Анастасия Володина

Часть картины

Роман

Оглавление

Мне крышка, мой друг. 3

Учитель, на касках блистают рога. 8

Прошу, экран, пусти меня. 16

Привыкай, будешь первым в стае. 24

Жизнерадостный как саркофаг. 27

Все происходит в темном городе зимой. 29

Чтоб зачерпнуть тебя глоток. 33

Мы разрисуем все заборы своими стихами. 38

Мои глаза закрыты, а в ушах вата. 45

И есть еще краски, но нет холста. 48

Здравствуй, нынешнее племя. 53

Здесь первые на последних похожи. 57

Позор и слава в их крови. 77

Время выйти из комнаты.. 79

Ты надела все самое красное. 83

Вишневые кости метят в висок. 88

И спрятался пейзаж за занавески. 92

Плохие цифры, трудный год. 96

Мы выпускаемся в осень. 99

Вдруг гайка раскрутилась. 101

Своих посильнее бей. 107

Побывали уже в глазах твоих. 119

Навек потеряна сила. 122

Можешь ставить мне кол. 129

В воздухе пахнет желтыми листьями. 138

Стряхиваю пепел в это небо. 141

Потому и страшно. 147

Шагни обратно за край. 157

Если только вы согласитесь со мной, что действительно первым толчком, который побудил Перовскую идти по этому скользкому пути, была административная ссылка и что, благодаря этой ссылке и той интенсивности идей, замкнутых в среде небольшого кружка, которая мешала строгой их критике, подсудимая дошла до настоящего положения, то в этих обстоятельствах вы должны усмотреть данные, которые до известной степени объясняют судьбу Перовской. Вследствие сего я ходатайствую перед Особым присутствием Правительствующего Сената о возможно более снисходительном отношении к участи подсудимой.

Присяжный поверенный Кедрин.
Выступления защиты в процессе
по «делу 1 марта», 1881 год.

Мне крышка, мой друг

Открывает глаза. Темные волосы, запорошенные ранним снегом, кажутся совсем седыми. Кажутся ли? Кто знает, что еще произошло за эту ночь?

Правый кулак сжимается и разжимается, а губы шевелятся, повторяя одно и то же:

Это все я.

Потряхивает: нельзя так долго сидеть на холодном! Упрямые инстинкты продираются даже под наушники, в которых оглушительно ревет музыка, перекрывая отчаянный треск и долетающую издалека истерику сирен.

Непослушно-озябшими руками вытаскивает из кармана пальто телефон и судорожно ищет так нужный сейчас номер. Слишком распространенное имя не упрощает задачу. Все же она справляется и набирает.

Кулак сжимается и разжимается: только держись!

— Вы сказали, можно позвонить вам, если случится что-то… что угодно. Вы не могли бы приехать за мной? Я кое-что натворила.

 

Спустя полтора часа она сидит в уже хорошо знакомом кабинете. Дешевые чиновничьи обои под покраску, старая мебель, запах пыли и человеческого пота. Все это успокаивает, напоминая о долгих годах в общежитии, когда дом, пусть даже временный, начинался с этого же антуража.

Ежится. Окна наглухо забиты, но из них дует, а одежда так и не высохла. До одури хочется выпить горячего чаю, но ее провожатый молча вышел минут сорок назад и до сих пор не вернулся. Может, на самом деле прошло только пять минут. Может, и несколько часов. Ее внутренний таймер, из года в год отмеряющий урок, вполне мог дать сбой. На улице всегда темень, кто поймет, который час. Телефон он забрал сразу. Выглядел взволнованным и, очевидно, понятия не имел, что с ней делать. Просто решил закрыть ее в этом кабинете от греха подальше. Запереть проблему. А может, заодно проверить ее на прочность. Где-то же она читала, что это их излюбленный метод: оставлять человека наедине с его мыслями, пока эти самые мысли не обретут четкий ореол покаяния. Каждый способен дожать себя самостоятельно до чего угодно, ведь спусковой крючок всегда внутри, а не снаружи. Кому, как не ей, это знать.

Меня посадят

Тебя посадят

Щелкает замок, неуклюжая тень протискивается за стол. Вот они оба здесь. Снова.

Мужчина, которому могло быть как двадцать пять, так и сорок. Она видела его несколько раз и все же едва ли смогла бы опознать за пределами этого кабинета. Как будто так и задумано, как будто люди его профессии хамелеонами сливаются с обоями своих кабинетов, перенимая нужный окрас не только внешне, но и внутренне: белея, краснея, зеленея от случая к случаю, они угодливо меняют не только облик, но и образ —  мыслей и чувствований. Она так и видит объявление: «Обои и люди под покраску. Недорого».

Вырывается смешок.

Он смотрит на нее с опасливой жалостью.

— Может, водички? Как вы себя чувствуете?

— Холодно.

— В смысле…

— На мне мокрая одежда. Мне холодно. Если у вас есть обогреватель и чай, мне стало бы гораздо лучше. Я ведь надолго здесь?

Она говорит своим обычным авторитетно-приветливым тоном, в котором прячется «да, ребята?». Для нее способ самоуспокоения, для него раздражающая привычка. Он обещает организовать обогрев и исчезает, не ответив на вопрос. Хотя ответ она уже знает.

В первый раз она провела здесь не меньше суток — без еды, воды, сна и малейших поблажек, которых тогда уж она точно заслуживала. Забавно, что сейчас все наоборот. Может быть, на этот раз и вовсе ее с помпой доставят домой и принесут извинения за беспокойство. Кто же знает, как работает эта странная система правосудия.

В тот раз ее привезли сюда и бросили. Не подпустили врача. Не позволили умыться.

Ее трясло и тошнило. Кровь отвратительно-приторно пахла, руки слипались, в горле копошился ком. Она боялась, что ее вырвет, но в то же время хотела этого — ведь это значило бы хоть на минуту покинуть враждебный кабинет, вдохнуть другой, чуть менее спертый воздух, избавиться от повторяющихся по кругу вопросов, на которые она только и могла отвечать «не знаю» и «нет». Когда поначалу вопросы пыталась задавать она, раздавалось неизменное: «Не усугубляйте свое положение». Сначала их вопросы казались простыми, но с каждой ответной репликой лица серых теней затвердевали, теряя всякое жизнеподобие.

ФИО, место рождения, ах вот как, а давно уехали, а где учились, а по национальности-то вы все-таки кто, а вы верующая, а чего молчите?

Только тогда она догадалась, к чему это все.

— Нет, я не считаю, что отношусь к какой-то конфессии.

— Но в детстве вас, вероятно, обратили.

— Да, такое было, — она соглашалась осторожно, предчувствуя ловушку.

— Значит, в вашей семье исповедовали ислам.

— Нет. Мои родители не верили. Поэтому и смогли пожениться. Сложно представить брак ортодоксальной мусульманки и христианина, да?

Привычка задавать риторические вопросы, чтобы удержать внимание класса, у этой аудитории отклика не нашла.

— Атеисты, но с обрядом?

— Так настоял дедушка. Мама не хотела его расстраивать, для отца это ничего не значило, а дедушке было спокойнее. Он просто хотел, чтобы обряд состоялся. Неважно, в какой именно религии. Кажется, он заботился о… сохранности моей души, — она нервно усмехнулась и наткнулась на осуждающие взгляды.

Стоп-тема, казалось бы, но они продолжали гнуть свою линию.

— Учились вы в мусульманской школе.

— Дело было только в языке. Дедушка не знал русского. Понимал, но не говорил. Ну или делал вид…

— Делал вид? Но вы же знаете, что вашу школу закрыли за незаконную деятельность? Были обнаружены связи с иностранными организациями с крайне сомнительной благонадежностью. Прогремело хорошо так, вряд ли вы не слышали…

— Я ее пятнадцать лет назад окончила! Потом не появлялась. Да понятия не имею, что именно там происходило. Да за это время весь состав мог смениться – и учителя, и администрация…

— Ну как же, директор сидел на своем месте лет двадцать. Кстати, с одноклассниками связи поддерживаете?

— Да нет же! Я пятнадцать лет как уехала оттуда.

Как часто надо повторять, чтобы они услышали?

— Но родные места навещаете регулярно.

Говорил только один из них — мужчина неопределенного возраста с бесцветными рыбьими глазами. Говорил, упорно понижая интонацию в конце, оттого каждый вопрос звучал как непреложное утверждение.

— Каждый год, — с силой выдавила она. Тошнота все усиливалась.

— И ни с кем не общаетесь?

— Общаюсь. С соседями, продавщицей в магазине, таксистами. Это считается за связи?

— С таксистами, значит…

— Сервисы такси там так и не заработали вообще-то. На болтливого водителя так просто не нажалуешься.

— Неужто вам не скучно месяцы и без друзей?

— На работе я говорю. Каждый день, шесть дней в неделю по несколько часов. Меня мутит от своего голоса, понимаете? Я устаю от людей. Я вообще не люблю людей. Вот и уезжаю туда, где некому меня доставать.

— Не любите людей, значит?

Пришлось вдавить ногти в ноющую ладонь, чтобы не выдать страх, то самый животный страх слабого перед сильным.

— Я интроверт. И мизантроп. Это преступление?

— Что ж, всё только на наши курорты? И ни в Турцию там или Египет не выбирались? В Стамбул не ездили? Недалеко же…

Вот и оно. Все равно узнают.

— Нет. Однажды я купила билеты на паром, но все сорвалось, потому что отменили рейсы. Деньги, кстати, не вернули.

Хорошая деталь. Правильная.

— Почему же отменили?

— Потому что… — Потому что ехать оказалось некому, — промелькнуло в голове, но она отмахнулась: не время. — Потому что как раз в это время произошло присоединение.

— Воссоединение, вы хотели сказать. То есть вы собирались уехать из страны накануне?

Здесь уже очень осторожно.

— Билеты я купила еще за полгода до всего этого, понимаете? В начале года я узнала, что мы досрочно сдаем госы, к середине марта я должна была уже освободиться, а в это время дома погода не лучше, чем здесь. Вот я и решила, что можно куда-нибудь еще съездить. С родителями, — голос чуть задрожал.

— В начале года — это не за полгода.

— В начале учебного года. В сентябре. — злость на мгновенную слабость придала ей сил.

— Так почему именно Стамбул? Турецкий знаете?

— Учила его вторым иностранным до десятого класса. — торопливо добавила, — Использовать не приходилось.

Зря. Показала, что понимает, к чему они все ведут. Лучше б в дурочку играла.

Рыбьи глаза сузились:

— Так почему именно в Турцию?

— Да просто так. Прямой паром, безвиз, древний город, интересная история. Тогда же никто не думал, что все так испортится.

Зря.

— Что значит «испортится»?

— Я имела в виду поменяется… в плане перемещения…

Ей пришлось прослушать лекцию на тему вреда излишних перемещений в пространстве. «А во времени?» — чесался язык спросить, но она сдержалась. Ей и так хватало вопросов, этих бесконечных изматывающих вопросов. Куда? Зачем? С кем? К кому? Для чего? И все-таки для чего?

Тошнота билась уже не в горле, а выше, она чувствовала, как что-то склизкое, как будто живое, царапает нёбо. Хотелось плюнуть в мучившие ее безжизненные глаза хоть что-то, поэтому и вырвалось искреннее:

Не держите меня за дуру.

Я же все понимаю.

Я же знаю, к чему ваши вопросы.

Да никакая я не ортодоксальная мусульманка.

Да не состою я в этих ваших экстремистских организациях.

Нет у меня никаких связей с террористами.

Я не имею никакого отношения к тому, что сегодня произошло.

Вы ищете виновного не там.

Я жертва.

Такая же жертва, как и все остальные.

Просто везучая.

Он даже не постарался изобразить удивление.

— Вас никто не обвиняет.

— Тогда к чему эти расспросы? Сколько я здесь уже..? Почему вы меня не выпускаете? Почему вы не даете мне позвонить? Когда я смогу уже смыть…? Вы нарушаете мои права… — все же сорвалась на жалкий визг.

Так нельзя, ведь именно этого им и надо: вымотать, заставить умолять, показать, что они здесь главные, что, пусть она и смогла проявить себя там, зубами, когтями выцепив жизнь, здесь она не сможет отличаться от остальных.

Но она сможет.

Сможет.

Только бы умыться, только бы избавиться от этого зловония, которое исходит от ее рук, одежды, которое, кажется, уже начинает проникать в нее, подменяя собой все внутри, постепенно превращая ее в носителя этого запаха и этой крови, того же недочеловека, который решил, что сегодня (сегодня ли еще?) он может определить, кому жить, кому умереть, кому остаться калекой, а кому лежать на площади искромсанными лохмотьями, — говорили ли вообще об этом в новостях, может быть, кто-то и не знает, почему ее муж, его ж,ена, сестра, родитель или ребенок не берут телефон, и этот кто-то сейчас спокойно, по-будничному занимается своими делами, не представляя, что произошло, не зная, что его прежний мир безвозвратно разрушен, а кто-то придет сегодня домой (не все же сидят в соседних кабинетах под прицелом камеры и рыбьих глаз — пока что только под этим прицелом, но кто знает, что будет дальше) и расскажет, а потом жене, мужу, сестре, матери или сыну этого кого-то будут сниться кошмары, и кто-то переживет, но кто-то захочет мести, ведь всегда кто-то хочет мести, а значит, это не закончится никогда.

— Что с вами? Вы слышите, что я говорю?

Она с трудом отвела взгляд от своих рук. Правая рука саднила и немела, ей казалось, что один из осколков так и остался внутри.Чья же это теперь рука?

Под нос сунули стакан с водой.

Кипяченая, невыносимо теплая вода отказалась спускаться.

Подавилась, закашлялась и прижала ко рту руку, сдерживая рвущееся наружу.

— Я провожу вас в уборную.

Это был первый раз, когда он позаботился о ней.

Когда на этот раз он явился с термосом, пыльным шерстяным пледом и таким испуганно-напряженным лицом, она почти готова была рассмеяться.

— Что-то забавное? — раздается неуверенное.

— Вспомнила, как я была здесь впервые.

— И вам смешно? — он хмурится.

— Пожалуй. Знаете, все повторяется дважды, вот сейчас как раз на место трагедии приходит фарс.

— Хотите сказать, что все, что было сегодня, — фарс?

— Не все.

Он протягивает ей бумажный стаканчик с чаем. Рядом с термосом стоит пластиковая кружка. Предусмотрительно. Едва удается сдержать еще один нервный смешок: он и правда ждет от нее чего угодно. Пластиком не порежешься.

— Да, конечно, что в прошлый раз была трагедия. Жуткое дело все-таки, столько людей полегло…

Начинает осторожно, неспешно прихлебывая свой чай. Явно дает ей возможность продолжить, но тщетно.

— Знаете, из всего немногого хорошего, что есть там, — он понижает голос, — на Западе, я завидую лишь тому, как у них восстанавливают… реабилитируют даже после таких вот… инцидентов. Держат руку на пульсе, люди вон… в жилетку хоть могут поплакать кому. Ну из этих, кто тоже там был, кто понять как-то может … Жаль, что у нас нет такого. И ведь дело не столько в том, что организовать нельзя, — нет, просто люди у нас все в себе. Душа нараспашку, как бы не так. О жизни говорят, о людях говорят, о политике говорят зачем-то, а о том, что внутри творится, — ни-ни.

В его голосе слышится задумчивая досада. Будто он горюет о том, что всех средств в их арсенале, увы, не хватает на то, чтобы вытряхнуть из человека главное. Душу.

Он решил, что довольно прелюдий, и продолжает более уверенно:

— Взять хотя бы вас. Я ведь говорил обращаться… Позвонили бы, поговорили.

— Я и позвонила, — она усмехается, а он недовольно качает головой, тогда она продолжает: — Бросьте, вас же там не было. Чем бы вы помогли?

— Там не был, но я столько разного, извините, говна понавидался, что понять смог бы.

— Убивали? — она поднимает на него заинтересованный взгляд, но уже предугадывает ответ.

— Нет, но… — замялся он.

— Тогда какой смысл?

— Послушайте… Я понимаю, вас это… терзает как-то, но я ведь говорил уже, вы его только ранили, сильно ранили, очень сильно, конечно, да, но… умер он в больнице через, не помню уже… три дня, кажется.

— Четыре. И умер он от комы. А кома была от меня.

Он вздыхает, мнет в руках чайный пакетик и наконец произносит:

— Я вам не сказал, как-то не к слову все было, а зря. Там непростая история с этой комой. Как будто кто-то отключал систему и подсоединял обратно. А еще и камеры барахлили. Мы врачей прижали, конечно, но черт их разберет. Может соучастники постарались, а может…

— Кто-то решил отомстить.

— Может быть, и не в личной мести дело.

— Бросьте, не бывает мести вообще. Дело всегда в личном. Тот, кто это сделал, — если сделал — видел в нем своего врага.

Он досадливо отмахивается от ее предположения, продолжая гнуть свое:

— Я имел в виду, что вы скорее всего… не особо-то при чем. Зря я раньше не сказал.

— Когда я действительно могла быть невиновной, а вы не верили?

— Послушайте. — он пододвинулся ближе, так что она рефлекторно отшатнулась. —  Я же приехал. Я вас забрал оттуда. Я никого не бросил. Я хочу помочь. Хочу разобраться. Хотя бы в этот раз. Но я не смогу, если этого не захотите вы.

Искренность его тона и справедливость упреков все больше провоцируют плеснуть в него кипятком. Нельзя, нельзя. Ей можно быть агрессивной, но только не сумасшедшей, иначе все зря.

— Вы не поможете, ведь вы так и не поняли, кто я такая. Вы не поможете, ведь вы считаете, что я обрадуюсь вашей новости. Ведь вы считаете, что раз я пыталась убить, но не убила, не добила, то я буду спасть спокойно. Что я весь год переживала, правильно ли я поступила? Ведь надо было смиренно подойти к нему и разрешить резать себя по кусочкам, так? Я, по-вашему, кто, святая? Да неужели вы правда думаете, что в я хоть на полсекунды задумалась: «Насколько это этично — резать живого человека? Какой пример я подам детям? Как-то это не… по-христиански!»

— Вы же не христианка, — он качает головой.

— Видимо, в этом все дело.

— Никто вас никогда и не осуждал за это.

— Бросьте, конкретно за это готовы были осудить меня вы, когда я здесь сидела впервые. Рожей не вышла, вот вы меня и повязали.

— Ну не рожей ведь.

— Не рожей, так мамой!

— Не мамой, а… происхождением. Хотя это одно и то же, вы правы…— Он вздыхает. — Вы все еще злитесь, я понимаю.  Вы ведь девочку спасали, а мы…

Заученность этой фразы вывела ее из себя.

— Знаете, если у нас сегодня вечер откровений, то нет, не спасала. Я ее даже не заметила.

— Но она же говорила, что вы…

— Она говорила, не я. В ее глазах, конечно, любой человек, кто не даст… нелюдю с топором напасть на нее, будет защитником. Но я не пыталась ее защитить. Я ее даже не видела, я ничего не видела, кроме этого топора. И, давайте начистоту, если бы он шел на нее, а не на меня, я бы не бросилась спасать ее, и я не верю, что какой угодно материнский инстинкт заставил бы меня впрячься за чужого ребенка. У меня ведь своих детей нет, так с чего бы мне вдруг… — В горле запершило. —  Да и вообще! Я может, и своего бы бросила. Просто убежала бы. И скорее всего, попала бы под тот чертов автобус. Всего лишь везение, что этот… людоруб пошел сначала на меня. Как повезло и той девочке. Нет здесь ни подвига, ни героизма. Нет! Я самозванка. — голос сорвался.

— Ну не надо так драматизировать.

Она перевела дыхание. Надо успокоиться. Ведь сегодня (сегодня ли?) она уже проговаривала эти слова, истерически-сбивчиво доказывая, объясняя, что не годится в примеры, герои, а уж тем более символы…

Его взгляд раздражает.

— Дырку просверлите, — рявкает и тотчас осаждает себя: не зли!

Он как будто в смущении отводит глаза и тихо проговаривает:

— Давайте-ка уже разбираться, Софья Львовна.

Щелкает диктофон.

 

Учитель, на касках блистают рога

После того как ее отпустили, пресса еще долго молчала. Время от времени что-то пролезало через интернет, хотя публиковавшие подробности сайты сразу же блокировали. Было ясно, что сверху спустили повеление не нагнетать, но этим же, как, впрочем, и всегда, всё лишь усугубили. То и дело всплывали сообщения из зарубежных источников, так что люди в привычной помеси недоверия и почти радостного возбуждения от того, что в очередной раз смогли поймать кого-то на лжи, раздували все большую истерию. Подарок — и Софья так и не узнает, насколько добровольный, — преподнесли ей в соцсетях: всплыла запись происшествия, на которой было видно, как Софья загораживает собой девочку. Позже всплыл пост мамы этой девочки, а затем начались поспешные поиски героини. Вот так и появилась «позитивная повестка», в которую наконец-то смогли вцепиться новостные каналы. Как в свое время, описывая трагедию в детском лагере, упор делали на героической девочке (фотографию, впрочем, показывали другой девочки, ну да ладно), теперь превозносили новую спасительницу. Тут же подключились блогеры.  Каждому было, что выжать из этой истории. В соцсетях уже пачками вызревали теории заговоров, где Софье отводились самые разнообразные роли: от актрисы, играющей роль реальной девушки, которая сидит где-то в застенках, до специально подготовленной наемницы служб безопасности.

Ее осаждали журналисты, опасались соседи, а квартиру в итоге пришлось сменить. Софья боялась, что придется поменять и работу — на это намекали косые взгляды директрисы и некоторых учителей. Однако же совершенно внезапно голос в защиту подали те, кто чаще лишь обвиняет: школьники и родители. С удивлением она наблюдала за тем, как навязшие в зубах, почти пошлые и едва понятные слова — смелость, честь, самоотверженность — вдруг обретали для детей смысл. Благодаря ей, через нее. Почти обыденными стали восторженные записки с невнятно-ребяческими признаниями на ее столе. В коридорах и школьной соцсети то и дело появлялись фан-арты, на которых она представала то супергероиней в трико, то спецагентом в костюме и черных очках, а то и солдатом на совсем уж внезапном танке. Рисунки снимали быстро, часть из них забирала домой Софья. Поддавшись порыву детей, присоединились и родители. Те самые родители, которые еще месяц назад устраивали скандалы из-за каждой тройки и требовали не докучать их ребенку своими книжками, такими депрессивными, неэффективными, неактуальными и не конвертируемые в успешность, как было сказано в одном родительском чате. Как по мановению волшебной палочки (о нет, ведь это был топор) из среднестатистической надоедливой училки она обратилась в того самого почти мифического наставника-защитника, который умрет скорее, чем позволит пророниться хоть слезе их невинных детей. Родительские комитеты бились за право получить именно ее классное руководство. Биться, впрочем, пришлось с ней же: она выслушивала все просьбы и вежливо отказывалась, не принимая подношения, среди которых зачастую мелькали и солидной толщины хрустяще-белые конверты.

Директриса Елена Георгиевна, отмеченная профессиональным клеймом как-бы-чего-не-вышло, страшилась родительского недовольства. Что ни говори, а в школе оказался человек, замаравший руки — пусть даже в крови преступника. Елена Георгиевна с метрономом в руках наблюдала за тем, в каком именно статусе зафиксируется такой непостоянный маятник учительской славы. Только убедившись в незыблемости образа новообретенной героини, Елена Георгиевна чуть смелее расправила плечи, а затем и вовсе решила взять эту самую героиню под свое крыло – в интересах всей школы, естественно. Провели масштабный вечер-концерт в память о погибших, лицом мероприятия стала новая звезда. Председательница родительского комитета со всей торжественностью вручила ей грамоту, завуч выступил с речью, в которой сравнивал учительницу чуть ли не с Янушем Корчаком. Директриса, смело глядя в камеру, заявила, что именно школа взрастила такого выдающегося педагога. Кусочки трансляции концерта оказались в новостях, так что школа смогла-таки урвать свою минуту славы.

Выучиваясь читать, слышать о себе в третьем лице, Софья все больше теряла ощущение реальности – как происходящего, так и самой себя. Схожее чувство одолевало ее лишь однажды, когда во время затянувшегося карантина она месяцами смотрела на себя через веб-камеру, видя то и дело встревающую картинку с собой же. Та женщина, которая смотрела на нее с экрана, даже не была на нее похожа. А сейчас и тем более. То, что о ней говорили, и близко не соответствовало той истине, которую знала о себе сама Софья. В какой-то момент, чтобы сохранить хоть что-то свое, она попросту подменила обесценившееся за бесконечным повторением слово «героиня» на «персонаж». Так и получилось наконец посмотреть на себя откуда-то со стороны, через призму экранов, чуть равнодушно, чуть оценивающе, чуть предвзято, как смотрят отшумевший сериал – может, и с историей, но уже настолько замыленный тысячей, сотней тысяч постов, что даже интерес к нему уже кажется совершенной безвкусицей. А безвкусицу Софья не терпела, потому и сочла свой сериал «Соня в царстве дива» одним из тех, чья звезда угаснет при появлении нового инфопродукта.

Однако она прекрасно понимала, что сердцем ее сериала оказалась девочка. Эта девочка, которой там и быть не должно было, которую она даже толком не помнит, эта девочка оказалась ее спасательным кругом. Иначе из школы ее бы уволили под благовидным предлогом. Как нестабильную, как убийцу. Никому не было бы дела, что она и есть жертва.  Так что в социальном смысле девочка спасла Софью в той же степени, что и Софья ее в реальности.

Языческие свистопляски вокруг Софьи больше всего утомили Нину Николаевну, привыкшую к тому, что все почести положены ей и ее предмету, религиоведению. Она и без того не одобряла Софью: пеняла на непристойность школьной программы, вольномыслие и слишком распущенную атмосферу на уроках. Она пыталась делать наставления неразумной учительнице — та учтиво, но неуклонно их отвергала, все повторяя «кесарю — кесарево». Тогда Нина Николаевна обратилась к директрисе. Елена Георгиевна искренне побаивалась грозной учительницы, втайне полагая, что той не хватает многих христианских добродетелей, о которых она столь усиленно рассуждает как на уроках, так и в учительской, и в приёмной директора (воспринимая их, впрочем, тоже как уроки — только в еще более беспутной среде). Поэтому директриса все-таки сделала внушение, и заодно, поддавшись женско-заговорщицкому порыву, не слишком аккуратно намекнула на источник жалоб. После этого инцидента прежде учтивое отношение Софьи сменилось на подчеркнуто льдистое, с Ниной Николаевной отныне она только здоровалась. Та затаила обиду. Вскоре она выяснила, откуда Софья родом, и принялась жалить в неблагонадежное происхождение, обвиняя в очевидно подрывной деятельности. Эта холодная война тянулась долго, однако случившееся в центре города происшествие и счастливо (в глазах Нины Николаевны) сыгранная в нем учительницей роль перевернули ситуацию.

Нину Николаевну возмущало, что в их школе на место истинного Спасителя пришла лжеспасительница, при виде которой она уже начинала бормотать стихи из Апокалипсиса. Однако щедро рассыпаемое по учительской недовольство не получало нужной поддержки: как бы многим ни кололо глаза резкое возвышение коллеги, Нина Николаевна, неуклонно терроризирующая весь преподавательский состав, вызывала еще меньше симпатии. Стоило ей войти, и все оживленные разговоры — о семье, досуге, отпуске, детях — затухали, поскольку для нее каждое предложение было поводом, чтобы пожурить, осудить или проклясть.

Многие с тяжелыми вздохами вспоминали прошлую учительницу, которая работала у них с тех пор, как в программу и ввели основы религиоведения, — матушку Марью, мягкую благодушную женщину, которая пришла к ним еще Марьей Сергеевной, а матушкой стала через пару лет. Муж ее, бывший одноклассник, а ныне отец Алексий, высокий, говорливый, с озорным мальчишеским лицом, то и дело озарявшимся «а я вот как раз читал, что…», часто заезжал за Марьей, заслужив любовь и вахтерш, и гардеробщиц, и учительниц. Даже Софья не устояла перед его обаянием. Алексий писал для известного просветительского портала, так что его незазорно было и пригласить на занятия с лекциями. На обществознании он рассказывал о работе с детьми из приютов и неблагополучных семьях, на МХК об обратной перспективе в иконописи, на истории о старообрядческих поселениях за рубежом, у Софьи о происхождении религиозных пословиц и влиянии житийного жанра. Его и Марью любили искренне, не из-под палки. «Матушка» для Марьи оказалось не столько статусом, сколько призванием. Спустя пять лет работы и двух декретов Марья уволилась: они с Алексием решили взять под опеку близняшек и переехать за город, чтобы построить дом на всех. Пришлось выбирать между детьми школьными и своими. Марья выбрала. Спустя неделю ее осиротевший класс (первое и последнее классное руководство, увы) полным составом наведался в гости, забившись в будто бы уменьшающуюся в размерах квартиру, и без того тесную для многодетной семьи.

Шестиклассница Оля Миронова, не по возрасту умная и любознательная девочка, почти плакала, когда уходила Марья. Фаворитки прежней королевы никогда не бывают в милости у ее преемницы, а Оля неслучайно была любимицей Марьи. Та всегда горячо поддерживала сосредоточенно-оживленные вопросы девочки — вопросы, через которые можно было пробиться в реальную жизнь всех этих ребят. Вопросы, которые делали ее предмет не очередной галочкой, а чем-то настоящим. Можно ли христианину служить в армии? Как соблюдать пост больным людям? Как поступит верующий человек, если на него нападают? А если на его семью, должен ли он защищаться? А если муж плохо обращается с женой, как должна вести себя женщина? Можно ли действительно оскорбить чувства? Должен ли верующий человек обращаться в суд, если этим он только укрепит чужое неверие? Марья любила свой предмет и любила своих детей, поэтому ее уроки скорее напоминали семейные совещания за ужином о том, что такое хорошо и что такое плохо. «Кухонная этика», — шутила она про себя.

Когда ушла Марья, сразу возник вопрос, кто же теперь возьмется и за классное руководство, и за основы религиоведения. Класс попытались всучить Софье, она же отбилась, выставив перед собой щитом журнал с переработками. Преподавать религиоведение позвали женщину из православной гимназии, бывшего завуча Нину Николаевну. Грозная, мужеподобная фигура, с ног до головы замотанная в черное, являла собой очевидный контраст по сравнению с круглолицей веснушчато-легкомысленной Марьей. Дети почти сразу прозвали новенькую «матушкой Николаей», а затем, сами не заметив, как, кличку подхватили и учителя. В итоге матушка и стала новым классным руководителем.

Нина Николаевна во главу угла ставила дисциплину. На уроках она куда больше говорила о гневе Божьем, чем о его законах; особо упрямствующих припугивала статьей. Нина Николаевна принялась искоренять скверну во всех ее проявлениях, начав с самого простого, на ее взгляд, преобразования — вопиющей бесформенности учеников. Матушка ратовала за школьную форму, четко разделенную по половым признакам: брючные костюмы мальчикам, юбки и блузки девочкам. Девочке в брюках, а уж, упаси господь, в джинсах на уроке и классном часе приходилось тяжко. Нина Николаевна никогда не заявляла прямо, что дело было именно в не подобающих барышням брюках, однако самые невыносимые минуты у доски доставались именно девочкам, одетым не по установленным лично матушкой правилам. И постепенно, прочувствовав прямую взаимосвязь между внешним видом и придирчивостью учительницы, девочки приняли правила игры. В итоге в классе осталась только одна упрямица, которая в дни уроков Нины Николаевны заявлялась строго в брюках.

Матушка Николая сразу уловила неприязнь темненькой девочки с первой парты. Каждый раз Оля, вставая вместе со всем классом в начале урока, демонстрировала брюки. Каждый раз Оля отвечала урок по двадцать минут и получала недовольную тройку. Смекнув, что оценками здесь не проймешь, матушка пошла другим путем. Она высмеивала ответы Оли, опираясь на вынужденную поддержку класса. Ребята, может, и предпочли бы не вмешиваться в ежеурочную баталию, однако если наблюдать, то с безопасной стороны, а в споре учителя и ученика в средней школе победитель известен наперед. Поэтому, когда во время очередного шельмования матушка Николая обращала свой лик к классу и скорее утвердительно спрашивала у ребят: «Правильно я говорю?», «Вы ведь понимаете, почему она не права?», «Вот ребята сейчас быстро объяснят, что не так», — в ответ слышался одобрительный гул. Ведь объяснять зазнайке Мироновой, почему она не права, было куда проще, чем отвечать самому. Тут и матушка всегда норовила подсказать да не лютовала с оценками.

Матушке Николае удалось зацепиться за то, что делало Олю особенной для Марьи: любознательность, независимость, спонтанность, — и сделать ее особенной для всего класса.

А для двенадцатилетнего ребенка порой нет ничего хуже, чем оказаться особенным.

Оля понимала, что битва разворачивается между ней и матушкой, однако не злиться на одноклассников не могла. После каждого урока она огрызалась на попытки заговорить и просьбы списать — от тех, кто выговаривал ей полчаса под учительское суфлирование. На десятиминутках праведности каждый мог почувствовать себя чуть лучше, объясняя однокласснице ошибки. А Оля чувствовала себя преданной. Снова и снова.

Оля сосредоточенно слушала новозаветные предания Марьи, но внимательнее всего она слушала отца, который считал «зуб за зуб» единственным реально работающим законом мира. Поэтому Оля и решила попробовать кое-что новое.

Урок религиоведения

(запись на телефон)

Присутствуют:

Ильинская Нина Николаевна, классная руководительница, учительница основ религиоведения

Миронова Ольга, ученица 6Б класса

Горностаев Василий, ученик 6Б класса

Класс 6Б.

Нина Николаевна молча входит в кабинет, взмахивает рукой, и дети тотчас вытягиваются по струнке. Взгляд матушки пробегает по классу, останавливается рядом с камерой. Усмехается. Нина Николаевна садится за стол, недовольно причмокивает и жестом позволяет детям сесть. Щелкает пультом. На экране высвечивается тема урока: «Ветви христианства». Нина Николаевна открывает слайд презентации, заполненный мелкими строчками.

Нина Николаевна. Тааак. Ну-ка, Горностаев, давай-ка вслух.

Вася. Если какая-то ветвь от… отломится от дерева, то, потеряв связь с жизненными соками, неизбежно начнет засыхать, растеряет свои листья, станет хрупкой и легко сломается при первом же натиске.

Класс смеется и шепотом передразнивает.

Нина Николаевна. Натиске, Горностаев. Давай дальше.

Вася. То же самое видно и в жизни всех сообществ, отделившихся от Православной Церкви. Как от… отломившаяся ветвь не может удержать на себе листьев, так и те, кто отделяются от подлинного…

Класс смеется.

Нина Николаевна. Подлинного.

Вася. …Подлинного церковного единства, не могут больше сохранять уже и свое внутреннее единство…

Пока Вася читает, Нина Николаевна покачивает головой. Вдруг раздается фырканье. Нина Николаевна резко поворачивается и смотрит прямо в камеру.

Нина Николаевна (раздраженно). Тебе что опять не нравится, Миронова?

Оля. Цитата.

Нина Николаевна. А твое мнение здесь кому-то важно?

Оля. А вам не важно? Вы же нас учите.

Нина Николаевна. Ты меня учить еще будешь, как учить?

Оля. Могу.

Нина Николаевна. Ну-ка! К доске подошла.

Камера чуть трясется, но остается на месте. Перед доской оказывается Оля.

Нина Николаевна. Ну-ка! С чем же ты тут не согласна, Миронова? Хотя, по правде сказать, нам не очень-то интересно. Да, ребята?

Раздается робкий гул.

Оля. Как будто кроме православия ничего правильного и нет.

Нина Николаевна. Ну и какая же религия у нас в стране должна быть правильной, по-твоему?

Оля. По-моему? Никакая. Но нам раньше всегда рассказывали об истории, а не просто начитывали со слайда, почему другие ветви неправильные. Мы сами выбираем, во что верить вообще-то.

Нина Николаевна. Вы сюда не думать пришли, а учиться. По-твоему, ты сама в этом разберешься? Без наставления, да?

Оля. Конечно.

Нина Николаевна. Горностаев, вот смотри, я говорю: «Казнить нельзя помиловать». Что я имею в виду?

Вася. А где запятая?

Нина Николаевна. Без запятой. Что я имею в виду?

Вася. Ну это… Непонятно.

Нина Николаевна. Почему?

Вася пожимает плечами.

Нина Николаевна. Ты не можешь определить, что я имею в виду, по одной этой фразе, да? Без пояснений, правильно? Ребята, понятно?

Класс. Да.

Оля. Нет.

Нина Николаевна. Все еще непонятно?

Оля. Есть главная книга, Библия. Каждый может понимать ее как хочет. Меня так учили.

Нина Николаевна. А ты такая умная, чтобы толковать Библию?

Оля. Библия – это то, как ее толкуют. А откуда кто угодно может знать, что имел в виду Иисус, когда говорил ту или иную вещь? Евангелие — это четыре разных истории. Похожих, но разных, ведь это же все пересказы! Вот взять нас с вами. Мы ведь по-разному бы рассказывали одно и то же. Даже то, что происходит сейчас, здесь, на уроке. Нельзя… просто пересказать, если ты участвовал.

Нина Николаевна. У событий есть свидетели. Ты можешь говорить одно, я другое, но правда все равно отыщется.

Оля. У свидетелей свои интересы. Как будто Библию нельзя было переписать! Все подряд переписывают и перетолковывают. Как выгодно им!

Нина Николаевна. Упрямишься, значит. (Поворачивается к классу.) Кто объяснит Оленьке, в чем она ошибается и почему она не может сама заниматься толкованием? У Оли есть авторитет, чтобы таким заниматься?

Класс. Нет.

Оля. Значит, когда я вырасту и стану профессором, я смогу толковать? Как авторитет? Как вы? Лучше вас?

Нина Николаевна. Смотрите-ка, ребята, как Оля хочет быть лучше остальных. Лучше вас.

Оля. Я не…

Нина Николаевна. Оля собирается профессорствовать. В кислых щах, наверное.

Класс робко смеется.

Нина Николаевна. Видишь, Оленька, ребята знают, что с твоими способностями по тебе свободная касса плачет! Садись, Миронова, тройка с минусом, опять ты ничего не поняла. Я, впрочем, уже не удивляюсь.

Нина Николаевна отмахивается, но Оля остается на месте.

Оля. За что тройка? Вы же сами знаете, что я хорошо учусь. За что же вы снижаете? За то, что я думаю не так, как вы?

Нина Николаевна. Как мы, значит.

Оля. Я имела в виду…

Нина Николаевна. Ты, Оля, еретичка, но нас в это не втравливай. У нас свои ценности. Идут основы православной культуры, идет пост, а она так себя ведет! Нехристь!

Оля. А вам не кажется, что вы как учитель должны уважать меня?

Нина Николаевна. А с какой это стати? Ты сама не уважаешь меня, свой класс, свою школу. Страну свою, в конце концов.

Оля. Неправда!

Нина Николаевна. Ну а что ты здесь… распинаешься? Садись уже.

Оля. Но не мне! Вот Марья…

Нина Николаевна. Ребята, видите, в чем дело, оказывается. Оля хочет индивидуальное обучение. То ли потому, что слишком глупенькая и не поспевает за вами, — что похоже на правду. То ли — как она сама думает — потому, что вы все нетребовательное тупое стадо, а она ваш многоумный пастырь, которая прямиком в геенну сведет. Это гордыня, Миронова. Она и тебя, и других погубит.

Класс неодобрительно гудит.

Нина Николаевна. Видишь, ты нас всех обидела. Так что нужно извиниться.

Оля. За что это мне извиняться?

Нина Николаевна. Всех этих людей ты назвала дебилами. Одна ты у нас умная, значит?

Оля. Зачем вы…

Нина Николаевна. Ребята, я что, обманываю?

Класс. Нет.

Нина Николаевна. Видишь, Миронова, обманываешь все-таки ты. Видать, тебя бес путает.

Оля. Почему вы меня унижаете?

Нина Николаевна. Эк мы заговорили, какими словами бросаемся! Смотрите, ребята, у нас тут мученица! Святая! Унизили ее, видите ли! Ты бы меньше языком своим поганым… Извинись!

Класс гудит. Слышится «да извинись ты уже, да и все», «Оль, давай уже», «ну хватит».

Оля. После того как вы меня оскорбили? Опять?

Нина Николаевна. Я человек незлобивый, прощаю сразу, а вот класс свой ты обидела. Вышла к доске и оскорбила всех присутствующих. Извинись.

Выкрики «Давай!» становятся громче.

Оля. Вы не имеет права меня заставлять.

Нина Николаевна. Последний раз говорю по-хорошему.

Оля. А что что?

Класс. Перестань, перестань, перестань уже.

Вася. Оль, серьезно уже, достала!

Нина Николаевна. Горностаев, иди сюда! Давай. Вставай на колени, Миронова. Вставай. А ты держи ее за плечи! Держи, я сказала! Жену как держать будешь? Вот так и стой до конца урока. Молись о прощении грехов.

Натужно красный Вася стоит позади Оли и держит руки у нее на плечах. Оля прижимает ладони к лицу.

Нина Николаевна торжествует.

Нина Николаевна возвращается к презентации. Время от времени посматривает в угол, где стоят ребята.

Класс молчит.

***

Он растерянно качает головой:

— К чему эта… зарисовка школьных нравов?

— С этого фактически все и началось, вы же сами попросили…

— Это конечно, но давайте чуть ближе к… — запинается и вздыхает: — Расскажите мне о нем. Откуда вы его знаете? Как вы вообще познакомились?

— Из-за этого и познакомились.

— Коллега?

— Нет, мы встретились на собрании.

Он пожевал губами.

— Я боюсь спрашивать, но все-таки: каком собрании?

— Родительском, каком еще. Это же школа, — она только разводит руками.

Тут ей вспоминается собрание, другое собрание, и внутри все обрывается. Нет, не расклеиваться, еще слишком рано, она только в начале своего рассказа.

— Да, да, родительском, простите. Я не думал, что отцы туда ходят.

— А вы ходите?

— Все просто: я не отец.

Она только хмыкает. Неудивительно, ему ведь много с кем приходится общаться, излучая мнимую доверительность, так что и не упомнить, кому что наговорил. Выходит, и ей будет куда проще.

Поймав его вопросительный взгляд, она спешно продолжает:

— Он и не ходил раньше. Это был особый случай, когда многие пришли, даже бабушки были. Громкий скандал, вот и объявились.

— Из-за записи на уроке?

— Да.

— И он там был как отец?..

— Мальчика.

Прошу, экран, пусти меня

Того самого мальчика, который пол-урока держал девочку на коленях посреди класса. Неповоротливого, медлительного и такого безобидно-безотказного Васи Горностаева.

Васю можно было выпихнуть отвечать первым, Васю можно было попросить пронести в школу сигареты, у Васи можно было занять денег и позабыть об этом. Васю привыкли использовать. Когда-то его даже пытались за это дразнить. Однако день ото дня Вася рос и ширился в плечах куда быстрее одноклассников, так что одним неловким движением мог зашибить сразу парочку шутников. Поддевать его исподтишка было скучно, вот насмешки и заглохли. О Васе все забыли.

До того, как история с Олей дошла до своего пика — из-за Васи в том числе.

Директриса содрогнулась, а ученики возликовали: очередное громкое дело в их школе! Можно было наперебой рассказывать, как все было! Щедро сдабривая домыслами, описывать одноклассников, гордую Миронову, труса Горностаева, истеричку-учительницу.

Наконец-то было, кому их услышать.

Интернет пестрил свидетельствами очевидцев и мимо проходящих. Скриншот с Васей и Олей всплывал повсюду. Васина ранняя возмужалость сыграла против него же: здоровый парень, удерживающий на коленях хрупкую девочку, провоцировал самые дикие версии. Где-то ему накинули пару-тройку лет, где-то окрестили сыном матушки Николая, где-то проставили спектр диагнозов, а где-то и вовсе записали в педофилы.

В аккаунты Васи незамедлительно пришли борцы за честь девы. Вася отключил комментарии и закрыл сообщения. Его вещи в раздевалке то и дело сбрасывали на пол и вдохновенно-остервенело затаптывали. Вася стал носить одежду с собой. В столовой все места внезапно оказывались заняты. Вася покупал пирожок и шел есть в коридор.

Вася был незлобивый мальчик.

Однако в какой-то момент Вася спускался по лестнице и его толкнули. Пролетел до самого низу, разбил нос. Никто не помог. Ребята кучковались вокруг и смеялись. Кто-то все же протянул руку. Когда Вася потянулся, рука исчезла и тут же показался средний палец. Смех, поток брани, снова смех. Кто-то вытащил телефон и начал снимать.

— Ну давай, заплачь еще!

Горностаеву было двенадцать лет, и он твердо знал от отца, что мальчики не плачут. Встал, зажал нос, сделал шаг вперед и тут же получил сильный толчок в спину. Такой же, как в прошлый раз. Он резко обернулся и занес уже кулак, когда увидел сбоку Олю. Она ничего не говорила, но все было понятно и так. Вася отшатнулся. Повернулся. Побежал. Остальные, казалось, только этого и ждали. Васю с улюлюканьем загнали в женский туалет и заперли.

Мальчики не плачут.

У Васи был с собой телефон, но жаловаться он не посмел: казалось, что падать было уже ниже некуда.

Как оказалось, было.

Мальчики не плачут.

Туалет на третьем этаже, ну и что, ну и неважно, только бы выбраться, только бы избавиться от этого смеха, от этой школы, от этих комментариев, от этой матушки Николаи, от этой Оли, от этого папы, который учил не скулить и не жалеть себя, от мамы, которая ничего не знает, потому что не хочет знать, ото всех них вообще, которые только и могут, что смеяться и показывать «фак», а так ведь и будет всегда, сейчас и потом тоже, и ему это не забудут, не простят, никогда-никогда, а зачем тогда все это, раз он никому не нужен и никто за него не вступится, ведь он все равно что обгадился посреди всего класса?

Мальчики не плачут.

Вася дернул на себя ручку окна. Гул снаружи как-то притих.

— Эй, что здесь происходит? — послышался голос завуча.

Вася открыл окно.

— А ну разошлись! Разошлись, я сказала!

— Ирина Семеновна, это мужской туалет, вам туда нельзя!

Ваня встал на подоконник.

— Да что вы делаете, черти! Дайте пройти! Опять дрянь свою в школу протащили, да?!

— Ну Ирина Семеновна!

— Пошли вон! Кого вы там сторожите! Сейчас я всем устрою! Куда побежали?! — дверь открылась. — А ты что творишь?!

Вася поскользнулся.

К счастью, долетел только до козырька.

СТЕНОГРАММА

собрания от 9.12.2023

Ковтун Елена Георгиевна, директор (далее Е.Г.)

Мироновы И.К. и С.Р., родители ученицы 6Б класса О. Мироновой

Горностаев А.И., родитель ученика 6Б класса В. Горностаева

Колесникова А.Н., председатель родительского комитета (далее РК1)

Прокшин П.Р., зампредседателя родительского комитета (далее РК2)

Ткачева А.А., член родительского комитета (далее РК3)

Велемирова В.Р., бабушка ученика 6А класса (далее Б)

Покровская С.Л., учительница русского языка и литературы (далее С.Л.)

Горбатенко О.П., учитель физкультуры и ОБЖ. (далее О.П.)

Педсостав: присутствует 15/20, кворум собран.

РК 1: Да комиссий на вас нет!

РК 2: Устроили здесь!

РК 3: Тоже еще, нашли кого виноватить!

Миронов: Как вам вообще пришло в голову подпустить к ребенку больную бабу?

РК 3: Ага, ага, а то дети ангелы! Сами вон! Мальчика столько времени изводили… И вообще, чего это ваша дочь не слушается?!

Миронов: Моя дочь и не должна слушаться! Она здесь не для того, чтобы слушать старых баб, а чтобы получить образовательные услуги, за которые мы, между прочим, нехило так платим! Обязательный благотворительный взнос каждый год заносим в эту шарагу! И за что, спрашивается? Чтоб мне здесь ребенка калечили психологически?!

Е.Г.: Слушайте, я все понимаю, но, пожалуйста, давайте будем выбирать выражения. Нас вообще-то записывают!

Миронов: Вот и хорошо, что записывают! Я ровно эту запись в прокуратуру и отнесу! Вместе с предыдущей, с урока!

РК 3: Не надо никуда ничего нести! Тут квартиры на миллион дороже из-за одной этой школы!!! Под себя не копайте!

Миронова: Вы совсем, что ли? Вам квартира дороже ребенка?

РК 3: Знаете, вот не все здесь богатенькие, кому-то и зарабатывать надо! На взнос школьный в том числе!

Е.Г.: Пожалуйста, ну давайте же не будем все вместе кричать… Тем более, нас записывают!

Б.: А я вообще не понимаю, с чего это вы так взъелись на Нину Николаевну взъелись? Такая достойная женщина, заслуженная, старательная, благим делом занята! А девка провокаторша, сразу видно! Научилась в интернетах своих. У нее же цель была довести человека и в интернетах этих прославиться! Вот Маша бы так никогда не сделала…

Миронов: Вот и зря! Сейчас ваша Маша не жалуется, а потом выяснится, что ее в здесь физрук домогался!

Б.: Да чтоб у тебя язык отсох!

О.П.: Вы совсем куку, что ли? У меня у самого дочь! За такое и огрести можно!

Е.Г..: Ну Олег Петрович, ну хоть вы!

О.П.: Елена Георгиевна, а чего он?

Миронов: Знаете, а я не удивлен. Если у вас религию так ведут, то физкультурник здесь должен битами детей лупить. Странно, что пока без эксцессов вышло.

Е.Г.: Ну зачем же вы так, ну что вы…

О.П.: Я никого не бью! Меня любят дети, сами у них спросите! Мы на соревнованиях все места занимаем вообще-то! Первые по округу!

Б.: Вот я и говорю, Маша любит Нину Николаевну. Все дети довольны, ни у кого проблем не было, одна только эта Миронова воду мутила.

Миронова: Что?! Да какую воду, бабуля?! Если б не моя дочь, то мы б и не знали, что здесь работает садистка и фанатичка!

Б.: Сама вы фанатичка! Сектантка! Верно Нина Николаевна говорила: дочка вся в вас!

РК2: А вам, я погляжу, ее методы воспитания по душе? По «Домострою», небось, живете? Детей каждый вечер на горохе стоять заставляли и «Отче наш» вычитывали? Хотя нет, вы-то своих в пионеры отдавали, а вот с внуками уже другую схему отрабатываете… Знаю я таких!

Б.: Вот девчонке этой вот уж точно не помешало бы помолиться. Грех-то какой на душу взяла! Мальчика загубила.

Горностаев: Никто его не загубил. Нечего говорить о нем как о покойнике. Вася идет на поправку.

Миронова: О, глядите-ка, кто явился! Соизволил-таки!

Е.Г.: Ой, здравствуйте! Как Васенька, мальчик наш, мы тут все испереживались, сказать по правде, в гости уже собирались к нему…

Горностаев: Только попробуйте сунуться. Я не буду подавать в суд. Ни на вас, Елена Георгиевна, ни на школу, ни на класс, ни на эту юродивую. Она-то побоялась прийти, да? С детьми только смелая. Вы дадите ей черную метку. И передайте: если выяснится, что ее хоть раз еще где-то подпустили к детям, то посажу. И не посмотрю, что женщина.

РК 3. За что же вы ее сажать собрались-то?

Горностаев. За доведение до самоубийства, если хотите.

Е.Г.: Ну что вы, что вы такое говорите! Ну нас же записывают!

Б.: А может, вы еще и девчонку за это посадите? И ребят? Они-то больше виноваты. Из-за таких, как вы, у нас в стране сплошная разруха! Своими руками выбиваете главное из-под ног!

Миронова: Бабуля, вы на маразм давно проверялись?!

Б.: Ах ты, паразитка!  Какая я тебе бабуля?! Никакого уважения к старшим, посмотрите, что творится!

Горностаев: Девочка не виновата. Она спустила крючок, но пистолет ей дала школа. Нельзя такое сваливать на ребенка, на детей. Тем более, ей очень жаль, я знаю.

Миронова: Это откуда это?

Горностаев: Оля приходила в больницу.

Миронов: Что?! Когда это? С какой вообще стати? Мы не разрешали ей!

Горностаев: С той стати, что Оля очень умная девочка. И без разрешения понимает, что можно, что нельзя, а что нужно.

Миронова: В отличие от вашего сына, уж да.

Горностаев: Ира, ну не надо, у человека беда…

Миронова: А у нас не беда!? Не беда, я спрашиваю? Дочку травили не меньше, учительница травила, класс травил! Ее на коленях держали, а она еще к этому (неценз.) будет в больницу бегать!

Миронов: Ира!

Е.Г.: Нас же записывают!!!

Горностаев: Я понимаю, что вы тоже расстроены. И вы мать. Поэтому я и сделаю вид, что этого не слышал.

Миронова: Ах ты ж, посмотрите, он нас прощает! А мы не прощаем! Не будет вашему сына покоя, не будет!

Горностаев: Слышь, утихомирь уже свою жену.

Миронов: Ты это мне указывать будешь?!

С.Л.: Простите! Можно мне сказать?

Е.Г.: Конечно-конечно, давайте уже все послушаем Софью Львовну. Может, она нам чего полезного скажет! Да, Софья Львовна?!

С.Л.: Спасибо. Дело в том, что Софья Львовна вот уже час все это слушает и не слышит конструктива.

РК1.: А кто в этом виноват, по-вашему?

С.Л. Все. И никто. Поэтому давайте признаем случившееся… системным сбоем. Нина Николаевна сыграла роковую роль, но это роль лакмусовой бумаги, ведь упущения были и без того.

Е.Г.: Софья Львовна хочет сказать, что…

С.Л.: Тревогу надо было бить раньше, еще на форме. Почему дети не рассказали все еще тогда? Да, это вина школы, но почему Оля, например, взялась воевать в одиночку? Почему она не пришла к вам, к родителям?

Миронова: Вы на что это намекаете?

С.Л.: Все еще на общесистемный сбой. Смотрите, где они могут найти поддержку, которая точно сработает? Где не замолчать, не замять, не утаить?

Горностаев: В интернете.

С.Л.: Именно. Они идут туда со своими гранатами. На той стороне выдергивают чеку. А что делаем мы, взрослые? Смотрим на взрыв и наказываем виновных? А потом ждем, когда рванет в следующий раз, так? Ведь ничего не поменялось.

Е.Г.: Софья Львовна у нас литературу ведет, вот и любит образно выражаться, да? Нас записывают, помните, да? Давайте без…

Миронов: Давайте, она уже скажет.

С.Л.: Проблема глубже. В том, что дети нам не доверяют. Всем нам. Как учителям, так и родителям, уж простите. Ведь мы все оторваны от них.

Горностаев: Красиво говорите. А где конструктив-то?

С.Л.: Там, где и везде.

Е.Г.: Софья Львовна, нас же записывают!

С.Л.: Я не каламбурила. Хотела сказать, что нужен штатный психолог, а лучше несколько. Не только для учеников, но и для учителей и родителей, для совместных консультаций. Может быть, онлайн-сессии. Администрирование школьных сетей, модерирование общения. Все спорные вопросы должны обсуждаться в присутствии психолога. Вот, например, сегодня мы бы не стали бы так бесполезно тратить столько времени, будь здесь специалист. Если мы, взрослые, не разговариваем друг с другом, а только орем, простите, то чего ждать от детей? Школа обвиняет родителей, родители — школу, а дети сами по себе и воюют тоже сами по себе. Выбирая доступные методы, не понимая, чем это может аукнуться. Пока что никто не придумал ничего лучше. Не нужно изобретать велосипед, только и всего. Оля с Васей это уже, очевидно, поняли, раз смогли навести мосты. Они умнее нас. Кстати, это тоже надо уметь признавать: наши дети могут быть, а чаще всего и есть лучше нас.

Горностаев: У меня появилось еще одно условие.

Е.Г.: Какое еще условие?

Горностаев: Классное руководство возьмет она. Только она.

Е.Г.: Мы же не можем принудить Софью Львовну, тем более зная ее ситуацию…

С.Л.: Софья Львовна готова.

Е.Г.: Вот и славненько! Проголосуем? Что ж, тогда Софья Львовна назначается новым классным руководителем 6Б. Внесите это в протокол. Думаю, на этом запись можно окончить.

***

Уже совсем поздним вечером после собрания она вышла из школы. Поежилась от холодного ветра, прищурилась и досадливо вздохнула: трамвая не видно, в такое время ходят уже плохо, да еще и метель. Отмахиваясь от снега, уткнулась в телефон: ждать двадцать минут, может, тогда такси… Внезапно сбоку от нее раздался резкий автомобильный гудок. Вздрогнула, обернулась — за рулем оказался отец Васи.

— Вы что-то еще хотели? — она заранее нахмурилась.

— Погода ни к черту, давайте я вас подвезу.

— Не стоит, я вызову машину… — она махнула рукой в сторону рельсов.

Он покачал головой:

— Я смотрел навигатор, все встало намертво. А я смогу через дворы проскочить.

Утром к первому уроку, поздно, холодно и очень устала, поэтому она и согласилась. Во время сегодняшней вакханалии он все же вел себя по-человечески. Хотя больше всех имел право закатывать сцены.

По дороге аккуратно разглядывала его. Крупный, под сорок. Нависающий лоб, крупновато-мясистый нос, едва заметные узкие губы — лицо из тех, что скорее из вежливости называют «волевыми». В темно-русых волосах видна проседь, густую бороду давно надо бы подравнять — хотя трудно его упрекать в такое время в неаккуратности. Вася был похож на отца. На месте и неловкость — только уже не подростковая, а взрослая, как будто он не знал, как именно себя расположить в пространстве. Хотя в такой ситуации разве кому-нибудь было бы ловко и уклюже?

Молчание становилось все душнее, превращаясь в откровенную нелюбезность. Она откашлялась и пробормотала:

— Вася надолго еще в больнице?

— Пару недель точно.

— Вы говорили с ним о возвращении в школу? После каникул уже, видимо?

— Нет, еще не говорил.

— А если он не захочет?

— Я пойму. Но доучиться ему надо здесь. Хотя бы этот год. Учебный.

Отрывочные резкие предложения звучали не очень-то вежливо, но Софья не могла не отметить приятный, будто поставленный голос. Из тех, что хочется слушать.

— А вы не думали о переводе в другую школу?

— А вы не слишком быстро соскакиваете?

— Я не поэтому, — она поморщилась от неожиданного упрека.

— Точно? Вроде как вам же и предлагали руководство после Марьи. А вы не взялись.

— Было дело.

— Если б взяли, то может, и ничего бы этого не случилось.

— Может. Но я не религиовед.

— Но тогда им было бы, к кому прийти пожаловаться на, прости господи, религиоведа.

Софья сжала руку:

— Кажется, нам не хватает еще одного пассажира.

— Кого же?

— Психолога. Если вы решили меня подвезти, чтобы пристыдить, то…

— Простите, вы правы. Мне бы самому сейчас психолог не повредил.

— Как и всем нам. — Софья кивнула, отметив, как просто он признал свою грубость.

— Так вот, Вася. Если его перевести и сделать вид, что ничего и не было, то проблема не решится. Будет замалчиваться, пока не прорвется наружу. Такое всегда дает о себе знать. Тем более он, как и Оля, какое-то время в любой школе будет звездой. Вам ли не знать.

— Пожалуй.

— Пожалуй. Только вот в роли героини у нас оказалась Ольга. А Васе досталась роль вашей жертвы. Всеми ненавистного мальчика для битья.

Замутило, в руку будто стрельнуло.

Слишком мало времени прошло, как же он не понимает?

Покажите, как вы его ударили.

Значит, у вас была возможность замахнуться?

Вы же говорили, что били не глядя, почему ударов так мало?

У вас был опыт обращения с оружием?

Вы знали, куда бить?

Это они вам показывали, куда бить?

— Остановите машину, пожалуйста.

— Что?

— Метро. Здесь. Остановите машину.

— Я могу довезти вас до дома.

— Не стоит. Ваша жена, должно быть, уже беспокоится.

— Она в больнице с Васей. И она бы не стала беспокоиться. Мы давно в разводе, — он сделал паузу и подчеркнул, повернувшись к ней: — Официальном.

— И тем не менее…

— Софья…

— Львовна, — привычно продолжила она.

Никто никогда не запоминал ее отчество. За это ей было стыдно перед отцом.

Не только за это, конечно.

— Андрей.

Он протянул ей руку, она машинально подала свою в ответ. Вечно озябшим пальцам было неожиданно приятно оказаться в теплой мужской ладони. Вот только быстро отпускать он не собирался:

— Софья, пожалуйста, позвольте вас подвезти. Я всего лишь хотел с вами поговорить. Простите, если вдруг задел. Но вы задели меня, так уж вышло.

— Как это?

— Я читал о вас. Много читал. Ведь вы учительница в школе моего сына. Вам это неприятно, я вижу, но от вас теперь многие знают. И не всегда то, что вы бы сами о себе рассказали. Так и Вася: никому не было до него дела, пока он не… ославился. Никто о нем ничего толком не знал. Даже я. Я узнал о проблемах сына не от него и даже не от его матери, а… вот так. Это же дикость, разве нет? Я всего лишь… не хочу сейчас ехать к себе и утыкаться в новости о моем сыне, или чужой дочери, или еще о каких-то детях, которых… проморгали родители. У вас же нет детей, верно?

— Зачем вы спрашиваете? Ведь об этом вы, наверное, тоже уже знаете.

Несправедливо обвинять его в своей неудавшейся личной жизни, но…

Понимающие рыбьи глаза смотрят в упор. Я знаю, поверьте.

Одинокие женщины за тридцать часто становятся жертвами подобных преступников.

Они осыпают вас комплиментами, обещают боготворить, а вы и рады верить.

Но взамен они всегда просят помочь в каком-нибудь деле ради всеобщего блага.

У вас было то же самое?

Как они на вас вышли?

Она выдернула руку, та горела.

— Простите, я не… — он выглядел смущенным.

— Много извиняетесь. Вы, в общем-то, ни в чем не виноваты. Мы все под… чем-то. Под надзором, под колпаком, под прицелом, под следствием, под судом – не официальным, так общественным. Человек снимаемый, человек прослушиваемый, человек надзираемый – новая норма сводит каждого из нас к мухе в стакане. Соверши вы завтра нечто эдакое, раззвони о вас повсюду люди — и в этом стакане окажетесь вы. Нас ведь записывают! — она передразнила интонации директрисы.

— Я знаю. Я и сам…

— И да, у меня нет детей и нет мужа. Любовника тоже нет, если вам это интересно. Но это еще не значит, что я собираюсь быть вашей жилеткой или таблеткой от одиночества на вечер, — гнев в ее голосе все набирает силу, тише, тише, — так что я сейчас выйду и пойду к себе домой, а вот вы отправитесь к себе. Или к сыну. Или куда вам угодно. И этим наше общение ограничится. Прощайте, Андрей.

Она резко выскочила из машины. Металл обшивки приятно охладил нывшую руку. Теперь ей не больно.

***

Он морщится:

— Не понимаю, зачем вы вообще взяли под свое руководство этот класс? Проблемный, судя по всему? Тем более так скоро после… — он качает головой. — Неужели вам не хватило стресса до этого? Я же советовал вам отдохнуть, поехать в отпуск.

— Далеко бы я уехала со своим-то паспортом?

— Необязательно за границу выезжать. Я вот, знаете ли, тоже невыездной, — он недовольно хмыкает. — Отпуск как отдых, я имел в виду.

Софья задумывается:

— Когда происходит нечто такое, но нет дела, которое тебя занимает, то это нечто захватывает тебя целиком. Со мной такое уже бывало, поэтому я и не стала никуда уходить. В отпуске… крыша бы съехала. А так у меня появилось занятие. Да и класс не был в самом деле проблемным — он таким стал. Я лишь хотела вернуть все на круги своя. Я видела, какими дружными были ребята с Марьей. Ребятам нужен был присмотр. И он был прав: один раз я уже отмахнулась от этого класса.

— И вы действительно могли что-то сделать?

Она подавляет вздох.

— Я хотя бы хотела.

Привыкай, будешь первым в стае

— Ребята.

Двадцать пар глаз смотрят на нее. Настороженность, любопытство, благоговение, страх — и никогда доверие. Они слушались ее, они уважали ее, они хвастались обладанием ею перед другими классами и школами. Но они боялись ее.

После случившегося многие дети вели себя пришибленно. Были среди них те, кто в свое время сказал Васе слишком много, но были и те, кто переживал, что так и не сказал ему ничего.

Оля за последнюю пару недель заметно осунулась.

Едва ли она могла предвидеть, как именно срикошетит ее месть.

Едва ли она могла догадаться, что травить мальчика окажется проще, чем не имеющую ни одного аккаунта матушку. Матушку будто и не задело — просто она исчезла из школы. Директриса боялась, что отношения придется выяснять и с Ниной Николаевной, но та согласилась уйти тихо. О новой кандидатуре пока даже не заговаривали, решили повременить с занятиями до следующей четверти, а то и года.

Софья ломала голову, пытаясь отыскать новый рычаг влияния. Сложно найти столь же клейкую материю, как общий враг, потому главным было не допустить появления очередного неприятеля среди своих же. Или не стать таковым для них. Оля вновь могла бы попасть под удар, но после случившегося ее не трогали. Избегали, побаивались, но не трогали.

Так же, как Софью.

В итоге, отчаявшись придумать что-то оригинальное, Софья предложила вместо классного часа отправиться в больницу к Васе. Вечером родительский чат разрывался. Кто-то не хотел отпускать ребенку в больницу (далеко, долго, бесполезно, заразно), кто-то до сих пор обвинял во всем Васю («Не хватало только связываться с суицидником и садистом!» — кто-то написал, но потом быстро удалил). Она писала и писала, объясняя, почему это важно. До кого-то удалось достучаться, до кого-то нет. В итоге пришлось пойти на уступку и сказать, что она договорится с остальными учителями, чтобы не было домашнего задания на весь следующий день. Тогда даже самые ярые противники согласились, ведь никто из родителей не был горячим поклонником вечерней лепки спешно-сонных докладов.

Началось все плохо. Васе было стыдно, ребятам неловко. Инна, мать Васи, взглядом цеплялась в каждого, тщетно отыскивая виновника несчастья своего мальчика. Парадоксально, но Оли это не касалось: на нее Инна смотрела куда теплее.

Чтобы отвлечь нахохлившуюся женщину, Софья предложила выпить кофе, надеясь, что та согласится оставить своего подбитого птенца. Нехотя, с оглядкой, но Инна вышла из палаты.

На улице она тотчас вытащила пачку тонких сигарет и затянулась. Софья, кутаясь от холодного ветра в шарф, невольно залюбовалась: высокая, стройная, с нежным лицом, пальцами пианистки и волосами женщин с картин Боттичелли, она напоминала статуэтку — из тех, что стоят на верхней полке за стеклом бабушкиного серванта. Смотреть, но не трогать. Как все невысокие женщины, Софья привыкла смотреть на людей снизу вверх, но рядом с Инной ее это не смущало и не раздражало: казалось, только такого взгляда мать Васи и заслуживает.

Почему же они развелись?

Андрей не похож на человека, привыкшего смотреть снизу вверх. На собрании в актовом зале, стоя перед возвышающейся сценой, он тем не менее говорил с остальными на равных.

Инна первой нарушила молчание:

— Надеюсь, вы знаете, что с этим всем делать.

— Я тоже надеюсь. — Софья не могла напрасно — пока напрасно! — подбадривать ее. — Я понимаю, вы хотите услышать конкретный план-перехват, но его нет. Только пытаться, только пробовать.

— Что ж, возможно, и это уже немало. — На красивом изящно-нервическом лице отразилась беспомощная усталость. — Знаете, я все еще не понимаю, как такое возможно. Как дети могут быть такими жестокими по отношению друг к другу?

Софья хмыкнула:

— Честно говоря, с недавних пор я тоже это спрашиваю, только… Как люди могут быть такими жестокими?

— Конечно.

В глазах Инны промелькнуло понимание. Она знает.

Естественно, она знает. Все знают. В мельчайших подробностях. Рука отозвалась болью, и Софья поторопилась продолжить:

— Сугубо детская жестокость — это отрывание крыльев из любопытства. Исследовательский интерес и незнание норм. А потом уже приходит жестокость другая. Настоящая, по-своему… — перед глазами всплыло то еще совсем юное лицо, — сладострастная. Когда они узнают эти нормы и видят, как легко их нарушают взрослые — даже лучшие из взрослых, возможно, те, кто эти нормы им должен давать, — они становятся жестокими, потому что хотят казаться взрослее. Это мы их учим быть жестокими. Я уверена, большинство тех, кто заливал грязью аккаунты Васи, уже давно отпраздновало совершеннолетие. Дети по уму, взрослые по последствиям. На них так легко повлиять…

Инна закусила губу

— Сколько лет было тому… которого вы?

— Двадцать два.

— Еще совсем мальчишка.

— Да.

­— Вам жаль его.

— Ему промыли мозги. Но это не оправдание.

Покажите, как вы его ударили.

А что, если через тот осколок в нее попала часть его крови? Что, если это она змеиным ядом засела внутри так крепко, что не дает уснуть по ночам, заставляя раз за разом прокручивать всю свою жизнь в поисках ответа на один простой вопрос.

Почему я?

— Нет, конечно. — Инна выдохнула дым в другую сторону, но у Софьи в глазах все равно защипало. — Знаете, когда я все это прочитала… — она чуть всхлипнула, — я представила, что там был бы Вася, у нас ведь секция там неподалеку, и… Но там были вы. Хорошо, что там были вы.

— Вот именно. Я там была. И все, — Софья поморщилась.

— Но вы же были и в этой школе, — внезапно обрушилась на нее Инна. — И ничего не сделали!

— Я же не знала.

— Я тоже! — Инна всхлипнула. — Он же ничего не рассказывал. Все так быстро случилось, и я не успела даже поговорить с ним… Это все Андрей со своим «мальчики не жалуются»! А потом, когда я зашла к нему в профиль и прочитала, прочитала все, что там писали, все, чего они ему желали, как его оскорбляли, господи… да я сама бы вскрылась! Я хотела нанять каких-нибудь амбалов, чтоб, знаете, чтоб их всех там, чтоб хоть как-то мозги на место встали!

— Это бы не помогло.

— Я знаю, знаю. — Инна притушила сигарету. — Просто я очень давно не спала…

— Разве муж вам не помогает?

— Бывший? Нет, он приезжает и все делает, но с этим ему мне не помочь. И то, что он хочет оставить Васю в школе… Для него-то это форма закалки характера, ведь «пацан растет», но мне как с этим жить, если мой ребенок — там, среди этих…

— Среди других детей. Всего лишь детей, Инна.

— Вы сами знаете, на что могут быть способны дети!

— Я буду приглядывать за ним. Обещаю, — вырвалось у Софья само собой.

Никаких гарантий, она же только что сама говорила! Чтобы отвлечь Инну, Софья быстро спросила:

— Оля часто сюда приходит?

— Почти каждый день.

— Ее же вы простили, да?

— Да.

— Попробуете с остальными?

Инна долго терла переносицу, словно закрываясь от неудобного вопроса.

— Иначе ведь не получится?

Софья покачала головой. Они направились в сторону палаты. Встреченная по пути медсестра сделала замечание из-за шума в палате. Смех слышался уже на лестничном пролете. Лицо Инны тут же исказил страх, она ворвалась в палату и тут же выдохнула.

Все говорили одновременно, то и дело перекрикивая друг друга; в потоке Софья различала знакомые прозвища учителей: Коса (директриса), Академик (историк), Мурашка (математичка), Гнездо (биологичка).

Ближе всего к Васе сидела Оля. Впервые за долгое время девочка улыбалась.

Софья была почти довольна этим визитом и своей ролью в нем. Почти. Потому что именно тогда она в первый раз услышала, как ее отныне прозвали в школе.

Юдифь.

***

Он озадачен:

— Вы же не еврейка. Хотя и есть что-то как будто. Отчество и… профиль у вас, честно говоря…

Нина Николаевна почти сразу заподозрила в ней семитскую кровь, но, обнаружив правду, обрадовалась, что нашла еще более злостного нарушителя.

Будь она просто татаркой, все сложилось бы куда проще. Одно дополнительное определение почти автоматически делало ее врагом в глазах многих.

Так сложилось исторически, вспомнилась ей присказка университетских времен.

— Да, некоторые принимали меня за еврейку, но не дети. Это пошло именно после… после того случая.

— Почему?

В ее голос тотчас вкрадываются привычные учительские интонации.

— Видите, выходит, есть толк от этого предмета. С этим я и не спорила… Так странно, люди ведь и сами не знают, во что же они верят… Нашему с вами поколению в школе о религии не говорили, в семьях не особо разбираются, поэтому многие и не знают даже самых известных библейских персонажей.

— Персонажей?

— Вам не нравится слово?

— Персонажи… в книжках.

— Вам больше нравится слово «герой»? Библия и есть книга. Очень хорошо написанная, кстати. Язык, персонажи, сюжеты, форма — поэтому и остается самым влиятельным текстом нашей культуры.

Он недовольно морщит лоб.

— Не думал, что вы как-то… интересуетесь.

— Еще бы, ведь неверие в ваших глазах равно невежеству.

— Я этого не говорил. Но вы ведь… не христианка, сами сказали.

— Но я живу в христианской культуре, это так или иначе определяет те же моральные устои. Любовь к ближнему, самоотречение, самопожертвование — штука противоестественная, но парадоксально… правильная. В конце концов это и делает нас людьми.

— Раз вы так считаете… Что ж тогда сами нарушаете-то, Софья Львовна, а?

Сказано без иронии, в голосе горечь. Странно. Будто ему действительно есть дело.

Жизнерадостный как саркофаг

Вечером, уже вернувшись из больницы, она увидела сообщение. Одно слово: «Спасибо». Ничего не ответила, ведь у того скомканного разговора в машине не было продолжения. Было неловко из-за поспешно сказанного, но вот довези он ее до дома, ситуация стала бы куда более конфузной. Что было делать, начни он напрашиваться на чай или пустись в откровенности по дороге? Ей никогда не был близок этот синдром попутчика, а уж тем более он неуместен в отношениях с отцом ее — его же стараниями! — ученика. Ее устраивала стерильно-безопасная среда школы: мало мужчин, мало неловких ситуаций, вызванных тем, что кто-то что-то не так понял и истолковал на свой лад, — такое регулярно случалось с ней в студенчестве, когда она бывала по обе стороны баррикад: то она упорно не обращала внимания на уже почти отчаянные намеки, то ее печальные взгляды не замечались. Это потом ей стало все равно.

Она уже и не помнила, когда в последний раз встречалась с мужчиной больше двух-трех раз. Отношений не было — лишь липкие сношения и брезгливость наутро или же посреди ночных побегов на такси. В режиме приятных знакомств она продержалась недолго. На смену пришел уже привычный за много лет одиночества вакуум.

Андрей производил впечатление человека, с которым никаких легких знакомств не выйдет. Ничего легкого. В нем читалось упрямое требование соблюдать его правила. Рассматривая Инну в больнице, Софья вдруг поймала себя на беспокойном сравнивании, напоминающем так давно забытое чувство ревности. Софью раздражало это, как раздражало ее то, что уже неделю, выходя с работы, она бросает ищущий взгляд в сторону стоянки. В эти моменты она фыркает про себя: «Жалкое зрелище!» — и торопится прочь от ложных надежд, которые вселил в нее один неясный полунамек.

Вы меня задели.

Намеков больше не последовало. Выскочило сообщение с предложением встретиться. Она покрутила в руках телефон. Отложив его в сторону, вышла на балкон, постояла там минут пять, пока не пробрало морозом. Вернувшись, вздохнула и ответила ему согласием.

Неправильно, она это знала. Но внезапное ощущение нужности накрыло ее с головой, отказывая разуму в праве голоса. Ведь, стоило ей выйти оттуда, как мысль, которая все это время оставалась размытым пятном на задворках сознания, вдруг обрела четкий контур: погибни она или окажись за решеткой, никому до этого, в сущности, не было бы дела. На работе заметили бы ее отсутствие даже не в первый день — и то лишь по шумящим в коридорах школьникам. Родителей нет, семьи не появилось, а друзья заняты своими жизнями. И сколько времени должно пройти с последней встречи, чтобы уже можно было смело вычеркнуть человека из близкого круга? «Поздравляю с… Желаю много… Надо как-нибудь встретиться!»— вот и все, что осталось от старых связей. Встречи же становились более неловкими, линии жизни расходились слишком далеко, поэтому дружба носила характер артефакта, ценность которого заключается только в его древности.

На работе тоже как-то не завязывалось. Когда к ним только устроилась англичанка Аня, то едва-едва наметилось приятельство, которое ограничивалось, впрочем, совместными обедами и обсуждением школьных новостей. Изредка девушки доходили вместе до метро. Софья понимала, что их общение главным образом результат хоть какой-то близости по возрасту и не рассчитывала на долгую счастливую дружбу.

Как-то раз на праздновании конца календарного года Аня, выпив лишний бокал красного на пустой желудок, пустилась в душевные излияния.

— Хорошая ты вроде баба, Соня. Умная, симпатичная, не истеришь, мозг не копипастишь. Вот только жизни в тебе нет. Ты как… робот. Или рыба. И жизнь у тебя такая же, рыбья. Куда несет, туда и ты.

— А ты? — Софья ничем не выдала раздражения.

— А я другая. Я-то здесь не задержусь.

Софья ничего не сказала. Точнее, с нового года перестала разговаривать с Аней вообще. Аня растерялась, попыталась навести мосты, но вскоре ей стало не до того, ведь предсказание начало стремительно сбываться.

Дело в том, что, помимо преподавания, Аня занималась еще и переводами — в основном устными. У девушки был контракт с одним телевизионным каналом, и как-то раз после спонтанного корпоратива случилось так, что Аня обвинила в изнасиловании одного локально известного ведущего.

Нет, она не писала об этом в соцсетях. Нет, не ходила по передачам для домохозяек. Нет, не давала комментариев. Аня всего лишь пришла в отделение полиции и написала заявление. Но этого хватило.

Локально известный ведущий внезапно стал звездой, за которую заступились многие коллеги.

Заступился ли кто за Аню?

Молодость, красота, легкомысленные фотографии в соцсетях — вот главные признаки вины. По крайней мере, на этом сошлось общественное мнение.

Школьники не интересовались этой историей, они и не включали телевизор. А вот родители были в курсе, потому потребовали отстранить от преподавания распутную девицу, посмевшую локально оказаться под уже не локально известным ведущим и вдруг не порадоваться этому. На шумном родительском собрании в защиту Ани высказался лишь Николай Александрович — историк, завуч по воспитательной работе, который как-то попытался донести до окружающих, что винить жертву неблагородно и недопустимо и что каждая женщина может оказаться на ее месте, однако тем самым вызвал куда большее возмущение матерей и, прежде всего, Нины Николаевны. Она разразилась гневной отповедью, обличая поведение блудниц, которые вызывающе одеваются, не пытаются блюсти себя, посещают злачные места, пьют, а кое-кто еще и курит — несмотря на многочисленные запреты. Матери и учительницы, возмущенные тем, что историк посмел сравнить их с какой-то гулящей девкой, горячо поддержали Нину Николаевну, и не подозревая, что приличная часть ее речи была обращена к ним же.

А что же сделала Софья?

Софья не пришла на собрание, взяв отгул.

Да, она видела, как сильно тогда Аня нуждалась в поддержке. Видела, но ни единым взглядом или словом ей не помогла. Она не мстила за пьяные откровения, истинность которых для нее, в общем-то, была очевидна. Нет, она не вмешивалась.

Тогда, на пике охоты на Аню она не очень-то об этом думала, но сейчас… Ребенка травля может довести до чего угодно, но разве со взрослыми по-другому? Кто знает, до какой степени отчаяния могла бы дойти Аня?

Ее беспокоили эти мысли, ей не нравилось вовлекаться, но процесс, запущенный праздничным ноябрьским вечером, было уже не остановить. Внезапно выяснилось, что недостаточно закрыться книгами, фильмами и музыкой, чтобы жизнь тебя не трогала, потому что она достанет тебя и из добровольной десятилетней комы, когда ты просто идешь по центру города, не обращая внимания на опасно близко припаркованный к пешеходной зоне автобус или совсем еще мальчишку с увесистой сумкой в руках, из которой выглядывает палка. (Палка ли? О нет, это был черенок топора, но кто бы мог это предположить?) Как и она сама, все, кто там был, регулярно слышал о подобных историях, которые за последние годы стали страшной обыденностью. Однако никто и не предполагал, что станет частью этой обыденности.

Она помнила все лишь отрывками. Крики, падение, звон стекла. А еще тот осколок — такой крупный, острый, соблазнительно-зовущий.

Он отпечатался на ее ладони и в ее памяти — видимо, навсегда.

И в тот момент, когда она схватила осколок и нанесла первый удар, она внезапно перестала быть невидимкой. Она оказалась значимой, ее слово — весомым, ее лицо — узнаваемым. И как бы ее ни раздражала чужая навязчивость, ни за что на свете она бы сейчас не согласилась вернуться к своему прежнему состоянию.

Состоянию пустого места.

Все происходит в темном городе зимой

Андрей пообещал подстроиться под ее график, так что они встретились после уроков в кафе недалеко от школы. Это был маленький чайный клуб без опознавательных знаков, располагавшийся на втором этаже жилого дома. Интимность обстановки охранялась ценами за чайник как за бутылку вина, отсутствием кофе и парой десертов в меню. Софья заходила сюда после уроков и забивалась в угол у окна, залечивая извечно больно учительское горло безалкогольным грогом.

Когда Софья вошла, он уже сидел в углу, на ее обычном месте. В интерьере хипстерского чайного клуба он выглядел почти комично — точно походный котелок посреди праздничного стола. Он растерянно крутил в руках замысловатое меню, очевидно, пытаясь разобраться, чем один вид чая отличается от сотни других. Повернув голову, увидел ее и тотчас расплылся в робкой мальчишеской улыбке. Бороду он подровнял, но все равно клоки сбоку продолжали торчать рваными кусками. На мгновение Софья почувствовала к нему что-то жалостливо-материнское. Странно, но это ее приободрило.

Андрей поднялся ей навстречу, забрал пальто и попытался повесить его на вешалку. Та покосилась и начала падать, Андрей едва успел ее перехватить, но на него уже щедро сыпались чужие шубы, шапки и шарфы. Софья поторопилась ему на помощь.

— Соответствуете фамилии.

Он растерянно улыбнулся:

— Слон в посудной лавке.

— Я такая же. Даром, что мелкая. — Софья кивнула с сочувственным пониманием.

Вернув вешалку на место, они сели наконец за стол. Андрей сразу же потянулся за зубочисткой и принялся крутить ее.

— Спасибо, что пришли. Честно — боялся, что откажетесь. Как мальчишка нервничал.

Она следила за быстрым перекатыванием зубочистки между пальцами с неровно обрезанными ногтями. Усмехнулась:

— Я тоже. Уже даже написала, вот только не отправила.

— Что вас беспокоит?

— Этичность, наверное.

— Что скажет княгиня Марья Алексеевна?

— Есть те, кому определенно будет что на это сказать.

— Ваша директриса, например? Она теперь и слова не скажет — ни вам, ни мне. Бросьте, я же не школьник. Никто вас за… несанкционированные встречи не заругает. Хотя некоторые старшеклассники уже совершеннолетние, я и в этом греха не нашел бы.

— Вообще-то я имела в виду вашего сына.

Зубочистка замерла:

— А что не так с моим сыном?

— В такой… деликатной ситуации, как у него, что угодно может стать проблемой. У него и так особое положение в классе. Не хватало только, чтобы этому стали искать причины в… других моментах.

— Мы всего лишь встретились.

Она сжала и разжала кулак под столом. Шрам заныл. А что, если это все одно недоразумение? Очередное ложное истолкование?

— Вы хотели поговорить о вчерашнем визите?

Андрей выглядел сбитым с толку.

— Да. И об этом тоже, — он кивнул. — Знаете, Вася спрашивает, когда ему можно будет вернуться в школу.

— Что ж, это хорошие новости.

Повисла пауза. Она уткнулась в меню.

Неловко.

Подошел официант. Андрей назаказывал десертов, Софья взяла только грог. Андрей принялся уговаривать ее перекусить. Софья упорно отказывалась, досадуя на него и на себя.

Вдруг он умолк, отослал наконец официанта и прищурился:

— Я вас задел. И не понимаю, чем именно. Простите.

— Вы ошибаетесь.

— У вас такой тон… будто испепелить меня хотите.

Тон. Голос всегда был предателем, раскрывающим все карты неприятелю. Благодаря своему голосу она прекрасно представляла разницу между спокойствием и сдержанностью. Интонации то и дело оказывались брешью в тщательно выстраиваемой стене мнимо непоколебимой холодности.

— Простите. Я не очень контролирую свой голос.

Он усмехнулся:

— Хоть что-то вы не контролируете, да?

— Простите?

— Для учителя это странно, разве нет? Хотя дети, должно быть, вас хорошо слушаются. Иначе бы не пошли к Васе.

— Я бы хотела, чтоб они больше слушали, чем слушались.

— Кажется, не самая популярная позиция у вас в школе.

— Вполне обычная. — Он имел право таить злобу, но Софья все же чувствовала себя обязанной защищать свою школу. — Воспитание — это ваша задача, а мы обучаем.

— А как же учитель как образец?

— Боже упаси. — Ее передернуло. Перед глазами возникло корявое «Хачу стать как вы!». Сколько этих записок она уже видела? — учителя должны быть в первую очередь хорошими профессионалами. Знать свой предмет и уметь его донести до каждого — это уже прекрасный показатель.

— А заинтересовать?

— Донести. А там уже у кого-то и появляется интерес. Который, безусловно, стоит поощрять.

— А как же… личная роль учителя? Есть же связь учитель – предмет.

— Только предмет должен превалировать. Мы лишь посредники, передатчики знаний, не больше. Предмет важнее преподавателя, иначе ребенок путается в своих предпочтениях и делает неверный выбор.

— Я был влюблен в математичку, — он улыбнулся воспоминаниям. — Мне это скорее помогло. Помню, как на уроках смотрел на ее волосы: у нее были такие длинные, черные — как у вас, только она их распускала. Красивая женщина и блестящий преподаватель.

Софья едва удержалась от того, чтобы пригладить торчащий после шапки пучок.

— Некоторые иначе и не могут.

— Некоторые. Не вы?

— Не я.

Андрей с сожалеющей гримасой открыл было рот, но Софья удалось его опередить. Выкинув руку вперед, она быстро заговорила:

— Нет, нет, нет, только не вздумайте опять извиняться. Я хороший учитель и хорошо выполняю свою работу. Все так. И не вижу ничего зазорного в том, чтобы быть профессионалом. Просто профессионалом. Всего лишь профессионалом, если угодно. У меня нет с этим никаких проблем. Не всем дано блистать. Мне не дано, но рыдать из-за этого я не стану.

Он пристально ее разглядывал, зубочистка замельтешила в руке. Софья, смутившись, потупилась и принялась водить пальцем по краю чашки.

— Знаете, вы очень меняетесь, когда горячитесь. Открываетесь и расцветаете на глазах. Как бутон. Есть такие желтые цветы… Распускаются за несколько минут. По утрам.

— По вечерам. Знаю, у нас растут такие в саду. Ночная свеча.

Росли.

В груди сжалось тоскливо. Что она здесь делает? Зачем?

— Ночная свеча… — он повторил задумчиво.

— Быстро вянут. К утру поникнут, а следующим вечером бутоны пора снимать и выкидывать.

— Ускоренный жизненный цикл, интересно, — он улыбнулся. — Софья, я сравнил вас с цветком. Считается за флирт, как думаете?

— Флирт вам не идет. Как и мне. Он превращает содержательный разговор двух умных людей в вовсе не умный треп.

— Обидно! Значит, я хорош для разговора, а не для флирта. Или же дело не во мне? Ведь это вы слишком строгая и рассудительны. Или же слишком скучная. Слишком учительница.

— Училка, вы хотели сказать.

— А разве нет?

Она потянулась за кошельком. Раздался еле слышный хруст, сломанная зубочистка поникла в его массивных пальцах.

— Серьезно?

Софья молча положила деньги на стол. Андрей торопливо накрыл ее ладонь своей.

— Простите, веду себя как идиот. Специально пытаюсь вас растормошить как-то.

— Зачем это? — она опешила.

— Вы сейчас очень хороши. Как и тогда, на собрании. Или в машине.

— Это же насколько я обычно нехороша?

— Вы… как полотно, знаете?

— Знаете, а вы мастер на странные комплименты

— Софья, давайте попробуем иначе. Вы не любите комплименты, а я не умею их делать. Из нас может выйти прекрасная пара.

— Как элегантно вы выходите из положения.

— Зато вы улыбаетесь.

— Значит, вам пора меня злить?

— Значит, вы больше не против идиотского флирта? Я ведь могу не только злить, но и волновать.

С усмешкой Софья действительно поймала себя на давно забытом: улыбки, шутки, та самая дурацкая игра, которая когда-то давно ей удавалась и даже доставляла удовольствие. Андрей и правда смог подловить пару чертят в ее опостылевшем омуте.

Он посерьезнел:

— Вы себя недооцениваете. Вы и есть пример. Для тех же детей.

Ей не понравилась резкая смена темы. Глупый обмен колкостями был куда уместнее.

Как вы его ударили?

— Нет ничего хорошего в том, что примеры дети получают так.

— Безусловно. И тем не менее. Вы не можете отсиживаться в стороне. После такого никто не смог бы. Вы ведь для них героиня.

— Скорее персонаж.

Поморщившись от боли, она потянула рукав, пряча шрам. Андрей успел перехватить ее руку, повернул ладонь к себе.

— Оттуда?

Софья только кивнула. Указательным пальцем он медленно провел по шраму, проговаривая тихо, почти убаюкивающе.

— Мне повезло, что в Васиной школе есть такая женщина, как вы. Всем нам. Вы намного больше, чем хороший специалист. Вы действительно героиня, а не какой-то там персонаж. Для меня уж точно.

Она хотела сказать, что это не так. Признаться, что все было почти случайностью. Но не смогла, ведь сейчас ей хотелось быть той, кем ее считали. Отчаянной, смелой, самоотверженной. Особенной — для него.

Он говорил, что-то еще, но она уже и не различала слов. Глупо, ведь она все это уже слышала. Читала. Но что толку от почитания незнакомцев? Сейчас же в омертвевшие, пустые слова вливалась жизнь. Туда, в ладонь, под шрам переместилось сердце, забилось так быстро, так гулко, что она испуганно выдернула руку.

Повисло молчание, но на этот раз это было молчание близких людей, которым не нужно тратить время на слова.

Прочистив горло, она спросила:

— А вы кем работаете?

— Софья, а давайте на ты?

— Давайте.

— Давай, — он поправил. — Я блогер.

Она резко выпрямилась и сжала руку в кулак. Почти попалась, идиотка.

— Я пишу и снимаю о технологиях, а не об учителях и террористах, — он выглядел оскорбленным.

Ей стало стыдно.

— Кажется, теперь мой черед извиняться?

— Соня, а поехали куда-нибудь, где поесть можно нормально, а? Мне от этого чая уже тошно.

В этот раз она позволила ему довезти себя до дома.

***

— И сколько это продолжалось?

— Почти год.

— Не так мало.

— Пожалуй… это самый долгий год в моей жизни.

Или же самые долгие годы впереди?

На нее накатывает страх.

Что она наделала? Зачем?

Он только вздыхает и указывает на пустую кружку.

— Вам подлить?

— Да, пожалуйста. Без сахара.

— Я помню.

— Странно.

— Отчего же?

— Такое редко кто помнит. Я только о нем, например, такое знаю.

— Я сижу с вами здесь и разговариваю, — сухо отрезает он. — Поверьте, для вас я «редко кто».

Что-то этот год богат для нее на редких людей.

Чтоб зачерпнуть тебя глоток

Андрей сказал, что 31-го декабря поедет забирать Васю из больницы. Она была уверена, что и сам Новый год он встретит с семьей. Вася, конечно же, ничего не знал об их внезапной связи и, определенно, для таких откровений время выдалось неподходящее.

Софья удивилась обещанию вернуться до полуночи. Новый год — семейный праздник, разве нет? Детский праздник на самом деле, поправил он.

Да, Новый год с его ворохом избавлений от прошлого и пожеланий на будущее сам по себе и есть детство, даже младенчество. Начало с чистого листа — мнимое, конечно же, ведь прошлое тебе не ящеркин хвост и не лягушачья кожа, чтоб можно было сбросить по одному хотению.

Для нее этот день перестал существовать вместе с родителями. Их-то как раз увлекала предпраздничная суета; весь декабрь, пусть даже и дождливый, становился преддверием торжества. Они составляли карту сокровищ и прятали от нее и друг от друга повсюду подарки, превращая формальность в игру. Да, они всегда умели играть, выпуская на свободу потаенно-детское. Даже когда она выросла и приезжала домой только на Новый год, ей приходилось по планам отыскивать предназначенные ей мелочи — с фонариком, под дождем, в грязном слякотном саду. Ее почти начали раздражать эти глупости. Почти.

Ведь они были так счастливы удерживать и ее в этой детскости… Слишком долго, надо признать.

Одна только елка выбивалась из традиционного празднования. Приносить ее было незачем: во дворе дома стояла сосна, которую посадили за год до рождения Софьи. Сосна и Софья росли вместе. Сейчас в давно запущенном саду сосна давно переросла дом и остальные деревья, так что украсить ее все равно не вышло бы. Да и некому. И незачем. Софья не ездила туда зимой уже очень давно. В канун праздников тоска всегда становилась сильнее, а ей этого с избытком хватало и здесь. Тем более, что здесь в декабре выпадал снег — все реже, все чаще шел дождь, как в детстве, как дома, — но все-таки. Обычно в этот день она выпивала бокал вина и ложилась спать сразу после двенадцати.

Но не в этот раз.

В этот раз у нее был повод сделать все иначе. Она заказала и нарядила елку — впервые. Приготовила подарок, потратив уйму времени и денег. Провела полдня у плиты. Сожгла пирог — еще один почти утраченный навык. Сделала новый, волнуясь, сможет ли угодить Андрею. Само слово «угодить», промелькнув в голове, не вызвало в ней привычного протеста. Вспоминались только старания матери: она сама просыпалась за час до остальных, чтобы испечь Соне блинчики с топленым маслом да сделать мужу гренки с яйцом посерединке, как он любит.

«Как он любит» вдруг стало важнее всего — и днем, и ночью.

И все-таки Софья совсем не удивилась бы, позвони Андрей в одиннадцать и отмени все планы. Это казалось правдоподобным. Правдоподобнее того, что она больше не одна.

Какой-то частичкой себя она даже хотела этого. Для нее это стало бы знаком притормозить, отступить, дать себе подумать и выдохнуть, не сваливаясь в иллюзии. Она слишком давно выбыла из игры и плохо помнила, как работают отношения. Хорошие, здоровые отношения. Плохие и никакие бывали и у нее. Родители — вот кто был образцом. Она ведь успела застать их серебряную свадьбу.

А золотой уже не случилось. (Не)лишнее напоминание о том, что бывает с, казалось бы, хорошими отношениями.

Брак Андрея тоже не сложился. Не вдаваясь в подробности, он заверил, что с Инной они оказались куда лучшими родителями и людьми по отдельности, а не вместе. Сам Андрей не хотел делать сына свидетелем безвкусных склок, потому что на своей шкуре знал, каково это. Долго затягиваясь, он описывал, как в детстве убегал и прятался в шкаф, под кровать или за шторы, пытаясь отвлечь родителей от постоянной ругани. «Шторы до сих пор ненавижу. Мерзкие пыльные тряпки», — грустно усмехнулся он, бросив одобрительный взгляд на жалюзи в ее квартире.

— Я их разводу даже радовался. Пообещал себе, что так жить не буду. Не буду цепляться за семью, если ее больше нет. Сейчас мы с Васей видимся меньше, да. Зато это время… осмысленное прочувствованное, заполненное. Понимаешь? Он ждет меня. Я рад ему. Только так все должно происходить.

— А если Инна вдруг выйдет замуж?

Он только пожал плечами:

— У меня появился отчим. Я только пошел в первый класс. Почти у всех были матери-одиночки да бабушки на линейке, а у меня сразу два отца. Они ладят. До сих пор вместе выбираются куда-то в лес, в походы, я тоже с ними, бывает, хожу.

— Твой отец женился?

Он нахмурился.

— Были какие-то… Да все как-то бестолково.

— Андрей? — что-то в ее тоне заставило его напрячься. Злясь на себя, она все же не могла не спросить: — Я — бестолково?

— Нет, конечно. Ты — необычно.

— Почему?

— Потому что я хочу встретить с тобой Новый год, а ты хочешь спровадить меня к бывшей.

Софья только запротестовала, вспомнив куда более красивую женщину на другом конце города.

В итоге Андрей вернулся вовремя, не было и десяти. Поэтому у нее не осталось шанса сохранить трезвый разум.

Приходилось признать: она пропала.

***

Он излишне напряженно всматривается в нее:

— Что же в нем было… такого?

— Как это объяснить?

— Попробуйте.

— Знаете, бывает, что ты видишь кого-то и от тебя словно нить протягивается к этому человеку? — в его глазах мелькает тень понимания, он медленно кивает. — Бывает, наоборот, от кого-то протягивается к тебе, настолько сильная, что ты это чувствуешь и отвечаешь. А бывает… редко, очень редко, но бывает и так, что это происходит синхронно. Так и случилось там, на собрании. Я увидела его, а он увидел меня. Такую, какая я есть. Так и получается связь, которую не разорвать так просто. Связь, к которой ты возвращаешься. Связь, которая больше вас. Такое бывает с… редкими людьми.

Связана по рукам и ногам. Нет, повязана. С тем ли?

— А вы романтик, оказывается.

— Мы все романтики, когда влюблены, разве нет? Это то, что я думала тогда.

— А сейчас?

— Сейчас я думаю, что была очень одинока. Уязвима. Слаба. А он появился в нужное время. На его месте мог бы оказаться любой, кто взглянул на меня чуть пристальнее и многозначительнее обычного. В нем не было ничего такого. Ничего особенного.

Она быстро моргает и не переставая вертит в руках какую-то ручку, столь неосторожно оставленную на столе.

Его жест.

***

Он был особенным.

Софья поняла это в тот самый первый миг, как его увидела. Он менял пространство вокруг, подминая его под себя, притягивая к себе чужое внимание.

Негромкий, но приятный голос заставлял вслушиваться.

Грубовато-неправильные черты лица — всматриваться.

Хотелось его слушать. Хотелось смотреть.

Хотелось дотрагиваться.

Ей всегда было тяжело спать с кем-то, даже находиться в одной постели. Чужое дыхание душило ее, заставляя прятаться и отталкивать даже приятных людей. В раннем детстве она не могла спать в обнимку с родителями: воздуха не хватало, начиналась паника. Не говоря уж о мужчинах. Все было чужим: человек в постели, который ожидает продолжения, его запах, который одномоментно становится отталкивающим. Утром ее часто охватывала брезгливость при виде тела того, кто должен был бы стать близким, но так никогда и не становился.

Он стал.

Страх, что он исчезнет так же вдруг, как появился, заставлял цепляться за него каждую ночь. Этот навязчивый страх перебивал все остальные ощущения. Если утром Андрей вставал и уезжал, то она бросалась смотреть, на месте ли его вещи. Больше всего ее страшило, что как-то раз обнаружится лишь записка. Спасибо этому дому — и все дела.

Порой, когда его не было, она продолжала разговаривать — с внутренним голосом, который внезапно оказывался мужским, низким и вкрадчивым. Другой же голос — женский, едкий, язвительно комментирующий — утверждал, что она дура. Иногда она уже путалась, что говорил реальный человек, а что ее фантазия. Каникулы совсем не шли на пользу здравому смыслу, вынуждена была она с грустью констатировать.

Он был особенным.

Он умел слушать. Впервые за долгое время она говорила и говорила, потому что видела кого-то, кому не все равно, кто хочет знать о ней как можно больше, кто хочет ее понимать. Он задавал вопросы. Они могли говорить не только о воспоминаниях — какой бы насыщенной ни была жизнь, истории рано или поздно заканчиваются, а в ее случае они закончились довольно быстро. Он же спрашивал ее мнение по любому вопросу. Услышанное, прочитанное, увиденное — все становилось поводом для обсуждения.

Ее мысли были важны. Она была важна.

Больше всего его занимала школа. Конечно, Софья понимала, откуда берется этот интерес, и пыталась успокоить его, не обманывая при этом.

— И все-таки почему именно школа?

Ее голова на его груди, она слушает его сердце: так гулко — странно, свое она едва различает.

— Так сложилось исторически.

— Как?

— В дипломе стоит: преподаватель русского языка и литературы. — Она не очень любит обсуждать работу, поэтому пытается увильнуть. — А почему блог?

— По такому дипломов еще не дают. Мейнстрим: популярно, денежно, гибкий график, любимое дело. И все-таки: школа?

Она морщится и загибает пальцы.

Популярно — нет. На недавнем тестировании по профориентации ни один из детей не указал преподавание работой мечты.

— Но разве это не проблема конкретной школы? — Андрей хмурится, она защищается.

В других местах не лучше. Есть, конечно, исключения, но это чаще всего университетские интернаты с определенным профилем и со своими многочисленными нюансами. А так картина везде примерно одна и та же: уставшие учителя, замученные дети, забитые администраторы, нервно-требовательные родители.

— Такие, как я?

— Ты наш лучший вариант, который только мог быть, учитывая ситуацию. Ты, в общем-то, видел все на собрании. И я не могу их осуждать, нет. Даже когда мне звонят в одиннадцать вечера с истерикой из-за тройки за сочинение, я злюсь, конечно, но я могу понять. Все на взводе, вся система. Как будто вот-вот рванет. И все обновления не разряжают обстановку, а только подливают масла в огонь. Кто-то из наших хорошо сказал: «изменения происходят хорошо, быстро, регулярно, правда, только на бумаге». 

— Так что тебя держит?

— Погоди, мы еще не обсудили остальное. Что там дальше?

— Деньги.

Он окидывает красноречивым взглядом ее студию. Она чуть выпускает ногти в его грудь.

— Ай!

— Тебе же нравится, что все близко.

— Холодильник можно открыть с кровати — это плюс.

— Знаешь ли, когда я присматривала квартиру, то в планах жильца еще не было, — Софья ляпает и сразу проклинает себя, уже зная, что за этим последуют объяснения.

Ей все еще не довелось побывать у него дома: он говорил, что там рабочий бардак, а у Софьи не было причин не верить. Андрей торжественно обещал разобраться и привести ее в гости. «А может, и не в гости, если захочешь», — многозначительно добавил он.

Она же продолжает, проигнорировав намек:

— Итак, деньги и график. Я работаю на две ставки — как, впрочем, и все после реформы. По шесть часов в школе каждый день, включая субботу, еще пара часов в день на проверку домашних заданий, еще час-два как минимум на подготовку к следующему учебному дню, еще проверочные. ДКР, РДР, ВПР – одна за другой… На дорогу уходит час в обе стороны, если трамвай приходит вовремя. Но это скорее исключение: большинство добирается дольше.

Еще отчетность, которая идет уже на воскресенье. Успеваемость — галочка, посещаемость — галочка, планы уроков — галочка, олимпиады, конкурсы, электронные журналы, личные кабинеты — галочка, галочка, галочка, галочка. В итоге семь полноценных рабочих дней. И за это все я имею возможность снимать студию в ползарплаты недалеко от работы, а остальную часть проживать без особых изысков.

— И зачем тогда?

Она усмехается:

— Для меня в свое время это стало откровением, но… Кажется, я и правда люблю свою работу. Мне нравится быть учителем. И… большинству нравится, понимаешь? Проблема в том, что нам не так много времени оставляют на то, чтобы именно учить, а не писать бесконечные планы и отчеты. Или сгонять детей на митинги, а родителей на выборы. Это уж точно не то, о чем я думала, когда шла в школу.

— Тогда зачем ты в этом участвуешь? — с отчетливой прохладцей спрашивает он.

— Я и не участвую. Пока проносило. У меня не было классного руководства, а в остальном… В такие дни чаще всего беру больничный. Не хочу в это… вмазываться. И совсем не хочу видеть, как в этом участвует кто-то из моих коллег.

Он недоверчиво щурится:

— Так говоришь, словно это обязаловка чистой воды и энтузиастов попросту нет.

— Всегда есть те, кто поддерживает. Если директор хочет оставаться директором, выбора нет. Если ты завуч, который метит в директоры, то без этой инициации не обойтись. Нужно уметь приносить присягу на верность. Но есть и другие. Те, кто искренне за, не из-за денег или давления. Скажем, Нина Николаевна всегда активно участвовала. Ратовала за идею, так сказать.

— Скорее за то, что так можно быть ближе к власти. Так неужели такие вот матушки, — он процедил это слово, — и есть самый живучий костяк вашей школы?

— Каждой школы.

Софье не нравится обобщать, но попытки Андрея свести все к проблемам одного заведения нравятся ей куда меньше.

Она знала, что он проверял, каждый день проверял, не появится ли матушка Николая где-нибудь еще в преподавательском составе. Но, кажется, та прониклась угрозами и весьма благоразумно забилась в дальний угол.

— Андрей, я работала еще в нескольких других школах, пониже уровнем. И да, самый цветущий вид у тех, кто любит власть. И высшую, и свою. Над детьми, над родителями, над учителями. Понимаешь… политика, власть, религия – все это сплетается в школе. И всегда есть те, кто этим живет, а есть те, кто на этом…

— Наживается. А из какой команды ты?

— Ух ты. А это непонятно? — она приподнимается.

— Ты ведь тоже любишь власть, — он качает головой.

— Контроль. Контроль над ситуацией. Я знаю, что мой урок — это то время, когда я могу управлять ситуацией. Ситуацией, не людьми. Это мое право. Моя обязанность.

— А если во время твоего урока что-то произойдет? Скажем, кто-то начнет с тобой пререкаться. Как Оля Миронова?

— Я против слова «пререкаться». И за обсуждения. Школа — место для дискуссий, как и любая другая организация, впрочем. Бывает, что ребята не совсем согласны с точкой зрения… учебника. Я могу с ходу составить список самых нелюбимых персонажей. Их предлагают если не любить, то хотя бы уважать. Взять, например, Островского: актуальные тексты, которые ложатся на любую эпоху. Это так видно в постановках… А мы даже водить детей в театр не можем, потому что всюду эти возрастные ограничения. Вот и бейся с мертвым текстом как хочешь.

Он задумывается:

— А почему бы самим что-то не поставить? В школе? Дети любят такое. Больше игра, чем учеба.

Софья отмахивается с досадой:

— Плавали — знаем. Я пыталась что-то делать. Кого-то дергать, что-то организовывать. Удалось лишь однажды, и то с большим трудом и такими же последствиями.

— Ключевое слово — раньше. Извини, но раньше ты не имела такого веса. — Софья кусает его за плечо. — В переносном смысле!

— Лучше бы в прямом.

— Софья, — он переворачивает ее на спину и нависает над ней, чуть нахмурившись, — но ведь это действительно так.

— Знаю.

— Только сейчас — не через год-два, а сейчас! — ты можешь надавить. И тебя послушают. Надо пользоваться. И не забывай, что у тебя теперь есть засланный казачок из родителей.

— Ты это серьезно? — она отводит взгляд.

Он кивает.

— Сделай это для меня.

***

Он шумно отхлебывает свой кофе и ставит кружку на место.

— Софья Львовна, это имеет какую-то связь с нашим… — он тяжело вздыхает, — происшествием?

— Прямую. Вы пока не видите картину целиком.

— А вы уверены, что видите?

— У меня преимущество: я же ее пишу.

Мы разрисуем все заборы своими стихами

— «Ты слушаешь? Ты ведь тоже часть этой картины…»

Историк прекратил чтение, снял очки и нарочито тщательно их протер, прежде чем заговорить:

— Вы это серьезно задумали, Софья Львовна? Ставить у нас? Такое?

Софью приободрило, что она не различала в его голосе осуждения — лишь искреннюю озабоченность.

— Николай Александрович, а почему нет? Это же наши литераторы, наша история.

Он выдыхает уже ожидаемое «Но вы же понимаете…».

— Нет, нет, не понимаю! — горячится, но сейчас ей нужен запал, чтобы заразить его. — Нет запрета на упоминание. И в учебниках говорится, и занятия отводятся. Но ведь нельзя же здесь разделять историю и литературу. Дети не видят связи, взаимовлияния событий и людей друг на друга, из-за этого не понимают эпоху. Отсюда и столько откровенной глупости!

— Да я же и не спорю с вами. Однако такой материал… Я не уверен, что Елена Георгиевна одобрит…

— Но ведь вы же у нас завуч. По воспитательной работе. — Она молитвенно сложила руки. — Неужели вы не сможете как-то убедить ее? Николай Александрович, вопрос лишь в том, хотите ли вы сами заниматься этим?

Он пожевал губы.

— Материал богатый, конечно. Можно было бы поставить в конце года…

— Вместо очередного капустника!

— Ох, да. Пожалуй, это само по себе аргумент, не правда ли?

Они обменялись понимающими усмешками.

Софья ждала его окончательного решения. Наконец он выдохнул.

— У моих… да и у всех десятых как раз не такая уж сильная загруженность с экзаменами, можно бы и привлечь. Как раз и программа соответствует… — он махнул рукой. — А чем черт не шутит? В прошлый раз у нас же с вами славно сложилось, да ведь?

— Да, если б не родители, было бы вообще замечательно.

— А если б родителей вообще не было, насколько нам было бы легче работать, да? — он только хмыкнул.

Пару лет назад они объединили свои уроки и сделали школьный круглый стол по Ивану Грозному. Не все родители остались в восторге от выбора темы. Кто-то возмутился оправданием тирана, кто-то разозлился из-за очередного потока грязи на справедливого правителя. Недовольных было не так много, но они, как водится, были шумны. Потому директриса созвала собрание и настоятельно порекомендовала всем учителям «воздерживаться от освещения проблемных тем».

Учительница биологии на это предложение ехидно отозвалась: «А эволюционную теорию мне, простите, как преподавать?».  Директриса только отрезала:

— Если кого-то эта тема… будоражит, значит, лучше без нее. И не спорьте, не спорьте! Если школу решат засудить, то при вашем подходе к обучению сделать это будет довольно просто. Из-за вашей негибкости!

После этого вся внеурочная активность была заморожена. Остались только невинные кружки по рисованию, танцам да спортивные занятия в большом количестве. Заодно и представилась возможность проверить, действительно ли здоровое тело порождает здоровый дух.

Поэтому историку предстояла нелегкая задача: инициировать оттепель. Николай Александрович зашел издалека: посетовал на захиревшую школьную репутацию, помянул добрым словом Софью Львовну, повздыхал из-за грядущего выпуска, поразмышлял вслух о том, как хорошо было бы повысить внеклассную активность, поведал, как ходил давеча с супругой в театр…

— Интереснейший, я скажу вам материал. Хоть бери и ставь!

Елена Георгиевна, директорским локатором уловив хождение вокруг да около, тотчас встрепенулась: как бы чего не вышло!

Николай Александрович, используя весь свой обширный инструментарий манипуляций, уловок и убеждений, к концу часа запутал директрису настолько, что она, нервно крутя в руках кончик когда-то густой косы, изнуренно выдохнула:

— Да ставьте, ставьте вы уже, черт бы с вами! Только, я вас прошу, под вашу ответственность! Следите за материалом! Чтоб не как в прошлый раз. Чтоб без всяких там… двусмысленностей, понимаете?

— Безусловно. Только однозначность.

Елена Георгиевна прищурилась, заподозрив издевку, но невозмутимость историка, казалось, опровергала любые сомнения в его искренности. Просьба казалась невинной, аргументы убедительными. А еще она устала. Споры с инициативным Николаем Александровичем всегда давались ей тяжело: подспудно чувствуя его правоту, она могла лишь вяло отбрыкиваться от лишней ответственности.

Многократный учитель года, автор пособий, статей, олимпиадных заданий, не жемчужина, а целый бриллиант их школы, он оставался вечным укором, примером того, кем она могла бы стать, если б не занырнула в беспросветное болото административной деятельности. Ей не хотелось признавать, что харизматичный историк, перешедший к ним из гимназии для одаренных детей, в глазах многих (в том числе и ее самой) был куда лучшим претендентом на роль директора. Его любили все: школьники, родители, коллеги. Но она понимала и другое: на месте директора он бы не продержался и года: не хватило бы гибкости. Даже ее годами отработанных акробатических навыков не всегда хватало. Он это знал, она это знала, так и сохранялся существующий баланс сил.

Добро было получено, дело оставалось за не столь малым: найти энтузиастов среди детей. Николай Александрович славился своими «звездными» классами, на очереди за россыпью медалей как раз стоял его 10А, пестревший активными ребятами. Староста класса — заводила, олимпиадник, спортсмен, красавец и разве что не состоящий в правильной партии Тимофей Вихрев — как раз собирался поступать на актерское мастерство и даже посещал подготовительные курсы при театральном училище. Он загорелся сразу, а следом за ним охотно потянулись и остальные. Оживились девушки, вот только на них ролей как раз не хватило — пришлось довольствоваться привычно второстепенными административными функциями.

Не всех это устраивало. Тимина одноклассница и вечная соперница за медали, награды, почет и призвание Вера Мозырь, девушка строгих взглядов, короткой стрижки и серых глаз, только фыркнула, просмотрев список ролей.

И Тима, и Вера собирались на гуманитарные факультеты, так что обоим было не избежать экзамена по литературе. Софья всячески продвигала ребят: давала дополнительные материалы после уроков, проверяла конкурсные работы, готовила к олимпиадам. Оба были талантливы, но с Тимой до сих пор выходило как-то душевнее. Объяснялось это просто: мальчик уже давно писал стихи. Где-то года два назад из тетрадки с сочинением выпал листок; Софья сразу увидела столбики слов, но вчитываться не стала: мало ли, может, случайно попалось. Закладки стали появляться все чаще. Софья прочитывала и возвращала в тетрадь без пометок. Где-то на пятой закладке под стихотворением был пририсован плачущий Пушкин и робкое: «Совсем все плохо, да?».

Обычно Софья не переступала границы, но тут сдалась, ведь плохо было не все и не совсем. Вооружилась красной ручкой и подчеркнула недочеты, надписала лучшие варианты. Так как-то и повелось все без слов. Тима сочинял о разном и по-разному, чуть наивно, чуть беспомощно, но с чувством и, пожалуй, даже вкусом. Лично они не обсуждали его стихи, однако Софья продолжала подписывать более удачные варианты сочетаний, указывала названия стихотворений или песен, напоминавших Тимино творчество, советовала книги.

С Верой не то. Вера словно не пускала глубже, оставляя на виду лишь вершину айсберга для всех, в том числе и для Софьи. Девочка собиралась поступать на журфак, в прошлом году она даже занималась выпуском школьной газеты. Обладая бойким стилем и резковатой манерой, Вера смело командовала всеми вокруг, даже старшеклассниками, и определяла рубрики, порядок выхода и планы газеты. Софья же время от времени вычитывала некоторые из ее работ, иногда давала рекомендации — по большей части смягчая излишнюю категоричность.

Закончилось все, увы, предсказуемо печально: Вера опубликовала большой материал о нехватке секспросвета среди несовершеннолетних, и, конечно же, поднялась буча. Софья предупреждала девочку, что реакция будет и что лучше вовсе отказаться от этой идеи. Вера кисло ее выслушала и сделала все по-своему, Софья же потеряла в ее глазах разом несколько очков, откатившись по доверию куда-то на уровень директрисы. С дна постучали, когда в школе проходило разбирательство о дальнейшей судьбе газеты: Елена Георгиевна выступала за закрытие, Николай Александрович бился как мог за свою подопечную, но его никто не поддержал; напротив, многие, в том числе родители (а ходили слухи, что именно кто-то из них подал жалобу на непристойный материал), встали на сторону директора. Софья, которой и так досталось за то, что она умолчала о планах Веры, сохраняла спасительный нейтралитет. Она помнила взгляд Веры, которым та одарила ее в конце слушания, — полный презрения, разочарования и чего-то такого же склизкого. Кажется, это была жалость.

Вера даже собиралась перейти в другую школу, но та самая гимназия для одаренных, в которую ей советовал податься Николай Александрович, почти закрылась из-за какого-то скандала, а вместе с тем для Веры захлопнулись и другие двери. Поэтому девушка так и осталась у них.

С тех пор отношения Софьи и Веры оставались в рамках «учитель — ученица». Вера больше не спрашивала советов, не одалживала книги, не справлялась о новых конкурсах. Софья смотрела на девушку, вспоминая свои шестнадцать лет и представляя, как бы она возненавидела всякого, кто встал бы у нее на пути. Поэтому оставалось радоваться хотя бы тому, что Вера не хамила, прилежно выполняла все задания, пусть даже оставаясь неизменно холодной и дистанцируясь от любых школьных активностей. Однако в последние месяцы девочка подтаяла, стала чуть контактнее — Софья связывала это с известными событиями. Хоть и нарочито небрежное, но внимание Веры казалось шагом к примирению. Софья хотела сделать свой шаг навстречу.

Вера морщилась: «Мало ролей».

— А те, что есть, никуда не годятся. Ни одной интересной женщины!

Софья постаралась как можно мягче ответить:

— Так ведь оно и было, Вера. Женщина как жена, мать, сестра, возлюбленная. Не самостоятельный субъект.

— И неужели вам самой интересно ставить… такое? — на симпатичном лице девочки появилась привычно брезгливая гримаска.

— Вера, процентов девяносто пять из нашего списка литературы — это мужчины. И что теперь? Не читать? Неужели они этого недостойны, раз не совпадают с вами… нами по гендеру?

Вера вздохнула:

— Нет, конечно. И с процентами вы явно что-то путаете. Кого мы вообще знаем, кроме Ахматовой да Цветаевой? В лучшем случае Гиппиус, Тэффи, Мирру Лохвицкую…

— В следующем году у вас будет спецкурс по современной литературе. Если все-таки будешь ходить, убедишься, что сейчас соотношение уже совсем иное. — Софья аккуратно намекнула на то, что надеялась и дальше видеть девочку на своих занятиях.

— И все-таки это только спецкурс. Вы сами могли бы выбрать для постановки какой угодно другой материал. Знаете, Софья Львовна, — в голосе послышался вызов, — такой, в котором женщину нельзя заменить торшером. А то надоело уже читать про этих жен, которые всегда только в сторонке сидят да за мужьями на край света бегут. Как будто кого-то поинтереснее не нашлось.

Среди ребят раздался недовольный гул. Вера была известна своими взглядами; многие их разделяли, но многие считали, что Мозырь попросту монополизировала право на единственно правильные точки зрения на все на свете.

В прошлом году в учительской историк пересказывал крайне резкое эссе о пределах женской самореализации. По слогу Софья сразу, конечно же, угадала автора. Посетовала было на грубость, но послушав коллег, не стала. Софью неприятно удивило, что в сплошь женском коллективе «стеклянный потолок» и «липкий пол» высмеяли как чью-то нелепую выдумку. Самым ярым защитником сочинения оказался как раз Николай Александрович. Он, впрочем, часто занимал непопулярные позиции, парадоксально оставаясь при этом популярным.

Николай Александрович вмешался и сейчас:

— Вера, позвольте, вы несправедливы и к эпохе, и к тексту. Буквально через десять лет после событий вот этой пьесы появится ряд незаурядных дам, которые полноценно займут свое место в истории. Молодые яркие девушки, чуть старше вас. И конечно, оценки их действий разнятся: скажем, сейчас той же Перовской не принято восхищаться, да и в целом освещать ее деятельность в героическом ключе, как это было раньше, но все же личность она крайне незаурядная, я бы даже сказал выдающаяся, как и многие деятели того периода… А знаете, что их объединяло, Вера? Образование, гражданская позиция, неравнодушие. Ведь именно оно и придает смысл всему, что мы делаем. А спектакль наш именно об этом.

Вера задумалась.

— Может, вы и правы. Может, тогда женщинам хотя бы было… кем становиться.

— Убийцами, например? — Софья не выдержала. Ее неприятно резануло то задумчивое восхищение, с которым Николай Александрович говорил о Перовской.

Вера не отвела взгляд:

— Чтобы поехать за мужем, нужна привычка. Чтобы убить, нужна решимость. Если уж хочешь равенства, то получаешь его во всем. Вы же, Софья Львовна, не станете говорить, что у женщины кишка тонка убить?

Софья вздрогнула. Вера тотчас как будто виновато потупила глаза. Затем со вздохом пообещала подумать насчет пьесы. Прочистив горло, Софья уверила девушку, что организаторская и редакторская помощь очень бы пригодилась. Ей почудилось, что в глазах Веры мелькнула какая-то надежда. Софья скрестила пальцы: лишь бы не упустить ее вновь.

В школе задул ветер живительных перемен. Оттепель все же пришла.

Но в марте вернулись заморозки.

***

— Почему март?

— Всю деятельность фактически сворачивали из-за подготовки.

— К чему?

У нее вырвался смешок. Плохо, нельзя его злить, но промолчать бы не получилось.

— Я вас умоляю, а то вы не знаете, чем занимались учителя по всей стране в марте. Или вам даже думать об этом запрещено?

Он вздыхает.

— Это тоже относится к вашей… картине?

— Конечно. Как и к вашей.

На самом деле первый звоночек прозвенел в феврале. Ничего необычного, вот только в феврале, за месяц до дня Х, любой писк превращался в гром.

Педсовет

(запись на диктофон, тайно сделанная Олегом Петровичем в целях осуществления шантажа директрисы для последующего выбивания места для курения)

Елена Георгиевна, директриса

Николай Александрович, завуч по воспитательной работе, учитель истории обществознанию.

Софья Львовна, учительница русского языка и литературы, классная руководительница 6Б

Олег Петрович, учитель ОБЖ

Лариса Саврасовна, учительница биологии

Арсен Вахтангович, учитель физики

Педсостав.

Е.Г. Эти придурки совсем страх потеряли, что ли? Это что такое, я спрашиваю?! Как это прикажете понимать?! А вы почему ни хрена не контролируете?

О.П. Вы б не выражались так.

Педсостав. Да вообще-то.

Е.Г. Сегодня без протокола, нам скандалы не нужны. И так по краю ходим.

А.В. Ну а мы тут причем?

Н.А. Правда, Елена Георгиевна, мы же не можем контролировать внеурочную занятость учащихся.

Л.С. И правда, нам что, еще за ними по пятам ходить? А жить-то когда?

Е.Г. Вы все прекрасно знаете распоряжение. Вы головой отвечаете за свои классы!

А.В. Вообще-то за их безопасность! Вот эти вот ваши листовочки к безопасности не не относятся.

Е.Г. Знаете что, вот вы бы вообще молчали! Да! Из вашего класса вот только в прошлом году двое — двое! — попались. В новостях! Засветились! Они пошумели, а отвечать нам!

А.В. Ну извините, а я-то с этим что мог поделать? В воскресенье за ними пусть родители следят. Уж для разнообразия-то могли бы.

Л.С. Вот да: почему в наши выходные мы еще и этим должны заниматься?!

А.В. Выходной, Лариса Саврасовна! Мы и так на шестидневке, а в единственный свободный день от нас хотят, чтобы мы под окнами у своего класса сидели и командовали: «Не пущать!»

Е.Г. А что вы, вот вы, Лариса Саврасовна, сделали, чтобы дети не захотели туда идти?

Л.С. Ну, а что я могу сделать? Могу до трусиков раздеться, чтоб так их напугать!

Е.Г. Вы совсем уже, что ли?!

Педсостав смеется.

Е.Г. Замолчите! Вы что, не понимаете, что это не моя личная прихоть? У нас есть приказ! Приказ! За неисполнение — штраф, дисциплинарное взыскание, увольнение даже!

Л.С. Вот пусть и увольняют!

Педсостав. Да!

Е.Г. Вот и уволят! Вы думаете, меня снимут, а вам с рук сойдет все? От меня потребуют уволить классных, и я вам никак не помогу! Вы поймите уже наконец-таки, что это не только мы делаем. Во всех школах так! Это общая практика. Хотите уходить — вперед, в других местах не лучше. У нас вон из молодых преподавателей очередь стоит. Незаменимых людей нет.

А.В. Да что вы тут говорите, еще школьников на работу начните брать! Да тут и молодые-то не продержатся. Пара лет — и сбегают, кого тогда искать будете?

Е.Г. А вы не беспокойтесь, найдем! И вообще! У нас другая повестка. Давайте разбираться. Как вы уже все знаете, по школе распространили листовки. Политическую агитацию нежелательного характера.

А.В. Если распространили, значит, для кого-то очень даже желательного.

Л.С. Да помолчите вы уже! А то мы подумаем, что это вы же и ведете у нас агитацию!

А.В. Ой, да вот делать мне нечего. У нас, знаете ли, по агитации уже есть здесь ответственные личности.

Е.Г. Это на что это вы намекаете, Арсен Вахтангович?!

А.В. Да тут и намекать не надо, Елена Георгиевна. Вы за свою-то агитацию не беспокоитесь?

Н.А. Помилуйте, ну что ж мы так бранимся в самом-то деле. Это ведь и правда деятельность незаконная, придется как-то отреагировать, провести беседу воспитательную…

Л.С. Беседу, как же! Они записывают, выкладывают, потом еще и это разгребать!

Педсостав. Да!

Н.А. Я лично, лично готов это сделать, поскольку у меня есть и соответствующая квалификация, и определенный вотум доверия. Я не собираюсь им политпросвет устраивать — только юридическую сторону разъясню. В школе незаконно, вне школы — пожалуйста. Это же как с курением.

О.П. Курение у нас тоже почти незаконно теперь!

Е.Г. Николай Александрович, вы их таким образом, наоборот, подбодрите только! Идите, ребятки, делайте что угодно, только к нам не тащите. А так нельзя, мы должны быть уверены, что они этой заразой вообще не занимаются! Уверены! Нам же и прилетит чуть что!

Н.А. Позвольте, но здесь я вынужден согласиться с коллегами. Мы не надзиратели и не можем контролировать их внеучебную деятельность. Мы и не должны. В наши задачи входит ознакомить их с рисками, разъяснить им их права и обязанности — как в рамках занятий, так и вне школы.

Л.С. Они нам и так про свои права уже все уши прожужжали. Вот только недавно Ольга Миронова матушке устроила демонстрацию.

А.В. Знаете, вот по делу устроила, ну ей-богу.

Е.Г. Нам нужно найти виновников. Для этого есть соответствующая инструкция, как вы знаете. Я оглашу ее еще раз: все классные руководители, в начальной школе в том числе, должны просмотреть профили своих учеников на предмет членства в оппозиционных группах или группах иностранных агентов, распространения материалов из подобных групп, фото с их символикой, геолокаций с мест проведения митингов или нахождения штабов так называемых…

О.П. Мы тут шпионить вообще-то не нанимались. Вот эта ваша инструкция, Елена Георгиевна, она откуда вообще? С ваших партсобраний? У меня вот в договоре ни слова нет о том, чтобы я по ночам копался в соцсетях у своих учеников.

С.Л. Это и бесполезно.

Е.Г. Это почему это?

С.Л. Я не верю, что тот, кто принес листовки, настолько глуп, чтобы так палиться. Сейчас же только и говорят, что об обязательной привязке всех аккаунтов школьников и учителей к общему школьному профилю. Дети побоятся писать что-то такое в своих официальных аккаунтах. Теперь так откровенно ничего не делается, эти акции организовываются не через открытые группы, а с помощью зашифрованных соединений, чатов, куда не попасть без приглашений.

Л.С. А вы, Софья Львовна, откуда это взяли?

С.Л. Есть… знакомый, который более-менее разбирается.

А.В. Это что же, нам теперь куда-то внедряться?.. Ну уж увольте, Елена Георгиевна.

Е.Г. (срывается на крик). Ой, вот и уволю, уволю! Всех уволю к чертовой матери! Сил моих нет с вами!

Педсостав фыркает.

Е.Г. Вы все просматриваете профили своих дебилов малолетних и подаете мне списки — раз. После этого мы устраиваем родительское собрание — два. Созываем школьное собрание, Николай Александрович говорит о вредительстве… Не перебивайте, Николай Александрович, мне все равно, как вы это обзовете. Это три. И все это мы проводим в течение ближайших двух недель, чтобы к марту с этой заразой покончить. Все всё поняли?

Конец записи

***

— Так что, как видите, в нашей работе есть сходство. Каждый учитель обладает навыком оперативно-разыскной работы. Вы же тоже, кажется, на школьников охотитесь?

— Для них же стараемся, Софья Львовна, для них же. А вы меня задеть этим пытались?

— У меня все равно не получилось бы.

 

Мои глаза закрыты, а в ушах вата

Собрание закончилось поздно, так что за ней заехал Андрей.

— Что не так?

Он всегда улавливал плохой сигнал. Ее это восхищало и раздражало одновременно, ведь закрыться в своей привычно-приличной холодности больше не удавалось: не пускал.

— Все так. Радуюсь обязанностям классного руководителя.

Раздражение искало выход. Это ведь Андрею она обязана непрошеным мешком ответственности. И теперь уже придется делать то, от чего она старательно открещивалась все эти годы. В остальном ее руководство не давало повода для жалоб. Отчаянный шаг Васи в пустоту по-своему пошел детям на пользу, оздоровив отношения в классе. Вася и Оля сидели вместе, периодически даже звучали беззлобно-осторожные шутки про их отношения.

— На меня радуешься? — он бросил быстрый взгляд.

— И на тебя тоже. Я устала, если честно, голова болит. Может, помолчим?

— Как угодно.

Андрей выглядел обиженным, но ей было не до того. Она тупо просматривала список соцсетей, в которых ей придется искать компромат на своих шестиклашек. И правда что, зачем она только пошла в школу?

В университете она даже и не думала об «педагогической карьере»: уже словосочетание звучит как оксюморон, не правда ли? Школа была для нее лишь вариантом про запас, как приберегают в шкафу старый свитер, который недостаточно хорош для выхода, но при этом годится, чтобы переждать дома зябкие дни до того, как наконец уже включат отопление. Конечно, как и многие с ее факультета, Софья со второго курса подтягивала школьников к экзаменам, мотаясь по всему городу от одного такого же замотанного ребенка к другому. Тогда она не могла понять, что же не так, отчего дети не успевают в школе. От их рассказов впору было хвататься за голову: в самом деле, какие репетиторы, дополнительный иностранный / спорт / музыкальная / художественная школа, если ребенок спит по пять-шесть часов в день? Дайте выспаться и хоть немного выдохнуть — глядишь, и помощь не понадобится. Но родители предпочитали закармливать своих детей всевозможными развивашками — пока не доешь, из-за стола не выйдешь! Одна девятиклассница, тащившая непосильную программу спецшколы, боялась рассказать матери о том, что она то и дело падает в обмороки от недосыпа. Ведь мама так старалась! Расталкивая локтями других конкурсников-олимпиадников-льготников, она пристроила дочку в лучшую школу, разве ж можно было ее разочаровывать? Пришлось объяснить и девочке, и маме, что из-за нервного срыва они разочаруются куда больше.

И почти каждый родитель встречал Софью с порога словами о том, насколько необычен их ребенок, насколько труден конкретно этот случай, насколько дурны учителя в их школе. Нестандартное мышление… Только вот проблемы у большинства отчего-то были стандартные.

Ей было жаль детей, в какой-то мере она чувствовала себя заодно с ними. Против родителей. Против учителей. Это и перешло с ней и в школу, это и стало ей костылем в первый год работы.

Она была союзницей детей.

Сообщницей.

Соучастницей.

А сейчас ей предлагалось их предать.

Дома Андрей обнял ее, они молча сидели несколько минут. Наконец она заговорила:

— Скажи, у Васи остались аккаунты?

— Да.

— Почему? Я имею в виду, после всего случившегося…

— Что ж теперь поделать. Несправедливо ограничивать его из-за каких-то уродов. Это тоже часть его жизни — да, с болью, да, с ущербом, но этого и в реальной жизни достаточно. Я никогда не хотел его так уж… беречь. Из-за этого тоже с Инкой цапались. Я тогда думал, что так будет лучше, и… я продолжаю так думать. Несмотря ни на что. В конце концов, это тоже закалка.

— Из разряда «что нас не убивает»? Если честно, я всегда считала это чушью.

— Разве ты не стала сильнее после?..

— Сильнее? Известнее. Общественно значимее. Опаснее — по мнению некоторых. Но сила-то здесь при чем? Да и не работает ли это наоборот?

— В каком смысле?

Она отодвинулась и обхватила руками колени.

— Ведь иногда случается нечто такое, что не убивает тебя, нет, но… высасывает. Это даже не сломленность, нет — опустошенность. И ты уже словно и не ты вовсе, а как будто… футляр — только без человека. Этот футляр ходит, ест, спит, двигается как-то. Но не живет и даже не существует, а просто… так. И будто бы внутри этого футляра что-то теплится, но оно слишком занято тем, что прокручивает раз за разом, раз за разом, безостановочно одну и ту же сцену, все думая, что… если бы в какой-то момент поступить иначе — хоть в мелочи, хоть в чем-то: раньше уехать домой, пойти другой дорогой, не отключать телефон… хоть что-то… Но от этого все только скручивается в узел, и футляр все теснее, а воздуха все меньше… И сил остается лишь на то, чтобы молиться — без веры, но хоть так! — молиться, чтобы следующий день принес хоть какую-то соломинку, за которую можно будет наконец схватиться, чтобы вдохнуть, чтобы выбраться из этого треклятого футляра, в котором ты заживо… —  Ногти так сильно впились в ладонь, что она запнулась и помотала головой. Выдохнула. —  Я хотела сказать, где здесь сила?

Андрей смотрел на нее ошарашенно.

— Соня, я даже и не думал… Как же так? Я даже не заметил, что ты…

— Да нет, я не про сейчас. Но… каждый ли опыт так уж полезен? Я скорее об этом.

Он подозрительно вглядывался в ее лицо.

— Но ведь ты расстроена.

Чтобы отвлечь его от своего ненамеренного душеизлияния, она рассказала о собрании и новой обязаловке. Андрей молча вертел в руках сигарету. Когда она закончила, он только выругался.

— И что, правда будешь этим заниматься?

— А у меня есть выбор? — его фырканье возмутило. — Я ведь специально не брала руководство.

— Это, по-твоему, нормально?

— Мне так проще. Я не могу повлиять, но хотя бы самой вмазываться в это мне не приходилось.

— Это я виноват, получается?

Его враждебность кислотой проникала под одежду и дальше — под кожу, разъедая изнутри. Софья решила отступить.

— Никто не виноват.

Вопреки ее протестам он закурил в комнате. Нервно, дергаными движениями. Она еще не видела Андрея таким.

— Значит, когда у вас травят ребенка — и не одного! — то все нормально, никому вмешиваться не нужно. А когда в школе находят листовки, то сетевой план-перехват устраивают? И никто не виноват, да?

— Андрей…

— Да нет уж, знаешь ли, виноваты! И больше всех виноваты именно такие, как ты. Вроде бы хорошие люди с вроде как убеждениями, которые только и делают, что отсиживаются да отмалчиваются. Потому что горящая хата не ваша, да? Да ведь эта хата по центру стоит, как же ты не понимаешь? Всем гореть! А никому ничего не надо! Это же трусость, причем самая подлая! Потому что стоишь ты такая в белом пальто рядом с кучкой говна и думаешь, что не завоняешься. Да нет, Сонечка, так это не работает!

Она вжала ногти в ладонь, шрам уже привычно заныл. Тихо-тихо проговорила:

— Я делаю свое дело — вот и все, что я могу. Как все, впрочем.

— Но ты-то…  не как все! Ты не они!

Парадный мундир героини оказался ей не в пору. Многие уже успели позабыть, но только не Андрей. Он-то каждый день припоминал, какая же она выдающаяся личность. Героиня. Спасительница. Жанна Д’Арк, не меньше. Она хотела бы забыть, но не получалось, ведь он не отпускал, жадно выдавливая из нее подробности: куда она хотела свернуть? какую музыку слушала? что было на картинах уличных художников? Из-за этого то и дело всплывали новые воспоминания, а детали, казавшиеся незначительно-случайными, обретали смысл, довершая картину трагедии.

За все это время она так и не нашла сил рассказать о случайности своего героизма. В ней сидела уверенность, что если обнаружится правда, то он уйдет. Сразу же. Она чувствовала себя самозванкой, но так все же было проще. До сих пор.

Злость прорывалась наружу. Софья медленно сжала и разжала кулак, процедив:

— Хватит! Я не могу, ничего не могу поделать с мировой несправедливостью, с прогнозом погоды, с земным притяжением, ясно тебе?! Я и не должна! Я винтик. Выйду из строя — меня заменят, только и всего. И если уж на то пошло, то о ком из нас ты говоришь, а? Я не публичный человек с миллионной аудиторией! Так что давай будем честны: не тебе меня учить ответственности. Хочешь в кого-то плюнуть, так повернись к зеркалу! А что касается Васи, — она знала, что пора замолчать, но не могла, ведь ей было, куда жалить, — так где же ты был, отец года, когда твой сын так нуждался в поддержке, а? Если от меня и воняет, то от тебя не меньше, милый!

Он побелел и попытался что-то сказать, но она не дала:

— Мне рано вставать, я в душ. Будь добр, проветри здесь. И знаешь что, не смей больше курить у меня дома.

Из ванной она слышала, как хлопнула входная дверь.

***

— И часто у вас случались конфликты?

— Время от времени. Да как у всех, наверное. Это была первая ссора, что, в общем-то, удивительно. Мы ведь уже месяца два фактически жили вместе.

— А ваши ссоры принимали… другой характер?

— В каком смысле?

Он мнется в нерешительности:

— Он поднимал на вас руку?

— Нет, конечно. Как вам вообще такое в голову…

— Знаете ли, чаще всего так и начинается: здесь накричал, там сорвался, потом оплеуха, побои, пока и не доходит до… сами понимаете.

— Что вы такое…. Андрей никогда бы не… — Софья спотыкается, мысленно обругав себя. — Хотя теперь я уже и не знаю, на что он действительно был способен.

И есть еще краски, но нет холста

Андрей не объявлялся. Поначалу Софье хотелось ему что-то написать, как-то объясниться, но пальцы словно немели, прикасаясь к телефону, а в голове раздавался голос — язвительный, презрительный, обвинительный. Слова Андрея все еще жгли ее где-то там, под шрамом. Мужская зубная щетка насмешливо посматривала на нее каждое утро в зеркале: «Ну что, сколько продержишься?» Сегодня Софья была в особенно дурном расположении духа: прошла неделя, как он ушел. Щетка полетела в мусорное ведро, аоттуда незамедлительно отправилась на свалку. Не то чтобы злосчастная щетка была единственной из оставшихся от Андрея вещей, но именно она раздражала Софью своей глупой символичностью.

Что ж, у нее были отношения. Продержалась она недолго, но хотя бы на какое-то время этого заряда ей должно хватить. Она охотно задерживалась после работы, чтобы не возвращаться в пустую квартиру к ехидной щетке (еще и зажигалке на балконе: ее она пока что избегала). Подготовка к спектаклю, репетиции, согласование сокращенного текста с Николаем Александровичем отвлекали ее от тоски. Общение с историком стало, пожалуй, самой приятной частью процесса, и Софью радовало, что Николай Александрович разделял ее увлеченность. Софья всегда симпатизировала историку — самому яркому образчику интеллигенции, с которым ей приходилось сталкиваться. Неизменно учтивый, неизменно внимательный, обращавшийся на «вы» ко всем школьникам и страшно их этим конфузивший, внешне напоминавший Чехова, в молодости он, должно быть, одним лишь взглядом покорял старшеклассниц. При всей мягкости и кажущейся беззащитности ему удавалось держать дисциплину в классах всех возрастов. Историю и обществознание в их школе знали назубок, а ученики Николая Александровича стабильно брали все олимпиады. Даже профильные математические и естественно-научные классы упрашивали остальных учителей переносить тесты и устные опросы, если впереди маячила контрольная по одному из этих двух предметов. Софью восхищало то безоговорочное уважение, почти поклонение, которое он вызывал у школьников. Он-то и был тем самым блестящим учителем, которым ей никогда не стать.

Завидовала ли она? Нет, она не кривила душой, говоря, что не всем дано быть выдающимися педагогами. Николай Александрович ей даже напоминал Андрея тихим звучным голосом, вкрадчивой манерой общения. Должно было быть наоборот, учитывая, что историка она знала уже пять лет, но увлечение всегда перетягивает на себя одеяло ассоциаций. Его хотелось слушать. Он горел историей, не позволяя себе при этом сгорать, чувствуя детей, их реакцию, их интересы. Несмотря на разницу в возрасте, ему удавалось удерживаться на одной волне с ребятами, и главным оружием в этой борьбе за детей, как ни удивительно, были первоисточники: письма, газеты, дневники. Цитируя самые емкие, самые яркие, самые злободневно-актуальные фразы, цепляющие дух времени, он сближал эпохи, наполняя своей предмет жизнью, людьми, которые творили, чувствовали, дышали, — точно так же, как это делают современники. Он умел находить связи между малейшими происшествиями, охотно проводил аналогии с событиями недавних дней, пусть и позволяя себе некоторые вольности в трактовке фактов. Непоколебимость авторитета спокойно позволяла ему рассуждать о популярных фильмах и сериалах, говорить о прототипах. К каждому периоду он составлял подборку того, что можно посмотреть и почитать — ее даже опубликовали на популярном образовательном портале. Лишенный снобизма, он неустанно повторял, что самое важное — это дух эпохи. Если культура, в том числе массовая, позволяет это прочувствовать, почему бы ей не быть подходящим учебным материалом? Этим он значительно упрощал задачу Софье: привыкшие к свободным рассуждениям ребята куда охотнее шли на контакт и на ее уроках, искренне интересуясь обстоятельствами жизни и воспоминаниями писателей. В классах, где вел Николай Александрович, не было места спору «Лучше книга или фильм?» — все знали, что лучше оригинальная история в основе, потому что любая выдумка стыдливо отступает в сторону перед действительностью.

Он регулярно проводил столь любимые администрацией открытые уроки, на которых Софье довелось поприсутствовать. Тогда она и отметила, что Николаю Александровичу — в отличие от нее — такие мероприятия только в радость: к доске он выходил как на сцену. Умело выбирая правильные интонации, выдерживая эффектные паузы, он заставлял присутствующих гадать, что же последует дальше. Только недавно, во время репетиции, он признался Софье, что в юности сам собирался стать актером. Даже отучился год, но родители все-таки настояли на более приземленной профессии, так он и перевелся на исторический. Софья сразу уловила это грустное любование, которым он то и дело одаривал разгуливающего по сцене Тимофея.

Вскоре он подтвердил ее догадки:

— Знаете, Софья Львовна, чем так хороша работа учителя?

— Вопрос с подвохом, Николай Александрович. Не так давно одному своему… другу, — бывшему другу, поправила она себя, — я так и не смогла толком это разъяснить. Возможно, оттого что для меня это тоже большая загадка.

— Вы слишком суровы — к себе, в первую очередь.

Софья ответила в тон ему, привычно подстраиваясь под чужой слог:

— Если вы так считаете… Так что же, Николай Александрович, скрашивает ваши трудовые будни?

— Наши, Софья Львовна, наши. Я заприметил интересную особенность вашей речи: вы всегда говорите «мы» о себе и ребятах и никогда об учителях.

Она шутливо вскинула руки:

— Поймали! Когда-то я пыталась избавиться от этой привычки, но не задалось.

— Я вас вовсе не осуждаю, что вы. Но это как раз подтверждает мою теорию.

— Ну не томите же, — она улыбнулась.

— Хорошо. Вот скажите, Софья Львовна, в чем чаще всего упрекают учителей?

Она закатила глаза:

— В чем нас только не упрекают.

— И все-таки?

— В длинном отпуске. В халатности. В наплевательстве. В пристрастности. В излишней строгости. В излишней мягкости. В излишнем контроле. В недостаточном контроле. В лояльности. В сухости и закрытости. В излишней открытости. В эгоистичности. В резкости. В некомпетентности. В лени. В жадности…

— В унынии, чревоугодии, гордыне, алчности, гневливости, блуде, увы, тоже, а вот что осталось? Самое главное-то, Софья Львовна? Самое больное?

Вспомнилось разъяренно-красное лицо одной почти-медалистки, которой она перекрыла дорогу тройками за криво слепленные сочинения.

Она тихо ответила:

— Зависть.

Вы специально ломаете мне жизнь. Потому что в своей ничего не добились.

— Да. Вам доставалось?

Средняя учительница в средней школе!

Софья незаметно сжала вдруг занывшую руку:

— Есть же в этом доля истины. Кто умеет, тот делает, кто не умеет, тот учит.

— Кто не умеет учить, тот руководит? Бросьте, Софья Львовна. Во всем этом есть лишь крупица правды, которая, впрочем, и бьет наотмашь.

Вы посредственность.

Девочка все-таки выпустилась со своей почти-медалью, оставив Софье ощущение замаранности.

Я-то отсюда уйду, а вы здесь навсегда застрянете.

Понадобилось время, чтобы прочистить горло и заговорить:

— Разве не логично, что учить чему-то — тем более детей! — должны лучшие в своем деле? В спорте все просто и честно. Тренером становится бывший спортсмен, зачастую чемпион. А здесь по факту что мы имеем?

Учитель немецкого, который говорит с ужасным акцентом и ни разу не бывал в Германии даже в отпуске.

Учитель информационных технологий, который не разбирается в последних информационных технологиях.

Учитель химии, который едва помнит, когда в последний раз заходил в настоящую лабораторию.

Учитель рисования, который хоть одну свою работу видел на выставке?

Учитель биологии, который боится произносить вслух названия половых органов.

Учитель экономики, который все еще смутно представляет себе значение слова «стартап».

— Как вы, однако, критичны к коллегам… Учитель русского языка и литературы?..

— Которая со времен университета не написала ни строчки.

— Отчего так, кстати? Я, признаться, наткнулся как-то на рассказы некой Покровской С.Л. в сборнике нашей с вами alma mater. Весьма любопытно, надо сказать. Прием ненадежного рассказчика всегда интригует…

Неслучившееся творчество, неслучившееся призвание, неслучившиеся отношения… Софья сжала руку.

— Бросьте, я ведь пошла в школу.

— И?

— Школа не место для людей с амбициями. Поэтому мы, собственно, сюда и идем.

— Даже так?

— Именно. Видите ли, Николай Александрович, нельзя позвать за собой в космос, если тебе, чтоб, простите, погадить, нужно у дежурного ключ от туалета выпрашивать. Пока мы на занятиях пол-урока выясняем, кто именно на доске рискнул гм… воздать хулу святейшему Августу, а свободное время еще и рыскаем по чужим аккаунтам с той же целью, то на что-то большее нас уже не хватает. Большинства, по крайней мере. Вы исключение из правил. Я правило. Правило и есть посредственность. В итоге посредственности и выучивают посредственности. Вот так все просто. — Она чувствовала, как грубоватые отрывочные фразы произносил за нее будто кто-то другой. Кто-то, по чьей резкости она успела соскучиться.

— Софья Львовна, позвольте. «Сперва добейся» — удобный софистический инструмент, но не более того. Да и, бог мой, вы только представьте школы, наполненные высококлассными экспертами! Эта картина далека от утопии, поверьте мне. Я же сам преподавал в подобном экспериментальном заведении: одаренные дети и учителя, которые из таких же детей выросли или не выросли, что еще печальнее!

Во-первых, многие из преподавателей, которые были столь сведущи в своем предмете, категорически не могли его объяснить. Они уходили в непостижимые глубины, сбивались на побочные темы, которые, быть может, и имели отношение к уроку, но весьма опосредованное. Они попросту слишком сложно говорили. Потому что прекрасный ученый и прекрасный преподаватель порой счастливо совпадают в одной персоне, но не столь часто, как это представляется нашим законотворцам.

Но допустим, чаяния школьников и преподавателей совпали — я уже и не говорю о том, что в таких условиях порой эти чаяния совпадают уж слишком… но я сейчас не о том, хотя эта тема тоже весьма и весьма существенна. Браки бывших учителей и учениц видятся мне все же несколько…

— Извращенными? — подсказала Софья.

— Эк вы припечатали, Софья Львовна. А ведь Ирочка моя бывшая аспирантка, вы знали? Да не краснейте, я ведь с вами согласен, если по существу. Все мы родом из… башни. Но я бы назвал такие браки, да и связи несколько… порочными, поскольку укрепляют и без того излишнюю замкнутость таких мирков на себе. Этих детей помещают в образцово тепличные условия. И вот они приходят в лучшие университеты с чувством своего превосходства — и…

— Оказывается, что в этих лучших университетах они могут быть вовсе и не лучшими. У нас так и было. Чаще всего впадают в депрессию и беспричинно бросают университет именно на первом курсе.

— Именно. Дети сталкиваются с тем, что они совершенно не подготовлены к жизни. Мы растим… Эмилей, а получаем Бельтовых, только и всего. Потому я и ушел. Было в этом всем какое-то ощущение… мертворожденности.

— Что ж, как ни делай, все к худшему… — невесело заключила Софья. — Так что же вас все-таки радует в нашей профессии?

— Мы сеем. Не фыркайте, ну что вы, в самом деле… У нас всегда остается новая возможность. Каждый ребенок — это наш шанс, это наша безграничная возможность. Каждый учитель добивается так многого, пробившись хотя бы к одному. Поймите, Софья Львовна, вам вовсе необязательно быть великим литератором, чтобы посеять ту самую любовь к слову. И может быть, кто-то из ваших учеников станет прекрасным писателем, журналистом, сценаристом, пиарщиком — да хоть кем? Или же в самый гадкий час своей жизни вспомнит какие-то фразы или произведения, которые вы обсуждали на уроке? Или же вспомнит вас — с признательностью. И в этом будет и ваша заслуга тоже. Каждый ребенок — это и наше продолжение.

Софья поймала взгляд Тимофея, отрабатывавшего монолог, и улыбнулась. Вот он замечательный мальчик: умный без зазнайства, вежливый без угодничества, спонтанный в творчестве и въедливый в работе. Лучшего ведущего актера им было не найти. И заслуга Николая Александровича в его успехах была понятна. А ее собственная роль?

Кто она в этом спектакле?

Софья повернулась к историку и возразила:

— Выходит, мы напрямую конкурируем с родителями? Ведь это их прерогатива: осуществлять в ребенке свое неосуществленное.

— А мы и боремся с ними. Ежедневно. Мужчинам-преподавателям, конечно, проще, учитывая, что отец у нас фигура почти мифическая. Как и учитель тоже, впрочем. Знаете, я бы даже сказал, что каждый учитель — эдакий Эдип, который должен убить родителя за обладание душой ребенка.

— Если душа — Иокаста, то судьба ее, скажем прямо, незавидна… Она ведь только теряла: сына, мужа, и снова мужа, себя… Так что вы такое при родителях не говорите. Да и при детях тоже. Сравнение с чертом и ангелом вызовет и то меньший скандал.

— Это уж слишком прямолинейное разделение. К тому же не думайте, что я настолько идеализирую наших коллег. Мы можем сеять ой какое разное.

К Тимофею подошла Вера и стала ему что-то быстро объяснять, как обычно излишне рьяно размахивая руками. Тима аккуратно взял ее за плечи, чтобы успокоить, и девушка вспыхнула и умолкла.

А из них бы вышла неплохая пара. Если б не это соперничество, не вечное упрямство…

Внезапно она почувствовала себя очень уставшей. Она едва различала, что говорит ей историк.

— Софья Львовна, вы разочарованы, во многом разочарованы, и в себе прежде всего, я знаю…

— Знаете?

— У вас такое, знаете ли, энергическое лицо, которое так не красит эта обреченная апатия… Но вы только взгляните на этих ребят. Они пришли, и они здесь — по одному нашему слову. И может быть, эта пьеса пробудит, изменит хоть что-то в каждом из них. Благодаря нам.

— Вопрос лишь в том, в какую сторону?

***

Он нетерпеливо стучит пальцами по столу.

— Почему вы все время возвращаетесь к этой постановке?

— Потому что этим я запустила сложный механизм. Запустила и отошла, а он крутился, крутился. Пока не докрутился до того, что произошло. А я ведь стояла в стороне и смотрела. Даже не догадываясь, к чему все идет.

— Софья Львовна, вы всё повторяете, как вы ничего не сделали, но… знаете, мне было бы куда проще, если бы это было действительно так. И вас бы здесь тогда тоже не было. И я бы сейчас спал в своей постели со своей женой.

Она чуть закашливается: жена, настоящая женщина в постели рядом с ним, не очень-то вяжется с его бесцветным образом.

— Знаете, я ведь тоже думала, что лучше ничего не делать. Очень долго так думала.

— Как долго?

— До прошлого ноября. И если бы я ничего не сделала тогда, то сейчас меня бы уже точно здесь не было.

Он вздыхает: возразить на это нечего.

***

Вечером у школы ее поджидал Андрей. Он выглядел хуже обычного, борода опять превратилась в непонятное месиво у лица.

— Привет.

— Привет.

— Домой пустишь?

Она пожала плечами.

— Я тебя хотя бы подвезу?

По дороге они молчали. Она отвернулась к окну и разглядывала город, пестро увешанный предвыборными баннерами со сладкими обещаниями светлого будущего. Даже не услышала, как он задал вопрос.

— Прости?

Он выглядел озадаченным.

— Где ты сейчас? Я сказал… Думал, ты позвонишь.

— Это же ты ушел.

— Ты меня задела.

— Ты очень старался задеть меня.

— Я знаю. Прости. Я приезжал вчера вечером, но тебя не было дома.

Она молчала. Андрей продолжил со странной интонацией:

— Не хочешь рассказать, где была?

Софья только фыркнула:

— Серьезно? Пытаешься устроить мне сцену?

Он вздохнул:

— Я пытаюсь наладить отношения. Ты могла бы пойти мне навстречу.

Она отвернулась к окну.

— Конечно. Не в твоем стиле, да? Знаешь, Софья, а я не удивлен, что ты так ни разу и не была замужем, — Андрей процедил сквозь зубы.

— Останови машину.

Покачал головой. Она тотчас дернула ручку, Андрей едва успел заблокировать дверь и притормозить. Выругался. Руки стиснули руль. Наконец он сказал:

— Я нагрубил. Был не прав. Извини.

— Выпусти меня, — выдавила, еле сдерживаясь.

— Перестань со мной так разговаривать. Как будто я тебе враг.

— Ты пытаешься меня заставить. Заставить сидеть в твоей машине и слушать твои оскорбления. Сейчас ты мой враг, Андрей.

Со вздохом он разблокировал дверь и поднял руки вверх:

— Да понял я, понял. С тобой шутки плохи, тебе ведь лишь бы отбить.

— Что ты сказал? — она отдернула как будто обожженную ладонь от ручки. 

— Говорю, как чувствуешь удар, так отбиваешь сильнее. Иначе не можешь, да?

Смысл не в том, чтобы отбить, понимаешь? Смысл в победе, Соня. А ты слишком горячишься. Мама тоже так играет, вдвоем так вы вообще друг друга поубиваете…

Сжала руку.

— У меня все ракетки полопались… Я просто во все стороны махала… Лупила без разбора все, всех, всегда… Тогда так и вышло же… Он как воланчик мне был, понимаешь?..

Андрей притянул ее к себе, накрыл своим пиджаком и стал неловко поглаживать.

— Ну что ты, что ты, не плачь. Это просто твоя особенность. Это тебя и спасло. Такой я тебя и люблю, Сонь.

— Ну и дурак. Лучше помолчи, — она пробубнила откуда-то из-под мышки. — Если будешь меня успокаивать, я никогда не закончу.

Он уткнулся носом в ее волосы.

— Ну и ладно. Буду в блоге хвалиться, что из-за меня рыдала сама Софья Покровская.

— Тебе что, пятнадцать?

— Может, проверим?

Истерика пошла ей на пользу: она чувствовала себя чуть легче, чище, проще.

 

Здравствуй, нынешнее племя

Когда Софья принесла директрисе малоинформативный отчет об активности своих детей в соцсетях, та, даже не глядя, рассыпалась в похвалах. Сахарная учтивость Елены Георгиевны неизбежно намекала на тяжелую дополнительную малооплачиваемую работу. Софья оказалась права в своих ожиданиях, но не до конца: предполагалось, что ее труд будет вознагражден более чем щедро.

— Вообще Нина Николаевна должна была это делать, она и сама вызвалась, но видите, как все вышло… Да и нам бы ваша репутация не помешала бы… — юлила директриса.

Софья согласилась даже раньше, чем успела как следует об этом подумать. Спустя неделю на очередном педсовете Елена Георгиевна торжественно объявила:

— Как вы знаете, у нас скоро выборы, многие члены нашего дружного, — здесь она бросила грозный взгляд в сторону анонимного смешка, — дружного трудового коллектива принимают посильное участие в организации процесса. И я рада сообщить, что в этот раз собирать подписи от школы вызвалась Софья Львовна. Если все пройдет хорошо, то Софья Львовна войдет в избирательную комиссию.

Удивление на лицах коллег быстро сменилось понимающей усмешкой. Хоть из раза в раз сбор подписей оказывался унизительной повинностью, формой наказания непослушных, участие в самих выборах награждалось щедро. Прежде всего это означало войти в ближний круг директора, где распределялись бонусы, надбавки и свободные дни. Анна Васильевна, дружившая с директрисой больше десяти лет, каким-то чудным образом работала на полную ставку по четырехдневке, а в иные четверти и вовсе выходила на три дня. Идти директору навстречу было попросту выгодно.

После собрания в коридоре ее нагнал Николай Александрович.

Вот уж кто никогда не приближался к избирательным участкам. Сейчас начнется, подумала она — и не ошиблась.

— Софья Львовна, я, признаться, обескуражен.

— Отчего же?

— Зачем вам это?

— Что именно?

— Софья Львовна, ну зачем вам-то вносить свою лепту в это, это… действо? — он раздраженно взмахнул рукой.

— Мне кажется, мы все так или иначе в нем участвуем. Приходим, не приходим, наблюдаем, игнорируем — это все одно.

Он поморщился.

— Возможно. Но вы же прекрасно понимаете, что там будет, — он понизил голос до гневного шепота, — и как это будет.

— Честно говоря, не представляю. Я, в общем-то, и не голосовала никогда.

— Позвольте же, сколько вам лет?

— Достаточно, чтобы не верить в силу моего голоса.

— И теперь вы решили сделать вот так, да? И ради чего, что же вам пообещали? Да неужели оно того стоит, Софья Львовна? Береги честь смолоду, разве не так?

Софья притормозила у двери своего кабинета. Сжав ручку, она пробормотала в пол:

— Я могла бы попробовать вам что-то объяснить, но какой смысл? Вы вроде как за меня уже все постановили и вынесли приговор, хотя кому как не вам вроде как знать о презумпции невиновности. Всего доброго.

По крайней мере, в школе у нее всегда была дверь, которой можно было хлопнуть.

***

— Неожиданно.

— Что именно?

— Вы не выглядите… политически активным гражданином. Гражданкой.

— А как, по-вашему, он должен выглядеть? Воин с советского плаката, так?

— Зачем вы всё язвите, Софья Львовна? Вам так проще?

Он и правда обижен. Ей все чаще становится неловко в его присутствии.

Будто он человек.

***

Накануне дня X у нее приключилась занимательная дискуссия в одиннадцатом классе.

У доски стоял Женя Беляков и бубнил, то и дело подсматривая в листочек:

— В произведении рисуется стерильный и по-своему благо… благостн… фух… благоустроенный мир «идеальной несвободы». Номерам Единого Государства, воспитанным в духе послушания, спокойствия, благополучия, нравится такая «счастливая» судьба. Замятин предупреждает о возможности возникновения общества, в котором не будет места свободе. Многие социалисты-утописты пропо… пропо… да блин! —  испуганно покосился на учительницу, — проповедовали государство всеобщего благо… оййй…благоденствия с полным комфортом и единым мнением. Роман «Мы» развенечивает такое счастье. Несомненная уникальность замятинского произведения заключается в том, что оно открывает целый ряд антиутопий в литературе девятнадцатого века…

— Какого века?

— Девятнадцатого…

— А если подумать, Женя?

— Ооооой!

— Ну так? — вздохнула. — Женя, я верю, что ты умеешь читать скачанный реферат. Читать, кстати говоря, можно бы и выразительнее. А какие еще антиутопии ты можешь назвать? Только не из девятнадцатого века, пожалуйста.

— Ну вот «Мы» как раз, потом, потом…

Женя — жертва тщеславия своих родителей. Отправленный в школу в пять лет, он буквально не догонял программу. Туговато соображающий и ленивый, но совершенно беззлобный парнишка определенно не входил в число ее любимчиков, но тем не менее она не оставляла попыток его как-то наставлять, делая скидку на то, что перед ней, по сути, девятиклассник. Мальчик собирался идти в кулинарный колледж, по праздникам приносил свои пироги и выпечку. Так всей школой его вытягивали на тройки, приговаривая «оценки плохие, но мальчик-то хороший!».

— Подумай, Женя. Что вообще мы понимаем под антиутопией? Какие характерные черты можно выделить на основе, как я надеюсь, все-таки прочитанного.

— Ну там… Человек против системы, все вокруг плохо, ничего нельзя, а говорят, что все можно и это там ради общества… И система эта такая очень строгая, и человек в ней такой, такой… обезличенный, вот!

— Хорошее слово, Женя, верное. «Мы» — это как раз про обезличенность. Человек, который лишен индивидуальности, самоценности, перестает таковым быть, оказываясь только винтиком в системе. Однако и этот винтик может внезапно дать сбой и тем самым навредить системе. Неужели в голову не приходит больше ничего похожего?

Кто-то в классе громко хмыкнул. Женя опустил голову и опять вздохнул. Софья решила испробовать метод Николая Александровича:

— Может быть, фильмы?

Женя оживился.

— А, да, да, есть же вот этот фильм… — он назвал один из надоедливых блокбастеров о борьбе подростков с безжалостной системой, персонализированной в кучке злобных взрослых.

— Да, это действительно антиутопия. И еще экранизация популярной серии книг. Однако надо понимать, что это книга появилась как подражание другим подростковым антиутопиям, которые являются в свою очередь подражанием более мощным и талантливым произведениям.

— Талантливым, потому что про взрослых? — раздался недовольный вопрос с предпоследней парты.

Алина: борец с системой как образ жизни.

— Нет, Алина, потому что они были первыми, — терпеливо пояснила Софья. — Между прочим, есть прекрасное произведение о подростках, которые, будучи предоставлены самим себе, организовывают именно антиутопическое общество. Вопреки всем заверениям о детской невинности. Может, кто-то вспомнит? Мы не разбирали его на занятиях, но в списках на лето было.

Молчание. Она начала подсказывать:

— Не забывайте, что антиутопия — это, как правило, реакция на какое-то утопическое изображение общества. Скажем, «Робинзон Крузо» во многом утопия, хотя и написанная по мотивам реальной истории о моряке, который пробыл на острове пять лет и почти потерял человеческий облик. Свифт в ответ пишет свой роман-путешествие.

— «Гулливера». И там все плохо.

— Ну, не все, но почти все. А вот в XX веке что можно вспомнить о подростках, путешествии, острове…

— Вы о «Повелителе мух»!

Таня с первой парты. Умненькая, но неспешная. Софья и не сомневалась, что ответ даст именно Таня.

— Верно. Вспоминаете теперь?

— Но ведь они вообще с «Мы» не похожи. Там остров, тут технологии, где же это один жанр?

— Они говорят, в сущности, об одном. О потере человеческого в себе. О стадности. О заведомой обреченности любого протеста. Может быть, кто-то еще вспомнит антиутопии? Самые известные? Кто-нибудь?

— Я помню только «Утопию» Мора, — смущенно проговорила Таня, — из курса истории, нам Николай Александрович зачитывал.

— И это прекрасно, что помните. Поймите, ведь антиутопия и утопия — это жанры не противоположные — скорее, наоборот, это разные стороны одной медали. Антиутопия появляется в результате достижения утопических идей. Скажем, первая утопия, которая нам известна, — это «Государство» Платона, в котором излагаются принципы организации идеального общества. И то же самое мы увидим в любой антиутопии: строгая кастовость, масса запретов и ограничений, заданность ролей. Система, при которой всем должно быть хорошо, парадоксальна по своей сути, ведь принуждение к счастью — это тоже неволя, а неволя и есть несчастье.

А ведь если бы вы как следует подготовили материал к уроку, то обратили бы внимание на то, что спустя чуть больше чем десять лет вышел еще один роман, очень напоминающий «Мы». Там точно так же речь идет о технократическом обществе и запретной любви.

— «О дивный новый мир!».

— Правильно, Таня. Советую всем почитать на досуге: современное общество часто сравнивают именно с миром Хаксли. В общем-то сериал… — она назвала уже потихоньку изживающую себя, но все же популярную многосерийку, — вырастает именно из Хаксли.

— А мне кажется, это вообще не о нас.

Все повернулись. Дима Левкоев, по прозвищу Гоголь — меланхолично-задумчивый юноша: длинные раскиданные по плечам черные волосы, отсутствующий взгляд и мама с докторской по Гоббсу (Гоголь же появился из-за того, что Дима как-то раз у доски обозвал Николая Васильевича Гоббсом). Она почти не сомневалась, что Дима прочел всю школьную и внешкольную программу еще класса этак до седьмого. Он походил на человека, родившегося со знаниями по любому предмету. Обычно Дима отмалчивался, но если уж брал слово, то всерьез и надолго. Софья, впрочем, была не против.

— К нашей ситуации больше применим «1984».

— Что ж, эта точка зрения по-своему справедлива. Правда, некоторые полагают, что «1984» — это наше прошлое, а «Дивный новый мир» — это будущее или даже, — она окинула красноречивым взглядом школьников, изнывающих без запрещенных в классе телефонов, — настоящее.

— Будущее. Но не наше. У нас особый путь. Циклический. Закольцованный. Мы всегда возвращаемся к тому, от чего уходили, — даже после сожжения всех мостов.

— Дима, о цикличности истории вам Николай Александрович уже должен был рассказать. Это не только у нас, везде так.

Левкоев, казалось, ее не слушал, продолжая:

— «1984» ближе нам, да и вообще к реальности, потому что там никто даже не пытается сделать кого-то счастливым. Потому что те, кто наверху, плевать хотели на тех, кто ниже. Там нет утопии даже в планах, речь идет не о заблуждении или слепоте, а о расчете, о сознательном лицемерии. Там же есть эта фраза… Как же там было… Сапог…

— «Если вам нужен образ будущего, вообразите сапог, топчущий лицо человека — вечно». Да, это действительно сильная метафора. Но, Дима, не думай, что Оруэлл тем самым открыл Америку. Или нам открыл нас же, если уж на то пошло. Намеренная неправедность власти была предметом обсуждения задолго до него. В том же «Государстве» Платона об этом так и говорится: «Если бы государство состояло из одних только хороших людей, все бы, пожалуй, оспаривали друг у друга возможность устраниться от управления, как теперь оспаривают власть». Это проблема не XX века. И не XXI. И определенно, не только наша.

— А, по-моему, у нас это как раз проблема.

Она поняла, что пора уводить разговор от опасных тем.

— Левкоев, спасибо за то, что напомнил ребятам о таком важном произведении. Что ж, я вижу, что вас этот жанр заинтересовал, что совершенно объяснимо. Раз у нас есть несколько человек, которые разбираются, давайте сделаем небольшой круглый стол.

Софья распределила антиутопии по ребятам; Жене, сжалившись, поручила современную массовую культуру.

— И да, ребята, — она повысила голос, — даже если вы не сдаете экзамен по литературе, материал пригодится для сочинения по русскому. Если вдруг понадобится привести пример тоталитарного общества, то, поверьте, Замятин или Оруэлл будет выглядеть куда лучше, чем современный блокбастер.

Все обрадованно закивали. На круглых столах получить плохую оценку было почти нереально, зато поправить успеваемость запросто, главное — хоть что-то говорить на обсуждении.

Только Дима с осуждением покачал головой.

— Софья Львовна, вы же прекрасно понимаете, что никто нам сочинение по такой теме не даст. Не положено нам о таком думать.

— Дима, наверняка мы этого не знаем.

— Знаем. Вы уж точно знаете.

Она опустила глаза.

— И что теперь, Дима? К чему ты это говоришь?

— Софья Львовна, вы пойдете голосовать? Это правда, что вы в избирательной комиссии?

Диме исполнилось восемнадцать, как и еще паре человек в классе. В его глазах упрямый вопрос.

— Я не буду это с вами обсуждать.

— Софья Львовна, можно еще один вопрос?

— Только один, Левкоев. И я вовсе не обязана на него отвечать.

— Хорошо. Так вы винтик или человек, Софья Львовна?

Прозвенел звонок.

Здесь первые на последних похожи

Подготовка заняла всю субботу. На предварительную проверку пришли наблюдатели: юноша и девушка лет двадцати — двадцати двух. По их словам, только один мужчина, в последний момент записавшийся добровольцем, отчего-то не смог вовремя подойти к участку. Сразу же возникла стычка с молодым человеком — наблюдателем от оппозиционной партии, который демонстративно снимал участок и членов комиссии на камеру. Директриса возмутилась, наблюдатель же настоял на том, что закон на его стороне. Елена Георгиевна сделала несколько нервных звонков, но, увы, снимать действительно не запрещалось. Еще какое-то время они препирались в духе «разрешено ли все, что не запрещено», но юноша оставался непреклонным. Наблюдатели потолкались в школе, уточнили все подробности завтрашнего процесса и ушли восвояси.

Стоило им выйти за порог, как директриса разразилась тирадой: молодежь пошла невоспитанная, руки вон как развязаны, управы на них нет! Завучи из комиссии послушно заугукали. Анна Васильевна, сухонькая дама элегантного возраста, высказалась пессимистически:

— От такого жди беды.

Директриса, моментально успокоившись, как это делалось с ней после каждой вспышки, только устало махнула рукой.

— Знаем мы таких: много шуму, мало дела. Не поймет по-хорошему, так…

Осеклась, тотчас бросила быстрый взгляд на новенькую в их рядах. За все время Софья и слова не сказала. Ей объяснили многое, но не все, а вопросы задавать было как-то не с руки. Так что она только кивала. Впрочем, Елене Георгиевне как будто только это и нужно было.

Спалось плохо, снилось, что в квартире прорвало трубу, так что ночью Софья несколько раз вставала проверять ванную. После раннего завтрака Андрей повез ее в школу. В семь утра он уже парковал машину недалеко от главного входа.

 Помолчали. Наконец он притянул ее к себе и поцеловал в лоб.

— Ну что, у тебя все готово?

— Ага. Мы начинаем КВН?

— Да. Ни пуха.

— К черту.

— Прямо в лапы.

Выборы

Бытовая комедия в трех действиях

(записи 1) скрытой камерой 2) на телефон 3) на диктофон)

Место действия: спортивный зал СОШ №13

Действующие лица

Избирательная комиссия:

Елена Георгиевна, 58 лет, директриса, председатель комиссии.

Анна Васильевна, 65 лет, завуч по учебной работе, заместитель председателя.

Софья Львовна, 33 года, учительница русского языка и литературы, секретарь комиссии с решающим правом голоса.

Ирина Семеновна, 47 лет, завуч младших классов.

Карина Павловна, 40 лет, учительница алгебры и геометрии, член комиссии с решающим правом голоса.

Максим Антонович, 37 лет, куратор.

Егор – 21 год, наблюдатель, студент юрфака.

Андрей – 38 лет, наблюдатель, отец школьника Софьи Львовны и ее любовник.

Дима – 18 лет, одиннадцатиклассник, ученик Софьи Львовны.

Полицейский, 28 лет.

Наблюдательница.

Избиратель.

Избирательница.

Действие 1

Школьный спортзал. Столы расставлены буквой П. В беспорядке разбросан спортивный инвентарь: мячи, скакалки, ракетки. По бокам сцены стоят ворота, позади баскетбольная корзина. Зал расчерчен на две части. Сверху висит растяжка «Добро пожаловать на соревнования (зачеркнуто) выборы (подписано сверху)». В зале находятся Елена Георгиевна в строгом костюме, застегнутом на все пуговицы, и Ирина Семеновна в платье с узором, напоминающим фартук. Ирина Семеновна бесцельно хлопочет: переставляет бутылки с водой, поправляет на столах таблички с названиями должностей, то сдвигает, то раздвигает шторки на кабинках для голосования. Елена Георгиевна мечется по залу с телефоном в руках.

Сцена 1

Елена Георгиевна (в телефон). А я ему и говорю, что нельзя, а он мне свои бумажонки под носы тыкать будет! И что? Да печатаю я, печатаю, а толку-то. Ой, беда от таких прытких, ой, беда…

Входит Софья Львовна.

Елена Георгиевна (бормочет мимо трубки, Софье). Ну, Софья Львовна, ну что вы так одеты… У вас же есть костюм! Подите вытащите распечатку.

Софья Львовна берет увесистую пачку. Это регламент проведения съемки в помещениях, жирным выделено «Наблюдатели могут снимать только с места, определенного председателем комиссии, и предварительно уведомив его об этом». Пока Софья Львовна разбирает регламент на несколько экземпляров и раскладывает его по столам, на сцене появляется заспанный Полицейский в форме и Максим Антонович в сером костюме, дорогом, но при этом небрежно наброшенном. Ирина Семеновна тут же поправляет Максиму Антоновичу неровно повязанный галстук, а Софье Львовне пояс на кардигане.

Ирина Семеновна (тоном воспитательницы детского сада). Смотрите, а кто у нас тут? А это у нас Максим Антонович, куратор выборов. А это Софья Львовна, наша учительница русского языка и литературы. (Подталкивает их друг к другу). Мы будем вместе работать

Максим Антонович (прищуриваясь). Мы как будто бы с вами встречались?

Софья Львовна. Едва ли.

Максим Антонович (с сомнением). Странно…

Ирина Семеновна (горделиво). Софья Львовна у нас знаменитость.

Максим Антонович (лениво). Неужели? В конкурсе победили?

Ирина Семеновна (толкает Софью Львовну ближе к Максиму Антоновичу). Помните учительницу, которая террориста порешила? (Толчок.) Вот это наша Софья Львовна, представляете! (Толчок.) Ей даже орден за мужество дадут. (Толчок.)

Софья Львовна (вырывается). Бросьте, ничего мне не дадут, это всего лишь старая петиция на неофициальном сайте.

Максим Антонович (нараспев). Так вы у нас героиня! Спортсменка, комсомолка и просто учительница, как говорится.

Ирина Семеновна. И не замужем!

Максим Антонович. Еще и не замужем! Позвольте-ка пожать вашу ручку.

Софья Львовна отвечает на рукопожатие, Максим Антонович, несмотря на протесты, прикладывается к руке губами, Софья Львовна выдергивает руку и тут же поспешно вытирает ладонь о юбку.

Максим Антонович (чуть обиженно, отворачиваясь). А остальные где? Что ж у вас так все худо с дисциплиной? Непорядок это, Елена Георгиевна, непорядок…

В зал степенно вплывает Анна Васильевна. Одета элегантно и вычурно, как будто собралась в театр, увешана украшениями, в руках ридикюль. Здоровается со всеми и с любопытством смотрит на Максима Антоновича. Собирается что-то спросить, но Елена Георгиевна перехватывает ее и оттаскивает в сторону с яростным нашептыванием. Анна Васильевна успокаивающе похлопывает Елену Георгиевну по руке. То и дело они оглядываются на Максима Антоновича. Влетает запыхавшаяся Карина Павловна. Путается в чересчур длинной юбке, кутается в павлопосадский платок.

Карина Павловна. Добралась, прости Господи!

Появляется Егор в клетчатой рубашке с большим стаканом кофе, на котором маркером написано «Иностранный агент».

Елена Георгиевна (торжествующе, почти швыряет в лицо распечатку регламента). Явился! Вот вам, ознакомьтесь, будьте добры. И сидите себе там, где вам положено, а к нам не лезьте! Эй, покажите молодому человеку его место!

Тычет в угловой стол с табличкой «Наблюдатель».

Егор. Вы еще коробку из-под холодильника мне поставьте.

Елена Георгиевна. Хотите? Организуем? Принесите-ка молодому человеку домик.

Егор. Самой-то не зашкварно цирк такой устраивать?

Елена Георгиевна. Нахватался уголовщины!

Егор. Так у нас вся страна на арго шарит. Вы просто от тренда отстали.

Ирина Семеновна (бегает вокруг, примирительно). Ну что вы, Егорушка, что вы… Елена Георгиевна, полноте вам…

Елена Георгиевна. Вас, Ирина Семеновна, вообще никто и не спрашивал. Шли бы вы уже… на свое место!

Ирина Семеновна усаживается на свой стул, все еще беспокойно перебирая в руках бумажки.

Сцена 2

Те же, Андрей и Наблюдательница

Елена Георгиевна. Пора.

Егор. Рано. Должен прийти еще один из наших.

Елена Георгиевна. Вчера на сбор не явился, сегодня… Он, может, передумал! Он, может, и приходить не собирается, а нам что же, его теперь ждать?

Сбоку входит Андрей, Елена Георгиевна стоит к нему спиной, потому не видит его. Все оглядываются, кроме Софьи Львовны, которая торопливо отворачивается.

Егор. А вот и он!

Андрей. Доброе утро. Задержался, извините. Не мог припарковаться, там джип чей-то богато так встал, что не пройти, не проехать.

Елена Георгиевна наливает стакан воды и выпивает его разом.

Максим Антонович (мечтательно улыбается). Если большая, значит моя. Мда-с, большая машина – большая ответственность, как говорится.

Елена Георгиевна наливает второй стакан.

Анна Васильевна (надвигает очки глубже). Погодите-ка, голубчик. Вы же отец… нашего мальчика. Который…

Андрей. Именно. (Проходит в середину зала.)

Елена Георгиевна (взвизгивает наконец). Вы не можете! Так нельзя!

Андрей. Отчего же? У меня есть официальное направление. Удостоверение прессы. Можете взглянуть. (Протягивает документы Полицейскому, тот лениво пробегает глазами и кивает.)

Елена Георгиевна (торжественно). Я требую отвода наблюдателя!

Егор (фыркает). Зомбоящика своего насмотрелись? Здесь это так не работает!

Елена Георгиевна. Это как это так?

Максим Антонович (хлопает в ладоши). Довольно! Мы начинаем че-гэ-ка, как говорится.

Распределяют места.

Стрелка часов приближается к восьми, звенит звонок и торопливо идет рассадка. Справа остаются Елена Георгиевна с табличкой «Председатель», Анна Васильевна «Заместитель председателя», Ирина Семеновна «Член комиссии». Карина Павловна оказывается по центру. Софья Львовна левее. Максим Антонович подтаскивает стул к Софье Львовне, садится сбоку, чуть сзади, заглядывает ей за спину, она передергивается. Сбоку, слева сидят Егор и Андрей. Кабинки для голосования и урны остаются с правой стороне.

Участок открывается, сразу заходит человек десять. Идет процедура голосования, напоминающая конвейер: стол члена комиссии – кабинка для голосования – урна – выход.

В это же время заныривает Наблюдательница с партийным значком. Садится сбоку от Елены Георгиевны и тут же утыкается в телефон.

В 10.00 встает Елена Георгиевна.

 Елена Георгиевна. Анна Васильевна и Ирина Семеновна идут по домам принимать голоса. Может быть, кто-то из наших наблюдательных мужчин соизволит их проводить? Урны увесистые…

Егор только фыркает.

Елена Георгиевна. Вот так вот, коллеги. Сами урну потащите, у мужчин вон руки отсохнут взять что-то тяжелее смартфонов своих. Эх, что за поколение!

Андрей. Максим Антонович? Не хотите защитить честь дам?

Максим Антонович (ухмыляется). Такие прекрасные дамы и сами кого угодно защитят… Есть бабоньки в русских селеньях, как говорится. Да, Софья Львовна? (Пододвигает свой стул ближе.)

Софья Львовна (отдвигается). Женщины.

Максим Антонович (снова пододвигается). Женщины, бабы – все одно (хлопает Софью Львовну по плечу, она дергается). Главное, что люди. Наши люди. Наши люди везде.

Андрей. Хорошо, я пойду. А то вы наворотите дел.

Андрей, Ирина Семеновна и Анна Васильевна уходят.

В зал входит Избиратель — пожилой мужчина в очках и с палочкой. Он пытается привлечь внимание Наблюдательницы, она же от него прячется за телефоном, словно боится, что он попросит уступить место. Он отводит телефон в сторону, указывает на свои глаза, обращается к Наблюдательнице с просьбой помочь. Наблюдательница нехотя кивает и заходит с Избирателем в кабинку.

Елены Георгиевна (срывается): Нарушение, нарушение, нарушение!

Полицейский уводит Наблюдательницу с участка.

Елена Георгиевна (презрительно Егору). Вашу работу, между прочим, делаю, пока вы здесь штанишки свои модные протираете!

В 12 возвращаются Андрей, Анна Васильевна, Ирина Семеновна. Женщины усаживаются на места, перешептываются с Еленой Георгиевной.

Елена Георгиевна (громко). А не пора ли отобедать?

Егор (оживленно, по-детски). А есть что?

Елена Георгиевна. Извольте тогда в столовую, здесь за стенкой.

Егор. Го!

Сцена 3

Свет заглушается. В зал входит несколько мужчин в черных куртках и в плотных шапках. Они плотным кольцом выстраиваются вокруг урн. Урны оказываются скрыты от камеры. Идет вертикальная съемка с телефона с другого угла. Видно, как Карина Павловна вытаскивает из папки со стола Елены Георгиевны несколько стопок бюллетеней, засовывает к себе под юбку, подходит к урне, вытаскивает стопку и кое-как пропихивает ее в урну. Счетчик голосов на второй половине экрана стремительно отматывается вперед.

Карина Павловна отходит, мужчины вытряхивают свои бюллетени.

В центр выходит Карина Павловна. Испуганно крестится.

Действие 2

Сцена 1

Столовая. Общий гул голосов. Изобильный стол, среди прочего возвышаются бутылки с алкоголем. Елена Георгиевна настойчиво предлагает Егору выпить, подливая ему то с одной, то с другой стороны. Егор отставляет от себя рюмку и с раздраженным шипением вскакивает и пытается уйти, но Елена Георгиевна крепко держит его за рукав, не желая отпускать. Тут у Елены Георгиевны жужжит телефон, она бросает взгляд на экран (выводится сообщение «Готово») и тут же отпускает Егора.

Максим Антонович. Егор, куда же вы? Ну ничего, нас и здесь неплохо кормят, не нужно нам ваше Бали, как говорится. Егорушка сбежал, Софья Львовна наша куда-то пропала…

Андрей (напряженно). Уже наша?

Максим Антонович. Конечно, наша. Может, по коньячку?

Андрей и Максим Антонович чокаются. Андрей делает вид, что выпивает.

Сцена 2

Все возвращаются. Елена Георгиевна объявляет количество поданных бюллетеней. Егор подскакивает к Андрею. Они тихо спорят о чем-то, то и дело тыкая в бумажки, после чего Егор берет свой стул и, протаскивая по всему залу, ставит его напротив урн. Елена Георгиевна возмущается.

Егор. Я ведь в ваших же интересах действую. Вот обнаружатся сбросы, с вас и спросят, так что вы еще спасибо скажете!

Полицейский. Чего шумим?

Егор. Даже и не думали. Я вот исполняю свои прямые обязанности, а вот Елена Георгиевна пытается воспрепятствовать, что, в свою очередь, является нарушением федерального закона, а это явно доказывает махинации на участке.

Елена Георгиевна. Вам что, больше всех надо, я не пойму никак?

Егор. А я не пойму никак, отчего вам надо так мало.

Елена Георгиевна. Вы как со мной разговариваете! Я вас старше в три раза, имейте уважение!

Егор. Вот закончится подсчет голосов — я и пойму, иметь к вам уважение или нет.

Елена Георгиевна. Вот такие у нас двоечниками выпускаются, делать ничего не умеют, только жаловаться и людям нормальным мешать!

Полицейский. Давайте вы как-то мирно этот вопрос порешаете. Передвиньте урны тогда там. Ну чтоб всем было видно, удобно там. Чтоб как надо все по закону там. Нормально же сидели, что вы начинаете…

Андрей перетаскивает свой стул на противоположный конец зала к крайнему правому столу с табличкой «Голосование по открепительным».

Андрей: Вы же не против?

Елена Георгиевна. Да пожалуйста. Вы все равно себя здесь как дома ведете.

Выскакивает прочь. Следом за ней исчезает Анна Васильевна.

Сцена 3

Те же и Дима

Входит Дима. Направляется к Софье.

Дима. Здравствуйте, Софья Львовна.

Софья Львовна. Добрый день, Дима. Ты пока что единственный из своей параллели.

Дима. Многие не захотели приходить. А мне вот на вас посмотреть было охота.

Софья. С чего вдруг?

Дима (мнется). Софья Львовна, вы здесь зачем?

Софья Львовна (пожимает плечами). Что за вопрос, Дима?

Дима (упрямо). Правильный вопрос.

Софья Львовна (отбривает). Так задай его себе. И иди уже голосовать.

Дима (с вызовом). Я-то проголосую… А вы-то сделаете так, чтобы это сработало?

Софья Львовна (скрещивает руки на груди, защищаясь). Дима, пожалуйста…

Дима. Софья Львовна, когда вы подписи собирали, это еще куда не шло. Мы с ребятами еще могли понять, что вы не сами это решили, что вас заставили как-то, никому же это не надо… Но тут-то вы же знаете, вы же всё знаете. Как они боятся второго тура. Как они сделают всё, что угодно. Как они уже сделали все, чтобы это не имело значения. Софья Львовна, вы только скажите, вы из них или из нас?

Софья Львовна (выдает ему бюллетень). Иди голосовать, Дима.

Дима. Знаете, что моя мама говорит? Что люди интеллектуального труда должны платить за свои привилегии. Вы работаете в безопасности, тепле, под крышей, вас уважают и вам доверяют. От вас хотят только честного выполнения своих обязанностей. На вас все и стоит. Поэтому, когда вы перестаете выполнять свои функции, общество перестает давать вам привилегии.

Софья Львовна (усмехается). Я, по-твоему, очень привилегирован?

Дима. Конкретно вы? Очень.

Софья Львовна. И ты меня очень уважаешь?

Дима. Вам решать, Софья Львовна.

Дима идет голосовать. Софья Львовна сидит, опустив глаза. Тут что-то жужжит. На экран выходит сообщение: «Все в порядке?». Она ловит взгляд Андрея и едва заметно кивает. Максим Антонович пристально смотрит на нее.

Софья Львовна (поспешно встает). Пойду-ка за водой, кому-нибудь еще принести?

Егор (оживляется). А кофе нет? На округу ни одной кофейни, что за жизнь…

Софья Львовна. У метро кафе, но туда минут пятнадцать идти. Ближе нет. Да и кофе детям нельзя.

Егор (фыркает). Старбакс, значит, нельзя, а синьку можно? Даже отсюда вижу магазин. Как раз на школьный карман и рассчитан.

Софья Львовна. Не к нам вопросы. Мы по этому поводу уже писали бумаги и требовали закрыть, но все впустую.

Егор. Ну, конечно, вы же за их корешей и голосуете.

Софья Львовна (примирительно). Если что, у нас кофемашина в учительской, только она работает через раз.

Егор (прищуривается). А с каких это у вас собственная кофемашина? Школьные распилили?

Софья Львовна (с плохо скрываемым раздражением). Выпускник подарил. У него свой бизнес в этой сфере. Хотите – можете за взятку считать и пить себе воду в туалете. Или вам все-таки кофе охота? Из машины?

Егор. Кофе бы. (Тише.) Сорри, сорри.

Сцена 4

Темная учительская, в которой висят портреты всех руководителей страны за последнее столетие. Елена Георгиевна сидит на стуле, приложив платок к голове. Анна Васильевна ей что-то тихо доказывает. Софья Львовна заходит, и они нервно подскакивают. Софье явно здесь не рады.

Софья Львовна (помахивая бутылкой). Я за водой.

Проходит вглубь темной комнаты и сначала набирает из кулера воду. Затем подходит к кофемашине.

Анна Васильевна (внимательно следит за ней). По пути передумали, что ли, голубушка?

Софья Львовна. Егор спрашивал кофе.

Елена Георгиевна (напряженно). Это какой это Егор? Пацан?

Софья Львовна. Да.

Елена Георгиевна (с внезапным ликованием). Так мы сейчас организуем все. (Поворачивается к Анне Васильевне.) Слышите, он кофе хочет выпить. Так просто все ведь! Кофе!

Анна Васильевна (кивает). Душенька, мы сейчас все организуем.

Софья Львовна (удивленно). Хорошо. Мне прийти за кофейником или?..

Анна Васильевна (трясет головой, так что все ее жемчуга бряцают). Да сами все, сами, нам не в тягость! Идите уже, милочка!

Софью Львовну почти выталкивают наружу. Доносится оживленный шепот.

Сцена 5

В зал возвращается Елена Георгиевна. Зачитывает показатели за последние часы, Егор согласно кивает. Вплывает Анна Васильевна с подносом, на котором стоит кривой непрезентабельного вида кофейник, чашки, сахар, сливки и кофе. Она сразу же направляется к Егору.

Анна Васильевна (ведет себя как заботливая бабушка). Угощайтесь.

Егор (доверчиво, щедро льет в стакан кофе, сливки, кладет много сахара и затягивается). Сэнкс. Вот теперь можно и почилить.

Максим Антонович: Я раньше почему хейтер был, как говорится. Да, Софья Львовна? (Хлопает ее по плечу.)

Софья Львовна со стоном опускает голову на стол.

Елена Георгиевна (злорадно). Всегда рады угодить.

Ирина Семеновна тянется к кофе, но Анна Васильевна вприпрыжку несется к коллеге как будто бы выяснять неотложный вопрос. К кофейнику подходит Полицейский.

Елена Георгиевна: Давайте-ка, я сама за вами поухаживаю. (С размахом швыряет кофейник на пол.) Ой! Ну ничего, кофе на ночь вредно.

Ирина Семеновна быстро прибирается, все это время Елена Георгиевна и Анна Васильевна не отрывают глаз от Егора.

Егор хватается за живот и, ойкая, выбегает из зала.

Анна Васильевна. Вот и вышел человечек.

Сцена 5

Часы показывают без пять восемь.

На избирательный участок влетает Избирательница, заполошная дама лет семидесяти пяти.

Избирательница (запыхаясь). Ох, божечки, успела?

Елена Георгиевна (недовольно). Быстрее давайте.

Избирательница протягивает паспорт Карине Павловне.

Карина Павловна (ищет бюллетень, хмурится, потом заглядывает в журнал; косится на Елену Георгиевну и выдавливает). А вы же уже голосовали же…

Елена Георгиевна (вскакивает со своего места). Какие-то проблемы?

Карина Павловна. Тут вот женщина пришла голосовать, а у нас уже всё вот здесь уже все…

Избирательница (вскидывается). Это как-то это так-то? Это как это, я вас спрашиваю?!

Карина Павловна (дергает свою шаль). Да вы же не волнуйтесь. Смотрите, вот, вот, вот…  паспортные данные ваши же, бюллетень ваш… Инесса Антоновна же? Может… перепутали? Может… приходили да забыли?.. Же.

Избирательница. Да стыда у вас нет совсем, что ли? Да что это вы наговариваете на меня такое-то! Что, раз старая, то уже и управы не найдется? Да как я могла прийти, если я весь день с больным внуком возилась, вот только вырвалась! Весь день с Колюшкой!

Андрей подходит ближе, у него в руках телефон с включенной камерой. Изображение лиц крупным планом идет на экран.

Елена Георгиевна (нетерпеливо выхватывает листок из рук Карины Павловны). Так давайте посмотрим, у нас же здесь ваши данные все правильно внесены? Паспорт ваш?

Избирательница. Мой.

Елена Георгиевна. Адрес ваш?

Избирательница. Мой.

Елена Георгиевна. Город ваш?

Избирательница. Мой.

Елена Георгиевна (вкрадчиво). Подпись ваша?

Избирательница. Мо… Нет! За дуру держите меня, что ли?

Елена Георгиевна (вскидывается). Вы уже проголосовали.

Избирательница. Не голосовала я! Весь день дома!

Елена Георгиевна (с нажимом). Так, может быть, вы у нас на домашнем голосовании были? Анна Васильевна, вы не приходили домой к… Инессе Антоновне?

Андрей. Что за чушь!

Анна Васильевна выразительно косится на Ирину Семеновну.

Ирина Семеновна (тихо, почти сползает под стол). Мы были у вас сегодня, я помню.

Андрей. Эй, вы совсем уже!

Максим Антонович (с улыбочкой). Вы б не лезли бы, а.

Избирательница (хватается за стол Ирины Семеновны). Да вы что… Вы что вообще?! Вы что, меня совсем за дуру держите? Из ума я, что ли, выжила?

Елена Георгиевна (пытается отцепить ее). Ну что вы, что вы, но вы же сами говорите: внук больной, Коленька, закрутились, вот и забыли.

Избирательница (не отпускает). Ничего я не забыла!

Елена Георгиевна. Полиция! У нас тут ненормальная!

Звенит звонок

Максим Антонович (беззаботно). Время, время, как говорится! Пора закрываться, дамы.

Избирательница. Что значит «закрываться»?! И на что это вы мне тут намекаете? Вот знаете, в наше-то время как раз такого не было! Управы на них нет! Дайте мне бумагу, я напишу, на всех вас тут напишу!

Андрей. Вообще-то…

Максим Антонович (перекрикивает). Напишите, обязательно напишите, только в следующий раз, если доживете, конечно! Живем только разик, как говорится. А сейчас все, до свиданья, наш ласковый мишка, закончились выборы. (Оттаскивает Избирательницу в сторону.)

Избирательница. А ну не трожьте, не трожьте меня! Я не уйду, пока не проголосую. (Хватается за голову.) Ой, у меня что-то с давлением, кружится все…

Максим Антонович. Вот видите, вы плохо себя чувствуете, а пришли зачем-то. Идите-ка вы на улицу, там и подышите. (Подзывает Полицейского.) Доведи-ка женщину до калитки.

Полицейский уводит едва держащуюся на ногах женщину из зала. Та продолжает бормотать.

Избирательница (на выходе из зала, качая головой). Может, я и правда забыла… Старая я… Как говорите.

Сцена 6

Максим Антонович (машет на прощание и поворачивается к остальным). Ну-с, приступим к самой ответственной части

Андрей (спокойно). Вы же понимаете, что это грубое нарушение. О котором необходимо сообщить.

Максим Антонович (делано удивляясь). Какое нарушение?

Елена Георгиевна. Да что вы несете? Пожилой человек, перепутала она все, перепутала, сама же сказала.

Андрей (зло). Она сказала то, что ей сказали. Еще и довели до предынфарктного состояния. Если с этой дамой что-то случится, это будет на вашей совести. А мне как мозги пудрить будете?

Елена Георгиевна (взрывается). Ой, да вы только гляньте, какие мы святые! Если так за бабушку переживал, так шел бы сам ее проводить! А то нашелся праведник!

Андрей (повышает голос). Чтоб вы за это время еще пару сотен бюллетеней вбросили? И не делайте такие глаза: цифры наши не сами по себе расходятся. И не просто так домовые книги у вас заполнены только там, где мы не сидели. Я уж не говорю об этих ваших переодевашках за школой, задолбался уже гонять их! Куртки меняют и снова приходят, а вам хоть бы хны!

Максим Антонович (подходит к Андрею и с усмешкой кладет ему руку на плечо). Ну что же вы напраслину на людей возводите-то? И первые на последних похожи, да? Начитались всяких сказок и к нам их тащите, да? Или слишком много с другом своим рядом сидели, так что вам теперь всюду заговоры мерещатся?

Андрей. Руку убрал.

Раздается вой сигнализации. Максим Антонович и Андрей не двигаются.

Ирина Семеновна (пытается втиснуться между мужчинами, примирительно). Ну послушайте, давайте не будем ругаться! Жалоб же нет…

Андрей. Будет. С моей стороны.

Елена Георгиевна (швыряет бумаги на стол). Да хоть обпишитесь! Пожалуйста, давайте, давайте, пишите свои кляузы! Плевать все хотели на эти ваши бумажки! У вас зуб на школу и на меня, никто вам все равно не поверит!

Максим Антонович (недовольно взмахивает рукой). Помолчите-ка, Елена Георгиевна. Отчего это у него, кстати, зуб на школу? (Андрею.) Поймите, здесь же в чем все дело? В том, что все ваши обвинения беспочвенны и голословны. Где ваши доказательства? Нет их, правильно? А нету тела, нету дела, как говорится. Потому что и не было ничего. Бабулька… напутала все. Вы забыли. Цифры? Ну так мы же с вами уходили на обед. Даже ваш бравый часовой (указывает на пустое место Егора) уходил. Конечно же, ваши подсчеты не будут совпадать.

Андрей (зло). Его не было десять минут. Вы правда думаете, что разницу в двести бюллетеней можно так легко спрятать?

Максим Антонович (беззаботно). Запутались.

Андрей. Я не один считал.

Максим Антонович. Значит, оба запутались. Видите, как ваш приятель устал считать, что нас покинул?

Андрей (с насмешкой). А мне интересно, с чего это вдруг он так устал?

Максим Антонович (серьезно). Цифры утомили. А ведь счет в нашем деле самое главное.

Андрей. А вы вообще кто и по какому праву здесь находитесь?

Максим Антонович. Считать помогаю, чтобы вы так не уставали. Неважно, кто как голосует, важно, кто как считает. Как говорится.

Андрей. Кем говорится?

Мужчины стоят друг против друга.

Сигнализация продолжает выть.

Полицейский (подбегает). Максим Антонович, там это, машину вашу того! Зеркало сняли боковое, гвоздем исцарапали, колесо спустили еще, кажется. Я шуганул их, но быстрые, черти.

Максим Антонович выругивается и уходит вместе с Полицейским.

Действие 3

Сцена 1

Полицейский возвращается один.

Полицейский. Максим Антонович с машиной разбираться уехал, сказал, что вы сами разберетесь, а у него вообще рабочий день кончился.

Ирина Семеновна (обиженно). Как это уехал? Он же пил вообще-то! А как же Софья Львовна?

Софья Львовна. Сгину теперь! Ой, загубили вы девку!

Елена Георгиевна (нервно обрывает). Не паясничайте. Нам пора начинать считать. (Обращается к Андрею.) Будьте добры, покиньте помещение. Вам нельзя находиться здесь при подсчете.

Андрей. Вы что-то путаете, Елена Георгиевна. Я как раз должен находиться здесь. Мой рабочий день закончится только с окончанием подсчета.

Елена Георгиевна. Ничего подобного, вы будете только мешать. Но не хотите по-хорошему — будет по-плохому. Вы, как вас там (Подзывает к себе Полицейского, капризно.), выведите-ка отсюда постороннего.

Полицейский (озирается и бормочет). Так нельзя же.

Елена Георгиевна. Что значит «нельзя»?

Полицейский. Не по закону это, так не положено.

Елена Георгиевна (наступает на него). Слушайте, я сейчас позвоню Максиму Антоновичу…

Полицейский. Вы лучше позвоните сразу моему начальнику… Олегу Васильевичу, он вам все и объяснит. У нас и разговоры записываются как раз, будет что предъявить…

Елена Георгиевна (осторожно). Зачем это мне что-то предъявлять?

Полицейский. Ну как же, это же прямое нарушение. А у нас тут закон и порядок. Как говорится.

Елена Георгиевна хватается за сердце.

Карина Павловна (тихо). В самом деле, давайте уже начинать. Завтра рабочий день, как-никак.

Андрей отсаживается чуть поодаль: сейчас ему вмешиваться нельзя.

Свет гаснет.

Сцена 2

Комиссия приступает к подсчету и сортировке. Стопка с табличкой «Недействительно» растет, перекрывая все остальные. Софья подходит к этой стопке и медленно перебирает листы под сверлящими взглядами остальных членов комиссии. Над одним из бюллетеней она замирает.

Софья Львовна. Кажется, здесь какая-то ошибка.

Елена Георгиевна (нервно). Какая еще ошибка? Что вы своим делом не занимаетесь? Сидите и считайте!

Софья Львовна. Но здесь большинство бюллетеней верные.

Елена Георгиевна (тихо). Если их отложили, значит, неверные!

Софья Львовна (громче). Да нет, вот здесь все в порядке. Надлежащая форма, галочка на месте. (Показывает бюллетени.) И здесь, и здесь.

Елена Георгиевна (шипит). Положите их на место! Немедленно!

Софья Львовна (просматривает стопку до конца). Ой, а здесь-то сколько лишнего! Придется пересчитать.

Карина Павловна и Ирина Семеновна смотрят на нее с ужасом.

Анна Васильевна (хмыкает). Деточка, ты же в первый раз в комиссии. Так ты бы нам помогала бы, а не мешала.

Софья Львовна (отрезает холодно). Не деточка, не голубушка, не душенька уже много лет как, Анна Васильевна. Давайте, пожалуйста, уважать друг друга. И остальных. И их выбор. Я-то как раз в этом помогаю. (Повышает голос.) Мы же не хотим, чтобы нас из-за чьего-то недосмотра подвели под статью!

Полицейский (сквозь дрему). А? Что? Где?

Софья Львовна. Мы только теоретизируем, но вы не отвлекайтесь.

Члены комиссии испуганно переглядываются. Софья, пользуясь их замешательством, переходит к остальным стопкам.

Софья Львовна (бормочет с недоумением). Здесь надо бы тоже все пересчитать. Ох, посмотрите-ка, здесь тоже какая-то путаница, эти бюллетени за другого кандидата…

Анна Васильевна. Деточка, не слишком ли ты молода, чтобы судить?

Софья Львовна. К сожалению, не слишком, Анна Васильевна. Может быть, это вы что-то напутали? Если уж ваша ровесница не вспомнила, как вы ее навещали, может, это у вас проблемы? Не помните, в какую квартиру заходили, не помните, что в какую папку кладете… В возрасте дожития с таким шутки плохи, Анна Васильевна.

Анна Васильевна возмущенно ахает.

Елена Георгиевна угрожающе поднимается из-за стола.

Елена Георгиевна (качает головой). Вы ничего не сможете сделать.

Софья Львовна (обращается к Полицейскому). Допустим, кто-то смог незаметно от скрытой камеры сделать сброс стопки бюллетеней, но в то же время есть видео с другого носителя, зафиксировавшее сброс, совершенный одним из членов избиркома. А потом в урне обнаруживается такая же стопка, только перевязанная. Это, кажется, является основанием для заведения уголовного дела?

Полицейский (чешет голову под фуражкой). Тут, знаете ли, даже не все вместе эти вещи-то… ух!

Карина Павловна утыкается лицом в ладони.

Софья Львовна (ехидно). А если председатель комиссии хочет покрыть факт сброса, ей или ему что за это будет?

Полицейский. Ну это так-то тоже уголовка, конечно.

Елена Георгиевна (рявкает, но выходит испуганно). Уважаемый, вы здесь вообще зачем?

Полицейский (оживляется). Следить же ж. Вот только два года назад мы брали на месте такую — знаете, как раз учительницу. Так ее в колонию-поселение на пять лет, представляете… Померла она там, представляете! Конечно, у всей комиссии потом головы полетели….

Елена Георгиевна (цедит). Максим Антонович…

Полицейский (заговорщицки понижает голос). Уууу, знаете, Максим Антонович в таких случаях всегда говорит, что его и рядом не было, вы думаете, кому-то надо в такое лезть? Это ж такой скандал, не отмажешься…

Карина Павловна (всхлипывает). Что вы несете, что вы несете, что вы несете, какая колония-поселение?! У меня мама не ходит, да что вы такое говорите?! Господи, прости меня грешную, Господи!

Полицейский пожимает плечами.

Елена Георгиевна (бросается на Софью). Видите, что вы наделали!

Софья Львовна (наклоняется к Карине Павловне). Послушайте, у вас решающий голос. Как и у меня. Не подставляйтесь, вас никто выручать не будет, в случае чего вы же окажетесь стрелочницей. (С нажимом.) И кто тогда за вашей мамой ходит будет? Не Елена Георгиевна же.

Елена Георгиевна (хватает в руки ракетку, замахивается). Отошла от нее!

Карина Павловна (продолжает плакать). Простите меня! Пожалуйста. Я не думала, что все так…. Я же в первый раз только… Мне выходной просто очень нужен был, мне просто так неудобно… У меня же мама столько лет одна по субботам… прости, Господи!

Софья Львовна (сжимает ее плечо). Я ведь не прошу у вас ничего сверхъестественного или незаконного. Только сделайте свое дело правильно. Как учитель математики вы не можете так фатально ошибаться в счете.

Софья дожидается, когда отходит Полицейский.

Софья Львовна (встает перед остальными членами комиссии, тихо). Я секретарь с правом решающего голоса. Без моей подписи и подписи Карины Павловны протокол действителен не будет. Можете попробовать меня отвести, но тогда я пущу в ход эту запись, уж простите. Или же вы можете изъять из урны ту стопку бюллетеней, которую вбросили во время обеда и которую кое-кто даже не потрудился развязать. Затем посчитать и составить правильный протокол. Правильный. (С нажимом.) Не тот, что у вас, Елена Георгиевна, уже есть. Это простой путь, повторюсь. Любой из сложных повлечет за собой обнародование всего, что здесь сегодня происходило. Я повторюсь: всего. Я не хочу этого, ведь тогда результаты по всему участку опротестуют, а значит, окажется, что голоса всех тех людей, которые сегодня пришли, наших же учеников, их же родителей, полетят в урну и уже не избирательную. Я не хочу, но я пойду на это, если заставите.

Елена Георгиевна. Ах ты, поганка! Своих записывала? Персональные данные наши? Так тебя за это засудить можно.

Софья Львовна. Можно. Тогда эта запись точно окажется в деле. Хотите рискнуть?

Елена Георгиевна. Никто не поверит!

Софья Львовна (качает головой). Мне и не поверят? Видите ли, у меня есть некоторые привилегии. Давайте я вам покажу еще кое-что… (Вбивает в поиск адрес канала Андрея) Никого не напоминает?

Елена Георгиевна (испуганно переводит взгляд на Андрея). Это же он…

Софья Львовна (зло). Именно. Видите, сколько здесь подписчиков? Вот где власть, Елена Георгиевна! А теперь подумайте, хотите ли вы, чтобы все эти люди послушали еще одну прекрасную историю еще одной прекрасной директрисы еще одной прекрасной школы? Здесь, кстати, и историю с его сынком не зазорно будет помянуть.

Елена Георгиевна: Ты ведь сама попросилась на выборы, дрянь такая.

Софья Львовна: Вы что же, так и не поняли, зачем?

Елена Георгиевна (начинает жевать свою косу). Ну и чего добиваешься, революционерка доморощенная?

Софья Львовна (выходит в центр, громко). Всего лишь. Честных. Выборов.

Занавес

***

— А как полицейского этого звали, не припомните?

Она нервно сглатывает, сжимая под столом руку. Надо быть осторожнее, обещала же Мише, что не будет у него из-за этого проблем. Двое маленьких детей плюс ипотека с пониженным процентом — плохие союзники бюджетника в борьбе за правое дело. Ей во всех смыслах страшно повезло, что погибший пару лет назад под колесами тонированной черной машины гаишник оказался другом Миши. По его словам, именно тот случай открыл ему глаза на то, что разделительная линия на «мы» и «они» проходила где-то не там, где он думал прежде.

Миша согласился помочь ей своим неучастием и даже сымпровизировал от любви к искусству или же от неприязни к по-господски шпыняющему его Максиму Егоровичу, который вполне мог оказаться за рулем той машины.

— Нет. Мы не общались с ним.

— Неужели?

— Нет, — пришлось добавить металла в голос.

— Ну нет так нет, — он шутливо поднимает руки в воздух.

А глаза холодные.

Софья с тоской понимает, что Мише все же несдобровать.

Что ж, еще один человек, которого она утянула за собой на дно.

Одним больше, одним меньше — в ее случае уже неважно.

Гори все синим пламенем.

Ныне и присно.

***

В понедельник она первым делом потянулась за телефоном, чтобы проверить результаты по комиссиям. Их протокол был на месте, без изменений после окончательного варианта.

Андрей ночевал не дома. Ночью, или, вернее, уже под утро, он вначале подбросил ее, а потом поехал отвозить Алексея, которого ни одно такси не принимало. Скорее всего, у него и остался.

Софья глянула на себя в зеркало и ужаснулась: помята, бледна, синие тени под глазами в пол-лица, лихорадочная трясучка после уже двух полубессонных ночей. Благо на работу ей сегодня не надо. Она усмехнулась: в скором времени и вовсе не придется. Да, природная опасливость директрисы убережет ту от преждевременных нападок: пока нет стопроцентных результатов, Софье и слова не скажут. Но уже завтра придется держать оборону.

Когда она вернулась из магазина с подобием того, что могло бы стать послеобеденным завтраком, Андрей уже лежал на диване, лениво тыкая в планшет. Выглядел он не лучше Софьи. В этот момент она даже порадовалась, что он старше, а значит, в гонке со временем победа пока остается за ней.

Пока она готовила, Андрей зачитывал предварительные результаты. Со вздохом он констатировал:

— Ну и что же. В итоге мы это сделали только для себя. Общая картина без изменений.

— Но ведь сделали? Хоть что-то. Отбили свою школу.

— А завтра тебя уволят, и ничего ты уже больше не сделаешь в «своей школе». – Он почти передразнил ее, но она сделала вид, что не заметила укола.

— Завтра не уволят. Кому они мои ставки передарят? До конца учебного года заставят доработать в любом случае.

— Прессовать будут, ты же понимаешь.

— Я знала, на что иду. — Пожав плечами, шлепнула на тарелку растекшуюся яичницу.

— Значит, не жалеешь?

— Нет. Давай уже есть.

Следующим же утром еще до уроков ее провинившейся школьницей призвали в кабинет директора. Софья не смотрела на Елену Георгиевну — все ее внимание было приковано к портрету в позолоченной раме, который висел над головой женщины, то и дело уходящей в ультразвук. Образ у портрета был весьма иконический, поглядывал он из каждого кабинета каждого ведомства. От этих всевидящих серых глаз становилось неуютно.

— Вы вообще меня слушаете? — директорского запала хватило ненадолго.

Софья молча кивнула.

— Чтоб к концу учебного года вас здесь не было. И не смейте меня шантажировать, я вам такую жизнь устрою, если только заикнетесь! Пока что я не скажу о ваших… выходках, но если хоть слово… тут такие клочки по переулочкам полетят, что вас даже в вашу сельскую столовку, откуда вы там приехали, не возьмут! Поняла?

— Это не село. Как учителю географии, вам стоило бы знать.

— Как директору мне стоило бы знать, кого на груди пригревать.

— Вы-то на мне неплохо пропиарились. — поморщилась Софья. — Кем дальше прикрываться будете? По-вашему, это последний скандал?

Лицо Елены Георгиевны пошло красными пятнами.

— Пошла. Вон. Отсюда. На глаза мне не попадайся.

Когда Софья уже выходила, вслед донеслось сдавленное:

— Сука!

В этот день она вела русский у того же 11А. После урока задержался Левкоев, насуплено помялся у стола и наконец пробормотал:

— Софья Львовна, я хотел бы извиниться.

— Не надо, Дима, — она не отрывала взгляда от тетрадей. — Ты сказал, что думал.

— Но я был не прав. И насчет вас, и насчет школы, видимо, тоже, но… Все же знают, как Елена Георгиевна за своих впрягается…

— Сама по себе принадлежность к партии — если, конечно, это не что-то совсем уж радикальное — еще ничего не значит. Не партия красит человека, понимаешь?

— Только вот люди эту партию тоже отчего-то не красят. Я не о том. Мне жаль, что я вас обидел. Просто… Мне не все равно, за кого вы.

Она резко подняла на него взгляд.

— Да нет, нет, я не про то. Это было бы тупо как-то…

— Именно тупо.

— Ага, вообще отстой, — он слабо улыбнулся. — Я имею в виду, что вы хороший человек, в которого хочется верить. Неприятно, когда такие люди… вмазываются в такой зашквар.

— Ясно, Дима. Надеюсь, я в твоих глазах не пала?

— Нет. Простите за вчера. Еще раз, мне жаль, что я так ошибся.

— Не должно быть.

— Что?

— Не надо жалеть, что ты ошибся. Ошибаться правильно, как это не парадоксально. Мы часто об этом забываем, особенно здесь, в школе, но ведь ошибка – первый признак того, что ты все-таки о чем-то задумался, что-то сделал и чему-то научился… — она легонько похлопала мальчика по плечу.

Он улыбнулся несмело:

— Я уже научился, кажется.

— Чему же?

— Не рубить с плеча.

— Видишь, значит, урок  усвоен.

— Вижу. Спасибо, правда.

После уроков она зашла в кабинет к Николаю Александровичу и вкратце описала ситуацию. Он внимательно слушал, то ахал, то сопел, а под конец только цокнул:

— Ох, Софья Львовна. Что же вы сразу не сказали, я бы, может, тогда тоже поучаствовал…

— Я так и подумала. Но это было бы слишком подозрительно. Вы ведь известны своими взглядами, а про меня никто ничего не знает.

— Это правда, — он нахмурился. — Вы лошадка темная. Я, честно говоря, ведь тоже не знаю. С этими подписями так неожиданно вышло, понимаете? Признаться, удивлен вашей смелостью. В одиночку против всех — это, знаете ли…

— Все-таки я была не одна.

— Да, теперь я понимаю, отчего у вас последнее время столь цветущий вид… Нет, не смущайтесь, я же не только о вашем… кавалере говорю. Дело… заряжает.

Софью уже несколько утомили непрошеные комментарии о ее внешности. Но она заставила себя не думать об этом, вернувшись к сути разговора:

— Я боюсь, что последуют санкции.

— Безусловно. Но вы ведь не про увольнение?

— Это уже вопрос решенный. Меня теперь волнует спектакль.

Он был удивлен.

— Серьезно?

— Конечно. Я хочу успеть что-то сделать перед уходом, но боюсь, что мне не позволят, поэтому мне и нужно ваше… содействие.

— Ах, вот вы о чем. Я думаю, вам не стоит об этом волноваться. Может быть, вы и удалили запись, но мне еще есть что припомнить многоуважаемой Елене Георгиевне. Она против меня не пойдет, не посмеет.

Непримиримо-холодное злорадство в его голосе наждачкой прошлось по свежим царапинам, которые оставила Карина Павловна, так некрасиво и жалко размазывая слезы, почти задыхаясь и цепляясь за подол ее юбки: пожалуйста!

Софья уткнулась лицом в руки и глухо произнесла:

— Скажите, неужели это нормально, что отстаивать что-то важное, большое и хорошее можно, только прибегая к тому же насилию, шантажу, угрозам, против которого мы вроде как и выступаем?

Он подошел к забитому старыми томиками книжному шкафу и почти наугад вытащил потрепанную книгу. Открыл на цветной закладке и, откашлявшись, продекламировал:

— У нас в стране

Полезному мешают быть полезным.

Он может доказать, что он полезен,

Лишь получив поддержку сильных.

Добрые

Беспомощны, а боги — бессильны. Почему

У них, богов, нет крейсеров и танков,

Бомбардировщиков и бомб, и пушек,

Чтобы злых уничтожать, а добрых — оберечь?

И нам было бы лучше и богам.

Поймите, Софья Львовна, если вы действительно принимаетесь за что-то — что угодно: от помощи больным детям до заигрывания с политикой, — то вы замазываетесь в неприятнейшую субстанцию вне зависимости от ваших мотиваций и намерений. Но вы вмешались. Поэтому все, что остается, — это соизмерять цели и средства, самостоятельно взвешивая свои и чужие грехи. Если уж беретесь наказывать, то должны быть уверены, что имеете на это право. Не поверите вы, не поверят и вам — только так это и работает. А вы верите?

— Пожалуй… — она покачала головой. — Не до конца.

— Видите. Все станет куда проще, когда вы разберетесь со своими же демонами. Такие люди, как мы, склонны к совершенной излишней местами рефлексии. Потому ведь и проигрываем: где нужно действовать — безоглядно, смело, решительно, мы лишь наблюдаем, уступая тем, кому уступать не то что даже грешно, а попросту стыдно…

Она хмыкнула, покачав головой:

— Такие люди, как мы… А мы какие-то не такие, Николай Александрович?

Тот захлопнул книгу, поморщившись:

— Помилуйте, Софья Львовна, кокетство вам не к лицу, а мне не к возрасту. Не разделяй вы моих убеждений, этой беседы бы даже не было. Заклинаю вас: не позволяйте этим ошибочным сомнениям, этой тлетворной жалости, этому мнимому сочувствию одерживать верх. Вам достаточно верить в свое дело, только и всего.

— Но разве не так появляется фанатизм?

— Безусловно. Но в конце концов именно фанатики движут миром. Мы привыкли воспринимать это явление как нечто отрицательное. Однако все выдающиеся личности были фанатиками.

— Фух, вы меня успокоили. Мне это не грозит.

Они проболтали за чаем еще с полчаса. Потом Николай Александрович заторопился на урок. Когда она уже была в дверях, он вдруг спросил:

— А если серьезно, зачем вам это?

Ответ уже был наготове, но она впервые сформулировала то, что неясно жужжало в ее голове с того самого допроса:

— Мне надоело, что вещи происходят со мной. И я решила, что мне стоит хоть изредка попроисходить с ними.

Ей понравилось, как он кивнул в ответ. Понимающе.

***

Он щурится.

— Мы же с вами встречались примерно в то же время.

— Спустя неделю, да.

— Вы поэтому так нервничали?

— Да. После нашей предыдущей встречи я попросту была не уверена, что смогу вернуться домой.