Дмитрий Ларионов — Литературная премия "Лицей"

«НЕОГЛЯДНАЯ ДОЛГОТА»

СЛЕЗОЙ ИНОГО ОКЕАНА
Смотрю в советское трюмо и вижу тихого ребенка.
Я помню с детства про него, он тюбик краски комкал
на сломе ветреного дня /металл в руке своей сжимая,
стоял за сеточкой дождя/в неясных числах мая…
Назад к оптической петле: какой простор в сетчатке глаза!
а одуванчик — амулет — был ниткой солнца назван.
Найду кассету VHS, поставлю видео вторично,

где дед, курмыш, весенний лес. Но в кадре герметичном
иное видится кино: все звезды кажутся глазами,
и запах яблони земной едва ли осязаем.
Прости, пожалуйста, меня за горстку слов, неровный почерк,
за то, что жизни не обнять; а время станет почвой,
когда закончится сезон. А в общем — нитку эту — на-ка.
Дорогу вымостим слезой иного океана.

РЕДКИЙ ЦВЕТОК

«Что делать мне?» — твердит Губанов.
«Писать стихи», — итожит Бог.
В стране гвоздик, а не тюльпанов
на русской водке вырос СМОГ.

Где сквозь сентябрь летят вороны,
там листья вскоре опадут:
ни Верхейл Кейс, ни Омри Ронен
не сдвинут время на YouTube.

<…> он за столом. Бормочет имя.
Глядит на черный телефон;
а позже — в осень — голубыми.
И дальше — осень без него.

Осталась истина простая.
Уходит жизнь в цветной ломбард.
Табачный дым едва вдыхая:
«В чем был и не был виноват», —

он произносит. Сам отходит
и рысью пятится назад.
Сгорает мысль на обороте.
Лишь путеводная слеза,

вобрав в себя всю память тела,
под водолазку протекла.
Я — вижу так — пчела гудела
над ним. И ласточка была.

Над Северным Хованским
плывет гурьба ворон.
Под ним в тоске кабацкой
сквозь толщу похорон,

не шевеля губами
/на исповедь костей/,
лежит принявший камень,
преодолевший смерть.

Снежок новомосковский
сжигает здесь траву.
Сам Юрий Кублановский
мне отдал свой тулуп,

в котором переправы
зеркал осенних рек
на сердце гвоздик ржавый
приносят в октябре.

Воздушная невеста
спешит попасть в метро,
а для меня нет места:
лишь дождь, как серебро,

судьбу кропит. Прохожим
не важен серый свет,
едва ли — снова сможем —
его пересмотреть.

* * *

Стоит на площади Илья,
и Фирсов просит: «Дай мне пива!
Бродяге небо — что земля —
все остальное поправимо».

Таким, он, верно, был всегда
/вот за откос сползает вечер/.
— А человеку жизнь дана…
а жизнь живется ради встречи.

Оставлен про запас «Токай»,
маршрут побега не построен —
уже ни Волга, ни Ока,
ни эта рюкза с алкоголем

не выправят дымок в глазах:
геолокация пространства.
— Хочу на облачный вокзал, —
он говорил. И оставался.

* * *

<…> вот загадаю, будет заново:
шашлык, библейское вино
и электричка — в Балабаново.
Иного, друг мой, не дано.
Кивнут своим цветочки разные,
в три клика плеер даст ЮЮ:

посеребрит «Метелью августа»
живую грусть, печаль твою.
Украдкой вздрогнут гладиолусы,
тебе и мне — табачный дым —
вспорхнет /от голоса до голоса/
туда, где свет неразличим.

Но там, я знаю, делать нечего.
Лишь тьма и вакуум вокруг
слезой уходят в бесконечное.
И вакуум. Застрочный звук.
Мир позже сузится до буковок.
Пусть ледяные мотыльки

из VKO летят на «Пулково»
чужой разлуке вопреки.
Мы их увидим в небе заново,
а остальное… как сейчас:
веранда, песни, Балабаново.
Сойдет зима — и я у вас.

ЧЕРЕЗ ОГНИ И ОБЛАКА

«В кино с восьмого октября» — была афиша у «Орленка»,
ночной Почаинский овраг под ветхим небом, Волга.
Он говорил про «Меришор»: «Забыть? Ага. Мы точно помним», —
чуть зачерпнул, потом ушел. Хотел курить «Родопи».

<…> на кладбище дал сигарет, забил снежком пустой стаканчик.
Прошло каких-то десять лет с тех пор, а с ним иначе:
лампады блик, молчанья хор. Там все упало в постоянство.
Свет неогляден для него; перетекли пространства.

Но, может быть, в той долготе играют песенки «Хронопа»:
сидишь на солнечной траве, а к Богу в гости стопом —
через огни и облака. Такой сомнительный попутчик.
Или небесный BlaBlaCar. Наверное, так лучше.

1998

Слезой иного океана пришла Господняя слеза —
и одуванчиковый ангел сырую соль с губы слизал.

Не упадет на донце глаза свод занимательных вещей:
всю темноту вернули сразу, такой и не было вообще.

Приехал, снова потерялся. Среди гранита и цветов
ни дыма нет, ни ассонанса, ни музыки. Нет ничего,

что мне едва напоминало о многом, дальнем, дорогом…
«Из этих туч свари какао», — просила Лену. Угольком,

когда жила в соседнем доме /почти мерцание вблизи/,
чертила: девять, девять, восемь. У Кочубея ржавый ЗИЛ —

стоял напротив — близ барака. Потом словечки о любви.
Ты умирала в Кулебаках. И одуванчики цвели.

* * *

Не друг, не Савл, не отчим,
а просто — кореш мой —
за чаркой в «Мама Гочи»
остался на Тверской.

Сидит, считает слоги,
глаголет о судьбе
ушедших и немногих.
Рисует голубей

по выцветшей салфетке.
Но в черновик легко
глядит поэт Наседкин.
А.Б. Мариенгоф

вслед музыке «Мгзавреби»
кричит: «Скорей-скорей!
Ну, мос-ка-ли, е-вре-и,
накинем по строке!»

Волна проходит в кадре.
Он говорит: «Аз есмь».
И высветится адрес:
Тверская, 37.

Притормозит извозчик,
где Вета сквозь стекло
надышит… колокольчик.
Затем — смахнет его.

* * *

Себе на жизнь друг майнил в Осло.
Его мечтой был Амстердам.
А я в четверг смотрел на солнце;
кипела в чайнике вода.

Стоял апрель. Провисшим небом
/и запах комнаты пустой,
где многим позже будет мебель/
летели птицы над страной.

Квартира этажа восьмого.
<…> сегодня — голоса других —
пережимают голос новый.
Последний камешек фольги

оплавлен был в кофейной банке.
Ты уезжала на такси,
забыв у зеркала свой «Данхилл»
и зажигалку вместе с ним.

Недолог дым; предвечна сырость.
Но я шептал через губу:
«Пусть мне однажды жизнь приснилась,
приснись еще когда-нибудь».