Игорь Белодед

18+

СИНИЙ КИТ (повесть)

Повесть посвящена острой и актуальной теме подростковых самоубийств, волной прокатившихся по современной России. Существует ли «Синий кит» на самом деле и кого он заберет в следующий раз?.. Может быть, вашего соседа?..

1

Воспоминания были неотступны, они прилипали к пальцам, как скотч, вертелись клейкими лентами в сельской лавке, на которые садились сытые, синие мухи…

Отец как всегда утром просыпался раньше нее, громко зевал, шел на кухню, где заводил песнь утренней суеты. Потом к нему присоединялась мама, ее сон только восстановился после того, как младшего брата определили в детский сад, и между собой они начинали говорить не о любви, а о погоде, о том, где выше ставки по вкладам, какие шторы подойдут для новой детской и в какой университет пристроить Софку. Софка! Брр. Она ежилась, когда слышала имя свое уменьшительно-ласкательным.

Ей казалось, что она достойна лучшего: не этого неотесанного мужчину с брюшком и залысинами над старомодной роговицей очков в роли отца, не худощавую, злую женщину с остро-искренними глазами, как разбитая по горлышку бутылка, в роли матери. Нет, сюда закралась какая-то ошибка. Если приглядеться, она была даже не похожа на них, а если приглядываться долго, то совершенно не похожа, как и на своего четырехлетнего брата. Да боже мой! – у них ведь разные глаза, у нее – серо-голубые с туманностями, а у него – карие, в отца – в ее приемного отца!

Она ощущала лицемерие мира спиной, ежилась, сидя на подоконнике, глядя в млечный снег, шинные узоры на асфальте, заметаемом поземкой, на дым, идущий из труб отогреваемых во дворе машин. И такая ненависть ее пронзала, что она выдумывала себе другую жизнь.

Из кухни донеслось:

— Софка! В школу не опоздаешь?

Это кричала ее приемная мать – никто другой это быть не мог. Скрежетали стулья, голосил проснувшийся Павел Игоревич – София, видя, что матери это неприятно, иначе не называла брата. В глубине души она ревновала маму к нему; как что-то непристойное, наблюдала расцвет любви в увядающем сорокалетнем женском естестве.

— София? Ты вообще думаешь просыпаться?

Это кричал отец, колотил в дверь и врывался в комнату, едва не падая. Толстое, коротконогое тело заполнило ее взгляд.

— Вот ты где? На подоконнике сидишь? В школу не собираешься? А? Подкинуть тебя на моем новом коне?

Самодовольный тип. Да еще и в клетчатой рубашке навыпуск и по колено натянутых красных носках. Подшерсток на ногах возбуждал в ней особенное отвращение. «На моем новом коне». Конечно, он не мог сказать просто – «на машине», ему потребовалось это дурацкое клише. И вся его жизнь была чередой клише. Да и везти ее до школы он не очень-то хочет, просто ему не терпится показать окружающим, что он не обыкновенный инженер, а целый руководитель направления.

— Валяй, — ответила она.                                            

— Тогда одевайся скорее. – И погодя добавил. – Софочка.

Отец вышел из комнаты: взгляду стало просторнее.

За завтраком София скорчила лицо, когда прожевывала политый сгущенкой блин.

— Не хочешь – не ешь! Посмотрим, как тебя в школьной столовой накормят! – закричала мать.

— Не лезь ты к ней, ради бога, — нехотя  вступился уже одетый отец. Чтобы не запачкаться сгущенкой, он заломил галстук и положил его конец на левое плечо.

— Ты только и делаешь, что ее защищаешь, Игорь! Как будто Павлик тебе не родной, — и мама с грохотом поднялась из-за стола и с телячьей наставительностью стала натягивать свитер с оленями на маленькое тело четырехлетнего брата.

Утренняя блажь сошла, в машине София перестала считать своего отца приемным – он сидел слева от нее в распахнутом полушубке и заискивающе спрашивал:

— Включить подогревание сидений, а, Софочка?

Она кивнула и вдруг почувствовала к нему испуганную нежность: а что если ложь передается по крови, что если она станет похожа на свою мать, как та была похожа на бабушку? И будет так же недовольна своей жизнью, и в этом недовольстве станет винить своего мужа, своих детей?.. Езды было три минуты, — и вот в кольце сиреневых фонарей перед забором, и бордового снега на козырьке показалась школа. София, тронув губами щеку отца, вышла из машины, и он безмолвно помахал ей в стекло с водительской стороны. Просто не верится, что его могли любить чужие женщины: такого плешивого, такого всегда некстати.

На первом уроке истории было скучно: учитель с хлипкой, поповской бородой что-то мямлил про заводы, размахивая руками, второй – он разнообразил рассказами о сталинских репрессиях в лицах, особенно удавался ему Ежов. Учитель, сняв очки с переносицы, зачесывал назад волосы, подгибал колени и начинал петь писклявым голоском какую-то казацкую песню. Вдруг менялся в лице и заводил другую. На четвертой песне он хватался за шею, делал вид, что в два счета приканчивал себя, и говорил: «Репрессирован!», — и кланялся перед классом. В нем пропадал дар захолустного Гамлета.

— Запомните, дети, иногда репрессировали и тех, кто это заслуживал. В частности, учеников, у которых были плохие отметки по истории. Поразмыслите об этом на досуге.

По классу проходил нервозный хохоток.

Похохатывала соседка по парте – Волобуева, в классе они считались первыми подругами – и все-таки они не были по-настоящему близки. Волобуева была недалекая, некрасивая девушка, которая осознавала свою некрасоту и пользовалась ею. Крупный нос на чересчур маленьком лице, грубые красные руки и костлявые коленки, видные из-под шерстяных колготок. За спиной похохатывала Иванкова – красивая, породистая; каждый раз, когда София слышала ее хохот, она вспоминала, как на прошлогоднем выпускном Иванкова говорила собравшимся вокруг нее верным: «Вы знаете, что действительно помогает? Мирамистин! Ну и еще, девочки, – таблетки, без них никуда, потому что заразу можно вывести всегда, а ребеночка выводить – жалко!». София не верила, что Иванкова настолько испорчена. Да, она считала себя красивее других, да, у нее, как говорилось на уроках литературы, была высокая грудь, она происходила из слишком хорошей семьи для обыкновенной школы и была вызывающей, но все-таки не порочной.

Волобуева толкнула ее локтем в плечо и беззвучно произнесла губами: «Что ты такая мрачная?». София посмотрела на синицу из страз, выложенную на ногте ее большого пальца. Прозвенел звонок, и только учитель истории – в заключительном порыве лицедейства – выкрикнул с кавказским напряженным призвуком номера страниц в учебнике, которые нужно прочитать к среде, класс вмиг опустел.

— Софа! Ты до тáлого здесь собралась сидеть?

Волобуевой надоело ждать, пока подруга сложит карандаши в пенал, тщательно переберет в ранце учебники.

— До подснежников, Лена, — отозвалась София.

Волобуева села на парту, джинсовое бедро расплылось, другая нога стала покачиваться в проходе, носок кеда оставлял на линолеуме еле заметные, серые полосы.

— Кстати, ты знала, что Иванкова положила глаз на твоего Сереженьку?

— Он не мой, и вообще он не Сереженька.

Только не краснеть. Только не краснеть. Но вот София чувствует, как ее лицо заливает краска, Волобуева добродушно смотрит ей в глаза.

— Ты даже не спросишь, как я это пронюхала?

Молчи – только молчи.

— И как?

— Когда на днях в столовой Иванкова точила со своими верными, она брякнула,что не прочь замутить с двумя парнями из десятого класса. Кто был второй, я не расслышала, а вот имя Сергей уловила. Вангую, она тебя еще будет доставать, Софа.

Сергей учился в смежном классе – «А», три месяца назад он перевелся в школу из тюменской гимназии из-за переезда родителей-нефтяников, на второй неделе сломал палец однокласснику Софии и стал пользоваться уважением среди школьников. Он был молчалив, носил пиджаки с заплатами на локтях, сине-молочные рубашки, на ногах –туфли терракотового цвета из нубука, и при всем том был не дурак. София познакомилась с ним в ноябре, когда неожиданно на уроке физкультуры у нее потекла носом кровь, и она вышла из зала. Спустя пару минут Сергей, с грохотом раскрыв дверь, ступил в коридор, увидел, как, запрокинув голову, на скамье сидит Софья и кладет на подоконник карминные, жгуче-красные ватные круги.

— Привет, кто тебя так?

— Никто.

— Меня, кстати, Сергей зовут. Если скажешь, как зовут тебя, я готов поговорить с твоим недоброжелателем на школьном дворе.

— Надо же. Ты, видимо, тащишься от того, что ломаешь людям носы и пальцы?

Говорить было неудобно, кровь запачкала ей щеку, застыла на губном желобке… Так они и познакомились, и с тех пор почти каждый день случайно сталкивались в обед. Сергей, вытягивая на ходу манжеты из-под рукавов пиджака, приближался к ней и спрашивал, все ли у нее хорошо. В нем было что-то особенное, что-то, что она про себя называла мужественностью, возможно, это была лишь обыкновенная человечность.

София чувствовала двусмысленность их встреч, она не хотела, чтобы они прекращались, но пристальное внимание Иванковой и даже Волобуевой выводило ее из себя, так что иногда ей снилось, что она стоит одна посреди актового зала совершенно голая и на нее пальцем указывает завуч – женщина с высушенным лицом и отливающими синью волосами. Было бы правильно совсем не знакомиться с ним, разузнать сначала, что он за человек, но София боялась своих желаний, они казались ей грязными, во всяком случае, сейчас – когда лицемерие родителей обрушилось на нее, как снег со школьного козырька, и она не могла разобраться в том, что сделало из нее – Софии, «ангела», «пусечки» – отверженную дочь.

— Вот это встреча!

Волобуева, запрокинув голову, хихикнула, помахала рукой. Добраться до кабинета биологии незамеченной не удалось: перед ней стоял Сергей; в конусе болезненного зимнего света его глаза были ярко-синими, хотелось затворить их и целовать его в тонкие веки.

— Что тебе нужно?

— Ба!

— Ты можешь говорить не междометиями?

— Все равно ты неспособна дать то, что нужно мне.

— Это просто детский сад.

— Шестая группа и продленка. Сгущенного молока больше не наливать!

И тут София увидела, что на пороге класса стоит Иванкова и смотрит на них с застывшей, глиняной улыбкой на губах.

Когда она зашла в проветренный кабинет и достала из ранца тетрадь по биологии, Иванкова приблизилась к ней, положила длинный сухощавый палец на красные розы, изображенные на обложке, и сказала в пустоту класса:

— Девчонки, смотрите! Софка у нас не чурается новых веяний. Тренд. Розочки на обложках. Долго выбирала – или тебе эту тетрадку бабка купила на базаре?

— Отстань!

— Нет уж, Софка, я просто не могу пройти мимо этого произведения искусства! Поделись названием магазина, где продают такое уродство: после уроков побегу покупать, боюсь, как бы не раскупили.

Одноклассницы гоготали за ее спиной. София оттолкнула Иванкову от парты и хотела начать перепалку, но в класс, как дредноут, вплыла учительница и из обширных своих внутренностей выпалила: «Это что за безобразие!».

На уроке София долгое время не могла прийти в себя, она механически срисовывала со страницы учебника эмбриона, пока Волобуева смахивала пальцем на сотовом, а отличница – Агата Свербицкая – она же «Впадина» — читала перед классом доклад о фикусе, который она выращивала несколько лет. Ей повезло меньше Софии, два года назад на уроке географии она была единственной, кто знал глубину Марианской впадины; она так забавно тянула руку, так сильно выпучивала глаза, что, назвав правильный ответ, обмякла, растянула губы в торжествующей, глупой улыбке. С тех пор ее и прозвали «Впадиной».

София не вслушивалась в говоримое ею, но вдруг уловила что-то о тычинках, вспомнила утренние мысли, поземку, фиолетовую щеку отца и грубость матери, и ее поразила мысль, что и она тоже когда-нибудь станет матерью. Быть не может. Ребро ладони было сплошь в графите, зародыш – человеческий ли? – смотрел на нее единственным глазом с тетрадного листа. Плацента где меандром, где студнем ходила вокруг него. А она никак не могла примириться с этой мыслью. Было в этом что-то противоестественное, что-то, что усложняло ее жизнь, делало лицемерие родителей, которое она не могла выразить словами, обоснованным, чуть ли не необходимым. Вот она София Рубина – будущая мать детей. Вот этот зверь, что сейчас нарисован на листе – ее грядущий сын, который будет жить внутри нее целых девять месяцев, а когда вырастет, станет ненавидеть ее, потому что она будет изменять своему мужу, который умрет раньше нее, а она останется вдовой. Не может быть. Неправда, что она раньше сама была вот этим зверем, что ее раньше самой не было. Как ее могло вообще не быть? Софии? «Если меня не было прежде, то почему я есть именно сейчас, какая в том надобность Вселенной? И почему я задумалась об этом именно сейчас, в двенадцать тридцать, – за три недели до Нового года?».

Больше всего ее поразило не то, что она умрет, а то, что ее не было – вообще не было  на протяжении тысяч и миллионов лет, – мысль эта ее настолько подавила, что она прослушала вопрос учительницы.

— Рубина? Рубина? Проснись! Ты в облаках витаешь?

— Что?

— Не «что», а какие примеры конвергенции вы способны привести, Софья Игоревна?

— Конвер… что?

Класс, кривляясь и визжа, захохотал. София не сдержалась и снова покраснела. Учительница покачала головой и принялась испытывать тем же вопросом громко смеявшихся парней, но никто не мог дать ей вразумительного ответа.

До дома через перелесок она ходила одна, года два назад, бывало, ее провожал из школы одноклассник, но он переехал с родителями в другой город, прислал оттуда, кажется, из Сургута, три одинаковые открытки и сгинул. Теперь она едва помнила его лицо, зато каждый раз вспоминала о нем, когда шла мимо сосен с желтой, облезшей корой, с подтеками живицы, где он однажды поцеловал ее в сжатые губы. София жила ощущениями, и чем глубже она в них погружалась, тем тяжелее ей было возвращаться в школу, к родителям – ко всему тому, что она в дневниках называла «внешним миром». Сергей, казалось, мог бы развеять ее тоску, случившуюся после окончания художественной школы, после смерти бабушки, но мысли о нем еще сильнее обостряли ее одиночество, придавали ему очарование застывшего японского сада.

Снег хрустел под подошвами, с ветку на ветки перепрыгнул бельчонок и уронил на тропу громкую сосновую шишку. Школа оставалась за спиной, но чем ближе становился дом, тем отчетливее одиночество обращалось в брезгливость. Вспоминались Павел Игоревич в свитере с оленями, со ртом ижицей, перепачканным кашей, плешь отца, сухие руки матери, ее кожа, натянутая на кости до предела, проткни ее ножницами – и она сдуется, как велосипедная камера.

Вот она наберет знакомое число на домофоне, которое складывается до счастливого, почувствует запах жилого подъезда – волглый, неожиданно хвойный (видимо, кто-то уже запасся елкой), и войдет в пустую квартиру и останется в ней навсегда, и никто не посмеет ее вывести из оцепенения, что лучше жизни, в которой есть Иванкова и Впадина, в которой глупые учителя спрашивают о чем-то на «конв».

Вечером, когда мама с Павлом Игоревичем вышли на прогулку, она попробовала заговорить с отцом. Экранные сполохи делали его лицо бледным: казалось, она вызвала умершего отца из небытия, как Саул на свою беду вызвал из мертвых Самуила.

— Папа, тебе никогда не бывает так грустно, что, кажется, весь мир противостоит тебе?

— А?

— Нет, не так, не столько противостоит, сколько не замечает тебя? Ты словно копия среди копий.

Только сейчас София заметила, как маслянистыми пальцами он откладывает ото рта тонкие куриные кости и хватает с подлокотника кресла салфетки. Они рвутся, липнут к пальцам, не отстают от них.

— Может быть, тебе просто надо развеяться? Сходи погуляй со своей подружкой… не помню, как ее фамилия.

— Волобуева?

— Да-да, хорошая девочка.

И отец берет с тарелки, стоящей на табуретке перед ним, куриное бедро и подносит его к губам. На другой тарелке – неглубокой – педантично выложены мясные жилы и кости друг за другом, по длине.

— Папа, а зачем?

— Что зачем, Софочка?

— Зачем ты работаешь?

Он повернулся к ней: что-то недоброе блеснуло в его глазах.

— Ну, знаешь ли, чем вам только голову не забивают в школе! Наше время тоже нельзя назвать правильным, но я не помню, чтобы я приходил к родителям и доставал их так, как ты.

— То есть тебе нравится твоя работа?

— Более или менее.

Куклы на экране снова стали двигаться: тени теней, неживые подобия людей.

— И жизнь нравится?

— Софья, у меня двое детей, я исправно плачу налоги и люблю свой город, к чему этот пустой разговор?

— Но всё это имеет лишь опосредованное отношение к тебе.

— То есть?

— Это всё ярлыки, понимаешь? Их наклеивают на тебя чужие люди, но ты другой, все другие!

Отец недовольно надувает губы, хмурится, со стороны кажется, что надбровные дуги вот-вот обрушатся и засыплют глаза, разобьют стекла и помнут дужки очков. На плеши проступает синий треугольник, на экране застывают медленные шторы, женщина-актер целуют мужчину-актера, они изображают чувство.

— Послушай, иди лучше почитай сборник задач по литературе.

— Но ЕГЭ будет только в следующем году!

— Не важно, у меня был сегодня тяжелый день, Софочка, мне просто нужно отдохнуть. Взять язык и положить его на плечо. По рукам?

— Последний вопрос, папа. Ты счастлив?

— Вот сейчас не особенно, — безучастно отвечает он, так что София не понимает, с иронией следует воспринимать его ответ или нет.

— Но если ты не счастлив, как ты можешь сделать счастливыми других?

— Софа, пожалуйста…

Она поднимается с дивана с треском, отец качает головой, не глядя на нее, быть может, он действительно устал, а она так чувствительна потому, что к ней приближается то, о чем до сих пор ей стыдно говорить – даже Волобуевой – и уж тем более матери? Квартира полнится тенями, из открытых форточек льется плавкий холодный воздух, под ногами – разбросанные игрушки Павла Игоревича, что-то страшно пищит под стопой.

Ее комната увешена картинами, оставшимися после художественной школы: вот безымянная греческая голова, вот ошибочный римский бюст, вот северный олень в гуашевом цвете, акварели с изображением скандинавских городов и бордовой церкви с изжелта-луковичным куполом над шатром, покрытым медными листами. София в темноте всматривается в оленя: он кажется ей ненастоящим, махровым; где всё то возвышенное, что она думала, когда наносила краски на его тело и представляла, как в тайге его облепляет гнус? – мошка и комарье, — как он страдает, а она воссозданием из ничего берет на себя его страдания?

София подняла крышку ноутбука и увидела на странице Волобуевой новую аватару: Елена в персиковой шубке, в сапогах с высокими голенищами стоит перед зажженной бенгальской свечой, которую держит рука нового неизвестного, — а к аватаре сделана подпись: «Новый год начинается сегодня!». София резко сжала зубы, ей представилось, что еще чуть-чуть и челюсти ее расколются. Недолго думая, она вбила в поисковике сочетание слов – «синий кит», и, не разбирая, в каком-то запале самоистязания, нравственного помутнения, вступив в первую попавшуюся группу, написала в неопределимо-необозримое: «Хочу в игру!». Если бы она не боялась, что ее услышит отец, она бы высунулась из окна и прокричала во внутренности двора, по которому гуляет мама с Павлом Игоревичем, лишая снег совершенства, вытаптываяего до асфальта: «Хочу в игру! Только в игру! – и больше никуда!». Она почувствовала внезапный прилив сил, как будто что-то в ней надломилось – и поток еле сдерживаемого, благодатного гнева затопил ее всю целиком со школой и домом, в окне которого она стояла в одном бюстгальтере и смотрела на то, как свет от фонарей взбалмошно искрится на стекле, тронутом морозом.

2

Спустя четверть часа ей написал некто по имени Абраксас Йах. На аватаре был изображен обнаженный мужчина с петушиной головой, со спутавшимися змеями вместо ног, в одной руке он держал извилистый кинжал, в другой – щит, на котором проступал лик Горгоны. Он сразу же без ошибок в запятых и корневых гласных объяснил Софии, что он куратор игры, и что она может обращаться к нему «просто Абра».

— Хорошо, Абра, ты действительно куратор?

— А ты действительно хочешь сыграть? Для чего тебе это?

— Я хочу заглянуть за край жизни…

Она написала это и задумалась: не слишком ли поспешное это решение? На экране мелькало синее многоточие: Абра набирал ответ.

— То есть ты хочешь заглянуть за смерть?

— Да.

— Зачем тебе это в шестнадцать лет?

Она вздрогнула, показалось, что Абра находится где-то во тьме ее комнаты: прячется за створкой шкафа, тянет руку к оленю, страшно шепчет в ночи. Потом ей пришло в голову, что она наверняка где-нибудь указала свой возраст, или у кураторов есть доступ к чужим страницам; и все равно страх не сразу отпустил ее.

— Ты никогда не задумывалась над тем, почему люди говорят о смерти только в больницах и на похоронах, хотя смерть – самое важное событие, которое им предстоит пережить? Или не пережить? Смерть равняет бога и нищего, смерть стирает различия и возводит каменные стены, смерть – это хребет времени. Познав смерть, мудрый хочет жить, а глупец бросается в слезы. Ты готова познать смерть и остаться живой, остаться бессмертной в своем желании танцевать по краю смерти, будучи не затронутой ею?

Она не понимала, чтό читает, лицемерие родителей было связано с самим существованием смерти в мире. Вспомнились похороны бабушки, покашливания, пьяные возгласы деревенских родственников, которых мама не захотела оставлять дома после поминок и без обиняков отправила ночевать на автовокзал. Они хотели выставить гроб прямо во дворе, хотели, чтобы соседи присоединились к их скорби, чтобы сотни людей вокруг увидели, как они любили то, что теперь было трупом и лежало, противясь внешним силам, затворившим ему рот – без движения, с восковой желтизной кожи, от которой исходил едва трепетный запах, оседавший в ноздрях. И потом холод лба – не обжигающий холод поручней в мороз, не уютный, гудящий холод дверцы холодильника, но проникновенный холод трупа. Прикасаешься к нему – и как будто проваливаешься вниз, хотя, кажется, вот она ты – стоишь на месте, но мокрый асфальт под тобой расступается, и кто-то тянется к тебе из-под разошедшихся кусков дорожного полотна. Они выносили табуретки, выставив крышку гроба на лестничной клетке перед лифтом, соседская собака мусолила рюш по канту с весельем в глазах, с незлым рыком из пасти. Потом они подходили к ней, насыпали в сложенные горстью руки мелочь сорокалетней давности, – говорили, что это на счастье. И София помнила, как она расстроилась, когда одна монета, будто медная, подскочив над гробом, обтянутым постромками, сверкнула в солнечных лучах и упала на край ямы, и пяткой ее вдавил в податливую землю черный, щетинистый могильщик. Отец был безучастен, он не вымолвил ни слова в тот день, зато мать говорила без устали: «Софка, быстро кутью съела!». «Паша, сынок, отойди от рюмки, это для бабушки оставили эти дикари». «Игорь, тюфяк, подвинься, хоть к дочери подойди, а не сиди ты с этими пропойцами!». Мама была в ударе.

-… итак, ты должна выполнить пятьдесят заданий. Попробуешь уклоняться, что же, – твоя воля. Захочешь соскочить, тогда вызвать меня снова уже не получится. Тихий дом тебя не примет. Земля тебя не примет. И ты просто умрешь, и не воскреснешь, и ни за что на свете не узнаешь, кто живет в тихом доме.

— Что такое тихий дом?

— Дом, в котором мы окажемся вместе с тобой, если ты не соскочишь.

— После смерти?

— Смерти нет. Слышишь? Когда есть безоглядная решимость расстаться с жизнью, смерть тебя не берет, понимаешь, София?

Решила ничего не отвечать. За стеной родители укладывали Павла Игоревича, изредка заходилась спальная возня.

— Ты готова сыграть в игру?

— Да, f57.

— Это необязательно писать. Уверена?

— Да, начинай.

— Вот тебе первое задание. Ровно в четыре двадцать ты должна быть в сети. Я скину тебе запись длительностью полчаса, в четыре пятьдесят два ты отпишешься мне о том, что ты на ней увидела.

— Хорошо, я сделаю. Можно вопрос?

— Конечно, София.

— Кто ты?

— Я – тот, кто знает о тебе всё. И твое отчество, и дом, в котором ты живешь, и даже то, о чем ты думала, когда переписывалась со мной.

— Правда?

— Посмотришь запись – и узнаешь. Если я обману тебя, тебе припишут нового куратора.

Это испугало ее и одновременно вызвало любопытство: до полуночи она сидела за столом в овале склоненной лампы, делающей столешницу под светом вишневой, и рисовала серого кита карандашом. Когда она сдувала на палас мертвую кожу стирательной резинки, в комнату вошла мама. В темноте ее лицо казалось коричневым, воспаленно поблескивали глаза.

— Почему ты не ужинала, Софа?

— Не хотелось.

— Ты не болеешь, — через силу сказала она, — доченька?

— Нет, мама.

— Что это ты рисуешь, милая? Ты ведь не рисовала уже полгода с тех пор, как закончила художку?

— Да, с тех пор, как умерла бабушка.

Предупредительный взгляд. Мама воспринимает это как вызов, но сдерживается. Как только засыпает сын, к ней возвращается не столько любовь к дочери, сколько раскаяние за собственное к ней пренебрежение.

— Это ведь кит? Почему он тогда улыбается, Софа?

— Это особенный кит.

София долго ворочалась в постели, а, когда уснула, ей, кажется, ничего не приснилось. В четыре пятнадцать прозвенел будильник. Она открыла глаза и почувствовала себя внутри утробы огромного животного, поглотившего ее. Не сразу вспомнилось обещание Абре, ночные звуки были странны: из смесителя на кухне капало, в открытую форточку ворвался звук резко вывернувшей из двора машины, и долго звук скрипнувших тормозов отдавался в перепонках. София нащупала телефон и открыла приложение, спустя минуту Абра действительно скинул ей запись – запись с чужих похорон.

Рука снимающего, судя по всему родственника, дрожала, он неровно держал сотовый, то и дело ставил его на попá и причитал: «Как же ты, моя племяшка, будешь дальше, кто о тебе позаботится на том свете?». Вдруг он замолкал. Потом на фистуле снова заводил: «Глупая-глупая, что ты наделала?». На запись попало мертвенно-зеленое лицо покойницы – ровесницы Софии – увидев его, она подумала, что так должно быть выглядят русалки с неестественно фиолетовыми губами. На лбу трупа был венчик с выведенными тушью образами Богородицы, Крестителя и, кажется, архангелов. Издалека они сливались в чужой язык – письмена смерти. Взахлип причитала мать покойницы, ее поддерживали под руки двое мужчин, пожилые женщины были спокойны, двигали провалившимися ртами, губы их были гусеницами и червями, что заведутся скоро в новом теле. Снимающий вздыхал: «Господи! Зачем и за что, господи?». Кто-то подозвал его, теперь на записи был пол из мраморной крошки, слышался невнятный разговор: «Ну что, что-нибудь отснял?». Что-то неразборчивое в ответ, сотовый потянулся вверх, на запись попали стеклоблоки, которыми была заложена одна из стен зала для прощания. София сняла наушник и отмотала вперед. Вдруг она вспомнила слова Абры: «Я знаю даже то, о чем ты думала, когда переписывалась со мной…». Мурашки прошли по спине, по верху головы закололо от испуга, подумалось, потянешь за волосы, и они с готовностью покинут голову, как дешевый парик.

Снова запричитал снимающий и прошептал: «Отец с братьями подняли ее гроб! Подняли!». Тишина вдруг водворилась, и среди этой тишины сотовый показал бессмысленное белое лицо матери, которая закричала: «Оставьте ее! Оставьте! Не выносите!». Кто-то заголосил с другой стороны зала, в запись попало грязное окно с разводами, за ним – решетка, неопределенное время года. Кажется, осень, судя по тому, что отец в куртке. Вдруг что-то дернулось. София не поверила своим глазам. В гробу что-то дернулось. Четверо носильщиков в недоумении стали задирать головы: «Что не так? Да не припадай ты!». И в то же мгновение в гробу кто-то поднялся, и венчик слетел с головы на плиточный пол. Зал разом охнул, подвернулось тело тучной женщины в черной шали с заплаканным лицом, грохнулось в обморок несколько тел. Вначале занялся шепот: «Она встала, Господи, она встала!». Затем мать изо всех сил закричала: «Доченька, это ты, доченька, скажи хоть слово!». Топот. Снимающий без конца повторял: «Это чудо, чудо, чудо!». На камеру лишь единожды попало чье-то растерянное, мертвенное лицо и очертания согбенной девочки, сидящей в гробу, который, едва не перевернув, поставили на табуретки восемь мужских дрожащих рук.

Софии стало не по себе: сначала от этих похорон, затем от припомненных слов Абры. Без десяти пять она написала ему и рассказала о том, как девочка встала из гроба.

— Встала? Ты видела это собственными глазами?

— Нет. Просто поднялась.

— Ты знаешь, как ее зовут?

— Нет.

— Поговорим завтра. Будем считать, что с первым заданием ты справилась.

София спала беспокойно, когда она проснулась, отец уже уехал на работу, пришлось идти до школы пешком. Утренние сиреневые фонари были как огромные цветы на заснеженном и залитом светом поле: сухой чертополох, выхолощенные стебли борщевика с человеческий рост. Лямки рюкзака натягивали в плечах, дубленка топорщилась, раскрываясь при ходьбе. Вспомнилось, как умершая бабушка каждый раз одергивала ее, когда она садилась на холодное сидение: «Ты что, без детей остаться хочешь, Софушка?». Была бы ее воля, она бы и летом заставляла ее надевать подштанники. Софушка. После ее смерти Софию так никто не называл. Снег растерянно хрустел под ногами, как будто с натяжкой терпел вес ее тела. Слишком много тяжелых мыслей было этой ночью, мыслей о телах.

В школу она опоздала, седой охранник, подняв глаза-туманности от столешницы, на которую ворохом были навалены газеты, недовольно шмыгнул носом, вослед ей сказал:

— Не попадись только завучу на глаза!

— Хорошо!

Но она попалась, постучав робко в дверь и войдя в класс.

— Извините, Анна Сергеевна.

В классе никто не хохотнул, София заметила, что, кроме завуча, сухопарой женщины с огненными волосами, здесь находились учитель химии – еще более высохшая и длинная, чем завуч, за глаза ее называли «Щепкой», и усатый учитель ОБЖ – крепкий мужчина по прозвищу «Гильза». Каждый раз, увидев его, София вспоминала беспомощный хохолок на его голове, когда в мае он показывал, как правильно надевать противогаз.

Завуч взглянула на нее, сдвинув очки ниже по переносице.

— Это София Рубина, — вступилась учительница.

— Опаздывать нехорошо, Рубина. Вообще все ваши беды происходит от отсутствия дисциплины, — голос ее скрипел, как старая деревенская колонка. Пока завуч ей выговаривала за опоздание, София села на первую парту рядом с Волобуевой, та подмигнула ей. – В школе вас могут пожалеть, но взрослая жизнь – она жестче. Может быть, вам кажется, что мы придираемся к вам, задираем, так сказать, планку. Но во взрослой жизни все будет еще хуже. Не потому ли современные родители так несчастны, что их расхолаживает школа, как вы считаете, Павел Степанович?

Усы задвигались, что-то промолвили. При начальстве Гильза обмякал, становился похожим на учителя труда у мальчиков.

— Мы, кажется, отвлеклись от темы сообщения.               

— Ах да. Рубиной, значит, сами расскажете, что случилось, но без нагнетания, пожалуйста. И последнее, что я хотела сказать: вы не должны об этом упоминать в сети. Если мне кто-нибудь доложит, что кто-то из старшеклассников, как это называется? – рассеянно обратилась она к Гильзе, тот тихо ответил, — перепостил или, не дай бог, запостил всё то, о чем я вам говорила, то ему лучше сразу приготовиться к поиску новой школы. А вы знаете, что в городе, кроме лицея и нашей школы, больше приличных учебных заведений нет. Я не думаю, что родители с восторгом отнесутся к предложению платить лишние пять тысяч в месяц, чтобы их чадо училось в лицее. Вы меня поняли?

Все, как один, закивали.

— И, пожалуйста, без паники, дети уходят и из вполне благополучных семей. В любом случае школа здесь ни при чем.

Обнажила запястья, посмотрела на блестящие часы с любопытством, как сорока, и сказала:

— Нам пора. Простите за то, что помешали уроку.

Учитель химии расплылась в елейно-подобострастной улыбке. Уходя, завуч еще раз взглянула на Софию и опустила очки еще ниже.

Во время урока Волобуева шепнула ей, что пропал тот самый Руслан, палец которому сломал Сергей.

— Как так пропал?

— Ушел из дому и не вернулся, ты не заметила, что его уже как несколько дней нет на уроках? Сачкует, думаешь?

Зашикала учительница химии, во рту у нее, как в колбе, что-то заклокотало. Успокоившись, она встала под знак свинца и белым мелом вывела на темно-зеленой доске окончание уравнения. Ушел из дома и не вернулся. Быть не может. Просто не укладывается в голове. Они были плохо знакомы, но ей казалось, что беда ходит по незнакомым людям куда чаще, чем по знакомцам. Говорят, он был безнадежно влюблен в Иванкову, между ними что-то было на выпускном, а потом в сентябре с паутиной в воздухе, с рахитичным солнцем прекратилось – и все эти месяцы тот, о котором нельзя рассказывать в сети, ходил как в воду опущенный, обозленный непонятно на кого – не в силах разобраться ни в себе, ни в предмете своей злобы.

— Софа, Софа? Земля вызывает майора Тома! Ответь!

— Все хорошо.

Главное – найти в себе силы сделать вид, что она не собралась умирать, что она здесь, а не в игре.

— Тебя, что ли, пропажа Руслана потрясла, до глубины печенок? Вангую, он не выдержал позора, нанесенного Сереженькой.

— Прекрати его так называть.

— Фолл ин лав?

— Прекрати.

— Плюс сто пятьсот. Зуб даю.

Пухлые, подвижные губы, во рту – жевательная резинка, потуги надуть пузырь побольше.  Обыкновенно дружба покоится либо на общности порока, либо интереса, но между ними не было вообще никакой общности. Да, они вместе ходили в художественную школу, на истории искусств Елена списывала у нее, раз в две недели они бывали в кафе, обсуждали ухажеров Елены, но София всегда чувствовала, что позволяет с собой дружить. Будто бы пронзенная мужским вниманием Елена стремилась к близости с Софией только затем, чтобы почувствовать, каково это – домогаться расположения у девушки, чей отказ очевидней согласия, у девушки, что целиком ее противоположность.

На пороге столовой София случайно столкнулась с Сергеем. Не улыбнувшись, он облокотился на закрытую створку двери, она отошла к вялым фонтанчикам.

— Представляешь, меня подозревают в том, что я замешан в пропаже Руслана. Завуч мне все уши прожужжала об ответственности.

— А ты?

— А я ни при чем. Так и сказал ей. Если вам хочется всё сваливать на приезжих – вперед, говорю, только это путь в никуда.

— В никуда?

— Да, никуда, София.

Ее рюкзак черный, на большой карман с застежкой нацеплены круглые значки, колобки с бессмысленными улыбками, над ними ветвящееся дерево, в корнях его – человеческие кости, в ветвях – ветер из красноглазых ворон, теряющих перья. Вдруг ее рюкзаку перебивает хребет – со звяком он отлетает в сторону. София поднимает глаза и видит безобразную улыбку Иванковой, в голове не обида, но мысль: если вы хотите удостовериться в красоте человека, посмотрите, красива ли у него улыбка.

— Упс, какая неловкость, а я думала, что это мешок с картошкой. Прямо на проходе в столовую!

Безымянные посмеиваются в стороне, ждут, когда Иванкова подаст им знак, – и они накинутся на рюкзак и легонько (они не такие решительные, как владычица) пинками подвинут рюкзак обратно Софии.

— Зачем ты это сделала?

— Я же нечаянно, девочки?

Верные хихикают, Софию охватывает бессильная обида. Кажется, она один на один столкнулась со злом в чистом виде. Но внезапно, взбеленившись, Сергей подрывается к Иванковой, хватает ее за шею, за затылок, ее свита разбегается в стороны, а он опускает Иванковой голову все ниже и кричит: «Слизывай, я сказал: слизывай след от ботинка!». Иванкова высунула язык, как утомившаяся собака, зажмурила глаза, на ее щеках выступило что-то влажное. Еще мгновение, и она коснется языком рюкзака, но, опомнившись, Сергей поднимает ей голову и говорит:

— Ты дура, в следующий раз я тебя просто так не отпущу.

И вместо того, чтобы заверещать, перевернуть с ног на голову школу, воззвать к охраннику, Иванкова краснеет, недобро усмехается и отвечает:

— Ты не боишься меня, Сереженька?

— Ни тебя, ни твоих дружков.

Иванкова целует пустой воздух, поводит пальцами, встряхивает оборками юбки и уходит прочь за фонтанчики, за бетонную лестницу, которая ведет в библиотеку. София чувствует к Сергею благодарность, и вместе с тем ее не покидает ощущение, будто только что произошедшее – не совсем пристойно, будто Иванкова намеренно добивалась малейшего знака внимания со стороны Сергея, а его прикосновение, пусть и грубое – и славно, что грубое – было ей приятно и долгожданно.

Сергей смущен, он отряхивает рюкзак от следа ботинка Иванковой, видно, что ему брезгливо, значок с ворохом ворон падает на пол, Сергей пытается его поднять с исхоженной плиты, вскрикивает.

— Укололся?

— Да, укололся. Булавкой. Знаешь, что? Не обращай на нее внимания, она просто тварь, вот и всё. В жизни тебе встретятся еще не раз подобные люди, просто плюй на них и проходи мимо.

— Я вижу, у тебя большой опыт общения с такими людьми.

— Я их притягиваю, — задумался, — как мед.

София улыбнулась и вспомнила, что вечером в сети ее ждет Абра. На лбу у волос снова закололо.

Вечером дома в синих сполохах экрана, будто камлая, отец что-то доказывал матери, после вчерашнего приступа нежности она собралась, зачерствела, даже не спросила, голодна ли София.

— Ты понимаешь, какие это деньги? Понимаешь, что такого вложения больше не найти? Берем деньги со вкладов и закупаемся на них, ждем ровно год, а через год благодаря крипте и моей сноровке попиваем текилу где-нибудь в Веракрусе, хорошо придумано?

— Игорь, неужели ты настолько наивен? Ты действительно думаешь, что тебе просто так дадут поднять на этом миллионы?

Плешивого человека не смутить, шаман пляшет вокруг синего экрана и стеклянного стола, на котором в плетеной корзинке блестят обертки от конфет, как пойманные звезды.

— Ты еще вспомни пирамиды, на которых погорели твои родители.

— А криптовалюта разве не пирамида?

— Это новый рынок, на котором мы поднимемся, выплатим все долги за машину, за квартиру, за всё, что только можно. Оставим и себе на старость, и Софу с Павлом отправим во взрослую жизнь с чем-то большим, чем дыры в кармане.

Сухая женщина с сиреневыми волосами отрицательно качает головой.

— Не смей трогать мои деньги и деньги моих родителей. Если хочешь, покупай криптовалюту на наследство матери. Но меня в это дело не втягивай.

— Ты издеваешься?

Отец застывает, челюсти распахнуты, глаз, обращенный к Софии, уставился на потертые подлокотники кресла, на котором он вчера обгладывал куриные кости.

— А что такое? Мама мало денег оставила?

— Не твое собачье дело!

Кожа у матери сухая, желчная, вся она – изломанная линия, переходящая в наконечник стрелы, поразившей насмерть прошлое Софии.

— Знаешь, что, Игорь? По-моему, ты свихнулся, помешался на крипте. – Приставила палец к его голове, покрутила им в воздухе. – Да ты еще вчера о ней ничего не слышал, кто тебя надоумил, скажи?..

— Никто, просто я один верчусь-кручусь, как белка в колесе. Ради тебя, Павла и Софы. Ищу приработок, выдумываю схемы.

— Выдумывай их сколько угодно, только в жизнь не воплощай.

— Очень смешно, Алина.

— А я не шучу, Игорь. Ты все эти годы разве и заработал, что на свой драндулет. Теперь обновил его, так и гордись этим, и не смей лезть в наши с детьми деньги.

Она всё явственнее походит на ящерицу, вокруг шеи вздувается воротник с когтистыми шипами, голос становится приглушеннее, от дивана исходят столбы пыли. Отец с горечью отворачивается от них и говорит в сторону экрана:

— Недаром мама говорила, что ты всегда меня будешь попрекать тем, что я примак.

— Радуйся, что не примат, Игорь.

Смех у нее недобрый, визгливый, как будто душу ее заволокло дымом, и из него доносятся беспомощные звуки умирающей живности. София хочет их успокоить, разорвать круг ссоры, спросить, что означает слово «примак», но вдруг в зал неуклюже вбегает Павел Игоревич и, потрясая звездолетом, составленным из пригнанных друг к другу кирпичиков, кричит:

— Мама, мама! Я нам с тобой постлоил это! Мы улетим, а Софка с папой пусть остаются здесь.

Для своих четырех лет он удивительно точно чувствует границы отчуждения в семье. Мама восхищается его творением – так, как не восхищалась выпускной графикой Софы, отец как всегда уходит в себя при виде материнской нежности, осторожно прощупывает детали по наклепкам, ему нравится ощущать, как палец проваливается через равные промежутки в небольшие пустоты, и говорит:

— Будущий инженер растет. Молодец!

Вдруг он нечаянно отсоединяет крыло от звездолета, кирпичики, как оторванные пуговицы, падают на пол. Рот Павла Игоревича беззвучно округляется, как будто все звуки «о», произнесенные им за жизнь, вернулись в него обратно, и он начинает трогательно-требовательно топать ножкой. Мама бросается его утешать, отец  растерянный улыбается и непроизвольно начинает ощупывать потерпевший бедствие корабль на прочность: новые кирпичики летят вниз. София, пока их собирает с пола, неожиданно осознает, что свойство испортить то, что не поддается порче, передалось ей от отца. Они очень похожи. Настолько похожи, что в мгновения, когда она осознает их похожесть, ей становится страшно, что в ней заложены семена, которые прорастут с тем же наклоном, что и в отце, и через четверть века она обратится в его женское подобие.

Сегодня мама не пришла ей пожелать спокойной ночи, до девяти часов она помогала брату восстановить «их» звездолет, а потом легла спать: назавтра у нее была намечена встреча с «Танькой». Отец, как и София, знал, что это не более чем строка в адресной книге, настоящее имя у «Таньки» было другим, скорее всего, мужским. София захотела вдруг заострить эту мысль, вспороть ею брюхо любви к матери, но в сети появился Абра и написал:

— Привет, Софья, так ты хочешь узнать ее имя?

Она явно ощутила присутствие постороннего в комнате, поежилась и, прежде чем ответить, надела толстовку поверх футболки с изображением иссеченных дождем парижских улиц.

— Да.

— Ее звали Рената, и, говорят, она воскресла.

— Это было похоже на постановку.

— Ты не веришь, что есть что-то большее, чем жизнь в тихой и ужасной семье с четырехлетним братом?

«Господи, откуда он знает? Во что я ввязалась? Как вообще воскресение и самоубийство связаны между собой?», — в мыслях кавардак, она несколько раз набирала и стирала ответ.

— Откуда ты знаешь о моей семье?

— Моя же фамилия Йах. Я почти всё о тебе знаю.

— Что же, например?

— Ты вправе сомневаться, тем более осталось еще сорок девять заданий.

— Ты не ответил на мой вопрос.

Абра долго в этот раз набирал ответ, София отвлеклась от сотового, стала наносить тени под большое тело кита.

— Я знаю, что тебе плохо сейчас, что ты не знаешь, почему тебе плохо, но тебе кажется, будто ты ходишь по кругу, и будто этот круг связан с ложью, которая тебя окружает. Всякая ложь – круг, боязнь смерти – круг, и дело не в том, что нам не хватает сил его разорвать, а желания и надежды на нечто большее. Есть такие странные слова: «Все войдите в радость Господа своего, возвеселитесь ныне». Так и ты, София, возвеселись. Потому что нечто большее, чем судьба, привело тебя ко мне – и если ты умрешь через пятьдесят дней, то на пятьдесят третий день воскреснешь…

Мурашки прошли по телу: она решила ничего не отвечать.

— Я тебе скажу странную вещь: ты в отчаянии, ты выброшена синим китом на берег жизни, но ты сама не осознаешь своего отчаяния. Ты думаешь, что жизнь такой и должна быть, ты думаешь, что кит может жить на суше, но это неправда. Место кита – в море. Обитель кита – в тихом доме.

— Почему я вообще должна тебе верить?

— Потому что я единственный, кто тебя понимает. Скажешь, не так?

Ей захотелось плакать, она смяла края рукавов толстовки, обняла себя, на стекле мерцали отблески фонарей, на подоконнике – чахлые листы маранты, принесенные из квартиры бабушки, тикало в трубах, кто-то на верхнем этаже во всю силу включил воду в ванной: смеситель так и разрывало.

— Ты просто маньяк.

— Софья, если хочешь отказаться, так и скажи, я не буду приходить к тебе домой, хотя я знаю, где ты живешь, не буду преследовать. Я просто хочу тебе помочь. И потом – ты всегда вправе отказаться, ты свободна – как кит в океане.

Софья ничего не ответила, Абра скинул ей несколько записей про самоубийство, слова песен надрывали ей душу, пробуждали в ней что-то похожее на освобождение, что было сродни воскресению девочки, вставшей из гроба.

— Ладно, поиграем еще, какое будет второе задание?

— Легче первого.

— Я надеюсь.

— Нарисуй синего кита за вечер. Снимок рисунка скинь мне в четыре двадцать утра. Только синего, Софья, а не того, что ты рисуешь сейчас.

София оцепенела, затем стала закидывать Абру сообщениями, судорожно перебирая в памяти тех, кто видел ее новый рисунок, оказалось – никто, кроме матери, даже отец, прежде любопытствующий к ее картинам, последнюю неделю почти не заходил к ней в комнату, даже Волобуева… или Иванкова… или… Но Абра уже вышел из сети. Быть не может. Просто не может быть. Чтобы забыться, она включила аниме – и погрузилась в страшный и красивый мир – гораздо красивее и страшнее, чем тот, в котором она жила, но, глядя на большеглазые лица, тонкие их черты, внутри нее вместо сердца бился вопрос: как же Абра узнал, что она рисует кита? Ответа не было. В час ночи, не подготовившись к контрольной работе по истории, набросав за четверть часа синего кита на обрывке ватмана, она уснула. Когда будильник прозвенел в начале пятого, у нее не было сил настаивать на немедленном ответе, сдавшись, она скинула Абре снимок своего рисунка – пожалуй, самого неудачного за пару лет.

3

Даже в шерстяных носках ногам было холодно. София стояла в распахнутой куртке на подоконнике, руки в карманах, подогнув колени, раскачивалась из стороны в сторону и напевала про себя: «Прыгай вниз, прыгай вниз, не бойся, твоя жизнь сплошная ложь…». Незатейливая песня, и вместе было в ней что-то подкупающее, что-то простое, против чего все мысли мира, большие и малые, были досадным недоразумением. Она представляла, что прыгает вниз с седьмого этажа, но не разбивается насмерть, нет, падает в сугроб и, отряхивая с себя снег, сперва фыркая, затем смеясь в полную силу, встает из него и говорит очевидцам, собравшимся полукругом, что смерти больше нет, что, стоит умереть не в жизни, но в смерти, как наступит воскресение. Уже полторы недели Абраксас посылал ей задания – неизменно в четыре двадцать ночи – отчасти забавные, отчасти жуткие, и все реже она задумывалась, почему вообще выполняет их. Почему она теперь без оглядки верит всему, что говорит куратор? Спроси ее сейчас посторонний, кто скрывался за аватарой эллинистического бога, она бы с уверенностью сказала, — уж точно не человек. Тогда кто, София? Нет ответа. Она раскачивается из стороны в сторону и смотрит вниз – в подтаявшие от предновогодней оттепели сугробы во дворе, в рядки машин. Поднимешь глаза, и вот, напротив – дом пониже с муравьиной жизнью в окнах, с клубами дыма, что выдыхают мужчины, стоя на балконах, а за ним кромка бесконечного леса, уходящего к самому Стылому Океану.

А что если она прыгнет сейчас? И разобьется насмерть? Так это нелепо выйдет: переломленная шея, розовый снег, перекошенные лица прохожих, деловитые движения врачей, засовывающих то, что было ею, в черный мешок; и последнее, что видит, выбежавшая из подъезда мать, – носки нелюбимой дочери из собачьей шерсти, залитые кровью, продравшиеся на стопе. Вот она, смерть, а все мечты о ее превзойдении – что-то досужее, невероятное; ей никогда не избавиться от чувства, что мир неисправим, а его несовершенство – отчасти и ее вина.

Дома никого: мама еще не вернулась из детсада с Павлом Игоревичем, отец – на работе. Но, боже мой! – больше всего на свете ей сейчас не хочется умирать, она не может неотступно думать о смерти, мысли превращаются в жижу, и в этой жиже возможным становится все без исключения: и человек с петушиной головой, и воскресшая девочка, и плывущие по небу синие киты.

София сошла с подоконника, затворила окно, взяла сотовый и прочитала сообщение от Волобуевой: сегодня после школы они собирались в кафе на площади Ленина. Это было их место из тех времен, когда их дружба не обратилась в воспоминание, за которое они оба неосознанно и всё слабее год от года цеплялись. С детского сада их дружбу ставили в пример, и, чем больше они отдалялись друг от друга, тем настойчивей их считали «не разлей водой». Полгода назад, еще до смерти бабушки, Волобуева, разоткровенничавшись, сказала, что ее, Софию, считают не то чтобы не от мира, сколько холодной, будто она не сердцем переживает «эмоции», а мозгом. «Ты не мышка, — говорила Волобуева, — ты норка в линьке, поэтому тебя не любят в классе». Эти слова ее задели, София и прежде находила в себе нечувствительность, какое-то равнодушие к миру, к мужчинам, ко всему тому, чем положено восхищаться девочке в шестнадцать лет, но объясняла его своей исключительностью, а не пороком личности.

За автобусом стелилась поземка, София смотрела в окно: украшенный гирляндами город сплошь в разводах, — огромная елка, будто выеденная с левой стороны, перед драмтеатром, за ним через проспект кинотеатр «Россия», с торца – пустошь на месте бывшего деревенского кладбища, за кладбищем – церковь-новострой с шатрами из листового железа. А дальше скованная льдом река, на которой рассыпались черные точки рыбаков. Водитель вел неровно, на поворотах к горлу подступала тошнота. Вот, наконец, и ее остановка – исполинский Ленин, которого так любила ее бабушка, со снежной шапкой на плеши. В кафетерии малолюдно, Волобуева сидит на ядовито-зеленом сидении с мягкой спинкой и что-то набирает в сотовом.

— А, привет-привет, — глаза ее, что хвост павлина, подведены, — какая-то ты тихая последние дни. Что-нибудь будешь? Земляничный коктейль, или чего покрепче?

София качает головой: несмотря на то, что их дружба кончается, ее приметы все еще умиляют ее. Земляничный коктейль, – сколько же лет подряд они заказывают его? Восемь? Семь?

— Ну, не смотри на меня так. Сейчас отлипну. Бесплатная вафля, сама понимаешь. – Волобуева протягивает ей сотовый. – Полюбуйся. Как он тебе?

Парень с короткой стрижкой, глаза  черные, глупые от надбровных, нависающих дуг, одет в майку, силится поднять штангу с тремя снарядами по обеим сторонам.

— Ничего.

— Ничего? Он учится в лицее, не сказать, что симпатичный, но милый. То есть не няшка, а по-человечески милый, понимаешь?

София кивает, хотя и не представляет, что Волобуева в нем нашла.

— Может быть, хочешь поточить? Я просто должна поставить точку в разговоре.

— Конечно, валяй. Я ничего не буду, кроме коктейля.

За стойкой полная женщина в чепчике, кареглазая, как будто в ее глазницах косточки от фиников. Двойной подбородок-сдоба. На пухлом мизинце перстень раза в четыре толще обручальных колец ее родителей.

— Земляничный коктейль, пожалуйста.

— Восемьдесят рублей.

Пухлые пальцы мусолят купюру, розовый ноготь гладит Аполлона, она степенно отсчитывает сдачу монетами, видно, что ей нравится их столкновение. Софии представляется, как после закрытия кафетерия, та своими пухлыми пальцами с розовыми ногтями, сняв чепчик, ослабив ворот, загребает червонцы и высыпает их на себя. Звук соударения монет, полый звук прикосновения меди к дородному телу, едва различимый стон изо рта и полусвет покинутого до утра кафе, на столы которого нагромождены перевернутые стулья.

— Кстати, это правда, что твой Сереженька заехал Иванковойпо щам?

Волобуева отвлеклась от сотового, хотя он лежит перед ней в ворохе салфеток и продолжает жужжать. Что есть сил, она старается смотреть в глаза Софии.

— Кто тебе об этом сказал?

— Да так, слухом земля полнится.

— Земля, значит?

— Слушай, Софа, я за тебя беспокоюсь, я знаю, что у вас контры с Иванковой. Так сказать, не складываются отношения.

— Между нами нет никаких отношений.

Волобуева сжимает губы, на щеках проступают ямочки.

— Зачем пудрить мозги Сереже и бесить Иванкову? Что ты волов тянешь?

— В смысле?

Сотовый Волобуевой сотрясает звонок, она проводит пальцем по экрану и говорит в трубку изменившимся, медовым голосом:

— Да, милый, да, конечно, нет, сегодня не могу, я встречаюсь с подругой, а вечером… вечером у меня балетная школа, ты забыл. Ну, зая. Нет. Зая, не будь таким. Будь хорошим мальчиком. Плохим? Да, такие девочки нравятся, нет…

Только сейчас София поймала себя на мысли, что завидует Волобуевой, вернее, в равной степени завидует ей и презирает ее. Может быть, она сама бы не прочь встречаться с парнем, но ее пугает ложь, эта медоточивость, льстивость, необходимость быть не самой собой, как будто любовь от тебя требует отдаться без остатка, а взамен – что она обещает взамен? Существо на аватаре, которое показывала десятью минутами прежде Волобуева? С надбровными дугами, с плевками через волнистые губы, с быдловатой самоуверенностью, с ограниченностью слов, вроде: «Эй, детка в клетке! Потанцуем?», — ограниченностью дел? Которое бы окурками на потолке в подъезде рисовало сердце, посвящало ей рэп с убогими рифмами? Обнимало ее? Требовало бы большего? Ее передернуло от брезгливости, Волобуева пристально посмотрела на нее, ей показалось, что София мучается от нетерпения.

— Хорошо, зая. Хорошо. Всё, мне пора. Целую, зайчик, целую, плюшка… — нажимает на сотовый, лицо ее обращается в камень, — бывают же такие мудаки. Так вот. К нашему разговору. Ты нравишься Сереже, Сережа – нравится тебе, может быть, вы того? И Иванкова, как банный лист, отстанет.

— Пусть всё идет так, как идет.

— Это слова старой девы.

— Это мои слова, Лена.

— И всё-таки обмозгуй дело на досуге, а то скоро я сама не буду вдуплять, что у вас происходит. Истерики Иванковой, ваша с ним любовь-морковь, исчезновение Руслана…

Волобуева неожиданно улыбается, протягивает сотовый Софии, просит ее умилиться вместе с ней, но София чувствует себя отъединенной: мало того, что она никак не может описать ей пропасть в отношениях с родителями, потому что ей не хватает нужных слов, а подходящие слова – слишком громки для их дружбы, — София боится, что даже если всё будет высказано, и об Абраксасе в том числе, Волобуева не поймет сказанное. Отнесется к откровениям Софии, как к присланному снимку с надбровным парнем и его штангой. Их дружба – темная коробка, куда ни ткнись, всюду натыкаешься на стенки или крышку, бьешься головой, как одуревший кролик, но ничего не выходит. Волшебника, который бы вытянул тебя за уши, нет, есть только Абраксас, который хочет, чтобы ты умерла и не умирала одновременно.

Сергей отсутствовал в школе целую неделю. Они переписывались по вечерам, пока их не прерывал Абра. Прощались они скомканно, изредка скидывая на сон грядущий записи с томительной музыкой, кроме этой томительности, в их отношениях не было ничего двусмысленного. Однажды Сергей попросил ее перевести слова песни, она вставила их в окно переводчика, но ничего не поняла, там был, кажется, закат, поцелуи, что-то про вечность, а оканчивалось все смертью двоих: «И были они, как Ромео и Джульетта…». Словом, они совсем не впечатлили ее, показались плоскими и неуместными. Сергей как будто проверял ее, как будто нарочно подкапывался под душу, она отписалась ему, что все перевела, он спросил – и что ты думаешь? – она ответила, что не переносит сантиментов. После этогоон и заболел горлом.

В среду на той же неделе София задержалась у Щепки, чтобы оправдаться за проваленную практическую работу. «Как ты могла не знать, что пламя у бензола коптящее, Софа? Да что с тобой? Ты ведь моя лучшая ученица! А в марте будет городская олимпиада», — говорила Щепка таким голосом, как будто в марте случится светопреставление. Иссохшее, куриное выражение лица, очки, в которых глаза Щепки казались огромным клубком дождевых червей, оплетших невероятно ровный шар чернозема. Было бы забавно сказать ей, что в марте ее не будет. То есть она будет. Но не здесь. Она будет в тихом доме, а в воздухе будут проноситься синие киты. Они станут улыбаться ей и кивать, и в плавниках их – огромные зонтики, и даже если польет дождь, она не промокнет, потому что киты добры, потому что она сама – кит; не сейчас, конечно, но она станет им – и боли больше не будет. Будет лишь тихий дом с лужайкой, а на лужайке, на увенчанных шарами флагштоках будут развеваться ее размотанные воспоминания.

— Я очень на тебя надеюсь, София.

— Я вас не подведу.

Щепка растянула резину губ – вышло страшно, как будто она передразнивала ее.

Когда София вышла из классов, коридоры были пусты, снизу из распахнутой двери доносились звуки урока продленки, учительница – старше ее на каких-нибудь восемь лет – рассказывала детям о ежах, а потом они вслух читали стихотворение об иголках и наколотых на них грибах с листками. София усмехнулась. Спустя пару лет дети узнают, что ежи громко топают и ужасно воняют, а еще норовят опрокинуть блюдце с молоком, залезают в него своими громкими ножками и чухают дальше, как ни в чем не бывало. Чух-чух-чух. Вдруг ее поразила мысль, что она будет мертва к тому времени, когда дети узнают правдуо ежах. В этом было что-то головокружительное, как будто вечности, которая существовала до нее, богу было недостаточно, понадобилась другая вечность, что будет после нее.

В глубине души она не верила, что ей осталось жить полтора месяца, казалось, она всегда может отказаться, ей всего-то стоит удалиться из сетей, или сказать Абре: «Это были замечательные два месяца, но дальше нам с тобой не по пути». Забавно было бы увидеть его петушиное лицо. Погрозит он кинжалом, потрясет щитом, но какой в том толк? Она слишком любит жизнь, чтобы умирать, просто она чересчур сера, ей не хватает красок и смысла, вот София и разнообразит ее – на грани фола, как сказала бы Волобуева. Она всегда может соскочить, и все-таки отчего так притягательно растягивать каждое ее мгновение, как будто время – одежда жизни, как будто каждый миг – кокон бесконечности?

София услышала всхлипывания: кто-то плакал дальше по коридору, за столовой, перед гардеробом начальной школы, там, где они познакомились с Сергеем. Распахнулась дверь, кто-то выругался, и чужой голос снова заныл. На скамье возле подоконника, обнимая ранец и всхлипывая, сидела Впадина. Услышав шум шагов, она подняла голову, в глазах вырос исполинский испуг:

— Агата? Что случилось?

— Софа!.. – Свербицкая набрала в легкие воздух и выдохнула резко. – Ох-оо-о-ох. Все хорошо.

— Почему ты плачешь?

— Я не плачу… это-это, из-за погоды.

От глупости ответа София замолчала, еще раз взглянула на Свербицкую: неводостойкая тушь превратилась в берега слез на ее щеках.

— Агата? Кто тебя обидел?

— Я сама, пожалуйста, я сама.

София еще раз пригляделась к ней и вспомнила, что никогда прежде не видела ее накрашенной. Ее губы были густо подведены как будто малярной краской – кумачовой, вроде той, что красят звезды на могилах ветеранов.

— Агата, не бойся, я никому не расскажу. Я могу тебе чем-нибудь помочь?

Свербицкая мотает головой и вдруг ни с того ни с сего обнимает Софью, она чувствует, как плечу становится мокро, по шее пробегает неприятный холодок сочувствия.

— Это он меня, понимаешь? – шепчет Агата, — иначе он бы лишил меня золотой медали, понимаешь? За четверть?

София ничего не понимает, смотрит в ее растекшиеся глаза, в намалеванный рот, под носом у Свербицкой влажно, свет коридора матово ходит на впадине над губами.

— Я не могла поступить по-другому, тем более он нравился мне, понимаешь?

Кто-то кашляет на лестнице, Свербицкая бросается от нее, как ошпаренная, начинает оправлять юбку. Вдруг с лестницы показывается Гильза, он трогает усы, прочищает горло и спрашивает:

— Что случилось, юные особы?

И Свербицкая с таким презрением и восторженностью смотрит на него, что Софии всё становится понятно, и она пугается этого прозрения. По смущению Гильзы – кожа у него темная, как корка сухаря, — она понимает, что тот тоже растолковал взгляд Свербицкой, но он не уверен, успела ли она рассказать Софии о произошедшем.

— Ну что такое, Агата? Кто тебя обидел?

София боится, что Свербицкая выкрикнет: «Ты, старый дурак!», — или что-нибудь подобное, и тогда избежать истории не удастся. Гильза до последнего будет отпираться, строить козни, сживать их со школы …

— Никто, Павел Степанович, это предновогоднее.

— Может быть, тебя отвести к врачу?

Молчание.

— Что же ты молчишь, Агата? Мне оставить вас одних?

Свербицкая опускает расплывшиеся глаза и смиренным голосом произносит:

— Нет, Павел Степанович, то есть – да. Отведите меня к врачу.

Гильза удовлетворенно гладит усы, по-отечески берет Впадину за руку, с натяжкой улыбается Софии и спрашивает:

— Будешь ждать подругу?

— Я… я…

Главное – не показать виду, что ей всё известно – не столько пониманием, сколько представлением. Но как не выдать себя?

— Не стоит меня ждать, София, спасибо тебе, я обязательно найду и приму его. Спасибо!

Свербицкая смотрит поверх ее головы, мутно отражаясь в потемневшем стекле, которое видно в зеркале за ее спиной. Когда она уходит вместе с Гильзой, София больше всего удивляетсяэтому отражению, как будто существует связь между ним и всей этой липкой, грязной историей.

Снег скрипит под ногами, на следующей неделе обещают похолодание, по школе даже прошел слух об отмене занятий, что же тогда останется до Нового года? Три с половиной учебных дня? Ни одна шишка не срывается с лап перелеска. Все как будто бы застыло, и Впадина, и влюбленный в нее Гильза кажутся наваждением, так что София сомневается, точно ли между ними что-то было, или это ей привиделось в больном от постоянного недосыпания воображении. Не может быть, чтобы между ними что-то было – это невероятно, еще более невероятно, чем если бы Абраксас Йах действительно оказался не человеком.

Софии стало зябко, почти на глаза она опустила капюшон, вложила руки в карманы и выдохнула изо рта побольше воздуха, клубы отнесло к ограде детского сада. В ноздрях было сухо, пощипывало и покалывало, внизу живота наметилось какое-то знакомо-незнакомое ощущение, скорее отзвук, его провозвестник. Лучше об этом не думать. Чувство зябкости медленно обращалось в зыбкость происходящего. И сосны представлялись пальцами мертвецов с длинными ногтями, тянущимися из-под земли, мертвецов, которые так и не воскресли. Они пытаются дотянуться до неба, поскрести по нему, достучаться до его обитателей, безмолвные пальцы – большее показать они смущаются. И вся земля, пускай припорошенная снегом, – огромный могильник. И посреди нее Софии без разницы, занимался Гильза любовью со Впадиной или нет, все равно все они уйдут в землю по-разному, — но в жажде не столько воскресения, сколько дознания до правды, отрастят сосны-ногти и будут тянуть их из-под земли – качающиеся, тоскливые, вечнохвойные.

Потемнело. Фонари лилово горят над головой, проспект в отдалении залит красными и желтыми огнями, мутное небо бьется, как застывающее сердце, мигает сполохами с нефтехимического комбината, но самого пламени не видно, как высоко ни поднимайся, разве что с крыши высоток, прилегающих к бору. Вечером зарево станет красным и будет зловеще мерцать, сейчас, в четыре часа дня, оно кажется даже уютным.

На крыльце София едва не уронила связку ключей в сугроб, пока подбирала овальный ключ ко входной двери в подъезд. Войдя в прихожую, она ощутила стойкий запах вина, взглянула вниз: так и есть, на сложенной надвое тряпке с маками стояли унты отца, которые он надевал, когда ездил на стройку. Мамы с братом дома не было.

Отец выплыл из зала неспешно, сверкнул очками, спросил:

— А, сегодня особенный день?

— Почему?

— Потому что свершилось!

Отец приложил палец к губам, еле слышно сказал: «Тсс…только маме молчок, слышишь, доченька?». Плешивый человек помог ей снять рюкзак со спины, с недоумением оглядел ее охровые ботинки и стал говорить о том, как сегодня совершил главное событие в своей жизни – разумеется, после рождения Софии, — купил криптовалюту.

— Понимаешь, когда киты зайдут на рынок, тогда он перегреется, а я улучил время, пригвоздил его, — он энергически махал руками.

— Какие киты, папа?

— Так называют больших игроков на биржах.

— А маленьких как называют?

— Хомяки, — ответил отец невозмутимо.

София прошла на кухню, распахнула верхний шкаф, засыпала в чашку банановые мюсли и залила их молоком с белыми сгустками – назавтра оно уже прокиснет. Отец не унимался, рассказывал о том, как они станут богаты, как он бросит работу и выкупит контору, в которой работает, как накажет за заносчивость дядю Женю – София едва помнила, кто это, — как покажет той бабушке, какой он примак. И все будут восхвалять его, маленького человека, за смекалку, не то что ползать на коленях, пресмыкаться станут, а он – Игорь Рубин – вновь решительные взмахи рук – всё до единой копейки оставит им. Хорошо, не всё. Может быть, он пожертвует что-нибудь сиротам, но там, в России, за хребтом, в столице, где будет учиться София, к ней будет приковано всеобщее внимание, потому что, потому что… Мысль терялась. Отец был патетичен, и вначале Софию пугала его патетика, потом умилили его плешь и мечты, а потом ей вдруг стало жаль его. В его-то годы уже ничего не изменится. Что такое для мужчины сорок пять лет? Старый, милый, глупый папа. Ей даже было немного стыдно за то, что она вот уже несколько лет чувствовала перед ним свое превосходство.

Когда пришла мама с братом, София заперлась в своей комнате. Правда о покупке валюты вскрылась во время переписки с Аброй. Против обыкновения он был несловоохотлив. Многоточие держалось по несколько минут.

— Знаешь, что я сейчас слышу?

— Что?

— Мама бросила что-то об стену, брат ревет. Мама вслед за ним орет. Вот наступила тишина, видимо, отец заговорил. Неужели я стану такой же? Не в смысле гнева, а в том смысле, что в чувствах забуду саму себя? Меня пугает, что люди по большей части не бывают собой, иные собой даже и не становятся.

— Ты любишь родителей?

— Странный вопрос.

— И все-таки?

— Честным ответом будет: не знаю. Менее честным: люблю, но какой-то другой любовью. Это странное чувство, будто бы я люблю их образы – не их самих, а их как папу и маму, понимаешь?

— Честным ответом будет: не понимаю. Менее честным: стараюсь понять. Не боишься их оставить, когда уйдешь в тихий дом?

— Вот она разбила что-то, кажется, кружку папы, привезенную из Крыма. Вторую. Не боюсь.

— Это ложь. Все боятся.

— И многие из всех у тебя уже были?

Многоточие занялось и тут же прервалось. Ответ пришел только спустя пять минут, когда уже мама заплакала и все вместе с отцом они принялись успокаивать разошедшегося Павла Игоревича.

— Все, кто уходил, те и были.

— Думаешь, я поверю тебе?

— А я хоть раз тебя обманывал?

— Тогда тебе, должно быть, очень скучно переписываться со мной, если ты все знаешь наперед.

— Ты – особенная.

— В каком смысле?

— В самом обыкновенном. Задание на сегодня: сделай три поперечных надреза на запястье, крови не бойся, снимки пришли мне в четыре двадцать.

— Абра?

— Абра?

Нет ответа. Ей стало обидно от его пренебрежения, и она решила нарисовать себе краской на запястье зияющие раны. Это будет ее маленькая месть, тем более при плохом освещении ничего не разобрать. Она открыла вкладки с настоящими порезами, достала с верхней полки гуашь, прокралась на кухню, налила в литровую бутылку воды, чтобы освобождать от цвета кисти, и управилась с рисованием за четверть часа. Впотьмах нарисованные порезы действительно было не отличить от настоящих. Оставшуюся часть вечера она мучительно дочитывала «Очарованного странника», ощущая лесковский язык, как нарыв, как опухшую десну, –она находила в чтении искупление за трюк с порезанными запястьями.

На следующий день после урока русского, на котором Впадина поразила класс, рассказав, что в русском языке падежей больше шести, а точное число она сказать затрудняется, – та подошла к ней и попросила забыть о вчерашнем дне. Говорила она заносчиво, свысока, как будто пребывая в башне.

— Значит, забыть? – переспросила София.

— Забыть, как страшный сон, — повторила Впадина, и своими мышиными глазами, освобожденными от туши, проникновенно посмотрела на нее.

4

Тремя десятыми классами их собрали в актовом зале. Гильза в нелепом, неразмерном одеянии, с накладной бородой и настоящими рудыми усами изображал Деда Мороза. Под конец представления, прищурившись, в сатировом сластолюбии он вылавливал визжащих и отбивающихся от него девушек с первых рядов. Иванкова, в образе Снегурки, презрительно изогнув губы, смотрела на него из-за упавшего занавеса.

Когда наступила череда викторины, вожатая – полная, свинообразная – круглым голосом стала зачитывать с листка вопросы, на которые бесперебойно отвечали отличницы из параллелей и Свербицкая. Причмокнув, она подобралась к самому сложному вопросу:

— Наши предки именовали январь сечнем? А почему?

Никто не отвечал. Вожатая трясла перед собой коробку с подарком для победителя – кружкой с изображениемновогодних оленей. Свербицкая отставала на одно очко от отличницы из «А» класса.

Вдруг руку подняла София.

— Да, Рубина?

— Это месяц, в который рубили деревья, секли их.

— А почему деревья секли именно в этот месяц?

— Они были сухими.

Лицо вожатой изошло красными пятнами, она захлопала в ладоши, сидевшая перед ней Свербицкая цокнула, Волобуева толкнула ее за локоть, и вдруг София повстречалась глазами с Сергеем и прочитала в них недоумение. Накануне Абраксас писал ей,что людипозабыли, когда наступает настоящее начало года. «Ты никогда не задумывалась, почему с латыни декабрь переводится как «десятый», а по счету он отчего-то двенадцатый месяц? Год всегда начинался с весны». Потом он говорил, что в февралевся нечисть выходит из гробов: и василиск селян изжаривает взглядом, и симплициссимус отравляет поля дыханием своим, и люди-змеи прячутся во тьме святилищ-капищ, и жалят тех, кто тянется к глиняным ларам. И люди стегают себя плетьми, сделанными из козьих кож, самоистязанием отгоняют от себя смерти. Произнеси: февраль, фебрум, ферула. Такие неуютные слова, в которых страшно потеряться, — и ты воскреснешь, София; мудрость воссияет, и прекратится смерть – твоя и их.

Свербицкая все-таки получила заветную кружку, на выходе из актового зала Иванкова прокричала ей вслед:

— Мамаше не забудь ее отдать! Она продаст ее и на вырученное купит тебе нормальные шмотки!

Девушки, следующие за ней, грубо засмеялись.

Свербицкая хотела было ответить, но махнула рукой и, оправив юбку, оголяя колкие коленки в колготках, заторопилась в класс. Гильза, показавшись в проходе без накладной бороды и красного колпака, глухо произнес:

— Иванкова! Ну-ка, подойди сюда!

И та, вскинув голову, заработав локтями в людском потоке, пошла обратно в актовый зал.

Волобуева склонилась над ухом Софии и многозначительно спросила:

— Как думаешь, между ними что-нибудь есть?

— Между кем?

— Ну не будь ты такой наивной, Софа! Между Гильзой и Иванковой. Вангую, Иванкова давно и безответно ему нравится. Отсюда весь сырбор и движуха, понимаешь?

Не дождавшись ответа, она положила рюкзак на подоконник и стала рыться во внутренних карманах, приговаривая: «Сиги потеряла, вот это провал!».

Кто пошел по лестнице наверх, кто – в раздевалку за одеждой, чтобы перекурить и успеть к началу дискотеки. С подоконника был виден внутренний двор школы с иссиня-черными тенями на сугробах и зажженными окнами учительской и кабинета директора на втором этаже. София взглянула на Волобуеву и сразу поняла, что со спины к ним приближается Сергей.

Волобуева развязно, как сноха, улыбнулась, приобняла Софию и сказала шепотом: «Не подкачай, подруга», и затем громко – Сергею:

— Какие люди! У тебя сиг не найдется?

— Не балуюсь.

Со спины ей было приятно слышать его голос, а самого его не видеть, за неделю отсутствия он стал ей как будто чужим, какая-то недоговоренность установилась между ними. Казалось, сделай он первый шаг, или хотя бы попроси она его глазами сделать этот шаг – и начнется то, чего они оба так хотели. Но первый шаг не совершался. Может быть, у него кто-то оставался в Тюмени, может быть, София чувствовала, что он слишком хорош для нее – серой мышки, которая, удали из класса Свербицкую, станет в нем изгоем. Все расплывалось, снежинки из бумаги преувеличенно пластались на окнах, роняли блестки, их застигал вихрь первоклассников; разряженные, они взметали портфели и с ором бежали мимо них: волчки и лисы, снегурочки и ежики, пираты и зайцы. Не поворачиваться. Нет. Вдруг кто-то, ряженный зайцем, толкнул ее в бок, и она с улыбкой обернулась и столкнулась взглядом с Сергеем: пришлось продлить улыбку.

— Не знал, что ты сильна в славянском языке.

— Это же Софка, — вступилась Волобуева и продолжила хлопать себя по карманам.

— Спасибо, я как раз вчера читала об этом.

— Правда?

— Думаешь, я обманываю тебя?

— Нет, конечно, но иногда мне кажется, что я совсем не знаю тебя.

Ворот голубой рубахи расстегнут и поднят высоко, под нижней губой пробивается пушок, волосы цвета кофе со сгущенкой – красивый мальчик, но почему она не может просто так взять его за руку и стать счастливой? Почему только мысль о смерти ей кажется стоящей, а все остальное – несущественным, мелким?

— Бинго! Нашла! – закричала Волобуева, посмотрела отстраненно на них и сказала, — дети мои, я на перекур, можете меня не ждать, затянусь на пятьсек, – и сразу в зал.

Когда они остались вдвоем, София почувствовала неловкость и, подчиняясь ей, сухо спросила:

— Как твое здоровье?

— Как у быка, — пожал плечами Сергей, — единственно, меня мурыжили из-за Руслана.

— Опять?

— Ну, в этот раз не школьные ребята. Они мне по секрету сообщили, что Руслан – не один такой в городе.

— Не один пропал без вести?

— И без вести пропал, и из дома убежал, и вообще. Они испуганы больше моего. Так странно читать на их здоровых лбах растерянность.

Неожиданно Сергей взял ее за руку и поднял закатавшийся рукав свитера до локтя.

— Что ты делаешь?

— Просто показалось…

— Показалось что?

— Там как будто краска… как будто…

— Думаешь, я руки себе изрезала, пока дожидалась твоего возвращения в школу?

Загремела музыка с верхнего этажа, басы заходили по стенам. София испугалась, потому что Сергей взял ее за руку, на которой она нарисовала шрамы для Абры: прошло несколько дней, краска смылась, осталось лишь небольшое красноватое пятно на запястье.

— Ты какая-то дикая, София.

— А ты чумной.

Сергей усмехнулся: улыбка вышла у него горькая, как будто приподнятое расположение духа давалось ему с трудом, так что всякое изменение настроения– каким бы оно ни было –сначала делало его печальным.

— Кстати, чем ты будешь заниматься в каникулы? Куда-нибудь поедешь с родителями?

— В смысле?

— На Алтай, не знаю, в Горную Шорию. Да куда угодно.

— Нет, никуда мы не поедем. А ты?

— Тридцатого декабря мы укатываем в Тюмень и возвращаемся обратно одиннадцатого января.

Замолк. И что она должна ему ответить, что она будет ждать его? Или чтобы он взял ее с собой? София попробовала улыбнуться, Сергей принял это за благой знак и начал:

— Не знаю, как ты, а я буду скучать…

Холод ладошек, опирающихся на подоконник. Стены дрожат. Оконные снежинки уродливо мерцают за спиной, еще чуть-чуть, и весь мир распадется, предстанет в свете мириад трупных звезд, и ее бабушки, вставшей из гроба… и не будет ничего, – ни запаха селедки, что исходит из ее внутренностей, — и как только его не чувствует Сергей? – ни запаха лоска, исходящего от Сергея. Правильный мальчик. Целуя такого, чувствуешь, будто целуешь зеленый помидор, взятый с подоконника. С мякотью отрываешь губы. Обмениваешься соками, члены деревенеют – и ты обращаешься в дерево, а спустя век колким январем тебя в лесу рубят лесорубы.

— Ты меня слышала, София? Я буду скучать по тебе.

— Это хорошо, я…

Раздается кашель со спины: неужели Волобуева так скоро вернулась с перекура? Они оборачиваются: с завитыми волосами, нагло улыбаясь, делая огромный шар из жевательной резинки, перед ними стоит переодевшаяся Иванкова.

— Надеюсь, не отвлекаю вас, голубки, — взрыв жевательного шара.

Сергей нахмурился.

— Я, кажется, тебе сказал, чтобы ты держалась от нее подальше?

— Воу-воу-воу, не будь быком, Сергей, тебе не идет, — пузырь снова надувается, но не лопается, — я просто хотела извиниться за свою выходку. Извини меня, Софа, я была неправа, я бываю невыносима, но это не значит, что я ненавижу тебя или там презираю… Это, — шар взрывается во второй раз, на ее глазах показывается влага, неужели она говорит искренне? – следствие того, что я живу одна. Развод родителей подпортил мне характер. Испорченный характер ускорил взросление. Так говорит мой психолог. Одним словом, я неправа. Простите меня.

Она уходит так же внезапно, как появилась. Первое движение Сергея – порыв, желание заставить ее остаться, ему стыдно, что он так грубо поступил с ней. Но почему она подошла к ним именно сейчас? Почему она решила извиниться перед ними двоими, а не перед одной Софией, ведь они виделись каждый день – после того случая, и каждый день Иванкова снова и снова отпускала шпильки насчет ее тетрадок, пенала, волос. Стерва. Ей было важно показать свою чувствительность перед Сергеем.

— Если хочешь, догони ее.

— Да что с тобой? Я просто думал, что она совсем дремучая.

— Ты что, действительно слепой?

— Я? Слепой?

— Она извинилась сейчас только затем, что захотела произвести на тебя впечатление!

Сергей застывает, затем медленно ворочает языком:

— По крайней мере, она говорит, а не замыкается в собственном мире.

— Что ты вообще обо мне знаешь?

— Ничего. Может быть, это и привлекает меня.

— Тогда перестань бесить меня. Пожалуйста. Давай поговорим о чем-нибудь еще, а не о моем собственном мире или Иванковой.

— Давай. Например, о том, как ты не будешь скучать по мне, пока я буду в Тюмени.

Софии захотелось дать ему пощечину и тут же загладить свою вину, но она сдержалась, – и вдвоем, замолчав, они стали подниматься по лестнице на третий этаж. Раздражение на Сергея перекинулось в одночасье на нее саму. Спустя пять минут она стояла перед колонками, смотрела, как Волобуева извивается под безымянным мужским телом, то и дело высовывая кончик языка, – и чувствовала в этом что-то животное и отталкивающее. Бам-бам. Голова болела. Она знала, что Сергей хочет пригласить ее на белый танец, и она намеренно встала с другого края зала, а потом, видя неизбежность приглашения, прихватила за локоть какого-то одиннадцатиклассника в очках, в поту, который в продолжение танца дышал ей в ухо тяжело и старинно, как паровоз. Еще чуть-чуть и он бы пустил на нее слюни, и оголенным плечам стало бы влажно, и вдвоем они потерялись бы в музыке с головой. Наконец, София улучила время и исчезла, не попрощавшись ни с Волобуевой, ни с Сергеем.

Дни потянулись скучные, предновогодние – последние несколько лет встреча Нового года превратилась в повинность: чего только стоил отец в одеянии Деда Мороза, плясавший годом ранее перед Павлом Игоревичем. Ей не было весело. Казалось,и родителям тоже, тогда зачем они надрывали души, чтобы показать себе и брату, что все изменится? Ей хотелось раскаяться, убедить себя в том, что она неправа, вжиться в душу холодной матери, но каждый раз, перенимая ее привычки, пользуясь тушью и помадой, обращаясь с Павлом Игоревичем по-матерински, а с отцом по-супружески, она чувствовала не раскаяние, подступающее к горлу, а черную пустоту. Скажи мама: «Софушка, давай все будет так, как было прежде? Хочешь я спою тебе колыбельную?», — растрогалась бы она?

Время было вязким и холодным, в предпоследний день старого года ударили холода под минус пятьдесят, так что окно на кухне с внутренней стороны приросло ледяным горбылем. Проснувшись, София первой из домашних увидела его и приложила к нему ладонь, затем за хлебницей отыскала зажигалку матери и ради любопытства, едва не обжегши пальцы, приблизила пламя ко льду. Странное дело. На кухне было тепло, а лед на окне и не думал таять.

Мать послала еев лавку за солью и майонезом. В старой дубленке, перешитой из девичьей куртки матери, холод почти не ощущался, дышалось, однако, с трудом; воздух обратился во что-то тяжелое и колючее, глоткой чувствовалось, будто стылый, разомлевший кирпич входит внутрь груди. Но он все равно не доходил до легких, едва отогреваясь, застывал в гортани. Ближняя лавка была закрыта, пришлось идти дальше, в магазин, который родители по старой памяти называли «стекляшкой».

У камер хранения она увидела закутанную в шарф по самые глаза женщину, та что-то говорила в сотовый, прижав его к уху обеими руками. Кожа вокруг глаз ее была красной, на ресницах – белая изморозь. Она изо всех сил прижимала сотовый к уху и кричала: «Что ты говоришь, повтори еще раз!», — порывалась выйти из распахивающихся дверей, но возвращалась обратно. Охранник с жирной складкой на затылке смотрел на нее пристально, нахмурившись.

«Еще раз, повтори! Какая Сирия! Их же перебросили на Дальний Восток!», — кричала женщина, и только когда София поравнялась с ней, сама закутанная, в задубевшей дубленке, она увидела, что эта женщина – Анна Сергеевна, та самая Анна Сергеевна, что полторы недели назад отчитывала ее за опоздание. Теперь она металась от камер хранения к тележкам и обратно, и кричала в сотовый: «В каком лазарете! Еще раз! Не слышу тебя!».

София вышла из магазина, и тут же за ней следом выбежала завуч, ей почему-то подумалось, что завуч начнет просить ее никому не говорить, что она видела ее в таком состоянии, но нет. Она пробежала мимо, захлебываясь от слез до тех пор, пока плакать ей не стало больно от колкого воздуха, и волосы ее на бегу колыхались, как лапы пожухшей сосны.

Сочувствие Софии растворилось в неловкости произошедшего: что же стряслось? Разве у нее был сын, или дело в пропавшем Руслане? Но при чем здесь Дальний Восток? И Сирия? Неужели у нее действительно кто-то бесповоротно умер? И ей вдруг вспомнилось слово «ворвань». Вчера в сети она читала о китовом жире.Ей живо представилось, как убитых китов тащили к котлу, выложенному камнями неподалеку от берега, свежевали и делали из ворвани варенец. Вот откуда у нее сейчас в голове это слово! Она вспомнила, как на прилавке в глаза ей бросился варенец – не китовый, молочный. И она наитием представила себе ворвань до вытопки – желтая жижа, вонючая, рвотная, в которую опускают с головой какого-нибудь проштрафившегося моряка. И раз, и два, и три!.. Увлечение в духе Абры.

Он написал ей в тот же вечер, спросил, знает ли, как с греческого переводится ее имя, помнит ли она Ренату, вставшую из гроба. София отвечала утвердительно.

— …тогда почему, спрашивается, ты захотела меня обвести вокруг пальца? Я похож, по-твоему, на дурачка, не способен отличить настоящие резаные запястья от бутафорных? Ты думала, что я ничего не замечу, Софа?

— Извини, Абра…

— Зачем ты так поступила со мной? Если я тебя обидел, так и скажи, если ты хочешь соскочить, так и напиши. Ты меня очень расстроила, Софа.

Она представила пустоту будущих вечеров без Абры – и что-то в ней ужаснулось этому, не она сама: с Аброй настоящей Софии как будто бы не существовало, он будто срывал с нее луковичную кожицу – и вот она была перед ним вся не своя, и в то же время истиннее, чем она была настоящая. В голове даже промелькнула и тут же погасла мысль: кого бы она выбрала, если бы кто-нибудь поставил ей условия отказаться либо от переписки с Аброй, либо – с Сергеем? Разумеется, она бы избавилась от Сергея. Этот ответ испугал ее, и в то же время, говоря так, она почувствовала в себе что-то несофьевское, нечеловеческое, будто она напрямую обращалась к требовательному и милостивому богу у треножника – без посредничества дымов и Пифий.

— Извини, Абра. Я подумала, что…

— Что ты не готова? Разве я зла тебе желаю? Разве я медь или кимвал? Я был с тобой лицом к лицу, а ты была со мной гадательно, сквозь экран. Глупо вышло, Софа. И что мне теперь с тобой делать? Ты думаешь, что это мелочь. Но это хуже – это слабость, и в этой слабости ты подобна своим матери и отцу. Они тоже не хотели становиться самими собой. Ты думаешь, твоя мама хотела стать истеричкой и прелюбодейкой, которая пренебрегает собственной дочерью, а отец – мужланом, который ходит от жены налево – и в отличие от нее не в силах это скрыть?

— Абра… — начала набирать София, но в голову ничего не пришло. Да, она обманула его, но кто, как не он, был виноват в этом?

— Ты лицемерка, Софа.

— Абра, я не виновата, ты меня обидел…

— Чем? Тем, что не стал отвечать на твои вопросы? Но это судьба, Софа, а судьба не отвечает ни на что.

— Но откуда ты знаешь всё это?

— То есть ты сомневаешься в том, что живешь в аду?

— Нет, но… я просто хотела знать.

— Как ты можешь что-то знать, когда ты не знаешь саму себя, а знаешь лишь отчасти? И лишь тогда познаешь себя полностью, подобно тому, как ты познана, только когда окажешься в тихом доме?

Это был тупик. Ладошки вспотели. Она не поняла последнего предложения Абры.

— Я понимаю, что пугаю тебя, творится что-то необъяснимое. Но не я тебя звал в игру, не я заставлял тебя писать – f57, хочувигру и что-то там еще. Это было твое решение, Софа. Если ты хочешь уйти, я тебя не держу. Но подумай хорошенько: ты выходишь из игры, и куда ты возвращаешься? Что тебя ждет в мире? Всем наплевать на тебя, твои чувства, мысли, кого они волнуют? Может быть, твою подругу, или маму? Или отца, который вообще, патологически не способен понять то, что ты ему говоришь, о чем спрашиваешь его? Ты уходишь – и приобретаешь настоящую смерть взамен. Я предлагаю тебе путь, а ты ленишься, как раб с одним талантом, упрекаешь меня в том, что путь этот будет не легок. Итак, ты хорошо подумала?

Нужно было что-то отвечать, но сказать «да» — означало принять запись, на которой воскресала Рената, ролики с утоплением животных, скрежещущие звуки музыки и железнодорожного полотна, сказать «да» — значило принять собственную смерть. Нет, она просто не могла умереть, зачем? Почему? За что? Господи, которого нет и не будет – ни во времени, ни в грядущем? Она не хотела умирать и не хотела жить в мире, где ее мысли ничего не значат для других, где не было теплоты душевной и обыкновенной искренности, где ее окружали пошлые Иванковы, гордые Анны Сергеевны, глупые Волобуевы…

— Я остаюсь. Я была неправа. Вина лежит на мне.

Абра ответил не сразу.

— Ты уверена?

— Да.

— Точно?

— Точно.

— Ты знаешь, какой сегодня день?

— Канун Нового года?

— Не разочаровывай меня. Сегодня тот день, в который я должен назвать тебе дату твоей смерти.

— Так.

— Двадцать девятого января ты умрешь, первого февраля – воскреснешь. Никаких сюрпризов.

Потом Абра снова написал ей о запястьях, скинул запись нового самоубийства, но все это было несущественно: София видела бессмысленность смерти двадцать девятого января, и в то же время задавала себе вопрос: что большая бессмысленность – слушать этого нечеловека, или жить в мире, лишенном всякого смысла, в мире, что пуст, как ее аквариум – вот уже который год стоящий в углу? Спроси маму, как звали рыбу-циклиду, жившую в аквариуме, она не ответит точно, спроси отца – он даже не вспомнит о рыбе. Какая разница: год или тысяча лет? Какая разница: в конце января этого года или в 2050 году? Какое это отношение имеет ко внешней тьме, в которой ей так или иначе предстоит оказаться? Она откинулась на стуле, скрип раздался посреди вечера, включила лампу, на прищепке прикрепленную к столешнице, и снова стала рисовать кита. Она не должна его слушать. Но все-таки в нем самом была правота, превосходящая рассудочность. Правота не слов, не их смысла, изначальная правота, зародившаяся задолго до того, как люди научились говорить – и даже возникли. Синий карандаш штрихует плавники. Хвост в яростной белизне лампы кажется почти черным. Над головой, в распахнутой форточке воздух извивается змеиными ногами Абры. Несколько движений пальцев по экрану, и рот Софии открывается так широко, что она это замечает, и представляет себя со стороны. Закрывает рот ладонью. И только потом осознает: вот на странице Абраксаса в сохраненных фотографиях школьный снимок Руслана – ее одноклассника, сбежавшего из дома.

Весь день она не могла найти себе места. Всё обратилось в вечное ожидание, сто раз на дню она заходила на страницу Абры, пролистывала сохраненные снимки, смотрела на петушиную голову – бесстрастную, вздорную, на женщину с колосьями в руке, напоминавшую ее мать, на Руслана, снятого на прошлом выпускном, на другие фотографии пятнадцатилетней давности. Она решила одну из них загрузить в поисковик: так и есть, она мелькала в новостях, связанных с пропажей детей. Никакого удивления. Скорее радость догадки, предвкушения того, что за Аброй есть какая-то тайна.

Ни с того ни с сего она зашла на страницу с гороскопами. Лев: «Будьте бдительны, но одновременно открыты миру. Не упустите выгоды там, где можно сделать что-то благодаря сердечной склонности. Стойкость и упорство. Неожиданная встреча. Избегайте покупать бытовую технику». Ага. 31 декабря. Дельный совет. Любопытно, кто-нибудь вообще верит в гороскопы? И почему в них пишут так положительно обо всех, будто мы живем среди ангелов? Зашла на почту: так и быть, ничего, — поздравления от приложений, от аниме-сообщества, от нечего делать зашла в письма под флажком «спам»: сплошные Альфреды, Вильфриды, Альберты, Киры и Лилии, и все они пишут о дополнительном источнике дохода. Отцу бы понравилось. Вдруг остановилась взглядом на письме от Софии Рубиной, не поленилась открыть и прочитать его. Всего лишь вариация на тему заработка в сети, и все-таки было в этом что-то жуткое, как будто потусторонняя София написала ей из будущего, пыталась оградить от чего-то страшного.

Потом была встреча в подъезде с Волобуевой: она уезжала на дачу смолодым человеком – с тем ли, с которым говорила по сотовому в кафе, или с другим, София так и не поняла. Волобуева подарила ей новую обложку для планшета, София – портрет Волобуевой, срисованный наспех со снимка, который она сделала прошлым летом – до смерти бабушки. Волобуева торопилась, так что восторги ее показались Софии надуманными, слишком уж неестественными.

Дома пахло мандаринами, отец возбужденно потирал руки, гладил сотовый и говорил: «Эх-х-х, растет, Софа, растет!», — мама готовила зимний салат, обжорку и холодец, гремела кастрюлями и слушала радио, на нем выступали современные писатели и все как один говорили: «Я не писатель, я пишущий». Новое веяние. Она стала слушать его вскоре после того, как познакомилась с тем, кто был записан в ее записной книжке как «Танька». Павел Игоревич играл с новым звездолетом, который ему накануне подарила София. Отцу она подарила рисунок взморья, выполненный цветными карандашами и пастелью, он принял его со словами: «Вот там мы и прикупим домик», — и подмигнул матери, которая сдержанно поблагодарила Софию за набор гелей для душа, приобретенный на распродаже. Отец снова подмигнул, снял очки, откашлялся и пригласил Софию пройти в прихожую, там под вопль Павла Игоревича он вручил ей картонную коробку, замотанную в две перевязи. София открыла ее и увидела мольберт на тонких алюминиевых ножках. От него пахло скипидаром и дешевым деревом – вроде запаха на уроках труда у мальчиков. Она погладила его и усмехнулась: теперь-то он ей точно не пригодится.

Новый год встретили так же, как и всегда. Это Павел Игоревич всему удивлялся: делал большие глаза, когда слушал восковое лицо на экране, говорившее о трудностях и успехах, зажимал уши, когда следующую минуту за окном загрохотало, и из распахнутых форточек потянуло запахом пороха. Отец суетливо щелкал зажигалкой, пытаясь зажечь список желаний, туго сложенный раз на пять, мама безучастно смотрела на собственное отражение в окне, одарила Софию такой же стеклянной улыбкой и вышла на балкон – звонить бабушке. Теперь, каждый раз, когда она уединялась для звонков, Софии казалось, что звонит она непременно «Таньке».

Сергей дозвонился до нее только в половину первого, сказал, что линия занята и что у них в Тюмени еще полчаса до наступления Нового года и, получается, он звонит ей из прошлого. Он был странно разгорячен, возможно, из-за шампанского, наговорил пожеланий двадцать, касающихся их двоих. Свербицкая скинула ей стихотворное поздравление. София не понимала людей, которые вместо того, чтобы сказать свое и от себя, ищут в поисковиках стихи и посылают отдаленным знакомым, думая, что им приятно вчитываться в корявые ямбы.Отписались подруги по художественной школе, Волобуева – с дачи; мальчик, с которым она целовалась в прошлом году, прислал желтого кота с бордовым сердцем. Мама неожиданно приложила ей к уху сотовый и сказала: «Поговори с бабушкой». Бабушка – бывшая учительница, живущая на той стороне, в России, начала говорить об успеваемости и «жизненной стезе».

София давила во рту икринки, слизанные со сливочного масла, размазанного по ломтикам багета, вслушивалась в приглушенный внутренний треск, шампанское сладило глотку, язык припоминал недостачу соленых корнишонов в зимнем салате, и в этом чересчур тяжелом новогоднем ужине воплотилась для нее вся жизнь. Она просто не может умереть, просто невозможно, чтобы эта тяжелая полнота вдруг ушла. В ушах отдавались куранты и слова живой русской бабушки, из головы не выходила обида Абры и какой-то пронзительный взгляд Сергея, как будто бы он разгадал ее, как будто укорял в бесчувственности. Но разве она виновата в том, что не может любить его издали? Она несколько раз пыталась представить их близость, но каждый раз останавливалась то на запахе изо рта, то на сползших колготках. И близость их так и не начиналась. Да, ее возбуждали фривольные аниме-картинки, воспоминания о руках Сергея, или о губах мальчика из Сургута, но, стоило ей очутиться перед Сергеем, как обаяние его рушилось. Сергею казалось, что это он не соответствует ее ожиданиям, на самом деле ее воспоминания не соответствовали ему.

Всей семьей вышли запустить фейерверки. Пока Павла Игоревича одевали в прихожей, соседка по лестничной клетке открыла дверь и принялась поздравлять Софию с Новым годом: оправа очков поблескивала в темноте, лицо – залитый светом чернослив, волосы на макушке взяты в пучок, проткнуты спицами.

Сугробы у подъезда были черны, у бордюров валялись пустые тубы, пахло селитрой. На балконах домов то и дело зажигались огоньки, шла вялая ругань, и накатывали волны смеха. Время от времени в соседних дворах бухали залпы салюта: малохольного, красно-зеленого, — взрывались петарды, Павел Игоревич, насупившись, закутанный в шарфы, держался за мамину руку: когда слышались пороховые разрывы, он слабоумно моргал в пустоту. Отец, установил картонную тубу с фейерверком на детской площадке, за деревянной горкой; пыхнув, туба выстрелила с сипением два раза и кончилась. Отец бросился от дороги к уморившемуся фейерверку. Павел Игоревич недовольно спросил маму:

— А куда ушел прошлый год?

 Мама ничего не ответила, вместо нее заговорила София:

— В прошлое.

— И он там останется? Навсегда?

Вдруг София поняла, что означает смерть – она означала пребывание в вечности прошлого.

В ту ночь Павел Игоревич уснул поздно, хотя и прежде домочадцев. София лежала в своей комнате, смотрела на рисунок синего кита, прикрепленного прищепками на тонкий провод потушенных гирлянд, и думала о том, что в чувстве затопившего ее страха нашлась какая-то точка опоры, какая-то неожиданная свобода. За стеной вяло ворочались родители: пели голоса на улице, в странном им совпадении трещала кровать, — вот она заходила ходуном. Софии стало стыдно, она вышла в коридор и остановилась перед детской, прислушалась к размеренному дыханию Павла Игоревича, звуки из родительской комнаты здесь ощущались еще отчетливей, послышалось шиканье мамы, кто-то спрыгнул на холодный пол. София прошла в детскую, на обоях сверкали серебряные звезды, высоко на полке с обложки книги уродливым зигзагом выступал добродушный динозавр, на столе лежал разобранный звездолет: брат переделывал его в броненосец.

Дыхание приглушенное, звуков из родительской комнаты почти не слышно, кажется, они сделали звук передачи громче. Рот брата открыт, он – сама доверчивость миру во сне, в бодрствовании он вечно опекаем, во всем видит трудности, и даже когда пытается сам повязать шнурки, мама отстраняет его и говорит, что ему не по возрасту. Он радостно с ней соглашается, София никогда не была такой, она была егозой, а Павел Игоревич – набоб, «плинц» с «сыской». И все-таки он что-то своим мозгом размером в горсть грецких орехов осознает, понимает конечность всякого времени, которое собирается в черный ящик и из него больше не выбирается. Она не умрет. Это попросту невозможно. Она одновременно кенома и плерома – так говорил Абра – пустота и полнота – и никем другим она быть не может.

Все затихло. Мама по-собачьи засопела, отец вскрикнул; вот бы взять, пока никто не видит, громадного медведя в углу и, нежно придерживая голову брату, поднести его живот ко рту. И раз, и два. На губах Павла Игоревича запека, он тревожно всхрапывает, но не просыпается, верхняя губа – как ростра корабля. И его жизнь сейчас в руках Софии, как жизнь Софии в руках Абры, что стоит прислонить медведя к нему – и наступит смерть во сне – царица среди смертей. Никто не подумает на нее. Мама обратится в поисках любви к ней, отец обратится к матери, и эта никчемная, казалось бы, смерть, вышедшая из ее мозга, вдруг объединит всех их, утишит – и наступит та любовь, в которой все они нуждаются и от которой бегут, кто к любовникам, кто к махинациям, кто к Йаху. Осталось сделать всего одно движение. Возьми же этого медведя, представь, что он летающий, необъятный кит. Сделай шаг навстречу прошлому.

Вдруг зажигается верхний свет – и мама в халате, пораженная, вскрикивает из коридора:

— Что ты здесь делаешь, София?

Плюшевый медведь соскальзывает с рук на пол, София равнодушно пожимает плечами, и по щекам ее начинают течь слезы.

5

Даже в лыжном костюме Иванкова выглядела лучше, чем все ее верныев выпускных платьях. София не могла без восхищения смотреть на то, как уверенно Иванкова перебирает палками в стылом воздухе, припадает на правую ногу и оставляет позади мальчишек на лыжне. Ее штаны на пуху уютно хрустят среди тонких стволов подроста, наушники мелькают рябиновым пятном, сливаются с рыжими стволами выросших сосен. Кажется, что она сама вочеловечившаяся сосна. Рот полуоткрыт, копна волос буквой «ж» распласталась по лбу. Еще и еще. И вот Иванкова обгоняет Впадину, которая кое-как удерживается на лыжне, как курица, разводит руками, с остервенением втыкает одну палку в колею, другую – в сугроб рядом с ней.

В редине виднеется дорога, машины изредка следуют по ней, облаченные в клубы мелкого снега и выхлопных дымов. Подлесок мелкий, занесенный сугробами, на стволах, расположенных близко у лыжни, выцарапаны имена, стесана желтая блонь, зияет бурая древесина. Кто-то бьет палками по сосне, за шиворот Софии немедленно набирается снежная сыпь, она недовольно поводит плечами и оборачивается.

— Эй, Софка! Что так уныло идешь! Не хочешь успеть с горки покататься?

Руслан в вязанке, с раскрасневшимся лицом, стоит перед ней и улыбается желтыми в окружении белого снега зубами.

— Задумалась.

— В последнее время ты вообще какая-то задумчивая. Влюбилась, что ли?

И шурша курткой, не дожидаясь ответа, Руслан огибает ее с правой стороны, задевает палкой кустарник, не оборачиваясь, выпрастывает из ветвей палку, и уверенно уходит вперед. О его возвращении домой стало известно на Рождество. Говорили, что его нашли в каком-то из притонов Омска, что он поехал туда, познакомившись с девушкой в сети, а потом принял решение остаться, и все закрутилось: он хотел начать жизнь с чистого листа,но увидел в выпуске новостей свое лицо и понял, как он скучает по родителям и школе. Попытка бегства от себякончилась слёзным возвращением к себе, как будто в этом имелся какой-то смысл. Сама София не заговаривала с ним об этом, всю подноготную выложила ей Волобуева в первый день третьей четверти.

О нем говорили бы в городе не один месяц, если бы тогда же не стало известно о смерти сына Анны Сергеевны. В первые дни, облаченная в черную блузку, в длинные черные брюки с двойными стрелками, завуч с будто собранным из осколков крашеного стекла лицом ходила по школе. В ней было столько боли, что невольно казалось, она передергивает, кокетничает. Потом было вручение награды Анне Сергеевне за сына посмертно в актовом зале, где Гильза тремя неделями прежде хватал за руки учениц. Директор своей огромной челюстью говорилао подвиге, о том, что школа носит имя героев Афганской войны и со временем к ним могут прибавиться имена героев другой войны… Шло покашливание с первых рядов. Вставал заместитель городского головы, приканчивал взбунтовавшийся галстук на животе, вытягивал манжеты рубашки из-под обшлагов пиджака и говорил, что страна не забудет своих героев; что Россия потому Россия, что в ней есть люди, подобные умершему сыну Анны Сергеевны, вернее, были, и что быть сибиряком – значит быть русским в высшем смысле этого слова. Вялые рукоплескания, как отзвук лежащего за три тысячи километров на север моря. София сидела на задних рядах, то и дело смотрела на затылок Анны Сергеевны и на говорящий, желейный рот заместителя головы. Громкие слова «доблесть», «мужество», «офицерская честь» камнями отскакивали от головы завуча, и от всего этого веяло чем-то необъяснимо пошлым, как от отца, когда он пытался ей объяснить, почему она должна быть горда им, и почему в их маленьком городе он занимает не последнее место. И всё, что есть вокруг, — последняя правда; и иной правды, за пределами первобытного бора, что окружает их город неразмыкаемым кольцом, нет и быть не может.

— Ты чего, София?

София сразу не узнала возвышающуюся над ней Впадину – как в тот вечер, ее глаза были густо накрашены. Мимо сосен шел учительский голос – призыв снимать с ног лыжи, брать их под мышки и идти в школу.

— Ничего. Просто задумалась.

— Я… хотела сказать тебе спасибо.

— За что?

Голос Свербицкой был непривычно жалостлив: так она выражала благодарность.

— За то, что та история не получила огласки. Я понимаю, как тяжело было сохранить всё в тайне, особенно от Ленки Волобуевой. Но если никто не знает до сих пор, значит, ты никому не сказала. Спасибо.

И она с чувством коснулась плеча Софии.

— Я просто выбросила это из головы.

Свербицкая некрасиво улыбнулась.

— Ты думаешь, я тебе поверю? Нет, София, я была о тебе худшего мнения. Мне стыдно и… – лес прошил учительский свисток, — через два года мы поженимся с Павлом Степановичем. Он… душевный человек, никто не понимает его так, как я, и… пойдем, нас будут искать.

Хруст снега, шуршание штанов, Свербицкая следует за Софией, несет скрещенные лыжи на плече, они идут по канту лыжни, иногда проваливаясь в сугробы. София слушает, что говорит ей Впадина о будущей жизни с Гильзой, и в ней борется внимательность к кустарникам, которые она не узнает под снежными завалами, и рассеянноеумиление болтовней Свербицкой. Неужели она настолько доверчива? А куда, Впадина, он денет свою прошлую семью? Топором зарубит жену и детей? Зря ты связалась с женатым мужчиной, который старше тебя на тридцать лет, а к тому еще учитель ОБЖ и любитель несовершеннолетних девочек. Но София не высказалась вслух. Слова Впадины проходят мимо нее, размеренный хруст снега под ногами делит ее речь на периоды: «…и мы переедем в Москву», — хруст, — «жизнь будет нам…» — хруст. Свербицкая так настырно пытается стать ее подругой, что Софии ничего другого не остается, как улыбаться ей и кивать, не глядя в глаза. Она не видит, что в тягость Софии, что ее приступ дружества – лишь попытка загладить прошлогоднюю откровенность, навязать Софии обязанность дальнейшего молчания. Наконец, кое-как Софии удается затеряться в растянувшейся змее из учеников в лыжных костюмах. Они идут мимо домов, похожих на увеличенные картонные коробки, с вырезанными окошками для воздуха, и от юности, от переполняющих их сил смеются и кричат. Вон где-то заводится увесистый смех Иванковой, в ней есть что-то кроме нахальства и самоуверенности, какая-то мшистая убежденность в том, что она значительнее тех, кто преклоняется перед ней. В ней проступает порода, а в Софии нет породы, в Софии есть запутавшийся большой ум, словно ложкой вычерпавший из нее чувства прежде, чем она сумела их испытать.

В четыре часа пополудни София была дома, она снова застала ссору родителей. Ее приход лишь на время утишил маму, которая теперь по возвращении домой из детского сада взяла в обыкновение спрашивать отца, насколько подрос его капитал за день. Отец просил ее не язвить.

— Я не язвлю, — отвечала сухопарая чужая женщина с плоской грудью, и снова спрашивала, — ну, все-таки сколько?

— Я уверяю тебя, рост будет. Нужно просто подождать.

— Сколько ты потерял?

— Курс упал в два раза.

— И что ты намерен делать? – спрашивала она спокойно, и своим спокойствием была страшна.

— Будем ждать, это долгосрок.

— Игорь, — говорила она так холодно, что предновогодние заморозки с наростами льда на кухонном окне казались оттепелью, — Игорь, если ты немедленно не выведешь деньги, которые вложил, тварь, я выселю тебя из дома, понял?

Отец не мог мириться с таким обращением: начиналась ссора. Последнюю неделю общих ужинов не было, отец поднимал очки на лоб, тер опухшие веки и про себя читал статьи с сотового, какие-то вбросы, так что казалось, будто он молится в голубом сиянии экрана. София чувствовала к нему виноватую нежность, но, заставая его по вечерам на кухне, где в углу у холодильника лежал спущенный гостевой матрац, она становилась молчаливой. Между ними как будто была стена – и чем вернее София признавала в себе желание умерить его боль, тем больше начинала жалеть самое себя. Так странно. Вроде бы она любит своего отца, вроде бы хочет помочь, но, спрашивая его о криптовалюте, она видела, что тяготит его, что он думает, будто она спрашивает из любопытства, а не из сочувствия или желания развеять отцовскую скорбь. А может быть, и в самом деле ее сочувствие – умственно, отца не обмануть, и единственное, что вызывает в ней какой-либо чувственный отклик – это собственная смерть?

Никакой искренности. Никакой отзывчивости. Одна душевная черствость – от бабушки к отцу, от отца – к ней, одна смерть, заключенная в семени. И недаром Абра накануне заставлял ее смотреть запись с выкидышем: как врач, разместивший ее в сети, деловито рассказывает о том, где были ножки у недочеловека, где голова и почему она напоминает голову ящерицы, затем изящными пальцами в желтых перчатках, убирает кровавый комок в прозрачный пакет на застежке и заключает: «Берегите себя». Потом Абра в шестом часу утра написал ей, что все мы выкидыши в этом мире, что, если мы родились здесь, значит, не смогли родиться в том мире, где смерти нет.

Сотовый сотрясает карман джинсов. Она совсем забыла о том, что сегодня Сергей позвал ее в пиццерию, после начала четверти он ищет повод с ней увидеться, чтобы поговорить о своих чувствах. Намерение – столь же бессмысленное сейчас, сколь и желанное год назад. София надевает шерстяную юбку в шотландскую клетку, шерстяные колготки, и свитер с оленями – такой же, что у брата, только тремя размерами больше. Ее движения неохотны, ее как будто бы тормошат во гробе, как ту девочку, которая восстала из него. И если об отце она хотя бы успевает подумать, и из мыслей породить сочувствие, то, что делать с Сергеем, она не знает.

В начале седьмого они встречаются у драмтеатра. Исполинская, украшенная гирляндами и игрушками елка не убрана, ледяной городок с потекшими лицами Дедов Морозов, с отбитыми носами Снегурок, и огромной горкой, составленный вполовину из досок, вполовину из кубов льда, по-прежнему на месте. Над площадью стоит гомон, дети толкутся на горке и кто на ледянках, кто – на картонках, с восторгом в лицах скатываются с нее. Неподалеку за коробом с вертящимся штырем продают сахарную вату, школьники хищно вгрызаются в нее, и на месте укуса вата желтеет, становится охрово-кровяной.

В пиццерии малолюдно, Сергей снимает легкое пальто, являет всегдашний пиджак с заплатами на локтях, сорочка на вороте расстегнута на две пуговицы. Волосы зачесаны набок, так что по левой стороне головы идет ржаной пробор с пепельно-розоватой кожей. Они садятся за стол, убранный парой скатертей, официантка в летах, сухопарая, как и ее мама, выеденная жизнью, приносит два меню, – на обоих истерлись уголки, прозрачная пленка, оборачивающая вишневую кожу, износилась.

— Я рад, что мы, наконец, можем поговорить. Мне надоели случайные встречи во время перемен, в столовой… я…

Взгляд Софии, видимо, смущает его: надо меньше показывать вид, что он ей неинтересен. Стал неинтересен.

— Как Тюмень?

— Я скучал.

— Вот как? По школе?

— По тебе.

— А у нас здесь не до скуки было. Ты слышал, вернулся Руслан? И потом где-то в Сирии погиб сын Анны Сергеевны, об этом просили не говорить, но весь город только это и делает.

— То есть ты не скучала?

София внимательно смотрит на ухоженного мальчика, от которого совсем скоро станет бесконечно далеко. Ответ складывается сам собой: «Нет», — затем идет добродушный смешок, на котором она тотчас прерывает себя и, посмурнев, начинает пролистывать меню.

Разговор не клеится, еще месяц назад она чувствовала себя с ним легко, теперь любая ее шутка воспринимается им как пренебрежение, она это чувствует, и значит – начинает следить за каждым словом, это утомляет Софию, загоняет в воображаемую комнату, где пахнет сыростью, и окна в ней заколочены щербатыми досками, со свилью. Сергей заказывает большую неаполитанскую пиццу на двоих, рассказывает о Неаполе, в котором он побывал прошлым летом вместе с родителями, о том, как было не подрался с цыганом, который приставал к ним, пока они сидели за столиком перед кафе, и вдруг по странной связи задает вопрос о Волобуевой.

— Как она провела каникулы? Говорят, связалась с кем-то из Раздольной?

София пожимает плечами, ей неприятно, что Сергей не прочь поговорить о пороках Волобуевой, как будто только она по дружбе может презирать ее и советовать завести ей постоянного «друга».

— Не знаю. Она гриппует уже который день.

— Уверена, что гриппует?

— Ты в чем-то ее подозреваешь? Может быть, ты разговаривал с Иванковой, и она тебе выдала все сплетни про Лену? Что же тогда ты не сидишь с ней в кафе сейчас, она, кажется, не против? Или, может быть, она прячется под столом? Эй, Маша, — София поднимает угол скатерти, — ты где? Где твой поганый рот?

Сергей усмехается, но сдержанно.

— Ты, видимо, забыла, что я тебя спас от нее. И твой рюкзак спас. Если тебе неприятно, я не буду повторять чужую болтовню. Просто мне действительно любопытно, что стряслось с Леной.

Галкообразная официантка принесла чай в прозрачном, французском чайнике. Сергей кивнул ей и закрыл свою чашку ладонью. Пальцы его гастрономичны, ногтями – сахарны. Вдруг он протягивает ей коробку, завернутую в шашечную, подарочную упаковку.

— Что это?

— Посмотри. Небольшой подарок. Я ведь так и не поздравил тебя с Новым годом.

Сергей с улыбкой кивает, подбадривает ее. София одним движением освобождает коробку от шершавой завязки, шуршит упаковкой, пытается выпростать из нее коробок поменьше, срывает крышку и достает небольшую черненую шкатулку с верхом, расписанным под жостовские узоры.

— Что это?                         

— Декупаж.

— Нет, я имею в виду, откуда она у тебя? Должно быть, она стоит целое состояние?

Сергей сдержанно мотает головой, его глаза отзывчиво блестят.

— Нет, я не могу ее принять.

— София, просто взгляни на крышку, — он касается ее рук, забирает шкатулку, отпирает ее, внутренности ее похожи на простудный зев, — вот белый лебедь на озере, а вот огромная тень на воде. От него. Озеро названо в честь Девы Марии – матери Христа. И с ним связана одна очень проникновенная легенда.

— То есть она сделана под заказ?

Сергей кивает. София касается шкатулки, она холодная, безжизненная, белый лебедь кажется меньше своей тени, сверху на крышке застыли незаходимые Солнце и Луна, а меж ними улыбается то ли Илия с огненной бородой, то ли сам Господь Бог. Жилистая женщина приносит пиццу, заваленную оливами и половинами помидоров черри, и ставит ее на середину стола. Сергей, не замечая ее, говорит:

— У всего есть тень, даже у самой прекрасной птицы, даже у той птицы, которая всегда находится в полете. Но для всех нас, как и для этой лебеди, которая напоминает мне почему-то тебя, есть тихая заводь, где тень и тело, ее отбрасывающее, становятся одним целым. Все вокруг пытаются найти это чудесное озеро, озеро, которое упраздняет двойственность этого мира. Понимаешь меня?

— Звучит… романтично.

— Нет, я еще не закончил. И тысячи-тысячи людей путешествуют по миру в поисках этого озера, но нигде им не удается отыскать это озеро, потому что оно находится вот здесь, — он, вытянув манжеты, касается ладонью своей груди, — в душѐ, и озеро это состоит из слез, пота и наших грез, понимаешь?

София едва кивает ему, ей снова становится неловко, как будто она что-то обещала ему, когда познакомилась с ним тогда – почти тысячелетие назад – в школьном коридоре, запрокидывая голову, чтобы вытекающая из носа кровь не запачкала ей футболку. Но что мешает ей любить его? Почему не взять его за руку? Глаза в глаза – сказать, что она понимает его, что они будут счастливы, что никто и ничто, особенно Иванкова, не помешают им, вот оно счастье – стоит только протянуть руку… и отражение в воде распадается и множится. Поздно, Сергей, поздно для побасенок, ты неплохой человек, но она к тебе ничего не чувствует вопреки собственному желанию любить.

— Я не могу ее взять.

— Это от всего сердца, София. Ни к чему не обязывающий подарок. Под серьги, бусы, кольца, обыкновенный тюменский сувенир.

В его глазах появляется жалобность, она видит, что наедине с ней, пытаясь сказать что-то о своих чувствах, он скукоживается, делается просительным и непутевым, как промокашка первоклассника. Насколько Абра мужественней и чувственней его, хотя вживую она его ни разу не видела, но одних слов ей достаточно. Шкатулка стоит посередине стола, тень лебедя черна и ужасна, в молчании они ножами на раздельных тарелках режут куски пиццы. Слышится хруст поджаристой корки, нож раздражительно громко касается фаянса. И вдруг Сергей решительно бросает приборы и начинает есть руками, задорно улыбается ей.

— София?

— Да?

— Чего ты вообще хочешь от жизни?

Кусок не лезет в горло, основа пиццы толстая, немного подгорелая, София полила его сверх меры теплым оливковым маслом из плетеной бутылки.

— Любишь ты расплывчатые вопросы, Сережа.

— И все-таки?

— С чего ты вообще взял, что меня или тебя ждет долгая и счастливая жизнь впереди?

— А если я скажу, что вижу будущее?

— Тогда я отвечу, что ты слеп.

— Слепота, говорят, — самый верный признак прорицательства.

— Может быть, остроумие поможет тебе сдать ЕГЭ по истории, но жизнь легкой уж точно не сделает.

Сергей замечает ее раздражительность, оставшееся время они говорят о школьных делах, о возвращении Руслана и назначении Щепки завучем вместо Анны Сергеевны. Как бы между делом Сергей бросает, что на днях застал ее отца за разговором со своим отцом, спрашивает, всё ли в семье у них хорошо. София оставляет вопрос без ответа, теребит нетерпеливо скатерть, улыбается и на всякое его замечание говорит под стать Волобуевой, что-то вроде: «Кавайно, кавайно». Одеваясь, она едва не оставляет шкатулку на столе, но Сергей берет ее, протягивает ей с таким щенячьим выражением глаз, что София просто не в силах ему отказать. В конце концов, это всего лишь шкатулка из яшмы, и протягивает ее всего лишь влюбленный в нее мальчик, которого она уже успела разлюбить.

По возвращении домой София снова застает отца на кухне: взъерошенные остатки волос на затылке, кобальтовая щетина на щеках. То и дело он снимает с переносицы очки, протирает их салфетками, бросает в переполненное ведро, стоящее рядом с надувным матрацем. Рукава его клетчатой рубахи закатаны, волосы на руках густо пожирают синие вены. София никогда не видела у него такой опустошенный взгляд.

— Все хорошо, папа?

Отец не отвечает.

— Где мама?

По-прежнему никакого ответа.

— Папа! Что случилось? Говори сейчас же!

Только тогда он раскрывает рот – милый и плешивый отец.

— Говори тише, Софа, иначе разбудишь брата.

— Хорошо. Но где мама?

— Ты не замечала за ней ничего странного последние несколько месяцев? После смерти бабушки?

Упоминание бабушки изумляет ее, после похорон о ней негласно было принято молчать. Страх снова шевелится в ней не столько за маму, сколько теперь за отца. И она поражается этому страху, вернее, привычке чувствовать его незамедлительно, не разбирая, хотя через полторы недели ее не станет – и какое ей дело до этих запутавшихся людей, которые замалчивают свою любовь, гордятся непониманием друг друга?

— Я был неправ, Софа, — он присел на подоконник, раскрыл форточку, в его руке защелкала зажигалка, — я был неправ и перед твоей бабушкой, и перед мамой. Не потому что я связался с криптой, может быть, она поползет вверх, но мне без разницы, а потому что… я слабый человек. Помнишь наш разговор об обществе, в котором мы живем? – он затянулся, — ты была права, я не знаю, как жить, я никогда не задумывался над тем, как жить правильно, хотя бы поэтому я жил неправильно – так, как все. Нет, не уходи, послушай меня…

София не думала никуда уходить, она стояла перед ним, одетая в свитер с лосями, сжимала коробку со шкатулкой, и пыталась понять, что произошло, пока она была на свидании с Сергеем.

— Я продал всю крипту, я потерял половину своих денег, но я не мог больше ждать. Не мог ставить под удар нашу семью, понимаешь меня, Софа?

Был в нем какой-то неестественный надрыв, он говорил как по-заученному, изо ртадоносилсястойкий запах хмеля – неужели он мог быть собой только тогда, когда забывался в пиве или чем-то большем? Осознание того, что он пьян, вернуло ей чувство превосходства перед ним.

— А почему мамы нет дома?

— Софочка, — ее слух снова резануло, — если бы ты знала, какая гадкая вещь любовь, если бы ты только знала…

Он выкинул непотушенный окурок в форточку, из которой шел белый пар.

— Мама, не будет теперь жить с нами. У нее появилась другая семья.

Услышь она это накануне Нового года, она бы не поверила своим ушам, стала бы тотчас звонить маме на сотовый, упрашивала бы ее вернуться домой. Но теперь она была почти не удивлена, а если удивлена, то скорее собой, тем, что просмотрела крушение собственной семьи, а не тем, что оно вообще произошло. Но, может быть, теперь, когда она умрет и воскреснет, так будет правильнее: отец останется один на один со своим неразумием, Павел Игоревич поселится в новой семье, а мама, наконец, избавится от надоевшей ей дочери, которая толком не умела жить и толком не смогла умереть.

София сказала причитающиеся слова о том, что всё образуется, и оставила отца в одиночестве на кухне, потушив по его просьбе свет. Уходя, она обратила внимание на сверкающее морозом окно, на плешивую голову, застывшую во тьме, и белесый воздух, витавший над ней. Ей стало больно от несправедливости к собственному отцу, потому что она не смогла его утешить, приняла уход матери как должное, и вообще, что она за чудовище, раз самые близкие ей люди стали такими далеко-неродными? Может быть, если Абра окажется шарлатаном, будет правильно, если она умрет окончательно – без всякого воскресения? Тогда и тени не останется от нее, и необходимости искать озеро, которое соединит ее – маленькую девочку, не имеющую сердца, не любившую никого девственницу, – с правдой о самой себе, с признанием своей бесчувственности и черствости, неумением не столько сочувствовать, сколько нежеланием тратить на сочувствие свою душу.

Стянув юбку, лежа на постели, она гладит черную шкатулку и читает сообщения от Волобуевой: «Я просто не вдупляю, что показали анализы. Я такого нервяка словила, Софа, что просто туши свет. Никогда не занимайся сексом под колесами. Никогда. Иначе выйдет такая рыдальня, что поседеешь, или хуже того – залетишь. А ты? Чд? Встречалась с Серегой?». София оставляет ее сообщения без ответа. Вдруг Абра появляется в сети, набухают синие многоточия.

— Привет, София. Как ощущения?

— Ничего. А разве что-то поменялось с днем?

— Нет. И не поменяется, обратного пути нет, я просто думал, что ты мне хочешь что-нибудь сказать.

— О чем?

— О своей семье.

— Ничего.

— Твое право. Сегодня у тебя будет особенное задание. Ты должна придумать способ смерти, просто обозначить его словами, и, как водится, – загадать последнее желание. К нашему времени – к 4:20. Занятие не из приятных. Но ты знаешь, как поступить…

София подносит к лицу небольшое зеркальце, обклеенное с задней стороны синими китами, всматривается в него, убирает русые волосы со лба, пытается понять, красива ли она, и что такое красота: разве не производная от юности? Ее никто не любит, хотя она лежит здесь – в детском свитере, в нижнем белье – готовая к любви, призывающая любовь, но все, кто к ней хоть что-то испытывают, слабы – как ее отец или Сергей. Задумавшись, она оттягивает резинку с тазовой кости, прислушивается к звуку ее соударения с плотью и начинает набирать сообщение:

— Абра, я отвечу сейчас. За путями по дороге в Раздольную есть старая водонапорная башня, она достаточно высокая, и там почти не бывает людей. Мне кажется, высоты в ней будет достаточно, но… это не главное. Я хочу увидеть тебя перед тем, как спрыгну. Увидеть вживую. И сказать тебе, что я хотела сказать последний месяц. Лично. Это ничего не изменит. Но… пожалуйста, будь там.

Она испугалась написанного – не столько поспешности выбранной смерти, сколько неожиданности последнего желания. Абра набирал ответ в течение двух минут, но, когда пришло сообщение, в нем оказалось всего одно слово:

— Хорошо.

Что-то в Софии надорвалось: как будто граница, разделяющая ее внутренний мир и мир ее матери, отца и Волобуевой, внезапно рассыпалась. Поддавшись потоку несвязных впечатлений, София представила, как в башне видит Абру, он снимает маску петуха с лица, отстегивает тряпье с ног, отбрасывает прочь заржавевший щит – и вот перед ней предстает белокурый молодой человек, немного застенчивый, с жемчужными, мелкими зубами, как будто отделенными от улыбки. И она обнимает его и говорит, что жизнь до него была ничем, что жизнь после него будет ничем. И он прижимает ее к себе сильнее, и она чувствует что-то ногами – местом над коленями, и ей приятно, и страшно, и она готова… Трясение сотового отвлекает ее от грезы. Неужели это опять он? Нет, вместо Абры ей пишет Сергей. Она нехотя открывает сообщение. «Я так ничего и не смог сказать тебе о своих чувствах… пойми… это что-то, превосходящее меня, и я знаю, что ты испытываешь то же самое. Это как в «Чистом понедельнике», ты – послушница, ты что-то большее, а я в смятении… не так… сбит с толку, растоптан, пожалуйста, я не могу без тебя жить». Ее взгляд безучастно падает на шкатулку, она оставляет сообщение без ответа и задумывается над тем, как завтра возвратить ее Сергею. Приходит второе сообщение. Он просит прощения за внезапный порыв, говорит, что это нечаянно «сорвалось с языка», что он неправ. Третье сообщение София оставила непрочитанным.

Когда София вернулась из душа, она уже знала, как передаст Сергею шкатулку: через Впадину – Агата все-таки ее должник, и потом она не будет задавать лишних вопросов. Ей стало жаль себя, и она ощутила озлобленность, как будто Сергей оскорбил ее своим признанием. С потолка раздался грохот, сверху жила семья пожарника с двумя детьми, и первой ее мыслью было: нашкодили дети. Затем послышалось размеренное трещание кровати, все более отчетливое и несомненное, как будто оно насильно вторгалось ей в слух, не оставляло никаких сомнений в том, что она слышит. Треск стал полниться женскими стонами. Тут же в голове возник образ Волобуевой, но София немедленно избавилась от него, представив на месте подруги под мужским телом мать. Значит, ради этого она ушла от них, значит, не смогла противостоять своей похоти, не оставила отцу ни малейшей возможности загладить вину за покупку валюты. Еще и еще. Стон делается нечеловечнее и похотливее. Вот она, ее мать, пожалуйста, но София не станет такой, если кого София и полюбит, то раз и навсегда. В горе и в радости. В рождении и смерти. Абра не предаст ее. Никогда. Раздался еле уловимый козлиный выдох, женский стон пресекся.

Спустя несколько минут кровать снова затрещала. Звуки были бугристы и обернуты шелком, к ним можно было прикоснуться пальцами, потереть кончиками их покровы. София вложила наушники в ушные раковины, знакомый рок заглушил звуки внешнего мира, и возбуждение от их узнаваемости разлилось по телу, как будто музыка вобрала в себя образы всех прежних Софий, которые с семи лет слушали эту музыку – ночью под одеялами, на даче под звездами, улавливали ее в парикмахерской или маршрутке. И вместо звуков – София не понимала, как именно, — в голове рождались воспоминания, неосознанные ощущения от них, самая малость, которая и чувством-то не была, а лишь еле уловимым настроением, что вопреки времени соединяло ее настоящую с тем, кем она была в прошлом.

Звуки сверху стали прорываться к ней – на этот раз землистые, как будто кто-то рыл землю лопатой над самым ухом. Заводился далекий плач из соседнего двора, и хоть у нее были закрыты глаза, она знала, что, стоит открыть их, как ничто не поменяется вокруг – станет только темнее. И она сжимала веки изо всех сил: только не открывать глаза, не открывать. Тук-тук-тук. И вдруг она поняла, где находится; и, распахнув глаза, она не стала видеть лучше, лишь запах мокроты вторгся в ноздри и звуки сверху стали громче, настоятельнее. Она размяла одеревеневшие руки, попыталась поднять их над собой, но вытянуть вверх их не получилось, пальцы наткнулись на что-то холодное, деревянное. Священнический голос раздался сверху и сбоку, затараторил дьячок. Псалтирь. Быть не может! Изогнувшись, София сорвала бумажный венчик с головы, не боясь теперь быть замеченной, подняла коленки, освободилась от застегнутых не ею туфлей.

Раздался плач, слышный даже отсюда, София боялась произнести: «Из-под земли», — и вдруг она вспомнила во сне, как лежала там наверху, изо всех сил боялась улыбнуться, и только однажды, когда вокруг никого больше не было, к ней подошел Павел Игоревич, стал шептать ей на ухо признание в любви. И она раскрыла глаза, увидела его вмиг расширившиеся зрачки, побелевшую кожу, и он тут же рухнул на землю перед гробом.

София стала кричать, все громче и громче, стала ворочаться в гробу, вспомнила из прочитанного, что воздуха ей хватит на несколько часов. Неужели она – воскресшая – вот так умрет?

Послышались звуки отворения камня, оказалось, что Софию не похоронили, а оставили в пещере, и вход в нее затворили огромным валуном. Свет ослепил ее, и, как только глаза к нему привыкли, София поняла, что перед ней в прозрачном хитоне стоит Иванкова и говорит, что она проспала сто лет, и в подтверждение своих слов указывает на росписи на потолке пещеры, где застыли незаходимые Солнце и Луна, точно сошедшие с подаренной Сергеем шкатулки. Но это не была обыкновенная роспись, вокруг улыбающегося Солнца крутились будто литые, окрашенные в желтый цвет извилистые лучи, Луна то и дело опускала и поднимала уголки рта и брови. Под ней в бездвижном беге перебирали ногами гончие, рак бил хвостом по воде, место же посреди ожившей фрески, которую должно было занимать озеро с лебедем, было вымарано подчистую.

Тело у Иванковой было некрасивое – под стать телу Волобуевой, которое она запомнила по женской раздевалке. Иванкова взяла ее за руку и повела по земле, всё вокруг стало преображенным, София наступала на снег босыми ногами и чувствовала влажное тепло от него, как будто наступала на разогретую банановую кожуру. Они вошли в город – их встретила правительница в окружении незнакомых лиц, одетых в японские средневековые одежды. Вдруг София поняла, что перед ней стоит ее бабушка. Но та отказывалась ее узнавать, она лишь допытывалась, кто София такая и почему ей было дозволено проспать сто лет в той пещере? Может быть, она искала жемчужину? «Кто ты такая, кто такая?», — повторяла умершая бабушка Софии, а она отвечала: «Я Софушка, почему ты не узнаешь меня?». И бабушка – лицо умиротворенное, точно в гробу, но помолодевшее со времени похорон – отвечала: «Царевна-лебедь, ты ушла искать жемчужину, но нашла лишь свою тень». Она повторяла это до тех пор, пока София не проснулась от толчка в грудь. С ужасом она поняла, что лежит голая, а над ней возвышается со своей тараканьей, рыжей улыбкой Руслан.

Он приказал ей немедленно одеваться, потому что сейчас придут другие. И София, как это бывает во сне,  внезапно поняла, что они в Омске и что их преследуют, чтобы вернуть туда, откуда они совершили побег. Из утробы кита! Потому что их класс  вместо выпускных экзаменов поголовно согласился на эксперимент по выживаемости внутри кашалота. Ворвань. Лицо Руслана было в этой слизи, на столе в граненом стакане стоял прокисший варенец. Город за окном был бесконечный и серый, отчего-то двери из их квартиры вели сразу в другие дома, а не на лестничные клетки. Коридор сменял коридор. Вдруг они оказались на почте, спрятались за огромными посылками, стоявшими на полках. Кто-то, кто пришел за ними, насвистывал что-то до боли знакомое, неопределимое. Руслан протянул ей письмо и сказал: «Передай ей, потом вернешься за мной», — а она уже загодя знала, что так и поступит; когда Руслан бросился с кулаками на преследователя, она воспользовалась замешательством и выбежала на улицу. С неба падал черный, похожий на жемчужины, град. Он бил по коже, мозгу, внутренностям, настоятельно звал ее издалека.

София проснулась со звоном будильника, и, восстановив в памяти этот сон, поняла, что сегодня впервые за последний месяц ей не пришлось вскакивать посреди ночи, этому обстоятельству она приписала и яркость сна, и чувство разбитости тела.

Снег громко хрустел под ногами, в переулках лопатами об асфальт шкрябали дворники, а София смотрела на застекленный киоск и вспоминала, что же она хотела купить по дороге в школу. Козырек киоска был завален снегом, на сумёте, лежавшем на щитке, виднелись следы от голубиных цевок, за стеклом – резинки для волос с алюминиевой наклепкой, коробки с магнитными шахматами, лото и домино, накопители в виде мультипликационных животных и непристойные журналы, которые она прежде находила у отца в бардачке. Женщины на них были полностью голыми, а их грудь прикрывали крупные, восьмиконечные голубые звезды.

Взглянув на пластилин, София как будто ощутила его кислый, искалеченный запах и вспомнила, что должна купить стирательную резинку: последнее время приходилось много рисовать. В слепое окно она протянула несколько стальных монет с гальваническим покрытием, затянутых патиной. В ответ костлявая рука выбросила ей два ластика, на обоих был нарисован мамонт, стирать его о ватман было мучительным удовольствием, будто в обмен на его уничтожение она удостоверялась в том, что рисунок, на который потрачен ластик, становится произведением искусства.

Волобуевой снова не было на уроках. На перемене после истории, на которой учитель рассказывал шутки о Брежневе, София подошла к Впадине и без всякого выражения попросила передать шкатулку, уложенную в поздравительный пакет, Сергею. Впадина посмотрела на нее своими воспаленными глазами: казалось, она либо оплакивала Гильзу загодя, либо готовилась к выпускным экзаменам.

— Сергею? У вас что-то…

София покачала головой.

— Хорошо, после биологии передам.

София внимательно посмотрела ей в глаза и прочитала в них что-то игриво-собачье, как будто ее просьба должна была стать началом большой и долгой дружбы. Это заискивающее выражение глаз было ей неприятно.

В конце урока, продиктовав задание на будущую неделю, учительница попросила «Софию Игоревну Рубину, которая ведь выучила понятие конвергенции?» подняться на третий этаж в кабинет химии. София переглянулась со Впадиной, та еле заметно кивнула.

На лестнице София столкнулась с одиннадцатиклассником, с которым танцевала на новогоднем вечере. Он опустил глаза в пол, пройдя пару ступеней, она услышала за собой жидкий смешок его друзей.

Щепка – из-за временного отсутствия Анны Сергеевны ее сделали завучем, – сидела за своим столом в окружении выпускников под портретами Семенова, Менделеева и Ломоносова, и, вытянув руки перед собой, вслушивалась в окружающий ее щебет.

— Ирина Алексеевна, ну пожалуйста, послушайте, в следующий раз…

Такое ощущение, будто это было не множество голосов, а один голос, не множество тел, но одно тело со многими головами, и каждая лишь удостоверяла ее власть, говорила ей, что она теперь не Щепка, но целая Шпала, которая вправе нарушить жизненный ход этого молодого и крикливого тела. Увидев Софию, Щепка подобрела, сказала что-то о третьей четверти, о грехах, грехами она называла несданные домашние работы, и хлопнула несколько раз в ладоши, чтобы рассеять многоголовое наваждение. Когда они остались вдвоем, Щепка спросила ее скороговоркой:

— Ты сама не своя последний месяц, у тебя все хорошо, что семья?

— Все хорошо, Ирина Алексеевна.

— Я хотела сказать, что мы не сможем вместе с тобой готовиться ближайший месяц. Из-за событий, известных тебе, — Щепка горделиво вскинула голову на тонкой шее, — но это не значит, что ты можешь проиграть эту олимпиаду.

София постаралась придать осмысленность взгляду.

— Ты ведь не забыла о своем обещании выиграть городскую олимпиаду в этом году? И никаких нерешенных уравнений в этот раз. Посмотри на эти лица, сверху, — Щепка в иные, патетические мгновения становилась приверженцем культа великих людей, — у них тоже были тяготы в жизни, у них болела голова, не было настроения, их предавали друзья, но вместо того, чтобы опустить руки и смириться, они шли дальше и оставались в истории. Есть что-то большее, чем твои хотелки, Софа. Вот передо мной сейчас стояли ребята из одиннадцатого «Б», клянчили четверки за практическую работу, но знаешь что? – попроси у самого себя, сделай так, чтобы убедить самого себя, и тогда тебе дано будет.

София невольно сжала челюсти, отец тоже раньше учил ее жизни, а мама-то как любила это, и где они теперь? И где София сама окажется через неделю?

— Не для школы ты должна это сделать, не для меня, но прежде всего для себя. Ты – лучшая из моих учениц, Софа, я помню, как четыре года назад ты подошла ко мне после уроков и сказала, что хочешь делать людям добро, хочешь лечить их. Врач – лучшая из профессий, химия – вернейшая помощница врача. Так я тебе сказала. Неужели в тебе угасла искра доброты, София?

Это было выше ее терпения, она бы немедленно повернулась к ней спиной, если бы в класс не вбежали ученики младшей школы гурьбой, задевая портфелями спинки стульев, наотмашь. Они одновременно повернули головы на шум.

— Это что за безобразие!

— У нас тут урок, тетенька!

— Я не тетенька, я Ирина Алексеевна, и я ваш новый завуч, — сказала Щепка и с торжественным видом взглянула на Софию, София вымученно улыбнулась ей в ответ. Когда она выходила из класса, в коридоре изумленные школьники тихо перешептывались между собой.

Внизу живота кололо, надвигалось то, о чем она не могла говорить с матерью, что делало ее женщиной прежде, чем она стала ею, селедочный привкус, какое-то головокружение, запах копченой колбасы во рту. Ей казалось, тронь ее сейчас кто-нибудь, и он тут же почувствует омерзение, отшатнется в ужасе, после обеда оставалось досидеть всего лишь один урок – ОБЖ с Гильзой. Была в этом какая-то необязательность, так что впервые за месяц София задала себе вопрос: «С чего она вообще должна ходить в школу?».

И все-таки на урок она пришла – «на последний», решила про себя, села за пустую парту, и, как только захотела приподняться со стула, ощутила, что это дается ей с трудом. За спиной раздался лошадиный смех Иванковой, зашуршал шепот верных. София нашла в себе силы подняться, опершись на ладони, и отлепилась от стула: так и есть – жвачка, жеванная, смачная, розовая – в оконном отражении. Руки ощущали ее как чужеродный вырост на заднем кармане джинсов.

— Зачем? – вне себя от гнева прокричала София.

— Это ты мне, Софка? – отозвалась Иванкова.

— Тебе, тварь!

— Воу-воу-воу, — шепот верных пресекся, мальчишки с камчатки повернули головы,- полегче, дорогая. У нас в Сибири презумпция невиновности.

И в следующее мгновение София ощутила опустошающую ярость – и было две Софии – одна, набросившаяся на Иванкову со словами: «Что я вам всем сделала? Почему вы не оставите меня в покое?», — другая – с усмешкой наблюдавшая за действиями первой, не порицавшая их, но и не приветствовавшая. Вдруг вторая София увидела, как первая с силой залепила оторванную от джинсов жвачку Иванковой в волосы, та закричала в бешенстве: «Это тебе за Сергея, подстилка!» — и ударила ее по щеке. Что-то разразилось, распалось на части, кто-то стал тянуть обеих Софий за руки, брать под мышки, нашептывать слова успокоения, кажется, это был Руслан из сна, он говорил, что Сергей того не стоит, что мама уйдет от того и вернется к ним в семью. Боль вонзилась в коленку, огненной лисицей закружилась в нижней половине тела  и вдруг первая София произнесла про себя: «Началось. Но ведь до них еще несколько дней!». И вторая мысль-молния: как хорошо, что она умрет и воскреснет чистой – и не нужно будет ничего претерпевать, и никого любить.

Она очнулась от запаха нашатырного спирта, собравшего воедино обе Софии. Гильза стал перед ней на одно колено и улыбнулся, как апостол-ключник. У доски нервозно перебирала волосы Иванкова, лицо ее раскраснелось, яростно вздувшиеся ноздри придавали ей очарование вольной, непокоренной кобылы.

— Сколько пальцев, сколько пальцев? – повторял Гильза и прятал в ржаные усы губы, как будто повторение вопроса было его козырной шуткой.

— Одиннадцать, — сказала София.

— Юморишь? Ценю-ценю. А теперь, дорогие дамы, скажите, что за кавалера вы не поделили?

В подсобке Гильзы Иванкова призналась, что это она налепила жвачку на стул, и попросила прощения у Софии, хотя тут же оговорилась, что думала, будто на том стуле должна сидеть Волобуева. София в ответ извинилась за свое поведение, и они обе пожали руки перед Гильзой, который шагал от одной к другой девушке и с видимым удовольствием обнимал их за плечи.

София разбитая, состоящая из тысяч осколков-дней, слепленных чужим воспоминанием, — пришла домой только в пятом часу. В прихожей стоял чемодан – не отца, на кухне перед сидевшим на табуретке Павлом Ивановичем на корточках расположилась мама. Она повернула к ней свою сухую голову и сказала с горечью:

— Здравствуй, дочка, ты думала, что я больше не вернусь домой?

6

В тот день в городе началась метель – и должна она была кончиться только после смерти и воскресения Софии.

Предыдущую неделю она не ходила в школу, до полудня лежала в кровати и рисовала синих китов, которые летали в красных от огней нефтехимического комбината небесах, потом выходила на улицу и шла к водонапорной башне. Мимо железнодорожных путей, вдоль крайней улицы предместья, что полнилась огромными гаражами с таинственными указателями: «Сход-развал», «Вулканизация». Ееудивляло, что она умрет, так и не узнав значения этих слов.

Мысли о смерти почти не волновали ее, страх исчез, спокойствие приятия неизбежного – тоже, и вся она ушла в ожидание не столько смерти – в нее она почти не верила, — сколько встречи с Аброй. София загибала искромсанную сетку-рабицу, ступала на заледеневшую землю, покрытую снегом, и вспоминала увиденные за четверть часа лица – на обочине дороги, ведущей в Раздольную. Она знала точно: Абры среди них нет.

На красном кирпичном шатре водонапорной башни белыми кирпичами был выложен год строительства – 1948, с источенной, общипанной по краям восьмеркой, он же год основания города. София долго смотрела на порыжевшую башню, думала, сколько же в ней метров? Издали, с железнодорожного переезда она казалась совсем низкой, сойди с такой – и самое большее – отобьешь себе ноги, но, чем ближе София подходила к ней, тем выше становилась башня, и тем явственнее воскресал в ней страх перед смертью. Внутрь София не заходила, но от Волобуевой знала, что дверь на лестницу легко отпирается.

Круг вокруг башни – второй, и София возвращалась к дыре в заборе: через час мама должна была привести Павла Игоревича из детского сада, а через полтора – отсыпать ей бочковитые, похожие на засахаренных жуков, таблетки, которые София прятала в ящик стола. Они почти не разговаривали друг с другом, отец приходил поздно, сверкал новой оправой очков, провожал маму до выхода из подъезда и возвращался домой  угрюмый, закоченевший в своей правоте. На следующий день повторялось то же самое. София знала: долго так продолжаться не может, рано или поздно мама переселится к «Таньке» с концами – вместе с Павлом Игоревичем.

С утра ее разбудил звонок Агаты, та уже несколько дней напрашивалась к ней в гости, а сегодня виновато призналась, что это Щепка уполномочила ее разузнать о здоровье Софии.

— Но это не главное… главное, главное, понимаешь…

В трубке раздались шмыгающие звуки, София едва сдержала предупредительный смешок.

— Что случилось, Агата?

— Он ушел от меня, понимаешь? Ушел. Сказал, что всё это было ошибкой.

София вздохнула с облегчением, последнее время она прониклась сочувствием к Свербицкой, и знать, что ее отношения с Гильзой закончились – было радостью; расскажи ей кто-нибудь, что в их школе учитель ОБЖ спит с ученицей, она бы в ужасе отшатнулась от рассказчика. Но стоило взглянуть на Впадину, на ее плоскую грудь, тонкие паучьи ноги, как предчувствие большого скандала оборачивалось мелким фарсом.

Успокоив Свербицкую, София зашла в приложение – пара сообщений от Волобуевой – та приглашала ее вечером зайти к ней и сыграть в «новую плойку», которую она выпросила у «родаков в честь выздоровления». София ничего не стала ей отвечать. Одно сообщение от Руслана – еще из вчерашней ночной переписки, он желал ей сладких снов, несколько десятков беспорядочных сообщений от Сергея – он умолял ее встретиться сегодня, говорил, что на все готов ради нее, лишь бы она приняла от него шкатулку с лебедем. И прочитанное в 4:20 утра сообщение от Абры, состоящее всего из одного слова: «Сегодня».

И слово это обострило ее восприятие, как будто водонапорная башня расправила свои кирпичные стены, армированные стальными прутьями, освободилась от приямков, сошла с места и очутилась во дворе ее дома. И сейчас она стоит там и машет ей, и гудит ветрами, и где-то заводится машинная сигнализация, и шторы покачиваются на сквозняке, и в голове одна мысль – как ответ на эту невозможность, на слово «сегодня», — неужели? Быть не может! Это происходит не со мной!

София посмотрела на себя в зеркало, выдавила с нажимом пасту из тюбика и принялась щеткой тереть зубы. Пенящаяся паста, которую она сплевывала в раковину, очень скоро стала розоватой. Васильковые глаза, синюшные круги под ними, болезненная красота – вот, что было в отражении, но почему она должна ее лишиться? Почему какой-то злой божок наказывает ее за бесчувственность, как будто это был ее собственный выбор – бесчувствие к мужчинам, от которых пахнет сырым валежником и белоголовником, которые хотят от нее того же, что от Волобуевой? Почему любовь сопряжена с ударением тел, почему Сергей хочет целовать ее, а не Иванкову, которая лучше ее лицом и телом, и куда, наконец, делась любовь ее родителей?

Единственное незамутненное чувство она испытывала к умершей бабушке. За год до смерти они вместе рассматривали альбом с репродукциями картин итальянских художников, София удивилась, увидев на странице мадонну Пармиджанино с лебединой шеей, и спросила бабушку, что не так с этим художником? «Почему сразу не так? – усмехнулась бабушка. – Настоящий художник всегда создает красоту из уродства – своего или чужого». Сейчас, глядя на грудь, изошедшую у сосков гусиной кожицей, она вспомнила эти слова.

Посреди комнаты стоял приведенный в порядок стол, в отдельную стопку были сложены рисунки китов, рядом – готовальня, жестяной пенал с твердыми карандашами внутри, пара стирательных резинок – прямоугольных и торпедовидных, — а посередине столешницы белел листок бумаги.

Нет, предсмертной записки не нужно. Это плохой знак. Она никому не желает зла, последние пятьдесят дней были ужасны, но в них была своя правота, как во всем том, что заставлял ее смотреть и слушать Абра. Если ей действительно суждено спрыгнуть с водонапорной башни – что же, она не станет никого винить в своей смерти. Мысль об оставлении письма, объясняющего уход из дома, она тоже отмела. Письмо прочитают и сразу же начнут искать ее, и непременно найдут, а найдя, похоронят под землей еще живую, чающую воскресения, и она умрет под землей во второй раз, если Абра не раскопает ее тело. Нет уж, пусть будет по словам его: тело останется в приямке башни.

Улица исходила бесноватой белизной. Казалось, беленое небо упало на черную землю и разорвало в клочья крылья своих обитателей – ангелов, и теперь как разошедшийся птичник на птицекомбинате, — взметывало перья окрест, похваляясь своей кровожадностью. Но кровожадность эта была благородная и грустная. Из скопища снежинок вырывался луковичный свет, как счищенная шелуха, он становился то пурпурным, то в порыве ветра – приглушенно-сиреневым. София не могла оторваться от этого зрелища. Ветер вновь переменился, и ей показалось, что снег идет вверх, и она вместе с городом, окруженным неразмыкаемым бором на пути к Стылому Океану, падает в небо. Все смешалось, и в этом буйстве, которое язык не поворачивался назвать метелью, казалось: Вселенная уменьшилась до отражения Софии в оконном стекле.

Время стекало со дня медленно – до часа заката – пяти часов – и встречи с Аброй оставалась целая вечность.

Почувствовав необходимость выговориться, она написала Волобуевой – та откликнулась тотчас же – сказала, что на физкультуру оставаться не будет, у нее освобождение, значит, дома она окажется около полудня. София в ответ набрала: да, она согласна «порубиться с ней в плойку». Ей просто нужно было увидеть кого-нибудь перед смертью, услышать что-то важное – и, хотя она не встречалась с Волобуевой уже две недели, она до сих пор чувствовала к ней пережиток дружества – привычку быть собой рядом с ней.

София вошла в комнату младшего брата, разобранный звездолет давно обратился в линкор – и линкор этот получил пробоину в правом борте. Повсюду были разбросаны игрушки: даже на Павле Игоревиче отразились невзгоды дома, он почувствовал, что может спокойно отлынивать от своих обязанностей. Глаза встретились с пустым взглядом большого плюшевого медведя – и София тут же поспешила выйти из комнаты.

В прихожей под линолеумом что-то затрещало, в голове ящерицей извилась мысль: а что если это он? Пришел за ней раньше времени, чтобы сказать, что она заслужила освобождение без смерти, что он любит ее давно и сильно – и что их жизнь будет не похожа на жизнь ее родителей? «Нелюбящий сам себя обрекает на казни», — так писал он неделю назад. Безропотное приятие его ума, нетерпеливое ожидание встречи с ним и изредка – раз в десятый – не доведенные до конца представления о смерти. То ей казалось, что она упадет в сугроб, который смягчит удар, и останется жива, то представлялось, что он подхватит ее за руку, а то – что на похоронах она услышит в заколоченном гробу, как запричитает ее мать, как встанет перед всеми на колени и скажет: «Я шлюха, я плохая мать, прости меня, Игорь, прости меня, Павел Игоревич…». И весь город загудит, и время застынет, и буран не прекратится никогда – и не потоп водный заполонит землю, но снежный вихрь – за нее – безвинно умершую Софию, за нее – лебедя и ее непокорную тень.

София одевалась очень медленно. Она как будто бы первый раз видела шкаф с одеждой, плакаты и рисунки, развешанные по стене: вот глиняные головы, вот таежный олень – по-прежнему лучший ее рисунок, который она сделала для бабушки. И все равно было в нем что-то пластмассовое, что-то напряженно-ненастоящее, как будто в ней самой был предел нелюбви, через который она не могла перейти, иначе бы она перестала быть собой.

Наверняка вот сюда,  в эту комнату, поставят гроб и пригласят одноклассников, Сергей без стеснения будет плакать навзрыд, Впадина молча будет стоять перед шкафом и рассматривать разложенные на столе рисунки синих китов. В ней наверняка зашевелится подозрение, она расспросит отца о них, скажет Щепке, что, возможно, виной всему группы смерти. И так хороша будет эта мысль, что за нее сразу же все ухватятся. Во всем виноваты злоумышленники, что свергают с путей истины наших детей, это не мы лицемерны, это дети наши глупы и легко внушаемы.

Снежинки весело секли ей лицо, София полной грудью вдыхала резкий, морозный воздух, и ей казалось, что она никогда прежде так глубоко не дышала. Вот тропка, исхоженная мимо качелей, скамьи с буграми снега на досках, кое-где попадались собачьи следы и желтые провалы от струй: и такой отчетливой, такой полной впечатлений казалась дорога до дома Волобуевой, словно София шла не по городу, а по своему забытому детскому сну. Взгляд хватался за идущие дымы из выхлопных труб, за синие пятна стрекочущих в боярышнике сорок, за важных голубей, обихаживающих круглые люки, и воробьев, слетающихся стаями на сточный парок.

Даже запах в подъезде Волобуевой был не просто кисел, как прежде, а напоминал о шкафах в доме бабушки, о чем-то недосягаемом и навеки потерянном, как будто воспоминания целого рода воскресали в этих запахах, но что они значили, кто их воскрешал, София не знала и не могла знать.

— Ты чего рассиялась так? С Русланом-таки замутила? – с порога спросила Волобуева и улыбнулась своей толстой, настырной улыбкой.

София была готова простить ее за глупость и порочность, за выродившуюся их дружбу, сказать, что единственного ее возлюбленного зовут Йах, и сегодня она будет с ним, потому что ни Руслан, ни Сергей не жили две тысячи лет, и не обещали ей смерти и воскресения. Но Волобуева все равно бы ничего не поняла – ее лицо лоснилось в замызганном свете прихожей, за месяц она набрала вес, и прежние ямочки теперь оврагами врезались в ее щеки, когда она улыбалась.

Навстречу ей выбежал седой тибетский терьер по кличке Валентин, Волобуева зашикала на него, подцепив ногой за живот, убрала с прохода в прихожей аляповатой, как и всё в этом доме, полном достатка и безвкусицы. Вот зеркало, заставленное флаконами, частью обрушившимися, розовыми и сиреневыми, вот черные сапоги с высокими голенищами, обвившие поставец из красного дерева. Тут же – по пути в гостиную – секретер с распахнутыми дверцами, во внутренности которого было вглядываться столь же мучительно, как думать: «Почему богатство так отличается от умения распорядиться им?».

Сначала Софии было радостно видеть Волобуеву, но, пока та вытягивала из ящиков джойстики для приставки, разминала пухлые кресла, и походу рассказывала о сдаче крови, эта радость недоуменно улетучилась. Ей показалась странной мысль, что именно так она проводит последний день своей жизни – не совершает безумный поступок, не рисует самозабвенно китов, – а сидит перед Волобуевой, ждет, пока та запустит игру, и качанием головы отказывается от щербатой пиццы со скукожившимися кругами ананасов.

— Пять сек, Софа, пять сек, — приговаривала Волобуева, и София представила, как говорит ей, что сегодня она сбросится с водонапорной башни. Волобуева механически переспросит ее: «С заброшки?». София кивнет головой и примется ждать, но ничего не дождется, тогда она скажет, что последние два месяца она готовилась к смерти, хотя и не хотела умирать, просто всеобщая слепота и глухота… Волобуева перебьет ее и вставит свои пять копеек: «Да, учителя в школе совсем озверели. Особенно Щепка, ты видела, какие у нее ботфорты, это просто зашквар!». И все будет кончено.

— Ну, садись, чего залипаешь, Софа?

София устроилась сперва на кресле, затем сползла на ковер, опершись спиной о переднюю обвязку сиденья, Волобуева села рядом с ней.

— Ну, запускай!

Джойстик в руках был податливый, как глина, плечо Волобуевой было чувствовать брезгливо и странно, но затем, погрузившись в экран, София ощутила приятность этого прикосновения. Сочетание кнопок А, В и С, раз-другой-третий, и мир экранный и мир заброшенной водонапорной башни поменялись местами. Волобуева кричала: «Ты видела, как я ему втащила, Софка, видела?». И тот, чьими действиями управляла Елена, рассекал киркой череп восставшего из мертвых человека надвое, и повидлом брызгала кровь, сливовыми пастилками во вскрытом животе дрожали внутренности, и Волобуева истошно смеялась. А в том мире, который на этот час стал действительнее, чем мир здешний, мертвецы пребывали вновь и вновь из лесу, из города, стоило зазеваться, как они выскакивали из кукурузного поля, выползали из отверстых канализационных люков. И, пока прямая загрузки набухала красной чертой, София подумала, что и ее воскресение из мертвых будет таким же: она умрет, но не полностью, станет живым мертвецом в перевернувшемся, так не ставшем на место мире.

От игры их отвлек звонок матери Волобуевой, в прихожей затявкал Валентин.

— Всё, облом, родаки идут. Тихо там, Валя! – закричала Волобуева запертому в прихожей псу.

На пороге она спросила Софию:

— Ну что, доставило тебе?

— Да, хорошо, — ответила София и погладила по холке подбежавшего к ней терьера.

Когда случится то, что случится, Волобуева наверняка будет прокручивать в голове этот день, может быть, даже станет винить себя, воображать, что могла отговорить Софию от ее поступка, который сейчас после полуторачасовой игры казался недосягаемым. Голова была ватной, но выйдя на улицу, София почувствовала облегчение и представила, как сквозь густо валящий снег укладывает прохожих из пистолетов, пробивает шины стоящим подле машинам, разбивает оконные стекла.

В порыве затухающего возбуждения она взглянула на сотовый: два тридцать, до смерти оставалось два с половиной часа. Она повторяла: «Два тридцать, два тридцать, ровно половина времени», — и чем дольше она повторяла это про себя, тем отчетливее понимала, что не хочет умирать. Этот город, этот снег, который лепил из него двойника, ее отец, который страдал и которому она не могла помочь, потому что в глубине души ей приятно было его страдание… всё это… нет, она не хочет расставаться с ними. София сняла митенку, подставила ладонь под кружащиеся снежинки – «крупный снежный скот» – и ощутила их таяние на коже, как свои бесчисленные смерти.

Дома в прихожей ее ждала мама.

— Почему ты вышла из дома, да еще в метель? Может быть, ты притворяешься, что болеешь? – начала она с порога.

— Мне нужно было сходить к Елене за домашним заданием.

— Она, что, не могла тебе его скинуть по сети?

— Не могла.

Мама колючими глазами смотрит на то, как София снимает отороченные мехом полуботинки, расстегивает пуховик.

— Я оставила таблетки на столе.

— Спасибо.

— Я вижу, ты прибралась.

— Да.

— А еще я нашла вот это, — и в ее сухих руках появляются таблетки, которые она давала Софии последние дни, — что-нибудь хочешь сказать?

Сухая женщина смотрит на нее, в ее руках друг о друга ударяются белые сказочные бобы – такие в рот взять страшно, но все-таки она выдерживает ее взгляд, хотя прежняя, уличная растроганность чувств и обращается в домашнюю раздраженность.

— Послушай, дочка, если у тебя что-то случилось, и ты что-то хочешь сказать мне, я всё приму. Если это мальчик, то так и скажи, если что-то со школой, то и здесь я тебя пойму. Просто не молчи. Может быть, я плохая мать, ведь мы так редко остаемся с тобой наедине, но, пожалуйста, послушай меня. Я люблю, что бы ни случилось, я буду любить тебя…

Играет Моцарт из заднего кармана, мама с недоумением смотрит на сотовый, затем в глаза Софии, говорит ей: «Одну минуту», — и выходит в гостиную, затворив за собой дверь. Там она шепчется с тем, на кого она променяла дочь, причмокивает, а София смотрит на растекающуюся лужу от подошв полуботинок. Мама появляется в прихожей спустя минуту.

— Прости, пожалуйста, мне еще нужно забрать Павлика из сада, — говорит она, как будто это оправдание за то, что она ушла говорить со своим мужчиной в гостиную.

— Ничего, мама, все хорошо.

— Ты уверена… милая? – с нажимом выговаривает мама.

— Уверена.

— И что у тебя произошло – ты не скажешь?

— Просто мне нужно готовиться к олимпиаде по химии, а у меня нет сил…

— Ты моя умница, — мама прижимает ее к своему каменному телу, — я верю в тебя, отлеживайся, хорошо? Больше никуда сегодня не пойдешь?

— Никуда, мама, — и повторила с придыханием, — никуда.

Спустя полчаса мама отправилась за Павлом Игоревичем в детсад. София, сидя на кухне, приканчивала вилкой на блюде макароны, которые мама называла «пастой», ей вдруг стало тоскливо от того, что она не поговорит перед смертью с отцом, сейчас она особенно остро чувствовала желание сообщить ему нежность, но сердцем понимала, что и это будет напрасно. В десятый раз задала себе вопрос: «Зачем? Зачем она поступает так, как велит ей Абра?». И в который раз по-новому ответила на него: так было определено с похорон бабушки – бесконечностью недомолвок и событий.

Перед выходом на листке, заготовленном для предсмертной записки, она набросала тонким карандашом лебедя, а тень под ним обозначила дрожащим, штрихованным треугольником.

На лестничной площадке кнопка вызова лифта не работала. Про себя София прошептала: «Не ходи, это знак», — но, помедлив, лишь улыбнулась вырвавшемуся шепоту. Запахи подъезда были резки, вторгались в ноздри, будто тоже пытались отговорить ее. Этажом ниже она ощутила смрад волглого запаха от штукатурки, высохших плевков, душок из мусоропровода, чад потушенных окурков, размещенных в подложке на подоконнике, стойкий, рвотно-нафталиновый и в то же время неуловимый дух чужих квартир.

На первом этаже ей представилось, что за дверью притаился оживший мертвец, София осторожно потрогала тьму преддверья, оттолкнула от себя тяжесть металла – и вновь оказалась застигнутой метелью.

Метель неистовствовала, машины со смородиновыми огнями заднего хода, пробивавшимися сквозь снег, останавливались перед светофорами. Идти было тяжело, София подняла над головой руку. Воздух посерел, стал расхлябанным и рыхлым, и даже сквозь всеобщую белизну, опустившую небо на высоту ЛЭП, затемнявшую окрестные дома, чувствовалось приближение вечера.

Ключи в кармане Софии были как закоченевшая полевка. Сосны новостроенным желтым забором высились впереди, в этом бору проходили школьные занятия по физкультуре. Срывались шишки, гнулись стволы, но снег, падавший и падавший, будто от самой земли, делал эти звуки беспомощными – так лепетал Павел Игоревич во время ссор родителей.

И Софии представилось – вот она идет свой последний путь, несет в себе холодную жалость к мириадам умерших до нее существ – и этот путь наполнен высоким смыслом, потому что она первая за две тысячи лет воскреснет и станет жить среди людей, которые о смерти даже задуматься бояться. И будет учить их – без страха и веры, но с уверенностью и любопытством. И тогда люди отринут страх, и будут добровольно уходить из жизни, а, уходя, воскресать, – и больше ничья осознанная жизнь не прервется, потому что так хочет она, потому что имя ей София – мудрость Божия.

Наконец, показалась улица, за которой тянулись железнодорожные пути и кладбище, а дальше город обрывался. Вывески в метель стали не читаемы, и если бы всю предыдущую неделю София не гуляла здесь, то она бы не знала, в какой стороне стоит водонапорная башня. Даже на освобожденной от камер и пешеходных переходов дороге – машины, включив противотуманные фары и дальний свет, гуськом тянулись сквозь буран. Люди не попадались на глаза, черная собака, шерстяным клубком выкатившаяся из-за гаражей, подбежала к Софии, замахала хвостом и так же незаметно скрылась за сугробом, окруженным покрышками.

София опустила голову, поелозила руками по шапке и подняла капюшон, посмотрев вперед, она различила – как огромное распятие – очертания водонапорной башни. От отца она знала, что ее высота двадцать пять метров, много это или мало? Чтобы умереть – самое то, высота девятиэтажного дома, но отчего отсюда башня казалось такой низкой, будто облепивший ее снег погружал ее целиком в землю?

София с трудом отыскала дыру в рабице, отогнула сетку еще выше и, нырнув в нее, оказалась на территории упраздненного водозаборного узла. Она оглянулась вокруг – никого, никаких следов на снегу; «Должны быть, еще рано», — подумала она и прошла мимо одноэтажных строений с заваренными входными дверями – когда-то здесь работали люди, следившие за насосами, теперь это были домовины. По пути к башне в яме, заваленном снегом, она увидела ручки перевернутой тачки; с обрубленных труб водоподачи на стенах зданий свисали огромные, крючковатые, как сосновые сучья, сосульки. Ноги чувствовали стоптанную тропу по пути к башне, кто-то время от времени бывал здесь.

Вдруг Софию охватил страх, а что если вместо Абры она наткнется в башне на сбежавших зеков? – она помнила, что они приложили руку к возведению водонапорной башни после войны, — что если они сделают ей что-нибудь ужасное? Осознав страх, она заулыбалась, и ей тут же стало стыдно за редкость и нелепость своих чувств, которые в отличие от мыслей появлялись в ней всегда некстати и невпопад. Она собиралась умереть через полчаса, и все равно боялась тех, кто может причинить ей смерть.

К кирпичной стене башни был прислонен ржавый электросетевой шкаф, до дугового замка занесенный снегом, он будто бы вмерз в стену, а снежная шапка на нем никак не могла соединиться с сугробом.

София добралась до двери, толкнула ее изо всех сил, но дверь не подавалась. Как же так? Неужели кто-то запер ее? Опустив рукава до самых пальцев, она толкала и толкала стальную дверь, но она отзывалась лишь гулким, гхекающим звуком, как будто там – внутри башни, упав с лестницы, лежал старик-подранок, кряхтел и мешал зайти ей вовнутрь.

София снова испугалась – на этот раз того, что Абра, завидев ее издали у входа, не станет приближаться к ней. Проваливаясь в сугроб, София обошла вокруг башни, но нигде второй двери в нее не было, только высоко над ней – в два ее роста – вделанный в кирпич серел круглый блин нивелировки. Надпись из-за налипшего снега была недоступна глазу, лишь буквенное сочетание: «иверка», — и число семнадцать. Вновь оказавшись перед дверью, София выдохнула, с досады прислонилась к металлу, взялась за ручку, потрясла ее – и в отчаянии рванула на себя. Дверь легко подалась.

В башне было темно, приямок, где прежде стояли насосы, был завален мусором: опустошенные пачки сигарет, бутылки из-под пива, скомканная фольга из-под шоколада, разодранные надвое упаковки кондомов с зубчатыми краями. Глаза Софии скоро привыкли к полумраку, на противоположной от входа стене виднелись тумблеры без рычагов, под ними начиналась лестница, ведущая наверх.

— Есть кто-нибудь здесь?

Голос ее метнулся вверх и где-то в середине башни остановился.

Лестница была с бетонными ступенями, края их не скрошились, перила чугунные и ржавые – без сохранившихся деревянных поручней, хотя, может быть, здесь их никогда и не было. Софии было приятно замечать, что она способна задумываться над устройством лестницы, как будто ее впечатлительность могла жить вне нее.

Миновав пролет, София вчиталась в надписи на стенах – на частью обвалившейся кирпичной кладке: «И для твоего блага боги пошли и разрушили Смерть, и убили Тьму. И я пришел, чтобы избавить тебя от зла, и потому я открою врата в каждое небо и представлю тебя Отцу твоему – и станешь ты перед ним в чистых одеждах». Шрифт убористый, готический: пахнуло близостью Абры. И задумавшись над этими словами, София вдруг почувствовала, что ее руки в митенках наконец-то отошли от холода: внутри башни, несмотря на то, что окна в ней были без стекол, – обыкновенные провалы в крошащихся, армированных прутьями, красных кирпичах, — было теплее, чем на улице. Снег залетал в окно, но не задерживался на ступенях, а устремлялся вниз – в приямок, от которого пахло сыростью и теми семьюдесятью годами, которые прошли со строительства башни и основания города.

Чем выше София поднималась, тем дольше она задерживалась у окон. Свистела метель, надрывалось небо, где-то за предместьем зажигали свои глаза жилые дома, а над ними красной вспышкой, делавшей буран празднично-рождественским, вспыхивал огонь с нефтехимического комбината. Школы отсюда не было видно, как и дома умершей бабушки.

Вниз, с помещения под баком, к приямку спускалась необрезанная запорная арматура. На ней кто-то сделал блестящие засечки.

Дыхание участилось, когда она вдруг приметила рисунок синего кита, а над ним – плыл белый лебедь – и тень его сливалась с китом. София поспешно отвернулась от них.

Мелькнула надпись: «Башня эта – чудо, ты явился в мир. Что ж, беги отсюда, пока полон сил».

А вот знак Абры – обнаженный мужчина с головой петуха и змеями вместо ног, вместо Горгоны на нарисованный углем щит прикреплен осколок зеркала. София посмотрелась в него и невольно убрала волосы со лба, прижатые вязанкой.

Покореженные счетчики, ставшие расходомеры. Шаги громом отдавались в ее ушах, как будто она шла по утробе животного, которого боялась разбудить.

Наконец, она оказалась в галерее под баком. Он был напрочь проржавевший, бурый, как усы Гильзы. С правой стороны показалась маленькая винтовая лестница, на баке выскоблено: «Дальше Смерть».

София не могла ни о чем думать, она обратилась в сплошное любопытство – и вся ее жизнь, такая бедная на чувства, вдруг заиграла полнотой, воспоминания стали необыкновенно выпуклы, казалось, что в таком состоянии можно пребывать вечно. Она стала непосредственно собой, как будто предыдущие шестнадцать лет были лишь приготовлением ко мгновению чистого созерцания, приятия себя такой, какой она была, и ей на пять-десять секунд показалось, что ей необязательно сейчас даже быть, чтобы быть собой. Как будто она была вне себя. Как будто она скорее была этим ржавым баком, чем Софией Рубиной или Леной Волобуевой. И это чувство собственной полноты и одновременно собственной неважности подкосило ей ноги, она оперлась на перила. Лестница, отлетая ветхой краской, заскрежетала и сдвинулась с места.

«Неужели сейчас?», — мелькнуло в голове, и от третьего за десять минут страха – она, преодолевая в прыжке четверть лестницы, быстро выскочила на крышу над баком. Небо опрокинулось на землю, поручней, отделяющих ее от падения, здесь не сохранилось, София отшатнулась к краю бака, внутри – ничего, только огромные скобы по его краям, на дне из снега выглядывают осколки кирпичей и щебень. Город отсюда казался поверженным метелью. Чтобы удостовериться в своем бытии, София выдохнула парок изо рта. Он был чахлым.

«Что же дальше?», — подумалось ей, и губы вопреки тихой мысли высказались вслух:

— Есть здесь кто-нибудь еще?

Хруст шагов за спиной. Нет-нет, никого здесь не может быть. Откуда? На баке – уютные заклепки – что узор на шоколадном торте.

— Есть здесь кто-нибудь? – повторился вопрос, и София, оборачиваясь, с ужасом поняла, что это не она задала его во второй раз.

Кутаясь в охровое утепленное пальто, перед ней стоял Сергей, он переминался с ноги на ногу, а на голове его была ушанка, не подходящая к образу, нос покраснел, глаза порхали белым, он явно дожидался ее здесь.

София вскрикнула, оправившись:

— Что ты здесь делаешь?

— Послушай меня… — стал умолять Сергей.

— Почему ты здесь?

— Ты ждала кого-то другого?

— Не твое дело. Просто нет слов, — София всплеснула руками – и что никогда прежде с ней не случалось – от досады зарычала. Метель ответила ей глухотой.

Сергей снял ушанку с головы, как-то расколото улыбнулся, бросил вниз ушанку с башни в белесую пустоту и спросил:

— Не узнаешь меня, София?

— Конечно, узнаю, ты же…

— Нет, ты не так меня узнаешь. – Метель разметала его пепельные волосы. – Ты узнаешь во мне кого-то еще, кроме меня?

Догадка блеснула в ее глазах.

— Ты следил за мной… нет, ты вскрыл мои пароли, вот почему ты здесь! Браво, браво, Сереженька!

Он затих, и, набухая, будто увеличиваясь в размерах от слова к слову, произнес:

— Я – мир от мира, что станет новым миром. Я – тьма, которая родила свет, я – тот предел, за которым начинается беспредельное. Я – сердце, что бьется раскаленным солнцем. Я знаю будущее и прошлое, которое снова станет будущим. Я – Абраксас Йах.

Молчание. В баке слышалось падение снега. Метель ослабла. Небо прильнуло серыми ушами к ним двоим.

— Ничего не скажешь?

— Зачем? Зачем был этот маскарад? – прошептала София.

— Просто я люблю тебя, а ты презирала меня незаслуженно. Ты полюбила Абру, а теперь оказалось, что твой возлюбленный – часть твоего нелюбимого. И неужели ты действительно думала, что я допущу твою смерть? Я? Допущу твою смерть?

— Ты больной. Просто больной.

Сергей сделал движение, София отшатнулась от него, он продолжал настигать ее, говоря, что любит ее, что они должны быть счастливы, что все было огромной и беспричинной шуткой, которая обернулась любовью к ней, и что игра не может быть выше жизни. Внезапно откуда-то снизу послышался шум, залаяли собаки (та черно-шерстяная, которую она видела по пути к башне), в сумеречное небо поднялся свет от фар, и кто-то закричал, как будто не им: «Оставайтесь на месте! Оставайтесь на месте!». И другие голоса-подголоски засипели: «Они наверху, наверху». И башня внезапно стала громкой, и весь водозаборный узел стал суетно-живым, так что Софии на мгновение показалось, что она сорвалась с башни, и все происходящее теперь – видение, которое она переживает, лежа и умирая в сугробе.

— Надо же, они все-таки нашли нас. Ну что, Софушка? Смерть и воскресение. Любовь и вечность, — Сергей протянул ей руку, — пойдешь со мной?

Она мотнула головой, попятилась, захрустела за спиной снегами.

— Чего ты боишься, Софушка? Ты боишься умереть? Или просто умереть со мной?

— Пожалуйста, нет-нет-нет…

— Какая жалость. Какой актер… Как ты вообще сможешь после такого жить? – И Сергей, распадаясь лицом, снег засекал его насмерть, весело распахнул пальто и ступил на край водонапорной башни.

И последнее, что помнила София перед тем, как пришла в себя  в палате с треугольным, орхидеевым светом, тянущимся по полу от двери – красивого мальчика, бросающегося с башни головой вниз – как ныряльщик за жемчугом, как что-то бесчеловечное и уверенное в своей неколебимости, как Абраксас Йах, ее Создатель.

2018 г.