Таша Соколова

ДНЕВНИК ВОЛОНТЁРКИ

Посвящается моей любимой бабушке

Предисловие

Я не планировала писать эту книгу и шла в больницу не для того, что собрать материал. Книга, как и пандемия, случилась абсолютно стихийно. Вначале сетевое издание, которым руководит мой муж, попросило написать заметку с объяснением, что происходит в больницах, — не репортаж даже, а рассказ от первого лица, что мы там видим. Долго собиралась с мыслями, делала какие-то наброски, писала, стирала и набирала снова. А потом, 19 мая, умерла моя первая пациентка — Юля. Я шла из больницы, слезы застилали глаза. За те две недели, что она пролежала, я успела к ней привязаться. Конечно и до этого я знала, что пациенты умирают. Умирают в реанимации, умирают в других отделениях, умирают даже у нас, но как-то закономерно, тихо и обычно ночью. Сегодня были — завтра нет, на их месте другой человек. Можно даже не интересоваться, где вчерашний, — может выписан, может в реанимации, может в другом отделении. Юля умерла почти у меня на глазах — мы общались, а час спустя ее не стало. Я спустилась в метро, открыла текстовый документ и почти на одном дыхании написала рассказ. От первого лица, как и просил редактор. Тогда я поняла, что описание увиденного оказывает хороший терапевтический эффект. Вроде бы как перенесла события в какое-то облачное хранилище и немного отстранилась от переживаний. Тогда еще не было понимания, писать ли о себе, о короне или о пациентах.

Так же случилось и со второй главой — в душе накопилась критическая масса боли и ощущения несправедливости. И снова пришло успокоение сразу после того, как были дописаны последние строки. Без книги я бы, наверное, сошла с ума или ушла из больницы, не справившись с нагрузкой. Можно сказать, что за каждой главой в этой книге стоит пациент, погибший от ковида. Внутри книги они еще живые.

Автор сердечно благодарит:

— всех сотрудников и волонтеров ГКБ-52 за то, что они встретились ей в жизни и дали согласие стать героями этой книги; отдельно по именам хотелось бы упомянуть: Александр Ванюков — создал волонтерское движение и помогал с переводом бабушки; Сергей Бучин — оказал помощь с переводом бабушки и приведением меня в чувство после ее смерти; Сергей Васильевич Царенко — важная консультация; Марьяна Анатольевна Лысенко — она создала всю структуру ГКБ-52 и сделала волонтеров ее частью; Дмитрий Эдуардович Хохлатов — принял меня в структуру отделения и всегда относился как к родной;

— любимого мужа за то, что поддерживал в моменты резкого падение самооценки добрыми словами, а в моменты резкого падения глюкозы в крови — очередной шоколадкой;

— подруг, ставших первыми читателями и первыми критиками;

— анонимную летучую мышь, хоть и устроившую эту пандемию, но давшую шанс лучше понять хрупкость человеческой жизни и отношений.

Глава 1

Путь в больницу

Точно помню дату, когда коронавирус вошел в мою жизнь. Двадцать четвертого января международное сообщество по проверке фактов прислало мне письмо о том, что запускается интернациональный проект по развенчанию фейков о коронавирусе. До этого момента «корона» была далеко от меня и представлялась чем-то не очень значительным.

Несмотря на это, весь февраль я продолжала работать на основной работе — у нас был публичный лекторий, слушатели спокойно приходили без масок, пожимали при встрече руки, обнимались, а лекторы не боялись завозной заразы. Тогда же, в феврале, на день Святого Валентина получила в подарок декоративного кролика, в документах была прописана порода — «китайский кролик». Родился он еще в 2019 году. Вначале назвала его Ушан, а потом, с легкой руки жениха, кролик был переименован в Ухань-19. Так коронавирус окончательно вошел в нашу повседневную жизнь.

Панике я не поддавалась, активно шутила на тему «короны» в соцсетях — следили с друзьями, словно на футбольном чемпионате, кто вырвется вперед — Иран или Италия. Даже в шутку делали ставки, какая страна завтра будет лидером. Посмеивалась, помню, в парке — вышли гулять с женихом — над женщиной на соседней лавочке. Она рассказывала своему спутнику, что «корону», как и дефолт и СПИД, прислали на Землю марсиане. Буднично так рассказывала, без аффективных интонаций, недоумевала: «Мы вот им ничего плохого не сделали, почему они никак от нас не отстанут?».

Помню первую волну страха — в начале марта в лекторий пришел слушатель, он предупредил меня, что недавно вернулся из Франции, и спросил, пустим ли мы его на лекцию. Безо всяких раздумий разрешила, а вечером почувствовала липкую панику и боль в горле. Поделилась информацией о возможном «нулевом пациенте» только с оператором, ни лектору, ни директору не сообщала. Нам повезло. Временно. В середине марта мы совместно приняли решение приостановить деятельность лектория.

Тогда и стало закрадываться понимание, что просто так мы из этого кризиса не вылезем. Оставшись без работы, мой мозг вскипел за пару дней. Я убрала квартиру так, что нашла вещи предыдущих хозяев, съехавших отсюда семь лет назад, рассадила и пересадила домашние цветы, которые замечательно жили и без моего вмешательства, вычесала котов так, что они похудели на несколько килограммов, научилась готовить домашнее безе так, чтобы в процессе соседи не звонили пожарным, почти свела с ума будущего мужа и поняла, что мне нужно новое основательное занятие.

Все это время моя деятельная кузина, зная, что я осталась без работы, закидывала меня вакансиями. Внезапно среди них я нашла свое спасение — в Telegram-канал о коронавирусе требовался автор постов. Мне показалось это идеальным решением. Я занята, кузина удовлетворена осознанием участия в моей жизни, жених избавлен от моей вечной болтовни, а коты и домашние растения ведут привычный образ жизни без моего назойливого внимания. Редактор на новой работе четко обозначил задачу — нагнетать панику, но избегать фейков. Морги Италии переполнены? Проверьте внимательно, так ли это, а после — сразу в эфир. В Эквадоре трупы хоронят в картонных гробах? Замечательно! Проверяйте, дадим в прайм-тайм! В Иране не хватает мест в моргах (видео)? Еще лучше, за него дам двойной гонорар.

Мне казалось, что моя паника утихнет, если я буду сеять панику среди других. И действительно, какое-то время это работало. Я трудилась сменами по двенадцать часов, каждые пятнадцать минут мне надо было выдать в эфир еще более устрашающую новость, чем предыдущая. Работа меня вдохновляла и вызывала ностальгию по временам, когда я, еще студентка журфака, подрабатывала таким же написанием коротких заметок для новостных лент разных изданий. Тогда работа казалась утомительной, а сейчас мне это даже доставляло удовольствие, ведь я направляла целый информационный поток. Я вела текстовые прямые трансляции обращений Владимира Путина, французского президента Эммануэля Макрона и итальянского премьер-министра Джузеппе Конти, от души радуясь, что не забыла французский и итальянский и не разучилась печатать с почти стенографической скоростью. А потом владелец канала нагнал в него количество подписчиков, достаточное для продажи.

С купившим канал я не сработалась, поэтому принялась снова пересаживать цветы и вычесывать котов. Незадолго до этого началась самоизоляция. В карантинном безумстве я едва не постирала котов, отродясь не знавших водных процедур. И тут — пока я искала укрепляющий шампунь для кошачьей шерсти — мне пришла гениальная идея. Я пойду в больницу!

У меня ведь даже есть небольшое образование. До того как поступить на журфак, я хотела стать врачом. Даже ходила на курсы парамедиков. Парамедик — это такая смесь медика и спасателя. Вот, например, случилось ДТП — по трассе разливается бензин, а в машине — пострадавший. У него подозревается сложный перелом позвоночника. А еще и дверь машины заклинило. И тут приезжают парамедики! Резать сваркой нельзя — искра подожжет бензин, вытаскивать надо срочно — у водителя вдобавок к перелому внутреннее кровотечение. А мы знаем как — отжимаем дверной замок вручную, надеваем на пострадавшего шейный воротник, кладем на носилки и бежим. И ровно тут падает та самая опасная искра, но мы прикрываем только что извлеченного из машины водителя собой, взрывная волна проносится над нами, а мы, ни разу не оглушенные, встаем, переносим его в машину скорой помощи и доставляем в госпиталь.

Ну это я так представляла, когда шла на курсы. В реальности мы (новички) снимали с деревьев кошек, открывали заклинившую дверь квартиры и измеряли давление чересчур заскучавшим пенсионерам по нескольку раз на дню. До сертификата я не доучилась, мне пророчили, что я буду крутым журналистом, а крутой журналист клизмы не ставит.

Прошло десять лет, и свое парамедицинское прошлое я ставила себе в заслугу. «О’кей, гугл, хочу стать волонтером». Зарегистрируйтесь на сайте, заполните анкету, пройдите медосмотр, получите медицинскую книжку, пройдите собеседование и ждите ответа…

Зарегистрировалась, заполнила, прошла, получила, прошла, ждать не стала. Случайно наткнулась на репост в Фейсбуке, требовались волонтеры в ГКБ-52. От дома до больницы — полтора часа. Я-то надеялась на распределение в ближайший коронавирусный госпиталь, он на соседней от меня улице. Зато анкета в 52-й состояла всего из пары вопросов — ФИО, возраст, хронические заболевания и телефон. Заполнила. В тот же вечер звонок. Мы с координатором тезки. Пять минут поговорили — «вы подходите, добавляю в чат, можете отзываться на любую заявку». В чате — больше ста человек, все заявки на смену улетают в течение пары минут, несколько дней мониторю и никак не успеваю ответить. И тут чудо — в полдвенадцатого ночи: «Нужны волонтеры в красную зону, строго кроме группы риска». Успеваю ответить на эту заявку.

Лирическое отступление № 1

С ГКБ-52 меня связывает много хорошего. В августе-сентябре 2019 года я мучилась от бронхиальной астмы, которую не могли купировать никакие препараты. И вдруг мне советуют врача именно оттуда. Он внимательно изучает документы и говорит: «Нет у вас никакой бронхиальной астмы. Это неправильное строение носовых перегородок. Оттекаемое носовых пазух раздражает бронхи». А до этого я несколько месяцев не сплю нормально: только приму горизонтальное положение — сразу задыхаюсь и кашляю. И вот тот врач предлагает: «Я вас прооперирую. День в стационаре, и забудете о своих проблемах». Без особых колебаний я согласилась, сделала операцию и с первого же дня после выписки не пользовалась ингалятором. Еще осенью мне грозила третья группа инвалидности, а теперь я могу снять этот диагноз, если не будет приступов. То есть я уже не в группе риска, хоть астма есть по документам, на деле ее нет и не было. Получилось, что больница мне помогла — а теперь у меня есть шанс помочь ей.

Первый день в больнице

В первый день я очень боюсь не понравиться. Вдруг там будет целая комиссия, спрашивать будут. Для чего-то повторяю протокол интубации (кто бы мне его доверил без диплома?). Довожу движения до автоматизма — «левой рукой язык вверх и в сторону, надгортанник приподнимаем, правой рукой вводим трубку». Вспоминаю алгоритмы, перечитываю конспекты, смотрю обучающие видео. Утром координатор Таша задает всего пару вопросов: «Хронических заболеваний нет? С пожилыми родственникам не проживаете? Договор подписали?». В договоре — обязательство не передавать ФИО и диагноз пациентов третьим лицам и не вести фото- и видеосъемку пациентов. Ну с этим-то я справлюсь. Помимо Таши есть и второй координатор — Ольга, знакомлюсь и с ней, она представляет мне Таню: «Вот более опытный волонтер — она научит надевать и снимать костюм. Добро пожаловать!». В том, как надевать и снимать, в принципе, нет ничего сложного — вот на стенах санпропускника висит инструкция. В костюме сразу становится жарко, неуютно и страшно.

Моя наставница Таня «старше» меня всего на пару дней, вчера учили ее, сегодня она, а завтра нам придется учить кого-то еще. Она ветеринарный фельдшер. Рассказывает, что живет с мужем, то есть никто из ее семьи не в группе риска. Пришла в волонтеры, потому что хотела самостоятельно узнать, что на самом деле происходит вокруг коронавируса, к тому же, добавляет, устала от самоизоляции, людей видела мало, да и хорошее дело хочется сделать. Она очень собранная и спокойная, говорит, что животных лечить сложнее — они свои жалобы сформулировать не могут. А тут пациент просит ослабить эластичные бинты на ногах — берешь и ослабляешь; жалуется, что болит голова, — сообщил на пост, там примут решение, какую таблетку дать, а дело волонтера — только проследить, чтобы пациент ее выпил.

Врачи

Волонтеров запомнить проще, чем врачей. Первых мы хотя бы видим без тайвека^[1] перед сменой и после. Врачей запоминаем по каким-то отличительным чертам.

Вот завотделением Дмитрий Эдуардович — он в очках с диоптриями, поэтому носит не защитные очки, а специальный лицевой щиток. Конструкция защиты в принципе не учитывает, что носящий ее может нуждаться в коррекции зрения. За спиной его называют сокращенно Д. Э. У него почти тридцать лет хирургического стажа, возможно поэтому никакая внештатная ситуация не может сбить его с толку. Завотделением знает всех пациентов, умудряется даже помнить их анамнез, лечащие врачи во всех сложных случаях консультируются у него, и он никому не отказывает. На самом деле, у него есть отдельный кабинет, но он там не бывает — сидит за столом в ординаторской вместе с остальными врачами.

Стол у окна делят Наталья Викторовна и Алёна Вячеславовна. Когда в ординаторской или на улице Алёна снимает капюшон, под полупрозрачной медицинской шапочкой видны красивые сережки, каждый раз разные. Наталья Викторовна близко к сердцу принимает проблемы каждого пациента. Она помнит, что бабушка из 511-й палаты на обходе просила передать волонтерам, что ей нужна помощь с телефоном, и не забывает, что дедушка из 520-й не любит банановый протеиновый коктейль, а предпочитает клубничный. Олег Геннадьевич — тоже врач, но еще и наш диджей по совместительству, он не любит работать в тишине и постоянно включает нам как проверенную классику, так и интересные новинки. А еще его ни с кем не перепутаешь даже в тайвеке — он почти два метра ростом. Илья Николаевич сидит ближе всех к двери, и это не случайно — он исполняет обязанности консультирующего хирурга для других отделений. Его почти невозможно застать в ординаторской. Еще есть ординатор первого года — Женя, он вчерашний выпускник первого меда и выполняет в основном бумажную работу, именно к нему в помощь и прикрепляют волонтеров.

Женя показывает нам, как работать в больничной компьютерной системе — «Орбите», как найти там любого пациента, узнать, какие обследования ему назначены, посмотреть телефоны родственников и адрес проживания для заказа санитарного такси при выписке.

В первый же день знакомимся с Ириной Валерьевной — старшей медсестрой. Это улыбчивая женщина средних лет, зовет нас «деточками». Ее улыбку видно даже через респиратор и очки, у нее по-особому морщатся уголки глаз, когда она улыбается. И совсем по-другому, когда что-то идет не так. Все медсестры принимают нас как равных, кроме одной — Антонины Сергеевны. Ей заранее не нравятся волонтеры: «убьете тут нам всех», «делать вам нечего — в красную зону явились», «вот вы тут все заболеете, а мы потом лечить вас будем». Надо сказать, Антонина вообще любит ворчать. Не ругаться, а именно ворчать по поводу и без. От нее достается всем.

Наблюдала такую сцену. Ольга — наша санитарка — мыла полы в коридоре, когда Антонина вышла из процедурной.

 — Нет бы нормально помыла, а она только грязь мочит и равномерно по полу размазывает, — ни к кому конкретно не обращаясь, прокомментировала Антонина.

Из ординаторской вышел Илья Николаевич и пошел в сторону выхода из отделения.

 — Вот Ольга тут все намочила и нормально не вытерла, точно кто-то упадет, — сказала Антонина.

Илья Николаевич, не дойдя до дверей, развернулся и вернулся за чем-то в ординаторскую. Вышел снова спустя несколько секунд.

 — Вот по свежевымытым, можно сказать стерильным полам надо не ходить, а летать, а вы туда-сюда ходите, грязь носите. А Олечка моет и моет, — подытожила Антонина.

Надо сказать, бурчит и ворчит она на всех — на сестер, санитарок и даже врачей. Но это не ругань и не скандал, поэтому такую особенность все ей прощают. Может быть, за ее безграничное терпение к пациентам. На них она не злится никогда.

Мы, волонтеры, сразу попали под ее огонь. Меня она невзлюбила с первого разговора, едва узнала, что по основному роду деятельности я журналист: «Значит, вынюхивать пришла». Таню она поставила на ступеньку выше меня — «хоть профессия толковая», но все равно звала ее Зверский Доктор. Мне досталось прозвище пообиднее — Писака. В общем, никакого доверия мы у нее не вызывали, а еще она, кажется, сердилась, что у Ирины Валерьевны мы в любимчиках ходили.

С остальными сестрами — Катей и Мариной — мы подружились быстро, они всегда радовались нашей помощи и были готовы объяснить и показать что-то новенькое и интересное из медицины. Катя — смешливая блондинка с голубыми глазами, она курит стики, а Марина — брюнетка с длинными нарощенными ресницами, она курит тонкие ментоловые сигареты. Девушкам нравится, что мы с Таней не совсем далеки от медицины.

Наши волонтеры

С легкой руки Тани уже через пару дней начинаю звать всех пациентов «бабушками» и «дедушками». До больницы я никогда бы не обратилась так к незнакомому человеку, как-то это по-детски, да и не очень тактично. А через неделю я начинаю говорить со своими пациентами так: «бабуль, ну как вы? Таблеточку приняли? А что вы маской-то не дышите? Сейчас я поправлю подушку, золотце мое, и мы вместе будем выздоравливать».

Конечно, не ко всем мы так обращаемся, с некоторыми разговариваем по-взрослому, по-деловому. Как-то интуитивно начинаешь понимать, кто перед тобой — «хорошая моя бабулечка» или «Галина Степановна». Кстати, когда «бабулечка» начинает идти на поправку, она сама собой снова становится Галиной Степановной. А пациенты нас зовут «родненькими», «солнышками» и «кровинушками» чаще всего. Хотя бывают и исключения. Катя как-то рассказала, что пациент, дедушка хорошо за восемьдесят, после инсульта, спросил ее: «А когда сутенеры придут?» Она на минуту потеряла дар речи, и тут дедушка продолжает: «сутенеры сегодня придут? Они побрить меня обещали». — «Дедуль, так то не сутенеры, а волонтеры», — поправляет его Катя. «Да путаюсь я в ваших модных словечках, мы таких ударниками называли».

В мой первый день помимо Тани знакомлюсь еще с несколькими волонтерами. Вот мама и дочь — Ира и Ксю, пришли в волонтеры вместе. У Иры свое ивент-агентство, а Ксю — продюсер на развлекательном телеканале. Пришли, потому что не могли остаться в стороне. Бизнес Ирины стоит, она ходит в больницу каждый день, а Ксения два дня на телевидении, а два — тут, в отделении. Через месяц работы обе они записались на курсы медсестер, чтобы оказывать пациентам еще больше помощи. Именно они принесли в отделение сотню воздушных шариков, прочитав в научном журнале, что надувание шариков улучшает восстановление дыхательной системы после ковида. От них вообще исходит неимоверное количество душевного тепла, они держат пациентов за руки, обнимают, гладят по голове и много с ними разговаривают.

Очень скоро Ирина начинает вести в нашем отделении курсы по дыхательной гимнастике, с разрешения Дмитрия Эдуардовича они печатают описания упражнений и раскладывают по всем палатам, пусть пациенты занимаются, когда могут. Они же активно пишут посты в соцсетях о необходимых вещах для пациентов, и все сразу находится. Нужен крем от пролежней? Назавтра у нас месячный запас его. Пациентам для разработки рук нужны игрушки-антистресс? На их пост отзывается магазин игрушек и готов привезти нам сто штук. Нужна ветошь для обтирания пациентов? Держите два огромных мешка.

Сменщица в нашем отделении — Станислава, пришла на несколько дней позже меня, мне доверили ее обучать: «Покажешь ей, как надевать и снимать костюм?» — попросили координаторы. Я чувствую ответственность за нее, а после смены успокаиваю — всем нам казалось, что тут мы точно заболеем. Мне после первого дня сразу примерещилось, что поднялась температура и заболело горло, а в итоге я не заболела ни тогда, ни теперь. Станислава говорит, что на карантине у нее было очень много времени, а еще любви и тепла, и она понимала, где всего этого так не хватает, поэтому без колебаний пошла в «красную зону». Пришла и втянулась в круговорот работы отделения. Она, кажется, первая из нас, кто стал брать по две смены подряд — утреннюю и вечернюю, проводя с пациентами целый день.

В нашем же корпусе, но на втором этаже, в урологии, работает Настя. Она — волонтер со стажем, на протяжении полутора лет каждую неделю помогала в хосписе «Вера», а когда все хосписы закрылись для посетителей, пришла в больницу. Настя работает почти без выходных, объясняет, что и бабушки с дедушками по ней скучают, и она по ним. Именно благодаря Насте у волонтеров появились смешные ободки на головах. Однажды ей пришла в голову мысль, как можно разнообразить скучные белые тайвеки, и она принесла обруч с плюшевым рогом единорога. Потом появились ободки с ушками мышки, зайки и котика.

Есть среди волонтеров и человек-звезда. Его зовут Лёня и именно он автор большинства росписей на наших тайвеках. Лёне 59 лет, в докоронавирусном мире он финансист и кризис-менеджер, он на самой грани группы риска, но это не удержало его от волонтерства. У него большая семья — шестеро детей и четырнадцать внуков. А во время работы в больнице он будто усыновил и удочерил каждого своего подопечного. Несмотря на возраст, он сразу собирался идти в «красную зону» и остановить его не мог бы и целый отряд «Альфа». Вначале координаторы хотели ему отказать, отправить в «зеленую зону», но он с ними поспорил — если пройдет весь кабинет от стены до стены на руках, они его примут. Прошел.

Его разукрашенный тайвек я встречала повсюду: вот он прибежал в нашу хирургию — нужно побрить пациента; сижу в курилке — из корпуса в корпус бежит Лёня с принадлежностями для мытья; принесла анализы в реанимацию — а он тут моет полы. Кажется, не было ни одного дня, чтобы я не встречала его на территории больницы. Его девизом стало: «Задача врача — лечить пациента, а задача волонтера — сделать это лечение максимально комфортным». Лёня стал главным по косметическим процедурам — он мыл головы, обтирал влажными салфетками тела, мазал кремом сухости на коже, брил пациентов и стриг им ногти. Рискну предположить, что благодаря ему пациенты ГКБ-52 с легкостью победили бы в конкурсе красоты среди пациентов других больниц России, а то и взяли бы титул Мисс и Мистер Вселенная. Лёня со своей самоотверженностью и позитивом мгновенно становится образцом волонтерства и главным любимчиком всех пациентов. Даже Антонина на него не ворчит и за глаза называет Лёнечкой.

Одним из условий для волонтеров было не проживать и не контактировать с людьми из группы риска. Но все равно есть риск принести ковид из больницы домой. Муж горячо поддержал мое стремление пойти в больницу, уж больно ему хотелось тишины и покоя. При этом кузине я боялась говорить, что пошла в «красную зону». Хотя она тоже врач и работала в коронавирусной больнице. Успокаивала ее, что я в «зеленой зоне», ни с какими пациентами не общаюсь, только за компьютером сижу и медицинские данные вбиваю. Рассказала где-то через неделю, к своему удивлению, встретила даже понимание. Сейчас она мной гордится.

Станислава признается, что не сразу сообщила родственникам о своем решении, почти месяц держала в секрете. Но родные звонили во время смены, и стало почти невозможным скрывать, где она и что делает. Они отнеслись к ее выбору положительно, а 83-летняя бабушка даже сказала, что, будь она помоложе, тоже пошла бы волонтерить в больницу.

Ира первая приняла решение идти в красную зону, а Ксю пошла вслед за ней, рассудив, что и так, и так будет контактной. Друзья Иры и Ксю, с которыми они жили за городом, попросили их съехать и не подвергать их риску заболеть. Настя тоже скрывала от семьи поначалу. Один из наших волонтеров мотивировал свой приход тем, что «если вдруг и заболею, то хоть лечить будут как родного». Другая наша волонтерка говорит, что предпочитает быть в центре событий. Объясняет: «Во время урагана где самое спокойное место? Правильно, в эпицентре. Вот я и ринулась в самую гущу».

В итоге я не знаю ни одной истории, где семья была против, чтобы кто-то пошел волонтером. Но разумеется, это не касалось семей с совместным проживанием с людьми в группе риска. Такие к нам не приходили сами, осознавая, чем рискуют.

Принц и нищий

В реанимации у нас трудилась безотказная девушка, выполнявшая любую работу. Она обтирала пациентов, кормила их, мыла полы, и только через три месяца мы узнали, что она топ-менеджер в очень известной корпорации с годовым оборотом в миллиарды рублей. Она пришла, чтобы помогать, так как работа стала удаленной и не требовала присутствия в офисе.

В волонтеры пошли все — топ-менеджер и юрист, психолог и фитнес-тренер, учитель и автослесарь, студент и профессор-физик. Нам обычно от 18 до 50 (старше уже не берут, так как группа риска, а Лёня не в счет). Кто-то из нас работает удаленно, кто-то посменно, а кто-то лишился работы из-за карантина. У некоторых есть начальное медицинское образование, у большинства нет. Есть даже те, кто боится вида крови, — они не работают в отделениях, но стали королями пищеблока или повелителями передачек. А совсем недавно мы узнали, что большая часть мужчин-волонтеров служила в ВДВ. Правда, в этом году в воздух они будут бросать не береты, а медицинские шапочки.

Для многих из нас волонтерство стало пропуском в город на время самоизоляции. Мы нашли новых друзей, даже не просто друзей, а фронтовых товарищей. Я знаю, что в стенах больницы зародилось несколько интересных профессиональных проектов, три человека нашли работу, а двое — даже любовь.

Мы прошли путь сюда, мы знаем, что когда придет вторая волна или новая инфекция, мы придем сюда снова и снова. И вместе победим.

Будни «красной зоны»

Через неделю уже формируется алгоритм смены. Заходя в «красную зону», снимаешь с себя помимо одежды, еще и украшения. Вынимаю из ушей серьги, убираю в кармашек сумки. Снимаю помолвочное кольцо, перевешиваю на серебряную цепочку на шее. На ней уже висит медальон с изображением Святой Терезы из Лизьё. Католическая монахиня стала святой благодаря своей идее о Малом пути — чтобы достичь святости, необязательно совершать героические поступки, достаточно небольших хороших дел.

Этим путем и идут волонтеры. Мы не можем провести сложную многочасовую операцию и спасти пациенту жизнь, но, совершая маленькие рутинные дела, мы можем помочь сделать лечение пациентов более комфортным, а работу врачей — менее напряженной.

С утра нужно опросить поступивших за ночь об их контактах — с кем проживают, ходили ли на работу, посещали ли магазины, аптеки, поликлиники. Всем пациентам над кроватью вешаем обходной лист — туда будут записываться показатели температуры и сатурации. Каждый поступивший в стационар подписывает 7—10 форм согласия — на лечение, на медицинские манипуляции, на сбор персональных данных. Обычно их никто не читает, надо признаться, я тоже так и не прочла полного текста, запомнила только заголовки форм. Если пациент на что-то жалуется, то запоминаем и передаем лечащему врачу или старшей медсестре Ирине Валерьевне.

После обхода и завтрака начинается время исследований — КТ, ЭКГ, гастроскопия (или ЭГДС, как пишут в назначениях). Перевозим больного или сидя, или лежа. Некоторым пациентам по пути на исследования требуется кислородная поддержка. В первые смены казалось, что баллоны с кислородом неподъемно тяжелые, а сейчас я без напряжения могу принести и по баллону в каждой руке. На каждое исследование обычно очередь из пары человек. Тут наступает время общения — больные разговаривают друг с другом, для них это редкая возможность социализации, ведь выходить из палаты в коридор запрещено в большинстве отделений. Мы — волонтеры, медсестры и санитары — обмениваемся новостями. Самые обсуждаемые темы — что из средств индивидуальной защиты есть у кого в санпропускнике, как носить СИЗ с максимальным комфортом и кто из медперсонала поступил в отделения в качестве пациентов.

 — Желтые^[2] не берите, в них сауна.

 — А вот белые^[3] хоть немного, но дышат.

 — У вас формованные^[4] сегодня есть, везет вам!

 — В формованных же переносица натирается.

 — Не натирается, если пластырь наклеить.

 — А к нам наш врач из эндоскопии поступил.

 — У нас еще что, в 68-й (ГКБ-68 им. Демихова) в одном корпусе почти все врачи заболели, привезли им автобус докторов откуда-то из регионов.

«Моя» бабушка тихонько трогает меня за руку: «А мне там больно будет?». Ей предстоит гастроскопия. Успокаиваю, говорю, что обязательно сделают анестезию, рассказываю, как сама год назад проходила эту процедуру. Тут подходит наша очередь. Вкатываю каталку в кабинет, помогаю перебраться на кушетку. Жду в коридоре. Процедура закончена, выкатываю каталку, бабушка благодарит врачей: «Спасибо, вы замечательные люди, совсем не больно, правда». Отвожу в палату. Таких поездок в день набирается до десятка. Каталки тяжелые и неповоротливые, но мы «сигналим», «совершаем маневры» и «производим параллельную парковку».

В это время в отделении Катя, Марина и Антонина уже поставили капельницы, а это значит, что наши пациенты не могут встать с кровати — им нужна наша помощь. Один просит воду, другой — поудобнее положить подушку или поднять изголовье кровати, кому-то нужно судно. Недавно нам показали, как помогать менять и снимать капельницы. Теперь это тоже наша обязанность. Между собой обсуждаем, что и поставить капельницу не такая уж сложная задача — особенно в катетер. Но вот установка катетера — это высшее мастерство, недоступное простым смертным. На исхудалых тонких руках пациентов вены почти не поймать — они «бегают». Несколько дней назад в процедурной плакала Марина, слезы текли под очками и мочили респиратор — десять минут ловила вену, исколола пациентке всю руку, но не смогла. Выручила старшая, Ирина Валерьевна, она всегда нас выручает.

Наступает время подготовки выписок. Наверное, это самая радостная часть дня. Приносим форму согласия: «Вот тут надо подписать, тут, еще тут, тут». Наконец листы заканчиваются, и мы помогаем собрать вещи. Если санитарное такси уже приехало, то провожаем до машины, прощаемся. Есть правило — строго никаких «До свидания». Только «прощайте», просим не попадать к нам больше.

Вообще ритуальных фраз много. Например, нельзя ни в коем случае желать спокойной смены. Это проверенная поколениями врачей традиция — если такое кому-то пожелать, то спокойствия не будет, обязательно что-то случится. Еще нельзя желать ничего тихого — тихого дежурства, тихих пациентов. Мы знаем, что тихие только мертвые, живым нужна помощь, они о ней просят, зовут нас.

Выписки бывают разные — одни пациенты считают, что они слишком больны, чтобы долечиваться на дому. Они отказываются подписывать свою выписку. Приходится уговаривать, объяснять, что эта койка пустовать не будет, на нее сегодня же положат кого-то, кто без врачебной помощи может не выжить. Если пациент совсем не соглашается, предлагаем выписать в обсервацию — под присмотр врачей на долечивание.

Но есть и другие — на прошлой неделе одна пациентка схватила меня за руку и, заглядывая в глаза, панически спрашивала: «А отсюда вообще выходят? Есть те, кто вылечился? Вы их видели?». Успокаивала, рассказывала счастливые истории. А у нее слезы в глазах стояли. Все просила пообещать. А это еще один ритуал — нельзя ничего обещать. Мы не боги, мы не решаем, кому жить, а кому умирать. Но она так просила! Пообещала. Примета дала сбой — ничего страшного не произошло, в воскресенье ее выписали домой. А через час ее кровать занял новый пациент.

На самом деле в больнице есть почти боги. Это ОРИТ-7 (отделение реанимации и интенсивной терапии), наше седьмое небо. Я там еще не была, знаю только по рассказам. Это отделение Михаила Кецкало, врача анестезиолога-реаниматолога, главы центра ЭКМО (экстракорпоральной мембранной оксигенации). Аппарат ЭКМО — последняя надежда самых сложных больных. Когда не справляется ИВЛ, можно вывести кровь из тела, насытить ее кислородом и заново ввести в организм пациента. Таких аппаратов очень мало, но, к счастью, многим они и не требуются. В ОРИТах совсем не так, как в линейных отделениях, там очень сложно, вначале надо привыкнуть к линейным отделениям. В первый день работы я загадываю, что однажды буду в ОРИТе.

К вечеру нужно обойти все палаты, замерить температуру, сатурацию, поставить отметки, кто на кислородной поддержке, кто лежачий. Эта информация пригодится ночной смене. Приходят «ночные», посвящаем их в курс дела, говорим: «Ну, до утра». Не желаем спокойной смены. Уходим.

Уходит только тело, мозг и сердце остаются в больнице. По пути домой думаешь о пациентах, за ужином обсуждаешь с семьей больничные новости, засыпая, перебираешь в голове имена больных, просишь Бога об их здоровье. Утром в метро волнуешься, кого увидишь, кого нет. Хочешь услышать, что ночь все пережили. Дежурная смена докладывает, каких-то фамилий больше не слышишь…

Глава 2

О жизни и смерти

Приходишь утром в больницу. Дежурная смена докладывает, каких-то фамилий больше не слышишь…

Вначале думаешь, что не расслышала, что устала, ведь полночи дописывала прошлую главу. Потом еще отчаянно надеешься — да, их нет больше в отделении, но вдруг их перевели в реанимацию, и там им станет лучше. Но нет, старший смены говорит: «острый респираторный дистресс-синдром», «оторвался тромб, кажется», «внезапно ухудшилась, даже в реанимацию не успели перевести».

Недождавшиеся пирожки

Сегодня я готовила пациентку к выписке — нужно было дать подписать согласие на выписку, помочь собрать вещи, узнать, по какому адресу нужно везти, и заказать туда специальное санитарное такси, развозящее по домам вылеченных пациентов с ковидом. Инга Александровна поступила в тяжелом состоянии, ей было трудно дышать, поэтому требовалась постоянная кислородная поддержка. Мне сразу запомнилось ее красивое скандинавское имя. Говорила тихим полухрипом-полустоном. Я приходила и смачивала ей губы, поправляла подушки, иногда просто держала за тонкую руку, всю в кровоподтеках от катетера.

Где-то спустя неделю после поступления она попросила помочь ей сесть, а затем, немного смущаясь, спросила, не могу ли я причесать ее и заплести волосы в косу. У нее были густые пепельно-седые волосы. Расчесала и заплела «колосок», те пять минут, что я плела, ее утомили, и я помогла лечь обратно.

Но с этого дня всегда находила в смене время зайти и обновить прическу. В конце прошлой недели я зашла, а ее волосы были заплетены в косу и уложены вокруг головы — кажется, такая прическа называется «каравай». «Видишь, я уже и сама все могу», — похвасталась Инга Александровна.

Потом она помогала соседке по палате — давала воду, поправляла подушки, смеялась, что если бы не годы, то сама бы пошла волонтеркой после выздоровления. И вот утром врачи сообщили мне, чтобы я готовила ее к выписке. Как только она поступила к нам, я помогала ей позвонить сыну. Потом моя помощь уже не требовалась. А сегодня Инга Александровна сама позвонила и почему-то передала телефон мне. «Я знаю, что мою маму сегодня выписывают. Вы помогали ей во время болезни, и мы с женой и сыном очень вам благодарны. Она нам много рассказывала о вас. Мы ее очень ждем. Приготовили ее любимые пирожки с капустой. Ей ведь можно?». — «Можно, можно», — смеюсь в трубку. Потом помогаю ей уложить вещи, остается только дождаться санитарного такси. Ждать нужно в палате, когда оно приезжает, нам на этаж звонят, и мы провожаем пациента до приемного покоя.

Пока такси не было, я успела проверить все актуальные данные о пациентах, помочь Кате и Марине «зарядить» капельницы, измерить сахар, вколоть инсулин, раздать обеденные таблетки и сделать ингаляции нескольким пациентам. Последней, кому была назначена ингаляция, была как раз соседка по палате Инги Александровны. Марина спросила: «Сделаешь?». Я кивнула.

Зашла в палату. «Все еще не приехали за вами?» Она сказала что-то совсем невнятное. Вместо обычной теплой улыбки на лице была однобокая ухмылка, уголок левого глаза опустился. «Ыыы-ааа-ыы», — попыталась она что-то сказать. Я выбежала из палаты, бегом до конца коридора в ординаторскую. «Инге Александровне плохо! (Так, соберись, ты же можешь сказать все правильно.) «Пациентка из палаты 521.А — нарушена речь, искажена мимика левой половины лица». — «Так она же уже на выписку», — уже на бегу к палате удивилась Наталья Викторовна — ее лечащий врач. Инга Александровна встретила нас повторным «Ыыы-аа-оо», в ее интонациях слышалась боль. Врач быстро осмотрела ее и кивнула мне, застывшей в дверях. Слова тут лишние. Снова бег до ординаторской, меня ждут вопросительные взгляды. Киваю. Дмитрий Эдуардович командует в телефонную трубку: «Срочно. Реанимация в 521.А. Подозрение на инсульт».

Прибегают. Двое сразу в палату. Третий берет ближайшую каталку и толкает в сторону палаты. Помогаю. Останавливаемся в дверях. «Инга Александровна, дорогая, держитесь! Вам же там пирожки с капустой приготовили», — молюсь я. Реаниматологи действуют слаженно, перебрасываются короткими звучными командами. Кажется, они читают мысли друг друга. Дел много, но я стою по-прежнему в дверях. Врачи переглядываются, останавливаются. Качают головами. Смотрят на наручные часы, поднимая рукав защитного халата. Называют ­время.

Как во сне, помогаю вернуть ненужную каталку на место. Реаниматологи о чем-то говорят с Натальей Викторовной. Внезапно пищит их рация. На бегу кричат: «Мы напишем и подгрузим в систему».

Сижу в ординаторской. Сегодня в документах прочитала, что у пациента наблюдалась «сомнолентность» — легкое нарушение сознания, при котором пациент заторможен, однако адекватные реакции могут быть вызваны при помощи кратковременных внешних раздражителей. Наверное, у меня что-то похожее. В ушах шумит, ни одну мысль невозможно додумать до конца. «Позвонить ее сыну… пирожки с капустой… видимо, тромб оторвался… Позвонить пирожкам… Тромб с капустой…»

Первая потеря

Это не первый пациент, которого я потеряла. Первая — Юля, ей было чуть больше тридцати. При поступлении ей поставили пневмонию средней тяжести. Обычно я приходила, измеряла температуру, задавала стандартный набор вопросов и уходила. Общаться мы начали, когда я первый раз повезла ее на КТ. Там, на первом этаже, всегда очередь. Юля сидела в кресле-коляске и смотрела по сторонам. Вдруг она заговорила:

 — А вы смотрели сериал «Неортодоксальная»?

 — Нет пока, но много хорошего о нем слышала.

 — Я вот очень рекомендую, я вчера все серии посмотрела, очень классный, — поделилась она.

 — Я сейчас «Ходячих мертвецов» смотрю, — рассказала я.

 — Ой, а какой сезон? Кто из героев вам нравится больше всего? — засыпала она меня вопросами.

Оказалось, что я только на середине сериала, а она посмотрела его до последней серии. С этого дня я всегда, приходя к ней в палату, рассказывала, насколько я за вечер продвинулась в просмотре.

 — А вы любите спойлеры? — спросила она однажды.

 — Да, я всегда предпочитаю знать, что будет в конце.

Юля рассмеялась:

 — А я нет. Вот разве хорошо бы было, если бы я точно знала, в какой день меня выпишут? А так я каждый день жду заветных слов.

Где-то через неделю ей была назначено повторное КТ-исследование, и снова повезла ее я. Моя пациентка хорошо себя чувствовала и даже попросила нарушить правила и разрешить ей ненадолго встать с кресла-каталки, размять ноги. Прислонилась к стене около кабинета, пока ждали очереди. После исследования я ее встретила в коридоре, усадила обратно, довезла до палаты и занялась бумажными делами в ординаторской. Зазвонил телефон: «Можете пригласить Алёну Вячеславовну?» Передала трубку, врач нахмурилась, это было видно даже под респиратором и защитными очками.

 — Ты же Юлию на КТ возила, как она там? — обратилась Алёна Вячеславовна ко мне.

 — Бодро, разговаривали.

Врач кивнула в сторону двери: «пойдем».

Юля лежала лицом к стене, в наушниках. Алёна Вячеславовна окликнула ее, легонько потрясла за плечо, затем развернула лицо к себе. Глаза были открыты, но Юля уже не дышала. Прибежавшая бригада реаниматологов только констатировала смерть. Алёна Вячеславовна обняла меня за плечи, тайвекизашуршали, мы вышли из палаты.

 — Позвонили с первого (этажа, там где КТ), сказали, что разрушено почти девяносто процентов легких. Ей просто нечем было дышать,— тихо поговорила Алёна Вячеславовна, закрыла глаза и прислонилась спиной к стене, совсем как Юля у кабинета КТ пару часов назад.

Инга Александровна, Юля, мужчина средних лет с красивой восточной фамилией (разрыв селезенки), дедушка с тонкими прозрачными руками (острый респираторный дистресс-синдром в шесть утра), бабушка, которая все время звала какую-то Майю (ухудшилась, переведена в ОРИТ, но не спасли), женщина средних лет, она все время жаловалась, что чай недостаточно горячий (уже больше двух недель в ОРИТе на ИВЛ), бабушка в цветастом платке и с мусульманскими четками (реанимация в палате, не спасли)… Целая галерея лиц, имен, фамилий, тонких рук с катетерами и синяками, огромных, в пол-лица, глаз.

Но от некоторых лиц в памяти не оставалось, только воспоминания и рассказы их близких.

Память

Вот Оксана Ивановна Белых, она лежит у нас в отделении, а ее муж — в другом корпусе. Они созванивались по телефону. Рассказывает, что знакомы с первого класса, после школы поженились и расставались только на то время, что она была в роддоме — с сыном, а потом с дочкой. Все остальное время вместе. В понедельник я зашла к ней, она не говорила по телефону.

Уходя со смены, проведала ее еще раз, она обеспокоенно сказала, что муж что-то не берет трубку. Я предположила, что, может быть, спит. На следующий день стало еще тревожней — я посмотрела по внутренней системе, в реанимацию его не переводили, но и в отделении он больше не числился. Оксана Ивановна распереживалась, подскочило давление. Испугались, что придется поднимать в реанимацию. Передали дежурной смене.

Всю ночь я думала, что же могло произойти, что за сбой такой. Утром в среду рассказала Дмитрию Эдуардовичу, пусть муж Белых и не наш пациент, но надо же найти человека. Дмитрий Эдуардович вообще самый умный, самый хороший, он может решить любую проблему. Звонили в отделение, где лежал Белых.

То не брали трубку, то просили ждать… «Пошли сами!» — бросил Дмитрий Эдуардович. Я никогда не слышала, чтобы человек так ругался. Оказалось, что муж Оксаны Ивановны умер еще в понедельник, как раз во время смены ночного состава на дневной, а вот посмертный эпикриз до сих пор не написан, в системе он не числился, в отделении не лежал, переведен не был, выписан тоже.

Искала-то его я, человек, не до конца освоившийся в системе, — как посмотреть умерших, не знала, а когда Оксане Ивановне стало плохо, она врачам про свои волнения и рассказать не успела.

Сообщали про мужа Белых мы вместе, точнее говорил Дмитрий Эдуардович, а я только пыталась проглотить комок в горле и гладила Оксану Ивановну по руке. На пальце ее поблескивало обручальное кольцо…

В отделение из реанимации перевели Татьяну Воробьеву. Руки в синяках, глаза запавшие, на шее — трахеостома. Говорить она могла, только зажимая ее рукой. Через какое-то время из хранилища принесли ее вещи, ведь в реанимации пациенту ничего из личных вещей не положено. Я помогла их разобрать, найти телефон, поставить на зарядку. В реанимацию она поступила еще месяц назад, как забрали из дома на скорой, так сразу в ОРИТ и положили.

Пациентка переживает, как там муж и сын. Успокаиваю, объясняю, что хоть посещения и запрещены, но родственники звонят в справочную больницы или в ординаторскую, и им рассказывают о состоянии пациентов. Предполагаю, что если они звонили вчера или сегодня, то муж с сыном уже знают, что ее сняли с ИВЛ и переводят в отделение.

Татьяна очень слаба, и, когда телефон наконец, включается, позвонить сама не может. Помогаю, нахожу номер мужа в записной книжке. Звоним. «Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети». Звоним сыну. Те же слова автоответчика. Воробьева начинает волноваться, предлагаю позвонить кому-то из друзей семьи. «Танечка, родная, ты поправилась! — подруга говорит громко, мне все слышно. — А тебе не сказали? Ничего не сказали? — долгая-долгая пауза. — Леша умер двадцать четвертого апреля, а Слава — двадцать девятого».

Пациентка кричит на одной пронзительной высокой ноте, из-за отверстия трахеостомы в горле крик сиплый, жуткий, захлебывающийся. Телефон падает у нее из рук.

Потом она расскажет, что когда скорая ее увозила, у них обоих не было никаких симптомов. Из истории болезни я узнаю, что сразу после госпитализации ее подключили к аппарату ИВЛ, ввели в медикаментозную кому. Потом подруга Татьяны расскажет, в какую больницу увезли ее мужа и сына. Позвоню, найду лечащих врачей обоих, узнаю, что произошло. У мужа на фоне лечения тяжелыми препаратами развилась повышенная вязкость крови, образовался тромб. У сына случился отек легких.

На следующий день Воробьева отказалась от еды и питья, сказала, что у нее нет причин жить. Жидкость капали внутривенно, перевели на зондовое питание. Она, зажимая отверстие от трахеотомии в шее, просила не лечить ее и дать ей умереть. Дмитрий Эдуардович пришел к ней в палату и долго-долго уговаривал бороться. Вышел от нее, избегая смотреть нам в глаза. Через пару дней ей снова стало хуже, ее вновь перевели в реанимацию. Я ежедневно проверяю ее по внутренней системе. Пока она в ОРИТ, а вещи и телефон снова в камере хранения. Эта история пока не окончена^[5].

И вот я назвала главу «О жизни и смерти», а написала, по сути, только про смерть. Где же тогда жизнь? А жизнь — она не в этом тексте, она в том, что сюда не попало. Жизнь тех, кто ухудшался, но их спасли, тех, кого привозили тяжелыми, но постепенно они шли на поправку, жизнь тех, за кого боялись вне смены и почти не надеялись увидеть утром, а они упрямо просыпались и засыпали, дышали пораженными легкими и пусть нескоро, но шли на выписку. Жизнь в них, и жизнь перед ними. А об Инге Александровне, Юлечке, муже Белых, муже и сыне Татьяны Воробьевой — только память. Светлая память.

Глава 3

О том, что страшнее коронавируса, или Этап отрицания

О том, что страшнее коронавируса…

Информация о правильном поведении, мерах предосторожности, путях заражения и история попадания нового вируса в человеческую популяцию изложена во всех официальных источниках. Сложно представить себе сейчас СМИ, которое не писало бы о «короне», — даже кулинарные медиа описывают рецепты, подходящие для самоизоляции, а на сайтах о шоу-бизнесе появляются заметки о том, кто из знаменитостей подхватил пресловутую болезнь. Простой поиск в интернете дает точные и достоверные ответы на большинство вопросов, при этом доля людей, верящих в теории заговоров и народные средства лечения, остается угрожающе высокой.

Не так страшен черт…

Некоторые считают, что коронавирус не страшнее сезонного гриппа. Сторонников этой идеи я встречаю в основном в виртуальном пространстве. Заболев и испытывая на себе все прелести изматывающего кашля, одышки, настигающей на полпути из кровати в туалет, скачущей температуры, они сдаются, звонят в «скорую» и попадают к нам. Глухим из-под кислородной маски голосом они с первых слов раскаиваются, признаются, что не верили в серьезность заболевания. Рассказывают о разном — кто на даче с друзьями отдыхал, кто в гости ходил через день, другие работали, несмотря на весенний запрет, — клеили реснички и пилили ногти карантинным модницам. Всегда добавляют, что друзья и клиенты тоже не верили в опасность коронавируса. После этого, если хватает сил, они начинают сдавать с истовостью советских доносчиков — называют имена, адреса, телефоны контактных лиц. Почти все, как мантру, твердят одну фразу: «Я вот думал, что коронавирус не страшнее простуды, а с простудой я никогда в больницу не попадал». К счастью, обзвон их так же не верящих в пандемию друзей и клиентов — не наша обязанность, мы только записываем данные, а от нас они передаются в общую базу оперативного штаба по контролю ситуации с коронавирусом. В колл-центре этого ведомства работают совсем другие профессионалы — их анкетирование напоминает допрос в гестапо.

Однажды я слышала такой разговор. Тон у говорящего был строго-угрожающий. С того конца провода больного сразу проинформировали о возможности наступления уголовной и административной ответственности, а затем спрашивали о контактах. «Вы говорите правду? Вы осознаете свою ответственность?» — следовало напоминание после каждого ответа. Такие звонки предстоят каждому инфицированному — врачу ли, заболевшему на работе, бабушке, которой внуки продукты под дверь ставили, или мастерице ногтевого сервиса. Звонящих почти не волнует состояние пациента — разве что ИВЛ им преграда, всем другим — хоть на кислороде, хоть нет — приходится, пересиливая одышку, отвечать.

Неверящая Елена — ухоженная женщина, ей еще нет сорока. Во время анкетирования рассказывает, что живет с мужем и шестилетним сыном. Говорит, что ни в магазин, ни в аптеку, ни в поликлинику не ходили ни она, ни муж. Он вообще программист и давно работает из дома, продукты они заказывают в службах доставки. Только вот она ходила с сыном гулять на детскую площадку возле подъезда: «Это ведь не считается! Да и руки мы всегда после улицы мыли». Из разговора выясняется, что первым в семье заболел сын, болезнь протекает в легкой форме. После опроса о контактах я объясняю, что теперь ее семья на карантине, им еще позвонят, все расскажут, согласуют время взятия анализов.

«И что, ребенку теперь не гулять? — начинает она возмущаться. — Он же активный, в таком возрасте надо много бегать, а иначе он капризничает. Да и в школу ему уже осенью, пусть наиграется. Вот у вас дети есть? Нет? Тогда вы и не поймете!» А я понимаю другое — если ходили только на детскую площадку, значит и вирус оттуда принесли. Но убеждать и объяснять — не моя обязанность, для этого Оперштаб есть.

Через несколько дней Елена мне поведала, что в больницу попал и муж, а к сыну, чтобы его не отправили в инфекционный детский стационар, переехала его бабушка, мама мужа. На мое «Да вы что наделали? К ребенку с “короной” — и пожилого человека, который в группе риска!» — я получила стандартную отповедь «Своих детей нет — молчи». Еще через пару дней она уже без привычной бравады сообщила, что сына все-таки увезли в больницу, потому что плохо стало и бабушке, ее госпитализировали. Она расскажет потом, что бабушка умерла буквально через несколько дней. Елене ставилось с каждым днем хуже, как-то ночью она начала критически задыхаться, ее перевели в реанимацию. Проведя четверо суток на ИВЛ, она скончалась. На линейке первого сентября с тем шестилетним мальчиком не будет ни матери, ни бабушки.

Карантинные посиделки

Или вот Нина Васильевна — ей сильно за девяносто, она относится к той возрастной группе, когда самоизоляция является обязательной. Расспрашиваю, ходила ли она куда-то.

 — Нет, сидела дома, продукты все ставили под дверь.

Размышляю про себя, как же она могла заразиться. Почти наугад спрашиваю, не приходили ли к ней гости.

 — Да как не приходили — приходили. Подружки, соседки по подъезду, они же тоже на самоизоляции, скучно нам. Ну вот и они принесли домашней наливочки, а я уж стол накрыла. Надо же веселиться на старости лет.

А вот и путь передачи!

 — Бабуль, ну вот и понятно, откуда вы заболели. Кто-то из них вирус и принес.

 — Да ладно? Узнаю, кто из этих старых шлюх меня заразил, убью на месте!

Нина Васильевна оказалась крепкая, полежала в отделении, прокапали, полечили, и она вернулась домой. Она говорила: «Я фашистов победила и до самого Берлина гнала, неужели какой-то подлый вирус меня победит?». А за ужином всегда просила добавить ей в чай медицинского спирта — для внутренней дезинфекции…

«Коронавируса не существует!»

«Отрицатели» бывают разной степени опасности. Самые сложные из них те, кто в принципе считает, что коронавируса не существует. А раз нет возбудителя — значит, не может быть и вызванной им пневмонии. «Значит, у меня что-то другое, а что — вы сами понять не можете», — заявляют самые безобидные из них. При этом они понимают, что больны, и покорно принимают назначенное лечение. При выписке одна из таких очень удивилась, увидев в документах диагноз «коронавирусная инфекция»: «Вы что, за все время, что я здесь лежу, так и не выяснили, что со мной? И это врачи называется, за что вам только деньги такие платят».

Спорить с ней я не стала, как и объяснять, что врачи бы не стали помогать ей собирать вещи и везти в кресле-каталке до выхода, что мы добровольцы и ни копейки за это не получаем.

Лирическое отступление № 2

Денег мы действительно ни за что не получаем. На работе нас кормят, а недоеденное можно забрать домой. Иногда нас пропускают бесплатно в метро, если показать справку из больницы. Но это на усмотрение контролера, некоторые ворчат: «Тоже мне, льготники нашлись».

А однажды пациент попытался дать мне денег. К нам зашла врач из другого отделения и попросила одного пациента — своего тестя — вывезти не к общему санитарному такси, а на обычную парковку — там его заберет ее муж. Пациент сам передвигался, просто правила такие — на выписку в кресле. Ее тестя я знала неплохо — лежал он у нас достаточно долго, мерила ему до этого температуру и сатурацию, приносила воду. До парковки — пять этажей на лифте и метров сто по гладкому асфальту. И вот за это (или и за все предыдущее?) — он начал совать мне деньги, едва мы оказались на улице. Ситуация одновременно комичная и драматичная — во-первых, никто и никогда до этого не пытался дать мне денег, да и я таким не страдала, во-вторых, он пытался незаметно дать денег человеку, закованному в полностью непроницаемый костюм.

 — Вы меня лечили, вам и так мало плотят, надо-надо!

 — Мне от вас надо только, чтобы вы не болели и к нам больше попадали. И лечила вас не я, а врачи.

 — Ну так им передайте! Я давал, а они не берут. Может от вас возьмут? — лезет в сумку еще за деньгами.

 — Ничего я передавать не буду и сама не возьму, а будете безобразничать — вашей невестке нажалуюсь!

 — Ну а чем мне вас тогда отблагодарить?

 — Вот вы в Бога верите?

 — Верю, конечно.

 — Тогда молитесь за нас всех, что не заболели. А за тех, кто болеет, — чтобы выздоровели.

К нам навстречу идет его сын. Помогаю встать с коляски, прощаемся.

 — Я буду за вас молиться. Утром и вечером, обещаю, — говорит он мне на прощание.

«Я вот вас сейчас заражу, а вы не заболеете, потому что коронавируса нет…»

Поступила Светлана Сергеевна, слегка за сорок. Ничего особенного в анамнезе: «Наркотики, алкоголь — отрицает, аллергии на препараты — отрицает, ВИЧ и вирусный гепатит — отрицает. Социальная группа — замужем, работает. Условия проживания — удовлетворительные».

Насчет «удовлетворительные» — так пишут всем, даже если вас из пентхауса госпитализируют. Поступила она ночью, поэтому, придя на смену, я заглянула, повесила ей над кроватью обходной лист как новенькой и начала стандартный опрос. Персональные данные удалось узнать без труда, а вот на моменте контактов Светлана напряглась.

 — А что это я вам должна все рассказывать? Вы что, из прокуратуры? У меня есть личная тайна — с кем я общаюсь и куда ­хожу.

Убеждаю, что так же лучше для ее друзей и близких — они узнают, что контактны по коронавирусу, и не будут распространять болезнь дальше. Тут прозвенел первый звоночек:

 — По коронавирусу? Вы что вы вообще несете? Вы совсем тут с ума посходили? Нет никакого коронавируса, вам что в медуниверситете не рассказывали?

Терпеливо объясняю, что я волонтерка, в медуниверситете не училась, но данные о контактах собрать нужно.

 — Так не училииииись? Ну тогда понятно, почему вы ничего не знаете. Я вам все объясню — никакого такого вируса не существует, со мной все в порядке, видите, мне даже кислородная маска не нужна. Это все специально так придумали, заразиться им нельзя. А что вы все в защите, в масках и очках? Неужели мне не верите? Ну хорошо, ни с кем я, кроме мужа, не контактировала, так устроит?

Вообще-то не устроит, я сразу вижу неискренность, но детектора лжи у нас не предусмотрено, а узнать ничего больше я не смогла. Закончила с другими поступившими, вернулась в ординаторскую. Зайдя, вслух объявила, что пациентка Светлана Сергеевна — очередная отрицательница. Посмеялись. Ее отрицание продолжилось во время обхода — она убеждала врачей, что коронавируса не существует. А когда врач наклонился к ней с пульсоксиметром, она попыталась сорвать респиратор (который, к счастью, крепится двумя резинками в обхват головы) и плюнула во врачей. «Я вот вас сейчас заражу, а вы не заболеете, потому что коронавируса нет!» — кричала она… По-хорошему, надо было вызывать Росгвардию, круглосуточно дежурящую на территории, оформлять это все. Но спасли тугие резинки респиратора и защитные костюмы. В карте был указан телефон родственников. Трубку взяла ее мама, ни в агрессии, ни в психических расстройствах пациентка ранее не замечена. В итоге ей зафиксировали руки, на всякий случай. Такие отрицатели что угодно могут сделать.

«Желтая угроза», масоны и рептилоиды

Помимо отрицателей, есть конспирологи. Тут подтипов куда больше.

Вот, например, конспирологи-ксенофобы. От неверящих они выгодно отличаются — в вирус они верят и лечиться хотят. Просто точно знают, что вирус придумали в Китае или США.

Синофобы ужасно боятся, что мы будем лечить их китайскими препаратами, — ведь станет еще хуже. И рассказывают, что выбросили все вещи с ярлычками «Made in China» — «вдруг они и туда чего подмешали». А вот сторонники теории, что вирус сбежал из американской лаборатории, опасливо косятся на мой айфон, помещенный в защитный чехол и висящий на шее.

Лирическое отступление № 3

Разговаривала я со своей знакомой Анжелой — вне больницы, она здорова, преподаватель хореографии по образованию, уже несколько лет домохозяйка.

 — Таша, скажи мне, ты видишь ситуацию изнутри, ну ведь правда, что вирус выведен в китайской биолаборатории?

 — Анжел, ну что ты такое говоришь? Стали бы китайцы устраивать у себя пандемию, сама подумай!

 — Да, действительно… Тогда в американской, наверное?

 — Анжел, ты же знаешь, что США сейчас самая пострадавшая страна, они что, разработали бы биооружие, не имея вакцины?

 — Хм… и правда. Вот, спасибо, я все поняла. То есть это Россия — сама разработала, сама и заболела. Только у нас все так бывает, верно?

«Марсианка гадит»

Самые забавные — уфофобы (боящиеся НЛО и инопланетян), но их мало. «Вы знаете, в октябре в Китае упал метеорит — вот именно на нем из космоса и прилетел коронавирус!» А логика тут железная: до метеорита вируса не было — после появился. После — не значит вследствие, но попробуй объясни. Хотя с уфофобами больших проблем нет — им сочувственно киваешь головой, и спокойно занимаешься своими делами. Они понимают, что увлажненный высокопоточный кислород упрощает дыхание, капельницы и таблетки лечат, а близких они могут заразить «занесенной из космоса заразой», поэтому спокойно соглашаются соблюдать положенный двухнедельный карантин.

Про технофобов отдельная история — этот подтип уверен, что коронавирус вызван или передается через сотовую связь. И пока в Великобритании такие, как они, громят вышки 5G, наши просто умоляют забрать их телефон и поместить в «свинцовый сейф». А желательно и телефон соседа по палате, и вообще всего отделения. С огромным недоверием они относятся к бесконтактным термометрам — это же наверняка тоже 5G.«А еще там батарейки, и они нас облучают». Особенно эти страхи обостряются, когда термометр подносишь к шее или ко лбу: «Сразу в мозг!».

И вот мы подобрались к самому страшному подтипу конспирологов — к «чипизаторам». Они вообще не верят в доказательную медицину — в каждой капельнице им мерещатся наночипы, созданные, чтобы их контролировать. А еще в таблетках и ингаляциях. Одни волнуются: «А вас уже чипировали? Это больно? А ощущения сохраняются?», другие негодуют, обращаясь к соседям по палате: «Не позволяйте им ставить вам капельницы, в них чипы. Нас всех Билл Гейтс поработит. Это все Путин придумал. Под руководством Трампа изобрели, чтобы нас обработать. Это Си Цзиньпинь, они так Дальний Восток отобрать хотят». Третьи воюют: «Вы уже чипированные, поэтому верите! Я без единой прививки со школы, когда обязали, и с тех пор ничем не болела. Это вы меня через прививку чипировать будете. Ну или через капельницу! Не позволю». А четвертые боязливо спрашивают: «Ну ведь вас уже чипировали, и как оно? Вкусы и запахи вернулись? Что изменилось?»

Пожалуй, рейтинг самых странных возглавляет вопрос: «Вас же чипировали, скажите, а спать после этого нужно? Ну вообще спать, хоть иногда? Или можно сутками работать?» Эта конспирология порой принимает опасные масштабы — так, одна каждый день просила у меня ножницы и нож, говорила, что чувствует, где у нее чип, и хочет его вырезать. К счастью, никаких острых предметов в палатах нет, поэтому «прямо с чипом» и выписали.

«Обыкновенные люди… в общем, напоминают прежних…»

Перефразируя Михаила Булгакова, можно сказать, что сегодня людей испортил не квартирный, а карантинный вопрос. Самые многочисленные — вообще не отрицатели или конспирологи, к этой категории относятся все, кто говорит: «А мне так неудобно». Например, нежелающие носить медицинскую маску по нижнему краю глазницы. Пациентка Тамара Павловна — уже пенсионерка, но под возрастную самоизоляцию не попадает, по ее словам, она строго соблюдала все правила — в магазин строго утром, когда покупателей мало, всегда носила маску и перчатки. «И как только смогла-то заболеть», — сокрушается она.

А потом я везу ее на КТ (при выходе за пределы палаты маска для пациентов обязательна), и она удобно располагает маску на лице, надежно прикрыв подбородок, щеки, рот, но не нос. «А мне так неудобно, дышать тяжело», — объясняет она. Оказывается, и в магазине она маску носила именно так. Больше вопросов, как же получилось, что, соблюдая меры предосторожности, она заболела, я от нее не слышала.

Встречаются, наконец, совсем странные пациенты. Вроде бы в вирус они верят, конспирологией не страдают, но ведут себя крайне неразумно. Поступила к нам Зоя Михайловна Латунина — бабушка под восемьдесят, передвигается в ходунках. Из контактов — только соцработница, которая приносила продукты и помогала по дому. «А в последний раз она пришла — было видно, что болеет. Но она успокоила меня, что сезонная простуда (дело было еще в начале апреля, когда в Москве было довольно холодно)».

Соцработницу звали Полина, номер ее мобильного мне подсказала патронажная служба. Со дня, когда Зою Михайловну навестила соцработница, до госпитализации прошло больше недели. Голос на том конце провода сразу мне почему-то показался неприятным.

 — Да, и чо-о-о? — протянула Полина. — Мне работать перестать надо было, что ли? Я парацетамол выпила утром и пошла на работу.

 — Вам необходимо сдать анализы на под- тверждение коронавируса и соблюдать карантин.

 — Ой, ну ладно, сдам завтра. Сегодня мне еще к трем подопечным нужно.

 — Но вы же потенциально заразны, вам нельзя идти к пенсионерам, они в группе риска.

 — Это я что, без работы останусь?

После долгих препирательств с ее стороны и объяснений с моей соцработница согласилась пойти в поликлинику и сдать тест. Позже КТ показала у нее около 30% поражения легких, ее госпитализировали. При трех-четырех подопечных в день, она могла заразить от пятнадцати человек. Сколько из них заболело на самом деле, мне неизвестно. В итоге Полина поступила не к нам в отделение, опрашивали ее не мы, еще и из Оперштаба наверняка ей звонили. Знаю только, что зараженная ею Зоя Михайловна хоть и тяжело переболела, но выздоровела.

Глава 4

Трамплин перед вечностью

На сленге медиков ОРИТ (отделение реанимации и интенсивной терапии) часто называют «трамплином». Долгое время я не понимала почему. В спокойной докоронавирусной жизни трамплины — неотъемлемая часть Сорочанского горнолыжного курорта, куда я старалась выбраться зимой как можно чаще. Трамплин — это прекрасно, это абсолютная свобода, скорость, ветер в лицо и мерцание снежинок в прозрачном зимнем воздухе. Какая свобода между трубок, зондов и катетеров? Какая скорость у обездвиженных и седированных пациентов? Какой свежий воздух в душных палатах интенсивной терапии? Потом мне объяснили, да и я поняла интуитивно, что пациенты там «разгоняются» и, если их не «затормозить», они по трамплину на полной скорости улетают в Пятнашку (15-й корпус, морг). Так что реанимация — это самый настоящий трамплин перед вечностью. Если пациент на него выходит, то нужны все знания и умения, чтобы его остановить.

Первыми волонтеров приняли линейные отделения, реанимации подтянулись немного позже. Набирали как совсем новеньких, так и уже опытных — из других отделений. Надо сказать, что ОРИТ для меня всегда был овеян романтикой, поэтому едва стеклянные двери реанимаций открылись для нас, я попросила о переводе.

На обучающей первой смене в ОРИТе мне даже, честно говоря, стало невыносимо скучно. Все шесть часов дежурства мы методично мыли все, что видели — медицинские столы и индивидуальные тумбочки, окна и двери, кровати, пол и даже потолок. То, что стерильность и санитария — залог скорейшего выздоровления пациентов, я понимала прекрасно, недаром же моей настольной книгой долгие годы была «Как нужно ухаживать за больными» леди Флоренс Найтингейл. Однако посвятить себя тряпке и швабре я не решалась. Так и ушла с первой смены с мыслью: «В реанимацию я больше ни ногой». Явилась в волонтерский кабинет, и там меня сразу несколько человек с горящими глазами спросили: «Ну что? Круто же?». Надо сказать, что у меня в характере есть такая черта — я боюсь разочаровать других людей, пусть и едва знакомых. Поэтому мне пришлось имитировать бурный восторг, а в конце восхваления ОРИТа попросить поставить меня еще в три смены на той же неделе. Уговаривала себя их перетерпеть, а через неделю все-таки сказать координатору Саше, что предпочитаю посвятить себя полностью линейному отделению — родной хирургии.

В пятницу, после четырех смен в реанимации, уже по пути от больницы к метро я внезапно осознала, что снова попросила поставить меня в реанимацию. Тут и стало понятно, что ОРИТ — пусть не с первого взгляда, но любовь на всю жизнь. Правда, я не смогла бросить и уже родную хирургию, поэтому совмещала смены — утром помогала в отделении, а вечером в реанимации. Единственным минусом такого совмещения было то, что порой утром и вечером я видела одних и тех же пациентов. Ухудшались.

ОРИТы и их специфика

Сейчас в ГКБ-52 девять отделений реанимации. Первый ОРИТ — общая реанимация — находится на первом этаже шестого корпуса, а любимая хирургия, где я начинала свой волонтерский путь, — там же на пятом. В эту реанимацию весной я заходила довольно часто. Обычно меня посылали туда за картами пациентов, переведенных от нас туда и наоборот. Правда, пока я бегала за картами, никогда не было времени подробно узнать, что происходит в палатах. В то время реанимации еще не принимали волонтеров, поэтому всегда было интересно туда заглянуть, ведь я мечтала именно о работе в ОРИТе.

Второй ОРИТ и до коронавируса, и во время пандемии специализировался на нефрологических патологиях, туда госпитализировали тех, кому требуется почечная поддержка — диализ или аппарат искусственной почки. Отделение сравнительно небольшое, до пандемии там было всего шесть реанимационных коек и шесть гемодиализных мест. Основная помощь волонтеров заключалась в транспортировке на гемодиализ и обратно пациентов из других отделений.

Третий ОРИТ имеет кардиологический профиль. В доковидную эру его пациентами были люди с инфарктами, сердечными недостаточностями различного характера, с ишемической болезнью сердца. COVID-19 хоть и сделал его общей «красной зоной», но специфики своей отделение не утратило. Именно ОРИТ-3 первым принял волонтеров и стал обучать их работе с реанимационными больными. Говоря о третьей реанимации, невозможно не упомянуть ее волонтерскую фею — Анжелику. Она из тех немногих волонтеров, у кого есть медицинское образование — врач-дерматовенеролог со своей практикой по эстетической косметологии. Когда бы я ее ни встретила, она или только что со смены, или торопится в любимое отделение на очередное дежурство.

Четвертый ОРИТ специализируется на больных с острым нарушением мозгового кровообращения, а если совсем просто — то в основном на пациентах с инсультами. В отделении двенадцать коек, и все они были отданы под коронавирусных больных с дополнительным ОНМК.

Пятый и шестой ОРИТы мы в шутку называли реанимацией Шредингера. Они как бы существовали, судя по нумерации, но туда не требовались волонтеры и в них нас не посылали с поручениями. Более того эти отделения были в компьютерной системе больницы, но в них не отображался список пациентов. Потом мы выяснили тайну — они находятся на отдельной территории — в филиале ГКБ-52 — и являются подразделением родильного дома № 26. В пятой реанимации лежат взрослые пациентки, а в шестой — новорожденные.

Седьмой ОРИТ — он же «седьмое небо» — пожалуй, самое высокотехнологичное отделение больницы, а может и города. Это наша святая святых, место, о котором говорят с придыханием, а о его сотрудниках — с высшей формой почтения. Еще до коронавируса самые сложные пневмонии лечились именно там, а уж в ковидную эру ОРИТ-7 смело можно назвать медицинским авангардом. В этой реанимации спасают тех, кого, казалось, невозможно спасти. На базе отделения располагается центр ЭКМО (экстракорпоральной мембранной оксигенации) — технологии, позволяющей подавать кислород в кровь в обход легких. При тяжелых формах коронавирусной пневмонии, когда поражение легочной ткани достигает почти 100%, вся надежда только на ЭКМО.

Я пока еще ни разу не заходила в седьмой ОРИТ, но каждую смену по больничной компьютерной системе я слежу за пациентами оттуда. Вот напротив фамилии строчка с числом 127 — именно столько дней пациент находится у нас в больнице. То есть он попал к нам еще зимой, в середине февраля. Наступила весна, растаял снег, деревья покрылись невесомым зеленым облаком, а потом и листьями, на территории больницы зацвели цветы и открылось летнее кафе… а он ничего этого не видит. Он в медикаментозной коме и когда проснется, будет ошеломлен, узнав, сколько событий произошло вокруг. Когда мои пациенты из хирургии печалятся и боятся, что не поправятся, я рассказываю им истории болезней пациентов из ОРИТ-7 — перечисляю все их диагнозы, динамику показателей, улучшения и ухудшения, перевод на ЭКМО и долгожданное спасение благодаря ему. Разумеется, я не упоминаю персональных данных, только медицинские сведения, которые мгновенно отпечатываются в памяти с первого взгляда на экран. Рассказываю, каких тяжелых смогли вылечить наши врачи, и у пациентов появляется уверенность, что их не оставят, за них будут бороться до последнего и обязательно спасут. В этой реанимации работают наши местные божества — Михаил Валерьевич Кецкало и Сергей Васильевич Царенко.

Восьмой ОРИТ — гематологический, он предназначен для пациентов с серьезными заболеваниями крови. Большая часть больных тут — люди с онкозаболеваниями после длительных курсов химиотерапии. Отделение довольно компактное — занимает только пол-крыла на седьмом этаже четвертого корпуса. Большинство пациентов имеют выраженный иммунодефицит, поэтому находятся в изолированных боксах. В отделении категорически запрещено переносить вещи из одной палаты в другую и необходимо обязательно менять внешние перчатки переходя от пациента к пациенту. Волонтеры отделения помогают медсестрам — распечатывают обязательные чек-листы для вновь поступивших (они объемнее табличек в линейном отделении), занимаются картами — бумажными и электронными, заполняют лист наблюдений и другие необходимые документы. Когда я помогала в ОРИТ-8, медсестры сразу оценили мой разборчивый почерк, правда пообещали, что к концу дня он обязательно испортится. Ошиблись, кстати.

Состояние большинства пациентов тут оценивается как «стабильно тяжелое» — они все в медикаментозной коме, на зондовом питании и постоянно подключены ко всевозможным аппаратам. Вот поступил новый пациент — и сразу на нем старшая медсестра Наталья начала меня учить снимать и расшифровывать ЭКГ. Потом выдалось свободное время, и она с тем же энтузиазмом достала другие ленты ЭКГ и объяснила мне, что такое комплексы, волны и зубцы. Под вечер при одобрительном кивании других медсестер и попытках мне тихонько подсказать, я даже сдала импровизированный экзамен по расшифровке кардиограмм. Именно дружественным сестринским персоналом запомнился ОРИТ-8.

Последнее, девятое отделение, где я и осталась, открылось в конце апреля, когда стало понятно, что реанимационных коек не хватает. Это отделение стало самым большим в больнице — двадцать шесть коек — и поэтому туда требовалось больше всего волонтеров. До коронавируса там располагался стационар кратковременного пребывания по профилю хирургии, там проводилось операции, после которых пациент выписывался уже к вечеру. После приказа о формировании новой реанимации всех пациентов с четвертого этажа перевели на пятый, а оба крыла четвертого стали называться ОРИТ-9. Поэтому по своей планировке он не похож ни на обычные палаты отделения, ни на классический реанимационный зал, где пациенты лежат в общем пространстве. Так как почти все пациенты четвертого этажа до пандемии выписывались в течение дня, большинство палат не оборудовано индивидуальным санузлом, кроме нескольких одно- и двухместных боксов. После перепрофилирования первыми заняли просторные четырехместные палаты, убрав оттуда все лишнее.

Сейчас в реанимационных палатах (или ПИТах — палата интенсивной терапии) находятся специальные реанимационные кровати, индивидуальные тумбочки, стол для медперсонала и шкафчик с лекарствами. В линейных отделениях все лекарственные средства находятся в закрывающемся шкафчике на сестринском посту, в реанимации же, где нет ходячих пациентов, а время играет против врачей, нет смысла ни закрывать лекарства, ни уносить их далеко от палаты. Все нужное должно быть под рукой. Индивидуальные тумбочки тоже заставлены лекарствами и медицинскими приборами — даже если пациент в сознании, никаких личных вещей ему не положено иметь при себе. Это правило распространяется и на телефоны. Поэтому если кто-то пришел в себя, близким об этом сообщит не он сам, а персонал отделения.

Смены в реанимации изматывают сильнее, чем работа в отделении. Во-первых, помимо стандартного тайвека необходимо носить специальный халат — он завязывается на спине, обеспечивая более плотное прилегание костюма, а тканевые манжеты на рукавах создают дополнительную защиту на запястьях. В реанимации необходимы минимум две пары перчаток — нижняя, «кожа», носится постоянно, заправленной под рукава халата, а вторую пару мы надеваем уже поверх и меняем после каждого пациента. Во-вторых, в реанимации почти никогда не открывают окна, поэтому дышать еще тяжелее. И наконец, в отличие от линейного отделения, где примерно половина работы — ведение электронной и бумажной документации, в реанимации мы все время заняты физическим трудом — уборкой помещений, заготовкой материалов и помощью пациентам.

Было очень наивно полагать, что раз пациент без сознания, то и потребностей у него меньше. На деле все оказалось иначе. По правилам ухода за лежачими больными, во избежание пролежней пациента нужно переворачивать каждые четыре часа. Со спины — на бок, с бока — на живот, с живота — на другой бок, и так целый день. Даже тех, кто находится в прон-позиции (лежа на животе), нужно чуть-чуть поворачивать, менять им положение рук и ног. Это и на словах не выглядит легко, а в реальности — невероятно тяжелая задача для двух и даже трех человек, особенно когда пациент весит в три раза больше каждого из нас. Мне и моим сорока с небольшим килограммам обычно доверяют только одну руку или ногу, а чаще и вовсе только поручают подкладывать антипролежневые валики под раз­личные части тела. Плюс пока более атлетичные медики и волонтеры переворачивают пациента, я промываю теплой водой нужные места и обрабатываю кремом и специальной пенкой уже появившиеся пролежни и опре­лости.

Сложнее всего с пролежнями на лице — во время нахождения пациента в прон-позиции наибольшее давление приходится на лоб, надбровные дуги, подбородок и нос. Для профилактики этого осложнения используются специальные лицевые протекторы — мягкие подушки из особого материала с упором для лба и подбородка. В самом начале эпидемии этих протекторов не хватало, и я видела переведенных из реанимации в отделение людей с характерными поражениями кожи. Такие пролежни не просто болезненные и долго заживают, но и повышают риск дополнительной ­инфекции.

Коронавирусным пациентам требуется по 12—16 часов в день находиться в прон-позиции для достижения наилучшего результата лечения. Специализированные протекторы были крайне дорогими, больница не могла себе позволить быстро их закупить в необходимом количестве. Тогда наш врач и местный бог Михаил Кецкало на своей странице в Фейсбуке описал проблему и спросил, нельзя ли изготовить более дешевый аналог. И чудо произошло — отозвалось сообщество мейкеров — специалистов 3D-печати. Они наладили выпуск протекторов из мягкого силикона себестоимостью всего 900 рублей. Эта же группа энтузиастов потом занялась изготовлением противопролежневых валиков для других частей тела, назвав свое движение «Мейкеры против COVID».

Шкалят датчики

Даже если закрыть глаза, реанимацию не спутаешь ни с каким другим отделением — тихонько попискивают инфузиоматы, отмеряя нужную дозу лекарств, размеренно пищат датчики давления и сатурации, время от времени врывается сиреной звук, свидетельствующий о том, что кто-то из пациентов ухудшается. На звук этой сирены сложно реагировать адекватно. Во время подготовки нас учили, что при первых его звуках нужно прижаться к стенке и в максимально короткий срок найти себе дело в другом конце отделения. К сожалению, это лишь теория. Даже вжавшегося в стенку волонтера хватают бегущие на помощь, не разбираясь, есть у него медицинское образование или нет. На некоторое время он становится полноценным членом реанимационной бригады — подавай нужное, придерживай пациента, уноси грязное, старайся угадать, что понадобится в следующую минуту. Волонтерам посильнее приходилось даже помогать при сердечно-легочной реанимации, когда врачи уставали и больше не могли качественно надавить на грудную клетку. Мне с СЛР не пришлось иметь дело, но я помогала на двух операциях.

Первой была установка центрального венозного катетера. Пациентка — женщина в возрасте, буквально час назад переведенная в реанимацию из линейного отделения. Было время обеда, я кормила ослабленного пожилого мужчину на койке четыре-три, а ее положили на четыре-один. Она не понимала, где находится и кто вокруг нее, начала вырывать из себя катетеры и скидывать пульсоксиметр. Врач попросила помочь привязать ее руки. Не успела я взять фиксаторы в ящичке под медицинским столом, как датчик над кроватью четыре-один начал пищать резко и часто. Врач скомандовала: «Беги за медсестрой, будем ставить подключичку». Если следовать алгоритму, которому нас учили, я должна бы была позвать медсестру и уйти в район первой ПИТ, чтобы не мешать. Но, наверное, любопытство заставило меня задержаться. Я ведь так и не успела зафиксировать руки пациентки, поэтому сейчас врач с медсестрой не справлялись, пациентка была слишком возбуждена. «Крови не боишься?» — спросила меня врач. Я покачала головой. «Тогда не стой в коридоре, иди и помогай». Втроем мы смогли удержать пациентку, закрыть пространство вокруг операционного поля, обработать кожу вокруг места установки. В какой-то момент пациентка, высвободив руку, опрокинула поднос с операционными принадлежностями, и пока врач боролась за ее жизнь, я помогала медсестре собирать новый стерильный поднос. В итоге катетер был установлен и аккуратно подшит, а больная надежно зафиксирована. Началась прямая подача лекарств, и звук сирены затих.

Вторая операция, на которой я помогала, не была экстренной. На крестце пациента образовался глубокий пролежень с некротизированными тканями, их нужно было иссечь, чтобы процесс не затронул еще живые и здоровые ткани. Вызвали Илью Николаевича из первой хирургии. Он немного удивился, увидев меня: «Ты с утра у нас была?». — «Да, а теперь здесь». — «Ну раз здесь, то давай помогай».

К счастью, в такие экстремальные ситуации мы попадаем достаточно редко.

Разговоры без слов

Правильно надетый респиратор закрывает подбородок, рот и лицо до самых глаз. Низко на лоб надвинута медицинская шапочка, поверх нее, вторым слоем защиты идет капюшон от костюма, он также должен закрывать щеки и шею. Вся одежда непрозрачная, лицо закрыто белыми слоями противовирусной защиты. Остаются глаза — сквозь очки только их и видно.

Пациент укрыт белой простыней от пальцев ног до самой шеи, руки чаще всего под простыней. Из-под простыни тянутся разные трубочки. Голова на белой подушке, пациент еще интубирован или уже снят с ИВЛ, но в любом случае говорить едва может. Обострен слух, но больше всего информации пациенты получают и передают глазами. Глазами спрашивают: «Я поправлюсь?». Глазами жалуются: «Мне холодно и страшно». Глазами просят: «Посидите со мной еще немного». И мы, волонтеры, медсестры и врачи, глазами же отвечаем, успокаиваем, ободряем. Словами лгать проще, а вот глаза почти не врут.

На инструктаже перед первым днем в реанимации нас учили: «Контролируйте ваши глаза! В них никогда не должно быть страха или отвращения. Только доброта, поддержка и милосердие. Если чувствуете, что не контролируйте взгляд, отвернитесь, сделайте вид, что поправляете что-то». Говорят о важных вещах — так как пациент обездвижен или очень ослаблен, он почти не шевелится; из-за трубки в горле он не может говорить. Смотрите внимательно каждому в глаза, узнавайте по ним, чем можете помочь. Вначале мне кажется это чем-то вроде телепатии — ну как я должна понять, чего хочет пациент, без жестов, без слов, одними взглядами. Может, суперразведчики и могут передать напарнику одними глазами план подводной лодки, но я-то не они.

Вот первая коммуникация. Артем Викторович — мужчина около пятидесяти, интубирован, находится на парентеральном питании. Он долго и внимательно смотрит на меня, потом опускает взгляд вниз. Видимо, указывает на ноги. «Наверное, ему жарко, просит убрать с ног простынь», — приходит мне, упакованной в недышащую защиту, мысль. Заворачиваю простынь почти до колен. Его взгляд меняется, из просящего становится грустным и чуть страдающим. «Эх, в разведчики не возьмут!» Спрашиваю голосом: «Вам же жарко? Я вам ноги раскрыла. Так лучше?» Артем Викторович не может ничего сказать, лишь взгляд становится еще более грустным, он снова опускает его в сторону ног. «Смотрите внимательно, глаза вам все скажут, — учили нас на инструктаже, — голос использовать не нужно, ведь человек не может вам ответить». «А вдруг поможет», — думаю я. Внимательно и, возможно, слишком долго смотрю пациенту в глаза, тщательно прокручивая в голове мысль: «Чем-я-мо-гу-вам-по-мочь?». И тут, как озарение, я почти слышу его, но на деле читаю по глазам: «Я замерз. В ногах лежит плед. Укройте меня». Беру в руки плед и глазами указываю на него: «Я правильно вас поняла?» — «Да, да, вот так. Меня знобит. Прямо до шеи укрывайте. Теперь хорошо, спасибо». — «Я новенькая тут. Не сразу поняла вас. Простите. Поправляйтесь!»— глажу его взглядом по голове. Выхожу из палаты. Дорогой мой Артем Викторович, я не забуду этот первый разговор глазами никогда!

Вначале кажется: ну что там можно глазами передать? Оказывается, если свести брови, чтобы между ними появилась складка, то это почти всегда означает, что человеку холодно. Чуть выкатить глаза и повести ими из стороны в сторону — жарко. Указать движением глаз на часть тела и чуть сморщиться — болит. Поднять брови — пациент спрашивает, как его состояние. Закрыть глаза и как бы слегка их прищурить — спокойно, все в порядке. До чертежей подводной лодки, конечно, далеко, но нам вполне достаточно.

Приходит ковид — уходит стыд

В реанимации у меня абсолютно атрофировалось чувство стыда и смущения. Наверное, у врачей оно пропадает еще во время учебы, но нас, волонтеров, оно терзало в первые месяцы. Тем более что живы и ярки были воспоминания личные — когда другие врачи меня до пандемии осматривали и даже брали на операционный стол, я очень просила прикрыть грудь. Хотя не хирург ли чаще всего видит человеческую плоть?

В первый месяц работы я жутко смущалась пациентов. Наверное, заражала и их своим неуместным в этих стенах чувством. Потом потихоньку осваивалась — вначале избегала мужских палат, затем не делала никакого различия; стеснялась обнаженных пациентов и старалась прикрыть их простыней, но со временем поняла, что это не обязательно. А уж когда пришла в реанимацию, где пациентам не положено никакой одежды, начала осваиваться.

В больницах границы интимности отсутствуют, обнаженное тело там естественно. Одежда — привилегия идущего на поправку или не сильно тяжелого пациента. Одежда — оболочка, которая символизирует, что пациент близок к миру здоровых — еще или уже. Чем дальше пациент продвигается в глубь больничной системы, тем меньше одежды на нем остается. В приемном покое еще возможна верхняя одежда, в палате — домашняя или ночная сорочка с халатом, в реанимации — ничего. В этом есть что-то мистическое — голыми родились, голыми и приближаемся к пределу жизни.

Запахи я перестала замечать после трех месяцев в больнице. Нет, это не симптом ковида. Просто я перестала морщиться и избегать естественных человеческих запахов. Каким титаническим трудом я сдерживала рвотные позывы, когда меняла первый в жизни памперс! Ко второму десятку стало легче, завтрак уже не рвался наружу. После сотого памперса это стало рутиной, не ужасной, не противной, а просто не самой любимой. В дилемме «сменить памперс или померить температуру» я по-прежнему предпочитала второе, но, как и в выборе между «внести эпидномера в базу или проанкетировать пациентов», это были рутинные занятия, от которых не пытаешься отвертеться всеми силами.

Первый памперс запомню, наверное, навсегда. Я поняла в какой-то момент, что если я в этой системе, то хватит выбирать себе самые сладкие кусочки. Подошла к санитарке Оле и попросила научить. Тем более, пока обходила пациентов с термометром, пара больных попросила о помощи. «Значит, переворачиваешь к дальнему краю кровати пациента, находишь застежку, потом вторую. Вот так вынимаешь из-под больного памперс, сворачиваешь. Не забудь сразу пакет под мусор с собой взять. Проверяешь чистоту простыни — если надо поменять, я покажу как. Потом влажными салфетками моешь пациента. Заводишь свежий памперс под ягодицы, снова застежки с двух сторон. Все, готово». На словах все очень просто и даже изящно. Кое-как справилась. Вышли из палаты. Оля поздравила: «О, тебя даже не стошнило! Молодчина!» — «Оль, я просто не завтракала». — «Вот и не завтракай еще пару недель (смеется), потом можно, привыкнешь». Оля была права, я привыкла. И действительно, когда в реанимации попросили со всего отделения слить и записать мочу, я не то что не морщилась, а даже не поняла, почему волонтер-новичок Матвей попросил меня: «А можно я за тебя лучше все отделение вымою?». Он же потом предложил мне сделку: я в «его» блоке замываю кровать после умершего, а он моет целый «мой» блок со стенами и потолком. Вначале «продавала» легко, потом торговалась: «Ты их еще обедом накормишь всех, тогда соглашусь». Где-то через месяц торговых отношений Матвей, видимо, созрел и попросил научить его менять памперсы вначале, а потом в курилке шепотом спросил: «А можно я умершего за руку потрогаю? Вдруг не страшно?». На следующей смене коснулся своим пальцем в перчатке пальца умершего и внезапно спокойно замыл за ним кровать. Торговые отношения между нами закончились. Мыли, сливали, меняли и кормили с тех пор вместе.

Еще зимой я не могла бы представить себе и в страшном сне, что буду трогать гениталии незнакомого мужчины за шестьдесят. В итоге потрогала, даже помыла. Не снятся в кошмарах. Ковид оказал странное влияние на психику — многое ранее неприемлемое, стыдное, ужасное или противное стало обычным и привычным. Одно осталось прежним — я, как и раньше, ненавижу смерть. Только теперь это стало какой-то личной вендеттой: «Ты у меня забрала Иванова, а вот я теперь не отдам тебе Петрову, подавись!».

Снимите корону

Многим пациентам тяжело смириться с вынужденной беспомощностью. Кто-то принимает помощь легко, понимая, что состояние временное, это пройдет, появятся силы, а вместе с ними вернутся навыки самообслуживания. Вот Светлана Игоревна — она уже может спустить ноги с кровати, но до туалета дойти не может, поэтому носит памперс. Просто, но вежливо она сообщает мне:

 — Знаете, мне нужно поменять памперс. Вы сами сможете или позовете санитарку?

Конечно смогу, я уже привыкла. Она привычно поворачивает к стенке, когда нужно, и перекатывается с боку на бок, когда я ее об этом прошу.

 — Влажные салфетки на подоконнике, протрите меня, пожалуйста.

Учительница математики на пенсии понимает, что без помощи ей не обойтись, знает, что мы ее можем оказать, поэтому спокойно просит о ней и спокойно принимает. Волонтерам с ней легко.

А вот Николай Петрович — о нем рассказывает волонтерка Юля.

 — Это вы меня брить будете? Вы вообще брить умеете? Полгода, как бреете людей? Ну ладно, так и быть. Что, ноги собираетесь мне влажными салфетками помыть? Обо мне вообще в Википедии статья есть!

Кажется, право ухаживать за такими пациентами нужно заработать, а еще показать диплом — вот диплом, что я умею брить, вот сертификат по смене памперсов, а это документ, подтверждающий, что я могу помыть пенкой и влажными салфетками пациента. Стопроцентное квалификационное соответствие.

Прихожу к пациенту — его накануне перевели из реанимации, у него очень музыкальное имя — Мамед Ахмедович. На кровати лежит еще не старый мужчина с колючим взглядом. Предлагаю разные волонтерские услуги — связь с родственниками, зарядить телефон, налить воды, заварить чай. Говорит, что родственников нет, звонить некому. Соглашается на воду, дважды не нравится ее температура: то слишком горячая — «обожгусь», потом слишком холодная — «простужусь». Наконец угодила. Предлагаю его побрить, тут он почему-то сердится.

 — Это ты меня брить будешь? Девчонка? Да что обо мне люди скажут?

 — Да какие люди? Тут кроме вас и меня никого нет.

 — Люди везде есть, люди все узнают. Мне авторитет дороже.

 — Хорошо, а если я позову Лёню?

 — Лёню можно.

Позвала, Лёня побрил, а потом, уже в коридоре, объяснил мне значение многочисленных татуировок на пальцах нашего пациента.

 — Ты видела, у него на пальце наколота корона?

 — Конечно, еще думала сказать, что «набили корону — подхватили корону». Почему-то промолчала.

 — Правильно сделала. Это вор в законе, оттуда и корона, и отсутствие родственников. А «люди» его — это не просто люди, это другие воры.

С тех пор я его палату обходила стороной. А пациента мы прозвали между собой «дважды коронованным».

Земляк

В отличие от линейного отделения, пациентов в реанимации запоминаешь обычно не по имени и фамилии, а по номеру палаты и койки. В девятой реанимации семь палат на три или четыре койки, соответственно первой цифрой обозначается палата, а второй — номер кровати. То есть, например, пациент три-два — это третья палата и левая койка у окна. Над кроватью — стандартная табличка с ФИО пациента, возрастом, диагнозом и другой важной информацией, но на нее обращаешь меньше внимания, чем в линейном отделении. В ОРИТе волонтер не столько помогает пациенту и поддерживает его, сколько облегчает работу медицинского персонала. В самые тяжелые дни (конец апреля — начало мая) бывало, что в начале смены на кровати один пациент, несмотря на все усилия врачей он уходит, ты замываешь его кровать к при­ему другого, его привозят и размещают, а перед уходом со смены персонал снова просит продезинфицировать кровать и застелить новое белье, так как и привезенного не смогли спасти. В такие дни смертность за смену могла составить и пять, и семь, и даже десять человек.

В линейном отделении есть время узнать пациентов — мы их анкетируем, общаемся с ними, знаем какие-то подробности их жизни. В реанимации очень мало пациентов в сознании, они все в проводах и трубках, за этим очень сложно понять и запомнить личность. Я знаю по фамилиям всех пациентов родной первой хирургии, но в реанимации мы помним их по койкам. Два-четыре (вторая палата четвертая койка) — исключение, у него есть фамилия, имя и отчество, характер, история. Дмитрий Игоревич Жуков, родился и вырос в небольшом городке Архангельской области, живет в Москве, пенсионер, но продолжает работать инженером в проектном бюро. Он попал к нам в начале мая, ухудшился, перевели в реанимацию, подключили к ИВЛ, долго был в коме, а потом его показания стали улучшаться. Его экстубировали, он начал дышать сам, хоть и через маску, потом есть, потом говорить и смеяться. Говорил он много и охотно, помимо волонтеров завел себе друга в палате. На кровать два-два привезли мужчину его возраста. В перерывах между кислородотерапией они разговорились и даже выяснили, что родом из одного города. Более того — служили в одной части, но в разные годы. В общем, много у них было совместных воспоминаний о молодости. Постепенно их разговоры становились все короче, Два-Два говорил все тише и тише. Его состояние ухудшалось, врачи приняли решение об интубации и введении его в медикаментозную кому. Друг затих, больше не было веселых воспоминаний, а главными собеседниками Дмитрия Игоревича стали волонтеры. Каждый раз, когда мы входили в палату, он просил нас сказать, какие показатели у его земляка. Цифры становились все более неутешительными. Несмотря на усилия врачей, Два-Два уходил.

Я зашла во второй ПИТ в начале смены — привыкла обходить все палаты, здороваться с теми, кто в сознании, и смотреть, кого перевели за ночь. Бросилась в глаза пустая кровать Два-Два. А Дмитрий Игоревич поднялся на подушках навстречу мне:

 — Увезли его. Только светало, а ушел земляк.

Он примолк, я взяла его руку.

 — Вот выпишусь, надо будет съездить на малую родину, двадцать лет там не был. И он, — кивнул в сторону опустевшей кровати, — каждый год туда собирался, а так и не доехал. Видимо, поеду я, за двоих.

 Дмитрий Игоревич пролежал в реанимации еще почти две недели, он был грустнее, чем раньше, и меньше шутил. Однажды вечером я увидела по базе, что его перевели в линейное отделение. Там его точно будут называть Дмитрий Игоревич, а не Два-Четыре.

Спасительная сила норвежской драматургии

Среди постоянного балансирования между жизнью и смертью остались те, кто запомнился надолго. Вот в четвертый ПИТ на вторую койку перевели из линейного Нору Эдуардовну Мяккинен. Она чем-то похожа на сказочную колдунью — ее длинные седые волосы спутаны, на худых руках отчетливо выступают вены. Отзывается на имя, но спрашивает, где она, снова и снова. Врачи подключили ее к приборам, но она нервничает и срывает с себя все — датчики с электродами, пульсоксиметр, манжету тонометра, пытается вырвать мочевой катетер.

Буквально через несколько минут в эту же палату переводят другую пациентку, и персонал фокусирует внимание на новенькой, а меня просят последить, чтобы «моя» оставалась с датчиками и не навредила себе. Аккуратно придерживаю ее полупрозрачные руки с ярко-алым маникюром, потрескавшимся на кончиках. Пытаюсь найти контакт, называю ее по имени, ведь оно такое красивое и редкое. Нора Эдуардовна постоянно повторяет, что ей больно, она устала и не справится. Чтобы ненадолго отвлечь ее, расспрашиваю о семье, пытаюсь узнать, из какого она округа Москвы. Она почти не идет на контакт, но из обучающего тренинга я знаю, что даже когда пациент не улавливает смысл наших слов, он может понять интонацию. Поэтому как можно мягче говорю ей:

 — Ваше имя напомнило мне об ибсеновской героине, все считал ее слабой, а она проявила огромную силу.

Внезапно Нора Эдуардовна перестает говорит о боли и берет меня за руку. Тихо, но отчетливо произносит:

 — Меня назвали в честь нее.

Ее сознание немного прояснилось.

 — Вы же больше не будете снимать с себя приборы? — осторожно интересуюсь я.

 — Я устала — уже внятно и отчетливо повторяет она, — устала от всех этих трубок и проводов… Но я потерплю — обещает она.

Нора Эдуардовна пробудет в реанимации еще почти неделю, оставаясь в сознании и не поддаваясь болезни. Через несколько дней будет пробовать есть самостоятельно и пить из кружки-непроливайки. Мы даже немного поговорим о норвежской драматургии, а потом ее вернут в линейку, где она полностью поправится и выпишется домой.

Стакан воды

На койке один-один — мужчина лет семидесяти. На лице маска неинвазивной вентиляции, он не интубирован. Пока я прибираю у него на тумбочке, он протягивает руку: «Очень пить хочется, принесите воды!». С разрешения старшей сестры приношу ему воду в непроливайке. Наполняю до половины, боюсь, что слабые руки не удержат больше. Выпивает и робко спрашивает: «А можно еще?». В ту смену каждый раз, проходя мимо его палаты, спрашиваю, нужна ли еще вода, хочет ли он есть и не нужно ли поправить одеяло. В тяжелой и давящей атмосфере реанимации разговаривающий пациент — это отдушина для сотрудников. Вечером захожу к нему еще раз, рассказываю, что завтра у меня выходной, но вместо меня будет дежурить прекрасная девушка Оля, и ему с ней будет так же хорошо и комфортно. Встречаю Олю в кабинете волонтеров и прошу хорошо ухаживать за Один-Один и следить, чтобы всегда была питьевая вода. Увы, его имени я не запомнила, только койку. Уезжаю домой и весь выходной возвращаюсь мыслями к нему. Утром тороплюсь в больницу по залитой летним солнцем Москве. На проходной стоят ставшие уже родными волонтеры — обмениваются новостями, передают просьбы пациентов и назначения врачей, пьют кофе, курят и смеются.

 — Привет ковиднутым! — вытаскиваю наушники из ушей и здороваюсь с волонтерами привычным жестом — вместо пожимания рук мы вытягиваем ногу и стукаемся лодыжками друг с другом, словно парни с городских окраин в сорокаградусный мороз.

 — Ты в девятый?

 — Да, сейчас туда, а после обеда в хирургию, там с выписками надо помочь. Оль, как там мой Один-Один?

 — Не знаю, за кого ты просила, на Один-Один — пациент заинтубированный, на зонде и подключичке.

 — Странно… Вчера там был бодренький дедушка в сознании.

 — Раз бодренький, наверное перевели в отделение, а туда положили тяжелого, — предполагает, вмешавшись в наш разговор, волонтер Саша. — Я с Олей вчера дежурил, бодренький только Два-Четыре, Жуков наш. Я его вчера побрил и постриг.

 — Действительно, наверное перевели, — соглашаюсь.

Расходимся по корпусам, оттуда в санпропускник и каждый в свое отделение. Еще у лифта меня встречает старшая сестра из хирургии Ирина Валерьевна и отправляет с поручением в другой корпус. Приношу им в отделение упаковку лекарства, спускаюсь в реанимацию — тут же нужно отнести анализы пациентов в лабораторию. Затем срочно помочь перестелить и замыть кровать после умершего под следующего пациента. Наконец есть свободная минутка. Захожу в первую палату, на первой койке лежит «мой» дедушка, весь в трубках. А ведь мы разговаривали меньше 48 часов назад. Уходя со смены, вижу его показатели — ему намного хуже, чем утром.

 — Оль, ты ведь завтра в девятом?

 — Да, а что там нужно?

 — Да ничего… Отдай мне смену, я за Один-Один волнуюсь! Это он был тогда живчиком, а сейчас совсем плох.

 — Хорошо. Забирай, я на бумажках по­сижу.

Утром койка один-один встречает меня хрусткой белизной свежезаправленной кровати. Вокруг все сухо — ее вымыли много часов назад.

Лев и его Роза

ПИТы не делятся на мужские и женские, здесь царство всеобщего равенства. В седьмом блоке лежит пара — муж и жена, им обоим за восемьдесят, у них красивые и подходящие имена: Лев Исаакович и Роза Давидовна, и сами такие красивые, словно сошли с картины. У Льва Исааковича — густая шапка абсолютно седых волос, у Розы Давидовны — белоснежная пышная коса. Когда я убираюсь у них в палате и отодвигаю по очереди каждую из кроватей, чтобы протереть ее и панель с приборами за ней, они просят подвинуть кровати ближе к друг другу, чтобы подержаться за руки. Удивительно трогательная пара.

 — Розочка, я попробовал чай. Пей спокойно, ты не обожжешься, он не горячий.

 — Лёвушка, тебе понравилось второе? Это же твоя любимая гречка. Хочешь, отдам тебе свою порцию?

Конечно, по правилам, едва помыв за кроватями, я должна их раздвинуть обратно, но обычно ухожу убирать другой бокс и только потом возвращаюсь и отодвигаю кровати к разным стенкам.

День ото дня они слабеют, почти синхронно. Отказываются от еды, потом нет сил пить, не разговаривают между собой и с нами. Трубок все больше. Но все равно при уборке мы придвигаем их к друг другу и кладем его руку поверх ее. Они интубированы, они без сознания, но их руки вместе. Одна на другой.

Однажды утром меня попросили «замыть» семь-один — койку Льва Исааковича. Не «вымыть» — это ежедневная уборка, а «замыть» — генеральная уборка после смерти пациента. Роза Давидовна была без сознания, она ничего не знала, но между ее бровей лежала глубокая морщина страдания. В тот момент я совершенно не боялась заразиться, я боялась другого — что эта скорбная морщина на лбу останется навсегда. Сняв перчатку, голой рукой я накрыла ее тонкую руку. Посидела немного рядом, продезинфицировала руку, надела чистую перчатку и пошла замывать койку ее покойного мужа. Когда закончила, то взглянула на ее лицо снова, может мне и показалось, но морщинка страдания стала меньше. Через пару часов сестра попросила меня замыть и койку семь-два. Розочка ушла вслед за своим Лёвушкой.

Глава 5

Ковид головного мозга

Каждый из нас называет это по-своему: одни ковидом головного мозга, другие параковидной энцефалопатией, третьи параличом неокортекса, есть и более обидные названия. Но все эти понятия служат определением того, что наукой еще не названо и не исследовано, хотя мы видим это каждый день: болезнь, страх ею заразиться и умереть, неопределенность методов лечения вызывают у людей иррациональную панику.

Вот довольно безобидный пример — у моей подруги заболели мама, тетя и бабушка. Все три болеют в относительно легкой форме, госпитализация никому не требуется. Моя подруга — дантист, как и ее отец. То есть в семье два человека с высшим медицинским образованием, полученным в одном из лучших вузов столицы. К заболевшим приходит терапевт из поликлиники, объясняет протокол лечения, рассказывает, при каких симптомах нужно насторожиться, а при каких — госпитализироваться. Ни одного указанного симптома у них нет, врач уходит. Заболевшие почему-то впадают в панику и решают, что участковый терапевт их специально обманывает. Поэтому спрашивают домашних медиков — мужа и дочь. Их показания сходятся со сказанным участковым. Но и этого им оказывается мало. Почему-то истиной в последней инстанции они, посовещавшись, назначают меня — человека без медицинского образования, просто волонтера из ковидника. Только после моих слов, ничем не отличающихся от рекомендаций терапевта и двух семейных медиков, заболевшие верят и успокаиваются. Хотя по логике терапевт знает о лечении пневмоний больше пары дантистов, а пара дантистов явно опытнее волонтера без образования.

Или другой пример. Эта история произошла еще в весенний карантин. Все вузы тогда перевели на дистанционное обучение, в том числе и технический вуз, в котором учится другая моя подруга. И если с проведением удаленных лабораторных работ было много проблем, то с лекциями их вроде бы возникнуть не должно было. Однако возникли! Профессор, преподающий «цифровую обработку сигнала» и «криптографию», заявил, что не будет читать лекции в Zoom и Skype, так как студенты могут заразить его коронавирусом через интернет. Может, у него, конечно, и было тайное знание о свойствах сигнала, только больше верится в ковидную паранойю.

Целители среди нас

Чтобы впасть в параковидную энцефалопатию, совсем не обязательно заболеть «короной», иначе как объяснить появление стольких народных целителей с их методами профилактики и тем более лечения! Вот в Фейсбуке знакомая (с высшим образованием, между прочим) рассказывает, как лечить коронавирус вдыханием паров спирта. Подробно рассказывает, с рецептом, дозировкой, описанием ощущений. И я понимаю, она не шутит, она действительно так лечится.

Рецептов в интернете — на любой вкус: мыльная вода, сода, древесный гриб, чесночная вода, мед, имбирь, лимон… В общем, все что найдется на кухне и в магазине. «Кухонных врачей» почти невозможно переубедить.

 — Я до сих пор не заболел, потому что пью чесночную воду, — говорят они, пока не заболеют.

 — Я заболел, но выздоровел, потому что пил чесночную воду, — говорят они после болезни.

Молчат только те, кто пил чесночную воду и курил в целях профилактики специи через трубку, а потом заболел и не выжил.

Лежал у нас мужчина лет сорока, поражение легких до 50%, то есть не сильно тяжелый, но кислородная поддержка была нужна. Он спокойно выполнял все назначенное — пил таблетки, лежал под капельницами, делал ингаляции, но любил рассказывать врачам и волонтерам, что лечится по своей методике. Расспросили, что же в нее входит: медитации и чтение особых мантр на выздоровление и укрепление организма. Другая — женщина под пятьдесят — «зашептывала» все таблетки и флаконы капельниц особым заговором против вирусов. Третья осеняла крестным знамением любое лекарство. В принципе, чем бы дитя ни тешилось. Все поправились, выписались. То есть ко всевозможным чудачествам нам не привыкать. Но один пациент нас удивил.

Особенно брезгливым и чувствительным советую пропустить следующий рассказ.

Сам себе терапевт

В палате номер 517 лежало четыре человека — двое в комнате слева и двое справа, общий душ и туалет. Эта палата находилась сразу напротив ординаторской. Слева — двое мужчин преклонных лет, оба не ходячие, но при этом оба были в своем уме, узнавали нас, общались, адекватно реагировали. Справа — дедушка на самообслуживании и мужчина сорока пяти лет. Однажды в коридоре начало пованивать, но мы люди ко всему привычные и на запах внимания особого не обращали. Обходя с Таней палаты, спросили дедушек слева, не нужно ли им помочь с гигиеной, может быть пора поменять памперс. Оба заверили, что все в порядке. На следующей день запах стал сильнее, в ординаторской все принюхивались, но молчали. Шум подняла Антонина. Она вызвала в палату санитарку Олю и попросила лучше ухаживать за лежачими пациентами. Оля, и сама замечавшая запах, сказала, что она ни при чем и оба лежачих пациента в полном порядке — памперсы сухие, простыни чистые. Антонина проверила обоих дедушек сама, потом проверила ходячего пенсионера из соседнего блока. Все были в полном порядке. «Наверное, канализация», — предположила она, поручив сестре-хозяйке вызвать сантехника.

Пришедший мастер заметно сморщился, мы, видимо, уже стали привыкать к запаху. Он проверил туалет и душ и заявил, что никакой проблемы не видит. Уходя, он обронил: «За пациентами лучше ухаживать нужно, вот и жаловаться не будете». Это была роковая ошибка, ведь он сказал это в лицо Антонине. Она прочитала обстоятельную лекцию о должностных обязанностях медсестер и санитарок, высказала свое мнение, где и чему учатся сантехники, подытожив это эпохальным «В говне не разбирается, а мнение свое имеет». Так как сантехник ушел минут пять назад, то слушателями были мы с Таней и пациенты. «Нет, ну откуда же ссаниной несет?» — закончила она свою пылкую речь риторическим вопросом.

 — Как вы грубо выражаетесь! — подал голос мужчина средних лет из правого бокса. — Это же обычный уринный запах.

 — Какой-какой? — возопила Антонина.

 — Уринный. Вы же человек с медицинским образованием!

 — Так, постойте, откуда же в палате эта уринная, как вы говорите, вонь?

 — Я лечусь. Я признанный уринотерапевт с мировым именем. Я разработал и запатентовал свою методику уринного лечения коронавирусной пневмонии…

Мужчина, оказалось, действительно практиковал уринотерапию — совмещая полоскание горла с обтираниями всего тела. Уходил в туалет и практиковал. По четыре раза в день. А сосед его не жаловался — частично обоняние отсутствовало, а частично списывал на соседнюю палату. Уринотерапевт никак не соглашался ни отменить свое лечение, ни помыться. Врачи даже обсуждали полушутя, не поставить ли ему мочевой катетер, чтобы лишить доступа к его «лекарствам». В итоге удалось договориться с ним, что лечение по своей методике он продолжит дома, а тут доверится врачам. Обтирания он прекратил точно, а вот насчет полоскания горла — не уверена.

Альтернативная медицина

Поступила пациентка — женщина едва за тридцать. Судя по «Орбите»^[6], ее привезли почти пять часов назад. В палате — бьющий сквозь респиратор запах перегара. Внешний вид резко контрастирует с ароматом: нарощенные ресницы, свежий маникюр, бронзовый загар, накрашена, одета в розовый плюшевый спортивный костюм. В принципе даже здесь, в палате, она могла бы снимать луки для Инстаграма. Анкетирую. Жалуется:

 — Я же принимала все меры защиты и профилактики.

Объясняю, что маски не дают стопроцентной защиты, тем более не все правильно их носят.

 — Да нет, я не про маску, я про дезинфекцию.

 — Так и это не гарантия, мы обрабатываем руки, телефон, ключи, еще какие-то предметы, но полностью антисептики не защищают.

 — Я не про эту дезинфекцию, я про внутреннюю!

Оказывается, она где-то прочитала, что для того, чтобы не заболеть, нужно выпивать в день бутылку водки. Она — фитнес-тренер, в обычной жизни не пьет и не курит, но тут же в интернете написали! Вот наша красавица и покупала каждый день пол-литра и, перебарывая отвращение, выпивала. Говорит, старалась почти разом и на ночь, чтобы противно не было, уж больно вкус не нравился. Утром было очень плохо, но терпела ради высокой цели — не заболеть. Моим словам, что водка не защищает, не поверила. Пригласила ее лечащего врача Наталью Викторовну. Та подтвердила, девушка разрыдалась. Видимо, водка ей действительно совсем не понравилась.

На чем зарабатывают в эпоху коронавируса

Лоры коллекционируют предметы, извлеченные из носовых ходов пациентов, хирурги приемного отделения порой собирают вещи, вытащенные из прямой кишки обратившихся, стоматологи — зубы с интересными корнями. А теперь, кажется, пора открывать музей чудо-средств от ковида.

● Вот мазь, ею надо обрабатывать маску, она «защищает» от вирусов. На упаковке — куча иероглифов и одна-единственная надпись на английском «Made and tested in Wuhan».

● Портативный ионизатор, убивающий вирусы, бактерии и грибки в радиусе метра за пять секунд работы. В комплекте идут пальчиковые батарейки.

● Баночка крема — «нейтрализует вредное излучение 5G и не позволяет передавать вирус по воздуху». Внутри — ароматизированная розовая субстанция, ее нужно наносить на лицо утром и вечером.

● Славянский оберег на здоровье, носить на шее, не снимать на ночь.

● Пластырь с корнем женьшеня, который нужно наклеивать на грудную клетку, он лечит любую пневмонию. Выпущен, судя по упаковке, в Корее, а судя по штрих-коду — в Молдове.

● Флакончик — внутри, как заявлено, антисептик, который будет убивать вирусы на вашей коже на протяжении 12 часов после нанесения. Терминатор прямо!

● Пастилки для рассасывания — «Даже если вирус попадет к вам в организм, они не дадут ему спуститься в легкие». В составе — корень солодки, кора ивы, сахар.

● Чудо-таблетка «Kill Covid» — только иероглифы на упаковке. В наклейке на английском советуют выпить одну таблетку после контакта с заболевшим.

● Браслет на руку, надпись на упаковке — «Bra made from proofable rocks»^[7]. Комментировать этот предмет я вообще не возьмусь.

Ковид как член семьи

Можно сказать, что я тут стою в белом пальто (зачеркнуто) тайвеке одна красивая и смеюсь над чужими параковидными энцефалопатиями и прочим. Но нет. И с нами, волонтерами, случается ковид головного мозга. Только страдают от него наши близкие, а не мы сами. Может быть, приходится усваивать тонны новой информации и мозг не справляется? Может, играет роль симптом неофита, и мы, окунувшись в медицину, стремимся со всеми поделиться нашими знаниями? Только внезапно пробивает на интересные пассажи.

 — Ой, а хочешь я расскажу тебе, чем по показателям отличается удовлетворительное состояние пациента от среднего?

Муж не успевает опомниться и вовремя сказать: «Горшочек, не вари», поэтому вынужден выслушать лекцию о процентах поражения легких, показаниях анализов, сатурации и температуры. Причем я бросаюсь в него страшными терминами «D-димер», «С-реактивный белок», «средостение» и «аускультация». Выжил, к счастью.

Или:

 — А давай я тебе объясню разницу между средне-амбулаторным или средне-стационарным состоянием?

Тут муж успел уклониться.

Или — лежим вечером в кровати, готовимся спать, обсуждаем знакомую знакомой. Говорю:

 — Приезжает в Москву по состоянию здоровья. У нее ректовагинальный свищ.

Индифферентное лицо мужа.

 — Ты не знаешь, что такое ректовагинальный свищ? Оооо, я сейчас расскажу.

Полчаса объяснений и последующая бессонница у мужа.

В другой раз я перед сном, опять же уже в кровати, смотрю обучающее видео про определение степени пролежня. «Мацерация, покраснения, гнойное отделяемое, некроз». Я сплю с чувством выполненного долга, точнее усвоенного материала, муж снова не спит.

 — А хочешь, я расскажу тебе о краниотомии?

 — Да вы что, не знаете, при каких АЛТ и АСТ нужно корректировать дозировку парацетамола?

 — А тебе разве не интересно, как послойно ушивать операционную рану?

 — Это же похоже на грануляцию тканей! Вы не имеете понятия, что такое грануляция? Это так интересно! Я вам сейчас расскажу.

Надо сказать, что с приходом ковида моими настольными книгами становятся не только пособия, подготовленные хосписами, и рекомендации Минздрава, но и атласы Синельникова, гистология Афанасьева, справочник Видаль и Машковского. Даже в те дни, когда я не дежурю, нет времени расслабляться. Изучаю дома все то, что может пригодиться в больнице — как-то облегчить состояние больных или предупредить врачей о грядущем (кажущемся или нет) ухудшении.

К лету близкие и друзья говорят со мной отрывистыми простыми предложениями, боятся вызвать у меня ассоциацию, которая повлечет за собой прочтение лекции о ковиде или другом заболевании, патологии или синдроме. Но я все равно иногда ловлю случайного слушателя и на нем отрываюсь. Коронавирус стал неотъемлемой частью нашей жизни.

Глава 6

Пирожки с ковидлом

Юмор как спасение

Нас, волонтеров и медиков, не перестает удивлять один факт. Когда эпидемия бушевала в Китае, Италии и разгоралась в США, в нашу русскоязычную ленту Фейсбука и Твиттера попадали только депрессивные посты от уставших и измученных медработников. Синяки и мозоли на переносицах, буквально разгрызенные респираторами и очками лица, спящие на полу вповалку сотрудники.

Не берусь сказать о других больницах Москвы и тем более о регионах, но у нас этого нет. Один врач рисует на СИЗах в своем отделении милых аниме-персонажей, волонтер Лёня раскрашивает во все цвета радуги свой костюм, чтобы поздравить пациентов с днем рождения, Настя и Станислава принесли из дома забавные обручи и носят их поверх капюшонов. Мы все стараемся поднимать настроение и себе, и окружающим. От тоски, отчаяния и депрессии пациентам становится только хуже, а увидев у своей кровати волонтера-единорога, пациенты улыбаются и даже, кажется, проявляют больше воли к жизни. Больным коронавирусом нужно разрабатывать легкие — Ира и Ксю принесли воздушные шарики. Надувая их, пациент тренирует дыхание, а мы тут же вешаем их у него в палате.

Звонок на телефон в ординаторскую.

 — Мне сказали, что вы можете помочь. У моей мамы Ирины Алексеевны завтра день рождения, а мы, ее семья, все на карантине. Можно сделать ей какой-то сюрприз?

 — Хорошо, постараемся.

Наутро палата именинницы украшена шариками со всего отделения, а на стенах на скотч прилеплены распечатанные на принтере открытки с поздравлениями от семьи.

Я не фанат повсеместного ношения георгиевской ленты, надо признаться, меня даже коробит, когда знаком отличия завязывают косички, носят его на сумке или на машине. А в этом году я с непередаваемым трепетом повязывала ленточки на букеты — их на 9 Мая вручили лежащим в больнице ветеранам и детям войны. В коронавирусной битве за жизнь георгиевская лента оказалась очень уместной. В тот же день в нескольких отделениях врачи взяли в руки гитары и поздравили ветеранов военными песнями. Кстати, о патриотизме — среди волонтеров мне ни разу не встретились активисты военно-патриотических организаций или сторонники правящей партии. В транспортную бригаду не записались бравые члены «Ночных волков», на 9 Мая не пришли активисты от коммунистов. Да и вообще, кроме волонтеров никто не пришел…

Пока ковид не разлучит нас

Вот пациентка Наталья Гаврик — она в больнице больше пятидесяти дней, очень долго пробыла в реанимации. На стене палаты — картинки, мотивирующие идти на поправку. Про нее — отдельная история, а точнее про ее мужа. Пока единственная на моей практике. Когда Наталья заболела и была госпитализирована, Андрея — ее мужа — очень угнетало, что он не может быть рядом с женой, помогать ей, заботиться. Он пришел к нам, к волонтерам, объяснил ситуацию и сказал: «Я готов работать в отделении, лишь бы быть рядом с любимой».

И отправился в реанимацию. Мыл полы, кормил пациентов, переворачивал, чтобы не образовывались пролежни, обрабатывал язвы, менял памперсы, делал любую работу, но видел любимую каждый день. Много дней она пробыла в медикаментозной коме, но он почти каждый день был рядом. Когда Наталья проснулась, Андрей был на смене, и она сразу увидела его лицо, услышала голос. Пока она оставалась в реанимации, он работал в реанимации. Когда ее перевели с улучшением в отделение, он попросил о переводе из реанимации к нам. Он приходит на смену, заходит к жене порадоваться улучшению и идет помогать другим пациентам отделения. И всегда, когда выдается свободная минутка во время дежурства и после него, сидит рядом с ней, разговаривает, помогает разрабатывать потерявшие подвижность конечности, кормит, ухаживает. Когда я узнала их историю, на глаза навернулись слезы. А плакать в респираторе и очках очень неудобно.

Постковидный ПТСР

В МКБ-10^[8] появился новый код — U07.1 для обозначения коронавирусной инфекции. А мы ждем, когда в разделе F (психические расстройства и расстройства поведения) появится посттравматическое расстройство, связан-ное с COVID-19. Понимаем, что тех людей, которыми мы пришли впервые в волонтерский центр и подписывали договор, больше нет. Каждый из нас изменился. Кто-то из нас впервые своими глазами увидел смерть не как факт, а как процесс.

Несколько дней назад в реанимации я поняла, что показания приборов у одной пациентки очень плохие, со всех ног побежала к сестрам: «Красновой с четвертой койки в пятом блоке плохо», перечисляю ее показатели. «Ей не плохо, она просто уходит», — тихо сказала медсестра и отвернулась. Получается, я буду протирать подоконники и мыть медицинские столы, а в это время в метре от меня будет умирать человек? Один, без близких? Листаю ее карту, в контактах есть имя дочери — Виктория. Возвращаюсь в палату. Пациентка без сознания, очень много трубок и проводов. Вот датчики на сердце, вот центральный венозный катетер на шее, вот назогастральный зонд, вот трахеостома, вот пульсоксиметр и манжета тонометра. Одеяло сбито, на простыне следы крови. Ее дочери, судя по карте, 31 год, почти мне ровесница. Отгораживаю Краснову ширмой от других лежащих в палате. Беру стул и сажусь рядом, беру ее за исхудавшую, всю в кровоподтеках руку. Вначале просто молчу, потом по какому-то наитию начинаю говорить: «А вы знаете, нам звонила ваша дочка — Вика. Она очень беспокоится за вас, она вас очень любит. Вы для нее самый важный человек на свете. Она сама нам так сказала. Вика много нам рассказала — как вы ей бантики заплетали перед детским садом, как всегда целовали на ночь, какие устраивали для нее дни рождения. Она все помнит и очень ценит».

Говорю очень долго. Нет доказательств, что пациенты в коме слышат окружающих, скорее я говорю это для себя, чтобы как-то успокоиться. Монитор попискивает, писк становится все более частым и пронзительным, потом переходит на одну ноту. Прибегают врачи и медсестры, одна сестра берет меня за руку: «Иди, не смотри». «Все в порядке». По правилам мы не можем оставить пациента без реанимации, даже если понимаем, что помочь не сможем. Поэтому врачи выполняют положенный протокол. Пациентка уходит. Ее накрывают простыней с головой и уходят звонить в морг. Через полчаса ее заберут, а мне нужно будет вымыть кровать и застелить ее к приему следующего пациента.

В дверях палаты встречаются две каталки — на одной умершую повезут в морг, на другой привезли следующего пациента на ее койку. Внезапно понимаю, что я знаю имя ее дочери, но не помню ее собственного — только фамилию.

Один сатуратте и два пирожка с ковидлом, пожалуйста

Помимо работы в отделении, волонтеры занимаются всем, чтобы облегчить жизнь медицинского персонала. Врачи дневной смены торопятся на работу и не успевают дома выпить кофе и позавтракать? Врачам ночной смены нужна небольшая передышка после смены? — Откроем кафе на открытом воздухе на территории больницы, украсим его бумажными шариками и гирляндами, нарисуем красивые плакаты, приглашающие к нам. Смеемся, что на бизнес-завтрак в кафе «Ковидушка» подают сатуратте и пирожки с ковидлом.

Вообще нас спасает только чувство юмора. Начали заболевать волонтеры — больше всего потерь в ОРИТ-9 — мы стали в шутку называть его волонтеров «Девятой ротой». Запустили в чатике флешмоб — заменить в названии фильма или строчке из песни какое-нибудь слово на «коронавирус» или «ковид». Так появилось «Трое в лодке, не считая ковида», «Одиннадцать друзей ковидника», «Пациент освобожденный», «Все ковид, а я останусь» и «Москва в ковид не верит».

Но порой идеи подкидывает нам сама жизнь. Сидим в ординаторской, мой стол — ближайший к двери. Заглядывает кто-то из другого отделения, в тайвеках и масках все одинаково неразличимые, и спрашивает:

 — Чумных к вам привезли?

Тишина, все в ординаторской тревожно переглядываются.

 — Что вы молчите? Чумных к вам перевели или нет?

 — Эээ, нет, у нас только коронавирусные. Я не знаю, где чумные, — удивленно отвечает Дмитрий Эдуардович.

 — Чумных Александр Григорьевич. Он к вам поступил или нет? — трясет пришедший у нас перед лицом картой^[9].

Воскрешение Лазаря

Позитив, юмор и, наконец, вера — вот что помогает спасать жизни. Мы верим до последнего и просим верить наших пациентов и их родственников. Даже когда шанса почти не осталось. И тогда выживают даже пациенты с 90% поражения легких.

Фрунзик Робертович Арутюнян, гражданин Армении, перед закрытием границ оказался по работе в Москве, связь с семьей — через видеозвонки и мессенджеры. Ночью ему внезапно стало плохо, скорая привезла его к нам с тяжелой дыхательной недостаточностью, уже без сознания. Документы его они в квартире не нашли, записали с его слов только имя. Видимо, он не успел сообщить семье, в какую больницу его везут, да и просто рассказать о своей болезни. В приемном покое его определили сразу в реанимацию, а личные вещи поместили на хранение. В реанимации он пролежал больше месяца. Семья в это время всеми силами искала его, но возможности самим приехать и участвовать в поисках у них не было, опять же из-за закрытых границ. А дальше начинается история в стилистике бульварного детектива.

Заявление о его пропаже поступило в Москву, в ориентировке было указано немного — фамилия и имя, возраст, рост, цвет волос и глаз, но была одна деталь — золотой армянский крестик на цепочке. Как мне потом рассказали, армянский крест по форме несколько отличается от других христианских крестов. По украшению его и искали. И тут в один из городских моргов привезли погибшего, без документов, зато с характерным украшением на шее. Да и под остальные характеристики он, видимо, подходил. Связались с близкими Арутюняна, сообщили, что найден погибший, подходящий под описание, с собой у него почему-то не оказалось ни документов, ни телефона.

Семья нашего пациента уже рассказала в своей деревне, что он погиб, и собиралась вылетать, как станет возможно, чтобы подтвердить все окончательно и забрать тело для похорон, как Фрунзик Робертович открыл глаза у нас в реанимации. На поправку он шел очень быстро, в тот же день его экстубировали. Когда он узнал, что пролежал в больнице уже 37 дней, стал умолять принести его телефон, чтобы дать весточку родственникам. Однако вещи из хранилища забрать совсем не просто, да и никаких телефонов в реанимации пациентам не положено. Учитывая необычность ситуации, волонтеры взяли у него номер телефона брата и сами связались с ним. Кажется, вначале брат Фрунзика Робертовича решил, что это какой-то особый жестокий розыгрыш. И только когда сам Арутюнян взял трубку и сказал ему по-армянски пару слов, брат наконец-то поверил, что все обошлось. Сказать больше пары слов пациенту пока было тяжело, но он слушал родную речь и плакал от радости, а в другой стране плакал от радости его брат.

Петька, Васька и Кузька

Некоторые пациенты реанимации находятся не в сознании и не в коме, а в тяжелом бреду. Вот на койке три-три грузный мужчина средних лет. Он невнятно бормотал что-то себе под нос несколько дней. А потом у него прорезался голос. Теперь он говорит громко и внятно, смотря невидящим взглядом в потолок.

 — Черти, везде черти. Трое их. Вот тот, что у меня в ногах сидит и щекочет мне пятку — это Васька. Вон по карнизу прыгает Петька, а тот, у которого хвост колечком, — это Кузька. Эй, видите, Кузька к вам пошел, он сейчас будет вам в ухо свой хвост засовывать, — рассказывает Три-Три соседям. — Васька, перестань, мне смешно. Уйди, молю тебя. У вас в больнице столько чертей развелось! Врачи, сделайте что-нибудь!

Врачи, надо сказать, делали — повышали дозы успокоительных, пока чертики не оставили Три-Три в покое.

Ресторатор в реанимации

В пятой палате на второй кровати лежит очень жизнерадостный мужчина. У нас он долго, попал еще в начале весны и был в очень тяжелом состоянии. Но вот мы видим на мониторах, что его показатели улучшаются, а вскоре врачи экстубируют его. Почти с первого же дня начинает говорить. Много, бодро, весело и со всеми.

 — Намолчался за это время, — с улыбкой поясняет он и принимается за любимую тему — кулинарию. Он шеф-повар известной ресторанной сети. — Знаете, нас кормят тут так, что на поправку пойдешь просто потому, что есть такое не захочешь! Нет, ну кто так готовит борщ? Капуста в борще должна быть хрусткой и почти свежей, а не вот такой кашей. Они там что, все овощи добавляют разом? Ну кто так подает пасту? Им на кухне понятие «аль денте» совсем не знакомо? Выварят все полезное в воду, а мы ешь что получилось! Я все понимаю про диеты и какой стол нужен больным. Но ведь и это можно сделать вкусным…

На завтрак, обед и ужин он грозится, что, как только выпишется из больницы, разработает авторское больничное меню, которое будет соответствовать нормам по питательности и сможет поспорить по вкусу с ресторанными блюдами. Так как перед утренней сменой я успеваю только выпить чашку кофе, то от его рассказов о рецепте самого лучшего карпаччо мой желудок каждый раз напоминает о себе. Перед тем как его переводят в линейное отделение на поправку, он берет с каждого из нас обещание прийти к нему в ресторан после карантина.

COVIDA LOCA

Девятое июля для всех волонтеров запомнится как особенный день. Тогда нас официально приняли в медицинскую семью. Наш статус обозначили так «приемные дети больницы». Нам вручили почетные грамоты волонтеров, — к этому времени мы держали противоковидную оборону уже больше трех месяцев. Абсолютно все сотрудники больницы в любом отделении привыкли, что к ним может прийти волонтер. Принесет ли он анализы или другие медицинские документы и тут же уйдет, или станет полноправным членом отделения, он будет одет в такой же защитный костюм. Он будет таким же отзывчивым с одной стороны, но и таким же хладнокровным, с другой. Так же, как и врач. Он не будет бояться или брезговать. Должность «волонтер» стала почетной и важной наряду с любой другой.

Для празднования «усыновления» был выбран будний день и местечко на Москве-реке рядом с больницей. Праздник назвали Covida Loca. Вначале мы были на официальной части в актовом зале больницы, ждали главврача Марьяну Анатольевну. Не дождались, она практикующий реаниматолог-анестезиолог и была занята в реанимации, спасала жизни. Извинилась коротким голосовым сообщением и пообещала приехать позже, на пикник. Мы получили грамоты — свидетельства об усыновлении — и отправились праздновать. Марьяна Анатольевна появилась без предупреждения, поприветствовала нас небольшой речью, а дальше отправилась фоткаться и общаться с каждым в неформальной обстановке. Обнимала, пожимала руки, целовала в щечку. Вела себя не как руководитель огромной структуры, а как приемная мама, старающаяся отогреть своих приемышей. Знала все о каждом — как давно пришел, в каком отделении остался, чем интересуется во внекоронавирусной жизни. Мы-то, волонтеры, давно чувствовали между собой особое родство, а она дала понять, что мы не только все братья и сестры, но и имеем классных крестных матерей и отцов в стенах 52-й ГКБ.

Глава 7

Возвращение ковида: Межсезонье и вторая волна

Возвращение ковида…

Ковид возвращается

Я ушла из больничных волонтеров в конце июля. Количество заболевших уменьшалось с каждым днем; койки, отделения, корпуса и целые больницы освобождались, уходили на отмывание и карантин, чтобы вновь начать плановый прием больных. В начале августа мы с женихом планировали обвенчаться, и, чтобы не пугать гостей невестой из «красной зоны», я ушла на двухнедельный карантин.

Следила за волонтерским чатом: «С понедельника урология переводит своих ковидных в другие отделения и через две недели примет первых чистых пациентов», «Со 2 августа ГКБ № XX переводит своих пациентов в другие стационары и возобновляет плановый прием», «С этого дня вход в четвертый корпус только без тайвеков, корпус теперь „зеленый“». Волонтеры покидали больницу и уезжали в отпуска — в Калининград, на Камчатку и даже в Турцию. Воссоединились разлученные ковидом семьи — приезжали бабушки и дедушки из Израиля, возвращались братья и сестры из Мариуполя, а мужья прилетали к женам из Лондона. Я крутилась в предсвадебной суете и чувствовала освобождение от короны — платье я примеряла без респиратора, а в церковь и ЗАГС разрешили пригласить гостей, а не только свидетелей.

Единственным напоминанием о месяцах в больнице стала сцена в ЗАГСе. Стоим мы с будущим мужем, уже такие красивые-нарядные, перед регистратором, обсуждаем детали церемонии, которая состоится буквально через полчаса. И вот приторная женщина, держащая в руках белоснежную папку с ангелочками, спрашивает нас: «Мендельсона конечно же хотим?». Тут в моем мозгу что-то переклинило, и я рявкнула: «Без Мендельсона, пожалуйста!». Видимо, ее белая папочка и мое белое платье в моем предсвадебном мозгу вдруг стали белым тайвеком, а марш Мендельсона, конечно же, — синдромом Мендельсона^[10]. Вспомнились и материализовались сцены из реанимации: «лишь бы не Мендельсон», в общем я выпала в какую-то другую реальность.

Но регистратор не растерялась — не первая я, видимо: «Без Мендельсона, снова медики», — крикнула она кому-то невидимому за кулисы. «Тогда Лист, правильно?» — обратилась она ко мне со сладкой улыбочкой. «Ага, ага», — я снова перенеслась из ОРИТа в ЗАГС. Дальше все прошло без приключений.

Честно скажу, что планировала через неделю-другую после свадьбы вернуться в больницу, но август заканчивался, а я все откладывала, так было приятно наслаждаться летом из-под солнечных очков, а не респиратора и защитного щитка. В начале сентября я каждую неделю планировала, что вот вечером напишу в чат и попрошу поставить себя в смену.

«Алярм, ковиднутые! Наплыв пациентов большой, мы не справляемся. Выходите, кто свободен» — провибрировал мой телефон в воскресенье в обед, когда мы с мужем наслаждались теплым солнечным деньком в Терлецком парке, что рядом с нашим домом. Я поняла, что дальше тянуть некуда, и быстро набрала ответ: «Ждите завтра с ­утра».

Вот уже два месяца, как я ездила в транспорте без маски и перчаток. Правда, общественным транспортом я пользовалась мало и в не самое загруженное время. В семь утра понедельника 19 сентября я спустилась в подземку и была поражена, увидев толпу. Едва закончив университет, я стала работать по свободному графику и почти не видела метро по утрам. Весной, в карантин и эпоху цифровых пропусков, бывало так, что в больницу я ехала в абсолютно пустом вагоне. А тут такое скопление людей! Меня распластало в кашляющей, шмыгающей и источающей микроскопические капли слюны массе; сделав какой-то акробатический маневр, я нашарила в кармашке рюкзака маску. Но даже в ней я не чувствовала себя в безопасности.

Метро выплюнуло меня на станции «Октябрьское поле», светило по-осеннему теплое солнце. Охранники на КПП больницы узнали меня и пропустили, несмотря на просроченный пропуск. Кафе «Ковидушка» больше не работало, рядом с третьим корпусом привычно стояла машина Росгвардии, а бойцы курили в стороне. В шлюзе я взяла привычную экипировку, в раздевалке, кроме меня, не было никого — ни волонтеров, ни врачей. Было так же страшно, как в первый день в больнице, но там со мной хотя бы была Таня. Только весной я шла в неизвестность, а сейчас точно знала, что меня ждет.

«Меня тут еще никто не видел, можно отдать тайвек обратно и убежать, написав в чат, что я внезапно плохо себя чувствую и на смену не выйду…» — закрались малодушные мысли. Нельзя. Разве люди, которые лежат на каждом этаже этого семиэтажного корпуса, не боятся? Разве им не плохо? Разве им не нужна помощь? Оттренированным с апреля движением застегнула до самого верха молнию защитного костюма, проверила прилегаемость респиратора, надела защитные очки и… вперед! Вот лифт из подвала, он привезет меня в любимую хирургию на пятый этаж. Загадываю, что если лифт придет быстро, то все будет хорошо. Лифт открывает двери сразу — он стоял на подвальном этаже.

В отделении меня ждет небольшое разочарование — наш любимый ординатор Женя больше не работает тут. Весной он вводил нас, волонтеров, в курс дела, обучал работать в «Орбите», а сейчас ушел, видимо чтобы получить больше хирургической практики. Пустует один врачебный стол — нет Алены Вячеславовны, она тоже перевелась в «чистую» больницу. Сажусь за стол Жени и захожу в компьютерную систему больницы — в отделении состоят 48 пациентов на 54 койки. Это количество, сравнимое с заполняемостью в самые горячие дни — конец апреля и начало мая. В принципе, это можно объяснить тем, что в столице стало меньше ковидных стационаров, значит всех везут к нам, в ГКБ-15 и в Коммунарку. Вижу, что за последние сутки поступило много новеньких. Вот и дело нашлось — надо их проанкетировать.

В первой палате лежит учительница музыки — она преподавала в музыкальной школе и занималась репетиторством дома. Дальше по коридору оказалась преподавательница младших классов в частной школе. Еще в одной — мама школьника, на прошлой неделе ходила на родительское собрание. К концу дня складывается впечатление, что не меньше трети заболевших связаны со школами и детскими садами. Эта тенденция продолжится и дальше, где-то до середины октября, когда школы вновь отправят на дистанционку. С «образовательными» по численности поспорить могут разве что отпускники — их шоколадный загар особенно ярко выглядит на фоне синюшных от одышки губ.

На каждого «гаврика» найдется свой «тимуровец»

Весной каждого волонтера прикрепляли к одному отделению, в котором он помогал. В хирургии нас было пять — я, Таня, Стася, Ира и Ксю, мы выходили в утреннюю и вечернюю смену по одному или попарно. Сейчас система изменилась. Прикрепленные волонтеры остались всего в нескольких отделениях, большинство вошло в общебольничную группу помощи пост-ОРИТовским пациентам. Так как большинство наших подопечных люди в возрасте, они называли нас привычным им словом — тимуровцы. Название прижилось, от него появились производные.

 — Кто вчера тимурил в нефре^[11]?

 — Я после тимурства забегу в отделение помочь с анкетами.

 — На сегодня я уже оттимурилась, домой еду.

 — Урологи просят у них потимурить завтра.

В обязанности рядового тимуровца входит:

 —  накормить-напоить пациентов (конеч- но, в отделении есть персонал, отвечающий за это, но пока один человек кормит пациента, еда у другого остывает; да и пить лежачий больной может захотеть в любой момент, когда персонала вдруг не окажется рядом или он будет занят чем-то другим);

 —  помыть или помочь помыться (опять же персонал есть, но наша помощь тоже востребована);

 —  побрить пациента или подстричь ему волосы; распутать колтуны после реанимации или долгой лихорадки; подрезать ногти на руках и ногах; помазать кремом сухую кожу; поменять памперс;

 —  положить/посадить удобнее, сделать легкий массаж, упражнения на активацию;

 —  связаться с близкими, передать привет, посмотреть видео из дома;

 —  просто поговорить.

У каждого пациента свой список потребностей, и мы стараемся все их удовлетворить. Если больные зовут нас «тимуровцами», то мы стали называть их «гавриками». Та самая Наталья Гаврик, чей муж Андрей решил стать волонтером, чтобы быть вместе со своей супругой, сделалась по сути нашей первой подопечной. Из реанимации ее перевели к нам в хирургию, и я наблюдала всю историю ее болезни и выздоровления своими глазами. Они оба довольно молодые и не входят по возрасту в группу риска, работали удаленно, но вирус все-таки настиг ее. Болезнь протекала очень тяжело, много дней Гаврик пробыла в искусственной коме. Из-за того, что Андрей стал волонтером — одним из нас, — мы все относились к ней как-то теплее, как к своей родной. Ей требовался уход, помощь с гигиеной, активацией. А потом у нас появился еще один «гаврик», второй, третий… Много-много подопечных «гавриков».

Как мы с Таней бабку мыли, или Вселенский потоп

Почему-то, когда работаешь с напарником, все дела быстрее решаются. С Таней мы очень хорошо сработались с первого дня и при составлении графика всегда просили ставить нас в одну смену. В первые дни в больнице мне вообще было спокойно только в ее присутствии: ну шутка ли, человек может что шиншиллу вылечить, что мастифа, анестезию правильно рассчитать на любой вес, она даже копыта резать умеет! Не то чтобы я всерьез полагала, что в больнице нам придется копыта подрезать, но навык-то сам по себе полезный. В общем, к этому моменту Таня стала моей настоящей боевой подругой.

В тот злополучный день работы было подозрительно мало. За ночь поступило всего три человека. Меньше чем за час мы их опросили о состоявшихся контактах, внесли данные в компьютер, повесили им прикроватные таблички с фамилиями и графики наблюдения за состоянием. Все истории болезни с подклеенными свежими анализами уже лежали аккуратными стопочками на столах лечащих врачей. Мы начали откровенно скучать. Мы бы, может, и пристроились помогать медсестрам, но вместо лояльной к волонтерам Ирины Валерьевны в тот день была Антонина. Антонина — очень строгая женщина с командным голосом и такой генеральской выправкой, что никакой тайвек не скроет, причем всегда уверенная, что, допусти только волонтеров в святая святых — процедурную, они мигом поставят всем пациентам капельницы с калием, останавливающим сердце. В общем в процедурную сегодня нам был вход заказан. А ведь мы так любили помогать заряжать капельницы, складывать в блестящий процедурный лоток аккуратные комочки ваты, антисептик и иглы!

От мук безделья нас спасло сообщение в больничный чат — нужно помочь пациентке голову помыть. Судя по номеру палаты, возжелавшая мытья была даже не в другом корпусе, а всего на этаж выше нас. Мы отписались в чат, что санитарно-гигиеническая бригада будет на месте через минуту, и, перескакивая через три ступеньки, понеслись на шестой этаж, в бывшую гинекологию, а ныне обычное линейное коронавирусное отделение.

В палате встретила нас наша подопечная — 90/60/90 — то есть под 90 лет, всего килограммов 60 на вид и с сатурацией за 90, что означало, что она может немного и без кислородной маски побыть, пока моется в душе. Ноги ее держали с трудом, поэтому в душ мы поставили стул, на который она уселась. Она сразу заявила, что болела долго, не мылась давно, поэтому рассчитывает на полный салонный уход, благо все необходимые средства она с собой захватила.

 — Вначале скраб для кожи головы, это такая голубая баночка со стеклянной крышкой, — показала она.

Потом были шампунь, бальзам, планировалась еще маска для волос, скраб для тела и маска для лица, но тут дверь в палату распахнулась!

 — Так и знала, что это вы, бедовки! — громыхнула Антонина.

Как она оказалась тут, в другом отделении? Она что, следит за нами? Чем мы провинились?

 — Вы хоть представляете, что натворили? И за что вы мне такие! — возмущалась она.

На шум прибежали две сестры с поста. Таня помогла нашей пациентке вытереться и закутаться в полотенце, а я тихонько отползла в уголок палаты, пытаясь слиться белым тайвеком с белыми стенами. Антонина орала так, что закладывало уши. Оказалось, что из-за наших помывок на шестом этаже залило часть пятого. Причем под душ попали две палаты и комната старшей сестры, где в тот момент попивала чай сама Антонина. Катя и Марина потом нам расскажут, что несколько капель мыльной воды с потолка упали прямо ей в кружку с чаем.

 — А ну, что встали тут, быстро за ветошью! — скомандовала она.

Мы покорно начали тереть пол и поняли, что он-то почти сухой. Были, конечно, брызги, куда же без них, но чтобы прямо потоп устроить…

Пришедший пару минут спустя сантехник подтвердил, что нашей вины тут нет, под поддоном душа забыли пройтись герметиком еще при ремонте палаты, а душем, видимо, почти не пользовались, раз раньше не протекло. Антонина слегка сбавила громкость, тем более что мы предложили сами же и устранить потоп в нашем отделении. Когда все пострадавшие палаты были насухо вытерты, мы решили тихонько улизнуть покурить. Тут-то нас Антонина и поймала:

 — Что без дела маетесь? Или еще кого помыть надумали?

Мы, оробев, стояли у стены.

 — А ну марш за мной, там надо процедурные лотки собрать!

Так началась, если не дружба, то хотя бы примирение. Теперь она нас каждую смену зазывает в процедурную, видимо чтобы мы, не дай бог, еще кого-нибудь мыть не отправились. Так благодаря халтурной работе неизвестного сантехника мы с Таней оказались всегда при деле. Правда, от прозвищ Зверский Доктор и Писака мы так и не отделались. Пока.

Задача: прижать к сердцу

Этим простым словосочетанием волонтерка Настя весной описала большую часть нашей работы. Мы не осуществляем медицинский уход, мы прижимаем к сердцу. Обязательно стучимся в двери палаты и спрашиваем разрешения войти, для нас палата — их временный дом, а не наоборот, будто больница наша, а они тут гости. Представляемся, рассказываем, что в больнице есть волонтеры, перечисляем, чем мы можем помочь. Если нашу помощь готовы принять сейчас — оказываем; если не сейчас — договариваемся о времени следующего визита. Важно, чтобы пациент почувствовал, что мы не просто забежали составить список потребностей, а пришли навестить его. С каждым стараемся поговорить, познакомиться поближе, дать шанс выговориться или даем возможность узнать от нас, как обстоят дела за пределами больничной палаты.

Вот я анкетирую поступившую утром пациентку:

 — Кто проживает вместе с вами?

 — Никто. Точнее кот, он не никто, но вы же спрашиваете только о людях.

На ее ответе у меня почему-то сжимается сердце. Записываю в анкету формальное «проживает изолированно», перехожу к следующему вопросу, а сама все равно думаю про того кота. С кем он остался? Кто его кормит? Кто его гладит? Вот он сидит на подоконнике и смотрит в окно или лежит на домашней пижаме хозяйки, вдыхая ее запах? В моем представлении он почему-то рыжий, хотя в принципе я люблю черных и серых котов. Время близится к полудню, а в руках у меня еще не меньше семи-восьми анкет — пациентов нужно опросить, внести данные в компьютер, распечатать на каждого информированное согласие, подписать, вклеить в карту. В общем, на обед я точно не успею. Значит, и терять нечего. Присаживаюсь на стул у кровати:

 — А как зовут вашего кота?

 — Карамель, сокращенно Мелька.

Видимо, с окрасом я угадала.

 — Он карамельного цвета, да?

 — Нет, он полностью черный. А Карамелькой я его назвала потому, что он гибкий и плавный, словно тягучая карамель.

 — А у меня тоже дома живет черный котик. Он тоже гибкий и очень смешной…

Вместо обеда я буду говорить с этой женщиной о котиках — узнаю, как много лет назад осенью в дачном поселке она подобрала котенка-подростка; как они пожили вместе почти двадцать лет, а перед смертью кошечка принесла с улицы крошечного малыша и почти заставила взять его домой; как этот малыш вырос в огромного черного котяру; узнала, что он любит есть, как точит когтями кресло хозяйки, посмотрела его фотографии на ее телефоне. За котом сейчас присматривает соседка и присылает фото- и видеоотчеты.

Уходя, я сказала:

 — Вам ведь есть ради кого выздороветь? Вот и поправляйтесь.

Через две недели я оформляла ее на выписку и снова смотрела видео с котом. Совсем скоро они будут вместе.

«И стоило жить, и выздоравливать стоило»

Настя рассказывает в курилке. Пришла к Наталье Николаевне, худенькой старушке с синяками на руках от бесконечных капельниц. Созвонились с ее дочкой, поговорили, и тут Наталья Николаевна внезапно спрашивает Настю, кто ее любимый поэт.

 — Маяковский.

 —  Мой тоже, — оживилась бабушка. Зна- ете, люблю эти строчки: «дай хоть последней нежностью выстелить твой уходящий шаг».

Они говорят о Лиле Брик, а потом Настя предлагает прочитать бабушке стихотворение целиком. Встает в середину палаты и читает по памяти, последние строчки декламируют вместе. На глазах у обеих слезы. На следующий день они читали «Хорошее отношение к лошадям», я знаю. Не скажу наверняка, но допускаю, что последние строчки они заменяли на «И стоило жить, и выздоравливать стоило».

Что мы говорим коронавирусу?

Ранняя активация пациентов — это самый простой метод реабилитации, заключающийся в упражнениях и разработке мышц, проводимый в линейных отделениях и ОРИТах для больных после длительной обездвиженности. Не приходилось ли вам просыпаться в позе, когда руки были закинуты за голову? — Помните, как вы не чувствовали пальцев, а рука безвольно падала при попытке поднять ее, а потом мышцы кололо и сводило? В случае сна в неудобной позе для разработки конечности достаточно нескольких минут и изменения положения тела. А тут мышца в неподвижности пробыла не несколько часов, а дни, недели и даже месяцы. Такие больные не просто невероятно ослаблены, их мышцы «забыли», как правильно двигаться. Поэтому мы учим мышцы простым движениям заново.

Начинаем обычно с пальцев рук — нужно обхватить своими пальцами ручку или ложку, показать знак «все хорошо», подняв вверх большой палец, или знак победы, подняв указательный и средний. Затем разрабатывается вращательными движениями кисть, локоть, плечо. То же самое с ногами — нужно научиться шевелить пальцами, ступней, сгибать ногу в колене и двигать бедром. Мы помогаем им, потому что, во-первых, пациенты не знают последовательность действий, а во-вторых, они настолько ослаблены, что не всегда могут справиться без нас.

И вот Наталья Викторовна просит помочь с ранней активацией мужчине. Он пробыл в коме почти два месяца, и на первый взгляд кажется, что двигаются у него только глазные мышцы. Он внимательно следит за пришедшими ему помогать. При этом говорил он уже хорошо и внятно. Начали стандартную процедуру с шутками-прибаутками. Обычно это строится так:

 — Покажите, как вы себя чувствуете?

Пациент поднимает вверх большой палец.

 — Ваше выздоровление — это наша общая победа, покажите знак победы.

Пациент поднимает вверх указательный и средний пальцы.

 — Когда вы поправитесь, вы скажете коронавирусу «пока-пока». Помашите ему рукой в знак прощания.

Пациент разрабатывает движения в лучезапястном суставе.

Это и обязательная программа, и элемент игры и юмора. Только вот большой палец пациента едва его слушается. Не сдаваясь, мы постепенно прошли все группы мышц, радуясь, если удавалось их напрячь хотя бы немного. Уходя к другим пациентам, взяла с него обещание повторять программу по мере сил.

Вечером, перед концом моей смены, он увидел меня и позвал к себе.

 — Смотрите, как я могу, — похвастался он. — Чувствую я себя вот так, — поднял вверх большой палец. — Победа будет за нами, — сделал соответствующий жест указательным и средним пальцем. — С больницей я попрощаюсь вот так, — он помахал рукой. — А коронавирусу скажу «пошел на ***», — и он выставил вверх средний палец. — Этому вы не учили, но я практиковался сам, — улыбнулся мне он.

Как меняется система

Обращается ко мне Зульфия Фаридовна:

 — Вы такая хорошенькая, вы добрая, сочувствующая. Съешьте конфетку, пожалуйста.

А я, замечу, в тайвеке, респираторе и очках — то есть живой открытой человеческой плоти у меня нет вообще, не то что рта. Объясняю, что из-за костюма что-то съесть крайне затруднительно, да и вообще тут инфекция, не раздеваемся мы в палатах.

 — Ну, может, я вам с собой заверну? Там же можно будет?

Часть пациентов страстно желает нас угостить-накормить.

 — Я тут рыбку не стала есть, может вы сами съедите? Я ее правда не трогала.

 — А я завтра выписываюсь, давайте я вам это печенье оставлю, чаю попьете?

 — Мне тут дети передали клубнички. Не химическая, а со своего огорода, попробуйте.

Это все невероятно мило, но при этом очень странно. Люди лежат в инфекционном отделении, были или даже есть на грани жизни и смерти, видят врачей в плотно заклеенных костюмах, но при этом по-прежнему хотят их угостить вкусненьким. Если стремлением накормить страдают чаще всего бабушки, то дедушки — за расчет в твердой валюте.

 — Вам же, наверное, совсем мало платят, в медицине-то?

 — Мы волонтеры, помогаем не за деньги, а потому что сами так решили.

 — Ну не за деньги так не за деньги, но сколько в итоге в месяц платят?

 — Ни руб-ля. Ни ко-пей-ки.

Сразу пытаются всунуть в руки купюру. А некоторые — не в руки, а отодрав приклеенный скотчем к перчатке рукав тайвека.

 — Берите, берите!

Первые — милые и смешные, вторые угрожают целостности химзащиты.

Самые нами любимые — адекватные — спрашивают:

 — Я хочу отблагодарить вас всех — врачей, сестер, волонтеров. Что я могу сделать?

Именно с ними можно строить диалог:

 — Зайдите на сайт больницы, напишите отзыв с упоминанием отделения и фамилиями персонала. Если именно волонтеров — то, как поправитесь, привозите расходники — памперсы, пеленки, кремы, шампуни. Все примем с удовольствием.

Волонтерка Маша весной билась с ковидом с нами рука об руку, потом вышла с удаленки в офис. Не может больше рисковать в красной зоне. Написала мне в конце сентября, жалела, что не может выйти в отделение, предложила любую другую помощь. Согласилась сделать сбор средств внутри своего офиса. Только руководство ее компании пожертвовало почти полмиллиона рублей, вместе с рядовыми сотрудниками собрали миллион. Заказали в интернет-магазине все необходимое — мази от появления пролежней, заживляющие пролежни кремы и эмульсии, пены для бритья, одноразовые бритвы, шампуни и гели для мытья, зубные пасты, одноразовые тапочки и многое другое, без чего комфорт пациента невозможен. Маша же объявила внутри офиса и сбор ветоши — а спустя неделю собрала и привезла в больницу не одну сотню килограммов. Она же написала в известный издательский дом — и они безвозмездно пожертвовали нам под тысячу изданий, просто пылившихся в архивах. Взамен попросили лишь для отчета фотографии пациентов с этими самыми журналами. Нам не сложно.

Сама я участвовала в благотворительной барахолке в Сахаровском центре. Люди приносили все, что им не нужно, мы продавали — деньги шли на помощь политзаключенным, а нераспроданное пристраивали в фонды. Среди нераскупленных вещей было много книг, особенно женских романов и детективов, — договорилась, забрала и увезла в больницу. Теперь к услугам пациентов собственная больничная библиотека, состоящая из почти пятисот книг. В ближайшем будущем надо бы сделать электронный каталог, будем совсем современными.

Весной больницы пытались выжить сами и спасти всех, кого только возможно. Осенью появилось время задуматься о комфорте пациентов.

ГАНГРЕНА

В тот день я быстро обошла всех пациентов, находящихся под опекой. Измученные болезнью и возрастом, они все равно цеплялись за жизнь. Бочкова хотела научиться ходить на ходунках с моей помощью — мы дошли до окна и минут пять смотрели на больничный двор, там сновали неотличимые друг от друга люди в тайвеках. Разумова сегодня присаживалась в кровати уже самостоятельно, кажется, я нужна была ей только в роли болельщицы-фанатки: «Я в вас верю! Смотрите, как напрягаются мышцы на вашей руке! Вы все сможете!». Саркисян хотел побриться — ему хватало сил самому держать бритву, я только держала для него тазик с водой и полотенце. Даже Анна Яковлевна — бабушка за девяносто, такая худая, что мне страшновато брать ее за руку — даже она согласилась поесть полезное белковое питание. Сделав положенное количество глотков, она устала, откинулась на подушки и сказала свое первое слово за долгие дни — «спасибо». Окрыленная состоявшимся контактом с Анной Яковлевной — она лежала у нас уже третью неделю и только мычала и стонала, — я отправилась в ординаторскую:

 — Всех подопечных обошла, может, кого еще надо к сердцу прижать?

 — Знаешь, есть у нас один. Он не по вашей части в принципе, он самостоятельный… Но с ним бы поговорить. Можешь? — просит Наталья Викторовна.

 — Конечно.

 — Тогда 517.1 Б.

Нахожу в базе — Абахон Муборакшоев, двадцать девять лет. Ничего себе, мне ровесник, а уже «поговорить». Обычно «поговорить» заказывают для пациентов старше семидесяти — им действительно нужны внимание, забота. Их мы расспрашиваем про дачу, про детей и внуков, про домашних животных. Ладно, разберемся.

 — Добрый день, Абахон! Я волонтер, Таша. Пришла вас навестить.

На худющем лице ярко чернеют глаза. Молчит.

 — А я очень люблю Казахстан, не раз была там. Алматы — прекраснейший город. Мой муж оттуда родом.

 — П-ш-кент, — выплевывает он и немного отворачивается.

 — Чимкент? — Кажется, излучение моего дружелюбия сравнимо с альфа-пушкой.

 — Я из Пен-джи-кен-та, — неприветливо чеканит он.

Боже, как неловко. Я впервые слышу это название. Где это вообще? Как продолжить разговор и наладить контакт? Будь я без маски, можно бы было просто улыбнуться…

 — Это Таджикистан. Я никогда не был в Казахстане. И не надо меня уговаривать. Я все решил, — внезапно громко и четко произносит пациент.

 — Я не была в Таджикистане. Но был мой муж. Он привез оттуда фисташки и лимоны.

 — Точно из Таджикистана, а не из Узбекистана?

Кажется, он пытается шутить.

 — Точно-точно. Из Худжанда, покупал их на городском рынке. Ему очень понравился город, особенно та крепость прямо над рекой. Простите, я не помню ее названия…

 — Да, точно. Худжандская крепость. А на этом рынке мой аму торгует и сейчас.

 — Аму это ваш отец?

 — Э, нет. Отец умер, я ребенком был. Нас шестеро детей у матери, дядя нас потом к себе забрал. Аму — дядя по-нашему или любой старший в семье. Я ему там помогал, а когда своя семья появилась, в Москву поехал работать.

Рассказывает о себе — дома ждут жена и пятеро детей. Боже, у меня в его возрасте два кота и кролик, и то я чувствую непомерную ответственность, а у него пятеро детей. Работает Абахон в Москве, курьером в популярной сети доставки еды.

 — Только вы меня все равно не уговорите. Я все решил, — неожиданно повторяет он уже слышанную мной в начале беседы реплику.

 — Абахон, я вас ни на что не уговариваю. Я пришла, потому что ваш врач попросил просто поговорить с вами, просто поговорить.

Вижу минутное колебание на его лице, потом он отдергивает одеяло со своих ног.

 — Она вам не сказала, чего хочет?

Качаю головой.

 — Она мне ногу отрезать решила! Вот! А вас прислала меня уговорить, я знаю.

На белой простыне ярко выделяется его нога. Бедро синеватое, голень фиолетовая, а ступня и пальцы уже черного цвета.

 — Она сказала, вот тут — проводит высоко по бедру ладонью — резать будем. Ну какое резать? Как я работать буду? У меня пятеро детей, жена и мать, я же старший, я о ней заботиться должен. Я ей говорю: «Мне работать надо. Или тут, пусть и курьером, или там — на плантации». А она: «Резать надо!».

Честно сказать, даже через респиратор я чувствую мерзко-сладковатый запах гниения. Хочется или открыть окно, или попросить прикрыть ногу обратно одеялом. Мне уже случалось плакать под очками, чихать и кашлять в респиратор, кажется, сейчас я узнаю, каково это, когда тебя рвет прямо в респиратор. На мое счастье, Абахон прикрывает ногу одеялом. Неужели он сам не чувствует запаха?

 — Ну вот вы мне скажите, неужели бы вы позволили отрезать себе ногу?

 — Знаете, я сейчас схожу и посмотрю вашу историю болезни, а потом обязательно вернусь к вам, хорошо? — нашлась я.

Выходя в коридор, намеренно не закрываю за собой дверь. Пусть палата хоть немного проветрится.

В истории болезни — «Абахон Муборакшоев, 29 лет. Считает себя больным 12 дней, отмечал повышение температуры тела до 39 градусов. Доставлен нарядом СМП с такого-то адреса, когда отметил острые боли в левой ноге». Наталья Викторовна добавляет красок в скупую историю:

 — Снимал квартиру с другими курьерами. Заболел, лечился дома. Скорую вызвали соседи по комнате, говорят, что не давал спать своими криками. Сосуд закупорился, видимо, уже несколько дней назад. Приехал бы вовремя, попробовали бы без ампутации, хотя бы тромб достать попытались бы. А сейчас что делать? Он ноги выше колена уже не чувствует. Уговариваем второй день, некроз выше идет, а он уперся. А без согласия как его на операцию брать? Консилиум, конечно, есть, но лучше бы сам согласился.

Коронавирус, действительно, это не только пневмония, но и тромбозы. Инсульты, инфаркты и, как в этом случае, тромбозы сосудов.

В палате уже можно дышать. Абахон снова застыл и отвернулся к стене.

 — Вы знаете, я посмотрела историю болезни…

 — И что, тоже будете убеждать меня отрезать ногу?

 — С точки зрения медицины это будет самым правильным вариантом.

 — А кто будет кормить мою семью?

 — А кто будет кормить вашу семью, если вы умрете?

 — Мой младший брат. Он станет аму. И все в деревне будут — нельзя же оставить голодать вдову с детьми.

Его логика безупречна — если в семье есть взрослый мужчина, он заботится о семье, если мужчина умирает, заботу о семье берет старший в роду. Инвалидизации эта парадигма, к сожалению, не предусматривает.

У меня больше нет аргументов. Мне приходится сдаться. Ухожу с тяжелым сердцем, обещаю навестить еще раз завтра.

 — Не старайтесь, я все решил, — несется вслед.

Вечер и ночь провожу в раздумьях. Его нужно убедить согласиться на ампутацию. Но как? Утром собираюсь в больницу в тяжелых чувствах, мало спала. Плюс я впечатлительная, и все сны мои были об ампутации. Только на операционном столе лежала я. Я, любящая танцевать, кататься на сноуборде, ездить на роликах, носить юбки… Если бы я была там…

Завариваю кофе. Младший кот нападает на старшего. Дерутся из-за корма, которого и так всегда в избытке. «Эй, мелкий, а если бы с тобой так?» — прикрикиваю я на него. Точно вспышка. Осенило. Бегом в больницу, к черту только что сваренный кофе.

 — Абахон, это я, вчерашняя волонтерка, — напоминаю о себе. — Помните, я еще Пенджикент и Чимкент спутала? 

Он не просыпается.

Неужели поздно? Неужели токсины? Нет, вот проснулся.

 — Конечно помню. Снова уговаривать пришли?

 — Нет, точнее да. Но не совсем, — путаюсь я в показаниях. — Как зовут вашего ­брата?

 — У меня их три. Какого именно?

 — Ну того, который, вы говорили, станет аму.

 — Саидназар.

 — У него есть семья?

 — Конечно. Жена, два сына-близнецы и дочка, зимой только родилась.

 — Представьте, Саидназар уехал в Москву, заболел и вернулся домой без ноги. Вы, его брат, неужели бы оставили его без по­мощи?

 — Ну я же старший. Разумеется, не оставил бы.

 — Да неважно. А будь вы младшим? Сами же сказали, что росли все без отца. Он вот ваш был бы старший брат, почти отец, и тут заболел. Вы бы оставили его без помощи?

 — Нет, я не такой. Я бы помогал, работал бы без выходных, но они бы ни в чем не нуждались.

 — Так вы правда считаете, что он бросит вас в такой ситуации? А второй ваш брат? А третий? Они что — не как вы? Они бросят? — кажется, я сорвалась на крик.

Молчит.

 — Абахон, скажите мне, ваши братья знают, что вы подумали о них так, будто они поддержат только вашу вдову с детьми и не помогут вам?

 — Я им не говорил, — тихо отзывается он.

 — А может быть, скажем? Вместе скажем, а они примут решение?

Семейный совет, состоявшийся в Ватсапе, однозначно постановил — семье Абахон нужен живым, пусть и без ноги, а дальше они разберутся.

Приношу согласие на ампутацию. Прежде, чем подписывать, спрашивает:

 — А вы будете со мной перед наркозом?

Киваю.

 — А когда я приду в себя?

Снова киваю. Говорить не могу, в горле комок.

Мне правда страшно. Я боюсь нецелостности человеческого тела, этот страх с детства внушал балет. Я боюсь, что мне придется посмотреть на культю и потом на свежие шрамы. Но я знаю, что больше в палате не будет ужасающего запаха и мертвой ноги Абахона. Поэтому снова киваю.

Убежало одеяло

Прохожусь по палатам, узнаю, не нужно ли чем-то помочь пациентам. В 519 палате лежит Виталий Сергеевич Ковалев, ему семьдесят девять лет:

 — Не могли бы вы мне помочь?

 — Конечно — с готовностью отзываюсь я. — Что вам нужно?

 — Да у меня вот ноги… Ноги, понимаете… — все эти действия он сопровождает похлопыванием себя по укрытым одеялом ­ногам.

 — Болят?— предполагаю я, видя забинтованные по колено эластичными бинтами худые старческие ноги.

Виталий Сергеевич неопределенно машет головой — не понять, угадала я или ошиблась. Ладно, немного поправим бинты, тем более они сбились и не очень выполняют свою функцию. Разматываю их, немного массирую ноги и бинтую заново, но уже чуть посвободнее.

 — Ну что, хорошо? — уточняю в конце.

 — Хорошо, но вот… У меня ноги того… Мне нужно это… — он произносит все слова четко и понятно, но саму проблему никак не обозначает. Ясно только, что она связана с ногами.

Может, ноги замерзли? Предлагаю ему носки, он снова не отказывается и не соглашается. Надела.

 — Ну что, Виталий Сергеевич, хорошо? — спрашиваю.

 — Хорошо, но вот ноги…

В какой-то момент этого брутфорса^[12] вспоминаю его историю болезни. В анамнезе инсульт, а следовательно, может быть афазия, — осеняет меня.

 — Дедуль, — проверяю свою догадку, — вы забыли, как называется то, что вам нужно? Забыли слово?

Ковалев смущенно кивает.

Надо сказать, что в спокойной внекоронавирусной жизни моя любимая игра для посиделок с друзьями — Activities. Так что нужные навыки есть.

 — Давайте тогда вспоминать слово вместе — предлагаю я. — Я буду задавать вам вопросы, а вы отвечайте. Вам нужно что-то принести или подать?

Виталий Сергеевич определено точно кивает.

 — То, что нужно вам, какого оно цвета?

 — Здесь белый, но бывает разным, — еще не понимая смысла затеянного, отвечает он и снова принимается повторять: — Ноги, ноги… Мне нужно, пожалуйста.

 — Этот предмет есть в комнате или его надо принести оттуда? — машу рукой в сторону коридора.

 — Тут, тут, но внутри.

Хм, загадка с каждым ответом становится все интереснее. Что ж, будем рассуждать логически: если внутри, то скорее всего в тумбочке. Однако ни один из вынутых оттуда предметов не удовлетворяет Ковалева.

 — Ладно, если предмет есть в комнате, давайте играть в «холодно-горячо»?

Наконец, когда я трогаю соседнюю свободную кровать, пациент смеется и повторяет:

 — Да, да да!

Но ведь моя рука просто лежит на заправленной свободной кровати. Просто перечисляю предметы: простынь, подушка, одеяло…

 — Одеяло! Одеяло! — радуется Виталий Сергеевич.

В недоумении приношу дополнительное одеяло, ведь я спрашивала не раз, не замерз ли он. Начинаю укрывать его, но он мне противится:

 — Нет, не так, ноги!

Показывает руками, что одеяло нужно свернуть в рулон, и положить этот рулон ему под согнутые в коленях ноги. Повторяет при этом постоянно:

 — Одеяло, ноги, ноги, одеяло.

Наконец все сделано так, как он хочет.

 — Знаете, я ведь второй день прошу одеяло, но слово забыл. И только вы меня наконец поняли. Спасибо вам!

На перебор вариантов и вспоминание нужного слова у нас ушло не меньше получаса. Но время прожито не зря, я помогла человеку.

Лирическое отступление № 4: Что такое афазия и как я ее распознала у Ковалева

Посвящается Кайли М.

Мне повезло — в старших классах я училась в инклюзивной школе в США. Среди учеников были ребята с нарушениями слуха, зрения, опорно-двигательного аппарата, а также с различными вариациями развития психики. Было одинаково логично помогать, но относиться как к равным, к Дереку, передвигавшемуся на инвалидной коляске, и ко мне, когда во время игры в лакросс я получила сложный перелом ноги и долго прыгала в гипсе. Не было разницы — повторить сказанное мне, не в совершенстве знавшей язык, и слабослышащей Монике.

Инклюзивная школа не делает всех равными, но учит общаться несмотря ни на что. С Кайли мы были вместе в классе французского. Вначале она не произвела на меня впечатления усердной ученицы — постоянно забывала лексику, пройденную буквально вчера. Однако когда мы добрались до спряжения глаголов, тут ей не было равных. Пока я как мантру твердила: «rester — tomber, monter — descendre, naître — mourir», она уже с легкостью составляла предложения с условным наклонением. Как-то я стояла за Кайли в школьной столовой, когда подошла ее очередь, она начала заказывать и вдруг сбилась, а потом достала блокнот и ручку, двумя точным движениями нарисовала кусок пиццы с пепперони и показала официантке. Оказалось, что на второй неделе после рождения у Кайли случился ювенальный инсульт, из-за которого развилась афазия. Она прекрасно знает слово, но не может его вспомнить, «забвение» длится ровно до того момента, пока она его вновь не услышит или не прочитает. Она может забыть любое слово — хоть «сингулярность», хоть «кошку». Специалист по адаптации посоветовал ей пойти на курсы рисования и всегда носить с собой блокнот и карандаш, так она сможет быстро объясниться в нужной ситуации. А я-то удивлялась на уроке, когда вместо «frère» она говорила: «Мальчик, которого моя мама родила после меня».

Шанель против короны

Наталья Викторовна просит помочь разобрать вещи, которые пациентке передал ее сын. Вошла, поздоровалась, увидела пару пакетов под кроватью. Ее только перевели из реанимации, но она была уже довольно бодра и очень общительна. Пока я доставала вещи из пакетов и раскладывала в тумбочке, засыпала меня вопросами. Ей интересно все о волонтерском движении и обо мне лично.

 — О, у тебя два кота? А у меня один. А сколько твоим лет? А какого они цвета? А какой у них характер? А они любят сидеть у тебя на коленях? А они спят с тобой в кровати?

За такими разговорами мы добрались до собранной сыном косметички. И там помимо стандартного набора: расческа, зубная паста и щетка, — внезапно обнаружился флакончик Chance. Я и сама из тех людей, которым перенести простуду легче с накрашенными ресницами и свежевымытой головой, но в тот раз не удержалась и поинтересовалась у пациентки, для чего ей тут нужны духи.

 — Так я буду их в воздух распылять — проверять, возвращается ли обоняние и как меня тут лечат.

Она, надо отметить, поправлялась очень долго, за это время все отделение пропиталось этим ароматом, как бы мы его не выветривали. В принципе, не самый плохой запах для отделения, где множество лежачих больных, но когда наша Коко выписалась, мы все вздохнули с облегчением. Причем буквально.

Топ-модель по-ковидному

На место подпольных салонов красоты ковидной эпохи пришли салоны палатные. До омбре и шатуш^[13] мы не дошли, но нам и не надо. Чистый и ухоженный пациент приятен персоналу и самому себе.

В больницу завезли партию пенок для волос и тела, которые не требуют смывания. Просто наносишь на нужный участок, втираешь и потом убираешь ветошью остатки средства. С разрешения пациентов мы делаем фотографии «До и после» и делимся ими в своем чате. Во-первых, многим пациентам самим нравится увидеть быстрое преображение от «измученный пациент больницы» до «нормальный мой облик», во-вторых, стимулирует нас. Люди на второй фотографии выглядят моложе, здоровее, сильнее.

В среду зашла проведать Веру Николаевну Бочкову — грузную седую даму с флегмоной руки и давним диабетом. Просит принести крем и помыть голову — не вопрос, все сделаем. Обращается ее соседка — Марина — почти моя ровесница, я ее анкетировала на прошлой смене.

 — Я понимаю, я не в вашем списке, но не могли бы вы мне помочь? До больницы четыре дня лежала не вставая дома, и тут еще пару, волосы спутались, а в руке катетер, так что даже не могу дотянуться.

У нее огненно-рыжие волнистые волосы ниже плеч. На затылке они свалялись в невообразимое гнездо.

В палате напротив лежит Мила — ее перевели к нам из другой больницы, там персонал решил не заморачиваться и постриг ее под машинку. Мила плачет и боится звонить домой по видеосвязи. В прошлый раз, когда она позвонила, ее увидела трехлетняя дочка, заплакала и сказала, что ее мама умерла, а это не ее мама. Мила постоянно гладит темный ежик и смотрит в окно. Я не хочу, чтобы рыжая Марина тоже плакала, поэтому берусь ей помочь.

У нас уходит около трех часов, работать в перчатках сложно, я боюсь неуклюжестью причинить ей дискомфорт. У меня нет младшей сестры, на которой я могла бы тренироваться в детстве, а когда в последний раз я решила вычесать кота, у него на спине оказалась проплешина в пару сантиметров. Так что волновалась вначале ужасно. Дело шло, и вдруг Марина запела: «Я в лесах наберу слова, Я огонь напою вином. Под серпом как волна — трава, Я разбавлю надежду сном…», я начала ей подпевать — Хелавису люблю и многие песни знаю наизусть. После финальной строчки раздались аплодисменты из других палат.

 — Легкие разрабатываю, — пояснила Марина. — Позавчера не могла взять октаву, а сегодня со мной все мои полторы.

Вера Николаевна попросила спеть «Город золотой», потом бабушка — соседка обритой Милы спросила, не знает ли она одну старую песню под названием «У деревни Крюково». Марина знала. Она пела, Милина соседка подпевала в припеве из своей палаты, я разбирала огненные волосы, а Вера Николаевна вытирала набегавшие на глаза слезы пододеяльником.

Город в Китае, пять букв

Зинаида Петровна Рубинова поступила к нам накануне вечером, я пришла ее опрашивать утром. Под левым глазом, расползаясь на всю скулу, синел кровоподтек. Из-под откинутого одеяла виднелась еще одна гематома, захватывающая левое плечо, а также часть шеи и груди. Мы встревоженно переглянулись с напарницей Таней и поняли, что нам в голову пришла одна и та же мысль: «Кто же ее так?». Зинаида Петровна почти не говорила, мычала что-то невразумительное. Мы не смогли узнать, ни с кем она живет, ни с кем контактировала — ничего. Скорая, доставившая ее, оставила в карте скупую пометку: «место проживания: квартира; условия — удовлетворительные».

Для скорой удовлетворительными условиями являются любые: от роскошного особняка на Рублевке до последней хрущебы в Чертанове. Если по адресу вызова все катастрофически плохо, то бригада может поставить пометку «антисанитария», но это для совсем уж последних притонов. Зинаиду Петровну привезли из удовлетворительной квартиры. Обширные гематомы в больнице обычно или следствие пьянства, или домашнее насилие. Подозревать не говорящую бабулю в злоупотреблении было бы странно, поэтому мы с Таней подумали, что тяжелую в уходе пенсионерку поколачивают родственники, и решили взять ее под плотную опеку.

Пока цвели и уходили синяки, к Зинаиде Петровне возвращалось сознание. Она начала потихоньку есть, мы помыли ей голову и расчесали волосы, подстригли ногти и нашли старенький, но чистый больничный халат на смену грязной ночной рубашке. Передачки ей не носили, у нее не было ни вещей, ни телефона, и мы еще больше уверились в своем предположении, что не все хорошо у Зинаиды Петровны дома. Однако однажды она нас спросила, а нет ли возможности связаться с ее дочкой, но не по телефону, а через мессенджер. Оказалась, что она уехала по работе на полгода в Сингапур и не смогла вернуться из-за закрытых границ. Пациентка объяснила, как найти профиль ее дочери в социальной сети, и я добавилась к ней в друзья, объяснив, кто я такая. После того как дочь пообщалась с мамой, она попросила к телефону снова меня и объяснила ситуацию: она далеко, ключи от дома только у мамы, соседи сообщили, что ее увезла скорая, но никакого доступа в квартиру и к вещам пенсионерки ни у кого в Москве нет. Спросила, не могли бы мы взять ключи и съездить туда. После консультаций с фондом больницы это удалось устроить.

Дочь перевела деньги на покупку гостинцев маме. Попивая чай с любимым печеньем, одетая в домашнюю одежду, Зинаида Петровна буквально расцвела. Тут я наконец осмелилась спросить, откуда у нее были такие синяки. Оказалась, что из-за нехватки кислорода она потеряла сознание в ванной, сильно ударилась и долго пролежала на полу, прежде чем смогла вызвать скорую. Никаких жестоких родственников в этой истории не оказалось. Поправлялась пенсионерка очень долго — то никак не удавалось поднять сатурацию, то вновь поднималась температура, то мучила одышка. И так почти два месяца. Ей было невыносимо скучно, поэтому она попросила волонтеров купить ей кроссворды. Обходы стали проходить веселее.

 — Пациентка Рубинова, 41 сутки стационара, двусторонняя пневмония, подтвержденный коронавирус, температура 37,6, сатурация 93 — докладывает по утрам дежурный врач.

 — Как вы себя чувствуете? — подключается Егор Николаевич, ее лечащий врач.

 — Да вы знаете, неплохо, но вот одно не дает покоя…

 — Да, что не так? — участливо спрашивает Егор Николаевич.

 — Не могу вот тут отгадать: «религиозный орден в средневековой Европе, первая буква Т», — предъявляет жалобу пациентка.

 — Мы тут болезни лечим, а не загадки отгадываем, — раздражается не спавший всю ночь дежурный.

 — А у меня от этого слова голова болит! — парирует Зинаида Петровна. — Вот и ле­чите!

 — Тамплиеры, — помогает Наталья Викторовна.

 — О, точно, сошлось. Ну и голова в принципе уже почти не болит…

Если врачи отделывались за обход одним-двумя угаданными словами, то на волонтеров Зинаида Петровна наседала плотно.

 — Река в Аргентине, шесть букв? — вопрошала она.

Мы с Таней лезли гуглить.

 — Голливудская звезда, шесть букв? — снова подкидывала нам задачку пенсионерка.

Мы перебирали всех, известных и не очень.

 — А вот город в Китае, пять букв, предпоследняя Н?

 — Ухань, — хором ответили мы с Таней.

Вписали Ухань. Кроссворд не хотел сходиться, поэтому полезли в гугл. Оказалось, что Ибинь.

Джон Сильвер из первого ПИТа

Ухожу из волонтерского кабинета на смену в реанимацию, спрашиваю у дежуривших раньше, у кого какие пожелания относительно пациентов.

Инна просит зайти к пациенту из первого блока, она у него была вчера, его надо присаживать, но у него ампутирована левая нога до самого тазобедренного сустава, поэтому надо переносить его центр тяжести вправо, на себя, тогда он сядет. Она просит сажать его на двадцать-тридцать минут. Фамилии и имени его она не помнит, но указывает койку, на которой он лежит в первом ПИТе.

Прихожу, выполняю срочное, перехожу к плановому. На указанной койке — один-три — мужчина в годах, прикрыт одной простыней. Присаживаться готов, однако меня смущают очертания простыни — там, где не должно бы быть левого бедра, простыня уверенно принимает контур ноги. Спросить в лоб мне нечего. Ну в самом деле, не задам же я вопрос: «Мне тут сказали, что у вас нет левой ноги, тогда что это тут под простыней, и как мне вас сажать?». Поэтому я старательно заваливаю его на себя, то есть на его правый бок и подсаживаю в подушки. «Удобно?» — «Вполне, только подтяните мне правую ногу немного ближе», — просит он. Приподнимаю пододеяльник и понимаю, что у него нет правой ноги ниже колена. Ладно спутать левую с правой, я сама, бывает, путаюсь, но почему Инна мне сказала, что ампутация высокая бедренная? Хотя с кем в запарке не бывает. Посидели, попили, умылись, снова легли.

Сдаю смену. Принимает Оля.

 — Оль, на один-три пациент с ампутацией правой голени, укладывай ногу, как ему удобно, и, присаживая, не наклоняй на себя, ему так неловко.

Утром следующего дня в волонтерской комнате:

 — Таш, ты сказала, что там ампутация голени справа, а на самом деле ампутация ступни слева. И это вроде бы не мешало ему присаживаться.

 — Оль, мне вообще передали «высокую ампутацию бедра слева»! А слева все нормально. Ты точно право и лево не путаешь?

 — Может, нога у него отрастает и завтра мы только пары пальцев не досчитаемся? — выдвигает версию Саша.

Для разрешения спора обратились к общебольничной системе мониторинга пациентов. В смену Инны на один-три действительно лежал мужчина с высокой ампутацией бедра из-за травмы на производстве, произошедшей двадцать лет назад. Он улучшился, и за ночь его перевели в линейное отделение. На его место привезли мужчину из нефрологии с ампутацией голени, причина в карте не указана. Он стремительно ухудшился и, к сожалению, не выжил. Его койку занял пожилой пациент с диабетической стопой и, следовательно, ампутацией ниже голеностопа. Он пролежит две с лишним недели в реанимации, но пойдет на поправку. А Джон Сильвер с отрастающей ногой станет локальным мемом нашей больницы.

В наше оправдание могу сказать, что хотя мы и пытаемся запоминать всех пациентов не только по фамилии, но и имени-отчеству, но работает это хорошо только в тех случаях, когда волонтер прикреплен к отделению. Если помогать утром в гинекологии, вечером в ОРИТ-9, а на следующую смену выйти в нефру или третий ОРИТ, то главным ориентиром становится именно номер палаты или даже монитора, если говорить о реанимации.

Добрые андромедяне

И если уж мы иногда путаем пациентов, то для них волонтеры неотличимы, все в одинаковых костюмах, цвет волос не виден, лица не разглядишь, фигуру скрадывает тайвек. Некоторые в шутку зовут нас инопланетянами. А иногда не в шутку. Бабушке Мироновой становилось хуже, еще вчера мы с ней в обнимку дошли до кабинета УЗИ (он на нашем этаже), а сегодня ее переводят в реанимацию. Она не сильно сопротивляется, но жалуется:

 — Все захватили инопланетяне, даже эту больницу. Нигде от них не спрятаться. Домой ко мне пришли, сюда привезли, сейчас вот еще куда-то везут…

Узнает мой голос:

 — Вот ты, инопланетная девочка, ты же меня вчера просвечивала и датчиком водила?

Я, конечно, только довела ее до кабинета и уложила на койку, но меня она почему-то помнит:

 — Девочка, ты же понимаешь по-нашему? Вот вчера сказала, что больно не будет, и мне больно не было! — (Еще бы, чего может быть больного в УЗИ?) — Вот ты скажи, туда, куда меня везут, мне больно будет?

Я уверяю Миронову, что больно не будет, мы только полечим и вернем назад.

 — Хорошие вы все-таки, инопланетяне, врут про вас на Рен-ТВ. Там говорят, что вы нас убьете, а вы вроде бы правда лечите.

С этими разговорами мы довезли ее до реанимации, переложили, передали. Там ей поправили здоровье и перевели обратно в отделение, но уже не в первую хирургию. Проверяла ее по «Орбите» — недавно выписалась. Интересно, она до сих пор думает, что ее инопланетяне лечили, или все-таки осознала, что это был температурный бред?

Рисунки от детей

Не все могут прийти и стать волонтерами в больнице, но все стараются помочь врачам и подбодрить пациентов. Многие косметические фирмы собрали косметички для медиков — туда вошли шампуни и гели для душа, а также защитные кремы для лица и рук. Весной и летом рестораны и кафе готовили еду и развозили ее по больницам. Свой вклад внесли даже дети из детских домов. У 52-й больницы есть подопечный детский дом, медики помогают его воспитанникам, навещают их, делают подарки. Есть традиция — каждый год 1 июня, в День защиты детей, сотрудники больницы отправляются в гости к детям и устраивают для них праздник. В этом году планам помешал вирус. Но вместо того чтобы расстроиться отсутствию подарков и гостинцев, воспитанники детского дома сделали подарок больнице. Они нарисовали картинки для палат и передали в больницу. Дети знали, что вирусу наиболее подвержены пожилые люди, поэтому рисунки сопровождаются надписями: «Бабушка, выздоравливай!», «Дедушка, тебя ждут дома!». Каждый рисунок заламинирован, так что его можно обрабатывать и перевешивать из палаты в палату. Только поступившим и пробывшим в больнице долгие месяцы, в среднем состоянии и тяжелым, дышащим самостоятельно и находящимся на кислороде пациентам одинаково приятны эти картинки. Мы вешаем детские рисунки над кроватями, потому что понимаем: никакая картинка не может вылечить вирус, но лечить человека, не настроенного на выздоровление, невероятно трудно.

Об очень личном

Я начала писать эту главу в последние дни сентября. Записать все истории за один день не получается, хотя примерный план того, что будет описано, в голове уже был. Но 7 октября я узнала, что коронавирус пришел и в мою семью — к бабушке.

Она лежала в подмосковной больнице после обширного инсульта, но поправлялась быстрее всех прогнозов — работали руки и ноги, речь была довольно внятной, сохранились воспоминания о ключевых моментах. Да, она не помнила, как попала в больницу, как ее везла скорая, но помнила, где и с кем живет, кто она и кем работала до пенсии.

Утром 7 октября ее лечащий врач сказал, что у нее появились хрипы в легких и что ей будут делать КТ. Я навестила ее после обеда — она не поняла, кто я, но попросила попить. В палату вошла врач:

 — Что вы здесь вообще делаете?

 — Ваша завотделением разрешила мне навестить ее, — спокойно ответила я.

 — Уходите быстрее отсюда, вы что не в курсе? Мы переводим ее в обсерватор, у нее на КТ «матовое стекло»!

Она почти вытолкала меня из палаты в холл:

 — Ждите здесь, позову к вам вашего лечащего врача.

Обычный больничный холл — вытертые кресла из кожзама, крашеные голубой краской стены, вдоль них кадки с огромным пальмами. Такой же холл отделения, как десятки других в этой больнице, такой же, как в тысяче других больниц по всей стране. В голове только два слова: «матовое стекло». Натыкаюсь взглядом на двери отделения — в них вставки из матового стекла. Видимо, на них и похожи легкие моей бабушки на КТ, на непрозрачные, темные, словно давно не мытые стекла.

Выходит лечащий врач — он чуть старше меня, в очках и с аккуратной бородой.

 — Только что пришло описание КТ, матовое стекло, поражение примерно 50% легочной ткани. Сейчас будем брать ПЦР и кровь на антитела. Пока ее переведут в обсерватор при больнице.

Мы с ним обсуждаем ее анализы, понимаем, что биохимия не очень — почти все параметры или сильно не доходят до нормы или превышают ее в несколько раз.

 — У вас же нет своего ковидного отде­ления?

 — Нет, мы чистая больница. Ее переведут скорее в Голохвастово или в 15-ю больницу.

 — А можно в 52-ю? Пожалуйста, давайте в 52-ю! Я там смогу за ней ухаживать, быть с ней, сколько будет нужно! Я там работаю! — прошу я. Ну правда, не объяснять же, что я там волонтер, ведь они в этой больнице никогда не видели волонтеров.

 — А, ну если работаете, то, наверное, можно. Но нужно будет дождаться результатов ПЦР, — ставит точку в разговоре врач и уходит.

Стою опустошенная в холле, двери с матовым стеклом открываются, вывозят кровать, на ней — моя бабушка. Близко подойти не дают, стою в противоположном конце холла, пока они ждут лифт, и шепчу:

 — Держись, ба, поправляйся, ба, я сделаю все, чтобы ты жила…

Выхожу за территорию больницы, сажусь на лавочку, закуриваю и звоню друзьям-врачам в 52-ю, прошу помочь. Узнав результаты КТ и анализов, а также, что ей 85 лет, на том конце провода тяжело вздыхают: «Таш, ты же понимаешь…». Да, я понимаю, но сдаваться не собираюсь до последнего. Пока мы ждем ПЦР, он должен прийти через сутки. Тогда чистая больница сможет санкционировать перевод к нам, а там уж я сделаю все, что в моих силах.

Четверг, 8 октября, вечер, сатурация 91, на кислороде. Это довольно низко, я боюсь. По факту я теперь контактная, хотя и была в маске. Я не буду рисковать никем — с этого момента жизнь сведена к формуле «дом — больница».

Глава 8 

СПАСИБО ЗА БОТАНИКУ

8 октября, четверг

Я не паникер и стараюсь не сгущать краски, но тут мне понятно: если «матовое стекло» — значит ковид. Надо прорабатывать самый плохой сценарий. А варианты у нас такие: если придет отрицательный ПЦР, то по идее ее и могли бы перевести обратно в чистую палату, но вряд ли, ведь она к тому времени уже полежит в ковиднике и неизвестно что оттуда притащит. Значит, перевод.

Вариантов немного. Голохвастово или Коммунарка — обе в Новой Москве, туда не пускают никаких волонтеров, да и с передачами ездить далеко и тяжело. «Пятнашка», она же Филатовская, — тоже никаких волонтеров, да и чисто суеверно мне теперь не нравится эта цифра — ведь у нас в больнице «Пятнашкой» называют 15-й корпус — морг. Значит, останется только договориться о переводе к нам. К концу вечера я уже знаю весь алгоритм, но мы решаем дождаться результатов ПЦР.

9 октября, пятница

Взяла смену, сегодня должен состояться перевод. Разумеется, это не отменяет факта, что меня ждут еще и пациенты-гаврики. Оставляю номер телефона в приемнике и иду в 6-ю терапию.

Пациентка Елена Валентиновна Маломатина, в больнице уже почти четыре месяца, большую часть из них — в реанимации без сознания. Красивые, длиной до пояса волосы превратились в один огромный комок. Другие волонтеры, когда увидели ее беду, описали ситуацию в чате, и ей предложили короткую стрижку. Сообщение увидела я и, помня опыт с Мариной, попросила дождаться, я же теперь умею разбирать колтуны. Хоть у меня и не было младшей сестры для практики расчесывания и заплетания косичек, но раньше жил огромный пушистый кот с незамысловатым именем Кот — плод запретной любви мамы-мейн-куна и папы-перса. Он получился еще крупней матери и пушистей отца. К тому же на генном уровне от них обоих он унаследовал тягу к вольной жизни. Эту тягу к свободе в нем не смогла побороть даже кастрация. Изобретая самые головокружительные способы побега, он уходил из дома на несколько суток, а возвращался только как следует извалявшись в репьях и колючках и отрастив десяток мощнейших колтунов. На нем-то я и оттачивала свои навыки. Все его 14 килограммов веса сопротивлялись как могли, в ход шли зубы и когти, но я каждый раз побеждала и Кот снова выглядел ухоженным домашним любимцем. Так что с милой пенсионеркой, не пытающейся выцарапать мне глаза, я уж точно справлюсь.

Елена Валентиновна лежит в двухместной палате на седьмом этаже. Она пока на кислородной поддержке через назальные канюли, поэтому начинаю разбирать волосы с висков. С ней мы проводим больше двух часов, потом она устает. Из разобранных прядок заплетаю косичку и иду к другим пациентам, в любимую первую хирургию. Попутно узнаю, что бабушку отправили на скорой к нам и теперь нужно только ждать.

Прихожу к Логуновой — обтираю ее влажными салфетками, перебинтовываю ноги, смазываю тело кремом от пролежней. Вот Камеева — ее соседка — просит пенку для мытья волос. У Марининой из палаты напротив почему-то не работает интернет в телефоне. Бочковой врачи велели больше ходить, но одна она боится, поэтому страхую ее. Давыдова дальше по коридору просит урологические прокладки. Пока несу ей упаковку, в коридоре встречаю завотделением — Дмитрия Эдуардовича. Тут, в родном отделении, все знают о моей беде.

 — Как бабушка?

 — Уже везут.

 — Хочешь, положим ее к нам?

Об этом я даже не смела мечтать. Дмитрий Эдуардович объясняет, что так как все отделения сейчас ковидные, то ее можно положить куда угодно.

 — А вы станете ее лечащим врачом?

 — Конечно, без вопросов.

Дальше по коридору лечу как на крыльях. Лучшая больница, лучшее отделение, лучший врач.

Звонят из приемника — отношу прокладки Давыдовой и сломя голову бегу туда. Бабушку привезли, проводят первичный осмотр и отправляют на повторное КТ легких и мозга. У стенки в приемнике стоит пакет с ее вещами. Так как в очереди на КТ мне делать нечего, уношу вещи в палату, Дмитрий Эдуардович позаботился и выбрал лучшую из имеющихся. Большинство палат состоят из двух двухместных боксов с общим душем и туалетом. А тут с одной стороны такой же двухместный бокс, а с другой — одноместный, с дополнительным столиком для кормления лежачих больных и собственной раковиной. За стеной в двухместной палате лежит Бочкова, которую по несколько раз на дню навещают волонтеры, и ее активная соседка — Калинина, это как-то дополнительно меня успокаивает — рядом с бабушкой всегда кто-то будет. Старательно навожу уют в палате — вот тут у нас будет бутылочка с водой, вот — гибкая трубочка (на деле просто обрезанная капельница). Вот влажные салфетки. На стене листочек с распечатанным номером моего мобильного — вдруг нужно будет срочно из палаты со мной связаться. Личных вещей у нее пока не так много, представляю, что можно принести ей завтра из дома, чтобы добавить уюта больничной палате. Вроде бы все, остается только ждать, когда ее поднимут в отделение.

В ординаторской встречаю Станиславу, она очень поддерживала меня сегодня. Сажусь рядом с ней на диван и машинально листаю первую попавшуюся историю болезни. Я в больнице уже почти двенадцать часов, на улице стемнело и льет дождь, пока я бегала из корпуса в корпус, промочила кроссовки. До этого не чувствовала ничего — сейчас понимаю, что еле держусь на ногах. Я устала, хочу есть (ушла из дома, выпив чашку кофе, и ничего не ела целый день), промокла и замерзла. Кажется, начинаю засыпать…

 — Может, ее уже привезли, пойдем посмотрим? — вырывает меня из этого состояния голос Стаси.

Входим в палату, одеяло расправлено, но кажется, что под ним никого нет. Приглядевшись, видим маленькое тонкое тело, укрытое почти с головой. Меня она не узнала, да и кто узнает-то в тайвеке? На прикроватном столике ужин — картофельное пюре и рыба. Рыбу я ей дать не рискну, там все-таки кости. Начинаю кормить ее пюре. Я посмотрела анализы, взятые еще до перевода, — очень низкий общий белок. В той больнице ей просто ставили тарелку на тумбочку, а потом уносили. Держать сама ложку она не могла, вот ничего и не ела. Бабушка ест с аппетитом, и это вселяет в меня надежду. Сижу с ней до тех пор, пока она не засыпает. Потом гашу свет и тихо выхожу из палаты. На улице дождь, я без зонтика и без сил. Навигатор говорит об огромных пробках — еще бы, вечер пятницы же, — но лучше пробки, чем плестись двадцать пять минут до метро и потом ехать с пересадкой до дома. Вызываю такси, сажусь на заднее сидение, включаю передачу геопозиции на телефон мужа. Не помню, как мы доехали, я отключилась почти сразу же. Спала так крепко, что водитель не мог меня разбудить. Муж увидел, что мы подъехали, спустился и забрал меня. На руках принес в квартиру и положил на диван. Я не просыпалась. Сильно за полночь организм хоть как-то восполнил силы, я смогла раздеться, сходить в душ, завести будильник на утро и снова отключилась.

10 октября, суббота

С утра бегу в больницу, в ушах наушники, внезапно включается композиция группы Fleur «Как все уходит», это кажется злой насмешкой. Никто же не уходит!

Накануне я попросила волонтера Лёню пойти сегодня со мной. Хотела как следует покрутить бабушку, обработать от пролежней и боялась, что сама не справлюсь. Мы встретились у входа в больницу. Обычно по выходным я не беру смены, стараюсь эти дни провести с семьей и друзьями. Я не знала, что по выходным открыт только один КПП — самый дальний от нас. Поэтому он предложил перекатиться под забором. Когда я нагнулась, в нос ударил запах сырой осенней земли. Запах, как до этого песня, показался мне неуместным.

Лёня любит разрисовывать тайвеки. Он обстоятельно раскладывал на столе маркеры, мелки и фломастеры.

 — Я нарисую тебе контур, а ты закрашивай, как тебе душа подскажет, — предложил он.

Я вяло повозила желтым мелком по тайвеку, потом что-то покалялала синим фломастером. «А вдруг, пока мы тут играем в раскраску, ее переводят в реанимацию? А вдруг еще хуже?..» Лёне нравится рисовать, он рассказывает, как это поднимает настроение пациентам, они улыбаются и быстрее идут на поправку. Кажется, его обижает мое равнодушие к процессу. Он пытается меня вовлечь:

 — А какой твой любимый цвет? А с чем у тебя ассоциируется этот оттенок?

Результата ноль. Я машинально отвечаю на вопросы, но не включаюсь эмоционально. И тут Лёня проявляет себя настоящим психологом и начинает расспрашивать о бабушке.

 — В самом начале пандемии она, услышав по телевизору, что везде нехватка врачей, взяла свою трудовую книжку и пошла в ближайшую поликлинику. Зашла в отдел кадров и сказала, что готова у них работать. Она всю жизнь просидела на приеме в районной поликлинике. Там ей удивились, говорят: «Ну у вас же возраст, вы давно на пенсии, сейчас все через компьютер». А она им говорит: «И не с таким в жизни справлялась, выучу я ваш компьютер, и вообще я по скайпу умею разговаривать!». Конечно, ее не взяли — возраст все-таки, в зоне риска. Только она до последнего хотела быть полезной.

 — Это отличная история! Раз у нее спутанное сознание, но такая тяга работать, то мы ей скажем, что она нужна на работе и поэтому ей надо скорее поправляться. Пациентам нужен стимул, пусть даже и выдуманный! — объясняет Лёня.

Наконец рисование окончено, Лёня фотографирует меня в разукрашенном тайвеке. А я чувствую себя неуютно: у меня на спине написано ее имя — Клавдия Павловна (а вдруг решат, что это я себя подписала?), к тому же, имя она свое не любила всю жизнь. Зато картинка спереди мне очень нравится, я даже настояла, чтобы было написано «волонтерка», а не «волонтер».

Поднимаемся в хирургию, открываем дверь в палату. Перед нами аккуратно заправленная кровать. Сердце бьется только один раз, а потом замирает. Стою ровно, хотя мне кажется, что падаю. Свой голос слышу как через вату: «Лёнь, я пойду в ординаторскую, посмотрю ее по системе». Читаю в карте: «0:44 — перевод в ОРИТ-1 по жизненным показаниям». Механически открываю вкладку «Анализы», затем «Исследования». Жидкость в легких, показатели не критические, но рекомендован постоянный контроль жизненно-важных функций. Идем с Лёней в реанимацию. На удивление, нас пускают. Рассказываю о себе, объясняю, что работала в ОРИТ-9, ничего не боюсь, веду себя адекватно, в обмороки не падаю, работать врачам не мешаю. Мне разрешают оставаться с ней столько, сколько нужно. Кормлю ее детским пюре, смазываю кремом, поправляю носочки. Она не узнает меня под маской, но общается с нами. Лёня выдает заготовку, что ее ждут на работе. Бабушка становится очень серьезной и отвечает, что не может выйти прямо сейчас, но постарается за неделю поправиться. Разумеется, эти обещания не стоит воспринимать всерьез, но это показывает, что контакт есть.

Она и до болезни плохо слышала, поэтому надежды на слух нет. Только на картинки. Когда Лёня уходит, я достаю телефон и начинаю показывать ей фотографии. Первым узнает кота — много лет назад, когда переезжала с одной съемной квартиры на другую, я оставляла своего кота ей на передержку. Никогда не любившая животных бабушка от него растаяла, разрешала спать вместе с ней и кормила деликатесами. И вот глядя на фотографию она вдруг тихо произносит:

 — Это Марчин, котик. Он любил гулять по балкону, а я боялась, что он упадет вниз.

Неужели, целебные котики!

 — А это кто? — открываю ей свою фотографию, в хирургической пижаме, но без тайвека и респиратора.

 — Это моя внучка. Она очень хорошая и добрая. Она работает в больнице, — отвечает бабушка.

Моему счастью нет предела, она слышит, она помнит основные события, она строит предложения. У меня появляется надежда, что она поправится.

Обхожу других пациентов, снова рутина — помыть, обтереть, расчесать, помассировать, помочь присесть, помочь походить. После смены снова к бабушке, она так же хорошо узнает меня на фотографиях, но не может понять, что существо в инопланетном костюме перед ней — тоже я. Окрыленная успехом, отправляюсь домой. Завтра дежурит Анжела — фея из ОРИТ-3, я вполне могу ей доверить бабушку и не приходить сама.

11 октября, воскресенье

Анжела дважды заходит к бабушке, помогает попить, кормит ее и обрабатывает кожу для профилактики пролежней. Вечером звонит мне и рассказывает: «Она хорошенькая, обязательно справится, купи ей вот этот крем для кожи».

12 октября, понедельник

С 9 утра я в больнице. Бабушке стало хуже, смачиваю губы водой, поправляю маску. Она уже не говорит со мной, только стонет: «Мне плохо, мне больно».

Снова обход и помощь другим бабушкам и дедушкам, чьи родственники не в больнице и не могут за ними ухаживать. В конце смены я опять в реанимации — бабушка резко десатурировала. Когда медсестра пыталась ее покормить, сатурация упала до 69, пришлось срочно надевать маску. Лечащий говорит, что если картина не поменяется, то придется подключать к ИВЛ. Еле плетусь до метро, понимаю — ситуация критическая. При этом понимаю, что для меня оставаться в реанимации дольше сейчас нет смысла — там врачи, это их задача спасать и лечить, а наша задача — ухаживать за уже спасенными и идущими на поправку. Дома испытываю гнетущее чувство необратимости. И хотя я рассказываю интересующимся ее состоянием, что это может быть временным ухудшением, для себя я понимаю, что это дорога в один конец.

Можно счесть меня бессердечным циником, но вечером я связываюсь с недавно похоронившим маму волонтером Лёшей и в деталях узнаю, что мне предстоит. Его мама тоже лежала у нас и тоже умерла от ковида. Мне кажется, что, узнав все в подробностях сейчас, когда бабушка еще жива, я как-то облегчу свое состояние в будущем. Нервы начинают шалить, и я принимаю успокоительное. А чуть позже — корвалол на ночь. Знаю, что завтра с утра бабушку посмотрит один из ангелов-хранителей больницы — Сергей Васильевич Царенко. «Если не он, то никто», — думаю я, засыпая. Планирую приехать пораньше и успеть на обход.

13 октября, вторник

Сказывается многодневная усталость, нервы и смешанные накануне успокоительные препараты. Оказалось, что они значительно усиливают действие друг друга, поэтому обход я проспала. За окном солнечный осенний день, клен во дворе золотой, от этого в комнате еще светлее. Собираюсь поехать в реанимацию, но приходит сообщение от друга из больницы: «Таш, у твоей бабушки сопор^[14]. 10 по шкале NEWS в “Орбите”»^[15].

В тимуровцах сегодня Таня — прошу ее проведать бабушку.

 — Кажется, плохо. Не реагирует.

Я собрана для выхода, но остаюсь дома. Тяну время. В душе я не понимаю, для чего ехать. Через час вести от Лёни: «Видел, не на ИВЛ».

В 16:43 к бабушке заходит Юля, волонтерка. «Была у нее. Она лежит с закрытыми глазами и стонет. На мое обращение не среагировала».

Параллельно узнаю от врачей: «Назначена самая передовая терапия, консилиум».

В 18:03 звонит городской номер с цифрами больницы. Называют по имени-отчеству.

 — Это из ГКБ-52 беспокоят. У нас лежит ваша бабушка. Примите соболезнования, она умерла. Я соединю вас с патанатомической службой, они вам расскажут дальнейшие шаги.

Я, конечно, была готова, но воздух почему-то закончился.

 — Подождите, а можете продиктовать телефон, я им попозже позвоню. Мне нужно время.

 — Это ненадолго. Номер у них спросите. Я соединяю…

За время соединения я умудряюсь протолкнуть кислород в легкие и дать себе обещание больше не поддаваться эмоциям. Узнаю, что нужно приехать завтра за справкой о смерти, с ней — в МФЦ получать свидетельство о смерти. Со свидетельством — место на кладбище. И так далее — весь скорбный алгоритм.

Наконец, разговор окончен, муж обнимает меня и прижимает к себе. Но я понимаю, что если приму хоть каплю сострадания, то расплачусь, расклеюсь и не смогу действовать дальше. А предстоит немало. Поэтому никакой жалости и никакого сострадания. Вечер проходит в обзвоне родственников и подготовке к завтрашним хлопотам.

14 октября, среда

С утра едем в больницу. Для справки о смерти нужно вскрытие. Я вроде бы не против, возражают остальные родственники. Трачу время на бессмысленную борьбу по их просьбе, но закон есть закон. Я запретила себе страдать, но стараюсь облегчить страдания другим, поэтому вместо объяснения, что вскрытие неизбежно, уныло хожу по кабинетам администрации и получаю обоснованный отказ.

Встречаются волонтеры — Лёша, Анжела, Юля, Лёня — обнимают, говорят соответствующие случаю слова. Чувств нет. Передаю санитарам одежду. Обычно ковидные трупы кладут в пакет без одежды, но для меня больница делает исключение. В конце концов эпидрежим это не нарушает. Справка, а за ней и свидетельство о смерти у нас. В справке значится «острый респираторный синдром человека», его еще называют «шоковым легким». В легких скопилось столько жидкости, что она буквально утонула.

Дома. Очень не хочется оставаться наедине со своими мыслями. Боюсь сломаться, боюсь начать чувствовать, приглашаю в гости подруг. Мне всегда нравился еврейский обряд скорби — сеудат гавраа, они об этом знают, поэтому приносят с собой подходящую для поминок еду. Сидим болтаем до поздней ночи. Завтра — подготовка, послезавтра — похороны.

15 октября, четверг

К счастью, покупку всего необходимого к похоронам в Москве берет на себя муж, а организацию отпевания, похорон и поминок в Подмосковье — двоюродный брат.

16 октября, пятница

Для того чтобы не расплакаться, я время от времени представляю, что мое тело сделано из каких-то сверхпрочных материалов — камня, стали или даже адамантия. Это помогает.

Я не плачу, даже бросая положенные традицией горсти земли на гроб, даже когда могилу начинают закапывать и гроб полностью скрывается под сухой желтой песчаной землей. Двоюродный брат достает водку, вино и минералку. Выбираю водку. Не люблю этот напиток и не пью никогда, кроме похорон и поминок. У водки вкус похорон, также как у бордовых роз.

Родственники что-то говорят. Многослов- но, торжественно, со всхлипами и причитаниями. Я пообещала себе держаться, поэтому вместо положенной речи о покойной произношу твердым голосом: «Спасибо за ботанику». Бабушка прививала мне любовь к естественным наукам. Начала с ботаники. Года в три я знала названия всех комнатных и уличных растений, их режим полива и освещенности. На шестой день рождения я получила первую книгу о нормальной анатомии человека и доступ к домашней святыне — многотомной медицинской энциклопедии. Благодаря этим книгам я знаю про лимбические структуры мозга и парасимпатические волокна седьмой пары черепно-мозговых нервов. Именно они отвечают за плач. Я могу их контролировать, поэтому не плачу.

17 октября, суббота

Стою в душе. Дома. Понимаю, что за последнюю неделю я чаще принимала душ в больнице, чем дома. Там это обязательно перед сменой и после. Работала без выходных, брала по две смены сразу. Струя воды из душа будто слегка смывает боль и воспоминания последних дней.

Бабушка умерла четыре дня назад. Мы похоронили ее вчера. Послезавтра мне нужно вернуться в больницу.

19 октября, понедельник

Прихожу в больницу, переодеваюсь. По идее надо пройти по «кишке» — временно построенному коридору между корпусами, значит, придется миновать ОРИТ-1, где провела свои последние дни бабушка. Избегаю этой двери, иду кружным путем в обход по улице, льет дождь, совсем как в день перевода. Меня ждет пациентка Елена Валентиновна Маломатина — та самая, с колтунами. На прошлой неделе мы едва разобрали треть из них, нужно закончить свою работу. Знаю, что она спросит о бабушке, поэтому тренировалась произносить: «Она умерла во вторник». Мне нельзя расплакаться. Нельзя, потому что я сильная. Нельзя, потому что слезы под очками намочат респиратор. Елена Валентиновна ничего не спрашивает, она узнала обо всем от других волонтеров, поэтому она просто усаживает меня на кровать рядом с собой и обнимает.

 — Я попросила дочку сходить в церковь и поставить за нее свечку, — говорит она.

Глаза предательски намокают.

Глава 9

Уроки «короны»

Урок первый — любовь неиссякаемая

Пятого декабря в мире отмечают День волонтера. Я дала себе обещание полностью закончить книгу к этой дате. Понятно, что и после 5 декабря будет много заслуживающих внимание сюжетов и дорогих нам пациентов. Мне порой кажется, что они бы тоже хотели попасть в эту книгу. Если их будет слишком много, то придется дописывать главы. И это мой первый урок от «короны» — даже видя смерть ежедневно, вполне реально не стать циником. Привязываться от всей души к каждому пациенту, не зная наверняка, поправится ли он и ты повезешь его на выписку, или ухудшится и ты будешь замывать опустевшую кровать. Неиссякаемая любовь к каждому — это отличительная черта волонтеров.

Сейчас в больнице у нас умирает Лидия Викторовна Сутуленко. Ее добивает не ковид, наши врачи справились, — ее убивает лейкоз. Родственники — муж и сын — не хотят забрать ее домой, мотивируют, что она еще недостаточно поправилась, что не смогут обеспечить ей ухода, что заразятся от нее. Они говорят неправду. Возможно, я слишком резко сужу, но у меня есть основания. Они не звонят сами жене и маме, хотя она не в реанимации и у нее есть телефон. Когда звоним мы, волонтеры, они постоянно куда-то торопятся и стараются побыстрее закончить разговор. Они не приносят ей передачки, хотя Лидии Викторовне очень хочется сладкого. Приносим мы, сами покупаем печенье и конфеты и радуем уходящую женщину. У нас нет иллюзий. Мы подбадриваем ее при встрече, но понимаем, что это последние дни. И каждый из нас старается эти дни скрасить. Вот Лёня — он принес ей плюшевого медведя; возможно, это не первый медвежонок, подаренный ей, но точно последний. На медвежонке бахилы от тайвека и импровизированный сестринский халат из голубой синтетики. Вот Юля — она приносит Лидии Викторовне печенье «Юбилейное» с ягодами. Вот Таня — ослабленной и отчаявшейся женщине она делает аккуратный маникюр и расчесывает волосы. Каждый из нас до последнего дня будет стараться сделать ее жизнь лучше.

Вот Григорий Иванович Сидоренко, он лежал в ОРИТ-9, без связи с близкими. С ними связались мы. Жена записала для него видео, а Лёня его ему показал. А потом со своего телефона позвонил жене и дал им пообщаться. Григорий Иванович очень радовался этому и ждал каждый день возможности пообщаться с семьей. Шутил с волонтерами, запомнился нам жизнерадостным и веселым. Таким отчаянно веселым, каким может быть только человек, понимая, что это последнее впечатление, которое он произведет в своей жизни.

Вот образцовая старушечка Эльвира Максимовна — на седых волосах аккуратный платочек, на тумбочке недовязанный носок, говорит, что старается хотя бы по чуть-чуть каждый день вязать. Обещает, что, как только силы появятся, навяжет нам, волонтерам, каждому по паре лучших, самых теплых носков. Лежит она долго, поступила еще в самом начале осени. Тогда была активней, чем сейчас. Прошла реанимацию, и не один раз, упорно возвращалась в палату. Но ковид подорвал и без того хрупкое здоровье — отказывают почки, необходим диализ. Эльвира Максимовна одинока — муж умер больше тридцати лет назад, своих детей нет. Есть племянники, но те далеко, в другой стране. И дела до умирающей тут женщины им почти и нет. Звонят редко, раз в неделю, а она им звонить стесняется — «чего людей тревожить?». Очень радуется приходу волонтеров, хотя мы помочь ей почти ничем не можем. Понимает, что вряд ли вернется домой. Радуется, что не завела себе кошечку — «иначе как бы она там без меня столько». Разговоры про кошечку пробивают какую-то эмоциональную дыру во мне. Приношу ей игрушечную кошечку, нам еще весной передали небольшой запас мягких игрушек. Эльвира Максимовна улыбается: «Вот кошечка, которая будет со мной до конца, а после конца скучать не станет». Игрушечная кошечка не скучает, скучаем мы.

Наша любовь к пациентам меняет правила игры, меняет даже внутренние распорядки больницы. Весной я узнала одну историю, волонтеры рассказывали ее друг другу вполголоса. Уходила тяжелая пациентка, чей ковид был осложнен онкологией. Еще не старая, чуть за шестьдесят, в полном сознании. Все — врачи, медсестры и волонтеры — понимали, что ее не выпишут, а еще, что жить ей осталось считанные дни, если не часы. Пациентка была на связи со своей дочерью, она позвонила ей под вечер, понимая, что силы уходят. Настя — ее дочь — тут же приехала в больницу, привезла маме какие-то памятные вещи, чтобы та хотя бы ушла в окружении любимых вещей. Но Настя опоздала — служба передач больше не работала, ей предложили приехать завтра. И вот, понимая, что она опоздала и до следующего дня мама скорее всего не доживет, Настя сидела в коридоре и отчаянно рыдала. Там ее и увидела наша старшая по волонтерам. В нарушение всех инструкций того времени, она пообещала Насте помочь. Старшая провела Настю на территорию и показала, как надевать костюм, прошла с ней в отделение и провела к маме. А потом вышла за дверь, чтобы не мешать им. Настя пробыла в палате полчаса. Также тайно старшая ее вывела. Пациентка умерла ночью, но мама с дочкой попрощались.

Тогда, весной, это была какая-то абсолютно редкая история. Такое не позволялось нигде и никогда. Коронавирус покушался на важное — на возможность быть с близкими до конца, пытался забрать у людей самое дорогое — оставаться людьми. Но мы это право отстояли.

Летом в больницу в качестве волонтеров пришли близкие пациентов. То, что удалось Андрею Гаврику весной — быть рядом с женой и помогать другим, — стало совсем не единичным случаем. Вот волонтер Коля — он пришел ухаживать за дедушкой. Дедушку выходили и выписали. Коля остался с нами. Вот сестра Корнеевой, дочь и сын Михайлова (приходят посменно), внучка Федотовой, супруга Желтова… Родственники учатся у волонтеров, а потом учат других родственников, а иногда и остаются волонтерами и берут под опеку других пациентов.

Не так давно меня попросили провести Юлию — ее мама пролежала в реанимации больше месяца, а теперь переведена в отделение, и дочери разрешили за ней ухаживать. Учу Юлю надевать костюм, как и других волонтеров.

 — Молнию — до конца, нижнюю пару перчаток — под тайвек, капюшон должен полностью прикрывать лоб, вот скотч — заклей швы.

Поправляю ей очки. Проверяю герметичность.

 — Пойдем.

Есть мысль на краю сознания вначале зайти в палату-другую, чтобы Юля освоилась. Но нет, надо же поскорее, чтобы они встретились. При входе в палату держу Юлю за руку, чтобы не кинулась целоваться, сорвав респиратор. Не зря. Такой порыв есть. Напоминаю: «Мама выздоравливает, ей нужна помощь, поэтому ты не имеешь права заболеть». Респиратор на месте, вместо поцелуя — объятия. Разбираем вещи, рассказываю, что и куда положить. Проверяем функции конечностей — они невероятно худые, но все работает. Суставы подвижны, просто ослабли мышцы. Показываю, как тренироваться. Объясняю, как менять памперс. Ничего сложного на самом деле — поворот, застежка, поворот на другую сторону. Вот и все. Видно, что Юле сложно. Знаю, что, раз она пришла сюда, значит справится. Поставит маму на ноги, спасет. Я уже люблю и Юлю, и ее маму. И даже незнакомого мне Юлиного мужа, который купил одноразовые пеленки и влажные салфетки, хоть их не было в списке.

Интересно при этом то, что чем больше людей позволяешь себе любить, тем больше становится этой любви внутри. Словно бы каждый пришедший и ушедший отдает тебе мегабайты и гигабайты своего не растраченного ресурса любви.

Урок второй — жить нужно без локдауна

Я не осуждаю и не обсуждаю тут эффективность противоэпидемических мер. Я в этом не специалист. Я говорю о локдауне внутреннем. Когда все схлопнулось — закрыли кафе и бары, запретили домашние посиделки и выезды на природу — тогда, на первом энтузиазме, многие пообещали себе пустить освободившееся время на саморазвитие. В итоге большая часть этих планов не сбылась. Конечно, все мы были в сложном эмоциональном положении, но это не оправдание. Многие мои друзья и просто фейсбучные знакомые ушли во внутренний локдаун: «Я не сейчас, я когда-нибудь потом, когда станет хорошо». Эта отговорка действовала и летом, когда карантин начали смягчать. И это снова не белое пальто. Да, в эпоху тотального запрета на передвижение и цифровых пропусков я нашла способ сохранить мобильность и не сидеть в четырех стенах. Но после августовской свадьбы мы с мужем все планировали навестить бабушку, похвастаться кольцами, показать фотографии с торжества, откладывали, откладывали — и не успели. Из-за этого мне очень грустно.

«Корона» задала нам вопрос: а что останется от твоей жизни, если убрать из нее встречи с друзьями, походы в клубы, занятия в бассейне? Каждый отвечает на этот вопрос по-своему.

Урок третий — реанимация рыб

Нет никакого правильного времени для того, чтобы опустить руки. Ни в одну ситуацию не заложен страх — мы, люди, сами привносим его туда. Этот урок волонтерство в больнице преподавало мне не раз, но выучила я его вне больничных стен. Как-то вечером в гости зашла соседка Маша. Она в слезах — у нее дома умирает рыбка, Маша не знает, что делать, боится ночевать одна с мертвой рыбой, боится ее куда-то деть, боится, как смерть питомца воспримет сын. Начинаем разбираться.

Утром, когда Маша уходила на работу, золотая рыбка по имени Залина была еще жива. Сейчас она боится пойти и проверить. Тут приходит больничный опыт: живому — жить. Проверяем рыбу — она жива, но видно, что тяжело больна. Изучаем болезни рыб, делаем предположение о диагнозе, узнаем лечение. Машу потряхивает, но со мной она потихоньку успокаивается. Находим отдельную емкость — реанимационный бокс для Залины. Ставим новый фильтр — почти что подключили к ИВЛ. Начинаем почасовое наблюдение, к утру рыба немного оживает. Видно, что ей лучше. Маша уже не трясется от страха, она готова действовать — искать врача-аквариумиста, подбирать лекарства и реанимировать Залину. Это будет долгий путь — с анализом проб воды и грунта, подбором средств для очистки, выведением паразитов. В конце этого пути рыбка будет вновь отпущена к своим подругам резвиться в общий аквариум, а не спущена в унитаз.

Именно коронавирусная пандемия научила меня бороться до конца. Я вижу ежедневную работу медиков: не действует одно лекарство? — меняем; умер один пациент — лечи другого; нет правильного времени, чтобы сдаться. Эта же мысль передается и волонтерам — мы не можем волшебной палочкой вылечить пациента. Мы можем сделать его пребывание в больнице комфортным и можем разгрузить врачей. Если пациент, несмотря на все усилия, уходит, не отчаивайся, это его судьба. Эта мысль помогла мне в последние сутки жизни бабушки — вместо бессмысленных метаний я готовила себя и берегла силы для следующего этапа. Я приняла факт, что ни врачи, ни я не могли уже помочь, смирилась.

Силы мне понадобились и в другой раз — когда ковид подхватили другие мои бабушка и дедушка. У деда было поражено более 75% легких, у бабушки чуть меньше. Вновь осложняло задачу то, что они не москвичи и попали в простую деревенскую больницу. Хотя даже больницей это было сложно назвать — перепрофилированная под ковид психиатрическая больница — вместо палат что-то вроде актового зала, решетки на окнах, более двадцати человек в одном помещении и две кислородные точки. То есть больные дышали кислородом не на своих кроватях, а должны были дойти до распределителя кислорода, сесть на стульчик, подышать и передать следующему. Когда я узнала, в каких они лежат условиях, то поняла — вот мой шанс на вендетту ковиду. Нашелся и транспорт, и место в больнице, мне удалось перевезти их к себе. Они идут на поправку, коронавирус потерпел поражение. Увы, я знаю, что больниц, подобных этой деревенской, в России — подавляющее большинство. Там не хватает медикаментов и кислорода, там нет таких врачей, нет волонтеров, почти нет шансов…

В этот же урок включен некий фатализм — на моих глазах поправилась и выписалась из больницы женщина 101 года от роду, а тридцатилетняя Юля умерла. Таких случаев много — хотя вирус более агрессивен к лицам старшего возраста, мы видим пациентов и в семьдесят, и в восемьдесят, и в девяносто лет, которые идут на поправку и уезжают домой. Вместе с тем регулярно от нас уходят те, от кого мы этого не ожидали. Масляченко — мастер спорта по дзюдо, веселый парень тридцати пяти лет: приемный покой — реанимация — отделение — снова реанимация — морг. Игнатова — бабушка с Chance от Chanel: реанимация — отделение — выписка — смерть дома спустя пару месяцев (непоправимо поражены почки). Обритая Мила: отделение — реанимация — морг (дома осталась трехлетняя ­дочка).

Вирус, увы, не экспертное жюри, он не решает, кто достойней, а кто нет. Умирают многодетные матери, умирают награжденные орденом мужества, умирают научные деятели и врачи, умирают совсем молодые и ничего не успевшие в жизни, умирают те, кого сильно ждут дома.

Я утешаю себя мыслью, что их смерть была настолько спокойной и безболезненной, насколько это вообще возможно.

Я говорю себе, что мы сделали все доступное. Я знаю, что завтра мы сможем больше.

---

^[1]             Защитный костюм из материала Tyvek.

^[2]             Костюмы желтого цвета Тайчем, защита 2000.

^[3]             Костюм DuPont 500.

^[4]             Формованный респиратор, степень защиты FFP3.

^[5]             22 мая утром Татьяна Воробьева умерла.

^[6]             Общебольничная электронная система мониторинга пациентов.

^[7]             Примерный перевод: «бюстгальтер, сделанный из доказуемых скал».

^[8]             Международная классификация болезней 10-го пересмотра.

^[9]             В целях сохранения врачебной тайны фамилия пациента изменена на похожую по смыслу, а имя и отчество заменены на случайные.

^[10]            Кислотно-аспирационный пневмонит, попадание кислого желудочного содержимого в нижние дыхательные пути.

^[11]            Отделение нефрологии.

^[12]            Брутфорс — метод решения математических задач путем полного перебора всех возможных вариантов.

^[13]            Виды сложного окрашивания волос.

^[14]            Сопор — глубокое угнетение сознания с утратой произвольной и сохранением рефлекторной деятельности. В состоянии сопора больной не реагирует на окружающую обстановку, не выполняет никаких заданий, не отвечает на вопросы. Из сопорозного состояния больного удается вывести с большим трудом, только применяя грубые болевые воздействия. При углублении состояния развивается кома.

^[15]            Шкала NEWS (National Early Warning Score) — протокол оценки тяжести состояния пациента.