Василий Нацентов. Из Каменностепных песен

Ревизор.ру, 04.05.20

В литературном проекте «Ревизора.ru» – стихи «с тяжёлым дыханием Фета» и не только.

Василий Павлович Нацентов – поэт, эссеист, родился в 1998 году в Каменной Степи Воронежской области.

Василий Нацентов печатался в журналах «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Москва», «Наш современник», «Юность», в «Литературной газете» и др. Лауреат Международной премии им. В. Аксёнова «Звёздный билет», финалист и обладатель специального приза премии «Лицей» им. А.С. Пушкина от журнала «Юность». Член Союза писателей Москвы. Участник семинара поэзии проекта «Путь в литературу» 2018 года.

На одной из презентаций своей первой стихотворной книги «Лето мотылька» осенью 2019 года Василий говорил: «Я думал, что писать стихи – это так же естественно, как жарить картошку, дышать, рыбачить… И только когда вырос, я узнал, что, оказывается, не все пишут и даже не все читают. Это стало открытием!»
 
Из Каменностепных песен 

***
Вот повзрослел, поумнел
и наконец-то понял, что нужен –
жене, которая ждёт из «Пятёрочки»,
фейкам, которые пишут гадости в соц. сетях,
редактору, которому обещал  к понедельнику обесценивающийся
                                                                                                                 материал…
Но я про материю, про вещество,
которое день за днём истончается,
а к этому самому понедельнику и вовсе, может быть,
                                                                                         растворится.
И даже воздух не будет пахнуть тленьем,
мокрым палым листом.
Это, впрочем, не так плохо –
значит, всё куда-то девается
и откуда-то появляется!
А меня учили другому…


***
Фары скользят по тёмным смолистым окнам:
с работы ещё не пришли, а уже стемнело.
Страшно спросить в темноту, оглянуться: кто там?
Страх возводишь в одушевлённую степень и
                                                                        отделяешь от тела.
И несёшь, как цветок на могилу погибшей птицы –
от рук твоих, от ветра, от нынешнего режима.
Хочется одного: камнем упасть к щиколоткам любимой,
                                                                                                  разбиться,
как дождь, как голубь, но и это недостижимо.
Просто потому, что ты не дождь и даже не голубь
и любимая не оценит, потому что любит.
Лучше подойди к ней сзади, холёный, голый,
и шлёпни, как школьницу в самом развратном клубе.
Может быть, только это на земле и держит –
животная прихоть, тяга порочной плоти.
Всё время ищешь единства — не-нужен, нежен –
утлая лодка в гомеровском славном флоте.


***
Никто не мог произнести:
«Вот, падает листок!»
И девочка подобрала
его. И унесла.

Не говори, не говори –
и нам с тобой нельзя.
Горят осколками зари
у девочки глаза.

Чем дальше в лес, тем тише звон
её хрустальных ног:
Легка она и явен он.
Как правда. Как итог.

И шёпот катится вослед,
восторжен и постыл.
Но ничего на свете нет.
И даже след простыл.


***
Теперь, когда ты неизбежно легка
и пахнет листвой опадающей,
смотри на меня, дурака,
я рядом пока ещё.

И не отпускай меня, не отпускай –
на тень наступи, слово вырони.
Так просто и ясно: осталась тоска.
Храни её.


***
Как ворох, наутро уляжется злое нутро,
и выпадет снег, и захочется из дому выйти
в ноябрь, как подкова тяжёлый, в толкучку метро,
и в полупустой забегаловке пива солёного выпить.

Легко расставаться, легко, похмелившись, идти,
пуская за пазуху белый крахмаленный ветер,
и думать, что прячутся в детских шкатулках скворцы
как напоминанье о несостоявшемся лете,

несбывшейся жизни, цветочном ларьке за углом,
в котором работает грустная девочка Мила.
Запомни всё это, что было, что сбыться могло.
И мимо пройди. Обязательно мимо.


***
Твоя слеза
сквозь бороду щекочет щёку.
Наверно, стоило побриться:
в день расставания мне было бы смешно.


***
Мне хочется ей оставить что-нибудь на память.
Например, шарф.
С одной стороны тёмно-зелёный в клеточку,
с другой стороны тёмно-синий в горошек.
Несмелый, как первый снег.
Но дома подумают, пропил,
скажут, какой был шарф –
с тяжёлым дыханием Фета,
шуршаньем карандаша.

Но что они скажут, если
выяснится о ней?


***
Антоновка в корзине, на веранде,
и затхлый запах сумерек, когда
всё это повторится…
Дожить бы.

Свет в окошке влажен –
там плакали усталые глаза,
 а я стоял и ничего не делал.
Мудак и трус.

Но мир и утром – золотой, холёный –
как будто ничего и не бывало –
меня, другого, примет, как примету –
к дурной погоде,
к скорым холодам.


***
Проститься можно утром,
чтобы дня хватило
в порядок привести дела
и дневники из тайника достать.
Пока ты дочку мне не родила,
мы можем быть беспечными и грустными
и ссориться два раза до обеда,
а к вечеру мириться только раз.
Потом, лишившись выбора, мы будем
мы будем счастливы.
Я говорю тебе.


***

К Новому году бюст поэта на нашем буфете обвит гирляндой.

Наверное, на ней можно повеситься:
она с лёгкостью выдержит полкилограмма гипса.
По её огонькам, как по лестнице,
можно подняться до потолка.

И никто не достанет.

(Так однажды товарищ Сталин, наш самый большой учёный, сказал о Баранском, географе-экономисте: «Баранского не трогать!» И всё. Никто Баранского не тронул. Никогда не тронул. Он в умер в разгаре Оттепели восьмидесятидвухлетним стариком.)

Вот и учись:
забейся в угол, созерцай и молчи:
становись если не премудрым пескарём,
так хотя бы карасём-идеалистом.