«Идущие полем»

2001 год, жизнь тринадцатилетнего Тима резко меняется, когда, после развода родителей, он с матерью, братом и сестрой переезжает из города в старый дом на краю поля. Теперь семья Тима — старообрядцы.
Книги, телевизор, праздники отныне под запретом, а простые блага жизни приходится добывать с настоящими приключениями. Каково это, когда вдруг вырывают из привычного городского мира и переносят в глушь? Как соединить современные мысли с древними устоями? И как выжить в старом доме на краю поля?

Глава 1

Март залил талой водой нашу дорогу через заброшенное поле. Утоптанная за зиму тропинка, пока еще плотная и надежная, напоминала брод через трясину: оступишься — и снежная кашица смачно хлюпнет, принимая в холодные объятия.

Быстрее бы это все растаяло да высохло, иначе в школу придется добираться вплавь. Но нет же, снег будет падать и таять, падать и таять, и так без конца.

На мне кирзачи, а выше примотаны веревкой обычные прозрачные целлофановые пакеты по самые… кхм… бедра. А как по-другому? Мне по этому снежному киселю еще Аньку тащить.

Сестра стоит рядом, привычно шмыгает носом — сопли не проходят у нее даже летом. Дюймовочка для своих семи лет, но я тайно радуюсь этому — легче через поле нести.

— Ладно, погнали!

Я надеваю свой рюкзак спереди, а на закорки привычно запрыгивает Анька и начинает простужено сопеть в ухо.

Рядом в таком же самодельном скафандре, как у меня, топчется Гришка. Спереди у него свой рюкзак, а сзади Анькин. Кажется, что сестренкин, розовый, с мультяшными зверюшками, самый большой. Первоклашки вечно нагружены так, словно уходят в поход.

А сейчас в поход идем мы. Пять километров до школы.

Я осторожно бреду, стараясь не поскользнуться, не сбиться с дорожки утоптанного снега — если упаду, Анька в этой жиже утонет. Да уж, получение знаний в ее случае грозит смертельной опасностью.

Скоро уже, осталось чуть меньше месяца, день космонавтики и мой день рождения. Не верится, что позапрошлый свой маленький праздник я отмечал в городе, выходил в школу за десять минут до звонка и не придумывал инновационно-бюджетную защиту от промокания.

А теперь нет больше города для меня, а меня для города. Теперь я деревенщина, если можно назвать деревней три дома на краю поля — дальше, чем церковь, дальше, чем пруд, дальше границы цивилизации.

Город.

 Магазин за углом, грязный двор со скрипучими качелями и две небольшие комнаты в коммунальной квартире — пара десятков метров на четверых (а раньше на пятерых, когда с нами жил папа).

Но все эти просторы полей, эти дикие колоски, торчащие из снега, старый серый двухэтажный дом (и ледяную жижу под ногами) я бы отдал, не думая, за те метры. За трамвай вместо кирзачей, за батареи вместо печки, за душ вместо тазика и ведра воды, за унитаз, в конце концов!

Я дергаю плечами — поправляю съезжающую Аньку. Она, словно белка, карабкается выше по мне, выпячивая вперед коленки, стараясь не запачкать мою куртку резиновыми сапожками.

Как хоть наша заброшенная деревня зовется, интересно? Никогда не думал об этом. Три дома и три дома. Может, так и называется? Тридомье. Надо спросить у мамы, а лучше у Костиных, они должны знать.

Но, наконец, поле кончается и мы, словно корабли после дальнего плавания, причаливаем к большой земле. Проходим мимо церкви и выбираемся на настоящую дорогу. Впереди деревня Ильинское (уже полноценная, там домов, наверное, десятка полтора), а потом уже центр мира — село, и пункт назначения — школа.

Анька на моем горбу пригрелась, но я стряхиваю ее — дюймовочка дюймовочкой, а плечи оттягивает только так. Гришка отдает ей рюкзак, и она, молча, словно маленький мужественный солдат, принимает его и протягивает тонкие ручонки через лямки, становясь похожей на круглого неповоротливого жука или парашютиста.

Я отвязываю пакеты, выворачиваю влажной стороной внутрь и пихаю в боковой карман рюкзака. Гришка все еще возится: он слишком туго затянул один узел.

— Сила есть, ума не надо? — хмыкая спрашиваю я, разрезая веревку перочинным ножом и высвобождая ногу брата от целлофановых оков.

Узелки на веревке намекают, что за последнее время эту поговорку я повторял уже несколько раз.

Потом мы идем гуськом дальше, по обочине раскисшей дороги. Весенняя оттепель, первые дожди и тракторы, конечно, постоянно меняют ее рельеф, появляются новые реки-борозды и ямы-озера. Кое-где, правда, можно перейти вброд по кирпичной крошке или по брошенной доске.

Хорошо, что в сельской школе мы не бегаем из кабинета в кабинет, как в городе, сидим в одном классе, и учителя сами являются к нам. В углу кабинета — вешалка для верхней одежды и шкафчик для обуви. Это очень удобно, когда путешествуешь в школу в скафандре.

Меняю кирзачи на кеды — как сразу легко ногам! — и снимаю куртку. Подумать только, лет через десять такие куртки будут носить все хипстеры страны, но, опережая моду, в свое время я круто не выглядел.

Ну и ладно.

Моя парта у окна, у батареи, и первый урок я сушу пакеты для обратного пути, мечтая о том, как через несколько месяцев окончу девятый класс и сбегу опять в город. Это точно. Я решил. И ничто меня не остановит.

За окном сияет солнце весны две тысячи третьего года, а в две тысячи первом, после того, как папа ушел из семьи, а мама решила переехать поближе к священнику, началась моя новая жизнь, полная «увлекательных» приключений и поля.

Глава 2

В Серый Дом мы переехали в середине лета. За остатками покосившегося забора джунглями разрослись лопухи, растопырив широкие листья и поднимая плотные бульбочки цветов выше наших голов. Границу забора зеленые чудища соблюдали, предпочитая бывший огород бывшему полю. Я бы тоже хотел сохранить нейтралитет и не вторгаться в массу крепких сочных разлапистых врагов.

Анька несколько раз подпрыгнула, пытаясь разглядеть крыльцо.

— Мам? Нам туда что ли? А как?

Отец Анатолий, который любезно подбросил наше семейство от села до Серого Дома, почесал лысый подбородок.

— Как-нибудь с божьей помощью… — и дружески похлопал маму по плечу. — Обустраивайтесь, а мне пора.

Мама мелко закивала, и все разом глянули на меня. С тех пор, как папа ушел из семьи, божья помощь, обычно, принимала мой вид.

Я подошел вплотную к лопухам, огляделся и увидел черенок, прислоненный к внутренней стороне бревна, на котором когда-то висела калитка. Потянул за него и вытащил тяпку.

Вот как, оказывается, москвичи попадали домой!

***

Папа оставил нас в мае 2001 года, мне только исполнилось тринадцать лет. Той весной он похудел, осунулся, и я стал замечать, как часто взгляд его уплывал, когда он собирал с Анькой и Гришкой конструктор, а рука застывала с деталями, которые он даже не пытался соединить.

— Пап, ну ты чего? — выдергивал его Гришка из задумчивости.

А мама за ужином недобро шутила:

— Может добавки? А то совсем скоро исчезнешь.

Вот и исчез. Собрал вещи, пока мы с Гришкой были в школе, Анька в садике, а мама в церкви. И словно не было у нас папы.

Мы, конечно, обиделись сильно.

Предатель.

Не знал я тогда, что через два года поступлю также.

А в тот май наш мир рухнул. Аньке сказали, что папа в командировке. Она подходила, клала ручонку мне на колено, глядела серо-зелеными глазенками и утешала:

— Не грусти, папа скоро вернется.

Я кулаком утирал злые слезы и кивал сестре. Нельзя раскисать.

Мама, конечно, сразу слегла. Ее частенько поражали приступы безымянной болезни. Мы с Гришкой, словно заведенные куклы, продолжали ходить в школу, забрасывая по пути Аньку в садик, варили макароны и ели, сдабривая маслом и посыпая сахаром, и тайно надеялись, что отец вернется.

Не вернулся. Но мамина подруга Ольга стала заходить чаще и на жалобы мамы о том, что теперь она многодетная одиночка, всегда отвечала:

— Перебирайся в деревню, поближе к батюшке! Свои всегда помогут! Здоровье хрупкое у тебя, если что, за детьми приглядят, одних не оставят.

Глаза мамы, словно мыши, бегали из угла в угол.

— Да и с болячками твоими быть поближе к батюшке нужно. Собороваться, если что. А то пока отец Анатолий сюда доберется.

— А что такое «собороваться»? — шепотом спросила Анька.

— Соборование — отпущение грехов перед смертью, — четко и быстро сказал Гришка и с гордостью посмотрел на сестру сверху вниз.

Анька захлопала светлыми ресницами, открыла рот и горько заревела.

Я отвесил брату подзатыльник.

— Ну, ты, Гриш, и тупой! Зачем говоришь так? — и уже Аньке, — он пошутил, не плачь. Это обряд исцеления. Видишь, маме плохо последнее время.

— Так на смертном одре тоже нужно собороваться, — пробубнил недовольный Гришка.

Но старшему брату Анька верила больше, так что мгновенно успокоилась. А мама покосилась на нас, вздохнула и согласилась с Ольгой.

— Ты права. Здоровья у меня нет, работы нет, ничего в городе не держит.

— А я вам и жилье нашла! Бесплатное! Знаю я семью москвичей, они дом большой купили, а появляются там редко. Без присмотра старые деревянные дома разваливаются за несколько зим, так что от вашего проживания всем будет только польза. А эти комнаты можно сдавать, вот и деньги!

Ольга лихо распорядилась нашей судьбой. Прощай, Город!

Здравствуй, Серый Дом.

***

И вот мы стоим вчетвером, хлопаем глазами, разглядывая новое жилье. Вокруг валяется поверженный тяпкой отряд лопухов. Анька аккуратно держит в ладошке чешуйчатые головки лопушиных цветков. Гришка сказал ей, что это головы гидр, которых я победил. Как выглядели гидры на самом деле, я не помнил. Но с тех пор, когда слышал об этих мифических существах, представлял мясистые стебли и широкие, чуть вытянутые, похожие на подносы, листы.

— Вот и заживем! Ближе к богу и к природе! — слишком бодро воскликнула мама и нервно засмеялась.

Гуськом, приминая ногами разнотравье, мы подошли к покосившемуся крыльцу. Пахло цветами, солнцем, нагретым деревом. Кругом жужжали пчелы, и Анька морщилась и хихикала, когда Гришка прикасался травинкой к ее носу. На лице сестры золотились веснушки — солнечные поцелуи. Тонкими ручками она отбивалась от дикого колоска и старалась все ухватить своими глазенками, ничего не упустить: ни мелкую птичку, ныряющую в траву, ни стрекозу, ни маму, ковыряющуюся ключом в замке.

— А мне здесь нравится, мам, мы курочек заведем или козу? — спросила Анька, оглядев владения.

Мама все еще воевала с замком: Серый Дом не хотел пускать внутрь смех, радость и шум. Он желал лелеять одиночество, как старик, хоронящий себя в воспоминаниях и тишине.

Но все-таки сдался — пожалел, что ли, четырех усталых путников, которым некуда было идти. Глянул мутными, давно не мытыми, окнами и заскрипел дверью: «Ноги вытирайте, не бегайте по лестнице, осторожней с огнем, следите за мелкими печными углями».

Мы вошли друг за другом и столпились у входа. А кругом много места, и второй этаж, и лестница, и своя кухня. Можно было бы небрежно говорить одноклассникам (бывшим уже) при встрече: «У нас теперь свой двухэтажный коттедж (и гектар земли дикого поля)», если бы не было коттеджу сто лет, а туалет не находился бы в холодной пристройке, а вода в колодце, а тепло от печи.

Но тогда летом в поле, в траве, в солнце, в деревянном уютно нагретом доме я только присвистнул:

— Ух ты!

А Гришка добавил:

— Вау!

А Анька возликовала:

— Это не дом, а целый замок! Мы, правда, будем здесь жить?

— Теперь у каждого будет своя комната, — довольно начал строить планы я.

— Но я не хочу свою комнату! — тревожно округлила глаза Анька.

— Боишься, что утащат волки, а мы и не заметим? — хихикнул Гришка.

— Гриш! – шикнула мама и погладила Аньку по голове. — Будешь спать со мной.

Да, целый дом после коммунальной квартиры казался дворцом — теперь можно смеяться, сколько влезет, бегать в поле до первых звезд, ходить босиком и не бояться, что тетка Люся будет снова бурчать, что мы играем не на своей детской площадке. Правда, площадок теперь тоже не было. А нет площадок, нет проблем.

Мы с Гришкой, скрипя сухими ступенями (ох уж этот дом — старик с ревматизмом), поднялись на второй этаж. Наверху было четыре комнаты, и древнее это жилье делилось на теплую и холодную часть — строительство времен, когда о газовом отоплении не то, что не мечтали, а даже и не слыхали еще.

Справа от лестницы было огромное окно с видом на мшистую крышу веранды. Гришка осторожно открыл старые рамы, впуская в дом свежий воздух, и сухие чешуйки краски посыпались на подоконник.

— Ох, как здорово будет загорать на этой крыше! — мечтательно сказал он, выглядывая в окно, — Я бы, наверное, мог лежать так целый день, особенно с бутылкой колы под боком. Холодненькой.

И Гришка цокнул языком.

— В следующий раз, когда будешь на веранде, задери глупую голову и посмотри на потолок, — намекнул я о своем открытии брату. — Я уж точно загорать на крыше не собираюсь.

Мама, придерживая длинный подол юбки, поднялась по лестнице вслед за нами.

— Давайте все пока поселимся в одной комнате, а там посмотрим. Надо не забывать, что мы тут в гостях, — распорядилась она.

— Угу, — вздохнул Гришка.

Мы обошли по кругу все четыре помещения на этаже. Первым оказалась летняя комната с двумя кроватями, кое-какой мебелью и книжной полкой. Мы все разом посмотрели на книги (светские, хе-хе). Мама поджала губы и неловко поправила платок на голове, мы с Гришкой сделали вид, что вообще не видим никаких книг, нет тут их, какие книги? Хорошо, что вещи хозяйские, а, значит, книги в безопасности. Они продолжали стоять, маня нас разноцветными корешками, даже не представляя, что жизнь их висела на волоске. Так утки, плавающие в пруду, не замечают нацеленного на них ружья… Так… ладно, о чем это я. О комнатах.

Следующая «холодная» комната была забита всяким хламом. Пол в ней потемнел и подгнил.

— Тут тоже загорать будешь? — слегка толкнул я Гришку.

Он что-то пробурчал под нос, и наша экскурсионная группа двинулась дальше.

Из двух «теплых» комнат с печками мама выбрала ту, что побольше. У окна стоял сервант, и она сразу соорудила в нем «красный угол», вытащив из сумки иконы. Кроватей же в комнате было только две.

— Недостающее возьмем из летней, — решила мама.

— Только, мам, с обустройством давай завтра, — молящее сказал я, потирая поясницу.

Сегодня были сборы в городе и тяжелые сумки, и лопухи — спина предательски ныла.

— Тогда мы с Тимом сегодня ночуем в той летней комнате? — спросил Гришка.

Мама вздохнула:

— Получается так.

Я пружинисто закачался с пятки на носок и обратно, стараясь не слишком радоваться. Жить на краю мира оказалось не плохо. В моем рюкзаке скрывался надежный союзник — фонарь, а, значит, впереди ночь с книгами. Ура!

— Давай будем представлять, что мы в походе, — сказал я Гришке, когда мы вышли из нашей комнаты-избранницы, которую после стали звать «жилой».

— Ага, еще, может, сварим суп в котелке? — хмыкнул Гришка.

— Это, пожалуй, слишком. Обойдемся все-таки электрической плиткой. А то наши соседи подумают, что мы совсем ку-ку. Приехали тут городские со своими порядками и кострами.

— Ты думаешь? Мне кажется, в этой глуши все готовят на огне, как в древние времена, — хихикнул брат.

Я не ответил, потому что, перескакивая через ступеньку, уже бежал вниз по лестнице.

На первом этаже были хозяйственные помещения: кухня, еще одна комната с печкой, но с земляным полом, баня, мастерская и крытый двор с деревянной пристройкой туалета. Больше всего нас удивила баня. На первом этаже дома! Но осмотр ее сразу дал понять, даже таким дилетантам в банных делах, как мы, что она совсем сгнила, и лучше, для сохранности остального дома, ей не пользоваться.

— Итого, пять печек, четыре кровати… — сосредоточенно бубнила Анька, упражняясь в счете — осенью в первый класс.

— Одна дырка толчка, — поддержал Гришка.

— Один ржавый велосипед, — добавил я.

— А сколько дверей и окон, я еще не сосчитала, — вздохнула Анька. – Дом слишком велик.

— О, Великий Дом! — возопил Гришка и выскочил на улицу.

Подождав маму, мы всей гурьбой отправились знакомиться с соседями. Вот живешь в городской многоэтажке, засыпаешь в своей постели и даже не думаешь, кто прижимается к стене с другой стороны. Ходишь по потолку чужих людей, и над тобой тоже топчутся незнакомцы. Другое дело — деревня. Здесь все скрываются за частоколами заборов, отделены расстояниями огородов, но при этом ты знаешь всех, и все знают тебя.

Костины — пара пенсионеров — уже суетились во дворе, с любопытством посматривая в щели между штакетинами. Они мне понравились. Их дочь работала на заводе в Подмосковье, и Светлана Викторовна сразу выдала нам трехлитровую банку сгущенки и огромную плитку шоколада. А еще десяток яиц. Костиных мы полюбили мгновенно.

Арсеньевы-дачники, кочующие на зиму в город, тоже не остались без подарков и презентовали нам корзину (ее попросили потом вернуть) с огурцами, редиской и луком-укропом-петрушкой. А Аньке вручили хвостатую морковку. Они предложили мыться в их бане, которая стояла на берегу небольшого пруда. Следующей зимой этой бани, благодаря Гришке, не станет, а тогда мы радостно согласились. Теперь не придется ходить в общественную, в село.

Нагруженные подарками, мы побежали вперед мамы варить яйца на электрической плитке и мыть овощи. Поле утонуло в оранжевом закате, и Серый Дом тепло золотился в последних солнечных лучах.

Лето в деревне обещало быть замечательным. Об осени и зиме мы не думали.

Глава 3

— Семейство робинзонов, — сказал я как-то Гришке.

Мы сидели на подоконнике большого коридорного окна, того самого, которое выходило на крышу веранды, и разглядывали полоску леса вдалеке. На улице было жарко, делать ничего не хотелось.

— Что? Робинзоны? О чем ты? — не понял мой простодушный одиннадцатилетний брат. — Робинзон — это же мужик с необитаемого острова. Да ведь?

Я провел рукой по рассохшейся раме, шелушащейся краской, и белые чешуйки остались на моих пальцах.

 — Ты прав. А теперь подумай сам. Живем тут как раз, как на острове. Телевизора нет, книг нет, цивилизации нет.

— Не робинзоны, а староверы, — занудно поправил Гришка. — Робинзон потерялся в море, а мы не потерялись, мы сами ушли.

— Вот уж да, хуже Робинзона, — вздохнул я.

Не знаю, повезло мне или нет родиться старшим ребенком в семье. С одной стороны, за все спрос с меня, с другой — я еще помню то, что Гришка начал уже забывать. Жизнь до острова. Точнее, до поля. Ведь это поле и царь его Анатолий Кусочков завладели нами еще до новоселья в Сером Доме. Поле уже было в нас, когда мы еще держались за город. Поле пришло на место папы. Ведь тогда мы стали беззащитны.

Я достал из кармана маленький складной ножик — папин подарок — и сделал зарубку на раме. Как Робинзон.

Хотя за мной никто не приплывет, не заберет меня на большую землю, но я буду надеяться. Как Робинзон.

— Пойдем радио слушать, — сказал Гришка. — Мама с Анькой уже точно в городе.

Я спрыгнул с подоконника на пол и пошел за братом в жилую, настраивать радио.

Гришка уже пододвинул табуретку к шкафу и снял магнитофон. Я принял его, поставил на стол и стер ладонью пыль.

Наш маленький черный кассетный магнитофон был инвалидом. Как-то он вступил в неравный бой с мамой и лишился антенны. Теперь, когда магнитофонный враг отбывал в город, мы делали калеке протез… из столовой вилки. Это я догадался! Это я такой умный! Мама считает, что даже слишком.

***

Куплен был магнитофон, конечно, для прослушивания песнопений. Мама поставила его на стол, а Гришка ткнул вилку в розетку.

— Нажимай сюда, — сказала мама Аньке.

Анька, стоя коленками на табурете и опершись на край стола локтями, протянула тонкий указательный палец и надавила на кнопку. Магнитофон плавно раскрыл рот-подкассетник, требуя добычу.

Анька хохотнула, и мы тоже заулыбались. Больше веселого в тот вечер не предвиделось. Принудительный концерт начался. Заунывные напевы церковного хора, в которых слова превращались в кисель, всегда наводили на меня тоску. Вспоминалось все грустное. Папин уход… Бывшие одноклассники, наш двор. Хотелось плакать.

Мама посмотрела на меня и, видно, обманувшись моим состоянием, погладила по плечу и одобрительно улыбнулась. Сидящий рядом Гришка старался не зевать. А Анька напряженно смотрела на магнитофон, силясь, кажется, разобрать слова, потому что она что-то шептала под нос.

Я пытался как-то мысленно отвлечься, вырваться из удушающего плена голосов и тоже стал сверлить черный цилиндр глазами. Тогда я и понял, что у него же еще есть антенна! А, значит, робинзоны, застрявшие в поле, иногда смогут приобщаться к культуре большой земли. И вот уже песнопения заиграли новыми красками, и в их заунывных стонах я различил напутствие: «Дождись, когда мама уедет в город!»

***

Мама по разным делам время от времени отбывала на большую землю: то оформлять развод, то приватизировать комнаты, то отметиться по безработице. И тогда «Love-радио», «Русское радио» или «Европа-плюс» врывались в Серый Дом.

Мы начинали скакать в бешеных танцах, подпевать, хохотать и драться подушками.

А как-то раз даже пытались курить.

В селе все кругом дымили. Казалось, что даже младенцы в колясках мусолят беззубыми ртами бычки. Шучу, конечно, но наши ровесники уж точно были не ангелами. В свои тринадцать я уже начинал стыдиться, что ни разу не пробовал курить. Но сигарет и денег на сигареты мы, конечно, не имели, друзей я тоже еще не завел, так что мы с Гришкой пытались обойтись подручными средствами.

Я достал с полки жестянку с сушеной травой — заменителем чая: малина, смородина, крапива. Обычный чай, который цейлонский там или индийский, мы не пили. Почему? А потому что когда Исус[1] куда-то там шел, то все травки ему поклонились, а табак, кофе и чай — нет. С тех пор чай в немилости. Такую байку рассказала нам мама.

Хорошо, что малина тогда поклонилась. Я выбрал пару листьев, размял в кулаке и аккуратной полосочкой выложил на обрывок туалетной бумаги. Рядом Гришка делал то же самое, спеша обогнать старшего брата. Он уже сжимал в пальцах мягкую белую самокрутку, набитую сухими листьями.

— Только у печки! — предупредил я торопливого Гришку.

Искра — и сухой дом вспыхнет, как факел.

Мы с Гришкой сели на корточки у железного листа перед печкой и спичками зажгли свои сигареты. Туалетная бумага и листья вспыхнули, пустив едкую густую струю дыма, от которой защипало глаза. Дым горько пах горелой травой. Запах весны. Пока я пытался втянуть в себя этот дым через всю длину самокрутки, то думал, что и табак, и малина ведь листья, а пахнут совсем по-разному. И курить малиновый лист, оказывается, не прикольно.

 Позже о табаке сначала я думал так же. Возможно, малиновому листу просто нужно было дать еще один шанс. Глядишь, и вошли бы во вкус.

В тот раз Анька была с нами и неодобрительно косилась на грешных братьев.

— Ох! Если мама узнает! — качала головой она, словно маленькая старушка, теребила кончик длинной русой косы и тревожно поглядывала из окна на дорогу.

Я подошел к ней и приложил указательный палец, пахнущий дымом, к ее губам, а потом хитро подмигнул, схватил ее и закружил под очередной хит, которым надрывалось радио. Анька счастливо захохотала и забыла про свой наблюдательный пост.

А все же сестра знала нашу маму лучше и не зря дежурила у окна.

Так мы и проворонили маму…

Уже потом, остыв и набубнившись вволю, она рассказала нам, почему не уехала в город и неожиданно вернулась. В тот день боженька явно решил проучить нас за мирские песни и грешные самокрутки.

Мама собиралась на большую землю за очередной бумажкой. Погода хмурилась, тучи набухли, но дождь, к ее огорчению, так и не пошел. Тогда она вздохнула, надела рюкзак и зашагала через поле. Мы втроем стояли у окна и провожали ее взглядом: голова повязана платком, трикотажная серая кофта с длинными рукавами, не смотря на жару, юбка до земли – хорошо все-таки родиться парнем и не подметать пыль подолом. Когда мамина фигура растворилась вдали, мы предались веселью. А мама тем временем продолжала свой путь: через деревню в село, на автобусную остановку.

 Утром ей, как всегда, нездоровилось. Она не завтракала, жаловалась на дурноту, но бумажки сами себя не подпишут, вот и пришлось все-таки собираться и ехать.

Преодолев длинный путь до остановки — немного дальше нашей дороги в школу, — когда отступать уже было некуда, мама решила выздороветь. А со здоровьем вернулся и аппетит. Она зашла в магазин, который был тут же рядом, и купила бананы. Поставив рюкзак на скамейку под железной крышей остановки, мама стала чистить банан. Тут и автобус подошел.

 «Если успею съесть до отхода автобуса, значит поеду, а если нет — то бог уберег», — рассудила мама-фаталистка.

Автобус подобрал всех желающих и покатил дальше, унося ответственных людей в город, а мама с бананом остались.

Она вздохнула, выкинула кожуру в мусорку и отправилась домой, где счастливо бесились те, кого бог в этот день не берег.

И пока мама шла обратно, на краю поля, читай, на краю земли, где тишину, обычно, нарушали только щебет птиц, кузнечики да звон колоколов, в тот час Сердючка бодро скандировала: «Хорошо! Все будет хорошо!».

Гришка в мамином платке, повязанном вокруг бедер, пел в расческу. Я же, как чел более брутальный, дудел в воображаемую трубу. Анька изображала наших фанатов – старательно хлопала в ладоши, прыгала и визжала.

И тут мама показалась в дверях. Музыка сразу померкла, словно задушив саму себя, тихонько скуля: «Ой, чувствую я девки загуляяяаааюуууу…».

Мама фурией налетела на магнитофон и выломала антенну. Анька в ужасе притихла на кровати, свернувшись в клубок. Но мама решила, что с такой оравой грешников за раз ей не справиться, поэтому процедила, глядя на меня с Гришкой.

— Идите к батюшке за епитимьей.

Гришка выскочил из комнаты и побежал вниз по лестнице, словно спешил исцелить свою душу. Я двинулся за ним, наоборот, медленно и считая ступени. Их было тринадцать. Несчастливое число.

На улице, прислоненный к серой деревянной стене, стоял верный «Аист», найденный тут же в доме, в хламовнике на втором этаже. Я любил этот велосипед и, мне казалось, что он отвечал мне взаимностью. Все это время он ждал здесь, всеми забытый, словно брошенный пес. А я дал ему шанс быть снова нужным — смазал цепь, помыл раму и седушку, накачал шины, — и вот он снова в деле.

 Я потянул велосипед за руль, перекинул ногу и медленно закрутил педали. Гришка привычно вскочил на багажник и, словно краб, стал отталкиваться ногами, помогая мне разогнаться.

Дом Кусочкова был относительно недалеко, в деревне, которая начиналась сразу за полем. Из-за него же мы и переехали. Чтобы быть ближе к батюшке. Но я все-таки радовался, что хотя бы поле разделяло нас.

 Ладный двухэтажный коттедж священника выделялся среди простых деревенских домов. Видно дома раздаются по святости. Тогда Серый Дом мы точно заслужили.

Я нажал кнопку звонка, и дверь открыла матушка Варвара. На ее молодом румяном красивом лице сияла вежливая улыбка. Но увидев наши виноватые физиономии, она тоже вмиг стала серьезной и без разговоров впустила в дом.

Отец Анатолий был на кухне и чаевничал (тоже, наверное, малиновыми листами).

Если встретить Кусочкова в городе, то сложно будет признать в нем священника, особенно старообрядческого. Рясу он надевал только в церкви, косоворотку не носил, а ходил в обычной рубашке. Волосы цвета соли с перцем зачесывал назад, обнажая высокий лоб, и имел вид, скорее, интеллигентного преподавателя ВУЗа, чем священника. Бороды лопатой тоже не было. Да и вообще никакой бороды. Но это другая история.

— Отче, мы согрешили, слушали радио… — заунывно начали мы с Гришкой каяться сразу с порога.

Кусочков отвлекся от чашки и почесал голый подбородок, соображая. Епитимия зависела от прегрешений и фантазии священника: земные поклоны, молитвы, духовное чтение, дополнительные дни поста. Вообще-то дело это было добровольным, но разве кто-то нас спрашивал.

Самую большую епитимию на меня наложили позже — год питаться отдельно от всех и дополнительно поститься по понедельникам. Но на этот раз Кусочков проучил нас довольно мягко. Мы с Гришкой тихо радовались, что дым от наших самокруток к приходу мамы уже выветрился, а, значит, грешны мы были только за радио. Не пойман — не вор, как говорится.

Так что мы отделались дополнительными тремя лестовками земных поклонов перед сном в течение недели. У лестовки — староверских четок — сто девять «ступеней», всего, получается, триста двадцать семь штрафных поклонов. Ерунда. Видали и похуже.

— И не думайте о епитимье, как о наказании, — поучал Кусочков. — Это духовное лекарство, борьба со страстями. Вы врачуете раны, оставленные в душе грехом. Епитимия дает вам силы для истинного покаяния, для духовного возрождения.

Так что, в конце концов, души мы свои исцелили, и даже тела в этот раз не пострадали (у мамы была тяжелая рука). А вот радио… Без антенны из магнитофона лились лишь заунывные голоса церковного хора.

Мы переживали утрату антенны, а Анька переживала наказание и нашу шалость. Она добровольно (вот дурочка!) «врачевалась» с нами духовно, отсчитывая штрафные поклоны, и предупредила нас, что отныне не будет больше прикрывать наши грехи.

 Суровая Анька, семилетняя Анька, поджимающая пухлые губы и вещающая о грехах, расстраивала меня больше, чем потеря антенны.

В этот раз мы с Гришкой были побеждены, но не сломлены. И когда мама в очередной раз отправилась в город уже вместе с Анькой, снаряжать нашу первоклашку в школу, мы принялись за эксперименты.

Я аккуратно вывинтил остатки антенны и стал думать, чем же из подручного материала можно заменить эту жизненно важную часть. Научно-техническая беседа с Гришкой велась за ужином под вареную картошку, щедро посыпанную солью и сдобренной растительным маслом. Вдруг меня осенило. Я вытер стальную вилку о край скатерти и аккуратно приладил ее вместо антенны. И чудо свершилось! Сердючка вновь запела нам, что все будет хорошо.

Теперь я и не сомневался, считал дни до школы и думал, что вот когда наступит раздолье и свобода. Я ошибался. Школа готовила свои испытания.

Глава 4  

Анатолий Кусочков — наш священник, был странен не только фамилией.

У него не росла борода.

Хотя уже потом я иногда подумывал, а не брил ли он ее специально? Для расширения общины, так сказать. Безбородый седеющий интеллигентный мужчина, похожий на профессора, располагал к себе новоприбывших куда больше «медведя» с бородой до пояса и в русской рубахе с орнаментом.

 Свою безбородость Кусочков объяснял службой в Семипалатинске. От него мы и узнали о самом радиоактивном месте в мире — рядом с Семипалатинском вел тайную жизнь огромный ядерный полигон. После второй мировой войны там испытывали первую советскую атомную бомбу, а потом еще не раз выращивали ядерные грибы. В общем, после рассказов отца Анатолия я радовался, что мы живем далеко от этого места, и не горел желанием когда-нибудь там очутиться.

Гришка же был другого мнения, его бомбы захватили надолго.

— Без бороды же, наоборот, удобно, не надо постоянно брить, а ты представь, как эти бомбы взрываются! — восклицал Гришка, рисуя руками в воздухе купол. — И все эти пустые дома, построенные специально, чтобы быть уничтоженными, и замеры, насколько каждый кусок и кирпич отлетел! Ух! Хотел бы я там тоже служить! Это как будто наша войнушка, только настоящая!

— И нужна она для настоящих смертей, — буркнул я.

— Для обороны, — возразил брат, любивший поспорить.

— У тебя жабры вырастут после этих ядерных грибов. Не факт, что радиация выберет именно бороду, как у отца Анатолия, — я покрутил указательным пальцем у виска.

Гришка надул губы, но с разговорами о бомбах присмирел.

 Наверное, безбородый священник должен был сразу насторожить. Какой-то он весь не такой, неправильный. При Петре Первом староверы за бороду налог платили и с гордостью ее носили. Какой это батюшка? Без бороды?

Но в вопросах веры за нас все решала мамина подруга Ольга.

Это случилось еще при папе. Трое детей, коммуналка, безденежье, мама на хозяйстве, папа работник дома культуры, перебивающийся тут и там шабашками.

— А давайте я вас с отцом Анатолием познакомлю? — как-то сказала Ольга. — Задерганные вы все какие-то.

Мама с папой растерянно переглянулись.

— Не надо сразу ударяться в веру, просто поговорите. Он светлый человек, — успокоила Ольга и добродушно улыбнулась.

Вообще, я не помню, откуда эта Ольга взялась, кажется с маминой подработки. Просто однажды она вдруг появилась и стала частенько захаживать в гости. Приносила книги, все религиозные, и выслушивала мамины жалобы.

Ольга была одинока. Видно каждый человек хочет быть для кого-то нужным… и важным. Детей своих у нее не было, но она их любила, и ей нравилось возиться с Анькой.

Вслед за Ольгой, с ее легкой руки, в нашу жизнь вошел Кусочков, и основательно в ней закрепился.

Нас всех заново окрестили, три раза окунув в купель.

Для этого события мама сшила папе, мне и Гришке черные кафтаны, похожие на запашные халаты до самых щиколоток. Мы с Гришкой стали напоминать две мини версии Нео из “Матрицы”.

Примеряя перед зеркалом обновку и завязывая пояс, я удрученно протянул:

— Мааам, ну что я как дурак!

За это, к восторгу Гришки, получил по губам. Ему тогда было всего лишь девять, и он воспринимал происходящее, как праздничный маскарад. Словно мы собирались на елку. Да и дело как раз происходило зимой.

Потом свой кафтан померил папа. И мы с Гришкой начали хохотать. За нами засмеялась и мелкая Анька. Папа тоже, глядя в зеркало, не сдержал улыбки. Кудрявый, полноватый, в очках — вот он на Нео точно не был похож. И наряд ему явно не шел. Но папа быстро стер улыбку, обернулся к нам и погрозил пальцем:

— Не вздумайте в церкви смеяться. Это не игра. Это наш совместный серьезный шаг.

В несветлое будущее.

Потом мама взялась за женскую половину семьи, и вскоре они с Анькой щеголяли по комнате в бордовых сарафанах до пят. В коридор коммунальной квартиры мама, правда, в таком виде выходить стеснялась — наш сосед, дядя Юра, был остер на язык и за словом в карман не лез. А мы теперь напоминали семейство ролевиков.

Будущая крестная Ольга подарила всем самовязаные нательные пояса — тонкие тесемки, которые носятся на голом теле и никогда не снимаются, даже в ванной или в бане. Еще какие-то новые знакомые родителей осчастливили нас лестовками. Эта разновидность четок почему-то всегда напоминало мне елку, которую рисует в детском саду малышня, ту самую первую елку из нескольких треугольников. Наши «елки» состояли из двух треугольников и из их верхушек выходили длинные шнуры, с прикрепленными к ним цилиндриками-«ступеньками».

— Это бусы на шею? — спросила Анька, рассматривая большие коричневые треугольники и перебирая «ступеньки».

— Нет, лестовку накидывают на левую руку, — пояснила мама. — Давайте поговорим о крещении.

Она посадила нас на мою кровать (Аньке разрешила взять любимую куклу и тихо возить ее по подушке), зажгла свечку, подсела к нам и в этом уюте стала тихо рассказывать про то, что нас ожидает в церкви. Поведала мама и о крови и теле христовом.

— Ээээ. Это мерзко, — заметил я.

— Ну… — замялась мама. — Это же понарошку. Всего лишь кусочек теста и вино.

— А вино разве можно? Мы пьяницами, как дядя Юра, не станем? — вставил Гришка.

— Не станете, — заверила нас мама. — Немного можно. Тем более это не простое вино, а церковное. И разбавленное водой.

Но все-таки вино. Мы с Гришкой хитро переглянулись. Вина мы еще не пробовали.

Мама, уловив наше игривое настроение, сердито поджала губы. Душевный разговор о священном таинстве клеился плохо. Наверное, просто мама сама еще тогда знала немного. Это злило ее и расстраивало. Она резко встала, сказала, что ей пора готовить ужин, и демонстративно вышла из комнаты.

Мы с Гришкой переглянулись и остались на месте. Анька, как ни в чем не бывало, продолжала играть куклой. На столе все так же уютно горела свеча, освещая стопку нашей странной одежды для новой жизни, и мы с Гришкой устроили для Аньки театр теней на стене. Тогда я подумал еще — и почему мы так редко зажигаем свечи? Это же так необычно и здорово. А потом уже, в Сером Доме, мы частенько сидели при свечах — постоянно отключали электричество. Бойтесь своих желаний.

***

Крестили нас зимой. Я хорошо запомнил это из-за ледяной воды в чане. Накануне папа самолично носил ведра с колодца. Один чан поменьше предназначался для нас, побольше — для родителей.

— Как будто великан затеял варить суп, — шепнул Гришка.

— Все возможно, — так же тихо ответил я. — Только Аньке не говори, а то она на крещении вой поднимет. Эта дурочка верит всему.

Хотя велик был соблазн нашептать сестре про похлебку из маленькой девочки и поглядеть, как она будет пищать и вырываться на святом таинстве. Наверняка, это дьявол искушал мою некрещеную душу. Правда, после ледяной воды он никуда не делся. Я все также продолжал думать, что если бы у меня был выбор, я за что не полез бы в этот чан.

Пока родители суетились с приготовлениями, мы с Гришкой отсиживались в церковном доме и развлекали Аньку. Гришка, помогая сестре справиться с ягненком в библейской раскраске, вдруг застыл с карандашом в руках.

— Я тут подумал, — зафилософствовал он, — ад всегда открыт для всех, а рай только для крещёных.

— Ну? — не понял я, к чему клонит Гришка.

— А если бы какой-нибудь старик на острове творил лишь добро, но его не крестили — крестить было некому, это что, получается, после смерти он попал в ад? — продолжил брат.

— А для кого бы он на острове добро делал? — отмахнулся я от Гришки, закрашивая желтым карандашом круг солнца в раскраске.

— Ну для зверушек там, например… Да и я же не сказал, что на острове он жил один.

— Так если он не один жил, то наверняка и священник на этом острове тоже был. Они везде заводятся. Это миссионеры.

— А вот на этом острове не завелся, — упрямился брат.

— Спроси у мамы, — посоветовал я, пожимая плечами.

— Вот еще! — возмутился Гришка и заранее приложил руку к макушке, будто уже получил подзатыльник.

— Или у отца Анатолия, — подсказал я.

— Спроси за меня, раз такой смелый, — буркнул Гришка.

— Мне кажется, — наконец, выдвинул я гипотезу, — что такой старичок попадет на какой-нибудь небесный остров и будет спокойно жить дальше, без дьявола и бога.

— А почему нам тоже нельзя просто творить добро без всего этого? — брат обвел руками подручники, пояса, кафтаны, заботливо сложенные мамой на стуле.

— Наверное, вырастем, узнаем, — снова пожал плечами я.

Гришка всегда задавал столько вопросов, а у меня не было ответов даже для себя.

Обряды. Их было столько, что казалось, на добро времени не оставалось. Мы занимались только собой и «умерщвлением» своих страстей. Где взять время на ближнего, когда надо успеть отмолить свои грехи?

***

Перед крещением намечалась исповедь. Аньке повезло, она по возрасту была еще «ангелом», а вот нам с Гришкой уже предлагалось покопаться в своих грехах.

На ум ничего не шло. Хорошо, что мама всегда рядом и услужливо напомнит, что ты успел натворить за одиннадцать лет жизни.

— Скажи про то, что пытался в дневнике исправить тройку на пятерку и обмануть родителей, — подсказывала мама. — Что съел кусок Гришкиного пирога и не подумал о брате.

На душе скребли котики. Вот знает отец Анатолий мальчика Тиму. И вроде считает неплохим мальчиком. А нет, не знает. Но скоро услышит, что мальчик Тима обманывает родителей и не думает о брате. Подделанную пятерку распознали и не пустили гулять. За съеденный пирог Гришка получил через пару дней мое пирожное. Но теперь, кажется, грехи мои вечно будут всплывать, и я снова и снова буду за них расплачиваться.

Правда, на деле все оказалось не так и страшно. И в тот раз я зря себя накручивал. До крещения все ко мне были добрее.

Я вошел в комнату священника в церковном доме и замялся. Кусочков попутно просматривал какие-то бумаги. Он поднял на меня глаза, не слыша исповедального бубнения, и задал наводящий вопрос:

— Грешен ли ты, сын мой?

Я подхватил:

— Грешен, отче…

— Раскаиваешься во грехах своих?

— Раскаиваюсь…

— Да отпустятся сему отроку грехи его, по неразумию совершенные… Иди, сын мой.

И это все? Я окрыленный и безгрешный выпорхнул из комнаты, придержав дверь для зеленого от волнения брата.

Потом пришло время самого таинства. Мама, быстро выскакивающая из чана в мокрой белой сорочке, напоминала мне русалку. Дрожащую несчастную русалку. Мы с Гришкой и папой крестились в плавках. А пятилетнюю Аньку окунали голенькой. Сестра и без истории с похлебкой кричала от холода и ужаса, не понимая, что происходит. Крестная Ольга пыталась ее утешить и подбодрить, но у нее не очень-то получалось.

Я глубоко вздохнул и забрался в чан. Ледяная вода обожгла. Кусочков бубнил там что-то, прикладывая руку к моей макушке, чтобы я погрузился с головой. И так три раза. Все это было довольно быстро, но тело сводило от холода. Наконец, таинство свершилось, и папа бросился растирать мою пупырчатую кожу полотенцем.

Кусочков надел на меня крестик и подпоясал для усмирения “живота”— страстей (ведь не зря говорят — совсем распоясался) тонкой нательной веревочкой — подарком Ольги. Тогда этому обряду я не придал значения, потом же мне стало казаться, что тоненький пояс на самом деле те еще оковы.

После таинства была самая приятная часть — трапеза. И вот, наконец-то, можно ехать домой.

В автобусе я прислушивался к себе. Поменялось ли что-то? Но кроме заложенного носа от студеной водички в прохладном храме перемены в себе я не чувствовал. Никакой легкости, никакой святости. И я даже разочаровался как-то, и немного грустил до приезда домой. Хотя вафельный тортик с горячим чаем перед сном излечили меня от непонятной тоски.

***

На следующий день в гости пришла бабуля, поглядеть на новокрещенную семью. Сама она креститься наотрез отказалась.

Мама засуетилась.

— Садись вот сюда, тут посветлее, — сказала она, махнув рукой на тумбочку у окна.

Бабушка пожала плечами, достала из сумки пакет с печеньем курабье, положила на обеденный стол и села за тумбочку. Мама включила электрический чайник.

— А мы вот только чай попили, — затараторила мама.

Мы с братом притихли, переводя взгляд то на маму, то на бабушку. Вчера мама нам рассказала, что отныне нельзя садиться с мирянами[2] и никонианами[3] за один стол и есть с ними из одной посуды тоже нельзя. Теперь же предстояло применить теорию на практике. Но, кажется, бабушку предупредить забыли.

 Анька теребила длинную, до пояса, тонкую русую косичку и не сводила взгляда с пакета с печеньем.

— Мам, я тоже чай буду! Я не пила! — все-таки сдалась наша маленькая слабовольная сестра.

Вчерашняя лекция вылетела из ее головы при виде печенья… или бабушки.

Мама замялась с кружкой в руке и нервно поправила второй рукой платок на голове, который теперь решила носить постоянно. К слову, платок ей ужасно не шел, и казалось, что сейчас в комнате две бабушки.

Бабуля Первая вопросительно зыркнула на псевдобабушку:

— Что тут вообще происходит?

— Ну, понимаешь… Мы же теперь окрестились… А ты нет…

— И? — не сдавалась бабушка.

— Ну, мы теперь не можем есть за одним столом с мирянами.

— Чтоооо? Так, — бабуля резко встала и пересела за обеденный стол. — Или мы все дружно пьем чай, или я ухожу, и сама как-нибудь справляйся с тремя детьми.

Ольга, конечно, иногда сидела с Анькой, но она ведь работала. Так что мама, зависнув не несколько секунд, решила что «с ее здоровьем» можно пойти на уступки, и беспомощно глянула на нас.

Троих детей не надо было упрашивать, мы быстро заняли свои места.

Но кружку, из которой пила бабушка, мама потом еще раз показала нам и убрала отдельно с тарелкой, ложкой, ножом и вилкой:

— Это для бабушки и гостей! Не забывайте!

А потом добавила:

— Но все-таки старайтесь, чтобы бабушка не заметила. Зачем нам лишние ссоры и обиды в семье.

Глава 5

Лето закончилось. Первое сентября выдалось солнечным и прохладным. Анька крепко сжимала в ладошке букет разноцветных астр, который подарили Арсеньевы.

Вчера сестра сидела возле цветов целый вечер, пока мама не погнала на молитву, и рассматривала их.

— Они все такие разные… Как люди! — восхищенно воскликнула Анька, гладя нежные цветочные лепестки.

— Этот похож на помпон, — указал я не сиреневую астру, в которую сестра как раз спрятала свой нос.

— И пахнет дождем! — заулыбалась Анька.

— А эта словно белое солнце, — сказал Гришка, тыча пальцем в астру с тонкими, напоминающими иглы, длинными лепестками и с желтоватой середкой.

— Что за белое солнце? — спросил я.

— Белое солнце пустыни! — не сдавался Гришка.

— Что за белое солнце пустыни? — нетерпеливо прощебетала Анька.

— Фильм такой! — воскликнул Гришка и, покосившись на маму, добавил тише. — Я у бабушки смотрел.

— Так, все, оставьте цветы в покое, пора готовиться ко сну, завтра рано вставать, — раскомандовалась мама.

Она повесила отглаженную блузку Аньки на плечики.

— Я так волнуюсь! — пискнула сестра, слезая со стула.

— Не переживай! В школе здорово! — я ободряюще положил руку на голову Аньке, словно посвящал ее в рыцари.

— Нууу… Не так, чтобы «здорово», — сказала мама. — Но посещать ее нужно. Как я жалею, что не могу отдать вас в церковную школу! Но испытания нам посылаются не просто так. Учись, дочка, хорошо, и не позволяй увести тебя с истинного пути. В школе бывает всякое, миряне не всегда дружелюбны к нам.

И мама как сглазила.

На первосентябрьской линейке новые одноклассники подозрительно оглядывали меня и не спешили знакомиться. Городской, но в дешевой и поношенной одежде, без телефона, но зато из «той странной церкви».

Я нашел глазами Гришку. Он тоже неуверенно переминался с ноги на ногу на краю своего класса. А вот у Аньки все было в порядке. Она стояла с разноцветными мохнатыми астрами и пыжилась от гордости рядом с такими же ребятишками, не подозревая еще о социальной лестнице и всем таком прочем, что приходит с годами. Я был рад, что хотя бы у нашей Аньки все хорошо. Меньше забот на плечах, хватало и так вечно болеющей мамы.

Как ни странно, но в классе у меня был знакомый. Леха Каланча. Еще до переезда в Серый Дом мы летом как-то гостили у Кусочкова и с матушкой Варварой ходили к Лехиной матери за молоком.

Почему-то Каланча сразу невзлюбил меня. Может, потому что, когда после линейки мы зашли в кабинет на классный час, и я заметил рядом с ним пустое место за партой, то спросил:

— Лех, здесь не занято? Можно сесть?

Без всяких реверансов, поклонов и подношений.

Каланча стоял, облокотившись на край стола, с прищуром глядел на меня, а потом громко сказал, чтобы слышали все:

— А я знаю, кто это такой! Это Тимка-старовер! Ну что, Святошка, как там у вас? Ударили по правой щеке, подставь левую?

Он резко спрыгнул с парты и толкнул меня в грудь. Я налетел на соседний стол под визг какой-то девчонки. Остальные мои одноклассницы захихикали, парни заржали.

Я не любил драться и не умел, поэтому одернул рубашку, поискал глазами другое место и сел за пустую парту в конце класса. До прихода учителя меня больше не замечали, но я чувствовал напряжение. И напряжением был я — городской святошка. Наверное, «городской» даже влияло больше. Время от времени кто-то косился в мою сторону. Кажется, выходка Лехи вмиг показала одноклассникам, кто есть я — жертва и неудачник. Вовсе не Лехин знакомый, каким себя возомнил.

Ну и ладно. Отчаиваться я не собирался. Но мою школьную жизнь нельзя было назвать сладкой: то толкнут, то кинут пенал между оконных рам, то протопчутся по тетрадке. Но, видно, из веры во мне выросло все-таки какое-то деревце: я терпел. Не давал сдачи, не роптал, не жаловался. Поднимал и отряхивал учебник, потирал ушибленное место и шел дальше. Доставал пенал — заложника старых окон — длинной школьной линейкой, встречая учителя пятой точкой, изогнувшись буквой зю в форточке.

Их было больше, и я не знал, как защищаться. Не просить же помощи у младшего брата? У того тоже были бои. Правда, после пары стычек, он все-таки прижился и даже обзавелся другом.

Миха Репьев или просто Репей. Через год он мне очень поможет.

А пока, заглядываясь на Леху Каланчу, мой класс продолжал травлю.

К тому же, я еще вовсю оправдывал стереотип, что городские школы лучше сельских. Не смотря на пропуски из-за церковных дел, на книжный запрет и отсутствие компьютера учился я на отлично. Ну а как еще? Школа в нашей семье была делом второстепенным. Сначала церковь. Уже из чувства противоречия хотелось учиться, читать книги, что-то знать, кроме библии и псалмов. Запретный плод сладок. И пока остальные матери держали своих оболтусов за книгами, я, скрываясь от своей, жадно поглощал страницу за страницей. Думаю, если бы моим одноклассникам тоже бы запретили читать, у нас весь класс превратился бы в круглых отличников. Всем бы стало интересно, а что там на этих страницах, напитанных духом глумления. Ведь, как говорила мама:

 — Светские книги загрязнены драмами преступной любви, там часто описано то, чего знать не следует. Все эти книжонки ведут к юношеской скороспелости, умничанью не по летам, опытности в пороках и безнравственности.

Откуда она это взяла — от Кусочкова или из какой-нибудь «несветской» книги — я не знал, но от такого объяснения глаза сходились в кучу. Я кивал, как болванчик, собираясь в школу (хотелось бы написать, завтракая, но староверы не завтракают, угнетая свою бренную плоть двумя приемами пищи), а после уроков спешил в этот самый очаг безнравственности — школьную библиотеку.

Так что я был городским малоимущим (читай, нищим) немодным святошей ботаником. Отличный список достоинств для тринадцатилетнего парня. И за каждое свое достоинство я получал по полной.

Кажется, Леха искал предел моего терпения. Зачем? Не знаю. Может, чтобы найти себе оправдание. Ведь жертвенное смирение ужасно бесит, хотя, возможно, кого-то и делает святым.

Христос пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам его[4].

Христос терпел и нам велел.

Как-то, после очередных принудительных работ на огороде священника (это звалось помощью матушке Варваре, которая ждала ребенка), я все-таки собрался духом и решил спросить совета у Кусочкова. Должна же все-таки быть от него какая-то польза!

Священник поскреб свой лысый подбородок, размышляя, и выдал:

— Вот в школе у вас вечно между собой разговоры о фильмах про супергероев, книги о мальчике волшебнике, странная музыка, которую твои одноклассники зовут попсой.

Я кивал и рассматривал синеватое пятно на ногте большого пальца — пару дней назад не слишком удачно приколотил половицу.

— Все эти сериалы, комиксы… Ты словно в плену. Сидишь, окруженный испытаниями и соблазнами. И, знаешь, что?

— Что? — я перестал созерцать ноготь в надежде, что сейчас Кусочков выдаст мне решение всех проблем.

Отец Анатолий подошел к полке с книгами, вытащил тоненькую брошюрку и, послюнявив палец, полистал ее. Найдя нужное место, он откашлялся и зачитал:

— «А что делает мудрый человек в плену? Он не рвется через колючую проволоку, не митингует, не ударяется в тоску, не сетует на своих надсмотрщиков и конвоиров. Оказываясь в пленной ситуации, он садится, осматривается вокруг и говорит: «Так, будем устраиваться и жить здесь[5]».

Кусочков протянул мне тонкую книжонку. На ее обложке я прочитал «Церковь, дети и современный мир».

Да уж, так себе выход.

— Никакие внешние обстоятельства не могут обременить духовного человека по-настоящему, — сказала отец Анатолий. — Будь выше ситуации и приспосабливайся. Нельзя трусливо прятаться от действительности, какой бы она ни была. Наш мир жесток, но нужно отвечать ему любовью. Да, и, в конце концов, — буднично добавил Кусочков, глядя на мою кислую физиономию, — устанут-перестанут. Ты новенький. Но скоро к тебе интерес остынет. Это даже лучше, что они не приняли тебя. Знаю я этого Леху. Или ты хочешь оставить школу?

Конечно, нет! Хотя, будь мамина воля, она учила бы нас только псалмам и держала бы у своей юбки. Благо отец Анатолий не был против учебы, боялся, наверное, что мама во вдохновленном порыве упорхнет поближе к какой-нибудь православной гимназии. Поэтому, обычно, он повторял: «Кесарю – кесарево, богу — богово» — и наставлял маму чаще водить нас в церковь.

А пока, каждый будний день, я добровольно сдавался в плен. Но однажды Леха все-таки добрался до вершины своей вседозволенности. И я не выдержал.

***

Как-то я, не подозревая беды, возвращался из столовой в класс. Каланча с утра был не в духе, и я старался его избегать.

А он, кажется, наоборот.

Леха налетел на меня со спины, повалил и стал бить головой об пол.

— Подставляй левую щеку, Святоша! — бойко выкрикнул он.

Его дружки столпились и заулюлюкали. А Каланча, несколько раз приложив меня к школьному линолеуму, как ни в чем не бывало, отправился дальше.

Я сел и запустил руки в волосы. Справа у виска назревала здоровенная шишка.

Я быстро поднялся — не сидеть же на пятой точке посреди школьного коридора — и отошел к стене. Голова немного кружилась, а обед просился обратно. Я несколько раз глубоко вздохнул, провел ладонями по лицу, стараясь вернуть себе бодрый вид — не дождутся — я не буду наматывать сопли на кулак.

Кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую.

А что делать еще? Леха — здоровущий кабан, и у меня никаких шансов.

Я доплелся до кабинета и встал у окна, поджидая Марью Петровну, чтобы вместе с ней войти в класс.

Вот и она. Цокает каблуками, кивает в такт короткими кудряшками и прижимает к груди классный журнал.

— Что-то ты бледноват? — спросила классная, поравнявшись со мной и нахмурившись. — Все в порядке? Может тебе в медпункт? Или домой? У вас же последний урок? Я дам тебе домашнее задание.

— Все нормально! — бодро ответил я, скрутил губы в улыбку и вошел в класс.

Другой бы на моей месте уже радостно несся домой, вмиг излечившись от всех болезней. Я же предпочел сорок пять минут знаний. Вот и еще одна причина, по которой стоит меня ненавидеть. Но домой раньше времени не хотелось. Дома мама и те же расспросы. Хотя, видно, сильно я все-таки ударился головой. Надо было улепетывать скорее, пока давали возможность.

На уроке Леха время от времени искоса поглядывал на меня. Наверное, раздумывал — это голова у меня такая железная или он мало силушки приложил. А я к концу урока что-то совсем уже плохо соображал. Да и взгляды Каланчи настораживали.

Но вот прозвенел звонок, и все высыпали из класса.

— Тим! — окликнула Марья Петровна и махнула рукой.

Я подошел.

— Тим, если завтра не станет лучше — иди к врачу. Не мучай себя. Тем более с твоей успеваемостью пара пропусков не страшны.

Я кивнул.

— Хорошо. До свидания.

Больничный. Ну уж нет. Дополнительные молитвы и сидение дома не входят в мои планы на короткое бабье лето.

Я закинул в рюкзак тетрадку и отправился к учительскому домику Анькиной классной, где меня дожидался мой верный «Аист». Сентябрь выдался сухим, и я надеялся, как можно дольше добираться до школы и обратно на велике.

В рюкзаке среди учебников контрабандой в Серый Дом ехал Сэлинджер «Над пропастью во ржи». Одинокий мальчишка на обложке сразу вызвал у меня симпатию. Словно у нас на двоих была одна тайна.

Я покатил к воротам и тут увидел шестерых парней во главе с Каланчой. Может, они подумали, что я оторопею и остановлюсь, может просто хотели поглумиться над зверьком, загнанным в ловушку. Но страх и отчаяние придали мне сил, и я вылетел из ворот, стукнув Славу калиткой.

Пятеро остальных вскочили на велосипеды и погнались за мной. Мне некогда было рассматривать, сколько одноклассников у меня на хвосте. Я думал, что все шестеро.

А тем временем двое, разгадав мой путь, проехали какими-то закоулками, о которых мне, как чужому, еще только предстояло узнать, и выскочили впереди. Макс встал поперек дороги, Рябой направил велосипед на меня.

Я затормозил, спрыгнул с велосипеда и пнул под коленку первого смельчака, потом куда-то, не глядя, заехал другому. Драться я не умел, но когда видишь перед собой шестерых врагов, организм достает из закромов инстинкт самосохранения.

Инстинкт инстинктом, но, увы, Джеки Чан и счастливый финал не получились. Меня повалили, попинали для порядка и разошлись. Все-таки они не были уж совсем отморозками, просто почуяли слабого, и сорвало крышу. Только Леха усердствовал, как будто хотел меня уничтожить. Но тут остальные уже вмешались и оттащили его. Одноклассники разошлись. Погоня закончилась, адреналин поутих, и что осталось? Да ничего. Гадкое чувство, что завтра мы снова все встретимся в школе.

 Я встал. Нужно было хотя бы отряхнуть штаны, но мне было пофиг. Я подобрал велик и покатил домой.

На краю поля семья ждала только меня. Стол уже был накрыт к обеду.

— Что так поздно и почему такой грязный? — спросила мама.

— С велика упал, — буркнул я. — Есть не буду.

Гришка понимающе покачал головой. Я сел на свою кровать. Тошнило, голова раскалывалась. Мама подошла ко мне, наклонилась, пристально разглядывая:

— Что-то у тебя глаза в кучку. Говори, что случилось?

Гришка взял инициативу в свои руки:

— Каланча?

Я вздохнул. Чувствовал я себя отвратно, и мне уже не хотелось что-то скрывать, не хотелось больше пацанских разборок, не думалось о новых прозвищах, типа «маменькин сынок». Я просто желал, чтобы меня все оставили в покое. Меня и мою звенящую голову.

Мама тронула шишку на лбу, и я зашипел от боли.

— Побили?

Я кивнул.

Иногда мама брала себя в руки и начинала действовать. Это она с виду казалось хрупкой, немощной, больной. Но разве слабые женщины переезжают из города в забытую богом деревню из трех домов?

И вот она уже тащит меня в больницу в село. Эх, а я только доплелся до дома.

Врач ожидаемо диагностировал «сотрясение мозга» и на десять дней положил в стационар.

Мама сходила домой за моими вещами, а я сразу, после всех процедур, устроился на пружинной кровати и, наконец, смог отдохнуть от этого длинного тяжелого дня.

С утра пораньше явился Кусочков. Пододвинул стул и сел напротив постели — только его и не хватало на мою больную голову.

— Да, бывает так, — начал он, — что приходится бороться. Но разве ты хотел бы походить на своих обидчиков? Они погрязли в грехе и злости. Христианин же — это воин и герой. И хотя нам заповедано духовное оружие, а наши главные враги — страсти и пороки, иногда приходится отстаивать свои взгляды и кулаками.

От слов Кусочкова мне стало казаться, что это я навалял Каланче и компании, а не наоборот. А вообще, в той драке, за заброшенным колхозным зданием, о боге мы даже не вспоминали. Оказывается, не все мои страдания из-за бога.

— И то, что случилось — это твой маленький подвиг, духовная закалка, не смотря на синяки.

Возможно, Кусочков был лучшего обо мне мнения, но земных поклонов в школе я не бил, молитву перед едой не бубнил, да и ел в столовой все, что положено нашей многодетной семье, наплевав на посты, среды, пятницы и даже на то, что чайный куст не поклонился Исусу. Да и по-старославянски я не балакал. Одноклассники, наверное, уже и забыли, что я из старообрядцев.

 А вот что чужой, бедноватый — и, значит, с меня нечего поиметь,— живу где-то у черта на куличиках, шибко умный, а еще в первый же день к Каланче в друзья набивался — эти грехи побольше будут. Так что не было подвига во имя христианства, и в мученики после смерти меня не запишут. Обычные школьные разборки.

Позже пришел наш физик, а по совместительству инспектор по делам несовершеннолетних. Мама развела небывалую деятельность и написала заявление в милицию.

Петр Сергеевич был плотным, коренастым, с открытым добрым лицом и аккуратной круглой проплешиной на макушке. Он поддернул штаны, сел на стул и сказал:

— Ну, рассказывай.

Перед Петром Сергеевичем язык развязался сам собой, и я выложил все. Так, как понимал сам.

 Физик покачал седеющей головой и собрал морщины на переносице.

— Да, Каланча уже давно на примете, но все никак не подкопаться было. Пора его урезонить.

— В школе меня теперь, наверное, убьют, как предателя, — устало вздохнул я.

— Не переживай, — ответил Петр Сергеевич и ободряюще улыбнулся. — Нормально все будет.

Его слова меня неожиданно успокоили. Хотелось на кого-то надеяться, спрятаться и побыть слабым, а не главой семьи.

После выписки я шел в школу с опаской. Встретили меня угрюмо, но не воинственно.

— Милицейская шавка, — процедил поставленный на учет Леха.

Остальные глядели с презрением. Село — свои взгляды на справедливость. Кто сильнее и крикливее, тот и прав. Привлекать сторонние силы — признак трусости, но мне было наплевать. Пусть я буду трусом, зато трусом целым.

Глава 6

Когда мы с Гришкой задерживались в школе, то после продленки Анька шла к Кусочковым, дожидаться нас. Она боялась одна ходить через поле, да и нас, если честно, этот вариант не устраивал.

 За это мы помогали матушке Варваре по хозяйству и с огородом, а заодно и обедали там. У Кусочковых же можно было питаться легально, в отличие от школьной столовой с ее мирской посудой.

Правда, потом обед перестал входить в благодарности за нашу помощь (видно Анька стала есть за троих). Сначала матушка Варвара заменила горячее стаканом молока с булкой, а потом и это исчезло.

А работы прибавилось. К осени матушка Варвара совсем округлилась, и сбор урожая с грядок священника лег на наши с Гришкой плечи.

Потеря обеда совпала с отъездом арендатора, который снял комнату в городе на короткий срок. Денег у нас стало меньше, и десятина для «церкви», честно вносимая ежемесячно мамой с аренды и алиментов, соответственно, тоже уменьшилась.

Потом, правда, в комнате появился другой жилец, но обеды так и остались в прошлом. Да мы, в общем-то, и не напрашивались. Был хоть какой-то повод возвращаться в Серый Дом.

***

В конце лета Кусочков задумал строить теплый гараж. Но еще раньше он решил, что нашему семейству нужен погреб.

Когда отец Анатолий освящал Серый Дом, кропил углы святой водой, читал молитву и осматривался кругом, то после завершения обряда, за праздничным столом, заметил:

— Хорошо тут у вас, только погреба не хватает.

— Да, это точно, — вздохнула мама, разрезая тортик. — Правда, пока он нам и ни к чему.

— Это сейчас не нужен, — заметил Кусочков. — А на следующий год посадите картошку (я в ужасе бросил взгляд на дикий заросший участок перед домом), морковку, соленья начнете крутить, уже не до погреба будет. А сейчас помощники свободны (отец Анатолий кивнул в нашу сторону, и мы с Гришкой напряженно застыли с десертом на тарелках в руках), да и я подсоблю, не оставлю.

— Ох, спаси Христос, отче! Не бросишь в беде! — возрадовалась мама.

Раз Кусочков сказал, что нам нужен погреб, значит, нужен. У бывших владельцев, тех, которые жили в девятнадцатом веке, а не москвичей, погребом служила отдельная яма с крышей над ней. Со стороны казалось, что просто маленький соседний домик утонул в траве — остались только крыша да дверца. Правда, и те почти развалились от старости.

Когда Анька впервые увидела это полуразрушенное строение и крошечную дверку, словно из сказки про Алису, глаза ее загорелись.

— Это для меня! Здесь буду жить я и куклы! — прощебетала сестра и заливисто счастливо засмеялась.

— Нет, нет! Не смей подходить! — отдернула мама — Там же все уже сгнило! Опасно! — и зыркнула на нас с Гришкой — мол, присматривайте!

Так Анька лишилась кукольного дома, а мы ямы для хранения, потому что там, и правда, все сгнило.

 Рыть погреб решили в комнате на первом этаже, той, с земляным полом. Кусочков несколько дней, ближе к вечеру, являлся к нам и копал яму, а мы с Гришкой таскали ведрами глину и землю за дом. Тяжелые ведра оттягивали руки, да, городская физкультура к такому нас не готовила. Теперь я понимал крепких деревенских парней. Побегай тут с лопатой, дровами, ведрами, еще и не таким качком станешь.

Анька сидела на куче глины и пыталась лепить посуду. За два принесенных мною ведра она вылепила какую-то пиалу, которая к третьему ведру стала кружкой. Анька поставила результат на полусгнившую скамейку у дома для просушки. Вечером она попыталась доставить кружку на смотрины домой. Но пока сестра гордо несла за кривулину ручки свое творение, сама кружка предательски отвалилась и разлетелась на кусочки.

А мы закончили с ямой.

Кусочков поглядел на труды рук своих и потянулся, расправляя спину и хрустя позвонками, а потом раздал советы:

— Стены можно цементом обмазать. На дно доски положить. Но это вы уже сами. С тяжелым я вам помог.

Мама принесла кувшин с компотом из сухофруктов, поглядела на яму и закивала болванчиком.

— Да, сделаем сами, конечно. Спаси Христос, отче, за помощь! Чем отблагодарить тебя?

— Да какая благодарность! Грех не помочь, — отмахнулся Кусочков.

— Я блинов напекла, пойдемте поужинаем, — позвала мама, заискивающе поглядывая на священника.

Она всегда говорила с ним тихим тонким голосом, растягивая губы в улыбке.

За чаем из крапивы, мелиссы и малиновых листьев Кусочков решил поделиться планами:

 — Машину скоро поменяю, побольше да понадежнее куплю — будем в церковь ездить. И гараж вот хочу построить… У вас, на крытом дворе, доски лежат, они ведь не нужны вам? Строиться не собираетесь? Мне бы на гараж хорошо.

— Да, на гараж в самый раз! — отозвалась мама, словно имела о строительстве какое-то представление.

 Доски, конечно, принадлежали москвичам, но они ведь сами сказали: «Располагайтесь, как дома, и всем пользуйтесь!» Вот мы и расположились. Кусочков словно подхватил мысль из моей головы и добавил:

— Хорошие доски, жалко, если сгниют.

Мама с готовностью закивала:

— Конечно, конечно! Чего добру пропадать! Может, и мы сможем чем-то помочь?

Отец Анатолий нехорошим взглядом посмотрел на нас с Гришкой и быстро нашел нам работу. Мы должны были добыть утеплитель для гаража.

Правда, сначала закончили с урожаем: выкопали картошку, выдернули морковь и свеклу, вскопали грядки, на которые указал перст матушки Варвары. К этому времени даже ее свободные одежды уже не скрывали круглый выпирающий живот – в конце осени у Кусочкова появился долгожданный наследник.

 Ну а мы, закончив с огородными делами, принялись за добычу утеплителя.

***

— Возите с пилорамы опилки, — распорядился Кусочков, когда мы днем, после школы, явились с Гришкой на работы.

Божьи агнцы кивнули и на верном стареньком «Аисте» помчали к пилораме. Сентябрь выдался сухим и солнечным, и, несмотря на ночные заморозки, днем казалось, что на дворе почти лето. Грунтовая дорога в такую сухость была не хуже асфальта, в убранных темных полях все еще резвились птицы, а в зеленых кронах деревьев полыхали яркие пятна — красные, желтые, оранжевые. Мы нагребали дурманно пахнущие деревом стружки — белые, свежие, словно посыпка на пончиках.

С полным мешком опилок в руках Гришка напоминал муравья, несущего белую куколку-детку. Если случайно (или не случайно) разрыть муравейник, копая грядку, то мелкие труженики вмиг растащат и спрячут коконы будущих работяг. Таким самоотверженным муравьем представлялся мне и Гришка, прижимающий к себе мешок. Мы пристраивали свою «куколку» на велик. Я катил, а Гришка придерживал поклажу. Опилки возить было совсем не сложно и даже приятно. Но скоро они закончились. Рабочий на пилораме развел руками:

— Опилок нет.

Кусочков, получивший вместо очередного мешка эту новость, подумал-подумал, почесал свой голый подбородок и изрек:

— Возите с котельной шлак.

Котельная находилась в соседней деревне за семь километров от дома священника. А шлак — это не опилки. Он тяжелее. Узнали мы об этом в первую нашу вылазку. Сначала я не особо представлял, за чем таким мы едем. Только теоретически. Практическая часть мне понравилась меньше. Шлак напоминал каменистую черную землю. Его было непросто собрать в мешок и тяжело везти. Мы также водружали поклажу на старенький, отчаянно скрипящий велосипед и, поддерживая мешок с двух сторон, медленно двигались к будущему гаражу. Сначала было чуть легче — бодро катили под гору, а потом, наоборот. Хорошо, что холм, который мы штурмовали, был довольно пологим, но меня никак не оставлял миф о Сизифе и его камне.

Добывать шлак мы ездили сразу после уроков, для экономии времени. После школы мчали к котельной, нагребали мешок, взметая облачко темной пыли, и, нагруженные, еле тащились обратно. Пыль оседала на руках и лицах (на одежде тоже, но мы придавали этому меньше значения). Гришка проводил ладонью по лбу, утирая пот, и на коже оставались грязные разводы. Мое лицо, думаю, выглядело так же.

Въезжая в село, мы старались выбирать улицы попустыннее, не смотря на то, что это увеличивало путь. Но все равно как-то напоролись на Леху Каланчу с дружками. Он остановился, сунул руки в карманы спортивных штанов, и, глядя, как мы волочем велосипед с мешком, фальшиво пропел:

— А нечистым трубочистам стыд и срам! — а потом добавил. — Святоша, что вы за дерьмо тащите? Мне кажется, вас из города просто выслали, а не вы сами уехали. Помоешников. Вот и дуйте в свой дом на отшибе и не шныряйте тут!

Это было еще до больницы, но уже тогда я заметил, что если Каланча брел один, он просто хмуро проходил мимо. А вот с дружками вечно гнул пальцы.

Потом сотрясение дало временный отпуск от Кусочковых дел, и последний наш мешок мы везли уже по гололеду. Велосипед, как норовистый конь, пытался высвободиться из-под мешка, скользил колесами. Мы еле доволокли наш «сизифов камень» и взбунтовались. Не на горбу же нести мешок шлака семь километров! Кусочков, глядя на первые мушки снега, согласился.

— Отложу до весны, — решил он. — Сейчас по холодам много не наработаешь. Да и нет времени у меня шлак грести и на машине возить. Доделаем весной.

Глава 7

Нельзя смотреть телевизор.

Нельзя слушать радио.

Нельзя читать книги.

Нельзя есть мясо в пост.

По средам и пятницам тоже нельзя.

Мобильник? Запрещено. Чашка чая? Увы, но нет.

Запретов было столько, что мы переставали думать о них. Просто знали, что все интересное, наверняка, «нельзя».

Мы исхитрялись, как могли, ведя партизанскую войну против мамы. С телевизором, радио и праздниками было сложно. Успешнее всего получалось с книгами.

Маму часто подкашивала неизвестная болезнь, которой врачи еще не придумали название. Начиналось с того, что по утрам, вместе с трезвоном будильника, мама начинала охать под одеялом: «Что-то мне плоховато сегодня!»

Я вставал, расталкивал Аньку и подливал ей ковшик воды в рукомойник. Умывшись, сестра одевалась, а я чистил зубы. Дальше рукомойник занимал Гришка, а я в это время заплетал Аньке косу. Колосок у меня получался неплохо. Тонкая русая коса доставала сестре до пояса, и она сама на конце вплетала ленточку.

Мама напоминала слабым шепотом, что пора читать молитву. Вот тут в дело вступала хитрость. Слава полке в летней комнате и школьной библиотеке.

Мы раскладывалианалои[6]перед сервантом. Его верхнюю стеклянную часть занимали иконы, а в нижней секции хранились молитвословы и другие священные книги. А еще мамин кагор. Иногда она пила его, а иногда мы, чуть-чуть, по глоточку, чтобы не нарваться на очередную епитимию.

Так вот, ловкость рук и никакого мошенничества: беря молитвослов, зацепить из портфеля, который предусмотрительно валяется рядом, еще и развлекательное чтиво. Кладешь молитвослов на аналой, а пониже свою книгу, и начинаешь шёпотом читать. Я помню, что довольно долго моей утренней молитвой была «Поднятая целина» Шолохова. Мне книга понравилась, а вот Гришка так и не осилил.

Мама слышала наше бубнение и не подозревала о коварстве. Тридцать минут спокойного чтения пролетали мгновенно, в отличие от тех утренних получасов, когда мама оказывалась здоровой.

Верный наш безропотный друг Анька стояла рядом, переминалась с ноги на ногу, и глядела в красный угол. Наверное, наша маленькая мудрая сестра каждое утро, и правда, молилась за своих непутевых братьев.

В Сером Доме мы придумывали для книг тайники. Свои я прятал в печке, в нежилой комнате на нижнем этаже, той самой, с недоделанным погребом. Возвращаясь из школы, было удобно закинуть в окоп очередного книжного партизана.

Гришка восхитился моим тайником и стал делать свои секретики в другой печке, в соседней комнате с нашей жилой. Ту печь не топили — экономили дрова. С приходом холодов, чтобы меньше выстывал коридор, еще и забаррикадировали дверь в лишнюю комнату большим пружинным матрасом. Гришка, словно мышонок, юркал за матрас и клал завернутую в целлофановый пакет книгу в печку. Он считал, что сам Кощей не спрятал бы лучше. Ха-ха. Он забыл, что наша мама непредсказуема (вспомнить хотя бы историю с бананом и радио), а такие люди самые опасные.

Как-то, когда мы были в школе, мама вспомнила просьбу хозяев-москвичей время от времени протапливать весь дом. Преисполненная чувством долга, отложив на время свои болячки, она отворотила в сторону матрасище. Не знаю, почему мама решила это сделать без нас. Видно, Гришка все-таки был не так осторожен, и она что-то подозревала.

В это время в печной топке коротал срок «Гарри Поттер». Книга появилась в библиотеке недавно, и в отдельной тетрадке Зина Егоровна вела запись желающих. Наконец, стержень ручки библиотекарши застыл рядом с именем моего брата. Зина Егоровна отметила его точкой, и великая книга оказалась в Гришкиных руках, а потом перекочевала в печку. Я же смиренно ждал, когда смогу перенести ценность в свой сейф.

Эх, как не хватало нам тайной комнаты! Как пригодилась бы она для хрупких книг, которые гибнут от одной спички!

Мы заподозрили беду сразу, как только вернулись домой после школы. Мама что-то напевала под нос, а в доме, впервые за долгое время, было непривычно тепло, даже без свитера. Гришка посмотрел на сдвинутый матрас и побледнел.

Да, «мальчик, который выжил», на деле оказался не таким крепким. Как говаривал Брэдбери: «451 градус по Фаренгейту — температура, при которой воспламеняется и горит бумага».

Гришка, рассматривая пепел в еще теплой топке печи, с ужасом думал о гневе библиотекарши и целого легиона ждунов, которые спали и видели приключения мальчика с молнией на лбу.

Мы, как волшебники, тоже жили отдельно от маглов, но наша реальность волшебством и не пахла. Маму вызвали в школу. Наверное, это был первый случай, когда вызвали родителя за его собственное плохое поведение, а не ребенка.

Мама, конечно, все свалила на Гришку, хоть боженька и запрещал врать. Сказала, с нервным смешком, что ее баловень зачем-то сунул книжку в печку (может, прятал от брата? Дааа, от брата…), а она и не заметила. Мама всегда трусила, когда с ней серьезно разговаривали взрослые люди.

В общем, мама обещала купить новую книгу, конечно. И вот из очередной поездки в город она привезла богомерзкую вещь с хрустящими страницами, запахом типографской краски, гриффиндором, распределительной шляпой, волшебными палочками и другой магией.

Гришка, получив книгу, сразу шепнул мне, что завтра задержится в школе. Я его понимал. После уроков он устроился под лестницей и жадно в спешке проглотил оставшиеся после вынужденного перерыва страницы.

Вечером Гришка вернулся, сияющий, и тихонько рассказал нам с Анькой, что там дальше произошло с мальчиком, который выжил (и еще, к тому же, воскрес, как феникс, сгорев в печи). Еще неделю мы тайно играли в магов, придумывали заклинания, а я даже сделал палочку из настоящей бузины, которая росла у нас за домом.

Глава 8

На черном закопченном потолке белые решетки игры «крестики-нолики». За несколько нетопленых зим печь отстала от стены, словно собиралась сбежать из старого дома, и нещадно дымила.

Когда мама попыталась затопить в первый раз, густые завитки дыма вмиг выкурили наше семейство в коридор. Костины подсказали замазать трещины раствором глины, но когда ветер дул с «нерадостной», как говаривала Анька, стороны, тяга подводила, и дым находил лазейки. Уже потом, когда поленья сменялись жаркими углями, можно было возвращаться в комнату и закрывать щель форточки (не улицу топим!).

Запах дыма мне казался даже уютным. Гришка запрыгивал на диван, привставал на цыпочки и чертил на потолке сетку для игры. Я сажал Аньку на плечи, и она с ликованием выводила первый крест в середине решетки.

 Из окон нашей жилой открывался вид на купола маленькой краснокирпичной старообрядческой церкви. Можно было шептать молитвы, поглядывая на деревянные кресты прямо из окна. Видно, это когда-то и подкупило москвичей. А еще уединение, романтика. Когда хозяева приезжали на несколько дней навестить церковь и дом, их большой черный блестящий крузак казался ракетой из будущего в этом мире тишины, застрявшем, как максимум, в девятнадцатом веке.

Но лето кончилось, осень перевалила за середину, и с каждым днем холодало. Москвичи радовались, что теперь их летняя резиденция под присмотром. Деревянные дома быстро разваливаются, если они одиноки (и их не топят зимой).

Но этот дом-старик, казалось, хотел умереть, или просто уже не доверял больше людям.

— Я думаю, — сказал как-то Гришка, рассматривая трещину на стене и осторожно проводя по ней ногтем, — что мы не нравимся дому.

— Что за глупости?! — подняла от шитья голову мама.

— Ну, может, не самому дому, а духу его, домовому…

Мама закатила глаза.

— Где ты про домовых нахватался? Если у тебя какое-то беспокойство, то окропим углы святой водой. Да и отец Анатолий же наш дом освятил. Это прекрасное место для жизни. Я рада, что мы переехали. А всякая нечисть — просто выдумки, ты же знаешь.

Рассуждать так в старом доме, на краю поля, было довольно смело.

***

С приходом холодов, дождей и ежедневных набегов на поленницу назрел вопрос: «А хватит ли нам до весны дров?». Я оценивающе поглядывал на дровяник Костиных. Последняя поленница в него даже не влезла и прижималась к стене. На нашем крытом дворе запасы были куда скромнее.

— Мам, думаешь, нам хватит дров? — я кинул очередную порцию поленьев к печи-обжоре для утренней топки. Утро — самое неприятное время в доме. Под одеялом тепло и уютно, но к утру высунутый кончик носа холоднел, воздух становился свежее, а полёт ноги из-под одеяла до тапка казался настоящим подвигом. Пока я вытаскивал Аньку и отправлял умываться, Гришка подлетал к печи и быстро разжигал принесенные вечером дрова.

И кто придумал эти двухэтажные дома? Таскать дрова по лестнице — та еще зарядка.

— Что думаешь, мам? — повторил я вопрос.

Мама помешала овощное рагу в утятнице и передернула плечами.

— Пока там вроде еще много. Весна может быть и ранней. Бог не оставит. Особенно, если вы будете послушными детьми и усердно помолитесь. В любом случае, на все воля божья. Если замерз, надень водолазку под свитер.

В ту пору, разглядывая из окна холодной летней комнаты двор Костиных, я даже думал — эх, жалко, что день рождения только весной, а то попросил бы папу подарить тракторную тележку отличных березовых дров. А вы о чем мечтали в тринадцать?

Еще в черных мыслишках частенько хотелось истопить сам дом — такой он был серый, сухой, хрустящий. Как бы он весело трещал и грел!

Но молились мы, видно, и правда, усердно, потому что бог нам все-таки воздал. Как всегда с испытанием, страданием и смирением. Наш бог почему-то не умел по-другому.

***

В конце октября соседка нашей бабушки по лестничной площадке дешево продала ей четыре мешка картошки, а заодно разрешила забрать деревянный хлам с дачи: палки, жерди, остатки досок — на дрова.

В то время Анька все-таки умудрилась сильно заболеть от холода, сырости и длинных походов в школу — их с мамой положили в больницу. Гришка остался в школе, а я, как самый старший, поехал всю эту поживу забирать. Картошка да дрова, хорошо, конечно, но как-то надо еще с чужой дачи доставить это в наши поля.

Я отпросился у Марьи Петровны с последнего урока, наврав, что нужно отвезти кое-какие вещи маме в больницу, и отправился на остановку. Сказать правду, что еду за дровами и картошкой, я постыдился — уши одноклассников были везде.

Я любил ездить в город. Стоишь на остановке, а впереди дорога, уютное сиденье в автобусе, пирожок из столовой, мелькание видов за окном, а потом город. И больше никакого поля.

Даже просто от поездки в город настроение сразу поднималось, словно я возвращался домой. Так, впрочем, и было, только, правда, во всех этих многоэтажках, во всех этих человеческих сотах не нашлось места для одного белобрысого парня. Меня ждал — ну как ждал — терпел, только угрюмый Серый Дом.

И за окном автобуса поля-поля, а иногда полосы деревьев, словно зеленые заборы, а за ними, да, снова поля. Удивительная все-таки штука — поле: рукотворное и вроде принадлежит человеку, а на самом деле дикое и природное.

Час дороги, и вот очередной черный квадрат подготовленной к весне земли сменился кладбищем, ощетинившимся крестами, со свалками пластмассовых цветов и жирным вороньем. Но кладбище — это вестник города, а за поворотом уже и сам он: магазин на магазине, светофоры, ларьки, кафешки, заправки, цивилизация.

Я вышел из автобуса, попрощался с ним взглядом и поспешил на другую остановку. Зарядивший с утра дождь усилился, а тучи походили на вареное говяжье легкое — ватное и объемное, единственное достоинство которого только в том, что за малые деньги его всегда много. Мама перекручивала легкое с луком и заворачивала в блины. Я не любил это блюдо и дождевые тучи тоже не любил. Хорошо, что моя маршрутка подошла быстро, и я продолжил путешествие, не успев промокнуть (пока), бездумно глядя на город, размазанный дорожками капель на окне.

Бабушка была уже на месте. Она договорилась с каким-то дядькой на машине, чтобы он все наше богатство доставил до дома. Погрузка его тарантайки шла полным ходом. Павел — сын бабушкиной соседки и Петька — сын сына бабушкиной соседки уже покидали мешки с картошкой и разбирались с деревяшками.

Бабушка с соседкой стояли в стороне и певуче пересказывали друг другу все беды мира. Увидели меня, замахали руками.

— Иди быстро чай попей! — окликнула баба Поля.

— Лучше помогу тут, — неуверенно начал я, а живот возмущенно забурчал.

— Иди, иди! — сказал Павел, — Мы уже почти все, сейчас уже обратно поедешь!

— И так одни глаза остались, — добавила баба Поля, подталкивая меня к веранде.

А бабушка сурово поджала губы — все традиционные оханья сегодня урвала другая старая женщина.

Мы с хозяйкой зашли в дачный домик. Баба Поля открыла рот, наверное, сказать, чтобы я не разувался, но покосилась на мои кирзачи и подтолкнула ногой резиновые шлепанцы.

Утром я продумывал все обувные стратегии, все-таки ехать в кирзачах в город было стремно. Сначала я решил дойти до школы в кирзачах, оставить их в шкафчике, а в сменных кроссовках ехать в город. Ведь всегда так бывает — оденешься, как лох — непременно встретишь кого-нибудь из знакомых. Особенно я боялся напороться на бывших одноклассников.

Потом я взглянул правде в глаза: день пройдет, наступит следующее утро, опять шагать по грязи в школу. Кроссовки, конечно, промокнут, а мне еще целый день за партой сидеть. Не переобуваться же в классе обратно в кирзачи? Поэтому я плюнул на страхи и поехал в город в том, что имелось. А вечером похвалил себя за мудрое решение — возвращение в Серый Дом оказалось делом не легким.

Баба Поля налила в стакан кефир — так быстрее, чем греть чайник — и пододвинула пластмассовую вазочку с печеньем. Мама бы сейчас сделала страшные глаза и заявила бы всем, что я не голоден — грех же есть пищу из одной посуды с еретиками.

Обедать в столовой она нам тоже запрещала, благо еда для многодетных семей была бесплатной, и мы просто приходили и ели. Еще и директор следила за этим. Так что мы обедали сами и водили сестру. Мама про Аньку догадывалась, но сестре часто приходилось ждать нас после уроков на продленке, и на ее прегрешения глаза закрывались: все-таки дите еще малое и неразумное. А мы с Гришкой, конечно, клялись, что не-не, не едим ничего в столовой, как можно!

И сейчас тоже упрашивать меня выпить кефир было не надо — я с удовольствием стал поглощать угощение. А баба Поля облокотилась на кухонную тумбу, скрестила руки на животе и молчаливо уставилась на меня, словно я диковинный зверек или выходец с того света. Временами она приоткрывала рот, словно собираясь что-то сказать или спросить, но каждый раз косилась на полуприкрытую дверь и только вздыхала.

Я пил и жевал, жевал и пил. Пусть все вопросы оставит при себе, я и сам мало что понимаю.

Дверь открылась, и заглянул Павел. Я двумя большими глотками втянул остатки кефира, вскочил и бросился к кирзачам. Бабушка уже забралась в кабину, водитель Антон тоже, и я втиснулся следом.

Плотные тучи удушили и без того короткий октябрьский день, мы уныло ехали в серых дождливых сумерках. Убранные поля по обе стороны дороги безжизненно темнели или ржавели жухлой травой. Город и весь свет, и все тепло удалялись, а поля, трава, земля затягивали нашу тарантайку в воронку первобытной жизни. На миг мне показалось даже, что мы двигаемся не по дороге, а во времени. Природа угрюма, она не любит людей.

Мы миновали село, деревню Ильинское, церковь. И вот наш Серый Дом на краю поля засветил нам, как маяк, двумя окнами жилой — Гришка дома.

А дорогу к дому совсем развезло. Водитель Антон сдвинул шапку на затылок.

— Не, мать, туда я не поеду.

Бабушка забухтела:

— И как, ты думаешь, мы потащим картошку? Смерти моей желаешь? За деньги едешь!

— К этому жизнь меня не готовила, — пробурчал Антон, направляя отважную тарантайку в наш грязевой аттракцион.

Машина пыхтела, жужжала, старалась, но ожидаемо встала, в холостую сотрясая тишину отчаянными оборотами движка и разбрызгивая глину.

Антон со злорадным торжеством глянул на бабушку. Не менее злорадно светил окнами Серый Дом вдалеке. Дождь стал липнуть к окну снежными хлопьями. Отлично! Только этого не хватало! Ах, этот романтичный первый снежок! Завтра, наверное, все вокруг будет празднично белым. Но вот черная грязь под тонкой снежной вуалью никуда не денется.

— Разгружаемся! — скомандовал Антон.

Бабушка захлопала глазами:

— Как разгружаемся?

— Ну не сидеть же! — рявкнул водитель.

Снег добил мужика. Мы вылетели из машины.

— Ба, может за трактором сбегать? — предложил я.

Антон махнул головой:

— Давай, только быстро!

Я побежал в деревню, радуясь кирзачам. Нет обуви лучше, чем добрые надежные кирзовые сапоги.

Мокрый снежный ветер дул в лицо, под ногами не пойми что, а не дорога, да и совсем стемнело. Осот и дикие злаки шуршали по сторонам моего одинокого пути, и что-то стало совсем жутко. Еще чуть-чуть и начали б мерещиться волки, взявшие мой след.

Я выскочил из поля, как зайчишка, и побежал за подмогой. Трактор стоял у забора своего хозяина. Отлично! Значит, и тракторист, наверняка, дома! Да и куда ему деться в такую погоду?

 Лохматый, бурый, как опавший лист, пес, почуял чужого у калитки, неохотно вылез из будки и уныло хрипло залаял, с укоризной рассматривая меня грустными глазами — делать нечего, шляются в такую погоду. Прости, Бобик, я тоже очень хочу домой.

Зажегся фонарь над крыльцом, и вышла жена тракториста с недеревенским именем Диана.

— Добрый вечер, а дядь Леша дома! — прокричал я от калитки.

— Дома, дома, а чего? — отозвалась Диана и почему-то посмотрела по сторонам, словно не веря, что этот вечер может быть добрым.

Опять я сморозил какую-то чушь.

— Мне бы трактор! — перешел я к делу.

— Пьяный он, — развела руками Диана. — А чего?

— Застряли, — вздохнул я и поплелся обратно.

Тут мимо меня бодро промчалась пустая тарантайка, и Антон прощально махнул рукой. Я проводил глазами удаляющийся свет фар, спохватился и побежал скорее до одинокой бабули. В темноте наше барахло и темный силуэт бабушки выглядели уж совсем зловеще. Я даже перекрестился на всякий случай — вдруг дьявольское наваждение. Но темный куль не растаял в ночи, и я подбежал к бабушке. Она комочком сидела на мешке с картошкой, грязная, заметенная снегом, но ободряюще ближе к дому, чем было то место, где застопорилась укатившая тарантайка.

— Гриша увидал свет фар, прибежал, с ним и вытолкнули, — пояснила бабуля, размазывая по лицу снег. — Сейчас он на тачке увез мешок картошки, а я тут… отдохнуть надо.

— Пойдем, ба, — я подставил плечо и потащил бабушку к дому, словно у нас еще прибавился картофельный мешок.

По пути встретился Гришка, который с тачкой спешил за следующей партией. Он был весь по уши в грязи, видать упал, когда выталкивал машину.

— Подожди! — крикнул я. — Не поднимай один! Надорвешься!

Гришка затормозил, ошалело кивнул, бросил тачку и подпер бабушку с другой стороны. Разобравшись с бабулей, мы перевезли и затащили в дом остальную картошку. Да, нелегко она нам досталась. Деревяшками решили заняться утром.

Бабушка частенько любила потом вспоминать эту поездку, сидя в своей уютной маленькой городской квартирке и дуя на чашку с чаем. Как у нее еще долго болели ноги и руки, и как она простудилась от холода. Я механично кивал, пил чай и ел конфеты, а потом ехал обратно. Туда, где нужно добывать дрова, носить воду из колодца, ходить в школу за пять километров, в общем, как-то пытаться выжить. Но даже в этом сером злом угрюмом доме, посреди октябрьского поля, в дожде и снеге, у нас была печка, а потом еще кастрюлька горячей картошки, соленые огурцы, хлеб и листовой «чай» из малины и смородины.

Снаружи бушевала непогода, а у нас было тепло и сытно, а еще крыша над головой сурового Серого Дома. И это тоже чего-то да стоило.

Глава 9

Мама никогда не искала легких путей.

— Зато так жить интереснее, — со смешком говорила она на очередную свою авантюру или «бог не оставит».

Старообрядческих храмов в округе было немного. Нам посчастливилось жить рядом с одним и разглядывать из окна дома его купола. Но на службу мы обычно ходили не туда.

До своего прихода наше семейство добиралось на двух транспортах. Сначала мы ехали рейсовым автобусом до города, там пересаживались на другой и уже катили до нужной деревни. А потом еще несколько километров шли пешком.

Такая вот ирония судьбы.

— Мам! — спрашивал я. — А, может, перейдем в этот приход? Так удобно, прямо под боком, — кивал я на краснокирпичную, когда мы дружной староверской семьей проходили мимо очередным паломничеством.

Мама округляла глаза.

— Наш духовный отец один – Анатолий. Как же мы к другому духовнику перейдем? Да и службы тут нерегулярные ведь, только когда из Москвы понаедут.

Нерегулярные службы нас с Гришкой вполне устраивали. Но мама, эх, была против.

Ходили слухи, что Кусочков когда-то пытался выбить этот приход, но у него не получилось. Хотя потом я даже радовался, что храм наш так далеко. Можно было уехать в город, переночевать у бабушки, а маме сказать, что опоздал на последний автобус.

Но обычно в субботу, после школы, мы ехали на службу. Кусочков добирался на машине другой дорогой и укладывался в минут сорок. Мы же, безлошадные и с пересадкой, тратили на поездку около двух часов. Иногда мама с Анькой отбывали в церковь прямо с утра, иногда (когда мы с Гришкой особенно ретиво увиливали от поездки) дожидалась нас.

Трясясь в холодном автобусе после школы, я злился на это регулярное субботнее путешествие, а потом смотрел на Аньку. Она была на шесть лет младше меня, слаба здоровьем, но мужественно и молчаливо переносила дорогу. В автобусе сестра скрючивалась на сиденье у окна и глядела на проносящийся мимо, но почти не меняющийся, пейзаж. Когда ее взгляд становился настолько пустым, что я начинал бояться, то нажимал ей на нос и говорил «пииип». На бледном осунувшемся личике тут же вспыхивала улыбка. Я облегченно вздыхал и улыбался в ответ.

Рядом с храмом жались друг к другу два стареньких церковных дома из потемневшего бруса под мшистыми шиферными крышами. Первый дом делился на три комнаты. Одна была Кусочкова и его семьи. Во второй, на шесть кроватей, в основном останавливались мужчины. Наше семейство же располагалось в третьей, самой большой комнате, с двухъярусными деревянными полатями. Внизу спали женщины и маленькие дети (включая Аньку), а наверху те, кто постарше: мы с Гришкой и другая молодежь. Хорошо, что приход наш был небольшим, и на полатях спалось довольно просторно. Личное пространство не нарушалось. В общем, дом напоминал хостел, где сумбурно на ночь занимались койки. Ужинали все во втором малом домике, который состоял из закутка кухни, отделенной деревянной перегородкой, и обеденной зоны со скамьями. На ночь, чаще на большие праздники, когда прихожан было много, скамьи сдвигали, кидали сверху матрасы и превращали в постели. Ближе к печке, в углу, на постоянной основе занимал кровать сторож Василий.

Обычно на службу собиралось человек пятнадцать-двадцать. Мирок Кусочкова был невелик.

С трех дня до девяти служили вечернюю, а в воскресенье с семи до двенадцати — литургию или, если не приезжал отец Анатолий, более краткую версию службы, с семи до девяти, Часы.

Накануне же, поздним вечером, мы с Гришкой помогали печь просфоры. Честно говоря, возиться с тестом мне даже нравилось.

Выпекать просфоры могут либо девицы, либо мужчины. У нас ответственной за священные булки была старая дева Капитолина. Иногда ее заменяла Ольга. Та самая, которая привела родителей в общину. В Сером Доме Ольга ни разу у нас не гостила. Мы с Гришкой виделись с нашей крестной по выходным в церкви, и нам было достаточно. А мама с Анькой иногда останавливались у нее, когда приезжали в город.

Так вот, просфоры.

Капитолина пекла их, а мы с Гришкой были на подхвате и перенимали искусство. Когда я раскатывал тесто, мне даже казалось, что я делаю что-то важное, то, что бог доверил не всем. Мама вот печь просфоры не допускалась, а я мог, хотя из электропечи выходили не особо вкусные булки, в отличие от маминых домашних пирожков. Но мои пресные булки были важнее. Часть обряда. Бог, наверное, сидел на небесах и посмеивался над нами. Он дал людям простые заповеди, научил, как жить, а люди, как всегда, все перевернули и вечер субботы тратили на протирание коленок в храме и выпекание обрядовых булок.

Пресное тесто для просфор туго замешивалось. Одну булку делали главной, побольше размером — это был агнец. Сначала я раскатывал кругленькие основания (земная часть Христа), а Гришка вырезал плоские верхушки и ставил на них печать с восьмиконечным крестом (божественная часть). На следующую субботу мы менялись, потому что печати хотелось ставить всем.

Капитолина сбрызгивала основания водой и слепляла половинки. Потом она протыкала заготовки  в нескольких местах иголкой, чтобы из теста выходили газы, и отправляла просфоры в зеленую электрическую духовку, похожую на маленький гроб.

Для самого служения обязательно нужно было семь просфор. Остальные допекались по числу прихожан. На литургии отец Анатолий вырезал из них по кусочку (и ненарочно оправдывал свою фамилию). После службы натощак просфоры съедались. И, в принципе, утром на голодный желудок эти бледноватые булки шли неплохо.

На службу мы с Гришкой наряжались в черные запашные кафтаны до щиколоток, частенько надевая прямо поверх рабочих штанов и футболок. Все равно же не видно. Мама и Анька ходили в одинаковых темных бордово-коричневых сарафанах и кофтах с длинными рукавами. Мама снимала повседневный платок, который обычно носила наподобие тюрбана, завязывая концы на затылке. На службу так было нельзя. Поэтому она накидывала на повойник[7] другой чистый белый платок и закалывала булавкой под подбородком.

В первое время Анька смеялась и говорила маме, что так некрасиво. Но завязанный, а не заколотый платок — это же подражание удавившемуся Иуде, а мы ведь не хотим походить на такого плохого дядьку ничем, даже узлом. Хорошо хоть, что штаны, как Иуда, носить можно, хотя… Иуда же не носил штанов. Они там в какие-то туники наряжались.

В храме на лавке лежала горка подручников — плоских подушек.

В отличие от никониан, поклоны старообрядцы отдают, распластавшись на полу, а руки при этом должны быть чистыми. Вот так задачка! Для этого и нужны подручники.

Мама выбирала которые почище, а мы с Гришкой хватали первые попавшиеся. С одной стороны эти подушечки были украшены аппликацией из треугольников и квадратов, как обычно, наполненных смыслом. Возьмешь подручник, а на нем число апостолов и евангелистов, ран Христа и таинств. А с виду обычные треугольники!

Так-то к земным поклонам у меня претензий не было, иногда они даже оказывались полезными. На Троицу, например, средь скошенной травы и березовых веток, которыми украшался храм, так хорошо дремалось на службе, скрючившись на полу и вдыхая аромат лета. Вообще, мы с Гришкой были мастерами по сну везде и всегда: в земном поклоне, на задней лавке, на паперти. Иногда, конечно, мама от души толкала в бок, но, обычно, она приглядывала за Анькой, так что мы высыпались.

Хотя Анька редко доставляла проблемы, только хныкала иногда от усталости. Глядя на нее мне даже было досадно. На службе ее глазенки словно разъезжались в стороны и стекленели. Сестра превращалась в покорную безжизненную куклу. Никакой там детской беготни, визгов, ничего такого. Словно маленькая старушка, сгорбившись, она сидела на лавочке или на корточках возле мамы, когда уставала стоять.

Другое дело ее ровесник — Толька. Он выпрашивал у Капитолины щипцы для угля и пытался разжечь кадило. Или ковырялся у потухшей лампадки, украдкой вытирая масленые, черные от нагара, руки о полы кафтана. Или садился рядом с плошкой с огарками свечей и пытался что-то лепить из воска, словно из пластилина.

А вообще детей в церковь ходило немного. Я любил, когда приезжал этот бойкий Толька со своим старшим братом Сашкой. Тогда было здорово! Их семейство походило на наше, и это сближало. Отец – какой-то очень умный и обеспеченный инженер сбежал от семьи в Москву, а вслед за ним и повзрослевшая старшая дочь, которой он помог с универом и с жильем. Сашка гордился отцом и любил про него рассказывать. В такие моменты я думал, что давненько не получал весточки от своего.

Сашка всего на несколько месяцев был младше меня, а Толька, хоть и Анькин ровесник, но дружить хотел с нами и постоянно увязывался за Гришкой. Через год, после переезда в Серый Дом, я научил Сашку курить. И иногда, совсем осмелев, мы сбегали в поле и там, во ржи и васильках, тихонько выкуривали по сигарете, наслаждаясь сладостным бунтарским чувством. Потом возвращались через огород, срывали петрушку и усиленно жевали, перебивая запах.

За курение я получил потом самую строгую епитимию — год сидеть отдельно от всех за обедом и понедельничать[8].

***

Воскресными днями после службы до прихода автобуса в теплое время года мы помогали на огороде, а в холодное — изготавливали церковные свечи. Гришка не любил это дело — как-то получил лопнувшим восковым пузырем прямо в глаз. Красный ожог долго не сходил и болел. Глазу повезло, и он не пострадал, а мог стать Гришка почти пиратом. Только бы еще деревянную ногу да попугая.

Воск топили в чайнике. Большим ножом я колол твердый желто-коричневый брусок, а Гришка ставил чайник на печку и закладывал в пузатое нутро отколотые кусочки.

 Измельчив воск, я переходил к свечной форме и наматывал в ее пазы нитку-фитиль, словно заправляя ткацкий станок. Затем я смазывал желобки растительным маслом, чтобы будущие свечи не прилипали к форме. Гришка же следил за опасным варевом в чайнике.

Намотав фитиль, я соединял две части формы, зажимал их струбцинами и ждал, когда растопится воск. Брат говорил: «Готово!» Я хватал изогнутую черную ручку старой прожженной ватной рукавицей, снимал с печки чайник и аккуратно заливал воск в форму. Потом Гришка снова забрасывал желтые кусочки в чайник, а я откладывал заполненную форму и заправлял фитиль в следующую. Таких форм у прихода было пять.

В углу, у окна, матушка Варвара с грудничком на руках тихо, чтобы не разбудить ребенка, переговаривалась с огненно-рыжим Иваном.

Младенец родился в последних числах ноября — желанный поздний ребенок отца Анатолия. А то уже поползли слухи, что у Кусочкова не только борода не растет, но и с другим местом проблемы. Мы с Гришкой ждали, когда на лысой макушке юного Матвея появятся волосы. Интересно все-таки, рыжим он будет или нет? Но это не наша история, мы занимались свечами, тем более Иван обещал нам недорого весной продать козу. Да и Матвей, чуть повзрослев, оказался копией матушки Варвары. Говорят, что если сын похож на мать, то счастливый. Это уж точно.

Когда воск остывал, я разрезал нитки и раскрывал форму. Вот они, готовые свечи! Я вынимал их и убирал из формы излишки воска. Эти излишки Гришка чистил от ниток и отправлял дальше на переплавку. Все повторялось, а на краю стола росла стопочка тонких желтых церковных свечек.

В общем при храме тоже были интересные дела.

Глава 10

Закурил я перед Новым Годом, не дождавшись трех месяцев до четырнадцати.

В ту зиму, в декабре, неожиданно ударили сильные морозы. Давно я не помнил таких холодов в начале зимы. Погода, казалось, сошла с ума. Сначала все лили нескончаемые дожди. Дороги развезло. В поле же вообще была непролазная грязь, и мы даже несколько дней не ходили в школу. Потом резко похолодало. Но морозы были долгожданными… для тех, у кого нет фруктовых кустов и деревьев, конечно. То есть для нас. Дорога смерзлась и поседела от инея. Зима, наконец, навела чистоту.

 Арсеньевы, попрощавшись со всеми, уехали в город до весны.

Костины оставались зимовать, и были рады нашему соседству. Раз-два в месяц к ним приезжала дочь с семейством и привозила продукты. Мы же покупали для соседей хлеб и всякую мелочь, а Костины благодарили нас яйцами от своих кур. Так что это было выгодное сотрудничество.

Поле занесло снегом, и только узкая тропинка напоминала миру, что где-то там, в диких землях, тоже есть жизнь.

В снежные дни мы рассекали по полю на лыжах, оставляя их во дворе Кусочкова, когда в расписании не стояла физкультура. Лыжи у нас были старенькие, мне так вообще достались в наследство от мамы. Они были без специальных ботинок, с простым креплением, в виде ремешков, но этим и оказались удобны — не надо было лишний раз переобуваться.

 Мама утром из-под одеяла спрашивала, сколько градусов, а мы с Гришкой врали, что минус двадцать, закутывали Аньку в сто одежек и сматывались в школу. Сидеть целый день за священным писанием точно не хотелось. В морозы ведь даже снег не идет, и двор не почистишь, никаких дел нет. Столько времени для молитв! Бррр.

Учительница Аньки за сестру нас, конечно, ругала. Но мы с Гришкой округляли глаза и говорили, что у нас в низине теплее. Больше врали для Аньки, чтобы она не дулась за то, что мы по морозу таскаем ее в школу. Дарья Денисовна забирала нашу сестру и отводила в учительский домик к своей дочке Анжеле — Анькиной подружке. А мы с Гришкой расходились по своим кабинетам. Гришкин одноклассник и по совместительству друг Репей тоже в морозы всегда был в школе. Он знал, что Гришка точно придет, а сам жил совсем рядом. В моем классе тоже набиралось несколько любителей экзотики.

Такие морозные дни всегда отдавали праздником. Школа была почти пустой, уроки сокращали, а после них все ходили друг к другу в гости, забыв про холода.

А в эти предновогодние морозы в школу еще привезли елку, и старшеклассники со стремянкой, игрушками и гирляндами наряжали ее в большом холле на втором этаже. Пахло хвоей и волшебством.

Анька с Анжелой явились в школу пообедать и заодно прибежали поглядеть на елку. В семье мы Новый Год скромно встречали по старому стилю 14 января, без мишуры, подарков и вкусной еды. А в конце декабря еще шел Рождественский пост, и поэтому на школьную елку ходить запрещалось — какое веселье, когда самое время для очищения постом, молитвой и покаянием перед великоторжественным праздником. А вот на Рождество и подарки вручали, и праздничную еду готовили. Правда, весь праздник опять-таки сводился к молитвам и песнопениям, и не было у первоклашки Аньки всех этих хороводов, костюма снежинки и Деда Мороза, всей этой милой сказочной доброты, которую мы с Гришкой еще успели застать до воцерковления.

Возможно, тогда, глядя на подготовку к празднику, который был для всех, кроме нас, глядя на елку, гирлянды, старые игрушки, переложенные в коробках ватой, и новые китайские шары, Анька заподозрила, что мы не такие, как все. А, может, и нет. Запреты стопочкой уложились в ее голове, и она принимала все кругом, как данность. Мир — искушение, которому надо противостоять. В семь лет у нее неплохо получалось.

После обеда ко мне за парту подсел Петька. Одноклассники к декабрю привыкли или смирились с моим существованием. Я перестал быть изгоем, а история с милицией и больницей добавила мне особого шарма. На какое-то время я стал местной знаменитостью. Младшеклассники спрашивали Гришку, а правда ли из-за его брата приезжал участковый? Собственных стражей порядка село не имело, и милиционер прикатил прямо из районного центра. Такое событие, наверное, случалось только, когда кого-нибудь убивали. Старшеклассники же приходили поглядеть на парня, которого доколотили аж до больницы, и миролюбиво, засунув руки в карманы, говорили:

— Ты, если че, обращайся.

И стреляли глазами в хмурого Каланчу. В селе всегда мало событий, а в школе тем более.

Петька подсел и подтолкнул ко мне тетрадь.

— Помоги, а? Отец уроет меня, если я не справлюсь, — и доверительно шепотом добавил. — А правда, физик тебя крышует?

Я пожал плечами, потому что и сам не знал, но, как и обещал Петр Сергеевич, меня больше не трогали. А может быть те, кто был тогда с Каланчой, но чьи имена я не выдал, все-таки мысленно благодарили меня и радовались, что я такой праведный и святой.

Подсев морозным днем ко мне за парту, Петька так и остался моим школьным соседом. И даже стал другом. Он и научил меня курить.

***

Это получилось как-то само собой. Мы с Петькой шли после школы мимо тех самых построек разрушенного колхоза, где осенью меня мутузили. Петька достал из пачки сигарету и просто протянул мне. Я взял. Не зря же на малиновых листьях тренировался.

Петька зажег сигарету, и я приложился губами к фильтру, словно всю жизнь это делал.

Я лихо затянулся, набрав полный рот дыма, и спешно выдохнул.

— Фу, горечь какая! — поперхнулся я.

 Петька усмехнулся.

— Да не так, смотри. Ты дым вдыхай, не держи во рту, а то рак губы заработаешь, — и он, профессионально затянувшись, попытался выпустить колечко.

 Но у него ничего не получилось. Из-за ветра, конечно.

— Ты затягивайся и вдыхай, тогда губам ничего не будет, да и вкус почувствуешь по-другому.

Рак губы был сильным аргументом для нормальной затяжки. Я попробовал, поначалу закашлявшись, потом приноровился. От половины сигареты меня так накрыло, что метров сто я качался, как пьяный. Мир кругом расплывался, шатался, и рак губы уже не казался таким страшным. Петька посмеивался и поправлял мой маршрут, дружески отталкивая плечом от сугробов.

Курение казалось жуткой гадостью, но почему-то этим и пленяло. Статус, через страдание, как и все остальное в этом мире. Но да, я, и правда, почувствовал себя чуть круче (а, может, и не чуть), чем обычно, не смотря на штормовое предупреждение моего организма.

Скоро у меня появилась и собственная пачка сигарет. Благо в сельском магазине можно было купить все. Даже если тебе еще нет восемнадцати. Курили на переменах, курили по дороге домой.

Бабушка, бывало, подсовывала мне деньги на мороженое, а иногда я просто утаивал мелочь от сдачи, когда ходил за покупками. Не зря же я тащил все эти продукты пять километров до дома. Гришка хотел начать курить тоже, но получил от меня трепку — мелкий еще. Его я задабривал чипсами и сухариками.

Сигареты я прятал обычно в мастерской, среди инструментов, или между досок горбыля, сложенного в сарае возле туалета. А иногда просто, замотав в пакет, закапывал в сугробе по дороге домой. Что меня спалят, я не боялся. Как-то вошло в привычку вечно что-то утаивать, врать, изворачиваться, читать и есть втихаря. Так что сигареты стали просто очередным моим маленьким секретом от мамы.

Хотя тайной это было недолго.

***

Однажды, в конце зимы, когда я шел с Гришкой и Репьем до батюшки за Анькой, гордо смоля рядом с младшими товарищами, этот самый батюшка неожиданно выехал из-за угла на своем «Москвиче» и вперился в меня взглядом.

Он остановился и махнул рукой юным неразумным агнцам, чтобы садились в машину. Мы с Гришкой, оставив Репья, покорно загрузились в «Москвич» для прослушивания проповеди о вреде и греховности дьявольской травы.

Так мне добавился лишний постный день и отлучение от общего обеденного стола на год, а Гришке месяц дополнительных сто поклонов за укрывательство.

Мама демонстративно застелила клеенкой тумбочку в дальнем углу жилой для своего прокаженного сына. Правда, я что-то не чувствовал даже капелюшку раскаяния. Скорее злость на себя, лопуха. Быстро же меня спалили, валенка бестолкового! Бросать курить я, конечно же, не собирался. Дело-то было не в курении, а в том, что я расслабился и перестал осторожничать. Так еще узнают, что я читаю Брэдбери, вместо утренней молитвы, и ем котлеты в пост из мирской посуды в школьной столовой.

Но мама упорствовала рьяно, будто это был ее крест, а не мой. Даже в гостях у бабушки она не разрешала мне садиться в комнате за общий стол и оставляла на кухне. Бабушка первый раз удивленно вздернула брови.

— Наказан, — коротко сказала мама.

— И в чем он так провинился? — спросила бабуля. — Когда-то ты и меня пыталась отлучить от стола, у вас что, в религии вашей, брюхо — самое главное?

— Курит, — отчеканила мама так, словно я кого-то убил. — И да, кстати, откуда у него деньги на сигареты?

Бабушка промолчала, а мама торжественно унесла в комнату сковородку с жареными куриными ногами, оставив меня в компании картофельного пюре и соленого огурца. Правда, попробовав пюре, мама поняла, что не уследила за бабушкой — картошка оказалась с молоком. Мама вскочила, влетела на кухню, забрала у меня тарелку с пюре, и остались со мной только хлеб да пупырчатый. Но я не расстроился и даже немного торжествовал. Знал, что они сидят в комнате с этой сковородкой, и всем, кроме мамы, кусок в горло не лезет. А потом они смущенно будут давиться чаем и рулетом со сливками. В общем, радостный гостевой день превратился в унылые тягостные посиделки. И все дулись на маму, а не на меня. Я что? Я смиренно сидел на кухне и грыз огурец.

Да, моя епитимия доставляла хлопот и в церковном доме, и в гостях у Сашки с Толькой, и у Ольги. Да и вообще у нас же как-то принято жалеть сирых и убогих. А я как раз и был таким — грешным изгнанником. Моя одинокая фигура с тарелкой в дальнем углу вызывала сострадание и смущение. Тем более, почти никто не знал, за что я наказан, но подозревали какую-нибудь детскую шалость. Иногда мне казалось, что это на всех наложили епитимию, а я лишь орудие ее исполнения.

 Хотя вскоре все привыкли к отшельнику, а вот факт, что мой день рождения выпал в тот год на понедельник, был не очень приятен. Поститься в днюху — то еще удовольствие. А когда она сразу после Пасхи, и дома осталось еще много вкусного — еще печальнее.

Да и в целом весной мне стало сложнее, особенно когда мама прикупила книгу про доступные зеленые витамины.

Насчет этих самых витаминов ее просветила ответственная за стряпню в церковном доме Анна Трифильевна. Когда мы первый раз познакомились с этой женщиной, то целый день с Гришкой повторяли ее отчество на слабо по три раза, а кто сбивался, получал щелбан. Эта Трифильевна и рассказала маме, что, оказывается, многие сорняки (она называла их по-научному дикоросами) съедобны и очень хороши по весне, когда хочется свеженького.

Маме свеженького, конечно, сразу захотелось. Анька радостно поддержала идею — это ведь, как ее кукольный суп варить, из всего того, что во дворе под рукой, только в настоящей кастрюле. Так на нашем столе появилась закуска из одуванчика и сныти, зеленый суп, как будто в эту зелень плеснули кружку воды, и странные голубцы, завернутые вместо капусты в лопух.

— Сегодня у нас салат из крапивы и подорожника, — мама загнула уголок книги.

— Ооооо! Подорожник мы еще не пробовали! Может, он окажется вкусным! — была вся в предвкушении неунывающая Анька.

— Нам понадобится 200 граммов крапивы, — читала мама, — 20 листьев подорожника.

— А почему подорожник не в граммах? — спрашивал занудный Гришка.

— Я пойду собирать! — Анька–добытчица хватала пластмассовое ведерко из-под майонеза и устремлялась на улицу за будущей едой.

— А еще петрушка, укроп, растительное масло, два яйца, — мама оторвалась от книги. — Какой сегодня день? Воскресенье? Значит, Тиму яйца тоже можно.

В городском детстве у нас была морская свинка. Мы с Гришкой на прогулке во дворе выкручивали сочные розетки одуванчиков, прямо полностью цветы и листья охапкой, оставляя лишь белое от млечного сока основание. Свинка набрасывалась на принесенные одуванчики с аппетитом, благодарно похрюкивая, словно это было лучшее лакомство на земле.

Мне же одуванчики такими вкусными не казались. Тогда я и невзлюбил понедельники. Как же есть эту траву, когда даже ложку сметаны не кинуть и яйцо не покрошить? Хорошо, что понедельники до лета дни учебные, можно спокойно пообедать в школе за общим столом без всяких постов. Правда, частенько мама болела, и мы готовили еду сами. В эти дни прямо за процессом стряпни можно было поесть запрещенки и не получить подзатыльник.

***

Если еще вспоминать про еду, то как-то я попробовал соевое мясо. Занятная штука, и в пост можно. Этакая богообманка. Хотя мы, староверы, такое мясо не ели. Я тайно попробовал сам.

Это случилось весной. В школе делали стенгазету с фотографиями нас всех в мелком возрасте. Вся эта сентиментальщина — какими мы были и стали. Мои фотографии хранились в городе, во второй комнате, которую мы не сдавали. В ней иногда ночевали мама с Анькой, когда задерживались по делам, и хранились наши вещи.

 Как-то я отпросился уехать в город из церкви пораньше, чтобы забрать фотографии. Несмотря на выходной наша коммунальная квартира пустовала. День был хороший, и видно все разбрелись подышать теплым воздухом, оттаять после зимы.

Сложив фотографии в рюкзак, я собрался уже уходить, но остановился у двери нашей бывшей детской, прислушался — тихо — и наудачу толкнул. Не знаю, зачем я это сделал, но дверь поддалась, и я прокрался в нашу бывшую комнату. Тут было так же, как и при нас, и в тоже время все неузнаваемо изменилось. Вроде все тоже: кровать, диван, на котором спал Гришка, письменный стол, шкаф с книгами, те же шторы — голубые в мелкий цветочек, тот же коричнево-зеленый палас. Но вокруг чужие вещи. На спинке стула черное платье, на подоконнике девчачьи бутылочки и банки с косметикой, на кровати сиренево-розовое покрывало, на журнальном столике магнитофон и подкассетник со странным названием «Крематорий».

Странное чувство.

Как будто я умер.

Или как будто не было меня.

И в этой комнате всегда жил кто-то другой.

Я подошел к письменному столу и потянул на себя верхний ящик. Мой ящик. У нас с Гришкой был неписанный закон — ящик неприкосновенен. Его был вторым, а третий, нижний, принадлежал Аньке. Сестра хранила там раскраски, пластилин и другую свою детскую дребедень. Мы же складывали в ящики школьные принадлежности, тетрадки и секретики — школьные записки и жвачку, которую Аньке было нельзя, потому что она сразу проглатывала.

Теперь в этой комнате жил кто-то другой, для кого не существовало наших законов. Здесь жил кто-то с иным своим миром.

И этот другой питался соевым мясом. В моем ящике и лежал раскрытый пакет «со вкусом свинины». Я взял его и вытряхнул пару кусочков себе на ладонь. На вид они, и правда, напоминали высохшее мясо. Я, кончено, сразу стал дегустировать. Подержал на языке, и, когда мясные сухарики напитались слюной, я почувствовал вкус свинины.

Любопытно, конечно, какой-то боб выдает себя за мясо. За вкусовой одинаковостью прячется совершенно другой продукт. Но, когда не видишь и не знаешь, то словно свинину жуешь. Странно немного. И можно долго и красиво рассуждать о настоящем и поддельном, о том, что за одним может скрываться другое. Но вы ведь и сами все это знаете.

А я вернул пакетик с подделкой в ящик, стряхнул крошки мясной сои с рук об штаны и покинул свою бывшую комнату.

Глава 11

Еще до рождения Аньки, когда мы с Гришкой были совсем мелкими, то частенько дрались и ссорились. Мама всегда умудрялась припомнить каких-нибудь шапочных знакомых, о которых я никогда ничего не знал, в лучшем случае, имена, и пожаловаться, что вот у них дети дружные и во всем помогают друг другу.

Не то, что мы. Как кошка с собакой.

Я скептически оглядывал Гришку. Белобрысого прилипчивого Гришку, который всегда пытался увязаться за мной, воровал мои игрушки и прятал их под подушкой, ябедничал, визжал на весь дом, стоило его легонько толкнуть, и показывал язык. Правда, как-то на длинное его жало упала птичья какашка и отучила от нехорошей привычки (бог, видимо, все-таки есть). Так вот, возможно где-то и существовали дружные дети, но, видно, с ними просто не было Гришки.

Наша мама тоже была не так проста, как казалась, и однажды сменила тактику. Она оставила в покое чужих детей и стала рассказывать, как будет здорово, если бог пошлет нам сестренку. В это время бог, видимо, уже постарался, и Анька незримо, скрытая в мамином животе, присутствовала среди нас.

Сестренка, пятилетнему мне, показалась идеей здравой. Гришка, наконец, остепенится, перестанет называть себя маленьким, потому что в нашей семье появится кто-то слабее и нежнее его. Крошечная сестренка, которую нужно будет защищать, оберегать, учить азбуке и песенкам. Перед сном мы будем читать ей сказки (я уже умел тогда по слогам) и отвечать на бесконечные «почему». Она увидит свои первые снежинки и первые одуванчики. Мы разрешим ей кормить Дусю — нашу морскую свинку, и будем катать сестренку в коляске, словно большую куклу. Я всегда представлял ее в белом чепчике и с круглыми голубыми глазами.

Появление третьего брата мы даже не рассматривали. Как-то все сразу решили, что непременно нужна сестра.

И вот ее принесли — некрасивую, красную, сморщенную, кричащую. Сестренка? Этот комок скорее напоминал жуткого гнома. До Гришки доходило медленнее, а я вот, глянув на сверток, сразу понял, что игры с малышкой откладывается в далекое будущее, как и сказки, песенки, рисование. Зато по сто раз на дню раздавалось:

— Не беситесь, не шумите, говорите тише, выйдите в другую комнату.

Мир завертелся вокруг беспомощного хрупкого младенца, вообще ни разу не похожего на ту голубоглазую куклу из моих фантазий.

Изоляция в нашей старенькой многоэтажке была так себе, и мелкая гномоподобная Анька вечно просыпалась от шума верхнего соседа, который даже ходил так, что в нашей комнате тряслась люстра. Гном начинал завывать, а мама посылала меня просить соседа ходить потише. Я, сам еще недалеко ушедший от гнома, покорно шел и, глядя снизу вверх на огромного мужика-гору, шепелявил про тишину.

Он в ответ пожимал плечами и замечал:

— А что я сделаю? Скрещу на груди руки и притворюсь мертвым?

Мне эта идея казалась здравой.

Визжала Анька и ночами, а родители всегда слишком медленно шли ее утешать, споря, чья сегодня очередь вставать. Моя кровать как раз была у смежной с родительской комнатой стенки, и даже подушка на голове не спасала.

Соседи по коммунальной квартире тоже не были в восторге от новоиспеченного жильца. Дядя Юра все время шутил: «Теперь я знаю, что подарю вам на ближайший праздник. Очень нужный подарок!» Я не понимал о чем он: презентами с соседями мы не обменивались, и я был заинтригован и ждал, что же он такое подарит. Мама же сердито поджимала губы и спешила уйти из кухни в комнату. Когда же я доверительно спросил: «Дядь Юр, а что вы нам подарите на праздник? Я родителям не скажу. Честно!» Он захохотал и сказал: «Напальчник!». Чушь какая-то.

Соседка тетя Таня, которая ненамного была младше нашей бабули, всегда смотрела на Аньку, как на таракана, и тяжело вздыхала при этом.

 Но наша семья превосходила численностью и комнатами в квартире. Мы всегда, в отличие от остальных, обедали на кухне, в прихожей стояла батарея нашей обуви, а в ванной у нас была самая большая полка. Так что соседи чувствовали себя немножечко как бы в гостях и вскоре смирились.

Кроме криков и беспокойного сна наш персональный Гном раздражал еще тем, что постоянно в чем-то нуждался. Я вот тоже хотел велосипед, набор солдатиков, праздник на день рождения. Но Анька, как настоящая принцесса (хоть и Гном — гномья принцесса), требовала тысячу одежек, прогулочную коляску, ванночку и всякие бесконечные мелочи.

С Гришкой все было проще. Разница в два года идеально позволяла мне вырастать из вещей и передавать их брату: куртки, свитеры, штаны, резиновые сапоги, валенки. Ботинки же мои, к радости Гришки, долго не жили.

Приглядывая по поручению мамы за спящим в кроватке Гномом, я даже не думал, что из этого страшного красного нервного младенца вырастет наша кроткая, терпеливая молчунья Анька. Чудеса, да и только!

А она росла, и вот мне уже навязали выносить за ней горшок. Омерзительная обязанность. И еще играть с ней в ее примитивные скучные игры. А попробуй не поиграй? Будет ходить хвостом и глядеть щенячьими глазами. И бесконечное чаепитие кукол, бесконечное укладывание спать всех игрушек (включая наши с Гришкой машины), бесконечные дочки-матери.

Я слыхал, что некоторые девчонки подтягиваются за братьями, играют в войнушку, гоняют мяч и все такое. Анька была, как мама, беспомощная и нежная. Да и мы, честно говоря, не походили на крутых братанов.

А все больше напоминали Анькиных нянек.

В Сером Доме приходилось вставать раньше, чтобы заплести ее длинные волосы. Тяжело все-таки быть девочкой, особенно когда вера запрещает стричь лишние лохмы. Но колосок у меня получался вполне себе ровным и почти без петухов, не смотря на то, что детские тонкие волосенки жутко путались, и иногда приходилось чуть ли не рвать их в руке. Анька мужественно терпела. Наверное, после жизни земной станет святой.

Сестра вечно хворала, чуть ли не ежегодно лежала в больнице и не переставала шмыгать носом даже летом. Этот сопливый, красный, шелушащийся нос ужасно раздражал, особенно когда я нес сестру на закорках, и она хлюпала мне в ухо.

Бабушка Аньку недолюбливала, хоть и пыталась скрывать это.

— Снова!? — в ужасе воскликнула она, когда мамин живот предательски округлился. — На что жить думаете? Детей поднимать? Ты работать собираешься? А ораву девать куда?

— Мальчишки в садик пойдут… — промямлила мама, не смея сказать, что хотела нас скинуть бабушке.

— Дети еще и болеют. Часто, — процедила бабушка и словно сглазила Аньку.

Правда, казалось, в одно время, что она смирилась с будущей внучкой и даже спрашивала, не назовут ли маленькую Дарьей (в честь нашей бабули, конечно) или, почему-то, Алиной — цепляло ее это имя. Но мама решительно сказала, что бабушка когда-то назвала свою дочь, как хотела, и теперь она тоже будет выбирать имя сама, помощники ей не нужны. Бабуля недовольно зыркнула на маму, и я тоже. До этого разговора я любил на досуге придумывать имена для будущей сестры. Выискивал, конечно, самые витиеватые – Эвелина, Акулина, Виолетта. Но после маминых слов решил свои варианты оставить при себе.

Так Анька стала Анной. По святцам[9]. А бабушка, кажется, решила считать, что у нее только два внука. Словно боялась, что если привяжется к Аньке, то аист снова прилетит к нашей семье.

Я иногда задумывался, а что ждет Аньку в моем возрасте, в четырнадцать лет? Когда ее одноклассницы, эти маленькие пигалицы, станут выше, а юбки короче, когда они начнут говорить не о куклах, а о косметике, читать глянцевые журналы и обсуждать мальчиков. Анька будет ходить в платье ниже колена, блеклая, неинтересная, с томиком библии под мышкой. Сохранит ли она своих подруг? И что принесет ей первая любовь?

***

— Мам, а что такое «дисней»? — как-то спросила Анька после школы за обедом.

— По телевизору показывают, дикая штука, — отозвалась мама и нахмурилась.

— Но Анжи (она так звала Анжелу) смотрит, — прошептала Анька.

— Не знаю, что там смотрит твоя Анжи, но у нас телевизора нет, — отрезала мама.

 Правда, потом смягчилась и неожиданно добавила:

— Нет у нас денег на телевизор, он дорого стоит. Да и вредная штука, замусоривает мозги и портит глаза.

Через пару дней мы с Гришкой забирали Аньку из учительского домика, и сестра с горящими глазами выдала:

— А я смотрела дисней!

Мы с Гришкой переглянулись.

— Только маме не говори, а то она расстроится, — быстро сказал я. — У нас же телевизора нет.

Анька потухла и понурилась. Ложь ей давалась нелегко. Тем более, видно, она задумалась, что вот ходит к Анжеле и смотрит мультфильмы, а бедная мама не может. Тьфу! Как же сложно было всегда все скрывать!

— Да и не любит мама эти мультики, а ты смотри, — добавил Гришка.

Я хотел было ободрить Аньку, признаться, что мы у Репья тоже иногда смотрим телик, но решил все-таки не откровенничать с сестрой. Она пару раз сдавала нас совершенно случайно. Мелкая — что с нее взять.

Бывало, мы врали и Аньке. Сочиняли, что у нас еще по одному уроку и часок гостили у Репья. Смотрели телевизор, слушали музыку, жевали чипсы и пили колу. В общем разлагались, как могли.

Репей предвкушал, что скоро весенняя грязь подсохнет, и будем во дворе гонять мяч. Нас с Гришкой все устраивало и так. Мы сидели на диване, словно в кинотеатре. И вот тут, в небольшой комнате у Репья, среди огромных роз на ярких обоях, мы как раз и отдыхали душой, а не в церкви.

Потом мы неохотно выдвигались за Анькой. С появлением мелкого Анатольевича, сестра стала желанным гостем в доме Кусочковых. Матвеюшка любил ее, а она качала его, корчила смешные рожицы и пела нехитрые песенки.

Как-то Анька, крохотная и худенькая для своих лет, серьезно посмотрела на нас с Гришкой снизу вверх и сказала:

— Спасибо вам большое!

— За что хоть? — озадаченно спросил Гришка.

— Что вырастили меня! Это ужасно трудно, — и Анька уж очень по-взрослому вздохнула.

Мы с Гришкой переглянулись. До этого я как-то мало задумывался о новом члене семьи священника. Временами, конечно, мы наблюдали это сокровище и тайно с Гришкой показывали друг другу воображаемые рвотные позывы, когда Кусочков начинал неожиданно напевать, пожирая глазами сына:

— Матвеюшка, сыночек мой! А я твой папенька! — то ли потеряв от счастья голову, радуясь позднему долгожданному ребенку, то ли сам себе, доказывая родство с этим маленьким человечком.

— Ты только Матвея не таскай, надорвешься! — предупредил я Аньку.

Анька дернула головой, будто кивнула. Я понимал, что если матушка Варвара попросит, то она не откажет. Гришка искоса глянул на Аньку и засвистел себе что-то под нос.

Если честно, то брат и сестра частенько выводили меня из себя. Когда они в чем-то нуждались, то бежали ко мне, раскрыв рты, как птенцы, а чуть сделаешь замечание, тут же вопили: «Ты не папка!». А я и не хотел быть им папкой. Я хотел тоже быть маленьким и слабым, хотел, чтобы меня оберегали, защищали, решали, ну или хотя бы помогали решать, мои проблемы, давали советы. А приходилось следить, поддерживать, утешать. И да, мне иногда было обидно, что я самый старший. Но бывало, я слишком ретиво изображал из себя этого самого старшего. И случались моменты, за которые мне до сих пор стыдно.

***

Гришка боялся темноты. И вроде в Сером Доме уже было не время и не место и других забот хватало, а он все-таки упорно боялся. Частенько вечером просил сходить с ним до нижнего этажа, где в крытом дворе стоял отдельный домик туалета. Ладно, мелкая Анька, но Гришке же исполнилось двенадцать!

— С ума сошел! — бубнил я. — До армии в туалет с тобой ходить буду?

Тогда брат распахивал дверь нашей жилой и мчался по темному коридору до выключателя. Потом кубарем слетал по лестнице, и свет зажигался внизу. Причем свечка или фонарик его не устраивали.

— От их крохотного света еще страшней и больше теней! — говорил он.

Как-то поздним вечером, в крещенские морозы, когда мама и Анька уехали в город, мы экономно протопили, сберегая нашу скромную кучку дров, и сидели в свитерах, читали в тишине, прижавшись спинами к теплому боку печи. Было хорошо, тихо и уютно. Пока Гришке не приспичило.

— Тим, сходи со мной! — как всегда начал брат.

Но отлепляться от печи и тащиться в холод по чужой нужде совсем не хотелось.

— Ну, хватит, Гриш! — возмутился я. — Иди уже, а то обоссышься!

Гришка сокрушенно вздохнул, встал, распахнул дверь жилой и выскочил в темноту. Брат исчез, а холод ворвался в нашу еле теплую комнату. Видно Гришка решил, что и при минусе спать неплохо, моложе выглядеть будем. Я взбесился, вскочил и специально страшным басом закричал в темноту: «Гриии-гооо-рииий!».

Брат в это время был где-то на лестнице, на пути ко второму выключателю. Он мгновенно влетел обратно, жутко бледный. После этого несколько дней у него дергался глаз, а мне было ужасно стыдно. И стыдно до сих пор. В такие моменты я думал, а как поступил бы папа, что он сказал бы Гришке? А мне?

Между собой мы никогда не вспоминали папу, не обсуждали его. Для нас он был предателем. Изменил маме, нам, вере.

Иуда.

Такая репутация сложилась у папы в нашей семье.

Хотя Иуду мне всегда было жалко. Петр вот тоже три раза отрекся от Христа, и ничего, его до сих пор все любят.

А еще вспоминалась история про безымянного друга, который с мечом пытался защитить Исуса от первосвященников, но был остановлен словами Христа, что тогда Писания не сбудутся. Вот это место не давало мне покоя. Писания. Ведь Исус все знал заранее, знал всегда, чем все закончится. Так что, Иуда тоже действовал ради Писания? Такая у него была роль? Исполнить черную работу?

В общем, когда я думал об Иуде, голова моя пухла, словно я гнался за хвостом правды, а он все время ускользал от меня. Исус обещал на тайной вечере, что в следующий раз будет пить с апостолами вино уже в царстве отца своего. А Иуда там тоже ведь был… Получается, что эти слова были обращены и к Иуде? И что Иуда исполнил свою страшную роль и теперь тоже в раю? Он взял грех на себя, чтобы все получилось так, как должно?

Ох, непонятно.

 Зато сколько перлов сейчас об Иуде, впору заводить блокнотик и коллекционировать.

Нельзя носить галстук — Иудина удавка.

Нельзя креститься «щепотью» — Иуда щепотью соль брал.

Почему осина все время дрожит? Иуда на ней повесился.

И пост по средам — потому что в среду Иуда предал Христа.

Как будто он предавал его каждую неделю, каждую среду, целую вечность. Не слишком ли большое наказание? И где же хваленое милосердие?

Вот и в нашей семье все плохое валилось на папу. Как будто каждый день он снова нас предавал. Жизнь разделилась не до воцерквовления и после, а до папиного ухода и после. Мы не общались с ним. Весь наш папа был в небольших алиментах, которые мама получала каждый месяц (исправно отдавая десятину Кусочкову).

И я подумал, что после того, как папа ушел из семьи, я ведь больше не виделся с ним с глазу на глаз.

Не слышал его версию.

И я захотел встретиться с папой. 

Глава 12

Весной рыжий Иван из нашего прихода предложил маме купить козу.

Ивана я не особо любил. Он был придурковатым. Не в смысле дурак или блаженный, ну вы понимаете, просто шутки у него были дурацкие, плоские. И что матушка Варвара в нем нашла?

Той весной он прозвал меня дядей Васей и, даже, когда уже все позабылось, временами окликал:

— Привет, дядь Вась!

Гришка дико радовался и начинал повторять: «Дядь Вась!», пока я не напомнил ему про голубиную какашку на языке и не пригрозил, что расскажу Репью и остальным.

Семья неудачников. Гришке на язык голубь накакал, а я провалился в ледяную воду.

 Когда я примчался весь мокрый, стучащий зубами, с испуганными глазами — ни слова упрека я не услышал — жив, и хорошо! Потом, конечно, всех отпустило, и посыпались шуточки. Особенно про ту часть истории, которая казалась ужасной только мне и юмористичной для всех остальных.

Все произошло в начале весны, в воскресенье. Мы ждали автобус и гуляли недалеко от церкви: вся орава — я, Гришка, Анька, Сашка, Толька. Путь вывел нас к небольшому ручью, который мы звали просто Речка-говнотечка, и все мы высыпали на лед, — шикарная ровная дорога среди кустов. Но, то ли весенний лед уже был не тот, или, скорее всего, я случайно нашел затянувшуюся прорубь — под ногами треснуло, и я Титаником пошел ко дну.

На этом моя история (не про реку, а вообще) могла бы неожиданно оборваться, но под ногами оказался старый, ушедший под воду, причал. Благодаря ему я бултыхнулся только наполовину и сразу тюленем стал выкарабкиваться, кроша корку льда, похожего на сахарную глазурь.

Лед кругом мгновенно покрылся трещинами, и все остальные в ужасе побежали на берег. Хорошо, что ума хватило не заходить далеко, так что я, как ледокол, пробился на сушу.

Четверо сухих товарищей и один мокрый с криками устремились к церковному дому. Там меня сразу подхватили, раздели, обтерли, напоили чаем с малиновым вареньем, накапали маме валерьянки. И тут оказалось, что все — и обувь, и штаны, и куртка, — все промокло. А запасной комплект я, конечно, не брал. Да и не было у меня второй куртки и еще пары ботинок.

 Тут на выручку, будь он неладен, пришел сторож Василий, который сидел на своей кровати и наблюдал, как женщины хлопочут вокруг меня. Он кашлянул и заметил:

— Могу одолжить свою одежду. Великовато, конечно, но до города доехать…

В классе я был самым худым, а по сравнению с крупным сторожем Василием вообще казался мальчиком с пальчик. Но делать нечего. Меня нарядили. Большая клетчатая фланелевая рубаха, гигантские грубые джинсы, которые я крепко стянул на талии поясом, огромная дутая куртка и сапоги, словно лыжи.

Мне казалось, что я ростовая кукла, которых обычно приглашают веселить детей, и они приходят в огромных плюшевых костюмах.

Про трагичную часть истории уже все забыли (а для меня она только начиналась) и теперь посмеивались, разглядывая мой наряд. Даже мама тихонько хихикала в кулачок. А Иван гоготал от души.

—Дядь Вася, что-то ты схуднул!

Вот таким пугалом поехал я обратно. Глядя только перед собой, я быстро забрался в автобус и, ни на кого не смотря, устроился на заднем сиденье с остальными. В руках у меня был огромный пакет с мокрой одеждой. Гришка, крайне недовольный, нес второй пакет с курткой.

— Ма, мне поехать в квартиру? — попросил я.

— Зачем? — не поняла мама. — Туда-сюда мотаться по городу? Пересядем на наш автобус, быстрее попадешь домой.

— Я в таком виде в деревню не поеду, — мрачно возразил я.

Мама в этот раз решила не спорить и пожала плечами.

— Но у тебя же одежды там нет, — недоуменно сказала она.

— Есть. Та, которая дожидается Гришку. Лучше на размер меньше, чем на десять размеров больше.

Мама отдала мне ключ, и на остановке, в городе, семья осталась ждать рейсовый автобус до села, а я на маршрутке поехал в квартиру.

Конечно, по закону подлости во дворе я встретил Полину — мою бывшую одноклассницу. Она была фифой и самой красивой девочкой в классе. Полина жила в соседнем доме, и мелкотней мы даже играли вместе. Пока она не превратилась в красотку.

Невезуха, конечно, столкнуться именно с ней в костюме, словно я тренировал служебных собак. Но я, в общем-то, даже не удивился. Если бы я подъехал к дому на лимузине, например, то тогда бы точно не встретил бы ни души. А стоило явиться, одетым, как бомж, и вот, пожалуйста — первая красавица школы передо мной.

Полина прошла мимо, недоуменно косясь, и я поздоровался:

— Привет.

— Привет, — пробубнила бывшая одноклассница, тряхнула гривой волос и быстро скрылась за углом.

Дома я переоделся, найдя даже что-то более-менее сносное, выпил чая, одолжив пакетик у соседа, и двинулся в село.

Вот такая история.

С тех пор Иван стал звать меня дядей Васей и гоготал при каждой встрече этой шутке, как в первый раз.

***

Этот самый Иван и продавал маме козу. Козье молоко у нас пила Анька для здоровья. И мама тоже, когда болела. И мы с Гришкой в скоромные дни. Раньше молоко мама покупала у семейства Лехи Каланчи. Но после того легендарного заявления в милицию Рая Петровна с нами не разговаривала — как это так, ее мальчика поставили на учет из-за этих приезжих? Не смогли по-мужски разобраться. Так что козьего молока с тех пор мы не видали.

Анька запищала от радости, когда услышала про козу. Это не обычная там кошка или собака, или даже морская свинка. А настоящая коза! Ее так здорово будет пасти в заброшенном поле, а она, в благодарность, напоит всех молоком. Прямо, как в сказке про семеро козлят: «Ваша мама пришла, молока принесла». Правда, у нас «козлят» было всего трое.

Глядя на Аньку, я вспоминал, как мы с Гришкой семь лет назад так же восторженно ждали сестренку, фантазируя радости и не заботясь о трудностях. Теперь я повзрослел, поумнел и подозревал, что доить и ухаживать за козой, скорее всего, придется мне. Анька-дюймовочка точно не сможет с ней справиться, разве что только кататься, как на лошадке. Мама… Этот товарищ как всегда ненадежен. Но Анька всегда так радовалась, когда делилась мечтами о козе. Да и я, в свое время, не смотря на все проблемы, ни разу не пожалел о сестренке. И с козой тоже справимся. Мама, Анька, половина Гришки (все-таки Гришка самостоятельнее остальных) — что я еще не смогу козу потянуть? Пффф!

Мама порхала вместе с Анькой, придумывала, где поселить нового жильца, мечтала о самодельном твороге и даже купила книгу по животноводству. Ладно, хотя бы в теории кто-то в нашей семье будет знать о козах.

И вот к маю Иван привез нашу покупку вместе с приданным — мешком комбикорма и несколькими мешками сена. Коза была грязно белой, с сережками на подбородке и звалась Снежинкой. Она была глупа, вредна и бодлива. В общем, имела все основания быть проданной.

Я уже упоминал как-то, что на первом этаже Серого Дома находилась баня. Пол и потолок в бане прогнили (поэтому одна из комнат на втором этаже стала хранилищем хлама), и мы ей (и баней, и комнатой) не пользовались.

В предбанник мама и определила козу. Коридор в доме был сквозной, так что Снежинка попадала в свои апартаменты через персональную дверь, и не приходилось вести ее мимо кухни. Гришка кинул в один угол охапку сена, я занес ведро воды — вот и обустроили нехитрое жилье.

Иван сразу показал мне, как доить Снежинку. Сначала предлагал маме, но та замахала руками:

 — Ой, я ее боюсь! — и беспомощно глянула на меня.

— Я попробую, — вздохнул я.

— Неси теплую воду, — распорядился Иван.

 Сначала он помыл вымя и насухо вытер фланелькой.

— Кремом руки смажь и ей соски, немного помассируй вымя, — учил бывший хозяин козы.

Все семейство стояло рядком и серьезно глядело на меня. Я собрался духом и присел на корточки рядом с козой.

Вымя было упругим, теплым и надутым от молока. Я осторожно стал мять этот разбухший розовый в черных пигментных пятнах шар. Вымя казалось резиновым на ощупь и напомнило мне, почему-то, грушу для клизмы.

— Первую струйку сцеживай отдельно, а потом уже дои в ведро. Слегка тяни и выжимай, как губку, — подсказывал Иван.

Сначала я дико боялся, конечно. Осторожно сжал в пальцах и потянул сосок.

— Сильнее, увереннее, — наставлял Иван.

Снежинка почуяла чужие дрожащие руки и начала суетиться, перебирая копытами.

— Сейчас мы ей комбикорма дадим, — решил Иван.

С козьей едой дело пошло чуть лучше. И вот первая струя молока звякнула о дно ведра. Молоко, мне казалось, никогда не закончится, и тонкие струйки все стреляли и стреляли в ведро. Правда, его от этого почему-то не прибывало. Но литра два, совместно с Иваном, мы все-таки добыли.

— Смотри, выдаивай полностью, а то мастит будет, — предупредил Иван.

Потом он сунул мне кусок органзы и показал, как процедить молоко.

Так я стал козьей дояркой. Или дояром? Есть такое слово?

Мама забрала банку с молоком на кухню, чтобы тут же всем разлить по кружкам, а Иван ободряюще хлопнул меня по плечу.

— Продержись до выходных, дядь Вась, там встретимся в церкви. Это поначалу сложно, потом освоишься, будешь на автомате кормить, ухаживать, в поле выводить и доить с закрытыми глазами.

Я отер вспотевший от пережитого лоб и кивнул.

В пост молоко доставалось только Аньке и иногда маме, а в обычные дни мы с удовольствием пили все. Сначала кипятили, а потом перешли на сырое. Или варили кашу. Мама даже несколько раз делала творог.

Днем я или Гришка выводили козу на веревке в дикое поле, вбивали колышек и оставляли пастись. Ну как пастись — коза вечно наматывала веревку на колышек и блеяла на всю округу, моля о спасении.

А позже, когда трава стала вызревать, я брал у Арсеньевых косу, и всей семьей мы потихоньку заготавливали сено, досушивая его в комнатах и коридоре.

 Мы с Гришкой переселились в летнюю комнату и спали прямо на сене, кинув поверх одеяла. Сухая трава пахла солнцем, землей, жизнью. Сено, наверное, одна из лучших вещей на земле.

 Когда скошенная трава окончательно высыхала, я брал старую простынь и наваливал в середину сено. Мама подавала мне уголки простыни, и я, схватив в руку все четыре ушка, изворачивался, закидывал котомку с сухой травой на спину и отправлялся на нижний этаж, в баню, которая теперь стала сеновалом. Следом за мной пыхтел Гришка с такой же поклажей.

Но коза у нас прожила недолго. К осени вымя Снежинки воспалилось, стало горячим, а при дойке я как-то обнаружил кровь. Вызвали ветеринара.

Здоровая, крепко сбитая тетка-ветеринарша прикатила на «Урале» с коляской, из которой достала свой рабочий чемодан.

— Мастит, — сказала она, глянув на вымя.

— А с чего? — тихо спросила мама, испуганно глядя на большую умную тетку.

— Плохо доили, — покачала головой ветеринарша и с укором покосилась на нашу худенькую слабосильную маму.

А я стоял позади, рассматривал козьи шарики на полу и чувствовал, как мне становится жарко от стыда. Доил ведь я.

Ветеринарша прописала лечение и уехала. А мама стала раздумывать, что теперь делать дальше. Она уже наигралась в козу, да и новый учебный год был близко, а, значит, все козьи процедуры ложились на нее.

— Я и сама на ногах не стою, куда мне еще больная коза? Завтра поедем в церковь, попрошу Ивана зарезать, — решила мама.

Мы покосились на Аньку, но сестра эту новость восприняла стойко. Красное разбухшее вымя говорило само за себя.

— Ей больно, зря мучается, — объясняла Аньке мама.

Сестра хмурилась и молчала. Только раз спросила:

— Мам, а Исус заберет Снежинку к себе в рай?

Мама не ответила и только усерднее загремела посудой.

***

Иван вздохнул, узнав о несчастиях козы.

 — Что делать, плохой опыт — тоже опыт.

Он не стал тянуть, приехал на следующий день и сделал свое дело, а потом позвал меня помогать разделывать тушу. Я бы не сказал, что Снежинка мне нравилась, но видеть ее поверженное тело все-таки было довольно стремно.

Я помог снять шкуру, разобрать потроха и порубить тушу. Вся некондиция, голова и копыта достались псу Костиных. Иван взял свою долю и уехал. Часть козьего мяса Гришка отнес Кусочкову, часть отвезли потом в церковь, но и нам тоже что-то все-таки перепало.

Мама кинула на забор козью шкуру сушиться.

— Вот моя шуба такая ведь теплая и ноская. Что добру пропадать, пусть посохнет, а потом выделаем, — решила мама-оптимистка.

Я боялся, что Аньку хватит удар, когда она увидит сохнущие остатки Снежинки. Но сестра казалась спокойной. Да и я уже сам не мог отождествить этот, похожий на коврик, большой кусок меха с нашей козой. Раз только заметил, как Анька стоит у забора, заведя ручки за спину и сцепив пальцы в замок. Постояла и ушла. Видно прощалась.

Козья шкура, словно белый флаг поражения, довольно долго болталась на заборе, пока не вытянулась. Тогда я закопал ее в поле.

Анька кушать козу отказалась, да и нам остальным козлятина не понравилась — жесткая, со странным специфическим запахом. Но в котлетах и супе все ушло. У нас еда не залеживалась.

Глава 13

Мне четырнадцать.

Я осознал это не в свой апрельский день рождения, и даже не когда забирал паспорт, а только почти через два месяца, в конце учебного года. Я вдруг понял, что пролетят летние каникулы, и я перейду в девятый класс. Эта истина неожиданно взошла солнцем над прогнутой крышей Серого Дома — мне осталось жить тут всего год! А потом я могу вернуться в город! Поступить в техникум и жить в родной коммунальной квартире.

Как-то об этом я и сказал маме за ужином.

***

В деревне начался сезон «копай-сажай». Матушка Варвара с мелким Анатольевичем на руках как никогда нуждалась в нашей помощи.

Я недавно прочитал «Хижину дяди Тома» и представлял, что мы выкупаем раба (Аньку, которая иногда дожидалась нас из школы у Кусочковых). Зимой раб выкупался за расчистку дорожек от снега, весной же рабы дорожали, и приходилось вкалывать больше — копать грядки, носить навоз, поливать земляные лунки. Матушка Варвара тут же боронила, сеяла семена, высаживала рассаду. Анька на лавке под зацветшей яблоней развлекала Матвеюшку.

— Учитесь, перенимайте опыт, — говорила матушка Варвара, быстро, но аккуратно раскладывая во влажной канавке горошинки семян. — Вам теперь на земле жить. Увидите, как семена превращаются в овощи.

Как будто мы приехали из какого-то мегаполиса и видали до этого только пластмассовые суррогаты в супермаркете. Даже без дачи я, в общем-то, представлял, как растут капуста, зелень, огурцы. Ничего интересного, знаете ли.

Матушка Варвара ловко закапывала семена небольшими грабельками и переходила к следующей борозде, которые впереди нее поливал Гришка.

А вообще матушка Варвара была очень красивой. В храме, когда она наряжалась в сарафан и платок, то словно сходила со страниц русских сказок. На круглом лице даже без косметики ярко выделялись серо-голубые глаза в длинных ресницах и полные губы. А курносый нос в мелких коричневых веснушках добавлял ее образу милого озорства. Волосы, конечно, матушка Варвара прятала под платок, но на висках иногда выбивались золотисто-каштановые кудряшки. Ни ребенок, ни церковные заботы, ни жизнь на земле не портили ее красоту. Домовитой мышкой она поспевала везде и всегда оставалась легкой, веселой, с живым взглядом. Правда, в этом ее взгляде не было теплоты, она словно сияла изнутри сама для себя.

***

Зимой иногда я с Анькой ждал Гришку из школы у Кусочковых. Брат же жутко боялся темноты, а в декабре солнце пряталось рано, если вообще выглядывало. Гришка слезно просил не уходить домой без него. Честно говоря, лазить в сумерках одному не хотелось и мне. Да и в холодное время года ждать Гришку из школы в доме священника было даже приятно. Матушка Варвара оставляла меня в своей комнате, и я занимался уроками… вернее, делал вид.

У Кусочкова с женой были разные комнаты. Логово отца Анатолия больше напоминало рабочий кабинет с кроватью. У матушки Варвары же было уютно, рядом с постелью стояла кроватка Матвеюшки, а в противоположном от икон углу находилась полочка с книгами. Ага. Я сразу изучил эту полочку. Любовные романы и истории про Тарзана — вот что хранилось на ней.

Я потянул наугад одну тонкую книженцию и уставился на обложку с кудрявой красногубой блондинкой, обнимающей загорелого мачо. Я раскрыл книжку на середине и прочитал несколько страниц. Потом воровато огляделся и, подошел с книгой к столу и закопал ее в учебники. Тайно читать приходилось не первый раз.

Так временами я и делал уроки в комнате матушки Варвары.

Я не задумывался тогда о странном книжном выборе жены священника, не гадал, а знает ли об этих книгах Кусочков и сколько земных поклонов необходимо добавить к вечерней молитве, чтобы спокойно перед сном читать такие истории. Тогда я не задавался этими вопросами, я просто тихонько выбирал очередной томик и погружался в легкие приятные истории персонажей, которые, в отличие от классических героев, меньше стремились страдать, а больше любить.

Такое чтиво не найти в летней комнате москвичей или в школьной библиотеке. Проглатывалась книжка за пару часов. Матушка Варвара заглядывала в комнату: «Гришка пришел!» — и удалялась, давая мне возможность собрать письменные принадлежности и вернуть книгу на место.

Интересно, догадывалась ли матушка Варвара, что нам с ней нравится одни и те же книги?

Раньше я думал, что такая красавица нашла в Кусочкове? Да и моложе его она была лет на десять. Потом подслушал разговор прихожанок в церковном доме и узнал, что вывез Кусочков ее из какой-то глуши. Приезжал он за старшей сестрой, а понравилась младшая. Выдавать Варвару вперед сестры не собирались, но Кусочков умел убеждать людей и все-таки своего добился. Вот и весь выбор. Не такие большие староверские общины, чтобы выбирать, а у Кусочкова дом вот, быт, все налажено. Чем не муж?

Матушку Варвару я не особо любил. Не мог я любить ее только за красоту, хотя иногда (каюсь) искоса поглядывал на нее, когда она наклонялась над грядкой. Да и Гришка вроде бы тоже.

***

Отягощенные огородным опытом, от которого ныли руки-ноги-спина, мы возвращались домой. В жилой, в красивой коробке на комоде, дожидались собственные цветные пакетики семян, которые мама любовно прикупила в городе. А на подоконнике вытягивалась рассада, излишки которой за труды отдала матушка Варвара.

Мама перед домом, вооруженная штыковой и совковой лопатами, снимала дерн в попытках сделать грядку.

— Что так долго? — пробурчала она, распрямляясь и поправляя съехавший на глаза повойник.

— Так матушке Варваре помогали, — беспомощно развел руками я.

Гришка рядом кивал, и даже Анька сурово качала головой.

Мама кончиком лопаты вяло разбивала земляной ком прямо у подола длинной юбки, думая видно, что где-то что-то пошло не так. Она же сама надеялась на помощь, когда переезжала в деревню, а получилось, что теперь ковыряется в земле одна.

Но киснуть было не время, сама же наказала помогать Кусочковым. Поэтому мама вздохнула и сказала, словно подбадривая саму себя:

— У матушки Варвары Матвеюшка еще совсем малыш. Правильно, надо помогать. С маленькими трудно. Мойте руки, сейчас ужинать будем.

Я смотрел на нашу худенькую маму, сложившую на черенке лопаты руки-прутики. Она ни капли не походила на юркую, живую, стройную матушку Варвару. Я смотрел на нее и думал, как она, такая хрупкая и слабая, решилась переехать на край света с тремя детьми?

Рядом, в ежике молодой весенней травы, уже чернело небольшое рыхлое пятно ее работы — все-таки потихоньку справлялась без нас.

И ей, правда, все это нравится? Ей все это нужно?

Мама бросила лопату и пошла за Анькой и Гришкой в дом, вытирая руки о рабочую юбку. Для себя я ответ знал — это не мое. Тогда я и понял, что потерпеть осталось всего лишь год.

Об этом я и сообщил за толченой картошкой и тушеными овощами.

— Мам, мне на следующий год поступать же, — сказал я будничным тоном, словно просил передать солонку. — Какие у нас техникумы в городе есть?

Мама застыла, не донеся кусочек морковки до рта, закатила глаза к потолку, прикинула и сказала:

 — Куда ты торопишься, еще десятый и одиннадцатый.

— Здесь, в деревне? — все тем же скучающим тоном спросил я. — Какое образование? Уж лучше сразу в техникум.

— А как же мы? — прямо сказала мама уже со слезами в голосе. — Ты нас хочешь бросить?

Гришка и Анька глядели на меня с ужасом. Они не задумывались об этом: придет время, и все мы покинем родительское гнездо. Год мне осталось коротать или три, но время пролетит быстро, и я умчусь. Потом Серый Дом покинет Гришка, и останутся мама с Анькой одни на краю поля.

Я уткнулся в свою картошку, решив отложить щекотливую тему на потом. Буду по чуть-чуть приучать маму к этой мысли. Вода камень точит. Но вечером я заметил, как мама переложила из ящика с документами мой новенький недавно полученный паспорт в свою сумку. Словно я прямо сейчас собирался бежать. Стало обидно.

Через пару дней, когда мы с Гришкой сидели за уроками, а мама за шитьем, она неожиданно сказала:

— Нужно перебираться в село.

На короткий миг этот Серый Дом мне даже показался уютным (а зачем менять шило на мыло?). Анька, которая сидела у окна и мастерила одежку для куклы, поглядела на маму. Гришка тоже насторожился.

Я первый осторожно спросил:

— Зачем?

— Так ты когда-нибудь уедешь, Гришка тоже, как Анька будет одна до дома ходить? А еще в магазин надо, в больницу. Пора уже поближе к людям выбираться, да и невозможно постоянно жить у чужих людей. Двух наших городских комнат должно хватить на покупку небольшого дома.

И мышеловка захлопнулась. Да, я знал, конечно, что существуют общаги. Мне, как ребенку из многодетной семьи, наверное, было положено бюджетное место в техникуме и койка. Но все-таки наши комнаты, словно якорь, держали меня за город. В паспорте было написано, что проживаю я в городе на такой-то улице, а не в заброшенной деревне не пойми где. Но теперь якорь отрезали, и мой корабль уплыл в поля.

Фраза про техникум словно запустила невидимые механизмы. В субботу, в церкви, даже Кусочков смотрел на меня как-то странно. Видно мама нажаловалась, пересказала наш диалог. И почему-то меня не оставляло предчувствие, что отец Анатолий что-то задумал.

Глава 14

Староверы не любят, чтобы их так называли, и сами считают староверами язычников. Определение «старообрядцы» тоже не признают. Они зовут себя, конечно, православными. А тех других православных, которых большинство, кличут никонианами и жутко не любят их. Они же предатели истинной веры. Вообще, мне кажется иногда, что вся эта вера замешана на сплошном предательстве. Как предал Иуда Христа, так с того времени и пошло, что время от времени кто-то да предает.

Но это моя история, так что нашу общину буду звать староверской, потому что из всех трех вариантов — это самое короткое слово, быстрее пишется.

Так вот, наши староверы не приветствовали любовь и браки с предателями: никонианами и другими простыми смертными. Я получил паспорт, мама нажаловалась отцу Анатолию, что мальчик растет, и Кусочков по-другому взглянул на меня. Жених появился — пора сватать, надо же общину расширять.

Сначала он, правда, возвел меня в ранг помощника. Пришло время летних каникул, и Кусочков видно решил, что если буду при деле, меньше в голове останется места для всяких техникумов. Поэтому я ездил с ним освящать дома, помогал разжигать кадило, держал сосуды с миром и святой водой, читал евангелие на службе.

 Моя первая потенциальная невеста жила в городе, звалась Татьяной и была на год старше меня. В церковь она иногда приезжала с бабушкой, скорее, как сопровождающая, но на это закрывали глаза.

Татьяна была девушкой крупной, крепкой, высокой, с русой длинной косой. Такая, наверное, в том веке, в котором мы застряли, была бы первой красавицей на деревне и не знала бы отбоя от женихов. С такими руками только в поле работать да останавливать коней на скаку.

Но я вот вовсе не был богатырем, и особенно это бросалось в глаза рядом с новой подругой.

Время от времени, чаще по большим праздникам, Татьяна приводила бабушку из соседней деревни на службу. Бабушка обычно оставалась еще и на утреннюю службу, а Таня уходила поутру обратно, кормить курей. С ней я здоровался сухим «привет» и даже имени ее долго не знал.

Отец Тани на службах не появлялся, но старой матери потакал. И вот однажды мы с Кусочковым приехали освящать квартиру Таниной семьи. Дверь открыла сама она.

— Тима-Таня, — представил нас отец Анатолий сразу с порога.

Я вгляделся в блин лица, вспоминая, где уже его видел. Ах да, в церкви.

— Пообщайтесь, а я займусь обрядом, — приказал Кусочков.

Как и многие парни, я туговато соображал, когда дело касалось противоположного пола. Я не понял, почему должен праздно болтать с этой Таней, а не быть на подхвате, как обычно. Но потом решил, что Кусочкову, видно, без свидетелей нужно побеседовать с Танином отцом, совершенно не догадываясь, что на самом деле все затеяно ради меня (и будущей староверской ячейки). Таня смущенно кашлянула, заморгала светлыми голубыми глазенками и сказала:

— Ну, пойдем пока в мою комнату.

Я скинул кеды, сунул ноги в гостевые тапочки и поплелся за русой косой. Таня открыла дверь, пропуская в свою берлогу. Правда, комната оказалась совершенно девчачьей, неуютной и неинтересной, с пыльными куклами и мягкими мишками на полках, с косметикой на комоде и плакатами каких-то звезд над кроватью. А в углу, на большом столе, формой похожем на застывшую волну, стоял компьютер.

— А тебе не запрещают? — присвистнул я, садясь на черный крутящийся стул.

— Что? — не поняла Таня. — Компьютер, что ли?

— Ну да, богомерзкая вещь, все такое.

— Я же порнуху на нем не смотрю, — хихикнула Таня и тут же покраснела, сама смутившись своих дерзких слов.

Она быстро добавила:

— А у тебя, что ли, нет компа?

— Нет, — признался я и пожал плечами.

Не первый раз я уже замечал, что кому-то в общине разрешалось больше, а нам, кажется, меньше всего. И я начинал задумываться, а от кого на самом деле исходят все запреты? От церкви в лице отца Анатолия или от мамы?

Мне бы задать этот вопрос Кусочкову, но на обратной дороге я никак не мог подловить нужный момент. Как будто язык прирос к небу. Я все прокручивал в голове фразу, но так и не решился ввернуть в разговор свои несколько слов.

Зато вечером я поделился увиденным с мамой. Она с Гришкой высаживала худые и бледные, вытянувшиеся на окне, помидоры, которые почему-то неприятно напоминали мне меня. За сезон мы снимем потом всего несколько маленьких зеленых томатов, которые заберет Анька для кукольного супа, а съест сама (первые выращенные помидоры же!), устроив нам беспокойную ночь.

Мама разогнула спину и сказала:

— Какая у Тани семья, такое и воспитание. В церковь не ходят, а дом освящают. Вся надежда на бабушку. Таня девочка спокойная, хорошая. Не в родителей пошла, а в нее.

В ту субботу Таня после долгого перерыва явилась с бабушкой в церковь. Она махнула мне, я кивнул и поспешил ретироваться. Гришка двинулся за мной:

— Я что-то пропустил? — задышал он мне в ухо.

— Эта та самая Таня, у которой комп. Ну, помнишь, я рассказывал? — отмахнулся я.

— Так ты не сказал, что теперь вы друзья. Я бы съездил к ней в гости поиграть в GTA, — размечтался Гришка.

 — Посмотри на нее, думаешь, такие играют в машинки-стрелялки? К тому же она старше меня, а тебе вообще в матери годится, — заметил я брату.

Гришка хихикнул.

— Может, она и старше, но мама вчера что-то слишком ее нахваливала. Таня такая, Таня сякая! Так что жди любовную атаку.

— Ага, в техникум поступать я еще мал, а жениться, так в самый раз, — буркнул я.

— Ну, женитьба точно еще не скоро, так что не паникуй, — заржал Гришка над своим бедным, попавшим в сложную жизненную ситуацию (и любовные сети) братом.

Воскресным утром Кусочков подозвал меня и попросил проводить Таню в деревню. Тащиться с этой Таней в неведомую даль не очень-то и хотелось, но прогулка по проселочной дороге в солнечный чудесный выходной казалась гораздо приятнее, чем заунывное песнопение в церковных стенах.

Таня сняла легкую кофту с длинными рукавами, подставив солнцу пухлые бледные руки в коричневых родинках, попрощалась со всеми, и мы двинулись в путь.

Разговор особо не клеился, и мы просто шли, хотя ближе к деревне Таня сказала:

— Приезжай как-нибудь в гости, что ли, а то я на службе не каждые выходные бываю.

Будто я этого не знал.

— Приеду как-нибудь, — ответил я машинально.

— Когда? — ухватилась за мои слова Таня.

— Не знаю, — я растерялся. — Я же сейчас отцу Анатолию помогаю. Как время будет.

— Телефона ведь нет у тебя? — спросила Таня.

Невинный вопрос, но я разозлился.

— Нет у меня ничего! И времени тоже нет!

— Но если надумаешь, скажи моей бабушке, а она передаст мне, — озорно улыбнулась Таня.

Улыбка у нее была хорошей, но все равно мне было как-то не по себе.

— Ладно, тут я уже сама дойду, — наконец, сказала она.

Я облегченно вздохнул, пробубнил «пока» и двинулся в обратный путь. Светило солнце, пели птички, я перестал злиться и задумался, что поездки в город — это хорошо. И предлог под рукой — одобренная Кусочковым невеста Таня. А у Тани есть компьютер, осталось только нормальную игру раздобыть. В конце концов, гостить в городе гораздо приятнее, чем мотаться по старухам с Кусочковым или поднимать целину у Серого Дома.

Я вернулся к храму, подождал, когда закончится служба, а потом рассказал маме и Кусочкову, что меня пригласили в гости. Отец Анатолий предложил в четверг подбросить до города, и Ромео передал Джульетте с ее бабушкой весть, что в четверг он прибудет.

На следующий день, перед тем как идти помощничать, я сделал изрядный круг и забежал к Репью. У Репья компьютера не было, но он обещал все устроить. И к четвергу в моих вещах прятался диск с GTA. К Джульетте был ехать готов.

***

Таня ждала меня. Вроде бы даже принарядилась, хотя я в этом не разбирался особо, но светлые ресницы мазнула тушью уж точно. Мы опять прошли в ее комнату и снова не знали, о чем говорить. Она сидела на кровати, на конфетно-розовом покрывале, и теребила кончик длинной косы, пытаясь придумать тему для нашей светской беседы. Я не помогал ей. Помучившись минут десять, я, наконец, решил, что пора, и спросил:

— А можно я немного на компе поиграю?

— Да, конечно! — облегченно воскликнула Таня и вскочила, чтобы включить компьютер. — У меня есть крутая игра! «Sims» называется. Слышал о такой?

Я не слышал, но подозревал, что это очередной девчачий бред. Так и оказалось. Тем более Тане нравилась только часть с обустройством дома. Скукотища!

Я честно пялился в монитор минут двадцать, а потом предложил:

— У меня с собой игра поинтереснее. Вот диск.

Таня покорно уступила мне место и пересела на стул зрителя.

Сначала у меня получалось не очень. Я никак не мог понять, как пользоваться оружием и где искать миссии. Но мне понравилось кататься на угнанных автомобилях по городу, менять их, выкидывая водителей, и линять от полиции. Таня тихо сидела рядом, иногда посматривая на часы.

— Скоро отец Анатолий приедет, — наконец, робко подала она голос, — может, погуляем по набережной?

Я как раз входил в здание одной из банд, и враги меня обнаружили — эх, умеют же девчонки все испортить!

— Ладно, — буркнул я, с сожалением вставая с крутящегося стула (я уже с ним почти породнился). — Идем.

Старенький раритетный деревянный дом, в котором жила Таня, как раз стоял на набережной. Правда, не на прогулочной. Это была просто улица вдоль реки, а ближе к воде, за деревьями, высаженными рядком, скрывался дикий берег и небольшой песчаный пляж с табличкой о запрете купания.

К вечеру похолодало, и Таня накинула поверх тонкого платья джинсовку. Я же, как был в футболке, так и пошел, поэтому шагал быстро, и моя спутница запыхалась, пытаясь поспеть за мной. Но я, даже согревшись от энергичной ходьбы, коварно думал утомить ее побыстрее и закончить прогулку пораньше. Потом, правда, расслабился, загляделся на огни на другом берегу и сбавил шаг. Моя тяжело сопящая, словно морская свинка, подруга, наконец, смогла отдышаться.

Казалось, что на другом берегу, фонарей было раза в два, а то и в три больше, чем на нашем. Да и остальной роскоши цивилизации там хватало: дорожки из плитки, красивая ограда, палатки с мороженым, веселье. И много гуляющих. Много людей, которые пришли отдохнуть после работы, насладиться летним вечером с друзьями или семьей.

— Как думаешь, — сказал я Тане, кивая на тот берег, — разве те люди хуже нас?

— Почему? — как всегда не поняла моя голубоглазая морская свинка.

— Ну… Они же не бьют поклонов. Крестятся щепотью, а не двумя пальцами.

— Мои родители вообще не крестятся, — сказала Таня и добавила поспешно, — или просто я не видела.

— Но ведь они не хуже?

— О чем ты? — все еще не понимала Таня.

— Да я к тому, — вздохнул я, объясняя недалекой невесте, то, что не раз обсуждали мы с Гришкой, — добро ведь не в обрядах, а в поступках. Молитвы, поклоны, епитимьи разве делают нас лучше?

Таня пожала плечами.

— Ну не знаю… Мне кажется, это все не для того, чтобы сделаться лучше, а вернуть себе гармонию, что ли. Как-то так. Мне нравится в церкви. Там так пахнет! И такая атмосфера! Я прямо успокаиваюсь. В храме мне хорошо. Ты, наверное, просто пока не понял. Не пришло твое время.

— «Церковь вам поможет!» — передразнил я мамину подругу Ольгу. — Интересно, когда? А пока помогаем ей только мы: работа на церковь, работа на отца Анатолия, десятина. Каждый твой шаг прописан, словно ты муравей или пчела. Твое мнение никого не волнует, все вокруг грех, и тело твое грех. Молись, молись (пока не отупеешь), пока не замолишь все грехи до Адама и Евы. И ведь Иисус или Исус…

— Исус, — простодушно поправила Таня.

Я хмыкнул.

— Кто теперь разберет. Куча людей на том берегу скажет тебе, что верен первый вариант. Так вот, Христос принес себя в жертву, чтобы искупить грехи человечества, а мы все вспоминаем Еву, которая подвела Адама. Разве Исус не искупил грехи первых людей? Мы должны простить и забыть. И бог тоже.

— Мы вспоминаем их, чтобы не повторять ошибки…

— И что, ты примешь яблоко у змея?

— Это же не буквально! — фыркнула Таня. — Мне кажется, мы с тобой рассуждаем о разных вещах. И ты не слушаешь меня. В тебе сейчас говорит антисценарий.

— Чего? — не понял я, и даже впервые заинтересовался своей спутницей.

— Антисценарий! — повторила Таня увереннее, словно радуясь тому, что я чего-то не знаю. — Дети следуют сценариям или антисценариям своих родителей. Так Берн писал. Так вот, в тебе говорит антисценарий, ты делаешь назло, наоборот.

— Пфф. Конечно, я выбираю этот самый антисценарий. Я помню те времена… когда папа еще не ушел.

Я осекся. Что-то я стал болтать много лишнего.

Таня затеребила кончик косы, видно не понимая, почему я так разошелся. А я и сам не понимал, просто злился. На Таню. Она делает все, что хочет: ходит по субботам на службу, потому что ей это нравится, а в воскресенье играет в компьютер. Почему я так не могу? Почему мне запрещено выбирать?

— Антисценарий не всегда верен тоже, — продолжала Таня бросаться терминами из заумной книжки. — Твоя мама хороший, добрый человек, который попал в нелегкую ситуацию. Мать-одиночка, трое детей…

Таня говорила, как старые девы в церковном доме. Видно и нахваталась у них. Религия и психология. Кто разберет, что правильно? Или это одно и то же?

Я с силой пнул камешек на дороге.

— Мне кажется, что это у меня трое детей. И при этом все запрещено, молись и ни о чем другом не думай. Разве это жизнь?

Таня раскраснелась и тихо сказала:

— Бабушка рада уже тому, что я хожу с ней в церковь. А пост даже мама одобряет, говорит, это полезно для фигуры.

Я не выдержал и расхохотался. Ну что взять с этой Тани? Она скорее относилась к той набережной, веселой и многолюдной, а не к этой, пустынной, дремучей, в старых разрушающихся домах.

А между нами была река.

***

Наша с Таней «любовь» длилась почти все лето. По воскресеньям я провожал ее до деревни да раз в неделю приезжал в город играть в GTA. Таня могла часами флегматично сидеть рядом, бездумно пялясь в монитор. Я предлагал ей играть по очереди, но у морской свинки была проблемы с реакцией, и поэтому ей не зашло.

Не знаю, почему она так долго меня терпела. Может, думала, что все мальчишки в четырнадцать лет такие. Но к концу августа Таня все-таки сдалась и начала бубнить. Ох уж эти женщины, все одинаковые.

— Ты ко мне приезжаешь только играть? — печально сказала она однажды.

Я скосил один глаз в ее сторону, стараясь особо не отвлекаться от трассы. Что я мог ответить? Да. Но я ничего не сказал, конечно. Не хватило духу ее обидеть. Но в следующее воскресенье, в церковном доме, когда утром мама начала расталкивать меня, теребя мои волосы: «Таня уходит, иди проводи», я отмахнулся:

— Никуда не пойду.

— Как так не пойдешь? Надо проводить, — не сдавалась мама.

— Не пойду! — огрызнулся я, натягивая одеяло на голову.

В комнату зашел Кусочков:

— Видел, Таня отправилась домой. Что с Тимофеем?

Мама развела руками:

— Не хочет вставать.

— Тимофей, — протянул Кусочков, — что случилось? Почему ты так себя ведешь? Надо девочку проводить.

— Мне она не нравится. Отстаньте от меня! — зарылся я в одеяло, словно ища у него защиты.

— Иди догоняй! — повысил голос Кусочков. —Бери велосипед у Василия и дуй!

Я сдался, слез с полатей, быстро оделся и выскочил на улицу, только чтобы не видеть эти два недовольных лица. Все равно не отстанут же.

Велосипед стоял возле колодца. Я запрыгнул на него, даже не спросив у сторожа — пусть мама с Кусочковым разбираются — и покатил по дороге.

Таня ушла недалеко. Впереди маячила ее крупная фигура с рюкзаком на спине. И так мне стало тоскливо, что я просто промчался мимо и поехал дальше. Я свернул на тонкую змейку тропинки, бросил велосипед и сам упал в траву. Я глядел на яркое голубое небо, обрамленное рамкой диких колосков. Где-то щебетали птицы, как всегда, бурно радуясь утру. Здесь, в траве, в этом укрытии, было спокойно и хорошо. Августовское, уже не кусачее солнце, нежно гладило меня по лицу. Я закрыл глаза и пару часов еще отлично поспал.

Конечно, мама потом со мной не разговаривала. Кусочков злился. Зато Таня, наконец, поняла, что у нас ничего не получится.

Глава 15

У мира, как у медали, две стороны — зима и лето. В городе я не особо ощущал смену сезонов — круглогодичный серый асфальт, чахленькая вытоптанная трава и пыльные деревья. Когда же лето наступало в поле, удлинялся день, все зеленело и зацветало, то даже как-то легче становилось дышать и, казалось, что вот это все правильно. А зима… Да, вроде мелькнуло что-то темное и холодное. Было и прошло, как и осень с ледяными дождями и весна с грязевой кашей.

Когда едешь летом через поле на велосипеде, то кажется, что эти две песочные колеи в траве — дорога в самое уютное место на свете, пахнущее медом, травой, все звенящее птицами и кузнечиками. Забываешь про узкую зимнюю тропку, вечно заметаемую снегом, про снежную весеннюю жижу, про скользкую осеннюю грязь. Распутываешь глупую блеющую Снежинку, которая опять намотала веревку на колышек, приносишь ей ведро воды, а потом снова на велосипед и за хлебом-сахаром в село. Красота такая кругом! Что даже курить не хочется.

А Гришка с Анькой, тем временем, рвут желтые головки одуванчиков. Цветов этих, как всегда, в начале лета невероятно много. Они везде, словно солнце рассыпало монеты. Люблю одуванчики. Растут и цветут наперекор всему, а потом еще парашютиками отправляются в странствие. Да и красивые, к тому же. Яркие, желтые. Чем хуже садовых цветов? И поливать не надо.

Когда мама затеяла делать клумбы, я сразу предупредил, что ухаживать за цветами не буду. Тогда мама посадила ноготки, настурцию и еще какие-то семена, сказав, что это съедобное. Я все ждал, когда она переболеет рецептами из сорняков, но выросшая в городской бетонной коробке мама с восторгом изучала удивительный мир разнотравья: «Сколько полезного и бесплатного под ногами! Данное богом!»

 И вот Гришка с Анькой собирали цветочные шапочки для одуванчикового меда, рецепт которого мама вычитала в своей книге-страшилке про зеленые витамины. Но псевдомед хотя бы обещал сладость, что уже было не плохо.

— С тебя еще грядка! — сказала мама, когда я вернулся из магазина и, вспотевший, пил воду с лимоном.

— Как грядка? — не понял я.

Да, мы все сажали и сажали, пока остальные в деревне давно уже любовались всходами.

— У меня же сегодня заслуженный выходной от отца Анатолия! — возмутился я.

— Помогая церкви, ты заботишься о бессмертной душе, но и о теле тоже надо подумать. Так что с тебя грядка, — не унималась мама.

Вот что я не любил даже больше, чем бубнить евангелие или странствовать с Кусочковым по старухам, так это возиться с землей. Особенно там, где от грядок осталось одно воспоминание. И то не точное.

Всаживаешь лопату в землю, отделяешь глянцевый на срезе пласт, разбиваешь на кусочки и сидишь выбираешь коренья. Хорошо хоть, что корни эти пока мы не ели. Мама не догадалась. Правда, это было единственным, что, в итоге, собрали мы с грядки. Когда я копался в земле, то всегда вспоминал, как мы с Гришкой искали монетки на пляже.

***

Однажды мама отправила нас с братом отнести Ольге церковные книги, которая та щедро одолжила для ежевечерних пыток. Ольга жила на старой набережной, недалеко от моей морской свинки Тани, но тогда я с потенциальной невестой еще не был знаком.

Мы с Гришкой отдали книги, в двух словах рассказали крестной, как у нас дела, и двинулись в обратный путь. Погода была хорошей, домой не хотелось.

— А пойдем намочим быстренько ноги в реке? — предложил Гришка.

 Я согласился и, вместо автобусной остановки, мы отправились на пляж. Будний день, вечер, почти все отдыхающие разошлись. Пляж был пустым и полностью нашим.

Гришка первый снял кеды и побежал вдоль берега по кромке воды. Пока я скатывал носки и запихивал их в обувь, Гришка сел на корточки, став похожим на краба. Он порылся в песке и вытащил несколько мелких монеток.

— Смотри, что я нашел! — похвастался находкой Гришка.

— Кладоискатель! — оттопырил я от кулака большой палец в одобрительном жесте.

Гришка широко улыбнулся.

— Тут же реально можно найти сокровища! Может кто-то потерял кольцо или часы! — озарило его.

Брат сел в песок и продолжил раскопки.

Хм, а ведь верно — и я пошел босиком вдоль берега, внимательно глядя под ноги. Днем здесь жарились отдыхающие, сдирали спешно с потных тел шорты, рубашки, рассыпая мелочь.

Совместно мы насобирали горсть монет, и нам даже хватило на «Сникерс», который мы купили в ларьке на остановке. Я тщательно потер монеты об штаны перед тем как вручить пухленькой продавщице. Шоколадку решили не есть, а, как трофей, отвезти домой вместе с удивительной историей кладоискателей. Это ведь каждый день можно на пляж ходить и покупать шоколадки!

Всю дорогу от автобуса до нашего двора мы с Гришкой пытались научиться насвистывать мотивы, как папа, и смеялись друг над другом. Веселье вмиг улетело, как только мы свернули в наш двор. Я сразу заметил маму. Она с суровым лицом сидела на качелях.

— Где вы были?! Время, видели, сколько?! Куда пропали? Я уже в милицию собралась! — она вскочила с качелей.

— Мы вот, — замямлил я, протягивая в раскрытой ладони «Сникерс». — Искали монетки на пляже.

Мама схватила батончик, резко шумно разорвала обертку и стала жевать наш трофей.

— Это мне за волнение, уровень сладкого в организме поднять, — жуя, пробубнила она. — И вам в наказание.

Вот и рассказали историю, вот и порадовались. Я посмотрел на расстроенного Гришку. Надо было сразу съесть этот «Сникерс» на остановке, а я все: «Давай принесем домой!».

— Знаете, как я волновалась! — бубнила мама. — Совсем не бережете меня!

— Прости, мам, — сказал я дежурно, почему-то не чувствуя раскаяния.

Чувствовал обиду почему-то.

Дома папа с мелкой Анькой строили из игральных карт многоэтажный домик.

— Вернулись, наконец-то, — сказал он. — Почему задержались?

И я, сев рядом с сестрой, тихо поведал о песке, монетках и шоколадке, которую конфисковала мама. Папа молчал, лишь кивал изредка. Он так и не сказал, что об этом всем думает, но на следующий вечер шепнул мне, когда мы собрались за ужином:

— Перед сном загляни под подушку.

После чая я сразу побежал в комнату и обнаружил под подушкой «Сникерс». Судя по хитрой мордочке Гришки, он сделал такое же открытие. Папа всегда был на нашей стороне.

***

И вот, роясь в глине и корнях, пытаясь вскопать грядку, я понял, что откладывать больше нельзя — нужно встретиться с папой. Мама не пустит, конечно, но план возник в голове сам собой.

 Я осилил еще пару рядов для приличия и пошел в Серый Дом.

Мама на крыльце стирала в тазике какую-то тряпичную мелочь.

— Мам, я совсем забыл сказать, что завтра встречаюсь с Таней, — начал я атаковать ложью.

Мама подняла голову и прогнала с лица комара мокрой рукой в мыльной пене.

— Отец Анатолий же уехал. Давай потом. А то на автобусе придется обратно, как всегда, не успеешь, — съязвила она.

— У Тани тетка приезжает. Она очень хотела нас познакомить. Я туда и обратно. Вечером обязательно вернусь! — не сдавался я.

— Ладно, — вздохнула мама.

Все-таки воля Кусочкова в кои-то веки пошла мне на пользу. На следующий день я катил на автобусе в город. Вовсе не к Тане.

Честно — я волновался. Иногда я думал, что папа ушел из-за веры. Иногда, что из-за мамы. А иногда, что из-за нас. Или все вместе. Я представлял его нахмуренное лицо, когда явлюсь нежданно-негаданно к нему на работу, и сердце уходило в пятки.

Но папа хмурился редко. Даже когда я забыл о варившейся сгущенке. Она, фейерверком вырвалась тогда из кастрюли, забрызгала потолок и стену коричневыми вязкими каплями. Папа только вздохнул и покачал головой. А что делать, сгущенку обратно уже не вернешь. Соседи были в шоке, но тоже смирились. Мама же долго припоминала, к месту и не к месту, жалуясь на мою рассеянность.

Да, с папой нужно увидеться. Сказать ему, что с Гришкой и Анькой все хорошо. Окончили год без троек. Гришка ездил на олимпиаду, и Аньку учительница тоже хвалит. А я на следующий год собираюсь поступать в техникум.

***

Сестра пугающе быстро смирилась с тем, что папа ушел от нас. Сначала ждала, конечно. Потом словно закрыла дверь в своем сердце, стала равнодушной. Казалось, да нет, не казалось, что единственный «отче» для нее — это Кусочков. И она простодушно доверяла ему свои детские проблемы на исповедях.

Гришка… Гришка хранил под матрасом фотографию, на которой он пухленьким карапузом обнимает папу за шею.

Мама сожгла много фото. Над большим тазом для стирки она подпаливала их от свечи. Фотографии вспыхивали, съеживались, исчезали, разлетаясь черными бабочками пепла. Не знаю, как Гришка спас эту. Наверное, подсуетился раньше и вытащил из альбома.

Когда мама уезжала в город с ночевкой, я иногда наблюдал, как брат перед сном выуживает из-под матраса свой секрет и что-то шепчет над фотографией, словно молится, как на икону. Я не сразу понял, что он пересказывает фотографии свой день.

Хотелось подойти к Гришке, положить руку ему на голову и сказать, что если что, я рядом, я выслушаю.

Но я не подходил. Всегда решал отложить до утра, не мешал этому жутковатому ночному монологу.

И утром тоже не подходил.

Не хотел быть сильным. Не хотел быть плечом, на которое можно опереться. Ведь слушать про папу — это как содрать кожу с мозоли, а потом идти дальше, наступая на рану.

***

Папа работал в Доме Культуры теплого розового цвета с большими античными колоннами. Из душного городского лета я шагнул под его прохладный свод и представился старушенции на вахте, которая глядела на меня сквозь круглые очки, словно гигантская стрекоза.

— Я это… Сын Виктора. Можно к нему?

Вахтерша прищурилась, а потом растянула тонкие губы в улыбке.

— Тимка! Подрос!

Я ее, честно говоря, не помнил — все эти очкастые женщины с короткими кудряшками на одно лицо. И все знают о нас куда больше, чем мы о них.

Бывало иногда мы с Гришкой приходили в этот Дом Культуры на утренники, на детскую елку, когда еще вера не запрещала, или просто забегали к папе. ДК был недалеко от нашего дома. Я любил сидеть на крутящемся стуле за папиным столом рядом с пробковой доской. На нее крепили канцелярскими кнопками разноцветные бумажки с будущими мероприятиями. Стол папы находился в самой уютном месте — в углу у окна. Другие столы хаотично разметались по узкому кабинету, а в проходах валялась праздничная бутафория, которая сменялась, как времена года. Мишура, борода деда мороза, посох — зимой, бумажные яркие листья и глобусы — осенью, цветы из гофрированной бумаги — весной, большие лапти из папье-маше, канат для перетягивания — летом.

Поднимаясь по лестнице на второй этаж, я потер переносицу с маленьким шрамом. Как-то мы отправились с папой кататься на санках — Гришка тогда был еще младенцем, а про Аньку и не думали даже. Папа подтолкнул санки от души и я, весело покатившись с горы, не так повернул и врезался в железный столб.

Кровь красно брызнула на снег, до жути перепугав папу. А я вообще подумал, что умираю. Папа бросился на дорогу тормозить машины, но никто не хотел подвезти до травмопункта, боясь запачкать салон. Я не помнил этого, только кровь на снегу. Но бабушка, которая в тот день гостила и нянчила Гришку, любила поохать и начать пересказывать всю трагедию снова, добавляя:

— Да, непутевый папка все-таки был. Да.

А папа всего лишь хотел, чтобы мне было весело. И шрам этот для меня, как будто частица папы. Словно его прикосновение ко мне. Я рад, что он со мной. Этот маленький шрам на переносице.

Я два раза стукнул в дверь кабинета и приоткрыл ее.

— А Виктора можно? — мой голос, опережая меня, залетел в дверную щель.

Папа сидел напротив двери и недоуменно рассматривал нежданного гостя. Потом вскочил и, крикнув, коллегам: «Я на обед!» — вылетел в коридор.

— Что случилось? — с тревогой спросил папа.

А раньше мне он казался выше. И худее.

— Ничего, — замялся я. — Так. Просто. Мимо проходил.

Папа расслабился и даже улыбнулся. Потом как-то по чужому потрепал меня по плечу.

— Хорошо, что зашел. Время есть? Пойдем обедать.

Я кивнул и поплелся за ним. И почему в такие моменты язык отсыхает? Я столько хотел спросить, узнать, понять. Но голова неожиданно опустела, словно рой пчел вдруг покинул улей. Осталась только звенящая тишина. Зачем я пришел?

— Как дела? — спросил папа, когда мы выбрались на улицу. — Как Гришка? Анька?

— Хорошо, — выдавил я.

Дворами мы дошли до маленького кафе-гриль, разукрашенного дикими синими и оранжевыми ромбами. Внутри было душно, столики тесно лепились друг к другу, и насыщенно пахло жареным. Папа заказал мне целого цыпленка гриль, и его принесли, распластанного на большой тарелке, щедро посыпанного перцем. Был понедельник, и я обрадовался такому обеду. Тем более можно было есть и молчать.

Себе отец заказал шаурму. Он держал ее в руках, все никак не решаясь начать есть.

— У меня тоже все хорошо, — наконец, сказал папа. — Надо как-нибудь тебе навестить нас.

Нас.

— Познакомиться с Лешкой, он примерно твой ровесник. Сын Лиды.

Ох уж эти Леши. Со времен Лехи Каланчи не любил я это имя, а тут еще какой-то мой ровесник нарисовался. Я макнул кусок мяса в соус.

Папа неожиданно зашарил по карманам и протянул мне несколько купюр.

— Возьми.

Я машинально, словно принимая взятку, схватил деньги и сунул в карман. А потом устыдился этого быстрого жеста, но было поздно. Не все же Лехам. Куплю сладостей Гришке и Аньке. Скажу, что папа передал. Хотя… Только Гришке, пожалуй, скажу.

Папа сплел пальцы над тарелкой с шаурмой, вздохнул и сказал невпопад, изучая глазами царапины на столе.

— Дело не в вас. И не в маме. Так уж вышло. Ты не понимаешь сейчас, но потом вырастешь и поймешь. Что так бывает.

Я сглотнул.

Да, так бывает, что отцы уходят растить чужих сыновей. Но я не сказал это, конечно.

Обида, горечь и радость от встречи, и то, что он говорит со мной на равных, по-взрослому — все это бурлило во мне, как «Спрайт» в бутылке, который папа купил запивать курицу.

— Я… Мы… не обижаемся, — выдавил я.

Просто скучаем.

Отец стал рвать на мелкие кусочки краешек салфетки. Я не хотел его расстраивать. Ведь я его любил. И я спешно добавил.

— А так у нас все хорошо! Мы живем в большом доме.

— Да, — кивнул отец. — Мама говорила. Хочет продавать комнаты и переезжать в село. Нужно мое согласие… Ты как?

Я пожал плечами.

— Все равно. После девятого буду пробовать поступать в техникум.

Папа молчал.

— Год остался, — добавил я.

Папа молчал.

— А в селе Аньке удобнее будет в школу ходить. Сейчас мы живем далековато, — сдался я.

— Ты похудел вроде? — неожиданно спросил папа.

— А ты наоборот, — выдавил я из себя смешок и отставил курицу — подумает еще, что я голодаю.

Папа достал из сумки блокнот и ручку. Вырвал листок и стал писать.

— Вот мой рабочий телефон. И домашний. На всякий случай. Будешь в городе — звони… Или если что-то понадобится.

— Ладно. Только я тут редко бываю, — сказал я, отхлебывая «Спрайт» из бутылки.

Холодная газировка щекотала нос.

Папа неожиданно потянулся и накрыл ладонью мою руку.

— Не обижайся на меня, — сказал он, заглядывая мне в глаза. — Я люблю вас. Правда. Вы мои дети. И я всегда мыслями с вами.

Я кивнул. Глаза защипало. Папа закашлял, убрал руку, и мы одновременно встали.

Потом я отправился к Таньке, и час молча играл в GTA. Танька за моей спиной тихо перемещалась, словно призрак, занимаясь своими маленькими делами. Чуткая девочка. И даже милая. Возможно, если бы мы встретились с ней по-другому… Хотя нет. Сердцу не прикажешь. Она не нравилась мне.

На дневном автобусе, отказавшись от чая, я отбыл в поля. Мне всегда казался этот автобус с номером 123 волшебным. Он забирал меня из реальной жизни и увозил в какую-то дичь. Как в Гарри Поттере. Только там, куда я ехал, бузинные палочки в первозданном виде росли надоедливыми кустами, а Волан-де-Морт ходил в косоворотке. И сиротой я не был. И шрам так себе — непонятная блямбочка на носу. Совсем не сказочно.

Вечером, лежа в постели и глядя на красный угол, выдерживая хмурый ответный взгляд святых, я прокручивал в голове дневную встречу.

Пап. Забери меня. Помоги мне. Я готов жить с этим Лешей, делать все, что прикажет Лида.

Вот что мне хотелось сказать.

Или нет?

Я отвернулся к стене. И в кого я такой нытик? Меня не бьют (я уже слишком большой), родители не алкоголики, и жизнь совсем не похожа на страшилки, которые любит смотреть бабушка по НТВ. Но все-таки…

Быстрее бы закончилось детство.

Глава 16

Жаркие дни принесли с собой походы на речку. И если в городе нужно было плестись на остановку, ехать в автобусе в духоте, дышать горячим асфальтом и пылью, да еще к тому же уговорить родителей проделать весь этот путь, то в деревне все было гораздо проще — прыгнул на велик и по грунтовке к реке. Еще и Арсеньевы отдали старый велосипед своего сына. Теперь Гришка тоже был при транспорте. И никакая сила не могла удержать нас дома.

Мама в то лето начала заниматься приватизацией комнат для их продажи. Она часто ездила в город, забирая с собой Аньку, и эти дни были настоящими летними праздниками. Утром мы с Гришкой простым проверенным «камень, ножницы, бумага» выясняли, кто сегодня дежурный по дому и козе, а везунчик наслаждался полной свободой.

У Гришкиного велосипеда я подтянул цепь, смазал ее маслом, помог отрегулировать сидушку, и брат, счастливый, бросался вперед, крича:

— До реки! Кто последний, тот девчонка!

Поэтому частенько я звал Гришку Галей. Ну и пару раз он меня Тиной.

Над рекой нависала береза — и это было место встречи молодежи. К толстому суку привязали веревку с круглой, отполированной ладонями, палкой. Отталкиваешься от берега и в реку — пыльный раскаленный воздух сменяется ледяной водой. И чувство такое — словно откусил огромный кусок мороженого. И это лучшее развлечение лета!

Репей сначала потешался над нашими нательными поясками.

— Это, если сом за ногу потащит, чтобы вас обратно не за плавки тянуть? — острил он.

В то лето среди деревенской молодежи вовсю ходили страшилки про волжского сома-людоеда. Вообще все пошло сначала от донской рыбины. Желтые газеты воровали статью друг у друга о том, что рыбаки нашли в желудке трехметрового сома обручальное кольцо и человеческие зубы. «А до этого как раз пропала пара молодоженов!» — пересказывал заметку стриженный под ноль старшеклассник, имени которого я не помнил. Но Дон со страшными сомами-убийцами был далеко. А вот Волга ближе. Так что вскоре здоровенный сом появился и в Волге. На его счету был уже один молодой парень и спаниель.

В нашей же мелкой речушке водились разве что караси с ладонь, но тоже ведь хотелось пощекотать нервы!

— Так веревка потолще нужна! — не унимался Репей, — за такую не вытянуть!

— Мы под охраной божьей силы, так что не утонем, — отшучивался я.

— Не, правда, зачем вам эти штуки? — не унимался Репей.

— Если бы мы знали, сказали бы, — огрызнулся Гришка. — Положено так. Вот и все.

— Пойдемте купаться уже, — поспешил я загнать мелких в воду, пока они не подрались.

Да и застарелый узел нательного пояска развязать уже было сложно, так чего рассуждать об этом? Тем более, вдруг потеряется поясок, или ребята в шутку утащат, даже страшно представить, как будет злиться мама из-за этой тонкой бесполезной (даже от сома не спасет) веревки и какую епитимию выдумает Кусочков.

Иногда на «Восходе» приезжал Петька и орал с берега (если, конечно, рядом не было взрослых):

 — Святоша! Курить есть? В шортах? Я возьму одну?

Я тоже мечтал о мотоцикле. Это, наверное, общая мечта всех парней. Я даже как-то, еще весной, пытался уболтать маму отпустить меня летом в город на подработку. И уже присмотрел себе даже «250-ю Яву», которую продавал один из сельских парней. Конечно же, мне не разрешили: «Дел и здесь предостаточно! И зачем тебе мотоцикл? Убьешься еще!»

Но я мечтой был крепок и мечту не предавал. Ну а вдруг? Чего не бывает? Поэтому я торчал с Петькой в гараже, помогая в очередной раз настроить зажигание, или перебирал карбюратор капризного двухколесного агрегата. А Петька в благодарность несколько раз давал мне кататься. И тогда я представлял, что это моя будущая «Ява».

***

Летом несколько раз приезжали москвичи. Они вылезали из крузака неизменным составом: Хозяин Серого Дома, Хозяйка Серого Дома, дочь их, муж ее и младенец. Серый Дом наполнялся шумом, окликами, возней. В соседней церкви тоже просыпалась жизнь. Словно поцеловали спящую красавицу, и все вдруг встрепенулись: появились машины, открылись ворота, забегали люди.

Раньше, на престольный праздник и в некоторые другие дни, в соседнем с Серым Домом храме службы вел Кусочков, а помогал ему тогда еще чтец Андрей, который был старше меня лет на восемь. Потом Андрей стал дьяконом, а в конце нашего первого года полевой жизни его рукоположили в священники и отдали приход. Поговаривают, что епархия давно ему обещала этот храм, но все не мог молодой дьякон найти себе невесту. А хочешь быть священником без супруги — это надо обет безбрачия давать, становиться монахом. Но к «черному» духовенству Андрей примкнуть не спешил, хотя только «черные» священники могут дорасти до высших чинов. Решил Андрей, видно, что жена важнее карьерного роста. Но как только появилась юная Ольга, которую все звали просто Олюшкой, так и дьякона Андрея повысили. В пустующую сторожку переехал вскоре дед Иосиф — отец Олюшки, а дом при храме, к пока еще нечастым службам, стал наполняться прихожанами.

Высокий, улыбчивый, с аккуратной темной бородкой, отец Андрей всегда нравился мне. Мама, бывало, навещала соседний храм, молилась, и мы с Гришкой тоже периодически заглядывали.

Каждую службу, во время литургии, Хозяин Серого Дома поднимался на звонницу, и окрестности оглашались ударами колоколов. Однажды Хозяин поманил меня за собой, и я поднялся вслед по крутой лестнице в узком коридоре колокольни на маленькую площадку. Он протянул мне веревку от самого большого и басовитого колокола и показал, как попадать в такт.

Было в церковном звоне что-то особенное, великое. Как будто я говорил людям, небу, полю, миру: «Слушайте!» Дон! Дон! И мир слушал. В общем, я любил подгадать так, чтобы к колокольному звону быть рядом с Хозяином, и спешил за ним, когда он начинал подниматься наверх. Я даже задумывался иногда, а не сделаться ли мне звонарем при храме. Какие техникумы?

Однажды вечером я возвращался домой от Петьки — мама ночевала в городе, Гришка дежурил по дому, и поэтому я особо не спешил. Проходя мимо храма, я увидел, что Хозяин и отец Андрей красят железные ворота.

— Может помочь? — спросил я, поравнявшись с ними.

— Раз сам предложил, то можешь сменить меня, а то сил уже нет краской дышать, — сказал Хозяин, — а я пойду выпью молока, после краски-то полезно. И столб подниму, а то забор совсем заваливается.

Я принял кисточку и, обмакнув ее в черную краску, провел линию по облезлой завитушке.

— Придешь завтра в колокола звонить? — спросил с улыбкой отец Андрей, зная мою маленькую слабость.

— Ага, я уже давно ваш звонарь, — ответил я и, словно этой фразой, навел священника на мысль.

— А ты, кстати, решил, кем хочешь стать после школы? — спросил он.

Кажется, я больше раздумывал, как вырваться в город, чем о профессиональной своей судьбе, но слова отца Андрея меня приятно удивили. Казалось, остальные только думали о том, как бы подольше удержать меня в поле.

— Ну… Я хотел бы поступить в техникум. Что-нибудь связанное с компьютерами, — сказал я честно и опасливо покосился на священника — тоже начнет сейчас песню про дьявольские компы?

Но отец Андрей, ведя кисточкой по незамысловатому узору железных ворот, только сказал:

— Дело хорошее.

— Да? — я удивленно поднял брови. — А мама так не считает. Хотя я ей даже еще про компы не сказал… Но она точно не одобрит. Как это — православному работать за компьютером или с компьютерами? Грех.

— Грех — это халтурить на работе, которую выбрал, — возразил отец Андрей, — или мошенничать, например, использовать компьютер и знания во вред себе и другим. Одно дело — компьютерные игры (я усерднее завозил кисточкой по железному столбу), другое — исполнение своей работы. Ты обнаружил в себе стремление, талант. Грех не развивать то, что дал тебе бог. Нет ничего дурного в техническом, экономическом, бухгалтерском образовании. Главное, оставаться порядочным и честным, на совесть выполнять свою работу.

Это было что-то новенькое. Я пытливо посмотрел на отца Андрея — не шутит ли? Не проверяет ли меня? Нет, он продолжал с безмятежным лицом красить ворота.

— Иногда мне просто становится страшно, — сознался я. — Чувствую себя другим, оторванным от одноклассников. Не знаю, что такое «Фабрика звезд», например.

— Я тоже не знаю, — сказал отец Андрей (не утешило). — Да и не все знания одинаково полезны. Думаешь, это важно для жизни? Эта «Фабрика»?

— Сейчас важно, — упрямо ответил я.

Отец Андрей провел длинную черную линию.

— Я понимаю, о чем ты. Тебе хочется быть, как все они, твои одноклассники? Но посмотри на них, разве они одинаковые? Кто-то любит одно, кто-то другое. И не все, наверняка, смотрят эту «Фабрику звезд». Но при этом кто-то стреляет деньги у малышни, кто-то обманывает родителей, кто-то ворует, а кто-то каждые выходные навещает свою бабушку, помогает по дому, старается учиться. Между такими вот вещами нужно выбирать, а не мелочиться и думать, что мало знаешь про какое-то телевизионное шоу.

— И мало знаю про компьютеры, — не останавливался я. — Книги тоже нельзя, а даже в доме отца Анатолия я видел не только церковные, но и светские.

 И осекся. Я не хотел про это говорить, выдавать матушку Варвару.

— Ты сейчас можешь считать меня жутким занудой, но вот что я скажу, — ответил отец Андрей. — Сейчас мама несет за тебя ответственность. За твое физическое и душевное здоровье. Она желает тебе только добра, старается вырастить тебя хорошим человеком.

Я закатил глаза, отец Андрей сбился и смущенно хохотнул.

— Вырастешь — поймешь, — закончил я за него.

— Нет! Я не это хотел сказать, — возразил отец Андрей. — Сейчас мама строит фундамент твоего будущего, а стены тебе возводить уже самому. Мама хочет твоей безопасности под крышей церкви. Но постоянно быть при храме ты все равно не сможешь. Во-первых, сторож у нас уже есть. Во-вторых, мыть полы и собирать свечные огарки вместо того, чтобы чинить компьютеры, это не благочестие, а побег от своего таланта, данного богом.

— А почему нам нельзя есть из общей посуды и даже за одним столом с мирянами сидеть? — не унимался я.

Меня словно прорвало и хотелось говорить, спрашивать, обвинять. Я никогда не задал бы такой вопрос Кусочкову. Но отец Андрей был другим. Молодым. Да и просто пытался понять меня.

— Сейчас это скорее традиция, — сказал отец Андрей, подумав. — А раньше помогало общине выжить, не подхватить болезни от чужаков. Ведь ты знаешь про побеги в Сибирь?

Я кивнул. И тут меня осенило.

— И потому собаку считают нечистой? Мама так говорила Аньке, когда она просила щенка. Собака — нечистая. В доме ее держать нельзя. А она в буквальном смысле не чистая!

— Ага. Собаки любят что-нибудь подобрать на улице и еще извозиться в этом, — усмехнулся отец Андрей. — А в большой православной семье, когда семеро по лавкам, нет времени еще собачку намывать. Легче просто не пускать в дом. Но было бы странным, если бы творец возненавидел свое создание. Ведь так? Да и собака всегда помогала человеку: охранять дом, пасти скот, охотиться. И если в квартире живет собачка, я все равно буду освящать эту квартиру, и даже не стану бурчать на нечистое животное. Все меняется, и на это тоже воля божья.

— Да, — подхватил я, — и правда, сохранилось же в заповедях — не желай ни раба ближнего своего, ни рабыни его. Я всегда думал, какие еще рабы, в двадцать первом-то веке!

С отцом Андреем так здорово болталось обо всех этих вещах! Эх, вот бы поменять Кусочкова на него! Но мама, конечно, не согласится.

И тут меня озарило.

— Все меняется… Так и вера меняется. Почему тогда вы… — и я замялся.

— Старообрядец? — закончил за меня отец Андрей. — Потому что здесь еще осталась сознательная вера. Это ценно во времена, когда креститься и носить крест для многих просто мода.

Отец Андрей закрыл крышкой остатки краски и оглядел результат наших трудов.

— Спаси Христос за помощь!

Я кивнул и отправился домой, раздумывая над услышанным. Конечно, я все равно бы не отступил от плана поступить в техникум и стать компьютерщиком, но то, что кто-то  был на моей стороне, придавало уверенности. А еще после этого разговора мне пришла в голову одна идея. И я даже пару раз подпрыгнул на ходу, радуясь своей сообразительности и рискованности.

Думал я о папе.

Папа же говорил, если что-то потребуется, то он поможет. С ним живет мой ровесник Леша, так может, папа приютит и меня на год? Пока я не закончу девятый класс. Сельская школа все-таки уступает городской, хочется подтянуть английский и разузнать все про поступление. А потом уж съеду в общагу.

Я не шумный, хорошо учусь, непривередливый в еде — могу питаться и сорняками. Маму, Гришку и Аньку я, конечно, не брошу, буду приезжать в церковь по субботам, а в воскресенье помогать по дому. Да и тем более мама все равно собиралась перебираться в село. Не надо будет через поле ходить.

Прямо все сейчас и решу. В конце концов, я уже достаточно взрослый, чтобы решать. И я выбираю жить с папой.

Я развернулся и побежал опять в село, где на площади, недалеко от остановки, под собственным маленьким козырьком прятался таксофон. Рабочий день уже закончился, так что позвонить решил на домашний.

Телефонные гудки стучали мне в висок и, кажется, даже сердце подстроилось под их ритм. И вот папин голос:

— Слушаю?

— Пап, это я, — проблеял я в трубку, сразу растеряв всю смелость.

— А, привет, — отозвался папа, вроде бы без особого энтузиазма. — Что-то случилось?

— Я тут подумал…

Была не была.

— Можно мне переехать жить к тебе? Всего на год! Я буду очень послушным и не доставлю хлопот. Обещаю!

Молчание в трубке. Я прикрыл второе ухо ладонью и задержал дыхание, вслушиваясь в динамик, словно в раковину, когда представляют шум моря. Наконец, моя раковина ожила.

— У меня новости, — сказал папа. — Неделю назад у тебя появилась сестренка. Поздравляю! Назвали Викторией. Сам понимаешь, сейчас у нас тут непросто.

— Да, мне нет места. Чужой, — закончил я.

— Ты не чужой, — поправил отец. — Ладно, пока. Может, что-нибудь придумаем.

Я кивнул, не осознавая, что папа не может этого видеть, положил трубку, забыв попрощаться, и двинулся обратно.

Привет, Серый Дом. Я снова возвращаюсь под твою крышу.

Глава 17

Лето подходило к концу. Унося каникулы, купание в реке, ночи на душистом сене, землянику и тепло без всяких печек и заботе о дровах. Были, конечно, и горести: зарезали козу, мама страшно разозлилась на меня из-за Таньки, а в папиной новой семье у меня появилась сестра.

В середине августа мама купила два куба колотых дров, и самосвал выгрузил перед Серым Домом кучку поленьев. Костин-сосед, углядев нашу покупку, подошел и сказал мне:

— Покажу, как правильно складывать.

Мы особо не общались с соседями. Поначалу Костина звала маму на чай, но староверам же нельзя с мирянами чаи гонять, а сказать об этом мама совестилась. Она просто отнекивалась, и сама, конечно, не приглашала соседку. Так что дружбы не получилось. Но мы с Гришкой покупали Костиным хлеб в сельском магазине, а они, кроме домашних яиц, выручали дельным советом.

Вот и с дровами Костин помог. На крытом дворе, в том углу, где намечалась поленница, он положил на землю несколько досок. Мы с Гришкой, тем временем, носили дрова из уличной кучи и бросали рядом. Анька тоже помогала, таская по два полена за раз.

Дерево еще окончательно не просохло и оттягивало руки. К вечеру все ныло — ноги, плечи, спина. «Мышцы болят, значит, растут», — подбадривала мама. Так себе поддержка, знаете ли.

— Теперь надо сделать фундамент. Это как у дома, — поучал Костин.

Он выбрал поленья поровнее и сложил их «клеткой», укладывая один ряд вдоль, другой поперек.

— Так складывайте и края поленницы, — наставлял Костин. — Ну а середину просто рядами. Вот так. Смотрите, чтобы дрова в поленнице не заваливались и не выпирали. Старайтесь складывать ровно, а то все обрушится.

Поленница напоминала тетрис. В него я как-то играл пару раз. А вот теперь можно было оторваться, да еще и в реальном времени. Это вам не в монитор глазеть. Мы с Гришкой и с Анькой натаскивали кучку дров на крытый двор. Потом Анька отдыхала, а мы с братом складывали. Вернее складывал я, а Гришка подавал.

Я уже сам догадался строить сразу вторую поленницу и использовать ее как ступень для первой.

— Не высоко? — спросил Гришка, подавая мне неудобное березовое полено с сучком. — А доставать дрова мы как будем?

— Так и будем, — пыхтел я, так и сяк прилаживая юродивую дровину. — Сначала одну поленницу разберем, потом вторую. А ты предлагаешь весь двор дровами завалить?

Анька сидела на чурбачке и мыльным уставшим взглядом следила за нашей работой.

— В щелки можно тайные послания прятать, — неожиданно сказала она.

«Или сигареты», — подумал я.

Два куба дров сложились в полторы поленницы. Да уж, стоили они недешево, а выглядели довольно скромно. И я снова, как в прошлую осень, из окна летней комнаты осматривал дровяные запасы Костиных. Они заготовили гораздо больше. Гораздо.

Ночи становились холоднее, денег, как всегда, не хватало, и я все чаще задумывался, где бы добыть дрова.

***

Перед домом росло несколько тополей, больших и старых, — не обхватить. В начале лета они сыпали пухом так, что казалось, вновь пошел снег. А как-то при сильном ветре на постройку веранды упала толстая ветвь, проломив ветхую крышу. Да и липкие чешуйки приставали к подошве, путались в Анькиных волосах, заставляя ее вскрикивать при расчесывании, и жутко бесили.

В конце сентября, когда мы убрали скудный урожай, я решил, что хватит это терпеть — пора тополям послужить на благо Серого Дома.

План я вынашивал пару недель, поджидая удобное время. И вот, в одну из суббот, мама с Анькой утром отбыли в церковь. Мы же с братом должны были ехать после занятий, но я, выйдя за школьную ограду, сразу сказал Гришке:

— У меня есть идея получше.

Для Гришки любое занятие было лучше церкви.

— А не влетит? — на всякий случай уточнил он.

— Даже похвалят, — подмигнул я, и мы двинулись домой.

Три тополя, словно три богатыря, встретили нас грозным шуршанием ржавой некрасивой осенней листвы. В мастерской я выдал Гришке молоток-гвоздодер, а сам взял пилу.

— Ты думаешь их сразить? У них численный перевес, — заметил Гришка.

— Да ну тебя, — отмахнулся я от брата, привязывая к молотку длинную веревку.

В прошлые выходные в церковном доме я поделился с Иваном планами насчет тополей, и он дал мне пару дельных советов. Но про молоток я додумался сам.

— Надо закинуть его вон на ту ветку, — делился я соображением с братом, прищуриваясь и прицеливаясь к толстому суку.

Я кинул молоток, но он не долетел. Гришка отскочил в сторону.

— Что-то мне не нравится эта идея, — пробурчал он. — Мы еще даже не начали, а ты уже чуть меня не убил.

— Не ссы! — сказал я брату, подбирая молоток. — Нормально все будет. Отойди и не мешай.

Наконец, раза с седьмого, когда я тоже уже начал падать духом, молоток зацепился за ветку. Ура! Я подергал веревку — вроде надежно — и передал ее Гришке.

— Будешь направлять падение, — объяснил я ему. — Валить вон туда, на грядки, нужно.

Гришка кивнул и отошел, натягивая веревку.

Так. Иван говорил о направляющем подрубе в виде клина. Я подошел вплотную к дереву. Серый ствол походил на слоновью ногу. С одной стороны (северной, ведь?) он порос зеленым мхом. Я задрал голову. Кора, вся в глубоких трещинах, словно растрескавшаяся земля в засуху, выше сменялась молодой, гладкой, серо-зеленой. Там пилить, наверное, было бы легче. Я попробовал отколупнуть чешуйку коры, но она держалась крепко. Ладно, пора приниматься за дело.

 Я завел пилу, и стальные зубья вонзились в дерево. Да уж, дело оказалось совсем не легким. Я, конечно, подозревал, но не думал, что будет так тяжело. Пила застревала в стволе, но кое-как я все-таки сделал этот подруб. Теперь нужен был «валочный пропил».

— Ну что, Гришка, готовься! — крикнул я брату. — Не расслабляйся!

Я обошел ствол и стал пилить его горизонтально. Оставив тончайшую перегородку, я быстро положил на землю пилу и скомандовал Гришке:

—Тащи!!! — и сам навалился на ствол.

Раздался треск, шуршание, глухой звук падающего дерева и крик…

— Гришка!!!

Лес веток упавшего гиганта мгновенно скрыл меня брата. В эту секунду я даже забыл обещание, данное самому себе, что никогда добровольно не буду молиться. Я вскочил на ствол и ринулся к Гришке, ломая ветви и продираясь напрямик через густую коричневую крону. Уф, невредимый Гришка сидел в районе тополиной макушки.

— Я жив! Веткой задело!

Я подошел к брату и плюхнулся рядом, прямо на жухлую сырую траву.

— Мы это сделали!

— А остальные тоже валить будем? — с опаской спросил Гришка.

После первого дерева мой пыл поостыл. Оставшиеся два тополя поскрипывали на ветру, громко шелестя листвой, словно насмехаясь над нами или оплакивая товарища.

Гришка потирал плечо.

— Ты как? — спросил я.

— Нормально, — ответил Гришка. — Но страшно было.

Я кивнул.

— Не будем мы остальные валить, нам еще с этим справиться нужно, — успокоил я брата.

И мы, словно два охотника после удачного дня, принялись расчленять нашу добычу. К вечеру я распилил ствол на чурбачки, мы перетаскали часть ветвей во внутренний двор и собрали всю древесную мелочь на растопку.

— Пусть немного подсушится, а потом расколю, — решил я, глядя на чурки и потирая ноющую поясницу.

Маму на следующий день ждал сюрприз. Неприятный. Поэтому я и решил проделать все втихую. Она и так была недовольна, что мы в очередной раз прогуляли церковь, а, оказывается, еще и рисковали жизнью.

Анька провела пальцем по белой поверхности пня.

— Похоже на стол, — заключила она. — Следующим летом можно устраивать тут пикники. Вот и стулья есть, — она махнула рукой в сторону чурбачков.

— Вообще-то это наши дрова, они сушатся, — буркнул Гришка.

После пережитого ему хотелось, чтобы нами восхищались. Или, на худой конец, хотя бы раз похвалили. Ага. Мама была в ярости. Возможно, даже справедливой.

Но все-таки мы старались для всех.

Через пару дней бабье лето закончилось, и зарядили дожди. Я расколол на пробу пару чурок. Поленья подсохли в комнате, но быстро сгорали, не давая тепла. Теперь я припоминал, что никогда не слышал о тополевых дровах. Может, не зря?

Глава 18

После неудавшегося сватовства к Тане мне даже стало интересно, будет ли еще Кусочков искать мне невесту. В нашем приходе кандидатки закончились, у отца Андрея вроде тоже не имелось девиц на выданье. Да и недолюбливал Кусочков молодого священника.

Но вот как-то ближе к осенним каникулам отец Анатолий сказал мне:

— Поедем мы с тобой в соседний областной центр.

В этот раз он не скрывал, что будут смотрины, решив видно, что в свои почти пятнадцать (без шести месяцев) лет, я уже достаточно взрослый, чтобы подыскивать себе будущую жену.

Город невест находился примерно в четырех часах езды от нашего села, поэтому смотрины намечались с ночевкой. Я нервничал — в доме, куда мы собрались в этот раз, было целых три дочери. Я так и представлял, как Кусочков спрашивает их, как в сказке:

— Что же привезти вам девицы из села далекого?

— Не надо нам соболей, парчи, самоцветов. Привези жениха аленького!

Мама приготовила мне в дорогу лучшую рубашку. Гришка сидел на Анькиной постели и вместе с сестрой складывал бумажные кораблики. Они планировали после обеда пускать их в старой пластмассой ванне, в которую летом собиралась дождевая вода для полива. Вот так неожиданно им захотелось летних развлечений, хотя по утрам вода в ванне уже покрывалась корочкой льда.

Я сидел рядом на стуле, штопал носок и думал, как здорово было бы тоже развлекаться с корабликами в пластмассовой ванне вместо путешествия с отцом Анатолием за невестой. Надеюсь, хоть красть ее не заставят.

Гришка глянул на меня и хихикнул:

— У тебя такой вид, словно ты на похороны собираешься.

— Ага. Свои, — уточнил я. — Вот уже лучшую рубашку приготовили.

— Поговори мне тут! — буркнула мама.

— И ждут меня три горгульи, — добавил я.

— Всего одна… девочка! Старшая. Семнадцать лет ей.

— Чегооо? Она такая старая! — это было для меня неприятным открытием.

— А остальным сколько? — спросил Гришка.

— Четырнадцать и шесть, — ответила мама, заворачивая мою зубную щетку в прозрачный пакет.

— Средняя мне больше подходит, — рассудил я, выворачивая починенный носок.

— Негоже младшей раньше старшей замуж выскакивать, — сказала мама.

— Средняя тебя, видно, будет ждать, — толкнул я Гришку в бок.

— Эй, для меня она тоже стара! — возмутился Гришка. — Забыл, что я тебя младше?

— Сейчас видно мода такая, выдавать молодых парней за старух, — сказал я.

— Все! Заканчивайте эти глупые разговоры! — не выдержала мама и запихнула сменную пару носков в мой дорожный рюкзак. — Девочка из очень хорошей семьи. Отец Анатолий старается, знакомит молодежь. Вот у меня такого в молодости не было, не оказалось хорошего наставника рядом! Как приятно ведь общаться с теми, у кого такие же интересы, такая же вера. Ты же сам говорил, что в классе тебя не понимают. Чем ты недоволен сейчас? Вот закончишь школу, на работу устроишься. Как раз дом уже в селе купим. Большой. Будем жить все вместе. Дружной семьей.

Где там моя парадная рубашка? При таком будущем лучше сразу кладите меня в гроб и заколачивайте. Но вслух я сказал:

— Мам, ты серьезно думаешь, что она захочет перебраться из города в село? Скорее я уеду в город. Где тут работу искать? Ни мне, ни ей нормальную не найти.

— А зачем ей работа? — удивилась мама. — Она будет дома с детками. С внуками моими. Анька как раз подрастет, помогать будет. У нее хорошо получается с Матвеюшкой нянчиться.

Анька подняла от своего пароходика-оригами и круглые испуганные глаза. По ее лицу было видно, что одного Матвеюшки ей вполне хватает.

— А я? Чего ты про меня не говоришь? — разбурчался Гришка.

Вот в этом весь он. Из тех товарищей, который прыгнет в колодец, если прыгнешь ты. Главное, чтобы с тобой, чтобы вместе. Про таких говорят еще: «Прилип банный лист к одному месту». Вот Гришка точно банный лист.

Я надел зашитый носок, взял рюкзак и, отягощенный мыслями о будущем, отправился через поле к Кусочкову. Все вышли проводить меня до калитки, как будто я уходил на войну.

— Возвращайся поскорее! — махнула мне Анька и вдруг подбежала, обвила мою шею тонкими ручонками и шепнула. — Только без невесты.

— Не волнуйся. Я мастерски отшиваю невест, — подмигнул я сестре.

***

Кусочков возился с дворниками «Москвича» перед своим новеньким гаражом. Тем самым, утепленным опилками и шлаком, которые мы возили. Политый потом и кровью (Гришка как-то пилой зацепил кожу на пальце, а я размазал по стене гаража напившегося комара).

— Доброго здоровья! Благослови, Отче!

По нелюбимой традиции бухнулся в земном поклоне, уперевшись ладонями в мостки и носками кроссовок в землю, привычно стараясь коленями не задевать траву, чтобы не посадить зеленые пятна на штанах. Кусочков осенил меня крестным знаменем, и я прижался губами к его руке.

После приветствий я забрался на заднее сиденье машины под предлогом, что собираюсь вздремнуть. Не любил я сидеть с Кусочковым впереди и вести нудные разговоры. Музыку же он не включал — не положено (да и не было вроде аудио в его «Москвиче»).

Отец Анатолий сел за руль, и мы отправились за невестами. Я разглядывал реденькие серые волосы Кусочкова на его макушке и думал, что мало знаю о старообрядческих семьях. Про мою семью понятно: мама с папой пришли в веру уже в браке. Кусочков привез матушку Варвару издалека. Отец Андрей, говорят, ждал, пока Олюшка закончит училище. Да и потом она согласилась выйти за него замуж не сразу. Но видно любовь пересилила. Я ничего не знал об их жизни в Москве. Работает ли она? Нет, конечно. И мне моя будущая жена вдруг представилась круглолицей дивчиной (похожей на Таню, тьфу), рожающей по ребенку в год и читающая только библию с псалмами. Бррр. Может, в монахи уйти?

Не смотря на то, что я усиленно делал вид, что дремлю, Кусочкова это не остановило, и он решил немного поболтать, поглядывая на меня время от времени в зеркало заднего вида.

— Расслабься, Тимофей! И не воспринимай все это так буквально. Мы просто едем в гости (ага, к незнакомым людям просто так в гости едем). Мне хочется, чтобы вы, молодежь, друг о друге знали, друг друга держались. Это люди, которые всегда придут на помощь. Жизнь длинная, неизвестно, когда потребуется поддержка. Дети — вы наше сокровище. И я, и ваша мама хотим сохранить вас, воспитать хорошими людьми.

Он немного помолчал, но, не дождавшись от меня согласного мычания, продолжил:

— Вот была у вас коза. Вы ухаживали за ней, смотрели, чтобы она не наелась ядовитой травы (хм, не припомню такого, Снежинка паслась и ела, что хотела). Так и мама ваша, и я пытаемся давать вам только здоровые знания, отсеивая вредные. Из тонкого прутика вырастает крепкое дерево (Так коза я или дерево?).

Я зевнул — бубнение Кусочкова под аккомпанемент ровного гула мотора, и правда, действовало усыпляющее, теперь даже притворяться не надо было.

 Не знаю, чем Кусочков так привлек маму. Может, как раз этим спокойным монотонным голосом? Говорил-говорил, словно вводил в гипноз. Не успеешь оглянуться, а уже, в ожидании новой жизни, мерзнешь в ледяной воде в крестильном чане и ждешь, когда на тебя наденут крест и поясок.

***

 Наконец, мы добрались до места. Но не поехали к многоэтажкам, которые высились впереди, а стали пробираться по окраине в частный сектор. Возле одного аккуратного домика Кусочков затормозил.

— Приехали! — отец Анатолий заглушил мотор.

Я вылез из машины и осмотрелся. В нашем городе тоже есть такие районы — вроде и город, а на самом деле сплошная сельская жизнь.

Залаял пес, забегал вдоль забора, звеня цепью. На крыльце показался бородатый мужчина в косоворотке, напоминающий мне Ивана Васильевича из советского фильма, того самого, который «аз есмь царь».

— Проходите, она до калитки не достает! — крикнул он нам. — Тихо, Жужа, тихо!

Мы зашли на двор. Хозяин воровато огляделся по сторонам — не видят ли соседи — и всё, в общем, как обычно, при встрече со священником: падение на землю в поклоне, благословление Кусочкова, целование руки.

Нас провели в большую комнату, где перед столом, приготовленным к трапезе, выстроились в ряд три сестры в белых блузках, ярких сарафанах и с лентами в волосах. Чуть поодаль стояла хозяйка дома тоже при параде.

В своей рубашке из двадцать первого века я почувствовал себя неловко, хотя и привык уже, что время от времени кто-нибудь из общины щеголял в народной одежде. А сарафан в церкви, — так это даже положено.

Женщины упали на ковер в земном поклоне, Кусочков всех благословил, и после приветствий-знакомства добавил:

— Какие вы нарядные и красивые! Любо дорого посмотреть!

— Настенька сама шила! — с гордостью сказала Елена Павловна, мать невесты. — Все мечтает открыть ателье одежды для православных.

— У нее даже несколько раз через знакомых из других городов заказывали, — похвастался Петр Максимович, отец невесты, оглаживая темную бороду клином.

Кусочков глянул на меня с видом победителя — типа, вот я какую невесту нашел, домовитую, из хорошей семьи и еще свой маленький бизнес имеет. Такую хоть куда увези — сама работу найдет. Да уж, не сравнить с моими одноклассницами, которые все поголовно мечтают стать юристами, менеджерами и кинозвездами.

Да и сама Настенька была ничего: подпоясанный сарафан выгодно подчеркивал ее фигуру. Интересно, чем подкупил Кусочков родителей невесты, чтобы они обратили внимание на меня? Тем, что моя семья настолько верующая, что мы чуть ли не в лаптях ходим? Или лето, проведенное на побегушках у Кусочкова, добавило мне плюсиков в карму?

Сама невеста, правда, глядела волком. Но, с другой стороны, она же меня не знает. Вот познакомимся…

Мои мысли прервали приглашением за стол.

Меня посадили на самый край стола — срок епитимьи истекал через месяц. Родители невесты снисходительно глядели на меня — мол, в юности и не так шалили. А Настенька удивленно вздернула брови: как же так, жених не идеальный!

Кормили нас вкусно: уха, пироги, тушеный кролик. Хорошо хоть не сказали, что Настенька все сама приготовила, она испекла только сладкий пирог к чаю, а то бы я не вынес одаренности этой девы.

Мелкая девчушка резво бегала по поручениям хозяйки: то соль принести, то полотенце. Юркая шестилетняя девочка мигом улетала на кухню, даже Кусочков с восхищением заметил:

— Шустрая какая и покладистая!

Видно решил, заодно, приглядеть невесту и для Матвеюшки. Год парню исполнился, пора уже задуматься о важных вещах.

А я вспомнил Аньку, тихую и словно всегда встревоженную «а вдруг я делаю что-то не то?». Но я отогнал эти мысли. Анька тоже помощница хоть куда — и дрова с нами таскает, и на огороде помогает, и Матвея этого мелкого вечно нянчит.

Хозяйка вместе со средней дочерью убрала лишнюю посуду и спросила:

— Чай? Кофе?

Я глянул на Кусочкова.

— Чай. И Тимофею тоже. Спаси Христос!

Я уже привык, что наше семейство, оказывается, было самым праведным (или самым грешным), иначе больше не знал, чем объяснить запреты на привычные вещи, которые позволяли себе многие другие староверы. Правда, чай оказался травяным, но про кофе я все-таки слышал!

За чаем я стал искоса изучать трех девиц. Маленькая, она и есть маленькая. Кусочков выдал ей леденец-петушок, и она, быстро съев свой кусок пирога, пересела на кресло в углу, занявшись леденцом и раскраской. Средняя Наташа с хитрой улыбкой поглядывала на меня. А Настенька степенно ела свой десерт, картинно поднося ложку ко рту, стараясь не испачкать губы ягодами.

— Настенька, покажи Тимофею город. Он тут не был ни разу, — попросил Кусочков.

— Хорошо, — холодно ответила потенциальная невеста. — Правда, до достопримечательностей мы не дойдем. Далеко.

— У вас тут много красивых старинных домов, — не сдавался Кусочков.

Настенька кивнула, вышла из комнаты и вскоре вернулась, сменив сарафан на более современное клетчатое платье с узким черным ремешком.

— Пойдем? — сухо бросила она.

И я покорно поплелся за Настенькой. Мы надели куртки, обулись и вышли в прохладный день заканчивающейся осени. Я посмотрел по сторонам, но ничего интересного не обнаружил. Все города центральной России похожи, а их окраины тем более — улицы да дома: где-то новые коттеджи, где-то древние развалюхи, дальше вклинивались многоэтажки, нависая над садами и огородами.

— Красиво тут у вас, — дежурно сказал я, просто чтобы начать разговор.

— Угу, — скучным голосом отозвалась моя будущая жена.

Мы как-то незаметно повернули там, повернули тут и снова оказались у калитки дома.

— Вот и погуляли! — сказала Настенька. — Ты извини, дел много.

Я кивнул.

— Да я понимаю, тоже в частном доме живу.

Мне самому уже надоела эта прогулка, но возвращаться не хотелось еще больше — слушать благочестивые разговоры — фу. Поэтому во дворе я зашел в беседку с видом на птичник и сел на скамейку изучать жизнь кур, уток и гусей. Птицы копошились в какой-то сенной трухе, тронутой инеем, и радовались скупому ноябрьскому солнцу. Большое хозяйство, однако.

Но оставаться в одиночестве мне пришлось не долго. Вскоре выскочила Наташа:

— Смена караула, — улыбнулась она.

Из-под ее серого пальто выглядывал темный низ юбки. Значит, тоже уже сняла праздничный сарафан.

Наташа подсела ко мне на скамейку и сказала:

— Ты на Настеньку не злись. Она хорошая, но строгая. Хочет себе самого лучшего мужа.

— Так ты, наверное, тоже, — заметил я.

Наташа захохотала:

— Я вообще замуж не хочу!

— А так разве можно? Тебя семья пилить не будет?

— Конечно, нет! Тим, мы же не в древней Руси живем. Не хочешь замуж — не иди, — улыбнулась Наташа и поправила розовый берет на макушке, который ей очень шел.

— А Настенька, значит, хочет? — спросил я, вспомнив недовольную мину старшей сестры.

Наташа кивнула.

Я вздохнул:

— Меня ей долго ждать придется. Она на три года старше меня.

— Ох, Тим, какой ты серьезный! — покачала головой Наташа. — Первый раз такого вижу! Как будто тебя уже к алтарю тащат. И Настенька ведь не торопится. Сейчас учится. Моделирование и технология швейных изделий. Хочет свое ателье. А мы боимся, что уедет она куда-нибудь далеко, к чужим людям… Вот и присматриваются родители к местной молодежи. Среди истинных православных парней-то немного, — объяснила Наташа.

— А среди обычных смертных ей никто не нравится? — спросил я.

— А тебе из обычных девчонок? — лукаво поинтересовалась Наташа.

Я почувствовал, что краснею. В уме промчалась вереница знакомых сельских девиц.

— Нет, никто не нравится, — честно ответил я.

Это Гришка любил дружить с девочками. У него даже в начальной школе подружка была, и он всем говорил, что обязательно на ней женится.

— А вы в деревне живете? Отец Анатолий сказал, что у вас и коза есть, — деликатно перевела разговор Наташа.

— Была, — пожал плечами я.

— И что ты главный мужчина в доме, на тебе все хозяйство.

— А это правда.

Вот, оказывается, почему я такой завидный жених.

— Сестра тоже мечтает о своем доме, — сказала Наташа.

— Это же так трудно, я вот в город хочу, — вздохнул я.

— Ты что?! На земле же самая правильная жизнь! Наша Ленка уже и на огороде помогает, и с птицами, и с заготовками, и по дому. Я вот не представляю, как можно жить в этом муравейнике, — и Наташа кивнула в сторону торчащей вдалеке стрелы строительного крана.

Я пристально поглядел на Наташу — нет, не врет. Странная. Я оглядел чистенький аккуратный двор с убранными грядками, побеленными фруктовыми деревьями, ладными мостками. Да уж, не чета нашему, за покосившимся забором, с огородом таким, что кажется тут не овощи сажали, а валялись кабаны, с расчлененным тополем, кучей глины оставшейся после копки погреба и козьей шкурой, висящей на штакетнике. И вот он я, главный мужчина, на котором все хозяйство.

— И ты тоже мечтаешь о доме? — спросил я девчонку.

Наташа смутилась.

— Я не знаю пока, как связать свои мечты. Поступать я хочу на архитектурный. Эх, нет у нас брата, а мы все в папу пошли! — засмеялась Наташа. — Папа у нас инженер-проектировщик. Вот Настенька моделирует платья, а я хочу «моделировать дома». Помогала папе даже дровеник строить. Правда, дядя говорил, что я больше мешаю. Но я же видела, что папа гордится мной.

Наташа хихикнула. Она сделала это так мило, без кокетства. Я первый раз встречал такую открытую, искреннюю и улыбчивую девчонку. Чтобы сделать ей приятное, я выглянул из беседки и посмотрел на дровеник. Он был совсем маленький.

— Что-то дров у вас не густо, — заметил я.

— А зачем нам больше? — пожала плечами Наташа. — Это для бани. Дом у нас газифицирован. Тим, мы все-таки в городе живем.

Точно.

— Настенька – она мамина, — продолжала рассуждать о сестре Наташа, вспомнив, видно, зачем я приехал к ним. — Они все время вместе. Мама же тоже шьет, ей постоянно приносят что-то подогнать-укоротить. Настенька пошла дальше. А я папина. И Аленка тоже. Папа иногда нас даже на рыбалку берет. И по хозяйству мы все с ним. Настеньку особо не трогаем, ей времени итак не хватает.

Я сидел в беседке, увитой лозами уже скинувшего листья девичьего винограда, и, не смотря на холодный ветер, мне было уютно и хорошо. Даже, возможно, на короткий миг, мне захотелось жениться на гордой Настеньке, чтобы быть поближе к этому семейству. Фу, я становлюсь похожим на Гришку.

— А как у тебя в школе? — спросил я.

— Хорошистка, — быстро ответила Наташа, как будто мне было дело до ее оценок.

— Да я не про это. Про одноклассников, одноклассниц. Не дразнят из-за веры?

— Да мы веру с ними и не обсуждаем, — сказала Наташа и посмотрела на меня вопросительно, не понимая, что я хочу узнать.

— А книги ты читаешь? Тебе разрешают?

Наташа слегка разрумянилась.

— Да я как-то не читаю. Времени нет. Дела-дела. Не до чтения, — и Наташа смущенно улыбнулась. — Пойдем, я тебе лучше кроликов покажу, заодно покормлю. Сейчас их мало, молодняк уже зарезали, остались только те, что на разведение.

Я пошел за Наташей в хлев. Почему-то я чувствовал себя странно. Растерянно, что ли. Как будто что-то упускал. Передо мной была Наташа — улыбчивая, счастливая, всем довольная… Староверка. Но, кажется, ей это нисколько не мешало.

Что же тогда не так со мной? Почему я не могу просто жить и радоваться?

После ужина Кусочков прочитал павечерницу, и мы стали готовиться ко сну. Спать меня положили на раскладушке, в той же комнате, где мы до этого ели, убрав стол-книжку в угол. Кусочкову постелили на диване. На следующее утро мы с ним, помолившись, выехали в обратный путь.

— Ты если надумаешь замуж, то передавай весточку, — подмигнул я Наташе, прощаясь.

Она захихикала.

— Раньше сестры точно не пойду, а ты же видел ее. Так что не скоро, — и она развела руками.

Больше с Кусочковым мы не ездили к той славной семье. Видно нашлись женихи получше.

Глава 19

С пятницы на субботу и с субботы на воскресенье в сельском доме культуры, который все звали просто клубом, проводились дискотеки.

Сам клуб находился в здании бывшей пожарки. Пожарка была древней и даже с наблюдательной башней, правда, вход в нее охранял большой висячий замок. И хоть дискотека считалась взрослой, но в селе танцующих совершеннолетних было по пальцам пересчитать, так что пускали всех. Главное, плати за билет. Да и чем еще заняться молодежи с наступлением холодов? Поэтому в пятницу и в субботу в классе на переменах шли бурные обсуждения этого еженедельного события.

Я, конечно, тоже хотел участвовать во всем этом веселье, а не только слушать разговоры, стоя с краю не при делах. Но кто меня отпустит? И сбежать даже никак — зимой мы все ночевали в одной комнате. Но я держал эту идею при себе.

***

С приходом сырости, а потом и холодов Анька традиционно стала болеть и часто оставалась дома. В декабре резко похолодало, и путь до школы сопливой кашляющей сестре стал не по силам. Иногда она целыми днями сидела дома одна, пока мы были на занятиях, а мама в городе. Прилежно делала уроки и топила печь. Анька никогда не доставляла нам хлопот.

Но как-то, ближе к Новому Году, возвращаясь домой из школы, я заметил, как сестра идет от бани, которая стояла обособленно у пруда. Мылись мы по воскресеньям, и в будний день Аньке там делать было нечего.

Я догнал ее у самого калитки и спросил:

— Привет! А чего ты в бане потеряла?

Анька смутилась, глаза ее забегали. Врать она не любила, не хотела и не могла, поэтому она просто пожала плечами:

— Да так.

Я не стал ее мучить, только погрозил пальцем:

— Смотри у меня! Без шалостей!

Тогда я еще не знал, что баню спасать надо было от другого члена нашей семьи.

Анька кивнула, юркнула во внутренний двор и, прихватив несколько поленьев, стала подниматься наверх. Я пошел за ней следом.

— Привет, Тим! Ань, ну что так долго? — мама готовила обед.

Иногда мне казалось, что у мамы с Анькой одна болезнь на двоих. Как только Анька начинала кашлять и хрипеть, мама находила в себе силы подняться с постели и заняться домашними делами.

— А ты чего больную сестру гоняешь за дровами? — заметил я Гришке.

— Она сама захотела! — отвлекся брат от контурной карты. — Проветриться!

— Я сама! — следом пискнула Анька и закашляла.

— Живо в постель! — скомандовала мама.

Анька забралась под одеяло. Рядом с ней, на постели, лежали тетрадка, альбом для рисования, ручка и карандаши. Она взяла альбом, устроила его у себя на поднятых домиком коленях и стала что-то чертить.

Я вымыл руки, переоделся в домашнее, положил варежки на печку сушиться и подсел к Аньке.

— Что рисуешь?

— Да так, — Анька сначала машинально закрыла рисунок, но потом отодвинула ладошку.

На листе я увидел какую-то серую кляксу… с черными глазками. И что-то стало у меня возникать подозрение.

— Обед готов! Гришка, убирай тетради! — скомандовала мама.

Мы засуетились, накрывая на стол. Я стал резать хлеб, а Гришка доставать посуду. Анька пересела на стул с круглым ковриком на седушке, вязаным бабулей крючком из старых футболок и носков. Мама выловила из кастрюли куриную спинку и положила на отдельную тарелку, а потом разлила борщ. Он у нее всегда получался таким ярким! Я так не умел, хотя и готовил чаще мамы.

— Кто будет мясо? — спросила мама.

Под словом «мясо» выступала как раз куриная спинка. Она лежала на тарелке, ребрами вверх, и напоминала миниатюрный макет ископаемых останков динозавра.

Все молчали. А что там есть-то? Кожа, да кости и противная гузка, которую мама почему-то не отрезала. И тут Анька сказала:

— Я буду!

Мы с Гришкой переглянулись — видно у сестры сопли ударили в мозг, или растущий организм готов на все, чтобы добыть себе пищу. Мама пододвинула тарелку с курицей к Аньке, та глянула на пупырчатую кожу и принялась дальше без аппетита полоскать ложку в супе.

— Я попозже съем.

После обеда мы с братом отправились разгребать снежные завалы перед домом.

— Чисть свою половину, я сейчас приду, — сказал я Гришке и направился к пруду по Анькиным следам.

Гришка, наверное, подумал, что я пошел курить за баню, поэтому отпустил меня и занялся снегом.

Маленькие следочки сестры поворачивали за постройку и заканчивались утоптанной полянкой. Но что Анька делала тут?

И вдруг я заметил ее. Она один в один походила на рисунок, который я подсмотрел у Аньки — серая клякса с черными глазками. Это нечто взирало на меня, прячась под горбылем.

— Эм. Тузик? Бобик? Клякса? Иди сюда! — я засвистел, подзывая к себе маленького чертёнка.

Серое крошечное чудовище нерешительно нюхало воздух и даже немного вылезло из-под горбыля. Я присел на корточки и вытянул вперед руку, пытаясь приманить мохнатое существо.

И тут сзади кашлянули. Я обернулся и увидел Аньку. Одна рукавичка у нее была снята, и в голой руке она держала ту самую куриную спинку. Глаза ее в зимних сумерках казались неестественно темными, а лицо бледным, худым и взрослым. Мне стало как-то не по себе, но тут она подняла вторую руку в варежке и кашлянула в кулачок, разбив сковавшие меня чары.

Я встал, а серая клякса бросилась мимо меня к Аньке, по-собачьи виляя хвостом. Да она и была собакой. Анька наклонилась, погладила лохматую шерсть и отдала зверенышу гостинец.

— Кушай!

Серое чудище с аппетитом напало на угощение.

— Откуда она тут? — спросил я.

Анька пожала плечами.

— Не знаю.

Наверное, прибежала из села, напуганная большими собаками. Костины же еще летом завели пса, когда стала оживать соседняя церковь: «Ходят тут всякие!». Думаю, и к нам эта собачка приходила, но мама прогнала: «Нечистое животное». А Арсеньевы уехали на зиму в город. Вот и ютилась у бани, в дровах, несчастная клякса, подкармливаемая Анькой.

Я подошел к собаке и взял ее на руки — она ничего не весила. Шерсть смерзлась сосульками, и казалось, что собака сейчас зазвенит на ветру.

— Ладно, пойдем домой, отмывать и греть.

Анька округлила глаза и поднесла варежку ко рту:

— Мама нас прибьет!

Я был того же мнения, но не оставлять же эту кляксу замерзать?

— Думаю, бог нас по головке не погладит, если узнает, что мы могли что-то сделать для нуждающегося, но не сделали, — назидательно сказал я.

На Аньку упоминание бога действовало безотказно. Она кинула и пошла за мной.

Гришка старательно чистил снег перед калиткой.

— А что это у тебя? — спросил он, распрямляясь и опираясь на лопату.

— Чупакабра, — ответил я.

— А по правде? — не унимался Гришка. – Ой, собачка!

Мы всем табором ввалились в дом и поднялись в жилую. Я поставил серую кляксу на пол. Она в ужасе выпучила глазенки и завертела лохматой головой.

— Аааа! — взвизгнула мама. — Уберите живо отсюда!

Чупакабра юркнула под кровать.

— Мам, не ори! Оно боится! — попытался я успокоить маму.

Анька забилась в угол у двери, сама точь-в-точь как эта собаченция. И тут я подумал, что мама будет грызть больную Аньку, когда мы завтра уйдем в школу, за то, что я приволок это лохматое чудо. Но отступать было поздно. Мама, тем временем, схватила швабру, решив напасть на серого непрошенного гостя.

— Не тронь! — я вырвал швабру и со злости переломил ее об ногу (украсив кожу чуть выше колена фиолетово-зеленым синяком). Швабра треснула, ощетинив рану деревянными иголками.

— Выгонишь ее, и я уйду следом!

Я не шутил. В тот момент я, и правда, был на это готов.

— Собакам нельзя находиться в доме, — не сдавалась мама, но говорить стала тише.

— Отогреется, поселим ее внизу, где жила коза, — пошел я на уступку.

Так и решили. Благодаря этой маленькой лохматой собачке на следующие выходные я не поехал в церковь. Остался дом топить и за животным приглядывать, а заодно, наконец, побывал на дискотеке.

***

На перемене в субботу я спросил Петьку:

— Ну что? На дискач сегодня идешь?

— Ну да, собираюсь, — отозвался Петька. — А чего спрашиваешь, неужели тоже?

Я довольно кивнул.

— Тогда я точно приду! — пообещал Петька.

Вечером я надел чистую футболку под свитер, взял припрятанные деньги (еще те, от отца) и отправился в село. Снег в последние дни оставил нас в покое, мы утоптали дорожку в поле (ну хоть на лыжах ехать не пришлось), и она темнела путеводной нитью на чистом белом листе пространства. Надо мной сияли огромные зимние звезды, а где-то внутри, под ребрами, что-то сжималось и крутилось — волнение и предвкушение праздника.

Мы встретились с Петькой у магазина, взяли пиво и сигареты. В самом клубе пить было нельзя, поэтому мы опустошили бутылки по дороге.

Перед дверьми клуба уже толпилась молодежь. Мы вошли в тамбур и протянули по очереди деньги вахтерше. Она выдала нам по маленькому билетику и пропустила внутрь. И вот я в зале — месте, о котором был столько наслышан от одноклассников.

В углу, за столом с музыкальным центром, сидел диджей, а колонки стояли на небольших полках, прикрученных к противоположным стенам.

— Только сильно не прыгай, когда будешь плясать, — сразу предупредил Петька. — От этого одна колонка вырубается. Прибежит гардеробщица Клава, включит свет и будет бухтеть, и гнать всех.

— Спасибо за совет! — кивнул я.

Петьку перекосило:

— Ты всегда такой вежливый, аж тошно!

Я пожал плечами — ничего не мог с собой поделать, вежливые слова вырывались из меня сами.

Диджей включил светомузыку — советскую гирлянду из больших крашеных лампочек. Один из проводов ее был разрезан, зачищен и закреплен на колонке, и когда вырывались «басы», то гирлянда мигала. У меня сразу появилось новогоднее настроение, и в голове закружились воспоминания об утренниках в младшей школе.

Вместе с лампочками в зале вспыхнул мерзкий ультрафиолет, и неожиданно все белые катышки на моем свитере засветились, образуя замысловатые созвездия. Я снял его и, не зная, куда положить, так и стоял у стенки, сжимая сияющий свитер в руках.

Тем временем первые девы выплыли в центр зала, сложили сумки в кучку и стали плясать возле них, изгибаясь в движениях так, словно призывали чертей. Среди девчонок я узнал одноклассницу Ленку. Двигалась она ничего. И почему в школе я не обращал на нее внимания? Но сама Ленка все кидала взгляд на диджея. Хорошо парень устроился — сидит себе, музыку включает и без труда становится самым популярным парнем на деревне. Может, тоже связать свою жизнь с музыкой?

На танцполе народ прибывал. Парни начали отклеиваться от стен и, словно мидии, подхваченные течением, уносились в открытое море, полное цветных бликов, музыки и дев.

— Ну что, Святоша, пойдем? — проорал мне в ухо Петька.

— Пока постою! — в ответ прокричал я.

Бутылки пива явно было мало для решительных действий. Петька — еще одна оторвавшаяся от опоры моста и унесенная в море мидия — присоединился к танцующему кругу и задергался, размахивая руками. Хорошо, что я остался у стены — мужские танцы — это жутко. Петьке явно не хватало только бубна, и тогда его пляска походила бы на индейский обряд вызывания дождя.

Через несколько треков диджей включил медляк, объявив белый танец, и парни снова отхлынули к стене. Петька, красный, разгоряченный, встал рядом. Теперь я понимал, почему у него по физкультуре пять с плюсом — такая разминка по выходным.

И тут к нам двинулась Ленка. На ней были обтягивающие джинсы, сапоги и черная футболка с каким-то блестящим принтом. Светлые волосы, сосульками висящие в школе, она немного закрутила, и теперь они мило обрамляли ее лицо мягкими локонами. Правда, макияж был прямо-таки вампирским. Девчонки называют это вроде бы «смоки айс». Если бы мама вдруг увидела это «смоки», то точно решила бы, что к нам в школу явились бесы, и вызвала бы Кусочкова брызгать углы святой водой. Но даже в такой боевой раскраске Ленка умудрялась быть красивой.

Она подошла и протянула руку… Петьке. Петька сжал ее в своей клешне, и одноклассники оставили меня в одиночестве. Ну и хорошо, танцевать мне все равно не хотелось. Да. Совсем не хотелось. Ни капли. Особенно с Ленкой.

После медляка Петьке срочно понадобилось курить. Мы вышли из здания и обошли его с правой стороны. Двор при клубе четко делился на сектора. Правая часть была мужской, левая — женской, а середина — место для встреч. Во дворе пили, курили, дрались, в общем, занимались всеми запрещенными в стенах дома культуры интересностями. Я поздоровался с Репьем и другими знакомыми парнями.

— А мы тут Тотошкой любуемся, — сказал Репей и махнул в сторону пьяного паренька.

На самом деле его звали Антоном, учился он в восьмом классе, был мелким, противным и хулиганистым. Когда мы с Петькой подошли, Тотошка уже плохо стоял на ногах, и все смотрели, как он, то обнимал деревья, то колотил их. И, судя по снегу на его куртке и штанах, деревья пока побеждали. Наконец, Тотошке надоел неравный бой, он обвел всех блеклыми глазами и сфокусировал взгляд на Репье.

— Курить есть?

Не знаю, почему он привязался к Репью — рядом уже вовсю дымил Петька. Может, в пьяном бреду, вспомнились какие-то личные счеты. А может, потому что Репей был самым младшим. Он и в клуб-то не заходил, а просто со всеми тусил во дворе.

Репей полез в карман, неловко дернул рукой, и пачка, раскрывшись, выпала в сугроб.

— Ты нарываешься? — вспылил Тотошка и пошел на Репья.

Я машинально подставил пьяному пацану подножку. Он растянулся на покрытом плевками снегу, перебирая весь свой запас матерных слов, который оказался богатым и заковыристым.

— Биться будем! — наконец, поднялся Тотошка. — По лицу и яйцам не бить, с наскока тоже!

 Я чуть вышел вперед. Эх, не любил я драки. Но делать нечего. Все смотрели на меня. А Тотошка, как плохой парень, сразу наскочил, целясь мне в нос. Я сдвинулся на шаг. Противник пролетел мимо меня, врезался в дерево, упал и завыл: «Убью урооода!», правда, не стремясь подняться. Вот и вся драка. Опять деревья победили.

— Ну, ты мужик, — хмыкнул Петька.

Тотошка уполз, я начал замерзать, а Петька с Репьем все обсуждали подвиги пьяного Антона. Мне этот разговор не нравился, и я решил вернуться в клуб, подпирать стену. Да и, честно говоря, я подумывал самому пригласить Ленку на танец, пока Петька на улице.

Я подошел к дверям клуба, и тут дорогу мне преградили Кот и Тотошка. Кот был здоровенным детиной с неестественно маленькой головой. Он почти не появлялся в школе, несколько раз оставался на второй год и сейчас учился как раз с Тотошкой. Ходили слухи, что отец его сидел в колонии.

— Ты младших, говорят, бьешь? — спросил у меня Кот.

— Так он первый стал нарываться, — ответил я, сам понимая, как это по-детски звучит.

Кот одернул на себе дермантиновую куртку и неожиданно толкнул меня в грудь, так, что я отлетел, но на ногах устоял.

— Ээээй! Наших бьют! — услышал я за спиной голос Петьки.

Откуда-то возник Каланча и встал рядом со мной.

— Проблемы? — спросил Леха Кота.

 Кот сплюнул на снег.

— Да нет проблем, — и зыркнул на меня. — Еще раз тронешь Тотошку, убью!

Сам виновник разборок опять куда-то слинял. Он исчезал быстрее Коперфильда. Наверное, сказывались годы практики. Кот развернулся и зашел в клуб. Каланча, не глядя на меня, последовал за ним.

— Я не понял, он меня защищал что ли? — спросил я Петьку.

— Пойдем уже костями трясти, — хохотнул Петька, тоже заходя в клуб, но в дверях обернулся и добавил. — А вообще, Святоша, пора уже тоже учиться кулаками махать. Но если что — в обиду не дадим.

И Петька подмигнул мне. Так я понял, что стал своим.

Глава 20

В классе Ленка сидела во втором ряду наискосок от меня. В понедельник она пришла в сером свитере, джинсовой юбке, толстых черных колготках и длинных сапогах. Волосы Ленка забрала в хвост, и в ушах у нее болтались длинные сережки, похожие на рыбацкие блесны. Она иногда встряхивала головой, и серьги качались, гипнотизируя меня.

К середине русского языка я решился выяснить у Петьки мучавший меня вопрос. Написал на листке: «Тебе Ленка нравится?» и, пока Лиза разбирала по составу предложение на доске, запулил смятым шариком-запиской в Петьку. Бумажный комок отскочил от его головы и упал на пол. Петька совершил бросок кобры и развернул послание. Он прочитал, поднял глаза на меня и покрутил пальцем у виска. Я невольно улыбнулся. Петька глянул на Ленку, снова перевел взгляд на меня и хитро сощурился, а потом из пальцев сложил сердечко. Я резко отвернулся и уткнулся в тетрадь. Петьке лишь бы дурачиться. Я вновь посмотрел на него, попытавшись вложить в свой взор побольше презрения и злости. Петька провел двумя пальцами по губам, словно застегивая рот, и показал мне большой палец.

На перемене я поймал Гришку в столовой и сказал, что задержусь после уроков.

— Что случилось? — спросил брат.

— Девятый класс случился. Вырастешь-поймешь, — слегка пихнул я Гришку в плечо.

Гришка издал звук губами, словно фыркающая лошадь. Я пошел обратно в класс и увидел сидящего на подоконнике Петьку, который играл во что-то на своем мобильнике.

— А чего к тебе Ленка на дискаче в субботу липла? — спросил его я, как бы между делом (по крайней мере, мне так казалось).

— Ленка? Ко мне? Аааа, ты про танец, — не отрывая глаз от меленького серого экрана, сказал Петька. — Не знаю. Плясать видно очень хотелось. Она же рядом со мной живет. Мы в детстве на горшках рядом сидели. Если бы она ко мне липла — это был бы почти инцест.

Я нервно грыз ноготь большого пальца на левой руке.

— Слушай, Тим, — сказал Петька, — ты после того дискача сам не свой.

Я передернул плечами.

— Может, мне Ленку сегодня до дома проводить? — решил признаться я.

Петька даже оторвал взгляд от телефона и глянул на меня:

— Ну, попробуй. Только валенки не надевай. Они тебе не идут, — и заржал.

Вчера опять сыпал снег, и сегодня мы с Гришкой отправились в школу в валенках, договорившись, что после школы каждый немного потопчет тропинку в поле — нашу единственную ниточку, связывающую Серый Дом с людьми. Я посмотрел на свои сменные кеды. Да, красота требует жертв.

После школы Ленка пошла домой не одна (как виделось мне в моем коварном плане), а с Лизой. Но я все равно увязался за ними. Раз уж вышел в кедах, чего уж теперь, не домой же идти?

— А ты куда, Тим? — спросила Лиза.

— Я к Петьке, — сказал на автомате я.

— А Петька же к Нику пошел, — сообщала Лиза, будто я не знал.

— А мне нужно у него дома кое-что забрать, — уклончиво ответил я. — Родаки его в курсе.

Лиза пытливо глянула на меня, но промолчала. Ленка шагала, смотря себе под ноги, и на ее красной вязаной шапке качался большой помпон. Наконец Лиза свернула, и мы с Ленкой остались вдвоем. Удачная ложь про Петьку обеспечила мне дорогу до самого ее дома.

— Давай я, что ли, сумку твою понесу, — выдавил я из себя.

Ленка смутилась и, не глядя на меня, сказала:

— Я и сама понесу, — и добавила. — А то твоя городская невеста мне не простит.

— Чего? — не понял я. — Какая невеста? Нет у меня невесты.

— Вам же только со своими можно… — Ленка пыталась подобрать правильные слова.

— Откуда ты это взяла?

— Слышала, — уклончиво ответила Ленка и поправила шапку.

— Давай, колись, — не отступал я.

Ленка вздохнула:

— Случайно увидела, как твоего Гришку дразнили девчонки, что никто его никогда не полюбит. Уж не знаю, что они к нему привязались. А он сказал, что у него все равно будет невеста, а у брата, то есть тебя, уже в городе есть.

Вот Гришка — болтун, получит у меня.

— Да это он же перед девчонками выпендривался. А ты поверила? — я рассмеялся.

Ленка тоже захихикала, пряча нос и пунцовые щеки в шарф.

— Как ты раскраснелась, — заметил я.

— Так мороз, — глухо сказала Ленка в шарф и протянула мне сумку.

Я проводил Ленку до калитки и побежал домой. Кончики пальцев на ногах неприятно покалывало и хотелось в тепло. Дорожку я топтать не стал — Гришка неплохо справился и без меня. На радостях даже забыл всыпать брату за длинный язык.

Так до пятницы я провожал Ленку после школы до дома. Лиза уже не спрашивала, почему я иду с ними. Гришке же пришлось сознаться и попросить прикрыть перед мамой.

— Вот заведешь девушку, я тоже буду тебя выгораживать, — сказал я.

Гришке этого обещания было достаточно. Девчонок он любил. И вызывал этим зависть всех одноклассников. Они еще не могли совладать со своей первобытной мальчишеской натурой, считая одноклассниц чуть ли не вражьим племенем, с которым лучше меньше общаться, не пересекаться в дверной проеме, дергать за косичку, поднимать юбку и щелкать линейкой. Гришка же мог сесть рядом с девчонкой на парту, положить ей голову на плечо, а еще любил обниматься при встрече. Видно так компенсировал недостаток материнского тепла. Но девочки для равновесия сами вечно дразнили Гришку, прятали тетрадки с учебниками и щипали, когда пересекались с ним в коридоре. Ничего, пройдет пара лет, и будут за ним табуном ходить. Думаю, и смотрины Гришке понравятся. Правда, он предложит руку и сердце первой же деве, которой его представит Кусочков.

В общем, брат меня поддержал, и я еще вторник, среду и четверг провожал Ленку до дома.

А в пятницу мама попросила после школы съездить с ней в город. Нужно было подписать очередные бумаги, помочь собрать вещи, которые еще оставались в нашей городской комнате, и отвезти их к бабушке.

— Только вечером вернемся? Завтра у меня контрольная, — на всякий случай предупредил я маму.

— Ладно-ладно, — согласилась она.

Что-то мне это все не нравилось, но маме я решил поверить.

***

В пятницу после уроков я сразу пошел на остановку, где меня уже ждали мама и Анька. Гришка же остался в Сером Доме — топить печь и сторожить Чупакабру. Вернее она охраняла его, потому что с появлением лохматого зверя Гришка перестал бояться темноты.

В городе, управившись с бумажными делами, мы отправились в квартиру и собрали пару сумок оставшейся мелочи. Я окинул прощальным взглядом комнату нашего счастливого детства. Там, где раньше висели картины, теперь были квадраты более светлых обоев. Но я мог с легкостью представить их. Вот тут, прилепленный скотчем, висел рисунок всей нашей семьи, изображенный Гришкой. Даже морская свинка была на нем, правда, слишком большая, величиной с упитанного кота. В Анькином углу висела картина с березой. У дерева вместо листьев были прилеплены маленькие янтарные камушки. Анька как-то выпросила эту картинку на одной из праздничных ярмарок. А вот здесь, над нашей кроватью, висел армейский портрет папы. Мы с Гришкой обожали его. Правда, после папиного ухода, мама сразу избавилась от портрета. Мы не смогли его спасти.

Я выглянул в окно. Перед домом густо разрослись кусты боярышника. Мы сажали их с папой, лет десять назад. И наблюдали, как они растут.

— Тим, пойдем! — позвала мама.

Я взял сумки и вышел из комнаты.

Мама заперла дверь на ключ, и мы отправились к бабушке.

Я давно с ней не виделся, бабуля обрадовалась и расцеловала меня в обе щеки. Странно, но у бабушки я не замечал морщин. Лицо ее было круглым и гладким, а прическа, как у Аньки, когда та ходила в садик — прямая короткая челка и каре. Детская прическа, только волосы не детские — соль с перцем. И соли с каждым годом становилось все больше. Бабушка побежала на кухню ставить чайник и сооружать бутерброды. Мне хотелось есть, плечи ныли от тяжелых сумок, но до рейсового автобуса времени оставалось совсем мало.

— Ма, пойдем. На автобус же не успеем, — сказал я.

— Давай завтра с утра сразу в церковь. Чего туда-сюда мотаться, — отмахнулась мама, снимая пальто и проходя в комнату.

Анька пожала плечами, юркнула за ней и устроилась на диване. Ехать куда-то по вечерней суете и городской сырости сестре совсем не хотелось. Лучше чаевничать у бабушки, есть пряники и бутерброды.

Думаю, мама решила так сразу и обманула меня. Интересно, покается ли она завтра Кусочкову, скажет, что заманила сына в церковь обманом? Да нет, конечно. Гришке тоже наврет про то, что мы опоздали на автобус. Да и брат, наверняка, не ждет нас сегодня. Конечно, мы частенько с Гришкой поступали так же — обещали приехать сразу после субботних уроков, а сами и не думали идти на остановку (а валили, например, тополь) или уезжали к бабушке. Наверное, это была маленькая мамина месть, но я школу прогуливать не собирался.

— Мам, дай денег, я обратно поеду, — решительно сказал я из прихожей.

Мама вышла ко мне.

— Тим, ну чего ты? Уже вечер, сейчас на дорогах пробки.

— Я поехал обратно, — упрямо повторил я.

Лицо мамы исказилось недовольством, и она зашипела:

— Вечно тебя на службе нет, отговорки, контрольные. Сколько раз ты «опаздывал» на автобус и не приезжал в церковь? Вот теперь опоздай в свою школу!

— Не дашь денег, поеду автостопом, — не сдавался я.

Мама побледнела. Я видел, как ей хочется кричать, устроить истерику, но бабушка, звенящая посудой на кухне, незримо сдерживала ее.

Она достала из сумки деньги и сунула мне.

— Шантажист! Мы для тебя ничего не значим! Только о себе и думаешь. И сбегаешь. Весь в отца. Никакими молитвами не выбить из тебя его гнилое семя.

Я не выдержал, развернулся и выскочил из квартиры, хлопнув дверью. Бабушке это не понравится. Ну и пусть.

Я сбежал по ступеням вниз, вылетел из подъезда и, опустив голову, сдерживая злые слезы, быстро пошел на остановку.

Мама как накаркала: маршрутка все не ехала, а потом на мосту долго стояла в пробке. Рядом со мной, вжимая меня в оконное стекло, сидела женщина в объемной шубе, которая противно пахла мокрой псиной. Даже наша Чупа, если честно, так псиной не воняла, как эта шуба. А вообще женщины похожи на оборотней — тонкие дамы надевают звериные шкуры и превращаются в лесных чудищ, почему-то считая, что это красиво. И с таких оборотней надо брать двойную плату за проезд, потому что шуба, как у этой тетки, например, занимала еще одно полноценное место.

Вывалившись из маршрутки, я проводил взглядом удаляющийся автобус. Чуть-чуть не успел.

Последний рейсовый автобус в нашу глухомань…

Черт.

Так не хотелось возвращаться к бабушке, снова слушать маму, а завтра с утра ехать в церковь на целый день. До того мне стало тоскливо от этих мыслей, что я решил, хуже уже не будет, надо добираться до села автостопом. Это был мой первый раз, но, в общем, ничего страшного ведь — стой да маши рукой.

Но что-то водители не желали попутчика и проносились мимо. Я замерз, устал, опустил руку и решил, что, эх, пора возвращаться к бабуле и сдаваться врагу — будет резать меня без ножа. Но тут с дороги на обочину резко свернула грузовая «Газель». Дверь открыл парень и спросил:

—Ты же наш? Вы на отшибе живете?

Как всегда, если ты переехал в деревню, тебя знают все, а ты никого.

— Угу, — кивнул я.

— Полезай, докинем, — сказал парень.

Я присмотрелся к нему — лицо вроде знакомое. И я полез в кабину.

— Дима, — представился парень, неловко пожимая мне руку в тесном пространстве.

От него несло пивом — не зря он показался мне подозрительно веселым.

— А это Ромка. Мой брат.

Водитель тоже пожал мне руку.

— Ну, давай уже, трогай! — приказал Дима.

— Не ори в ухо, — флегматично отозвался Рома.

Я обрадовался тому, что он, в отличие от брата, был трезвым. Мы поехали, рассекая ночь светом фар.

— Ты же у Кусочкова часто бываешь? — спросил Дима.

Я кивнул.

— А мы напротив живем. Я тебя постоянно вижу.

Теперь и я понял, почему лица парней мне показались знакомыми. Через дорогу от дома Кусочкова, и правда, обитали два брата с отцом. И «Газель», да, часто стояла у забора в выемке между деревьями.

— А чего хмурый такой? — не затыкался Дима.

— С матерью поругался, — устало сознался я.

— Бывает, — вздохнул Дима. — Слушай, а пошли с нами в бар пиво пить?

Рома покосился на брата, но промолчал.

В центре села, в его сердце, у маленькой площади, приткнулся единственный бар-пивнушка. Хозяином его и бессменным работником был Ибрагим — темный большой мужик, которого все уважали. В пятом классе учились две его дочери близняшки, и он строго следил, чтобы несовершеннолетним в баре выпивку и сигареты не продавали. Так я и сказал парням:

— Мне Ибрагим же не продаст.

— Так мы купим, а ты в уголочке посидишь, — сразу решил Дима.

— У меня денег нет, только мелочь на проезд.

Дима махнул рукой.

— Не страшно. Добавим. Сегодня мы угощаем. Надо тебя немного встряхнуть.

Настроение было ужасным, и я подумал, а почему бы и нет? И я кивнул.

Мы доехали до бара. Дверью пивнушки хлопали туда-сюда, и музыка то вырывалась на улицу, то снова захлебывалась, запертая в баре. Я порылся в кармане и протянул Диме деньги. Он взял, не глядя, и мы зашли внутрь. Я юркнул за столик в угол, рядом сел Рома.

— А давайте не пива, а водки! Для поднятия настроения! — вдруг сказал Дима. — А то ты совсем раскис.

Рома вопросительно поглядел на меня, давая мне возможность самому сделать выбор.

— А давай! — вдруг согласился я.

Гулять, так гулять! По случаю пятницы бар был забит, Ибрагим суетился за стойкой, и я в своем уголке чувствовал себя в относительной безопасности. Дима вернулся с водкой и пачкой сухариков.

Он разлил по стопкам и, подняв свою, сказал банальный тост:

— За мир во всем мире!

Мы чокнулись. Я глянул, как пьют парни, выдохнул и опрокинул в рот разом все содержимое стопки. А потом прислушался к ощущениям. Странно, но я думал, что это будет страшнее, горячее, противнее. Но нет. Ничего особенного, вполне терпимо. Дешевое пиво в себя залить сложнее, чем водку. Парни пытливо смотрели на меня, а я даже сухарик не взял.

— Молоток, — хмыкнул Дима.

— Давай еще! — расхрабрился я, гордый своим организмом.

Дима разлил снова. Я взял стопку и увидел, как в дверном проеме показались Ленка с Лизой. Когда закрывались магазины, в баре всегда можно было купить чипсы или сухарики. Ленка сначала не увидела меня, но Лиза, оглядев бар, толкнула подругу. Я выпил, смотря прямо на одноклассниц. Не прятать же стопку за спину? Лиза скривилась, словно это она выпила водки. Ленка покачала головой, купила пачку чипсов, и они с Лизой гордо удалилась.

Вечер становился все более гадким, хотя казалось, куда уж больше — с мамой поссорился, на автобус опоздал, а Ленка застукала меня в баре глушащего водку с двумя оболтусами-переростками.

Я налил уже сам и выпил.

— Может, хватит тебе? — спросил Рома.

— Да она как вода пьется, — отмахнулся я.

— Молодой растущий организм! — хохотнул Дима.

Так мы прикончили эти пол-литра. И, кажется, я выпил больше всех.

Но лучше мне не стало. Даже вроде бы хуже. И грустнее.

— На дискач пойдешь? — спросил Дима.

— Неа, домой.

Я встал, и бар покачнулся.

— Погодь! — Дима засмеялся и подставил плечо. — Держись!

Они с братом вывели меня на улицу. Свежий морозный ветер охладил разгоряченное от душного бара лицо.

— Да нормально все! — заверил я парней.

— Ну, пойдем тогда, если нормально, — усмехнулся Дима.

Я шел между братьями и почему-то все время на кого-нибудь из них натыкался, а они мягко отталкивали меня.

— Да иди ты прямо! — смеялся Дима.

— Я прямо и иду! — возражал я заплетающимся языком.

На повороте мне стало хуже. К горлу подкатила тошнота, и меня вырвало. Дима выругался, а Рома что-то забубнил ему типа «мальца споили».

— Так, а чего он грустил? — оправдывался Дима.

Но мне после моего казуса полегчало, и даже вроде бы мир перестал шататься.

— Вот теперь нормально! — сказал я, вытирая рот рукой. — Давайте перекурим.

Мне выдали сигарету. Я зажег ее не с того конца, но вроде бы даже умудрился сделать затяжку.

Парни еще немного проводили меня и отпустили в чистое поле. Я обернулся и увидел две их фигуры. Они смотрели, как я удаляюсь к светящемуся квадрату окна Серого Дома.

Я сосредоточился на тропинке, но все-таки несколько раз оступился. Ну ладно, может больше, чем несколько раз. Потом мне стали слышаться шаги, но как только я останавливался, шаги тут же затихали.

Я повернулся, думая, что парни меня разыгрывают, но их уже не было. Шаг… и кто-то двинулся за мной. Я остановился — и тишина. Мне стало не по себе. Я стал кружиться, стараясь зацепить взглядом невидимого врага, а потом побежал, хотя как будто не двигался с места. Но все-таки я добрался до дома, нервно дернул калитку, и вот я уже во дворе, в безопасности. И только тогда я понял, что пугали меня собственные шаги. Я облегченно выдохнул, подошел к дому и услышал приглушенное пение Сердючки — брат слушал радио.

Чупакабра за дверью неистово залаяла. Музыка стихла, но открывать никто не спешил. Я постучался, и свет в окне вдруг погас. Наивный. Я посмотрел на свои руки — только сейчас понял, что где-то потерял рукавицы — поскреб корочку снега на сугробе и запустил снежком в окно. Наверху открылась форточка:

— Кто там? — хрипло спросил Гришка.

— Открывай уже, это твой пьяный брат! — сообщил я.

— А мама с Анькой где?

— В городе!

Гришка снова включил свет, и скоро я был в комнате, в тепле. Брат заботливо напоил меня чаем и поставил рядом с кроватью тазик. Я лег, закрыл глаза, и вдруг все вокруг закружилось. Как объяснили мне потом в школе бывалые — это за мной «прилетали вертолеты». В общем, тазик мне пригодился. А наутро Гришка возмущенно сообщил, что я всю ночь напевал «ой, чувствую я, девки, загуляю», и он, поэтому, не выспался. Я тоже не особо отдохнул, но чувствовал себя лучше, чем ожидал. Может, травяной чай, который влил в меня Гришка, помог. Утром я выпил еще чашку, и мы отправились в школу.

***

Первым уроком у нас была физика. Ленка с Лизой попались мне в коридоре. На Ленке была та самая футболка с блестящим принтом, в которой я видел ее в прошлую субботу. Теперь я рассмотрел, что розовое сверкающее пятно — это губы. Ленка несла сухую тряпку для мела.

Я махнул одноклассницам. Они кивнули в ответ, но смотрели хмуро.

Я зашел в класс.

Петр Сергеевич готовился к уроку, чертя что-то мелом.

— Здравствуйте! — поздоровался я.

Физик отвлекся от доски и повернул в мою сторону голову.

— Тим, здравствуй! Подойди ко мне! — сказал он.

Я тяжело вздохнул (не сдержался) и встал рядом, уже зная, что сейчас предстоит трепка. И мне было стыдно. В прошлом году физик защитил меня от Каланчи, а теперь вот будет отчитывать уже за мои прегрешения.

— Говорят, тебя вчера в баре видели? — спросил он.

— Угу, — тихо ответил я.

— А что за повод?

— С матерью поругался.

Физик, продолжая рисовать схему, сказал:

— Я не собираюсь читать тебе лекцию о вреде алкоголя. И маме твоей сообщать не буду, хоть и обязан. Просто хочу, чтобы ты запомнил. Когда пьют с горя, проблемы от этого не решаются и меньше их не становится.

— Я вчера уже это понял, — сознался я.

— Вот с радости можно немного, — улыбнулся физик и спешно добавил, — потом. Когда восемнадцать исполнится.

Я вспомнил, как ночью обнимал тазик, и к горлу опять подступил комок тошноты.

— Наверное, я уже никогда не буду, — сказал я и пошел за свою парту.

Ленка с Лизой вернулись в кабинет. Ленка отдала физику тряпку и подошла ко мне. Она встала возле моего стула, как нашкодивший ребенок.

— Тим, ты понимаешь, что я рассказала для твоего блага. Ты зацепил меня тем, что не похож на других парней… И отца у тебя нет… Не с кем поговорить… Поэтому я и подумала, что надо рассказать Петру Сергеевичу. Он обещал побеседовать с тобой мягко.

Мне стало обидно от Ленкиных слов. И такое вдруг раздражение накатило.

— Отец у меня есть, — возразил я. — И на других парней, может, я не похож, а вот ты, Ленка, как все остальные девчонки, зануда и болтунья!

Ленка округлила глаза, резко отвернулась, махнув блеснами в ушах, и села к себе за парту.

Тут я вспомнил, как Петька покрутил у виска пальцем, когда я спросил его про симпатию к Ленке. И, правда, я полный псих, что влюбился в нее.

Глава 21

После Нового Года (точнее Рождества) мама решила начинать поиски дома. Она долго собиралась духом, морально готовилась, просила благословение у Кусочкова и, наконец, как-то в воскресенье решила, что пора.

Мама села за стол и аккуратно в тетради нарисовала: «КУПИМ». Потом с двух сторон слова добавила по кружочку для красоты и заштриховала буквы. Ниже она вывела: «Деревенский дом для постоянного проживания с земельным участком (сад, огород, вода, скотный двор). Возможен вариант с печным отоплением. Желательно баня. Недалеко от школы». Мама посмотрела на текст и приписала: «Но рассмотрим все варианты» — и указала бабушкин телефон. Потом она посадила нас всех за стол, выдала по черному трафаретному листу и по тетради.

— Тим, обведи сначала для образца Гришке и Ане. А потом каждый сделайте копий… хотя бы по десять. Развесим в селе, в деревне и в городе на станции. А еще я в газету районную и городскую объявление дам.

Я кивнул, положил под тетрадный лист черную шуршащую бумагу блестящей стороной вниз и стал аккуратно обводить буквы. Медитативное занятие.

Я вел карандашом по словам, за которыми скрывалось наше будущее жилье — милый домик с садом и с собственной баней, а не серое разваливающееся чудовище с поросшей лопухами землей под окнами. Но, честно говоря, я немного к нему привязался, к этому скрипящему каждой доской старику, и стало даже неловко, сидя в теплой натопленной комнате, выводить буквы о поиске нового дома.

— Пока Тимошка делает образцы, может, затопишь баню? — спросила мама у Гришки.

— Ладно! — согласился брат, накинул куртку, обул валенки и вышел.

Анька сидела, ждала свой образец и качала забинтованной на щиколотке ногой.

***

Травму сестра получила накануне. Мы с Гришкой сидели в церковном доме, делали свечи, мама занималась уборкой, и тут в дверь вошел Федор — прихожанин, который недавно примкнул в нашей общине… с ревущей Анькой на руках. Следом протиснулся Толька, бледный от ужаса.

Мы с Гришкой разом вскочили, мама выронила веник, а Федор спокойно сказал, бережно опуская сестру на лавку.

— Вот, бегала во дворе и упала.

Мы окружили нашу бедолагу. Она перестала реветь и только жалобно всхлипывала. Давно терпеливая Анька так не рыдала. А, возможно, и никогда. Даже когда пыталась научиться забивать гвозди и попала молотком по пальцу, она так не плакала. У нее долго потом сходил ноготь. Анька тогда запищала тихонько, как маленький раненый зверек. А в этот раз что-то разжалобилась к себе.

Федор наклонился, бережно ощупал ее ногу и заключил:

— Перелома нет, небольшой вывих.

Потом поднял глаза на Аньку и улыбнулся:

— До свадьбы заживет.

Анька вытерла слезы и улыбнулась в ответ. Мама вышла из оцепенения:

— Спаси Христос, Федор, за помощь!

— Да не за что! Я дрова колол, а они рядом бегали. У меня на Урале такого же возраста племянница осталась.

Мама стояла и улыбалась, как дурочка. Мы с Гришкой переглянулись. Гришка пожал плечами.

Воскресным утром Федор вызвался отвезти нас домой на машине, хотя ехать ему самому было в другую сторону.

— Ой, неудобно вас лишний раз напрягать, — неуверенно сказала мама.

— Пустяки! Я надеюсь, что если, вдруг случится, и моя племянница окажется в беде, то о ней тоже кто-нибудь позаботится, — высокопарно ответил Федор.

Но остальным его речь понравилась. Мама в благодарностях мелко закивала головой и поправила повойник, не зная, куда деть руки. Кусочков, который сразу появлялся там, где что-то затевалось, одобрил:

— Федор, тебя нам бог послал! Не оставишь в беде женщину с малыми детьми!

Малые дети в лице меня и Гришки снова непонимающе переглянулись. Третий наш малый ребенок, из-за которого и заварилась вся эта каша, бодро ковылял, отстоял утреннюю службу и, кажется, даже временами забывал, что у него болит нога. А мне показалось, что я узнаю взгляд Кусочкова и его лукавую улыбку — она была точно такой же, как когда отец Анатолий знакомил меня с невестами.

 Но на машине ехать, конечно, было удобнее, так что я не противился. Раз хочет нас этот Федор везти, так и пусть. В конце концов, у мамы из приданного только трое детей. Так что тут Кусочкову придется постараться, а Федор вроде на вид не дурак, чтобы с нами связываться. Да и староватенький он, хоть на вид и крепкий мужик. Но было ему уже где-то полвека, какой из него жених?

Федор доставил «женщину с малыми детьми» на окраину деревни и вышел с нами из машины, глядя на Серый Дом и узкую дорожку через снежное поле. Мама виновато глянула на него.

— Мы тут временно. Скоро купим домик в селе.

Федор растерянно кивнул. Мы попрощались и двинулись цепочкой к Серому Дому.

Видно это происшествие и сподвигло, наконец, маму нарисовать объявление о покупке.

***

Гришка затопил баню и вернулся. Я выдал ему образец, и он тоже сел обводить буквы. Пару раз он ходил подкладывать печку и, когда мы уже подготовили приличную стопку объявлений, сообщил, что минут через пятнадцать можно будет идти мыться.

— Хорошо потрудились! После бани приготовим ужин и попьем компот, — решила мама. — Тим, принесешь банку и Чупу накормишь?

Из персональной собачьей кастрюли я положил в миску гречневой каши с козлятиной, накинул куртку и вышел. Из большого окна коридор заливал яркий теплый оранжевый свет, видно, Костины, наконец, починили свой уличный фонарь. С таким освещением Гришка точно не будет бояться ночью бегать в туалет. Только свет этот какой-то странный, что у них за лампочка такая?

Я подошел к окну и увидел костер… Огромный костер. Это горела баня.

Гришка, будь ты не ладен, уголек, что ли, упустил?!

— Гооорииим! — закричал я и бросился по лестнице вниз.

Во внутреннем дворе захватил пару ведер и побежал к полынье в пруду. Конечно, я уже тогда понимал, что это безнадежно, но не мог же я просто стоять и смотреть? Прибежал Гришка, без ведер, конечно. За ним мама. Начались какие-то суматошные движения. В общем, наши действия больше напоминали ритуальную пляску у костра, чем тушение огня.

Кто-то в деревне заметил огонь и вызвал пожарных. Когда бригада приехала, мы с Костиными грелись у остатков бани, а Анька тихо спросила, но почему-то услышали все:

— Может, картошку запечем? Раз угли. Есть хочется.

И от этого все нервно рассмеялись.

— Милости просим мыться к нам, — сказал Костин. — Только давайте без этого, — и он обвел потушенные пожарными черные бревна.

Все опять расхохотались. И почему в таких ситуациях всегда хочется ржать? Дурацкие защитные механизмы!

— Да мы как-нибудь… — залепетала мама.

— Хоть сажу смоете. У нас тоже сегодня банный день, — поддержала соседка.

Вечером, когда мы, наконец, собрались за поздним ужином, мама задумчиво сказала:

— Как странно совпало. Только я решила заняться покупкой дома, и тут такое событие. Может, это знак?

— Знак, что пора отсюда валить, — раздраженно сказал я. — И знак, что у Арсеньевых будет новая баня за наши деньги.

Гришка виновато сгорбился.

— Поговори мне тут, — буркнула на меня мама.

Анька вздохнула и неожиданно сказала:

— Я устала.

Мы все сразу замолкли, и Анька в тишине добавила:

— Устала от суеты.

Глава 22

В конце марта вся наша семья из четырех человек и одной Чупакабры… вернее двух Чупакабр, потому что Федор тоже был с нами, правда, членом семьи он стал чуть позднее. Так вот, мы стояли на оттаявшей бурой лужайке и смотрели на старый кирпичный дом. Позже мы прозвали его «домом тысячи дверей», потому что из любой комнаты можно было попасть чуть ли не во все остальные помещения, включая подсобные.

— Ого! — сказала Анька, задрав голову и пытаясь заглянуть в окна второго этажа.

На уровне же наших глаз было только два зарешеченных окошка не отапливаемых хозяйственных помещений.

 — Дом отличный! Себе бы оставил, да некогда ездить и заниматься, — сказал продавец, молодой мужчина, избавляющийся от бабушкиного наследства. — Ему сто лет, и еще столько же простоит. Раньше делали на века!

Я глянул за калитку, ведущую в сад, и насчитал пять старых яблонь, две вишни да одну елку и несколько старых смородиновых кустов, похожих на перевернутых осьминогов. Бани не оказалось, а картофельник щетинился перезимовавшими серыми палками борщевика с поломанными ветрами зонтиками.

— Дом можно газифицировать, сейчас в селе везде газ проводят, — хозяин с любовью похлопал столб газовый трубы, которая нависала над калиткой. — Ну что, проходите, осмотритесь внутри.

Мы цепочкой, вслед за Федором, поднялись по крутой скрипучей лестнице в жилые помещения. Дом пару зим не топили, и он приуныл — обои кое-где отстали от стен, рамы перекосило, а рядом со старым диваном крыса прогрызла арочный вход с кулак. Хозяин дома осмотрелся, нашел обломок кирпича возле печи и заткнул им дыру.

— Где вы еще за такую цену кирпичный дом купите? — сказал он, отряхивая красную крошку с рук.

— На кирпиче, похоже, все достоинства и заканчиваются, — задумчиво сказал Федор, оглаживая свою широкую бороду.

На вид он походил на какого-нибудь древнерусского бога, Перуна, что ли.

— Тут земля дорогая, городские разбирают на дачи, — парировал хозяин, а потом добавил, ловя взгляд Перуна. — Скидку сделаю и с документами помогу.

Тут сдалась мама.

— Зато до школы близко и общественная баня недалеко. А, может, хватит денег с продажи комнат, и свою построим.

Ага, построим баню. Арсеньевым.

Анька стояла возле заткнутой кирпичом крысиной дыры, глядела на нее и видно прикидывала, не утащит ли ее в подпол настоящий хозяин этого дома.

— Метров тут много, так что вам точно покупку одобрят, — поддержал продавец.

Осталось теперь только доказать, что условия проживания нашей многодетной семьи с продажей комнат не ухудшаются. Но на бумагах все выходило красиво — свой собственный большой дом с садом рядом со школой, да еще с газовым отоплением в перспективе — это вам не комнаты в коммуналке. И пока бумажная волокита продолжалась, а комнаты продавались, бывший хозяин великодушно передал маме ключи и разрешил начинать заселяться и сажать огород.

***

Близился день моего рождения, и как-то мама приехала с неожиданной радостной новостью:

— Бабушка выпросила тебя на твой праздник.

Мой день рождения выпадал на субботу, так что даже не знаю, как бабуле удалось уговорить маму. Возможно, она ее даже подкупила (ну, или посидела с Анькой, пока мама бегала по делам). Я, конечно, невольно расплылся в улыбке, счастливый от факта, что вместо службы у меня будет торт.

Хотя затевалось еще более приятное событие, о котором тогда я не догадывался.

И вот в субботу после школы я поехал к бабуле. А остальная семья на службу. В городе на станции я подождал, пока мама, Гришка и Анька перегрузятся в другой рейсовый автобус, помахал им и отправился на маршрутку. Автобус, увозивший семью, обогнал меня, и Анька, сидевшая у окна, сложила из пальцев сердечко.

Было что-то правильное в том, что я остался и никуда не поехал. Город словно обнял меня, как родного. Тут я чувствовал себя уютно, тут я был дома.

Через два часа я задул пятнадцать свечей на торте, который испекла бабушка. Она вручила мне подарочный пакет, традиционно поохав о том, как быстро растут ее внуки.

Я же так не считал. Мне бы стать взрослым скорее.

— Папка твой звонил, хотел повидаться завтра. Подарок тебе какой-то приготовил, — сказала вдруг бабушка.

Я ошарашено посмотрел на нее и разулыбался, как дурак.

— Вот почему ты так упрашивала маму меня отпустить! Спасибо, бабуль!

— Я вообще-то тоже хотела тебя повидать, — буркнула бабушка. — И вот еще что. Я тут твоей маме письмо написала, а то она меня вечно не слушает. Может, хоть письмо прочтет. Это важно. Вот. Спрячь сразу в рюкзак, — бабуля взяла с холодильника конверт и протянула мне.

Я взял письмо и пошел в комнату, где у дивана валялся рюкзак, раздумывая, что же такое важное могла написать бабушка маме. А вдруг про папу?

Я встал у рюкзака, воровато посмотрел на дверь и надорвал конверт, решив, что завтра просто куплю новый, все равно он был не подписан. Я вытащил листок и пробежался глазами по строчкам: «… сама подумай, зачем ты ему нужна? Вся больная с тремя детьми? Не просто так затевает он это».

Ну, понятно, тут рассуждения про Федора. Неинтересно.

Я сунул письмо в рюкзак и вернулся на кухню.

— Что так долго копался? — спросила бабушка, машинально мешая в чашке давно растворившийся сахар.

— Молнию заело, — соврал я.

— Федор-то к вам ходит?

Я неопределенно передернул плечами.

— Редко. Когда помочь просим. Ему к нам не наездиться. Он же работает. А по выходным все в церкви.

Вот привязалась к этому Федору. Как объяснить ей, что когда он смотрит на нас, то в глазах его жалость. За это я не особо любил его. Смотрит на нас, как на зверьков.

Бабушка сидела, недовольно поджав губы. Я решил, что, пожалуй, не стоит портить такой хороший день и пора его заканчивать.

— Ладно, ба, я спать! Устал сегодня что-то, — быстро сказал я, хотя еще даже «Спокойной ночи, малыши» не показали.

Когда мы оставались у бабушки, то всегда смотрели эту коротенькую передачу с мультиком перед сном. Но сегодня мне не хотелось. Скорее бы уснуть да оказаться в завтрашнем дне. Чтобы встретиться с папой.

Глава 23

В автобусе, всю обратную дорогу до села, я сидел, не выпуская папин подарок из рук. Это был телефон. Но не просто телефон, а легендарная Nokia 3310, которую все тогда так любили. Тот самый телефон, по которому потом ностальгировали даже производители, сделав через пятнадцать лет перевыпуск. И я купил его снова. Просто так, потому что у первой моей Nokia судьба оказалась незавидной.

«Теперь будешь всегда на связи», — сказал мне папа, вручая подарок.

Мы сходили в кино и съели по большому ведру попкорна. Потом зашли в соседнее кафе, папа заказал кофе, пиццу и по куску торта, а пока мы ждали еду, помог разобраться с мобильником.

Я, счастливый, держал его на раскрытой ладони и разглядывал темно-синий корпус и небольшой монохромный экран. В «телефонной книге» был забит папин номер.

В нашем классе мобильники мало еще у кого были. В селе родители не видели нужды покупать своим чадам такие дорогие игрушки. Похожая Nokia полгода назад появилась у Кольки. Он иногда давал мне поиграть в «змейку». Теперь я мог играть, когда хотел. Чем и занимался в автобусе, пока не села батарейка.

Я предвкушал, как покажу папин подарок семье. Почему-то за реакцию мамы я не переживал. Да, телефон — техника, которую нельзя держать в доме, но ведь какая техника! Можно в любой момент позвонить бабушке, Федору, а когда я уеду учиться, было бы здорово прикупить и второй телефон, чтобы всегда оставаться на связи.

Я решил показать телефон после ужина. Сначала вытряхнул на кровать бабушкин презент — подушку в виде овечки (я же по гороскопу овен), открытку, коробку конфет, несколько яблок и леденцы. Анька сразу утащила подушку себе. А я, тем временем, чуть не лопаясь от восторга, достал телефон, и, волнуясь, громко сказал:

— А это мне папа подарил!

Слова мои прозвучали, как пушечный выстрел, и повисло молчание, словно этой фразой я всех убил.

— Узнаю вашего папку, — зашипела мама, — подарить такое собственному ребенку!

Гришка и Анька смотрели на маленький темно-синий предмет в моих руках, как бандерлоги на удава.

— Тимош, ты никогда не думал, почему обычные телефоны проводные? И магнитофон, и этот ваш телевизор, о котором вы все мечтаете? — спросила мама.

Я пожал плечами.

— Электричество по проводам передает сигнал. Вроде, — осторожно сказал я.

— Вот! А если проводов нет, то сигнал передается волнами. А это радиация и опухоли! Очень вредная штука, Тимош. Смертельная штука. Дьявольская! А вы еще дети. Анька совсем маленькая, и у меня слабое здоровье. Отец о вас никогда не заботился. Вот, пожалуйста! Подарил мобильник! Жили мы без него и дальше проживем. Зато будем здоровыми!

Мама протянула руку.

— Отдай его мне.

Я резко отпрянул, зажав в кулаке телефон.

— Нет! Это подарок!

— Тимофей! Я не шучу! – крикнула мама.

Я спрыгнул с кровати и выбежал из комнаты. Апрельский воздух в коридоре бодрил. Я перебежал в соседнюю летнюю комнату, спрятал телефон на книжной полке и поглядел на дверь. Меня никто не преследовал. Я снова повернулся к книгам. Пробежался глазами по корешкам. Почти всю эту маленькую библиотеку я уже втихаря прочитал, и теперь эти книги казались мне близкими и добрыми друзьями. Даже странноватый Печорин и вредный Раскольников. Я бы рад был посидеть здесь подольше. В летней комнате мне всегда казалось особенно уютно. Тут было тихо, обитали книги, и приятно пахло остатками сенной трухи и пылью. Только вот кожа покрылась мурашками от весенней прохлады. Я ведь выбежал в одной футболке. Растерев руки и похлопав себя по лопаткам, я мысленно взвесил холод и мамино бубнение. Холод все-таки победил. И я вернулся к остальным.

Мама зыркнула на меня, но, не обнаружив при мне источника опухолей, промолчала. Мы помолились и рано легли спать. Я, утомленный неприятным завершением воскресенья, сразу уснул, провалившись в темноту. Очнулся я от резкого Гришкиного крика:

— Мам?!

Я подскочил и увидел, что мама пытается развести огонь в печи. Ночью? С чего вдруг? Я бросился к ней, толкнул и заглянул в топку. Да, телефон лежал там между поленьев, прикрытый завитушкой бересты.

— Ну все, больше ты меня не увидишь! — в сердцах крикнул я, схватил телефон, куртку и начал лихорадочно надевать ботинки.

— Тимош! Куда ты?! — завопила мама. — Ночь же!

— Тебя, смотрю, ночь не остановила! — огрызнулся я.

— Тим! Ты уходишь?! Куда!? — заверещал в испуге Гришка. — Ты предатель! Ты такой же, как папа!

Я открыл дверь и бросил прощальный взгляд на кровать Аньки. Ее не было видно — спряталась под одеяло.

Гришка вылетел за мной и схватил за рукав куртки.

— Пусти! — я с размаху ударил его по ладони.

Гришка заревел. Громко и отчаянно.

Я выскочил из дома и, в куртке поверх пижамы, побежал через поле. За мной увязалась Чупа, но я прогнал ее, кинув пару комков мерзлой грязи. Собаченция обиженно гавкнула, развернулась и засеменила обратно домой.

Сколько времени? Куда идти? Что делать?

Перед началом новой недели село затихло. Во дворе клуба не было ни души, даже собаки спали и не провожали меня лаем. Я дошел до нашего будущего дома и, задрав голову, посмотрел на его окна. Ключи я, конечно, не прихватил, а окна были высоко — не залезть. Стекла отражали свет ближнего фонаря и походили на кусочки ночного неба, вклеенные в деревянные рамы сиянием звезд.

Я вздохнул и пошел к Репью. Зина Егоровна, наш библиотекарь и мама Репья, была доброй женщиной, готовой не только кричать и совершать взрослые поступки во имя долга, но и слушать и слышать. Да и тем более она как-то раз уже сталкивалась с «особенностями» нашей семьи, когда мама сожгла библиотечного «Гарри Поттера». На нее была вся надежда не ночевать под открытым небом.

Дом Репьевых тоже спал, но я набрался храбрости и постучал в окно Михиной комнаты. Шелохнулась штора, и я увидел физиономию друга. Он смотрел на меня, не отрывая взгляд, видно приняв за призрака.

— Мих! Пусти! — крикнул я ему.

Репей кивнул и отпрянул, а я переместился к двери.

Наконец, меня впустили в тепло. Растрепанная Зина Егоровна в халате и Миха в трусах ошарашено глядели на меня.

— Зин Егоровна, извините, что поздно, но можно у вас сегодня переночевать? — спросил я.

Мой несчастный замерзший вид работал на меня.

— Конечно! — сразу согласилась Зина Егоровна. — Разувайся, снимай куртку, сейчас тебя быстро чаем напою, а ты расскажешь, что случилось.

Сидя в пижаме на чужой кухне я кратко пересказал события выходных. Зина Егоровна выслушала, ни разу не перебив, и сказала:

— Ладно, спать пора, утро вечера мудренее, да и первый час уже. Миш, разложи кресло в своей комнате, а я сейчас постельное и подушку принесу.

— Если мама придет, не выдавайте меня, пожалуйста! — на всякий случай предупредил я.

Зина Егоровна ничего не ответила, а примерно минут через сорок в дверь постучали. Мы с Михой еще не спали, тихо перешептываясь о разном.

— Вот за тобой и явились, — испуганно сказал Репей.

Я встал с постели, подошел к окну и осторожно глянул за край шторы. Из моего укрытия немного просматривались мостки перед крыльцом, и я увидел сгорбившуюся сиротливую фигуру Гришки. А потом услышал, как Зина Егоровна открыла дверь и мамин голос:

— А Тимофей не у вас? Ушел вечером и не вернулся. У кого-то из друзей, видно, завис.

— Нет, к нам не приходил, — сухо сказала Зина Егоровна. — Миша дома, и мы спим.

Я облегченно выдохнул и лег в постель.

— Мих, у тебя мировая мама! — тихо сказал я Репью.

— А то! — гордо подтвердил Репей.

Рано утром Зина Егоровна разбудила нас.

— Мам, с чего в рань такую? — завозился в кровати не выспавшийся Репей.

— Решать надо, что дальше делать, — сказала Зина Егоровна. — Тим, какие планы?

Я все обдумал уже вчера. В куртке у меня был проездной и немного денег, поэтому я, толкая не желавшего вставать Репья, спросил:

— Мих, одолжишь штаны и свитер? Я поеду в город к отцу.

— Человек ты уже взрослый, — сказала Зина Егоровна. — Сам можешь решать, с кем из родителей хочешь жить. Обещай только мне, что без глупостей, и обязательно поедешь к отцу или к бабушке, а не еще куда-то.

Я кивнул.

— Спасибо за все! Я не подведу вас, обещаю!

Репей гордо приобнял одной рукой маму за шею:

— Мам, а Тим вчера сказал, что ты мировая!

— А ты, Миша, беги к нему домой и скажи, что Тимофей на первом автобусе уехал в город. Может, Тим, мама твоя и не права, но она все-таки мать, представляю, что у нее сейчас на душе!

Получив указания, мы оделись и разошлись. Одежда Репья была мне коротковата, но в сочетании с моими ботинками и с курткой казалась вполне терпимой. Я почти не походил на беспризорника.

В селе сотовая связь ловила плохо, но на пригорке я все-таки поймал одну «палку» и дозвонился до отца.

— Пап, я сейчас еду в город, срочно встретиться нужно. Сможешь немного опоздать на работу?

Я сел в сонный автобус. Голова звенела после тяжелой ночи. Я попытался прокрутить в голове будущий диалог с папой, но мысли упрямо разлетались. Поэтому я закрыл глаза и позволил себе еще немного поспать.

В этот раз папа ждал меня прямо на станции. Он был взъерошенным и хмурым. Мы зашли в маленькую кафешку, и я все рассказал ему.

— Обратно не вернусь, не проси, — подытожил я свое грустное повествование.

Отец теребил в руках очки.

— Вот, что я тебе скажу, — начала он. — Все это неприятно, конечно, но доучись до конца года. Осталось полтора месяца, экзамены… Не надо ломать себе жизнь из-за мобильника. Мама продаст комнаты, у вас будет дом и сельская прописка. Тебе дадут общежитие…

Я уныло кивнул. Да, папа, как всегда, прав.

Делать нечего, надо возвращаться.

— Я все узнаю про техникум. Про документы и прочее, — обнадежил папа. — Так что хвост пистолетом! А сейчас мне пора на работу. Когда у тебя обратный автобус?

— Через пару часов, — тихо сказал я, все еще раздумывая, а не поехать ли к бабушке.

— Поезжай домой, не дури, — словно прочитав мои мысли, сказал папа.

Я снова уныло кивнул.

***

Мама встретила меня на удивление спокойно. Она сидела за столом с книгой «Праздники христианской Руси», но, мне кажется, просто схватила первый попавшийся под руку том, заметив меня в окне.

Мама встала, подошла ко мне и молча обняла. А потом, отстранившись, протянула мизинец крючком.

— Мы с тобой погорячились, давай мириться!

Я зацепил ее палец своим и слегка покачал, а мама напела:

— Мирись, мирись, мирись и больше не дерись!

— А если будешь драться, я буду кусаться! — продолжил я и улыбнулся.

Мама тоже улыбнулась в ответ, и мы расцепили пальцы.

— Слушай, — сказала мама, — я не буду больше пытаться сломать телефон. Но ты должен сходить к отцу Анатолию и поговорить с ним.

Эх, все испортила, а так хорошо начиналось. Но с другой стороны, Кусочков все равно мне все выскажет в церкви: мама, наверняка, уже настучала ему про мой ночной побег, так чего откладывать?

 Я переоделся в свое, наконец-то избавившись от тесных штанов Репья, и отправился к Кусочкову.

Отец Анатолий возился в большой комнате со своим любимым Матвеюшкой, строил гараж из кубиков и вообще походил на обычного человека. Я в земном поклоне распластался перед кубиками и, приняв благословение (не от кубиков, а от Кусочкова), остался сидеть на полу, бездумно катая туда-сюда деревянную машинку и ожидая проповеди.

— Значит так, — начал отец Анатолий, — теперь у тебя есть мобильный телефон. Вещь ненужная и вредная, как считает твоя мама.

Матвеюшка занервничал, тараща глаза на машинку в моих руках, и пришлось ее вернуть. Видно, про то, что нужно делиться с ближним, они еще не проходили. Тогда я стал перебрасывать из руки в руку кубик.

— Вот что я тебе предложу, — сказал Кусочков. — Отдай телефон мне, а я тебе помогу с мотоциклом. Ты же давно хотел.

Я перестал мучить кубик и уставился на отца Анатолия. Мотоцикл, конечно, дело хорошее, но телефон мне подарил папа. И с телефоном папа всегда на связи.

— А вы им будете пользоваться? — спросил я на всякий случай.

Кусочков помедлил и ответил:

— Да. Отвезем в церковный дом. Удобно будет.

Значит, мобильником пользоваться все-таки можно. Но не мне. Ох, как я не любил эти двойные стандарты, на которых качалась наша община.

Взрослые называют это переходным возрастом, игрой гормонов, пубертатным периодом. Говорят, что подросток неожиданно становится грубым, неуправляемым и думает только о своих желаниях. А мне показалось, что внутри меня просто что-то надорвалось, лопнуло.

Терпение.

Я встал с пола.

— Не нужен мне мотоцикл! Этот телефон подарил мне папа! Он мой! Я никому его не отдам!

—Тебе безразлично здоровье мамы? — спросил Кусочков, глядя на меня снизу вверх, но почему-то я все равно ощущал, что он «возвышается» надо мной, чувствовал свою слабость и беспомощность.

— Не думаю, что от телефона у нее выскочит опухоль, — огрызнулся я, как затравленный зверь.

— Ее душевное здоровье, — уточнил священник и посмотрел как-то странно, по-особенному, мол, мы-то знаем, что на самом деле происходит.

Бред. Мне показалось. Все у мамы в порядке с душевным здоровьем. Ну, болеет иногда. Может быть, чаще, чем иногда. Так и Анька тоже чуть ли не круглый год на больничном. Правда, с соплями и кашлем. Ох, не хочу думать об этом.

Я ничего не ответил, сухо попрощался и отправился домой. Сегодня снова похолодало, и грязь на поле смерзлась. Я шел по грустному, черному, мохнатому от старого осота полю. Настроение мое было под стать. Я устал бороться. И просто устал. Как говорит Анька: «От суеты». Мне хотелось есть, спать, и не хотелось ссор.

У дверей дома встречала Чупа. Она приветственно оббежала вокруг меня, заливисто лая от радости. Я остановился, и она положила передние лапы мне на ногу, вертя хвостом так, словно готовилась к взлету.

Я почесал Чупу за ухом:

— Прости за вчерашнее. Я не мог тебя взять с собой.

Не помнящая зла Чупакабра пыталась лизнуть мою руку.

Мама дома опять читала. В этот раз что-то про православное воспитание. Наверное, искала ответы. Я скинул ботинки, куртку, лег на свою постель и покрутил в руках телефон.

— Тим, может, тебе это покажется глупостью, — осторожно сказала мама. — Но как только ты ушел со своим этим мобильником, мне сразу стало легче. Давай, я отвезу его к бабушке. Пусть у нее хранится. Я как раз завтра в город поеду. А ты сможешь звонить отцу, если тебе это так нужно, когда будешь гостить у нее.

Ага, бабушка старенькая, ее не жалко, пусть обрастает опухолями. Но вслух я, конечно, этого не сказал и только кивнул:

— Ладно.

Побежден и, кажется, сломлен. Но в этот раз показал, что у меня тоже есть мнение. Ох, как это все-таки тяжело, быть несовершеннолетним… и так зависеть от решений взрослых.

Глава 24

Гришка дулся на меня и Репья, кажется, больше недели. Но подготовка к экзаменам отнимала все мое время, так что мне было не до обид брата. Со своими проблемами бы разобраться.

А потом поле подсохло, мы достали велосипеды и окончательно помирились. Ничто так не сближает, как наведение весеннего марафета залежавшемуся транспорту. Кажется, что мой «Аист» даже благодарно вздохнул, когда я взял его руль в руки и выкатил из хламовника.

«Понимаю, приятель, — подумал я (вслух с велосипедами я все-таки не разговаривал), — грустно стоять тут, среди ненужных вещей. Куда лучше в поле, под солнцем, тонуть в щебетании птиц и небе».

Гришка вслед за мной выкатил на улицу свой велосипед.

Мы стирали с рам пыль, смазывали каретки, подтягивали цепи, подкачивали шины. Анька с Чупой сидели на крыльце, и сестра дразнила собаку сухой травинкой. Потом она кинула соломинку, прислонилась к дверному косяку и погладила старые серые доски дома.

— Мне кажется, он будет по нас скучать.

Гришка накачивал переднюю шину, и не сразу понял, о ком она.

— Кто будет скучать?

— Дом.

Гришка посмотрел на Аньку.

— Пффф. Мне кажется, он только и ждет, чтобы мы съехали и оставили его в покое. Да и у него есть настоящие хозяева. Это не наш дом. Мы у него в гостях.

— Но мы же о нем заботились, — тихо сказала Анька, поглаживая сухое серое дерево.

— Будем приезжать его навещать, — пообещал я.

— Где тяпка от лопухов стоит, ты знаешь, — хихикнул Гришка.

— Да и Дому Тысячи Дверей тоже нужны люди. Дома грустят в одиночестве, — продолжил я в Анькином духе.

Анька вздохнула и совершенно по-взрослому сказала:

— Эх, ну не разорваться же! — и развела руками.

Мы с Гришкой покатились со смеху.

— Свой дом, как ни крути, все равно лучше, — подытожил я, просмеявшись.

Гришка закончил с колесами, залез на велосипед, сказал Аньке: «Запрыгивай!», и они покатили в поле. Чупакабра с лаем бросилась за ними. Я взял насос, чтобы тоже накачать шины, и посмотрел на дом.

Почти два года назад мы переехали в эту глушь. Много это или мало? Кажется, что совсем недавно я воевал с лопухами, пытаясь пробраться до двери дома. А с тех пор случилось столько! Огого! Первые эксперименты на огороде и первые опыты в животноводстве, первое спиленное на дрова дерево и первое самостоятельно надоенное молоко, первая сигарета и первое пьянство до звона в ушах, первая серьезная драка, первый побег из дома, первая собака и первая любовь. Мне хотелось сказать, что, не смотря на все трудности, я бы ничего не поменял в своей в жизни. Но нет.

Я бы поменял все.

 Но бабушка говорит, что если бы, да кабы, росли во рту грибы, но они там не растут.

Мы занялись обустройством нашего нового жилища. Дома Тысячи Дверей. Топили печь, грели воду и мыли, мели, скребли. Анька вошла во вкус:

— Мне кажется, я начинаю его чувствовать. И дом нам рад, — вынесла она вердикт.

— А Серый нас не любил, — добавил Гришка.

Я не особо поддерживал эти разговоры про живые дома. Дерево, кирпич, стены и крыша. Чего тут живого? Но, видно, это что-то из древнего. Вроде инстинктов. Со своим жильем надо подружиться! Если бы не мама с отрицанием нечистой силы, Анька, думаю, ставила бы блюдечко с молоком для домового (к удовольствию Чупы, конечно). Но мама строго сказала, что в освященных домах никаких духов нет. А дом, конечно, освятили.

Пока я забивал доской крысиный лаз, Анька куда-то исчезла, а вернулась с горящими глазами и большой коробкой в руках.

— Смотри, что у меня есть! — прошептала сестра, хотя мамы с нами и не было — она осталась на хозяйстве в Сером Доме.

Анька сняла с коробки крышку, и я увидел старые новогодние игрушки: стеклянную кукурузу, грушу из материала, похожего на пенопласт, серебристую шишку и другие, чьи цветные бока выглядывали из-под верхних игрушек и мишуры.

— Где ты это нашла? — спросил я.

— На чердаке, — ответила Анька. — Там еще и елка есть. Как думаешь, мама разрешит ее нарядить на Рождество?

— Конечно! — обрадовался я.

В Сером Доме мы елку не ставили. Но это было не запрещено. Просто как-то руки до елки не доходили. А теперь она есть. Нашлась. И значит, зимой точно будет праздник. К тому времени я переберусь в город и куплю Аньке с Гришкой подарки. И маме тоже куплю. Заверну красиво, привезу и положу под елку. Будет все, как надо!

— Мне здесь нравится! — довольно заключила Анька.

***

По воскресеньям Федор привозил нас из церкви сразу к краснокирпичному дому и помогал по хозяйству. Гришка всегда напрягался, когда Федор был с нами. Анька же души в нем не чаяла, и когда он приезжал, то хвостиком преследовала его. А за ней Чупа. Так они и ходили везде паровозиком.

Я отчасти понимал сестру — Федор был спокойным, большим и надежным. Он напоминал мне медведя. Но доброго. А вот Гришка воспринял его в штыки. Следя за Анькой, которая ни на шаг не отставала от Федора, он цедил сквозь зубы:

— Федоровская прилипалка! Она совсем забыла папу!

Я немного стыдился перед братом за мои встречи с отцом. Из нас троих Гришка, наверное, был самым потерянным и одиноким. Иногда я задавался вопросом: а как бы выглядела эта история, если бы ее рассказывал он?

Папа никогда не передавал ничего Гришке и Аньке, чтобы мама на нас не злилась. Он протягивал мне деньги и просил купить сладостей и съесть их, когда мамы не будет рядом. Так что мы с Гришкой решили про папины деньги сестре не рассказывать, просто иногда я совал ей шоколадный батончик, леденец или персик и говорил: «Ешь!».

А Федор всегда приезжал с гостинцами. Он протягивал их Аньке открыто, а мама улыбалась, и сестра расцветала. В общем, не удивительно, что она его любила.

Но честно, хоть умом я и понимал, но меня Анькина привязанность к Федору тоже задевала. Мы придумали с Гришкой игру и, когда неразлучная парочка оказывалась рядом, шептали Аньке так, чтобы слышала только она.

— Федоровская прилипалка!

Сестра дико краснела, не знала, куда себя деть, и глаза ее начинали бегать испуганными мышами из угла в угол.

Нет, Федор был, конечно, хороший, добрый.

Но все-таки не папа.

Глава 25

Чем ближе были экзамены, тем больше я волновался. Не за экзамены, нет. За то, что скоро уходить из дома, по-хорошему или по-плохому.

А куда идти? Папа дал понять, что не ждет меня. Бабушка? К Сашке-Тольке?

На что мне жить? И что мне есть? Помогут ли родные?

На следующий год мне шестнадцать, смогу работать, в Макдональдсе, например. Но что делать до этого?

Как жить в общаге? Что там будут за правила? Какие соседи?

Ох, голова лопалась от роя вопросов, на которые не находились ответы.

Мама опять целыми днями болела, выздоравливая только к выходным («Это церковь так благотворно влияет», — говорила она) или к приездам Федора (тут было без объяснений).

В тот год я не радовался приближению лета.

Каждую ночь после молитвы я ложился в постель, отворачивался к стене и думал: «А может, и правда, потерпеть еще пару лет? Что будет без меня с Гришкой и Анькой?» Да, они переедут в село, станет полегче. И я принесу больше пользы, если выучусь, чего-нибудь добьюсь в жизни. Ведь и брату с сестрой когда-нибудь уезжать. Наверное. И они поймут. Позже. Ох, все это звучит, как отмаза! Гришка, скорее всего, возненавидит меня. Я помнил, как он цеплялся за рукав моей куртки, когда я убегал той ночью из дома. Анька будет тихо реветь… Так же, как и тогда. Скрючившись под одеялом. Как это все тяжело. Может сдаться?

На классном часе Марья Петровна составляла список учеников, которые собираются переходить в десятый. Я глубоко вздохнул, набираясь смелости, и сказал, что поступаю в техникум. Слова прозвучали и сразу стали реальностью. Обратного пути больше не было.

После классного часа я подошел к Марье Петровне и предупредил:

— Если где-то надо будет маме расписаться, то я за нее. Я знаю, как она расписывается. Мама опять болеет, — и слепил грустную мину.

Классная понимающе кивнула.

— Передай ей, пусть поправляется. И, конечно, не будем ее лишний раз гонять.

Я вел свою партизанскую войну и готовился к решающей атаке. Но развязка оказалась раньше, чем я предполагал.

***

Наступило лето, я только сдал все экзамены (все на «отлично»!), но аттестат еще не получил. Один раз я звонил папе с Петькиного телефона, он сказал мне подождать документов и не волноваться. Но я все равно нервничал, хотел его увидеть и пытался выдумать предлог, чтобы ехать в город.

Как-то мы всей семьей возвращались с огородных работ на нашем новом участке. Все-таки до официальной покупки Дома Тысячи Дверей мама не решалась окончательно переехать, и поэтому по вечерам мы все так же плелись через поле к Серому. Правда, родственники нашей коммунальной соседки серьезно приглядывались к комнатам, так что сделка была не за горами.

— Я ваши зимние вещи перебрала, — сказала мама по дороге. — Отложила те, из которых Гришка вырос. Постираем завтра и, может, Тим, отвезешь в город? Толька доносит.

Я как раз этого и ждал.

— Ладно! — сразу согласился я. — Заодно к бабушке зайду.

Мама неожиданно покраснела и стала оглядываться по сторонам, словно что-то искала. Мы с Гришкой недоуменно переглянулись.

— Мам, что-то потеряла? — спросил я.

Вдруг она остановилась, нагнулась, пошарила под камнем у дороги и достала… телефон! Мой телефон! Темно-синий…

Мама протянула его мне на раскрытой ладони, словно показывала лягушку. Я тупо смотрел на мобильник, а потом поднял взгляд на нее.

— Честно, я хотела его увезти к бабушке, — стала оправдываться мама. — Но пока я шла, мне вдруг стало так плохо! Я решила его спрятать на время и забыла.

Я взял телефон, и мы, молча, отправились дальше.

 Дома я зарядил и включил мобильник. Он выдал на дисплее бессмыслицу, и вырубился. Я попытался реанимировать его снова, но, увы, безрезультатно. Слишком долго он валялся в сырости под камнем.

Я лежал на своей кровати, тупо глядя на мобильник. Гришка с Анькой сидели по разным углам, не зная, куда себя деть, и даже не пытались чем-то заняться, отвлечься. Еще чуть-чуть, и напряжение в комнате, казалось, начнет биться током.

Мама громко звенела посудой, что-то переставляя в шкафчике.

— Если ты все еще думаешь уходить от нас после девятого, то только попробуй, — вдруг зло сказала мама. — Ты хочешь нас бросить с новым жильем, в котором мы еще не освоились. Совесть есть? Будешь учиться одиннадцать классов и точка!

— Мам, я думаю, мы справимся, — вдруг робко сказала Анька.

А Гришка ковырял дырку в штанине на коленке и не поднимал глаз. Мне кажется, он был просто в ужасе от того, что теперь ему придется стать хозяином дома.

У меня не осталось сил возражать, я просто отвернулся к стене и закрылся с головой одеялом.

***

Следующий день выдался солнечным и даже жарким. У нас намечалась большая стирка: зимние вещи, постельное белье и плед.

Обида обидой, но постирушки по расписанию. Я вынес на улицу маленькую стиральную машину активаторного типа. Она напоминала бочку с пропеллером, и от нее тянулся хобот шланга, который нужно было положить так, чтобы вода не текла под дом. Я поставил стиралку возле второго входа, того, который вел в бывшую баню (и бывшие апартаменты козы), рядом с колодцем. Гришка выволок пластмассовую ванну для полоскания, а Анька — тазики. Мама несла стиральный порошок и мыло.

Стирку начали с пледа.

Гришка закинул плед в ванну и налил холодной воды. Я принес ведро горячей и плеснул половину, чтобы от ледяной колодезной не сводило ноги. Мама сыпанула порошка. Мы с Гришкой разулись, и словно виноделы, принялись топтать плед.

— Пустите меня! — взвизгнула Анька, желая тоже принять участие в этом веселье.

Я уступил место сестре. Она скинула сандалии и маленькими ножками принялась месить нашего шерстяного друга. Тяжелая, наполненная водой, ткань чавкала под ее маленькими ступнями и засасывала их, словно в трясину.

Потом мы с Гришкой худо-бедно отжали это мокрое шерстяное чудовище и повторили всю процедуру второй раз, уже без порошка.

Когда началась основная стирка, стало попроще. Пока машинка гудела и плевалась пеной из небольшого прямоугольного отверстия на крышке, можно было перевести дух.

Полоскали мы еле теплой водой. Этим занимался Гришка. Мама сортировала и закидывала белье, а Анька рядом в тазике стирала носки. Я грел воду на плите в кухне и носил выстиранное белье в пустующую комнату москвичей, где еще до нас были натянуты веревки. Мама — бывшая горожанка, стыдилась развешивать белье на улице, как это делали все деревенские, поэтому на солнышке сушился только плед.

И вот, неся развешивать очередную партию белья в дом, я понял вдруг, что пора. Я так долго обдумал это, все взвешивал, а решился мгновенно. Просто выглянул в окно, на тропинку через поле, которая манила двинуться в путь. И кто я такой, чтобы противиться? Перед смертью не надышишься, говорят. Я устал по ночам думать об этом, не спать от волнения. Пора уже просто взять и сделать.

Я поставил в комнату-сушильню таз с бельем и перешел в нашу, жилую. Часы подсказывали, что скоро в город отправится сто двадцать третий автобус. Я быстро кинул в рюкзак сменную одежду и стал искать паспорт. Аттестат и другие документы из школы я еще не получил, но решил, что позвоню из города Петьке, и просто приеду за ними отдельно. А вот без паспорта было нельзя. Но я никак не мог его найти: ни в ящике стола, ни в маминой сумке, ни под ее подушкой. Я ошарашено обвел комнату взглядом — да тут тысяча мест, куда можно сунуть маленький тонкий паспорт! Но тысячи минут в запасе не было.

И тут в зеркале я увидел, что за моей спиной стоит Анька. Черт! Почему снова? Как тогда с Чупой! Почему сестра всегда появляется в неподходящий момент?

 Анька держала свой маленький тазик с постиранными носками. Но, мне кажется, это тоже был только предлог, чтобы улизнуть вслед за мной. Видно, все-таки я подозрительно задержался.

И впервые я разглядел свою сестру. А может, просто она подросла? Тихая Анька все подмечала и понимала. Находясь всегда в стороне, она улавливала любое настроение. Анька редко жаловалась, но переживала, наверное, больше всех.

Потому что в этом огромном мире так тяжело быть маленьким.

Мне стало стыдно за наши с Гришкой подколки Федором. И чего я вдруг его вспомнил? Но просто он ведь, на самом деле, был неплохим, а Аньке так хотелось любви и защиты.

Так хотелось семью.

И сейчас, смотря на свою маленькую сестру, мне стало неловко за то, что я решил ее бросить.

Как папа…

Всегда думал только о себе, хитрил, изворачивался, как мог.

Анька… Такая терпеливая, сильная, маленькая и одинокая Анька.

— За иконами, — сказала она.

— Чего? — не понял я, увлекшись самобичеванием.

— Паспорт.

Я подошел к красному углу и да, за иконами нашел документ.

Анька развернулась и убежала, но я понял, что она не выдаст меня.

Анька — мой маленький ангел-хранитель.

Я засунул паспорт в рюкзак, вышел, прыгнул на велосипед и покатил по тропинке, крутя педали изо всех сил.

На краю поля — другом, деревенском, обжитом, на краю поля, где начиналась человеческая жизнь, я бросил велик в одуванчики, оглянулся на Серый Дом, не удержался и махнул ему рукой.

Прощай!

Эпилог

В техникум я поступил.

А до учебного года пожил у бабушки. Она была на моей стороне. Мама, конечно, приезжала за мной, кричала, грозила. Но бабушка неожиданно проявила характер. Она схватила свою дочь под руку и вытолкнула за дверь.

— Хватит самодурства! Разбаловали вы ее, — сказала бабуля, капая корвалол в стопку.

В тот день, когда меня зачислили в техникум, вечером в ванной я решился, наконец, избавиться от нательного пояска. Взял ножницы и разрезал его. Поясок тонкой змейкой упал к моим ногам. Я порезал его на мелкие кусочки и смысл в унитаз.

Мне дали место в общаге, и соседи оказались нормальными парнями.

А ближе к зиме мама, Гришка, Анька и Чупа перебрались в соседний городок. К Федору. Да, мама повторно вышла замуж. И, мне кажется, всем это пошло на пользу. Я был рад, что теперь рядом с Анькой будет находиться взрослый надежный человек, а не только слабая мама и два брата, которые еще сами не определились, что делать со своей жизнью. А Федор? Не знаю. Видно в его возрасте ему просто хотелось, чтобы кто-то ждал его дома. А может, он, и правда, полюбил маму. Любовью на грани жалости.

Комнаты мама продала, так что краснокирпичный дом стал их дачей.

Федор познакомился с отцом Андреем, и через какое-то время семья перешла в его приход. Мама, конечно, сопротивлялась, но к тому времени у многих прихожан стали появляться вопросы к Кусочкову, да и не смеет жена воле мужа перечить (уф!).

В церкви я больше не появлялся. Не хотел встречаться с отцом Анатолием. А когда семья перешла в другой приход, я уже подрабатывал, и времени на службы как-то не оставалось. Да и желания тоже не было. Даже в колокола звонить. Мама, конечно, бурчала при каждой встрече, но я держался.

Гришка понял меня и простил. Как когда-то простил папу. Брат устал на меня злиться. С Федором они постепенно сдружились, хоть путь к сердцу Гришки и оказался дольше, чем к Анькиному.

Как там Серый Дом? Не знаю.

Стоит, наверное, все также в поле.

Больше я к нему не ходил.

---

[1] Старообрядцы считают, что имя «Иисус» пишется с одной буквой «и» (примеч. автора)

[2] Старообрядцы в данной общине так называли всех остальных людей, не относящихся к их вере (примеч. автора)

[3] Последователь официальной православной религии у старообрядцев (ТолковыйсловарьЕфремовой. Т. Ф. Ефремова. 2000).

[4]  1 Петра 2:21, 24

[5] Церковь, дети и современный мир, составитель А. Рогозянский, издательство «Новый город», Санкт-Петербург, 1997 г.

[6]  Подставка для возложения богослужебных книг или икон  (Православная энциклопедия. — М. : Церковно-научный центр «Православная энциклопедия», 2001. — Т. II.).

[7] Старинный русский головной убор замужней женщины в виде лёгкой мягкой шапочки, поверх которой обычно надевали парадный головной убор. (Толковый словарь Ожегова)

[8] Дополнительно поститься ещё и в понедельник, а не только в среду, пятницу и календарные посты (примеч. автора).

[9] Святцы (Месяцеслов) — поименный перечень святых, чтимых Православной Церковью, составленный по порядку месяцев и дней их чествования. (Православие. Словарь-справочник, 2014 г.)