Сергей Кубрин

Глава 8

Ля иляха илля Лах

Они договорились встретиться в мастерской напротив мечети. Ильшат предупредил, что у него много дел, но для Риты он всегда готов найти время.

            Ровно в шестандцать-ноль-ноль запел мулла, или кто-то там. Рита не знала наверняка.

            «Аллаху Акбар», — кричали сквозь динамик.

Она подумала, что голос наверняка записан, ведь никто не будет специально надрываться в назначенный час и призывать правоверных к молитве.

            «Ля иляха илля Лах», — слышала Рита, хотя не знала, правильно ли воспринимает священный текст.

            Руслан молился пять раз в день. Он специально приезжал с работы, принимал душ и закрывался в комнате, чтобы неверная Рита не могла помешать. Он вставал ночью и тоже молился, а потом молился утром и в обед, и так каждый день.

По пятницам Руслан посещал мечеть. Рита смотрела на остроносую башенку из красного кирпича с полумесяцем на вершине. Она проходила здесь каждый день, когда шла на работу, и представить не могла, что обычная мусульманская церковь – так неуклюже Рита называла мечеть – сможет забрать ее Руслана.

Ильшат вышел в рабочей одежде. От него пахло машинным маслом, на лице тосковала свежая краска.

— Почему не молишься, Ильшат? Время священной молитвы.

— Здравствуй, Маргарита. Да вот, видишь, ты пришла. Не до молитв.

— И между молитвой и мной ты выбрал, конечно, меня?

— Непозволительно молиться грязному. К Аллаху надо приходить чистым.

— Согласна, — улыбнулась Рита.

— А что, я сильно грязный, да? – смутился он. — Извини, работа.

Он предложил пройти внутрь и поговорить спокойно в каптерке. Рита согласилась выпить чай, потому что с утра ничего не ела. Как всегда забыла позавтракать, пропустила обед, и теперь даже голый чай как-то приятно оседал внутри.

            Ильшат задумчиво курил. Рита попросила сигарету, тот не возразил. Пожалуйста, на здоровье, разве жалко.

            Спросил, как у нее дела.

            — Ну как дела, Ильшат. Плохо, конечно. С тех пор, как он уехал, места не нахожу. Я не знаю, что делать. Я просто в растерянности. Считаю себя виноватой.

            — Не начинай. Никто не виноват. Он совершил правильный поступок. Настоящий шаг настоящего мусульманина. Правда, Руслан так мечтал, что ты тоже поедешь. Ты, ваш ребенок. Для него это важно, понимаешь?

            — Понимаешь, — повторила Рита.

Ильшат стал рассказывать, как дорог ему Руслан, и как важно вовремя понять свое истинное предназначение.

             В каптерку зашел молодой парень. Очередной правоверный, который тоже, наверное, готовился к священной войне. Ильшат сказал, что сейчас не время. Парень тоже заметил Риту и поздоровался, наклонив голову.

            — Иншала, — ответила она.

            Парень улыбнулся, взял со стола разводной ключ и ушел.

            — Неплохо, — оценил приветствие Ильшат.

            — Стараюсь, — гордо заявила Рита, — пробовала читать Коран, не получается. Боюсь.

            — Боишься?

            — Ильшат, я же понимаю, зачем он уехал. Меня с работы погнали. Думают, он террорист. А ведь это правда. Он же террорист. Вот и боюсь.

            — Глупая! Какой террорист? По-твоему, терроризм – это что?

            Она смущенно задумалась.

            — Терроризм – это устрашение. А мы… Руслан… мы боремся за справедливость. Мы хотим всеобщего мира и правды. А ты говоришь…

            Рита вздохнула.

            — Знаешь, Ильшат. Я тебя, конечно, должна ненавидеть. Ты уж извини. Руслан с тобой связался, и теперь он где-то не пойми где. Ты мне всю жизнь испортил. Но, пожалуйста, ничего сейчас не говори. Я хотела сказать… хотела сказать, ты единственный человек, кому я могу признаться.

            Ильшат внимательно слушал.

            Она вдруг замолчала и заводила ложкой. Весело закружились чаинки.

            — Что ты хочешь?

            — Я долго думала. Я ходила… я платок купила. Читала Коран. Я даже кому-то написала, какому-то… как же его… Ильшат, я ради семьи готова на все. Кажется, я хочу стать мусульманкой. Наверное, мне стоило раньше принять ваш ислам. Сейчас бы все было хорошо. Руслан бы остался со мной. И дочь была бы рядом.

            Она забыла слова Габидуллина и теперь так откровенно говорила, что Ильшат от наслаждения опять достал сигарету.

            — Что мне нужно сделать? Давай сходим в мечеть? Хочешь, я поклянусь при тебе на каком-нибудь Коране?

            Ильшат усмехнулся. Он предложил поехать к нему домой, чтобы обсудить все тихо и спокойно.

            — Я устала ждать. Я не могу сидеть на месте. Я должна вернуть свою семью. 

            Он еще помолчал сколько-то, докурил и ответил.

            — Не очень-то просто стать мусульманкой. Ты должна понимать, что это серьезный выбор. Недостаточно просто одного решения, нужно быть готовой к строгому исполнению религиозных норм.

            — Я понимаю, понимаю. Честное слово. Я обещаю, что прочитаю Коран. Все, что угодно прочитаю.     

            — Пока не читай, я сам подышу тебе нужный перевод. Арабский ты все равно не знаешь, будешь читать на русском, — оживился Ильшат.

            Он кому-то позвонил и спросил, остались ли брошюры. Перешел на татарский или какой-то другой мелодичный язык, потом обратился к Рите, не прекращая телефонный разговор:

            — Ты крещенная?

            — Да, — растерянно ответила Рита, — но разве это имеет значение?

            Он положил трубку.

            — Это немного осложняет ситуацию. Ты носишь крест?

            Она ответила, что сняла крестик лет в шестнадцать, потому что не верит в Бога.

            — Как же ты хочешь принять ислам, если не веришь во Всевышнего? Я не понимаю тебя, дорогая Рита.

            — Я поверю обязательно. Ты только скажи, что делать. Мне без разницы в кого верить. В Бога ли, Аллаха, хоть в кого…

            — Вах, — подскочил Ильшат, — перестань немедленно, я прошу тебя. Ты сама сейчас все портишь. Не говори таких слов никогда, слышишь?

            Она недолго молчала.

            — Ладно, хорошо. Я все поняла.

            Ильшат держал грамотную паузу. Сквозь открытое окно по-прежнему доносился громкий молитвенный голос.

            — Почему ты не молишься, Ильшат? – опять спросила Рита.

            — Я молюсь.   

            Она упорно молчала – слов не осталось. Ведь сказала все, что могла и, может, больше, чем требовалось. Призналась в страшном, самовольно решилась на собственный ужас. Руслан настукивал пальцами по столу. Рита пыталась разобрать, что за мелодию он исполняет. Не смогла. Решила, что именно сейчас он и молится – ведь можно, скорее всего, молиться про себя и вовсе необязательно идти в мечеть или закрываться в комнате.

            Она сама не поняла, как пришла к этой мысли. Никогда раньше даже не задумывалась о тайне молитвы, а теперь вот такие понятные мысли пришли к ней. Стоит ли вообще идти куда-то и что-то делать, чтобы стать мусульманкой. Недостаточно ли почувствовать что-то особенное в душе.

            Рита знала, никакого Бога не существует. Реальна лишь ее семья: любимый муж и родная дочка. Действительна беда, которая пришла, и выбор, который она принимала.

Спросила, давно ли он общался с Русланом.

            — Давно, — не соврал Ильшат, — с тех пор, как уехал, только однажды звонил.

            — И как? Радуется новой жизни?

            — Новая жизнь – впереди. Мы все идем к этому. Сейчас не самое лучшее время, но мы знаем, что победим. Руслан борется за правду.

            — А девочка?

            — Я не знаю, — ответил Ильшат, — честно.

— Поговорить бы с ней. Там же война, там одни бомбежки. Как я могу жить, если моя дочь – там, под вечными обстрелами.

            Ильшат спросил, готова ли она уехать? Не раздумывая, Рита кивнула. В любое время. Хоть сегодня.

            — Понимаешь, я должен с людьми пообщаться, поручиться за тебя.

            — Может быть, нужны деньги?

— Нет, — категорично отрезал Руслан. — Финансовый вопрос на мне. Но ты должна будешь доказать, что достойна стать частью новой жизни.

            Он мог бы ничего не говорить. Рита изначально понимала – придется делать что-то еще. Так просто ничего не случается. Особенно при общении с такими, как Ильшат.

— Не думай, что я какой-нибудь преступник. Я просто должен знать, что ты действительно готова. 

            Рита подняла руки. Забирай меня, делай, что хочешь.

            — Я подумаю, что ты можешь сделать. Для нас. Для всех. Да?

            — Да, — согласилась Рита.     

            Он пообещал, все будет хорошо, и в это обещание Рита почему-то поверила. Во всяком случае, она хотела теперь надеяться на лучшее.

            Они вышли на улицу. Молитва утихла, и стало легче дышать.

            — Откуда столько снега?- удивился Ильшат, будто не видел его раньше.

            — Да, — согласилась Рита, — снежная зима. Хорошая.

            — Будет еще лучше. Ты, главное, успокойся. Правильно, что пришла ко мне. Верно, что решила. Будет нелегко, но твой выбор оценят по заслугам.

            — Аллах оценит? – улыбнулась Рита.

            Ильшат сказал, ему нужно работать, извинился и ушел.

            Рита гуляла по городу, счастливая и довольная. Она верила, что скоро увидит Руслана. Теперь, когда она заняла его сторону, когда попыталась понять его новый внутренний мир, разве сможет он удержаться, разве не захочет услышать любимый голос, разве допустит, чтобы их любимая дочь осталась без матери. Рита уже видела, как садится в самолет и летит над облаками. Она ни разу не летала, но теперь не боялась ничего. Особенно сейчас, когда страшное будто бы осталось позади, словно отпустило ее, несчастную, и сказало – живи, так и быть.

Потом позвонили. Закончилась мелодия радости, и снова стало тяжело. Она сказала, что должна подумать.

Ильшат предлагал пронести взрывчатку в отдел полиции.

— А потом ты улетишь. Руслан тебя ждет.

***

            Тимурыч сказал – делай, что хочешь, но успокой свою мамашу.

            — Тимурыч, она не террористка. Сколько раз повторять?

            — Мне без разницы. Сегодня – жена террориста, завтра сама наденет платок, и Аллах Акбар, приехали.

            — Причем тут Аллаху Акбар? Ты же сам наполовину татарин, зачем так?

            — Знаешь, Габидуллин. Для меня всегда интересы государства были выше личных. Так что оставь свои религиозные настроения при себе. Мне сейчас в Москву докладывать, как ты тут работаешь по ПравоВере. Что с Ильшатом?

            — Скоро будем брать.

            — Ты уверен? Мне так и говорить – скоро будем брать? Когда скоро, Габидуллин? Что в твоем понимании – скоро? Сегодня? Завтра? Через год?

            — На днях.

            — В пятницу сам выйдешь на связь и доложишь. Пусть московские генералы посмеются. Расскажешь им про то, какой ты замечательный мусульманин.

            — Тимурыч…

Он пробовал заняться другими делами. Но стоило сесть за работу, думал о Рите.

            Завывало под сердцем, раздавалось в груди. Его много лет учили контролировать любые эмоции. Лучшие психологи в академии объясняли, где прячется зародыш каждого чувства.

            — Помните, даже простая влюбленность – уже нарушение психики. Нельзя, чтобы внутри вас жила катастрофа.

Это было давно и, может, Габидуллин что-то забыл, а что-то придумал. Или состарился, забурев и растолстев, физически и внутренне, когда умения и навыки забродили под градусом относительно спокойной неповоротливой жизни.

            Он не помнил, как наверняка проявляется любовь. Он знал, что любовь, как болезнь, проступает внезапно и живет сколько-то, пока не сразишь ее временем. Еще знал, что любовь обязательно проходит, но оставляет за собой неизлечимую память.

            Зачем он думал об этом сейчас.

            В кабинет к нему постоянно заглядывали. Габидуллин закрылся изнутри – задергали вконец ручку. Потом раскрыл дверь настежь, но Тимурыч потребовал закрыться, потому что режим секретности никто не отменял.

            — Ты работать собираешься?

            Габидуллин не ответил.

            — Знаешь, я тебя освобожу ото всех дел. Я тебе отпуск дам, санаторий оформлю. Я тебе премию выпишу, двойную – знаю, как провернуть с бухгалтерией. Ты мне только закрой это сирийское дело. Найди Ильшата, найди эту увезенную девочку, успокой потерпевшую. 

            — Да зачем мне отпуск? — махнул Габидуллин.

            — Меня это мало интересует. Меня волнует только «ПравоВера» и сирийское дело. Ты понял?

            — Тимурыч, ну, каждый день одно и то же.

            — Еще чуть-чуть, и об этом напишут. Появится какой-нибудь хрен с горы и расскажет обо всем. Ни одни связи не помогут. Какой-нибудь молодой писака. Их сейчас знаешь, сколько? Все пишут и пишут, как будто нечем другим заняться. Вот кто-нибудь из них и напишет. Про нас с тобой. Про твою сумасшедшую мамочку с ребенком.

            — Тимурыч, какой ты беспокойный. Честное слово.

Весь день Габидуллин просидел в кабинете. Он курил, не выходя во внутренний двор, избежать бы только встреч с коллегами и вынужденных разговоров об утренней истории. Экран монитора смотрел на него россыпью ярлыков на рабочем столе, потом пустым вордовским документом. После обеда он открыл свежий обзор судебной практики и растворился в строгих процессуальных рамках.

            Сердце стучало и стучало. Он чувствовал, как бьется внутри кулачок, тихонечко, тук-тук, тук-тук, будто проснулся там какой-то младенец и теперь дает о себе знать. «Слышишь, я здесь. Открой мне дверь. Я хочу выбраться».

             Габидуллин постучал в ответ. Неприятно кольнуло. Он пил кофе с коньяком. Снял галстук и расстегнул верхнюю пуговицу. Подкрадывался живой жар, целовал его лоб, гладил щеки. Боль растянулась по запястьям, отдала в коленях. Габидуллин знал – нужно переждать, и все закончится. Виски сжимались, пред глазами ползала большая черная муха.

            Опрокинул голову на стол. Кое-как поднялся и закрыл дверь на ключ. Сейчас отпустит. Минут двадцать, тридцать, ну, максимум, час. Дошел до подоконника, прижался щекой к ледяному замерзшему стеклу. Подоконник дышал спасительным холодом, через прикрытую форточку залетали в кабинет крошки снега. Если бы затрещала очередь, и запахло гарью, и поднялся бы черный дым, может, стало легче. 

            Никакого дыма, никакой стрельбы. Маленький кулачок. Тук-тук. Тук-тук, — стучало влюбленное сердце.

Вечером он заехал в цветочный.

            — Вам какие предложить? – спросила приятная девушка, поправив заколку в форме изогнутого многослойного лепестка, — здесь вот у нас розы голландские, тут – хризантемки. Смотрите, пожалуйста. Выбирайте.

            — Мне…, — замялся Габидуллин.

            Он понял, что давно не выбирал цветов и вообще не мог вспомнить, когда в последний раз дарил кому-то цветы. Разве что женщинам из канцелярии к восьмому марта. А вот жене? Он не дарил ей цветов со времен первой годовщины и, может, заслуженно, сейчас выносил тяготы непростой семейной жизни. 

            — Вон тот букет, прямо над вами.

            Продавщица одобрительно кивнула и, сняв фольгу, завернула стройные герберы в фирменную газетную упаковку.

— Сейчас так модно, — пояснила девушка.

            Он долго парковался, прежде чем вырулил в свободный участок. Старенький форд буксовал и фыркал тяжелым снегом.

            На седьмой этаж поднимался по лестнице. Останавливался на каждом лестничном пролете, думая, зачем вообще все это нужно. Может, развернуться и поехать домой. Ну и пусть дома жена. Не впервой слушать эти бабьи упреки.

            Долго стучался в дверь. Звонок не работал. Постучал еще, и еще. И уже постучал игриво, радуясь, что не застал Риту и теперь может спокойно уходить.

            Затем услышал легкий топот. Дернулась дверная ручка, щелкнул запорный механизм, и Рита все-таки выглянула.

            — Это вы? – спросила она удивленно. – Что-то случилось? Есть новости?

            Габидуллин хотел заполнить пустоту ответов приготовленным букетом, но понял, что забыл цветы в машине. Замялся и попросил разрешения войти.

            — Да, пожалуйста, — сказала Рита, — только не обращайте внимания на беспорядок.

            Он задержал шаг. Может, развернуться, пока не поздно.

            — Я решил забежать. Утром вы были встревожены. Все в порядке?

            — Да, все хорошо, — ответила она, — я сейчас поставлю чайник.

            Габидуллин разулся, аккуратно поставил ботинки. Он мялся у порога, не зная, куда повесить куртку. В итоге бросил на гладильную доску, стряхнув ошметки наледи.   

            — Вы проходите в зал, — крикнула Рита, — я тут пока…

Габидуллин шагнул и тут же наступил на брошенную деталь конструктора. Он выругался шепотом и заметил, что по всему полу раскиданы детские игрушки – полицейские машинки и охранники-роботы, коняшки с индейцами, почти настоящий пистолет Макарова, только с пластиковой рукоятью. 

Присел на краешек дивана. Увидел, что забрызган низ штанины. На пятке прозревала свежая дырка, и Габидуллин тихонечко подтянул ткань. Заправил плотнее рубашку, расстегнул верхнюю пуговицу, протер вспотевший лоб.

Чего он так волновался, будто впервые готовился к тесному общению с женщиной.

— Кофе или чай? – опять кричала Рита, и Габидуллин кричал в ответ, что без разницы, главное, с сахаром. Ложки три достаточно.

Она зашла в зал, проверить все ли в порядке. Пройдя мимо Габидуллина, послушно сидящего на диване с прямой натянутой спиной, виновато бросила взгляд на пол.

— Такой беспорядок у меня. Дочка любила играть в машинки. Никаких кукол.

Габидуллин дернул плечом, но Рита не увидела этого жеста растерянности.

— Вполне уютно, — сказал.

Тут он увидел тот самый изумрудный платок и одинокий Коран на книжной полке. Рита присела рядом и застыла на какое-то время. Габидуллин не стал ничего говорить и старался не смотреть даже на Риту. Ну, мало ли что.

— Я просто думала…

— Да ладно вам…

Сложилось ощущение, будто они поняли друг друга в этом растерянном диалоге. Неоконченные мысли привели их к чему-то одному, известному только им.

— Чайник, — сообразила Рита, — чайник остынет. Пойдемте пить чай.

Она забыла добавить сахар, но Габидуллин покорно отхлебывал из чашки, разбавляя крепкую горечь рогаликами с вареньем. Домашнюю выпечку он всегда любил и почти не стеснялся протягивать руку за еще одним.

— Ешьте на здоровье, кивала Рита.

Надо было о чем-то разговаривать. И он сказал:

— Вам к лицу это платье.

Габидуллин сам понял, что не к месту оказался такой фальшивый комплимент. Рита сообразила, что сидит в заношенном домашнем сарафане, по пестрой ткани которого гуляли следы кухонного жира и крепкие отпечатки прошлой готовки.

Она вышла и скоро вернулась в кофте с высоким горлом.

— Так лучше? – спросила, натянув горловину по самые губы.

— Так хорошо, — ответил Габидуллин и громко опустил чашку, стукнув по столу. – Простите, — сказал он и покашлял.

— Я рада, что вы пришли. Но скажите, что-то случилось, да?

— Нет, то есть… ничего не случилось. Я просто заглянул.

— А…, — протянула Рита. Поставили меня на особый контроль? Или как это у вас называется? 

Она открыла форточку и убедилась, что ветер поступает в кухню.

— Нет, ничего такого, — замялся Габидуллин, — я действительно зашел просто так.

Он поднял голову и уставился на Риту. Ему показалось, что сейчас самое время предложить ей совместный вечер, может быть, кино или ресторан. Он запутался совершенно, что делать дальше и как крепить эти отношения.

— Послушайте, Рита, не переживайте. Все будет хорошо, — он поднес ко рту чашку и хотел сделать последний глоток, но чай уже кончился, и, как дурак, он проглотил бедную пустоту.

— Я знаю, вы добрый человек. А добро всегда возвращается.

— Добро побеждает лишь в одном случае. Если зло решило отступить.

Рита не поняла и продолжила:

— Я должна вам признаться. Очень тяжело об этом говорить.

— Да говорите, пожалуйста. Не беспокойтесь.

— Я виделась с Ильшатом. Ну, с тем самым, кто…

— Понял-понял, — насторожился Габидуллин. В этой невнятной суете, полной ребяческой влюбленности, он совсем забыл об их предполагаемой встрече. – Как? Удалось что-то узнать?

— Сложно сказать… я опять запуталась. Я как увидела его, опять заговорила об исламе. Простите меня. Вы очень точно и доходчиво объяснили, что такое ислам, что такое религия вообще. Но я сказала Ильшату, что хочу стать мусульманкой.

— Вот как, — растерялся Габидуллин, — опять вы за свое.

— Не знаю, как так получилось. Самое страшное, что Ильшат потребовал доказать, что я могу принять ислам. Я должна признаться… он попросил пронести взрывчатку в полицейский участок что ли. Если я сделаю это, значит, достойна.

— Так…, — протянул Габидуллин, — это уже интересно. Он говорил, когда? Где именно? Хоть что-то сказал?

— Пока нет. Дал время подумать. Играет на моих чувствах. Знает, что я могу согласиться.

— Так соглашайтесь! – поднялся следователь, — звоните ему и соглашайтесь!

— Как это? Я не хочу никаких терактов. Я не террористка.

— Никто не говорит, что вы террористка, — залепетал Габидуллин, — вы должны узнать, где планируется взрыв. Мы сами все сделаем. Теперь у нас есть категоричные доказательства его причастности.

— А если…

— Нет! – он опять понял, что таилось в этой словесной растерянности. Обязательно соглашайтесь. Как только он сообщит время и место – сразу, незамедлительно, передаете информацию мне. Как только мы возьмем Ильшата, станет легче работать. Он сам расскажет, где сейчас ваша дочь.

— Думаете?

— Однозначно. Наверняка, их люди повсюду. Мы можем взять всю цепочку. Один промолчит, второй провалится. Нам будет проще в таком случае. Мы сможем.

— Это очень страшно.

— Рита, послушайте, — перебил ее Габидуллин, — не стоит переживать. Все под контролем. Я бы пошел с вами, но мы можем светануться. Вы прекрасная девушка, и жизнь не может оказаться такой несправедливой.

— Еще как может.

— Да нет, перестаньте, — убеждал Габидуллин, а сам глядел на нее и не мог наглядеться. Тоненькая, как стебель, холмистая и упругая. – Как вы думаете, — наконец, произнес он мимоходом, — может, сходим куда-нибудь? Мне кажется, вам нужно развеяться.

Рита уставилась внимательно.

— Вы что, ухаживаете за мной? – она улыбнулась. – Я вас умоляю. Не нужно этого. Если вы подумали, что я нуждаюсь в каком-то общении или внимании, я не знаю… нет, вы зря. Сейчас не лучшее время.

— Нет, — опомнился Габидуллин, — ничего такого, просто иногда полезно куда-то выходить.

Она смотрела на его крепкие руки и толстые пальцы. Габидуллин тоже невольно посмотрел и понял, что забыл снять обручальное кольцо. Он убрал ладони со стола, но Рита давно, еще на первом допросе, обратила внимание, что Габидуллин окольцован.

— Все будет хорошо, — согласилась она.

Габидуллин молчал, а потом решил собираться. Ему стало до того неловко, что действительно лучше было уйти.

— Я пойду, хорошо?

Она кивнула.

У него порвался шнурок, пришлось заправить оставшийся кончик внутрь ботинка. Прощался, виновато оглядывал размусоленный жижей порог. Шел же снег, как он умудрился притащить за собой столько грязи. Задумался, засмотрелся, и Рита сказала очень тихо и очень понятно.

— Все это ради дочери. Простите меня, пожалуйста.

Он успел вернуться домой даже раньше, чем приходил обычно. Его встретила жена и не сказала ни слова. Будто убедилась, что вернулся действительно муж, постояла, помялась, но вдруг рассмотрела букет, который Габидуллин прятал за спиной и сказала: «Ого».

— Я подумал, мы не должны ругаться. Давай попробуем жить счастливо, — сказал и улыбнулся оттого, что смог вот так выразиться, как, наверное, никогда не говорил.

Жена обняла его. Он потянулся к губам, но ничего не вышло. Ловко выпорхнула из клетки сиюминутных объятий и ускользнула.

— Ваза, где-то у меня была ваза, — щебетала она по-птичьи, высоко и звонко.

Пусть лучше так, думал Габидуллин. Все будет нормально.

Он прошел в спальню и вспомнил, что нужно позвонить Тимурычу. Почему он только сейчас вспомнил – дернуло что-то, не мог понять, что, но потом, сняв пиджак и повесив на вешалку брюки, нацепив домашние штаны, понял: в комнате пахнет его начальником. Не в том смысле, что Тимурыч как-то особенно и заметно пах, но стоял еще крепкий аромат мужского парфюма, которым тот пользовался. Точно, тот самый, что предлагали Габидуллину активные девушки из канцелярии, которые совмещали службу с распространением косметики. Но Габидуллин пользовался одеколоном, марку которого даже не запоминал.

Он смотрел на счастливую жену, которая не отходила от цветов. Она фотографировала их со всех сторон, сверху и снизу.

— А теперь меня сфоткай, — попросила, — я хорошо выгляжу?

— Лучше всех, — улыбнулся Габидуллин.

— Всех? А ты меня с кем-то сравниваешь?

Он промолчал и подумал, если сейчас разовьется очередной скандал, он тоже спросит, что здесь делал Тимурыч. Но жена забылась и покорно ждала, пока тот разберется с телефоном и сделает несколько снимков.

Ну, был и был. Подумаешь, Тимурыч. Он думал сейчас только о Рите: справится ли, выдержит ли очевидный натиск Ильшата.

— Давай ложиться, — сказала супруга.

Для счастья нужно совершенно немного. Особенно женщинам. Габидуллин подумал, а что ему нужно, чтобы стать, наконец, счастливым, но понял, скорее всего, он уже счастлив: дома – тишина, жена улыбается и, может, сегодня его ждет что-то большее в знак примирения.

Но ничего не случилось. Легли. Жена долго светила экраном, собирая сердечки в социальных сетях за новые фотографии.

Почти в полудреме он спросил:

— Может, усыновим ребенка?

Жена не ответила. Притворилась спящей.

***

            Звонил и звонил. Рита не хотела брать трубку.

            «Ну, пожалуйста, ну ответь».

            И, пожалуйста, она ответила.

            — Извините, — сказала, — я не должна была вас тревожить. Давайте забудем. Не нужно писать никакую статью.

            — Как так? – крикнул редактор, — вы не понимаете! Это же такой материал! Это все Саня что ли? Да не обращайте внимания. Ну да, он просил пустить на тормоз публикацию. Но я не послушал. Давайте еще раз переговорим.

            — Нет, не нужно.

            Рита могла бы сказать, что дело не в Саше, а в Габидуллине – он посоветовал воздержаться от общения с журналистами, чтобы не навредить их общему делу. Но Рита не стала объяснять.

            — Я сказала, не нужно. Извините.

            Она отключилась и обрадовалась собственной твердости. Вот ведь как смогла.

            Ильшат опять ждал ее в автомастерской. Точнее, она – ждала, когда наступит вечер, чтобы снова пройти мимо остроносой мечети и, может быть, услышать как раздается фон священной молитвы. Она не знала, что происходит. Но что-то происходило точно.

            Редактор удивился поведению Риты и вот уже стоял напротив ее подъезда. Мастерски скрылся за елочкой машин, убедился, что незаметен и двинулся за девушкой, как бывалый опер или шпион, или… ну да, журналист.

            Он сделал фотографии, одну или две, прежде чем Рита аккуратно постучалась в дверь подсобки, и на улицу вышел Ильшат.

            — Ты одна? – предчувствовал неладное.

            — Ну да, — растерялась Рита и обернулась, словно знала, что по ту сторону дороги за стройным широким столбом прячется настырный журналист с камерой. – А кто еще должен? – не поняла.

            — Никто, — ответил Ильшат, впустил Риту и захлопнул дверь.

            Он был раздражен, хоть и старался вести себя сдержанно, смиренно даже.

            — Чай?

            — Нет, — отказалась Рита, — я ненадолго. Я хотела сказать, что согласна. Да, именно так. Что мне нужно делать?

            — Ты про взрывчатку?

            — И про нее тоже. А как иначе? Я хочу к ним, Ильшат, я хочу их увидеть…

            — Я понял-понял.

            Он задумался.

            — Ты не суетись. Не нужно тебе ничего взрывать.

            — Как? – она обрадовалась, конечно, и чуть не ринулась обнимать Ильшата.

            — Неужели ты думаешь, что я мог доверить тебе такое ответственное задание? Ты еще не подготовлена. И вообще – забудь. Лучше скажи, ты работаешь в детском саду? Мне кажется, Руслан говорил, ты воспитатель…ница.

            — Я же объясняла, — чуть ли ни взвыла Рита. — Меня попросили уволиться. Никто не хочет работать с женой террориста.

            — Подлые люди, — оскорбился Ильшат, — можно подумать, они что-то понимают.

            — Не знаю. Может быть, и понимают. Ильшат. Но что дальше? Когда я смогу…

            — Не торопись, — перебил он, — возможно, скоро понадобится твоя помощь. Я помогу. Обещал же. Не торопи события.

            — Я специально пришла, чтобы… ты понял, чтобы доказать свою готовность. Или как ты говорил? Убедить тебя, что могу быть мусульманкой и готова жить со своей семьей. Что нужно? Я не могу ждать. Неужели ты не понимаешь?

            Ильшат стоял и улыбался. Рита не могла понять, отчего он улыбается. И тоже улыбнулась.

            — Тебе смешно, да? – она рассмеялась нервно и потому откровенно, — ты издеваешься?

            — Нет, — продолжал он улыбаться.

            — А ведь я была реально готова. Подумаешь, взрывчатка. Подумаешь, отдел полиции. Хочешь, я все-таки сделаю это? Скажи, когда?

            Ильшат снял улыбку.

            — Сегодня, — ответил он и, посмотрев на часы, добавил, — в девять вечера. – Сегодня в девять вечера и случится. Уже все организовано. На высшем уровне, — хохотнул, — я не стал тебя привлекать. Рано. Такие краски будут. Ммм…, — затянул он.          

            — Что ты говоришь? Ты хочешь сказать? Сегодня?

            Она подскочила. Стрелка часов начинала новый обход по циферблату. Пять минут, десять… уже девятый час. Она потянулась в сумку за телефоном, чтобы немедленно сообщить Габидуллину информацию.

            — А чего ты засуетилась? – строго спросил Ильшат. От прежней улыбки ничего не осталось.

            — Да я… ничего, — она вжалась в стену и не двигалась. – Ничего.

            Рита почувствовала, как задрожало в ногах, как покрыл лицо спелый жар.

— Зачем ты делаешь это, Ильшат? Зачем тебе нужны теракты? Тебе нечем заняться?

            — Вот так вот, Рита. Хочешь начать новую жизнь, а задаешь глупые вопросы. Это наш путь, дорогая, единственный способ что-то доказать человечеству. Думаешь, мне это нравится? Люди сами лишили себя выбора. Вот и приходится. Объяснять и доказывать.

            Но Ильшат ничего не объяснял и ничего не доказывал. Он только наблюдал за испуганной девушкой и догадывался, что она сдаст его сотрудникам при первой же возможности.

            — Ты садись-садись. В ногах правды нет. Давай выпьем все-таки чаю. Куда ты торопишься?

            Она поняла, что сопротивляться – бессмысленно. Ильшат не должен ничего заподозрить.

            — Три ложки сахара, — попросила она, но не притронулась к чаю. Глаз не сводила с настенных часов.

            — Поясни, — продолжал Ильшат, — а ты можешь вернуться на работу?

            — Я не знаю.

            — А войти в детский сад, скажем, без причины? Наверняка у тебя остались подруги?

            — Наверняка, — механически отвечала Рита.

            — Это очень хорошо. Ты можешь помочь. И помощь твоя окажется бесценной.

            — Что еще? Что ты хочешь?

            — Подожди, — тянул он разговор, я должен все обдумать.

            — Ильшат, — вздохнула Рита.

            Ей хотелось сказать – отпусти меня, прогони. Оскорби и выгони. Только дай возможности вырваться и успеть позвонить Габидуллину.

            Когда стрелка задержалась на половине, Ильшат кивнул и сказал, что скоро начнет молитву и не хочет, чтобы Рита наблюдала.

            — Я найду тебя, — кинул он вдогонку. – Сюда больше не приходи.

            Ильшат знал заранее, что скоро придется бежать.

            Она выскочила в зимнюю улицу. Снежный ветер толкнул ее в спину. Беги, беги.

            И Рита побежала.

            На ходу она звонила Габидуллину. Аппарат абонента был выключен, что-то такое. Опять набирала и ничего. Да ответь же!

            Она крикнула и остановилась. Рита не замечала ни преследующего ее журналиста, ни человека от Ильшата, посланного на хвост.

            Ринулась к управлению. Она забыла, как звонить в полицию с мобильного. Без трех минут девять Габидуллин взял трубку. Рита хотела все рассказать, но небо дрогнуло огнем, и говорить стало поздно.

Глава 9

Не Аллаху Акбар

            Сказали, что на первом этаже произошло задымление Толпа людей спешно пробиралась через аварийный выход. Словно коршуны летали конвоиры, не разлучаясь со следственно-арестованными. Вершители закона сняли свои неподкупные мантии. Рита увидела судью в строгой блузке. Она стояла на улице и разговаривала с каким-то щуплым мужичком.

            — Что теперь? – спросила Рита.

            — Не знаю, — ответил спокойно адвокат, — за десять лет практики впервые такое наблюдаю.

            — Может быть, разрешат идти домой?

            Защитник посмотрел на Риту, как на дуру и предложил сесть в машину, пока не поступит особое распоряжение. Она покорно слушалась и не смела возражать. Ей, конечно, хотелось оказаться на воздухе. Там, в зале судебного заседания, нечем было дышать, и теперь она радовалась даже, что получила возможность освежиться.

            Села вперед. Защитник включил кондиционер.

            — Спасибо.

            — К вашим услугам, — улыбнулся адвокат.

            Рита подумала, не такой уж заносчивый этот важный мужчина. Конечно, его можно понять – кто будет работать почти бесплатно. Зачем ему распинаться перед судом, когда у него каждый день такие, как она. Или почти такие.  Рассмотрела, наконец, его острый подбородок и широкий лоб, приятную небритость и шрам на переносице. Обратила внимание на безымянный палец. Свободен.

            Нет, ни в коем случае не думала заигрывать с ним. Сейчас вообще не хотелось думать о личной жизни, потому что жизнь могла оборваться сразу после приговора.

            Подъехали пожарные машины, хотя никакого огня и не было. Люди освободили пространство и разбрелись, кто куда.

            — Красивая у вас машина. Салон такой…, — она не подобрала точных слов, чтобы выразить восхищение. Сидела, не двигаясь, не сломать бы что, не затереть бы случайно дорогую кожу сидений.

            Адвокат совершал звонки. Один за другим. Договаривался о встречах, назначал время, согласовывал возможность прибытия. Она поняла, что прямо сейчас ему желательно уехать, но случившаяся неопределенность заставила остаться.

            — Если вам некогда, может, ну, его, — махнула. — Как-нибудь сама справлюсь.

            — Конечно, — посмеялся адвокат, — а потом меня обвинят в нарушении профессиональной этики, отправят на комиссию и лишат статуса.

            — Простите, я не подумала. Эта ваша адвокатская этика…

            — Да бросьте. Сплошная показуха.

            Приехали полицейские бобики. Вышли кинологи с собаками. Полицейские оцепили красно-белой лентой территорию. Адвокат дал задний ход и остановился почти у дороги. Собаки, как завороженные, прочесывали территорию на предмет обнаружения подозрительных предметов.

            — Видимо, кто-то сообщил о бомбе, — определил адвокат, — или что-то вроде.

            — Этого еще не хватало, — испугалась Рита, — она не думала, что сегодня, в этот ответственный день, ей вновь придется слышать о чем-то подобном.

            — Ничего удивительного. Я защищал одну женщину. Она прислала в правительство области письмо и сообщила, что заминировала все детские сады. Давайте, говорит, мне пол-лимона зелени, иначе все подорву нах…

            Он оборвался, но Рита поняла, что хотел сказать адвокат.

            — И что? Взорвала?

            — Нет, конечно, — усмехнулся защитник, — простая сумасшедшая. Хотя экспертиза признала ее вменяемой.

            Рита вспомнила, как сама проходила эту экспертизу. Психиатр задавал какие-то очевидные вопросы, вроде, почему летит самолет и не машет крыльями. Она считала, что сам врач давно лишился рассудка, но отвечала сдержанно и по существу.

            — Может быть, эта женщина… ну, вы понимаете? Примерно, как я?

            — Да нет, конечно. Там вообще другая история. Зачастую люди не думают, что творят. Столько дураков на свете, хоть падай.

            — И что, ее посадили?

            — Я не помню, — соврал адвокат: не хотел расстраивать подзащитную.

            — Вы так спокойно говорите.

— Это мой хлеб. Надо же кого-то защищать.

            — А меня вы защитите?

            — А я, по-вашему, чем занимаюсь?

            — Да уж, вы здорово подметили, что меня попросили уволиться. Это важно, да?

            — Нет, — отрезал адвокат, — это совершенно неважно.

            Рита почувствовала, что раздражает защитника. Решила помолчать.

Адвокат не выдержал и достал из папки несколько листов. Он спешно прочитывал текст, помечал карандашом наверняка важные моменты. Рита подглядела, что это копии постановлений из ее уголовного дела.

— Да уж, — протянул защитник, — история у вас. Самой-то не стыдно?

— Стыдно, — согласилась Рита, — я была не в себе. Я думала, так будет лучше.

— Раскаянье всегда наступает, — сказал адвокат, — но почему-то обязательно потом. Когда уже поздно и ничего нельзя изменить.

— Но я же никого не убила, не покалечила никого. Я даже не совершила по сути ничего плохого.

— Это вам так кажется.

— Понимаете, — встрепенулась Рита, — столько снега было, что я не смогла.

— Какого еще снега? – не понял адвокат, — здесь есть в деле что-то про снег?

Рита радовалась, что можно продолжить разговор.

— Нет, вы не поняли. Просто шел снег. Самый обычный снег. Он шел без разбора, валил и валил. Я никогда не видела такого снега.

Адвокат посчитал, что обвиняемая разволновалась. Он кивнул. Хорошо, снег так снег. Спорить не стал и опять забегал по строчкам.

Не то чтобы ему захотелось помочь этой женщине. Просто появилось время вчитаться в суть обвинения, оценить прежние показания и выразить свое компетентное мнение, всегда откровенное и часто циничное.

— Нужно переходить на добровольный отказ. Примечание к статье допускает освобождение от уголовной ответственности, но только при добровольном отказе.

— Что это значит? Я не отказывалась, наверное?

— Вот и оно. Если бы отказались, вас бы простили, так скажем. А теперь нужно постараться доказать, что вы действительно решили прекратить свои преступные действия. Понимаете?

Он старался говорить доступно, чтобы Рита, далекая от правовых понятий, правильно его поняла.

— Вы сможете?

— Перестаньте задавать такие вопросы, я прошу, — опять взбесился защитник.

Нервничал он потому, что заметил процессуальную неточность и стал ближе к победе.

— В первую очередь, я стараюсь ради себя. Это мой собственный авторитет на рынке. Знаете, у меня хорошие клиенты. Но только потому, что я сам неплохой адвокат.

— Мне повезло, — улыбнулась Рита.

— А вообще мне вас не жалко. Уж, извините. Я привык говорить начистоту, поэтому определимся так: я реализую ваше право на защиту, но работаю на собственный результат. Договорились?

Она кивнула. Все, что угодно, думала, только помоги остаться на свободе.

— Вот засада, твою мать, — ругался адвокат, — ну, тут теперь, что сделаешь.

— Не получится, да?

Она поняла, что нарушила договор. Извинилась и уставилась в окно.

Полицейские с собаками проводили обход территории. Дежурила скорая, но некого было спасать. Может, очередной ложный донос или что.

Писал Саша и просил подойти к парковке. Она согласилась, потому что давно простила и надеялась, что теперь судья тоже простит.

— Я отойду ненадолго?

— Угу, — разрешил адвокат.

Блуждала вдоль автомобилей, пока не просигналил чужой внедорожник. Степенно открылась дверь, обрушился знакомый голос.

— А я говорила, я предупреждала, — кричала женщина, — Тебя надо было посадить сразу, изолировать от общества.

Рита узнала потерпевшую – мать того мальчика, которого…

— Ты еще смеешь так спокойно расхаживать? Да тебя в наручники надо! Ты – опасна! Чего ты добилась? Ты мне скажи, как ты вообще можешь жить?

Она не смела и шага сделать. Оцепенела, застыла, слушала и слушала, пыталась говорить.

— Простите меня, если сможете. Я виновата, я понимаю.

— Понимаешь? Да ты смерти достойна! За это все.

— Но я же, мы же… ничего же страшного не случилось.

— Ничего страшного, говоришь? Да у мальчика травма на всю жизнь останется. Ты даже не представляешь, как он всего боится. Я его в детский сад водить не могу. Он теперь никому не доверяет. Ты считаешь, это нормально?

Рита не знала, нормально или нет.

Женщина заплакала и не смогла ничего больше сказать. Рита приблизилась и обняла потерпевшую.

— Что ты делаешь? – спрашивала сквозь слезы.

— Простите меня. Я все понимаю.

Они плакали вместе и, казалось, у потерпевшей больше не осталось сил, чтобы давить на Риту.

— Дура ты, глупая, — бурчала от безысходности женщина.

— Дура… глупая, — соглашалась Рита, — мне так и надо.

— Убить тебя мало.

— Камнями забить. До смерти.

— Дура…

— Глупая…

Слезы прошли. Женщины стояли, обнявшись, и беда не могла их разлучить.

— У тебя самой-то что? – спросила потерпевшая, — с дочерью как?

Она хотела рассказать, но разглядела сквозь тонированное окно мальчика. Тот сидел на заднем сиденье и наблюдал за происходящим.

— Что? Думаешь, я вру? Посмотри на него, посмотри.

— Можно я поговорю с ним?

— Ни за что, — категорично отрезала женщина, — я не допущу, даже не проси.

— Я просто хотела извиниться.

— Считай, что извинилась. А он, дурачок, постоянно спрашивает о тебе. Как там его воспитательница любимая. Говорит, не пойдет в сад, пока тебя нет. Дурачок, одним словом.

— Он хороший мальчик. Знали бы Вы, как я себя ненавижу.

— Да я все это время тебя хотела в клочья разорвать. Ты меня до точки довела. Такая истерика была… А теперь вот смотрю и ничего не чувствую. Я так устала тебя ненавидеть, что теперь мне все равно. Так ты скажи, что с дочерью.

— А…, — махнула Рита, — не спрашивайте.

— Ох, — вздохнула женщина.

Может быть, она и впрямь простила Риту. Не бывает же на свете вещей, которые невозможно простить. Или бывает?

Я даже не пойду в этот суд. Нет у меня и времени, и желания. Разбирайтесь сами.

Женщина села в машину и уехала.

Рита тоже хотела броситься прочь и никогда не возвращаться.

Где-то бродил Саша – она его не видела. Может, и к лучшему. Что он мог сказать ей? Что она могла объяснить?

Он подошел к ней сзади и положил на плечи руки. Рита одернулась.

— Ты! Зачем пугаешь?

— Прости, я не хотел, — испуганно улыбался Саша.

— Ладно, — махнула, — проехали. – Что тебе?

Саша смотрел на нее прежним любящим взглядом. Сейчас в этом взгляде проступала даже какая-то преданность – прости, прости, и Рита отвернулась. Ей так надоела череда невнятных моментов, что сама она не могла разобрать этот запутанный клубок пережитых событий и предстоящих проблем.

— Я всего лишь хотел, чтобы ты была счастлива.

— Звучит не очень. Я такое в сериалах слышала. Помнишь, раньше показывали бразильские сериалы. Там герои говорили примерно так же.

— Ты меня поняла. Не ерничай, пожалуйста.

— Поняла, конечно. Если ты думаешь, что я в обиде, забудь. У меня сейчас другие проблемы.

— Боишься приговора?

— А ты бы не боялся? Скорее всего, посадят.

— Не думай о плохом, ладно? Я всегда буду рядом.

— Опять за свое, — она неестественно улыбнулась. — Не надо, Саня. Давай без пафоса. Как-нибудь разберусь.

— Ага, — кивнул он.

— Ты, правда, хороший друг. Я тебе за все благодарна. Я бы с ума сошла в первые дни, если не ты. Спасибо. А журналисты – Бог с ними.

— Давай представим, что ничего не было. Дай мне доказать, что я – лучше, чем ты думаешь.

— Мы с тобой все равно разные люди. Ты же понимаешь.

— Не понимаю.

Она вернулась к адвокату и спросила, не поступило ли то самое особое распоряжение.

— Нет, не поступило. Но все разъехались почти. Скоро, наверное, продолжим.

Рита заметила, что не стало больше ни пожарных, ни полиции, ни красивых служебных собак. Она видела, как судья по-прежнему стоит с щуплым мужчиной и что-то настойчиво обсуждает. Представила, что речь идет о ней, что судья советуется с коллегой по поводу предстоящего приговора. По жестам прочитала, что щуплый настроен позитивно, а судья не очень радужно. 

— А кто это с нашей судьей?

Адвокат прищурился и пожал плечами.

— Любовник, наверное, — посмеялся он.

— Что вы? Такая прекрасная женщина. У нее наверняка любящий муж.

— Ага, — ответил защитник, — будто знал о судье чуть больше. — Объелся груш.

Рита не догадалась, что судья и адвокат состоят во внеслужебных отношениях, о которых, впрочем, никто не догадывался. Разве что гуляли редкие слухи на уровне канцелярских работников.

— Была бы я судьей, — представила Рита, — я бы всех оправдывала.

— Тогда бы вас уволили, — равнодушно ответил защитник.

— Почему же? Ведь судья, как решит, так и будет. Кто его накажет?

Он бы мог рассказать про императив закона или сложившуюся процессуальную практику, но что могла понять эта бедная глупая подсудимая.

— А вашего мужа тоже бы оправдали?

— Моего мужа больше нет.

— Ну, допустим, был бы?

— Не надо, — попросила Рита, — я не хочу.

Адвокат опять уткнулся в бумаги.

Что она могла сделать с Русланом? Рита не знала. Она боялась представить. Она думала, нет еще таких наказаний, которых достоин ее муж.

— Смертную казнь отменили, конечно. Только мне кажется, что божий суд иногда случается и на земле.

— Опять вы за свои штучки? Штучки-дрючки.

— Ни в коем случае, — остановилась Рита. — Просто Бог действует быстрее закона. Ему не нужно ждать, пока допросят свидетелей или потерпевших. Он все видит, ничего не исследует, ничему не дает оценку. Бог знает сразу, кто виновен, а кто нет.

Адвокат не оценил такие размышления, но спорить не стал.

Ему позвонила секретарь и сказала, что концерт по заявкам окончен. Можно продолжать.

Они подходили к крыльцу, как Рита обернулась и закричала. Крика ее никто не услышал, он разрастался внутри и горел, горел, горел. Это был он, кто же еще. Высокий, слегка сутулый, походка вальяжная, игривая борода. Рванула, адвокат лишь успел выдать: «Куда?», а Рита уже неслась к остановке. 

Она боялась не успеть. Прыгала через бордюр, угождала в уязвимые впадинки на асфальте. Ветер гнался за ней. Стучали каблуки. Забежала за угол.

— Стой!

Остановился. Улыбнулся. Оскалился.

— Стой, чертов ты фанатик. Ты что тут делаешь?

— Ничего, — ответил спокойно Ильшат, — а ты?

Ее трясло от волнения, а он, как обычно, стоял каменно и нерушимо.

— Зачем ты пришел? Твоих рук дело?

— Что? Что? – притворялся Ильшат.

— То! – кричала она. – Ты опять что-то… ты остановиться не можешь? Пожар в суде, полиция, скорая… ты кайфуешь, да? Ты псих, Ильшат!

— Не понимаю ничего. Успокойся, отдышись.

— Ты же в розыске! – голосила она. — Ты в федеральном розыске! Все сюда! Здесь преступник! Полиция! Сюда!

— Ну и…? – улыбался он. – Думаешь, я испугался?

— Ты что пытаешься доказать? Ты не наигрался в свою войну что ли?

— Эта война никогда не кончится.

— Что тебе нужно? Зачем ты пришел?

— Поедешь со мной? – усмехнулся Ильшат.

— Закрой свой рот!

— Ну вот, опять начинаешь. Я тебе спасение предлагаю. Тебя же посадят. Сидеть что ли хочешь? Давай не глупи. Пошли со мной.

Рита смело приблизилась к нему. Лицом к лицу, к носу – подбородок. Снова уловила этот ароматный масляной запах, переполненный табачной крошкой.

— Когда ж тебя, наконец, грохнут?

Какая-то нехорошая пауза разилась меж ними. Дернуло больно в груди. Он не мог стоять здесь долго. В любой момент его могли задержать.

— Меня никогда не грохнут. Только Аллах может убрать меня. И я сам могу – во имя Аллаха, — рассмеялся Ильшат, — ну же, смотри. — Аллаху Акбар! – крикнул он и раскинул руки, а Рита зажмурилась. Нет, только не сейчас. Поняла – надо падать на землю, прятать голову, кричать.

Упала, спряталась, закричала. А потом…

Умереть не могла. Надо было жить ради дочери.

***

            Ей бы, наверное, стоило опомниться раньше – набрать, по крайней мере, мужу и спросить, все ли в порядке. Но что плохого мог сделать любящий отец?

            Все нормально, все в порядке.

            Забыла, как носилась по квартире, как потрошила коробки в поисках свидетельства о рождении, и как не нашла. Стоял твердый шум, кромсающий память в обрывки слабых воспоминаний и щепки убитых надежд.

            Она звонила и звонила, пока не сел аккумулятор. Потом бегала по опорникам и писала заявления. Теребила его родственников и друзей. Никто ничего не знал.

            Рита сама не знала, а когда поняла, когда сотрудники объяснили, что произошло – не поверила. Сказала – вы меня обманываете. Этого не может быть.

            — Я тебе давал шанс, — кричал в трубку Руслан, — я просил тебя, одумайся! Давай будем жить вместе. Нет же! Ну, а теперь получай, что хотела. Ты нас больше не увидишь.

            Не показалось: далекий женский голос требовал пройти на посадку, и дочка просила передать трубку. Маленькая, тоненьким своим голоском, мама, мама, мама…

            — Дай мне поговорить с ней!

            — Поздно, Рита. Я тебя просил по-человечески. Разве ты не понимала, как я любил тебя. Дура! Я и сейчас люблю. Ты во всем виновата. Я старался, как мог.

            Он отключился, и телефон умер вопреки всем законам жизни.

            Рита умоляла – ей казалось, что Руслан обязательно слышит.

            «Так не бывает, вернись немедленно. Проси все, что хочешь. Верни мне ребенка. Руслан! Руслан! Я тебя прошу! Прости меня, пожалуйста».

            Прости меня, пожалуйста.

            Потом она признавалась Саше, что никогда себя не простит.

            — Я действительно виновата. Руслан меня уничтожил, ты понимаешь? Он ушел, и все кончилось. Как я могла?

            — Ты не должна…

            — Что не должна? Перестань, пожалуйста. Я эту сволочь любила, одного его только.

            Саша смотрел на ее хрупкое тело и слушал.

            — Все будет хорошо, Рита. Мы придумаем что-нибудь. Обещаю.

            Ей обещали помочь в городской администрации и правительстве области, в местном отделении полиции и миграционной службе. Региональный представитель по правам ребенка умолял не обращаться с письмом в столицу, но Рита все равно подготовила огромный, развязанный, даже какой-то нетрезвый текст, в котором сначала потеряла цепочку повествования, а потом и всякий смысл, неважно завершив писанину «надеждой на понимание».

            Она оставляла электронные сообщения на сайте президентской администрации и получала отписки, что обращения переданы в специальные комиссии или что-то вроде – Рита настолько запуталась, что не различала уже, кто и что ей обещал.

            Наверное, осталось только, чтобы сквозь экран телевизора ей передали привет из какой-нибудь государственной думы и сказали: «Держитесь, Маргарита, мы разберемся».

            Она видела, как в новостных репортажах улетали в Сирию самолеты, но не знала, хорошо это или плохо. А что, если эти истребители уничтожат девочку, вдруг они бомбят лагерь с боевиками, где главный боевик – Руслан.

            Долго смотрела на фотографию. Боялась думать, что даже сейчас, в этой круговерти невнятных проблем, все равно любит своего несчастного мусульманина. Все будет хорошо. Или плохо… она боялась собственной глупости, и чем больше покоряла сетевые просторы в поисках правды, тем сильнее путалась в тугих нитях глобальной сети.

            Она все бы отдала, лишь бы оказаться рядом. Дали бы минуту, хотя бы полминуты. Она бы затараторила так, что Руслан простил, и она простила. 

Высоко и тонко свистел ветер. Снег падал и падал, шептал и шептал.

Руслана встретил низкорослый мужчина, который почти не разговаривал. Он только учил арабский, а русский старался забыть, как и все, что связывало его когда-то с прежней жизнью.

— Как там?…, — низкорослый хотел сказать – дома – но промолчал.

— На родине? – спросил Руслан.

— Теперь здесь твоя родина. Малявку зачем взял? – недовольно бурчал тот.

Девочка крепко держала папину руку. Она перестала плакать, как только самолет набрал высоту. Будто поняла, что слезы больше не помогут.

— А мама? А мама? – чуть слышно говорила она.

— Мамы больше нет, — категорично отвечал Руслан, — мы тебе новую маму найдем.

— Я не хочу… новую, — опять хныкала девочка, — я хочу… к маме.

Низкорослый терпел, сколько мог.

— Вот еще, слушать теперь. Зачем, говорю, дочь взял? Она хоть мусульманка?

— Мусульманка, — обманул Руслан, но понял, что врать – брату – не следует. – Скоро обязательно станет мусульманкой.

— Был бы мальчик, другое дело. А это…, — низкорослый махнул рукой, — это не считается.

— Давай я сам разберусь, — не выдержал Руслан.

Низкорослый заткнулся и молчал до тех пор, пока не вышли из душного аэропорта. Жара стояла невыносимая. Ветер огненный встречал их поцелуем.

Они сели в минивэн. Низкорослый прыгнул за руль и попросил девочку не шуметь.

— Она и не собиралась, — опять встрял Руслан.

Ехали безмолвно. Девочка жалась к нему. Она не знала наверняка, что будет дальше, но чувствовала: обязательно случится плохое. Что может быть хорошего, если мамы нет рядом. Руслан гладил ее по голове. Ему объясняли раньше, и сам он знал – с дочкой придется расстаться, но только на время. Пока идут бои, придется потерпеть. Зато потом они будут вместе. И будет так хорошо, как никогда не бывало.

— Не бойся, милая моя.

— Я не боюсь, — отвечала девочка, — а сама до того вцепилась в его руку, не вырвешься.

Руслан сначала следил за дорогой, а потом потерял себя. Он не спал почти двое суток. Сначала наблюдал, как редеет городской промышленный пейзаж, как стройные высотные здания вдруг становятся щуплыми одноэтажками, потом разбитыми каменными домишками, затем вовсе сплошной неживой полосой: голой высушенной землей, льющейся куда-то в бесконечность.

Не заметил, как уснул. Задремал и провалился глубоко-глубоко. Даже, когда асфальт покрылся ухабистой дорогой, и неуклюжий минивэн подпрыгивал на кочках, Руслан не просыпался, не видел, как дочка по-прежнему держит его за руку и боится шелохнуться.

Девочка заметила, как смотрит на нее сквозь зеркало водитель, этот злой низкорослый мужчина. Она стеснительно отвернулась, но вот вновь бросила взгляд на его зеркальные глаза. Раскраснелась. Испугалась.

— Бу! – бросил мужичонка.

Она заплакала, и Руслан все-таки проснулся.

— Ты чего? Да ладно тебе, — хотел успокоить, но машина остановилась.

— Приехали. Давайте быстрей, — на одном дыхании сказал водитель.

Девочка перестала плакать. Видимо поняла, что главные слезы – впереди. Они вышли на воздух. Просыпался вечер, дышать стало легче. Поддувал легкий восточный ветер. Ничего вокруг. Несколько двухэтажных домов. Руслан заметил, как чернеет небо. Темнело стремительно. Очень быстро.

Низкорослый провел их внутрь дома и сказал, что у них есть несколько минут. Надо ехать дальше. Руслан понял, что прямо сейчас придется проститься с дочерью. Девочка тоже все поняла. Она до последнего надеялась, что папа останется с ней, но знала – сейчас он обнимет ее и скажет: «Пока». Не знала – чувствовала.

Руслан и впрямь обнял ее и сказал, что должен идти.

— Это ненадолго. Да? Все хорошо?

— Все хорошо, — говорила девочка. Она уже видела двух толстых женщин, стоящих у порога, и слышала, как в соседней комнате журчат от хохота дети.

— Ты будешь не одна, подружишься тут, ага?

— Ага, — кивала, — а ты скоро вернешься?

— Очень скоро, — говорил Руслан и надеялся, что впрямь вернется очень быстро.

— А мама приедет?

— Мама не приедет, но ты не думай о ней, пожалуйста. Вот увидишь, у нас с тобой все будет хорошо. Ага?

— Ага. А мама…

— Слушай вот эту тетю, хорошо? – толстуха и глазом не повела. — Не хулигань. Я знаю, ты у меня послушная. Я приеду, и мы с тобой…

Руслан не представлял, что имеет в виду под этим «мы с тобой…». Он сам чуть не пустил слезу, так не хотелось ему расставаться с дочерью, и, слава Богу, низкорослый поторопил его.

Он поцеловал ее в щеку и ушел.

Опять ехали. Теперь, когда девочки не было, низкорослый признался:

— Ты же понимаешь, что девочки тут не нужны. Я тебе по-братски говорю. Не как мусульманин мусульманину, а как… как…, — не договорил он.

— Я не мог оставить ее дома. С матерью, которая не хочет меня понимать.

— Дурак ты, Руслан, — сказал низкорослый.

— Это еще почему?

— Ты думаешь, тут рай? Тут – война самая настоящая. Сейчас вот приедем, ты сам поймешь. А ребенок… Не приведи Бог, бомбежка начнется. Ты об этом подумал?

— Аллах милостив и справедлив.

— Ну да, — ответил низкорослый, — ну да. Аллах милостив и справедлив.

— Разве не так?

Низкорослый помолчал и спросил, как там Ильшат?

— Он в порядке. Делает свое дело, как может. Все мы делаем то, что должны делать.

— Ильшату здесь не место. Пусть работает в тылу.

— Почему?

Низкорослый опять промолчал. Руслан думал, как разбавить случившееся молчание. Минивэн нервно проходил по бездорожью. Скоро начинался пригородный поселок, в котором Руслану предстояло провести ближайшее время.

— Знаешь, — сказал низкорослый, — никогда не поздно…

— Что не поздно?

— Да ничего.

Неделю Руслан занимался в отряде новобранцев, которые прибыли со всех уголков его прежней родины. В основном были мужики из Питера и Казани, несколько москвичей, а остальные – не пойми, откуда, из какой-то Тмутаракани, воодушевленные на подвиг, нацеленные на результат.  В первый же день им выдали настоящие АК. Стоило Руслану дотронуться до приклада, коснуться цевья, как скользнул холод воспоминаний. Ему снова двадцать, и там – в дымке тяжелых гор ждут наступления чечены. Тогда, молодой, он не понимал, за что воюет. Сейчас же знал – идет на смерть ради справедливости и правды. Разница была еще в том, что тогда, в чеченские нулевые, он был против Аллаха, а теперь, как думал, шел с ним одной дорогой, и на каждой тренировке после выполнения очередных упражнений их отряд стройно кричал: «Аллаху Акбар».

Они вместе ели и вместе молились. Руслан чувствовал, как прекрасна жизнь внутри него, и мир вокруг. Он даже не запоминал имен своих новых братьев. Им сказали, что имя – пустота, а душа – бесконечна до тех пор, пока жив Всевышний.

Во имя Всевышнего!

Руслану хотелось добавить – Иншала. Разгорался внутри него кровавый пожар. Ему не терпелось начать главную в жизни войну.

Сказали, что на территории их государства алкоголь запрещен, но каста солдат находится вне установленных правил. Бойцы за веру могли пить во вторник и четверг, а если захочется в среду или воскресенье – ладно: пожалуйста и на здоровье. Единственное условие – не терять голову, иначе можно лишиться ее навсегда.

Вечером они пили и думали о женщинах. Руслану нравились эти ненавязчивые разговоры, пустой трепет окружающих. Сказали, что завтра утром случится наступление и, если все получится, потом их ждет райский уголок с женской лаской. Женщин здесь не было, но они могли вырваться туда, где жили свободные девушки: бывшие жены убитых мужей, молодые девочки, приехавшие за новой жизнью.

Руслан не мог уснуть, а когда заснул, то сразу проснулся. Их построили, а потом везли, везли, пока не пришлось остановиться и открыть огонь. Стрелял он ловко и думал, что попадает в цель. Ему нравился шум войны и острая дрожь в ногах – приятное чувство преодоления страха. Когда он понял, что выстрелил и попал в солдата правительственных сил, когда увидел кровяные осколки и почуял – вспомнил – как пахнет свежая смерть, так стало ему дурно, что он остановился и стоял до тех пор, пока мужики не толкнули его в спину и не заставили идти дальше.

И он шел, конечно, дальше. Но шел как-то неуверенно. Спотыкался и опять останавливался. Опять его толкали – иди, иди. Иногда он любил свободных женщин, потом пил, и вроде легче было двигаться. Только перед каждым выходом, в каждой пере- стрелке, кличке, движке – чувствовал, что, может, зря он это все – делает, сделал, будет делать. Убивали его новых друзей. Он не чувствовал ничего.

— За что мы воюем? – спросил в вихре очередной пьянки.

— За веру, за что же еще, — ответил Ваня из Тамбова, а Миша из Петербурга добавил, — за мир и порядок, которого мы все заслужили.

Руслан думал – этому научила его прежняя война, что мир и порядок не могут строиться на чужой крови. Он пришел воевать, но, видимо, забыл, что такое война. Старик чеченец научил его спасению. А что теперь осталось от того старика? Что осталось от той войны? Что останется от него самого после смерти.

Им объяснили, что смерти не существует. Но Руслан знал наверняка – смерть реальна.

Он убедился в этом, когда убил вновь. Он не понял, что убил, не видел, но екнуло сердце, остановилось и опять застучало. Видел, как падают одни, встают другие, взрывают и взрываются третьи, а четвертые, пятые, сотые и тысячные кружат в песочной пыли, в неразберихе единой беды.

            В одном из очередных наступлений, когда он стрелял и когда стреляли в него, Руслан увидел, как появился из ниоткуда, как бывает в самых непонятных снах – вырос из-под земли – неунывающий и совсем живой хохол Пацура. Хохол стоял на месте. Руслан бежал к нему и на него, а тот стоял, и добежать до него не получалось. Руслан не видел и не слышал, стреляют ли, и кто вообще тут может стрелять…

            — Уйди, Хохол, — кричал Руслан.

            — Не уйду, — лыбился Пацура и солнце как всегда играло с веснушками на его лице. – Ты, Татарин, все равно уже списанный.

            — Чего тебе? Ты вообще откуда взялся?

            — А ничего. А ниоткуда, — хохотал Пацура.

            Руслан развернулся и побежал обратно. Но и там вырос хохол. Руслан бросился наземь, а сверху опять таращился Пацура. Тогда уткнулся лицом прямо в песок, но ощутил, как на спину к нему приземлился неунывающий и приставучий сослуживец.

            Они так и общались, не видя друг друга. Руслан только чувствовал, как мокрый песок липнет к его щекам. И давит на плечи хохол. Давит,вдавливает. Топит. Утопает.

            — А ты забыл, да, как меня тогда жахнуло? –

            — Не забыл я ничего. Мне тоже прилетело.

            — Тебя тогда чечен спас, а меня никто не спас.

            — Ты, Пацура, дурак. Ты чеченам бы сдался и своих бы валил. Дай только волю.

            — А ты что ли другой? Ты на себя-то посмотри.

            Руслан посмотреть на себя не мог. Он пытался что-то ответить, но песок заполнял рот и лез в горло. Сказать не получилось.

            — Ты думал, ты за чечена отомстишь? Ну что, отомстил? Дочь-то свою давно видел?

            — Шу-жу-жу, — пыхтел Руслан.

            — Я бы сказал тебе. Да что тебе скажешь. Аллаху Акбар? Не Аллаху ты Акбар говоришь, — изгалялся Пацура. -Аллах не терпит мести.

Руслан сразу не понял, как это случилось. Пуля вошла в спину, обожгла и успокоилась. Не больно совсем – даже приятно. По крайней мере, боль ушла, и стало очень хорошо. Спокойно и воздушно. Внутри улыбался какой-то другой совсем человек и говорил – вот и все, Руслан, слава Богу, теперь все закончилось.

            Он лежал на песке, хотя откуда тут взяться песку. Помнил жесткий бетон и острые камни, еще реку помнил и серое небо, с которого сыпалась железная крошка. Кровь растеклась, камуфляж чернел. Видел, как обмочился – так бывает в момент наступления смерти. Он пнул оставленный АК, но промахнулся: нога прошла сквозь затвор. Холодное цевье плавилось на солнце.

Ветер поднялся. Закружился песок, в глазах запестрела пыль. Осколок задел колено, кровоточило в груди.

Он думал, что сразу увидит Бога, считай, Аллаха, который возьмет его за руку и уведет с собой. Но никто его не встретил, никто не подошел. Он только видел братьев, которые непонятно куда бежали, не обращая внимание на его прежнее, брошенное тело. Остановился один, поднес пальцы к шее, прощупал остывший пульс и помчался дальше.

Так бывает. Конечно, так иногда бывает.

Но если не видно Бога, значит, он еще жив?

Стоило ему подумать о жизни, как опять застонала нога и загорелось внутри острое пламя. Он шагнул осторожно, и боль опять пропала. Забылся, задумался и снова умер. Он подошел к прошлому себе. Здоровый мужик с густой бородой уменьшался на глазах. Кукожился, стягивался, и борода тоже редела, будто кто-то водил воздушным лезвием. Он ударил его кулаком по лицу, потом сильнее, расхлестал подбородок и губы. Не очнулся. Песок затягивал его, съедала чужая земля.

Прорвался шум. Увидел черный гриб, растущий из песка. Задышал огненный вихрь. Он стал искать укрытие, но понял, что теперь не нужно ровным счетом ничего.

Сколько-то еще постоял, подождал, может, кто спустится за ним с воздушной лестницы или выплывет из земли, или… Никто и никого, ниоткуда.

Растерянный, не знал, куда идти дальше и надо ли вообще. Тогда вспомнил, что в лагере осталась его дочь, которую не видел с момента прибытия.

Долго шел. Может, дольше, чем казалось. Стоило пролететь еще двум самолетам, разразиться нескольким ударам, обжечь лицо пылью, как добрался, увидел каменные стены, услышал женские голоса.

Руслан не знал, как зовут этих женщин. Сначала он боялся подойти к ним – знал, нельзя разговаривать с чужой женщиной, но вспомнил, что страшное уже произошло, и смело подошел к одной, самой толстой и самой сердитой.

Он заговорил на арабском, но женщина ничего не поняла. Тогда он решил, что забыл арабский и попробовал сказать на русском, но и родные слова его никто не услышал. Женщина поправила платок, подняла ведро, в котором впритык болталась чистая вода, и ушла в дом.

Молодые девушки, тоже укутанные, топтались у колодца. Над ними развивался живой флаг с черным полотном и белым кругом. Пытался различить забытую буквенную вязь – опять не смог. Кто-то шепнул ему – нет Бога, кроме Аллаха, и Руслан вспомнил.

«Никого нет», — подумал он.

Руслан постучался и вошел внутрь. Женщина не замечала его и только водила щуплой метлой.

— Где моя дочь? – спросил он.

Женщина промолчала и убрала вымытую посуду в шкаф. Укутанные девушки сняли платки. Руслан заметил их длинные шелковые волосы и отвернулся. Опять взглянул и восхитился. Нельзя? Можно!

— Вы не видели девочку? – спросил он девушек, но те лишь хихикали, будто знали, но пытали бедного мужчину, который ничего уже не мог им сделать.

— Ничего, — ответил, — вы еще узнаете.

Он был без оружия, без прежних сильных рук и крепких ног. Тело его не дышало, а стыло и коченело. Он почувствовал, как твердеет сердце и молчит дыхание.

            Тогда в дом вошел низкорослый и сказал: «Салам». Руслан не поздоровался – понял, сколько ни старайся, его никто не услышит. Он понял, что мужчина говорит о войне, потерях и убитом Руслане, о том, что нужно определять девочку.

            — Она еще малышка, — сказала женщина, — пока рано.

            — Сколько нам ждать, год, два, три? Зачем она теперь?

            — Я сама решу, — гордо ответила женщина, — занимайся своим делом, а я буду заниматься своим.

            Мужчина ушел, ругаясь, а женщина позвала девочку.

            Руслан увидел ее – свою маленькую принцессу, в старой изношенной сорочке, словно кто-то нацепил на нее картофельный мешок. Она шлепала босиком по деревянному дощатому полу, а Руслан следил, чтобы не встретился на пути какой-нибудь ржавый гвоздь. На локтях синхронно багровели болячки. В опухших красных глазах он считывал недавние слезы. Хотел забрать ее немедленно, но женщина опередила и потребовала, чтобы девочка порезала овощи.

            Она водила ножом. Руслан молил, лишь бы вовремя убирала пальцы. Девочка щелкала уверенно и быстро. Только стол был слишком высоким, и приходилось ей стоять на цыпочках.

            Руслан встал рядом. Гладил ее по своим черным волосам, наматывал кудри на палец. Девочка не чувствовала, не видела и не знала, как сильно он любит ее. Сам Руслан не понимал, как же так случилось и почему она ютится в этой каменной хибаре посреди военного крошева.

            Он спросил, ты как, моя хорошая? Но девочка, понятное дело, не ответила. Она еще не знала, что папы нет. И больше незачем ждать, когда тот придет с войны, заберет ее и вернется домой к родной маме. Она боялась местных женщин, особенную толстую. Молодые не трогали, но она все равно их сторонилась. Старая и толстая иногда даже ударяла – не сильно, зато обидно, требовала резать лук, от которого хотелось плакать и готовить тыквенный суп, который никто, скорее всего, не любил, но почему-то ел каждый день.

            Иногда приходили чужие мужчины и говорили, что ей нужно скорее расти, потому что она избрана и отмечена для великого дела. Она забыла, когда у нее день рождения, но знала, что ей четыре, хотя все почему-то твердили, что девочке уже семь и скоро можно будет готовить ее к великому выходу.

            Только отец не приходил, но девочка знала – рано или поздно придет и объяснит этой толстой женщине с полоской настоящих мужских волос над верхней губой – оставь ребенка в покое, воспитывай лучше своих чертовых хабалок.

Руслан обнял дочку и сказал, что все будет хорошо. Он заплакал. Легче ему не стало. Но плакал он по-настоящему. Так плакал, так сильно плакал, так он плакал, Господи, Господи, сильно.

Глава 10

Мальчики должны воевать

            Все небо, с ног до головы, залилось красным огнем. Ба-бах! И тысячи искорок, точечек, пестрых спиралек, игривых клубков разлетелось.

            — Да, я слушаю. Рита, вы что-то хотите сказать?

            Она хотела, конечно, сказать, но не сказала. А Габидуллин хотел ответить, но его попросили пройти в кабинет. Он был записан на прием к урологу. Частная клиника работала до позднего вечера. Габидуллин удивился, что за ним в списке значилось еще две фамилии. Отключил в общем телефон.

            — Можно, да?

            — Конечно-конечно, — сказала девочка на ресепшене, — доктор вас ждет.

            Габидуллин, набрав воздуха, неуверенно шагнул в кабинет уролога.

            Он давно хотел провериться. Ну, на всякий случай. Может, и впрямь был бесплоден, и упреки жены оправданы. Может, зря они стараются. Точнее, старались. И теперь придется смириться с отсутствием детей.

            И вот он позвонил и записался. Он до конца не верил, что решился на визит к врачу. Ведь на службе болеть не разрешалось. Ходить на больничный считалось сродни предательству – выполнение задач в таком случае пускалось на тормоза. А результат ждали каждый день и каждый вечер.

 Так он решился. 

            — Здравствуйте, — сказал Габидуллин.

            — Добрый, — ответил, наверное, врач. Никакого белого халата на нем не было. Старенький мужичок в свитере с плетенными вязаными косами. – Ну что? Не можете заиметь детей? – улыбнулся мужичок. – Нормально. Сейчас каждый третий не может. – Курите?

            — Не курю, — ловко соврал Габидуллин.

            — Зря, — обозначил доктор, — я вот курю и не жалуюсь.

            — Выпиваю зато.

            — А это вот не очень. Я как-то так выпивал, что чуть не спился. Хорошо вот, профессия заставила. Угомониться.

            Доктор говорил медленно и убедительно. Отрезками слов. Обрывками предложений. – Что ж. Вы присаживайтесь.

            — Ага, — послушался Габидуллин. Врачей он не любил. Боялся. Сложно любить, когда боишься. Даже относиться хорошо или уважительно сложно.

            — Не бойтесь. Я из тех врачей, кто не делает больно. Ну, по крайней мере, сегодня. Никакой боли.

            Габидуллин слышал от коллег и читал потом в интернете о возможном проведении таких неприятных процедур – одна мысль уже сводила ноги, щекотала пах. «Прямо туда. Остро-остро. Ау», — набор бессознательных фраз колотился в голове.

            — Боли при мочеиспускании?

            — Нет.

            — Проблемы с эрекцией?

            — Да нет, — неуверенно опять ответил Габидуллин.

            — Да или нет?

            — Нет. Скорее нет, — признался он, — то есть, имею в виду, что нет проблем. Нет то есть нет.

            — Хорошо, — протянул доктор. – Анализы вы, я так понимаю, сдали. Скорее всего, потребуются дополнительные. Но это посмотрим. Решим.

            — Что посмотрим? – не понял как будто Габидуллин.

            — Посмотрим, все ли в порядке.

            — А вы как думаете? Все в порядке? – с надеждой спросил.

            — Да конечно, — махнул доктор, — что вы переживаете. Сейчас медицина на таком уровне… о-оо, — даже не беспокойтесь.

            — Ну спасибо, — улыбнулся Габидуллин. Его устраивали подобные ответы, полные надежд и оптимистического настроя. Даже если обманывали. Или недоговаривали. Или еще что-нибудь.

            — Вот еще, на всякий случай.

            На листочке он увидел слова «спермограмма» и «узи». Требовалось сдать кровь на гормоны и провести анализ мочи.  

            — Дети – цветы жизни, — выдал доктор.

            Габидуллин согласился.

            — Ради них и живем.

            Он хотел развить диалог, но звонил Тимурыч. Так настойчиво звонил, так трясся в руках телефон, что не ответить, видимо, было нельзя.

            — Приезжай, тут взорвали все к едерни-фени.

            Тимурыч кричал, и врач, конечно, услышал это страшное заявление.

            — Ой, — сказал уролог.

            — Такие дела.

            «Подумаешь» (подумал Габидуллин). Ничего не взорвали. Бахнула коробка, никто не пострадал.

            — Это уже провокация! Они нас на крючок что ли взяли? Напугать решили? Ты мне объясни? Это как называется?

            — Мда, — отвечал Габидуллин.

            — Что ты «мда-каешь?» Ты хоть что-то сказать можешь? Что-то конкретное?

            — Тимурыч, я обязательно разберусь. Дай мне время.

            — Какое нахрен время? Какое время? Ты хоть понимаешь, что никакого времени нет? Ты мне докладывал что? А?

            — Что? – Габидуллин умел включать дурака, отвечая вопросом на вопрос. Тимурыча это злило, но, по крайней мере, в злости своей он продолжал разговор.

            — Где твой Ильшат? Ты же планировал задержание? Ты что ждешь? Ты мне скажи, чего ты ждешь? Терактов под новый год? Отличная работа, Габидуллин.

            — Ну да. Ну, то есть. Ну ты же понимаешь. Ну, задержим его. А дальше? Доказуха нужна. Причастность нужна. Тимурыч.

            — А этого тебе мало?

            — Достаточно, — согласился Габидуллин, — завтра будем работать.

            — Два дня тебе даю. Без обид. Два дня. А дальше – делай, что хочешь.

            Он позвонил Рите. Извинился, что прервал разговор. Чуть не проболтался, что ходил к урологу, но Рита перебила:

            — Уже поздно… Точнее, неважно. Всего лишь фейерверк. У кого-то праздник. Столько огней в небе. Взрывают и взрывают.

            — И у нас взрывают, — ответил Габидуллин и рассказал о случившемся.

            — Это он, — обозначила Рита, — простите меня. Я не успела предупредить.

            Приехал через полчаса. Уже ночь густая обжилась в квартире. На этот раз Габидуллин чувствовал себя увереннее. Смело повесил куртку на гладильную доску. Отодвинул ботинки к сушилке для ног.

            Она и двух слова не могла связать. Так разволновалась, так счастлива стала, что пришел Габидуллин – сама его обняла и заплакала.

            — Все хорошо. Ну что же вы. Да ладно вам.

            — Я старалась. Я так торопилась. А теперь вот, что теперь?

            — Ничего страшного. Там всего лишь бахнуло, никто же не пострадал. Это не теракт даже. Это подготовка… но мы-то теперь знаем.

            — Да, да… Он – сумасшедший, этот Ильшат. Пожалуйста, сделайте что-нибудь. Я думала, он меня прикончит. Он все понял, скорее всего. Я так нервничала. Он знает, что я пыталась вам сообщить.

            — Не знает. Ничего он не знает.

            — Не знает?

            — Взрыв-то случился. Мы его запутали. Понимаете? Иногда нужно пожертвовать малым, чтобы получить большее.

            — Даже так? То есть я не виновата?

            — Вы ни в чем не виноваты, Рита.

            Они стояли и обнимались. Габидуллин чувствовал свое мужское превосходство, свою спасительную силу.

            Непонятно как, но они оказались раздетыми. Все так стремительно произошло, что Рита ничего особо не почувствовала, зато Габидуллин запомнил каждый миллиметр этой долгожданной близости.

            Потом ей было мучительно больно. Ей казалось, что Руслан, ее любимый Руслан, стоял рядом и наблюдал, как она извивается под следователем. Покраснела, и краска впиталась в лицо, и не сходила долго-долго.

            — Завтра мы его возьмем, — опять сказал Габидуллин. – Скоро все получится.

            — Да, — кивала Рита, — скоро. Пожалуйста.

            Саша написал, что дежурит и не может войти в Интернет. Там какую-то девочку спасли.

            Рита бросилась к ноутбуку, набрала в поисковике ключевые слова. Страницы долго грузились, будто намекали – ну, подумай, стоит ли тебе читать. Это все.

            Оказалось, действительно привезли. Рита до последнего смотрела на фотографию и не верила… ну, может, все-таки – ее – дочь. Нет. Другая. Писали, что девочка ни с кем не разговаривает. Осталась без родителей – всех убила священная война. И теперь даже родственникам стала не нужна.

            «Мы здесь ни при чем. У нас проблем хватает».

            Что же теперь будет, думала. Может, забрать малышку? Рита беспорядочно водила курсором. Не заметила даже входящих сообщений от Газиса. Вчиталась, пропустила, опять перечитала.

            Предлагал выйти за него. Просил приехать и требовал одного простого «да». Убеждал, что ежедневно к ним прибывают сотни избранных, десятки девушек и детей. Новое государство на стадии максимального роста. Осталось выиграть войну.

            Хлопнула крышкой ноутбука. Выпила таблетки – может, перепутала и вместо «атаракса» приняла «пенталгин» или еще что-нибудь. Нужно было выспаться – требовалось просто. Сейчас и незамедлительно.

Не отвечала на Сашины звонки. Кажется, были пропущенные от Габидуллина и журналистов. Но когда позвонил Ильшат – мусульманин, у которого всем нужно учиться, она ответила, не раздумывая. Что-то подсказало, может быть, то, о чем не говорят и не думают, а чувствуют в самый подходящий или неподходящий момент, бери, отвечай, разговаривай. И Рита сказала: «Да, я слушаю».

            — Рита, здравствуй. Это Ильшат. Говорить можешь? Дело есть одно…

            Окаменела. Потом затряслась. После опять застыла.

            Она лежала под одеялом, сливалась с темнотой и тишиной. Вот ведь как бывает. Говорят, человеку нужен отдых. Говорят, что сон обязателен. Рита забыла, когда последний раз спала. Две недели назад, наверное, когда рядом еще куролесила дочка, и все вроде было, как должно.

            Все-таки решила покурить. Сорвалась, терпела сколько. Одну, вторую. Не заметила, как купила и опустошила пачку за каких-то полтора дня.

            На лестничной площадке починили лампочку. Она зажмурилась от молодого насыщенного света. Щелкнула зажигалкой. Курила и курила. Некоторые курят, чтобы собраться с мыслями. Она курила, чтобы оставить на эти коротенькие две минуты любые переживания.

            Хлопнула внизу подъездная дверь. Рита промахнулась – стрельнула мимо пепельницы, и окурок сиганул к первому этажу. Она глянула, убедившись, что действительно случилось это естественное падение. На лестничном пролете, между вторым и третьим этажами, приметила знакомую макушку, потом – между третьим и четвертым, знакомый профиль лица: изогнутый нос, массивную шею. Уже на подходе к пятому сиганула в квартиру, дернула ручкой, но тяжелая рука спокойно опустилась на ее плечо и заставила стоять на месте.

            Сейчас он растопчет ее. Прижмет к полу, удушит, или что… Закричать что ли? Может, притвориться и упасть в обморок, а потом… потом что-нибудь да произойдет. Она стояла и думала. За какое-то невнятное мгновение успела столько всего продумать, что застопорилась и, сама не понимая, что делает – сделала: повернулась и сказала «привет».

            — Ильшат, ты… привет. Ты меня напугал.

            Он не опускал руки, хоть Рита и развернулась уже и дала понять, что не собирается бежать или прятаться. Ни спрятаться, ни убежать.

            Молчал.

            — Я тут покурила. Я не курю вообще. Накатило просто. Вот.

            Чепуху несла. Слова бежали, не задумываясь, подталкивая друг друга, волнуясь, как волны, и с такой же тавтологией повторялись друг с другом просто и легко, и тяжело одновременно.          

            — А ты чего…, чего ты пришел? Виделись же сегодня. Или вчера?

            Она думала, сколько же сейчас времени. Пахло утром, ощущением утра. Ранним безвременьем, границей между и над, до и после. Она старалась улыбаться. Так, когда чувствуешь вину, пытаешься доказать, что не виновен, изображая другого себя, будто можно казаться кем-то другим.

            Ильшат не говорил. Он всматривался в нее, прямо съедал своими черными глазами. Черноглазый. И немой мыслью заставлял ее говорить, продолжать, бояться.

            — Что же ты, в самом деле…

            — Ты одна? – не дал договорить. Все равно бы не договорила.

            Кивнула. Он затолкал ее в квартиру, не прикасаясь. Просто шагнул уверенно, как ветер, и Рита, не заметив, переступила порог.

            Что происходило? Да кто же знал.

            — Ты! – указал он, — зачем ты ведешь себя, как… как, — умышленно не подобрал слов, чтобы Рита сама подумала, кто она такая. – Зачем ты сдала меня, Рита? Что плохого я сделал?

            — Я, я…, — не знала, что ответить. Она сказала, что не понимает ничего.

            — Прекрати. Этими же ногами ты побежала к своему… Габидуллину? Да? Так его фамилия?

            Рита отвернулась. Она почти призналась.

            — Но я не виню тебя, Рита. Ты всего лишь женщина. Обычная глупая женщина. Подумаешь, теперь меня ищут сотрудники. Подумаешь, теперь я бессилен помочь тебе. Все в порядке. Правда же? Правда, Рита?

            — Ильшат! А что ты хотел? – решилась она – ты хотел устроить теракт. И ты его устроил! Ты думаешь, я могла бы спокойно сидеть и ждать?

            — Ради дочери могла бы. Зачем ты говорила, что хочешь стать мусульманкой? Зачем ты обманывала?

            — Я не обманывала. Я действительно…, — она остановилась, не договорила, никем она, конечно, не хотела стать. – Ты путаешь понятия, Ильшат. Твоя религия – это не религия. Это оправдание ужаса.

            — Твой Габидуллин научил? Ну?

            — Перестань.

— Как думаешь, Руслану бы понравилось, что ты здесь крутишься на стороне?

            — Руслану? Руслану бы понравилось? – закричала она — Ты слышишь себя? Ты действительно думаешь, что меня тревожит, что бы там мог подумать Руслан?

            — Действительно, — кивнул Ильшат.

            Она изменила мужу, и знала, что не заслуживает прощения. Но разве он, Руслан, разве он остался ей верен? Разве не уничтожил все живое, что было в Рите? Не утратил главный смысл – их дочь?            

            — Но я не хочу тебя винить. Ты сама решила. Ну, решила так решила?

            — Что ты сейчас-то хочешь? Что вы все от меня хотите?

            — Пожалуйста, не разговаривай со мной в таком тоне. Я тебе серьезно говорю.

            Она опустила глаза.

            — Хочешь меня убить? Убивай, пожалуйста. Одни уже пытались, — сказала Рита, имея в виду тех двух кавказцев, которые приходили к ней неделю назад.

            — Кто пытался? – не понял Ильшат.

— Перестань. Ты уже убил меня, Ильшат. Ты все разрушил с того момента, когда встретился с Русланом.

             — Маргарита, успокойся.

            — Маргарита? Маргарита? Ты говоришь… да ты вспомни, как называл меня. Думаешь, я не слышала ничего? Думаешь, я не знаю? Ты же бывал здесь. Вел себя, как хозяин. Что же сейчас стоишь? Что не проходишь?

            Ильшат хватил ее за руку.

            — Не смей, — я повторяю, — говорить в таком тоне. Я сюда пришел не просто так. Если хочешь вернуть дочь, слушай внимательно. Я не тиран, я не злодей, как ты думаешь.

            Она отдышалась, прежде чем Ильшат повторил:

            — Я могу помочь, Маргарита. Я могу сделать так, чтобы дочка твоя вернулась.

            — Не верю я уже никому…

            Тогда он достал планшет. «Сейчас, сейчас. Подожди. Ты все увидишь».

            Он включил видео, и Рита поняла – там, за гранью экрана находится ее дочь. «Мама, — пищала девочка, — мама, приезжай, пожалуйста».

            — Кто же тебе такой платок повязал, — всхлипывала Рита. Малышка, будто слышала маму, и тоже отвечала со слезливой дрожью в голосе.

            «Мама, мамочка».

            Стоял тяжелый шум, трещало что-то. Рита подумала – взрывалось. Пыль кружила.

            — На вот, — протянул Ильшат скомканный тетрадный листок, — ты решила, что я враг. А я никакой не враг.

            Рита развернула бумагу. Неумелой детской рукой красным кровавым карандашом была выведена неряшливая надпись «Мама». Синие лепестки и самолеты, самолеты – палочка, еще одна палочка. Самолеты-крестики, черные птицы, зарево огня – росчерки цветов.

            Они прошли в кухню. Рита включила чайник. Ничего не осталось, ни прежней злости, ни возможного страха.

            — Успокойся, не плачь, — просил Ильшат, — видишь, она жива. Все с ней в порядке.

            — А Руслан?

            — Я не знаю, — соврал Ильшат, — но ты можешь сама узнать.

            — Я хочу их видеть. Я хочу прямо сейчас их увидеть. Покажи мне еще раз.

            — Не нужно.

            — Покажи.

            Он включил на повтор. Мама, мамочка. И так далее, много раз.

            — Перешли мне видео, я тебя прошу. Оставь мне мою девочку.

            — Рита, успокойся. Приди в себя, — нерушимо требовал Ильшат. — Сейчас не время для эмоций. Сейчас ты должна собраться и принять решение. Взвешенный выбор, понимаешь? Твоя истерика ни к чему не приведет, ни к чему хорошему. Слышишь? Ау?

            Рита не слышала. Точнее, слышала, но не могла собраться. Она уже была – там, сама не знала, где. Виделся ей песок, барханы песка, громадное почему-то черное солнце и такой же черный платок, укрывающий ее голову от беспощадных огненных лучей.

            Рита шла по этому песку, и черные птицы кричали ей вслед – остановись. Она отвечала на птичьем языке, что не остановится. Не могла остановиться. Ветер толкал ее, песок растекался, уступал дорогу. Белое льняное платье разливалось и развивалось за спиной. Куда она шла? Может, вообще стояла на месте.

            — Нельзя стоять на месте, — сказала Рита.

            И она шла, шла, шла…

            — Ты думала, я действительно позволю тебе взрывать что-то? Глупая, — повторил Ильшат. – Это даже не взрывчатка была. Я никогда бы не позволил причинить кому-то зло.

            — Да-да, — отвечала Рита, а птицы все кружили и кружили, и просили остановиться.

            — Ты не готова к таким задачам. Я всего лишь хотел убедиться в твоей преданности. Я хотел понять, можешь ли ты стать мусульманкой.

            — Продолжай, — сказала Рита, — она не видела лицо Ильшата. Она курила, и густое облако съело пространство.

— Я думаю, ты понимаешь, где сейчас Руслан. И ты знаешь, зачем он – там. Я даже уверен, что в глубине души ты осознаешь, что – там – Руслану лучше. Еще мне кажется, со временем ты примешь эту ситуацию, которая произошла. Я не сомневаюсь, ты всегда хотела быть с нами. Мы благое дело совершаем, Маргарита. Просто не все это сейчас понимают. Считают нас каким-то…

— Террористами, — заключила Рита.

— Я понимаю тебя. Ты в непростую ситуацию попала. У тебя забрали дочь. Но Руслан поступил, как поступил. Нельзя оставлять ребенка с матерью, которая не хочет жить правильно. Точнее, не хотела. Сейчас-то я понимаю, что ты готова.

            Черная птица оставила небо и камнем упала к ее ногами. Рита очнулась.

            — Да готова, готова. Готова! – не выдержала, — говори уже, как мне увидеть дочь? Что делать? Да я все, что угодно сделаю. Ты разве не понимаешь?

            — Глупая женщина, — улыбнулся Ильшат.

            — Давай я приму ислам? Где платок? Ах, у меня же есть. Она принесла изумрудную ткань. – Ну как? Хорошо? Похожа я на мусульманку?

            Изумруд освежал ее.

            — Красавица, — не соврал Ильшат.

— Считай меня мусульманкой. Кем хочешь, считай. Только отдайте ребенка!

Ильшат опять спросил, может ли она зайти в детский сад. Он сказал, что для священной войны необходимы мальчики. Он говорил, что девочки – прекрасные создания Аллаха, но им не место на войне. Девочки должны жить с матерями, а мальчики должны воевать. Мальчики должны строить новый мир. Мальчики – воины Аллаха. Настоящие мальчики не должны жить на грешной земле. Настоящим мальчикам нужна постоянная битва.

— Я предлагаю совершить сделку. Я пробовал договориться с ними. Да, они готовы отдать твою малышку, но только в обмен на мальчика. Маленький, большой – неважно. Там хорошая подготовка идет. Они из любого сделают настоящего солдата. Воина.

— Ты хочешь сказать, что я должна?… Я должна украсть ребенка?

— Почему украсть? Почему сразу украсть?

Ильшат задавал вопросы, но сам не знал, как ответить. Какие слова привести, как убедить в обратном.

Он снова запустил видео.

— Мамочка, приезжай.

Мамочка приедет. Да-да-да.

Все утро ей звонил Саша. Не брала трубку. С ухмылкой поглядывала на экран и бродила по квартире.

Напевала что-то, скользила шваброй по кухонной плитке. Пол сверкал и радовался. Зачем-то ей вздумалось навести порядок. Дышала.

Подыграл короткий телефонный сигнал. Рита сдалась и открыла сообщение.

«Рита, дорогая. Что с тобой? Почему не отвечаешь?»

Она хмыкнула и задела взглядом зеркало. Сгорбленная, черная-черная – Рита не узнала себя и подумала, что стала невидимой и смотрит на кого-то другого.

Так даже лучше. Как же хорошо стать невидимой. А ты кто? Кто ты, старая убитая женщина? Почему ходишь по моей квартире? Кто тебе разрешал? Где ты взяла ключи?

Она попробовала улыбнуться, но не увидела улыбки на лице женщины.

Осторожно дотронулась до лица, застывшего в отражении. Зеркало вспотело от близкого дыхания. Потом спал зеркальный отек, и Рита узнала свои глаза. Она подумала – ну и ладно. Хорошо, что я – это я. Пусть даже такая вот не такая. Чужая и маленькая, как болезнь.

Опять пиликнул телефон.

Да оставь ты меня. Рита цыкнула, но прочитала.

«Мне нужно тебе кое-что сказать. Срочно!».

Он всегда писал заглавными буквами, и Риту ненужная эта значимость всегда раздражала.

Она сжала кулаки. Не думай. Не думай, глупая. Прекрати. Чем больше она запрещала себе думать о дочери, тем сильнее и крепче становилась эта мысль. Она дышала сильно и зло.

Проклинаю, проклинаю. Я вас всех проклинаю.

«И тебя проклинаю», — сказала она Саше, услышав очередной звонок.

Все-таки приняла вызов, но не стала ничего говорить. Саша изливался. Что случилось? Ты где вообще? Хочешь, я приеду?

Она молчала. Она прямо видела, как напуган Саша от такого непонятного молчания. Ей не хотелось, чтобы он приезжал. Бросила телефон и продолжила сходить с ума.

В окно стучались остроклювые птицы. Рита их не видела, но знала – это птицы.

Снег тоже прошел. Мертвела утихшая гладь. Толстый лед накрыл асфальт крепким телом. И небо опустилось так низко, что Рита могла разглядеть, как чернеет оно с каждой минутой. Так скоро наступал вечер. Как жизнь, в которой нет смысла, пустела улица.

Когда стало окончательно темно, Рита закончила уборку. Легко стало дышать, словно вместе с квартирной пылью она смахнула собственную невидимую черноту. Стало спокойно, оправданно хорошо.

Глава 11

Утренний рейс в Стамбул

Детский сад закрывался в шесть, но детей разбирали до половины седьмого. Рита успела добраться к пяти. Она стояла у ворот и думала, заходить или еще подождать.

Уже вылепили новогодние фигуры. Рита не могла разобрать, что за чудище на нее таращится. Свинья с крысиным хвостом и ушами кролика. Ярко зеленый снег, выкрашенный детскими руками, ждал не дождался, когда наступит весна. Лучше сгореть от стыда на солнце, чем прожить в таком вот акварельном плену.

Она перетаптывалась с ноги на ногу. Снег хрустел. Мялась и жалась и не знала, заходить ли внутрь. Может, взять и уйти. Что нашло на нее, да как могла, в конце-то концов. Разве можно? Чем она лучше Руслана?

Опять пришло сообщение. Кто бы сомневался. Саша. На этот раз он оставил прописные буквы. Сквозь текст почувствовала, как тот взволнован и как торопится сказать что-то важное.

Прочитала дважды и поняла, что все делает правильно.

«Рита, прости меня. Дай мне шанс все исправить. Разреши доказать, что я лучше, чем ты думаешь».

Она улыбнулась и пошла дальше.

Ее окружили воспитатели, каждый хотел сказать что-то важное. Семенила нянечка и хватала Риту за рукав – ты не расстраивайся, все пройдет, мы тебя ждем.

— КэДэшка на работе?

— Нет, она в администрацию поехала.

— Хорошо, — ответила Рита.

— А ты чего тут?

— Да я…, — протянула, — документы хотела забрать кое-какие.

— А, ну это тебе КэДэшку ждать. Ты сама смотри. Может, и не вернется.

Рита кивнула. Она не знала, куда себя деть. Как им всем объяснить, что пришла творить ужас. Как сделать так, чтобы никто не остановил.

— Как ты вообще? Новостей нет? Ну…, ты поняла.

— Нет никаких новостей, — тревожно ответила Рита, — какие могут быть новости.

— Мы прочитали…, — сказала нянечка.

— Что? Что прочитали?

Нянечка протянула ей сложенную надвое газету, где на первой полосе высокими стройными буквами возвышалась надпись: «Стать шахидкой ради дочери». Цветная фотография – Рита разговаривает с Ильшатом, текст мелким шрифтом – она даже не решилась прочесть, без того поняла, что вездесущий журналист проследил за ней.

А вдруг и сейчас следит?

— Кошмар какой-то, — выдохнула Рита.

— Не обращай внимания, — попросила нянечка, а сама отдалились на случай, если бывшая коллега решит себя подорвать.

— Ну почему все так, почему, я не понимаю?

— Ой, не говори. Ты держись, ладно? КэДэшка приедет скоро, ты подожди тут. Я побегу, наверное. 

Нянечка упорхнула. Воспитатели разошлись.

Рита заглянула в родную группу. Дети ее не заметили. Как вялые ноябрьские мухи они топтались на месте. Уже прошел сон-час, и закончился полдник. Теперь осталось пережить какое-то детсадовское безвременье до прихода родителей.

Увидела Мишу. Мальчик сидел на полу и разглядывал цветную стену. Казалось, он еще не проснулся, и ничто не могло его разбудить.

— Миша, — прошептала она, — Ми-ша.

Мальчик не слышал, но почувствовал, наверное, как смотрит на него Рита, ощутил этот звериный дьявольский взгляд и все-таки обернулся.

Как будто не узнал. Скорее всего, бывшая воспитательница тоже показалась ему чужой, случайным росчерком. Потом протер глаза, отпустил сон и все-таки понял, что Рита пришла к нему. Казалось, не было здесь и сейчас других детей. Только он, маленький Миша, и невозможная Рита, которой не должно было быть.

— Миша, — повторила она, боясь ступить в пространство игровой комнаты, словно живое пламя полыхало и не видело никого.

Мальчик поднялся с мохнатого паласа и подошел к ней.

— Здравствуйте, — сказал он, потирая глаза.

— Привет, Миша. Ты что, плакал? – заметила слезинку, осевшую где-то на переносице. – Кто тебя…

— Нет, — ответил Миша строго, — я не плакал.

Он протер нос и обернулся. Дети собрались в круг, толкались и пинались. Казалось, попади случайно в это детское кольцо, и забьют тебя до смерти.  

— Просто…, просто, — пытался оправдаться мальчик, — эти глупые, — показал он на детей, — они глупые просто.

— Да, — согласилась Рита, — а ты другой. Хочешь, мы прямо сейчас уйдем?

— Куда уйдем? Мама сказала…

— Твоя мама сказала, ты можешь уйти со мной, — опередила Рита, — хочешь?

Мальчик замялся. Он не знал, что ответить. До прихода мамы оставался какой-то час, но Миша не знал, сколько это на самом деле, и окажется ли этот час быстрым, как иногда бывает, когда занят делом, или станет тянуться до бесконечности.

— Мама попросила тебя забрать.

— Как это так? Почему?

— Мама не сказала. Мы обязательно поедем к ней, к твоей маме.

— А куда мы поедем?

— Далеко-далеко, — заливалась Рита.

— Я не знаю, — растерялся Миша. 

— Хочешь мороженое?

— Мороженое? Мама сказала…

— Сегодня мамы нет. Я тебе разрешаю. Я же твоя воспитательница, Миша. Разве ты не хочешь мороженого? А пепси-колу хочешь? С чипсами?

— Хочу, — признался мальчик, — только я не знаю…

Он невольно шагнул к Рите. Ничего не мог поделать с таким искушением, когда в один миг все стало дозволено. И уйти отсюда, наконец, и чипсы, и мороженое.

— А мама не будет ругаться?

— Она хватила Мишу за руку и повела в раздевалку. — У нас мало времени, мой хороший. Поторопись.

— А мама не будет ругаться?

Их никто не увидел. Только снег наблюдал, как бежали к остановке. Снегу было все равно. Он молча шел, не задумываясь, не зная вообще, зачем идет и почему не кончается.

Шли, не замечая дороги, не видя машин. Их тоже не видели уставшие водители, слепо пробираясь по занесенной снегом дороге.

Рита не отпускала мальчика, и тот еле поспевал за ней. Лед игрался под ногами. Скользила в угоду вечернему ветру, и Миша тоже восхищенно катился вслед. Чувствовала, как убегает время. Волнительно жгло в груди, руки немели от холода и переживаний одновременно. 

— Миша, обещай, что будешь хорошо себя вести, — сказала Рита.

Она открыла дверь и протолкнула мальчика в квартиру.

— Не стесняйся, пожалуйста. Проходи.

Ему вдруг стало так стеснительно в чужой квартире с этой воспитательницей, которая, вдруг вспомнил Миша, не всегда была такой уж заботливой. И кричала иногда, и спать заставляла и следила, чтобы за столом он не стучал ложкой и обязательно ел кашу.

— Что же ты стоишь?

Рита стянула с него сапоги и сняла куртку. Мальчик вцепился в шарф, как в последнюю ниточку надежды на спасение. Он сам не понял, как оказался здесь. Стоял, как вкопанный, боясь шелохнуться даже.

— Ты, наверное, любишь шоколадное? Правильно?

Мальчик не ответил. Он смотрел на дверь и уже похныкивал чуть слышно. Казалось, дай ему это мороженое, шоколадное ли, карамельное – не различит ни вкуса, ни важности собственных слез.

Зачем она думала об этом? Почему вспомнила?

            Такси привезло их к автовокзалу. Стояла темнота. Нехотя прозревал ночной холод.

            Сонный Миша еле поспевал за Ритой. Он еще дремал. Стоило закрыть глаза, как накрывал сон, в котором жила родная мама.

            — Поторопись, — говорила Рита, а он слышал «не суетись».

            Мама всегда говорила «не суетись». Миша не понимал до конца, что это значит, но именно сейчас понял. Он просто шел, куда вела его чужая рука. Спотыкнулся, наклонился к земле, но Рита удержала его.

            — Осторожнее. У нас много дел.

            — А куда мы идем? – спросил, раскрыв от испуга глаза. – Я хочу… он хотел сказать, что хочет к маме, но почему-то не сказал. 

            «Не мамкай», — всегда говорила мама, когда Миша канючил сладости. Он думал, что не стоит без дела произносить это сказочное слово. Мама.

            — К маме. Мы сейчас поедем к твоей маме.

            — Правда?

            — Она попросила меня, понимаешь? Ну? Веришь? 

            Скорее всего, он верил. По крайней мере, перестал хныкать и даже стал быстрее идти.

            — Есть хочешь?

            — Не хочу, — ответил Миша.

            — Купим в автобус чего-нибудь.

            — Атобус? – переспросил он.

            В пустой утренней кассе Рита попросила два билета.

            — Мальчику сколько лет?

            — Четыре, — ляпнула Рита.

            — Мне пяяяять, — досадно сказал Миша.

            Билетерша опустила очки, будто могла на глаз определить возраст.

            — Дети, — улыбнулась Рита, — хотят поскорее вырасти.

            Она больно сжала его руку.

            — Ай, — крикнул он.

            — Свидетельство о рождении есть?

            — Ну… конечно, — засуетилась Рита, — я просто не подумала. А зачем?

            — Такие правила. И ваш паспорт, пожалуйста.

            Она передала в окошко свои документы и деньги за проезд. Женщина молча пробила два билета и, отсчитав сдачу, отвлеклась бумагами.

            — Пойдем, — сказала Рита.

            Они скоро убежали от полуспящей билетерши, которая даже не поняла, что нарушила регламент. Вечером, засыпая, перебирая по кусочкам прожитый день, она вдруг вспомнила, что все-таки не увидела свидетельства. Но решила не заморачиваться, потому что надо было спать. Бывает так, засядет в голове червоточина, и не спишь до утра. И к тому же, где написано, что ребенок… не может… без… свидетельства… она уже засыпала, а потом и вовсе забылась.

            Рита тоже засыпала от монотонного шума дороги. Миша тепло прижался к ней. Казалось, теперь его ничто не тревожило. Она старалась не двигаться, не разбудить бы только. Пустая утренняя траса неслась в столицу. Их ожидал дневной рейс в Стамбул.

            — Миша, — говорила она, — ты не волнуйся. Мама тебя ждет. Хочешь увидеть пустыню?

            — Пустыню? – спрашивал сквозь сон.

            — Да, мой хороший. Говорят, там все по-другому. Там хорошо и правильно. Тебе не придется мучиться и страдать. Терпеть и бороться. Ты вырастишь там настоящим мужчиной. Ты станешь воином. Ты превратишься в борца за истину. Весь мир будет у твоих ног.

            Миша дремал. Так сладко было ему от непонятных слов. Виделся золотой песок и верблюды, тянущийся торговый караван и солнце огненное в невозможно синем небе. Он только не мог разглядеть маму. Но Рита так нежно гладила его по затылку, так пряно лился ее мягкий голос, что он забылся и уснул, и не просыпался почти до самого утра.   

***

Тимурыч кричал, как в последний раз.

            — Все! Это все! Это смерть! Москва теперь точно узнает! Поздравляю, Габидуллин, мы знамениты!

            Мать похищенного мальчика осторожно стояла в дверях и не знала, плакать или кричать. Она хотела тоже что-то сказать, но забылась и вышла в коридор, где пропала в темноте случившейся беды.

            Зачем-то здесь была Клавдия Дмитриевна, заведующая детским садом, и Саша с редактором местной газеты.

            — У меня есть запасной ключ. От ее квартиры, — сказал Саша.

            — Можем разместить информацию в рубрике «Их разыскивает…». Ну, пока еще номер не подписан, — предложил редактор.

            — Давайте я позвоню, — ожила заведующая, — мой зять, он влиятельный человек… Она все-таки поняла, где находится и отчаянно махнула рукой, зажав рот кулаком. 

            — Без вас разберемся! – вмешался Тимурыч, — А где эта несчастная?

            Тимурыч вышел из кабинета, но быстро вернулся.

            — Куда она делась? Осталось только в ООН сообщить. Это финиш! Мы пропали.

            На какое-то время все утихли. Но Тимурыч не мог молчать. Он думал, если не вмешиваться в молчание, оно победит и принесет новые проблемы.

            — Габидуллин! Ты что-нибудь скажешь?

            — Тиму…, — осекся он, — товарищ полковник, да. Предлагаю успокоиться.

            — Ты успокоиться предлагаешь? Ты предлагаешь успокоиться? Поздно, хватит. Теперь нас так отдерут, что спокойствие умрет вместе…, вместе, — он не подобрал слов, но каждый понял, и все-таки промолчал.

            — А я тебя предупреждал, Габидуллин. Я тебе что говорил? Я тебе какие задачи ставил? Ты их выполнил? Ты мне вот скажи, ты что собираешься делать?

            Габидуллин прятал в ладонях широкую улыбку. Он думал, вот так Рита, вот так женщина. Может быть, он даже восторгался ее поступком. Да, теперь она преступница. Но как бы поступила любая другая мать. Разве смогла бы удержаться. Например, его жена. Могла? Будь у них дети?

            — Товарищ полковник, я разберусь.

            — Разберется он. Ты лучше думай, какие показания давать будешь. И вещи готовь на этап. Вместе походу заедем.

            Тимурыч заходил туда-сюда, а потом крикнул:

            — А вы чего стоите? Вы что тут вообще делаете? Вы, — повторил он, — что сделали? Вы что ли помогли этой бедной женщине? Куда смотрели? Вам бы только правоохранителей ругать. Какие мы тут бездари сидим, ни хрена не делаем. Критики диванные! А сами-то что? Ты мне вот скажи, вот ты, — подошел он к Саше, — ты лично что сделал?

            Тимурыч хватил его за воротник. 

            — Говори! Что ты сделал? В постель ее затащил? Пожалел, приголубил? Рвать и метать надо было! Друг! То же мне! Одно название!

            Потом он повернулся к редактору и уставился в его большие стекла.

            — Может, ты чем-то помог? И не надо все валить на ГБшников. Ты пресса или кто? Ты – четвертая власть, мать твою за ногу! Должен был взять и написать! Не ссать и не бояться! А ты, что? Ты что за хрень там понаписал. Шахидкой она стать решила? Да я тебя сейчас…

            Не стесняясь, Тимурыч харкнул в стену.

            — А вы? Что тут стоите? – не мог успокоиться начальник. –  Вы ее вообще разбили. Уволили с работы. Вы что, рухнули вдрызг? Да это вы виноваты! Вы – все! Вы ее затоптали!

            Ни один не возразил. Только заплакала Кэдэшка. Саша отвернулся, а редактор снял очки.

— Пошли отсюда! – рыкнул Тимурыч, — и попробуйте только хоть слово вякнуть! Я за вами за всеми слежу! А зрение у меня… Вы все на крючке. Вы, Клавдия Дмитриевна! Сколько потрачено на закупку новой техники в детский сад? А сколько в кармашке осталось? А у нас что? Что у нас, уважаемый газетчик?! Прикрыть вам излюбленный достоверный источник, который вечно вам что-то сообщает? А? Или, может, вы, Александр, очень скоро приезжаете на вызов? Так скоро, что ни один больной не пострадал? Или не умер в дороге? По чьей же, интересно вине? Да у вас у всех рыльце в пушку!

            Они уже скрылись и ничего не слышали, а Тимурыч не мог остановиться.

            — И мы виноваты, — сказал он Габидуллину, — мы тоже виноваты. Ты понимаешь это? У женщины ребенка украли, она к нам за помощью приходила. Она по инстанциям блуждала, письма писала. А мы что? Да мы все эти письма – того, хренак и все, — Тимурыч показал кукиш, — я же вот своими руками и ногами, звонками и просьбами, указаниями и приказами… ни одно же письмо никуда не дошло, ни в одну приемную, ни в одну администрацию. Она президенту писала, — показал он на портрет, стройно висящий над головой Габидуллина, — самому! А я взял и договорился. Ты меня слышишь? Ты понимаешь?

            — Да знаю я, знаю, Тимурыч.

            — Где мы раньше были? Ребенка она украла… а чему удивляться? Это закономерно. Мать до конца бьется за свое потомство. Мы все больны, Габидуллин. Мы неизлечимо больны. Нам пора уходить. И тебе, и мне. Мы больше не можем служить государству. Я не для того всю жизнь тут работал, чтобы сейчас в таком вот позоре тонуть. Самое ужасное, ты понимаешь, самое ужасное – это моральный позор. Я морально подавлен, Габидуллин. Ну, что ты молчишь? Ты со мной не согласен?

            — Да согласен, конечно, — бросил Габидуллин, — мы же разрабатывали этого Ильшата. Надо было думать, предвидеть, а мы… это провал. Все, конечно, понимали, рано или поздно он устроит очередной номер. Да что тут говорить… поздно хрен вынимать, когда…

            Габидуллин не хотел, но спросил.

            — Тимурыч, ты это, зачем жену мою трахал?

            — Это еще что? – ответил начальник, — ты что несешь?

            — Извини, Тимурыч. Нервное. Забудь.

            Тимурыч убедился, что Габидуллин сморозил очередную чепуху, достал телефон, набрал цифры:

            — Товарищ генерал, здравия желаю. У нас ЧП. Нужна ваша помощь. Вы только поймите правильно, я все объясню.

            Потом стояли и молчали. За окном падал снег, и шумела тишина.

***

Зима приказала темнеть. Прозревало утро, но плотное серное небо держалось до конца. Прежде белый снег из последних сил пытался пролить свет на дорогу.

            Уже виднелись огни города. Рита настойчиво будила мальчика, но тот отказывался просыпаться. Он будто понял, открой глаза, и все закончится. Или наоборот начнется.

            — Ты голодный, наверное? — спросила она.

            Миша неуклюже дернул плечами.

            — Голодный, конечно. Давай поешь. На вот шоколадку. Пить будешь?

            Миша аккуратно развернул обертку и отломил дольку. Есть ему не очень-то хотелось. Он только мечтал поскорее выйти из автобуса и встретить маму.

            — А мама нас ждет?

            — Конечно, ждет. Подожди немного. Чуть-чуть осталось. Ты мне лучше скажи, ты хоть раз летал на самолете?

            — Нет, — признался мальчик, — а зачем?

            — А ты хотел бы? Представляешь, как это здорово. Подняться в облака и лететь, лететь.

            — Не хочу, — захныкал он, — можно, я не буду. Я к маме хочу.

            Она прижала его к груди.

            — Мама тебя ждет. Но для этого нужно полететь на самолете. Не расстраивайся, тебе очень понравится.

            Они вышли на Щелковском и не заметили никого, кто мог бы помешать им следовать до последней точки, в аэропорт ли, в Стамбул или к реке Евфрат. Рита сама не знала, что будет и случится ли ее долгожданная встреча с дочерью.

            Она крепко держала Мишу за руку. Мальчик тоже не отпускал ее. Московская толпа окружала и давила, они мчались по людскому течению, думая только о том, как бы ни затоптала их эта утренняя суета. Переходы, станции, поезда, опять переходы и пересадки, потом очередные рельсы, новые ненужные люди, стойкий шум, картинка одна и та же – серый столичный туман, и лишь фонари, как родные лица, улыбались в темноте.

            Когда засветился надеждой аэропорт, и Миша по слогам пытался произнести «до-мо-де…», Рита включила телефон, чтобы набрать Ильшату и сообщить о прибытии.

            — Домо…? Значит, скоро домой? – спросил, Миша.

            — Да, потерпи немножко. Скоро мы будем дома.

            — А мама?

             Рита не пыталась даже просмотреть список пропущенных, вчитаться в непрочитанные сообщения, наполненные и просьбами, и угрозами одновременно.

            Ильшат сказал, что скоро начнется регистрация. Она хотела узнать, все ли в порядке с дочерью, здесь ли малышка, но Ильшат отключился. Рита опять набрала, но не дождалась ответа и на очередной Мишин вопрос про маму и дом, обидно дернула за руку и потребовала идти быстрее.

            Мальчик скользнул по ледяному асфальту и не смел больше разговаривать.

            Тут было много полицейских, но Рита почти не замечала серьезных вдумчивых лиц. Старалась не замечать. Ей казалось, только посмотри, зацепись взглядом, как тут же подойдет какой-нибудь сержант, попросит предъявить документы и обязательно спросит, как дела у мальчика. И тогда уж мальчик не растеряется и снова заговорит.

            Она искала стойку с регистрацией, у которой обязательно должен стоять Ильшат. Рита искала его скуластое лицо, искала округлое лицо своей девочки, но только чужие глаза, чужие ненужные люди попадались ей, мельтешили, как снег, и не давали прохода.

            На электронном табло Рита быстро нашла нужный рейс и попросила Мишу не отходить далеко, потому что скоро придет дядя Ильшат и покажет настоящий самолет. Мальчик стоял рядом и молчал. В окружении чужих людей, каждый из которых говорил на каких-то волшебных языках, кричал, бежал и смеялся, он хотел остаться невидимым, быть на месте, пока не появится мама и не скажет – все, мой хороший, поехали отсюда.

            — Пошли, нам туда, — сказала Рита, следуя указателям. Потянулась за рукой, но обнаружила пустоту, а потом опять рухнула чужая толпа.

            — Миша…

            Она не кричала. Не могла. Крикни – начнется паника, и тогда раскроется их большой секрет. Миши нигде не было. Она сама почти потерялась, подумала, что все происходящее прямо сейчас закончится. Не станет никого и ничего. Не могло быть так, как было. Так грубо и просто, несправедливо, но правильно.

            Она побежала. Пробиралась к выходу, потом опять к электронным терминалам, после к стойкам, и обратно.

            — Вы не видели мальчика? Вы мальчика маленького, такого вот, — пыталась она изобразить, — не видели? Он где-то…

            — Вам помочь? – спросил форменный мужчина с нашивкой «Security».

            — Да… то есть, нет. Все в порядке. А вы не видели мальчика?

            — Вы кого-то потеряли? – невозмутимо интересовался сотрудник охраны. – Обратимся в полицию?

            — Нет, я никого…

            Рита не могла найти объяснения собственным неудачам. Сначала она потеряла дочь, теперь вот Мишу. Она потеряла Руслана, потом Сашу. Она саму себя захотела потерять, чтобы кто-то искал ее так же беспомощно и не мог найти.

            Она шла сквозь тесную толпу, не замечая, как расступаются люди. Улыбнулась охранникам, не заметила полицейских. В высоких отражениях стекол устремилась куда-то верх и, казалось, отпусти себя, прости и попробуй, как тоже оторвешься от пола и полетишь, полетишь.  

            Ей захотелось убежать. Она упрямо двинулась к выходу. Бросился уличный мороз, зацарапал поцелуями щеки.

            Валил уверенный снег. Не справлялись уборочные машины, не могли проехать таксисты. Столпились на парковке машины, забренчали истеричные сигналы. Густая черная ночь стала белой. Пространство задыхалось от снежной крошки. Поперхнулся воздух, закашлял ветер, проснулась метель. 

            Снег лез в глаза, облизывал шею. Но Рита его не замечала. Только смахивала с ресниц спелую наледь – слезы не кончались, не успевали проступить. Снег забирал их, теребил игриво холод.

            У кого-то она спросила сигарету. Торкнуло. Не заметила, как нашла опору, прислонившись к кому-то или чему-то – неважно, таким беспомощным оказался мир, закрутились звезды, машины поднялись к небу, гул самолетов прекратился, и снег прошел.  

            Ей стало жарко. Она стянула шарф и пуховик. Нежно прикоснулось солнце. Рита сама дотронулась – так близко оно стояло. Почувствовала, как уходит земля и мельчает тело. Пальцы, голень… Она тонула и проваливалась, и думала, что утонет в снегу. Но снега не было. Горячий песок забирал ее, блестело живое золото.

            Она пошатнулась, легкий ветер толкнул в спину и повалил. Поднялась, но не смогла и шага сделать, уже по пояс стояла в песке, и волны его наступали и наступали.

            Руки ее были в песке, сама она стала почти песком. Таяла, расщеплялась, утекала и сливалась с бескрайней пустыней. Мелькали проблески моря или неба. Тянулись шелковые горы. И больше ничего.

Когда песок добрался до шеи, коснулся лица, она увидела черную точку на горизонте. Точка росла и приближалась, и стала уже не точкой вовсе, а человеческой фигурой. В размытом от слез пространстве она не сразу узнала Руслана. Хотела пойти навстречу, но тугой песок скрутил ее, как пленницу.

Взорвался детский плач и разломил тишину.

Глава 12

Желанный Габидуллин

            Ребята доложили, что автомастерская закрыта. Вели наблюдение, но будто бы испарился, понимаешь?

            — Когда вынимаешь… Куда он мог испариться? Вы что тут парите?

            Пожали плечами. Может, просмотрели. Да не должны были вроде просмотреть. Как обычно бывает: кто-то заснул, один отлучился позвонить, второй сбегал за кофе, третий просто не рассмотрел или еще что-нибудь.

            — Квартиру проверяли? Адреса устанавливали?

            — Так точно. Как иначе.

            — Вокзалы, поезда, самолеты… мало нам проблем?

            Ильшат, конечно, знал, что стоит на ушах и потому выбросил телефон. Знал, что каждый шаг его теперь засвечен сотрудниками и потому не вернулся ни на работу, ни домой.

            Зато Габидуллин уже стучался в дверь. Он представлял, что сейчас появится Рита, и все, что случилось, оформится в простую алкогольную иллюзию.

            Он так перенервничал, что выпил, потом еще и еще, и стоял теперь, пошатываясь, держась взглядом за выдуманный прицел, лишь бы не упасть.

            Еще анализы эти… ну почему именно сейчас? Бывают же врачебные ошибки, да?

            С кем он разговаривал? От кого ждал ответа?

            Дверь открыла девушка. На руках она держала младенца, кучерявого черноглазого мальчика. Кое-как поправила сползающий платок и, ни слова не говоря, кивнула. Габидуллин показал удостоверение. Девушка все поняла и разрешила войти.

            Она не разговаривала. Габидуллин объяснял, что нужно задать несколько вопросов касательно ее супруга. Когда в последний раз видели? Что он говорил? Куда собирался? Известно ли ей что-то о делах мужа?

            — Вы в официальном браке?

            — Нет, — заговорила девушка, — мы заключили брак в мечети.

            — То есть «никах»?

            — Именно, — объясняла девушка.

            — Вы же русская, правильно?

            — Нет, — ужаснулась девушка, — с чего Вы взяли?

            Она замялась, заплакал ребенок. Из комнаты донеслись детские голоса. Счастливая многодетная семья. Габидуллин позавидовал. Каждый раз, когда он видел детей, испытывал понятное отцовское чувство и не мог поверить словам врача. «Вы никогда…».

            — Странно, мне показалось, что вы русская.

            — Вам показалось. Я мусульманка до последней капли крови, — гордо произнесла она. – А вам какое дело? – говорила она теперь властно, даже голос ее обрел какую-то сухую хрипотцу, свойственную, как правило, голосам девушек с Кавказа.

            — Не подумайте ничего дурного. Я ищу вашего мужа. Вы точно одна?

            — Ильшата здесь нет, — ответила она, — можете обыскать хоть всю квартиру.

            — Я верю-верю, — верил Габидуллин, — разумеется, его здесь нет. Я лишь подумал, что вам может быть известно, где его можно найти. Может, он что-то говорил.

            — Даже если… даже если говорил. Вы что, действительно считаете, что я расскажу хоть что-то? Хоть слово какое скажу? Хм! – фыркнула девушка.

            Габидуллин понял, что бессмысленно ходить вокруг да около. Стало ясно, что жена с мужем заодно и, конечно, в курсе всех его правоверных идей и замыслов.

            — Простите, как я могу обращаться к вам?

            — Никак, — отрезала девушка.

            — Асият, — наступал Габидуллин, — послушайте.

            Девушку не смутила осведомленность следователя. Конечно, он все знал. Все до единой мелочи. И то, что она вновь беременна, и то, что она русская, принявшая ислам ради огромной любви к Ильшату.

            — Я слушаю, слушаю, — держалась нерушимо Асият. Слушать никому не запрещено, ведь правда?

            — Так точно, — кивнул Габидуллин, — честно говоря, я был уверен, что наш разговор может сложиться иначе. Мне казалось, мы сможем найти общий язык.

            — Почему же? – она держала высоко голову и не думала отступать.

            — Я уверен, вы замечательная женщина. Только у хороших женщин могут рождаться дети. Столько много детей, — окинул он взглядом детишек, обступивших мать со всех сторон. Один еще ползал. Второй – постарше, держался за ее ногу. Старшая девочка гордо стояла рядом и не отходила ни на шаг, лишь бы он – этот неизвестный мужчина – не причинил матери никакого вреда.

            Он не думал, конечно, ни о чем плохом. Напротив, так стало ему противно от самого себя, от своей беспомощности в поисках увезенной девочки, и теперь уже – мальчика, тошно от безысходности чувств к Рите, и бессилью пред собственной женой, что без разрешения он присел на кухонную табуретку и, отвернувшись, загляделся в пустоту. Его штормило. Алкоголь играл в глазах буйством радужных красок. Трещало в висках.

            — Хотите воды? – спросила Асият.

            — Если можно.

            Она наполнила стакан, протянула.

            — Не подумайте только, что я вам помогаю.

            — Даже не подумал.

            Габидуллин сделал глоток. Легче не стало, конечно. Хотя он постарался изобразить, что все в порядке, что этот глоток, этот добрый жест действительно его спас, и теперь все стало хорошо.

            — Асият, — сказал Габидуллин, — хотите я признаюсь вам.

            — Ну, — ответила она, давая понять, что не хочет, но готова что-то услышать, наверняка что-то неважно.

            — Я тоже мусульманин. Как вы сказали, до последней капли. И жена моя мусульманка. Чистокровная, — отметил он, — с рождения. Вы бы знали, как сильно я люблю свою жену. Иногда мне кажется, я разлюбил ее. Но это неправда. Мне кажется, невозможно разлюбить. Это все глупости. Если когда-то полюбил, никогда уже не разлюбишь.

            Габидуллин остановился, подумал, не слишком ли он возвышенно говорит.

            — Так вот, мы в браке уже двенадцать лет. Целых двенадцать лет. Я не знаю, сколько вы с Ильшатом вместе, — соврал Габидуллин, — но согласитесь, что двенадцать – это ощутимый срок, не вечность, но – время. И представляет, за все это время, за эти десять лет, мы так и не смогли понять, что существует кое-что важнее, чем любовь мужчины к женщине. И наоборот. Точнее, нет, конечно, ничего важнее любви. Но любовь должна иметь результат, иначе она становится не чувством, а словом. А слово что такое? Слово ничего не значит. Сказал и забыл. А вот чувства не забываются. Правильно же, Асият?

            — Наверное, — сказала она, — не знаю.

            — Вот, а я-то знаю, — Габидуллин опять хлюпнул воду, — а я знаю. Я знаю, что у любви должен быть результат. И единственно возможный результат любви – это, разумеется, дети. Дети! Вот, все они, — раскинул Габидуллин руки, — и старшая девочка испуганно отошла назад. – Только понимаете, Асият, в моем случае, это невозможно. У нас с женой никогда не будет детей. Представляете?

            — Сочувствую, — ответила Асият, — но ничем помочь не могу.

            — И не нужно мне помогать. И сочувствовать не нужно.

            Габидуллин неприятно икнул.

            — Извините, пожалуйста. Вообще извините, что изливаю душу. Я пришел поговорить про Ильшата, а сам начал грузить вас проблемами.

            — Ничего страшного.

            — Ну да, ну да… Вы же наверняка знаете, что Ильшат украл ребенка. Маленького мальчишку взял и увез в Сирию. Священная война, все такое. Представляете. Да что вы можете представить. Вы сами знаете. Вон у вас какой богатырь, — показал он на мальчика, обнявшего ногу Асият, — сами все прекрасно понимаете.

            Асият обняла мальчика и отвернулась.

            — Там война идет, а он мальчишку туда увез. Представляете, если бы он вашего мальчугана забрал.

            Асият не выдержала.

            — И что? Вы что думаете, я сейчас расплачусь? Если Ильшат сделал что-то, значит, тому есть причины. Значит, все это имеет оправдание. Ильшат – умный человек, может, самый умный, кого я знала когда-то. И он настоящий. Не как вы, не как все вокруг. Он достоин хорошей жизни, и я буду с ним до конца. Не говорите ничего, — захлебывалась в словах Асият, — даже не думайте. Можете забрать меня, можете пытать, бить, насиловать, я вам ничего не расскажу. Я ничего не знаю. Убирайтесь немедленно.

            Блеснула слезинка в глазу.

            — Пожалуйста, убирайтесь, — попросила она.

            Габидуллин кивнул и направился к выходу.

            Не верил он в любовь. И жену все-таки разлюбил. Наверное. Он даже не надеялся, что сможет разжалобить эту нерушимую Асият. Просто говорил и говорил так, будто слова действительно имеют какое-то значение. Будто слова обладает какой-то силой, которая может камень сдвинуть с земли или перевернуть вверх дном небо.

            Глубокое синее небо.

            Габидуллин смотрел высоко вверх и наблюдал, как силуэт самолета, словно нарисованный мелом, бежал по синеве. Может быть, в этом самолете уже летит Рита с мальчиком. Может, с ней летит Ильшат. Может, может…

            Пьяный, он уверенно доехал до «Градусника», где плюхнулся за столик и заказал графин водки.

            — А на закуску лимон. Да что угодно, — огрызнулся он официанту.

            Он пил медленно. Пил осторожно. Холодная водка быстро становилась огнем. Внутри полыхало.

            Он мог бы, если верил словам, рассказать Асият, что запутался окончательно и думал, будто жена изменяет ему с Тимурычем. Как хотел набить начальнику морду, учуяв в собственной комнате его парфюм. А потом оказалось, что жена подготовила Габидуллину подарок к новому году. Новый год еще не наступил, а подарок уже вручен. Типичная женская черта – невозможность молчать, неспособность хранить секреты. Что с того? Он так был рад этому подарку. Не подарку даже, а вниманию со стороны супруги, что и впрямь подумал – не разлюбил, любит, будет любить.

            Хотел признаться – дорогая, прости, это я бракованный. Я сдал анализы, врачи сказали, шансов нет. Наверное, нам не стоит быть вместе. Скорее всего, ты была права, когда называла меня палочкой без нуля, или как ты меня там называла. Прости меня, прости. Но он ничего не сказал. Даже тут не набрался смелости. Трус, одним словом.

            Ему зачем-то принесли минералку. Габидуллин не заказывал, но поблагодарил официанта. И даже сказал – извините. Потом потребовал принести еще графинчик, а принесли только половину. Не заметил даже, только опять сказал спасибо.

            Он пил и пил. Пил и пил, пока не напился до того, что не смог подняться. Так и заснул.

            Ничего ему не снилось. Точнее, что-то снилось, но бывает так, что четко осознаешь, что сопротивляешься любому проявлению сна. Контролируешь слабость. Только появится картинка, кто-то скажет тебе невнятное, а ты уже воротишься и сторонишься – нет, не нужно, это не со мной.

            Его разбудили. Толкнули в плечо. Габидуллин увидел массивного охранника, который потребовал покинуть помещение.

            А то, что? Что ты мне сделаешь? Он хотел просигналить корочкой удостоверения, но сознание победило. Послушано встал, забрал вещи и потопал к машине. Он сел за руль и сидел, не двигаясь, сколько-то – сам не знал, сколько. Сидел и думал, и не мог понять, о чем он думает: о Рите или жене, о девочке или мальчике, об отсутствии детей, своих и чужих. А чужих не бывает.

            Опять ему стало мерзко и противно. Теперь уже оттого, что он сам позволил вогнать себя в такой невозможный тупик, из которого нужно было обязательно выбираться. Вот прямо сейчас.

            Он надавил на газ. Машина рванула, не слушаясь. Габидуллин хотел ехать спокойно и вдумчиво – так, чтобы алкоголь не позволял совершить глупость. Но получалось ровно наоборот: бах и бах, рывок туда, и тяга обратно. На пешеходном переходе он еле успел затормозить. Визгнули, закричали. Габидуллин извинился и опять поехал. Оставалось только попасть в ДТП или еще хуже… Суеверный, старался не думать о плохом, не приведи Аллах, мысль же материальна.

            Он даже не знал, за что хвататься. Искать Риту? Искать Ильшата? Каких детей теперь искать? Никого ты не найдешь, Габидуллин. Смирись уже с этим. И признайся, наконец, жене. Хватит дурить бедную девушку.

            Повернул налево, решил ехать домой. Сейчас он зайдет и обязательно признается. Стоял минут двадцать под окнами. Из машины не вышел. Проговаривал, представлял, обдумывал. А что дальше, что дальше? Будет ли какой-то вообще смысл?

            Не смог. Даже домой не зашел. Вечером. Дожить бы до вечера. И расскажет обязательно. Возьмет и признается. Ничего же теперь не изменить.

            Опять надавил на газ. Не знал, куда едет. Заплутался, закрутился.

Машина привезла его к мечети. Он даже не понял, как оказался здесь. То же мне, порядочный мусульманин, подумал Габидуллин. Когда он в последний раз был в мечети. Округлая башенка из красного кирпича с полумесяцем на вершине. Осталось появиться звездам, укрыться ночью и улететь.

Он вышел из машины. Снег кружил. Его кружило. Не выдержал, отвернулся и… стошнило. Словно рожденный заново, хватил кусок сугроба, смочил лицо, растопил в руках снег, прополоскал горло.

Что-то щелкнуло внутри, когда он сделал шаг, потом второй, а потом остановился. Не знал, как войти в мечеть. Вот просто не мог набраться смелости, будто там – в мечети – ждал его какой-то ужас, блуждающий по пятам и, наконец, нашедший.

Снега стало невозможно много. Габидуллин упал, как ребенок, в сугроб, целенаправленно повалился на спину и лежал, смотря на высокое небо, и вроде бы дождался появления первой звезды. Засыпало бы что ли с головой прямо. Взять и раствориться в этом снеге, чтобы никто и никогда не нашел, чтобы началось все заново, с чистого белоснежного листа.

            Габидуллин. Га-би-дул-лин…, — слышал он. Ему казалось, будто кто-то зовет. Никто его, конечно, не звал. Не было никому дела. Где он, что с ним. Тимурыч, и тот, перестал звонить, махнув рукой. Ничего ты не можешь, Габидуллин. Имя тебе – пустота. Он и впрямь осознал, что никто его давно уже не называл по имени. А ведь Марат, с арабского, значит, желанный.

            — Ау! Ау-уу…, — завывал Габидуллин.

            Наконец, его позвали.

            — Все в порядке? Что же вы? Зачем?

            Габидуллин поднял голову. Он увидел невысокого мужчину в куртке с меховым капюшоном. Не ошибся? Нет же – перед ним стоял имам. С грустью смотрел на Габидуллина.

            — Иншаллах, — сказал Габидуллин, но и не думал подняться. Так легко и так беззаботно было ему в собственном сумасшествии.

            — Здравствуйте, — ответил имам, — вы бы поднялись. Нехорошо же.

            Габидуллин хотел ответить на татарском, но вдруг определил, что не может вспомнить ни слова. Будто невидимый кто-то выдернул язык и пришил паклю. Как хочешь, так теперь и разговаривай.

            — Мне нормально, — сказал Габидуллин, — мне теперь все равно.

            — Все равно, так все равно. Мне в принципе тоже нет дела.

            Но имам не уходил.

            — Я знаю, вы человек уважаемый. Извините, ради всего, что не поднимаюсь. Мне так хорошо очень. У вас нет ничего выпить?

            Не ответил. Габидуллин согласился, что перегнул.

            — Я, на самом деле, не алкоголик. Не подумайте.

            — Я вижу, — ответил имам, — но вы должны понимать, что алкоголь не лучший друг мусульманина.

            — Да. Совершенно.

            Снег ласкал его лицо. Метель шумела. Имам стоял пред этой снежной стеной и сиял предельным светом, возмутительным и сильным.

            Кое-как набрался сил, нашел опору и сел на корточки. Габидуллин не знал себя такого – чужого и никакого. Зачем он опять это все говорил. Зачем рассказывал, что никогда не сможет иметь детей. Зачем признавался, как любил когда-то жену. Зачем вспомнил, что изменил супруге с потерпевшей. Почему признался, что не выполнил служебную задачу и теперь, теперь все обязательно пойдет не так. Случится какой-нибудь очередной теракт, увезут на войну еще одного ребенка. А он – пропащий Габидуллин – так и останется сидеть здесь, пока не замерзнет, пока сам не станет снегом.

            — Вы должны знать, что Аллах любит вас. Он любит каждого и без разбора.

            — Уверены? – усмехнулся Габидуллин.

            — А вы нет?

            — Не знаю, честное слово, не знаю. Объясните мне, дураку, почему тогда все так? Все хрен знает как. Объясните.

            Имам не ответил. Он протянул Габидуллину руку, и тот послушно вцепился в ладонь и, слава Богу, встал на ноги.

            Белизна снега растеклась по вечеру. Габидуллин не заметил, как имам исчез, как он снова остался один, никому не нуж… или нуж…

            Нужный?

            Он подумал, что сейчас все-таки настало время. Как быстро он мчался по пустым улицам. Куда же делись люди, куда пропали все машины? Зеленый свет, широкая полоса, главная дорога. Крепость в руках, дыхание свободное – будто и не пил сегодня, словно никогда не пил вовсе и не думал о плохом. Никогда. Он звонил Тимурычу и докладывал, что обязательно разберется. Дай мне время, Тимурыч. Дай мне, пожалуйста, время. Я обязательно все исправлю.

            Только сейчас поговорю с женой, сейчас или никогда. Она обязательно поймет. А как иначе? Разве может хоть что-то побороть настоящую любовь. А ведь он любит, правда же? Любит еще как. И его, конечно же, любят. Марат, значит, желанный. Именно так. Желанный Габидуллин.

            Он хотел что-то купить, шампанское там с конфетами, или опять-таки цветы. Но проехал мимо всех магазинов, не способный остановиться, совладать с ужасом скорости. На очередном повороте машину его занесло. Габидуллин все-таки остановился и сказал вслух: «Вот ведь как бывает». Потом осторожно отпустил педаль и покатился с горки. «Какой русский не любит быстрой езды», — крутилось в его нерусской голове. Ай-на-нэ, тройка удалая.

            Жена еще не спала. Она сидела за кухонным столом и разгадывала судоку. Хорошая моя, подумал Габидуллин и сказал – привет.

            — Ага, привет, — ответила, не поднимая головы. – Как дела? Ты что, пил?

            — Нет, то есть, да, — решил не обманывать, — понимаешь, такое случилось…

            — Как всегда. Можешь не объяснять.

            Габидуллин сел рядом, взял жену за руку.

            — Нет, я хочу объяснить. Я должен тебе кое-что сказать.

            — Что еще? Ты пьяный что ли? Перестань. Давай иди в душ и спать. Все, все, не хочу.

            — Пожалуйста, давай мы поговорим. Я тебя очень прошу.

            — Ну, если только очень… Что? Давай я угадаю. Расскажешь мне про мамочку с ребенком. Правильно? Как ее там? Рита? Угадала? Говори же, отвечай.

            — Нет, давай не будем. Столько проблем из-за этой истории.

            — Почему не будем? Давай. Мы же договорились. Теперь никаких секретов.

            Габидуллин с трудом вспомнил условия договора.

— Я хотел сказать, что был у врача. Ну, ты поняла…

            — Нет, не поняла. У какого еще врача? Ты…, с тобой что? Только не говори, что у тебя опухоль. Я читала…

            — Какая опухоль? Не хватало еще. Опять насмотрелась не пойми чего?

            — Тогда не понимаю, — сказала, — будто Габидуллин мог обратиться к врачу лишь в одном случае – при подозрении на рак.

            — Я ходил к урологу. Ты же всегда упрекала. Сходи проверься, все такое.

            — Ну… да, — согласилась жена, — и что он сказал? Зачем ты пошел вообще? Ты хоть понимаешь, это не просто так делается. Надо было меня поставить в известность.

            — Подожди. Не перебивай.

            — Так что?

            — Понимаешь, скорее всего… это еще неточно, процентов восемьдесят, может, чуть больше… в общем…

            Ему пришло сообщение. Он хотел выйти из кухни, но решил, что больше не станет ничего скрывать от жены.

            — Кто там? Покажи! Я требую.

            Они вдвоем читали входящий текст.

            «Простите, — писала Асият, — но я действительно не знаю, где сейчас Ильшат. Вы, скорее всего, хороший человек. Я бы с радостью помогла. Извините за мое поведение». Следом пришла еще одна смс-ка. «Не трогайте Ильшата. Пожалейте меня».

            Габидуллин не стал ничего объяснять. Жена не спрашивала. Она вообще больше не задавала вопросов. Ночью им было хорошо, как никогда.

Глава 13

Гранатовая девушка

            Раздался детский плач. Ничего не изменилось. Раздался и раздался. Раздался и утих.

            Увидела Руслана. Он шел через песочный вихрь, и каждый шаг был слышен: дрожало золото, осыпались горы, небо сверкало. Остановился. Попробовал двинуться, не смог. Будто воздушная стена справедливо разделила их.

            — Руслан, — крикнула, — сюда. Вытащи меня.

            Он все-таки прорвался и пошел опять уверенно и смело. Ничто не могло остановить его, но как ни старался, не мог добраться до своей любимой женщины.

            Рита сама пробовала идти. Проваливалась в песке, и опять шла. Знала – дойдет. Столько шла, неужели теперь останавливаться.

            — Руслан, — кричала, — зачем это все? Как мы допустили? Ведь так было хорошо.

            — Я не знаю, Рита. Если бы я мог…

            — Мог бы все исправить?

            — Не знаю.

            Ничего он не знал. Сейчас – так вообще. Таял на глазах, и сам становился песком. Осыпалось с головы живое золото.

            — Я хотел быть счастливым. Я думал – мы – станем счастливы. Я верил, наша дочь… Глупая моя, любимая Рита.

            — Глупая, любимая – повторяла она.

            — Ничего не получилось. Я проиграл. Мы все проиграли. Но теперь это неважно. Теперь все закончилось. Больше я ничего не могу. Помнишь, как нам было хорошо? Никого я так не любил. Любовь не может разрушать. Любовь не убивает.

            — Надеюсь, твой Аллах вознаградит тебя. За твои-то старания, — издевалась Рита, а сама тянула руки. Но Руслан был все дальше и дальше. Вроде и двигался навстречу, а сам уходил, мельчал, пропадал.

            — Аллах справедлив, — ответил Руслан, — я верю.

            Рита привычно согласилась и ничего не сказала против.

            — Помнишь, ты просил, чтобы я научилась танцевать. Так вот я научилась.

            Нашла силы и вырвалась из песочного плена. Упал на голову изумрудный платок, она смахнула его, и тот закружился вместе с ветром.

            Она плохо танцевала, но Руслан смотрел и не мог насмотреться. Он плакал. Слезы его блестели, и ничего не оставалось уже, кроме этих ярких слез.

            — Хабиби, — сказал Руслан, поднял руки и пропал.

            В высоком небе повис громадный орел. Раскинув крылья, он истощенно кричал: «Прости», а потом тоже расплылся в пространстве. 

            Все исчезло, и все появилось вновь. Аэропорт, суета, люди. Что это было? Ничего и не было. Глупая шутка.

            Она побежала. Увидела мальчика и дернула его за руку.

            — Ай! – крикнул Миша.

            — Не отходи от меня, пожалуйста. Я тебя очень прошу. Не хватало еще, чтобы ты потерялся.

            — Я смотрел… игрушки, — оправдывался Миша. – Купите мне игрушку? Вон ту…

В размытом от слез пространстве она не сразу различила Ильшата. Тот преградил ей путь. Рита столкнулась с ним и крикнула:

            — Ты!  

            Она обняла его, как родного, и заплакала.

            — Что? Что ты плачешь?

            Откуда только взялись слезы. Ей было все равно. Ей стало безразлично, что каждый оборачивался и наблюдал, как плачет она. Будто никто раньше не видел таких слез, словно слезы эти были какими-то особенными. Реки что ли вышли из берегов, моря ли накрыли сушу, день ли смешался с ночью? Одна жизнь осталась жизнью.

            Это был не Ильшат, но очередной правоверный.

            — Простите, — сказала Рита, — ошиблась немного.

            — Нет, — сказал мусульманин, — все в порядке. Я искал тебя.

            Рита убедилась, что встретила нужного человека.

            — Где моя девочка? Вот, посмотри, я все сделала.

            Миша испуганно смотрел на высокого бородатого мужчину. Спрятался за Риту и осторожно выглянул из-за спины.

            — Очень хорошо. Ты – молодец. Как зовут?

            — Как тебя зовут? Скажи дяде, — попросила Рита.

            Мальчик неуверенно ответил: «Миша». Получилось что-то вроде «Миха» от нервной сухости во рту.

            — Миха, — улыбнулся мужчина, — хороший пацан, — сказал Рите.

            — Где она? Мне обещали. Я же все сделала, как просили.

            — Мы отвечаем за слова, — спокойно ответил мужчина. – И ты ответила. Если честно, мы сомневались. А зря. Мальчики – главная ценность в нашем важном деле.

            — В вашей страшной войне ты хотел сказать?

            — В нашей главной войне, — пояснил мужчина.

            Рита сказала, что не отдаст мальчика, пока не получит хоть какую-то информацию.

            — Я знаю, на что вы способны.

            Мужчина улыбнулся. Ему нравилась – такая – Рита. Подавленная и униженная, разбитая, покоренная. Только такая женщина может быть настоящей, думал он. В ней не осталось ничего, что может выражать жизнь. Только смирение дышит внутри, только желание подчиняться и следовать за мужчиной.

            — Нужно лететь в Стамбул.

            Мусульманин достал из сумки канцелярскую папку.

            — На вот, — протянул, — здесь билеты и паспорта. Уверен, ты взрослая девочка и не боишься летать, — засмеялся. — Прилетишь в Стамбул, тебя встретят. Низкорослый такой мужчина по имени Акрам. Запомни – Акрам. Он узнает тебя. Главное, не суетись. Отдашь мальчика, он вернет твою дочь. Все, как было обещано.

            Мальчик догадывался, что речь идет о нем. Кажется, он даже слышал когда-то о Стамбуле, потому что летом мама обещала свозить его на бескрайнее турецкое море.

            Она хотела возразить.

            — У тебя нет выбора, дорогая Рита. Я все тебе сказал. Не дури, да? Сделаешь, как нужно, получишь дочь. А потом живи, как захочешь.

            — Мне нужны гарантии?

            Мужчина высокомерно молчал и почесывал свою противную щетину. Он вечность бы смотрел, как страдает Рита.

            — Какой еще Акрам? – сдалась она, — почему Акрам? А мой муж?…

            — Руслан выполнил свой долг. Хватит с него.

            — Ты хочешь сказать?…

            Понимала, но все равно спрашивала.

            — Руслан был настоящим мусульманином. И останется им навсегда. Сейчас он заслужил хорошей жизни. Лучшей, чем даже заслуживал, чем ты могла ему дать, или все мы.

            — Ты…, ты, что?

            Рита ударила его в грудь. Каждый увидел, как женщина бьет мужчину.

            — Что ты делаешь? – дрогнул мужчина, — немедленно прекрати. Регистрация заканчивается через двадцать минут. Уходи.

            — Нет. Расскажи мне. Хоть что-нибудь скажи. Хоть одно словечко.

            — Хорошо, — сдался мусульманин, — Руслан сказал, чтобы мы возвратили тебе дочь. Его слово теперь наполнено властью Аллаха. Мы обязаны исполнять такую волю.

            — Так исполняйте. Верните же…

            — Она ждет тебя в Стамбуле. Торопись уже, а…

***

Горы не знали, конечно, может ли простая любовь разразить их вековую стать.

            Черный сказал, что в горах они передвигаются на риске.

            — То камень падает, то вон эти, — показал на постовых сотрудников, шумно обсуждающих свежую утреннюю шутку, — до сих пор неспокойно.

            — Стреляют?

            — Ну…, — протянул Черный, — больше да, чем нет.

            Они ехали на старенькой Приоре с разбитым лобовым стеклом. Черный жаловался, как неприятно цокают стойки, и трещит что-то в двигателе. Из последних сил, с диким прокуренным ревом, машина заходила на подъем, и чеченец повторял без устали: «Ай, моя хорошая. Ай, козочка моя, бедная».

            Он сказали – кури, если хочешь. По-братски. Рыжий выждал паузу прежде, чем Черный сам достал сигарету и задымил пахучим пряным табаком.

            — Это в Грозном нельзя. А тут на здоровье.

            Дорога в Нихалой петляла и кружила, щебень тиранил резину колес.           

Черный включил музыку, опустил стекла, и вся рать могучих гор достойно расправила твердые плечи пред народной «Нохчи чьо». Чуть заметно подпевал он, не в силах распеться на всю мощь громадной чеченской души. А потом вовсе замолчал. Заметил, как Рыжий наблюдает за исполнением.

            — Это я так, — улыбнулся, раскрасневшись, — не смотри. Просто музыка душевная. Такая вот, — раскинул он руки, отпустив руль. Машина задрожала, крутануло корпус. Чеченец засмеялся, приговаривая «воу-воу». Рыжий вцепился в ручку двери.

            — Один риск повсюду.

            Сколько-то ехали молча, потом опять говорили. «В Нихалое такие водопады, — хвалился провожатый, — упадешь».   

Промчался навстречу тугой внедорожник. Долго провожал его Черный сквозь боковое зеркало, пока не стала махина черной точкой, слившейся с ухабинами мертвых камней. Дорожная пыль клубилась прочным паром, оседая заметной крошкой на стекле.

            Ехали осторожно, впереди ждал очередной подъем.

            На обочине заметили горянку. Стояла она совсем одна. Вытянув тонкую руку, окутанную рукавом платья, тормозила редкий попутный транспорт. Низ бесконечной юбки подыгрывал ветру, взметая песочный войлок. Темно-синий платок аккуратно покрывал голову, и, казалось, что большие девичьи глаза светят огненным опалом.

            Не остановились. Рыжий выглянул в окно. Девушка не опускала руки. Растерянно посмотрел на Черного, и тот сердито махнул, запричитав на чеченском.

            Успокоились, закурили.

            — Ты вот как думаешь? Я почему не остановился возле этой женщины?

            — Да понял, понял. Она, возможно, принадлежит другому мужчине.

            — Совершенно правильно, — обрадовался чеченец. – Это во-первых.

            — А во-вторых?

            — А во-вторых, откуда ты знаешь, какой у нее умысел? Ты вот думаешь по своим родным мыслям. А мы тут по-другому думаем.

            Черный нервничал и вроде как оправдывался, трудно подбирая нужные слова.

            — Может быть, у нее там в груди не сердце. А взрывчатка, — выдавил он. – Откуда нам знать.

            Черный мог бы рассказать, как своими глазами видел такой развод. Помнил, как пахнет взрыв и свистит последний человеческий выкрик. Всякое сказал бы, но, снова пустив руль, протер ладонями потное лицо и уже без стеснения запел.

            На припеве, преодолев подъем, мотор закашлял, тряханула коробка. Приору понесло, чеченец успел крутануть руль, выпрямив перед. Машина заглохла и, продрожав, извиняясь, хлюпнула и умерла.

            — Ас хья суна! Кхи нок! – зарычал Черный.

            Рыжий вышел вслед за ним.

            — Ты понял, что? Ты посмотри!

            Он с силой пнул по колесу, претерпев боль, и тут же бросился гладить капот, приговаривая: «Как же так, козочка ты моя».

            Кружил возле машины, курил без конца и все тарабанил по-чеченски. Узкая дорога, сжатая уходящими вдаль горами, противилась солнцу. Где-то журчала речка, и бил звонкий колокол родника.

            Рыжий сказал, что есть деньги. Не стоит расстраиваться.

            — Да какие деньги, брат? Какие деньги?

            Ждали встречные машины, но, как назло, словно растворились они в толще непроходимых гор. Шумели в небе черные птицы.

            Наконец, он решился и, не сказав ни слова, куда-то зашагал. Вспомнив что ли о попутчике, развернулся и крикнул:

            — Я пешком до Нихалоя. Тут восемь шагов. Туда восемь. И оттуда восемь.

            Еще раз посмотрел на машину. Виновато глядела Приора уснувшими лампами фар.

            Рыжий топтался на месте.   С высоты подъема он рассмотрел хрупкие очертания горянки. По-прежнему стояла она, тронутая безлюдьем, не потерявшая надежды дождаться отклика проезжающих машин.

            Не оборачиваясь, не замечая пристального взгляда гор, он потопал осторожно вниз, шаг за шагом, боком, не оступиться бы, не повалиться кубарем к укрытым женским ногам.

            Она издали заметила, как приближается Рыжий, но и с места не сдвинулась. Напротив, будто в землю вросший цветок, покорно стояла и ждала.

            Приблизившись, рассмотрел ее долгую прямую спину. Серебро атласной фольги тянулось играючи, пропадая у поясницы. Девушка чувствовала, наверное, его изучающий взгляд. Знала, о чем думает бесстыжая мужицкая голова. Поправила платок, стряхнула невидимую прядь ворсинок с плеча.

            Не выдержала все-таки и обернулась. Напуганный, отошел он и кивнул, поздоровавшись. Девушка едва заметно наклонила голову, увела глаза. Алым пыхнуло на смуглом ее круглом лице. Рыжий раскраснелся до привычного огня.

            — У нас тут машина сломалась, — сказал. Девушка не ответила.

            Смотрел и смотрел, и знал, что нельзя так смотреть, что посмотри еще хоть полсекунды и придется извиняться. Но было все равно. Что угодно готов был терпеть, о чем угодно молчать, лишь бы смотреть как можно дольше вдаль ее глубоких глаз, на изгибы смоляных бровей, на кант пухлых гранатовых губ.

            Хоть кем окажись, думал, хоть в клочья разорви эту землю, только смотри, только знай, как хорошо, как безразлично все иное, как бесконечно легко вдруг стало жить.

            — Я сам-то неместный. Приехал тут, знаете.

            Говорил ненужное, думал о плохом. А вдруг и правда запрятала она гранату под кружевом платья.

Не услышал звук автобуса, не увидел, как распахнул советский ПАЗик приветливую гармошку двери.

             Горянка заняла место возле окна, и лишь, как дернулся автобус, как стало понятно, что вот сейчас она умчится навсегда, то девушка улыбнулась широко и понятно, кивнула опять чуть заметно, и все закончилось.

            Стоял водопад пыли, шумел уходящий автобус, и горы пытались докричаться: уходи, уходи.

            Но Рыжий не ушел. Затормозил автобус, попятился назад, моргнув фарами, и Рыжий довольно побежал вслед.

            Он видел спешащего к нему Черного. Он видел горянку. А больше ничего не видел. Последнее, что помнил – взгляд девушки, виноватый и пристальный.

            Бахнуло тяжелой металлической крошкой. Старенький автобус подпрыгнул
с места, крутанулся в огне и рухнул на убитую горную дорогу.

            Может, не стало их вовсе. Может, разразился огонь, и умерли они. Но если смерть оказывается такая, страшна ли она, страшна ли жизнь, и все, что кроме этой жизни, и смерти этой.

             Никто об этом не думал. Жизнь текла, не проходила.

            Регистрацию прошли спокойно. Миша глазом не моргнул, когда сотрудник аэропорта просматривал его вымышленные документы. Рита улыбалась – дура дурой, лишь бы никто не догадался.

            Ждали посадку.

            — Самолет, самолет, — показывал Миша.

            Он прижался к плотному панорамному окну и, позабыв обо всем, в предвкушении неминуемого полета, следил, как маневрируют по взлетной полосе громадные аэробусы. Рита кивала – да, да, скоро полетим.

            — К маме?

            — К маме.

            Она разглядывала свою новую фотографию в новом паспорте. «Эльмира Амиранова». Самая настоящая мусульманка. Маленькая спортивная сумка, несколько вещей – зачем-то вязала домашние тапочки, будто собиралась ночевать в стамбульских гостиницах. Рита не знала, долго ли придется лететь. Никогда не летала и за границей никогда не была.

            Теперь Руслан навсегда ушел из ее жизни. Она старалась пока не думать о нем. Она верила до последнего, что ничего страшного не произошло. Может, эти правоверные опять испытывают ее на прочность. Рита научилась думать о плохом так, будто плохое – обязательная норма повседневной жизни.

         К ней подсел парень в камуфляжной футболке. Краснощекий и плотный.

            — Отдыхать летите? – спросил он.

            — А? – сразу не поняла Рита. Она не думала, что кто-то может заговорить с ней вот так вот просто, ни о чем. Отдыхать?

            — Да, скорее всего. Наверное, — она пропела на одном дыхании.

            — Правильно. Отдыхать — не работать, — ответил парень, заметив, как встревожена девушка. Решил оставить ее в покое, но Рита очарованно поглядывала на молодого человека, изучала татуировки, заполнившие его руки.

            — Эту я набил на Бали. Звучит, да? Набил на Бали. На Бали набил. Я трек такой записал.

            — Вы музыкант, да?

            — Ну да, — смутился парень. А вот эту мне делали в Таиланде. А эту в Греции. Еще одну…

            Он говорил, и так хорошо было Рите, как было когда-то с Сашей, и не было никогда с Русланом. Продолжай, думала, не останавливайся. Одних слов иногда достаточно, чтобы спасти человека хотя бы на несколько минут.

            — Макс, — представился он.

            — Рита, — представилась и замолчала.

            «Теперь меня зовут Эльмира».

            — Красивое имя, — улыбнулся и кивнул.

            Она отвернулась, не потерять бы мальчика.

            — Миша, осторожней, — крикнула, заметив, как мальчик крутится возле аварийного выхода.

            «Не Миша, не Миша. Запомни. Теперь его зовут… как же его зовут?».

            — Ваш сынок?

            — Нет, — почти призналась Рита, — племянник. К сестре лечу.

            — Здорово. Классно.

            Рита теребила посадочный талон и считала минуты. Десять, пять… почему не объявляют?

            Объявили. Она подорвалась, как по тревоге. И сразу опустилась. Все внутри опустилось. Возле кофейных автоматов крутились двое: Черный и Рыжий. Они смотрели на Риту и знали, что время теперь настало.

***

            К ней подбежал защитник и спросил, почему Рита лежит на асфальте? Куда она рванула и вообще, что за шутки?

            — Штучки-дрючки, — ответила Рита, — те самые штучки-дрючки. Здесь была эта сволочь. Вы понимаете? Вы слышите? Где он?

            — Да кто! Кто? Вы в порядке или как?

            — В порядке, — поднялась Рита, — она отряхнула колени, огляделась. – Ушел. И как всегда остался незамечен. Живой и невредимый. А я-то думала…

            — В самом-то деле!

            — Это он, понимаешь? Понимаете? – оговорилась Рита. – Это он заставил украсть мальчика. Он обещал, что мне вернут мою дочку. Обещал. Понимаете? Где он? Давайте позвоним в полицию. Нужно сообщить. Он не мог далеко уйти. Я не верю. Я не хочу больше ничего.

            Адвокат попросил успокоиться и следовать за ним. Процесс уже начинался, и все ждали, когда подсудимая вернется в зал. Не хватало еще, чтобы судья обратила внимание на странности в поведении. Что тогда? Затянут судебное следствие, проведут дополнительные экспертизы? Пора заканчивать с этим делом.

            — Скоро все закончится, — объяснил адвокат, — пойдемте. Главное, не переживайте. Мы обязательно сообщим. Мы сейчас расскажем, и все будет хорошо, — адвокат разговаривал с подзащитной, как с больной.

            А может и впрямь она потеряла рассудок.

            «Ну и дельце мне свалилось, вот уж засада», — думал защитник.

            Допрашивали свидетелей. Пришлось вернуться потерпевшей. Секретарь вынуждено звонила и умоляла вернуться. Рита не слышала ни слова. Что? Что они там сказали? Украла? Хотела отдать ребенка в рабство?

            «Я бы никогда не подумала, что…».

            «Если честно, Рита всегда была странной».

            «Я против того, чтобы такие люди…».

            «Пожалуйста, Ваша честь, не наказывайте строго».

            «Она заслуживает тюрьмы».

            «А вы бы как поступили. Вы сами?».

            Кто говорил? Что говорили? Она склонила голову и демонстративно зажала уши. Не хочу. Ничего я больше не хочу. Пожалуйста, оставьте меня в покое. Зачем это все? Отпустите их, ваша честь. Не нужно столько движений ради меня. Читайте уже ваш приговор. Какая мне теперь разница? На свободе ли жить или в тюрьме. Да, может, и лучше, если в тюрьме. Разве жизнь, лишенная смысла, не заключение?

            — Подсудимая, встаньте.

            Она поднялась. Потом разрешили сесть. Кажется, она что-то говорила в промежутке между этими бессмысленными командами.

            Перешли к прениям. Прокурор настаивала на реальном лишении, но учитывала характер преступления, личность подсудимой и возможность применения обстоятельств, смягчающих наказание.

            Адвокат просил ограничиться условным лишением, полагая, что, находясь на свободе, его подзащитная не доставит никому проблем.

            Сама Рита признала вину и попросила найти ее девочку. Вы же – судья! Вы же – власть и закон! Помогите мне, пожалуйста!

            Сквозь открытое окно летел нескончаемый пух. Так его было много, этого тополиного пуха. Словно снег, изворотливые пушинки покрывали судейский стол, заставляя чихать и соглашаться.

Никто и никогда не видел такого снега. Он укутал все автомобили, заслонил дороги и переходы. Не осталось ни взлетной полосы, ни самих самолетов – они дремали в тяжелых снежных шапках и не знали, что будет дальше.

            Рейс задержали. Рита одиноко блуждала по залу ожидания. Никого не стало. Ни мальчика, ни попутчика-музыканта, ни Черного, ни Рыжего.

            — Можете не стоять тут, — появился сотрудник что ли. — Видите, что творится? Настоящая катастрофа.

            Знали бы вы, что такое настоящая катастрофа, думала Рита. Идти ей было некуда. Просто смотрела, как побеждает снег.

            — Кидай еще, — требовал Черный.

            — Сам кидай, — отвечал Рыжий.

            Они забрались на крышу аэропорта. Может быть, никакой крыши не было, и самого аэропорта, а только прозрачное небо, вершины молчащих гор – были. Валило уверенно и сильно.

            Столько было снега… сколько было снега?

            Он прорвался внутрь, и, как вода, заполнил собой все, что видел и не мог рассмотреть. Он спрятал каждого, накрыл обезумевшую толпу, убрал и женщин, и мужчин, и правоверных, и отступников, и взрослых и детей, и мальчиков, и девочек.

            Рита не помнила, как ее уводили сотрудники. Она забыла, как плакал Миша. Она только знала – снег забрал всех.

            Впервые за всю жизнь Рита сказала: «Господи, Господи, Господи…».

            Белый-белый снег покрывал дорогу. Белый пух залетал в окно. С чистого листа начиналась жизнь. 

2018-2019