Борис Пейгин — Литературная премия "Лицей"

Подборка стихотворений

***

…смех зазвенел и зазвякал:

— Лошадь упала! –

— Упала лошадь!…

В. Маяковский

…как наши волосы разъяли,

Вот так, без спец ключа,

И как с конца высоковольтной магистрали,

С трёх тысяч вольт, сорвавшихся на волю,

Как искры прыгали с плеча и до плеча,

И там не таяли и не сгорали?

Санкюлотиды едут на гастроли,

И из низин листвяжный дым повалит:

Под эстакадой,

На боковых путях, в ранжирном парке

Сидит на рельсах маневровый тепловоз,

Дыша и фыркая.

Погонщики толпились,

Харкали, каркали, дышали, норовя

Его задеть кривыми молотками,

И прободать гофрированный бок.

Я этого не видел, видит Бог,

Я в лиственном дыму, как в снежном коме,

Я в лиственном дыму, как в снежной коме,

Вгрызался пальцами в перила эстакады:

По ним плелись трехбуквенные коды,

Я знаю, по каким ведут дорогам

Тебя – по горкам, перегонам, виадукам,

Но это всё чужие поезда.

…листва скрывала воду и событья,

Включая те, которых не случалось,

Я помню – звонко, это было звонче

Трех тысяч вольт, сорвавшихся с металла,

Трёх тысяч звёзд в раскосых фонарях,

Но небо близко; птицы не парят

В его кудлатом подрессоренном подбрюшье,

и слышно только этот тепловоз:

Как рыкнет дизель, нехотя, спросонья…

…и вот тогда-то, в летнем расписанье,

Огарки птиц святили водоём,

Покров лежал задолго до Покрова,

Мы шли в нечетном направлении, вдвоём;

Келейно – да,

Купейно – да,

Но всё-таки не купно.

К примеру, вот:

Язык мой – гироскоп мой,

Но показатель степени так мал,

Что не сойти ни с рельсов, ни с ума.

Любимая, ты помнишь, как

Ранжировали нас в ранжирном парке,

Как составитель туго приковал

Друг к другу тормозные рукава

Чужих суставов?

И как хлысты, охочие до порки,

Обязывали нас молчать,

И стрелка механических часов,

Как пьяная, упала в полшестого.

Ты помнишь, как ранжировали нас,

Что всё видавший Чмуха-тепловоз

С досады охромел?

Трёхгранный ключ раскачивал засов,

Пути сплетались в снежной бахроме.

II.

…а я засну, тогда

Волокна разойдутся, как вода.

Я вязкость вяза,

Я липкость тополя,

Фрамуги вздрогнут,

И бордюры вздрогнут,

И пыль всклокочет по полю

От топота трёх тысяч лошадей

Подрасплелись косицы проводов,

Хвосты Тифона.

Но подо мною узкая до боли

Знакомая плацкарта колыбели.

Я засыпаю

Под вой тифона.

***

Прибыл Фернан Магеллан

В Маргилан.

Редечный ветер осыпал с лица

Африканскую чёрную пыль,

Гавриил-архангел трубил в сумпитан,

Зардевалась песчаная мгла.

— Здесь, на суше, великая сушь,

Где же воды твои,

Где же звёзды твои,

Капитан?

— Как причалил к самым вершинам Ной,

По следам сапог

Проливом прольются воды,

И звёзды пройдут по пятам.

…соли в воздухе нет,

и ветер не лает,

Белоснежной сияют слюной

Зубы Памиро-Алая,

И Гравёр обнажает резцы

В облачном небе, похожем на изразцы.

— С юга ходят большие волны.

И костей в этом море не соберём.

— Ваше дело идти, сеньор.

Днём за флагом.

Ночью за фонарём.

— Или ты, продавший корабль свой за долги,

Что пришёл ко мне – бобылём бобыль,

И когда никто

Не давал руки,

Я в твои ладони вложил бобы,

И покуда доски настила

Не искрошатся до золы,

Я тебя закую в кандалы.

…А в разрезах небес проступает ночь,

Вязкая, как живица.

Я не Ной, и здесь

Кораблю не пристать,

И нечем здесь поживиться.

Я подушку измял лицом,

Да никак не приходит сон.

Как скрипят паруса и хрустят рули,

Бесконечная ночь, ледяной пролив,

Непокорный мыс ощетинил горб,

И метель заливает огни земли.

Да и так ли важно, что это было и будет – огонь ли, дым? –

Море будет студёно, и ветер не слишком тих.

Бог всегда заметает перцем свои следы,

Что сухого пути и с собаками не найти.

Но если морские псы нас выведут из вчера,

То железную красную землю

Я не зря целовал;

Возликует – из малых – мой кучерявый раб,

Первым понявший услышанные слова.

… «там» превратилось в «там»,

А «там» превратилось в «где»:

Сыне Божий, Ты

Ходил по воде, да дети твои

По колено в воде стоят.

— Что же видел ты, капитан,

В мутной воде?

— Это – меч, это – латы,

А это – я.

***

А строки сверху вниз,

И падают дождём,

И запятая

В тени зрачка, который пригвождён

К тому, кто их не пишет, а читает.

Но согласись, по меньшей мере, странно

Всей тенью собственной

Дрожать над белизной экрана,

Над белизной, фарфоровой, как зуб,

Над белизной, фарфоровой, как сон,

Как стон,

Как неприметный мыс,

Как облачные сто,

А тень срывается, и падает в грозу,

И я за ней.

В тире и точках строк, назначенных не мне,

И, чем ясней эфир,

Тем ночь темней.

…Экран погас, и снова замерцал;

Шагали электронные сердца,

Двухтактным шагом —

На ноль, один,

И снова, ноль, один

Шеренгами идут чужие речи

О тех, кто не надеется на встречу.

***

И кому проснуться была охота

На одной странице, в одной синтагме?

Ночь качается, точно в груди икота,

Как приливные волны – по диафрагме,

Если запах, единственный в целом свете,

Поведёт, развернув на шестнадцать румбов,

За собой, как пряный молуккский ветер,

Как муссон, как молнии Кататумбо,

То настроен компас, и путь проложен –

Повезёт – за Камень, а нет – под камень,

Только пыль, только звёзды над скальным ложем,

Только ночь с проблесковыми маяками.

***

Я Кальвина не читал, но всё было решено:

Это было давно, совсем не этой весной.

Подошла трясогузка в маске театра но,

И фонарный столб обернулся кривой сосной.

Я сидел, затаясь в стерне подмосковных дач,

Ты шла сквозь горелый лес в венериных башмачках,

Ожерелье порвалось, составы катились вскачь,

И сухая листва дымилась в минусовых очках.

А Москва-река в этом месте почти Сангарский пролив,

И на том берегу неба нет, и нет его сыновей.

Там в смущении Рея стоит, молоко пролив

По пути на вершину холма, где плещется суховей.

И на этом холме свой город построит Ил,

И озон предстоящих гроз в этом воздухе растворён.

Если бросишь камень в ручей – взбаламутишь ил.

Если бросишь за спину – то мы никогда не умрём.

(Диптих)

Город, скроенный

Из аэродинамических труб

Выдувает меня,

Подбрасывает на воздух,

Но даже и с высоты никого о тебе не видно:

Ты родилась от матери,

Я же пошел в отца.

Дуют, дуют

Калмыцкие черные степи,

Выдули меня из города,

Выдули воду из Дона.

Мне теперь вовсе не сплыть до моря.

-1

Город, скроенный из аэродинамических труб,

Полоскал меня, словно простынь, на ледяном ветру,

Норовя подбросить на воздух, но даже там

Я в сплетении облаков искал параллели твоим чертам.

Видишь ли, я — один из глиной забитых ртов,

На меня не хватило вагонов, подвалов,

Чужих паспортов,

Балки сплетались змеями, спускаясь к большой реке,

Но твоей руки не осталось в моей руке.

Ты родилась от матери, я же пошел в отца;

Калмыцкие степи выдули воду, и мне не сплыть до ее конца.

Когда они пришли, говоря — нас выселять отсюда,

Они были культурные люди:

Я взял с собой только твою фотографию.

***

Минус 34. Снег от холода каменеет,

За окном ни пера, ни пуха

Откроешь любую книгу – увидишь Четьи-Минеи,

И только уличный ветер ломится в стылое ухо.

Имя ее вышито гладью кошачьей шерсти

Со складкою лишнего слога.

Было холодно, я ходил, прогревал машину

Это ветер занес мне его в неприкрытое шапкой ухо

Оно с ветром носится там

Оно ломится там

Расширяясь в тепле квартиры —

Кончик радуги так больно вонзается

В наковальню.

Сонет П.С.

Из леденцовой, сахарной шуги

Июля, яркого как свежая помарка,

Мы сеяли минуты и шаги

На склонах герметического парка.

И солнце было вязким, как айва,

Гуляли боги в масках и бахилах;

Я наблюдал, как мысли и слова

Ворочались в орфических могилах,

А ты молчишь, и я тобой молчу

Плечо надеясь прислонить к плечу,

К асфальту альфу, и к бордюру бету,

И время — при известной долготе —

Перемешает части наших тел —

Но орфикам не ведомо об этом.

Сонет М.

Не выбрать три — не значит выбрать пять

Твоих ветров, изломчивых, как нори:

Так долгий век вывихивает пядь,

И тем смиряет шелковое море.

На траверзе мысов твоих ступней

Лежат слова эпохи Бакумацу,

Но берег мой степенней и степней,

И в это море страшно подниматься

Но там, куда теперь не ступит смерд,

Лежит необязательная смерть —

Ее слова и проще, и короче.

От слепоты, безвкусиц и глухот

Дорога норовит идти в обход,

Но требует четырнадцати строчек

***

Дождевой муссон стоит над всей Эспаньолой:

Папа Легба, открой, Папа Легба, я должен выйти

Посмотреть, как проходят пассаты над изумрудно-зеленым,

Я накроюсь ладонью туч, и недолжного не увижу.

Там на гребне холма стоит Буэнавентура Баэс,

Из дождя вырывая серебряные волокна,

Всё моё серебро этот дождь обращает в чёрный,

И табак в нем не тлеет – горит, как сушёный хлопок

За плотной завесой дождя бьют тамтамы и тамбурины,

И в пересохших колодцах клокочет чужая воля,

Это слово пьянее рома, острее, чем запах петрушки,

И свои хороводы водят русоволосые тени,

Потому что в чистилище их адресов не помнят.

Ответь мне, кто бы ты ни был, да хоть бы барон Суббота –

У меня здесь достало и табака, и рома

Заберись на холм, и послушай раскаты грома:

По пятам не услышишь тени убитых тобой хозяев,

Что за чёрной спиною твоей

Змеятся болотными огоньками,

Может, этого ты хотел, злопроклятый Педро Сантана?

Может, ты испугался смерти, и заварил эту кашу?

Может быть, тебе слишком мягко в твоей могиле?

Встань, и выйди сюда, и будь, наконец, мужчиной,

Посмотри, как на западе ветер швыряет пыльные бури,

Потому что там нет ни воды, ни травы, ни леса,

Встань, и выйди сюда, и они, может быть, вернутся,

И тогда это всё обретёт хоть какой-то смысл.

Воскресни, приди, и оправдай перед ними
Хотя бы полшага из наших бледных кривляний,
Бесчестных маршей, в которых немного чести
Итальянских отбросов и каталонских отребий,
Что не чета их прямым и соленым спинам,
Не чета вороным плечам и быстроногим икрам,

Приди, и ударь, как будто мы тоже живые,

Замахнись клинком, как будто ты тоже достоин,
Изожги их дома, изведи их сады, и поля, и рощи,
Изруби в куски их детей и прекрасных женщин,
И они, быть может, увидят — мы тоже люди.

Отпусти меня, черный холм, отпусти меня, чертов остров,
Я бы это Отечество продал, но и даром никто не просит

За большой солёной водой никакой земли не осталось.

II.
Не включенный в губ твоих священную параллельность
(ты вышла, я вышел следом),
Я шел параллельным курсом,
И там провалился в землю, в текстуры,
Будто speedrun’ил в Half Life’е,

И там, и там, где ходит барон Суббота,
Поскольку не ходит одной дорогой с тобою
Помавает костлявой рукою —
На параллельной улице,
И в параллельном доме —
Открой, Папа Легба, это я звоню во все домофоны.

Открой — в пятой квартире,
В двенадцатой квартире,
В двадцать третьей квартире,
В тридцать восьмой квартире,
В сороковой квартире.

Я безмолвие этих постыдных дней, и я не могу окликнуть,
Потому что — ключами, баллончиком, шокером, матерными словами,
Я и приснить не мог бы нашего поцелуя —
И губы соскальзываются с губ,
Как санки съезжают с горки.

Ответьте, лоа,
Ответьте, ответьте, лоа,
Ваши следы многочисленны,
Точно песок на пляже:
Mayday, mayday,
Ответьте, ответьте, лоа,
Ответьте, mayday,
Ответьте,
Ответьте,
Ответьте

— Это ты все придумал,
Нет никакого мая,
Нет, не выйдет,
Не выйдет,
Она никогда не выйдет,
И дух ее не выносит чахоточных улиц,
И бессмертные старшие тебе, сопляк, не в ответе,
И тебе никогда не играть с нею в куклы,
Потому что мальчишки ломают кукол,
Ломают потому что ломают всегда ломают
И ты сломаешь.

***

На кухне пахнет, как после обыска:

Табачным дымом,

Сожжённой пылью,

Холодным ветром предстоящей беды

Из открытой форточки.

Всё нашли до меня,

Ничего не осталось мне.

Город лизнул языком распреснённое море,

Я пришёл на Васильевский остров, и там не умер:

Мёртвые сраму не имут,

Не жившие смерти не имут.

Там, откуда приехала ты, лежит Эфиопия мёртвых,

Там, откуда приехал я, осталась одна глубина.

Скажи мне любое слово, и я стану любое слово.

***

Послушай вот, я расскажу тебе,

Как А и Б сидели на трубе,

И как тихи благопристойной ночью

Уютные шестые этажи:

Теплоноситель по трубе бежит,

И счётчики стрекочут, как цикады,

И, воздух разбирая на цитаты,

Там А и Б сидели на трубе.

И кто-то, знающий законы всей системы,

Кто превращает стены в слово «стены»

И поцелуи в слово «поцелуй» –

Глядит в глазок.

И тень окна ложится на полу,

И лампы тень растает в темноте,

Слова – не те, и звуки в них – не те.

Я расскажу… да нет, не расскажу:

Вот солнце на небо взвалил навозный жук,

Гладь декабря, и снега белизна,

Я никогда и ничего не знал.

Я слишком жив,

И никогда так не сходил с ума.

Но есть зима, в ней города, а в них дома,

И друг на друга все они похожи,

И в недрах их, под толстой зимней кожей,

Благословенные шестые этажи.