, плохо относиться к любому из участников торжества, и что было бы гораздо человечнее пророчить не подходящим друг другу молодоженам одни беды, чем желать им счастья. 

Боту погубили собственные стандарты. Она могла с успехом провести одну из тех ужасных свадеб, на которых нет ни одного гостя, который бы догадался, что свадьба ужасна, но в этом случае надо было не звать школьных подруг, а не звать школьных подруг – значит расписаться в их отсутствии, что в целом значило бы – до сих пор Бота не идеально жила жизнь.

Она пригласила нас в последний момент, за полторы недели до торжества. Любопытство перевесило все: мы согласились.

– Я до последнего не верила, что он на ней женится, – гигантский подарок закрывал Анеле все лицо, и казалось, что это говорит белая коробка с розовой лентой.

– А я с самого начала поняла, что так оно и будет, – ответила я ей довольно мрачно. – Они ведь так друг другу подходят, – добавила я, вспомнив о присутствии Юна, которого я плохо знала, и Ануара, которого не знала вовсе.

Карим улыбнулся:

– Мне одному послышалась ирония?

– Одному, – серьезно сказала Бахти, стряхивая пепел. – Мы все очень рады, что Айдар встретил Боту.

– Аминь, – я слегка склонила голову.

– Сегодня будет весело, – Ануар балансировал на бордюре, перенося вес с пяток и обратно.

– О эта многозначительная улыбка, – Юн поднял брови.

– Мне кажется, или капает? – Бахти с интересом посмотрела на свою сигарету.

– Видишь, само небо велит тебе оставить эту пагубную привычку.

– Юн, а проще сказать нельзя? – Бахти ненавидела, когда ей пеняли на курение.

– Слушайте, а действительно капает, – холодная дождевая капля коснулась моего плеча.

– Капает? Дождь? Подарок! Капает! – панически завопила Анеля и поскакала внутрь ЗАГСа быстрее, чем позволяли шпильки.

Коробку мы не покупали, и ленты тоже не покупали – все это осталось от упаковки фурнитуры, которая поступила в мое ателье на прошлой неделе. Как только я увидела коробку, я вспомнила о финальной распродаже в Дин Хоум. «Две подушки за шесть тысяч»^[1], – я позвонила Бахти из магазина. «В Дин Хоум все такое красивое», – с сомнением ответила Бахти. «Зато некачественное», – успокоила я ее.

– Нет, я бы не делал свадьбу в такую погоду, – Юн, нахмуренный, нюхал воздух. Становилось все пасмурней и холоднее, и надежду, что только утром так, а днем распогодится, сдувало ветром.

– Ага, позвонил бы сотне-другой гостей и перенес на завтра, – усмехнулась Бахти. – По идее, лучше двадцатого сентября и представить себе нельзя. Должно было быть тепло.

– Свадьбу надо делать строго в августе, – сказал Ануар.

– Свадьбу вообще не надо делать, – ответил Карим. – И замуж выходить и жениться надо как можно позже.

– Если мы все еще ведем речь об этой невесте, то нет, она не слишком поторопилась, – сказала я негромко, и все невольно бросили взгляд в сторону Боты, она стояла в отдалении к нам в профиль. Платье с завышенной талией подчеркивало ее живот, накидывая пару месяцев сверху.

Организатор свадьбы загнала нас внутрь: скоро начиналась регистрация.

Мы смотрели с плохо скрываемым разочарованием со второго этажа на первый, где Айдар то и дело наступал Боте на платье. Парадные и с постными лицами, мы выглядели так, будто пришли на полусвадьбу-полупохороны: худенькая Бахти в смокинге, я в алом платье от Оскара де ла Ренты^[2] (сначала мне показалось, что я перестаралась, но потом многие стали расступаться, давая мне пройти, и я поняла, что перестаралась настолько, что уже не сама выгляжу слишком роскошно, а другие выглядят недостаточно хорошо), Анель с цветами в волосах, в платье цвета домашних меренг.

– Этот неловкий момент, – прошептала Бахти, – когда гостьи на свадьбе красивей невесты.

Я с удовольствием расправила складки на платье и ответила ей, что нельзя указывать на физические недостатки человека, это все аукается.

– Глаз выбьют? – переспросила Анеля.

– Нет, дочь с толстой шеей родится.

– Хорошо, – сказала Бахти, – я не буду говорить, что она беспородная, мелкая, неудачно выкрашенная в рыжий, и у нее нет профиля…

– И стиля…

– И приличного визажиста…

– Да, и парикмахера тоже. Нельзя так нельзя. А можно говорить, что она недалекая, убого-тупая, невоспитанная колхозная прошмандовка?

– Ты же не хочешь, – Анеля пыталась не ржать, – чтобы у тебя родилась такая дочь? Вот и не говори.

– Не буду, – вздохнула Бахти.

– Ни в коем случае не говори, – я убрала белую ниточку с пиджака Бахти, – что у нее нет носа.

– Даже не думай, – подхватила Анеля. – Какие вы злые, девочки. Может, она стала неплохим человеком.

– Или богиней секса, – предположила Бахти.

Мы перегнулись через перила и вперились в невесту.

– Не-а, – я выпрямилась. – Это вряд ли.

– Неужели он не мог найти другую богатую девушку? – в энный раз спросила Анеля.

Не то чтобы Бота не была завидной невестой, но сначала она ужасно долго была лиственницей, а потом оказалась сущим бревном. Бота располагала чудесным приданым (Бахти, узнав его размеры, сказала, что сама бы на ней женилась и сделала бы ее счастливой), но у нее не было ни мозгов, ни сердца, ни намека на достоинство, ни, вследствие первых трех пунктов, других женихов, помимо Айдара. А, еще у нее напрочь отсутствовал вкус, совсем от слова вообще, что затрудняло поиск парней и мешало достойным молодым мужчинам узнать ее поближе, а именно узнать, чья она дочь – вместо фамилии отца у нее было старое, как обивка в сельском автобусе, имя деда.

Шесть лет Бота надеялась, что ей встретится кто-нибудь, чье соотношение неверности и небогатства было бы менее удручающим.  На седьмой год произошло два события. Во-первых, у Айдара умерла бабушка, оставив из всех внуков именно ему чудесную трехкомнатную квартиру в самом центре – и хотя это ничего кардинально не меняло в богатстве Боты, она относилась к тем поразительно жадным людям, которые не согласны терять ничего, что можно приобрести. Во-вторых, Бота обнаружила, что Айдар стремительно удаляется от нее к семнадцатилетней студентке, удаляется, получив повышение по работе, а Бота уже проводила замуж всех своих подруг – кроме нас, конечно, но нам было можно, мы с ней жили в разных мирах. Айдар был красивым парнем, невероятно красивым, и неглупым, и еще очень молодым, и было совершенно очевидно, что однажды он сделает прекрасную карьеру, и даже его продажность можно было простить за милые манеры, и Бота бросила пить противозачаточные. Другими словами они были той удивительной парой, которая соединила в себе сразу две весомые причины для заключения брака: если вам не нравился жених, можно было сказать, что он женится ради денег, а если вам не нравилась невеста, правдой было и то, что она женила его на себе, залетев.

– Смотрите, какие счастливые, – Бахти кивнула в сторону парней. Карим, Юн и Ануар стояли среди остальных костюмов и смокингов довольные, в радостном возбуждении.

– Не понимаю, чему они радуются – неужели им не видно, что их близкий друг женится на дуре? – спросила Анеля.

– Мне давно кажется, – Бахти подняла брови к вискам и хитро улыбнулась, – что мужчины не желают друг другу ничего хорошего. Не знаю ни одного мужчину, который бы сказал своему товарищу: «бросай эту стерву», или «ты достоин лучшей работы», или «ты сопьешься, я не буду тебе больше наливать».

– Мда, под видом мужской солидарности творятся страшные дела, – подтвердила Анеля.

– Может, все проще? – сказала я совсем тихо, чтобы и Анеля наконец перестала вопить, – «Сейчас я буду пить, сейчас меня напоят?»

Нас попросили занять места, штора, свисавшая с головы Боты, потянулась по красным ковровым ступенькам.

– Почему не спросили, – горячо зашептала Анеля мне на ухо, – есть ли в зале люди, знающие причины, по которым этот мужчина и эта женщина не могут вступить в брак?

– Потому что таких людей тут как минимум трое.

Мы расхохотались, тетка Айдара повернулась и шикнула на нас.

Голубей молодые пускали под холодным моросящим дождем.

– Господи, какие катания в такую погоду, – разворчалась Анеля, увидев лимузины.

– Анеля, ныть нехорошо. Ты можешь и не заболеть менингитом, – я пыталась не намочить подол в лужах, – и кровавый цистит – это совсем не так страшно, как рассказывают.

Бахти как-то удачно пропустила вперед всех, как она их звала, неоченьских, так что Карим, Ануар и зануда Юн успели отвертеться от настоящих подруг Боты и сели в машину вместе с нами.

Это были самые мокрые, самые скользкие, самые скучные, самые ветреные и холодные катания, и хотя жизнь еще не закончилась, было как-то понятно, что хуже катаний никогда уже не будет.

– Почему мы без шампанского, – каждую остановку недоумевал Ануар. Всякий раз, стоило ему покинуть компанию и устремиться к магазину, его звал жених или дружка, или фотограф.

– Если я сейчас не выпью, – сказал Юн похоронным тоном, – я заработаю воспаление легких и умру.

Должен же он хоть что-то зарабатывать.

– Ничего, вон невеста в тонкой синтетике и вполне бодренькая, – сказала Юну Бахти.

– Ее греет свидетельство о браке, – Карим даже не потрудился снизить голос.

– Знаешь, как мне холодно в босоножках? – Анеля прыгала на месте.

– Потому что свадьбу надо делать в августе, – сказал Ануар. – Знаете, что самое ужасное? Мы столько позируем, но никогда не получим снимки.

– Никогда, – кивнул Юн.

– Кроме тех, что сделают для Instagram, – возразила Анеля.

– Безвкусно отфильтрованные, – я представила себе фотографии, на которых нас отметят, – слишком желтые, слишком размытые, да еще и отрезаны по суставам.

– Это как? – спросил Ануар.

На заднем плане невеста снималась с сестрами, жених приближался к нам, мы сделали доброжелательные лица.

Широко улыбаясь, я тихо и быстро ответила:

– Это когда ноги есть, а ступней нет, или руки есть, а кистей нет, или когда…

Но тут подошел Айдар.

– Ну, как оно? – преувеличенно бодрый, он смотрел на всех и мимо каждого.

– Погода чудесная, – поэтическим тоном произнес Юн.

– Казахи говорят, дождь – это к хорошему, – вставила Анеля.

Не прошло и секунды, как появилась Бота и крепко взяла мужа под руку (как будто кто-то будет посягать на него в день свадьбы).

К семи вечера, продрогшие, еле шевеля ногами, мы добрались до ресторана. Парни пошли с кем-то здороваться.

–  Быстро в туалет, – я утянула Анелю с Бахти. – Сейчас там будет очередь, как в Лувр в дни школьных каникул.

Куда более спокойные, но все такие же холодные – везде работали кондиционеры – мы пошли к карте рассадки. Бахти с Анелей искали наши имена в списке столов, начав с начала. Я заглянула в самый конец:

– О, мы сидим за лучшим столом с красивыми друзьями Айдара!

– Где? – Бахти с Анелей так перевозбудились, что чуть не стукнулись головами.

Я закатила глаза.

– Как только увидите стол на самом отшибе и пару обреченных детей за ним, не уходите далеко: это наш.

У Бахти вытянулось лицо. Я увидела, как Карим, Юн и Ануар садятся за один из лучших столов в центре зала, вместе с сестрами Боты, так далеко, что они нас даже не увидят. Мы этого вовремя не ценили, но, видимо, все, что мы испытывали до этого момента – это была радость.

– Бота скорее съест пластикового лебедя за своей спиной, чем расщедрится на таких, как Ануар, для заведомо грешных, вредительных девушек. Это мы, – пояснила я слегка грустной, замерзшей Анеле.

– Причем тут вообще лебеди? – Бахти бросила возмущенный взгляд на инсталляцию над подиумом молодоженов. – Причем тут эти верные, благородные создания?

– Она на шестом месяце, у них не было времени перебирать всех птиц и вспомнить самую меркантильную, которая бы еще славилась добрачной беременностью.

Анеля тем временем перепробовала все стулья за нашим столом:

– Это логически невозможно, но как я ни сажусь, я остаюсь спиной к залу и весь зал – спиной ко мне, и я ничего не вижу: ни сцену, ни танцпол, ни стол молодых.

Возле нас стояла колонка – так близко, будто не только не хватало места, но ее еще и нарочно придвинули. Оставалось надеяться, что она будет работать во всю мощь, и хотя мы ничего не увидим, мы лучше всех все услышим.

– Какой кошмарный стол, – сказал взявшийся из ниоткуда Карим, в руках у него был стул. – Юн еще предупреждал, что у вас худший стол в зале.

Вслед за Каримом подошел Ануар – Бахти просияла, и Юн тоже притащился. Я давно замечала, что Юну все еще нравится Бахти, но видимо не настолько, чтобы жертвовать хорошей рассадкой по собственной воле.

И хотя мы уже немало пострадали на этой бессердечной свадьбе, главное разочарование вечера ждало нас впереди: на столе стояли ледяные кумыс^[3] и шубат^[4], вода и даже отдельный лед, но ни намека на горячительное.

– Я не смотрел новости месяц, на работе аврал был, – Ануар таращился на питье, не садясь, – когда объявили сухой закон?

– В VII веке, – ответил Карим. – На Ближнем Востоке.

– Я не чувствую пальцы ног, – заныла Анеля, – я не чувствую пальцы рук, я не чувствую…

– Запаха виски, – все еще шокированный Ануар занял место между Бахти и мной.

– Я согласен на коньяк «Казахстанский», – сказал Юн.

– Даже я на него согласна, – это была правда.

– Интересно, когда Айдар успел принять ислам? – спросила Бахти.

Анеля сняла босоножки и усиленно терла ступни друг об друга, шмыгала и дула на руки.

– Может, свалим? – Юн смотрел на стол с тоской.

– Ах ты мой маленький бунтарь.

– Да иди ты, Ануар.

– Никогда не понимала, – перебила их Анеля, – почему все невесты поголовно надевают на свадьбу платья-бюстье, а беременные невесты – платья на бретелях. Типа, покажись голой сразу всей родне?

– Никогда не видела такую колхозную родню, – сказала Бахти.

– В твоем представлении Земля вообще квадратная: от Ленина до Дзержинского, от Абая до Кирова^[5], – Карим рассматривал куриную ножку, – микров и аулов и их жителей на твоей Земле нет.

Единственное, что не полностью, но виднелось нам, был экран, куда транслировалось происходящее. Бота, Айдар и свидетели прошли по белой дорожке, в конце которой Айдар решил поцеловать Боте руку на камеру. Целуя, он не наклонился перед ней, а поднял ее кисть к своему рту, а Бота была ниже его на четверть метра, и ее короткая конечность с трудом растянулась на такое расстояние.

– А долго мы должны тут находиться? – спросил Юн. Все это время он гипнотизировал взглядом воду в своем бокале, но та не обратилась в вино.

– Слово скажем – и можем идти, – ответил Ануар.

Юну заметно полегчало. Я прыснула:

– Ануар забыл добавить, что это будет после торта. А торт будет после второго стола. А второй стол, – продолжала я издеваться, глядя на тускнеющее лицо Юна, – будет через вечность, то есть после этого стола.

Из колонки со страшным жирным кашлем раздался первый тост: молодым желали дожить вместе до правнуков.

– Спорим, они не доживут до первого школьного звонка будущего ребенка, – сказала Бахти.

– На что спорим? – оживился Ануар. – На деньги или на желание?

Карим вынул из пиджака праздничный конверт, в котором, по всей видимости, лежал подарок Айдару и Боте:

– На деньги.

– Нам же придется общаться полным составом, чтобы отдать выигравшему приз, – сказала Бахти.

– Если ты обещаешь не снимать эту голову^[6], я согласен с тобой общаться и дольше, – пообещал ей Ануар. – Итак, делаем ставки: когда они разведутся?

– Ты имеешь в виду, официально разведутся, или разъедутся? – я уточнила момент, который в будущем мог вызвать большие разногласия.

– Расстанутся и уже не сойдутся, давайте так.

– Когда отметят ребенку годик, – я вынула из клатча купюру и положила в центр стола, поставив тарелку с рыбной нарезкой на тарелку с мясной нарезкой и освободив таким образом место.

– Они навсегда расстанутся через одиннадцать месяцев, – сказал Ануар, добавив конверт к моим деньгам. 

– Три года, – сказала Анеля. – И второй ребенок.

Она колебалась несколько секунд, но положила явно больше, чем я.

– Семь несчастливых лет, – Юн присоединил и свой подарок к ставкам.

– Двое детей, младшему будет полтора, – Карим положил конверт в центр стола.

– Они не успеют отметить вторую годовщину свадьбы, – Бахти сняла с мизинца кольцо и бросила его поверх всех ставок.

Первый стол длился долго, как полярная ночь, как правление турок-османов, как эпилог после «Войны и мира». Верхний свет наконец погас, включился пляшущий, дикий фиолетовый, и большинство гостей подорвалось танцевать. Карим поймал мой взгляд – я хочу? – но я, видимо, так скривилась, что он рассмеялся. Он прикоснулся к моему голому плечу привычным быстрым поцелуем – это было ласково и нормально, даже с учетом нашего последнего расставания.

Ануар вытащил Бахти в центр круга. Бахти танцевала красиво, ужасно красиво. Так соблазнительно, так нежно. Играла какая-то фигня, но стройная Бахти со стройным Ануаром танцевали под нее так, будто это Крис Исаак^[7], и они полуголые на пляже, и к ее влажному телу прилип песок, и все снято на черно-белую пленку, и плывут ускоренно-замедленно облака.

Анеля заметно повеселела – Юн танцевал возле нее.

В зале было слишком темно, чтобы фотографироваться, и я решила пойти в туалет – там неплохое освещение над зеркалами, и где-нибудь в холле тоже можно будет сделать селфи. Я встала, и в этот же самый момент Карим наклонился ко мне что-то сказать. Его нога стояла на моем подоле, я сделала один маленький шаг.

Оно порвалось.

Может, не стоило сразу же поминать его мать, но, к сожалению, моя мать не научила меня альтернативе. Карим скромно прибрал к себе ногу, как будто оторванная ткань могла вернуться на место. Он молча пялился на огромную дыру, образовавшуюся между моим поясом и бедром. Меня затрясло от бессильной ярости, когда сердце долбится внутри, как колокол в котельной при гибели «Титаника».

– Кора, прости, – Карим приподнял ткань, пытаясь присобачить ее обратно, но она снова эффектно упала. – Его можно будет зашить?

Я не стала ему отвечать.

Я стояла на крыльце ресторана уже час и с мазохистским удовольствием мерзла. Платье стоило две тысячи долларов, но я обиделась на все двенадцать. Ко мне то и дело прибегала Анеля, к подкладке своей сумочки она прикрепила не меньше пяти английских булавок от сглаза – Анеля не побоялась выдвинуться безоружной против сотен глазливых гостей и отдала все булавки мне, чтобы я хоть как-то прикрыла свое большое бедро. Один раз с недостаточным раскаянием в глазах ко мне подошел Карим. Он накинул мне на плечи свой пиджак – шелковая подкладка была приятно теплой от его тела и пахла гипнотически тяжелыми духами.

– Кора, я знаю, что в твоем ателье не получится восстановить платье, но у меня есть знакомая…

– Я надеюсь, вы оба разоритесь, и ты, и твоя знакомая, или молния в вас ударит, или, что еще хуже, вы съедите испорченные гребешки под сливочным соусом, за которые ты втридорога заплатишь в дорогом рыбном ресторане, и ты три часа кряду будешь рвать рыбой, пока тебе не покажется, что даже стенки твоего желудка превратились в рыбу, и что их ты тоже должен вырвать.

– Я бы мог купить тебе новое платье…

– … но ты жмот и не можешь…

– Но мне кажется, оно разошлось по шву, и его легко можно зашить. Кора, мне ужасно жаль, но я думаю, ты драматизируешь.

– Ты же всего лишь порвал мое впервые надетое платье, а я даже сфотографироваться в нем не успела.

Я видела, что ему совестно – его обманчиво благородное лицо опечалилось.

– Иди, – сказала я, – я скоро вернусь в зал.

Прошло еще минут пять, я услышала, что внутри начался второй стол. Я вроде бы успокоилась и собиралась возвращаться, но тут на крыльце появилась Бахти со странным, потерянным выражением. Она несколько секунд подбирала слова, а потом сказала:

– Бота говорит, я ее позорю.

Бахти так и не надела пиджак после танцев, она стояла против света в белой рубашке, и ее тонкая фигурка казалась смешной, как у подростка.

– Мы танцевали, и было весело, и все снимали нас на телефоны, и я на секунду отошла от танцпола, чтобы выпить воды – тут возникает Бота, хватает меня за руку и тащит в сторону. Она мне все ухо заплевала. Ты же знаешь, что Бота не умеет шептать? Так вот Бота не умеет шептать, у нее что-то ужасное с дикцией, как по мне – лучше б они ей логопеда вовремя наняли, чем в Египет каждый год возить, она там небось и приобрела эту желтую чернявость.

– Бота же копия своей мамы.

Бахти отмахнулась.

– Она мне кучу всего наговорила, но я не все услышала – у нее такой неразборчивый мокрый шепот. Но в любом случае она мне сказала, что неприлично так танцевать на ее свадьбе, неприлично вообще так себя вести, и я ее позорю.

На полминуты, которые понадобились Бахти, чтобы раскритиковать Боту и рассказать, что случилось, она собралась – но стоило ей произнести последнюю фразу, и она снова стухла, вся ссутулилась, и впервые за время нашей дружбы я увидела, как у Бахти дрожит нижняя губа. Она расплакалась.

– Бахтиша, – я обняла ее, и Бахти доверчиво положила свою хорошенькую голову на мою грудь, – милая, она же просто дура.

Бахти, слезы продолжали литься по ее щекам, помотала головой, не размыкая объятий.

– Она это имела в виду. Что я недостойна находиться на ее свадьбе. Что я не умею себя вести. Что я ее позорю.

Я заставила ее выпрямиться и внимательно на нее посмотрела.

– Боту, ради аттестата которой в 11 классе переписали три журнала, меняя её позорные тройки на пятерки? Боту, которая ни разу в жизни не оставила чаевых ни одному официанту? Боту, которая залетела от Айдара, бросив пить таблетки, как только узнала, сколько на самом деле на его имени имущества, эту Боту ты позоришь?

Бахти бросила взгляд на мое порванное платье, и тут я ощутила мстительный прилив вдохновения. Я быстро пересказала ей свой план, и глаза Бахти, еще полные слез, блеснули с ужасом и восхищением.

– Прямо сейчас? – спросила Бахти.

Я прикинула, как лучше сделать.

– Нет, давай после второго стола. Сейчас все сидят, в туалете может никого не быть.

Мы вернулись к ребятам. Ануар выглядел счастливым, как черепаха, которая проплыла пол мирового океана и благополучно отложила яйца в безопасном месте, как любитель арбузов, который режет арбуз, а тот трещит, – совершенно очевидно, что Боту позорила только Бахти, и Ануару за то же самое поведение никто ничего не сказал.

Скучно было, будто мы попали в зрительный зал трехчасового конкурса по восточным танцам в провинции. Поговорить было невозможно из-за тамады: он ни на секунду не отключал микрофон, и колонка исправно орала нам в уши пословицы и поговорки.

Мы дождались второго перерыва и разделились: я поставила Анелю сторожить у входа в туалет на случай, если туда не вовремя зайдет Бота с подружкой невесты, а сама зашла с Бахти в кабинки. В соседних кабинках кто-то был, но этот кто-то не видел нас: пора начинать.

– Который из двоих? – спросила Бахти.

– Тот красивый смуглый парень, за колонной сидит, – ответила я.

– Там два парня, и они оба смуглые.

– В черном пиджаке, на араба похож.

Я нажала на кнопку слива, чтобы женщины у раковин напрягли слух:

– Бота мне об этом сказала, когда они уже расписались.

– И Айдар ничего не знает? – спросила Бахти.

– Слушай, если бы он знал, что его невеста беременна от его друга, а не от него, он бы едва ли на ней женился, как ты думаешь?

Вода набралась в бачки, и тишина в женском туалете стала тише, чем в минуту молчания.

– Она призналась мне на девичнике, – я продолжала, – она так плакала, ужас.

– Потому что этот парень не захотел на ней жениться, а она его любит? – Бахти, войдя в роль, спрашивала с таким неподдельным интересом, будто действительно хотела узнать подробности.

– Не знаю, мне кажется, скорей от страха.

– А ты не расскажешь Айдару?

– Да почему я должна это рассказывать? – возмущенным тоном сказала я. – Чтобы я еще и виноватой осталась?

Я снова нажала на слив, давая женщинам снаружи понять, что мы скоро выйдем – и что лучше бы им поскорее убраться из туалета, потому что подслушивать даже случайно – нехорошо. Прошло секунд пятнадцать, в туалет зашла Анеля.

– Девочки, вы долго? – сказала она заготовленную фразу, и мы с Бахти быстро вышли.

– Идеально, – восхищенно прошептала Анеля, когда мы как ни в чем не бывало зашагали по холлу обратно в зал. – Если бы вы только видели их лица.

В зале что-то неуловимо изменилось. Висели все те же кремовые шторы с ламбрекенами, схваченные золотыми шнурами. Официанты бегали с тяжелыми подносами, звучала все та же группа, на экране повторялась лавстори, Айдар ходил с приклеенной улыбкой, Бота с настоящей, но вот сидит тетка Айдара с каменным лицом, вот не самая близкая подруга Боты наблюдает за ней с новым интересом.   

Я всегда считала, что портить праздники – это последнее дело, этому нет и не может быть оправдания. И что бы мне ни предъявляла позже Бота, в одном она не могла меня обвинить: свадьбу я ей не испортила.

Я только внесла неизвестность в ее некогда предсказуемое будущее.

Глава 2

Единственным положительным последствием этой свадьбы было отсутствие похмелья поутру. День стоял ясный, о вчерашней мороси напоминал только угвазданный подол, и можно было сделать вот что: можно было пойти на летник Лангедейка^[8] вчерашним составом не верящих в счастье новобрачных, если бы только мама не пригласила меня на обед по случаю новостей Гастона.

Я приняла душ, оделась и пошла к маме пешком, параллельно отвечая на массу сообщений – Карим интересовался моим настроением, Бахти с восторгом пересылала мне сообщения, которые ей прислал Ануар, Юн постучался ко мне в друзья, Бота прислала всем гостям рассылку с благодарностью и пятью орфографическими ошибками в десяти словах, Анеля настаивала на планировании следующей встречи вшестером в ближайшую пятницу. Через двадцать минут виновник обеда Гастон уже открыл мне дверь: он просиял, увидев меня, и крепко обнял.

Гастон сегодня прихрамывал. К голубым брюкам и белой рубашке он напялил черные подтяжки. Достаточно было увидеть эти педерастические подтяжки, чтобы понять о Гастоне три основополагающие вещи: он зависит от отца, как рыбки в аквариуме от искусственного вентилирования, все, о чем его ни попросишь, он сделает через жопу, и он смотрит на себя в зеркало во время секса.

Гастон был атлетически сложенным, улыбчивым до тошноты сыном моего отчима, с которым мы росли с пятнадцати лет и который был так похож на придурка из «Красавицы и Чудовища», что каждую встречу я смотрела на него и думала: сейчас он достанет две дюжины сырых яиц и начнет ими жонглировать.

Согласно легенде Гастона, он получил травму вчера на футболе. Он делал вид, что терпит боль и не жалуется, но это молчание, это перекошенное лицо, эти подавляемые вздохи только привлекали к нему больше внимания, на что он, вне всяких сомнений, и надеялся. Я совершенно уверена, что в футбол он играть не умеет, и только картинно травмируется в первые пятнадцать минут, чтобы оставшееся время героически подбегать к мячу, с опозданием, конечно, а потом, тяжело дыша, наклоняться вперед, упираясь руками выше колен.

Но мама души в нем не чаяла. Она относилась к нему с таким уважением, как будто полгода назад он вернулся из экспедиции, а не закончил магистратуру, и будто его грядущая свадьба была событием уровня династического брака. Мама восхищалась всем: как он катается на борде, как много у него друзей, как хорошо он ладит с любым начальством. Но чем ослепительнее улыбался Гастон, тем больше грехов я в нем предполагала – было в этой идеальной улыбке что-то отталкивающее, что-то малочеловеческое. Иногда он выкладывал видео со своих гулянок: вот он хлопает моделькам, очарованным его костюмом-тройкой, и делает такое выражение лица, типа это рок-н-ролл, ребята, вот он прыгает с прогулочной яхты друзей в море – ровно в тот момент, когда камера точно направлена на него. Я в жизни не слышала от него ни одной смешной шутки, но он почти всегда сиял, будто собирался произнести нечто феерическое.

– Все в порядке, мам, все в порядке, – сказал он моей маме в ответ на ее предложение приложить лед.

Мама посмотрела на него с беспокойством и пошла в кухню за рыбой.

– Дети, мойте руки, – она появилась на пороге с блюдом, нагруженном сибасом и овощами, и Гастон рванул было ей помочь, но тут же исказился в лице, якобы ему больно. Гастон и мама одновременно бросили на меня одинаковый осуждающий взгляд, но если бы Гастон вместо меня посмотрел внимательно на маму, а мама – в зеркало, всем стало бы понятно, почему я не торопилась рисковать своей светлой блузкой. Моя мама была повернута на спорте. Она ходила на гольф, на йогу, на кроссфит, и, как мне всегда казалось, когда я смотрела на ее руки – на армрестлинг. Гастон захромал к ванной под причитания мамы, а меня на выходе она больно, по-птичьи схватила за плечо, чтобы улучшить мне осанку.

Ермек Куштаевич закончил телефонный разговор – мама уже начинала безумно нервничать, что еда остывает – мы сели за стол, и он взял слово.

– Я думаю, мы все знаем, зачем мы сегодня собрались, – Ермек Куштаевич улыбнулся жене, и она кивнула, теперь многозначительно любуясь своим маникюром. – Корлашка тут, – он покровительственно посмотрел на меня.

– Наш мальчик вступает в новую главу жизни, – перебила Ермека мама.

– Это особенная статья, об этом мы сейчас скажем, – восстановил свой авторитет Ермек. – Наши дети здесь, двое, мы – с Айной Аскаровной – гордимся своими детьми. Вы у нас не просто там кто-то. Вы белая кость, голубая кровь, мы на вас надеемся, так сказать, мы знаем, – подчеркнул Ермек, – что надеяться на вас можно. И нужно. Это знаем мы, ваши родители, это, даст Бог, через двадцать, через тридцать лет будет знать не только узкий круг, а далеко за его пределами. Я, – в один этот звук Ермек умел вложить богатой хрипотцы и солидности, – человек прогрессивный. Я человек современный, мы с Айной Аскаровной от жизни не отстаем никогда, мы, с вашего позволения, идем в фарватере, мы события умеем опережать, мы с ней давно научились свои действия рассчитывать на много ходов вперед, это и к вам с опытом придет. И вместе с тем я считаю, что есть заведенные порядки. Есть заведенные порядки, которые я, как человек образованный, как человек опытный, почитаю. Есть такое понятие, как святость брака, и есть правильное распределение ресурсов. Наш, как Айна Аскаровна любит говорить, золотой мальчик – а ты этого не стесняйся, это она правду говорит – скоро женится. Мы ту девочку, это наша обязанность, должны принять хорошо, и мы должны условия обеспечить.

– Эти темные стены, – мама раздраженно зажевала щеки.

– Ребенка мы не ругаем, – Ермек погладил меня по руке, – но это да, это, конечно, траты. Ремонт дешево сейчас никому не обходится.

Как иногда в передачах о мелких хищниках мы видим ночь их глазами: все красное, светится белым добыча, так иногда я будто бы переключалась в голову мамы, или Ермека Куштаевича, или Гастона, и видела все так, как видели они. Обычно с ними тремя не требовалось быстро соображать: они все были такими предсказуемыми и так долго выражали свои мысли, что я понимала тенденцию слету, но сейчас я могла только надеяться, что мне кажется. Они явно обсудили все без меня и не один раз, потому что Гастону их туманные речи о моей квартире не показались новостью.

– Ты пока можешь жить, – Гастон навалился на стол и прокашлялся. – Мы заедем в квартиру после свадебного путешествия, это, считай, июль будет.

– Я пока могу жить, – я вдруг поняла, что они приняли без меня ужасное, непростительное решение. – Ты звучишь убедительнее Кашпировского^[9], тебя надо записать на видео и показывать умирающим.

Я знала, что это я зря, но хуже расставания с моей квартирой было только расставание с моей серой обезьянкой в малиновых шортах, когда мне было пять – мама тогда посчитала, что я уже взрослая, и без спросу снесла обезьяну на мусорку.

– Кора, помоги мне с салатом, я же забыла его поставить, – и я вышла вслед за мамой. – Ты сейчас вернешься и скажешь, что неудачно пошутила, – сказала мне мама на кухне, закрыв там дверь.

– Это моя реплика, – мне было все равно, что я на себя навлекаю.

– Он твой старший брат, Корлан, и это позор, что мне приходится тебе об этом напоминать.

– Ну охренеть, – я была зла, но не хотела, чтобы Ермек Куштаевич и Гастон слышали каждое слово, и поэтому шипела со свистом, как слизеринская змея. – Мою квартиру, ты этому придурку отдаешь мою квартиру?

– Нет такого понятия в семье: твоя, его, – недавно мама приклеила ресницы, и теперь так активно моргала под их тяжестью, что это очень отвлекало, и солидность ее речи теряла всякий смысл. – Мы одна семья, и ты единственная, кто этого не понимает.

У меня было столько аргументов, что я даже не знала, с чего начать. Неужели это нужно объяснять, неужели это действительно происходит? Меня просто поражает, как из лишенной всякой чуткости, как из, мягко говоря, строгой тетки мама с Гастоном превращается в саму предусмотрительность, в женщину в равной степени сдержанную и очаровательную, щедрую и осмотрительную.

– Он мальчик, – сказала мама.

Гастон уезжал, потом он начал жить с невестой, и за это долгое время я забыла: моя мама могла сколько угодно казаться современной и сознающей свои права и свободы, но в ее душе плотно сидела древняя сексистка, для которой мужчина всегда выше по факту своего рождения, хорош по определению, а девушка хороша, только если вовремя сплавилась замуж, вовремя – это раньше, чем пришла пора волноваться. И когда я вспомнила это нехитрое рассуждение, я поняла, что спорить бесполезно.

Это не значит, конечно, что я не начала спорить. Я спорила так язвительно и долго, что мама оскорбленно сказала своим низким хриплым голосом, что я испортила обед, которого все так ждали – воскресенье, вся семья в сборе. Ермек Куштаевич сказал мне, что я довела маму, Гастон сказал мне, чтобы я не была такой материалисткой и не ставила личную выгоду выше счастья своей семьи. Я сказала себе, что они три козла, и отправилась домой, вернее туда, где еще я могла жить.

Я вернулась домой, когда садилось солнце. Было пасмурно, и вместо заката, а после – сумерек – свет просто бледнел, медленно снижая контрастность и насыщенность. Я сидела на полу, оглушенная. В коридоре, напротив зеркала, я написала копию «Читающей девушки» Фрагонара^[10] – я написала фрагмент на самой стене, и эту фреску я не смогу вырезать и увезти. Гастон замажет ее или заклеит, я точно знаю, что он избавится от нее: он делает вид, что шарит в искусстве, а сам путает Дега и Матисса^[11] – Дега и Матисса! – как будто у них вообще есть хоть что-то общее, и порой у меня возникает ощущение, что ему больно и опасно смотреть на искусство, как вампиру на солнце. Но Гастон такая лицемерная зануда, он никогда не признается, почему сделал это: он заклеит моего Фрагонара какими-нибудь жопскими блестящими оливковыми обоями и объяснит это тем, что не хочет жить в женственном интерьере, как будто его оливковый – это хаки в штатском.

Злость на маму временно смягчила удар, но чем дольше я сидела на полу и смотрела на безмятежную девушку Фрагонара – о этот мягкий профиль, мягкая пухлая ручка, поднятые волосы, теплый желтый цвет ее платья, подушка, к которой она прислоняется – тем яснее вырисовывалось мое положение.

Со стороны я пока казалась богачкой: моя роскошная квартира, мое роскошное ателье, моя одежда, и пару часов назад я действительно была довольно богата, но отход квартиры к Гастону сильно менял положение вещей. Когда мама выходила замуж за Ермека Куштаевича, квартир у нее было две: эта, на тот момент недавно оставшаяся от дедушки, и еще одна, которую оставил ей при разводе мой отец. Она продала вторую, объединила ее с деньгами Ермека, и вместе они купили большую, где мы четверо – они, Гастон и я – жили. Эта же квартира, после смерти дедушки и ввиду дарственной, принадлежала и была записана на маму, но год назад она самым торжественным образом подарила ее мне. Мы не стали менять документов – разве можно не доверять собственной матери?

Нет, мама не считала, что мне нужно пространство или свобода, она считала – сейчас я процитирую самую унизительную формулировку на свете – что мне нужно «устроить свою личную жизнь». Когда полтора года назад она осознала, что я живу на свете уже четверть века и все еще не замужем, мама решила, как решают все отчаявшиеся обеспеченные матери, что только наличие собственного жилья поможет мне найти мужа. Я не знаю, что она предполагала – что я не котируюсь среди платежеспособных холостяков, и только скромный парень может обратить на меня свой взор, или что я недостаточно привлекательна, и только наличие пустой спальни, в которой со мной можно заняться сексом, сподвигнет кого-то к последнему, а последнее, по ее логике, к желанному браку, но она свято верила, что девушка с квартирой в течение года может и должна выйти замуж. Но я не вышла туда, не появилось у меня и жениха, и мама, очевидно не без помощи Ермека Куштаевича, пришла к неутешительному выводу, что это безнадежно.

Что до моего ателье, оно находилось в залоге, и еще недавно у меня не было ни малейшего страха, что я не смогу выплатить этот долг. Я унаследовала помещение ателье от дальнего родственника – это сложно вообразить в стране, где почти у каждого обеспеченного человека есть потомство, и потому наследство передается только и исключительно по прямой линии, но однако же это случилось. Я получила это помещение – у моего дальнего, дальнего дяди там располагался продуктовый магазин – как следствие одного получасового разговора. Он произошел так давно, мне было не больше семнадцати, и я настолько не предала ему значения, что моему изумлению не было никакого предела, когда после похорон дяди несколько месяцев назад ко мне подошла его жена и сказала, что он завещал магазин мне.

Я почти не помню наш разговор, помню только его обстоятельства. Посреди жаркого лета, когда воздух плавится перед тобой, и невыносимо несет бензином, и сморщенные листья обращаются в лишнюю пыль, внезапно образовался прохладный, облачный, серо-голубой день. Я навещала в больнице подругу и на выходе столкнулась с дядей. Он предложил мне пройтись по аллее, я согласилась. Мы обсудили несколько простых вещей – один фильм, кажется, потом он спросил у меня, во что я верю. Он сказал, что у Моруа^[12] есть эссе с этим названием, «Во что я верю», и что неплохо бы периодически, раз в декаду, писать такое же. Я рассказала ему, во что верила, он пожал мне руку крепкой рукой, и больше мы никогда не разговаривали наедине.

Как передала мне потом его жена, оформляя завещание с ней и нотариусом, он в последний момент отписал магазин мне. Магазин был самым скромным из всего его имущества, жена дяди не была скрягой, и все же она не могла не удивиться появлению моего имени в коротком списке наследников.

– Она удивительно толковая, – ответил дядя. – Я никогда в жизни не слушал такую толковую девочку, как она.

Стоит мне подумать об этом дне – об одном дне, который так поспособствовал моей судьбе, и о дне, когда я получила этот неслыханно щедрый подарок, мне становится спокойно, и мне ясно видится, что без проявлений крайней дурости можно сделать из себя и своей жизни нечто приличное. Мой долг – мне нужно было много денег на ремонт этой квартиры и превращение скромного магазина в красивое бельевое ателье – при наличии достаточного количества клиентов можно было относительно быстро вернуть.

Другими словами, до сегодняшнего обеда меня все устраивало.

Но теперь мне стало страшно. Весь мой расчет сводился к тому, что мне не нужны деньги на аренду, и все, что я заработаю, я смогу распределить между карманными тратами и возвратом залога. Я не хотела возвращаться к маме, потому что я знала: если я вернусь, она убедит меня. Она заставит меня смотреть на меня и мое дело ее глазами, и я увижу, как все это бесполезно. Она будет талдычить про стабильность с утра до ночи, пока я не поверю, что мир не текуч, что жизнь не широка, что есть только одно разрешенное удовольствие: то, которое позволит тебе твоя стабильная зарплата.

Если раньше, когда я была юной, действительно, безоглядно молодой, она отдаляла от меня мое призвание, уверяя, что я выбрала занятие совсем не из того списка, то теперь, когда страхи четверти века настигли меня, я не могу так рисковать. Я не могу находиться с ней рядом каждый день и каждый день слышать, что мне не добиться ни относительного, ни абсолютного успеха, что само поприще выбрано неверно, что меня все обогнали, что я – ровно это слово она не произнесет, но именно так я себя и почувствую – никчемна.

Если времени у меня до июля (а зная Гастона, это может быть и июнь), значит, у меня восемь месяцев на превращение только что открывшегося ателье в предприятие достаточно прибыльное, чтобы покрывать ежемесячные выплаты по кредиту, аренду будущей квартиры, коммунальные услуги, налоги и просто мою жизнь.

Мы больше двадцати лет готовимся жить, полагая, что все впереди – как будто наши знакомые не умирают в сорок от рака и в пятьдесят от инсульта – и почти до тридцати нам никто не дает ни право голоса, ни право выбора (а мы полагаем, будто кто-то должен это право дать, будто нельзя не спрашивать разрешения), а между тем подростковый возраст мог бы и должен был бы быть нашим самым продуктивным, самым полным периодом.

Современному человеку кажется, будто нет ничего общего между его судьбой и судьбами тех, кто жил в Средневековье – или раньше, или позже – что наличие пенсии и стиральной машины делает нас богами, что мы больше не подчинены старым жестоким законам. Нам не нужно никуда спешить, мы не умрем от чумы, можно учиться невесть чему пятнадцать лет и так и не обрести профессии – цивилизованный мир не даст тебе пропасть, не страшно, если ты ничего толком не умеешь.

Все с чего-то вообразили, что десять подростковых лет нужны только для того, чтобы разобраться с новыми гормонами – но ведь подросток только потому и мается дурью, что у него масса свободного времени и прорва энергии. В одиннадцать-двенадцать лет мы куда грамотнее, ловчее и умнее, чем – в подавляющем большинстве случаев – когда-либо потом, и способны воспринимать и анализировать почти любую информацию, мы можем выучить в этом возрасте многие из ремесел и большинство профессий, не связанных с риском. Мы еще не способны нести эмоциональную ответственность или сносить взрослые удары, но об этом, как раз, родители не беспокоятся, сваливая на неустойчивого ребенка бремя семейных скандалов.

Я не думаю, что наше детство стало длиннее, я не думаю, что наша жизнь стала длиннее и лучше – все происходит точно так же, как происходило много веков назад: всю жизнь определяют труд и получаемые за труд деньги, и счастье все также зависит от двух вещей – от того, нашел ли ты именно тебе подходящую работу, и удалось ли тебе встретить хорошего человека. Искусственно продлив нам детство, наши родители добились одной-единственной вещи: перенесли страх и ужас, что жизнь проходит, а ты ничего не успеваешь и неведомо куда потратил время, с сорока до двадцати пяти.

Подростком я уже умела шить и шила себе классные качественные вещи – мама ужасно стеснялась этого перед Гастоном и Ермеком Куштаевичем, ей казалось, что самостоятельно сшитый наряд – это показатель бедности, ужасное западло. Она считала, что я останусь старой девой, если продолжу учиться шить, вязать и вышивать, или непременно стану шлюхой, если уеду учиться моделированию.

Однажды я провела ее. Я сшила изумительную блузку, отпорола бирку Ральф Лорен^[13] с одной из ее старых вещей и пришила на свою блузку и сказала ей, что купила ее. Она безумно понравилась маме. Целый день мама говорила об американском качестве и о том, что дорогие вещи неспроста дорогие. Вечером я сказала ей, что сшила блузку сама. Сначала мама не верила, а потом, поняв, что я не вру, постепенно перешла к критике. Теперь она была слишком прозрачной, пуговицы на ней стали слишком золотыми, манжеты – крикливо высокими, и носить ее она мне не советовала.

Я не любила ходить в школу, хотя никто меня там не обижал. Я была модной и с дурным характером, я сама могла кого угодно обидеть, если бы они только сунулись. Но как же мне было скучно! Я все время высчитывала, что я успела бы сделать, если бы не шесть часов в школе (и еще домашние задания). Одноклассники вечно сравнивали меня с бабкой – из-за любви к вышиванию, на котором меня не раз и не два с позором ловили на задней парте учителя, а еще потому, что я переживала из-за спиленных без причины деревьев и крыс в арыках. Эти придурки, спустя десять лет, теперь переживают о том же самом, и с ними стало немного легче разговаривать, хотя какая уже разница. Видимо, презрение редко сходило с моего лица, потому что любили меня не слишком. Меня всегда звали полным именем, мне не давали ласковых прозвищ, я часто сидела одна за партой, меня не решались трогать, но и общества моего не искали. Я уговаривала маму перевести меня в какой-нибудь профильный колледж, но мама отказывала, аргументируя это отсутствием мальчиков в таких заведениях. Разве это не дико, запрещать дочери получать профессию только для того, чтобы можно было ходить в кино с одноклассниками, из которых пока неизвестно, что вырастет? Я вовсе не пропагандирую эксплуатацию детского труда, конечно же нет, но дети очень скоро становятся взрослыми. Неприкаянными, неподготовленными ко враз изменившимся условиям, бестолковыми взрослыми, у которых больше нет времени чего-то там искать.

Думаю, при упоминании моего ателье возникает недоумение: чего было так беситься на порванное платье и почему бы не зашить его самостоятельно? – и в отсутствии иной информации можно представить себе душное заведение с вещами, которые шить не стоило, но у меня иное ателье. Если существует что-то, способное унять мой страх перед будущим или злость на семью, то это мое ателье. Потому что это бельевое ателье, и я шью в нем самые тонкие, самые льстящие, самые нежные и великолепные изделия. Моим клиенткам не надо худеть или поправляться, сушиться или качаться: все может решить крой и цвет вещей, невидимых большинству.

Я всегда любила женщин. Женщин с короткими седыми волосами, необъятных женщин, которые складывают руки на гигантской низкой груди, юных стерв с гладкой смуглой кожей, кукол с мягкой попой и жестким сердцем. Их внешность мне всегда была бесконечно интересна: что они делают с собой, что я могу сделать с ними. Мое влечение к ним становилось все более очевидным, однако желая смотреть и влиять, увлекаясь красотой или странностями, сознавая, что я вижу обольстительное в них, я всегда знала, как сильно это влечение отлично от того, которое вело бы от любования к необходимости обладать.

Собственный пол знаком женщинам еще меньше, чем противоположный, о себе они знают меньше, чем о своих любовниках, отказывая во внимании другим женщинам, они не обращают его и на себя. Полная фигня кажется им сексуальностью, пуш-апы, из которых можно сшить матрас. Они прячут свою грудь с остервенелым тщанием, и маленькая грудь проводит всю свою жизнь в заточении, и за нее постоянно приносят извинения чужим людям – каждой продавщице в бельевом отделе, каждому новому любовнику, всем подряд, а большую они закрывают так, что она превращается в еще одну, длинную и широкую, складку жира. Они портят линии своих тел, впихиваясь в белье на размер или два меньше настоящего, как будто в любую минуту к ним подойдет судейство, оттянет бирку и громко завопит: Эль! Икс эль, икс икс эль! Или, что худеньким кажется еще хуже, еще стыднее, судейство вздохнет и презрительно прошепчет: у нее широкая спина и совсем нет груди, у нее – вы только подумайте – 85А. Потому что в отдельных случаях еще позволительно быть мечтой педофила и носить 70А, но все, что А, и притом больше 70 – это позор, и все вокруг кричат маленькой груди, как Белоснежке, спасающейся от мачехи: беги, прячься и никогда не возвращайся назад.

Не могу сказать точно, когда и почему я решила остановиться именно на этом занятии, и не то чтобы я маниакально верила в свою звезду, но на мою твердость в выбранной стезе влияет вопрос, невольно возникающий в моей голове по разным поводам: а не бред ли это? И ответ почти всегда – бред, полнейший бред, и только когда я спрашиваю себя, а не бред ли тратить столько времени, так нездорово много времени в соотношении с длиной самой длинной жизни, чтобы сшить вещь, которую так легко заменить другой вещью, все во мне спокойно отвечает: нет, это разумно. Природа создает человека таким красивым, а он делает из себя идиота: какие-то глупые шмотки в глупых интерьерах.

Если занять удобный наблюдательный пункт в любом людном месте и смотреть внимательно, скоро станет заметно, что красивых женщин больше, чем казалось, пока ты не смотрел на них. Обычно они бывают или красивы, или как минимум интересны – а характерность часто служит лучше миловидности – и портят их легко исправимые глупости: нелепый цвет волос, пестрота одежды, перетянутость бельем, вызывающая единственную ассоциацию – с мишленовским человеком из шин. Изменить нельзя только злое выражение лица, но злыми я никогда не планировала заниматься и не советую с ними связываться никому, ни за какие награды.

Всем остальным мне хотелось показать их красоту, и я принялась за это.

Глава 3

В пятницу, когда подрагивания социального алкоголизма уже давали о себе знать и мы едва досиживали свой рабочий день, чтобы наконец начать пить и перестать думать, мы собрались в пока моей квартире вшестером, и Ануар предложил сыграть в «Я никогда не». Он рассказал условия игры Анеле, единственной, ни разу в нее не игравшей, и мы – предвкушение секретов отражалось на наших довольных лицах – приступили.

– Анеля, давай. Ну, что ты никогда не делала?

– Я никогда не играла в эту игру.

Все выпили, включая Анелю.

– Да нет, – Ануар принялся объяснять по второму кругу. – Пьют только те, кто делал это. Если никто этого не делал, то пьешь ты.

Анеля кивнула.

– Я никогда не играла в эту игру.

Все, кроме нее, выпили.

– Теперь я, – начала Бахти.

– Почему ты? – перебила я Бахти.

– Потому что я стою слева от Анели, и играем по часовой стрелке.

– Нет такого правила. Играем против часовой, и тогда мой черед.

– Детский сад, – вздохнула Бахти и выпила шот текилы просто так.

– Я никогда не писала в раковину, – сказала я, предвосхищая их реакцию.

Все парни выпили, Анеля рассмеялась, Бахти, улыбаясь, закатила глаза и тоже выпила.

– Как ты умудрилась? – Юн посмотрел на Бахти большими глазами.

– Никак. Я просто выпила, потому что это и есть цель игры, – ответила Бахти беспечно.

– Цель игры – узнать все обо всех, – парировал Юн.

– Не все, а только то, что рассказывают по пьяни, – отмахнулась Бахти.

– Я никогда не занимался сексом на стуле, – сказал Ануар.

Мы с Бахти выпили, и я удивилась, что только мы – неужели у остальных всегда была под боком кровать?

– Я никогда не смешивал абсент с текилой, – сказал Карим.

Юн и Ануар выпили.

– Я никогда не танцевала стриптиз, – сказала Бахти. Никто не потянулся за рюмкой, и она выпила.

Анеля замешкалась:

– Я никогда… я никогда…

– Что, все-все пробовала? – рассмеялся Ануар.

– Я никогда не целовалась с девушкой.

Все, кроме Анели, выпили.

– И почему я ни разу не играл с Анелей? – спросил Карим. – С ней можно быстро напиться, а не разводить байду на два часа, когда трезвеешь, не успев опьянеть.

– Я никогда не занималась групповым сексом, – я лениво водила пальцем по рюмке, – в котором участвовали бы двое парней и одна девушка.

Я собиралась было выпить – никто этого не делал – но Бахти меня опередила.

– Выпила, потому что в этом и есть смысл игры? – спросил ее Юн. В голосе звучала издевка.

Бахти ничего не ответила.

– Ну, поперли философские темы, – сказал Ануар. – Так. Я никогда… не целовался с Бахти.

– Упущение, – ответила она. Никто не выпил. Ануар приподнял бровь и опустошил рюмку. Заел лимоном, подошел к ней и легонько ее поцеловал.

– Полегче, ребят, – ревниво сказал Юн.

– Юн боится за мой дом, – я рассмеялась.

– Я боюсь за чистую душу Ануара. Эта девушка его погубит, – возразил Юн.

– Откуда ты знаешь? – спросила Анеля.

– Опыт богатый, – ответила за Юна Бахти, глядя в стол.

– Губить души? – Ануар так и держал ее за талию.

– Общения с губительными девушками, – сказал Юн с некоторым вызовом.

– Их нет. Никого нельзя развратить, если он не хочет быть развращенным, – Ануар наклонился за чипсами.

– Я никогда не спал с гоу-гоу, – сказал Карим.

– Да ну брось, – Ануар посмотрел на него с недоверием. – Это же неизбежно.

– Это слишком просто.

– Юн, ты что, тоже нет? – Ануар выглядел таким удивленным, как будто они сказали ему, что никогда не ходили в школу.

– Они не кажутся мне привлекательными, – просто сказал Юн. – Моя очередь? Я никогда не болел ветрянкой.

– Халтура, – я жестом остановила их всех. – Не пьем.

– Нельзя перечислять болезни? – спросила Анеля.

– Между прочим, полезная была бы информация, – возразила Бахти.

– Ветрянка – это не секрет. Если бы Юн сказал, что никогда не болел сифилисом, а Анеля выпила, вот тогда я бы ничего не имела против.

– Хорошо, что среди нас есть человек строгих принципов, – Ануар снял передо мной воображаемую шляпу, – который не допустит снижения высокого уровня игры.

– Я никогда не спал с девушкой друга, – исправился Юн.

Карим с Бахти выпили. Она рассмеялась, обошла лакированный черный стол, приобняла его, и они чокнулась.

– Эта игра заставляет слишком быстро пить, – с плохо скрываемой радостью сказала Анеля.

– В этом городе в любом случае больше нечего делать, – беззаботно ответил ей Ануар.

– Играем? – весело поинтересовалась я, когда Анеля не нашла, что возразить ему.

– На ком остановились? – Ануар обвел глазами ребят.

– На Юне. Юн, ты способен придумать что-то оригинальное? – спросила Бахти.

– Я никогда не понимал разницу между скифами и саками, – ответил Юн.

– Я тоже, – ответили мы хором, переглянулись – и выпили, против всех правил.

Глава 4

На следующий день в обед мне позвонила Анеля.

– Я умираю, – просипела она в трубку.

– Выпей угля.

– У меня нет, – ответила Анеля.

– Аспирин? Лимон?

Обезвоженная Анеля мотала головой на том конце.

Когда вчера все ушли, я посмотрела на количество пустых бутылок и поняла, что оставлять их содержимое внутри себя не стоит. Где-то полчаса я методично блевала: стакан воды, два пальца в горло, стакан воды, два пальца, и сегодня мне было не потрясающе, но нормально, в то время как бедная Анеля со своими сорока семью килограммами все еще пытается переварить выпитое.

Я не хотела оставаться дома – я представила, как целый день проведу в тупняке и мысленном споре с мамой. Я ей буду доказывать, что квартира мне нужнее, чем Гастону, она скажет, что это не обсуждается – в общем, я решила, что лучше привезти Анеле лекарства от похмелья и провести пару часов в ее безвкусном доме, таком безвкусном, что у меня всегда поднимается самооценка от этого кошмара, чем смотреть на свои прекрасные стены, как русский дворянин перед последним пароходом в Марсель. Нам следовало бы смириться с одиночеством, освоиться в нем настолько, чтобы перестать бежать от него, но ничто не давит на нас сильнее, чем собственная компания.

Ближе к трем часам я оказалась в теплом, как детский бассейн, Анелином доме.

– Сейчас Юн придет, – сказала мне Анеля, едва я поднялась в ее комнату.

Я собиралась было возмутиться, что она должна была меня об этом предупредить, но тут у меня мелькнула мысль, что Юн сегодня – необходимый для хорошего настроения объект раздражения, и его появление в момент, когда во мне так мало величия, можно считать определенной удачей.

Я подсказала Анеле, что она успеет быстро вымыть голову до прихода Юна, и теперь она вкусно пахла лореалевским бальзамом.

– Сашка, привет, – Анеля вовсю изображала легкость, – спасибо, что пришел.

– Да пока не за что, – улыбнулся Юн. Он улыбнулся, чуть смущенно, и мне – пытается понравиться.

– Идем, познакомлю с моими, – Анеля провела Юна на кухню.

Помпезная кухня, как и все остальные помещения в гигантском доме, напоминала мне мебельный салон, я бы не удивилась, окажись фрукты в вазе сделанными из папье-маше. На единственной открывающейся форточке была сетка – вот почему здесь так медленно ходит воздух.

– Ажека, Маулеша, это Саша.

Особого одобрения Юн у них не вызвал, да у блондина по имени Саша и не было шансов понравиться Анелиной Ажеке.

– Секенай, – жирным, как баранина, голосом, позвала внука Аже. – Секенай! – крикнула она громче.

– Аже, он в наушниках играет в компьютер и не слышит, – Анеле явно не терпелось закончить политес и уйти с нами в свою комнату.

– Это что это такое, – Аже спустила опухшие, в пигментных пятнах и венах ноги с табуретки на пол. – Это что я его, сама приводить должна? – тяжело опираясь на стол правой рукой, левой она вынула из-за спинки стула палку.

– Аже, не надо, он сам потом придет поздоровается.

– У тебя пришел гость, – Аже поплелась по коридору, – Маулеша сейчас вам чай организует. Маулеш, – она кое-как повернула шею назад, – ты достань детям мой пирог.

Юн уже оприходовал второй кусок подсохшего медовика, когда переваливающаяся с одной больной ноги на другую Ажека привела Секеная.

– Ты в свой компьютер только играешь, – Аже развернула коробку птичьего, – а Анелин друг…

– Саша, – подсказала Анеля.

– А Саша его чинить умеет. Приходят эти програмщики, денег столько берут, а потом опять вызывай. Анель, ты почему раньше друга своего не приглашала?

– Мы же недавно познакомились, – ответила Анеля.

– А? Громче говори.

– Говорю: недавно только познакомились.

– На работе что ли?

– Нет, через друзей. Друзья общие.

– Я всех твоих подружек знаю, – Аже протянула Секенаю бутерброд, кивнула в мою сторону и вопросительно посмотрела на Анелю.

– Я друг Карима, – опрометчиво сказал Юн, нога Анели запоздало пнула его по голени.

– Ты друг Карима? – Аже перевела взгляд на Юна.

– Плохо слышит она, – буркнула Анеля.

– Ну так… знакомы. На футбол вместе ходили.

– С этим Каримом дружить нельзя. Я нашей Анель говорю: как Султан умер, он сразу тебя и бросил.

– Аже, мы расстались не из-за этого. Причем здесь вообще дядя Султан.

Растерянный Юн с трудом скрыл удивление. Он не знал, что Анеля и Карим встречались, с виду этого никогда не скажешь, и это было чуть ли не в школе. Они ходили на свидания недели три, потом Карим без объяснения причин перестал ей звонить. Как-то я спросила у него, что вообще могло их объединять – он ответил, что она была худенькой и милой, и он не сразу понял, что у нее совсем нет никакого потенциала.

– Конъюнктурщик он, – настаивала на своем Аже. – Как Султан таких называл: алчный.

– Дядя Султан про Карима ничего плохого не говорил.

– Это у Султана был коллега, – Аже снова взгромоздила ноги на соседнюю табуретку, – Каримжамалов Амангельды. И Султан мне говорит: мама, он алчный. А Султан алчных людей не любил.

Едва нам разрешили уйти из кухни, Анеля начала оправдываться перед Юном.

– Карим принес на похороны триста долларов, хотя мы уже не встречались. Аже к нему плохо относится просто потому, что он со мной расстался.

Юн сделал вид, что ему не хочется узнать все подробности.

– Переживает, наверное.

– Да она с самого начала на него зуб заточила.

Анеля пустилась в экскурс: как Ажеке не нравилось, что Карим старше, и как Аже нарочно ставила его цветы на сквозняк, а потом сообщала, что они быстро завяли.

Секенай фланировал по коридору, пытаясь привлечь к себе внимание.

– Секеша, – позвала его Анеля. – Ты что ищешь?

– Пацаны идут в кино, – промычал Секенай.

– Дать тебе денег? – спросила Анеля.

Он обрадованно покивал.

– И футболку переодень.

– У меня нет чистой футболки! – крикнул Секенай спустя пару минут.

– Как нет, когда Маулеша их все вчера перестирала?

– А где они?

– Сорри, – Анеля закатила глаза, – Я сейчас.

– Спасибо, что пригласила вчера, – сказал мне Юн не своим голосом. На нем была розовая футболка и дурацкие выбеленные джинсы, не синие и не серые – некоторые люди будто нарочно одевают себя вот так, забивают мячи в собственные ворота.

Я вежливо кивнула, и мы продолжили скучно сидеть. А ведь как стало бы интересно, скажи я ему, зачем я его позвала. «Понимаешь, – сказала бы я Юну, – совершенно очевидно, что Ануару нравится Бахти, у нас с Каримом долгая история – потом как-нибудь расскажу, и хотя мне совершенно не улыбается видеть тебя каждую пятницу, ты нужен для баланса». «Понимаю, – ответил бы Юн, – я считаю тебя заносчивой коровой, но у тебя квартира офигительная, и мне так, так нравится Бахти!»

– Ну вот же они, – услышали мы Анелю. – Погоди, дай я ее быстро выглажу. Ничего страшного, они тебя подождут.

На лестнице послышался топот секенаевских ног, с улицы донеслись возбужденные голоса мальчишек.

– Вы с Секенаем так похожи, – сказал Юн Анеле, когда она вернулась.

– Слава Богу, он пошел в нашу сторону, а не в ниязовскую.

Анеля всегда сыпала именами-отчествами и фамилиями своих родственников и знакомых, не объясняя собеседнику, кто это.

– Вы разве не родные? – спросил Юн.

– Секеша – второй сын дяди Султана.

– А Ниязовы – это…

– Родня его жуткой матери. Она бросила Секешу, когда ему было пять лет, и с тех пор появляется в лучшем случае два раза в год.

– Бедный.

– Вот нафига заводить детей, если они тебе потом не нужны?

– Ситуации всякие бывают, – попытался смягчить разговор Юн.

– Саш, но оставить своего ребенка – это как?

– Ну… – Юн замялся.

– Да сука она, – с горечью сказала Анеля. Ладно, не буду тебя грузить.

Я забыла телефон на кухне и пошла за ним вниз, параллельно думая, что с этой бестолковой Анелей не удалось даже обсудить вчерашний вечер, и еще думая о том, что шансов понравиться Юну при Бахти у нее немного, но что это глупость со стороны Юна – Бахти ему никогда не добиться.

Я неслышно спускалась по лестнице в своих меховых слайдерах, когда из кухни донеслись голоса Ажеки и Маулеши.

– Такие у нее кривые ноги, и еще в тапках ходит, – сказала, очевидно про меня, Аже.

– Вы Ажека стильная, – смягчила критику Маулеша. – Обувь любите.

Аже с удовольствием рассмеялась.

Семья ставила Анелю в положение, не дававшее ей особых возможностей для маневра. Они убеждали ее – иногда напрямую, но чаще – невзначай брошенными фразами – что она значительно превосходит всех вокруг. Анелина бабушка не одобряла никогда и никого, и это помещало Анелю в определенную изоляцию: она вроде бы со всеми общалась, но эти все, по мнению семьи, были хуже нее. Будь Анеля действительно прекраснее окружающих, эти уверения дали бы ей броню из заносчивости и самонадеянности, но Анеля видела, что ее близкие, чей авторитет был непререкаем, ошибаются, и в ней рос странный конфликт, построенный на неуверенности пополам с высокомерием. Лишенная дара нравиться и отчаянно желавшая нравиться всем вокруг, Анеля не знала, что ей делать: можно ли позволить себе доверять нам и любить всех нас, недостойных, или нужно ставить из себя невесть что и держать дистанцию? Она так и не смогла определиться и вела то одну, то другую линию попеременно. В школе она была милой, потом надолго и беспричинно отделилась, недавно всплыла снова. Наверное, Анеля стала бы гораздо счастливее, признай ее семья официально, что ее друзья – не отбросы общества.

Я повременила немного и зашла на кухню. Маулеша предложила мне еще еды, но после замечания о моих ногах мне меньше хотелось изображать, будто их готовка мне хоть сколько-нибудь нравится. Вежливо отказавшись, я забрала телефон и поднялась к Анеле с Юном только чтобы попрощаться.

– Уже? – не поверила своим ушам Анеля. – Кора, ты же пришла всего час назад.

– Надо ехать, – сказала я, не вдаваясь в подробности, куда и зачем.

Я не сразу смогла объяснить себе, что испортило мне настроение и что заставило так скоро уехать. Точно не слова о ногах, ноги свои я любила, и по тапкам мама проходилась каждую встречу, а значит, этим меня было не пронять. Нет, скорее, меня задели обвинения Аже в адрес Карима. Что вообще она знает о нем? Родственники беспричинно оставленных девушек никогда не могут простить парню его непредвиденный уход и ищут причины расставания, не имеющие никакой связи с реальностью.

Карим был единственным из тех, кого я знала лично, кто не делил девушек на хороших и плохих. Это деление унижало меня даже тогда, когда я совершенно определенно относилась – в этом недалеком делении – к хорошим, и ни одному моралисту нечего было мне предъявить. Это деление возмущает меня не потому, что я отношу себя к плохим и не могу этого вынести, а потому, во-первых, что они судят мужчин и женщин по разной шкале, у них нет понятия человек, нет ни в их сердце, ни в мозгах никаких свобод и равенств, а во-вторых, и даже, может, главных, потому, что человек хорош или плох вне зависимости от того, как он одевается и с кем занимается сексом. Пренебрежительность к девушкам, которых они сразу относят к плохим, невыносима. Как только я вижу подобную черту в человеке, даже если меня он превозносит, меня настигает мгновенное и невозвратное разочарование. Таких размеров его великодушие, таких размеров он сам, так на отсеки, не сообщающиеся между собой, разделены его нежность и жестокость. Я никогда не верю в любовь таких разделителей: когда они говорят мне, что любят кого-то, я думаю, что любят они себя, любят соответствие этой девушки своим стандартам. Не может человек, который фасует других, не отдавая себе в этом отчета, не задумываясь о верности своего подхода, действительно любить. Всегда его любовь будет условна, всегда ее ограничением сверху будет его глупое, бессознательное, всепобеждающее презрение. И это догматичное восприятие чистоты как незапятнанности, как будто человек – меньше предмета, поверхность предмета, обивка в машине, клеенка на столе. И пока они будут относиться к другим, как к вещам, которые могут испортиться, они неизбежно будут переходить от детской слепоты новорожденных котят прямиком к нытью идиотов, которым только все первое и неопытное – мило, которым не интересны ни слои, ни глубины, не интересны в других, и значит неузнанны в себе.

Глава 5

Юн пробыл с Анелей до самого вечера – починил ее лэптоп, установил на него кучу классных программ, потом Анеля предложила выйти в город поужинать, и Юн, не колеблясь, согласился. И хотя ему нужно было ехать в другую сторону, он настоял на том, чтобы проводить Анелю до самого дома. Вдогонку Анеля прислала ему большое восторженное сообщение, что Юн гений, и она ему обязана по гроб жизни, Юн смущенно ответил, что всегда рад помочь такому замечательному человеку, как она, да и он не сделал ничего выдающегося. Они переписывались до глубокой ночи, пока Юн не сказал, что если Анеле не придет ответ, значит, он уснул и приносит извинения.

– А сегодня мы договорились пойти в кино! – Анеля могла бы озвучить Эйфорию в новом пиксаровском мультике. На заднем фоне доносился мерный шум пылесоса: по воскресеньям Маулеша устраивала основную уборку.

– Кто предложил?

– Да там было слово за слово, я не помню, – уточнение не показалось Анеле важным, – мы обсуждали фильмы, кто что любит, и представляешь, выяснилось, что мы оба любим марвеловскую вселенную, то есть реально любим, начиная с комиксов, а не так что путаем, кто там кто. Вы с Бахти такое не любите, и я решила пойти с Юном.

Можно было почти не сомневаться, что это Анеля пригласила Юна, а не Юн – Анелю.

– Напиши потом, как сходили.

– А что мне надеть? – быстро спросила Анеля, пока я не положила трубку. – Давай я примерю и вышлю тебе варианты?

– Высылай, конечно. Но ты будешь выглядеть хорошо в любом случае. И это просто воскресное кино, постарайся не переборщить.

Через несколько часов Анеля прислала в общий чат их с Юном селфи.

Ануар: Оп оп оп

Юн: Ребят, кто чем занят?

Бахти: Я в Лангедейке

Юн: Круто, сейчас приедем

Анеля: Как ты быстро за нас решил;))

Юн: Анелька контрол фрик

Я написала Бахти лично:

Бахти, скажи, что ты уже уходишь из Лангедейка, что у тебя другие планы. Пусть общаются вдвоем.

Юн – это МОЙ друг, – упрямо ответила Бахти. – И я не хочу где-то одна слоняться, мне скучно.

Каждый день Анеля присылала мне избранное из их с Юном переписки – она флиртовала, как в последний раз, он отшучивался. Не знаю, что они вообще делают на своей работе и откуда у них столько времени на переписку, потому что я не успевала отвечать даже на часть из ее сообщений. В итоге я стала отключать оповещения и просматривала послания Анели по диагонали вечером – они с Юном действительно мило ладили, им было интересно, но вся инициатива неизменно исходила от нее, а Юн просто соглашался. Или не соглашался, если ее приглашения слишком однозначно напоминали приглашение на свидание.

В конце недели – кажется, это было утро пятницы – мне написала Бахти:

Ануар спрашивает, хотим ли мы вечером в боулинг.

Мы же хотим?

Хуже нас с Бахти в боулинг играла бы только Венера Милосская. Не успела я ответить, что ненавижу боулинг, Бахти закидала меня сообщениями.

Пожалуйста!

Кора

Кора, слышишь?

Ну пожалуйста, ну ты можешь даже не играть

Вообще можешь не играть

Она не смогла дождаться, пока я напечатаю ответ, и позвонила мне.

– Кора, я уже ответила ему, что хотим, – затараторила Бахти. – Понятно, что я буду выглядеть ужасной лошпечкой перед ним, но всегда же говорят, что хорошо, чтобы мужчина учил чему-то, что это сближает, и что вообще необязательно быть идеальной? И с другой стороны, – Бахти вдруг расхохоталась, предваряя собственный каламбур, – В прямом смысле с другой стороны я же буду классно выглядеть там в своих узких джинсах.

– Я пойду, – сказала я, и Бахти меня тут же перебила.

– Обожаю, обожаю тебя!

– Но если твой Ануар заставит меня играть, и я растяну руку этими кошмарными шарами и не смогу шить несколько дней, я потребую компенсацию и потом не откажусь от нее.

– Да кому нужен этот боулинг, – беззаботно ответила Бахти.

Я надела новое классное кимоно из панбархата, этот цвет назывался гри-де-перль, такой жемчужный серый в стиле Марии-Антуанетты с добавлением голубого, укороченные брюки и мои любимые слайдеры.

Бахти поторапливала меня, Анеле она вообще не дала докраситься, так что в боулинг мы приехали почти одновременно с Каримом, Ануаром и Юном.

Я не стала говорить Ануару, что не хочу играть: большинство людей не понимает, что можно действительно чего-то не хотеть, и думает, будто ты все же хочешь, но стесняешься, и тебя нужно уговорить, или упросить, или заставить, для твоего же собственного удовольствия.

Не совсем ясно, как в одном и том же мире уживаются Комет и Листерин, убивающие все живое, с обувью напрокат, которую человек с хотя бы небольшой фантазией не согласится надевать, но я знала, что самый надежный способ не играть в боулинг, находясь в зале для боулинга – это отказаться от их жутких кед.

Администратор на регистрации, записав мое имя, спросил мой размер ноги.

– Я не надену эту обувь.

– Девушка, мы выдаем специальные носки.

– Я все равно ее не надену.

– Тогда, боюсь, Вы не сможете присоединиться к вашим друзьям.

– Слава Богу, – я улыбнулась и окликнула Ануара. – Ребят, в моих слайдерах играть нельзя.

– Что такое слайдеры? – спросил Ануар.

– Ее тапки, – громко шепнула ему Бахти.

– Не, так дело не пойдет, – Ануар направился к администратору. – Играем трое на трое.

Я оставила его у стойки и пошла к диванчику – вот здесь я и просижу прекрасно все время, пока они будут играть. Я безмятежно сидела, глядя на бордовые и бежево-бордовые кеды, которые заметно снизили привлекательность всех собравшихся, когда Ануар, подпрыгивая, вернулся с победным видом.

– Кора, они разрешили тебе играть в своей обуви, при условии, что она будет новой, и не будет оставлять следов. Я могу сгонять к тебе домой и привезти.

Нет, ну зачем, зачем он это сделал – ненавижу отказываться, люди так тяжело воспринимают отказы, непременно на свой счет, будто ты отказываешься не от чего-то отдельного от них, а от них самих.

– Я сюда пришла только потому, что считала, меня не пустят.

– А я договорился! Гони ключ.

Я застонала:

– Никто в мире не может договориться с администрацией боулинга, я гуглила этот вопрос на всех доступных мне языках.

Ануар стоял с вытянутой рукой, на низком старте, и я протянула ему ключи.

– И ведь там администратор – парень, – сказала Анеля, провожая Ануара удивленным взглядом.

– Наш Ануар так хорош, что ради него можно не задумываясь поменять ориентацию, – я улыбнулась.

– Я бы – ни за что, – Юн покрутил у виска и ушел с Каримом заказывать еду.

– А тебе и незачем, ты уже, – я сказала это совсем тихо, чтобы Юн меня все же не услышал.

Ануар смотался туда и обратно со скоростью подростка, и Карим начал делить нас на команды.

– Тянем зубочистки, – Карим держал три сломанные и три целые зубочистки в руке, спрятав их концы.

– Карим, это нечестно, – Бахти нахмурилась. – Если мы с Корой попадем в одну команду, мы стопудово продуем.

– И тем скорее это закончится, – я вытянула короткую зубочистку.

– Нет, мы будем играть в любом случае два часа, а победителя определим в конце, – сказал Карим.

– У меня короткая, – Бахти посмотрела на меня виноватыми глазами.

– У меня тоже, – Ануар просиял, оказавшись в команде с Бахти. – Главное – бросать шар прямо.

– Он у меня и катится прямо по желобу, – ответила Бахти.

Не успела начаться игра, как Анеля забила два страйка подряд.

– Ненавижу людей, которые все умеют, – мы стояли у табло, Ануар считал, сколько страйков нужно забить ему и сколько раз Кариму, Юну и Анеле нужно ошибиться, чтобы сравнять счет.

– Это все потому, что у нее дома тренажерный зал, – шепнула мне Бахти. – Будь у меня куча денег, я бы тоже такой оборудовала.

– И раскладывала бы в нем пасьянсы.

Карим попал аккурат в кеглю, не сбитую Юном.

– Ю-хуу! – Анеля дала пять Кариму, Юн изобразил Фредди Меркьюри.

– Девочки, – Ануар снова потащил нас к дорожке, – у нас еще есть шанс выиграть.

– Если кинуть Юном в Карима с Анелей? – я смотрела, как Анеля снова сбивает все кегли.

– Вот смотри, – Ануар в пятый раз терпеливо показал мне, как правильно целиться. – Если бы ты сняла это пальто и подкатала рукава…

Мой шар шел совершенно ровно, но перед самой целью скатился в желоб.

– Аллегория моей жизни.

Ануар не терял энтузиазма:

– Мы отстаем на каких-то семьсот очков.

– Тебя вскормил единорог, – сказала я ему.

– Давай, Бахти, ты сможешь.

Бахти размахнулась – и забила страйк.

– Я попала! – завопила Бахти, Ануар кинулся ее обнимать.

С этого момента Бахти с Ануаром уже не переставали обниматься – ни тем вечером, ни много следующих месяцев.

После боулинга мы поехали в клуб. Сегодня играла довольно приличная латинская группа, под которую можно было действительно танцевать, а не топтаться на танцполе, мечтая вернуться домой и поставить нормальную музыку.

Мы танцевали с Каримом, а Юн игнорировал Анелю. Он все высматривал кого-то (несомненно, Бахти с Ануаром) и делал вид, будто ее не существует. Я видела ее расстроенное лицо и попытки привлечь внимание Юна, но в итоге, я не заметила, когда, она просто ушла с танцпола к бару. Карим не знал шагов бачаты, и мы танцевали под бачату декаданс Генсбура^[14] – медленный танец, в котором я стояла к нему спиной. Я танцевала с закрытыми глазами, ощущая прилив острого, короткого счастья. Группа допела последнюю песню, и дальше музыку ставил диджей – все потом сказали, что ужасный, хотя, на мой взгляд, он делал ровно то, что и положено – включал хорошие песни и не портил в них ритм.

Карим присвистнул, глядя куда-то вверх, и я подняла глаза.

На острове на возвышении, предназначенном для гоу-гоу, Бахти одним эффектным движением расстегнула рубашку Ануара.

– Танцует она лучше, чем играет в боулинг, – крикнул мне в ухо Карим.

О, Бахти была хороша, но при виде полуголого Ануара перехватывало дыхание. Я посмотрела на Юна, он стоял неподалеку, оглушенный. Мне показалось, что он не разглядывал Бахти, она присаживалась и вырастала перед Ануаром, мне показалось, что он, как и я, смотрит на Ануара, смотрит, не в состоянии отвести глаз. Карим, смеясь, записывал их на видео. Юн смотрел на их роскошный танец, танец слишком красивый, слишком привлекательный, чтобы казаться неприличным, потом резко развернулся и направился к выходу.

Стоило ли удивляться, что Анеля, схватив в каждую руку по ядрено-синему коктейлю, уже бежала за ним вдогонку. С ее страйк-триумфа прошло не больше полутора часов, а она выглядела совершенно грустной и – неровная походка бросалась в глаза – изрядно выпившей.

Я заглянула в туалет – слишком большая очередь, чьи-то рыдания, пьяные девчонки, которые только что познакомились и находились на уровне абсолютного взаимопонимания, которого они уже никогда больше не достигнут – и решила просто пойти домой. Я не хочу дожидаться Карима. Я не для того выгляжу, как крутая, веду себя, как крутая, строю из себя крутую, чтобы снова переспать с ним и мечтать о его любви.

Между выходом из клуба и выходом с его территории была невнятная потасовка, и я решила обойти здание с другой стороны. Я прошла несколько шагов и услышала голоса Юна и Анели – должно быть, они стояли сразу за углом.

– Какие все невзъебенные, куда бы деться, – ругательства совсем не шли Анеле, они звучали странно и чужеродно.

– Да это так, – ответил Юн, – дешевые трюки.

Молчание. Поцелуй ее, Юн, тебе ничего это не будет стоить.

– Я провожу тебя домой, – сказал Юн.

Черт, они же увидят меня. Я развернулась и быстрым шагом пошла к основному выходу – надо как-то пройти мимо козлов, которых все еще не разняла охрана, и не попасть под горячую руку какому-нибудь пробитому бывшему боксеру, который попросит мой номер, а я не дам его.

Я столкнулась с Каримом.

– Я тебя потерял, – он взял меня за руку и затянул обратно в помещение, – подождем несколько минут, пока те ребята разойдутся, и я тебя отвезу.

Мы постояли немного у гардеробной и вышли – толпы уже не было.

Недавно прошел дождь, было свежо, было тихо, высокий Карим шел рядом, приобняв меня за талию. Мы распрощались у подъезда – я даже толком не посмотрела на него, потому что стоило бы мне поймать его взгляд, на секунду задержаться, обнять на прощание – и все мои усилия пошли бы прахом, он бы увидел, что я как сохла по нему, так и сохну.

Я зашла в подъезд и побежала вверх, марш за маршем.

Почти сразу, как я переступила порог своей квартиры, мне позвонила Анеля. Она плакала, и это меня отвлекло. Она даже не понимала, что не влюблена в самого Юна, – из-за запретов матери она переживала беспомощную подростковую влюбленность на десять лет позже, чем все остальные – не понимала, что ей просто нужен парень, нужны свидания и первый нежный секс, нужен кто-то красивый, кого можно обожествлять. Юн проводил ее пешком, она думала, он поцелует ее у подъезда, – он вроде бы смотрел на нее долгим взглядом, но он только быстро прикоснулся к ее щеке, махнул рукой и ушел.

Анеля хотела добиться ровно Юна. Она знала, что Юн и Бахти встречались триста лет тому назад – Юн был старше и потому казался тогда Бахти завидным парнем, а Бахти не проходила через нелепый подростковый возраст, она сразу была ладненькой и хорошенькой. Они ходили на одни и те же языковые курсы, Бахти, увидев его там, нарочно перевелась в его группу. Язык она не учила, она всегда была настолько ленивой, что не брала на себя труд даже списать, даже если было время. Она носила низкие штаны и маленькие топы, волосы у нее были обесцвеченные – Юн запал на нее сразу. Забавно, что он не выпил на первой игре, когда Ануар сказал, что никогда не целовался с Бахти. Потому что Юн с ней целовался пару месяцев, пока она не уехала на летний интенсив в Англию. Там она познакомилась с другим парнем, – он был карачаевцем и соответствовал всем стереотипам о хачах – и Бахти, недолго думая, бросила Юна.

Понимаете, Анеля давно завидовала Бахти.

Глава 6

Между сырым мартовским холодом и жарой бывает не больше одной поющей, чистой и славной недели, и не дольше одной, в лучшие годы – двух недель, длится то состояние умеренного сухого тепла сразу после внезапно оборвавшейся жары и до коричневой, мокрой осени, когда по утрам появляется ласковая прохлада, а днем, во время листопада, в воздухе висит обещание чего-то умного и хорошего. Такими же короткими вспышками, ненадежными приливами я ощущаю радость и воодушевление – полтора часа после привычной отрешенности и до изматывающего, интенсивного осознания собственных и чужих несчастий.

В какие-то моменты – в моменты, когда поступал новый заказ, когда я погружалась в отрезок работы, который нельзя было выполнить механически или когда, во время наших игр опьянение приближалось к кульминации – угрозы Гастона теряли свою неизбежность, свою близость и плотность, и мне становилось легко и интересно жить. И еще – в то время мне казалось, что это ужасно, но до действительно ужасного нужно было немного подождать – от необъятного страха меня отвлекало раздражение на стройку по соседству. Они начали ее давно, и я была уверена, что она закончится к тому моменту, когда я откроюсь. Я простаивала пару недель, пока не поняла, что их работы могут продлиться сколько угодно, и мне пришлось начать, не дожидаясь, когда к району вернется приятная, буржуазная тишина.

Из-за этой чертовой стройки было не только шумно, не только неудобно подбираться, но еще и на стеклянных дверях каждый день оседала зеленоватая строительная пыль, и каждый день я смывала ее. Понимая, что пыль неизбежно проникает и внутрь и, не дожидаясь, пока это станет заметным, я два раза в день, открываясь и перед закрытием, проходила сухой тряпкой по поверхностям – на все вместе уходило немало времени, и я не чаяла, когда отделочные работы подойдут к концу, и это бездарное здание введут в эксплуатацию.

Вместе с тем я мыла двери любовно, изо дня в день с одинаковым тщанием, воображая, будто я Грит из романа «Девушка с жемчужной сережкой»^[15] – странно, что труд служанки, у которой грубеют руки и всегда болит спина, может казаться таким романтически привлекательным, если он красиво описан. Я представляла, будто за моей спиной течет один из каналов Делфта, и, добавляя к Грит Золушку Диснея, я что-нибудь напевала. Чтобы не портить этот умиротворяющий утренний ритуал, я приходила к семи утра – строители не появлялись раньше девяти или полдесятого. Потом я тщательно мыла руки, снимала фартук и садилась за работу. Я думаю, главная причина, по которой мама, всегда недовольная мной и находящая этому недовольству изощренное словесное выражение, не сумела совсем испортить мою самооценку – это не способный ускользнуть и не дающий пропасть ремесленнический труд, удовлетворение, возникающее от сознания, что своими руками ты только что сделал хорошую вещь, спокойствие, которое вызывает ее качество. Мне кажется, многих из нас ничто не выводит из себя так сильно, как халтура, выводит до того, что не в состоянии полагаться на вещи, замечая плохо положенную плитку или кривую строчку, мы теряем уверенность не только в этом отдельно взятом физическом теле. Оно становится для нас костью динозавра, по которой мы реконструируем монстра целиком, и он весь нам не нравится, нам начинает не нравиться вся жизнь, когда части ее ведут себя обманно.

Я точно знала, как проявит себя изделие, когда отправится к хозяйке: получая образцы тканей, я стирала небольшие куски разными составами в воде разной температуры и гладила тоже по-разному. Конечно, материалы приходили с описанием, но производители, из осторожности, везде указывали одно и то же: с этой тканью ничего делать нельзя, и все нужно было проверять самой. Я заказывала сначала образцы, воздействовала на них, а потом – основную партию уже проверенных. Это выходило значительно дороже, чем покупать их сразу, но я терпеть не могу, когда дорогие вещи оказываются одноразовыми или жутко сложными в уходе, с которыми справилась бы только высококлассная камеристка.

Я закончила ужасно милый заказ, пижамку, которую я про себя звала страусиной – шорты состояли из рядов рюшек, и пошла домой. С неба капало что-то невнятное, непонятно, стоило ли радоваться, что дождь прибьет пыль, или дождевые капли оставят на стекле дополнительные пятна. Мы должны были съездить с Юном на базар – каждую неделю кто-нибудь из ребят ездил со мной за продуктами, что было более чем честно, учитывая мою готовку. Золотистая Камри Юна остановилась возле моего подъезда, и я увидела, что переднее сидение занято женщиной лет шестидесяти.

– Это моя мама, – представил нас Юн, когда я села на заднее, – Ангелина Владимировна.

– Очень приятно, – я улыбнулась его маме.

Мне казалось, что мама Юна должна быть такой же блондинкой, как он, но, должно быть, Юн пошел в какую-нибудь бабушку. У Ангелины Владимировны была каштановая химия на голове и ярко накрашенные, с четким контуром губы бантиком – я давно не видела таких женщин, они растворились где-то в середине девяностых, женщины с тонкими бровями, в красных брюках в шотландскую клетку.

– Было бы сухо, – сказала Ангелина Владимировна, положив две клетчатые сумки возле меня, – я бы сама пошла. А так в одной руке зонт, в другой сумка, куда что девать.

– Кора, ты не закрыла дверь, – Юн плохо скрывал раздражение, – хлопни посильнее.

– То говорил: не хлопай, – прокомментировала его мама, – то теперь наоборот.

– Вот если бы Вы двенадцать лет ею не хлопали, сейчас бы ее не клинило.

Мое представление о Юне перевернулось. До этого момента, когда Юн уходил восвояси, он не то чтобы хранился в белом пространстве без запахов и четкого понимания, где пол, а где стены, но спроси у меня, какая у Юна мама, как он вообще живет, я бы представила себе довольно высокую женщину со светлыми волосами, подобранными в аккуратный узел, немного стервозную, но не слишком, и представила бы обычную квартиру, в которой Юн и его мама сталкиваются мало. Я бы представила ее хорошую косметику на полочках и его Пако Рабанн в его комнате, возле авиаторов и ключей от машины. Но теперь я понимала, что это не так: духи Рабанн и авиаторы лежат все так же, но есть Ангелина Владимировна, не желающая ничего выбрасывать, то и дело дергающая Юна, есть мнимо абрикосовый запах ее крема для рук, телепередачи, которые она ставит на всю громкость вечером, новости, которые она пересказывает с утра.

Люди соглашаются делать вещи, которых делать не хотят, живут с людьми, которых не любят, и ни на одном этапе они не желают все остановить, повернуть вспять, прекратить и переделать. Им проще годами терпеть и страдать, чем признать, как все плохо, как они ведомы узурпаторами. Странная черта примиряться с тем, что так легко можно было бы не допустить, или исправить, избавиться и не позволить. И все это начинается с того, что человек отказывается произнести определенные слова, открыть блокнот и записать свою задачу, записать слева «Дано» и справа, отталкиваясь от того, что дано, решать ее. Всю жизнь люди будут ненавидеть друг друга – а не разъедутся, потому, наверное, только, что есть какой-нибудь жуткий пример, как другие разъехались, но неудачно, продали, а не купили, разрушили и не построили, было, да утратили. Как будто чья-то крайняя глупость оправдывает такую же, только находящуюся на противоположном экстремуме.

Мы шли по базару. Сначала по привычке я проявляла внимательность и медленно ходила по рядам с ней, слушая ее замечания о ценах, но быстро поняв, что у меня все настроение испортится, пока я буду представлять себе ее жизнь, прошлую и нынешнюю, и поняв к тому же, что я не смогу при ней купить те дороговатые продукты, которые она не одобрит, я оставила их с Юном и пошла покупать свое. Я ждала их у машины не меньше сорока минут, думая, что давно вернулась бы домой на такси, но когда я представила, как сильно, в свою очередь, бесится Юн – как он взбесился, когда мама упала ему на хвост, как он не хотел, чтобы мы познакомились, как он бесится теперь, ожидая, пока мама не торопясь решает, что ей купить, я успокоилась. Чужое раздражение, если посмотреть на него отстраненно, отрезвляет.

Юн довез меня до дома, и не успела я открыть дверь, как в нее позвонила Анеля. Она прибежала с коробкой, в которой стояло стаканов десять малины, с жестяной банкой печенья, с маленьким жирным тортиком из французской пекарни и бутылкой сливочного ликера.

– Вообще сегодня очередь Юна, – сказала я, принимая у нее из рук пакеты.

Анеля махнула рукой – пустяки.

– Тебе помочь?

– Посиди со мной на кухне, – я бы не подпустила Анелю к плите, она может испортить любые ингредиенты. – Сегодня я познакомилась с мамой Юна, – я знала, что эта информация живо заинтересует Анелю.

– О!

– Она немного другая, чем я ее себе представляла. Впрочем, может, ты ее представляла правильнее. Юн на нее совсем не похож.

– Серьезно? – переспросила Анеля, округлив глаза. – Если он явно не похож на отца-корейца, на кого он вообще похож?

– На Райана Филиппа^[16], это мы давно установили, – я разбирала пакеты, они шуршали, отчего приходилось говорить громко. – Представь, что ты встретила учительницу по русскому и литературе вне школы. Знаешь, если бы ты ее увидела, тебе стало бы легче.

– В смысле?

– Ну, – нет, она действительно будет делать вид, что не бегает, безуспешно пока, за Юном? – Насколько Юн кажется себе на уме, настолько по его маме понимаешь, что он из обычной семьи. Я думаю, у Юна много слабых сторон и неуверенностей. Я не имею в виду, что чем кто-то богаче, тем он круче, такой корреляции нет, но Юн перед нами строит из себя богему, такого томного чувака, к которому еще подход нужно искать – а стоит представить себе его среду, его в быту, как становится понятно, что его неприступность напускная.

– С Сашей непросто, – сказала Анеля обтекаемую фразу, – непонятно, чего он хочет.

Как правило, непонятно – это когда вежливость принимают за внимание, но я не решилась разбить иллюзии Анели прямо сейчас.

Ребята пришли вовремя: Ануар и Бахти приехали, конечно, вместе, – они были счастливы наконец встречаться официально и перестать набивать себе цену, Юн и Карим вскоре после них. Не успели мы сесть, как я услышала звон бьющейся посуды.

– Черт, – это Юн уронил соусник. – Кора, извини, я сам не заметил, как так вышло.

– Ничего страшного, – я принесла серебристый совок.

– Я впервые в жизни вижу привлекательный совок, – сказал Ануар.

– Ты заставил его краснеть, – я собирала в совок томатный соус, и все рассмеялись.

– Слушай, извини, пожалуйста, – Юн вытирал пятна со стола и своих джинсов салфетками.

– Все нормально.

– Он просто на краю стоял, – Юн сгреб остатки перламутрового фарфора и чмокающей жидкости, – ты понимаешь, я никогда раньше не бил «Мадонну»^[17].

Анеля выпила.

– Мы что, уже играем? – спросил Ануар.

– Саша же признался, что никогда не бил «Мадонну».

– Первый раз слышу, чтобы Юна звали Сашей, – Бахти тоже выпила, подтверждая, что и она била «Мадонну».

– Девочки, какие вы неловкие, – строгим голосом сказал Ануар.

– Тот, кто моет посуду, неизбежно ее разбивает, – всерьез начала оправдываться Анеля.

– Посуду, как мы сегодня увидели, может разбить кто угодно, – сказала я,  и Юн подвинул свою тарелку от края поближе к центру.

– Это в любом случае к счастью, – подбодрила Юна Анеля.

– Ага, как дождь на свадьбу, – фыркнула Бахти.

– Я впал в немилость? – слабо пошутил Юн.

Я не стала его разубеждать.

– Не переживай, – Карим поднял с пола крошечный осколок и выкинул его в окно, – Кора нас всех одинаково ненавидит.

– И это после всего, что я вам готовлю? – я возмутилась.

– Нет, как настоящая волшебница, ты вкладываешь в приготовление пищи любовь, – улыбнулся Карим.

– Ты плохо читал сказки, – я жестом остановила Ануара, чтобы он не наливал мне полный бокал. – Готовкой славились ведьмы.

– Ты притворяешься более опасным персонажем, чем являешься, – сказал Карим, и я внутренне согласилась с ним.

– Кора, ты готовишь потрясающе, – Юн еще не мог оправиться от своей неловкости. – Мне соус даже больше жаль, чем соусник.

И с этим, не признаваясь вслух, я тоже согласилась. Мама отдала мне эту «Мадонну» – самый крикливый из всех ее сервизов – потом снова забрала, сказав, что молодой девушке это ни к чему, потом снова подарила, на Новый Год. Ровно этот набор мне не нравился, и я совершенно не расстроилась потере соусника.

– Давайте наконец играть, – сказал Ануар. – Так, чего еще не было? О, идея: я никогда не воровал.

Юн, Анеля и Бахти выпили.

– Крупно? – спросил Ануар.

– Нет, конечно, – ответила Бахти. – Просто проверяешь свои силы: сможешь ли ты спокойно и незаметно пройти мимо продавца.

– Вот, да, – подтвердил Юн. – Адреналин.

– Нет, я сделала это нечаянно, – сказала Анеля. – Мы стояли на кассе с женщиной, у нас обеих были полные тележки, и когда мы раскладывали продукты по пакетам, я забрала один из ее, просто перепутав.

– Но ты могла принести его обратно, – заметил Карим.

– Я же обнаружила это только дома и не хотела тащиться обратно, а потом знаешь, я глубоко сомневаюсь, что продавцы вернули бы ей ее пакет. Они бы сказали – нет, никто ничего не приносил.

– Легко считать себя честной, предполагая, что остальные – непорядочны, – улыбнулась я.

– Да кто сказал, что она вообще вернулась за своим пакетом! – Анеля стала защищаться.

– А что в нем было? – спросила Бахти.

– Не помню, обычные продукты, – неубедительно сказала Анеля.

– Помнишь, конечно, – настаивала Бахти. – Дорогие?

– Перестаньте, – Юн приобнял готовую расплакаться Анелю.

– Я никогда никого не доводила до слез, – с укором сказала Анеля.

Мы все незамедлительно выпили.

– Твоя очередь допрашивать, Анеля, – сказал Карим. – Теперь, когда мы знаем неприятное воспоминание, которое гложет тебя, ты вправе узнать о наших.

– Тогда с тебя, Карим, мы и начнем, – сказала Бахти. – Глядишь, это так затянется, что остальным не придется ни в чем сознаваться.

– Если бы Карим должен был огласить полный список, мы бы и за год не управились, – сказала я. – Но мне кажется, речь идет всего об одном неприятном воспоминании, когда он кого-то довел до слез.

– Двоюродную сестру бабушки, – ответил Карим. – Мне было восемь, я передал ей обидные слова, которые сказала о ней бабушка. Она расплакалась и уехала, никому ничего не сказав. Со временем это как-то замялось, но с тех пор что-то между ними испортилось.

– Ужасно, – сказала Бахти.

– Да, довольно ужасно, – подтвердил Карим. – Знание всей правды еще никого не делало счастливее.

– Но это ведь была не совсем правда, – возразила я. – Если твоя бабушка не сказала этих слов своей сестре в лицо, значит она могла сказать их в сердцах и понимать, что это несправедливо.

– Она просто сказала их ребенку, считая, что ребенку безопасно говорить что угодно, – сказала Бахти.

– Сомнительное развлечение эти ваши неприятные воспоминания, – сказал Ануар. – Мне уже стало грустно.

Мне тоже казалось, что пора сворачивать и вернуться к приятным разговорам о сексе, но тут Бахти, обычно предпочитавшая не заморачиваться, к огромному моему удивлению сказала:

– Знаешь, я думаю, это не лишено смысла. Разве не спокойнее будет рассказывать друг другу секреты о личной жизни, зная, что мы связаны – в какой-то мере – круговой порукой секретов действительно важных? Разве это не отличает приятельство от дружбы?

«Разве не легче, – продолжила я мысленно, – закрывать глаза на отсутствие стыда, если ты знаешь, что у человека есть совесть?»

– А я думал, мы все связаны спором о разводе Айдара и Боты, – пошутил Карим, и мы рассмеялись. – Но я согласен с Бахти. Это грустно, но интересно.

– Ты просто не хочешь, – я улыбнулась, – быть единственным, кто поделился случаем, в котором был виноват.

– Может быть, – бесстрастно сказал Карим. – Так или иначе, Юн следующий.

– Не могу себе представить, – сказала Анеля, поворачиваясь к Юну, – чтобы Саша кого-то заставил плакать.

– Нуу, – помедлил Юн, – ну я не назову сейчас конкретный случай, просто всегда такое бывает: что-то происходит, кто-то обижается.

Только я собралась углубиться, кто этот кто-то, как Бахти сделала вид, что Юн закончил, и перешла к Ануару.

– А мне сложнее представить, чтобы Ануарка мог кого-то довести.

– Однажды из-за меня расплакалась младшая сестра Карима, Гульжан. Но я правда не понял, что я сделал, – было видно, что Ануар не врет.

– Отпускаю тебе все грехи, – сказал Карим. – Гульжа просто любит плакать.

– Никто не может любить плакать, – сказала Анеля, – бывает действительно обидно.

– Обидчивым людям очень часто обидно, – я вспомнила Гульжан. – Они просто обижаются на все подряд.

– Я следующая? – спросила Бахти. – Однажды я так замучила маму ночными разговорами о моих проблемах, что мама расплакалась от усталости, сказала, что она больше не может меня слушать и избегала меня весь следующий день.

– Заводи после такого детей, – ласково сказал ей Ануар и поцеловал в щеку.

Бахти немного нервно ответила:

– Дети появляются бессистемно. Они ведь появляются не у тех, кто больше всех готов и больше всех хочет, они у кого-то просто появляются, и в этом мало общего плана.

Ребята заспорили о детях, а я постаралась не переглянуться с Бахти, чтобы не привлекать к ней внимания. Бахти не могла иметь детей.

– Если бы вы могли исправить всего одну вещь, отмотать назад до какого-то момента и поступить иначе, докуда бы вы отматывали? – вдруг спросил Юн.

– Ты сейчас озвучил самую вредную мысль из всех существующих, – сказала я, но Юн не сдавался.

– Мне кажется, в жизни каждого человека есть единственное событие, которое следовало бы исправить. Нужно просто понять, докуда мотать, когда именно началась эта фигня.

Когда все ушли, Карим задержался и задержал на мне вопросительный взгляд. Я подумала, он хочет поцеловать меня, но вместо этого он сказал:

– Слушай, я знаю, сейчас ночь и дождь, и в твое ателье не приходят бесцельные посетители, но мы не съездим туда? Я очень хочу его увидеть.

Я с радостью согласилась. Мы заказали такси, и через несколько минут я уже вставляла ключ в новый замок моего ателье – мне с детства нравилось это действие, удовольствие от того, как ключ мягко входит в скважину, звук, с которым он поворачивается, щелчок, с которой отпирается дверь.

Сейчас он увидит, как у меня потрясающе.

Я зажгла свет, и Карим перешагнул порог. Он замер и замолк, потом, так и не сходя с места, стал озираться. Вот он смотрит на паркет, вот он увидел мраморную столешницу.

– Красиво, правда? – я сама еще не привыкла к созданному мной великолепию.

Пахло пеканом, рахат-лукумом, пудрой и коньяком – прекрасными духами из прямоугольного бутылька. Они были маслянистыми, темными и такими густыми, что их капли будто продолжали висеть в воздухе, так и не садясь на поверхности.

Карим все так же молчал. Теперь он смотрел на ручку примерочной – она была хрустальной, и потому приковывала взгляд. Обычное стекло не будет так блестеть.

– Я купила ее в Риме на развале, – я говорила немного взволнованным голосом, пока Карим подошел рассмотреть ее поближе. – Никому не была нужна эта ручка, потому что она одна, а она смотри какая прозрачная, и все грани гладкие, ее не коцали и в горячей воде не мыли.

Он даже не кивнул. Сел на лакированный стул (с гипертрофированно высокой спинкой с частыми перекладинами, наподобие стула Макинтоша^[18]) и – наконец – увидел мой потолок. Я думаю, сразу видно, что там настоящая лепнина, а не эрзац, и еще – мой потолок был весь расписан красными, выцветшего красного цвета, узорами, как римские потолки. Подобный потолок мы с Каримом впервые увидели пять лет назад. Отель располагался в старинном доме, был жаркий день, из полуоткрытых ставней лился яркий свет и доносился шум улицы – мотоциклисты, разговоры прохожих. В первый час мы ничего не видели в номере, но после, лежа на кровати, мы подняли глаза наверх – каким он был красивым. Оливы вдоль периметра и красный вымытой крови, и гармоничное разделение на квадраты, и вписанные в квадраты составные фигуры.

– Сколько ты отдаешь за один флакон? – вдруг спросил Карим.

– Я не помню точную сумму, – я никогда не любила называть точные суммы. – Они продаются в классном отделе нишевых духов.

– Двести евро, триста? – Карим не собирался слушать, где я их покупаю. – Как быстро ты их израсходуешь – как скоро тебе снова придется их покупать?

Вся моя радость исчезла: он не восхищен, он в ужасе.

– Покажи белье, – сказал он с каким-то тяжелым вздохом.

– Оно у меня сегодня не парное, – процедила я.

Карим рассмеялся.

– Я хотел сказать, покажи, пожалуйста, твои изделия. Если магазин такой красивый, боюсь представить, насколько красивое белье ты шьешь.

– Не хочу, – для верности я стала закрывать комоды на ключ, один за другим. – Ты мне все настроение испортил.

– Я же ничего не сказал.

– Если ты думаешь, – я начала выключать свет – выключила верхний, перед скорым уходом выключу торшеры и бра, – что у тебя такой загадочный вид и башка ни под одним углом не просвечивает – ты знаешь, ты ошибаешься.

– Зачем ты купила деревянные комоды, – начал Карим, коль скоро соврать у него не получилось, – для магазинов никто такие не берет, только ДСП и МДФ.

– У них запах, и он навсегда, он же не выветривается. Кружево – в МДФ класть?

– Ты даже не подумала об этом, когда покупала, – Карим отошел от, как оказалось, оторопи, взял у меня из рук ключи и стал все открывать и разглядывать. – Ты и не подумала, что можно не дерево заказывать. Ты не подумала, что пол можно сделать из ламината и стол из пластика, и люстру не с Мурано тащить. И духи, кто тебе мешает в Заре купить ваниль, а еще лучше – в каком-нибудь ужасном магазине без названия?

– И добро пожаловать в Андер^[19], отвратительную барахолку с отвратительным бельем, которое сплющивает маленькую грудь и стискивает большую, рыхлит большие попы и врезается в маленькие, где чулки чешут ноги и если корсет сидит в талии, то он топорщится в спине, и в раздевалку надо три года стоять в очереди из этих несчастливых женщин, которые так и научились выбирать себе белье хотя бы по размеру, и хуже того – не научатся.

– Нет, Кора, – Карим внимательно рассматривал кремовый корсет на моем столе, я дошила его вчера. – Дело не в том, чтобы открывать плохой магазин с некачественным товаром. Дело в том, что дорогие магазины с хорошими товарами только создают иллюзию дороговизны помещения. У них много света и много отражающих свет поверхностей, чуть больше пространства, у них плавно ходят ящики шкафов, и обивка диванов кажется кожаной. Но она не кожаная, она сделана из полиуретана. Если ты не торгуешь чем-то по-настоящему дорогим, не продаешь ювелирные изделия или часы, заказывать такую мебель разорительно.

Он открыл дверь примерочной: бархатное кресло (не вишневое, как во всех бельевых, а серебристое), зеркала в широких рамах, крючки на стенах в виде серебряных слонов с длинными хоботами – он посмотрел на них печальным взглядом.

– Это очень красиво, Корлан, – серьезно сказал Карим. – Но это не твой дом. Это магазин, в который даже попасть сложно – сколько людей вообще решится позвонить в звонок?

– Это будет дорогое бельевое ателье, и женщины будут приходить сюда за красотой, и они будут готовы заплатить за это.

– И ты будешь милой? – спросил он с сомнением. – Ты подружишься со всеми этими женщинами с перекроенными лицами и силиконом, вставленным в стареющее тело?

– Послушай, им нужно другое выражение лица, а не корсет. Им нужно прочитать «Ночевала тучка золотая»^[20], а не в бельевой.

Карим взял в руки тонкий лифчик из прозрачной голубо-серой ткани. Я гордилась им: швы были настолько незаметными, будто по ночам в ателье работали крошечные феи.

– Любая девушка захочет такой.

– Только у нее не хватит на него денег, – ответил Карим. – В Андере за эти деньги она купит пять. Не шей ничего тонкого и прозрачного. Твоя аудитория – богатые женщины за сорок, даже сорок пять.

– А может, еще юные шлюшки? – спросила я с надеждой.

Карим покачал головой.

– У них пока нет вкуса.

– Очень богатые женщины у нас так плохо выглядят, – я представила себе своих знакомых, – как в Венецианской республике раньше. Там только знать могла позволить себе особые белила для лица, а они страшно уродовали, иссушали и старили кожу, и чем больше ты их наносил, тем больше в итоге требовалось. И самые богатые женщины Венеции выглядели хуже самых обычных. У нас тоже так. Они слишком много едят, слишком много пьют и курят, слишком часто бывают на солнце и делают ужасные уколы, после которых лицо выглядит, как жопа. Я смогу им шить – я знаю, как конструировать так, чтобы и они выглядели красивыми – но мне кажется, не надо пускать к себе людей, которые тебе не нравятся.

– Тебе не должно быть никакого дела до того, нравятся они тебе или нет. Но ты должна стараться понравиться им, если ты не хочешь прогореть.

– Спасибо тебе огромное, – я снова закрыла все шкафы, из света оставалась одна лампа. – Большое тебе спасибо.

– Кора, милая, это самое красивое ателье на свете, но ты пойми…

– Я совсем недавно открылась, и сейчас тут рядом какая-то идиотская стройка и пыль и шум, но когда это наконец прекратится, и ко мне придут люди, им понравится, им не сможет не понравиться.

– Кора, не злись. Разумеется, им понравится, но тебе надо пересмотреть какие-то траты, если это еще возможно.

– Уходи и не возвращайся. Если ты ничего не понимаешь – просто уходи и не пророчь мне одни беды.

Карим пожал плечами. Он поцеловал меня в лоб, подождал еще немного, на случай, если я позволю ему остаться, и вышел в ночь.

Он неправ. Он просто покупает свои черные хлопковые боксеры на свою упругую попу и горя не знает, эти боксеры и примерять не надо, не надо отражаться в страшном зеркале с жестоким белым освещением за занюханной шторкой на сомнительном ковролине и пересчитывать в этом зеркале все свои вены, складки, пятна и вмятины и потом ненавидеть себя, и когда какой-нибудь мудак проникновенно скажет тебе, что у тебя красивая грудь, спать с ним из благодарности. 

Может, я переборщила с тратами – но я сделала это раз и навсегда. Красивое стареет красиво, красивому не страшна грязь, красивое будешь беречь, и хуже нет этих преждевременных сколов на дешевой плитке, этой уродливой изношенности плохих материалов, возникающей спустя какой-то год. 

Если не окружать себя красивым – как вообще жить? Нет, может, это не мой дом, но я работаю здесь, я провожу здесь много часов, я зову сюда людей, к которым буду прикасаться. Я понимаю, что он сказал мне все это не из плохих побуждений – но он не должен был мне это говорить. Он, выбиравший наш римский отель месяц, разве он не потому не прекращает привлекаться мной, что мое предпочтение красоты ему дорого?

Карим давно ушел, а я продолжала думать о нем. О нашем занятии любовью, о тяжести его тела на моем, о том, как расплывался этот красный потолок в моих глазах, о том, как хорошо, что толстые стены обладали необходимой степенью звукоизоляции.

Я невольно представила, как он возвращается, подходит к моему столу, я снимаю с него джинсы – узкие джинсы сидят на нем плотно и застегиваются на внутренние металлические пуговицы, которые так трудно расстегиваются, что хочется их просто оторвать. Я представила изумительные тазобедренные косточки по бокам от его пресса.

Я встала из-за стола, вошла в примерочную и легла на мягкий светлый ковер.

Глава 7

Ануар: Народ, я в Астану

Юн: Переезжаешь?!

Ануар: Да ну завязывай

Бахти: Ануарка же говорил, что в командировку

Я: Волосы на груди не забудь заплести в косичку

Ануар: А?!

Я: Там же ветер, с распущенными ходить нельзя

Анеля: Вообще по этикету неприлично носить такую расстегнутую рубашку с густыми волосами

Ануар: Это написал человек, у которого просто нет волос на груди

Я: Если бы у Анели были волосы на груди, она бы удалила их воском и все

Ануар: КОРА БЛИН

Анеля: Кора!

Я плохо помню, зачем Бахти позвала Юна гулять с нами, и тем более не понимаю, как я могла на это согласиться. Я думаю, все дело было в папе Бахти – он был тем веселым человеком, возле которого кажется, что твои рамки надуманы, и надо соглашаться на все, что бы он ни предложил. Неудивительно, что Бахти выросла опрометчивой, веселой транжирой с периодическими приступами меланхолии: у нее был беспечный кутила-отец и унылый ипохондрик-мама, и чем запойнее кутил отец, тем больше болела мать, а чем больше ныла и жертвовала собой мать, тем больше гулял папа.

Мы напились с чудовищной скоростью. Мы сидели вдвоем с Бахти, заказав что-то несущественное вроде салата из руколы, оливок и пустого места между ними, и бутылку красного вина. Папа Бахти, дядя Лесбек, позвонил ей почти сразу: ему явно было не с кем, но хотелось гулять, и Бахти позвала его к нам.

– Вечер – потрясающий! – Лесбек начал шуметь и хохотать от одного предвкушения веселья.

Он разлил все вино из бутылки на три бокала доверху, так что их невозможно было сдвинуть с места, не пролив, и пришлось наклоняться и отпивать, как горячее молоко в детстве перед сном.

Мы с Бахти так и не успели выбрать ничего из еды, но ее папа отодвинул меню, сказав, что так никто не делает: это пустая трата денег, есть перед тем, как пить. Он заказал один графин текилы, потом второй, и гнал тосты по кругу. Он смотрел на нас своими хитрыми узкими глазами, внимал и едва не подпрыгивал от удовольствия, когда у нас получался особенно красноречивый, особенно пафосный тост. Он был готов ждать и всячески поддерживать, если слова не находились сразу.

С роскошного тоста все и началось. Я сказала, что ничего не ела с утра, и подожду хотя бы какую-то закуску. Еще я сказала, что я не слишком люблю текилу, но таких вещей вообще нельзя произносить перед очаровательными толстыми бухариками.

– Пусть раздвинутся эти стены, и зайдут все, кого ты любишь, все, кто тебе дорог, войдет сюда, – сказал он бархатным голосом цыганского барона. – Неужели ты не выпьешь за это?

Секунду солоно, секунду горячо, три секунды кисло. В общем, Юн написал, когда Бахти уже предрекала мне мировую славу бельевого кутюрье. Они с Лесбеком плели полную лабуду, но лабуда звучала прекрасно, и когда посреди нескончаемого потока хвалы и восхищения («Корлан невероятно, невозможно красива», «Преступно красива!») Бахти написал Юн и спросил, что она делает, я едва ли не сама предложила пригласить его. Я не могу утверждать это точно, однако же на его приход требовалось как минимум мое одобрение, и я его, вне всяких сомнений, добровольно и определенно дала.

Неудачнику Юну было нечего делать в пятницу вечером, и примчался он тут же, и хотя в этом ресторане Юн еще ни разу не был, и хотя ему не хватало чутья, как устроены рестораны: где основной вход, в какой зал правильно будет повернуть, чтобы сразу нас найти – в курящем зале искать нас не потребовалось. Мы отплясывали втроем, и отсутствие танцпола нас никак не сковывало – я самозабвенно изображала супермодель, прохаживаясь между рядами столов, Бахти и ее папа, зажмурив от удовольствия глаза, выделывали неожиданные, но пластичные движения под звонкий хит 80-х.

– You should never jump of the Merry-go-round^[21], – провопила подбежавшая к Юну Бахти и взяла его за две руки. – Папа! – заорала Бахти, перекрывая довольных музыкантов. – Пап!

Лесбек кивнул дочери, не прекращая трясти своей большой круглой головой.

– Доча!

– Папа, это мой первый парень! – она подвела к отцу сопротивлявшегося Юна. – Мой самый первый парень, представляешь!

– Сейчас мы за него выпьем! – Лесбек, танцуя, подошел к нашему столику, на котором уже стоял новый графин и рюмки. – Олежа! Ооо-лег! – позвал он, и наш официант Олег возник из ниоткуда. – Четвертую рюмку, у нас тут, видишь, пополнение!

Мы с Бахти, тем временем, взяли Юна под руки с двух сторон для вариации канкана. Я сделала смелый мах ногой, о котором всегда мечтала, и мой мохнатый тапок слетел со ступни и сбил торшер возле одного из столов.

– Кора, кроме вас никто не танцует! – Юн попытался отвести меня к диванчику и усадить.

– Нет, нет, мужики не танцуют! – пропели мы с Бахти в один голос.

– Девочки, – он приобнял нас, но мы замкнули круг и понеслись в сиртаки.

– Кора, твоя обувь, – Юн правильно подумал, что это меня образумит: вспомнив о тапке, я без предупреждения отпустила Бахти, так что она едва удержала равновесие, и отправилась к столику, который стерег мой слайдер.

За столиком сидели одни парни, четверо или пятеро – симпатичные прощелыги с платками в нагрудном кармане, в сладких облаках вейпов – они подали мой черный, с пушистым длинным мехом, тапок так галантно, будто это была золотая атласная туфелька.

– Доча, тост! – завопил Лесбек и протянул Бахти и Юну по рюмке. – А где наша Корочка? – спросил он, хотя я стояла как раз напротив и все слышала.

Размахивая рукой с вновь обретенным тапком, я продолжала что-то втирать собравшимся – они кивали мне и приглашали за свой стол, но я хотела к своим.

– Ко-ра, Ко-ра, Кор-лан, – начали скандировать Бахти и ее папа. – Коооо-Рааа!

Юн вызвался забрать меня назад.

– Не забирайте ее! – возмутился стол с погасшим торшером.

– Она вернется, – пообещал Юн.

– Я вернусь! – я страшно обрадовалась этой перспективе.

Юн взял меня под локоть.

– Какой ты сегодня, – я с трудом сфокусировала взгляд, – какой ты сегодня бесстрашный.

– Я поднимаю свой бокал…^[22] – встретил нас отец.

– Чтоб выпить за твое здоровье! – подпели мы с Бахти.

– И не вином хочу быть пьян, – распелся папа.

– Папа! – прервала его Бахти. – Папа, это Юн!

– Олег! – к отцу подошел официант, кореец около сорока. – Олежа, они утверждают, что это – Юн.

– Стало быть, так оно и есть, – нашелся тот.

– Ну какой из него Юн! – нахмурился папа. – Ты его признаешь? Признаешь за своего?

– Папа, да он метис! Как я, полурусский! У него, как у меня, мама русская!

– Я Саша, – Юн протянул отцу руку для пожатия.

– Алегзандр, – сказала я.

– За полурусского корейца Александра Юна! – торжественно сказал отец. – Залпом.

Отец тут же снова наполнил рюмки.

– Мы должны выпить за нашу интернациональную Алма-Ату, – сказал папа.

– Было, – я помотала головой.

– Александр Юн не пил за Алма-Ату, – возразил папа.

– Том Джонс! – вскрикнула Бахти.

Мы не дали Юну времени на лимон и потащили танцевать.

– Много кислого есть нельзя! – прокричала Бахти.

– Особенно на ночь! – я поддержала ее.

Том Джонс нас вымотал.

– Есть хочу, – я открыла меню.

– Профитроли! – у Бахти загорелись глаза.

– Три порции профитролей, – сказал папа Олегу.

– А я хочу соленое и острое.

– И еще три порции соленого и острого, – добавил папа.

– Дядя Лесбек, вы забыли про Юна.

– Мне не надо, спасибо, я не, – замахал руками Юн, но отец Бахти и ему заказал все то же.

– Самое большое счастье, – сказал он с прибытием свежего графина, – это когда у мужчины есть дочь. Ты, Юн, этого еще не знаешь, но если тебе родят дочку – ты всю жизнь должен быть благодарен ее матери. Я Бахтише звоню вечером, она, не колеблясь, зовет: «Папа, приходи, нам с Корочкой без тебя скучно». Наша мама будет нас ругать, правда.

– Мы ей не скажем! – возразила Бахти.

– Дочь, она узнает.

– Мы по отдельности вернемся!

– Вот это другое дело. Другими словами – предлагаю тост за дочек.

Юн попытался отодвинуть бокал.

– Я не планировал сегодня, – начал оправдываться Юн.

– За меня я тебе пить не предлагаю, – серьезно сказал дядя Лесбек. – Но за наших Бахтишу и Корочку, за моих славных дочек, ты выпьешь стоя – и до дна.

– И без лимона! – подхватили мы с Бахти.

Закончив с гигантской тарелкой политых шоколадом заварных пирожных, я вдруг почувствовала, как меня клонит в сон.

– Я домой хочу, – я потянулась за телефоном.

– Корлан! – Бахти разбрызгала соевый соус по всему столу. – Скажи нам лучше тост.

– Будет честно выпить за Юна, – я встала с диванчика напротив, где сидела с Лесбеком, и зажала Юна с другой стороны от Бахти. – Если застать Алегзандра Юна врасплох, он даже перестает казаться…

Меня прервал парень, подошедший к нашему столу от того, куда я час назад обещала вернуться.

– Я прошу меня извинить, – парень заметил приподнятые бокалы, – просто мы с друзьями уходим, а мне бы очень хотелось снова Вас увидеть.

– Ооо! – протянули Бахти с отцом, как тетушки в примерочной свадебного салона.

Я собиралась было дать ему свою визитку, но тут я увидела на нем такие же голубые брюки, как на Гастоне, и он резко показался мне совершенно недостойным моего номера.

– Я замужем, – сурово и презрительно ответила я парню.

Он что-то смущенно пробормотал и ушел. 

– Все нормально, – отец жестом остановил Бахти. – Наша девочка не захотела с ним знакомиться и вежливо, грамотно, мастерски, я бы даже сказал слету… слету и мастерски, никого не обижая, никого не ставя в неловкое положение… – он задумался. – Или ты замужем?

Я покачала головой, такой тяжелой от всей выпивки, что мне приходилось подпирать ее рукой.

– Когда в девятнадцать лет Бахти собралась замуж, – продолжил папа (Юн поперхнулся и получил несколько мощных ударов по спине с двух сторон), – я обрадовался и сказал, что во всем ее поддерживаю. Детям надо давать свободу, держать их при себе – это страшный, это непростительный эгоизм. Когда она собралась разводиться, я сказал, и Слава Богу, такое счастье – дочь вернулась.

Юн смотрел на меня большими глазами – я сначала не поняла, что его так удивило, широкие взгляды папы Бахти? – но тут до меня начало доходить, что Бахти никому не рассказывала, что была замужем – об этом не знает ни Юн, ни тем более, Ануар. Еще четверть часа назад Юн под шумок мог бы узнать все подробности, но тут мы трое одновременно успокоились и притихли, и все, что было бы неловко сказать или сделать, снова стало неловко.

На обратном пути, как и предложила Бахти, мы разделились: дядя Лесбек пешком пошел домой, Бахти решила остаться у меня, и Юн поехал нас провожать.

В такси заиграл гнусавый Макаревич.

– Громче! – потребовала Бахти. Водитель рассмеялся вместе с ней и прибавил звука.

– И ттттолько небо тебя поманит!^[23]

Мы вышли из машины.

– И ттттолько небо тебя поманит, – Бахти криво изобразила ласточку и подпрыгнула. Она сжала Юна в объятиях и расцеловала все его лицо.

Я никак не могла найти ключи.

– И ттттолько небо тебя поманит!

– Бахти, – он прижал ее голову к себе и погладил, но она вырвалась и закружила его с дикой скоростью и с грохотом упала, Юн – сверху.

– Моя попа, – застонала Бахти. – Вот же черт, у меня же там будет синяк, – она с ужасом закрыла рот рукой. – А что я скажу Ануару, откуда у меня синяк?

– А разве вы с ним… – начал спрашивать Юн, но Бахти его не слушала.

– А, вот же я дура. Но я не буду с ним просто так спать, потому что знаешь почему? – она перешла на шепот. – Потому что вдруг он моя судьба и мы влюбимся и поженимся и я буду счастливой и богатой и конечно попрошу Баке ничего Ануару не рассказывать.

– Это твой бывший муж? – настороженно спросил Юн.

Я невербально пыталась остановить Бахти, но она не замечала моих знаков.

– Да неет, – отмахнулась Бахти, – У Баке же две жены, но он меня любит, и если бы его не посадили, он бы уже все мне, – она забыла закончить предложение и разлеглась на асфальте.

– И ттттолько небо тебя поманит!

Бахти пришло сообщение.

– Ооо, это Ануар! – она посмотрела на Юна блестящими серыми глазами. – Я этого никому не говорила, и ты никому не говори, но он мне так нравится, он такой клевый!

– А Ануар знает про бывшего мужа и про Баке? – спросил Юн.

– Нет-нет-нет-нет-нет, тссс, – она спрятала телефон под свитер. – Тише говори.

– И только небо тебя поманит синим взмахом ее крыла! – пропела Бахти на весь подъезд, когда я наконец нашла ключи и открыла входную дверь.

Глава 8

Я давно ждала этот день: день, когда Бахти перераспределит свой бюджет и придет ко мне. Я давно разглядывала ее тонкую фигурку, представляя, что ей нужно было бы заказать. Заметив накануне, в котором часу закатное солнце падает ровно на подиум, стоящий перед зеркалом – это лестное солнце, теплый, рассеянный свет, я сказала Бахти прийти за пятнадцать минут до, чтобы мы точно успели в нужный момент.

Светленькая Бахти в мелких трусах и кроп-топе стояла на подиуме, слегка волнуясь. Я негромко включила респектабельного Синатру для усиления буржуазности, и снимала мерки.

– Я хочу ярко-фиолетовый корсет и очень открытый низ, – сообщила Бахти.

– Какой ужас, – я не смогла и дальше играть в предусмотрительную хозяйку. – На такую светлую кожу? Это же грубо и скучно.

– Тогда темно-фиолетовый? 

Я села в кресло, предвкушая рассказ моей теории, которая достигла пока немногих ушей.

– Чем больше попа, тем более вырезанным должно быть белье, и наоборот. Здесь обратные пропорции, потому что большая попа в больших трусах выглядит необъятной, а маленькая в маленьких – педофилистично. Конечно, – я ловила себя на том, как я сейчас себе нравлюсь, и мне было от этого смешно, – мы говорим об относительно больших и относительно маленьких попах, сравнивая не попы разных объемов, а оценивая, каковой кажется попа по сравнению со всем остальным в ее носительнице. Другими словами, объективный размер не имеет значения, но важно ощущение. И еще одно уточнение: когда я говорю маленькие трусы, я имею в виду фасон, а не обхват, и большие – это опять фасон, а не что-то, что плохо сидит.

Бахти скрестила руки на груди.

– Ты уже решила, что мы будем мне шить, да?

– Как приятно, когда не надо уговаривать, – я вскочила и достала из комода изумительное нежно-голубое кружево и чуть тянущуюся шелковистую ткань такого же цвета. – Сними топ.

Бахти стянула трикотажный топ – какая красивая грудь, вечно закрытая поролоном либо безразмерными, уплощающими шмотками – и я приложила к ней ткань.

– Мы сделаем небольшой лиф, мягкий, без косточек, повторяющий форму твоей груди, так он будет красиво увеличивать ее, и шортики, чуть оголяющие низ попы. Это будет очень красиво, поверь.

Черта, которая нравилась мне в Бахти – она легко соглашалась на хорошие предложения, не защищая свою точку зрения, лишь бы только настоять на своем. Мне хотелось как можно скорее отдать Бахти ее комплект: когда отдаешь человеку что-то вовремя, получаешь все выражение радости, получаешь удовлетворение, а когда затягиваешь, вы оба перегораете – и я сшила его за полтора дня.

Бахти снова пришла, когда садилось солнце. Совсем недавно прошел дождь, оставив часть туч неразрешенными, низко висящими в небе, и между их синей тяжестью свет опускался на кроны пшеничным золотом, выхватывая отдельные части листвы, и длинные тени деревьев стремились в сторону востока. Я засмотрелась в окно и не заметила, как Бахти уже вышла из примерочной и ждала моего взгляда на пьедестале. Наконец я повернулась и увидела ее – ореховые волосы лежат на белых плечах и лифе, шелковистость белья намекает на такое же свойство юной кожи. Она была такой хорошенькой!

– Кора, – Бахти, ослепленная собственной красотой, явно не планировала одеваться в ближайшие два часа, – я сейчас буду очень долго и эмоционально восхищаться этим бельем, потому что оно знаешь – оно офигительное, но я хочу быстро сказать, потому что я уже не выдержу не говорить. Ануар сказал мне, что любит меня. Любит меня, Кора, меня любит!

Мы обнялись, и прыгали, обнявшись, и я чувствовала себя счастливой – если существует высший план, если определенные люди созданы для определенных людей, то я не знаю больше двоих, подходящих друг другу так, как подходили Ануар и Бахти.

Заказ Бахти был приятен, как ни посмотри, но положения он не менял. В одном Карим был прав: мое ателье действительно выглядело неприступно. Самой мне казалось, оно выглядит маняще, мне казалось, я все для этого сделала: прозрачную витрину, за которой виднелась часть светлого, богатого помещения, и с наступлением сумерек оттуда лился золотистый свет, и витрины я оформила привлекательно, но люди, с озадаченным видом, проходили мимо, а если звонили в дверь, то зачастую путали мое ателье с обычным.

– Повесь баннер, – сказала Бахти, когда я посетовала ей на непонятливость прохожих. – Или как называется такой большой уличный плакат на самой витрине с фоткой девушки в белье?

– А это не будет выглядеть дешево? – я представила себе усредненный вульгарный кадр из фотобанка.

Бахти не нашла, что ответить, но перезвонила мне через пару часов и без приветствия завопила:

– Себя сфотографируй! Пусть тебя снимет какой-нибудь клевый фотограф. Ты же адски красивая, на тебя все клюнут, а еще ты совсем не худая, это понравится женщинам.

Бахти редко предлагала идеи. Обычно она смотрела на тебя и говорила: «Блин, я даже не знаю» – потом соглашалась с любой твоей версией, только чтобы не думать дальше. Но ее сегодняшнее озарение не выходило у меня из головы. Я уже видела себя, спокойную и расслабленную, на софе в шелковых шортиках и корсетном лифе. Периодически люди пишут, что секс больше не продает, но я так не думаю. Я думаю, пластиковый секс больше не продает, агрессивно торчащая из плоского тела искусственная грудь, бронзатор, замазавший последний намек на человеческую кожу. Но полупрозрачные венки на груди, еле заметная родинка, гладкие бедра – разве не начинает все двигаться и волноваться внутри, когда мы видим и вправду обнаженное тело?

Так или иначе, мне нужно было привлечь внимание к ателье, и в первый свободный у знакомого хорошего фотографа день я уже с удовольствием позировала на милом бархатном диванчике в гостиной моей квартиры. Среди полученных снимков часть была такой смешной, что я даже удалять их не стала – вначале на животе были две большие складки, потом, думая, что я их скрою, я уложила их в три небольшие, потом так втянулась, что они образовали еще встречную. Но мне нужен был один удачный кадр, и я его нашла. Совершенно роскошный снимок, на котором я выглядела ровно так, как я о себе и люблю думать.

Мне пришлось ждать, пока в полиграфической компании сделают из кадра плотную пленку, устойчивую к атмосферным воздействиям, и нанесут ее на одну из витрин – к счастью, витрины были широкими, и даже закрывая часть одной, я оставляла себе достаточно света и достаточно обзора и мне и потенциальным покупателям.

В здании рядом наконец заканчивался ремонт. Должно быть, они занимались последними декоративными работами, потому что ни шума, ни пыли из-за высокого забора больше не доносилось. В день, на который была назначена доставка и монтаж моего снимка, я проснулась спозаранок, полная надежд. Ателье располагалось в центре города, на людной улице, по которой, благодаря окончанию строительства, было снова легко передвигаться. Мне нравилось, какой вышла реклама – приятная и привлекательная, она действительно останавливала взгляд. Другими словами, мои дела еще никогда не шли так хорошо.

Я умывалась, когда мне позвонил Карим, и впервые с той ночи в ателье я ответила на звонок: радость сделала меня великодушнее.

– Я точно знал, что ты жива, – сказал Карим, по телефону его низкий голос звучал еще красивее, чем в жизни. – Но не был уверен, как долго буду жив я, учитывая мой непростительный проступок.

– Ни в коем случае не проси прощения, – ответила я, – ты же лишаешь меня возможности отомстить.

Карим рассмеялся, потом добавил:

– Пока не знаю, когда мне удастся увидеться – на работе завал, мы сдаем большой проект.

Я заверила его, что совершенно не скучаю по его каркающему обществу и рассказала, что сегодня после обеда ему обязательно нужно хотя бы проехать мимо моего ателье.

– А что там? – спросил Карим.

– Увидишь, – ответила я и отправилась навстречу новому периоду.

До моего угла оставалось еще полквартала, когда я увидела заметные перемены в пейзаже: они наконец убрали забор. На новом здании я вдруг различила буквы знакомого названия, а с громадных фотографий на фасаде на меня глядели безупречные девушки с торчащими ребрами и торчащей грудью.

Я так долго мечтала, чтобы это здание открылось! Здание, на четырех высоких этажах которого расположился самый крупный в стране магазин белья.

Во мне все рухнуло. У них будет все. Качественное или хреновое, у них будет все. Я стояла у перекрестка, руки и ноги ослабли, внутри все провалилось, на груди разлеглась тяжелая влажная жаба, и даже не сразу поняла, что звук, который все повторяется неподалеку – это звук моего телефона из сумки. Мне звонил менеджер полиграфической фирмы, ребята уже выехали ко мне с материалом.

Монтировщики приклеили снимок раньше, чем мое сомнение выразилось в просьбе не клеить его – собственно, я так этого им и не сказала. Я стояла на улице, переводя взгляд со своей пухловатой, декамероновской фигуры, со слишком художественной фотографии, слишком живописно играющей на контрасте темного интерьера и светлого, светящего почти тела, на яркие, четкие, понятные снимки загорелых девушек в крохотном пестром белье. Они не были красивее меня, и снимки не были качественнее моего, но я проигрывала им. Я вдруг с ужасом подумала, что я, такая объемная, буду только антирекламой своему ателье. Женщины подспудно будут считать, что я шью только тем, кто не смог купить себе стандартное, то есть нормальное. Я вдруг поняла, что никто и не хочет быть изумительной или особенной. Все просто хотят быть нормальными.

И весь этот отвратительный день я провела между чтением комментариев в Фейсбуке на официальной странице их магазина – люди радовались открытию с той же нездоровой эйфорией, которая охватывала толпу на выступлении одного диктатора – и сравнительным анализом своей и их витрин. Оказалось, они объявили о появлении марки в стране еще месяц назад. Я не знаю, почему мне не всплыла контекстная реклама, хотя и знай я наперед, я ведь никак не могла к этому подготовиться. Магазин уже начал свою работу, но торжественное открытие было запланировано позже. Они предлагали акции и скидки по случаю запуска, они надули дурацкие розовые шарики и еще приплели к своему открытию кампанию бренда, посвященную феминизму и эмансипации, как будто их одежка не стоит в производстве три копейки килограмм благодаря почти рабскому труду женщин из стран третьего мира.

Новость об открытии Андера разнеслась быстро, мне не пришлось сообщать о ней ни Бахти, ни Анеле. Мы увиделись в Лангедейке втроем сразу после работы, я заказала себе и эль, и картошку, и отбивные, и салат с сельдереем, и пирог с миндалем, и глинтвейн и кофе и ела и пила все это вперемежку. Интерьер кафе напоминал мою квартиру: темно-графитовые и темно-синие стены, высокие потолки с лепниной, молдинги и картины на стенах, гипсовые головы и сине-золотые глобусы. С тех пор, как открылся Лангедейк, я хотела ходить только туда: здесь был естественный, ненавязчивый шум ресторана, музыку они не ставили, их повар, маленькая светлая женщина с пронзительными синими глазами, готовила фантастически, и она любила готовить несколько очень разных блюд, от сытных деревенских до таких сложных, что один рецепт занимал страницы три. После крикливого нового магазина с его орущей музыкой и чрезмерным освещением темный, тихий Лангедейк казался не только безопасным местом, он казался местом, где все так, как и должно быть у человека разумного.

– Кора, они тебе ничем не угрожают, – сказала Анеля, опасно размахивая вилкой. – Ты подумай глубже, у тебя своя ниша, у них, как ни крути, своя.

Уверенность Анели раздражила меня, и не только меня – Бахти закатила глаза.

– Мы слишком близко находимся, – я старалась не смотреть на Анелю, – по контрасту цен на масс-маркет мои цены будут казаться астрономическими. Откройся возле меня что-то действительно дорогое, я бы заметно выигрывала.

– Свои люди знают, где искать, – продолжила линию Анеля, и я почти утопила свой нос в кружке с имбирным элем, только чтобы не заехать ей по глупой физиономии.

– Да? – сказала я презрительным холодным голосом, потому что Анеля продолжала всем видом строить из себя эксперта, будто разъясняла очевидное суетливой паникерше. – И ничего, что обо мне за весь сезон узнало несколько десятков человек, а о них за день – сотни тысяч? Что у них огромный бюджет на рекламу и без того знаменитого бренда, что люди даже не знают, зачем вообще шить белье, если можно купить его без примерок и ожидания?

Бахти и Анеля тупо молчали, и я вдруг подумала, что они сами первые и пойдут в Андер и тут же шмыгнут с полными пакетами за угол, чтобы не попасться мне на глаза, когда я со скорбным вдовьим видом буду глядеть на улицу, ссутулившись за допотопной швейной машинкой.

– Ты дожуй, – сказала Бахти, разозлив меня еще пуще. – Что тебе пиздец, это мы поняли.

За неделю, прошедшую с гулянки с папой Бахти, и этой пятницей у меня было слишком много мыслей и событий, чтобы я помнила о новых знаниях Юна, но он не собирался забывать о них.

– Я никогда не был женат, – начал Юн игру.

Никто не выпил.

Бахти оставалась невозмутимой – либо она отчего-то была уверена, что Юн не решится по-настоящему рассказать Ануару о Баке и бывшем муже, либо она хорошо скрывала волнение. И хотя я считала полной глупостью ее строительство счастья на вранье, я желала ей этого счастья, я знала, что среди всей ее лжи есть одно настоящее чувство: она была искренне, ужасно, по уши влюблена в Ануара.

– Что, никто из вас ни разу не вступал в брак? – Юн посмотрел на Бахти, потом на меня.

Каждый раз, когда я спрашивала у Бахти, зачем она с ним дружит и почему доверяет, она отвечала нечто уклончивое, но упорно продолжала с ним видеться, и чаще, чем того требует вежливость. Если бы Юн хотел вывести Бахти на чистую воду ради Ануара, я не могла бы не признать, что это честно. Но Юном двигало совсем другое чувство, не потребность правды: уязвленный отказами Бахти, он просто хотел лишить Ануара того, чего нет у него самого.

– Юн, пей уже, – я забрала предназначавшийся ему эклер, откусила и положила на свою тарелку.

– Я никогда не была в секс-шопе, – сказала Анеля в свой черед, и все, кроме нее, выпили.

– Список желаний Анели можно выполнить за неделю, – сказала Бахти.

– Если бы я хотела там побывать, я бы там побывала, – ответила Анеля с вызовом.

– Там продается не так уж и много интересных вещей, – Карим встал на сторону Анели, заметив истеричные нотки в ее голосе.

– Двадцать пять вариантов одного и того же, – поддержал его Ануар.

Справедливости ради надо было сказать, что там продаются и совершенно необходимые вещи, но Анеля была на взводе. Тема ее неопытности ей порядком надоела, она метнула на Бахти злой взгляд, но Бахти в этот момент была целиком поглощена разглядыванием пуговиц на манжетах Ануара.

– Я читал в Psychologies^[24], что неважно, как именно ты удовлетворяешь женщину, – сказал Юн.

Мне на мгновение стало его жаль. Хотя я знала от Бахти, что природа была к нему скупа (ужасная несправедливость, не хотела бы я быть мальчиком и подростком попадать в русскую рулетку бессистемного распределения тестостерона, в котором одному достается все, а другому пожизненные комплексы), неспособность неудачников понять, что они жутко палятся своими отвлеченными фразами, всегда вызывала у меня немного стыда и желание втолковать им, что у всех нас есть проблемы, и мы все их прячем, и крутыми кажутся те, кому это удается лучше других. Одной безобидной фразой Юн сообщил всем все: что он нехорош в сексе, что он переживает по этому поводу, что он ищет утешения в журналах по психологии. Статьи в этих журналах обычно выглядят примерно так: абзац важных вопросов (как прекратить разрушительный внутренний диалог? как смириться с нелюбовью матери? как раскрепоститься в любви?), представление эксперта, который сейчас на них ответит, и собственно само отсутствие ответа: «такое бывает, но это нормально, с другой стороны, следует принять и свое принятие, и хотя данные в этой связи можно расценивать двояко, мы так же не можем утверждать обратного».

– Если бы это было так, я бы женилась на Коре, и жили бы мы долго и счастливо, – рассмеялась Бахти.

– Какой бред, – сказал Ануар Юну. – Ладно, мой черед. Я никогда ни у кого не отбивал девушку.

Карим выпил.

– Я никогда не встречалась с иностранцами, – сказала Бахти.

Я, Анеля и Юн выпили.

– Неужели есть категория мужчин, с которыми ты, Бахти, не встречалась? – спросил Юн.

– Знаешь, Юн, популярных девушек боятся только непопулярные парни, – ответила Бахти.

– А кто сказал, что я боюсь? – Юн мгновенно завелся.

– То есть, ты признаешь, что популярным тебя…

– Вот вы наверняка никогда не ходили к психологам, – перебил их Карим.

– Нет, я бы ни за что не пошла к психологу, – Бахти теребила часы. – Все, что я забыла, я не хочу вспоминать.

– Дело в том, что мы не забываем, мы лишь подавляем свои воспоминания, – сказал Карим.

– Да какая разница, – Бахти сняла часы с руки и стала их раскачивать.

– Что ты делаешь? – спросил Юн.

– Это шагомер, – Бахти закатила глаза, – У нас на работе соревнование, кто больше шагов пройдет.

– Какая ты честная, – присвистнул Юн.

– Я бы сказал – изобретательная, – улыбнулся Ануар.

– Я не верю, что можно избавиться от воспоминаний, проговорив их, – я переместилась в свое любимое кресло с высокой спинкой.

– Если они где-то удачно лежат, лучше их вообще не трогать, – сказала Бахти.

– Мудрость Льва Николаевича Толстого переселилась в нашу Бахти, – Карим жестом показал бросить ему шагомер. – «Копаясь в своей душе, мы часто выкапываем то, что там лежало бы незаметно».^[25]

– Давайте играть, – сказала Анеля. – Только я не помню, чей черед.

– Тогда начнем сначала, – взял инициативу Юн. – Я никогда ни с кем не разводился.

Юн выжидательно молчал и обводил всех глазами, никто не выпил.

Бахти бросила на меня быстрый взгляд, просьбу остановить его.

– Юн, я поняла твой план, – сказала я уставшим голосом, как будто его ход был ужасно скучным. – Ты хочешь снизить потребление алкоголя. Передай мне, пожалуйста, пирожок.

Анеля призналась, что никогда не занималась сексом в общественных местах, и все незамедлительно выпили.

– Кстати, о разводе, – оживился Ануар. – Вы знали, что Бота ждет ребенка не от Айдара?

– Конечно, от Айдара, – ответил Карим. – Это же просто слухи.

– Слухи никогда не возникают на пустом месте, – многозначительно сказала Анеля.

– У Боты есть свои недостатки, – сказала Бахти, – но я не верю, что она могла такое сделать.

– А кто тебе сказал? – я вроде бы прозвучала невинно, Карим сдержал улыбку.

Ануар колебался, отвечать ли.

– В общем, я вам этого не говорил, но недавно они поссорились, и Айдар ночевал у меня две ночи.

– А, так ты собрался увести Айдара у законной супруги? – у меня невольно поднялось настроение. Боже, ну почему  меня так радуют проблемы знакомых!

– Я думаю, они помирятся, и все будет хорошо, – сказала значительно повеселевшая Анеля.

Ну, или не помирятся.

Глава 9

Когда общее опьянение снизило уровень бдительности, Бахти зашла со мной в спальню, погасила свет, чтобы нас не было заметно, и мы выбрались на балкон – там нас никто не мог услышать, а сам балкон выходил во двор.

– Что делать? – она нервно барабанила пальцами по белым перилам. 

– Наверное, надо поговорить с Юном, – я думала о том, как это неприятно: зависеть от противного и притом влюбленного в тебя человека.

Бахти, выстукивая на перилах мелодию из «Сейлор Мун», покачала головой.

– Нет, нельзя. Он тогда поймет, что я боюсь. Нельзя повышать важность его информации. Может, я уже и сама призналась Ануару, откуда ему знать?

– Он понимает, что ты не призналась, это же очевидно.

– Ничего не буду делать, – Бахти склонилась к привычному для себя варианту. – Юн не пойдет до конца, он струсит.

В этот момент дверь подъезда со скрипом открылась, и прямо под балконом – в тихую ночь с третьего этажа можно было различить разговор почти любой громкости – послышались голоса.

– Ты кое-что не знаешь о Бахти, – выдохнул Юн.

– После стольких игр? – спросил Ануар.

Бахти замерла от испуга, потом рванула к балконной двери, потом, видимо поняв, что она не успеет остановить Юна – пока она выйдет из квартиры и спустится вниз, Юн уже произнесет все необходимое: «Ты не знаешь, что Бахти была замужем и что у нее есть богатый любовник? Он сейчас в тюрьме, но Бахти с ним не расставалась» – села на корточки, пытаясь в просвете между балясинами увидеть лицо Ануара. Листья облетали при каждом движении ветра, и фигуры парней различались довольно четко. Бахти жестом показала мне пригнуться, я тихонько села: иначе подними они глаза, они тоже могли бы нас увидеть.

– Это важно? – спросил Ануар настороженно, потому что Юн не продолжал.

– Ты должен знать. Ну, я так думаю, – почти просунув голову между фигурными столбиками перил, я теперь видела, что Юн, не останавливаясь, крутит на пальце брелок с ключами.

Мы снова метнули взгляд на балконную дверь – может, она успеет? – но переглянулись и поняли, что все равно поздно: с таким вступлением Ануар захочет услышать суть, сейчас или позже.

– Мы с Бахти встречались, – вдруг выпалил Юн.

– Недавно? – голос Ануара стал недовольным.

– Нет, в школе, – поспешил ответить Юн.

– А сейчас что?

– Ничего, – с легкой обидой в голосе сказал Юн. – Ничего, я просто хотел рассказать, что раньше встречались.

– Ты ради этого меня вытащил? – Ануар прозвучал почти надменно.

Юн смотрел вниз, и Бахти взяла мою руку своей совершенно мокрой рукой.

– Ну… все-таки лучше, чтобы ты знал.

– Справедливо, – ответил Ануар.

Ануар зашел внутрь, Бахти побежала к нему, а я осталась на балконе и смотрела, как Юн стоит, чуть ссутулившись, застегнув серую толстовку до самого подбородка от осеннего холода. Я не знаю, что им двигало, почему он не стал говорить Ануару всей правды: может, он действительно любил Бахти, и страх навредить ей оказался сильнее желания избавиться от противника и снова пытать счастья, а может, наоборот, он мстил Ануару за его превосходство единственным доступным ему методом – торжественным злорадством, потому что Ануар не знал, а Юн знает, а может – и расстроенная, скорбная фигура Юна подтверждала эту простую догадку – Юну пришло время сдаться, и он сдался.  

С тех пор, как мы помирились, Карим приходил ко мне в ателье почти каждый день. Утром или в обед, и тогда мы выходили вместе поесть, или вечером, а бывали дни, когда он навещал меня дважды или трижды за день. Мимо плыли, покачиваясь, пакеты из Андера в руках многочисленных покупательниц, я смотрела на них с легко читаемой ненавистью. В один из таких часов, когда мы сидели вместе – я за столом, Карим на софе, он взял с собой лэптоп и отвечал на рабочую почту – я проводила тяжелым взглядом женщину с тремя фирменными пакетами, и один из них порвался. Карим показал большой палец вверх, якобы это я наделала, но оторванная ручка ничего хорошего для меня не значила.

– Сколько же новых вещей она запихнула в свой пакет, что он не выдержал, – я наблюдала, как женщина раскладывала их по другим пакетам и в сумку.

– Ты все же воспринимаешь их как конкурентов? – спросил Карим.

– Обожаю твои формулировки, – я стирала из ежедневника примерки и работу над большим заказом – одна девушка отменила его целиком, и ближайшие две недели у меня предвиделись неприятно пустыми. – Как будто моя конкуренция с ними – это лишь мой взгляд на предмет.

– Я к тому, – Карим поцеловал меня в щеку, – что вы ведь занимаете разные ниши, и ты сама говорила, сколько у тебя преимуществ перед такими, как этот ширпотребный магазин.

– Представь, что ты решил приготовить какое-то шикарное сложное блюдо и идешь в магазин за ингредиентами. Но тут, по пути, ты встречаешь привлекательную кулинарию – твое блюдо там продается готовым, так еще и настолько дешевле, что можно сразу же прикупить себе и готовый десерт, и не нужно тратить два часа на готовку. И может, ты будешь знать, что твое блюдо было бы сделано из куда более качественных продуктов, что ты покупаешь эрзац, но вот оно лежит перед тобой, такое манящее своей дешевизной и с тем же названием, что думал делать ты – и ты не устоишь.

– А если я приду домой, съем его и разочаруюсь?

– Так тому и быть, – ответила я. – Ты решишь, я сделаю его как-нибудь потом. А потом все повторится.

– Нет, Кора, не повторится. Потом человек будет твой.

– Я не знаю, – я покачала головой. – Будет ли.

Мои заказчицы исчезали. Старые не возвращались, новые не возникали – я пыталась проводить маркетинговую деятельность, стараясь не показывать, с какой паникой берусь за нее. Каждый день, уходя из своего ателье, я проведывала этот чертов магазин. Их выбор казался огромным, хотя, если разбить его на категории и исключить явную туфту, становилось очевидным, что выбор мнимый. Никто не найдет здесь ровно то, что ищет, и притом ни одна не уйдет без покупки. У стойки с корсетами и боди я столкнулась с той самой клиенткой, отменившей заказ – она пыталась пригнуться и надеялась, что мы обе сделаем вид, будто не замечаем друг друга, но я поздоровалась с ней самым доброжелательным образом, громко и внятно.

– О, здравствуйте, Корлан, – она изобразила удивление, якобы только теперь увидела меня. – Какими судьбами?

– Не знала, где купить хорошее белье, – я улыбнулась. – Наконец нашла идеальный магазин.

Она рассмеялась так активно, будто это действительно была неожиданная шутка.

– Я всем своим подругам говорю: повезло Корлан, ничего не надо искать, все сама себе прекрасно сошьет.

– Когда бывает время, – уточнила я. – Обычно оно занято другими заказами.

– Да, конечно, – она поправила на плече доверху набитый шопер. – Я Вам хоть немного время освободила, часто ли от клиента такого дождешься!

Теперь был мой черед оценить ее юмор, но я смотрела на нее взглядом завуча, под которым она оробела и уменьшилась.

– Корлан, я правда мечтала о корсетах – еще начиная с «Унесенных ветром», хотя сейчас-то анатомические корсеты, не так, что не продохнуть. Но я вчера купила тут боди за восемь тысяч, – она показала мне его на вешалке, – Надевать не вполне удобно, но в талии и спинке сидит прекрасно.

– А оно не врезается Вам в попу? – спросила я у нее в лоб.

Она смущенно прихохотнула.

– Ну, врезается слегка, но я же примеряла поверх белья, там все мешало, к тому же кололи все эти этикетки – потом будет совсем по-другому.

– Не хочу Вас расстраивать, – я как раз-таки хотела ее расстроить хотя бы на часть того, как она расстроила меня, – но голой попе будет еще больнее.

– Люди же как-то носят, – неуверенно сказала она, представив ощущение, с которым жесткая синтетическая ткань вопьется между ее мягких ягодиц.

– Люди совершают и не такие оплошности, – сказала я и откланялась.

Я не надеялась, что она возобновит свой заказ, но одно я знала точно: она не сможет носить свое боди ни поверх белья, ни без такового.

Больше мне нечего было делать в магазине, я и без того прекрасно знала весь их ассортимент, и я пошла домой. Я могла пойти сразу к светофору, но я решила снова пройти мимо ателье, попытаться взглянуть на него другими глазами. Возле двери меня поджидали.

– Рано ты заканчиваешь работу, – сказала Бота без приветствия. – Можешь себе позволить или заказов нет?

– Здравствуй, Бота, – я удивилась, что она все еще беременна, наверное, мы не совсем правильно прикинули срок на свадьбе.

– Я смотрю, ты вообще многое себе позволяешь, – Бота смерила мою полуобнаженную фигуру на снимке неприятным взглядом. – Например, лезешь в чужую жизнь, – она уставилась на меня вопросительно.

Мне захотелось сбить с нее эту важность.

– Бота, не нервничай. Тебе не тяжело стоять – может, тебе надо сесть внутри?

– Нет, блять, не тяжело, – ответила круглая Бота в мягком спортивном костюме и плюшевом дутом жилете.

Должно быть, ей стало жарко: она зло расстегнула молнию жилета.

– Думаешь, так трудно понять, кто это сделал? Вы все, кто шлындает по клубам до тридцатника и после – да вы просто завидуете нам, нормальным. Ты, – она ткнула в меня пальцем, – ты мне завидуешь. На тебе никто не женится. Да после такого, – она развернулась всем тяжелым от ее положения корпусом к моему снимку, – кто на тебе вообще женится? Ты, – сказала она, сделав ко мне шаг, – во всем виновата, и ты за это поплатишься.

– Тебе понадобилось три месяца, чтобы выяснить, кто мог сказать о тебе плохо, – ответила я, мое чувство вины отступило, стоило мне вспомнить, как она на ровном месте стыдила Бахти, – три месяца: как же много у тебя было вариантов, как много людей в твоем близком окружении могут тебя не любить, и за все это время тебе не пришло в голову, чем ты заслужила эту нелюбовь? Но пройдет гораздо больше, прежде чем ты наконец поймешь еще одну, более важную вещь: вынуждать людей делать тебя счастливой разрушительно.

Бота, вроде бы, рассуждала верно: нас часто ведет зависть. И она считала, у нее есть то, чему я могу завидовать – деньги и муж. Но кому нужны такие деньги, которые не дают свободы, и кому нужен мужчина, которого надо удерживать документами и детьми? Я не стала объяснять ей следующее, потому что она бы не поняла: я не стремлюсь замуж не потому, что отвергаю эту идею и не потому, что не чувствую себя готовой. Совсем наоборот, мне нравится думать о семье. Но я хочу встретить такого человека, в котором я не буду сомневаться, даже если мы  никогда не поженимся. От которого я не буду нервно ждать предложения, потому что я буду счастлива.

Бота переводила гневный взгляд с меня на мою фотографию и обратно.

– Молодец, что посчитала, – наконец, сказала она, снимая сигнализацию с припаркованного в двух шагах от нас внедорожника. – Три месяца, да? Надеюсь, ты хорошо их провела, потому что это были последние благополучные дни в твоей жизни.

Глава 10

Мама с Ермеком Куштаевичем принимали сегодня важных гостей – бывшего директора музея, который теперь был главой одного большого фонда, и его жену. Мама уговорила меня присоединиться – вернее, не столько уговорила логически, чтобы я действительно захотела прийти, а давила, пока я не сдалась.

Мама настаивала на своем не так, как это делала миссис Беннетт^[26]. Она не использовала очень женские конструкции, одновременно уклончивые и бестактные, она не заговаривала количеством сказанного, когда бы ты временно отключался и не замечал, в какой момент и на что согласился, не находила контрольных доводов. Нет, она просто нудела грубым низким голосом, таким громким и хриплым, что у меня через пятнадцать минут начинала болеть голова, снова и снова повторяя одно и то же и произнося тяжелые фразы, с которыми, на первый взгляд, не поспоришь, и правильные возражения на которые раньше приходили мне через год, а теперь приходят в лучшем случае на следующий день.  

Дело еще и в том, что иногда у меня возникают нелепые надежды – я представляю, что люди, которых я встречу, окажутся блестящими, что вечер будет приятным, настолько приятным, что я пожалела бы, если бы не пошла.

Я пришла минут за двадцать до назначенного времени – по-моему, более чем заранее.

– Что-то ты поздно, да? – встретила меня мама.

Теоретически мама выглядела прекрасно: дорогой брючный костюм из темно-серой шерсти, кремовый пуловер, шейный платок Эрмес^[27], туфли на небольшом широком каблуке, и ведь мама все еще оставалась стройной женщиной, но в этом году она стала носить вещи, которые творили что-то невообразимое с ее фигурой. Пиджак узил плечи и ширил бедра, одновременно сплющивая грудь. Брюки полнили и укорачивали ноги, оранжево-синий платок лишил маму последнего намека на шею, и эти ресницы – к ним вообще привыкнуть невозможно, не говоря о том, что сегодня было довольно тепло, и с вполне нормальными ступнями она могла позволить себе не надевать такие плотные капроновые носки.

Я не могла понять, почему в последнее время маму так отчаянно колбасило, но чем больше она соответствовала стандартам общества, в котором вполне законно находилась, тем менее соответствующей считала себя. По всей видимости, ей все больше казалось, что ее можно осудить – за голые ноги и существование вен, за наличие ложбинки в вырезе, за еще не совсем утерянную привлекательность.

– Прям совсем поздно пришла, – услышала я мамин голос, когда она скрылась на кухне. – Ты принесла салфетки? 

Я сняла слайдеры, надела домашние балетки и принесла ей на кухню две пачки салфеток.

– Конечно, неудачные салфетки, – сказала мама. – Ты решила такие выбрать?

Я купила ей однотонные сливовые салфетки и салфетки в розово-сливовую полоску – я не представляю, чем они могут не угодить.

– Это очень красивые салфетки.

– Нет, ну надо же было постараться и выбрать подходящие, – мама смотрела на салфетки с тем же недоумением, с каким большую часть времени смотрела на меня.

Мама попросила меня принести ей телефон – она не помнила, где оставила его заряжаться. Я позвонила, звук донесся из спальни, и в дверях спальни я столкнулась с Ермеком Куштаевичем. Мы жили в одной квартире больше десяти лет, а мне все еще казалось, что он чужой человек, которого я увидела один раз на чьей-то свадьбе и никогда больше не увижу, а если увижу – не узнаю, и нас снова будут представлять друг другу. Когда мы съехались, я была уже подростком, но все еще играла, и любила играть вслух. Я брала, например, пустой журнал и заполняла его, делая вид, что провожу собеседование, но Ермек как-то застал меня за этим занятием и прокомментировал его, и я больше не решалась играть, разговаривая сама с собой.

Теперь Ермек без лишней необходимости напомнил мне, какой председатель Фонда – звали его не Хасен, но пусть будет Хасен – важный человек.

– У него семь пейзажей Шарденова!^[28] – опять воскликнул Ермек.

Ермек Куштаевич возглавлял музей уже после Хасена, и ему из запасников досталось что попроще. Впрочем, благодаря перламутровым комодам и завиткам на диванах все картины в этом доме казались привезенными одним фургоном из Урумчи^[29].

Мне то и дело приходится напоминать себе, что жизнь невозможно прожить, не совершая мелких ошибок, что я не могу быть совершенством, но как же я была зла на себя за этот обед. Я не должна была приходить, я должна была пропустить его. Начиналось все умеренно хреново – было натянуто и скучно, Ермек произнес длинную вступительную речь, по которой выходило, что они с Хасеном – тот исчезающий вид руководителей, без которых искусство в стране загнется. Мало того, что он использовал преувеличенно большие слова для нестоящих вещей, он еще и использовал каждый раз одни и те же слова. Они все пользуются одними и теми же словами изо дня в день: несколько цитат из фильмов, несколько затертых пословиц, несколько детских словечек. Они не думают заново, они вообще не думают: когда думаешь, подбираешь новые слова. Потом он дал слово Хасену, и Хасен даже превзошел Ермека в пышнословии. Потом настал черед приятной жены Хасена, и не успела она набрать в легкие воздуха, как Хасен, тяжело вздохнув, отвернулся к окну. Жена Хасена говорила грамотно и неглупо, но он ее едва терпел. Он отворачивался или перебивал ее всякий раз, когда она начинала что-то рассказывать. Просто удивительно, как хасеноподобные мужики раздражаются на своих жен, считая их многословными и суетливыми, сами будучи адскими занудами. С его женой хотя бы можно было легко переходить с темы на тему и что-то обсуждать, и она говорила милые вещи, в то время как он был способен нудеть только о себе, и ему казалось, очевидно, что он – невозмутимый Каа, а она – стая обезьян.

Но я недолго была независимым наблюдателем. В какой-то момент Ермек Куштаевич подмигнул мне старым глазом и сказал, показывая на меня и обращаясь к Хасену:

– Так что, вот она, наша Корлаша. Магистратуры у нее, к сожалению, нет, хотя мы с Айной Аскаровной еще тогда говорили, что надо бы, но как говорится, моя жизнь – мои университеты, она у вас быстро обучится.

Хасен покивал.

– Я считаю, для молодежи это хорошая зарплата.

– Конечно-конечно, – подхватила мама.

– У нас филонить нельзя, – Хасен посмотрел на меня сверху вниз, – У нас строго, но у нас порядок. Кто-то там говорит, что, мол, за такую зарплату столько работы, но большие деньги в молодости развращают, это ни к чему вообще.

– Главное же опыт! – сказала мама.

Я думала, отобрать квартиру – это дно, которого мама могла достигнуть по отношению к единственной дочери, но она теперь копала в этом дне большой лопатой.

Хасен предлагал мне работу ассистентом младшего администратора в своем Фонде. Вернее, хуже: Ермек Куштаевич просил за меня, чтобы Хасен нашел мне работу, и хотя я была недостаточно квалифицирована для нее, Хасен милостиво согласился взять меня на испытательный срок.

Я отказалась вежливо. Должно быть, нелепость предложения умерила мое возмущение, потому что я ничего им не сказала – ни то, как я отношусь к их организации, не стала я и шокировать Хасена своим ателье. Я сказала, что не вижу себя на административной позиции и предпочитаю гибкий график. Хасен развел руками, Ермек и мама смерили меня тяжелым взглядом, как будто я совершила предательство, сравнимое с тем, которое привело к гибели Отрара.

Я сбежала, не дожидаясь десерта, и написала Бахти. Мы договорились пойти в кино, я шла в ее направлении, чтобы не стоять у маминого дома и не рисковать повторной встречей с Хасеном, а Бахти ехала мне навстречу.

Спустя полчаса, сев к Бахти в машину, я увидела на ее лице извиняющееся выражение.

– Ничего, если мы сегодня в кино не пойдем?

Я посмотрела на нее вопросительно – она только что ужасно хотела попасть на последний показ неплохой комедии.

– Понимаешь, – Бахти смотрела прямо перед собой, – мне сейчас Баке позвонил, мы с ним виделись позавчера.

– Его выпустили? – я думала, что Баке поймали на хищении огромной суммы, и что выйдет он нескоро, не в этом сезоне. 

Бахти вздохнула.

– Я не знаю, как это, но его теперь выпускают гулять. Он скентовался со своим следователем – да он с кем угодно скентуется. Короче, – она тронулась с места, – мне надо к «Интерконту»^[30] подъехать к нему, ничего?

Я кивнула.

– Это ненадолго, ладно? – добавила Бахти.

Бахти ловко припарковалась напротив Гелендвагена. Возле него стоял молодой человек, задняя дверь справа была открыта. Мы подошли поближе, и из гелена показался мелкий дядька в красной бейсболке.

Такие дядьки калымят в Дэу, у которых не открывается пятьдесят процентов дверей и окон, и от стекла отстает коричневая пленочная тонировка.

Баке, быстро чмокнув Бахти в щеку, поздоровался со мной.

– Була, это моя подруга Корлан.

Баке пожал мне руку.

– Баке, я поеду, – сказал молодой мужчина, стоявший позади Бахти, это и был следователь. – На месте увидимся.

– Даник, бывай. Ты как? – спросил Баке у Бахти.

Незнакомая, кроткая Бахти, не глядя Баке в глаза, тихо ответила, что ничего.

– Все наладится, Бахтиша, все наладится. Даник хороший парень, месяца два, и, – Баке изобразил взлетающий самолет.

Баке выглядел одновременно худым и толстым, как будто в перьевой подушке все наполнение скатилось в одну сторону.

– Такие дела, Корлан, – Баке улыбнулся мне мелкими зубами.

Встреча продлилась недолго – пока я зашла в туалет отеля, Баке успел распрощаться с Бахти и уехать.

– Честно, – Бахти завела машину, – я не удивляюсь, что Баке не из бедных. У него интуиция, он просто почувствовал, что у меня кто-то есть. Полтора года я ходила одна, он мне ни разу оттуда не позвонил, даже Мехмета ко мне не отправлял, только в самом начале, чтобы объяснить, что случилось. И как только мы начинаем встречаться с Ануаром – появился. Я в шоке. Хорошо еще мне мозгов хватило быстро все с телефона перекачать на комп и удалить – все чаты с Ануаркой, все фотки. И он первым делом стал спрашивать меня… ждала ли я его, есть ли у меня кто.

– И ты ничего ему не сказала?

Бахти покачала головой, мгновенно замкнувшись.

Нет, я знала о ней не все.

Глава 11

Баке был не единственным, кто вернулся раньше срока. Гульжа, младшая сестра Карима, жертва родительских денег и собственной никчемности, снова бросила институт и приехала домой. Она проучилась два семестра в Лейдене, не справилась и была отчислена, потом все лето приходила в себя и только к зиме возобновила занятия, на этот раз в Лос-Анджелесе. Это лето, с трудом получив проходные баллы по четырем предметам – больше она не брала, потому что не успевала – Гульжа с чувством выполненного долга провела в Европе. Она вела очень подробный, адски скучный блог своих перемещений, выкладывая каждый съеденный круассан и отмечая в геопозиции каждую увиденную стенку. Ее отчет был так детален, что спустя месяц мы с Бахти и Анелей придумали развлечение: мы подсчитывали, сколько потратила за неделю Гульжа, а в конце недели сверяли результаты по списку. Целью было посчитать не приблизительно, а как можно более точно. Гульжа выкладывала название отеля – мы тут же смотрели его на Букинге, стараясь определить по фото, какой именно номер она выбрала. Анеля, работавшая помощником нотариуса (делать ей было по-настоящему нечего семьдесят процентов времени, но и в социальные сети доступ с ее компьютера был закрыт), достигла в нашей игре небывалого мастерства. Если мы с Бахти прикидывали субъективно, является ли номер на фото стандартным или люксовым, то Анеля списывалась с администратором отеля и узнавала, какие номера находятся на каком этаже. Этот разговор произошел еще в августе, мы сидели в Лангедейке и определяли победителя седьмой недели.

– Это улучшенный стандарт, – перекрывая наши голоса, сказала Анеля. – В том крыле вообще нет других номеров.

– Да почему ты так уверена, что она остановилась именно в том крыле? – Бахти не хотела уступать Анеле первое место седьмой раз подряд.

– Потому что, – Анеля приблизила снимок ног Гульжи, высунутых на крошечный парижский балкон, – ее балкон смотрит на здание с синей крышей. Я посмотрела все здания вокруг отеля на Гугл Мапс: одно явно ниже, у двух других крыши серые. Значит, остается только западное крыло – что логично, учитывая розоватое освещение на фотке, фотку она выложила ближе к вечеру – а в западном крыле, как мне любезно сообщила Мадам Руйе, семейные номера и двухместные улучшенные стандарты. Сто сорок евро за ночь. Я выиграла.

– А вот и нет, – Бахти достала спрятанный в рукаве туз, – ты неправильно посчитала ее покупки. Сумка Сен-Лоран стоит четыре тысячи шестьсот тридцать евро, а не пять тысяч двести.

– Пять двести, – помотала головой Анеля. – Я посмотрела на сайте Галери Лафайетт^[31].

– Да, но в Галери Лафайетт она купила только туфли и шарф, а сумку – если кое-кто внимательно смотрел ее стори – она купила в концептуальном бутике Le66.

– Сумка не может стоить разных денег в разных магазинах.

– Это, – Бахти посмотрела на нас многозначительно, – разные сумки. Та, что ты нашла на сайте – с золотыми заклепками, а на заклепках сумки Гульжи, если посмотреть внимательно – песочные блестки. Сумка с песочными блестками выпущена в прошлом сезоне и стоит дешевле.

– Ненавижу тебя и твои познания в сумках, – Анеля скрестила руки на груди. – Мое расследование с номером отеля круче твоего с сумками, я просто ту дурацкую стори из магазина пропустила. Кстати, что получит победитель всей игры в конце лета?

– Придет со списком к родителям Гульжан, – ответила я. – Родители ужаснутся и наймут победителя следить за тратами дочери. 

Когда каникулы Гульжи подошли к концу, мы без особого интереса предположили, что год ее обучения стоит тысяч тридцать по меньшей мере, и дружно отписались: никаких сил больше не было терпеть ее лексикон, весь состоящий из превратно понятых фразеологизмов. Бахти порой заглядывала к ней на страницу, но новость мы узнали от Карима: ласточка Гульжан затосковала по дому, бросила учебу и возвращается в город.

Бахти: Интересно, пройденные предметы у нее хотя бы суммируются, или она в другом универе опять пойдет на первый курс?

Я: Она же поменяла специальность, поэтому нет, суммировать там нечего.

Гульжа хотела общаться. Сначала она передала через Карима, а потом написала и всем нам лично, что ждет встречи в первый свободный у нас день. Все ответили, что свободные дни после двадцати пяти лет – это миф, и тогда Гульжа предложила будний вечер. Юн слился сразу, Анеля наврала про немыслимый поток дарственных, которые ей следует оформить сегодня до полуночи, а не то квартиры превратятся в морскую пену, Бахти сказала, что в среду они традиционно ужинают с родителями, и мама уже поставила в духовку мусаку (на самом деле ее родители уже давно друг с другом не разговаривали), а у меня не было никаких шансов: еще днем я сказала Кариму, совсем забыв про Гульжу, что вечером свободна и могу с ним встретиться.

Я пришла в псевдоитальянское кафе, выбранное Гульжей, когда они с Каримом и Ануаром уже сидели там. Гульжа, в экстазе, уставший, но доброжелательный, как и всегда, Ануар и Карим с таким кисляком, какого не было, даже когда я ему рассказала на следующий день после свадьбы Айдара и Боты, что благодаря мне почти все считают, что будущий ребенок Боты – это и его ребенок. 

– Родители моей подруги держат конюшню, – Гульжан, в рваных джинсах и свитшоте, сидела широко расставив ноги. – В субботу хочу съездить к ним. Вспомнить детство, – добавила она с кокетливым вздохом.

Я посмотрела, как она ловит ртом кончик пиццы, и у меня пропал аппетит.

– Кто со мной? – спросила она, не прожевав.

– Поехали? – Ануар обратился к нам с Каримом.

– В эти выходные я работаю, – ответил Карим.

– Я люблю смотреть на лошадей в интернете, а не в жизни, – ответила я.

– Значит, Ануарка может? Не говори, что не можешь!

– Без проблем, – Ануар кивнул. Подмятые за день брюки все равно сидели на нем, как влитые, подкатанные рукава рубашки обнажали его крепкие, загорелые предплечья.

Я подумала, надо будет сказать Гульже сегодня, что у Ануара есть Бахти – меньше всего на свете мне хотелось, чтоб она ревела у меня на плече или даже просто при мне.

Гульжан была известной ревой. Она ревела на каждый свой день рождения, и еще пуще – на дни рождения Карима, никак не желая понимать, почему подарки приносят ему, а не ей, и почему он уходит с нами без нее. Она ревела и ябедничала, ябедничала и ревела, и неприязнь, возникшая у меня к Гульже, когда я была подростком, а она – маленькой, с годами не получила причин пройти. С подругами они обращались друг к другу «сучка», и я не смогла бы подобрать ей более подходящего определения. Она натягивала стринги на плоскую, мелкую, подвисающую попу, втайне от родителей набила на пояснице тату, рисовала отсутствующее лицо, пекла кривые капкейки, считала самым печальным на свете фильмом «Марли и я»^[32]. Внешние проявления ее тупости нельзя было простить, потому как им нечего было противопоставить. И хотя Карим не лез в ее школьные дела, он знал и как-то рассказал мне: в пятом классе Гульжа с подружкой плюнули жвачками в волосы сидевшей впереди Камарии, единственной толстой девочки в параллели. В одиннадцатом на линейке, нацепив форму и банты, она делала с Камарией селфи.

– Кстати, Кора, – обратился ко мне Ануар, когда Гульжа вышла позвонить, – через выходные мы с Бахти должны были ехать в Тбилиси на три дня, с пятницы по воскресенье, но меня отправляют в командировку. Когда я скажу это Бахти, она расстроится, и я подумал, может, ты съездишь с ней? Я решил сначала узнать у тебя, потому что предложи я ей ехать с тобой и откажись ты после, она бы вдвойне расстроилась. Билеты я давно выкупил, и половина проживания уже оплачена – ты поедешь?

Я вспомнила Тбилиси: зеленую речку, старые церкви.

– Поеду, – кивнула я.

И оставив Андер возвышаться над моим ателье, оставив угрозы Гастона и Боты, оставив тяжелое презрение мамы, я шла с легким чемоданом и легким сердцем на вечерний рейс. Может, когда я вернусь, все станет гораздо, гораздо лучше?

Все были счастливы: Бахти оказалась любимицей гида, потому что слушала и рассказывала и жутко радовалась, и таким образом она полностью освободила меня от необходимости поддерживать разговор. Она флиртовала с ним в своей милой манере – из-за ее подростковой внешности, незаметного макияжа и невзрослого, непоставленного смеха всегда казалось, что она и не флиртует вовсе, а просто ей действительно искренне нравится собеседник.

Мы остановились у светлого поля: скромные белые цветы воздушной рисовой кашей росли из травы – казалось, будто они висят над ней без стеблей, низкие горы туманной синью определяли горизонт, чистый ветер переменной облачности играл бархатными фалдами моего кимоно. Ничего не было особенного в этом месте, неожиданная полоска прозрачных лучей сменялась прозрачными, еле заметными каплями дождя, Бахти снимала на видео, как развеваются мои тяжелые длинные пряди, и ее ореховые волосы лезли ей в глаза. Белое перед нами лежало, и оливковое, и нас в высокой траве от мчащихся машин отделял широкий холодный ручей, как отделена вера непуганных детей от надежды детей угнетенных чистым страхом.

Когда мы поднялись к монастырю на вершине, белые тучи расползлись за края видимого, и в синем небе теперь плыли безупречные куполообразные облака.

– А может, все-таки можно? – Бахти смотрела, как в монастырь заходит очередная группа.

Я пожала плечами.

– Хочешь – заходи.

Бахти надела шарф, как платок.

– Не может быть, чтобы ни у одной из этих женщин не было месячных. Вон сколько теток, даже статистически у каждой третьей, например, должен быть цикл. Кора, не молчи.

– Если только, – я сняла солнечные очки и почесала внутренний уголок глаза, – нормальные женщины и не едут в мужской монастырь в определенное время.

Бахти, которая уже выложила из кармана куртки сигареты и сложила их на полуразвалившуюся ограду, застыла в нерешительности.

– Я все-таки зайду, – сказала она.

– Ага.

Бахти подошла ко входу в монастырь, но вздохнула и вернулась ко мне.

– Я подумала, не стоит.

– Бахти, – я слегка щурилась солнцу, – ты спишь с женатым мужчиной, лжешь любимому и куришь. Думаю, ничего страшного не произойдет, если ты зайдешь туда и немного, как умеешь, помолишься.

Бахти покачала головой:

– Мне кажется, в Небесном суде ужасно цепляются к таким вещам. Это как воровать из бюджета. Можно держать кого-нибудь у себя в подвале, поджечь собачий приют и обойтись штрафом, но если ты своруешь десять бюджетных тысяч тенге – семь тебе лет с конфискацией.

Наше принудительное мусульманское, о котором мы боялись узнавать больше, чтобы не узнать глубже, как мы заблуждаемся, и наше околокатолическое, из западных книг, восприятие Бога было только ожиданием наказания; и так же, как пряча морду, собаки думают, что спрятались, так мы, не вовлекаясь в почтение и соблюдение ни одной веры, надеялись, что с нас, ни к кому не прибившихся, и спроса не будет. Но разве опрометчивые не боятся?

– Тебе в детстве провели этот обряд, когда шепчут имя?^[33]

– Кажется, да, – ответила Бахти.

– А мне нет. Мама все надеялась меня переименовать. Стоит об этом подумать, становится не по себе: окажусь на небе и не буду знать своего имени. И кто-нибудь там меня убедит, что я Асемока, и я ничего с этим не поделаю.

Мы вернулись в Тбилиси ближе к полуночи, жутко уставшие после дня дороги.

– Я чищу зубы и ложусь, – не успела я озвучить свой идеальный план, как мой телефон задребезжал от одновременно пришедших десятков сообщений – он подключился, впервые с раннего утра, к интернету, и теперь вывалил на меня все, что мне написали.

Почти все сообщения были от Анели.

Кора, тут капец. Напиши, как увидишь.

Слушай, прости, что напугала, сейчас расскажу. Короче, Бота не шутила, она начинает с тобой борьбу. Она во всех соцсетях написала о тебе, твоем магазине, выложила твои фотографии и призывает народ тебя бойкотировать.

И она говорит, это только начало.

Не в смысле, что она написала, что ты про нее слух распустила, она же не дура, она об этом никому ничего не скажет. Она про баннер твой написала, типа это возмутительно, и надо срочно снять.

Рядом с твоим ателье, оказывается, есть детский садик. Там за углом прямо. Она подняла родителей и воспитателей и хозяев, они требуют убрать баннер и привлечь тебя к наказанию за нарушение общественного порядка или за оскорбление чувств кого-то, не поняла кого. Типа, где дети, там нельзя такое.

То есть, видимо, она сначала поговорила с ними, а потом все это опубликовала в Фейсбуке, чтобы сразу эффект был.

Кора, про тебя такие ужасные вещи пишут.

Дальше шли скрины тех самых ужасных вещей и собственно объявлений Боты.

Хозяйка ателье игнорирует наши попытки связаться с ней, – было написано в последнем обновлении.

И самым милым комментарием был этот:

Как демонстрировать себя, так смелая, а как отвечать за свои поступки – так спряталась.

Сон не сняло никакой рукой, я точно так же хотела одного: почистить зубы и лечь. Я дала прочитать это Бахти и пошла умываться.

– Кора, – Бахти смотрела на меня с опаской, не то как на потенциально буйную, не то как на уязвимого больного, – а что ты будешь делать? 

– Да шло бы оно в жопу, – я разделась, нацепила на себя пижамную кофту и рухнула на кровать. – Ничего не буду делать, пока не приеду.

– Мне кажется, Бота взялась за тебя всерьез.

– Конечно, всерьез, – я выключила торшер со своей стороны, – эта корова всегда всерьез, никак не может расслабиться. Она вот-вот должна разродиться – ей, конечно, поздно слушать Моцарта, но устраивать скандал перед родами, – это же бред.

– Она просто нашла, чем ей заняться в декрете: местью, – Бахти кое-как протерла лицо влажными салфетками, бросила скомканную одежду на стул и забралась под одеяло. – Кора, мне стыдно. Ты это сделала ради меня, и отдуваешься теперь ты.

– Она же не знает, что тебя подставить гораздо легче, – сказала я, с трудом подавив зевок. – Один звонок Ануару о Баке, и все, габелла.^[34]

– Не шути так, – ответила Бахти, набрала воздуха сказать еще что-то – но мы уснули, так и не договорив, укачанные дорогой.

Перед сном я успела подумать, что завтра напишу в сети, защищая свои права, мой ответ подольет масла в огонь, люди побегут подписываться на меня, и все это станет рекламой моему ателье – только назавтра на мою страницу пожаловалось столько людей, что ее заблокировали. Я не могла им ответить, и они продолжали писать у Боты и под каким-то нелепым тэгом, что я еще большая трусиха, чем ожидалось – удалила свой профиль, чтобы не встречаться с правдой лицом к лицу. 

Глава 12

Когда происходило все, что происходило дальше, движения казались поступательными, и дорога впереди если и не была достаточно хорошо освещена, но выглядела совершенно нормальной. Не наклонным желобом, по которому мы, на самом деле, катились. И только теперь, вспоминая о тех пятницах и выходных и буднях, я вижу, какой гладкой и темной была эта труба – назад по ней уже не взобраться. Но я повторюсь, мне не казалось, будто время ускорилось, или будто опасные встречи и разговоры разом вываливаются из порванного мешка – с виду все шло как обычно.

Баннер я оставила. Во-первых, и главных, потому, что у меня было полное право его оставить, во-вторых, потому, что возмущение людей было ужасно глупым и ведомым Ботиными, далекими от сбережения детской психики, мотивами – никого почему-то не смущало, что в двух метрах располагается гораздо больший бельевой магазин, на котором изображены и более голые девушки. Вернее, кто-то да обратил на это внимание, но этому кому-то ответили, что то – западные девушки, которых уже не спасти, и которые к нам никакого отношения не имеют, а я, как девушка восточная, подрываю национальные традиции и, будучи похожей на их матерей, теток и сестер, больше бросаюсь в глаза детям из садика. И наконец, – кажется, эта маленькая причина и была решающей – мне просто не хотелось ни звонить в компанию, чтобы они демонтировали баннер, ни тратиться на это.

Может, можно было заметить и понять, что происходит со мной и что происходит с другими, но голова моя все время была занята: когда мне следовало заниматься своими делами, я мелко бесилась на Юна с Анелей или думала о Кариме и о том, что я расскажу ему в следующий раз; когда мне нужно было обратить внимание на кого-то из пятерых, я думала о своих проблемах и не фокусировалась. Я не успевала сформулировать, что я думаю – мысли мчались в прошлое и будущее. В прошлое, в котором я ничего не могла бы изменить, в будущее, для которого я ничего не меняла. Две вещи более других влияют на направление, в котором ты пойдешь: слова, которые тебе скажут, и слова, которые ты не сформулируешь, мысли, в которых не признаешься.

Недели сминались, и хотя я имела глупость не вести в ту пору дневники, я хорошо запомнила все наши гулянки. Кажется, жизнь – это то, что проходит, пока ты пьешь и опохмеляешься.

Это была пятница, конечно. Карим принес мне разное вкусное и снова ушел на работу, Юн решил разнообразить наши встречи своим выступлением. Уважение, возникшее у меня к Юну, стоило мне услышать его ленивую и стильную манеру петь, постепенно рассеивалось. Он начал «Романс» Сплина и бросил после первого куплета, начал Love me tender Элвиса и прервал, начал «Песню Превера» Сержа Генсбура и бросил на куплете, когда я тихо, чуть ли не про себя, начала ему вторить.

– Почему ты не можешь допеть хотя бы одну песню до конца? – Юн вызвал у меня раздражение, какое вызывают, наверное, олухи у школьных учителей, помнящие один абзац и не помнящие второй.

– Я не помню слова, – Юн, перебирая струны «Ямахи», уже подбирался к новой песне.

Как у всякого музыкального идиота, у Юна были дорогие инструменты, и он обожал таскать какую-нибудь из своих гитар в гости, хотя никто не просил. Раньше я думала, кошмарны только люди, которые играть не умеют – все эти козлы, которые не могут удержаться, чтобы не сесть за бедное пианино в холле гостиницы или дома у малознакомых людей и не начать «К Элизе» – очень скоро они спотыкаются и довольные, очень довольные собой, говорят, что давно не играли – но потом я познакомилась с хорошими, профессиональными музыкантами, и тогда я узнала: эти ужасны глубоко, эти действительно ужасны. У них бывает два состояния, я пока не решила, какое гаже: когда они не могут доплестись от начала песни до ее конца, как алкоголик из ресторана домой, или когда они начинают самозабвенно выделываться, ловя друг от друга такое невозможное удовольствие, что остается только встать и уйти – потому что некуда приткнуться, не с кем поговорить, невозможно даже потанцевать: они друг другу подыгрывают и подпевают, они исполняют им одним известный репертуар, и сидеть и слушать их так же скучно, как когда собираются филологи и обсуждают книги уебищных авторов, на презентации которых они подрабатывали и которых никто, кроме них, не читал.

И они никогда, никогда не помнят текст песни, которую ты хочешь больше всего.

Ануар протянул Юну планшет с текстом Love me tender. Видимо, Ануар не сталкивался раньше с музыкантами и поэтому не знал о них главное: если им не заплатить, они будут петь только то, что хотят сами. В общем, на второй заход Юн – я полагаю нарочно – пел ее не как Элвис, а испоганил весь темп и не там делал акценты и пел каждое слово отдельно – это самое из всего мерзкое, когда вообще теряется всякий смысл, это все равно что отдельно пить сырую воду и отдельно жевать заварку. Анеля пыталась двигаться в такт и щелкала пальцами мимо ритма. Юн бросил песню на последнем куске, я цокнула, но он уже завел скучную, как рабочий день сотрудника расчетно-кассового отдела, боссанову.

– Юн, позови нас на свою репетицию! – сказала Анеля.

– Мы с ребятушками сейчас в творческом отпуске, – Юн продолжал канючить боссанову, – но я забукирую для тебя лучшее место.

Вот из-за таких обещаний одинокой Анеле потом мерещится, что она нравилась бы Юну, если б Бахти перестала с ним заигрывать. Мне жаль Анелю, но меня смущает это чувство как мотивация – продолжать дружить с ней и продолжать терпеть Юна. И хотя жалость – это здоровая составная часть любой чистой любви или дружбы, и любят, не жалея, только маньяки, количество ее, ее соотношение с остальными чувствами определяюще. Нехорошо, когда она главная, нехорошо, когда она является причиной. Если вычесть из моего отношения к Анеле жалость, я не знаю, что останется – наверное, немного любопытства, немного нежности и немного привычки.

– А мы играть не будем? – заорала Бахти. В волосах промелькнули белые наушники. Она все это время не изнывала, а просто незаметно слушала музыку нормально!

Нас с Ануаром не надо было спрашивать дважды: мы подорвались со своих мест и уже были у стола. Ануар открыл Мартини и наполнил пять бокалов одним ловким непрерывным движением.

– Прежде чем мы начнем играть, – он протянул всем бокалы, – мы должны выпить за талант Юна. Бро, ты крут.

Юн приложил руку к сердцу в знак благодарности.

– Юн такой скромняга, – протянула Анеля.

Но сегодня Юн не был скромнягой. Я пригляделась и вдруг увидела, что сегодняшний расслабленный, самовлюбленный Юн сильно отличается от привычного нервного Юна, как заикающийся профессор Квиррелл на уроке по защите от Темных искусств от жадного Квиррелла возле зеркала Еиналеж.

Короче, этот чертов Юн встретил девушку, и хотя в тот вечер казалось, что ни на чем, кроме временного настроения Анели, это не отразится, счастливая личная жизнь Александра Юна была началом нашего конца.

Мы познакомились с ней через неделю. С точки зрения принципов, мне стоило пропустить организованную Юном встречу – но кому нужны принципы, когда можно посмотреть на ужасную дуру и потом всласть обсудить ее?

Юн зарезервировал стол в Лангедейке, мы с Каримом, из-за меня, довольно сильно опоздали – он меня так стыдил взглядом, будто Айя была поездом высокой скорости из объятого революцией города в мирный. Мы пришли, когда разговор был в самом разгаре – ни неловких пауз, ни игры в отгадывание слов. По всем законам Анеля должна была бы терпеть не мочь Айю, и либо она признала в ней родственную душу, либо решила, что с врагом сначала надо подружиться – но у них совершенно неожиданно сложился ладный тандем, в котором обе наперебой могли выпендриваться.

– Анеля, а ты, получается, международница? – спросила Айя.

– Юрист по международному праву, – подтвердила Анеля.

– У ваших же, я так понимаю, есть свои источники, свое мнение в принципе обо всем, что делается с этим миром?

– Ну и плюс семья, – Анеля цокнула. – Скажем так: мама работает в одной непростой организации, и мне нет смысла читать политологов или официальные, – она хмыкнула, – версии.

Впечатленная Айя запустила пальцы в короткие, иссушенные высветлением и завивкой волосы.

– А что ты думаешь о положении России?

– Я могу понять позицию Путина, – низким голосом сказала Анеля. – Но и ему давно пора понять: это Европа. А Европа не приемлет нелегитимных решений.

Ануар с Бахти переглянулись, и почти сразу Бахти прислала мне сообщение.

Анеля разошлась

– Ребят, – сказала, как только что стало известно, фамильярная Айя, – вы решили, что будете брать? Мы не стали заказывать без вас.

Карим метнул на меня еще один взгляд воплощенной совести – вот, люди уже голодают из-за моего обращения со временем.

Нам принесли еду, и Айя каким-то образом перешла с обсуждения меню к городам, в которых жила, и ее своеобразному пониманию интерьеров.

– Хозяйка квартиры предлагала его как бы обтереть, – Айя щелкнула желтыми пальцами, ища слово.

– Зашкурить, – помог Карим.

– Ну вот этой такой бумагой как пемза.

– Наждачной, – не выдержала Бахти, до этого молчавшая.

– Но я сказала: нет, он прекрасен. В этих старых пятнах от краски – он прекрасен. Это арт, это уже история.

– В Лондоне, – от важности под скошенным подбородком Анели появился второй, – я всегда иду в Портобелло^[35] и нахожу там сокровища.

– И вот скажи, наши этого не понимают? – Айя выковыривала из салата прогорклый, по ее мнению, миндаль.

Анеля согласно кивнула. Она балансировала на задних ножках стула, откинувшись, нога на ноге, руки в карманах шорт – удерживать равновесие в таком положении на венском стуле было непросто, я мысленно отдала должное ее прессу. На секунду мне показалось, что она падает и вытаскивает руку из кармана, чтобы ухватиться за стол – но Анеля, сидевшая как раз напротив входа в кафе, начала кому-то активно махать.

На пороге в нерешительности замер Айдар, рядом с ним – не Бота.

Девушка улыбнулась нам, не понимая, почему они не проходят внутрь.

– Айдарио! – окликнула его Анеля. – Идем к нам!

Я не думаю, что Анеля хотела ему насолить. Я думаю, она просто хотела козырнуть перед Айей – ты тут новенькая, дорогая, а я – не новенькая, у нас с Юном общие друзья, и я тут вполне распоряжаюсь. Айдар, что ему еще оставалось делать, подвел сияющую девушку к нам, Ануар уступил ей место, и они с Юном быстро приставили еще пару стульев.

– Да зачем вы, – Айдар не садился, – мы же вам помешали.

– Я боюсь, это мы вам помешали, – я доброжелательно улыбнулась его девушке, но она, не почувствовав подвоха, с благодарностью улыбнулась мне в ответ – нет, она не знает, что он женат.

Она выжидательно смотрела на Айдара, явно желая остаться с его друзьями, и он сел, но сел на край, готовый в любой подходящий момент сбежать.

– Мика, – она представилась, чуть смущенно, и Айя, перегнувшись через Юна, первая пожала ей руку.

Айя в первый раз в жизни видит нас всех, Айдару ее даже никто не успел представить – видимо, люди такого уровня активности впоследствии и обрастают нездоровым количеством знакомств, и гостят потом в Австралии у родственников человека, с которым посидели пять минут на автобусной остановке.

– Как дела? – спросил Ануар.

– Пойдет пойдет, – ответил Айдар.

И тут мы все замолчали. В голове всплывали только вопросы, связанные с Ботой – как дела у Боты, ты присутствовал на родах, как дела у малыша, на кого он похож?

С одной стороны, именно такой вопрос и следовало задать: Айдар не только изменяет Боте, он еще и пудрит мозги какой-то милой девочке. Но с другой, что, если бы он оставил свою подлую натуру в прошлом, и, женившись, стал бы порядочным мужем и отцом, и только разлад, который я внесла в их жизнь, только страх, что он растит чужого ребенка, толкает его на обман? Второй вариант бредовый, конечно, и меня уже так и подмывало спросить что-нибудь про Боту, но я подумала, что это, возможно, будет не легким и быстрым способом вернуть Мике честь и спокойствие, а станет для нее ужасным позором – некоторые люди все воспринимают как позор, от которого не могут потом оправиться, не говоря уже о том, что Айдар, возможно, сумеет наскрести остатки совести в сусеках своей мелкой души и бросит Мику перед следующими выходными.

Помимо настоящей светской морали, у многих из нас есть свои, адаптированные под обстоятельства, кодексы чести. По одному из моих дополнений к такому кодексу, если Айдар собирался гулять, обманывая жену, недавно произведшую на свет его первенца, он должен был делать это откровенно. Он не имел права находить светлую девочку, которая думает, что у них серьезные отношения. Он должен был с первого дня поставить ее в известность, и если бы ее это устроило, он бы нес вину только перед женой и ребенком. Но он поступил самым плохим образом. Когда эта милая Мика узнает правду, она почувствует себя самым ничтожным, самым последним человеком на свете. Она свяжет непорядочность Айдара с его легкой популярностью, а популярность – с его привлекательностью. Потом она встретит закомплексованного чморика и проведет с ним остаток жизни.

Что касается Айдара и Боты, если они скоро разведутся, я отказываюсь нести свою долю вины. Потому что измены Айдара, прежде не столь заметные, легко отрицаемые обеими сторонами, с беременностью Боты и рождением ребенка стали очевидными. На поздних сроках она уже не могла гулять с ним по душным, прокуренным клубам, она хотела тишины и спать, и Айдар оставлял ее одну, находя других, в прямом смысле этого слова, не обремененных девушек. И появление младенца не внесло перемен в его привычки, ребенок только делал все яснее – все нежелание одного заводить семью, все одиночество другой, неизбежное в нелюбви.

– Может, мы реально помешали? – Айя окинула нас придурошным взглядом. – Первое свидание? – кивнула она Мике с Айдаром.

– Нет, – Мика обрадовалась возможности хоть что-то сказать, – мы сегодня отмечаем месяц знакомства.

– Это так романтично, – с сарказмом сказал Карим. Айдар посмотрел на него предостерегающе, но в его взгляде не было злости – наверное, он понимает, что Карим ни при чем. Я думаю даже, Айдар вообще осознает всю нелепость слухов.

– А где вы познакомились? – спросила Айя.

– В спортзале, – Мика приобняла Айдара.

Айя начала кивать своей еще не выраженной мысли:

– Мы можем сколько угодно говорить, что мы жутко ленивые, – она говорила с набитым ртом, –  но, блин, мне кажется, мы никогда не были такими спортивными, как сейчас.

– Мы – это нация? – уточнил Карим.

– Да вообще, – Айя накалывала на вилку все подряд из своей тарелки и тарелки Юна, – столько спортзалов, столько приложений на телефон – народ стал нереально красивый. Я путешествую, возвращаюсь и вижу эти изменения. Я их вижу, потому что я смотрю на них как бы и извне, и изнутри.

– Я жутко неспортивная, – сказала Мика, – но Айдар мне всегда так помогает, нянчится со мной.

– Айдар такой положительный, – я не удержалась.

– На Айдара можно рассчитывать, – добавила Анеля обычным голосом, выйдя из образа молодого специалиста в области политических наук.

– Девчат, вы меня захвалили, – он выглядел так, будто ночью устроит мне темную во дворе под аркой.

– Мы тебя просто очень хорошо знаем.

– Милая, тут меню немного странное, – он вышел из-за стола. – Пойдем, поищем другое место?

– Ага, – Мика тоже поднялась. – Простите за вторжение, мне было очень приятно познакомиться.

– И нам, – сказали мы нестройным хором.

– Пока, Микусь, – Айя отправила ей воздушный поцелуй.

Юн все ловил на лету – он решил, что знакомство Айи с нами прошло как нельзя лучше, и что теперь Айя стала полноправной частью нашей компании. Простой и славный, он пригласил ее на пятничную игру, и на радостях написал в общий чат, что Айя согласилась прийти.

Анеля: Ух ты!

Карим: Потрясающе

Бахти: Я в экстазе

Юн: Правда?

Анеля: Саш, ну конечно да

Бахти: (печатает)

Карим: (печатает)

Но они так и не допечатали свои сообщения и больше ничего не отправили.

Бахти и Анеля обе работали в офисах, где дела, которые можно сделать в понедельник до полудня, растягиваются до следующего понедельника. По пятницам они и вовсе уходили с работы на час раньше, и перед игрой у нас всегда была пре-вечеринка, мое любимое время. Я озвучила им свой план: сегодня вместо «Я никогда не» будет «Что? Где? Когда?», Айя решит, что мы задроты и больше никогда не придет, а бестактный, но трусливый Юн не решится сказать мне в лицо, что я выгнала его девушку (первую за последние пять лет, если верить Бахти).

– Но ведь Юн обидится, – Анеля пыталась перехватить мой взгляд или взгляд Бахти, чтобы звучать убедительнее, но я красила ресницы Бахти и делала вид, что не замечаю ее краем глаза, а Бахти, соответственно, смотрела наверх. 

– В этом весь смысл. Юн должен понять, что нельзя таскать ко мне невнятных баб без предупреждения.

– Как будто с предупреждением можно, – пробормотала Анеля.

– Чем эта Айя вообще занимается? – спросила Бахти.

– Пьет кофе, судя по фотографиям, – ответила я.

– Кора, – Анеля ерзала на стуле, – но она же доброжелательно себя вела в Лангедейке, она хотела нам понравиться.

– Она сказала, что ее любимая книга – «Шантарам»^[36], – я не столько не любила сам «Шантарам», сколько не могла доверять человеку, у которого любимая книга появилась на тридцать шестом году жизни.

– А как она жила до «Шантарама»? – спросила Бахти, не размыкая губ, как чревовещатель – я начинала наносить помаду.

– Надписи на шампунях читала, – ответила я.

– «Шантарам» – хорошая, толстая книга, я ее даже не осилила, – настаивала на своем Анеля.

– Которая стала популярной в Алмате в каком году? Тринадцатом? Анеля, мы теряем время, ищи вопросы.

– А что, если им понравится «ЧГК»? – предположила Бахти.

– Не понравится, – я припудрила губы Бахти через один слой салфетки. – Играем на деньги.

– Тебя бы да в распорядители «Голодных игр»^[37], – Анеля глядела с осуждением.

Хотя Айя являлась прямой конкуренткой Анеле, и даже не конкуренткой, а девушкой, которая уже победила ее, при Айе Анеля оказывалась в центре внимания. Она могла больше говорить, и к тому же Анеля по сравнению с Айей казалась хорошенькой. Скорее всего, она и не анализировала, почему защищает Айю, и врала себе, что она хороший друг Юну и потому ее долг – помогать его личной жизни.

Но я изучила страницы Айи, и мне было, что о ней сказать.

– Айя пишет о своем сыне – «мой идеальный мужчина».

– Это буэ конечно, – согласилась Бахти. – Ты не убивай меня сразу, просто она же мать-одиночка, она должна воспитывать сына в такой манере.

– А теперь представь, – я отступила на шаг, рассматривая лицо Бахти, – Что она была бы мужчиной и писала бы о своей дочери «моя идеальная женщина».

– Воспитывать ребенка без одного из родителей – ужасно сложно, – кажется, Анеля твердо решила во что бы то ни стало победить в споре, лишь бы снова не уступать, уступать она уже была не в состоянии. – У Секеши есть все мы, и все равно я знаю, как ему не хватает папы.

– Анеля, завтра из сына Айи вырастет человек, неспособный любить никого, кроме собственной матери.

– Мама – главный человек на земле, – сказала Анеля. – Нет ничего хуже, чем бросить свою маму.

– Причем здесь это, – я начала закипать.

Анеля коснулась темы, которая меня жутко, жутко бесила, с самого детства – начиная с социальной рекламы, в которой птенцы раз и навсегда покидают родительское гнездо и мужской закадровый голос говорит душераздирающую фразу: «Они забыли своих родителей. А вы – помните?». Теперь же по мессенджерам гуляли рисунки с матерью, которая в голодное время вырезала свое сердце и пожарила его детям – всякий ужас, на котором зиждется шантаж, не позволяющий взрослым уже людям отделиться от еще вполне молодой мамы и по-настоящему любить свою жену.

Меня так бесило это непонимание разницы между не укладывающейся в голове жестокостью, которую все и приводят в пример, когда забытая мама живет в одиночестве где-то там, а дети уехали в другую страну и никогда ее не навещают, и правильным, в действительности, ходом вещей, в котором человек должен непременно вырасти, обрести самостоятельность мышления и никогда, никогда не позволять своей маме отнимать его счастье, ни под эгидой ее мнимой уязвимости и скорой, всего-то через двадцать-тридцать лет, старости, ни по тому никем не доказанному утверждению, что мама плохого не посоветует, ни тем более потому, что жен может быть много, а мама одна.

И это, более чем странное, замещение неидеального мужа идеальным сыном вызывает столько вопросов, что лучше даже не начинать их задавать.

Юн с Айей, Карим и Ануар пришли, один за другим, около семи.

Я торжественно сказала им, что готовилась весь день и выискала прекрасные вопросы.

– Я в предвкушении, – сказал Ануар.

– Да, – я улыбнулась. – Так как сегодня нас семеро, будут две команды по трое человек, а я буду ведущей.

– А во что мы будем играть? – спросила Айя, пока Юн и Ануар смотрели на меня с удивлением (Карима я предупредила заранее, чтобы в случае чего он сказал, что хочет играть в «ЧГК»).

– В «Что? Где? Когда?» – ответила я Айе.

И я пошла за закусками.

– Почему мы не можем поиграть как обычно? – Ануар пришел на кухню.

– Ты представляешь, как это будет неловко? – я выжидательно посмотрела на Ануара. – Айя приходит впервые…

– Мы все приходили впервые и сразу играли.

Я сделала вид, будто это не аргумент.

– Подумай еще раз.

– Ну и что, что она старше и с ребенком, – сказал Ануар.

– Дело не в этом, – ответила я. – Вы все приходили сюда без пары и могли говорить, что хотели. Мы же не можем знать, какой Айя кажется Юну или Юн – Айе, они только начали встречаться, нельзя подвергать их отношения такому риску так рано.

На кухню зашел Карим.

– Ануар спрашивает, почему мы не можем провести пятницу как всегда, а я считаю, это неэтично, – я посмотрела на Карима не слишком выразительно, чтобы это не бросалось в глаза.

– Согласен, – просто сказал он. – Сначала надо, чтобы мы понравились ей, а она понравилась нам, а уж потом я ей расскажу, что никогда не спал с подругами матери.

– Предупредить не могла? – Ануар заглянул в кастрюлю на плите и дополнительно разочаровался – там был еще не пюрированный чечевичный суп. – Я бы не пришел, если бы знал про игру.

– Вот именно поэтому я тебя и не предупредила.

– А на деньги зачем играем? Чтобы Айя убедилась, что Юн работает, а Юн убедился, что Айя разумно распоряжается алиментами?

– Нет, – я легонько подтолкнула Ануара к выходу, – потому что иначе вам не будет никакого интереса играть.

В гостиной, несмотря на всю работу, которую я провела с Анелей, велся живой разговор: Айя рассказывала Анеле, как она была подружкой невесты на межнациональной свадьбе в Голландии и как голландцы были от нее в шоке, и Анеля, непонятно зачем, смеялась шуткам Айи. Ануару не сильно нравилась Айя, но он был доброжелательным с ней, и не из лицемерия – он просто был ужасно милым, хорошо относился к Юну и не судил окружающих слишком строго. Я проследила за направлением взгляда Бахти – она презрительно оглядела Юна, сегодня он пришел в тонкой белой футболочке с нарисованными на ней подтяжками, потом Айю в цыганской юбке и топе на одно плечо. Лифчика топ не предполагал, но это выглядело скорее грустно и неприлично, чем хоть сколько-нибудь привлекательно: казалось, будто Айя врет, что у нее только один ребенок.

– Ведущей буду я, – я положила на стол листочки.

– А мне нельзя? – спросила Анеля. – Я тоже хочу.

– Я же знаю ответы на вопросы, – я не собиралась уступать Анеле свое место только потому, что она не звонила звонок в первом классе, не танцевала вальс на сцене в одиннадцатом, и в «Мафии»^[38] ей всегда попадает карта мирного жителя.

Я посмотрела на Айю. К легкому отвращению, я обнаружила, что нелепая цветная татуировка на ее руке не временная.

– Айя, ты можешь первой выбрать человека в свою команду.

Айя встала и якобы смущенно раскачивалась из стороны в сторону, как девочка на утреннике.

– Мой единственный и неповторимый, – она кокетливо заглянула через голое плечо, – Саша.

Юн, щурясь, придирчиво осмотрел оставшихся.

– Анелька, ты же была отличницей? – спросил он.

– Бывших отличниц не бывает, – авторитетно сказала Айя. – Анелька, подтягивайся.

Я попросила всех убрать телефоны на подоконник.

– Ааа, – Юн изобразил, будто в него попала стрела.

Я подготовила вполне берущиеся вопросы (Анеля проторчала на сайте-базе вопросов «ЧГК» черти сколько времени и ничего не нашла, она только зачитывала вслух все недостаточно логичное и незнакомое, надеясь саботировать мою блестящую идею) – и темы выбрала гуманитарные, потому что тут все были либо гуманитарии, либо такие финансисты, которые пошли туда ввиду хорошей оплаты, а не больших способностей. Первый был самым простым и очаровательным: «говоря об одном из традиционных критериев женской красоты в Китае, Ю.Ш. отмечает известного человека, у которого слуга был китайцем. Назовите этого известного человека»^[39].

– Минута на обсуждение, – я засекла время.

– Ужас, я ничего не запомнила, – сказала Бахти.

– Кора, повтори, пожалуйста, – попросил Ануар.

– Надо было записывать, – ответила я. – Слушайте теперь внимательно и записывайте: говоря об одном из традиционных критериев женской красоты в Китае…

– А? – перебила Айя. – Блин, непонятно.

– Запиши и подумай, – с нажимом на последнем слове сказала я, и все замолкли. – В Китае, Ю.Ш. отмечает известного человека, у которого слуга был китайцем. Назовите этого известного человека.

Я поставила таймер на минуту. Карим догадался и шепнул ответ своей команде, Ануару и Бахти, и они сидели вполне довольные, в то время как Айя ныла, что она не понимает, что тут сказано, Юн призывал их думать и накидывать варианты, а Анеля хмурилась и, видимо, думала.

– Мы пас, – сказала Айя. – Это нереально.

– Шарль Перро, – ответил Карим.

– Что? Почему? – Айя посмотрела на Карима, улыбаясь неприятной улыбкой, – Ты знаешь всех людей, у кого слуги были китайцами?

– Шарль Перро написал «Золушку», – объяснил Карим.

– А Джон Мартин написал «Игры престолов», и?

– Джордж, – все поправили Айю хором.

– Ну Джордж, ну и окей, у него кто слуги были, я это знать должна?

– Традиционный критерий женской красоты в Китае, – Карим стал объяснять пошагово, – это маленькая нога. Самая знаменитая история, связанная с маленькой ногой – это «Золушка». Получается, Шарль Перро узнал от слуги-китайца, что маленькая нога – признак красоты. Это ведь не типичный для большинства культур признак, – продолжил Карим, потому что Айя все таращилась на него без проблеска понимания, – не длинные волосы, не большие глаза.

– Ну камон, – сказала Айя. – В наше время вся эта объективизация, это блин нездорово. Красота вообще не во внешности, и тем более рассматривать под лупой у кого там какие размеры – ну вперед, давайте вернем Эдипово ложе…

– Прокрустово, – сказал Карим. 

– Короче, давайте всех снова одинаковыми делать.

– Вопрос не говорит о нашем времени, он говорит о Шарле Перро, – возразила Бахти. – И он классно сформулирован, можно догадаться.

– Да это ужас, – Айя сняла с волос заколку, зажала ее между зубов и продолжила возмущаться с заколкой во рту, – все эти конкурсы красоты давно надо запретить, это вообще унизительно.

– Я тоже против конкурсов красоты, Айя, – согласилась я, потому что я была действительно согласна, хотя соглашаться с Айей и не хотелось, – но мы же не можем переписать историю и сделать вид, что строгих канонов красоты никогда не существовало.

– Я не понимаю, как долго наши дети должны читать эту «Золушку», типа будь красивой и найди себе богатого мужика, – Айя наконец собрала свои волосы, оставив еще больше петухов, чем было до того.

– У тебя сын, Айя, не читай ему сказок для девочек, – огрызнулась Бахти.

– Разве «Золушка» об этом? – удивился Ануар. – Мне всегда казалось, она о том, что принц влюбился в прекрасную девушку, и ему было неважно, что она ему не ровня. То есть – он именно в нее влюбился.

– Ой, – отмахнулась Айя, – и типа на него не влияли эти психологические уловки, что она такая – я допоздна не могу, я вся такая правильная и занятая?

– Но она действительно не могла остаться после полуночи, – осторожно сказал Ануар.

– Ну просто знаете, – раздраженно сказала Айя, – если вы все время в это играете, вы натаскались уже.

Юн бросил на меня гневный взгляд.

Я сумела задать еще два вопроса с точно таким же результатом – на них ответил Карим, а Айя устроила длинную дискуссию по каждому – и когда стало понятно, что план сработал только наполовину: игра Айе не нравится, но менее активной это ее не делает, я согрела еду.

Вопреки моему намерению сделать стол скромным, чтобы отбить у Айи охоту приходить ко мне в гости, ужин получился ужасно вкусным. Мы все подобрели – Айя несла чушь, но уже миролюбивее, то и дело целуя Юна, все более и более довольного, Карим, попросив у меня прощения за ранний уход, уехал на работу – у иностранных партнеров был еще день, мы с Ануаром и Бахти тихо переговаривались о чем-то приятном и несущественном, как вдруг из коридора послышался звук падения.

– О Господи, – Айя первая выбежала из гостиной.

Анеля лежала на полу между ванной, куда выходила, и комнатой, куда пыталась вернуться.

– Я не успела сесть, – еле слышно сказала Анеля.

– Анеля, – я наклонилась к ней, – что с тобой, что у тебя болит?

Она закрыла глаза, потом приоткрыла:

– Это по нерву… это бывает.

– Может, мы позвоним твоей маме? – спросила Бахти.

– Нет, – Анеля, корчась, спрятала телефон между животом и руками. – Обычный приступ, он скоро пройдет.

Айя, встревоженная, села на пол возле Анели и зачем-то пыталась посчитать ее пульс, но Анеля то и дело неожиданно и страшно дергалась от боли, сбивая Айю со счета. Юн с Бахти рыскали в сумке Анели в поисках лекарства – если Анеля привычна к подобным приступам, у нее должно было быть что-то с собой. Содержимое сумки на добрую половину состояло из таблеток, порошков и мазей, но так как Бахти и Юн никогда и ничем не болели, они не знали, зачем что, а блистеры валялись без вкладышей.

– Я сейчас все это загуглю, – сказал Юн.

– Мы не можем просто так давать ей лекарства, – я вдруг с ужасом представила себе последствия. – У нее в организме полно алкоголя, еще неизвестно, что будет, если смешать.

– Господи, у нее слезы из глаз льются. И бледная какая, – Айя тронула лоб Анели губами.

– Надо вызвать скорую, – сказал Ануар.

– Не надо, пожалуйста, – прошептала Анеля. Каждое слово давалось ей с трудом. – Мне уже… немного легче.

– Она простынет на этой плитке, – Юн потрогал ладонью пол. – Анеля, – он наклонился к ней, – ты выдержишь, если я перенесу тебя на диван?

Анеля едва заметно кивнула.

– Лучше тогда в спальню, – я открыла дверь в свою комнату, – на диване ей будет неудобно, он узкий.

Отголоски приступа длились еще долго. Анеля лежала, прижав ноги к животу, растрепанная и несчастная, похожая на гнездового птенца в первые дни своей жизни. Она задремала. Дежурить у постели первой вызвалась Айя, мы переместились в зал. Ни желания есть, ни желания убрать со стола ни у кого не возникло, мы сидели, подавленные, и даже Ануар с Бахти, против обыкновения, разошлись по разным углам и ни разу не обнялись.

– Она проснулась, – Айя появилась в дверях и сразу же вернулась к Анеле.

Гуськом мы зашли в спальню.

– Простите меня, – сказала Анеля.

– О чем ты говоришь.

– Завязывай.

– Главное, чтобы с тобой все было хорошо.

– Я поеду домой, – Анеля с усилием откинула плед и приподнялась.

– Оставайся у меня, – я подавила зевок, он звучал ужасно неуместно. – Я в зале посплю.

– Нет, я не могу, – Анеля спустила ноги с кровати и неверным шагом добралась до прихожей. – У меня Секеша с Ажекой одни дома.

– А мама? – спросил Юн.

– Мама в больнице, – ответила Анеля.

– На работе? – не понял Ануар. Он не запоминал, кто из родителей где работает.

– Нет, – Анеля покачала головой, потеряла равновесие и ухватилась за стенку. – Она лежит в больнице.

– Ты не говорила, – оправдывающимся тоном сказала Бахти.

Руки у Анели были слабые, и она все никак не могла застегнуть ботинки. Ануар присел на корточки и завязал ей шнурки.

– Мне так перед вами неловко, – Анеля никому не смотрела в глаза. – Я все испортила.

– Не говори ерунды.

– Мы с Бахти отвезем Анелю на такси, – сказал Ануар.

– Мы тогда тоже пойдем, – Юн с Айей оделись.

– Напиши завтра, как проснешься, – я посмотрела на Анелю, она слегка кивнула.

Назавтра Анеля сказала, что ночью ей все же пришлось вызвать скорую, и они поставили ей капельницу. Она назвала свою болезнь – я раньше не слышала о ней – и объяснила, что она вызывает приступы боли по всему телу и резкую потерю сознания. «Это само по себе не так страшно, она хроническая, живу же как-то. Просто есть риск неудачно упасть», – сказала Анеля. «Представляю, как перепугались твои домашние», – мне было совестно, что гуляла Анеля с нами, но никакой помощи мы ей оказать не смогли. «Да нормально, – ответила она. – Мама часто лежит в больнице и Ажеку возит в клинику дважды в неделю».

Если я поняла все правильно – мне было очень, очень стыдно допытываться и переспрашивать – то бабушка Анели страдала рассеянным склерозом, а у мамы – у мамы Анели был рак.

Глава 13

Я решила пойти на юбилей папы по двум причинам: во-первых, мы не виделись несколько лет, и мне было любопытно, почему он решил меня позвать и не собирается ли он дать мне денег, а во-вторых, мама хотела, чтобы я пошла и все ей потом рассказала. Она не решалась напрямую сказать мне: Корлан, я хочу, чтобы ты пошла и посмотрела, как выглядит он, как выглядит его жена и как плохо они организовывают мероприятия, и вместо этого она пять или шесть раз мимоходом спросила, иду ли я.

Мне не нравится ходить на свадьбы и юбилеи, я не фанат халявной еды и испорченных вечеров, и я вольна там не появляться – но чем испытывать вечное чувство вины, что пропустил чей-то праздник, а теперь этот человек мертв или богат, лучше с самого начала понять, что часть жизни уйдет на дребедень, и не рыпаться. К тому же я искала подтверждение своей теории: у меня возникло подозрение, что младшие дети отца не оправдали его ожиданий, и он обратился ко мне как к носительнице его фамилии, генов и, возможно, более предпочтительной держательнице воды перед смертью.

Мужчина заводит первого ребенка с первой женой и что-то ему кажется, что могло бы получиться и лучше, бросает ее и заводит новых детей. Первые годы новые дети его радуют: они меньше и, значит, безобиднее, но потом они становятся такими же малосимпатичными подростками, а потом – все никак не выходят на самоокупаемость, и вот уже старший самостоятельный ребенок предстает в другом, привлекательном свете.

Это был обычный юбилей успешного пятидесятилетнего дяденьки: мир бы давно не стоял, если б не он, он оплот и гарант, и пусть впереди у него будет еще полвека свершений и побед. Празднование длилось долго, дети подготовили ему выступления и слайд-шоу, и где-то в третьей трети вечера, когда все разомлели от еды, выпивки и речей, папа снял пиджак, взял микрофон и завел свою любимую песню.

– Есть только миг^[40], – начал папа.

Отец стоял, положив одну руку в карман брюк, другой он небрежно держал микрофон. Бордовый галстук уперся в подбородок. Он пел хорошо, многозначительно, душевно. Он пел «Есть только миг» последние двадцать лет, с тех самых пор, как у всех появилось караоке, и неизменно производил впечатление хорошим слухом и хрипловатым голосом в любой компании. В разных домах, должно быть, пылятся десятки кассет и дисков с отцом, исполняющим эту песню по разным поводам. Я представила себе похороны родителя: надо будет обязательно поставить одну из этих записей. На случай, если я расстроюсь, что папа умер – а так всегда бывает, это отвратительная человеческая сущность, гнусная сентиментальность, горевать о мудаках – запись этих сраных «вечный покой – для седых пирамид» быстро приведет меня в чувства.

– А для звезды, что сорвалась и падает, есть только миг, ослепительный миг.

Солидные люди вроде папы или Ермека Куштаевича стоят на трех столпах: пафосе, ностальгии и сознании собственной правоты. Есть мужики попроще, они неудачники, есть мужики куда богаче, с ними надо быть накоротке, но они не так безгрешны, они страну развалили, а есть – правильные мужики, хорошие ребята. Первые годы, когда он оставил маму, он не появлялся и никак нам не помогал, а у мамы была какая-то скромная, печальная работа. Потом он возник и устроил ее на хорошую, о чем мама не любит вспоминать и никак не может забыть.

Пропустив годы, за которые я превратилась из неинтересной ему трехлеточки в хорошую девочку, пропустив мою первую школьную линейку, мою ветрянку и мои ангины и увидев, как скромно мы жили, пока его не было, он начал остервенело отмечать все семейные праздники во второй семье – он праздновал свои юбилеи каждые пять лет, и рядовые дни рождения тоже, свои и своей жены, и бабок и дедов с обеих сторон, и устраивал пышные дни рождения с цирком и салютом для младших мальчика и девочки, и вечно приговаривал: всё мы правильно делаем, ребята. И ничего и никогда он не делал правильно: он подставлял, и обворовывал, и врал, и вечно ел жареное и жирное, и пил как лошадь, страдал изжогой и периодически лечил печень в санаториях и больницах. В больнице его нужно было навещать каждый вечер – мама заставляла меня, потому что чувствовала себя обязанной, в санаторий за тридевять земель ему вечно надо было что-нибудь привозить, по четыре раза на неделе. Судя по тому, что мне рассказывала тетя, его сестра, с которой мы порой поддерживали связь, последние три года его жена только и занималась, что его язвой желудка: делала ему мясное суфле, делала пюре и котлеты на пару, и собирала на работу обед в контейнерах, и он носил эти тормозки с таким важным видом, будто он Фидель Кастро и жив всем смертям и покойным Эйзенхауэрам назло^[41].

Как Джонни Депп^[42] каждый раз западает на худых и скуластых, так моя мама дважды вышла замуж за совершенно одинаковых, на мой взгляд, мужчин. Ермек был ниже, а папа толще, папа бросил маму, чтобы жениться на дочери влиятельного чиновника, а Ермек женился на маме, когда она заняла высокую должность – так или иначе, для меня они были похожи, как Труляля и Траляля^[43].

Папины главные дети имели заводские настройки по умолчанию – расфокусированный счастливый сын, для которого эта жизнь явно была первой, так что он не нес на себе ни пылинки груза, и равнодушная дочь. Она игнорировала меня, а сын улыбался мне бестолковой улыбкой и делал все, что умел – стул мне отодвигал, смеялся на каждую реплику и все обо мне помнил, хотя я каждый раз забывала, как именно он выглядит, и как его зовут (его невозможно было запомнить). В конце празднования, когда все засуетились, папа отвел меня в сторону, в закуток, где на столе лежали подарки.

– Мы никому об этом не скажем, – он приобнял меня, как малознакомую подчиненную.

Я обрадовалась, что не зря потратила время – какой бы из конвертов он мне ни дал, меньше двухсот долларов там лежать не будет.

– Держи, – папа протянул мне маленький фиолетовый букетик в цилиндрической коробке, – их подарила сестра моей жены, надо, чтобы она не заметила, иначе обидится.

Я кивнула, ожидая продолжения.

– Ну, – улыбнулся папа, – хорошо время провела?

– Да, спасибо, – с возрастающим сомнением ответила я.

– Ты приходи, – папа стал провожать меня к выходу, – приходи на чай, не стесняйся.

Наверное, завтра надо отдельно поблагодарить папу за букет: выложить фотографию цветов, не забыв сразу же подписаться на сестру его жены.

И так как альтернативных источников дохода у меня не появилось, а счета ждали оплаты, в воскресенье я поехала на работу в надежде, что кто-нибудь зайдет и импульсивно закажет у меня кучу всего. Я переодевала манекен в витрине (обычные манекены мне никогда не нравились, но мой был в виде древнегреческой статуи, совсем не пугающий), когда на углу появился Ануар. Я жестом спросила, ко мне ли он, Ануар покивал, и я, как мим, медленно подняла ладошку над лицом, расплываясь в улыбке.

Ануар зашел ко мне впервые – он озирался по сторонам, но не как Карим: с восхищением и без осуждения.

– Слушай, а кто делал тебе дизайн? – Ануар одобрительно похлопал Афродиту по попе.

Я направила оба больших пальца на себя.

– Ты нереально крутая, Кора, – Ануар сел на софу, – прям жутко крутая. Я же тебя не отвлекаю?

– Я совершенно свободна.

– Короче, – Ануар посмотрел на меня почти торжественно, – я прям в восторге от того, как ты сшила Бахти, и я хочу ей заказать подарок на День рождения. 

– Она сказала тебе, что у меня проблемы?

– Сказала, – извиняющимся тоном ответил Ануар. – И это натолкнуло меня на мысль, но я заказываю не чтобы просто поддержать, ты не думай, я заказываю, потому что… – он пытался подобрать правильное слово, – потому что просто красиво, я не знаю, как еще сказать. Очень красиво, и Бахти – она всегда красивая, но в твоем белье она как будто такая, как вижу только я. Я фотографировал для себя, – Ануар разблокировал телефон, – но тебе можно показать, Бахти не была бы против.

На снимке Бахти спала на белой, залитой солнцем постели, на животе, лиф, который я сшила ей, лежал рядом, и низ смотрелся так нежно на ее маленькой круглой попе.

– У тебя же есть ее мерки?

– Я все сохраняю, – я кивнула и с некоторой гордостью достала из узкого ящичка карточку с именем Бахти. – Как раз на такой случай. Что будем делать? – я обнаружила, что стесняюсь.

– Сейчас, я найду. Вот.

Это был кадр из «Питера Пена» Диснея – прелестная Венди в ночном платье в стиле ампир, бело-голубом, отрезном под грудью, с рукавами-фонариками. Ануар, такой же смущенный, как и я, сказал в пол, что Бахти мечтала о нем в детстве, и что он пробовал купить такое в магазине, но нигде не было – на каком-то сайте он нашел похожего фасона, но из полиэстера, а надо шелковое. 

– Слушай, – к Ануару вернулся нормальный голос, – а откуда у тебя такое классное помещение?

– Мне его подарил дядя.

– Серьезно?

– Да, то есть – завещал. Не знаю, завещать и дарить – это синонимы?

– Он умер? – спросил Ануар.

– Почти год назад.

– Мне жаль.

Я вдруг вспомнила день его похорон – он был холоднее сегодняшнего, и мелкий дождь капал во все стороны.

– Это был такой странный день, – мне было легко рассказывать, потому что Ануар слушал с естественной внимательностью, – его жена сказала мне о завещании, и я так сильно обрадовалась, и в то же время я не могла радоваться, потому что он был замечательным и совершенно не старым.

– Грустно, – сказал Ануар.

– Нет, в том и дело, – я подумала, что наши похороны устроены еще хуже, чем наши свадьбы, – все было недостаточно грустно, не так, как должно быть. Мало того, что он умер, так все женщины пришли на вынос в блеклых пестрых шарфах, уродливо их повязали назад, надели свои худшие пуховики и вообще не накрасились, приволоклись в каких-то нелепых юбках и штанах – я говорю на вынос, потому что на кладбище, разумеется, поехали одни мужчины, как будто если у нас идут месячные, так мы помешаем захоронению^[44]. Стайлинг кошмарный. Все в этих платках сразу выглядят такими нищими, а пуховик поверх длинной юбки – это вообще тоска, и эти большие неуместные сумки. Его душа наверняка летала из квартиры на улицу и обратно и приходила в ужас, потому что знаешь – никто не захочет умирать с таким адским антуражем. Похороны не должны быть связаны с уродством, а всем кажется, что стыдно в такой момент быть живым, здоровым и красивым, стыдно вымыть голову, и все начинают прибедняться,  и чуть ли не ноги подволакивать, или сутуло бегать. И казалось, что ничего хуже организовать нельзя, но я забыла про мясо, которое поджидало меня в банкетном зале. Вы только что попрощались с мертвым человеком – самое время зарезать и съесть табун лошадей? Когда я умру, я хочу строгие длинные столы, никакие не круглые, и без скатертей, и пусть будет совсем немного еды, никакого мяса, и пусть все сделают хорошие укладки и возьмут клатчи или ридикюли.

– У меня нет хорошего клатча, – с серьезным лицом пошутил Ануар.

– Меня рвало, – при мысли о вареном мясе ко мне снова подступила тошнота. – Сначала в туалете этого банкетного зала, потом я попросила таксиста остановиться, и меня рвало прямо у арыка, потом дома.

– А ты уже подумала о музыке? – кажется, Ануар увлекся организацией последнего пути. – Без хорошего саундтрека твои похороны не обретут должной торжественности.

– Ты так говоришь, – я пригладила волосы, – Будто знаешь, какая будет звучать на твоих.

– Там точно не будут звучать молитвы, – ответил Ануар. – Я в бога не верю.

– Это почему же?

– Когда все устроено кем-то одним, оно обычно хорошо работает. Я придумал – поставьте Wish you were here^[45].

– Как буквально.

– Зато все прочувствуют момент. Ануар был грешен, подумают они. Но мы любили его, очень любили, подумают они. Так что ты решила?

– Надо играть на контрасте, – тошнота схлынула, и я оживилась. – Надо поставить нечто веселое, чтоб всем действительно стало грустно. Как в «Джентльменах удачи», там в самые печальные моменты играет быстрая веселая мелодия. Или в песне Respirando Лучо Баттисти – он поет трагичный текст под танцевальную музыку. Гениально.

Ануар покивал.

– О, – я продолжила, – и пусть каждый принесет по две красные гвоздики.

– Да, это классически красиво.

– И вот представь: ряды темных столов, и на них стоят фарфоровые супницы, тарелки с ржаным хлебом и маленькие, умеренные фужеры с сухим красным вином.  

– Дух захватывает, – улыбнулся Ануар. – Сразу хочется умереть.

На следующей неделе Ануар улетел в командировку, и мы пошли праздновать день рождения Бахти на деньги Баке. «Позови всех девочек, погуляйте», – сказал Баке Бахти пару недель назад. Она забронировала кабинку в дорогом караоке и выбрала меню. Теоретически это могло быть наименьшим из непростительных предательств, которые Бахти то и дело совершала по отношению к Ануару – планировался обычный девичник, но что-то переклинило в мозгу Баке в день празднования, и вместо того, чтобы подарить Бахти обещанные часы, тем самым произвести на всех нас прекрасное впечатление, сказать, чтобы мы ни в чем себе не отказывали, и уехать, он сел во главе стола и за весь вечер уже так и не встал.

На улице стоял жуткий холод – за то время, что я плутала вокруг здания, пытаясь найти вход в караоке, у меня замерзли даже глаза, а внутри было так жарко, что подруги Бахти, Бахти и сам Баке, с красными от духоты лицами, за заставленным блюдами столом, с бокалами, напоминали какую-нибудь старую североевропейскую картину, жанровую сценку «В трактире». Бахти неторопливо вышла из-за стола, хотя я понимала, как она хочет выбежать из зала пулей и никогда не возвращаться, и мы пошли в туалет. Мы закрылись в тесной кабинке, и Бахти подставила мне запястье с часами под самый нос.

– Лиловый ремешок, сраный круглый циферблат. Ни к чему же не подходят.

– Картье? – я разглядела надпись.

– Видимо, дешевле у них ничего не было. Ненавижу эти часы.

Интересно, у нее было бы хорошее настроение, выбери ей Баке большие, целиком металлические часы, какие она и заказывала?

Все же параноидальность человека устроена бредово: Бахти в каждой шутливой фразе Ануара слышит угрозу их отношениям, а полный зал подруг, который может сдать ее Ануару, ее не страшит. Предположим, она может доверять мне с Анелей – но как можно было позвать остальную шушеру, посвятить такое большое собрание в свою очень, очень рискованную тайну?

Мы вернулись, и Бахти принялась раскрывать остальные подарки. Анеля, как всегда, проявила чрезмерную, обязывающую щедрость – она подарила великолепное портмоне и вложила в него сто долларов, сертификат в косметический магазин и какую-то памятную монетку, и хотя портмоне можно было оставить в родном пакете, она еще и купила пакет, не говоря уже о гигантском букете. Я решила не дарить Бахти белье – конечно, она могла оценить этот подарок, но обычно ты даришь самое дорогое сердцу изделие, а получатель считает, что ты решила ничего на него не тратить и принимает его с таким разочарованным видом, будто ты притащила упавшие яблоки с дачи. Самое большое удовольствие Бахти получает, когда цена значительно превышает ценность вещи, и я купила ей Молескин^[46]. Баке давал слово всем подругам по кругу, и я обреченно ждала своей очереди. В детстве я обожала говорить тосты, я испытывала такое мощное вдохновение, и столько всего мне было пожелать кому угодно, что я говорила по две речи за отмечание. В этом году я никого не смогла поздравить ни с одним праздником. Я не знаю, чего желать им. Мне кажется, прах ты, и в прах возвратишься^[47]. Мне кажется, мы все являем собой бледное, как переваренные яйца, разочарование, и пожелать нам нечего.

Возможно, Баке бессознательно хотел заграбастать назад самодовольство, которое частично утратил во время пребывания в местах не столь отдаленных, но он требовал все внимание и восхищение, которое только мог из нас выудить, и безудержно хвалился и строил из себя прелесть.

– Куда мы только с Бахтишей не ездили, а, Бахти?

Бахти – лицо ее выражало смущение и благодарность – согласно кивнула.

Баке пел про путешествия, нам ничего не оставалось, как внимать – Гайка медленно моргала пьяными глазами, Тома перебрасывала жидкие волосы с одного плеча на другое, Катя и Анеля курили – Анеля так и не научилась нормально держать сигарету – и никто, кроме меня, не притронулся к еде. Мне надоело таскать роллы по одному, и я придвинула к себе все блюдо.

– На Сейшелах рай, – сказал Баке.

Как-то, после жутко пьяной игры – мы пили шампанское с ликером – Бахти осталась у меня ночевать. Мы лежали на полу, и она рассказывала про Сейшелы. Баке и прочие целыми днями спали в бунгало, Бахти играла в карты с Катей и шлюшками — из пятнадцати привезенных на острова девушек только у них двоих был статус официальных любовниц, остальные работали в эскорте. Потом Баке и Абрам Аркадьевич срочно улетели в Москву, оставив Бахти и Катю с полузнакомыми бывшими бандитами, без обратных билетов – в рай неделю назад они прибыли чартером. «Баке и Аркадьевич обещали через несколько дней вернуться, – сказала Бахти. – Я иногда думаю: вернулся бы он за мной?»

– Песок – как манная крупа.

– Там очень клево, – подтвердила Катя.

– Бахтиша молчаливая, – ласково произнес Баке,  нюхая ее волосы.

– Я наслаждаюсь вечером, – Бахти отпила из бокала и приблизила лицо к Баке, тот чмокнул ее в нос.

– Это правильно, – одобрил ее Баке, раскуривая сигару, – надо уметь наслаждаться жизнью. Это же талант, не все это могут.

Гайка кивала на каждую фразу, как игрушечная собачка в машине.

– А Бахти отказывалась – правильно я говорю, Бахтиш?

– Да, – Бахти нежно поглаживала часики, – я же не хотела отмечать день рождения. Потом Була говорит: позови девочек.

– Баке, Вы – молодец, – сказала Гайка, – спасибо, что всех нас здесь собрали.

Девочки энергично поддержали Гайку.

– За Баке, – хором сказали мы все.

Ночь, Бахти и Катя бесшумно выбираются из девчачьей спальни – если остальные проснутся, увяжутся за ними, а Мехмет может вызволить только двоих. Они тащат чемоданы – иначе колесики завибрируют на полу – и бегут к лодке.Я не помню, рассказала ли тогда Бахти историю до конца.

– Я спросил у Бахти, что она хочет, она заказала часы.

– Часы потрясающие, – сказала Гайка. Интересно, безвкусной Гайке они вправду нравятся, или она все еще исполняет просьбу Бахти – побольше хвалить Баке?

– Это, Катюш, мы с тобой еще не были знакомы…

– Ай-ай-ай, – укоризненно покачала головой Катя, Баке улыбнулся.

– Ездили в Милан: я, Бахтиша, Тома и Сафар.

– А они там были уже сто раз, – подхватила Бахти.

– Мы говорим: Бахтиша, мы были в этих музеях, ты ничего не потеряешь. Она давай ныть. Я говорю ей: первый раз не последний, еще с тобой приедем сюда вдвоем. Собирались же в прошлом году, уже Бахти визу сделали, но тут, – Баке развел короткими руками, – жизнь нас ненадолго разлучила.

– Скорей бы и Сафар вышел, – порывисто сказала Тома.

– Выйдет, выйдет. Немного осталось, потерпи.

– Столько времени уже терплю.

– Все вернется сторицей, в нашей жизни все возвращается.

Баке теребил подбородок Бахти, вернее, мягкую кожу между подбородком и шеей.

– В девяностые мы с твоим Сафаром каждый день играли, можно было весь Золотой квадрат скупить за те деньги, что мы в казино спустили, – он рассмеялся. – Но Сафар азартный, – не без уважения заметил Баке, – его от стола было не оторвать.

В комнату постучали, и официант протянул Томе бордовые голландские розы со словами:

– Это от вашего друга из соседнего зала.

– От кого? – настороженно спросил Баке, когда за официантом закрылась дверь.

– От кого от кого, – Тома держала в руках букет, не зная, что с ним теперь делать. – От него.

«Любовницы живут на мелкий кэш», – вертелось у меня в голове. Как именно звучала фраза из журнала о первых двух женах, я не запомнила, я читала эту статью, наверное, десять лет назад – но смысл понятен, конечно, им и достается все – а «любовницы живут на мелкий кэш». Очевидная мысль, очевидная формулировка, Тамара ничего не скопила за эти годы.

Я смотрела на турецкие огурцы, в которые себя облачила Тамара, и думала: ну нельзя же быть такой тупой. Протянула бы букет – тут же, без промедления – Бахти. Сделала бы вид, что официант все перепутал, что в такой холод в шелковом платье она сама не пошла в цветочный, а несли так долго, что она уже даже волновалась.

Десять лет встречаться с олигархом Сафаром, два года ждать его из каталажки и спалиться перед его лучшим другом на уродском венике.

Я позвонила Бахти утром, я хотела поговорить с ней, но на заднем фоне ссорились ее родители, и Бахти быстро нажала отбой, пообещав перезвонить или приехать. Обида, которую держала мама Бахти на ее отца, могла сравниться только с презрением, которое испытывал отец по отношению к матери. Ее родители верили в прошлое – в свое беззаботное детство и счастливое студенчество, и как у нищего в несчастной стране есть неотапливаемый дом и внутри койка, чайник, тазик и кружка, так у них было яркое детское воспоминание, веселый вечер из молодости, один глубокий разговор с хорошим человеком, на всю жизнь один. И еще они верили, по-видимому, в рай, только рай у них был земной, там живы родители и живы надежды, там ты снова ребенок и студент, там снова впереди вся жизнь, и всегда будет, никогда не пройдет.

Бахти любила приукрашивать свое детство, забывая, что в моменты отчаяния она уже делилась со мной совсем другими воспоминаниями. Она не врала – частично умалчивала, и нужно было накладывать ее истории одну на другую, сопоставлять периоды и ловить ее на каких-то деталях, чтобы обнаружить, что ее комнату действительно заполняли подарками ночью перед днем рождения, и первое, что она видела, проснувшись – цветные шары с золотыми лентами, только к моменту, когда они садились за стол, Бахти хотелось, чтобы ее родители наконец развелись и перестали мучить ее затяжными, беспощадными ссорами, в которых никто бы не заподозрил эту интеллигентную на вид пару. Лариса души не чаяла в Бахти, и все же она вымещала на ней свои страхи, обиды и разочарования. У нее были подруги, но им она никогда не жаловалась, потому что считала, что семейные дела нужно оставлять в семье, были сестры, которым она не жаловалась, потому что не хотела разрушать образ успешного брака, были родственники мужа, которым она не пожаловалась бы ни за что на свете, потому что так она понимала честь. И Бахти привыкла, что человек, который тебя любит, и человек, который неожиданно и часто приносит тебе боль – это одно и то же лицо. Бахти мало знала о счастье.

Я все думала – я не успела спросить – подарил ли Ануар свой подарок до отъезда, или подарит, вернувшись. Бахти позвонила через пару часов, вконец расстроенная, и долго рассказывала о родителях – о том, как она устала, о том, что она чувствует себя старой и измотанной, как будто, слушая о прошлом отца и матери, она прожила его несколько раз. Я хотела поговорить о Томе и Сафаре, о том, что Милан не стоил того, но Бахти могла думать только о родителях.

– Но если представить себе, – взведенная Бахти почти кричала на меня, потому что больше было не на кого, – что Баке больше нет, что я не обманываю Ануара в настоящем – имела ли бы я право не рассказывать, просто не рассказывать Ануару о моих родителях? Неужели я обязана тащить все, что у меня есть неудачного, в свою будущую жизнь? Получается, мы просто делимся на благополучных и неблагополучных в зависимости от семьи, в которой родились, и переход нам запрещено совершать, тихий и незаметный переход без клейма? Я хочу быть человеком, у которого все хорошо, а с правдой о родителях я не буду таким человеком. Почему мне нельзя даже с трудом получить то, что другим досталось просто так?