Борис Пономарев
ДОРОГА ЧЕРЕЗ НОЧЬ (Роман)
Вокруг не было ничего, кроме бесконечного ночного леса, тёмного и страшного — лишь тропа под моими ногами, и звёздное небо над моей головой. К счастью, кроны деревьев чуть расходились здесь в стороны, и света звёзд все же хватало, чтобы я мог хоть немного рассмотреть путь, по которому мне предстояло теперь идти. Наверное, в моих условиях это было не так уж и плохо.
Порыв ветра прошумел наверху, в листве. Грустно вздохнуло и проскрипело дерево, и я торопливо шагнул вперёд, оглядываясь по сторонам. Этот гулкий звук отчего-то напугал меня. Я прошёл дальше, прислушиваясь и оглядываясь; потом поднял взгляд к небу.
Здесь, в этом странном лесу звёзды, брошенные на покрывало ночного неба, не выглядели блеклыми точками, как это обычно бывает в городах; нет, теперь это были светила первой величины, крупные, как грецкие орехи. А звёзды ли это вообще? — задался я вопросом, осторожно шагая вперёд, в расступающуюся передо мной темноту, поминутно оглядываясь и стараясь производить как можно меньше шума.
Справа, вдалеке в лесу что-то хрустнуло, и я вздрогнул. Ночной мир был полон странных звуков. Я бы даже сказал иначе: он жил своей странной жизнью, и мне совершенно не хотелось привлекать к себе внимание этой странной жизни. Я шёл по тропе, и зыбкий призрачный свет звёзд казался мне яркими лучами рампы, что делают меня заметным для любого, кто прячется во мраке вокруг.
В воздухе, прямо передо мною, внезапно мелькнул белый маленький мотылёк, точно появившийся из ниоткуда. Он двигался рывками, словно летучая мышь. Трепеща крылышками, он устремился во мрак леса справа, почти мгновенно пропав из виду. Я посмотрел ему вслед, но не увидел там ничего.
Был ли там кто-то? Напрягая зрение, я вгляделся во тьму. У меня под рукой не было ни фонарика, ни спичек, и мне оставалось лишь осторожно всматриваться в чёрную пустоту, начинавшуюся почти сразу за тропой. Говоря откровенно, я не знал — хочу ли я что-то увидеть там? Говоря ещё более откровенно, я знал, что не хочу там никого увидеть: вряд ли я обрадуюсь тому, что кто-то разглядывает меня из темноты. Поэтому я ещё раз бросил взгляд в лес, и, удостоверившись, что тьма сохраняет статус-кво, направился вперёд по тропе, осторожно оглядываясь по сторонам.
Всё-таки, кто-то там был, и я это ощущал. Кто-то находился там, в тёмном ночном лесу, но я совершенно не мог понять — кто он? Как далеко он находится от тропы, по которой я сейчас иду, совершенно беззащитный и отлично видимый? Один ли он? Добрые ли у него намерения? А если не добрые, то какие?
Впереди и вдалеке что-то внезапно вспыхнуло, маленькое и яркое — словно огненная бабочка взмахнула крыльями. Я замер на месте: замер и свет. Это было неблизко, но, по крайней мере, впереди на тропинке — не в лесу. Огонёк, горящий среди деревьев ночной чащи, показался бы мне чересчур зловещим предзнаменованием.
Я сделал несколько шагов вперёд, потом снова остановился, присматриваясь. Да, наверное, это действительно был огонёк — небольшой язычок оранжевого пламени где-то в сотне шагов впереди. Замерев, я смотрел на пламя, пытаясь собраться с мыслями и понять, значит ли это что-то — плохое или хорошее?
Крошечный огонёк всё так же светился впереди, не приближаясь и не делая никакой попытки атаковать. Наверное, это добрый знак, решил я, направляясь вперёд на подкашивающихся ногах. Решительности у меня не было и в помине, но вряд ли кто-то на моём месте смог бы смело идти вперёд по этой тропе.
Ночной лес чуть расступился в стороны. Тропа вывела меня к речке — не широкой, и совершенно не бурной, но тихой и флегматичной: вода в ней текла совершенно беззвучно. Не было слышно ни единого всплеска. В зеркале вод отражались звёзды — как будто бы я смотрел на подводное небо. Я замедлил шаг, вглядываясь: казалось, что река состоит из какой-то чёрной ледяной хтонической лавы, выплеснувшейся из недр земли.
Здесь через реку был переброшен мост — простой мост из обтёсанных брёвен, с невысокими сколоченными перилами и уходящими в чёрную воду опорами. Там, на той стороне возвышался такой же сумрачный лес, что и за моей спиной. Сразу же за мостом стояла женщина: в руках она держала горящую свечу.
Я остановился в шаге от моста, поняв, что мои ноги опять начинают подгибаться. Пламя свечи освещало женщину, стоящую на той стороне, вычерчивая её силуэт из темноты ночи: длинное платье из чёрной ткани, такие же длинные, распущенные чёрные волосы, спадавшие до пояса — и два кошачьих уха, возвышавшихся у неё на голове.
Наверное, в другой ситуации, я бы развернулся и побежал обратно — но сейчас мои ноги не могли сделать даже шага. Возможно, это было к лучшему — лес, оставшийся за моей спиной, всё ещё не располагал к дружелюбию, а женщина в чёрном, хоть и внимательно смотрела на меня, но не пыталась напасть. Она стояла, словно ожидая чего-то.
Не чего-то, подумал я. Кого-то. Она ждёт меня.
Женщина всё так же стояла, не делая никаких движений. Свет чуть подрагивающего огонька свечи выхватывал её из окружающего мрака. Тьма, вырастающая из тьмы, внезапно подумал я.
Я замер, не дыша. Было безумно тихо — так тихо, что мне показалось, будто где-то невдалеке, там, куда течёт эта странная река, — едва-едва шелестит море. Я вслушался. Или это шумит кровь у меня в ушах?
Ну что же, ничего не поделаешь, сказал я сам себе, осторожно ступая на мост и приближаясь к женщине в чёрном. Смотрите, какой молодец, казалось, говорил её взгляд. Мышь не побоялась прийти к кошке в гости…
— Подходи, не бойся, — наконец, сказала она, когда я миновал мост. У женщины был мелодичный, низкий голос — приятное контральто. Звук её голоса исчез в ночном лесу, затих, не оставив эха.
Я остановился перед Нею, не понимая, должен ли я что-то сказать в ответ. К счастью, женщина в чёрном платье продолжила.
— Мне жаль, что ты здесь этой ночью, но ничего не поделаешь. Следуй за мной, раз ты сам захотел сюда прийти.
Она развернулась; длинные чёрные волосы взметнулись в ночном мраке, точно вороновы крылья. Только сейчас я увидел, что в стороне от дороги притаился небольшой домик. Женщина, поднявшись на крыльцо, открыла дверь и сделала приглашающий жест рукой.
— Входи.
Внутри было уютно и тепло — то, что нужно для человека, пришедшего с прохлады осенней ночи. С потолочных балок свисали пучки трав, наполняя комнату странным пряным запахом. Повсюду горели свечи. Не меньше дюжины кованых подсвечников крепилось здесь и там на стенах — отсветы огоньков отражались в окнах, где маленькие кусочки стекла были скреплены металлическими оправами. Ещё больше свечей возвышалось на длинном столе посередине комнаты. Пламя, ярко горящее в каменном очаге, взметывалось длинными языками. Казалось, что я попал в дом сотни огней.
Кошек — настоящих кошек — здесь тоже было немало. Несколько пушистых созданий грелось у очага; столько же зверьков сидело в ряд на большой деревянной скамье, вытянувшейся вдоль стены. Кто-то свернулся в углу, кто-то дремал на полках большого шкафа, придавив собой пучки сушащейся травы, ну а самый большой и важный белый кот располагался на дощатом столе в опасной близости от оплывающей воском свечи. Подумай лучше о своей судьбе, чем о моём хвосте, говорило выражение его неподвижных глаз, в которых блестели отражающиеся огоньки пламени.
А о судьбе и вправду стоило задуматься. Даже если не брать в расчёт обстоятельства, при которых я здесь оказался, любому было понятно, что я сейчас в гостях у очень необычной хозяйки; и два кошачьих уха на её голове — наименьшее из странного.
— Что теперь? — неожиданно для самого себя спросил я, оглядываясь. Сейчас, когда вокруг хватало света, я мог лучше разглядеть Ту, что встретила меня на другой стороне моста. Я так и не мог понять, сколько же Ей — не то двадцать пять лет, не то двадцать пять тысяч лет; но вполне возможно, что Она была старше, чем род человеческий. Её зелёные глаза были разных оттенков, как это и положено созданиям иного мира: один — тёмно-зелёный, похожий на изумруд, второй — яркий, цвета травы, подобный хризопразу. Мне вспомнилась легенда про Хозяйку Медной горы; хорошо, что у этой таинственной женщины не вертикальные зрачки, подумал я. И хорошо, что нет хвоста — по крайней мере, под чёрным льняным платьем его не было заметно. Она выглядела невероятно изящной, с белой, точно покрытой пудрой, кожей; мне вдруг стало не по себе от её неземной, нечеловеческой красоты, от хрупких, нежных чёрт её лица, в котором чувствовались лёгкая грусть и сожаление.
— Что теперь? — переспросила Она.
Повернувшись к шкафу, сбитому из толстых, массивных досок, Она перевернула набок стоящие там песочные часы. Песок прекратил своё падение, собравшись в две маленьких дюны — каждая в своей стеклянной половине часов.
— Ты устал с дороги? — поинтересовалась Она, проходя к очагу. Двое кошек поднялись с плетёного коврика, уступая Ей путь.
Только сейчас, после её слов я ощутил, насколько же сильно утомлён и измотан. Я внезапно показался себе пустым, точно давно иссохший колодец. Ночной поход через лес вымотал меня гораздо больше, чем можно было предположить — словно я пешком пересёк целый континент.
— Да, — честно сказал я. — Очень.
Она кивнула, словно ждала этого ответа, но ничего не произнесла в ответ.
— Кто ты? — спросил я, чтобы прервать неприятное молчание. Меня немного обеспокоило то, как она в тишине смотрит на меня.
Женщина в чёрном платье ответила не сразу.
— У меня много разных имён, — сказала Она. — Я думаю, часть из них ты знаешь и сам. Но сейчас прежде всего я Та, кто встретит путника после долгого пути.
Так и не назвав своего имени, Она внимательно посмотрела мне в глаза, словно ожидая: сделаю ли я что-нибудь?
— Хочешь умыться с дороги? — спросила Она, показывая мне в один из углов, где на подставке возвышалась большая бронзовая чаша. Вода в ней выглядела какой-то странной: в свете свечей она казалась чуть черноватой — такой бывает торфяная влага бездонных болот, от которых лучше держаться подальше лунной ночью.
Я нерешительно опустил руку в чашу. Нет, обычная вода, без запаха, только… Как-то странно она облекла руку — на ощупь мне показалось, что я прикасаюсь к чему-то растворяющему.
Женщина в чёрном платье стояла рядом, смотря на меня. Вздохнув, я набрал в ладони этой странной воды и провёл ими по лицу.
Ничего подобного я не ощущал раньше — словно с меня сбросили, смыли что-то внешнее, грязь и пыль, что налипли на лицо за время долгой, тяжёлой дороги и стали второй кожей. Ощущение обнажённой, жгучей чистоты показалось таким необычным и настолько пугающим, что я замер. Уж не растворил ли я этой чёрной водой на себе кожу?
— Вот так, — удовлетворённо сказала Она, протягивая мне простое холщовое полотенце. Я осторожно снял им с лица остатки воды. Моя кожа вдруг стала очень чувствительной; казалось, что я ощущаю каждую из ниток ткани. — Наверное, ты проголодался после дороги? Тогда пора ужинать.
Я действительно хотел есть после дороги, но почему-то опять понял это только после её слов. Ужин был тихим и безрадостным. Ел один я, тогда как Женщина в чёрном платье сидела по ту сторону стола и внимательно смотрела, как я орудую ложкой. В тарелке была какая-то каша с очень грубыми, жёсткими зёрнами, в стеклянном бокале — крепкий, как будто совсем не разбавленный винный спирт. Только выпив его до дна, я осознал, что нахожусь на своих собственных поминках, точно мертвец в отпуску. Не сказать, чтобы эта мысль вселила в меня радость и оптимизм, но ведь могло быть и хуже — а меня встретили, умыли и накормили.
— Спасибо, — сказал я, положив ложку в опустевшую тарелку и отодвинув в сторону. Женщина в чёрном платье довольно кивнула.
Огромный белый кот, что ранее сидел в опасной близости от свечи, вальяжно подошёл ко мне по столу (я предположил, что животное явно пользуется здесь уважением хозяйки) и потёрся о мою руку, едва не уронив стоящий рядом бокал. Тем временем сама хозяйка дома поглаживала изящную чёрную кошку, уютно расположившуюся у неё на коленях.
— Мне что-то нужно сделать? — спросил я, наверное, больше из вежливости, чем из желания действовать, тем более, что мне уже ничего не хотелось. Как я уже упоминал, за сегодня я и так совершил слишком много поступков — возможно, больше, чем надо.
Женщина в чёрном платье, кивнув, поднялась из-за стола; кошка спрыгнула с её колен на пол. Этот звук вдруг пробудил меня от дремотного оцепенения после трапезы. Наверное, я слишком расслабился, введённый в заблуждение этой мирной обстановкой дома посреди тёмного леса. Но огоньки свечей и пушистые зверьки вокруг выглядели так уютно, так домашне, что я ненадолго забыл, где же я, собственно, нахожусь.
А, собственно, где я нахожусь? И что теперь будет со мною дальше?
— Давай мы узнаем, что же с тобой делать? — спросила женщина в чёрном платье, внимательно глядя на меня. Теперь в руках Она держала зеркало в оправе из белого металла, небольшое, размером с ладонь. Наверное, серебро, подумал я. Это хорошо. Ведь нечистая сила не может прикасаться к серебру?
Женщина в чёрном платье поставила зеркальце на стол передо мною: казалось, что оно сделано из дымчатого стекла, и отражение получалось каким-то тёмным. Затем ловкими движениями Она расставила по обе стороны от него горящие свечи: получилось что-то вроде дороги, уводящей в зазеркальный мир. Я настороженно смотрел на её приготовления.
Взяв в руки бутыль aqua vitae — именно так именовали винный спирт алхимики древности; что за чёрный юмор судьбы — пить аквавит в такой ситуации! — Она снова налила его в мой бокал. Затем, взяв со стола нож, царапнула кончиком лезвия подушечку своего указательного пальца. Поглаживая кожу, Она выдавила в бокал красную, блестящую каплю крови.
— Какой необычный нож, — сказал я, глядя, как Она размешивает лезвием аквавит, в котором исчезла без следа капля крови. — Выглядит пугающе.
Нож и в самом деле выглядел жутко — даже я, абсолютно не разбиравшийся в холодном оружии, мог понять, что ему очень, очень много столетий. Возможно — судя по грубости ковки — он был создан действительно в незапамятные времена, когда древние хетты только-только открыли для человечества секрет обработки железа. Но кто сказал, внезапно задался я вопросом, кто сказал, что этот нож выкован людьми?
— Да, — сказала женщина внезапно опустевшим голосом; её тембр насторожил меня. — Это опасная вещь. Если я ударю тебя этим ножом в сердце, то с тобой могут произойти самые разнообразные вещи. Например, ты можешь рассыпаться тысячью белых мотыльков. Или случится ещё что-то непредсказуемое.
Пёстрая худенькая кошка, пройдя по столу, мягко потёрлась о мою руку, как бы приободряя меня; в ответ я осторожно погладил её. Похоже, я был не в том положении, чтобы вырываться или как-то противиться моей собеседнице.
— Ты ведь не превратишь меня в кота? — внезапно сказал я, осознав, что все зверьки, находящиеся в доме, сейчас собрались вокруг, взяв стол в пушистое кольцо и внимательно глядя на меня — точно я был десертом на этом ужине. Ещё никогда меня так не пугал блеск кошачьих глаз.
Незнакомку позабавила эта мысль. Она улыбнулась.
— Думаю, не превращу. Если, конечно, ты не захочешь.
— Наверное, не захочу.
Она протянула мне бокал с аквавитом, в котором только что бесследно исчезла капля крови. Я осторожно посмотрел туда. Спирт как спирт. В неровном стекле бокала навсегда замерла цепочка крошечных воздушных пузырьков.
— Я думаю, что тебе стоит это выпить, — сказала Она.
Я нерешительно сделал глоток, повинуясь её словам. Нет. Крови совершенно не чувствуется. Винный спирт — обжигающий, но не прожигающий.
— Ты хорошо умеешь убеждать.
Её губы едва улыбнулись, но глаза оставались непроницаемо серьёзными.
— Дело сейчас не во мне, а в тебе. Так что давай посмотрим, чего же ты хочешь.
— Я сам не знаю, чего хочу, — честно сказал я. — Не думал, что мне придётся опять задаваться этим вопросом…
— Тогда посмотри туда, куда уходит дорога из огней, — сказала Она, чуть склонясь над моим плечом и указывая на зеркало в окружении горящих свечей. — Может быть, ты увидишь там себя. А если ты боишься, давай посмотрим вместе.
Вздохнув, я всмотрелся в зеркало. Освещённый свечами, я выглядел в дымчатом стекле довольно странно, жутковато и пугающе. По моему лицу прыгали тени. Я мельком бросил взгляд на отражение женщины с кошачьими ушами, стоящей за моей спиной — казалось, что вместо глаз у неё тёмные бездонные впадины, которыми она смотрит на меня.
— Это выглядит так жутко, что я боюсь вглядываться, — признался я, осторожно отворачиваясь от зеркала и возвращаясь в действительность. Кто-то из кошек подошёл чуть ближе.
— Но это же не повод не смотреть, — возразила Она, протягивая бокал. — Выпей до дна. Вдруг так будет лучше?
Одним большим глотком я осушил бокал и резким движением поставил его на стол. Аквавит словно умыл меня изнутри, обжигая горло. В голове чуть шумело. Собственное отражение в зеркале казалось слепком с лица античного демона. Мне стало страшно смотреть на самого себя, и я без сил прикрыл глаза.
— Я очень устал, — внезапно сказал я, не соображая, что говорю. — Дай мне покоя.
Её рука легла мне на плечо. Это был первый раз, когда она коснулась меня. Пальцы женщины в чёрном платье были сильными. Похоже, меня скогтили. Я замер, пытаясь понять — мне нужно вырываться, или же наоборот, сидеть, не шелохнувшись?
— Не отрывайся, — продолжила Она. — Смотри. Смотри-смотри-смотри! Видишь?
Я смотрел на своё отражение в зеркале, точно в первый раз. Да, пожалуй, это и был первый раз, когда я видел себя со стороны — себя усталого, измотанного и пустого. Глаза мои были грустными — а с чего им быть весёлыми? Возможно, меня уже и не существовало: казалось, что от меня сейчас осталось лишь отражение.
Огни свечей по сторонам дрогнули и затрепетали в зеркале. Это я заметил боковым взглядом, потому что никак не мог отвести глаз от собственного отражения. Оно притягивало меня, и я понимал, что во всём свете сейчас нет ничего более важного, чем я сам, отражённый в дымчатом стекле напротив. Я смотрел, будучи не в силах оторваться.
— А теперь держись крепче, — тихо прошептала Она мне на ухо, отпуская моё плечо.
Всё вокруг меня вдруг начало тускнеть, но я упрямо не отрывал взгляда от своего отражения; казалось, что я смотрю на пятнышко света в конце бесконечно длинного тоннеля. Темнота обхватывала и окружала меня со всех сторон, лишь едва трепетали огни свечей, но я всё так же продолжал смотреть на самого себя. Наконец, я зажмурил глаза, пытаясь закрыться от окружающего мира, но стало ещё хуже: я почувствовал, что теряю равновесие и начинаю падать. Вся окружающая вселенная понеслась в сторону, точно мир впервые начал вращаться вокруг меня, и я попытался сжаться перед неминуемым ударом о приближающийся пол.
Удара не было. Я лежал на чём-то очень мягком и уютном, и меня накрывало что-то такое же нежное, приятно тёплое и похожее на пуховое одеяло. Прогоняя сон, я открыл глаза.
Было светло; я лежал в широкой кровати. Два больших окна впускали в себя потоки солнечных лучей, и накрахмаленный белоснежный пододеяльник буквально обжигал своим сиянием — мне пришлось даже прищуриться.
У меня было то странное приятное ощущение, которое возникает после двенадцати часов глубокого, безмятежного сна — причём непременным условием является пробуждение не по будильнику. Куда-то исчез дом десятков огней и десятков кошек, в котором женщина в чёрном платье угощала меня аквавитом. Эта комната была широкой, великолепно обставленной, и совершенно не похожей на тот зал, где я справлял поминки по самому себе. Стены украшали собой обои цвета зелёного чая с тонкими, изящными золотыми узорами в виде цветов. На каждой из двух створок громадного шкафа, стоящего напротив кровати, располагалась искусно сделанная инкрустация: похоже, мастер-краснодеревщик немало потрудился, соединяя пластинки дерева в тщательно выверенном порядке. Я ещё рассматривал стоящую на прикроватном столике керосиновую лампу — высокую, с резервуаром из венецианского бледно-пурпурного стекла — как в дверь негромко постучали.
— Да-да? — неожиданно несмело произнёс я, приподнимаясь на кровати. Большая, тяжёлая дверь приоткрылась, и я вздрогнул.
Вошедшая в комнату девушка была совсем молодой: стройная, среднего роста, в тёмном строгом платье, с большими глазами, светло-русыми волосами, переплетёнными розовой шёлковой лентой — и с двумя кошачьими ушками.
— Вы уже проснулись? — вежливо обратилась она ко мне. Кошачьи ушки на её голове чуть повернулись вперёд.
Замерев, я настороженно глядел на гостью, но обстановка явно была безобидной, нисколько не похожей на дорогу через тёмный ночной лес.
— Да, пожалуй, да, — произнёс я, опираясь на локоть.
— Меня зовут Марта, — всё так же вежливо представилась девушка, чуть склонив голову. Ушки на её голове снова чуть шевельнулись. — Добро пожаловать в нашу уютную обитель. Если вы готовы, я бы хотела показать вам дом.
Я не нашёлся, что ответить. Должно быть, моя растерянность была очень заметна, поскольку Марта почти сразу продолжила:
— Вот, возьмите, — сказала она, доставая из шкафа махровый синий халат в турецком стиле. — Ванная комната находится здесь. Там вы можете умыться перед завтраком….
Она ещё что-то рассказывала, но я совершенно растерялся, и мог лишь согласно кивать головой. Наконец, когда Марта, сообщив, что будет ждать меня в коридоре, покинула комнату, я выбрался из-под одеяла. Тёмный дубовый паркет показался мне прохладным, и я спешно шагнул на ковёр с удивительно длинным ворсом.
Наверное, я сейчас был на втором этаже какого-то дома. За высокими окнами открывался вид на уходящий в обе стороны пруд. Слева и справа его края скрывали деревья, уже затронутые осенней желтизной; несмотря на это, чувствовалось, что пруд весьма велик. По ту сторону водной глади простирался такой же рыжеющий лес. Осеннее невысокое солнце золотило листья, до которых могло дотронуться своими лучами. В небе проплывали два небольших облачка, похожих на вытянутые гусиные перья. Более идиллического пейзажа я не встречал даже на картинах Антуана Ватто.
Глубоко вздохнув, я открыл вторую дверь и зашёл в ванную комнату: она оказалась такой же приятно-старомодной, как и всё, что я успел увидеть за эти несколько минут. Метлахская плитка на полу повторяла мавританские узоры — как если бы некий северо-европейский аристократ, посетив Альгамбру, решил бы воссоздать у себя в доме красоты иберийского юга. Ванна и фаянсовый ватерклозет были выполнены лаконичнее: лишь с бачка, поднятого к потолку, свисала цепь с тяжёлой латунной рукояткой. Она чуть покачивалась, что напомнило мне о книге «Маятник Фуко», которую я так и не дочитал до конца. Впрочем, я не довершил и много других важных дел; возможно, сейчас об этом не стоило сожалеть.
Наскоро умывшись горячей водой, я вернулся обратно в комнату и заглянул внутрь шкафа. Изобилие костюмов поставило меня в затруднительное положение: выбор из двух вариантов делать гораздо проще, чем из двадцати. Подумав, я ограничился брюками из тёмной ткани и белой рубашкой. Самые разнообразные галстуки покачивались на вешалке, точно вымпелы на мачте броненосца, но я решил пока побыть неофициальным, и не стал надевать ничего лишнего на шею.
Марта ожидала меня в широком коридоре, стены которого были оклеены тёмно-вишнёвыми обоями с толстым тиснением: оно отдалённо напоминало древнеегипетские изображения пальм. Вдаль, к окну, уходил длинный ряд висящих на стене фотографических отпечатков — чёрно-белых, удивительно старомодного вида. Я поймал себя на мысли о том, что фотография — и в самом деле немолодое искусство; раньше об этом не приходилось задумываться.
— Прошу, — сказала Марта, жестом приглашая следовать за ней. — Я покажу вам столовую. Обычно обитатели дома приходят к завтраку около полудня, но это не является обязательным. Если вы предпочитаете одиночество, можно посещать столовую в любое удобное время…
Мы вышли в галерею просторного холла, обогнув закреплённый на постаменте рыцарский доспех. Ковровая дорожка скрывала ступени лестницы, уходящей вниз, на первый этаж. Навстречу нам поднимался мужчина со строгими, жёсткими чертами лица. Аккуратно подстриженные усы и борода вызвали у меня какую-то дальнюю ассоциацию с карточным королём пик. Тонкая золотая цепочка тянулась к одному из карманов его жилета — вероятно, там прятались часы.
Мужчина, воплощавший в себе безграничное достоинство и самоуважение, посмотрел на меня ровно одну секунду внимательным, изучающим взглядом: вероятно, королю пик не очень нравилось на меня смотреть снизу вверх. Сделав два шага по лестнице и поравнявшись с нами, он снова посмотрел на меня, после чего, не говоря ни слова, очень сдержанно кивнул в знак приветствия. Этот кивок было бы сложно измерить в метрической системе мер; по крайней мере, я бы оценил его в одну восьмую долю дюйма, не больше.
Разминувшись с ним, мы направились на первый этаж; широкие ступени чуть поскрипывали под нашими ногами. Я уже было хотел спросить у Марты, кто же этот таинственный мужчина, но она поспешила по просторному коридору вперёд. Стены здесь были отделаны резными панелями из потемневшего от времени дерева: казалось, что сейчас я иду через трюм старинной каравеллы.
— Здесь располагается столовая, — пояснила Марта, открывая передо мной одну из дверей. — Прошу.
Столовая оказалась большой и весьма уютной залой. У стены, точно пилоны древнеегипетского храма — наверное, эта ассоциация возникла у меня после пальмовых узоров на втором этаже — возвышались два массивных буфета. За стёклами их дверец блестел хрусталь. Длинный, персон на двенадцать, стол, покрывала белая скатерть; в двух серебряных канделябрах догорали свечи. Всё это выглядело нисколько не претенциозно, словно так и должна выглядеть обычная столовая, где можно подкрепиться завтраком — даже если судя по всему, время близится к обеду.
Похоже, завтрак и в самом деле подошёл к концу: в большой столовой никого не было, лишь за дальним концом стола сидел мужчина, отвернувшийся к одному из окон, да высокая девушка в платье и фартуке — снова с двумя кошачьими ушками — собирала со стола тарелки.
— Располагайтесь, — пригласила она меня жестом на одно из свободных мест. Девушка в фартуке была немного похожа на Марту; её рыжие волосы стягивала широкая зелёная лента. Я уже было хотел занять место за столом, как вдруг моё внимание привлёк гигантский гобелен, висящий между двумя буфетами. Ткань украшали искусно вышитые гербы городов Восточной Балтики — но что-то слегка кольнуло меня. Да, всё верно. Среди геральдических знаков Эльблонга и Клайпеды, Торна и Тильзита уютно располагался на равных правах герб Калининграда, с кораблём, короной, крестом и девятью шариками янтаря. Знакомый мне с детства символ моего родного города выглядел немного необычно, на грани китча, в сравнении с куда как более лаконичной геральдикой былых веков — но, вдруг подумал я, не более необычно, чем я сам, находящийся здесь.
— Герб есть герб, — кротко сказала Марта, проследив линию моего взгляда. — Город есть город.
Ладно, решил я, устраиваясь за столом. Это не самое удивительное, что может быть в данной ситуации.
— Меня зовут Анна, — тем временем представилась девушка с зелёной лентой на рыжих волосах. — Будете ли вы на завтрак шницель с овощным гарниром?
Я не смел отказаться. Буквально через полминуты Анна вернулась, поставив передо мною тарелку (кажется, это был севрский — или очень похожий на него — фарфор) с завтраком и чайник великолепного, только что заваренного чая.
— Приятного аппетита, — вежливо сказала она. — Если вам потребуется ещё что-то, дайте мне знать.
Я ел, словно загипнотизированный. Шницель был великолепен, точно так же, как и чай, в котором я размешивал сахар тонкой серебряной ложечкой. Марта и Анна исчезли, и мы остались в столовой вдвоём с неизвестным мужчиной, что сидел за дальним концом стола. Глядя в сторону камина (там едва-едва вспыхивали красные огоньки на почти обратившихся в золу поленьях), мужчина налил себе в бокал какой-то жидкости из прозрачного графина; у меня сложилось впечатление, что это был бренди. Совершенно не обращая внимания на меня, мужчина чуть пригубил напиток.
Похоже, подумал я, отрезая ещё один кусочек шницеля, обитатели этого прекрасного дома совершенно не горят желанием вступать в контакт друг с другом. Если так подумать, это не так уж и плохо. Какое счастье — завтракать в час дня, любуясь на террасу за окном, что спускается уступами к берегу пруда, совершенно не стесняя себя обществом других людей.
По всей видимости, точно так же думал и мужчина. У него было лицо умного, образованного человека, который явно не выспался прошлой ночью. Похоже, он переступил порог половины жизни в такой же степени, в какой я до этого порога не дошёл. Две линии подтяжек впивались в его ключицы, точно лямки тяжело нагруженной ноши. Вероятно, я выгляжу не сильно лучше, подумал я.
Мой завтрак подошёл к концу. Допив чай, я поднялся со стула и подошёл к одному из окон. Мужчина, повернувшись ко мне, задержал взгляд чуть дольше, чем предписано этикетом. Наверное, надо было что-то сказать из вежливости?
— Сегодня замечательная погода, — совершенно искренне произнёс я самую нейтральную реплику из всех возможных. Я не солгал: за окном был идеальный октябрьский день.
— Вы абсолютно правы, — согласился мой собеседник. — Очень солнечно.
— На небе ни облачка, — заметил я. Две крохотных тучки, которые я наблюдал полчаса назад из окна своей комнаты, исчезли без следа.
— Да, хотя с утра был лёгкий туман.
— Наверное, это выглядело очень красиво. Полагаю, в дождь не так… уютно, — нашёл я необходимое слово.
— Это было очень красиво, — подтвердил мужчина. — Однако, погода здесь всегда хорошая, даже если идёт дождь.
В разговоре возникла короткая заминка, и я решил, что наступило время представиться:
— Павел Барвинков, — сказал я.
— Бернхард Ингеноль, — в свою очередь, назвал себя мой собеседник.
Мне показалось, что я однажды уже слышал эту фамилию — если быть точнее, читать в историческом журнале.
— Простите, — полюбопытствовал я, — но вы, случаем, не родственник одного флотоводца…
Я чуть замялся, подумав, что словосочетание «один флотоводец» может звучать несколько пренебрежительно, но Ингеноль не обратил на это внимания.
— Нет, мы однофамильцы, — коротко сказал он. — К флоту я не имел отношения. На войне я был врачом. На первой войне. Второй я решил не дожидаться. Судя по тому, как вы вглядывались в гобелен, вы тоже из Кёнигсберга?
— Да, — подтвердил я.
— Очень приятно. В общих чертах я знаю последующую судьбу моего родного города, однако позволю себе использовать более привычное имя.
— Конечно же, — согласился я, подумав, что мне тоже следует вкратце рассказать о себе. — Я был интеллигентом. Знаете, это такая русская традиция, сохранившаяся даже в Кёнигсберге: когда образованный, мыслящий человек, не нашедший себе должного места в жизни, продолжает размышлять, хотя это совершенно не способно привести к…
Я остановил себя. Наверное, и это размышление было чересчур запоздалым и неуместным — какое сейчас имеет значение, кем я был когда-то? Ингеноль истолковал моё молчание по-своему.
— Находясь здесь, вне времени, начинаешь стоически воспринимать ход событий, — сказал он, беря в руки графин. — Будете бренди?
— Не смею отказаться.
Обычно я не пью крепкие напитки в первую половину дня, но сейчас я решил, что в данной ситуации некоторыми правилами можно пренебречь. Мы подняли бокалы с напитком, выпив за знакомство. В графине действительно был превосходный выдержанный бренди, и даже я смог это понять.
— Меня интересует этот гобелен, — произнёс я, сделав два шага к роскошному вытканному полотну. — Он имеет какое-то значение?
Ингеноль сделал неопределённый жест.
— Это города, где когда-то родились пришедшие сюда — или те, кто ещё придут. Здесь, в этой усадьбе, время не играет особой роли.
— Очень любопытно, — сказал я. — Однако, меня удивляет, что в данный момент вы говорите на моём языке…
— В свою очередь, замечу, что на мой взгляд вы используете превосходный Hochdeutsch.
— Вы очень любезны. Буду откровенен, мне никогда не давалась немецкая грамматика…
Ингеноль снова сделал неопределённый жест рукой. Кажется, наш разговор начал его тяготить.
— Прошу прощения, — прямолинейно сказал он, допив бренди. — Я не выспался сегодня. У меня была очень тяжёлая ночь, и я хотел бы немного отдохнуть перед вечером. Поэтому, если вы не будете возражать…
— Ни слова больше, — согласился я. Судя по внешнему виду моего собеседника, он действительно нуждался в нескольких часах крепкого сна, так что мы вежливо распрощались.
Коридоры дома были пусты. Поднявшись по лестнице на второй этаж, я вернулся в свою комнату и подошёл к окну. Деревья отбрасывали длинные тени на поверхность пруда. Не было ни ветерка, и в безупречно ровной водной глади отражался противоположный берег, заросший золотистым лесом. Отражение было столь ровным, столь идеальным, что я на секунду задался извечным вопросом дзен-буддизма: по какую из сторон зеркала находится настоящий мир?
Я внезапно вспомнил, как прошлой ночью — прошлой ли? ночью ли? — смотрел в дымчатое зеркальное стекло дома у женщины в чёрном платье. Может быть, я сейчас в зазеркалье? Возможно, я перешёл грань миров, подобную той, что разделяет мир и его отражение в воде осеннего пруда? И настоящий мир остался там, по ту сторону водной глади? А я — всего лишь отражение исчезнувшего оригинала? И если да, то почему сейчас я чувствую себя так хорошо, как никогда не чувствовал в жизни?
Странное, невероятное ощущение пустоты и свободы охватило меня, словно я прикоснулся к великому ничему — и оно поглотило меня, точно камушек, брошенный в пруд. Мне, возможно впервые в жизни, не нужно было ничего делать. Мне не нужно было вставать по будильнику и идти на тяжёлую, плохо оплачиваемую работу. Мне не нужно было стоять на остановке и ждать переполненный автобус со злыми, измотанными пассажирами. Мне не нужно было идти в магазин за едой, тратя деньги ради выживания. Мне не нужно было думать о своём будущем в полутоталитарном государстве, что решило противопоставить себя всему остальному миру. Словном, не было необходимости делать ничего из тех отвратительных вещей, которые когда-то так досаждали мне; но лишь сейчас, стоя у окна усадьбы и любуясь видом осеннего пруда, я понял, насколько же велико счастье не делать то, чего ты делать не хочешь.
Ещё я был свободен — возможно, тоже впервые в жизни. По крайней мере, я был свободен от окружающих. Никто не лез ко мне с бесполезными нравоучениями и жизненными советами, убогими, как оставленная мною жизнь. Должно быть, я действительно оказался в раю, заслужив его годами унылого, отвратительного существования. Только сейчас, находясь в комнате с золотисто-зелёными стенами, стоя перед высоким окном, после вкусного обеда, я понял, насколько хорошей может быть жизнь — если, разумеется, меня сейчас можно считать живым — и если, разумеется, мою прошлую жизнь можно было назвать жизнью.
Не помню, сколько я так стоял, привыкая к новым ощущениям. Могу лишь сказать, что это было чрезвычайно приятное время, которое ни в коем случае нельзя было считать праздным или потерянным впустую. Подумав, я повернул сложного устройства щеколду, и открыл одну из створок окна.
Снаружи было весьма свежо. Ощутимое дуновение прохладного ветерка коснулось моего лица. Если я захочу выйти наружу — а я как раз подумал, что не лишним будет прогуляться по берегу пруда — то мне нужно будет что-то надеть. К счастью, в платяном шкафу обнаружилось замечательное пальто моего размера, пуговицы которого украшал сложный узор, напоминавший средневековые кельтские орнаменты. Одевшись, я покинул комнату.
По коридору усадьбы навстречу мне шёл юноша, гораздо моложе меня, с худым подбородком и необычной стрижкой. Не то чтобы его стрижка — левый выбритый висок и волосы, зачёсанные на правую сторону — казалась мне какой-то странной, но она определённо выбивалась из общей эстетики этого дома. На плече юноша нёс тяжёлый, похожий на деревянный короб, фотоаппарат со сложенной треногой. Латунный объектив был размером с чайную чашку.
— Добрый день.
— Добрый день.
Мы поздоровались почти одновременно, чуть замедлив шаг. На этом наше общение завершилось. Спускаясь по лестнице, я ощущал, как меня переполняет восхищение. Какие замечательные, абсолютно неназойливые люди живут в этом доме! Как их не хватало мне в прошлой жизни!
На террасу вела большая двустворчатая дверь с витражными окнами, сложенными из маленьких ромбовидных цветных стёклышек. Дверь повернулась на петлях неожиданно легко, и я снова восхитился — вот бы все врата передо мною открывались так просто! Но что же, лучше поздно, чем никогда.
Дом снаружи выглядел весьма живописно: двухэтажная усадьба с мансардой, высокими окнами и длинным, симметричным фасадом. Белёные стены обвивал плющ; справа он был таким густым, что почти полностью скрывал штукатурку. Декоративный тёмный кирпич подчёркивал углы и линии дома, делая здание похожим на фахверк. Сбоку выглядывала пристроенная стеклянная веранда зимнего сада. Широкая терраса перед домом шла уступами, спускаясь к пруду подобно лестнице. Переходы с яруса на ярус украшали вазоны, где под лучами солнца — оно уже начинало заметно клониться к горизонту — цвели осенние хризантемы.
Столь же восхитительным оказался и сад, разбитый перед усадьбой на пологом склоне холма. Справа от террасы поднималась невысокая, но очень симпатичная альпийская горка, где рядом с фиолетовыми безвременниками белели звёздочки эдельвейсов. Чуть ниже уходил к воде ковёр пурпурного вереска — он выглядел столь торжественно, будто через газон проложили путь к королевскому трону. Слева же, совсем рядом с террасой, на солнце поблескивала гладь крошечного декоративного озерца, где плавали кувшинки. Вода лилась сюда тонкой струйкой из декоративного мраморного фонтана в римском стиле; покинув озерцо, она сбегала вниз по каменному руслу тонким ручейком, огибая по пути кусты бордовых гортензий.
Не торопясь, прогулочным шагом, я спустился по террасе к пруду, вытянутому и извилистому. Противоположный берег находился недалеко — не более сотни метров, но в длину пруд казался бесконечным: он уходил в обе стороны подобно реке, изгибаясь и исчезая в лесу. Вправо вдоль берега тянулась небольшая тропка, вымощенная булыжником; она скрывалась среди деревьев, и я решил, что когда-нибудь, в очень скором времени, обязательно прогуляюсь по ней. Сегодня же я предпочёл далеко не уходить.
Я шагнул к берегу пруда, где на водной глади замер кленовый лист: у него был изумительный цвет пасхального яйца, что знаменует смерть и воскрешение. Здесь, у гигантского природного зеркала, я снова вспомнил дзен-буддийскую аналогию, ранее пришедшую мне на ум. Чуть нагнувшись вперёд, опустившись на одно колено, я заглянул в воду. В полном соответствии с моим жизненным опытом, я увидел там своё отражение. Оно, одетое в тёмное пальто, смотрело на меня и совершенно не предпринимало каких-то необычных действий, способных нарушить законы мироздания.
Я осмотрелся. Отражение рыже-золотого леса на противоположном берегу идеально переходило в сам рыже-золотой лес. Отражение большого дерева на мысу слева напоминало песочные часы. Отражение было у всего вокруг, и лишь плывущий кленовый лист, лишённый своей визуальной копии, казался какой-то точкой, через которую соприкасаются миры. Поверхность пруда была абсолютно неподвижной; на долю секунды мне показалось, что вся вода превратилась в идеальный прозрачный лёд, непоколебимый ни силами ветра, ни другими возмущениями. От этой призрачной гармонии мне стало жутковато, и я, повинуясь какому-то витальному инстинкту, с опаской дотронулся до водной глади, желая смутить бытие своим прикосновением, и тем самым утвердить примат жизни над смертью.
Пруд дрогнул под моей рукой. Это была самая обычная вода, разве что прохладная на ощупь. Круги, расходящиеся в стороны, качнули кленовый лист, точно баюкая его. За моей спиной раздались негромкие шаги, и я поднялся, прерывая познание окружающего мира.
По террасе спускался мужчина, одетый в светлый плащ. На вид ему исполнилось около сорока лет, вряд ли больше. Его лицо казалось довольно утончённым — я бы сказал «довольно», потому что все встреченные мною сегодня люди выглядели, словно завсегдатаи респектабельного джентльменского клуба, и я бы чрезвычайно затруднился выделять утончённость в качестве особой характеристики.
— Добрый день, — вежливо поздоровался я.
— Добрый день, — столь же вежливо произнёс незнакомец, остановившись в паре метров от меня. — Я вам не помешаю?
— Нисколько.
— Очень хорошо.
Незнакомец вытащил из кармана плаща портсигар, и, раскрыв его, закурил тонкую сигариллу. У табака был приятный, мягкий запах, точно у храмового благовония — хотя, пожалуй, в храмах вряд ли воскуривают табак.
— Желаете? — осведомился он, протягивая мне открытый портсигар.
— Нет, благодарю вас. Я не курю. Но хочу заметить, что у вас очень интересный рисунок на крышке…
— Спасибо.
Закрыв с лёгким щелчком портсигар, незнакомец протянул мне его на ладони, чтобы я мог лучше рассмотреть рисунок. Портсигар был сделан из чернёного серебра — почему здесь столько серебра, невольно задумался я, любуясь этим произведением ювелирного искусства. Но из чего же ещё делать приличные вещи? Отогнав эти презренные меркантильные мысли, я продолжил любоваться рисунком на крышке портсигара. Это была городская панорама, выполненная в сложной технике, где высокие башни готических соборов оплетал прихотливый узор, характерный для эпохи югендстиля. Я без особого труда узнал северного соседа по Балтике ещё до того, как увидел герб с двумя скрещёнными ключами. Не было ни малейших сомнений — Рига.
— Очень тонкая работа, — признал я, возвращая портсигар владельцу. — Он напоминает вам о родном городе?
Мужчина, затянувшись сигариллой, кивнул.
— В принципе, да. Но в первую очередь он напоминает мне о девушке, которая когда-то любила меня больше, чем я её. Когда стало наоборот, то было уже поздно.
Я не нашёлся, что сказать в ответ, но этого и не требовалось.
— Однако, позвольте представиться, — продолжил незнакомец с портсигаром. — Франц Зауэр. Оккультизм, мистика и всё, что выходит за пределы повседневного человеческого бытия.
Я снова представился в ответ: Павел Барвинков, интеллигентские метания души и драма лишнего человека.
— Полагаю, — продолжил я, — если вы любите оккультизм, то оказались в самом подходящем для этого месте…
Зауэр чуть задумался, выдохнув табачный дым.
— Вы правы. Здесь великолепная библиотека. Ничто не мешает заниматься изучением мудрости ушедших веков. Нет никаких отвлекающих факторов повседневности…
Я имел в виду не совсем это, однако, не стал настаивать на своём варианте, чтобы не показаться невежливым. Беседуя о духовном, мы направились влево: там на берегу пруда в сени краснолистных клёнов располагался миниатюрный, очень искусно сделанный сад в дальневосточном стиле. Усадьбы отсюда было не видно. Склон холма здесь становился круче: ручеёк, начавший свой путь в римском фонтане наверху, сбегал маленькими водопадами среди гранитных валунов, поросших зелёным мхом, после чего впадал в маленькую бухточку: там из воды поднимался скалистый островок с невысокой, не больше моего роста, но раскинувшейся вширь горной сосной.
— Однако я хотел бы спросить, — поинтересовался Зауэр. — Не играете ли вы, случаем, в карты?..
— Немного играю, — ответил я.
Мой собеседник на секунду приподнял брови, выражая своё удовлетворение ответом.
— Замечательно. Завтра пятница, и мы будем играть в карты. Надеюсь, вы не откажетесь присоединиться к нам, чтобы провести партию в бридж? После ужина, в восемь часов вечера, курительный салон…
Мы перешли ручеёк по мостику из двух плоских камней. Чуть в стороне спряталась беседка с изогнутой точно у пагоды крышей. Вся земля здесь была покрыта мягким густо-изумрудным мхом, но в излучине ручейка росли притягивающие взгляд ярко-алые цветы. Их цвет словно ставил завершающую точку в ландшафтной композиции; тонкие, вытянутые лепестки казались похожими на ресницы. Ликорис, сразу узнал я; но в Японии этот осенний цветок называют хиганбаной.
— Я буду очень рад, — ответил я, удобно устраиваясь на скамейке беседки. Отсюда открывался прекрасный вид на каждый уголок этого миниатюрного сада, а скала с горной сосной отражалась в воде бухточки, повторяя контуры берегов. Несомненно, это было тщательно продумано при планировке. — Однако, вынужден сообщить об одном затруднении: я не умею играть в бридж…
Зауэр сделал пренебрежительный жест рукой, расположившись рядом.
— О, это, — он сделал акцент на слове «это», — это совершенно не проблема! Обратитесь к любой из горничных — например, к Марте или Инге — и они с большим удовольствием научат вас правилам игры. Нам не хватало ещё одного человека для бриджа. Дело в том, что Константин — возможно, вы его уже видели, молодой человек с неровной причёской и фотоаппаратом — Константин не любит карты, а фон унд цу Хольштайн в последнее время предпочитает одиночество. Так что нам в игре любезно помогала Инга, но это было не очень…
Зауэр чуть замялся.
— …не очень хорошо, — нашёл он нужное слово. — Понимаете, она могла бы с лёгкостью обыграть всех нас. Ей приходится поддаваться, и в такой ситуации это заметно уменьшает удовольствие от игры.
Я сделал самое дипломатичное выражение лица, которое только мог.
— Я не знаком с Ингой. Она такой хороший игрок?
— Игрок? — переспросил Зауэр, видимо, удивляясь моим словам. — Нет, это… Скорее, она — как и все остальные прекрасные создания с двумя пушистыми ушками — видит нас насквозь, равно как и наши карты. Неужели вас вводит в заблуждение их милый безобидный вид? Помните, что кошка — хищник!
Наступила моя очередь пребывать в затруднении.
— Я не понимаю вас, — честно признался я. — Марта, которая помогла мне здесь освоиться, выглядит исключительно дружелюбно.
Зауэр вежливо улыбнулся, как будто его слегка забавляла моя неосведомлённость.
— В чём-то вы правы… Я полагаю, сегодня ваш первый день здесь?
Я кивнул.
— Прекрасно. Вам предстоит много интересных открытий. Вы находитесь в мире бесконечной осени. Если быть точнее, — заметил Зауэр, глядя на мой удивлённый вид, — вы находитесь в мире бесконечного октября, где с деревьев бесконечно опадает бесконечная листва. Кстати, обратите вечером внимание на луну. Сегодня она будет в полной фазе…
По водной глади плыл ещё один кленовый лист, пересекая отражение горной сосны. Я посмотрел на Зауэра, но тот лишь многозначительно улыбнулся. Вероятно, здесь не любят прямых ответов.
Ужин прошёл почти в полном молчании, разве что Ингеноль и ещё один обитатель дома — поляк Станислав Домбровский, молодой денди на грани франтовства, (как я понял, он был откуда-то из-под Гданьска) разговорились о том, что хорошо бы попросить к завтрашнему вечеру приготовить дичь. Немедленно появившаяся в столовой Анна — похоже, она здесь занималась кухней — сказала, что дичь будет приготовлена и подана к столу в оговорённый срок.
— Если у вас есть какие-то пожелания касательно меню, — вежливо, но с чувством собственного достоинства сказала мне она, чуть наклонив в мою сторону ушки, — то обратитесь ко мне, и мы попробуем приготовить желаемое.
Я задумался. Мне сейчас совершенно не хотелось принимать какие-то решения или высказывать пожелания. Ещё никогда плыть по течению — особенно в столь комфортной лодке, выражаясь метафорически — не было столь приятно.
— Хорошо, спасибо, — сказал я. — Но дичь к завтрашнему вечеру вполне подойдёт.
Больше каких-либо бесед за столом не было. Горели свечи в канделябрах, ярко освещая комнату. Я флегматично жевал что-то, похожее на ростбиф — вероятно, у этого блюда имелось своё название, но сейчас мне это казалось малоинтересным (следовало всё же заметить, что это был великолепно приготовленный ростбиф). Все присутствующие здесь сидели на ощутимом расстоянии друг от друга, абсолютно не обращая внимания на соседей. Фон унд цу Хольштайн, похожий на короля пик, хладнокровно орудовал ножом и вилкой, точно воин, разрубающий дракона мечом. Домбровский — на вид, мой ровесник — действовал более утончёнными движениями. Константин, юноша с асимметричной стрижкой, уже закончил с ужином, и пил кофе, наливая в него молоко из фарфорового кувшинчика. Ингеноль запивал еду красным вином, глядя куда-то в пространство вперёд себя: сейчас он, по меньшей мере, выглядел выспавшимся. Зауэр крутил в пальцах руки незажжённую сигариллу. Я же старался не слишком глядеть на всех них.
Все молчат, подумал я, доедая ростбиф. Пожалуй, и мне не следует затевать беседу. Конечно, очень интересно, куда же я попал, и я непременно расспрошу об этом моих соседей по столу — но не прямо сейчас. Эти люди не мешают мне наслаждаться одним из самых вкусных ужинов, что я когда-либо ел; с моей стороны, будет не очень правильно мешать и им. Не для того я мечтал о тишине и покое, чтобы самому нарушать и то и другое.
— Доброй ночи, — важно сказал на прощание король пик, покидая столовую.
— Доброй ночи, — в свою очередь, сказал Константин, поднимаясь из-за стола.
Я чуть задержался в столовой. Когда я вышел в коридор, меня встретила Марта.
— Вам будет нужно чем-то освещать дорогу, — обратилась ко мне она, протягивая канделябр с горящей свечой. — Вы же не умеете видеть во тьме?
Это было очень заботливо с её стороны: коридор уже поглотила темнота. Да, ведь здесь нет электричества. Об этом следовало бы догадаться и раньше. Зато в холле на каминной полке стоял маленький восьмиугольный фонарь с витражами в виде пионов. Светильник разбрасывал вокруг себя пятнышки цветного света.
— Каждый вечер, когда солнце скрывается под землёй, я зажигаю его, чтобы в доме оставался свет, — пояснила Марта. — И пионовый фонарь горит всю ночь до самого утра.
Коридор второго этажа выглядел таинственно — совсем не так, как днём. Тёмно-вишнёвая обивка стен приобрела ещё более густой оттенок. Золотистые линии узоров-пальметт поблёскивали, отражая пламя свечи. На секунду мне показалось, что я иду через подземный мир, где вокруг меня сверкают драгоценные камни.
Повернув массивную латунную ручку, я зашёл в свою комнату. Шторы не были задёрнуты, и из окна я мог разглядеть восходящую над лесом луну. Её свет, льющийся сквозь стёкла, казался столь ярким, что я бы смог спокойно читать книгу. Подойдя ближе и поставив канделябр на подоконник, я вгляделся в ночное светило. Наверное, по традиции мне стоило называть его луной, хотя к луне это белое, отражавшееся в глади пруда небесное тело, имело довольно отдалённое отношение. Оно не казалось, но было действительно огромным. Я знал, что в силу оптических иллюзий и солнце и луна близ горизонта выглядят больше, чем в зените — но не настолько же! Странное светило только поднялось над лесом, но уже почти полностью заняло своим отражением узкую полосу пруда: казалось, что через расселину сияет подземное солнце. Циклопическая луна, что заливала светом мою комнату и меня, выглядела столь огромной и столь близкой, что в соответствии с законами небесной механики, её уже должны были начать разрывать приливные силы той планеты, на которой я сейчас нахожусь. Впрочем, остановил я сам себя, кто сказал, что я нахожусь на привычной мне Земле? Кто сказал, что в этом странном мире, где живут девушки с кошачьими ушками, всё должно быть так, как я привык? Если здесь не работают привычные мне законы биологии, то почему то же самое не может быть с законами физики? Какие ещё законы, спросил я сам себя, здесь работают не так, как я ожидаю?
Я вдруг понял, что мне напоминает эта странная гигантская луна: точно кто-то выдернул из обычного неба обычное солнце, поместил его в шар из молочно-матового стекла и прикрепил к ночному небосводу, между звёзд и галактик, изрядно приблизив ко мне. Мне внезапно стало не по себе. Повинуясь безотчётному порыву, я задёрнул шторы на двух окнах, и поставил свечу на столик возле кровати. Её тёплый, приятный глазу свет был гораздо более уютным, чем яркие лунные лучи, что пробивались по краям занавесей.
Постель казалась такой же мягкой и приятной, как утром. Первый день прошёл, подумал я, закутываясь в хорошо взбитое одеяло. Это был очень странный и необычный день — ничего кроме этого я сказать не мог. Свет луны, пробивающийся над шторами, напомнил мне о прошлой ночи, когда я пришёл в дом таинственной девушки в чёрном платье. Увижу ли я её снова?
Какое-то время я лежал в кровати, глядя на чуть подрагивающий огонёк свечи: мне не хотелось его задувать, чтобы не оставаться в темноте, пронзённой лучами яркой луны. В голове не было ни одной мысли — может быть и к лучшему. Мир, в котором я оказался, ещё предстояло познать.
Марта и Анна подали к завтраку белые колбаски с пряностями и тушёной капустой в качестве гарнира. Этим утром мне удалось познакомиться и с третьей девушкой, Ингой: её чёрные волосы были стянуты бежевой лентой очень нежного оттенка. В столовой царило такое же молчание, как и вчера, но меня это совершенно не волновало: я уже начал привыкать к тому, что обитатели этого дома любят дистанцию и стараются не контактировать друг с другом без крайней необходимости. Мне это весьма нравилось — о подобном я мог раньше только мечтать. Верхом социального взаимодействия стало то, что Ингеноль порекомендовал мне добавить горчицы к колбаскам, а Домбровский высказал несколько суждений по поводу образов луны в акварельной живописи народов Дальнего Востока: вероятно не только я вчера любовался странным ночным светилом.
Закончив свой завтрак (Ингеноль был прав: горчица отлично подходила к белым колбаскам), я уже было собрался уходить, как вдруг вспомнил, что сегодня в курительном салоне состоится сеанс игры в бридж, а я совершенно не знаю правил. Повернувшись, я обратился к Анне, которая в этот момент складывала тарелки на поднос.
— Мне бы хотелось узнать побольше о картах… — нерешительно начал я.
Анна посмотрела на меня, чуть подняв ушки. Я немного устыдился: наверное, не стоило отвлекать её в тот момент, когда она занята посудой.
— Да, разумеется, — ответила она. — Марта?
Дверь столовой открылась, впуская Марту, появившуюся, точно древнегреческий театральный deus ex machina. Любопытно, задумался я, как будет deus в женском роде?
— Прошу вас, — вежливо сказала Марта. — Наверное, нам будет удобнее в библиотеке.
Мы направились дальше по коридору с деревянными панелями, что всё так же напоминал мне трюм каравеллы. Здесь мне ещё не доводилось бывать: вчера я не уходил далеко от холла.
— Как вы себя чувствуете? Всё ли хорошо? — заботливым тоном спросила Марта. Она снова, как и вчера, чуть наклонила ушки вперёд. Это выглядело столь естественно, что я уже совершенно не удивлялся подобному.
— Да, — искренне признался я. — Об этом можно только мечтать.
— Вчера я не успела показать вам дом, — сказала Марта. — Я подумала, что это будет излишним беспокойством для вас после долгого пути.
— Думаю, я уже пришёл в себя, — успокоил её я. — Сегодня я уже чувствую себя гораздо лучше.
— Замечательно! Смотрите, здесь находится курительный салон. В нём по понедельникам, средам и пятницам играют в карты…
Мы прошли по коридору дальше, и Марта открыла следующие двери.
— … а здесь располагается библиотека. Если пойти дальше, то там будет зимний сад. Позади нас, в другой стороне, за холлом — крыло, где располагаются кухни, но я думаю, что вам они будут не интересны…
Библиотека поразила моё воображение. Это была вытянутая, просторная зала, стены которой полностью занимали книги — по всему периметру, и даже между окнами протянулись полки, занятые самыми разнообразными фолиантами. Лишь в одном месте они прерывались, чтобы освободить пространство для камина, богато украшенного лепниной. Свет вливался через высокие окна, но тёмные от книжных корешков, покрытые резными узорами полки из морёного дерева жадно поглощали его.
— Какое прекрасное место! — искренне восхитился я.
Мы расположились за небольшим журнальным столиком, что стоял возле камина. Кто-то оставил здесь книгу Брэма «Жизнь животных»; судя по обложке, это было одно из первых изданий, выпущенное ещё в девятнадцатом веке. Марта положила на стол колоду непривычно широких карт с изящной рубашкой, напомнившей мне своими узорами ограду Летнего сада в Петербурге.
— Марта, скажите мне пожалуйста… — нерешительно начал я, глядя, как девушка тасует карты. Она делала это столь искусно и столь непринуждённо, что вызвала бы закономерное опасение у любого игрока. — Наверное, это странный вопрос в такой ситуации, но куда я попал?
Марта остановилась. Сняв колоду, она положила на стол три первые карты и перевернула их. Бубновый король, дама пик, туз треф.
— Вы находитесь в доме, где можете отдыхать и располагаться в полном покое, — осторожно ответила она, вернув три карты обратно в колоду. — Если я не ошибаюсь, вы хотели именно этого.
— Что-то вроде места отдыха разочарованных господ?
— Если вам будет удобно такое название, — сказала Марта, чуть дёрнув кончиком правого ушка. — Здесь вы можете наслаждаться тишиной — вместе с другими людьми, которые тоже ценят тишину. Никто не будет покушаться на ваше пространство, однако, остальные вправе ожидать от вас симметричного невмешательства…
— Только и всего? — произнёс я. — Не скрою, о таком я раньше мог только мечтать…
Я не договорил, вспомнив несколько эпизодов из прошлой жизни, оставивших неприятный след в моей душе. Воспоминания получились какие-то лёгкие и абсолютно не трогающие меня — словно пыль, которую я навсегда отряхнул со своей одежды. Это оказалось настолько приятным, что я даже не мог найти слов для того, чтобы передать соответствующее ощущение. Вся внешняя шелуха неприятного на ощупь мира, была отброшена и превращена в прах. Я чувствовал себя свободным, как никогда.
Марта скромно улыбнулась.
— Наша хозяйка будет очень рада узнать, что вам здесь понравилось.
— Хозяйка? — переспросил я. — Не у неё ли я был прошлой… нет, наверное, позапрошлой ночью? Длинное чёрное платье, чёрные волосы, кошачьи… м… уши?..
Марта вдруг перевела взгляд куда-то в сторону позади меня и замерла. Она так внимательно смотрела куда-то в пространство, что я не удержался и обернулся, чтобы проверить — нет ли там кого-то? Но угол между двумя книжными шкафами оставался пуст.
— Да, — наконец, подтвердила Марта, вернувшись взглядом ко мне. — Это была наша тысячеликая госпожа.
— Мы распрощались быстрее, чем я ожидал, — произнёс я. — Не скрою, я бы не отказался побеседовать с ней ещё раз.
Марта всем видом выразила сомнение, чуть пошевелив ушками и снова посмотрев в сторону.
— Я боюсь, это будет проблематично. Наша госпожа стремится уделить внимание каждому входящему в её чертоги. Но это отнимает много времени и сил, поэтому она нечасто беседует с кем-то дважды.
— Очень жаль. Но вы сказали «нечасто»? Значит, это всё-таки возможно?
Перед ответом Марта помедлила — самую малость, как это делает собеседник, не до конца уверенный в истинности своего суждения. На несколько секунд она снова посмотрела куда-то в пространство, и я снова перевёл взгляд туда же — но в библиотеке больше никого не было.
— Это очень сложный вопрос, — нерешительно ответила Марта. — Не в моих силах ответить на него. Но зачем вам наша тысячеликая госпожа? Вы хотите ей что-то сказать?
Тут уже настала моя очередь медлить с ответом.
— Она очень интересная личность, и я был бы рад пообщаться с ней…
Марта вежливо кивнула, шевельнув ушками.
— Обычно к нашей тысячеликой госпоже наносят визит только один раз, — повторила она более уверенным тоном. — Вы же пришли к ней сами, что не приветствуется вашими обычаями. Появиться же у неё по своей воле дважды — может быть недостаточно дипломатичным…
Я чуть дрогнул.
— …но если вы просто ищете хорошую компанию, — продолжила Марта, — я уверена, что вам понравится общество обитателей этого дома. Наша — впрочем, теперь и ваша — тысячеликая госпожа заботится о том, чтобы здесь вы чувствовали себя хорошо. А теперь давайте попробуем разобраться с правилами игры в бридж. Каждому игроку сдаётся по тринадцать карт…
Изучение бриджа заняло меньше времени, чем я предполагал: его правила отдалённо напомнили карточную игру «червы», с которой я когда-то был знаком, так что мне удалось перед ужином заглянуть в зимний сад.
Это была стеклянная пристройка к дому, похожая на оранжерею — видимо, здесь располагались растения, для которых осень могла оказаться чересчур прохладной. Восхитившись роскошным кустом белых лилий, я прошёл вперёд, ступая по каменным плитам тропинки. По обе её стороны росли барвинки; не без удовольствия я залюбовался цветами, давшими мне фамилию, но моё внимание тут же привлёк расположенный в углу маленький садовый фонтанчик в виде каскада из перламутровых раковин. Вода здесь даже не лилась струйкой: капли одна за другой мерно падали из одной ракушки в другую, чтобы наконец, наполнить собой такую же перламутровую чашу в самом низу. Над поверхностью чаши склонились, отражаясь, точно в зеркале, крошечные белые ландыши; каскад же обрамляли взметнувшиеся вверх стебли, сплошь усыпанные цветами дивной красоты — нежно-сиреневый шлемник, Eisenhut, и ярко-розовая наперстянка. Моё сердце защемило от безупречно продуманного совершенства этой икебаны.
— Вам нравится? — поинтересовалась Инга, выглядывая из зарослей фиолетовых ирисов в сторонке. Судя по миниатюрным граблям в правой руке, садовые работы находились в её ведении.
— Я в восхищении, — признался я, глядя как в перламутровой чаше подрагивает вода от редко падающих капель, как трепещут в ней отражения ландышей. — Это столь же ярко и пронзительно, как отблеск солнца на лезвии бритвы. Вы очень хорошо разбираетесь в цветах.
Инга довольно улыбнулась, шевельнув ушками на голове и прищурив глаза:
— В противном случае, меня бы здесь не было.
Я снова вгляделся в поднимающиеся высокие соцветия по обе стороны каскада.
— Наверное, меня бы тоже…
На ужин я уже шёл с тем лёгким ощущением, которое обычно называют «будничностью». Удивительно, но дичь меня несколько разочаровала. Чуть жесткое, с лёгким запахом мясо, пронизанное мелкими косточками, отличалось от того, что рисовало мне воображение. Наверное, подумал я, рассекая ужин массивным ножом с узорчатой рукояткой, это претензия больше предназначена мне, нежели тому, что лежит в тарелке. Дичь в жизни совершенно не обязана оправдывать мои ожидания и представления о ней.
Несколько не таким-как-я-ожидал, оказался и курительный салон, расположенный по другую сторону от библиотеки. Декорированный в ближневосточном стиле, с яркими драпировками, он выглядел весьма вычурно: два ятагана, скрещённые поверх пестрого ковра на стене, стенной шкафчик с безделушками, стоящий в углу большой кувшин, украшенный чеканными узорами, — всё это резко отличалось от убранства остальной усадьбы. Впрочем, доселе мне нечасто приходилось бывать в курительных салонах (лестничная клетка между третьим и четвёртым этажом панельного дома вряд ли подходила под это определение), так что я воздержался от категоричных оценок. В камине потрескивали горящие дрова. На столе, покрытом зелёным сукном, возвышались два очень массивных бронзовых канделябра, по пять свечей в каждом. Когда-то мне доводилось слышать, что карточных шулеров принято бить подсвечниками; но лишь сейчас я понял, что подобное наказание может оказаться весьма грозным.
Игроков, как и положено, было четверо. Ингеноль, располагающийся напротив меня, налил немного бренди в свой бокал. Зауэр, одетый в смокинг, сосредоточенно раскуривал тонкую сигару, поворачивая её над огоньком спички. Домбровский размешивал сахар в чёрном кофе: на его пальце блестел перстень с двумя прямоугольными, прекрасно ограненными изумрудами.
— Желаете ли вы чего-либо? — обратилась ко мне Анна, поставив рядом с Зауэром массивную пепельницу из полированного агата.
Я на секунду задумался.
— Если можно, крепкого чёрного чаю с лимоном.
— Одну минуту.
Чай появился гораздо быстрее: Анна исчезла за дверью, и появилась буквально через тридцать секунд. Вряд ли эта милая девушка с кошачьими ушками успела бы дойти до кухни, и, заварив чайник, тут же вернуться. А ведь, тем не менее, передо мной возник серебряный поднос с этим прекрасным набором для чайной церемонии, с набором осязаемым и даже обжигающе осязаемым — мне даже пришлось спешно поставить чашку, чтобы взять её за ручку более удобным образом. Больше всего меня поразил лимон: он был рассечён продольными кусочками, как, к примеру, принято нарезать апельсины. Я бы никогда не подумал, что его можно сервировать подобным образом; одну из долек я поместил в чашку, и она погрузилась на дно, точно галера в воды священного озера.
Моих соседей по игорному столу совершенно не беспокоили подобные размышления; возможно, они успели к ним привыкнуть, как привыкает человек к левостороннему движению или беседам на иностранном языке. Я ведь уже успел забыть, что все присутствующие прекрасно понимают друг друга без переводчика.
— Господа? — произнёс Зауэр, беря в руки колоду карт.
Игра началась. Не скажу, что я играл хорошо. По крайней мере, я не играл плохо, и вместе с сидящим по ту сторону стола Ингенолем, мы образовывали неплохой альянс — пару раз, удачно сорвав взятку соперников, я заставлял Домбровского чуть приподнять брови, а Зауэра — выдохнуть сигарный дым резче обычного. Инициативу я пока решил на себя не брать, и несколько партий мне пришлось провести в роли «болвана». Тогда мои карты лежали открытыми на столе, а сосредоточенный, собранный Ингеноль делал ходы и за меня. Образно говоря, мне и раньше неоднократно доводилось бывать болваном в своей жизни, но лишь сейчас это выглядело мало-мальски приемлемым.
— Бернхард, — улыбаясь, говорил Домбровский Ингенолю. — Вы сегодня настроены только на победу?
Сигара Зауэра постепенно сгорала, напоминая о необратимости бытия. Точно так же таяли свечи в канделябрах: уже несколько тонких полосок воска потянулись вниз по бронзе. Чуть потрескивали дрова в камине: пламя уже не взмётывалось, но ярко горели угли. Наши тени — тени игроков — подрагивали на стенах. Белый лист бумаги покрывался записями о сыгранных партиях. Во мне продолжало расти странное ощущение условности всего сущего — оно давало знать о себе и раньше, но сейчас, этим вечером его никак не удавалось загнать внутрь, скрыв от самого себя. Где я? Почему я сижу в странной усадьбе со, скажем так, неординарными людьми, играю с ними в карты при свете канделябров, а девушки с кошачьми ушами подают к столу бренди и лимоны? Как я здесь оказался? Что теперь делать? И нужно ли что-то вообще теперь делать?
Я налил себе ещё чаю. Чай был так же осязаем и материален, как запах сигарного дыма. Окружающий мир определённо существовал, совершенно не интересуясь моим мнением по поводу самого себя. Не скрою, это был весьма хороший, хотя и странный мир; вероятно, поэтому я и не горел желанием заглядывать за кулисы бытия. Существует принцип мироздания, знакомый любому, кому доводилось сталкиваться с вычислительной техникой: если некая система работает, и работает хорошо, не следует её трогать, без нужды проверяя на прочность. Так ли уж я хочу получить ответы? Что произойдёт, если я спрошу у Марты, почему у неё на голове кошачьи уши? И что я буду делать, если она мне всё-таки ответит?
Нет, пожалуй, лучше пока не задаваться такими вопросами. Я нахожусь в лучшем мире из всех, где я когда-либо бывал; а лишние знания не всегда ведут к добру. Вся моя прошлая жизнь внезапно показалась мне настолько ничтожной и не заслуживающей внимания, что мне даже не захотелось её вспоминать. Наверное, похожее полукатарсистическое чувство мог бы испытать человек, снявший тесные, неудобные ботинки. Нет, конечно, я мог вспомнить какие-то формальные, бесполезные вещи наподобие получения школьного аттестата или же увольнения с очередной опостылевшей малооплачиваемой работы, но для чего? Даже подчёркнуто плоский король треф, которого сейчас положил на стол Ингеноль, выглядел более объёмным (я бы даже поэтически выразился — трёхмерным), чем картинки из моего прошлого. Незаметно для себя самого я пожал плечами; Домбровский, несомненно, решил, что этот жест обусловлен картами в моих руках. Прошлое есть прошлое; отбросил его — и отбросил. Сейчас я нахожусь в самом замечательном настоящем, которое можно только представить. Впервые в жизни я ощутил себя на своём месте — если, опять сказал себе я, если можно употребить термин «в жизни».
— Две взятки на червах, — сказал я, разглядывая карты. Начиналась новая игра, на раздаче мне пришло несколько крупных фигур и я внезапно ощутил отчётливое желание рискнуть. Мне дали карты в руки — можно и попробовать. Приятно играть по правилам с людьми, которые соблюдают правила.
— Пас, — коротко сказал Домбровский.
— Пас, — чуть помедлив, сказал Ингеноль.
— Пас, — согласился Зауэр.
Инициатива перешла ко мне, и я начал игру. Ингеноль открыл свои карты, разложив их линией на столе, и, перейдя к роли болвана, налил себе бренди. Фраза «две взятки» означала, что мне следует победить восемь раз из тринадцати. Это оказалось гораздо сложнее, чем я ожидал: Домбровский и Зауэр совершенно не хотели играть так, как хотелось бы мне. Тем не менее, во второй половине партии удача мне улыбнулась, и я мог надеяться на лучшее. У меня было семь выигранных взяток. Если я сейчас возьму и восьмую, то одержу победу в этой партии — но, к сожалению, у каждого из игроков осталось только по одной карте. Сейчас или никогда.
Зауэр, чуть улыбнувшись кончиками губ, положил козырную девятку червей, накрывая моего трефового валета. На зелёное сукно стола рядом упала капля расплавленного воска. Моя карта всё-таки оказалась бита.
Дни проходили степенно и неторопливо. Они действительно выглядели похожими друг на друга, что, впрочем, меня нисколько не смущало. В понедельник мы вчетвером играли в покер — и на этот раз мне повезло. Во вторник утром был туман, и завтрак с белой дымкой за окнами получился удивительно прекрасным. Уже к среде я начал входить в ритм жизни этой странной усадьбы, и, надо сказать, он показался мне чрезвычайно приятным. Пару раз я даже опоздал к столу, ленясь вставать из кровати. После еды я отправлялся в библиотеку, где неторопливо выбирал какую-нибудь из книг и поднимался к себе, чтобы провести время за лёгким ненапрягающим чтением. Бесконечная осень за окном не была холодной, и камин в моей комнате совершенно не требовалось разжигать — разве что для уюта.
— Если вам что-то необходимо, обращайтесь, — дружелюбно говорила мне Марта, чуть наклонив ушки вперёд.
Мне не требовалось многого. Уже упомянутый растопленный камин, чай с лимоном, хорошая книга, вид из окна на осенний пруд. Я удивительно быстро восстанавливал силы, с каждым днём чувствуя себя лучше и лучше: мне ещё никогда не было так хорошо, как сейчас. Попутно я обнаружил, что Конан Дойля ощутимо упростили в переводах (мораль: всегда читайте первоисточники!), да и Шекспира стоило прочесть в оригинальном quarto — лишь сейчас я понял, какой пласт игры слов был утерян. На одной из библиотечных полок я нашёл великолепную инкунабулу Данте Алигьери — тяжёлую, массивную книгу с прыгающими строками, хранящими в себе всё несовершенство печатных техник пятнадцатого века — однако, заглянув в неё больше из любопытства, и непосредственно коснувшись строк «Comincia la comedia di dante alleghieri di fiorenze» и «Nel mezzo delcamin dinra uita», я всё же решил отложить знакомство с книгой до тех времён, когда окончательно буду чувствовать себя в полной силе.
Полнейшая, абсолютная безмятежность этого дома с каждым часом восстанавливала меня, точно мёртвая вода из народных сказок. Никогда я не мог подумать, что обретённый покой может быть великим счастьем — но, тут же говорил я себе, раньше у меня никогда не было, да и не могло быть такого покоя. Воистину, всех людей, поучающих о радости труда, следовало бы отправлять на каторжные работы.
Вернув тяжёлую «Божественную комедию» на полку для особо редких книг (там лежал второй том «Поэтики» Аристотеля; наверное, его черёд наступит чуть позже), я подошёл к окну. Нет, сегодня у меня не было настроения читать. Новый день выдался восхитительно прекрасным: в небе протянулись тонкие белоснежные линии облаков. Большое дерево по другую сторону пруда золотилось листвой в лучах солнца.
Пожалуй, стоит немного прогуляться, подумал я. Надев пальто, я вышел наружу и спустился к пруду, туда, где на последней ступени террасы возвышались бронзовые солнечные часы на мраморном постаменте. Воздух был свеж и чуть прохладен; по воде плыла целая флотилия кленовых листьев. Такие же листья, ещё не упавшие, еле слышно шелестели над моей головой. Я внезапно вспомнил, что где-то здесь вправо отходит дорожка, выложенная камнем. Её я открыл ещё в первый день, но тогда, после прибытия, мне было не до путешествий, и я запамятовал о тропинке. Сейчас же я немного пообвык, и было бы неплохо прогуляться по окрестностям. Если эту тропинку проложили, столь заботливо вымостив камнем — значит, это для чего-то потребовалось.
Пока я стоял у берега и предавался неспешным размышлениям, на террасе показался Домбровский. Фетровая шляпа и плащ делали его похожим на нью-йоркского частного детектива.
— Добрый день! — обратился он ко мне, чуть приподняв шляпу щёгольским жестом: возможно, это была не только дань вежливости, но и блестящая — в прямом смысле этого слова — возможность снова продемонстрировать перстень с изумрудами.
Мы обменялись приветствиями.
— Вы тоже хотите прогуляться к мосту? — с любопытством спросил Домбровский, указывая ладонью в направлении тропинки.
— Мост?
Где-то одну секунду мы с лёгким недоумением смотрели друг на друга, после чего Домбровский чуть вскинул голову назад.
— Да, в самом деле. Наверное, вы ещё не были там? Мост, который соединяет две половины пруда. У них нет названия, но для простоты их можно именовать мужской и дамской сторонами. Вы ведь обратили внимание, что мы живём чисто джентльменской компанией?
— Если не считать горничных.
Домбровский пожал плечами.
— Хороший вопрос — кто они, на самом деле, те странные создания, что кормят нас и всячески пекутся о нашем благополучии. Временами я думаю, что когда-то не зря заботился о своём коте и тратил свои последние деньги, чтобы отвезти его к тому ветеринару Гданьска, который умел лечить не только лошадей. Есть легенда, что если кошка очень любит человека, то может отдать ему одну из своих жизней… Но, Павел, я отвлёкся. Легенды — это больше по специальности Зауэра. Так вот, на той стороне пруда находится похожая усадьба, где располагаются дамы, проводя своё время в отдыхе и развлечениях. По великосветским соображениям этикета, нам нежелательно ступать на их берег, равно как и им — на наш. Однако есть мост, на котором вполне возможно встретиться, и прямо сейчас я планирую совершить туда небольшую послеобеденную прогулку. Желаете ли вы составить компанию?
— С огромным удовольствием, — сказал я. — Я как раз размышлял, куда ведёт эта тропинка…
Тропинка вела вдоль берега: пруд и в самом деле был очень длинный, узкий, неожиданно изгибающийся самым причудливым образом. Вероятно, когда-то здесь текла речка, которую перегородили плотиной, и поднявшаяся вода заполнила долину. Солнце с лёгкостью пробивалось через истончившиеся, но ещё оставшиеся на деревьях осенние листья. Такая же, но уже опавшая листва шуршала под нашими ногами. Вокруг царила атмосфера полнейшей безмятежности.
— Эта история с мостом, на котором могут встречаться обитатели двух сторон, — начал я, — немного напомнила мне одну калининградскую легенду. В пятнадцатом веке тевтонские рыцари построили под Кёнигсбергом деревню с названием Иерусалим. Говорят, это было сделано для того, чтобы епитимья в виде паломничества в Иерусалим занимала около полудня. За пятьсот лет город разросся, но туда всё так же нужно добираться полдня, и это так же хлопотно, как и путешествие на берега реки Иордан…
— Это слишком похоже на легенду, — возразил Домбровский. — Вряд ли в пятнадцатом веке существовала такая епитимья. Я бы предположил, что здесь была попытка создать утраченный священный город на своей земле… Впрочем, тевтонские рыцари всегда слыли весьма находчивыми людьми. Когда-то папа римский повелел, чтобы на кухнях замка Мальборк могла работать только одна повариха не моложе шестидесяти лет. Рыцари рассудили, что в данном случае три двадцатилетние кухарки эквивалентны одной шестидесятилетней, а, возможно, в чём-то даже и превосходят…
Здесь Домбровский как-то особо прищурился, намекая, что выбор любого, даже самого куртуазного рыцаря будет очевидным.
— Смотрите, а вот и усадьба на том берегу! До моста теперь рукой подать!
Действительно, на другой стороне пруда возвышалось прекрасное двухэтажное здание, очень похожее на дом, в котором теперь располагался я. Такой же казалась и терраса, спускающаяся к воде: по обеим сторонам её широких ступеней росли кусты роз, пламенно-алые и густо-красные, жёлто-чайные и снежно-белые. Ещё никогда я не видел столь совершенного розария.
— Это она и есть? — поинтересовался я. — Действительно, очень похоже на нашу обитель.
Мы вышли к мосту буквально через пару минут. Это было ажурное палладианское строение с колоннадой и крышей. Здесь два берега сходились вместе: собственно, нижняя часть моста представляла собой каменную плотину. Я всё-таки не ошибся — пруд возник из перегороженной реки.
— Что же теперь? — спросил я, когда мы ступили на мост. Белоснежная крыша над нашими головами совершенно не закрывала невысокое осеннее солнце. К счастью, оно не было ослепляющим.
— Я думаю, надо немного подождать, — ответил Домбровский, достав из кармана массивные серебряные часы. — По традиции, встреча происходит в четыре часа пополудни.
Кивнув, я подошёл к балюстраде моста и посмотрел вниз. Там по ступеням каскада сбегала искрящаяся вода. Речка по ту сторону плотины была мелкой, каменистой и довольно быстрой, являя собой полную противоположность сонному спокойствию пруда: одним словом, она была живой. Я небрежно прислонился к одной из колонн. На ум пришло стихотворение Пушкина, в котором автор повернулся спиной к Петропавловской крепости, искушая судьбу. Внезапно мне показалось, что я своим весом сейчас продавлю балюстраду, и одновременно с этим вода точно так же сметёт плотину, на которой мы стоим. Не желая лишний раз дразнить фатум, я торопливо выпрямился, и это оказалось как раз кстати: на той стороне моста показались две дамы в изящных брючных костюмах.
Завязавшаяся беседа могла бы послужить образцом светского салонного разговора. Неторопливо прогуливаясь по мосту, мы беседовали о самых прекрасных вещах: погоде, красоте осени и яркой вчерашней луне. Моя собеседница, Эльжбета, оказалась очень эрудированной и тонко чувствующей женщиной.
— …этим утром, — рассказывала она, — лёгкая изморозь коснулась листьев роз, и это выглядело столь прекрасно, что я тут же сделала набросок…
Так в приятных беседах, прогуливаясь по мосту и любуясь водяным каскадом, мы провели чуть меньше часа; тепло распрощавшись с дамами, мы с Домбровским направились обратно. Я шёл по тропинке в задумчивости.
— Какое необычное место — этот мост, — сказал я, оглянувшись. — Непорочность сегодняшней беседы удивляет меня. Конечно, я никогда не был дамским угодником, но даже мне до сегодняшнего дня мне не доводилось беседовать столь целомудренно…
Я не смог закончить фразу, но, к счастью, Домбровский понял, что я имею в виду.
— Удивляться здесь как раз нечему, — начал он. — Отношения хороши тогда, когда они могут привести к чему-то большему. Выражаясь поэтически, продолжение жизни хорошо при жизни. Ну, а здесь же можно просто приятно поговорить…
— Это прекрасная мысль, — без тени иронии сказал я. — Хороший собеседник — большое счастье.
— …поэтому прогулки к мосту здесь привлекают не всякого, — продолжил Домбровский.
Я задел носком ботинка ворох осенних листьев, лежащий на тропинке, и тот разлетелся по сторонам.
— Меня удивляет, что я только сегодня узнал о существовании моста, — сказал я с ощущением очень лёгкой обиды. — Любопытно: что здесь ещё можно делать, о чём я не знаю, и о чём мне не говорят?
Домбровский внимательно посмотрел на меня.
— Видите ли, Павел, — начал он издалека, — здесь можно делать всё, или почти всё, что не затронет других людей. Ваш вопрос не имеет однозначного ответа. Точно так же вы могли бы спросить меня о том, что можно делать на этой тропинке, по которой мы идём. По ней можно возвращаться к нашей усадьбе, или же идти к мосту. Можно остановиться и любоваться тем, как осенние листья падают на землю. Можно зайти в лес, чтобы собрать несколько подосиновиков, и Анна приготовит их вам на ужин. Наконец, если вы любите физическую культуру, можно спуститься к пруду и искупаться в нём. На мой взгляд, вода всё-таки холодна, хотя я знал одного человека, который купался в Сопоте даже зимой…
— Очень разнообразные варианты, — сухо сказал я. — Это подобно саду расходящихся тропок, в котором невозможно выбрать нужную.
— Нужную? — полюбопытствовал Домбровский. — Для чего нужную?
— Я неверно выразился, — исправился я. — Все эти варианты кажутся несколько однообразными. Хотя, наверное, это первый раз в жизни, когда я жалуюсь на скуку и испытываю нечто вроде пресыщенности.
Домбровский потёр кончик своего носа. Тропинка начала сворачивать, следуя вдоль изгибающегося берега пруда.
— Если прогулка по дневной тропинке в лесу кажется вам пресной, попробуйте прогуляться ночью. Но будьте очень осторожны. Скука — это очень хороший знак, показывающий, что в вашей жизни всё идёт прекрасно.
— Что вы имеете в виду?
— То, что ночная прогулка может оказаться иной, чем вы ожидаете.
Многозначительный тон Домбровского показался мне неприятным. Отчего он не может сказать прямо? Мне на ум внезапно пришло воспоминание о том, как я уже один раз шёл по ночному лесу — перед тем, как встретить женщину в чёрном льняном платье. Не скажу, чтобы тот поход вызывал у меня радостные эмоции.
Какое-то время мы провели в молчании. Когда вдали среди деревьев мелькнула усадьба, Домбровский снова заговорил, видимо, ощущая, что слишком сгустил интригу.
— Невозможно предсказать, что произойдёт. Может вообще ничего не случиться, и вы будете всю ночь ходить по лесу и слушать фырканье недовольных лисиц… или думать, что это фыркают недовольные лисицы. Это зависит только от вас… нет, это от вас даже не зависит. Вы можете что-то увидеть. Вы можете что-то услышать. Вы можете кого-то встретить…
Здесь он замялся, набирая воздух в грудь; мне показалось, что какое-то пугающее воспоминание явно не даёт ему покоя.
— Лучше спросите об этом Анну или Марту. Или же Ингеноля. Или Зауэра. Они ответят вам гораздо лучше, чем я. По крайней мере, они не введут вас в заблуждение…
Вернувшись в усадьбу, я пошёл к себе не сразу. Вместо того, чтобы подняться на второй этаж, я пересёк холл, и вышел на главное крыльцо. Я уже несколько раз бывал здесь из чистого любопытства, когда изучал дом; сейчас же мною двигало более практичное чувство.
Насколько я мог знать, главным крыльцом никто не пользовался по назначению: выход на террасу к пруду был с другой стороны, а в дом никто не приходил и никто не уходил. И, тем не менее, с парадной стороны усадьбы располагалось высокое крыльцо, на котором сейчас стоял я. По обе его стороны росли тисы; внизу же, перед входом возвышался громадный, многолетний кипарис. Мощёная камнем дорога огибала старое дерево с двух сторон, после чего скрывалась в лесу, что окружал усадьбу со всех сторон. Деревья здесь почти подступили к стенам дома, будто готовясь охватить усадьбу своими кронами. Солнце уже скрылось за их верхушки, и дорога, что уходила вдаль, полностью утопала в тени. Золотистые и рыжие цвета листвы поблёкли; здесь царили сдержанные прохладные оттенки синего и серого.
— Долина смертной тени, — неожиданно для себя произнёс я прочитанные где-то слова. Их происхождение я не мог вспомнить, как ни старался — но это было очень подходящая моменту фраза.
За моей спиной скрипнула половица.
— Вы что-то хотите? — полюбопытствовала Марта. Я только сейчас осознал, как быстро и бесшумно умеют передвигаться эти таинственные дружелюбные девушки с кошачьими ушками. Странно, почему я не понимал этого раньше? Нет, я обманываю себя: я прекрасно это замечал, но почему-то не задавался этим вопросом. Положим, бесшумно идущие горничные — это ещё не самое пугающее, что может быть. Гораздо страшнее то, что я могу ещё что-то так же заметить, но не осознать.
— Нет, нет, ничего, — чуть помедлив, ответил я. Марта вышла на крыльцо.
— Скоро будет подан ужин, — заботливо напомнила она.
— Куда идёт эта дорога? — спросил я, набравшись решимости.
Марта с удивлением посмотрела на меня.
— В лес.
Её ответ немного обескуражил меня.
— И всё? Но ведь должна же она куда-то вести?
Этот вопрос уже обескуражил её.
— Должны ли вообще дороги куда-то вести? — ответила Марта самым невинным тоном.
— По идее, да. Зачем-то же их прокладывают?
Здесь Марта всем своим видом выразила сомнение.
— Это делают для самых разных целей. Необязательно дорога — это путь. Необязательно путь — это дорога.
Я посмотрел на неё в недоумении.
— Видите ли, — вежливо ответила Марта, чуть разведя ушки в стороны, — я создаю уют в доме, но мои полномочия заканчиваются почти сразу же за этим крыльцом. Даже этим высоким кипарисом занимается уже Инга. Если вы хотите, чтобы на ужин был подан бефстроганоф, или желаете чернослив на десерт — Анна с лёгкостью сможет вам помочь. Но всё, что находится в лесу, за пределами нашей уютной усадьбы…
Сейчас у неё был такой грустный вид, что я устыдился.
— …всё находится, — продолжила Марта, — в единоличной власти нашей тысячеликой госпожи…
— А, — чуть невежливо перебил её я, но Марта не обиделась. — Значит, она живёт где-то там?
— Возможно, — ответила Марта самым неопределённым образом. — В её силах находиться, где угодно, но я совершенно не могу сказать…
— Что будет, если я пойду по этой дороге? — спросил я, снова перебивая Марту.
— Наверное, вы прекрасно прогуляетесь по осеннему лесу, — ответила она. На этот раз в её голосе было больше уверенности, чем раньше — но и чуть больше недовольства. — Если хотите, я могу собрать вам корзинку для пикника.
— А если я пойду по этой дороге ночью?
Марта максимально развела ушки вбок, почти прижав их к голове. Мне показалось, что она сейчас выпустит когти и пару раз ударит меня рукой. Наверное, я задал слишком много вопросов.
— В таком случае, вы сможете ещё и полюбоваться звёздами, — ответила она чересчур сдержанно. Я подумал, что если бы у Марты был хвост, сейчас бы она сердито размахивала им в воздухе. — Однако, не заходите слишком далеко.
Она задумалась. Ушки вернулись в прежнее положение.
— Ходить по ночному лесу — это очень своеобразное занятие, — наконец, нашла Марта нужные слова. — Оно нравится не всем — особенно если удаляться от дороги.
Наверное, солнце опустилось за горизонт — вокруг ощутимо начало темнеть. Мы вернулись в дом.
Ужин как обычно прошёл в молчании, но меня не покидало ощущение какой-то интриги. Закончив с трапезой, я подошёл к Ингенолю и осторожно спросил.
— Скажите, — полюбопытствовал я, — что произойдёт, если я пойду ночью гулять в лес?
Ингеноль замер. Лицо его оставалось бесстрастным, но зрачки его серых глаз стали чуть больше.
— Вы можете заблудиться, — почти автоматически, не думая, ответил он, но тут же поправил себя. — Нет, нет, что я говорю. Как раз наоборот, заблудиться вы не сможете. Это одна из приятных особенностей леса: если вы пойдёте обратно, то придёте домой — дорога выведет вас сама. Но…
— Что?
Ответ дался Ингенолю нелегко. Было заметно, с каким трудом он подбирал формулировки.
— Ночью может произойти всё, что угодно. Это такое особое время суток, когда меняется всё вокруг — и вы в том числе. Иногда ночью лучше сидеть дома и читать книгу при свете керосиновой лампы. Лучше, но не легче, как сказал бы Зауэр.
— Вы говорите загадками, — прямо заявил я.
— А вы хотите, чтобы я объяснил вам то, что нельзя объяснить, — прямолинейно ответил Ингеноль. — Это как если бы вы попросили меня в двух словах рассказать, что случится, если по вам вдруг начнёт вести огонь французская полевая артиллерия. Может произойти всё. Я знал историю одного пехотинца, который застрелился из винтовки за полчаса до начала атаки. Странно, что его здесь нет. Впрочем, вот что…
Он подвёл меня к окну столовой и отдёрнул портьеру. Мы отразились в стекле. Луна ещё не взошла, и снаружи было темно; лишь свет, падающий из окон усадьбы, позволял едва различать террасу в ночи. Гряда лёгких облаков плыла на фоне звёзд, скрывая их, и снова являя миру.
— Вот что, — повторил Ингеноль. — Ночью, когда взойдёт луна, выйдите на террасу и прогуляйтесь по ней. Спуститесь к пруду. Походите по опушке леса. Это абсолютно безопасно, я вас уверяю. В первый раз ничего плохого не произойдёт. Особенно если вы не будете уходить далеко.
Меня не сильно успокоили его слова.
— Это звучит, словно монолог начинающего морфиниста, — произнёс я, надеясь, что подобное сравнение не обидит Ингеноля. Он и не обиделся.
— Морфин гораздо безопаснее, — коротко сказал он.
Взошедшая луна, залившая своим светом пруд и усадьбу, не принесла мне умиротворения. Стоя у окна в своей комнате, я разглядывал сверху террасу, точно античный полководец — поле боя. Мне не давали покоя сегодняшние слова моих собеседников, их уклончивый тон и неоднозначность формулировок. Тягостными были воспоминания о том, как я уже один раз шёл через тёмный лес, пробираясь к женщине в чёрном платье и содрогаясь от ужаса. Я ещё раз вгляделся в пейзаж за окном. Сейчас он мне показался каким-то зловещим. Что было этому причиной — яркая, странная луна, или же я так взволновал себя после сегодняшних бесед?
Раздумывая, я взял кусочек чернослива из стеклянной десертной креманки: Марта всё-таки принесла мне его на десерт. От волнения хотелось сделать хоть что-нибудь. Я прибавил света, подкрутив фитиль керосиновой лампы — той самой, с вытянутым резервуаром венецианского рубинового стекла.
Может быть, действительно стоит выйти и прогуляться по террасе?
Лунный свет с каждой минутой казался мне всё больше и больше пугающим. Его ледяной, потусторонний серебристый оттенок казался столь же чуждым жизни, как и люминесценция радиоактивных солей урана. Сама мысль о том, что мне придётся выйти на террасу и подставить себя этому зловещему сиянию, показалась мне опрометчивой. Нет. Пожалуй, не сегодня. Завтра я ещё раз тщательно расспрошу Марту и обращусь к Зауэру…
В коридоре раздалось что-то, похожее на торопливое шлёпанье маленьких ладошек — или лапок, подумал я, мгновенно покрываясь холодным потом. Любование потусторонней луной ввело меня в такое состояние, что эти странные звуки из коридора могли поставить на грань инфаркта. Звуки приближались, и мне это чрезвычайно не понравилось.
Шлёпающие шаги приблизились к моей двери и затихли. Затем кто-то осторожно не то постучал, не то поскрёбся: словно чьи-то коготки коснулись дерева.
— Кто там? — резко спросил я, оглядываясь.
Тихий звук раздался снова. Казалось, он идёт откуда-то снизу, словно ночной гость крайне невелик ростом.
Похоже, придётся открывать, подумал я, взяв в руку керосиновую лампу и поставив её поближе к двери. Затем я, шагнув к камину, вооружился кочергой и не без труда надавил ею на дверную ручку.
За дверью в темноте коридора стоял маленький упитанный пингвинёнок совершенно безобидного вида. Последнее обстоятельство даже смутило меня на долю секунды: мне вдруг явственно представилось, что неожиданный ночной гость, войдя в комнату, принимает свою истинную форму и, набросившись на меня, разрывает на части своим острым, как бритва клювом. Прогнав эту ужасающую картину из головы, я недоумённо посмотрел на визитёра, не выпуская кочерги из рук.
— Ты чего-то хочешь? — обратился я к пингвинёнку, который внимательно глядел на меня чёрными глазками, поворачивая голову налево и направо.
Не ответив, пингвинёнок поднял одно крылышко, словно делая призывающий жест. Затем он громко пискнул, словно желая разбудить весь дом.
— Ничего не понимаю, — сказал я.
Пингвинёнок вбежал в комнату, шлёпая лапками по паркету. Оказавшись внутри, он развил бурную деятельность: носился кругами, хлопал крыльями, всячески обращал на себя внимание, и, наконец, ощутимо клюнул меня за ногу.
— Что это такое? — возмущённо сказал я, потирая голень. Пингвинёнок, не без труда запрыгнув на стул, перебрался на стол, где вытащил из креманки кусочек чернослива. Удерживая свою добычу в клювике, он плюхнулся вниз на ковёр и спешно устремился в коридор, обогнув меня. Ещё раз подняв крылышко, словно призывая следовать за собой, пингвинёнок скрылся во тьме.
Я находился в таком недоумении, что был близок к тому, чтобы потереть кочергой затылок. Наверное, подумал я, птица что-то хотела от меня. Наверное, продолжил рассуждать я, это вряд ли что-то плохое. Спешно одевшись и зашнуровав ботинки, я взял в руки лампу и поспешил в коридор, надеясь, что пингвинёнок не успел далеко убежать. Это, конечно, абсурд, но вдруг он хочет угостить меня мороженым?
У лестницы стояла Марта со свечой, точно ожидая меня. Она смахивала перьевой метёлочкой пыль с максимилиановского рыцарского доспеха, но я усомнился, что глубокая ночь — подходящее время для наведения чистоты.
— Вы куда-то спешите? — мягко спросила она.
Я остановился. Прямого запрета в её словах не было, но явственно ощущался какой-то подвох.
— Скажите пожалуйста, — нерешительно начал я, понимая, сколь дикими могут показаться мои слова в данной ситуации, — скажите пожалуйста, это прозвучит странно, но не пробегал ли здесь упитанный пингвинёнок с черносливом?
Глаза Марты как-то необычно блеснули зелёным в ночи; ушки на голове шевельнулись. Я ещё никогда не видел её такой. Сейчас она очень напоминала кошку, услышавшую, как в темноте рядом пробирается что-то вкусное — весьма большую кошку, надо сказать.
— Пингвинёнок? — заинтересованно уточнила Марта, плавными движениями помахивая метёлкой в воздухе. — Кажется, тут пробегал один…
Надеюсь, вы его не съели, хотел было спросить я, но вовремя сдержался. Сейчас Марта держалась гораздо свободнее, чем днём. Мне стало немного не по себе.
— Да, — пояснил я, — серого цвета.
— Кажется, он побежал к главному входу. Но он передвигался очень быстро. Вряд ли вы его догоните.
— Я хотя бы посмотрю ему вслед с крыльца, — вежливо сказал я, спускаясь по лестнице холла. Это было непросто: свет от керосиновой лампы падал лишь по сторонам, но ступени, скрытые от пламени резервуаром, оставались в темноте. Марта следовала за мной. Пионовый фонарь светился на каминной полке, точно путеводный маяк.
— Обычно создания леса не заходят в нашу усадьбу, — внезапно произнесла Марта. — Это не происходит просто так. Вероятно, это что-то значит.
Главные двери оказались не запертыми. Я потянул вниз тугую массивную ручку, стараясь не задумываться о том, как здесь прошёл пингвин, и мы с Мартой вышли на крыльцо парадного входа — я с керосиновой лампой, она со свечой.
В серебристом ледяном свете едва убывающей луны кипарис, что рос перед крыльцом, казался похожим на гигантский обелиск-менгир эпохи неолита — вероятно, этот образ создавала ограда клумбы, состоящая из небольших валунов, выложенных по кругу. Брусчатка уходящей в лес дороги чуть поблёскивала. Если таинственный ночной пингвинёнок был здесь, вероятно, он направился именно туда.
— Вы всё-таки хотите прогуляться по дороге через ночной лес? — снова осведомилась Марта. Я так и не понял, что же это было — предложение к путешествию или намёк на то, что лучше остаться дома?
— Ну, скорее, пройтись вокруг, — пробормотал я. Ночной воздух чуть охладил мои порывы. — Или это плохая идея?
Марта довольно улыбнулась и покачала головой. Сейчас в ней не было ни капли того недовольства, которое вызвали мои вопросы несколько часов назад.
— Нет, нет, что вы. Ночная охотничья прогулка — это так прекрасно. Рекомендую попробовать. Если, конечно, охотятся не на вас.
Меня насторожило это уточнение.
— Не хотите ли вы ненадолго составить мне компанию?
В лице Марты появилось деланное сожаление.
— К сожалению, мне ещё нужно стереть пыль с лестничных перил. Осенние ночи длинны, но не бесконечны.
Я не стал настаивать на том, чтобы Марта пошла со мной на ночную прогулку, хотя, не скрою, так мне было бы гораздо спокойней. Если бы она хотела — или могла составить мне компанию, предположил я, — то не ответила бы столь вежливым отказом.
— Но будьте осторожны, — сказала Марта мне на прощание, когда я начал спускаться по каменным ступеням парадного входа. — Охотнику не пристало становиться дичью. Так что не отходите далеко, чтобы в случае необходимости я смогла бы найти вас…
Это напутствие меня совершенно не обрадовало, но я уже решил сам для себя, что далеко не пойду. Пингвинёнка уже точно не получится догнать. Наверное, стоит пройти сотню метров по дороге — так, чтобы не терять из виду дом за своей спиной. Потом я вернусь, обойду здание усадьбы, прогуляюсь по террасе, наслаждаясь видом луны над осенним прудом…
Огонёк керосиновой лампы чуть покачивался в такт моим шагам; свет падал по сторонам, выхватывая стволы деревьев из полумрака — луна была ещё весьма яркой, и темнота начиналась только в самом лесу, где оставшаяся на ветвях листва останавливала лучи ночного светила. Идти по дороге, вымощенной идеально ровной брусчаткой, было несложно. Лёгкий ветер чуть прошелестел в кронах высоких вязов, растущих по обе стороны дороги, и умолк. Было невероятно тихо: казалось, моё дыхание слышно на всю округу.
Любопытно, задумался я, куда приведёт меня эта дорога? Небольшая тропка, что шла вдоль берега пруда, направлялась к запруде и мосту. Этот великолепно мощёный тракт, несомненно, должен выводить к чему-то такому же грандиозному…
Великолепно мощёный тракт внезапно начал мельчать. Из щелей между брусчаткой всё чаще прорывалась поникшая осенняя трава. Камни стали теряться в земле, пропадая по одному. Буквально за один десяток метров прежняя дорога исчезла, сменившись просёлочным путём, да и тот сужался просто на глазах — словно деревья по обеим сторонам начали сдвигаться, подобно лезвиям ножниц.
Я остановился. Было немного обидно. Видимо, я ожидал нечто большее, чем дорогу, которая попросту провалится под землю, оставив меня наверху посередине леса.
— Наверное, на сегодня хватит, — сказал я сам себе. Звук моего голоса почему-то не порадовал меня: я вдруг почувствовал, что подавать о себе знак в ночном лесу — это не очень хорошая идея. На всякий случай я осторожно подошёл к обочине, посветив в темноту керосиновой лампой.
Не так уж там было и темно: вероятно, мои глаза привыкли к ночи, и огонька лампы вполне хватало, чтобы я мог различить лес вокруг. Более того — в лучах подрагивающего комочка света было хорошо видно маленькую, едва различимую тропку, уходящую вдаль.
Кто же её протоптал, задумался я. Раз здесь есть тропинка, значит, кто-то тут ходил. Кто бы это мог быть?
Я замер и прислушивался. Было тихо. Это совершенно не напоминало какое-то зловещее затишье перед бурей — наоборот, здесь казались более уместными слова наподобие «лесной безмятежности» или «ночного покоя». Всё живое спало, и я не мог расслышать даже шороха…
Над моей головой что-то встрепенулось, и, захлопав крыльями, неторопливо улетело вдаль: я даже не успел испугаться. Судя по звуку, там была какая-то небольшая птица — не крупнее голубя или вороны. Разглядеть силуэт не удалось, но вряд ли, подумал я, вряд ли тот таинственный пингвинёнок заманил меня в лес, чтобы потом кружить над моей головой.
Я прислушался вновь, пытаясь понять — не пробудил ли я в лесу кого-либо ещё. На ум приходили уклончивые объяснения Марты и пугающие туманные слова Ингеноля — да и Домбровский, откровенно говоря, мог бы выражаться более прямолинейно. Кого же они так боятся? И если здесь действительно опасно, то почему они не могут сказать об этом прямо? Почему они, наоборот, словно подталкивают меня, чтобы я пошёл ночью в лес?
Ну, пошёл и пошёл. Здесь тихо и уютно, подумал я, осторожно шагая по тропинке. Ночной воздух прохладен и чист. И, кажется…
Я замедлил шаг, прислушиваясь. Да, я не ошибся: где-то там, очень далеко, едва-едва шуршало море. Это не был грохот штормового прибоя, когда вздыбившиеся валы яростно обрушиваются на берег под рёв всесокрушающего урагана. Такой звук раздаётся, если лёгкий-лёгкий, чуть заметный бриз раз в пару секунд подталкивает крошечные волны, и те с негромким шелестом выплёскиваются на песчаный берег.
Море. Где-то там — море. Более того, я ведь уже слышал его голос — когда переходил мост.
Любопытно, если я выйду к морю — получится ли обнаружить ту чёрную реку и выйти по ней к дому таинственной женщины в чёрном платье, которую Марта называет тысячеликой госпожой?
Но зачем это делать?
С другой стороны, а почему бы и нет?
С другой стороны, за моей спиной, что-то прошуршало. Я оглянулся.
На тропинку из леса неторопливо выползал гигантский чёрно-кровавый огненный змей.
Наверное, слово «кровавый» не совсем подходило для точного описания того, что увидел. Огромную рептилию толщиной в полметра полностью покрывала чёрная чешуя, но из-под краев каждой из чешуйчатых пластинок (а были они размером в ладонь) наружу прорывался рубиновый свет — как если бы внутри змей был заполнен горящими угольями. Именно этот оттенок в первое мгновение вызвал ассоциации с кровью, но всё же, это не было ею: огненные прожилки на теле змея ярко светились во мраке леса, освещая деревья и кусты не хуже керосиновой лампы, которую я продолжал сжимать в руках. Благодаря этому я мог отчётливо разглядеть, что хоть змей уже и занял собой метров пять тропинки, но это от силы одна его треть — чрезвычайно красивая, хотя и совершенно не сулящая ничего хорошего треть — а остальное тело ещё продолжает выползать.
Вот о чём меня предупреждали, мелькнула в голове мысль. Неужели они сразу не могли сказать? Что теперь?
Размышления не заняли даже секунды. Дорога назад перекрыта. Бежать по тропинке в лес — безумие. Усадьба где-то по правую руку. Терять керосиновую лампу нельзя, ибо я ничего не увижу. Пожалуй, вот и всё. Можно бросаться в бегство.
Сначала я даже смог оторваться от змея за счёт внезапности своей ретирады; потом мне пришлось сбавить ход, чтобы проломиться через небольшую поросль. Затем я чуть не запнулся на бегу о корень дерева, а уже потом огненный змей отрезающим движением рванулся сбоку и повернулся ко мне, преграждая своим телом дорогу.
Полметра высоты — это немного, а промедление — смерти подобно, поэтому я попросту перепрыгнул через змея, продолжая своё бегство. К несчастью, форы у меня уже не было, и на второй раз змей загородил путь, уже приподнявшись над землёй. Подныривать под него я не решился, поэтому мне пришлось, не размышляя, ударить змея керосиновой лампой по тому месту, где я предполагал наличие носа. Нанося удар, где-то в глубине своей души я успел подумать, что эта змеиная феерия во тьме напоминает «Собаку Баскервилей» (пару дней назад я перечитал её в библиотеке усадьбы), но это соображение нисколько не отвлекло меня — я действовал, словно на автопилоте.
Я смог нанести ещё пару ударов по голове змея — венецианское стекло лампы оказалось удивительно прочным — но потом мой ночной соперник перешёл к ответным действиям. Приподнявшись над землёй, он отклонился назад, а потом одним, но очень мощным движением ударил меня в грудь, сбивая с ног.
По ощущениям это было похоже на то, как если бы меня сбил товарный поезд. Конечно, меня доселе никогда не сбивали товарные поезда, но, наверное, это ощущалось бы схожим образом. Невероятая сила вдавила меня в землю — а затем приподняла и начала сжимать. Керосиновая лампа погасла, но перед глазами прыгали огненные пятна змеиной кожи. Я пытался отбиваться, молотя обжимающую меня тушу, но, к сожалению, силы были явно неравны. Тьма объяла меня, сжала меня и раздавила без остатка.
Меня куда-то волокли. Всё это произошло так внезапно, что я даже не успел ничего понять — вот, в одну секунду меня словно сжимают в тисках и одновременно бьют молотом, ломая кости, а вот меня бережно влекут за шиворот по лесу. Конечно, «бережно волочь по лесу» — это оксюморон, но на контрасте с предыдущим поединком его вполне можно было употребить.
Я попытался приподняться, опираясь коленом на землю. Наверное, гигантский змей тащит меня в своё гнездо, чтобы скормить своей семье — но это не оправдание для бездействия.
— Вы уже пришли в себя? — раздался вежливый девичий голос.
В лесу царила темнота, но странная луна была яркой, и едва прорывающегося через листву света всё же хватило, чтобы я смог разглядеть стоящую рядом со мной Марту, одетую в лёгкий дорожный плащ. Волосы на её голове стяли дыбом, точно наэлектризованные; в руке она держала незажжённую керосиновую лампу, каким-то образом уцелевшую в схватке. Меня начала бить мелкая дрожь.
— Что это было? — в ужасе спросил я, оглядываясь. Нас окружали мрак и бесконечность ночного леса. Огненного змея нигде не удавалось разглядеть — а ведь в такой темноте он был бы заметен за добрую милю (если не считать того, что он как-то смог подкрасться ко мне абсолютно незамеченным).
Марта грустно вздохнула. Её волосы, всё так же возвышающиеся подобно гигантскому начёсу, увеличивали силуэт головы чуть ли не вдвое. Ушки были развёрнуты вбок: так делают все кошки, если им хочется прислушаться к тому, что происходит по сторонам.
— Вы долго не возвращались, поэтому я пошла в лес посмотреть: вдруг понадобится моя помощь?
Я снова бдительно оглядел окрестности, чтобы ни один огненный змей не смог тайком подползти к нам в ночи.
— Вы меня спасли, — искренне сказал я, одновременно с этим осознавая, что, судя по всему, меня сейчас тащили за шиворот зубами. От ужаса снова захотелось бежать куда глаза глядят. Меня остановило лишь то, что я совершенно не знал, где нахожусь, и в какой стороне может быть безопасное укрытие.
— Нам сюда, — пояснила Марта, указывая чуть в сторону. Я осторожно взглянул на неё, пытаясь понять, как эта маленькая хрупкая девушка с двумя кошачьими ушками могла победить весьма крепко сложенного змея.
— У вас не будет спичек, чтобы зажечь лампу? — нейтрально сказал я. — Должно быть, я вижу в темноте гораздо хуже, чем вы…
— Полагаю, сейчас вы тоже привыкнете к ночному лесу, — ответила Марта. — На самом деле лампы только мешают. Если вы хотите как следует прогуляться в темноте, лучше внимательнее смотреть и слушать. Попробуйте как-нибудь поймать мышь, держа в руках свечу, и вы поймёте, что я имею в виду.
Усадьба оказалась совсем близко: мы обошли какое-то большое дерево, преодолели крошечный овраг, и я увидел невдалеке два светящихся окна. Похоже, этой ночью бодрствовал не только я.
— Так близко, — удивлённо сказал я, когда мы вышли к кипарису, возвышающемуся перед домом. Луна уже почти зашла, и теперь дерево казалось монолитной каменной стелой, воздвигнутой какими-то лавкрафтианскими народами. Тем не менее, здесь было гораздо светлее, чем в лесу. Я огляделся. Вся моя одежда выглядела безнадёжно испачканной в земле и листьях, словно я только что побывал в чертогах Кротовьего короля.
— Оставьте одежду в корзине для грязного белья, — кротко предложила Марта, но я уже приобрёл некий опыт, и к этой демонстративной скромности относился осторожно. — Хотите, я наберу для вас горячую ванну? Я могу бросить в неё несколько листьев зелёного чая…
— Это было бы здорово, но, прошу, ответьте: как же вы смогли справиться с этим огненным чудовищем?
Марта опустила глаза и, повернув левое ушко, приняла самый безобидный вид, какой только могла.
— Обычно для этого нужно впиться зубами в шею и перекусить хребет, — пояснила она столь просто, как будто рассказывала рецепт приготовления сахарной ваты. — Но сейчас всё было гораздо легче. Я услышала подозрительный шум в ночном лесу, и направилась прямо туда. Там никого не было, лишь вы лежали посреди поляны ничком…
Когда я спустился к завтраку (конечно же проспав его начало), должно быть, все эмоции читались на моём лице: так, Ингеноль торопливо налил мне бокал бренди, а фон унд цу Хольштайн произнёс несколько воодушевляющих слов, призывая мужаться. В его голосе чувствовалось всё то искреннее безграничное сочувствие, которое аристократ может уделить человеку среднего сословия.
— Какого чёрта вы не сказали мне, что там будет огненный змей? — сердито сказал я Ингенолю, осушив бокал. — Змей, который едва не задавил меня!
Ингеноль налил мне ещё бренди.
— Значит, в вашем случае это был змей, — он снова протянул мне бокал, и я, возмущённо фыркнув, снова выпил алкоголя натощак. — Не так уж и плохо: в моём случае это были мёртвые солдаты после газовой атаки.
Я не нашёлся, что сказать, а Анна уже заботливо ставила передо мною завтрак: мясо, тушённое с капустой.
— Огненный? — поинтересовался Зауэр с другого края стола. — Он действительно был из пламени?
Должно быть, я поморщился при одной только попытке вспомнить вчерашнюю ночь, так что Зауэр предложил мне сначала как следует позавтракать, восстановить утраченное спокойствие души, и уж только потом переходить к рассказу. Его слова не были лишены оснований: плотный завтрак и третий бокал бренди восстановили моё самочувствие, более или менее исцелив урон, нанесённый ночью.
— Это был очень большой змей с огненными прожилками на теле, — сказал я, укладывая вилку на опустевшую тарелку. — Как будто внутри него лежали раскалённые угли, и их свет прорывался между чешуйками.
— Весьма любопытно, — отметил Зауэр, приподняв вилку. Ингеноль сидел за столом и внимательно слушал.
— Вам хорошо об этом говорить, — недовольно ответил я. — Меня он чуть не забодал — если, конечно, это слово применимо к змеям. Я не знаю, как Марта смогла спасти меня, но…
— Значит, вы просто не ушли далеко, — коротко сказал Ингеноль. — Раз вы всё-таки сидите здесь, то ваш змей — это не самое страшное, что вы можете встретить в тёмном ночном лесу.
— Что?
Ингеноль переглянулся с Зауэром.
— Давайте я покажу одну вещь, — предложил он. — Вы уже закончили завтрак? Вот что, давайте через пятнадцать минут встретимся на террасе.
— В лес я больше не пойду, — безапелляционно сказал я.
— О, по этому поводу можете не бояться, — успокоил меня Зауэр, доставая портсигар. Взяв в пальцы сигариллу, он покрутил её, но не зажёг. — Днём там нет ничего особенного. Тем более, что если вы туда идёте не один, то с вами ничего не произойдёт, могу вас уверить.
Я с сомнением посмотрел на них.
— Давайте сделаем так, — продолжил Зауэр. — Вы сейчас ненадолго прогуляетесь с Ингенолем по лесу, а ровно в час пополудни я буду ждать вас в библиотеке…
…Когда я вышел на террасу, Ингеноль уже ожидал меня. На его плече висела брезентовая армейская сумка.
— Не беспокойтесь, — ещё раз сказал он, уводя меня по мощёной дорожке направо — совсем как Домбровский вчера днём.
— Мы пойдём к мосту? — спросил я.
— Мосту? Нет, так далеко заходить совершенно не обязательно. Давайте просто чуть-чуть отдалимся от дома, чтобы никому не помешать.
Погода снова была прекрасной. Всё так же шелестели листья под ногами, лёгкий ветерок едва шуршал в золотых, пронизанных осенним солнцем кронах деревьев. Я внимательно смотрел по сторонам, но вокруг царила лишь безмятежность. Казалось невозможным, что в этом мире тихой, сдержанной красоты где-то может крыться огненный змей, удар которого подобен грому и молнии.
Мы прошли не больше сотни шагов по тропе, остановившись в том месте, где она немного изгибалась вокруг раскидистой ивы. Ветви дерева склонились до самой воды; тонкие листья были столь нежного оттенка, что казалось, будто мы отгорожены от пруда занавесом золотистого шёлка.
— Итак, — обратился я к Ингенолю. — Вы хотели мне что-то показать?
— Да.
Он повернулся ко мне, глядя в глаза.
— Ночью лес может показаться вам очень странным и даже опасным. Но вы прочнее, чем кажетесь. И неизвестно, что в конечном итоге окажется для вас опасным.
— Как вас понимать?
Ингеноль замялся, подбирая нужные слова.
— Это очень долго пояснять. Полагаю, Зауэр справится с этим гораздо лучше меня. С вашего разрешения, я предпочту небольшую демонстрацию. По крайней мере, это избавит вас от половины вопросов… Хотя и даст взамен столько же новых.
— Давайте попробуем, — несколько настороженно сказал я.
Ингеноль достал из армейской сумки пистолет.
— Смотрите внимательно, — начал он. — Это парабеллум, отличный пистолет системы Люгера с чрезвычайно точным боем…
Прервавшись, Ингеноль извлёк магазин, продемонстрировав мне патроны.
— Калибр девять миллиметров, — продолжил он, заряжая пистолет. — Всё абсолютно исправно.
Он прицелился в одну из веток ивы, полусогнув руку в локте: таким жестом было бы уместно держать стакан с крепким алкоголем. Хлопнул выстрел. То ли Ингеноль был настолько метким стрелком, то ли пистолет действительно отличался точным боем — ветка ивы, срезанная пулей, с печальным всхлипом упала в озеро. Я, точно зачарованный, смотрел на то, как по воде расходятся круги.
— Всё абсолютно исправно, — ещё раз повторил Ингеноль. — А теперь, прошу вас, будьте очень внимательны.
Отступив на шаг назад, он снова поднял пистолет и начал методично стрелять мне в грудь.
Это не было больно, по крайней мере, это не было столь больно, сколь обидно: я совершенно не ожидал такого поворота. По ощущениям, казалось, будто Ингеноль с размаху тычет в мою грудную клетку средним пальцем, разве что не приговаривая «А ты кто такой?!». Я, словно зачарованный, смотрел, как раз за разом «люгер» плюётся пламенем, вскидывая вверх рычаги затвора. Отчётливо помню, что в голове мелькнула мысль — когда же у тебя закончатся патроны, негодяй?
Выстрелов было семь; семь пулек, словно в преферансе. Затвор, встав на задержку опустевшего магазина, не закрылся. Его рычаги, точно сломанные, торчали вверх острым углом. Я, словно тоже сломанный, стоял в полном недоумении. Ингеноль опустил руку. Судя по его измождённому лицу, казалось, словно эта стрельба причинила ему больший вред, чем мне.
Я прикоснулся к груди: ткань пальто разорвало пулями, но крови не было. В полнейшем недоумении я расстегнул пуговицы.
Прохлада осеннего воздуха коснулась моей кожи. На груди не было ни единого следа от выстрелов — а ведь они пробили даже рубашку. Я сбросил пальто с плеч. Точно такие же рваные отверстия — ровно семь — остались на спине, но я был цел.
— Что это? — зло спросил я у Ингеноля. Из-за него вот уже второй раз меньше чем за сутки я оказался в крайне неприятной ситуации. — Что это было?
Ингеноль поднял взгляд.
— Я же сказал, вы прочнее, чем считаете сами, — устало произнёс он, и тут же уточнил. — До определёного предела вы неуязвимы. Или уже мертвы. Возможно, это одно и то же.
Я изумлённо воззрился на него. Затем, на всякий случай, я глубоко вдохнул, словно проверяя — точно ли во мне не появилось несколько новых пробоин. Ингеноль продолжил.
— Я сожалею, что мне пришлось выстрелить вам в сердце. Разумеется, это меня не оправдывает, но когда-то подобный опыт я провёл с самим собой, и этот опыт, собственно, и привёл меня сюда…
Сделав максимально недовольный вид, я сердито выдохнул.
— Это для вас не оправдание, — согласился я, снова на всякий случай удостоверившись в целостности своей грудной клетки. — В качестве ответного жеста я оставляю за собой право налить яд в ваш любимый бренди.
Ингеноль безразлично махнул рукой.
— Если вы сочтёте это необходимым возмездием, то почему бы и нет. Только прошу, пусть это будет не сулема: на это имеются веские причины.
Торопливо шурша листьями на дороге, из-за деревьев появилась Марта. Сейчас она немного напоминала сердитую Красную Шапочку, которая пришла, чтобы образумить двух серых волков. Мы с Ингенолем потупились.
— Господа, — вежливо, но очень уверенно обратилась Марта к нам, взмахнув перьевой метёлкой; казалось, что она вот-вот начнёт разгонять нас ею, точно двух дерущихся котов. — Стрельба друг в друга — это дурной тон, и я хотела бы убедительно попросить вас воздержаться от причинения вреда кому бы то ни было.
Ингеноль с лязгом снял затвор пистолета с задержки: рычаги распрямились.
— Если хотите, можете выбросить его в озеро, — мрачно произнёс он, протягивая мне парабеллум. — Или же оставить себе на память.
Парабеллум оказался тяжелее, чем я ожидал, но в руке он лежал очень удобно: весь вес равномерно распределился по ладони. Я покрутил пистолет, разглядывая его. Не каждый день удаётся подержать оружие, из которого тебя прострелили семь раз. Такие вещи не следует считать безделушками.
— Пожалуй, я его оставлю себе, — признался я.
— Только не укладывайте его в карман стволом вперёд, — предупредил Ингеноль. — Он протрёт ткань…
Марта опять строго посмотрела на нас своими зелёными глазами. Убедившись, что мы не начнём поединок со сбрасыванием друг друга в пруд, она повернулась и покинула нас. Неторопливым прогулочным шагом мы с Ингенолем направились вслед за ней к усадьбе.
— Итак, я довольно прочен, — произнёс я.
— Довольно, — подтвердил Ингеноль. — Полагаю, ваша ночная змея обладала колоссальной силой?
Я задумался. Удары, которыми наградил меня огненный змей, действительно были очень ощутимыми: в иных обстоятельствах я бы наверняка отделался трещиной в рёбрах, если не чем-то более худшим — а на мне после ночного похода не осталось даже синяка.
— Думаю, она могла бы просто раздавить меня, — признался я.
— Вот, вы сами видите. Вас атаковало гигантское пресмыкающееся. Вас пронзили семь пуль, не оставив и следа. Если хотите, я могу провести осмотр и сделать врачебное заключение о том, что вы находитесь в великолепной форме, и готовы хоть сейчас вступить в ряды рейхсхеера, чтобы отправиться с маршевым батальоном на фронт… Но, думаю, это не стоит труда.
— Значит, я бессмертен, — произнёс я, ощупывая дырки от пуль в ткани пальто.
— Необязательно, — хмуро сказал Ингеноль. Он поморщился, точно на память ему пришло какое-то неприятное воспоминание. — Возможно, что вы еще просто не встретили то, что всё-таки сможет вас уничтожить.
— А оно может быть в ночном тёмном осеннем лесу?
Ингеноль снова поморщился.
— В ночном тёмном осеннем лесу может быть всё, что угодно.
Он не стал продолжать — а я не решился расспрашивать его подробнее. Лёгкое дуновение прохладного ветра опять коснулось моей груди через простреленное пальто, и я прикрыл ладонью следы от пуль.
— Вам их зашьёт Марта, — сказал Ингеноль. — Да, кстати. Эти пули для вас не опасны, но, прошу, будьте осторожны с пистолетом. Там, сбоку, есть предохранитель. Пользуйтесь им, чтобы не выстрелить себе в ногу, когда убираете оружие в карман.
Это предупреждение показалось мне лукавым.
— Меня больше беспокоят пистолеты в руках людей вокруг меня. Оружие в моих руках хотя бы подконтрольно мне… в той или иной мере.
Ингеноль пожал плечами.
— Справедливо, — согласился он. — В Великую войну окружающие меня люди расстреливали друг друга быстрее, чем я успевал зашивать их. Но всё же: теперь, когда оружие есть и у вас, будьте с ним осторожны, ибо новые возможности рождают новые соблазны.
— Всенепременно буду, — неоднозначно ответил я. — Кстати, а откуда вы его взяли?
— После завтрака попросил у Инги. В здешнем подвале чего только нет.
Вспомнив что-то, Ингеноль поднял ладонь.
— И вот ещё. Полагаю, мой опыт вам не пригодится — каждый встречает в лесу что-то своё… Но тем не менее: если вы опять решитесь пойти ночью на прогулку, возьмите с собой парабеллум, раз уж теперь он у вас есть. И попросите у Марты патроны с серебряными пулями.
— Даже так?
— Да. Но пожалуйста, не стреляйте без крайней на то необходимости.
Переодевшись в новую, непростреленную рубашку, ровно в час дня я спустился в курительный салон. Зауэр уже ожидал меня. Тонкая дымящаяся сигара в его пальцах свидетельствовала о серьёзном настрое: обычно днём он предпочитал сигариллы.
— Я слышал выстрелы, — начал Зауэр, поднимаясь из кресла. — Всё прошло благополучно?
— Вполне, — подтвердил я, — если не считать, что меня прострелили семь раз.
Взмахнув рукой с зажатой в ней сигарой, Зауэр выразил надежду, что это не нанесло мне особого вреда. Марта принесла мне чашку крепкого чая, и я положил туда несколько кусочков сахара, после чего сделал глоток.
— Я понимаю, что я ничего не понимаю, — сказал я, помешивая чай: сахар растворялся медленнее, чем мне хотелось бы, и мне сейчас очень хотелось пренебречь правилами этикета, рекомендующими не звенеть ложечкой о чашку. — Ночью я пошёл в лес, где меня чуть не раздавил огромный огненный змей. На следующий день в меня всадили семь пуль, которые не нанесли мне никакого вреда. Что это такое?
Зауэр затянулся сигарой.
— Вы познаёте мир, в котором оказались, — абстрактно ответил он. — Можно сказать, что вам удалось дойти до линий, где начинается непосредственное взаимодействие с окружающим вас универсуумом…
Мне захотелось выпить крепкого травяного ликёра: алкоголь способствует подобным рассуждениям. После второй рюмки, поданной к чаю, они уже кажутся вполне понятными, а ближе к четвёртой я вполне могу поддерживать беседу ответными, вполне разумными репликами, приводящими собеседников в восторг.
— Прошу вас, Зауэр, — вежливо сказал я, когда мой визави снова затянулся сигарой. — Если можно, просто скажите, что происходит?
Несколько разочарованно Зауэр выдохнул колечко дыма.
— Проблема в том, что никто не знает, — ответил он. — Если вас интересует…
Он взмахнул сигарой в воздухе. Столбик табачного пепла упал на стол.
— Если вы хотите минимальной конкретики, то я начну с вашего таинственного пресмыкающегося. Я однажды встречал описание чего-то подобного в древних книгах. По описанию, это отдалённо похоже на Айтвараса. Это огненный змей, который встречается в литовской мифологии. Впрочем, ливонские рыцари видели его и в моих краях, в долине Гауи. Одна из средневековых хроник содержит упоминания про огненных змей, летающих по воздуху…
— Змей, которого встретил я, держался ближе к земле.
Зауэр сделал жест рукой, как бы показывая безграничность тех явлений, с которыми путник может столкнуться ночной порой в лесу.
— В этом месте возникает одна всеобъемлющая проблема. В книгах можно найти примерную аналогию любого явления, но она будет всего лишь бледной тенью реальности. Проблема не нова; на это жаловался ещё Платон.
— И каким же образом я встретил его ночью?
Зауэр поднял руку в красивом жесте.
— Хороший вопрос. У меня есть одна теория, которая, по правде говоря, напоминает мне одну из этих теней реальности. Когда-то давно в ходу у шведских крестьян — так сказать, по ту сторону Балтики — был один обычай…
Я улыбнулся.
— Мне очень нравится словосочетание «по ту сторону». В данном контексте оно звучит просто прекрасно. Но что же это был за обычай?
— Это было гадание, — пояснил Зауэр. — Оно называлось «ошган» — хождение по грани между годами. Зимой, в ночь на первое января, когда один год сменяет другой, ходок покидал свой дом и отправлялся на ночную прогулку в лес.
— Не самый лучший способ встретить новый год, — заметил я.
— Во время этой прогулки, — продолжал Зауэр, — ходок мог встретить кого-то, или же что-то, что могло так или иначе рассказать ему о том, что произойдёт в будущем. Он мог увидеть свадьбу или уборку урожая — это были хорошие предзнаменования. Он мог увидеть похоронную процессию — и даже свою похоронную процессию…
— В новогоднюю ночь?
Зауэр дипломатично кивнул.
— Ходок встречал не людей.
За раздёрнутыми шторами салона ярко светило солнце. Тонкая нить дыма, поднимающаяся над сигарой, казалась призрачной в его лучах. Мне почему-то стало жутковато.
— Наконец, — сказал Зауэр, — если ходок был особо смел — а, как вы видите, это гадание было для людей не робкого десятка — он мог дойти до ближайшей церкви, и там… Полагаю, вы знаете, что церковь ночью не всегда принадлежит христианским силам?
— Знаю, — подтвердил я, сделав глоток чая. — Возможно, вы читали книгу «Вий»? Меня когда-то очень удивлял описанный в ней храм…
— Да, ночь меняет всё вокруг… Так вот, ходок мог дойти до церкви. По легендам, если всё сделать правильно, и подуть в замочную скважину, тем самым, временно отрекаясь от христианской защиты — можно было перейти последнюю грань и оказаться в мире сверхъестественных существ. Временно — или же навсегда.
Поставив смысловую точку, Заэурманн с силой затянулся сигарой.
— Какое опасное гадание, — сказал я.
— Это было очень опасное гадание, — согласился Зауэр. — Законы запрещали его ещё в десятом веке.
Я отпил ещё чая.
— Полагаю, ваш рассказ имеет самое конкретное отношение к моему ночному походу в лес?
Зауэр кивнул.
— Днём мы находимся в самом безмятежном и уютном месте, что можно только себе представить. Но если мы выйдем ночью… Нет, не так. Нескольким людям ходить бесполезно — ничего не получится… Если вы выйдете ночью из усадьбы и направитесь в лес, то увидите там что-то, что зависит только от вас. Возможно, увиденное сможет как-то повлиять на вас. Или нет.
— Но вы говорили, что гадание происходит в новогоднюю ночь?
Зауэр потёр подбородок, затем перевёл взгляд с меня на кончик сигары и обратно.
— Проблема, — произнёс он, — наверное, это можно назвать проблемой? Помните, я говорил про тени предметов? Проблема в том, что весь мой рассказ про хождение по годам может оказаться не имеющим отношения к нашему положению. Это всего лишь самое близкое и похожее, что мне стало известно. Ходоку требовались долгие подготовительные ритуалы. Он должен был целый день не есть, не пить и не разговаривать с другими людьми. Здесь всё иначе. В лес, окружающий нашу усадьбу, можно выйти в любую ночь после захода солнца. Нам не нужно голодать или запираться в комнате, игнорируя остальных. И мы можем увидеть в лесу всё, что угодно. Шведский крестьянин вряд ли мог встретить литовского огненного змея. Более чем вероятно, что ваш таинственный ночной дракон не имеет никакого отношения к Айтварасу. Из того, что я не смог найти других аналогов, совершенно не следует, что мои слова верны. Но это лучшее, что я могу сказать вам сейчас.
Я потёр подбородок, обдумывая реплику Зауэра.
— Это немного похоже на алхимические рецепты, — произнёс я. — На рецепты, по которым можно приготовить купоросное масло или киноварь, но вот уже с превращением ртути в золото возникнут проблемы.
— Возможно, — согласился Зауэр. — Если продолжать вашу аналогию, не забывайте, что одной из самых важных задач алхимии было самосовершенствование алхимика. Я полагаю, что ночные походы в лес могут приводить к подобному результату.
Я задумался.
— Решительно не представляю, чем меня может улучшить змей, сжимающий в своих кольцах…
Зауэр строго посмотрел на меня.
— Это ещё одна фундаментальная проблема оккультизма, — сказал он. — Когда вы начинаете изучать тонкие законы бытия — гадание, спиритизм, каббала, заклинание духов, некромантия и многие другие способы прикоснуться к иному миру — нужно учитывать, что иной мир в этот момент прикоснётся к вам, и, возможно, даже что-то потребует взамен… Вы раздвигаете стены сознания, но в этот момент обрушивается крыша. Помните: хождение между годами было очень опасным гаданием.
Я посмотрел в окно, на рыжий осенний лес. Сейчас он казался таким прекрасным, таким безмятежным!..
— То же самое верно и для нас, — продолжал Зауэр. — Здесь мы прочнее, чем когда-либо, и ваш сегодняшний опыт это убедительно доказывает. Но и опасности, что мы можем встретить на своём пути, гораздо страшнее, чем раньше…
Это было сказано как бы вскользь, но меня такая реплика весьма насторожила.
— Что вы имеете в виду? Что может случиться?
Зауэр чуть замялся.
— Если очень долго ходить ночью в лес, — начал он, — вы можете однажды не вернуться — уж не знаю, по какой причине. Так однажды произошло с человеком, что раньше жил в вашей комнате. Каноник из Вильнюса Его звали Гедеминас Янаускас.
— Каноник? Здесь? — искренне изумился я.
— Когда-то он утратил веру, — пояснил Зауэр. — Он разочаровался в Боге, и попытался убить его — для начала в себе… Он был очень образованным человеком: знал древние языки и мог читать Евангелие в оригинале, на койне… Но обряды язычников он тоже знал, уж не знаю, почему. Именно Янаускас рассказал мне про ошган. Я тогда только обживался здесь, привыкая к обстановке, и не понимал многого из его слов. Он упоминал, что ему удавалось дойти до той части леса, где лежал снег. Что-то рассказывал про здание огромного заброшенного собора с разбитыми витражами, собора, чья башня поднималась в звёздное небо, подобно Вавилонской — но рассказывал очень вскользь. Было видно, что днём он не хочет вспоминать то, что что он видит там ночью…
Зауэр затянулся сигарой: за время нашей беседы она уже успела сгореть на две трети.
— Так вот, однажды Янаускас не спустился к завтраку. Наверное, это было недель за десять до вашего появления. Анна пояснила, что он просто ушёл и не вернулся.
— Она не сказала, почему?
Зауэр развёл руками.
— Наши прекрасные горничные замечательно умеют уклоняться от ответа. Думаю, вы уже и сами это заметили. Мне хотелось бы верить, что Янаускас смог так или иначе перейти на другой уровень познания — пусть и исчезнув для этого мира…
Сделав глоток чая, я поставил чашку на блюдце. Казалось невероятным, что здесь, в двух шагах от этой идиллии, могут происходить столь пугающие вещи.
— В каком опасном мире мы с вами сейчас находимся, — как бы невзначай сказал я. — Так значит, я живу в комнате исчезнувшего Янаускаса? Меня немного пугает мысль о том, что я достаю из шкафа и надеваю на себя одежду, оставшуюся от каноника, исчезнувшего без следа в ночном лесу…
— О, не волнуйтесь о материальном. Его здесь в избытке, и ваша одежда принадлежит только вам, — успокоил меня Зауэр. — Единственное, что осталось здесь от Янаускаса — это лишь лабиринт в саду. Вы видели его? Сразу за тисами?
Отрицательно покачав головой, я допил чай.
— Гобелен, — внезапно вспомнил я. — Гербовый гобелен, который висит в столовой. Я вдруг только сейчас понял, что там очень много гербов. Гораздо больше, чем людей здесь. Тогда Ингеноль сказал мне, что это знаки родных мест тех людей, которые ещё придут сюда. Но…
— Но это могут быть гербы тех, кто уже ушёл отсюда, — договорил Зауэр.
— Почему же вы не сказали мне этого всего сразу? Когда я появился здесь?
Судя по улыбке Зауэра, он ожидал более сложного вопроса.
— Вы не спрашивали сами, — ответил он. — Ну, а рассказывать вам… Это могло напугать вас. Видите ли, некоторые люди попадают сюда, находясь в состоянии крайнего стресса. Зачем им рассказывать о том, что происходит ночью в лесу? Каждому из нас и так однажды пришлось испить сверх меры из чаши судьбы.
— Разумно, — согласился я. –Но тогда я не понимаю… Зачем ходить ночью в лес, если там так опасно?
Зауэр слегка улыбнулся.
— Днём иногда здесь бывает немного скучно. Если, конечно же, вы уже пришли в себя после долгой дороги…
…Возможно, в усадьбе действительно могло быть скучно. Распрощавшись с Зауэром, я направился наружу, чтобы посмотреть на таинственный лабиринт Янаускаса.
Лабиринт находился точно там, где и говорил Зауэр: на крошечном пятачке среди небольших, чуть выше моего роста, тисов, надёжно укрывающих от посторонних взглядов — неудивительно, что раньше я его не заметил. Это был самый настоящий садовый лабиринт, созданный из аккуратных лекарственных растений, словно взятых с грядок монастырского огорода. Наверное, весной, в пору цветения, они выглядели бы очень красиво — но сейчас, осенью, чуть поникшие маленькие ростки наводили тихую печаль. Лабиринт казался похожим на кельтский крест: тропинка, ведущая к центру, была вымощена камнями. На некоторых из них виднелись выбитые буквы. Наверное, подумал я, если проследовать по сложному, прихотливому пути, то литеры сложатся в предложение; но сейчас я прошёл прямо к центру креста, аккуратно перешагивая крошечные стены и стараясь не наступить на растения. Там, в самом сердце лабиринта, поднималась одинокая, грустно склонившаяся белая роза. Вокруг неё из камней было сложено нечто вроде миниатюрных руин средневековой готической церкви: казалось, будто цветок прорастает прямо из них. Я осторожно дотронулся до лепестка, на котором повисла блестящая капля — не то росы, не то дождя. Роза дрогнула; капля упала, разбившись о камень, и я моргнул. Этот потайной уголок сада был пронизан щемящей сердце тихой, безмятежной, неодолимой печалью, точно вся земная скорбь сейчас собралась здесь.
Позади что-то тихо прошуршало, и я тут же обернулся. Из-за тиса выглядывала Инга. Бежевая ленточка, скрепляющая её чёрные волосы, чуть сдвинулась набок.
— Весь сад был выращен и создан мною, — сказала она, прикасаясь пальцами к ветке тиса, внимательно глядя на меня, чуть повернув ушки вперёд — ну точно как кошка, притаившаяся в засаде. — Но не этот лабиринт. Его сотворил человек, который говорил о смирении и милосердии, о добре и зле. Днём он заботился о своём маленьком лабиринте, а ночью уходил гулять в лес, который после захода солнца превращается в бесконечный лабиринт. Однажды он не вернулся, но я продолжаю ухаживать за тем, что он когда-то вырастил с заботой и любовью — чтобы это «что-то» не поглотила сорная трава, даже если его создателя здесь уже нет.
Инга произносила всё это, не отрывая взгляда от меня, но и не выходя из-за тисового дерева — словно ей сейчас не хотелось заходить в лабиринт по какой-то очень важной и значимой причине.
— Об этом человеке мне как раз рассказал Франц, — сказал я. — Гедеминас Янаускас, если не ошибаюсь?
— Да, — вежливо сказала Инга, чуть поведя ушком. — Когда-то давно он располагался в комнате, которая сейчас принадлежит вам.
Отчего-то я вздрогнул. Белая роза чуть качнулась — видимо, от лёгкого дуновения ветра, хотя я мог поклясться, что прохладный осенний воздух был недвижим.
— Вы говорили, он куда-то ушёл? — спросил я.
— В лес, — неожиданно коротко сказала Инга. После её монолога про садовые лабиринты я ожидал более многословного ответа.
— Но почему же он не вернулся? На него напал кто-то очень опасный?
Инга чуть развела ушки в стороны, явственно показывая, что не рада моему вопросу.
— Я уже говорила, что ночью лес превращается в бесконечный лабиринт. Может быть, однажды Гедеминас зашёл так далеко, что возвращение оказалось ему не под силу — и он до сих пор продолжает идти через бесконечную тёмную холодную осеннюю ночь…
В задумчивости покинув лабиринт, я направился в библиотеку, где тщательно просмотрел все книги, посвящённые огненным змеям. На Айтвараса виденный мною огненный змей походил лишь отчасти, но я предположил, что не всякий человек после такой встречи смог бы детально описать увиденное.
Тем же вечером мы вчетвером замечательно сыграли в карты: фортуна словно вознаградила меня за вчерашний поход. Поднявшись к себе, я долго смотрел из окна на лес, окружавший усадьбу и пруд. Убывающая луна освещала пейзаж своим мрачно-холодным и прекрасным светом. Как бы тщательно я ни присматривался, нигде не было видно зловещих красных огней змея. Отвернувшись, я покачал головой. Нет. В лес я больше не пойду. По крайней мере, ночью. Задёрнув шторы, я углубился под одеяло и заснул без сновидений.
Так, в праздности и чтении книг я провёл ещё несколько дней, время от времени выходя прогуляться на террасу и подышать осенним воздухом. Природа вокруг была прекрасной.
— Не правда ли, великолепная панорама? — сказал я как-то Константину, который в этот момент устанавливал на треногу уже виденный мною деревянный фотоаппарат: судя по направлению гигантского латунного объектива, на фотопластинке должен был получиться дуб, растущий у берега пруда.
— Да, пейзаж просто превосходен, — согласился он, и тут же нырнул под чёрную ткань, накрывавшую тыльную сторону фотокамеры; от Константина остались только рука, наводящая резкость на объективе, и две ноги, одетые в джинсы. На этом наша беседа завершилась; но, обратив внимание на гардероб моего визави, я направился в усадьбу.
— Марта, — обратился я к девушке, хлопочущей возле декоративной вазы с букетом из осенних листьев, — не будет ли у вас джинс? Я немного устал от брюк, а мне сказали, что у вас в подвале чего только нет…
Джинсы, выданные мне Мартой, оказались весьма старомодными в хорошем смысле этого слова: сшитыми из плотной, жёсткой парусины с карманами, укреплёнными заклёпками. К такой одежде идеально подошёл бы комплект из шестизарядного револьвера, бокала виски с содовой и горсти золотых самородков. Переодевшись, я столь приободрился, что в тот же час решил пройтись по мощёной дороге, что уходила в лес от парадного крыльца. По обе её стороны вязы склоняли свои ветви; брусчатка так же исчезала в земле через несколько минут пути. Внимательно прислушиваясь — не ползёт ли кто по траве осеннего леса — я даже прошёлся по лесной тропе. Где-то вдалеке каркнула ворона, и я на всякий случай огляделся. Нет, дневной лес был всё так же спокоен и тих.
На следующий день я, договорившись с Домбровским за завтраком, прогулялся к мосту, где мы снова вступили в непринуждённый разговор с дамами. На этот раз беседа была уже не светской. Аутра, моя новая собеседница, обладала потрясающими познаниями в фармакопее: как я понял, она была дочерью аптекаря из Каунаса.
— Поиск действующего начала, — рассуждала она, чуть облокотившись на балюстраду моста, — позволяет отбросить лишний балласт, оставив только необходимое. Так, вытяжка из Hyoscyamus niger окажется эффективней, чем, к примеру, её листья. В свою очередь, выделенный из неё атропин является ещё более действенным средством…
Я был глубоко впечатлён её знаниями; к счастью, мне удалось вставить несколько удачных реплик про кислотно-основную экстракцию алкалоидов и тем самым поддержать беседу. Наш разговор коснулся и лекарственного сырья.
— Удивительно, но очень часто получить нужный алкалоид гораздо проще, вырастив его естественным путём, — говорила Аутра. — Извлечь кониин из культивированного Conium maculatum не так сложно, как синтезировать его, подобно Ладенбургу, из пиколина…
— Однако, не всё, что нам нужно, растёт в природе, — возражал я. — А если растёт — то не всегда содержит достаточное количество нужного вещества…
— Совершенно верно, — соглашалась Аутра. — Я считаю, что очень важно как работать с уже имеющимися препаратами, так и продолжать поиски новых растений. У меня есть небольшая теплица, где я выращиваю то, что приношу из леса. Однажды я нашла невероятной красоты цветы, светящиеся под луной, и поворачивающиеся в ночи вслед за ней. Но лучи солнца слишком ярки для них…
Здесь она вдруг почему-то смутилась и немедленно сменила тему, вернувшись к вытяжкам, получаемым при помощи петролейного эфира. Я же, из вежливости притворившись, что ничего не заметил, попробовал сложить два и два.
— Станислав, — обратился я к Домбровскому, когда мы, исключительно галантно раскланявшись с собеседницами, направились в усадьбу к ужину. — Меня сегодня не оставлял в покое один вопрос. Как вы думаете, дамы из усадьбы на том берегу тоже выходят на ночные прогулки?
— Это вполне вероятно, — улыбнувшись, ответил он. — Но лучше не спрашивать у них об этом.
— Как хорошо, что я догадался не задать этот вопрос Аутре, — задумчиво сказал я. — Последние полчаса я боролся с этим соблазном…
— …и не зря, — закончил за меня Домбровский. — Это было бы воспринято, как величайшая бестактность.
— Что же происходит на их ночных прогулках?
Домбровский задумался.
— Я думаю, на каждого, вышедшего ночью прогуляться, лес находит что-то своё. Однако, не следует без необходимости интересоваться, чем занимаются прекрасные дамы на ночных прогулках…
Вечером, когда солнце уже почти зашло за верхушки деревьев, и скоро следовало спускаться к ужину, я снова подошёл к окну моей комнаты, ожидая увидеть, как тёплые, золотые краски осеннего дня сменятся сдержанной синей прохладой сумерек. Странное чувство охватило меня. Конечно, идти напрямую в лес было весьма рискованной затеей. Зато я приобрёл опыт. Наверное, если я этой ночью выйду на террасу и, вооружившись парабеллумом, осторожно прогуляюсь по берегу пруда, ничего плохого не произойдёт… непоправимо плохого, тут же добавил я.
Шум в коридоре привлёк моё внимание, и я выглянул за дверь. Там Марта помогала Константину вешать на стену новую фотографию: дуб, стоящий прямо на берегу, как-то странно, неестественно отражался в воде пруда. Я не сразу понял, что кадр был перевёрнут вверх ногами. Современное фотоискусство порой кажется чрезмерно вычурным.
— Марта, — обратился я к девушке, придерживающей стремянку. — Скажите пожалуйста, нет ли у вас, случаем, патронов к парабеллуму? Желательно с серебряными пулями.
Задумавшись, Марта подняла глаза к потолку.
— Кажется, они ещё оставались. Я попробую поискать в подвале.
— И, если будет нетрудно, найдите мне походный фонарь.
После ужина я поднялся к себе и увидел, что всё необходимое уже ждёт меня на столе. Походный керосиновый фонарь оказался вполне прочным и массивным, гораздо более удобным, чем лампа венецианского стекла. Пачка патронов, изготовленная K.u.K Debrezenmunitionsfabrik — кайзеровской и королевской патронной фабрикой в Дебрецене — помимо этой длинной надписи, была украшена изумительной гравированной иллюстрацией. Если я правильно понял, это была сцена изготовления пуль, позаимствованная из оперы «Вольный стрелок». Меня это немного удивило: вряд ли австро-венгерские художники будут ориентироваться на немецкую классику.
Зарядив парабеллум патронами с серебряными пулями, я вспомнил напутствие Ингеноля и сдвинул флажок предохранителя, обнажив надпись «Gesichert» — обезопашено, сделано безопасным. Что-то в этой игре слов насторожило меня: абсолютно безопасный пистолет является абсолютно бесполезным. Я убрал оружие в карман пальто, испытывая странное неспокойствие на сердце.
Марта — сегодня у неё явно выдался насыщенный день — хлопотала в холле, поправляя керамические фигурки на каминной полке. Свет пионового фонаря, пройдя сквозь разноцветные стёклышки, рассыпался вокруг, точно опавшие лепестки роз.
— Вы уже отправляетесь в путь? — вежливо поинтересовалась она, когда я спустился по лестнице. Лучи лунного сияния прорывались через высокое витражное окно двери. Мне стало жутковато.
— Да. Хочу немного прогуляться по террасе. Может быть, загляну в лес. Как вы думаете, если я не буду сходить с тропы, меня не тронут?
— Даже не могу знать, — печально сказала Марта. — Вы всё-таки пойдёте с фонарём?
Я задумался, взвесив железный фонарь в руке. С одной стороны, благодаря нему, я смогу хорошо видеть дорогу. С другой стороны, меня будет видно издалека. Луна, конечно, убывает, но даже в таком состоянии это грандиозное ночное светило позволяет прекрасно видеть всё на террасе — и, возможно, на тропинке возле пруда.
— Может быть, действительно стоит оставить его здесь, — сказал я, размещая фонарь на комоде в углу. — Пусть пока постоит до утра.
— Удачного похода, — многозначительно сказала Марта, открывая передо мной дверь.
Мои глаза привыкли к лунному свету буквально за те несколько минут, что я неторопливо ходил по террасе. Ночь была тиха и прекрасна. Налетающий изредка ветер шелестел листьями деревьев, точно желая мне что-то сказать. Гладь пруда в такие мгновения покрывалась мелкой-мелкой, едва заметной рябью, видной только потому, что отражение луны, точно просеянное через сито, распадалось на десятки бликов. Пара окон на втором этаже усадьбы ещё светилась, да в дверном витраже виднелись отсветы пионового фонаря.
Наверное, теперь можно пройти до моста, сказал я себе, обогнув роскошный куст хризантем и даже, предавшись сентиментальности, понюхав его. Здесь недалеко, относительно нестрашно, и интересно. Возможно, я даже перейду плотину и осторожно посмотрю на дамскую резиденцию в ночи. Я не совсем понимал, зачем мне это, но подобная ночная вылазка манила даже в своей полнейшей бесцельности. Разве в жизни нельзя совершать прекрасные, пусть даже и бессмысленные поступки?
Пройдя ещё один круг по террасе, обогнув заросли вереска, я наконец-то набрался решимости и шагнул на тропку, что шла вдоль берега пруда. Мои ожидания оправдались: здесь было достаточно светло, чтобы я мог с лёгкостью передвигаться. На другой стороне пруда листва деревьев серебрилась в лучах луны, и холодно сияли рассыпанные по небосводу звёзды, отражаясь в густо-синей воде. Лесная тьма, начинавшаяся в нескольких шагах справа от меня, сначала немного настораживала, но уже через пару минут я был совершенно спокоен: там никого не было. Тем не менее, я старался идти бесшумно, чтобы ни в коем случае не возмущать ночь своим присутствием.
Вокруг — никого, ощутил я. Даже в усадьбе, невзирая на её размеренную жизнь, всегда что-то да происходило: пройдёт кто-то по коридору, раздастся скрип лестничных ступеней, хлопнет дверь на первом этаже… Сейчас же я был один.
Точно ли я один?
В воздухе прямо над моей головой пронеслась летучая мышь. Трепетание её крыльев и кажущийся хаотичным полёт делали её похожими на бабочку — чёрную ночную бабочку, летящую под звёздами в ночи, и закрывающую их от меня. На той стороне пруда показалась дамская резиденция. В лучах луны её белые стены как будто светились, вызывая у меня странные сказочные чувства; впрочем, сказки не всегда бывают добрыми. Задумавшись, я замедлил шаг и подошёл к одному из деревьев, что росло сразу возле тропинки: его корень приподнял кладку булыжников, и я слегка запнулся.
Кора дерева была шероховатой. Я прижался к стволу, желая слиться с ним: мне подумалось, что если кто-то всё-таки следит за мной из леса, то теперь я окажусь для него совершенно неразличимым. Затем я прислушался.
Было очень тихо. Никто не шуршал листьями и не шёл во мраке, приближаясь ко мне. Наконец, спустя десяток секунд, тишина достигла своего абсолюта, и я едва-едва услышал шелест волн вдалеке. Да, где-то там, в той стороне, было море. Я и забыл про этот звук. Впрочем, тут же сказал я себе, в той стороне не только море, но и огромный змей. Туда я пойду как-нибудь в другой раз.
Оттолкнувшись плечом от дерева, я продолжил свой путь по лесной тропе. Вот, совсем скоро будет мост, по которому я перейду на тот берег и в ночи прокрадусь к…
Мост оказался гораздо ближе, чем я ожидал, но перейти на тот берег не получилось. Как только я ступил на каменные плиты плотины, в нескольких метрах от меня шевельнулся силуэт. Моё сердце едва не разорвалось.
— Добрый вечер, — вежливо сказала девушка с кошачьими ушами. Рыжие волосы в лунном свете казались тёмно-каштановыми.
— Добрый вечер, Анна, — поздоровался я, надеясь, что мой голос не дрожит. До этой минуты я никогда не отдавал себе отчёт, насколько великолепно кошки умеют маскироваться, чтобы наброситься на ничего не подозревающую мышь.
— Надеюсь, вы не хотите перейти на другой берег? — заботливо спросила Анна — чересчур заботливо. Она лежала боком на балюстраде, вытянув руки и ноги за края мраморной плиты. Эта поза была столь естественна и столь непринуждённа, что в другой обстановке я мог бы даже умилиться. Теперь же она вселяла в меня какой-то подспудный страх — не своей неестественностью, но наоборот, тем, что для Анны эта поза сейчас казалась исключительно органичной.
— Нет, разумеется, нет, — с чистым сердцем солгал я.
— Это хорошо, — сказала Анна. — Видите ли, другой берег предназначен исключительно для дам, и поэтому было бы хорошо ограничиться лишь этим мостом…
— Я знаю, — сказал я, — но всё же: неужели я не могу войти туда, ведомый даже самыми чистыми намерениями?
Анна повернулась, приподнялась и замерла в какой-то странной позе: словно бы сидя на корточках, она в то же время упиралась в балюстраду ладонями, очень напоминая кошку, застывшую в ожидании чего-то. И снова она выглядела настолько естественно, что у меня по спине пробежал холодок.
— Я надеюсь, вы умеете хранить тайны, — важно начала она. — Дело в том, что многие обитательницы той стороны оказались там из-за отношений с мужчинами… не всегда удачных отношений с мужчинами. Поэтому ваш визит туда — особенно ночной визит — может выглядеть, как жест исключительной непристойности и крайнего неуважения к…
— Вы совершенно правы, — согласился я, устыдившись.
Анна продолжала сидеть в своей странной позе и, не моргая, глядеть на меня в ночи. Это было жутковато.
— Скажите, — спросил я, — вы не боитесь упасть вниз, в водопад?
Этот вопрос её позабавил.
— Нет, — ответила она, улыбнувшись, точно чеширский кот.
— Всё равно. Мне кажется, караулить мост таким образом может быть опасным.
Анна ещё раз улыбнулась и, подняв руку, указала ладонью куда-то в сторону: там в ряд стояло пять удочек.
— Я не караулю мост, — ответила она. — Я ловлю здесь рыбу, чтобы подать её к завтраку.
Из вежливости я не стал осведомляться её успехами в ночной рыбалке. В свою очередь Анна огляделась по сторонам, но ничего не сказала. Это выглядело как явственный намёк на то, что мне хорошо бы возвращаться назад. Во мне внезапно ожило чувство противоречия.
— Скажите пожалуйста, что всё-таки произойдёт, если я перейду по мосту на другой берег? Вы нападёте на меня с когтями? Или сбросите в пруд? Или же ещё что-то?
Анна ответила не сразу. Сначала, подняв ладонь к лицу, она дважды задумчиво лизнула её тыльную сторону. Затем она провела ею по своей щеке.
— Вы — не тот человек, что будет переходить на ту сторону, — уклончиво ответила Анна. — Будь вы на это способны, то находились бы не здесь.
Этот ответ поставил меня в тупик.
— Но где же?
Анна дважды шевельнула ушками.
— На этот вопрос может ответить разве что наша тысячеликая госпожа, — сказала она. — Но я могу предположить, что это мог быть огромный пиршественный зал, освещённый факелами. На вертеле жарился бы бесконечный кабан, и рекой лился бы мёд. Но женщины там могли бы разрубить вас напополам, зайди вы ночью на их половину…
Мне стало немного обидно.
— Неужели я действительно выгляжу таким безобидным? — спросил я какую-то ерунду. — Я не настолько старомоден.
Анна поняла мой вопрос неправильно — а может быть, слишком правильно. Она повернулась, разместившись на широкой балюстраде крайне сложным образом: сейчас она напоминала древнеегипетского сфинкса, и весь её внешний вид говорил, что этот сфинкс всё равно не разрешит мне перейти на другой берег.
— Если вам интересен не такой древний мир… — промурлыкала она. — Тогда бы это был пользующийся дурной славой бар, украшенный в стиле Нового света. Там постоянно звучала бы тяжёлая, сводящая с ума, пронзительная музыка, и дамы бы носили кожаные куртки с застёжками, расположенными наискось. Но нарушителя спокойствия мог бы встретить удар бутылкой из-под виски по голове…
От этого описания мне стало ещё обиднее, и я промолчал в ответ.
— Надеюсь, я не слишком задела вас своим рассказом, — обеспокоенно спросила Анна. Её ушки чуть наклонились вперёд.
— Разумеется, нет, — солгал я. — Похоже, мне пора возвращаться домой — своим разговором я распугал вам всю рыбу.
Девушка махнула ладонью в воздухе, показывая ничтожность этой причины.
— Есть и ещё одно обстоятельство, которое следует принимать во внимание, — чуть строже сказала она. — В усадьбе на том берегу тоже есть те, кто помогают вести хозяйство. Но только они немного похожи на волков, и, возможно, встреча с ними ночью может напугать вас…
Мне хотелось любой ценой сказать что-нибудь в ответ, оставив за собой последнее слово.
— Это не напугает меня, — из чистого упрямства солгал я. — Когда-то я жил в стране, где люди были тоже похожи на волков.
Учтиво попрощавшись напоследок, я направился назад. На душе у меня было прескверно. Луна всё так же серебрила лес на той стороне пруда; неземным светом горели звёзды над водой и их отражения под водой — но радости и чистоты уже не ощущалось. До террасы я дошёл так быстро, что даже не успел остыть после беседы с Анной.
Возвращаться домой ещё рано, подумал я. Лучше ещё прогуляюсь немного по берегу. К тому же, я ещё ни разу не ходил по левую сторону от террасы.
Там, за восточным садом почти сразу же начинался лес, но мне удалось обнаружить некое подобие тропки, идущей вдоль воды. Пруд служил великолепным ориентиром, и я не боялся, что заплутаю в ночи. К тому же, берег здесь слегка изгибался, подставляя себя лучам луны, тогда как лес на другом берегу погружался в тень, так что я мог спокойно идти, перешагивая через корни деревьев.
Единственным небольшим затруднением было то, что почва под ногами начала слегка подрагивать и пружинить, точно я ступал по исполинскому желе. В воздухе чувствовался лёгкий запах тины, и мне пришлось чуть сбавить шаг. Берег пруда становился всё более и более топким, а в одном месте я даже перешагнул небольшой ручеёк.
Как-то не хочется провалиться в трясину, подумал я: ночь — не самое лучшее время для прогулок по болоту. Хотя нет, вряд ли возле леса будет большая трясина, так что самое опасное, что мне грозит — это грязные ботинки. Но всё равно, пожалуй, на сегодня уже хватит. Вот только дойду до той чудесной заводи, которую так восхитительно освещает луна, полюбуюсь ночным пейзажем и, не торопясь, пойду обратно…
Рассуждая так, я самым тщательным образом смотрел под ноги, избегая мест, где среди травы поблёскивала влага. Собственно, поэтому я и оказался застигнут врасплох.
— Какая замечательная ночь, — раздался откуда-то сверху дружелюбный женский голос.
Это было пугающе — как минимум, потому, что девушка, полулежащая на ветви ивы, смотрела на меня слишком внимательно. Тонкие спадающие ветви окружали незнакомку подобно театральному занавесу. Почти одновременно я отметил для себя две вещи: у девушки слишком большие — почти на весь глаз — зрачки, и на голове нет кошачьих ушей. Её одежда — что-то вроде длинной белой рубахи из тонкой ткани — выглядела слишком фривольно в лунном свете. Запястье девушки украшал браслет в виде змеи.
— Куда же вы держите свой путь? — таким же чрезмерно располагающим тоном продолжила незнакомка, чуть приподнимаясь на ветке: в лунном свете сверкнул серебром браслет. Одновременно с этим я отступил назад, наступив ботинком в грязь. — Как вам наша заводь?
Сказать, что я находился в большом затруднении — значило ничего не сказать. По крайней мере, с огненным змеем всё было более ясным: беги, а если не можешь бежать, то хотя бы сражайся. Здесь же эта девушка выглядела довольно безобидно — если, конечно, не считать её чрезмерно заинтересованного взгляда.
— Да, прекрасная ночь, — только и смог выдавить я из себя, делая ещё шажок назад. — И заводь тоже.
— Куда же вы уходите?
— Я вовсе не ухожу. Я всего лишь чуть отступаю, чтобы мне было удобнее на вас смотреть.
В какой-то мере это можно было счесть правдой: теперь я мог разглядывать свою собеседницу, не слишком сильно задирая голову вверх.
— Вам так нравится смотреть на меня?
— В лунном свете вы выглядите очень поэтично, — сказал я, делая ещё один шажок назад.
— Спасибо. Здесь так редко бывают галантные мужчины…
Девушка осторожно поднялась на ветке, а затем начала спускаться по иве так, как если бы она была гекконом. Её аккуратные, мягкие движения вызывали во мне неописуемый страх. При этом в процессе спуска она ни на секунду не отрывала от меня взгляда: голова девушки повернулась на такой угол, как если бы она была совой. Мне стало жутко.
На всякий случай, я оглянулся, чтобы проверить пути к отступлению, и заодно сделал два больших шага назад. Странный шелест травы заставил меня снова вернуться взглядом к моей ночной собеседнице, и вовремя — она уже спустилась на землю и, не вставая с четверенек, как-то чересчур быстро приближалась ко мне. Я вспомнил, что хищники стараются подкрадываться к жертве, когда она их не видит.
— Вы уже хотите покинуть меня? — поинтересовалась таинственная незнакомка, замерев, точно перед прыжком.
Эта беседа, при всей внешней безобидности, вызывала у меня безотчётное чувство ужаса. Стараясь не привлекать излишнего внимания, я совершенно естественным движением вытащил из кармана пальто парабеллум и как бы невзначай снял его с предохранителя. В другой раз я бы обязательно пошутил на тему того, что когда в паре метров находится леди, одетая в полупрозрачную рубашку, каждый джентльмен просто обязан начать задумываться о предохранении — но сейчас подобный юмор показался мне вымученным и неуместным.
Пистолет не трясся в моей руке только потому, что он был очень массивным. Девушка в полупрозрачной рубашке, опять замедлив своё передвижение по ночной траве, сделала игриво-обиженное лицо.
— Ну право же, — кокетливым тоном сказала она. — Не кажется ли вам, что невежливо направлять свой ствол в направлении прекрасной дамы?
Возможно, это было закамуфлированным оскорблением. Я сделал ещё один шаг назад. Шаг получился маленьким и очень осторожным: мне почему-то казалось, что сейчас я уткнусь спиной во что-нибудь неприятное, но и отводить взгляд от «прекрасной дамы» я не рисковал.
— Вы очень легко говорите о стволах, — признался я. — За вашими словами стоит знание, которое страшит меня. Что ещё вы сможете сказать?
— О, я могу многое… Очень многое.
Взятая без учёта обстоятельств, наша беседа могла показаться безобидным флиртом, но никакие слова не могли бы передать, сколь жутким всё это было ночью, на берегу топкой заводи. Убывающая луна освещала девушку, неторопливо подкрадывающуюся ко мне на четвереньках. Её глаза всё так же странно поблёскивали, а улыбка была чересчур широкой; нижняя губа приоткрытого рта чуть подрагивала. Она была готова сорваться с места — но точно так же мог сорваться ударник парабеллума.
В пруду что-то негромко плеснуло. Не опуская пистолет, я бросил вбок взгляд. Из воды выглянула ещё одна девичья голова — с такими же неестественно большими зрачками, и лишённая кошачьих ушек. Леденея от ужаса, я понял, что нос и рот второй девушки скрыты под водой, и она совершенно не торопится вынырнуть полностью, чтобы набрать воздуха в лёгкие.
— А серебряные пули! — патетически воскликнула первая девушка, снова продвигаясь вперёд. Она всё так же перемещалась на четвереньках, грациозно изогнув спину и изящно двигая плечами. — Неужели я похожа на вампира?..
Я постарался не задумываться, откуда таинственная незнакомка знает о моей амуниции.
— Нет, что вы, совершенно никакого сходства, — заверил я, бросая взгляд на вторую девушку, которая очень неторопливо плыла к берегу, всё так же не сводя с меня глаз. Вода чуть плескалась у её переносицы, точно рассекаемая форштевнем боевого корабля.
— Или вы думаете, что я хочу наброситься на вас? — продолжала первая. — Вы полагаете, что я желаю впиться губами в вашу плоть?
— У меня и в мыслях не было!
За спиной тихо журчал ручеёк, и мне снова пришлось на секунду обернуться, чтобы прикинуть расстояние до него. В этот момент девушка, что передвигалась на четвереньках, опять внезапно ускорила свой ход, что мне очень не понравилось. Мне пришлось перепрыгивать ручеёк боком, и я едва не поскользнулся.
— Как жаль, что вы так быстро уходите, — разочарованно протянула девушка, вставая на колени и демонстративно потягиваясь очень игривым движением. Возможно, взмолился я, они не могут перебираться на эту сторону ручья. Пусть это будет так!..
— Мне всё-таки пора домой, — уклончиво ответил я. — Простите, что побеспокоил вас в столь поздний час…
— Вы ничуть нас не побеспокоили, — произнесла низким, чувственным голосом вторая незнакомка, слегка вынырнув из пруда: было видно её обнажённые плечи.
— Приходите к нам ещё, — таким же тоном сказала первая.
— Мы будем очень рады вас видеть, — договорила вторая, всё так же продолжая неторопливо плыть по водной глади.
Ещё раз вежливо попрощавшись со своими новыми знакомыми, я направился обратно домой, содрогаясь от ужаса. Дорога показалась мне бесконечной. Я чуть ли не каждую секунду поворачивался, чтобы никто не мог подкрасться ко мне сзади. В лесу что-то странно похрустывало и шелестело. Стоило мне повернуться туда, как за моей спиной раздавался негромкий всплеск. Ну, а когда в зарослях осоки раздалось негромкое, но определённо издевательское девичье хихиканье, я едва не начал стрелять туда из пистолета. Меня остановило только одно: если я сейчас открою огонь, то не смогу остановиться и выпущу в осоку все восемь пуль, после чего окажусь совершенно беззащитен.
Восточный сад показался мне раем земным. По крайней мере, впереди было открытое пространство. На подгибающихся ногах я поднялся к усадьбе и, навалившись всем телом (левая рука меня не слушалась, а правая намертво сжимала парабеллум), открыл дверь.
Следующее утро было пасмурным, и я даже нашёл, что это неплохо: постоянное осеннее солнце начало меня слегка утомлять.
На завтраке мы с Ингенолем переглянулись, поняв друг друга без слов: судя по выражению его лица, этой ночью он тоже выходил прогуляться в лес.
— Анна, — обратился я к горничной, которая в этот момент ставила передо мною тарелку с отбивной. — Не будет ли у вас травяного ликёра к чаю?
Ликёр был пряным и похожим на «Егермейстер»; выпив рюмку и сделав глоток чая с лимоном, я счёл, что держался этой ночью более чем достойно, и по такому случаю налил себе вторую рюмку.
— Надеюсь, всё прошло благополучно? — полюбопытствовал Зауэр, держа в руке поднятую вилку.
— Полагаю, да, — ответил я, делая ещё один глоток чая.
После завтрака мы с Зауэром направились в курительный салон. Тучи на небе начали понемногу расходиться. Выглянувшее солнце залило своими лучами большую китайскую вазу, стоящую на индийском резном столике с бронзовыми инкрустациями. Чтобы оно не слепило нам вглаза, мы разместились на диване у боковой стены.
— Желаете? — осведомился Зауэр, открывая футляр с сигарами. Видимо, предстоящая беседа обещала быть менее праздной, чем обычно. Я задумался. Обычно я прохладно относился к курению, считая его вредной для здоровья привычкой, однако сейчас вряд ли мне грозило пульмонологическое заболевание.
— Пожалуй, можно, — решился я.
Раскурить сигару оказалось не таким уж и сложным делом — правда, почему-то она у меня горела несимметрично. Я вкратце рассказал Зауэру о своей прогулке.
— Если говорить коротко, — начал я, выпустив изо рта струю дыма, — этой ночью в лесу я встретил русалку, которая делала мне малопристойные предложения. Она была очень настойчивой, и если бы не парабеллум, из которого мне прострелили грудь, могло бы произойти всё, что угодно…
Зауэр энергично кивнул.
— Хорошо, что вы действовали осмотрительно.- согласился он.
— Спасибо. Однако, что бы это могло быть?
Задумавшись, Зауэр отвёл в сторону руку с сигарой.
— По всей видимости, это был знак, предназначенный только для вас. Фон унд цу Хольштайн однажды сравнил подобное со сновидениями. Вы видите сон — и вы можете попробовать его истолковать.
Я задумался.
— Сон, вы говорите? Непристойность вчерашней беседы не даёт мне покоя. Что бы сказал Фрейд по поводу сна, в котором русалка обращается ко мне с самыми развязными предложениями?
Зауэр отреагировал осторожно.
— Когда-то я беседовал с Фрейдом, — произнёс он. — Мне однажды доводилось быть в Вене… прекрасный город, что и говорить… Так вот, Павел: подсознание не работает столь прямолинейными образами. Если бы вы вчера обнаружили пещеру, уходящую под землю, или увидели одиноко стоящий обелиск, который пытаются обрушить горные гномы… Поймите, важен не только знак, но и то, что за ним стоит. Впрочем, если вы хотите, то можете истолковать вашу русалку напрямую…
— Если я хочу?
— Да. Это довольно коварный путь, потому что при желании можно найти подтекст даже, к примеру, в том, что я курю тонкие сигары. Но иногда сигара — всего лишь сигара.
— А иногда — нет, — возразил я.
— Возможно, — допустил Зауэр. — В таком случае, главный вопрос — когда сигара является всего лишь сигарой, а когда — чем-то большим? Если человек захочет обнаружить какой-либо подтекст, он его обязательно найдёт тем или иным способом. Задумайтесь, Павел, как при желании можно интерпретировать то, что двое мужчин удаляются в курительный салон, желая насладиться там сигарами друг друга… простите, вот уж нарочно не оговоришься… желая насладиться там сигарами в обществе друг друга?
Я погрузился в размышления, а Зауэр, взяв сигару в рот и плотно обхватив её губами, затянулся сильнее обычного.
— Но здесь возникает новая загадка: для чего наш мыслитель хочет найти нужный подтекст, осознанно или же неосознанно? — продолжил он, резко вытолкнув изо рта клубы дыма. — Зачем подгонять вопрос под готовый неправильный ответ? Почему человек может прибегнуть к подобному самообману? Не похоже ли это на притчу, в котором скупец ищет монету под уличным фонарём — там, где светло, но не там, где он на самом деле её потерял?
— Очень похоже, — коротко согласился я; в репликах моего собеседника определённо начали кристаллизоваться сложные философские конструкции. Должно быть, так жертва итальянской мафии со страхом ощущает, как затвердевает цемент в тазу, сковывая ноги. Я выдохнул сигарный дым прямо в луч солнца, протянувшийся через курительный салон.
— Франц, — решил я сменить тему. — Если не секрет, что вы встретили в лесу ночью, когда ходили туда?
Зауэр закрыл глаза.
— Это не так приятно вспоминать, — ответил он, затянувшись сигарой, — и не так приятно было видеть…
Он затянулся ещё раз, и закашлялся.
— Одна из особенностей леса, Павел, — продолжил он, не открывая глаза, — заключается в том, что чем больше и чем дольше ходит туда путник, тем дальше он может зайти. В дальних краях ночного леса я находил остатки давно заброшенных капищ, посреди которых возвышались жертвенные камни, покрытые мхом. Я блуждал по руинам древних языческих храмов. Мне было жутко, но я не сдавался и продолжал свои поиски. Мне попадались узкие, едва различимые тропы, ведущие всё дальше и дальше. Тогда я ещё не очень боялся — какое-то чувство подсказывало мне, что я смогу вернуться в усадьбу, что последняя черта ещё не перейдена… Но однажды может наступить такой момент, когда вы просто не захотите делать следующий шаг. Я встречал знаки страшных ритуалов, что свершались на каменных алтарях у высоких обелисков… Следы, что остались от древних жрецов тьмы… Свет, льющийся в ночи из раскрытых гробниц… Ночные обитатели, чуждые человеческому разуму… Я старался ни в коем случае не попадаться им на глаза. Но однажды я понял, что своими нечестивыми ритуалами они от века призывали меня, и что я в шаге от того, чтобы прийти на их зов… с того мгновения, Павел, я не смог идти вперёд. Потому что страшусь не вернуться назад.
Зауэр замолчал. Открыв глаза и пристально посмотрев на меня, он затянулся сигарой; вспыхнул огонёк на её кончике. Мне вдруг представился образ воздухоплавателя, который включает горелку аэростата, опасно начавшего снижаться к земле.
— И вот, я предпочёл вернуться к кабинетным исследованиям, — наконец, сказал он, выпустив сигару изо рта. — В этом нет ничего страшного, и я совершенно не тороплюсь. У меня много времени — как, впрочем, и у вас.
— Тогда что же мне делать?
— Делать? — удивился Зауэр. — В библиотеке есть множество самых замечательных книг по мифологии, психоанализу и образам. Я уверен, если вы их прочтёте, то сможете обрести ключ к своим встречам…
Беседа о подсознательном всё же оставила след в моей душе; распрощавшись с Зауэром, я нашёл Марту в коридоре и обратился к ней:
— Скажите пожалуйста, нет ли в усадьбе подвала?
Марта удивлённо приподняла ушки на голове.
— Конечно же есть. Вам что-то нужно?
— Если можно, я хотел бы на него взглянуть.
Марта снова удивлённо шевельнула ушками, но всё же провела меня к боковой лестнице, располагавшейся в хозяйственном крыле усадьбы — сразу перед кухней. Вопреки почерпнутым из книг психологическим образам, подвал оказался более чем безобидным. При свете керосиновой лампы я внимательно оглядел развешенные гирлянды копчёностей, шеренгу бочонков с чем-то горячительным, ряды полок, уставленных всевозможными разносолами, батарею винных бутылок и прочую разнообразную снедь, способную обрадовать даже самого искушённого гурмана.
— В одной из стен располагается тайник, — пояснила Марта. — Фон унд цу Хольштайн укрыл в нём бочонок амонтильядо, но, боюсь, я не могу выдать вам его местонахождение…
— Ничего страшного, я не очень люблю испанское…
Мы прошли дальше: в этой части подвала чувствовался неприятный запах химических реактивов, и я настороженно потянул носом.
— За этой дверцей — тёмная комната, где Константин проявляет фотопластинки, — сказала Марта. Её тень, отброшенная лампой на стену, выглядела чрезвычайно мило из-за ушек. — Я думаю, нам сейчас лучше не заходить туда, чтобы наша лампа не засветила негативы…
— А что здесь?
— Тут у нас хранится несъедобное…
Я бегло оглядел ряд сундуков, совершенно точно не хранивших в себе ничего чудовищного. В рассохшемся шкафу, чья дверца опасно покачивалась на одной петле, лежала какая-то рухлядь: чайник с отбитым носиком, заплесневелый альбом старинных гравюр, одинокий сапог-ботфорт с позеленевшей бронзовой пряжкой… Вне всяких сомнений, при желании я мог найти смысл и подтекст даже в этих испорченных вещах — но это получилось бы слишком искусственным. Единственным подозрительным предметом был стоящий в углу весьма запылённый агрегат, напоминавший садовый опрыскиватель.
— Герру Ингенолю, — сказала Марта, указывая ладонью на агрегат, — однажды для ночного похода в лес понадобился огнемёт. К счастью, это было всего лишь один раз, и потом мы убрали огнемёт сюда: от него ужасно пахло горючим.
Я представил себе, как Бернхард Ингеноль удаляется в ночной лес с этим чудовищным оружием, подобно своему тезке майору Реддеманну, известному энтузиасту огнемётного дела, — и содрогнулся. Очевидно, мои вчерашние русалки были ещё достаточно безобидными созданиями по сравнению с тем, кого может встретить человек, отправившийся во тьму.
— Что-то ещё? — осведомилась Марта, стоя с лампой в руках. Её тень на стене позади неё чуть шевелила ушками, словно сама по себе.
На всякий случай, мы прошли по хозяйственному крылу дома, заглянув на кухню, где уже готовился ужин. Там Анна жарила гуся; судя по её лицу и наклонённым вперёд ушкам, этот процесс доставлял ей огромное удовольствие.
— Вы что-то хотите? — полюбопытствовала она, натирая второго гуся маслом с майораном и базиликом: её руки поблёскивали столь же ярко, как и глаза. — Если нет, пожалуйста, дайте мне довершить свою работу — иначе я не успею приготовить ужин…
Пробормотав несколько комплиментов в адрес её кулинарного искусства, я продолжил свой путь, и даже поднялся на мансарду, где размещались комнаты Марты, Анны и Инги.
— Вот здесь живу я, — пояснила Марта, показывая на одну из дверей. — Но, надеюсь, вы не захотите войти в моё скромное жилище? Там совершенно точно нет ничего интересного для вас, и сейчас я не успела навести порядок…
Итак, в усадьбе не удалось найти ничего подозрительного — насколько может быть ничего подозрительного в усадьбе, где живут люди, которые встречают в лесу русалок по ночам. Я спустился на первый этаж и направился в зимний сад, чтобы собраться с мыслями.
В зимнем саду располагался Ингеноль — на этот раз без бренди. Он сидел на диване и флегматично смотрел куда-то вперёд, в направлении вазы с пионами — но как будто сквозь неё.
— Ваш пистолет пригодился, — начал я, удобно устроившись на другой стороне длинного дивана. — Вчера ночью я чуть было не стал жертвой русалки, и, возможно, только он спас меня от нападения
Ингеноль отвлёкся от созерцания вазы с пионами.
— Вы застрелили её? — довольно буднично поинтересовался он.
— Нет. Отступил, пугая её парабеллумом.
Вдалеке по террасе прошёл Домбровский. Судя по всему, он направлялся к мосту, чтобы снова провести время в светской беседе. Нет, подумал я. Ходить по лесу ночью гораздо интереснее, нежели днём: правда, меня до сих пор немного трясёт от этого интереса.
— Наверное, это было правильно, — рассудил Ингеноль. — Не совершайте зла без крайней необходимости, и уж точно не прорывайтесь через лес, полагаясь на грубую силу — потому что тогда вы можете привлечь к себе ненужное внимание.
— В лесу ночью? — спросил я, вспоминая огнемёт, оставшийся в подвале.
— Именно так, — ответил Ингеноль, не вдаваясь в подробности. — К счастью я вовремя это понял, и теперь предпочитаю действовать, как врач, а не как штурмовик. В конце концов, когда-то я был медиком. Моё орудие — скальпель, мой метод — точность, мой девиз — мера.
Мы замолчали. Отсюда был хорошо виден дальний уголок сада, отгороженный от террасы зарослями тисов. Там, в нескольких шагах от входа в лабиринт каноника Янаускаса, фон унд цу Хольштайн тренировался со шпагой — не лёгкой изящной дворянской рапирой, но настоящей шпагой, большим, длинным мечом с тонким лезвием и огромной, закрывающей почти всю кисть руки гардой. Отработанными, выверенными движениями Хольштайн раз за разом поражал деревянный манекен в сердце — если говорить точнее, в то место, где у деревянного манекена оно бы могло располагаться. Я невольно залюбовался мастерством фехтовальщика.
— Оружие герра фон унд цу Хольштайна — шпага, — сказал Ингеноль. — Или он думает, что шпага. Днём в саду он может с лёгкостью пронзить сердце манекена десять раз подряд. Ночью в лесу всё становится немного сложнее. Возможно, ему следовало бы отложить в сторону фамильные клинки и попробовать что-то новое. Однако, не говорите ему об этом: фон унд цу Хольштайн не любит, когда ему дают рекомендации.
Я кивнул.
— Кстати, про рекомендации: я сегодня славно побеседовал с Зауэром. У него много советов, однако, не всем из них мне хотелось бы следовать.
Ингеноль чуть сморщил переносицу.
— Зауэр — блестящий теоретик, — сказал он с лёгким презрением. — Он очень хорошо рассуждает про обряды и ритуалы, но не более того. Однажды он целый час рассказывал мне про символику смерти, перехода и возрождения. Я даже не стал ему возражать. Что может знать о смерти человек, который не провёл даже пять минут в траншеях Западного фронта?..
Небо к ночи затянуло плотными тучами, и снаружи воцарилась темнота. После обильного ужина с жареным гусём мне не хотелось никуда идти, и я стоял у окна своей комнаты, пытаясь разглядеть что-нибудь снаружи. По каменным плитах террасы протянулись полоски неяркого света, просочившегося сквозь шторы комнат первого этажа. Горящая на столе керосиновая лампа отражалась в оконном стекле. Я приоткрыл створку, впуская прохладный, чуть сырой ночной воздух. Порыв ветра пронёсся по комнате, всколыхнув шторы. Лес снаружи тонул во мраке, но водная гладь пруда была светлее окружающей темноты.
Идти наружу опасно.
Но…
Но что ещё тут делать?
Нет, подумал я, закрывая окно. Не сегодня. Лучше высплюсь. Прошлой ночью после встречи с русалками я долго не мог заснуть. Наверное, стоит лечь и восполнить те часы отдыха, которых не хватило раньше. Рассудив так, я уютно расположился под тёплым одеялом и погасил лампу.
Сон был крепким и глухим, без сновидений. По крайней мере, я не мог ничего вспомнить. Единственное, что как-то сохранилось в моей памяти — будто кто-то, массивный и широкий, лежит на моей груди тягостным гнётом, не давая мне вздохнуть. Затем я проснулся — то ли от того, что мне приснилось, как будто меня кусают за ухо, то ли от того, что меня укусили в действительности. Ощущение казалось таким реалистичным, что я даже попытался отмахнуться от таинственного ночного гостя с острыми зубами.
В комнате никого не было. По крайней мере, я никого не мог нащупать и услышать в окружавшей меня полной темноте. Вспомнив, что на столике рядом лежат спички, я спешно нащупал их, едва не смахнув на пол керосиновую лампу, и торопливо зажёг огонь.
Нет, вокруг действительно никого не было. На всякий случай, я потрогал ухо — вроде бы, цело.
Давно мне не снилось таких снов. Откровенно говоря, мне здесь вообще не снилось никаких снов, поэтому я чувствовал себя взволнованным. Ещё можно смириться с тем, что в лесу вокруг живут огненные змеи и русалки, но опасность, которая грозит тебе в собственной кровати — это уже что-то большее.
Подумав, я встал с кровати. Бесшумно ступая по ковру, я прошёл по комнате. Здесь было очень тихо — настолько, что тиканье напольных часов казалось, разносится по всему дому. Осенний ветер шумел в кронах деревьев снаружи; казалось, что сама природа за пределами усадьбы еле слышно ропщет, чем-то недовольная.
Было три ночи. Бронзовый маятник мерно покачивался. Сон пропал; впрочем, я уже чувствовал себя вполне восстановившим свои силы. Всё так же, стараясь идти беззвучно, я подошёл к окну и проскользнул между шторами, которые отделили меня от света горящей лампы.
За стёклами было всё так же темно. Ночь, сердце ночи, сказал я себе. Чуть светлел пруд. Лес вокруг превратился в одно большое тёмное нечто, заполнявшее всю поверхность земли. Едва-едва я различал чуть светлеющие ступени террасы. Облака, полностью закрывшие собой небо, казались непроницаемой пеленой мрака.
— Прекрасно, — произнёс я совершенно неожиданно для себя.
Я действовал, словно сомнабула — не испытывая ни малейших сомнений или рефлексий, точно зная, что следует делать. В шкафу обнаружилась прекрасная походная куртка тёмно-синего цвета; парабеллум идеально уместился в одном из её карманов.
В холле не было никого, лишь едва светился пионовый фонарь. Я шёл тихо, стараясь не скрипеть ступенями лестницы. Так же беззвучно я открыл дверь и выскользнул наружу. Темнота была моим спасением: куртка прекрасно маскировала в ночи.
На террасе гулял холодный ветер. В лесу что-то тихо шелестело. Я огляделся.
Отсутствие света — это ещё не синоним мрака. То ли мои глаза успели привыкнуть к темноте, то ли я как-то изменился за эти дни, но вокруг было не настолько черно, как показалось сверху из окна. Я вполне мог видеть лес вокруг, видеть рябь на поверхности пруда, и главное — видеть, куда я направляюсь.
Какое-то время я ходил по террасе, постепенно спускаясь к пруду, и привыкая к темноте. На ум пришли слова Марты: кошки не охотятся со свечой в руке. Она ведь сказала как-то так?
Вот только хороший вопрос: это я охочусь, или на меня охотятся?
Я осторожно приблизился к лесу. Там было невероятно темно: осенняя листва задерживала даже те мельчайшие частицы света, которым удавалось пробиться через густые облака. И тем не менее: я мог различить стволы деревьев, упавшие ветки, растущий подлесок — и даже маленькие тропинки, возникшие невесть откуда. По крайней мере, днём тут их не было. Это я точно помнил.
Стараясь не особо задумываться, я обходил усадьбу по часовой стрелке, стараясь держаться почти на границе леса: так, чтобы держаться в темноте, и в то же время, чтобы быстро выскользнуть наружу в случае опасности.
Лес жил своей жизнью, не обращая внимания на меня. Вдали что-то прошуршало и затихло раньше, чем я дотянулся до кармана с парабеллумом. Затем какая-то ночная птица пролетела высоко над моей головой. Проскрипело и умолкло дерево. Я шёл тихо, наслаждаясь темнотой.
Обогнув таким образом усадьбу, я вышел прямо к растущему кипарису: сейчас вечнозелёное дерево на фоне светлых стен казалось каким-то памятником тьме. Я чуть улыбнулся, ощущая странное удовольствие. Кто сказал, что темнота плоха? Он просто не гулял во мраке, невидимый и неслышимый. Пусть ход ваш будет тих и глубок — как говорили подводники Северо-Американских Соединённых Штатов.
Я развернулся спиной к кипарису и направился по краю мощёной дороги. Она послужит неплохим ориентиром, а в случае необходимости, я тут же выйду на неё.
Над головой чуть шумели и шелестели листья, увлекаемые ветром: моих шагов не было слышно. Воздух приносил запах осеннего леса, сырых опавших листьев и влажной земли. Я втянул его в лёгкие. Да. Всё безопасно.
Кто-то деловито зашуршал в нескольких метрах от меня: звук спешно удалялся, как будто я спугнул в ночи мирно спящего ёжика. Может быть, на сегодня хватит, подумал я. Где-то здесь я повстречал огненного змея. Подумать только! Как смело я тогда шёл, совершенно не зная о мире, по которому ступаю! Совершенно не зная страха, я ходил с горящей лампой, производя столько шума, что любой мог услышать меня за пару сотен шагов — или увидеть за тысячу.
Я всё же остался на месте, прислушиваясь к звукам ночи. Какая-то птица тоскливо и жалобно запела вдалеке. Я совершенно не разбирался в голосах пернатых, но мне почудилось, что ни одна известная мне птица не могла бы издать такие звуки. Это было грустное, скорбное пение во мраке, печальное, словно увядание цветка, выросшего в последние тёплые дни осени — как если бы неизвестная ночная певунья оплакивала напрасно прожитую жизнь.
Вдали у одного из деревьев что-то едва заметно белело. Насторожившись, я чуть прошёл по тропке вглубь леса, пытаясь понять, что же это за светлое пятнышко впереди, но тщетно. Наконец, мне удалось разглядеть, что передо мною находится белый кролик — но это удалось лишь тогда, когда до него оставалось не более пяти шагов. Кролик спокойно сидел на ворохе опавших листьев, совершенно не пугаясь моих передвижений. Я буквально ощутил на себе его взгляд в ночи.
Внезапно мне стало очень страшно. Если белый кролик сидит и смотрит в ночи, нисколько не боясь меня, скорее всего, он делает это не просто так. Со странной, ледяной ясностью я осознал, что нахожусь в тёмном лесу, вооружённый лишь небольшим пистолетом — а ведь Ингенолю даже приходилось брать огнемёт. На всякий случай, я слегка приподнял руку с парабеллумом дулом вверх, словно показывая кролику, что я здесь тоже неспроста — и у меня есть, чем постоять за себя.
Белый кролик, поднявшись с листьев, удалился в лес неторопливой походкой хищного зверя: так могла бы идти в ночи миниатюрная рысь. Может быть, он и не задумывал ничего плохого; возможно, я оскорбил его демонстрацией оружия; но пожалуй, пора направляться домой. Я поступил точно так, как мне рассказывал Ингеноль — развернулся и направился твёрдой поступью вперёд. Буквально через минуту лес расступился, выпуская меня к усадьбе. Всё так же возносился к небу кипарис.
Слева раздались шаги. Я насторожился — уж слишком по-человечески они звучали — и осторожно прижался к стволу вяза, сливаясь с темнотой.
По ту сторону большой клумбы из леса показался рыцарь. В руке над головой он держал горящий факел.
В первую же секунду я поразился: действительно, насколько же заметен во мраке человек с огнём! И как же плохо он видит всё вокруг! Яркий свет факела слепит ему глаза, не давая ничего рассмотреть. Единственное спасение — держать огонь над головой, оказавшись тем самым, в тени. Но всё равно: я мог спокойно видеть из темноты, как фон унд цу Хольштайн подходит к усадьбе, совершенно не замечая меня.
Вид у фон унд цу Хольштайна был очень впечатляющий: длинную, до колен, кольчугу накрывал изодранный и очень запачканный — очевидно, в бою — белый плащ с чёрным крестом. За пояс был заткнут пугающего вида топор; в левой руке ночной рыцарь держал треснувший щит. Под мышкой был зажат шлем-топфхельм.
Ветер донёс до меня запах дыма. Наверное, он шёл от горящего факела, но из-за внешнего вида фон унд цу Хольштайна казалось, будто тот вступил в неудачный бой с драконом — ну, или повстречал Ингеноля с огнемётом.
Я укрылся за гигантским стволом вяза. Мне сейчас совершенно не хотелось выходить, и уж тем более здороваться с чёрным рыцарем, возвращающимся из чертогов ночной тьмы. Возможно, что и фон унд цу Хольштайна тоже бы не обрадовала внезапная встреча: ночь уважает тех, кто держит дистанцию и не сближается без крайней необходимости. Чуть отклонившись вправо, я снова обошёл усадьбу, держась кромки леса, и спустился по ступеням террасы к пруду. Вода не была тёмной — по крайней мере, по сравнению с осенней травой, усыпанной листьями.
Облака внезапно чуть разошлись, на минуту открывая тонкий серп луны. Её прохладного сияния хватило, чтобы осветить всё здесь — сад, уходящие вверх ступени террасы, дом на вершине холма и лес вокруг. Все окна усадьбы были безмолвны и непроницаемо темны, но поблёскивали витражные стёклышки в двери усадьбы: там горел пионовый фонарь. Я мысленно возблагодарил Марту за то, что она каждую ночь зажигает его. Без этого уютного тёплого огонька усадьба с её тёмными окнами выглядела бы в ночи под луной, точно обитель мертвецов.
Порыв холодного осеннего ветра заставил меня содрогнуться, хлестнув по щеке. Мне стало жутко; если встреча с белым кроликом просто напугала меня, то сейчас я испытал нечто вроде того ужаса, который охватывает при встрече с чем-то противоестественным, противным человеческому разуму. Луна снова скрылась среди облаков, и всё вокруг опять погрузилось в темноту. Медленным шагом я поднялся по ступеням террасы, возвращаясь к себе домой точно в склеп.
В холле всё так же продолжал гореть одинокий пионовый фонарь; когда я зашёл внутрь, его огонёк казался светом лампады в храме. Тихо ступая — мне уже было известно, какая из ступеней лестницы может скрипнуть — я поднялся к себе. Меня переполняло странное, ранее незнакомое чувство: я вышел в тёмный лес, прошёл там незамеченным, и вернулся целым. Мурашки пробежали по моей коже — но это не были мурашки ужаса.
Мы с Зауэром опять расположились в курительном салоне. Я всё же решил воздержаться от сигары, потому что утром уже выпил чашку чересчур крепкого кофе; да и мой собеседник сейчас ограничился лёгкой сигариллой. Меня переполняла эйфория от вчерашнего похода, но я всё же решил пока умолчать о нём. Ночь любит тайны.
— Любопытно, Франц, — обратился я к Зауэру. — Мы с вами много говорим о познании самого себя, но совершенно игнорируем познание окружающего мира. Я соглашусь с вами: заглядывая внутрь себя, можно обнаружить чудовищное. Но куда как более страшные бездны могут находиться в людях вокруг нас…
— Возможно, вы правы, — согласился Зауэр, пододвинув к себе тяжёлую алебастровую пепельницу. — Мы как-то давно беседовали об этом с фон унд цу Хольштайном. Заниматься самопознанием в фамильной усадьбе близ Прусского Эйлау и в каморке на чердаке Московского форштадта — это разные вещи. Однако, Павел, заметьте, что в обоих случаях процесс привёл к одинаковому результату — я бы сказал, что он привёл нас сюда.
— Какое саморазрушающее самопознание, — сказал я, сделав глоток чая. — Но нет, в моём случае это было, скорее, осмысление окружающего мира. Видите ли, Франц, мне с детства говорили, что я живу в замечательном, великом государстве со славной историей. На деле же оказалось, что…
Здесь я прервался; мои следующие слова выглядели идеальной эпитафией, и это напугало меня. Я с лёгкостью представил подобные строки, выбитые на своём надгробном камне:
— …я жил в жестокой, несправедливой стране, где несвобода и бесчеловечность веками почитались, как величайшие из добродетелей…
Зауэр поднял руку с сигариллой.
— Вообще-то, это довольно общая характеристика, применимая ко многим государствам…
Помедлив, он добавил:
— …однако, я сам когда-то был подданным Российской империи, и понимаю, что вы хотите сказать.
— Вы правы, Франц, — согласился я, отчего-то обратившись к Зауэру по имени. — Долгие годы я задавался извечным русским вопросом: что же не то я делаю в своей жизни? Ответ оказался несложен: я всего лишь родился в тираническом государстве. Не скрою, простота этой всеобъемлющей разгадки надломила меня, и я утратил веру в мир…
Я не смог договорить; мне всё-таки захотелось закурить сигару.
— О чём-то схожем мне рассказывал каноник Янаускас, — произнёс Зауэр, заполняя паузу. — Он всю жизнь размышлял о причинах, по которым Бог допускает существование зла и страданий. Когда война собрала с Вильнюса кровавую жатву человеческих жизней, Янаускас — по его словам — пришёл к выводу, что Бог попросту зол…
— У меня было немного иначе, — признался я. — Мне довелось пережить — или, вернее, не пережить — не только тиранию, но и моровое поветрие. Чума в тюремной империи — испытание, которое оказалось слишком тяжким. В какой-то степени мною влекло чувство самосохранения, спасения себя, как личности…
Судя по выражению лица Зауэра, он меня прекрасно понимал.
— Деспотия и мор, — произнёс он. — Да, это не лучшее сочетание. Я помню эпидемию испанского гриппа. Она унесла жизнь той, которую я любил… И без неё мне стало слишком неприютно в моей каморке на чердаке Московского форштадта.
Договорив, Зауэр словно машинально достал из кармана жилетки серебряный медальон, но не открыл его. Посмотрев на него, он вдруг качнул головой и убрал медальон обратно. Мы ненадолго замолчали.
— Удивительно, Франц, — сказал я, пытаясь сменить тему. — что есть вещи, которые как будто прокляты, которые плохи во все времена — войны, эпидемии, тирании… возможно, и Московский форштадт. Полагаю, он и в ваше время он пользовался недоброй славой?
Зауэр сдержанно кивнул; похоже, его впечатлило моё знание Риги. Я же развил свою мысль, предположив, что любое словосочетание со словом «московский» наверняка будет обладать не самой позитивной коннотацией. Здесь Зауэр не согласился.
— Павел, вы недооцениваете Петербург, город строгих чиновников, бессмысленных жестоких законов и подлинно византийского самодержавия…
Это было справедливое замечание. Мы сошлись на мысли, что даже если столицу великой сухопутной империи вдруг перенесут в Воркуту, Медвежьегорск или Ванино, то уже очень скоро эти безобидные топонимы смогут стать синонимами жестокой деспотической власти и безмернейшего насилия над человеческой личностью.
— Хотя, — на всякий случай я решил высказать особое мнение, — мой родной Калининград мог бы послужить исключением…
— Насколько я понимаю, он вполне послужил им.
— Что вы хотите сказать, Франц?
Здесь Зауэр перенаправил меня к Константину, который, как человек из будущего, мог куда как более подробно рассказать о дальнейшей судьбе моего города. Увы, Константин — эталон интроверсии и замкнутости — не очень горел желанием общаться. Надеюсь, я не слишком надавил на него во время нашей беседы в зимнем саду. Как бы то ни было, он вкратце рассказал мне благую весть: в конце концов, в Калининграде стало жить не хуже, чем, к примеру, в Таллинне, Хельсинках или Варшаве.
Нет ничего приятнее, чем узнать о торжестве высшей божественной справедливости; но трудно передать всю ту гамму эмоций, что заполонили меня в тот миг. Должно быть, что-то похожее мог бы ощутить Эдмон Дантес, услышав весть о том, что замок Иф рассыпался в прах от ветхости, и на его месте французы поставили табличку «Здесь танцуют». Хоть я и не пустился в пляс, но немедленно попросил у проходящей мимо Анны графин наилучшего коньяка.
— Павел, — продолжал объяснять мне Константин, — поймите же, что свобода не всегда приносит счастье. Даже в самой хорошей и благополучной стране может быть трагическая любовь, предательство близких, несбывшиеся ожидания…
Я почти не слушал его, наслаждаясь коньяком. Вопреки моим ожиданиям, Константин отказался от алкоголя, упомянув, что он предпочитает здоровый образ жизни. Надеюсь, в этот момент я не посмотрел на него свысока: ну что он может знать о жизни, чтобы соблюдать её здоровый образ? Каждый из выпитых бокалов я мысленно поднимал в честь одних из городских ворот Кёнигсберга (к счастью, мне хватило такта не произносить тосты вслух — это выглядело бы слишком дико со стороны). Действуя таким образом, уже на Аусфальских воротах я пришёл в чрезмерно бодрое состояние духа, и, раскланявшись с Константином, направился искать Ингеноля.
— Бернхард, — прямолинейно обратился я к нему, обнаружив его в столовой. — Не желаете ли вы пропустить бокал превосходного коньяка во славу нашего великого города?
Ингеноль что-то проворчал. Как я понял, он вполне разделял мои чувства, но всё же призывал к большей сдержанности — к тому же он не любил всё французское, в том числе и коньяк.
— Мне слишком часто приходилось быть сдержанным, — возразил я, сделав широкий жест рукой с зажатым в ней бокалом: в этот момент часть напитка пролилась на ковёр. — Я всю жизнь был сдержанным, но сейчас мне хочется ощущать себя непобедимым. Я мог бы повести в атаку гренадёрский полк «Кронпринц» и обратить любого врага в бегство…
— Пожалуйста, не говорите то, о чём не знаете, — снова пробурчал Ингеноль. На минуту удалившись (перед этим он попросил Анну присмотреть за мной), он принёс пузырёк с какой-то тинктурой.
— Вот, выпейте, — приказал он мне голосом военного врача.
По вкусу лекарство напоминало горький желудочный бальзам, и я скривился.
— А теперь ложитесь поспать.
Меня и вправду начало клонить в сон. Наверное, я действительно выпил чуть больше коньяка, чем следовало бы — да и крепкая тинктура только добавила алкоголя в мою кровь. Поднявшись к себе в комнату, я упал на кровать навзничь. В голове проскользнула мысль: отчего здесь, в усадьбе, так мало моих соотечественников? Вспомнив реплики Анны на мосту во время ночной рыбалки, я предположил, что для большинства из них уготована иная юдоль, сочетающая образ казармы и заводского общежития. Каждый день её обитатели спускаются в столовую, где дружелюбная повариха плотного телосложения возвышается над тремя гигантскими кастрюлями — эмалированной, алюминиевой и нержавеющей — подавая на обед, соответственно, борщ, котлеты с картофельным пюре и неразбавленное пиво. Вечерами же все собираются в телевизионной комнате, где по трём каналам показывают деревянный футбол, примитивные сериалы про полицию и непритязательные фильмы о войне. Но для отдельных интеллигентствующих ценителей есть и четвёртый канал: по нему круглосуточно показывают пожилого подполковника КГБ, который настоятельно рекомендует переключиться обратно…
На этой мысли я и сам переключился в сон.
И снова я проснулся посреди ночи — к счастью, не от укуса за ухо. Шторы не были задёрнуты, и, хоть за окнами было темно и облачно, я всё-таки мог что-то разглядеть в комнате.
Голова чуть кружилась, но самую малость: то ли сработала тинктура Ингеноля, то ли сама атмосфера этого мира делала меня гораздо устойчивее к алкогольным напиткам. Я встал с кровати, перешагнув через отогнувшийся край ковра (интересно, что же сдвинуло его?) и открыл окно. Ночная прохлада влила в меня немного сил и бодрости.
Хорошо бы выпить чашку крепкого чаю, подумал я, — и непременно с лимоном. Интересно, смогу ли я разобраться, где на кухне чайник, и как его вскипятить?..
На кухне уже кто-то был: из приоткрытой двери в коридор падал свет. Держа в руках керосиновую лампу, я заглянул внутрь. Марта сидела у выложенной изразцами дровяной плиты, глядя на греющийся чайник. Рядом на столе возвышался канделябр с тремя горящими свечами.
— Добрая ночь, — поздоровался я, входя внутрь.
— Добрая.
— Неужели вы ждёте здесь меня? Или вы задержались с хозяйственными делами?
— Нет, что вы, — самым невинным образом ответила Марта. — Я просто решила немного перекусить.
Я едва сдержался, чтобы не пожать плечами в ответ на её слова.
— Надеюсь, вы успеете выспаться? — поинтересовался я. — Вы столько трудитесь…
Марта изящно махнула в воздухе рукой, показывая, что это совершенно не является проблемой. Взяв с плиты чайник, она налила воду в фарфоровый заварник с несложной, но милой росписью — парусник, стоящий у набережной какого-то старинного северно-европейского города; не то Голландия, не то Шлезвиг-Гольштейн. Похоже, ночное чаепитие будет менее формальным, чем дневное — да и в столовую мы не пойдём.
— Вы ведь не будете возражать, если мы останемся здесь? — поинтересовалась она, ставя передо мной чашку с блюдцем.
— Разумеется, нет.
Откуда-то из массивных кухонных шкафов тянуло запахом пряностей и копчёных колбас. В печи тихо потрескивали дрова; лёгкий аромат дыма создавал ощущение невероятного уюта. Я вздохнул.
— Марта, — осторожно начал я, — надеюсь, что сегодня днём я не был чрезмерно развязным…
— Нет, что вы, — успокоила меня Марта. — Всё в порядке.
С моей души словно сняли тяжёлый камень. Впрочем, кто из нас не вершил дурные дела, когда в него вселялся демон алкоголя?
— Я сожалею, что заговорил о делах другого мира. Они кажутся здесь столь отвратительными…
— Право же, ничего страшного, — ещё раз успокоила меня Марта, шевельнув ушками. — Так поступил бы любой на вашем месте. Вы ведь помните, что Данте Алигьери, описывая своё путешествие по аду, с большим удовольствием разместил там своих недругов? В их числе были самые богатые и могущественные люди Италии — и даже ещё живой римский папа.
Я восхитился грандиозностью мыслей великого итальянского писателя. Меня, описывай я подобные странствия, хватило бы лишь на то, чтобы поместить всех государевых людей — да и самого государя — в паровой котёл конструкции Дени Папена и как следует подогреть — но не более. Воистину, чтобы мыслить столь широко, как Данте, следовало родиться во Флоренции, а не в Калининграде. Что за смелость фантазии! Какая масштабность замыслов! Вот они, тысячелетия культуры! Хотя…
— Невероятно, — произнёс я в смятении. — Не могу поверить, что он и в самом деле очутился в сумрачном лесу, после чего прошёл через ад, чистилище и рай… Но как?..
Марта обстоятельно кивнула. Сейчас у неё был очень важный вид.
— Да, — подтвердила она. — Это вполне возможно. Ведь и вы сами, подобно Данте, сейчас находитесь посреди сумрачного — хотя, разумеется, не настолько сумрачного — леса.
— Скажите, Марта, — осторожно поинтересовался я, — не доводилось ли вам встречаться с ним?
Марту не очень удивил мой вопрос.
— Мне — нет, — призналась она, чуть шевельнув левым ушком. — Об этом лучше спрашивать у нашей тысячеликой госпожи. Правда, полагаю, Данте увидел её в другом, более лирическом облике…
— Надо будет перечитать «Божественную комедию», — произнёс я. — Вдруг там найдётся что-нибудь полезное относительно прогулок по ночному лесу?
— Судя по тем, кого Данте встречал в дороге, у него был совсем иной путь, — предупредила Марта. — Он совершенно не хотел отдыха и покоя; его влекли вперёд любовь, вера в человека и жажда познания. И не забывайте, что в его книге могут встретиться недосказанности, неточности и даже лакуны. Такое часто бывает у творцов пера и пергамента, которые описывают свои путешествия по дальним странам.
Чай заваривался; над носиком поднимался тонкий парок. Мы сидели за столом и смотрели, как подрагивают огоньки на свечах в канделябре. Пламя керосиновой лампы, с которой я пришёл сюда, было неподвижным из-за стеклянной колбы. Марта, как тогда в подвале, отбрасывала на стену сразу две подрагивающие тени — но сейчас они поднимались до самого потолка. Казалось, что они сами по себе шевелят ушками. Это выглядело пугающе. Я обернулся, чтобы посмотреть на свою тень, но она вела себя наилучшим образом, не вызывая ни малейших подозрений.
— Кстати, о путешествиях, — начал я, меняя тему. — Марта, я вчера прекрасно прогулялся по лесу, и понял, что вы имели в виду, когда говорили про охоту со свечой… точнее, без свечи.
— Я рада, что вам понравилось.
— Да. Кстати, я видел, как Хольштайн возвращается из леса. Наверное, без факела ему было бы удобнее…
Марта чуть повела ушками; тени тут же повторили этот жест.
— Пожалуйста, только не говорите ему об этом. Он очень чувствительно воспринимает некоторые вещи.
— Да, меня уже предупреждали, — подтвердил я. — Вообще, удивительно, как много мы не говорим здесь друг другу…
— Возможно, это и к лучшему?
— Что вы имеете в виду?
— Я думаю, что советы Ингеноля будут более полезными для Ингеноля, а советы Зауэра будут полезнее для Зауэра.
Я задумался.
— Вполне возможно. Тем не менее, я не сразу узнал многие вещи — о том, что здесь есть мост, что на том берегу располагается дамская резиденция… или что в лесу можно вернуться к усадьбе, просто пойдя назад.
— Теперь вы всё это знаете, — заметила Марта. — Не забывайте, вы находитесь в месте для отдыха. Пейте чай, ешьте рыбу и наслаждайтесь тем, чем можете наслаждаться.
— Это понятно, — согласился я. — Но мне интересно: что ещё знают другие, что могло бы так или иначе пригодиться мне? Например, куда ушёл Янаускас?
Марта прянула ушками.
— Я полагаю, он ушёл в ночной лес.
— Но почему он не вернулся?
— Даже не представляю, — печально сказала она. — Я уже говорила: всё, что снаружи усадьбы, принадлежит нашей хозяйке, но не нам.
— То есть, до неё всё-таки можно дойти?
— Вы уже до неё однажды дошли, — ответила Марта. Это был абсолютно справедливый и точный ответ. — Значит — можно.
От нашей беседы у меня опять начала распухать голова. Марта сочла, что чай заварился в достаточной степени, и разлила его по чашкам.
— А что произойдёт, если попробовать сделать это ещё раз? Вы говорили, что это может быть опасным, но почему…
— Если однажды ночью вы отойдёте достаточно далеко от усадьбы, то скорее всего узнаете, почему, — настороженно сказала Марта. — Но лучше вам этого не делать.
— Опыт, который уничтожает субъекта опыта?
Марта пристально посмотрела на меня. Её глаза блеснули зелёным.
— Я полагаю, однажды это обстоятельство не остановило вас.
Я устыдился. Это опять был абсолютно точный ответ. Вздохнув, я сделал глоток чая.
— Марта, — спросил я, чуть поперхнувшись: напиток был очень горячим. — Могли бы вы мне дать какой-нибудь совет?
— Идти вперёд, но быть осторожным.
Я снова вздохнул. Не такого ответа я от неё ожидал.
— Если вы хотите чего-то более конкретного, — сказала Марта, наклонив левое ушко, — то я могу вам посоветовать есть на завтрак вкусненькую рыбку.
Это была действительно дельная рекомендация, но я бы предпочёл что-то другое.
— Нет, это, скорее, про лес… Почему существа, которых я там встретил, несут для меня опасность? Это и огненный змей, который чуть меня не раздавил в своих объятиях, и странные русалки, которые хотели от меня чего-то, чего я не хочу…
Марта чуть шевельнула ушками, приобретя крайне задумчивый вид.
— Попробуйте спросить об этом у них?
— Хм, — сказал я, ничего не понимая. — Я сомневаюсь, что они мне что-то ответят.
— Кажется, вы как-то говорили об этом с Зауэром, — продолжила Марта. — Я случайно проходила по коридору и услышала из-за двери несколько слов. Вы обсуждали шведские гадания. В частности, то, что в ночном лесу ходок встречал не случайных прохожих.
— И?
— Что бы вы сделали, если бы пошли в ночной лес и увидели кого-нибудь?
— Наверное, я бы затаился, — ответил я. — Меня не очень радуют люди, которые ходят по ночному лесу, не зажигая огня.
— Возможно, именно поэтому вам тоже не все рады? — сказала Марта с самым безобидным выражением лица.
— Да, это вполне вероятно.
Я уже знал, что когда Марта притворяется максимально невинным созданием, её бесполезно расспрашивать. Поэтому я просто выпил чаю.
— А, ещё одно, — вспомнил я. — Не будет ли у вас походных ботинок? Боюсь, что обувь из моего шкафа больше подходит для светского раута, чем для хождения в ночной лес…
…Новые ботинки оказались очень удобными — точно мне по ноге, с плотной шнуровкой и мягкой, но прочной подошвой из вулканизированного каучука. Я тихо спустился по лестнице, покидая усадьбу. После беседы с Мартой хотелось немного пройтись по лесу.
Над головой быстро шли облака — к счастью, не такие плотные, как вчера. Казалось, что всё небо пришло в странное обеспокоенное движение, пронизанное некой пугающей целеустремлёностью. В лесу всё так же чувствовалась осенняя сырость. Вдали и в вышине раздалось удаляющееся хлопанье крыльев: какая-то птица летела между ветвей. Я шагнул под кроны деревьев, осторожно оглядываясь. Куртку справа чуть оттягивал тяжёлый пистолет.
Было не так уж и темно, а под ногами вилась вполне различимая тропинка — кажется, днём её не было, но я уже этому не удивлялся. Мягко ступая, я продвигался вперёд, наслаждаясь своим единением с темнотой. Кто бы мог подумать, что быть порождением тьмы — это довольно приятно? Что идти невидимым во мраке — это весьма увлекательное занятие?
Деревья шелестели надо мной, и тревожный, то затихающий, то вновь усиливающийся шёпот листьев скрадывал мои шаги в ночи. Итак, я был не только невидим, но и неслышим. Вот так я и стал созданием ночи, не без лёгкой гордости сказал я себе. Незаметный, крадущийся в темноте, вооружённый отличным пистолетом, который достался мне ценой семикратно простреленной груди… Неплохо, неплохо.
Но всё-таки, не мог не думать я: что имела в виду Марта? Что ночные встречи не случайны?
Впереди что-то опять прошелестело. Затем между деревьев мелькнул рубиновый огонь.
Сердце рванулось в груди; правая рука нырнула в карман за парабеллумом. Айтварас, огненный змей, что чуть не задавил меня когда-то. Вот и все мои рассуждения.
Если я брошусь бежать назад — возможно, успею вырваться к усадьбе. Если начну стрелять из парабеллума — возможно, я успею остановить его.
Однажды я уже начал сражаться с огненным змеем — когда ударил его керосиновой лампой. Что будет, если я сделаю то же самое сейчас? Чья возьмёт?
А если не начинать бой? Как там говорил Ингеноль — когда есть пистолет, не стреляйте без необходимости?
Напрягшись, как тетива лука, я стоял на месте, глядя, как издалека неторопливо приближается Айтварас. Казалось, будто ко мне из мрака тянется огненное щупальце — длинное, большое, разбрасывающее вокруг себя свет. Я стиснул пальцами рукоятку парабеллума чуть сильнее, чем следует.
Да, это был именно он, огненный змей тьмы. Всё так же по краям чёрных чешуй прорывалось рубиновое пламя. Чуть замедлившись, он выполз на тропу и приподнял голову, подобно гигантской кобре, готовящейся к броску на жертву. Теперь я смог увидеть глаза змея — большие, немигающие, едва различимые во мраке. Айтварас смотрел прямо на меня.
Мы неподвижно стояли в нескольких метрах друг от друга, точно дуэлянты, а над нами тревожно, испуганно шелестели листья, трепеща под осенним ветром. Казалось, что мы изучаем друг друга перед короткой, но страшной битвой, где каждый из нас успеет нанести лишь один удар — и поэтому этот удар должен быть смертельным. Вокруг было светло: сейчас Айтварас казался ярким, словно жертвенный костёр. Я был готов к сражению; мой палец лежал на спусковом крючке пистолета.
Нет, змей не будет нападать, внезапно понял я. Если это было испытание, то я его прошёл: я был взвешен и найдён достаточно весомым.
Спустя несколько бесконечно долгих секунд Айтварас отвернулся, снова возвращая свою голову на землю. Абсолютно бесшумно змей уползал вправо, но длинное, мощное, горящее в темноте тело, не кончалось. Я стоял на месте, ничего не понимая. Казалось, что мимо меня течёт огненная река.
Мы разошлись, как в море корабли — иначе и не скажешь; он — направо, я — налево. Ещё мелькал вдалеке огненный хвост Айтвараса, а я уходил по узенькой тропке вдаль. Над головой шелестели листья, лёгкий ветер касался прохладной рукой моего лица, в руке тяжелел парабеллум…
Моя нога запнулась о неудачно подвернувшийся корень. Взмахнув правой рукой, я едва не нажал на спуск пистолета. Однако, и вправду опасно, подумал я, ставя оружие обратно на предохранитель.
Совет Марты оказался тоже неплох: на завтрак мне подали персонально приготовленную рыбу (кажется, это было филе судака) под вустерским соусом. Я съел её, продолжая пребывать в чувстве лёгкого недоумения. Не было бы вопросов, начни мы вчера со змеем поединок. Хотя, подумал я, почему мы вообще должны с ним сражаться? А ведь действительно — почему? Потому что весь опыт человечества говорит нам об опасности огромных огненных змей?
Змеи бывают разные — впрочем, как и люди.
Следующей ночью я не увидел Айтвараса, сколько ни бродил по узким ночным тропинкам, в темноте, постоянно оглядываясь. Одна из дорог вывела меня к мосту, соединяющему берега пруда. Здесь никого не было; я шагнул на каменные плиты. Справа изливался в темноте каскад: мне удалось разглядеть белые буруны на воде. Слева в длинном, вытянутом пруду, точно жемчужины отражались звёзды. Казалось, что там глубоко-глубоко лежит подземное небо. Впереди тонким, ажурным полукругом светился серп молодой луны.
Я прошёл к другой стороне моста. Сейчас здесь царила пустота, и я был один. Никто не преграждал путь на дамский берег. Но, раз меня просили туда не заходить, я не стану этого делать. В конце концов, это действительно было бы невежливо.
Осторожно крадясь в темноте, я вернулся по берегу к усадьбе и направился к русалочьей заводи. Не скрою, я предварительно вытащил из кармана парабеллум и поднял взгляд к небу. Но ветви деревьев были пусты. Ива грустно шелестела своими листьями на ветру. Один из них, сорвавшись, пролетел вперёд и, мелькнув, исчез в темноте.
Поднявшаяся по небосводу луна стала как будто ярче. Я обошёл тихую, покинутую заводь, и даже немного пробрался по берегу до вытянутого мыса с одиноко растущей высокой елью. Под её лапами скрывался мрак; мне даже как-то стало не по себе. Раньше бы я никогда не подумал, что ель — столь тёмное дерево.
Когда я возвращался обратно мимо заводи, мне в спину плеснули водой из пруда; я тут же развернулся, но увидел лишь волны, разбегающиеся кругами.
— Ну и шутки, — произнёс я с лёгким разочарованием. Вот так. Я зачем-то пришёл сюда, памятуя о прошлой встрече — а получил всего лишь ковш воды в спину.
Порыв ветра прошуршал в листве надо мной, и вдруг затих. Я шагнул к одному из деревьев, прижавшись к нему спиной. Отчего-то это прикосновение меня не успокоило. Даже наоборот — я только сейчас ощутил, как уязвим к тому, кто незамеченный сможет подкрасться ко мне.
Я вслушался: уж не идёт ли кто по лесу, бесшумно ступая среди деревьев? Нет. К счастью, лес был тих и неподвижен — настолько тих, что я снова услышал тихий шёпот моря.
Или того, что я считал морем?
— Скажите, Аутра, — как бы невзначай спросил я у девушки в светлой широкополой шляпке. — Правда ли, что на вашей половине пруда живут создания, похожие на волков?
— Создания? — удивилась Аутра. — Я бы так не сказала. Наш дворецкий, и камердинер, и садовник — они, конечно, все носят волчьи уши на голове. Но они совершенно не похожи на этих опасных, хищных зверей. Они очень добры и всегда рады помочь нам…
— …пожалуй, хорошо, что ночью я не стал переходить мост, — сообщил я позже Домбровскому, когда мы шли по берегу пруда обратно. — Что-то мне подсказывает, что со мной их дворецкий вёл бы себя не слишком любезно.
— Здесь я не соглашусь, — возразил Домбровский. — Необязательно быть волком, чтобы вести себя нелюбезно. Необязательно вести себя нелюбезно, если ты волк. Но есть и другие причины, по которым нам лучше не заходить ночью на их сторону. Там всё-таки своя атмосфера…
Мне показалось, что Домбровский здесь что-то недоговаривает.
— Станислав, что вы встречали в ночных походах? На нашей стороне пруда? — тут же добавил я.
— К счастью, никого, — ответил Домбровский, но в его голосе мне снова почудилось нечто уклончивое. — Мне удавалось дойти по дороге до выхода из леса — там начинались гигантские каменные осыпи, уходящие вниз, в туман: сначала лёгкий, едва видимый, но стремительно густеющий с каждым шагом. И в этом тумане меня звали женские голоса.
По коже у меня пробежал мороз. Даже днём, на берегу пруда, под сенью золотых крон, освещённых заходящим солнцем, это слушалось жутковато.
— Слов не удавалось разобрать, — продолжал Домбровский. — Однако, это было самое нежное пение, которое можно только представить. Я даже попробовал пойти к нему, но потом начал путаться между голосами, зовущими меня слева и справа. А потом я внезапно смог услышать ещё что-то — и этот странный дышащий звук вселяет в меня ужас даже сейчас…
Следующей ночью я снова отправился в путь, но, пройдя по коридору до середины, замер. В холле внизу ярко горел пионовый фонарь и раздавались чьи-то тихие шаги. Едва слышно поскрипывали половицы, и я, ни на секунду не сомневаясь в своих действиях, чуть остановился, оставаясь во тьме галереи наверху.
Это был Ингеноль. Я ещё никогда не видел его столь собранным и сосредоточенным: его портрет мог бы украсить обложку романа «Триумфальная арка». Одетый во френч полувоенного образца, но без знаков различия, Ингеноль стоял у двери, выходящей на террасу; в левой руке он держал кожаный саквояж. Рядом на комоде светился пионовый фонарь. Фитиль был выдвинут так сильно, что пламя начало слегка коптить. Или же это я научился так хорошо видеть в темноте?
Видимо, мои перемещения во тьме ещё не были столь беззвучны, как мне хотелось. Ингеноль на секунду замер, и, полуобернувшись, бросил взгляд наверх, туда, где я скрывался во мраке галереи. По всей вероятности, меня всё же не было видно: лишь чуть поблёскивал в темноте покачивающийся маятник больших часов.
Возможно, стоило спуститься вниз по лестнице и поздороваться, однако, интуиция остановила меня от этого шага. Я подумал, что Ингеноль не случайно оказался сейчас в холле — а прогулка по ночному лесу является столь индивидуальным занятием, что не следует сбивать её встречей в самом начале. На всякий случай я осторожно отклонился назад, скрываясь за рыцарским доспехом.
Словно вспомнив что-то, Ингеноль поставил саквояж на диван и извлёк оттуда футляр — он открыл его так, как пианист поднимает крышку концертного рояля. В ярком свете пионового фонаря блеснули ланцеты. Осмотрев их и убедившись, что всё в порядке, Ингеноль щёлкнул крышкой футляра и убрал его обратно. Затем, подхватив саквояж, он резко, рывком прикрутил фитиль (пламя фонаря едва не погасло) и, развернувшись, столь же стремительно вышел наружу: дверь за ним захлопнулась с неожиданно гулким звуком, точно крышка гроба.
Осторожно, не торопясь, я спустился по лестнице вниз, решив дать Ингенолю время, чтобы тот мог спокойно удалиться в лес. Теперь крошечный огонёк пионового фонаря едва светился в просторном холле. Мне внезапно пришёл на ум совершенно не немецкий, но скорее великобританский образ: достопочтенный, опытный врач викторианской эпохи, закончив свою дневную практику на Харлей-стрит, собирает свой медицинский саквояж и отправляется в самые неблагополучные кварталы ночного Лондона, чтобы нести мёртвенный свет своего мрачного хирургического искусства во тьму человеческой жизни. С каким-то сладко-манящим содроганием я осознал, что хирурги не только зашивают, но и иссекают — и, как правило, иссекают до того, как зашить. А иногда — вместо того.
На террасе было просторно. Неожиданно сильно увеличившаяся за прошлую ночь луна чуть показалась из-за верхушек деревьев. Подумав, я решил прогуляться вдоль пруда направо по уже знакомой мне дороге.
Мост между двумя берегами снова был пуст. Ещё раз поглядев на дамскую сторону пруда, где лунный свет уже начал серебрить листву, я осторожно сошёл с тропы и спустился вниз — туда, где радостно шелестел в темноте каскад бегущей воды.
Снизу мост выглядел гораздо солиднее: я мог хорошо разглядеть, что его лёгкая, ажурная конструкция представляет собой всего лишь надстройку на массивной, тяжёлой дамбе, перегородившей путь водной стихии. Белый, пузырящийся каскад сбегал по выложенным камням, словно прыгая со ступени на ступень. Достигнув последней гранитной плиты, поток продолжал свой естественный путь, уходя дальше в лес. Я не мог не удивиться — такой небольшой ручей смог наполнить собой столь длинный пруд!..
Идти вдоль русла ручья оказалось чуть сложнее, чем я ожидал. Кроны деревьев не смыкались над ним, и лучей ночных светил вполне хватало, чтобы видеть дорогу — но сама эта дорога была непростой и очень каменистой. Водный поток с лёгкостью мчался по своему неровному, бугристому ложу, но мне приходилось тщательно смотреть, куда поставить ногу. Мокрые поблескивающие булыжники то и дело проворачивались под подошвой обуви. Несколько раз пришлось перебираться через упавшие деревья. В довершение всего, я вдруг понял, что иду по слишком освещённой местности. Услужливое воображение немедленно нарисовало мне, как во мраке леса, совсем рядом со мною, на четырёх ногах передвигаются странные человекообразные существа с поблескивающими глазами; несомненно, Горлум Толкиена оказал самое непосредственное влияние на формирование этого образа. Остановившись, я прислушался: нет ли за моей спиной шлёпанья маленьких ног?
Ручей журчал слишком сильно. При желании, в нём можно было расслышать всё, что угодно. Меня больше обеспокоило то, что из-за него что-то можно было не расслышать. Мысль о том, что где-то невдалеке могут находиться какие-то спутники, напугала меня так, что моя рука сама достала парабеллум. Плеск воды скрыл лёгкий щелчок предохранителя. Вздохнув, я сделал два шага в лес.
Никаких существ здесь не было — ну, или по крайней мере, я их не видел. Прижавшись спиной к могучему дереву, я решил дать себе полминуты, чтобы моё зрение привыкло к полумраку ночного леса. Вдалеке прошуршали чьи-то удаляющиеся шаги: неизвестный ночной зверь двигался слишком расслабленно для хищника вышедшего на охоту. Ну что же, подумал я, ощущая рифлёную рукоять пистолета, пусть себе идёт по своим делам. Пойду и я.
Идти по лесу оказалось удобнее, чем я ожидал, хотя никаких тропинок под ногами не было и в помине. Я продвигался буквально в десятке шагов от шепчущего свою песнь ручья, огибая лёгкие заросли подлеска. Периодически под моими ногами что-то похрустывало. Ночные прогулки всё же оказали на меня своё влияние: сейчас я довольно хорошо видел в темноте. Не скажу, что я мог разглядеть в лесу всё ясно, как днём — однако, я мог увидеть деревья во тьме, их корни, извивающиеся на земле — а этого было пока достаточно.
Шёл я недолго: уже через пару сотен шагов (здесь следует заметить, что пара сотен шагов в незнакомом лесу кажутся огромным расстоянием) водный поток, рассыпавшись по каменной осыпи крошечными ручейками, впадал в огромную чёрную реку. Лес обрывался у её берега, точно обрезанный лезвием. Сделав ещё пару шагов по берегу, и выйдя на открытое пространство, я остановился.
Река была велика; казалось, что она появляется из бесконечности и в бесконечность же уходит. Другой её берег, тоже поросший лесом, казался далёким — три, возможно, четыре сотни шагов, если не больше. Чёрная вода текла очень быстро и абсолютно беззвучно: не было слышно ни единого всплеска. Её ровная поверхность тускло мерцала, словно вращающийся с гигантской скоростью вал паровой турбины Парсонса. Чуть подрагивали отражения звёзд. На ум пришло воспоминание о той маленькой речке, которую я перешёл в самом начале своего пути — тогда мне показалось, что в ней сонно течёт какая-то вязкая хтоническая лава. Сейчас же лава обрела мощь и превратилась в колоссальный неостановимый поток; мне почудилось, что она отблёскивает кроваво-красным гематитовым цветом.
Мне стало страшно. Я поднял взгляд к небу, но лучше бы я этого не делал. Невероятно ярко горели звёзды — гораздо ярче обычного. Не было ни облака. Я стоял под звёздной бездной.
Отчего-то мне показалось, будто небо смотрит на меня. Это ощущение никак не удавалось облечь в слова — но словно и с небосвода, и с меня сорвали кожу, оставив меня — беззащитным, а звёздную бездну — превратив в меч, выхваченный из ножен. Да, небо смотрело на меня мириадами ярких звёзд. Я словно оказался на краю вселенной: на меня взирала сама Великая Бесконечность Космоса.
Я содрогнулся, опустив взгляд; слишком тяжело было вглядываться в колоссальное, непостижимое, безграничное величие звёздного неба. Чёрная с красным отблеском река беззвучно неслась в паре шагов от меня. Она тоже была велика — но всё же конечна. Я попытался вглядеться в берег на той стороне: свет луны оказался обманчивым. Мне удавалось разглядеть начинающийся там лес, скрученные ветви деревьев, неровный подлесок, но не более того.
Повинуясь внезапному порыву, я поднял с земли ветку и осторожно коснулся ею воды. Течение было столь сильным, что шутя выдернуло ветвь из моих пальцев: я не ожидал такого напора. Найдя на берегу крепкую палку, я снова попробовал дотронуться до чёрной стремнины. На этот раз я был более подготовлен, и мне удалось удержать её в руках: казалось, что я прикасаюсь палкой к вагонам мчащегося на полном ходу поезда.
Чёрная вода чуть всплеснула, встретив препятствие; несколько капель попали на тыльную сторону ладони. Они показались мне насколько обжигающе-холодными, что я выпустил из руки палку, и та тут же исчезла в неостановимом потоке.
Вода и вправду ощущалась немного едкой. Я наскоро вытер ладонь о джинсы (в такие минуты приходится пренебречь хорошими манерами), одновременно вспомнив, что это ощущение мне знакомо. Да, похожая вода была в доме таинственной хозяйки этих мест. Только тогда казалось, что эта странная чёрная жидкость смывает лишнее — а сейчас, с содроганием взглянув на реку, понял, что та с лёгкостью может смыть всё. Кроме, возможно, великой бесконечности вселенной, подумал я, поднимая взгляд к холодному свету звёзд. Я почувствовал страх.
Возвращаясь в усадьбу, я увидел вдалеке Айтвараса: его огненное тело мелькнуло в тёмных глубинах леса. На всякий случай, я остановился, глядя, как змей тихо скользит посреди мрака, абсолютно не обращая внимания на меня. Было удивительно тихо: даже с такого расстояния я мог явственно разобрать, как под его мощным телом тихо шелестят упавшие листья и едва-едва потрескивают ветки. Внезапно в наступившей тишине мне удалось расслышать ещё один звук. Где-то вдалеке, негромко, одна за другой, набегали на берег волны моря.
— Значит, это была чёрная река с очень быстрым течением? — переспросил Зауэр, взмахнув рукой с зажатой в ней сигарой.
Я кивнул.
— Очень широкая река, — добавил я, вытаскивая из чая дольку лимона серебряной ложечкой. Долька упорно сопротивлялась, соскакивая, и мне очень хотелось нарушить правила этикета, выудив её при помощи пальцев. — Но звёздное небо впечатлило меня больше.
Мы снова сидели в курительном салоне, проводя время в лёгкой беседе. За окнами серой грядой уходили вдаль пасмурные тучи. Лёгкий, едва различимый дождь чуть слышно шелестел снаружи — если бы не капли, медленно стекающие по стёклам, его было бы невозможно заметить.
— Да, звёздное небо на открытом пространстве поражает, — согласился Зауэр. — Здесь, в усадьбе, почему-то не возникает такого ощущения, но там, за пределами…
Он снова провёл в воздухе дугу сигарой, точно авангардист-дирижёр, дающий оркестру знак.
— Порой даже хочется оставаться под сенью леса, — продолжил Зауэр. — Понимаешь, что тень от деревьев может спасать… Особенно, когда выходишь туда, где заканчивается лес.
— Что же было в вашем случае? — полюбопытствовал я, когда Зауэр затянулся тонкой сигарой.
— Ручей обрывался в бездну.
— Вместо чёрной реки?
— Именно так. Я стоял на краю огромной расселины, дна которой не достигал лунный свет, и видел внизу… наверное, это всё-таки не было бездной. Но то, что я видел там — какое-то мелькание гигантских, едва различимых теней — казалось настолько ужасным, что я не рискну вспоминать это даже сейчас.
Я сдержанно кивнул, не настаивая на подробностях. Зауэр снова затянулся сигарой; я же сделал глоток чая, и, подумав, добавил в чашку ещё немного сахара.
— Как вы думаете, Франц, — наконец, обратился я к нему, когда Зауэр затянулся второй раз, — что бы мы увидели, пойди мы по течению ручья вместе?
Зауэр пожал плечами.
— Я полагаю, мы бы могли очень долго идти там, пока не забрезжит рассвет. Вы же знаете: совместные прогулки по ночному лесу не дают никакого эффекта — если, разумеется, вы ищете каких-то встреч или событий. Возможно, это и к лучшему.
— Не исключено, — согласился я. — Мне не даёт покоя одна мысль. Что произошло бы, попробуй я переправиться через реку?
Зауэр посмотрел на меня так, как будто я изьявил желание спуститься в жерло вулкана.
— Вероятно, это была бы очень плохая идея, — произнёс он чрезвычайно скептическим тоном. С его сигары упал столбик пепла, рассыпавшись от удара о поверхность стола. — Скорее всего, вы бы очень быстро начали тонуть. Потом вы потеряли бы сознание, а ещё спустя какое-то время очнулись на берегу реки, оттого, что Марта или Анна делают вам искусственное дыхание… Если повезёт.
— А если не повезёт?
Зауэр внимательно посмотрел на меня, затем затянулся сигарой. Резко, резче обычного выдохнув дым изо рта, он ответил.
— Возможно — заметьте, я ни в коем случае не делаю утверждений — вы бы не вернулись к завтраку в эту уютную обитель.
Было сказано слишком много и слишком мало. Опять.
— Как Янаускас? — спросил я, уточняя.
Зауэр покачал головой.
— Я не знаю, что произошло с ним. Он был очень осторожным и здравомыслящим человеком. Впрочем, мы все здесь осторожные и здравомыслящие люди. Поэтому мы вряд ли станем совершать опрометчивые, непродуманные, авантюрные поступки. Вы не отправитесь через реку вплавь, а я не спущусь в пропасть по верёвочной лестнице…
Дождь стал чуть сильнее; несколько капель со стуком упали на стекло. За окном торопливо прошла Инга с зонтом в одной руке и небольшой лопаткой в другой — видимо, непогода отвлекла её от садовых работ.
— Но если вас интересует опыт моих путешествий в ночной лес, — вдруг продолжил Зауэр после паузы, — то попробуйте пойти не по течению ручья, и не против него. Выйдите из главной двери и отправляйтесь по дороге, вымощенной камнем. Она исчезнет, но направление останется. Именно оно когда-то привело меня к величайшему ужасу…
Я кивнул, вспоминая свои первые походы.
— Мне доводилось гулять в той стороне. Помню, меня тогда чуть не задавил громадный огненный змей. К счастью, мы с ним встретились ещё один раз: видимо, я был сочтён несъедобным. Ну, или же просто не начал стрелять в него из пистолета…
— Возможно.
Я поднялся с кресла и подошёл к окну, любуясь, как поверхность пруда покрывается прихотливой сетью из пересекающихся кругов: каждая из упавших капель дождя оставляла свой след.
— Знаете, Франц, — начал я, меняя тему, — у моего поколения была легенда о том, почему дождь вносит покой в человеческую душу. Говорили, будто это ощущение идёт из глубочайшей древности. Крупные хищники не охотятся в непогоду, и поэтому шум падающих капель означает: сегодня тебя не съедят…
Зауэр издал некий неопределённый звук, а я внезапно вспомнил об Айтварасе. Что же он делает в дождь? И вообще, появляется ли огненный змей в лесу днём? Или же он возникает там, когда я выхожу за порог усадьбы?..
Дождь всё так же шелестел за окнами, когда мы играли вечером в бридж. Домбровский невозмутимо брал одну взятку за другой. Зауэр расслабленно курил сигару, откинувшись в кресле — сейчас он выступал в роли болвана. Ингеноль, бросая на меня укоризненные взгляды, упорно пытался сорвать игру Домбровского. Я же действовал прескверно; что-то не давало мне покоя. Наконец, когда партия была всё-таки выиграна (в последний момент у Домбровского не оказалось нужной карты), я не выдержал.
— Марта, — обратился я к девушке, встретив её по пути наверх, в свою комнату. — Помните, вы как-то давали мне керосиновый фонарь для прогулок по лесу?..
Керосиновый фонарь был вручен мне через несколько минут.
— Но не лучше ли гулять без него? — заботливо спросила Марта. — Наверное, в такую погоду лучше взять зонтик…
— Это не совсем для меня, — пояснил я.
Глаза Марты блеснули; ушки чуть наклонились вперёд.
— А, — довольно кивнула она. — Однажды я вытирала пыль в библиотеке. В одной из книг я прочла о диковинных рыбах, что живут в чёрной бездне моря, и приманивают свою добычу светящимся огоньком…
Её глаза сейчас были похожи сразу на два таких огонька, и это немного сбило меня с толку. А ведь она права, подумал я. В какой-то мере, я пойду с приманкой. Более того: возможно, и в первый свой поход я пошёл с приманкой — только вот добыча тогда оказалась мне не по зубам.
— Марта, — полюбопытствовал я. — Прошлой ночью я прогулялся вдоль пруда…
— Надеюсь, вы не заходили на другой берег? — обеспокоенно спросила она.
— Нет, что вы. Это было бы безнравственно, — несколько фарисейским тоном ответил я. — Так вот. Стояла чудесная погода, и я прошёл до большой чёрной реки, которая текла невероятно быстро. Как вы думаете, что бы произошло, попробуй я переправиться через неё?
Марта пошевелила ушками на голове. Весь её сосредоточенный, настороженный вид сейчас говорил о том, что это был бы очень необдуманный поступок.
— Река текла очень быстро? — переспросила она.
— Чрезвычайно, — подтвердил я. — Полагаю, любая лодка была бы разбита течением в щепы, и унесена вдаль.
— И на другом берегу возвышался лес совершенно дикого вида? Скрученные деревья, непроходимые чащи?
— Именно так.
Марта посмотрела на меня огромными глазами.
— А… не было ли на том берегу костра? — каким-то слишком спокойным тоном спросила она, как если бы речь шла о сущей безделице.
— Костра?
— Да. Костра, горящего самого по себе — ну, как если бы его кто-то развёл у реки, а потом оставил.
— Нет, — очень настороженно ответил я.
Марта облегчённо выдохнула и снова шевельнула ушками, чуть поворачивая их назад. Видимо, мои слова чуть успокоили её.
— Думаю, вы бы не добрались до другого берега, — задумчиво сказала она. — Река бы выбросила вас обратно, хотя и гораздо ниже по течению. Мне бы удалось принести вас обратно, пусть и ценой огромных хлопот при помощи Анны и Инги. Так что на завтрак мы бы едва успели подать разве что яичницу. Если вы снова хотите вкусненькой рыбки, то совершенно необязательно нырять в быструю чёрную реку.
Это было исключительно разумное суждение, и я заверил Марту, что воздержусь от подобных экспериментов.
— Я хотела сказать, — обратилась она, когда я уже готовился уйти, — что вы поступили правильно, когда не стали мешать Ингенолю. В холле ночью, — тут же добавила она, отвечая на ещё не высказанный мной вопрос.
Я вздохнул.
— Вы тоже были там?
— Да, возле часов.
— Вы очень хорошо замаскировались.
Марта, сохраняя сдержанный вид, довольно улыбнулась и шевельнула ушками.
— Дайте угадаю, — спросил я. — Вы решили проверить механизм кукушки? Или точность хода часов?
— Нет, разумеется нет. Мне показалось, что в погребе шуршат мыши, и я пошла, чтобы отогнать их.
Другого ответа в принципе я и не ждал. Пожелав Марте доброй ночи, я направился в свою комнату, чтобы надеть походные ботинки и дождевой плащ — в карман которого я привычно положил заряженный парабеллум.
Мой расчёт оказался верен: дождь почти прошёл. Всего лишь несколько капель упало на меня, пока я спускался с парадного крыльца и обходил кипарис, чтобы ступить под сень леса.
Было очень сыро. Пахло влажной землёй и прелой листвой. Керосиновый фонарь покачивался в моей руке, освещая деревья вокруг меня. Тихо шуршали осенние листья, когда капли дождя, завершив своё падение с небес, ударялись о них. Казалось, что надо мной находится огромная живая крыша. Я внезапно понял, что отвык ходить по лесу со светом. С одной стороны, теперь я мог с лёгкостью рассмотреть всё вокруг. С другой стороны, за пределами ближнего круга начиналась непроницаемая темнота. И, наконец, казалось, что мой фонарь заметен во всём лесу. Ну и пусть, подумал я, вспоминая слова Марты.
Под ногами мелькала тропинка. Я снова и снова удивлялся тому, как коварны фонари: свет падает вперёд и вокруг, но ему преграждён путь вниз, под фитиль и резервуар с керосином. Можно увидеть, куда ты хочешь шагнуть, но совершенно невозможно понять, куда же ты, собственно, ступаешь. С этой точки зрения, да простится мне этот невольный каламбур, хуже фонарей могут быть только свечи: их яркое пламя слепит глаза, не давая рассмотреть ничего вокруг. В комнатах дома ещё удаётся разглядеть стены, но в тёмном лесу мокрая кора деревьев жадно поглощает любой свет — и путник со свечой видит только свечу.
Моё предположение оказалось безошибочным: где-то шагов через пятьдесят я увидел, как где-то вдалеке мелькнул бок огненного змея. Выйдя к небольшой прогалине, где деревья как будто стояли чуть посвободнее, я остановился, глядя, как Айтварас неторопливо приближается ко мне. Приманка — если можно её так назвать — сработала идеально. На всякий случай, я опустил руку в кармане на рукоять пистолета.
Айтварас выполз на тропинку и остановился в нескольких метрах напротив меня, приподняв голову. Всё так же горели прожилки между чёрными чешуйками исполинского змея. Сейчас мне показалось, что его внутренний огонь слегка пульсирует, то становясь чуть ярче, то едва угасая. Два немигающих глаза смотрели на меня.
— Дождливо сегодня, — сказал я, ставя керосиновый фонарь на землю и выкручивая фитиль: сейчас пламя стало почти таким же ярким, как и огонь между чешуйками змея. Затем я сделал несколько шагов назад, продолжая сжимать в кармане парабеллум.
Огненный змей неподвижно ждал несколько секунд. Возможно, он тоже чего-то опасался — что я начну стрелять в него из пистолета, или же готовлю на него потайную ловушку. Затем он очень изящным для своих размеров движением скользнул вперёд — точно ком ртути перетёк по земле — замерев у керосинового фонаря. Казалось, будто бы Айтварас загипнотизирован его светом. Я никак не мог понять, куда же смотрит гигантский змей — на пламя фонаря, или же на меня?
Я осторожно отступил назад, в темноту. Всё так же тихо шелестели листья над нами, и так же тихо шуршали падающие капли. Змей осторожно начал сворачиваться кольцами вокруг фонаря. Айтварас был огромен, и его исполинское тело образовывало нечто вроде стены старинной башни: издалека казалось, словно из гигантского колодца с огненными стенами вверх льётся свет. Я остановился, зачарованно глядя на эту ночную феерию. Затем, удалившись на достаточное расстояние, я направился в усадьбу, где, упав в кровать, почти сразу же уснул. За окнами продолжал тихо накрапывать дождь.
На завтрак Анна снова подала мне рыбу под соусом: густой, чёрной жидкостью с пряным запахом. Возможно, в этом скрывался какой-то намёк.
— Приятного аппетита, — с непроницаемым видом сказала Анна, когда я пристально посмотрел на неё.
Подумав, я как бы невзначай оглядел чужие тарелки. Фон унд цу Хольштайн завтракал чем-то вроде мелко рубленого мяса. Домбровский зачёрпывал ложкой густой суп. Ингеноля не было; но возле его обычного места стоял графин с бренди. Пожав плечами, я приступил к рыбе.
От вчерашней непогоды не осталось и следа: небо снова было чистым, кристально-голубым. Вдалеке, над горизонтом, тянулась тончайшая нить лёгких перистых облаков. Накинув лёгкое пальто, я вышел на террасу, чтобы полюбоваться природой. Инга внимательно осматривала большой вазон с хризантемами. Услышав мои шаги, она повернулась.
— Этим утром я обнаружила на крыльце керосиновый фонарь, — сообщила она мне. — Должно быть, ваши друзья решили его вернуть. Я поместила фонарь в подвал.
Я пробормотал что-то невразумительное, а Инга продолжила.
— Если он снова понадобится, вы сможете взять его там, на полке справа от лестницы.
Приняв эту рекомендацию к сведению, я поблагодарил Ингу и ещё немного постоял на крыльце, любуясь осенним солнцем. Отчего-то мне сегодня решительно ничего не хотелось — даже идти в библиотеку или курительный салон. Подумав, я направился к себе, и провёл целый день в праздности; лишь к вечеру у меня зародилось лёгкое желание действовать.
За окном едва начинало темнеть: небо ещё оставалось светлым, но водная гладь пруда уже казалась сумрачно-загадочной, похожей на потемневшее от бега времени столовое серебро. Я повернулся к камину, где тлело полено, белое от золы. Похоже, сегодня будет прохладная ночь — но не холоднее, чем прошлая.
Глядя на рубиновые угли, я постарался собраться с мыслями. Итак, есть четыре направления. Если пойти по течению ручья, оно выведет меня к чёрной реке. Если направиться против течения, по берегу пруда, я окажусь у русалок. Если пойти на другой берег… меня встретят запреты — и, возможно, люди, похожие на волков. Остаётся четвёртое направление, куда ведёт главное крыльцо, и куда уходит дорога, исчезая через несколько сотен шагов. Именно там я встречал Айтвараса, которому, надеюсь, приглянулся мой знак дружбы. Ну, и наконец, именно там вдалеке шумит море.
Всё это ерунда, прервал я сам себя. Вокруг меня — лес десяти тысяч тропинок, а я почему-то пытаюсь поместить его в прокрустово ложе четырёх направлений. Там, в далёкой чаще, нет ни ручьёв, ни рек, ни других ориентиров — лишь темнота и разветвляющиеся тропки. Ещё есть Айтварас, что перемещается с места на место. В качестве компаса он не годится.
А шум моря? Если попробовать пойти на звук, подобно Домбровскому? В тумане, про который он рассказывал, его вели таинственные сирены. У меня же это шум набегающих волн — и он представляется далеко не таким опасным, как мелодичные песнопения.
Хорошая идея, сказал я сам себе, повернувшись к окну. Над горизонтом зажглась яркая, подобная Вифлеемской, звезда.
Цель, к которой можно идти, определённо придаёт смысл существованию. Да. Странно, почему раньше я не шёл на звук шумящего моря? Но точно: тогда в лесу меня ждал недружелюбный змей, и мои глаза ещё не умели так хорошо видеть во тьме. Я стал забывать, каким был когда-то, когда впервые шагнул под сень ночи.
Но что ждёт меня у моря? Допустим, я пройду к нему, направляясь к шуму набегающих волн, словно к путеводной звезде — и что тогда? Следовать к выдуманной цели — так себе идея.
Не следует забегать вперёд, решил я, проверяя на всякий случай парабеллум. Никогда не следует забегать вперёд. Кто может наверняка знать наперёд, что ждёт его в тёмном лесу? Пожалуй, мне следует быть менее самоуверенным — и помнить, что корабль, идущий прямо к маяку, налетит на берег.
Я вышел на большое крыльцо усадьбы, когда сумерки ещё только уступали черёд ночи: разгорающиеся звёзды казались крошечными точками. Возможно, мне стоило отправляться в путь позже, когда они станут ярче, уподобившись по размеру лесным орехам. Я пожал плечами.
Булыжники дороги вскоре начали исчезать среди травы. Оглянувшись, я шагнул вбок, и скрылся под сенью леса. Покров из листьев мягко-мягко прогибался под моими ногами. Большой старый дуб, росший чуть в стороне от тропинки, словно оттеснил от себя деревья помельче: я подошёл к нему, и, прислонившись спиной к его бугристой коре, замер, вслушиваясь.
Всё было так же как и раньше — ночной лес совершенно не заметил меня. Всё так же что-то тихо похрустывало вдалеке. Шелестела листва, которой не давал покоя холодный осенний ветер. Ночная птица жалобно заплакала, и тут же замолчала — лишь прошуршали крылья в той стороне. И вот, наконец, закрыв глаза, я услышал, как где-то впереди и вдалеке волны разбиваются о берег. Этот звук я не спутал бы ни с чем.
Я открыл глаза, на всякий случай проверяя — не подкрадывается ли ко мне в темноте ночного леса кто-то недружелюбный? Но всё было спокойно.
Пора, решил я. В этот момент порыв ветра качнул ветви дуба над моей головой — и они чуть скрипнули. Беспокойно затрепетали листья — точно песок, пересыпающийся в гигантских часах. Отчего-то мне стало не по себе.
Всё нормально, подумал я, осторожно продвигаясь вперёд по тропинке: она шла в нужном мне направлении. Всё хорошо. Теперь я знаю, куда идти — ну, или думаю, что знаю, куда идти. Шум моря становится чуть сильнее: теперь даже шёпот листвы над головой и вздохи ветра среди ветвей не в силах его заглушить…
Тропинка раздвоилась, и я, на секунду замерев, чтобы прислушаться, свернул направо. Как же приятно идти, когда в лесу тысячи направлений есть хоть какой-то ориентир! Раньше я бродил по опушке, не слишком углубляясь в чащу; это казалось похожим на каботажное плавание древности. Но сейчас всё было иначе. Я шёл сквозь тьму вековечного леса. Здесь уже не рос мелкий, преграждающий путь подлесок: мой путь лежал среди огромных деревьев, чьи кроны смыкались вверху, подобно сводам древнего замка. Осенние листья, уже начавшие съёживаться, не могли закрыть полностью ночное небо, и я мог спокойно видеть свет звёзд надо мной.
Надо быть осторожным, напомнил я себе. С огненным змеем я как-то смог договориться; смогу ли я договориться с теми, кто может обитать в этих лесах? На ум пришли слова Зауэра о нечестивых ритуалах мрака; по спине пробежал холодок, и я остановился, чтобы ещё раз убедиться в том, что всё в порядке.
Впереди показалась луна, снова напоминая мне о маяках и путеводных светочах. Лес редел: похоже, я приближался к открытому пространству. Неужели я так быстро прошёл через дебри? Как-то слишком легко.
Моего носа коснулся неприятный запах гниения, молниеносно напомнив о полуночной встрече с русалками, и я в ту же секунду выхватил из кармана пистолет. Нет, всё же этот запах был неприятнее. В русалочьей заводи пахло тиной и болотом, но не тленом. Я вдохнул воздух полной грудью, словно для того, чтобы удостовериться в его отталкивающей отвратительности.
Это и было болото: исчезающая тропа вывела меня прямо на его берег. Среди кочек травы жирно блестела в ночи маслянистая вода — даже отражавшийся в ней свет луны казался каким-то осквернённым. Лес здесь исчезал, лишь несколько кривых, скрюченных, утративших листву деревьев возвышались тут и здесь посреди топей, точно надгробия над местами упокоения путников. Сидящая на чёрной коряге ворона, расправив крылья, поднялась в воздух и улетела вдаль. Она не издала ни звука, что показалось мне ещё более удручающим. Если бы она каркнула, я мог бы счесть это своеобразным приветствием — или хотя бы знаком того, что меня заметили. Но так ли я хочу, чтобы меня заметили в этом тоскливом месте?
Я вслушался. Шум моря стал сильнее: теперь я мог с уверенностью сказать, что это не лёгкий шелест едва набегающих на берег волн. Это уже неплохой свежий бриз гонит их вперёд. Подумать только: море волнуется без меня. А я стою у непроходимого болота, которое тянется влево и вправо, бесконечное, точно чёрная река.
Нет, всё совсем иначе. Чёрная река неслась вперёд, неукротимая и неостановимая, точно движение небесных светил. Болото же было тягучим и неподвижным, словно сама вечность решила здесь навсегда замкнуться в себя.
Я осторожно шагнул на кочку, казавшуюся мне надёжнее других; она сразу же начала разъезжаться под моей ногой, и я отступил обратно, едва не потеряв равновесие. Возможно, Марта смогла бы выловить меня и из этих топей, но мне не хотелось отмываться от этой дурной, пахнущей гнилым деревом и торфом, грязи. Взяв с земли прочную ветку, я попробовал прощупать дорогу. Тщетно: болото оставалось болотом.
Поход по берегу не увенчался успехом. Болото не заканчивалось ни слева, ни справа. Я мог лишь увидеть, что на той его стороне растёт высокий, непроницаемо тёмный лес, в котором не было видно ни малейшего просвета, но он оставался недосягаемым. Трясина надёжно преграждала мне путь вперёд — так же надёжно, словно бездонная пропасть или упирающиеся в небосвод горные хребты.
Не льсти себе, возразил я. Скорее всего, болоту безразличен мой путь. Оно прекрасно существует само по себе, вне зависимости от моих желаний и устремлений.
Вот только как бы перейти на другую его сторону? Разве что обратиться к вороне за помощью?
Я бродил по берегу болота всю ночь, но нигде не находил ни тропки. Трясина казалась бесконечной. Снова и снова под ногами начинала чавкать топь, и я возвращался назад. Наконец, когда небо вдалеке едва-едва начало светлеть, я, измождённый долгими скитаниями, огляделся. Неужели уже утро?
Не чувствуя под собой ног, я поплёлся обратно в усадьбу, ощущая густое, противное чувство уныния. С каждым моим шагом вокруг становилось всё светлее и светлее; в другой ситуации я нашёл бы это забавным, но не сейчас. Казалось, будто я нырнул с головой в трясину, и она пропитала меня грязью.
На крыльцо я поднялся с первыми лучами солнца. Усадьба уже начала просыпаться: пионового фонаря не было, а в холле я поздоровался со спешащей в сад Ингой. После долгих ночных странствий хотелось есть. Ещё никогда я не заходил в столовую столь рано, как сейчас. За столом в одиночестве сидел Константин и завтракал яичницей. Свечи в канделябре зажгли лишь недавно: потоки воска ещё не успели прочертить линии по их белым бокам.
— Доброе утро, — поздоровался Константин.
— Доброе утро, — вежливо, но не совсем искренне произнёс я, располагаясь чуть в стороне. Мой поход закончился фиаско. К тому же, я настороженно отношусь к людям, которые просыпаются рано утром — как, к примеру, кто-то не верит в стойкость юных, не бреющих бороды.
Анна поставила передо мной тарелку: мясо с картофельным гарниром. Взяв в руки нож и вилку, я принялся за свой утренний ужин.
— Необычно видеть вас так рано, — сказал Константин через пару минут.
— Я ещё не ложился.
Константин издал сдержанное восклицание, однако, расспрашивать меня не стал. Это было очень дипломатично с его стороны.
— Надеюсь, всё прошло благополучно, — вежливо сказал он.
Я задумался. Ночные тщетные блуждания у края болота было трудно назвать благополучной прогулкой.
— По крайней мере, я вернулся к завтраку, — сказал я, поддевая вилкой кусочек мяса. — Вероятно, это самый надёжный знак. Не всем это удалось — как, например канонику Янаускасу, на чьём месте я нахожусь…
— …или инженеру Клюге, который когда-то жил в комнате, где сейчас располагается Зауэр, — подтвердил Константин. — Или Ивачевскому, учителю математики, что был здесь до Хольштайна…
Я сделал глоток чая.
— Здесь было так много людей?
— Нет, — ответил Константин. — Усадьба не такая большая. Но я здесь давно — дольше меня только Ингеноль — и я помню тех, кто находился здесь раньше.
Я внезапно содрогнулся, поняв, что ночной лес опаснее, нежели кажется.
— Почему они ушли и не вернулись? — спросил я. — Что с ними могло случиться?
— Даже не хочу этого представлять, — вежливо, но твёрдо ответил Константин. Но, подумав, добавил. — Но у меня есть пара идей. Знаете, Павел, как-то давно я тоже выбирался в лес после захода солнца, и однажды встретил возле моста Ингу, собирающую цветы…
— Вероятно, она предупредила, чтобы вы не пересекали мост?
— Да, именно так, — подтвердил Константин. — Мы разговорились, и из её слов я понял, что существует бесчисленное количество миров, в которых живут те, кто теперь во власти Дамы в чёрном платье… И эти кто-то — необязательно люди.
Он вздохнул.
— Вероятно — но, конечно, я могу ошибаться — что ночью границы между этими мирами становятся слабее. И мы, отправляясь на прогулку, можем оказаться в другом мире, совсем не предназначенном для нас. Это действует и наоборот: обитатели другого мира могут оказаться в нашем… Но, судя по намёкам Инги, может быть, мы создаём такие миры сами, выходя в тёмный лес и порождая их, точно свои собственные отражения в изогнутом зеркале — как фотоаппарат порождает изображение того, на что направлен его объектив.
— Зауэр рассказывал мне о гадании, — сказал я, наливая себе ещё чая. — О хождении по грани между сменяющими друг друга годами, когда открываются врата миров…
Константин сделал глоток апельсинового сока.
— В принципе, к этому можно относиться и как к гаданию, — согласился он. — Я бы назвал это «недокументированной возможностью» того места, где мы оказались. Но с таким же успехом можно гадать на револьвере с одним патроном. Поэтому я решил больше не ходить в лес ночью. В тёмное время суток гораздо приятнее спать. Конечно, ночью в лесу бывает красиво, но днём там гораздо приятнее.
— Красиво? — полюбопытствовал я. Константин кивнул. Видимо, наш разговор показался ему настолько доверительным, что он решил рассказать и свою историю.
— Там было очень красиво, — всё-таки продолжил он. — Никаких страшных вещей, о которых упоминали Ингеноль или вы. Я шёл по тропам между гигантских деревьев, а потом вокруг меня начали летать светящиеся мотыльки, точно увлекаемые вихрем…
Константин моргнул и на секунду замялся. Налив себе стакан апельсинового сока, он продолжил свой рассказ:
— Много-много мотыльков. На их тонких крыльях в ночи вспыхивали странные узоры. Затем я проходил через поляны, где росли диковинные цветы. Их лепестки мерцали во тьме, точно звёзды, упавшие в траву…
Я сделал глоток чаю.
— Это и вправду звучит потрясающе, — согласился я. — Но если там так красиво, то почему вы не хотите снова пойти туда?
Константин внимательно посмотрел на меня.
— Я слишком несовершенен для того, чтобы идти по этой красоте, — уклончиво ответил он, но, подумав, всё же решил продолжить. — В одну из ночей я рискнул взять с собой фотоаппарат, чтобы запечатлеть вид такой поляны. Потом ко мне пришла мысль сделать свой автопортрет. Я встал перед камерой, и замер на несколько минут, освещаемый мерцанием тех цветов…
Он замялся; я не стал на него давить. Возможно, лишь поэтому Константин продолжил свой рассказ.
— Потом я вернулся в усадьбу, проявил пластинки, и лишь тогда увидел, кто стоит за мной во тьме. Мне удалось разглядеть лишь несколько линий, выхваченных из тьмы светом мотыльков и цветов, но даже сейчас мне не хочется этого вспоминать. Я лишь попросил Ингу смыть эмульсию с тех фотопластинок: мне было страшно даже дотронуться до них…
Встал я поздно, когда солнце уже начало ощутимо клониться к закату. Поужинав и сыграв в курительном салоне партию в покер, я направился в зимний сад, где, не зажигая огня, любовался тем, как восходит над прудом луна, и как удлиняются причудливые тени ирисов. Не скрою, мне совершенно не грела душу мысль о том, что мой путь снова лежит в лес, к болоту; однако, собравшись с духом и покинув усадьбу, я ощутил нечто вроде второго дыхания. Ну, положим, я опять не перейду болото. С другой стороны, ночные прогулки во тьме — прекрасны.
На этот раз болото показалось мне далеко не таким отвратительным, как вчера; я вышел к нему минут через двадцать неторопливого шага. Болото встретило меня поблёскивающей водой: между травяных кочек отражались звёзды. Всё так же изредка, там и здесь поднимались чахлые, утратившие листву, деревца; всё так же пахло тиной и гниением. Но сейчас во всём этом было нечто убаюкивающе-уютное, безмятежное, тихое и безмерно спокойное, поглощающее все звуки и всю суету — мне даже показалось, что рокот моря вдалеке стал чуть слабее. Изменилось ли болото за один прошедший день? Или это изменился я?
Я осторожно шагнул вперёд. Почва дрогнула под ногами, точно я ступал по гигантскому гуттаперчевому ковру, растянутому над пропастью. Полог листьев над головой исчез. Я снова вышел на грань звёздной бесконечности, взметнувшейся надо мной: вчера почему-то я не обратил на это внимание. Опустившись на одно колено, я аккуратно зачерпнул горсть прохладной, чуть маслянистой на ощупь воды. В ней подрагивали отражения звёзд; это напомнило мне слова Константина про светящиеся цветы, и я на всякий случай оглянулся.
Было тихо. Всё умершее гниёт, говорила эта тишина своим безмолвием, но из сгнившего рождается эта маслянистая вода с огоньками ночного неба. Кто сказал, что это плохо? Хорош ли он сам? Гневаться на то, что болото может затянуть в бездонную трясину — это как проклинать горы за то, что с них можно низвергнуться в пропасть. Болото тебя не съест, не сдавит железными кольцами, как огненный змей, не разорвёт на части, как русалки.
Вода просочилась между пальцев, и ладонь опустела: в ней больше не отражались звёзды. Поднявшись на ноги, я неторопливо направился вдоль берега. Жаль, что вокруг меня нет такой красоты, как у Константина. С другой стороны — а как бы отреагировал я, если бы в темноте вокруг начали порхать светящиеся мотыльки? Или если бы я вышел на поляну с мерцающими цветами?
Итак, у меня нет ночной пугающей красоты таинственных огоньков. А что есть? Где-то в лесу ползает огненный змей, который выглядит куда как более опасным, чем светящиеся мотыльки. С ними было бы проще. Было бы проще что?
Я остановился. Тишина, стоявшая вокруг, казалась даже не то что бы гнетущей — но словно провоцирующей на что-то. Внезапно пришедшая в голову идея казалась настолько странной и логически необъяснимой, что я даже не мог объяснить её себе самому. Вдруг получится?
Вытащив из кармана пистолет, я сняв его с предохранителя. Затем я поднял дуло к ночному небу, и, невольно поёжившись, нажал на спуск: казалось, что я совершаю нечто противное природе; нечто, подобное пощёчине божеству. Выстрел парабеллума разорвал ночную тишину, подобно грому — но завяз в болоте, словно упавший в трясину камень. Вдалеке, в лесу раздалось спешное хлопанье птичьих крыльев.
Я стоял, вглядываясь в непроницаемую темноту лесной чащи. Неужели я ошибся? Нет: вот вдалеке мелькнула приближающаяся искра. Айтварасу, огненному змею, что приходит в ночи на свет, стало интересно.
Огненный змей неторопливо выполз на берег болота. Приподняв голову, он замер, глядя на меня. Затем он повёл головой влево и вправо, точно удивляясь, зачем я позвал его сюда в этот полуночный час. Я, ощущая себя невероятно глупо, поднял руку, указывая на тот берег.
Айтварас снова посмотрел на меня замершим, немигающим взглядом; я не мог прочитать ничего в его тёмных неподвижных глазах. Наконец, спустя несколько бесконечных секунд, он подполз ко мне ближе.
Странной и дикой казалась эта переправа через ночное болото на огненном змее! Я сидел на Айтварасе боком, словно на садовой скамейке: разместиться верхом на его толстом теле было бы слишком неудобно. Его кожа жгла меня даже через одежду: казалось, будто я оседлал отопительную трубу. Снизу, там, где Айтварас скользил среди кочек и прогалин, поднимался пар, как если бы я путешествовал верхом на гигантском угольном утюге. Стоило добавить, что всё это прекрасно освещала луна — ведь мы переправлялись по открытому месту, вне тени леса.
Мы пересекли болото неожиданно быстро — не больше двух минут. Возможно, это оказалось к лучшему, потому что Айтварас с каждой секундой казался всё более и более жгучим. Ближе к концу переправы я начал задумываться — как бы мне встать на огненного змея ногами, и не обидится ли он? Однако мы выползли на берег, и я тут же соскочил, снова ощутив под подошвами обуви твёрдую почву.
— Спасибо, — вежливо сказал я огненному змею, который снова посмотрел мне в глаза.
Айтварас изогнулся, направляясь обратно. Прожилки на его коже вспыхнули ярче; из-под змеиного тела с шипением поднялся пар. Он уполз точно по своему следу, быстро исчезнув во мраке леса. Огненный змей был столь любезен, что осушил — или проплавил собой — в болоте обратную тропу для меня, широкую и прекрасно видимую в ночи. На всякий случай, я осторожно проверил её прочность ботинком: ещё горячая, обжигающая через подошву почва была незыблема.
Вздохнув, я повернулся к лесу. Воздух осеннего леса показался мне здесь холоднее обычного: я зябко поёжился. Какая-то странная дрожь пробежала по моему телу.
Вернуться всегда успею, успокоил я себя, кинув ещё раз взгляд на тропу, рассекавшую болото, точно сабельный удар. Всё в порядке, здесь такой же лес, что и на той стороне…
На ум пришли слова Зауэра: вы всегда столкнётесь с чем-то новым. На той стороне я встретил огненного змея, русалок, чёрную реку и глядящее на меня небо. Что же увижу я здесь?
Я осторожно шагнул вперёд, по призрачной, едва заметной тропке, ведущей среди листьев, опавших за долгие годы. Деревья здесь были гораздо больше, чем мне доводилось когда-либо встречать. Гигантские стволы — их едва бы удалось обхватить трём людям — возносились вверх, в бесконечность, подобно колоннам исполинского готического собора. Их кроны терялись во мраке небес: там, вверху, между листьями не удавалось разглядеть ни единого просвета, и дальше в лесу царила тьма. Но и я был уже не тот, что раньше — по всей видимости, я теперь мог видеть в темноте не хуже кошки. Отчего-то эта мысль так позабавила меня, что я даже прикоснулся к голове, проверяя, не начала ли у меня расти на голове вторая пара ушей.
Мои тихие шаги вспугнули очень крупную сову. Белая птица взметнулась с одной из ветвей дерева (на этой ветви можно было построить домик, настолько она была толстой) и беззвучно скрылась в глубинах леса. Я с подозрением посмотрел ей вслед. Меня не порадовала мысль, что я передвигаюсь по лесу отнюдь не бесшумно: моё приближение слышно, а чьё-то — нет. Но хорошо, что видно — если, конечно же, я успею увидеть.
Стараясь ступать как можно тише, я поднялся на небольшой пригорок, где возвышалось одно из гигантских деревьев, что росли здесь в изобилии. Тьма впереди была слишком густой и непроницаемой — даже для моих глаз. Я вслушался.
Море стало ближе. Я мог отлично расслышать, как его волны раз за разом налетают на берег со звуком, который бывает лишь при очень свежей погоде. Не всякий купающийся рискнёт окунуться в такую воду — да и чтобы выйти на лодке, нужно быть не робкого десятка. А ведь здесь, в лесу, не чувствовалось ни ветерка: осенняя непогода стихла. Казалось, будто всё вокруг остановилось лишь в шаге от точки замерзания.
Отчего-то по моей коже опять пробежала лёгкая дрожь. Я внезапно почувствовал, как волоски на руках пытаются приподнять ткань одежды. Это было очень странное, доселе незнакомое мне чувство.
— Холодно, — неожиданно для себя произнёс я вслух, и тут же замер — насколько громкими показались мои слова в осеннем лесу. Не прилетит ли, заслышав их, ещё кто-то, похожий на сову, но не столь дружелюбный?
Вытащив из кармана парабеллум (его холодная тяжесть вселяла в меня чувство уверенности), я замер, прислушиваясь. Несколько секунд всё было спокойно: даже далёкое море, кажется, чуть сбавило свой напор на берег. А потом тихо зашелестели и начали падать листья.
Они шелестели по всему лесу, раскинувшемуся вокруг бесконечным царством ночной тьмы. Я бросил взгляд наверх, на ветви дерева, под которым стоял на пригорке. Осенние листья на моих глазах сворачивались, съёживались, скручивались, и, оторвавшись от материнского древа, медленно падали на землю. И так — по всему лесу.
За всё время своих походов по ночному лесу я много раз встречал страшное, жуткое, грозящее мне неведомой опасностью, но до сих пор никогда не сталкивался с чем-то таким безмятежным и одновременно ужасающим, как этот осенний листопад во мраке. Сотни, тысячи, наверное, даже миллионы листьев по всему лесу падали вниз, к земле, издавая лёгкий, чуть потрескивающий звук. Казалось, что шелестит сама тьма. Это было немного похоже на то, как весенний ветер срывает вишнёвый цвет — но если парящие розовые лепестки вызывают счастье, то осыпающиеся листья наводили тихую, чистую, преисполненную необратимости печаль. Они падали, падали, нескончаемо падали, точно первый снег, и было им несть числа, а я стоял, словно зачарованный, и смотрел на них, облетающих на землю — и ужас падающих листьев вполз в моё сердце.
Покров леса над моей головой редел. То в одном, то в другом месте появлялся новый просвет, подобный трещинке в сводах подземного грота — и тут же ярко вспыхивали звёзды на том месте, где когда-то жили и питались солнцем и древесными соками листья, что сейчас, свернувшись, падали вниз, к земле. Одна за другой обнажались гигантские, прихотливо изогнувшиеся ветви деревьев: казалось, что чёрные застывшие молнии рассекали ночное небо на тысячи осколков.
Листопад стал затихать: большая часть сжавшихся комочков уже опустилась на землю, засыпав мои ноги почти до колена, но некоторые из них, задержавшись на ветвях до последнего мгновения, ещё лишь начинали свой полёт. Луна, показавшаяся из-за деревьев, казалось, стала ещё больше — или это я за ночь подошёл к ней поближе? Её жёсткий, яркий свет заливал обнажившийся лес, и всё вокруг теперь было видно, словно днём. Всюду, куда направлял я взгляд, я видел огромные, колоссальные деревья, уходящие в бесконечность, точно колонны давно разрушенного античного храма. Казалось, что я стою на руинах безграничной Атлантиды, стёртой в прах гневом богов. Не в силах выдержать этого, я поднял взгляд к небу.
Я словно вновь оказался на берегу чёрной реки, где на меня смотрела сама Вселенная. Вытянувшиеся вверх ветви дерева, под которым я стоял, выглядели невообразимо крошечными на фоне звёздной бездны. Казалось, будто оно тщетно пытается дотянуться до Космоса — до того Космоса, о котором говорили древние греки. Если это не удалось даже этому колоссу, высотой тридцатикратно превосходящим меня — то что же делать мне?
Внезапно я почувствовал себя микробом на дне Марианской впадины. Осознание собственной крошечности обрушилось на мои плечи неподъёмным грузом, и я опустил взгляд к земле. Всё так же терялись в бесконечности деревья, в одну минуту лишившиеся своих листьев.
По моей коже снова пробежал холод. Ноябрьский, внезапно подумал я. Это — ноябрь. Развернувшись, я побрёл обратно, в усадьбу. Под моими ногами шуршали упавшие листья.
Сон был неприятным: в нём я шёл по тому неуютному ноябрьскому лесу, пронизанному жёстким светом полной луны. Позади меня, прячась за стволы деревьев, мелькали какие-то маленькие белые существа с большими глазами. Каждый раз, стоило мне повернуться, они исчезали, словно растворяясь в лунном сиянии. Я не знал, чего эти странные создания хотят: напасть на меня? Или просто посмотреть на пришельца, который забрёл в их края?..
Проснулся я поздно. За окном шёл дождь, обычный осенний дождь. Шум его капель успокоил меня, словно повторяя мои же ранее сказанные слова: спи дальше и не бойся, сегодня тебя не съедят.
Завтрак уже давно закончился, и в столовой сидели только мы вдвоём с Ингенолем. Дождь чуть ослабел, но спускающиеся к пруду ярусы террасы превратились в подобие восточных рисовых полей: потоки воды, мелкие и широкие, сбегали вниз, к пруду. Из окна его поверхность казалась уже не умиротворённо-зеркальной, но шероховато-матовой, глухого серого цвета. На ум мне пришло странное сравнение — будто бы весь пруд залили бетоном, и теперь капли дождя, покинув хмурую тучу, впустую разбиваются о рукотворный монолит, оплакивая свою гибель.
— Бернхард, — обратился я к Ингенолю, наливая себе к чаю рюмку ликёра из чёрной смородины. — Если не секрет, то что вы встречаете в лесу?
С моей стороны, скорее всего, это был неприличный вопрос; с другой стороны, предположил я, Ингеноль — возможно, тот обитатель усадьбы, который прошёл по ночному лесу больше всех.
— Это не секрет, — ответил Ингеноль, равнодушно глядя в окно, по которому прочертили свои тропинки капли дождя. — Кладбище неспасённых мною людей, которым нет числа — и, к сожалению, нет покоя. Возможно, где-то среди них нахожусь и я сам.
У него сейчас был крайне расслабленный вид — совсем не такой, как тем вечером, когда я застал его в холле.
— Есть такая фраза «Medice, cura te ipsum», — продолжал Ингеноль. — «Врачу, исцелися сам». Она довольно глупая, когда её применяют в прямом значении. Но в ней есть доля здравого смысла: хорошо, если бы врач мог проверить на себе многие лекарства. Он бы лучше понимал, как они работают. Мне, как хирургу, остаётся лишь скорбеть о том, что оперировать самого себя очень трудно…
— У Алигьери было одно важное обстоятельство, — произнёс Зауэр. — Его вёл провожатый.
Мы с Зауэром расположились в библиотеке напротив камина; Марта любезно развела в нём небольшой огонь — больше для уюта, чем для тепла. Обычно для светских бесед мы предпочитали курительный салон, однако сегодняшний разговор было лучше вести в книжном зале.
— Точнее, провожатых было двое, — сразу же поправился Зауэр. На столике перед нами лежала тяжёлая инкунабула «Божественной комедии», раскрытая где-то на тринадцатой песне. — По кругам Ада, по тропам Чистилища, Данте ступал вслед за Вергилием, посланным небесами. Но по небесам Рая Флориентийца вела сама Беатриче: любовь Алигьери превратила её в ангела…
Я сделал рукой некий неопределённый жест; мне хотелось вложить в него своё восхищение подобной метаморфозой, достойной Овидия.
— У Алигьери был провожатый, — повторил Зауэр и тут же продолжил. — Понимаете, Павел, этот путь — поход за грань и возвращение обратно — стар, как само человечество. Древние греки делили его на две части. Спуск в нижний мир — катабасис, нисхождение. Подъём из него обратно — анабасис, восхождение.
— Как любопытно, — продолжил я, делая глоток кофе — чересчур крепкого; возможно, мне следовало бы попросить чай. Подумав, я налил в напиток ещё немного молока.
— Впрочем, был и более простой способ побывать за гранью, — добавил Зауэр. — В Элладе это называли словом «некия»: человек ненадолго переступал черту — так сказать, одной ногой — чтобы задать вопросы обитателям другого мира. Именно это совершал Одиссей, уплыв на далёкие северные острова. Или, к примеру, пифии Дельфийского оракула, которые умели заглядывать за тот занавес, что отделяет…
Зауэр почему-то не договорил, что же, и от чего отделяет занавес Дельфийского оракула. Он провёл пальцами по строкам Комедии, не вчитываясь в неровные оттиснутые буквы. Его напряжённое лицо обеспокоило меня: не так часто мой жизнерадостный собеседник бывал столь встревоженным, как сейчас.
— Котобасис, — произнёс я, тщетно пытаясь разбавить гнетущую атмосферу. — Какая странная игра слов, связанная с кошачьими ушками наших загадочных горничных, в чьём мире мы оказались.
Зауэр пожал плечами, но тревога ушла с его лица.
— При желании, — сказал он, подняв глаза к верхним полкам одного из шкафов, где помещались труды восточных авторов: Лао Цзы, Конфуций, Сей Сенагон и многие другие, — при желании можно заметить нечто общее между греческим словом «некия» и японским словом «неко», что переводится как «кошка» — а потом обратить внимание на упомянутые вами ушки. Но в данном случае это представляется мне слишком искусственным… На чём мы остановились?
— На старом, как человечество, пути.
— На старом, — повторил Зауэр и сделал глоток чёрного кофе. — Павел, не читали ли вы, случаем, эпос о Гильгамеше?
— Не доводилось.
— Это первая книга человечества, — пояснил Зауэр. — Посмотрите, на той полке великолепное французское издание… очень рекомендую. Там есть глава, посвящённая неудачному путешествию в подземное царство. Энкиду, друг Гильгамеша, спустился туда, но не смог подняться обратно. Возвращение с той стороны было под силу лишь богам или великим героям. У каждого народа есть история о том, как некто могущественный перешёл за грань, а потом вернулся оттуда. Инанна и Осирис, Геракл и Эней… И даже Спаситель Человечества сошёл в нижний мир во второй день после распятия… чтобы воскреснуть в день третий.
Зауэр, замолчав на мгновение, снова дотронулся до лежащей перед ним книги Данте.
— Но Божественная Комедия — первая книга, ознаменовавшая переход от Средневековья к Возрождению. До неё — я повторюсь — путешествие в иной мир было под силу лишь богу или герою. Здесь же, — Зауэр снова провёл пальцами по чёрным, нисколько не потерявшим сочность цвета оттиснутым буквам, — через Ад, Чистилище и Рай идёт обычный — хотя и исключительно незаурядный — человек.
Я начал понимать, что имеет в виду Зауэр.
— Человек становится равным богам, — сказал я.
— Да. Но человек, который идёт не один, — подчеркнул Зауэр. — У него есть провожатый…
— …которого нет у нас.
— Которого нет у нас. Павел, вы решительно понимаете меня с полуслова.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Очень жаль, что Марта, сколько бы я её ни уговаривал, отказывалась пойти со мною в ночной лес… Но хорошо, что она однажды смогла привести меня обратно.
Зауэр согласно кивнул. Его лицо вновь стало обеспокоенным.
— Повезёт тому, кому небеса выдадут проводника через нижний мир, — медленно произнёс он. — Потому что без проводника путешествие Флориентийца завершилось бы ещё до врат, увенчанных надписью «Lasciate ogni speranza»…
Я перевёл взгляд в окно. Отсюда, из крайнего окна библиотеки были хорошо видны мокрые от дождя тисы, скрывавшие лабиринт каноника Янаускаса. Несколько дней назад я всё-таки прошёл по его длинной тропе, повторяющей изгибы кельтского креста; буквы, высеченные на камнях тропы, сложились во фразу PENETRANS AD INTERIORA MORBIS — «проникая в пределы смерти».
— …и мы, выходя ночью в тёмный осенний лес, — продолжал Зауэр, — раз за разом пытаемся повторить его путь, лишённые божественного провожатого…
Мне вдруг стало жутко. Я закрыл глаза.
Пытаясь хоть как-то развеяться, я взял зонт и, надев резиновые сапоги, вышел на террасу. Над головой во все четыре стороны света растянулась одна гигантская бесконечная туча грязно-бетонного — как у пруда — цвета. Дождь продолжался: это не было тем буйством грозового шквала, что в книгах красиво называется «гневом стихии»; с небес шёл ровный, монотонный, бесконечный, всепроникающий дождь. Вода растекалась по плитам террасы. Спустившись к пруду, я стоял и смотрел на то, что мог бы назвать падением тысячи капель.
Пруд поднимается, отметил я. Вода в нём уже почти сравнялась с последней ступенью террасы: казалось, что я стою точно на грани двух миров, и у подошв моей обуви начинается водная бездна. Хотя вряд ли тут сильно глубоко.
Тут может быть всё, что угодно, тут же возразил я себе. Вполне возможно, что я сейчас стою на грани маракотовой бездны, и, шагни я вперёд, то буду вечно тонуть, погружаясь и погружаясь в чёрную пучину вод…
— Инга, — спросил я у девушки, что в этот момент начала спускаться по террасе (видимо, какие-то садовые работы не требовали отлагательства даже в дождь). — Скажите, как глубоко здесь?
Инга даже чуть-чуть приопустила свой зонт. Всё выражение её глаз, равно как и наклон ушек, торчащих из-под изящного бежевого берета, говорило о крайнем удивлении. Наверное, со стороны мой вопрос и вправду мог показаться очень странным.
— У берега — не больше метра, — наконец, сказала она, указывая на заросли кувшинок чуть в стороне от того места, где стоял я. — Посередине пруда, конечно, гораздо глубже. Но вы ведь не хотите прыгать туда? Тем более, в такую погоду?..
«…мне совершенно не хочется нырять за вами в холодную воду, чтобы вытащить вас на берег», красноречиво говорили её разведённые в стороны ушки.
— Нет, ни в коем случае, — успокоил я Ингу. — Я просто подумал, что там может скрываться…
— Это лучше спросить у Анны, — пояснила Инга. — В лунные ночи она любит ловить тут рыбу.
Я внезапно вспомнил одну из первых ночей, когда я пытался перейти мост. Похоже, в этом пруду водится не только рыба, но и русалки. Мне внезапно стало их жаль. Раньше бы у меня не возникло даже мысли о таком чувстве, но сегодня, в проливной дождь, когда низкая, тёмная, гнетущая туча заняла весь небосвод, и даже отразилась в серой воде, холодный осенний пруд казался очень неуютным.
— Инга, — снова обратился я, повинуясь случайному импульсу. — Не найдётся ли у вас в саду трёх белых лилий, которые можно срезать? Я бы хотел сделать из них букет в подарок…
Дождь к вечеру не только не прекратился, но даже набрал силу. Его монотонный стук по крыше так и говорил: сегодня оставайся дома, зачем тебе куда-то выходить, лучше выпей ещё горячего чаю, и, прибавив света керосиновой лампы, читай какую-нибудь из библиотечных книг… Но роскошный букет, белеющий в полумраке комнаты, словно напоминал мне о том порыве великодушия, что я испытал днём на берегу пруда. Тогда Инга провела меня по всему саду, указывая на те цветы, которые можно срезать, и даже любезно держала надо мною зонт, пока я протягивал секатор к стеблям. Потом я долго-долго пытался собрать хотя бы немного цельный букет, а Инга терпеливо подавала мне советы, — и лишь подёргивающиеся кончики её ушек выдавали лёгкое недовольство. Но букет всё-таки получился удачным: белые, точно заснеженные вершины гор, лилии и хризантемы располагались по внешнему краю композиции. В центре краснели тёмные, почти вишнёвые розы; над ними же возвышалась алая перистая хиганбана.
Я колебался; наконец, рассудив, что идти недалеко, снова облачился в резиновые сапоги и макинтош, после чего вышел в темноту, окружившую усадьбу. С зонтом в одной руке и безупречно оформленным букетом в другой, я выглядел сейчас, как неудавшийся жених.
Было темно. Было очень темно, и я, продвигаясь к ивовой заводи, не раз пожалел, что не взял фонарь, переоценив свои способности ночного видения. Ещё меня беспокоило то, что теперь руки заняты, и, в случае необходимости, я могу не успеть вытащить из кармана парабеллум: всё же, единственная встреча с русалками прошла не очень-то дружелюбно. Под ногами чавкала пружинящая чернота топкого берега. Справа в ночном мраке тускло мерцала поверхность пруда: в такой ливень и речи не могло быть о блеске воды, но всё же, какой-то едва уловимый свет она отражала, и на фоне окружавшей черноты виднелась явственно. Слева же начинался непроницаемый лесной мрак, в котором я при всём желании не мог ничего разглядеть. Единственное, что могло как-то меня успокоить — то, что в такую отвратительную погоду вряд ли хоть одна русалка выйдет на охоту, и, следовательно, я могу передвигаться в относительной безопасности…
Я едва не прошёл мимо русалочьей заводи: в темноте она выглядела совсем иначе, чем в яркую лунную ночь. Остановившись, я тщательно присмотрелся к поникшей ветвями иве, точно иссечённой проливным дождём. Да, всё правильно, именно здесь, у этой маленькой бухточки я повстречал загадочную девушку без кошачьих ушей на голове.
Ива казалась чёрной на фоне чуть светлеющей воды. Мокрая кора дерева показалась мне неприятно склизкой. Я осторожно обошёл дерево, проверяя, не притаился ли кто-нибудь сверху. Стоило мне выглянуть наружу из-под зонтика, как дождь тут же залил меня, проникнув даже под воротник. Нет, здесь никого не было.
Вздохнув, я положил роскошный букет к корням ивы, там, где плескалась вода: белые и алые лепестки дрогнули под ударами капель. Я никак не мог объяснить себе, зачем я делаю этот красивый жест? Для чего я вообще вышел на улицу в такую непогоду?
На обратном пути, проверив в кармане парабеллум, я ненадолго заглянул в лес и попытался пройти одной из тропинок. Поход не увенчался удачей: не было видно ни зги. Кроны деревьев не могли сдержать дождя, и я шёл напролом через темноту и непогоду. Под ногами чавкали размокшие листья. Несколько раз я поскальзывался, и падал в грязь; в такие моменты на мои ругательства могли бы прийти даже обитатели самых дальних краёв леса. Потом я зацепился зонтиком о ветку дерева и сломал две спицы; чуть позже я потерял равновесие, съехал с пригорка, после чего потерял в темноте сам зонтик — слова, которые я, ведомый отчаянием, в этот момент произносил, могли бы отпугнуть даже обитателей самых дальних краёв леса. Мне чудом удалось избежать удара головой об опасно нависший сук, а затем, буквально через несколько десятков шагов я едва не налетел на корни поваленного дерева, опасно торчащие на уровне моей груди; к счастью, я вовремя увидел их мокрый пугающий блеск во мраке. Холод пробежал по телу при мысли о том, как Марта на рассвете снимает с них моё тело и тащит в усадьбу. После этого мне пришлось продраться через заросли молодого подлеска: больших деревьев здесь почти не было, и дождь, словно специально набравший силу, немедленно окатил меня с ног до головы. В довершение всего, я провалился обеими ногами в ужасно грязную лужу — и мерзкая холодная жижа тут же перелилась через голенища сапог. Так что, когда я увидел впереди свет в окнах усадьбы, моей радости не было предела.
Просто удивительно, подумал я, с ожесточением вытирая сапоги о скобу перед входом: ливень, самый простой ливень без труда смог сделать то, что не удалось огненному змею или русалкам. Я боялся чего угодно, но самым страшным противником оказался обычный дождь, превративший лес в непроходимые джунгли: сколько бы я ни шёл вперёд, меня ожидали лишь чернота, безнадёжность и грязь. Для ночных прогулок прежде всего нужна хорошая погода.
Хорошая погода наступила уже на следующий день. В небе ярко и жизнерадостно сияло солнце — таким оно бывает разве что в марте, но никак не в мире вечного октября. Стараясь не вспоминать вчерашний день, я расположился в беседке восточного сада, и ветви клёнов с красными листьями окружали меня, подобно пологи терема. Роскошные, пышные облака удалились к самому краю горизонта: казалось, будто там высятся необозримой высоты горы, что отделяют этот затерянный край от обитаемого мира…
Нет. Скорее всего, этот край отделён чем-то более основательным, нежели горы. Может быть, реки?..
С клёна оторвался маленький багряно-красный листок. Чуть покачиваясь, он медленно упал в ручеёк; бегущая вода тут же увлекла его в бухточку пруда.
Невдалеке раздались шаги. Я обернулся в тот же миг, когда листок коснулся водной глади. По камням тропинки приближался Зауэр.
— Я вам не помешаю? — обратился он ко мне.
— Нисколько!
Зауэр удобно устроился на скамье. Вытащив из кармана свой портсигар, он закурил.
— У меня из головы не идёт наш разговор о Данте Алигьери, — с горечью произнёс он, с силой затянувшись табаком. — Я ещё раз просмотрел «Комедию», но так и не нашёл там никаких следов, ни малейших упоминаний о том, как же ему удалось заполучить проводника через бездны ада — проводника, который увёл его во тьму, и вывел наружу к свету…
— Но позвольте, — возразил я, — там есть какие-то общие упоминания…
— Общие! — снова с горечью воскликнул Зауэр. — Никакой конкретики. Кажется, будто он специально вычеркнул из книги самое интересное: о проводнике, о том, как входят, и как выходят…
Я попытался что-то произнести, но Зауэр продолжал:
— И ведь это характерная черта для всех подобных книг. В Священном Писании о сошествии в ад упоминается лишь мимоходом и намёками. Шумерский эпос умалчивает о том, как Инанна добралась до семи врат подземного мира. Я уже не говорю про Орфея, спускающегося за Эвридикой…
Зауэр продолжал сетовать на недосказанность в литературе. Лишь когда он прервался, чтобы затянуться сигариллой, я смог произнести несколько слов.
— Но что же вы ищете там, в этих книгах? Способ спуститься в нижний мир? Но ведь мы и сами его прекрасно знаем. Более того, мы уже здесь, Франц.
Зауэр воздел руки к небу. Возможно, этим самым он хотел продемонстрировать своё сомнение в том, что этот мир — действительно нижний.
— Я ищу нечто большее, — произнёс он. — Все люди, что переходили грань, но возвращались обратно — все они шли к какой-то цели. Чтобы что-то взять, кого-либо встретить, и направиться назад. Мы же с вами, скорее, уходили, бежали от чего-то — и благополучно ушли. Вы понимаете? Вдруг это та причина, по которой мы не можем к чему-то прийти?
— Возможно, — возразил я, — возможно, здесь дело в книгах? Их писали только о тех, кто знал, для чего он сюда идёт — и поэтому мог уйти обратно. Впрочем, есть ещё один вариант, который страшит меня: написать книги смогли только те, кто вернулся.
Судя по сосредоточенному виду Зауэра, эта мысль оказала на него сильное воздействие.
— Да, — чуть подумав, сказал он. — Такое вполне вероятно…
Он снова припал к сигарилле, крепко затягиваясь. Сейчас Зауэр выглядел, как воздушный шар, который пытается надуть себя сам.
— В таком случае, — произнёс он, выдохнув дым, — возникает вопрос. Что бы могли написать те, кто не вернулся?
Пришедший мне на ум ответ казался столь пугающим, что я ответил не сразу.
— Боюсь, Франц, что ответ на этот вопрос напишем мы. Равно как и прочитаем тоже мы.
Зауэр промолчал. Он долго смотрел на бегущую воду ручейка, и несколько раз набирал в грудь воздух, точно для решительного разгоовра, но не произносил ни слова. Я не торопил его.
— Знаете, у меня иногда возникает такое странное чувство… — наконец, произнёс он изменившимся голосом. — Мы как-то беседовали о подобном с Ингенолем — он медик, и знает такие вещи гораздо лучше меня. Человек может оказаться на грани гибели — болезнь, отравление, несчастный случай…
— Да, такое вполне возможно.
— Иногда, — продолжил Зауэманн, — человек возвращается после этого обратно. И, в совсем редких случаях, он может вспомнить о том, что видел там… Собственно, Ингеноль мне рассказывал про такой случай — когда одного солдата, тяжело отравленного хлором, удалось буквально вытащить с того света. Когда тот солдат пришёл в себя, он говорил, будто бы видел полевой лазарет со стороны — и даже мог разглядеть, как Ингеноль в краткий миг передышки подкармливает кошку на крыльце. Вокруг царил почти первобытный, необъяснимый ужас, но с неба, сквозь крышу и потолок, лился неземной всепроникающий свет, который утягивал его к себе. Ингеноль так и процитировал — «неземной». Но потом солдат снова очнулся в своём теле.
Я кивнул. Зауэр тем временем собирался с духом
— И вот, — снова сказал он, — у меня иногда появляется мысль. Может быть, всё, что нас сейчас окружает — именно такое видение, которое грезится мне, пока я нахожусь на узкой полосе между бытием и небытием? Может быть, Анна, Марта, фон унд цу Хольштайн, Ингеноль… даже вы… Может быть, вы все — части меня, моей личности, моего рассудка, которые пытаются сообщить мне какую-то истину? Юнг писал о чём-то подобном…
Мне оставалось только пожать плечами.
— Всё возможно, — осторожно произнёс я, испытывая некоторое предубеждение против того, чтобы быть одной из субличностей Зауэра. — Однако, я думаю, что в случае с Юнгом, части вашей персоны были бы гораздо разнообразнее. Думаю, получилось бы что-то иное, нежели вилла с рефлексирующими образованными интровертами. Это во-первых…
Дальше мне предстояло сказать бестактность, и я немного поколебался.
— Во-вторых, — продолжил я, — людей, предающихся солипсизму, наказывают перерождением в героев книг русской литературы. Там они понимают, что в этом мире от них ничего не зависит — но они уже бессильны что-либо изменить.
Вопреки моим ожиданиям, эта мысль повеселила Зауэра — что было к лучшему, ибо этот разговор выдался чрезвычайно нелёгким.
— Что вы, Павел, — возразил он, едва заметно улыбаясь. — В русской литературе очень мало книг, герои которых могут живут в поистине аристократических условиях, ни от чего не страдая, и даже более того, всецело наслаждаясь жизнью.
— Не могу с вами не согласиться, Франц. Однако, это претензия явно не по адресу русской литературы…
Ночной лес всё ещё оставался сырым, пропитанным запахами влажной пряной опавшей листвы, мха и древесной коры: точно таким же был одеколон, хранящийся в шкафчике у ванны. К счастью, света звёзд хватало, чтобы я мог свободно видеть дорогу. Путь к болоту занял не более десяти минут. Выйдя к влажным, блестящим прогалинам, я поразился — как же легко идти однажды пройдёнными тропами! Как же легко идти по лесу в хорошую погоду!
Дорога, что просушил Айтварас, проползая через болото, сохранилась превосходно. С ловкостью канатоходца я шёл по ней в шаге от трясин слева и справа; казалось, будто я иду по тропинке через звёздное небо. Мне удалось добраться до той стороны без приключений, и только приблизившись к обнажённому ноябрьскому лесу, я вдруг вспомнил сон с таинственными белыми существами.
Мороз пробежал у меня по коже, и я тут же торопливо вытащил показавшийся ледяным парабеллум, но лес был тих и пуст. Я шагнул в него, подобно тому, как искатель приключений входит в заброшенный веками храм. Взошедшая луна освещала уходящие к ночному небу гигантские деревья. Воздух казался весьма холодным, и я порадовался, что оделся потеплее. Рыхлый ковёр осыпавшихся листьев улёгся и стал чуть плотнее, но всё так же тихо шуршал при каждом моём шаге. Вокруг не было никого. Оглядевшись, я отправился вперёд.
Да, здесь уже не было кристальной, пугающей тишины. Где-то вдалеке — но уже не настолько вдалеке — шумело неспокойное море. Наверху, в вознесённых к звёздам кронах, негромко вздыхал ветер. Это не было похоже на обычный шёпот и шуршание листьев, нет! Мне на секунду показалось, будто одинокий осенний ветер скользит между опустевших ветвей, шепеляво посвистывая во ночи и тщетно пытаясь зацепиться хотя бы за что-нибудь.
Я поднял взгляд как раньше, всматриваясь в звёздную бездну. На этот раз она была милостива ко мне, не подавляя своим безграничным холодным простором — но вместо этого появилось ещё что-то, новое и пугающее. Ветви одного из гигантских деревьев вдруг сложились в некое подобие человеческого лица. Иллюзия продержалась меньше секунды: мой разум немедленно разложил лицо обратно в хитросплетения веток, поросших омелой, но страх остался в моей душе.
Что за жуть, содрогнулся я, осторожно продвигаясь вперёд и так же осторожно вглядываясь в деревья. Новых лиц не было, но всё так же жил страх увидеть нечто подобное снова, как увидел минуту назад. На всякий случай, я оглянулся — не идёт ли кто за мной по пятам?
Ноябрьский лес вокруг казался бесконечным. Чаща вокруг усадьбы — для простоты я решил называть её октябрьским лесом — была тёмной и камерной, я передвигался по ней, не в силах окинуть её взглядом. Здесь же я мог видеть всё вокруг — всё это огромное, заросшее исполинскими деревьями пространство, которому не было видно ни конца, ни края — но не было радости в этом безграничном царстве пустоты, залитой ярким светом восходящей луны.
На долю секунды мне показалось, что сбоку, далеко-далеко, что-то мелькнуло вдалеке; замерев, я прижался спиной к одному из деревьев и несколько минут ждал, сжимая парабеллум в руке. Но всё было спокойно, и я снова пошёл вперёд.
Белую сову, сидящую на дереве, я заметил издалека, и осторожно подошёл поближе. Она была абсолютно неподвижной; её большие круглые глаза смотрели в пространство, и мне на секунду показалось, что она может видеть больше, чем я. Какое-то время я присматривался к сове, и уже утратил бдительность, как вдруг белая птица резко повернула голову, вонзив свой взгляд прямо в меня — или даже сквозь меня, точно она могла воспринимать сразу несколько измерений. Я решил продолжить свой путь, и аккуратно отступил, не поворачиваясь к сове спиной.
Земля здесь была не такой ровной, как раньше: я пробирался через некрупные холмики, неровности и скаты. Без яркого лунного света мне пришлось бы нелегко. Местность шла под небольшой, но заметный уклон. Наконец, когда я уже решил, что в этот раз пройдено немало, и пора бы возвращаться в усадьбу, впереди мелькнула белая полоска.
Снег, подумал я. Да, там вдалеке явственно белеет снег. Дойду до него и вернусь.
Настороженно продвигаясь вперёд, я вспомнил слова Зауэра про снег. Это воспоминание не придало мне бодрости, но всё же и не остановило. Замереть меня заставило другое.
Я взошёл на пригорок, рассечённый небольшим ручейком: тонкий, беззвучно струящийся поток проложил себе дорогу вниз, сбегая в такое же маленькое озерцо посреди лесной поляны. Несмотря на холод, вода не замерзала — вероятно, здесь ещё было чуть выше нуля. Впереди сквозь ветви деревьев сияла гигантская луна, заполняя своим ледяным светом всё вокруг — в том числе и несколько кукол, разбросанных по вершине пригорка. Внутри себя я готовился ко многим пугающим вещам — но только не к тому, что увижу остатки кукольного чаепития посреди пугающего ночного леса.
Куклы были красивыми, почти в локоть ростом. Их светлая, кажущаяся нежной кожа, матово поблескивала в лунном свете, словно тонкий костяной фарфор. Одна из кукол, лежащая навзничь и полуприсыпанная листьями, была одета в клетчатый бежевый плащ тонкой работы: я мог разглядеть даже тщательно пришитые крошечные пуговицы. Её лицо с большими, распахнутыми глазами, казалось, выражало недоумение — или же страх перед нависшей над ней бесконечностью звёздного неба?
Вторую куклу, лежащую ничком, было видно хуже. Её светлую курточку так же накрывали осенние листья, тронутые изморозью; лицо полностью скрыли разметавшиеся рыжие волосы. Крошечная ручка, вытянутая вперёд, создавала иллюзию, точно кукла хочет зацепиться за что-то, чтобы ползти вперёд. Ещё две куклы, брошенные по ту сторону маленького чайного столика, смотрели друг на друга; пятая же упала в листья вместе со своим крошечным креслом, придавившим её к земле.
Я стоял, глядя на эту сцену, словно зачарованный, и мне было страшно. Казалось, шагни я вперёд, куклы оживут и набросятся на меня… чтобы что? Чтобы превратить в шестую куклу? Чтобы разорвать на части?
Моя рука сжала в кармане холодную рукоять пистолета. Не волнуйся, попытался успокоить я себя. Это всего лишь куклы. Откуда-то в этом лесу появилось пять кукол, которые, судя по накрытому столику, собрались пить чай — а кто-то их взял и разбросал. И неизвестно, кто из них страшнее.
Я осторожно огляделся. Вокруг не было никого. Куклы не ожили и не сменили своих поз. Луна как будто поднялась чуть выше.
С пригорка действительно открывался выдающийся вид: в другой ситуации я бы и сам залюбовался им. Водная гладь небольшого озерца, залитая лунным светом, словно светилась в противоположность чёрной, засыпанной листьями почве. Совсем рядом начинался выпавший снег: лёгкая, тонкая белая скатерть, присыпавшая собой землю. Где-то, уже недалеко, шумело и билось о берег море. Порыв ветра — несильный, но ощутимый — пронёсся по лесу. Гулко скрипнуло дерево над моей головой. Пролетел одинокий, съёжившийся листок, державшийся на одной из веток до последнего: пролетел, и упал на землю у моих ног.
Это было любование приближающейся зимой, подумал я, возвращаясь взглядом к разбросанным куклам. Или любование восходящей луной. Или… Или что-то ещё, столь же прекрасное. Вряд ли куклы в таких тонких, изящных, но в то же время тёплых нарядах, способны на что-то коварное. Я вздохнул.
Что же разбросало их? Листопад, который я устроил, войдя в этот край леса? Или же дикий зверь, что рыщет здесь в ночи? Или сова, что беззвучно летит между ветвей? Или?..
Об этом можно только гадать, сказал сам себе я, осторожно опустившись на одно колено перед куклой. Она и вправду была фарфоровой, холодной и прекрасной. Её большие глаза смотрели на меня. Осторожно, стараясь держать её самым аккуратным образом, я поднял её с земли и усадил в одно из кресел, что стояли вокруг маленького столика. Таким же образом я разместил остальных кукол, наскоро отряхнув с них листья (я старался проделывать эту процедуру по возможности бережно и уважительно). Поправив на столике крошечные, словно цветки колокольчика, чашки, я нашёл среди листвы такой же миниатюрный чайник, расписанный самым искусным образом — его я поставил посередине. Удостоверившись, что все куклы повёрнуты в сторону лесного озера и приближающейся зимы, я поднялся, распрямив ноги, и отступил на шаг назад. Я не мог объяснить, зачем сделал всё это. Идеальная, хрупкая красота выстроенной сцены почему-то страшила меня — возможно, потому что теперь я понимал, как легко будет её разрушить.
Куклы смотрели своими большими глазами в сторону приближающейся зимы; их рты были чуть приоткрыты. Оглядев их, я шагнул дальше, к тонкой полосе снега, но не смог удержаться от того, чтобы обернуться ещё раз.
— До свидания, — негромко сказал я куклам. Мне вдруг показалось, что теперь они глядят прямо на меня.
Здесь начинался декабрь — прохладный, с тонким, едва похрустывающим под ногами снегом и штормовыми ветрами, балтийский декабрь. Сменился лес: теперь я шёл среди таких же высоких сосен, и дорога между ними была чиста и пуста. Ярко светила взошедшая луна, заполняя своим призрачным светом всё вокруг. Небосвод оставался пронзительно-чёрным, но все сияло и искрилось под моими ногами, точно земля и небо поменялись местами. Мои ботинки с лёгкостью прорывали снег: он был таким тонким, что даже не мог скрипеть или похрустывать, и казалось, будто я грубо ступаю обувью по белой скатерти стола. Ветер набрал силу: он свистел и завывал в верхушках сосен, заставляя их чуть склоняться, и те недовольно, протяжно скрипели — хотя, конечно, этот басовый, густой звук не вполне походил на скрип; казалось, словно музыкант с нажимом проводит шероховатым смычком по самой толстой струне гигантского контрабаса.
Долго идти не пришлось: лес расступился в стороны, пропуская меня к небольшой песчаной дюне. Ветер сдул с неё снег, и тонкая белая посыпь смогла удержаться лишь в пучках жёсткой, высокой травы, скреплявшей своими корнями песок. Вот. Я пришёл. За этой дюной — грохочущее море.
Песок под ногами чуть скрепило морозом, превратив в некое подобие хрупкого наста, и я без труда поднялся на дюну. Вокруг было светло, как днём.
Море бушевало. Не столь сильно, как оно может гневаться в ураган, сметая всё на своём пути — но я вышел на берег в час зимней бури. Высокие — не такие, как дюна, на которой я стоял — но всё равно, высокие волны, взметываясь, обрушивались на песчаный берег, обрушивая на землю мощь водной стихии, взлетая тысячами брызг, уходя в песок, чтобы снова вернуться обратно, превратившись в белый гребень. Всё, всё пространство моря, что я мог увидеть, было покрыто пенящимися, мчащимися валами, а на горизонте…
Я напряг зрение. Здесь бы пригодился хороший флотский бинокль (наверняка у Марты в подвале имелся такой), но даже без него на горизонте я мог отлично разглядеть остров — и разглядеть белый город, возвышающийся на нём. Залитые луной, его дома мерцали каким-то призрачно-зеленоватым свечением — словно мёртвая, вытащенная на берег рыба, внезапно подумал я. По сравнению с лесом, здесь не было ничего страшного — но никакие слова, доступные мне, не могли передать, сколь жутким казался этот остров на горизонте штормового моря, эти светящиеся трупным сиянием творения неизвестного зодчего, над которыми распахнула свои чертоги звёздная бездна.
Осторожно я поднял взгляд наверх, снова замирая от этого ощущения — прикосновения к великой бесконечности космоса. Здесь, когда от неё не отделяли деревья, снова казалось, что она внимательно глядит на меня — на этот раз чуть более дружелюбно, чем тогда, на берегу чёрной стремящейся реки. Я смотрю в бездну, пронеслось у меня в голове. Она тоже смотрит на меня. Ходя по краю бесконечности… опасайся стать бесконечностью?
Казалось, что я вышел на край света — возможно, именно таким он представлялся древним мудрецам. Hic sunt dracones. За моей спиною оставалось всё, что можно было измерить человеком, всё, что было сообразно человеку; но сейчас я стоял там, где начинается бесконечность звёздного неба над бесконечностью бушующего моря. Я дошёл до грани человеческого и божественного. Не в силах выдержать этого, я опустил свой взгляд вниз и в сторону. Порыв ветра донёс до меня брызги рассыпавшейся волны; они оцарапали моё лицо, точно алмазная пыль.
Внезапно я заметил, что невдалеке, в сотне шагов от меня, на берегу возвышается что-то непонятное, похожее на исполинскую глыбу хрусталя, поблёскивающую в свете луны. Неизвестный полупрозрачный… предмет?.. словно затаился на фоне тёмных сосен, поэтому я и не заметил его раньше, но сейчас он был хорошо различим.
Опять что-то, с какой-то обречённостью подумал я. Моя рука легла на рукоятку заледеневшего парабеллума в кармане, но, подумав, я не стал доставать пистолет. Осторожно ступая по гребню дюны, я подошёл поближе.
Здесь дюна становилась ниже, а морской берег, наоборот, поднимался к ней. Возле небольшой сосновой рощицы, выскочившей сюда из леса, возвышалось гигантское — не меньше трёхэтажного дома — ледяное изваяние пингвина.
Наверное, это лёд, подумал я, делая ещё несколько шагов. Не совсем прозрачный, полный мелких пузырьков лёд. Или всё-таки хрусталь?
На ум пришло внезапное воспоминание о странном пингвинёнке, что когда-то ночью внезапно ворвался в мою комнату и так же внезапно убежал. Собственно, именно с того часа и начались мои прогулки по ночному лесу. И вот, неужели я догнал пингвинёнка, выросшего за время пути — выросшего и замёрзшего на берегу этого бушующего моря?
Я приблизился к самому подножью статуи. Ледяное изваяние императорского пингвина смотрело вдаль, в сторону острова, где всё так же сиял страшным светом белый город. Клюв птицы, протянувшийся над моей головой на фоне звёзд, указывал прямо туда. В пингвиньих глазах виднелась странная, хорошо ощутимая обречённость. Они поблёскивали, точно два зеркальца, и можно было легко представить, что там навсегда замёрзли слёзы.
Пингвин был неподвижен, как и полагается ледяной скульптуре. Я осторожно коснулся его левой рукой. Мороз не обжёг меня резко; он, скорее, медленно и неукротимо надвинулся, точно гидравлический пресс. Ощущение ужасного холода в ладони не проходило ещё несколько долгих секунд, и исчезло лишь после того, как я торопливо растёр руки друг о друга.
Наверное, я долго стоял возле пингвина, глядя то на волны, с грохотом врезающиеся в песчаный берег, то на ночное небо, заполненное ярчайшими звёздами. Иногда мой взгляд уносился вдаль, к острову, где всё так же жутким светом сияли дома, словно маяки, призывающие из тьмы корабли мертвецов. Какой-то частью своего рассудка я понимал, что даже если попрошу у Марты лодку и с трудом дотащу за ночь до моря, то волны с лёгкостью перевернут меня, как только я попытаюсь отплыть от берега. На этом мои размышления заканчивались, и я лишь мог с тихой грустью смотреть на мерцающую бесконечность небес, страдая от того, что на моём пути встала бушующая бесконечность моря. Прошлой ночью меня смог остановить даже дождь — что уж говорить о штормовом царстве Посейдона!
А если я всё-таки переправлюсь через море? Смогу ли я вернуться оттуда? Что, если там, за этим городом окажется новое препятствие? Или же там меня встретят странные недружелюбные человекоподобные создания, что живут в ночи под светом полной луны? Стоит ли вообще пытаться преодолеть стихию, которая даже не замечает меня?
Я покачал головой, отгоняя от себя эти тоскливые, бесплодные размышления. Они были ни к чему. Я стоял и долго смотрел на бушующую воду штормового моря, и гигантская луна медленно двигалась над моей головой; наконец, она скрылась за лесом позади меня. Свет звёзд стал ярче. Мы были на берегу вдвоём с ледяным пингвином и смотрели вперёд, в ожидающую нас бесконечную пустоту.
— Мы живём в золотой клетке, — с расстановкой произнёс фон унд цу Хольштайн. Его вид свидетельствовал, что подобный тезис не требует доказательств. — Нас кормят, поят и обеспечивают лучшим уходом, который только можно себе представить. Но это золотая клетка.
— Отчего же? — спросил я скорее, чтобы оправдать ожидания Хольштайна, нежели желая узнать ответ.
Этим утром я ощущал себя совершенно разбитым; мне даже не захотелось пить чай с ликёром. Вчерашний поход вселил в меня ощущение тщетности бытия перед безграничностью моря и неба. Я даже обрадовался тому, что на завтраке все присутствующие сидят на хорошем расстоянии друг от друга — настолько мне не хотелось сейчас с кем-то общаться. Однако, возможно именно поэтому Хольштайн разговорился со мной, оставшись в опустевшей столовой: мы пили превосходное токайское вино.
— Мы находимся в плену великосветских приличий, — пояснил Хольштайн. — Мы вежливы друг ко другу, и разговариваем самым церемониальным образом. Но это — всего лишь несколько проявлений того сонма правил, что делает нашу жизнь золотой клеткой. И если мы вдруг решим взбунтоваться, то Анна или Инга с лёгкостью остановят нас, точно укротительницы…
Я пожал плечами. Мир, в котором я находился, был наилучшим из всех, где я когда-либо бывал. При желании, его можно было действительно назвать золотой клеткой; но до этого мне довелось побывать в мире клетки из колючей проволоки, раскрашенной под сусальную позолоту — и тех, кто решал высказать своё несогласие, останавливали куда как менее приятные создания, нежели Анна или Инга. Впрочем, вряд ли бы мне удалось объяснить эту мысль моему собеседнику. Поэтому я ещё раз пожал плечами.
— Вы хотите взбунтоваться? — лениво произнёс я, стараясь изобразить минимальную заинтересованность. В конце концов, великосветские правила предписывают демонстрировать уважение к собеседнику — и я был готов соблюдать эти правила в требуемой от меня мере. — Тогда, прошу, не протыкайте меня шпагой. Я видел, сколь искусно вы фехтуете с манекенами…
Я прервался, поняв, насколько оскорбительную вещь произнёс: это было так же грубо, как если бы я назвал ловеласом джентльмена, проведшего всю ночь в обществе трёх женских портретов. Хольштайн — возможно, тоже из правил приличия — сделал вид, что не уловил двоякий смысл моих слов.
— Нет, — сухо произнёс он. — Во-первых, вы, как и я, достаточно прочны для такой банальной вещи, как удар шпаги. Во-вторых, меня тут же остановят. В третьих, если бы я мог восстать против правил, то находился бы совсем в другом месте…
— А, — сказал я, вспомнив, как однажды в лунную ночь беседовал с Анной на мосту. — Не в такой мирной усадьбе, как наша?
— Именно.
Хольштайн выпил бокал токайского до дна.
— У Достоевского есть роман о человеке, который задумался о том, сможет ли он пойти на преступление…
— Да, — сказал я. — Мне тоже доводилось его читать. Неплохо написано.
Я не люблю тех, кто говорит о Достоевском. Их рассуждения блестящи и логичны, в них часто звучат красивые слова, как, к примеру, «благо», «слезинка» и «долг»; столь же часто эта логика и эти красивые слова служат оправданием для самых отвратительных поступков — точно так же, как свобода слова на деле иногда превращается в осознанную необходимость молчать. Но кто осмелится возражать человеку, поучающему от имени Достоевского? Возможно, именно поэтому злодеи, одержимые антигуманными идеями, любят говорить от его имени.
— Человек, способный на злодеяние, не станет задаваться подобными вопросами, — сказал Хольштайн, наливая себе ещё вина. — Он будет действовать. Можно ли назвать такого человека свободным?
— Свободным от чего? От совести? От морали?
— Возможно и от них. Но Павел, неужели вы никогда не жили в мире строгих запретов, где каждый ваш шаг подчинён правилам, написанным не вами?..
Мне пришлось свершить усилие, чтобы не рассмеяться Хольштайну в лицо.
— Я бы не назвал это жизнью, — смог ответить сдержанно я. — Но мне был знаком такой мир.
— Тогда скажите мне откровенно: неужели вам никогда не хотелось делать то, что вы желаете? Без оглядки на правила и запреты? Неужели вам не хотелось переступить черту, чтобы доказать себе собственную свободу?
Здесь наступила моя очередь пригубить вино.
— Возможно, — повторил я слово, сказанное Хольштайном половину минуты назад. –Но удивительно: мир драконовских запретов вполне может сочетаться с пирамидой чудовищного беззакония, где сильный расправляется со слабым, а слабый со слабейшим — делая то, что они желают, без оглядки на правила и запреты. Неприятное зрелище. Пожалуй, я предпочту золотую клетку, где мы вежливо беседуем за бокалом токайского — тем более, что она действительно золотая, и в ней подают превосходное вино.
Хольштайн холодно посмотрел на меня.
— Как видите, я тоже здесь, — возразил он, — и значит, уют мне тоже дороже воли. Но что бы сказал на это мой предок — первый из фон унд цу Хольштайнов? Он был крестоносцем: в тринадцатом веке он штурмовал Хонеду, неся язычникам слово Божье… Наверное, вам она более знакома под названием Бальга?
Бальга, вспомнил я, делая глоток вина. Крепость на берегу залива, где когда-то давно Тевтонский орден впервые шагнул на земли Прегеля.
— Генрих фон унд цу Хольштайн был жесток, как был жесток тринадцатый век, — продолжил потомок дворянского рода. — Он шёл по прусской земле с крестом и топором, вырубая священные дубовые рощи и предавая их огню. Жрецы Натангии прокляли его и его род: через поколение старшего сына поражало безумие… Ингеноль когда-то предположил, что это произошло из-за смешанных браков; но что он может понимать в родовых проклятиях?
Я ничего не сказал, но этого сейчас и не требовалось.
— Спустя века безумие дотянулось и до меня — и вот я здесь, в уютном плену пью вкусное вино. Мог ли я выбрать свободу? Мог ли я, подобно первому из Хольштайнов, действовать напролом, не зная границ?..
— Это тоже несвобода, — произнёс я. — Только другого рода.
— Пожалуй, вы правы. Если бы я был свободен, то не задавался бы этими вопросами.
Хольштейн сделал ещё один глоток вина.
— Иногда я выхожу прогуляться ночью в лес, — сказал он в пространство впереди себя, словно меня здесь и не было. — Тогда я встречаю других… которые тоже действуют без оглядки. И не всегда я могу защитить от них в бою свою свободу.
Мы помолчали. Хольштейн внезапно поднял руку: на мизинце блеснула печатка.
— На нашем гербе изображены топор и факел, — пояснил Хольштейн. — Достоин ли я их? Достоин ли я носить титул, добытый для меня моими предками в крови и огне?.. Этот герб располагался над входом в нашу усадьбу. Каждый день я смотрел на него, и каждый день мне не было покоя, пока…
Я вдруг вспомнил, что уже однажды встречал описание этого знака: когда-то мой знакомый краевед писал о полуразрушенной усадьбе, чьи ворота были украшены топором и факелом. Пострадавшая в войну, она благополучно дожила до двадцать первого века — но в лихой год морового поветрия неизвестные вандалы подожгли её, после чего меньше чем за неделю разобрали на кирпичи, оставив лишь валуны фундамента; двухсотлетнюю грабовую аллею срубили на ценную древесину. Возможно, проклятие жрецов Натангии вернуло роду Хольштейнов то, с чем когда-то их предок прошёл по берегам Прегеля. Я едва заметно содрогнулся, поняв, почему люди, пришедшие сюда из грядущего, не особо рассказывают о нём; ибо кто умножает познания, тот умножает скорбь.
Весь оставшийся день я провёл у себя в комнате, без сил лежа на диване и перелистывая взятый в библиотеке сборник рождественских историй о привидениях. Вряд ли бы мне удалось пересказать хотя бы один из этих рассказов — настолько невнимательно я проскальзывал взглядом по строкам. Ближе к вечеру, когда чуть усилившийся вечер начал шелестеть листьями деревьев, а заходящее солнце прорвалось через тучи последними лучами, чтобы осветить панораму пруда, я подошёл к окну. Нет, сегодня я точно никуда не пойду. Моих сил хватит только для лёгкой прогулки по террасе.
Пока я собирался, вечерние сумерки вошли в свои права. Между облаками тонкими точками горели первые звёзды. Вода в пруду, подгоняемая ветром, шла мелкой рябью. Сверху, с первых ступеней террасы, казалось, что перед усадьбой по ущелью медленно и величаво ползёт гигантский водяной змей, и его чешуйчачая кожа едва поблёскивает, отражая закатное небо…
Спустившись к воде, и свернув к восточному саду, я долго любовался природой, расположившись в беседке. Всё так же грустно шелестели красные листья клёнов. Луны ещё не было, и я сидел в лёгком полумраке — после долгих блужданий по ночному лесу я прекрасно видел даже в поздних сумерках. Единственные метаморфозы претерпевал цвет. Медно-рыжее пламя листьев словно чуть утихало с каждой минутой, становясь более густым и сдержанным: так яркий оранжевый огонь костра сменяется вишнёво-красными углями. Из прозрачно-синей воды всё так же возвышался скалистый островок с невысокой горной сосной.
Возле мостика стоял каменный светильник. Инга время от времени зажигала его по вечерам, но сегодня, видимо, не захотела этого сделать. В кармане пальто я нащупал коробок спичек; ветер задул первую из них, и мне пришлось извлекать вторую. Пропитанный маслом фитиль давал очень маленький, уютный огонёк, совершенно не отвлекающий от полумрака поздних осенних сумерек. Более яркое пламя просто не дало бы проявиться полутонам красок. Деревья отразились в неподвижной воде, ставшей вдруг чёрной; листья клёнов замерли в ней, точно залитые прозрачным лаком.
Что-то слегка плеснуло в пруду, и я тут же повернулся на звук. Вокруг островка с горной сосной расходились круги. Находясь в недоумении, я сделал несколько шагов к берегу; почти одновременно с этим из воды вынырнула русалка. Я узнал её в тот же миг: именно она когда-то встретила меня на берегу заводи, едва не обратив в бегство.
Прогулки по дальнему лесу всё же изменили меня: я даже не пошевелился, ощутив лишь странную лёгкость в той стороне пальто, где обычно лежал парабеллум. Другой была и русалка. На этот раз она смотрела на меня гораздо спокойнее, чем в прошлый раз — её глаза не горели тем ужасающим, хищным огнём, да и расслабленная, но всё же хитрая улыбка не располагала к моей немедленной ретираде. Я остался на берегу.
— Добрый вечер, — сказал я через несколько секунд выжидающего молчания.
— Добрый вечер, — слегка игривым тоном ответила русалка. На этот раз на ней не было белой рубашки: её обнажённые плечи выглядывали из воды. Видимо, здесь и в самом деле было не очень глубоко.
— Сегодня ветреная погода, — продолжил я, подождав ещё несколько секунд. — Я надеюсь, что вода в пруду не слишком прохладна?
— Нисколько, — таким же голосом сказала русалка. — Если вы присоединитесь ко мне в ночном купании, то убедитесь, что вода тепла, точно летом…
Я вздохнул.
— К сожалению, мой купальный костюм остался в усадьбе, — дипломатично отказал я, оглянувшись назад, и на всякий случай замечая, что в случае необходимости успею добежать до террасы.
Русалка не ответила, но, мило — слишком мило — улыбнувшись, повела плечами, чуть вынырнув из воды. Весь этот жест говорил, что если человек действительно хочет искупаться, то наличие костюма совершенно не обязательно.
— Я хотела бы передать вам послание, — произнесла она, подплыв чуть ближе.
— Я весь внимание, — ответил я, не двинувшись с места.
— Цветы, что вы преподнесли к нашей заводи, просто прекрасны, — сказала она, облокотившись о покрытый мхом берег; из одежды на ней был лишь серебряный браслет в виде змеи. Нас разделяло не больше метра. — Ваш дар понравился нашей королеве, и она будет рада видеть вас сегодня в полночь.
Хм, подумал я, промолчав. Создания леса уже настолько считают меня своим, что приглашают на аудиенцию? Или же это нечто другое?..
— Королеве? — переспросил я, наконец. — К женщине с кошачьими ушами на голове, что носит чёрное платье и живёт в доме у переправы?
Русалка чуть дрогнула, моргнув. Её лицо изменилось.
— Значит, принцесса Мертвоводие решила предстать перед вами именно в таком виде? — полуутвердительно спросила она каким-то настороженным тоном. — Впрочем, я могла бы догадаться, глядя на садовницу, что каждое утро столь трудолюбиво ухаживает за этим чудесным садом…
Она снова моргнула.
— Нет, нет, наша королева совсем другая, — продолжила русалка своим обычным голосом. — Не беспокойтесь, вам решительно нечего опасаться.
— Ну что же, — наконец, решился я. — В таком случае, я буду рад совершить визит… Однако, надеюсь, мне не придётся погружаться на дно пруда в перевёрнутой лодке, или делать что-то такое?
Русалка кокетливо хихикнула, чересчур мило отведя взгляд в сторону.
— Нет, что вы. Приходите к большой ели на берегу. Это чуть дальше той бухты, где мы повстречались при свете луны…
Перед визитом к королеве я вдруг ненадолго задался вопросом: взять парабеллум, или же нет? С одной стороны, памятуя о прошлом визите в русалочьи края, я должен был хорошо вооружиться. С другой стороны, поход с оружием в гости мог выглядеть некрасиво. Взвесив все «за» и «против», я покрутил пистолет в руке.
— Будем считать тебя холодным оружием, — сказал я парабеллуму. — Безоружному рыцарю негоже входить в тронный зал королевы…
Стараясь не задумываться о том, что бы сказал по этому поводу фон унд цу Хольштайн (наверняка он мог прочесть лекцию о том, кто тут настоящий рыцарь и дворянин, а кто — нет), я надел осеннее пальто строгого покроя и, положив в карман часы с перламутровой инкрустацией на крышке, отправился в путь. Фонарь в восточном саду уже догорел, и там царил полумрак. Облака чуть разошлись, но луна ещё не появилась; впрочем, света звёзд вполне хватало, чтобы разглядеть дорогу. Берег пруда немного просох после непогоды, но идти приходилось осторожно. Дойдя до ивы, я остановился и огляделся. Нет ли здесь ловушки?
Ловушки не было. Тихо шелестели листья ивы: её длинные, тонкие ветви покачивались, точно воздушные колокольчики. Чуть холодил ветер. В лесу одиноко пела неизвестная птица — её короткие, вопросительно-жалобные трели настраивали сердце на минорный лад. Осень, подумал я. Ничего не поделаешь: надо идти к ели. Меня ждут.
Я пришёл к нужному месту за несколько минут до назначенной аудиенции. Когда-то мне уже доводилось быть здесь, на этом мысу, где возвышалась одинокая ель. В ночи казалось, что внизу, под её широкими лапами-ветвями кроется темнота — чересчур густая, непроницаемая темнота. На всякий случай я обошёл вокруг, оглядываясь. Ель внезапно напомнила мне дозорную башню старого рыцарского замка.
Далеко над лесом показалась тонкая полоска восходящей луны. Поверхность пруда вспыхнула, заискрившись: ко мне протянулась светящаяся дорожка. Я что, теперь должен пройти по ней? Осторожно ступая по берегу, я спустился к пруду и дотронулся до его поверхности: мои пальцы погрузились в прохладную осеннюю воду. Зачерпнуть отражение луны не удалось.
— Добрая ночь, — произнёс кто-то за моей спиной, и я поспешно обернулся, выпрямляясь — возможно, чересчур поспешней, чем полагается при аудиенции у королевы.
У ели, на небольшой возвышенности стояла высокая, стройная дама. Белый плащ, скреплённый на её плечах крупной застёжкой, спадал волнами вниз: его тонкая ткань чуть светилась в лучах луны, точно драгоценный опал. Голову дамы венчал обруч из двух сплетённых змей. Её лицо было спокойно; печать утончённой, благородной сдержанности лежала на её челе.
— Добрая ночь… ваше величество, — как можно аккуратнее произнёс я. При виде дамы, одетой в белый светящийся плащ, мне стало не по себе, но я взял себя в руки.
— Я рада, что вы нашли время посетить нас с визитом.
— Всегда к вашим услугам, — дипломатично сказал я.
— Будьте очень осторожны с такими словами, — сказала дама в белом. — Есть вещи, которые могут оказаться вам не по силам.
— Хорошо.
Ветер стих; вокруг царила тишина. Что-то едва слышно плеснуло вдалеке, по ту сторону заводи. Я бросил туда взгляд: светящаяся дорожка исчезла, но луна отражалась в озере.
— Я надеюсь, что мои фрейлины не слишком напугали вас при знакомстве, — задумчиво сказала дама в белом. — Иногда они бывают весьма свободолюбивыми.
— Нет, что вы, — зачем-то солгал я. — Ваши фрейлины — само совершенство: они немногословны, и притом умны…
Мой ответ снова позабавил даму в белом.
— Прошу, только не говорите, что именно это и притягивает вас к ним.
— Не буду.
Я осторожно сделал несколько шагов вперёд, выбираясь с кромки берега. Вдруг кто-то из её фрейлин всё-таки решит пощекотать меня за щиколотки?
— Вы хотели меня видеть… ваше величество?
— Да, — сказала дама в белом, чуть склонив голову. — Ваш дар, букет из белых и красных цветов, был прекрасен. Вы несли их сквозь непогоду и бурю, хотя ничто вас не обязывало. Более того — после той ночной встречи немногие бы решились на жест подобной вежливости…
Я сделал самый непринуждённый вид, какой только мог.
— Только не говорите, что на вашем месте так поступил бы каждый, — продолжила дама в белом. — Мои фрейлины, возможно, уже говорили вам, что здесь редко бывают галантные мужчины — а мои фрейлины разбираются в людях.
— Да, что-то такое я припоминаю…
— Как я уже говорила, ваши цветы были хороши. Я люблю белый цвет. И я хотела бы вознаградить вас в знак ответной благодарности.
— Как вам будет угодно.
Неужели меня посвятят в рыцари?
— Вы не побоялись ненастья. Однако, возможно, что вы однажды встретите на пути непогоду, которая будет неизмеримо сильнее вас.
— Такое вполне возможно, — сказал я, заполняя паузу.
— Поэтому я хотела бы вручить вам небольшой дар. Если однажды вода станет слишком неспокойной, это поможет вам.
Королева чуть подняла руку, сложив пальцы в изящном жесте лодочкой. Из травы, совсем рядом со мною, поднялся маленький ужик: при свете луны я мог явственно рассмотреть две точки позади его глаз. В зубах он держал что-то, похожее на светящуюся жемчужину.
Ужик приподнялся ещё чуть выше, но он действительно был совсем крохотным: мне пришлось склониться к нему и подставить руку. Жемчужина упала мне в ладонь. Казалось, что в ней пляшет маленькая искорка лунного света.
— Благодарю вас, ваше величество, — произнёс я, поднимая взгляд и распрямляясь. Однако рядом со мной уже никого не было. Белая дама пропала без следа.
Внезапно пронёсшийся ветер беспокойно зашелестел листьями деревьев вокруг: словно что-то непонятное — предупреждающее, настораживающее — зашептал нестройный хор из сотен людей. Чуть вздохнув, качнула своими лапами ель. Набежавшее облако заслонило почти полностью взошедшую луну, но в темноте на моей ладони светилась жемчужина.
Слова королевы не давали мне покоя. Опять, опять было сказано слишком мало и слишком много. Почему здесь все так любят недоговаривать?
В холле усадьбы горел пионовый фонарь. Лестница всё так же возносилась наверх во тьму. Торопливо сменив пальто на тёплую зимнюю одежду, я переложил в карман парабеллум и жемчужину. Подумав, я захватил меховую шапку.
— Вы хотите прогуляться? — осторожно спросила Марта, когда я уже почти спустился по лестнице. Её глаза блестели во тьме зелёным. Ушки были напряжены — как будто Марта готовилась прислушаться к малейшему шороху.
— Да, — коротко ответил я. — Немного подышу воздухом перед сном.
Марта прянула ушками, но ничего не сказала.
— Удачного пути, — наконец, произнесла она. В её голосе чувствовалась затаённая печаль. — Если вы пойдёте далеко, пожалуйста, будьте осторожны.
Путь через грустный осенний лес показался мне очень коротким. Тропинки, сеткой разбегавшиеся под моими ногами, вывели меня прямо к болоту, которое я преодолел без труда: дорога, проторённая Айтварасом, сохранилась в целостности и сохранности. Ветер, шумящий в кронах, нисколько не ослаб. Грустно вздыхали деревья, когда я шёл через величественную колоннаду ноября. Я чуть замедлил свой ход лишь тогда, когда заметил ручеёк. Луна заполняла собой всё озерцо. Искрился вдалеке снег. Куклы продолжали своё чаепитие: несколько чашек были сдвинуты, а одна из фигур чуть изменила своё положение с прошлого раза. На столе горела крошечная свеча: её огонёк трепетал на ветру. Ещё недавно всё это заставило бы меня ужаснуться и отступить в панике, но сейчас я всего лишь сдержанно поклонился.
Возле дюны я чуть замедлил ход, чтобы перевести дыхание. Это было к лучшему: я заметил, что сильный ветер разогнал все облака, а огромная полная луна поднимается всё выше и выше. Сделав последнее усилие, я взобрался на скованный морозом песчаный гребень.
Что за величественная панорама раскинулась передо мною! Я пришёл на морской берег в шторм. Всё, всё пространство, видимое мною, превратилось в хаос из вздыбленных, вспененных волн: казалось, что море кипело. Ледяной ветер, ухватывая брызги пены, бил в лицо так сильно, что мне пришлось прикрыть глаза ладонью. Всё так же сиял страшным светом город на острове вдали.
Казалось, что на ветре можно было стоять; я раскинул руки и повернулся к стихии, ложась на неё грудью. Ураган удержал меня от падения, хотя мне пришлось закрыть глаза. Какая погода! Пусть шторм ревёт и гневается, пусть морские валы обрушиваются на песчаный берег в ночи — но как же это невероятно красиво!
Отворачиваясь от ветра, упираясь ботинками в редкие заледеневшие пучки травы, я прошёл по дюне к ледяному изваянию пингвина. Гигантская птица стоически стояла клювом к шторму, всё так же взирая вдаль. Сейчас, при свете полной луны, мне показалось, что пингвин чем-то похож на один из идолов острова Пасхи. Не особо задумываясь об этом, я нырнул рукой в карман, извлекая дар королевы. В жемчужине так же сверкал заточённый лунный свет. На секунду мне даже стало жаль расставаться с ней — настолько казалась она притягательной, совершенной в своем изяществе.
Ещё раз зажмурив глаза от порыва ветра, я шагнул к шторму и, размахнувшись, бросил крошечную жемчужину в море. Ветер едва не отбросил её обратно на берег, но язык белой пены всё-таки слизнул её в воздухе — словно морское чудовище съело жертву.
Несколько бесконечно долгих секунд ничего не происходило. Море поглотило каплю лунного света, даже не заметив её, и горькое отчаяние сжало моё сердце: неужели я ошибся? Неужели это нужно было делать не так? Но почему же королева не сказала мне, как?..
Шторм внезапно стал стихать. Ещё несколько мгновений назад он обжигал, обдирал лицо своим ледяным дуновением, но теперь его прикосновение стало мягче. Умолк рёв стихии. Поверхность моря внезапно начала разглаживаться. От того места, куда упала жемчужина, разошлись большие, длинные волны, точно я бросил туда гигантскую глыбу, но штормовые валы внезапно угасли, и лишь оставшаяся пена показывала, что здесь совсем недавно бушевала стихия.
А потом море начало замерзать.
Там, где исчез брошенный мной кусочек лунного света, морская вода как-то вдруг остекленела и замерла; её блеск стал другим, менее глянцевым, более матовым. Мороз шёл такой же расходящейся волной, сковывая всё на своём пути. Ледяная волна уносилась вдаль всё быстрее и быстрее: застыл берег, застыла водная рябь в сотне метров от меня, застыла даль возле острова, и, наконец, я понял, что всё море замёрзло от горизонта до горизонта.
Было очень тихо. Я огляделся. Всё вокруг замерло, застыло, словно затаилось, подманивая меня в засаду. Мороз сковал всё вокруг, даже воздух: теперь вокруг луны появилось гигантское гало — широкое сияющее кольцо, занимавшее половину неба. Казалось, будто я смотрю на свет со дна гигантского колодца. Мне стало жутко, и я потряс головой, прогоняя страшную иллюзию.
Я осторожно шагнул на лёд; он выдержал меня, и я прошёл ещё немного. Лёд был прочным, но таким же мутно-прозрачным, как и изваяние пингвина. Казалось, что я ступаю поверх чёрной бесконечной бездны. Где-то сразу под подошвами моей обуви в хрустальном плену замерла цепочка маленьких пузырьков, поднимавшихся снизу, но дальше начинался непроницаемый мрак. Я даже не мог понять, как толст слой льда. С равной долей вероятности он мог быть и в ладонь, и в человеческий рост — настолько тёмным было всё, что находилось дальше нескольких сантиметров от поверхности.
Я шёл к острову. Страшной была дорога по замёрзшему морю, страшной и бесконечно долгой. Мне казалось, что я иду по тонкому хрусталю, едва держащему мой вес. Снова и снова я ступал вперёд, ставя на тёмный лёд всю подошву, чтобы не поскользнуться. Каждый раз делая это, я с ужасом ожидал, что раздастся треск проламывающегося льда, — я боялся этого звука, точно удара бича — но чёрная бездна под моими ногами дозволяла мне сделать ещё один шаг.
Луна, похожая на раскалённую добела гигантскую серебряную монету, поднялась невообразимо высоко: казалось, что она находится в зените. Подняв голову и придерживая шапку, я решил, что это невозможно. На Земле бы в этот момент началось лунное затмение. Однако, гигантская, чудовищно огромная луна продолжала сиять над моей головой — и я снова делал шаг вперёд, наступая на собственную тень.
Где-то на трети пути я осторожно оглянулся. Берег уже был очень далеко, и я малодушно проклял тот час, когда решил смело идти вперёд. Какие-то крохи лунного света пронизывали лёд и уходили в пучину, чтобы коснуться там неведомых существ и, отразившись от них, дойти до моих глаз. С ужасом я видел, как там, в глубинах, шевелятся среди мрака едва заметные исполинские тени. Я поднимал взгляд вверх — и полная луна, окружённая сверкающим гало, обжигала меня своим жёстким сиянием. Если бы ледяной свет мог испепелять — то я бы уже был обращён в прах.
Она стала больше, внезапно понял я. Луна, сама по себе гигантская, разрослась и увеличилась. Казалось — мне в первую ночь уже приходило на ум это сравнение — казалось, что я иду под чёрным ночным солнцем. Ярко горели мириады звёзд, точно полнолуние нисколько не мешало им. Небо снова взирало на меня, бросившего вызов стихиям: теперь оно меня увидело, а я мог лишь дальше ступать по льду, даже не зная, как прочен он. Гигантские тени, что шевелились в пучине вод, без сомнения, могли смести меня, даже не заметив моего существования. Безграничный, бесконечный космос начинался сразу над моей головой. Но я осторожно шёл вперёд, и лёд — возможно, чудом — всё ещё продолжал держать меня.
Море сковало морозом, но это не было ледяным царством неподвижности. Скорее, я мог бы сказать, что вбил клин в шестерни механизма мироздания, до срока остановив их бег и начав сжимать пружину. В неподвижности ледяного панциря, по которому я шёл шаг за шагом, чувствовалось безмерное напряжение, точно в тетиве гигантского лука, в готовой обрушиться лавине, и я боялся, что каждый мой шаг может стать последним.
Сколько я шёл так? Я даже не мог предположить: дорога по чёрному льду показалась мне вечной. Возможно, я шагал несколько часов, но рассветная заря не спешила показываться над горизонтом. Покинутый берег почти исчез за моей спиной, но светящийся город на острове стал заметно ближе. Прямолинейные очертания построек казались мне знакомыми, словно я их где-то уже видел — возможно, в давно забытом сне?
Я продолжал свой путь. Луна всё так же нестерпимо сияла над моей головой: казалось, что теперь она занимает четверть неба. Я мог явственно разглядеть кратеры, усыпавшие её яркий лик, ровные низины лунных морей в окружении цепей гор. Гало же стало настолько большим, что, казалось, оно сейчас сольётся с линией горизонта. Был совсем близко и остров, но странная не-радость наполняла моё сердце с каждым шагом, ибо я понимал, что передо мною. Сомнений не оставалось: я шёл к безумно знакомому кварталу панельных домов, где провёл почти всю свою прежнюю жизнь. Да, именно так: впереди возвышались пятиэтажные жилища, когда-то давно возведённые солдатами строительных батальонов для офицеров, что уже вышли в вечную отставку, — белые дома из бетонных плит, дома с тремя квартирами на этаже. Не было ничего более странного и дикого, чем эти постройки, словно выдранные из моего прошлого, и превращённые в призраков посреди бесконечной ночи. Их стены словно сочились неестественным, матовым, едва заметным свечением — но не таким мягким, как опаловый плащ у королевы русалок. Если бы у зданий могли бы быть привидения, то они выглядели бы именно так. Или это отражались от бетонных плит невероятно яркие, всепронзающие лучи гигантской луны над моей головой? Сейчас казалось, что она светит гамма-излучением — настолько жёстким, всепроникающим и злым было её сияние.
С тяжёлым сердцем я шагнул на низкий берег, присыпанный тонким слоем снега. Раздался хруст проминаемого наста; раздался и угас. Страшный переход над бездной закончился. Вокруг царило безмолвие. Было невероятно тихо. Казалось, будто я слышу, как в небе надо мной светится луна, и сияет жутким нимбом её гигантское гало.
Я направился вперёд. Под ногами опять тихо скрипнул снег; звук моих шагов испугал меня. Вокруг не было ничего и никого, кроме холода, пустоты и мёртвых зданий. Дома не отбрасывали тени. Их непроницаемо тёмные окна безотрывно смотрели на меня, словно глаза фасеточного насекомого. В первую секунду мне показалось, что в них нет стёкол. Циклопическая Луна, белое солнце чёрной тьмы, висела точно над головой — казалось, ещё один шаг, и она, надвинувшись, раздавит меня и всё вокруг.
Едва передвигая ноги, я сделал несколько шагов,. Да. Сколько раз я ходил мимо этих домов, направляясь к себе? Неужели мне окажется не под силу сделать это ещё один раз?..
Вот и мой дом, понял я. Его легко узнать: вместе с соседним он стоит «книжкой», раскрываясь под тупым углом. Вот и окна моей квартиры — они глядят прямо на меня. Если кто-то сейчас находится там, он может выйти на балкон и… если он посмотрит вперёд — то увидит тот берег, и ледяное изваяние пингвина. Если он опустит взгляд, то увидит меня.
Но кто может быть в моей квартире?
Только я.
Нет, я не хочу.
С огромным трудом переставляя ноги, я остановился в нескольких метрах от подъезда. Нет. Мои силы закончились, как закончились тогда. Я понял, что не смогу больше сделать ни шага. Луна заняла всё небо над головой.
Почему-то лишь сейчас, остановившись, я почувствовал, насколько здесь холодно. Я вдруг вспомнил школьную физику: тепло — это движение молекул. Прохлада — когда молекулы двигаются медленнее. Вокруг меня же сейчас царила — я это явственно понял — вокруг меня царила тепловая смерть, абсолютный ноль и абсолютный покой. Не двигалась ни одна из частиц всего, что находилось рядом. Казалось, что здесь замёрз даже сам холод. Последнее тепло оставалось лишь во мне.
В левой руке я вдруг ощутил какое-то странное тупое онемение, как будто долго держался за холодный металлический предмет; я уже однажды чувствовал это, когда прикасался к ледяному пингвину на берегу моря. Тогда растиранием я смог отогреть ладонь, но сейчас мне это не удавалось, даже наоборот. Это было ужасно: холод неторопливо и постепенно продвигался от кисти к локтю, как поднимается чай по кусочку сахара. Я спешно поднял руку, пошевелил пальцами, и они тут же повиновались моей команде — но чувство инфернального абсолютного холода, ползущего к моему сердцу, не исчезало.
Непонятная обречённость сковала мою грудь, и отчаяние поглотило меня. На том берегу я бы ещё попробовал бежать назад, согревая замерзающую руку, но здесь я сразу бесповоротно осознал тщетность этих попыток — равно как и то, что Марте будет не по силам прийти за мной, чтобы вытащить меня отсюда; ибо нельзя ложкой вычерпать море. Похоже, я всё-таки пришёл туда, откуда нет возврата.
Я поднял взгляд к окну моей квартиры, словно пытаясь увидеть что-то за чёрным стеклом, но оно было непроницаемо, как сама тьма; на секунду мне показалось, что там что-то блеснуло. Холод поднялся до плеча, и, чуть замедлившись, подступил к сердцу. Затем он остановился, точно чего-то ожидая. Моего разрешения? Здесь? В этом царстве абсолютного мороза, где всё замерло навеки?
Ну что же, обратился я к холоду, впуская его в моё сердце. Заходи. Милым гостем будешь.
Я почувствовал, как остановилось сердце в моей груди; вопреки ожиданиям, это не было больно или страшно. Секунду назад оно ещё билось, разгоняя кровь по моему телу, а теперь замерло. Больше всего это казалось похожим на то, как ныряльщик набирает воздуха в лёгкие, останавливая дыхание перед прыжком в воду — или как если человек перед сном прикручивает фитиль керосиновой лампы. В висках прекратила пульсировать жилка.
А потом медленно начала открываться дверь подъезда передо мною. За ней прятался мрак.
Ощущая противную, неизбывную тоску в остановившемся сердце, я даже не смог вытащить из кармана парабеллум. Я слишком хорошо понимал, что он сейчас абсолютно бесполезен. Мне оставалось только стоять, смотреть и ждать, ощущая холод моего остановившегося сердца — такой же холод, как и во всём, что было вокруг меня.
Дверь распахнулась настежь. На порог выглянул маленький пингвинёнок: тот самый, что когда-то бегал кругами у меня по комнате. В клюве он по-прежнему держал кусочек чернослива.
Моё сердце внезапно резко рванулось в груди, с силой разгоняя застывшую кровь: так ныряльщик, вырвавшийся из объятий глубины, жадно вдыхает воздух, втягивая его в себя — но точно так же с криком срывается альпинист в пропасть. Я ощутил, как гробовой холод уходит из руки, стекает в кончики пальцев, исчезая без следа.
Пингвинёнок, внимательно глядя на меня чёрными глазками, проглотил чернослив и громко пискнул. Возможно, он был недоволен тем, что я задержался в пути. Он пискнул ещё раз; затем, подняв крылышко, пингвинёнок подал мне знак и скрылся в подъезде.
Я нерешительно шагнул вперёд, поднимаясь по ступеням дома, одновременно столь знакомого и столь чужого. В подъезде не было темноты: лунный свет, отражаясь от снега снаружи, проникал в окна, и я вполне мог следовать на подкашивающихся ногах вслед за пингвинёнком. Бетон стенных плит казался каким-то противоестественным — точно пришельцы из глубин космоса решили создать его из неземных материалов. Мне не хотелось до него дотрагиваться.
Пингвинёнок, покачиваясь и расставив крылышки, торопливо поднимался по лестничным маршам — точно к двери моей квартиры. Поддев клювом, он приоткрыл её передо мной.
Внутри, как и в подъезде, меня окружили такие же абсолютные пустота и холод. Неестественно-белые стены лишились даже обоев. Исчезла вся мебель. Впрочем, и так было понятно, куда мне следует идти: два шага вперёд, поворот направо. Комната, откуда я когда-то своевольно ушёл — и куда я теперь снова вернулся после долгой дороги через ночь.
У окна, спиной ко мне, стояла женщина в чёрном платье. Я сразу узнал её по осанке — и ещё по тому, что никто не смог бы вынести царящий вокруг ледяной холод в тонкой льняной одежде. Мне стало страшно: я вспомнил, что когда-то, на этом самом месте, возле окна, я направился в её чертоги.
— Я пришёл, — осторожно произнёс я, переступая порог.
— Я знаю, — ответила Она, не оборачиваясь. Два кошачьих уха на голове были неподвижны. На подоконнике перед ней горела свеча, отражаясь в оконном стекле.
Осторожно ступая — точно кот, что крадётся в ночи — я подошёл поближе, несмело став по левую руку от неё. Она продолжала глядеть в окно, не обращая внимания на меня.
— Я шёл слишком долго? — спросил я, когда молчание стало нестерпимым — ещё нестерпимее, чем всепроникающий холод.
— Здесь нет времени. Особенно здесь.
Наверное, здесь и вправду не было ничего — ни времени, ни тепла, ни цвета; только призраки зданий, только она и я. Я промолчал. На ум не приходило решительно ничего, достойное облечения в слова — да и не следовало уже ничего говорить.
Впрочем, нет: что-то здесь всё-таки было. На подоконнике, рядом со свечой стоял знакомый стеклянный кубок; рядом с ним лежал грубо выкованный железный нож. Не хватало лишь серебряного зеркала. Чуть вздрогнув, я поднял взгляд, чтобы посмотрел в окно. Сразу за пустым, засыпанным белым снегом двором, начиналось чёрное, скованное льдом море, но казалось, что где-то там, неизмеримо далеко, можно увидеть берег. Возможно, если бы я напряг до изнеможения глаза, то смог бы даже разглядеть в недосягаемой дали ледяное изваяние пингвина, поблёскивающее в ярчайшем свете луны. Не было слышно ни звука.
Чёрное Рождество, внезапно подумал я. Не тот светлый праздник, каким его описывал Гофман в своих сказках. Чёрное, страшное, ледяное Рождество, пронизанное злым светом луны, отражающимся от колючего снега — но ведь каждый родившийся обрекается на смерть ровно в тот час, когда он появляется на свет.
Свеча у окна горела ровным, неподвижным пламенем: оно не пошевелилось даже когда я лёгонько дохнул на него. Женщина наконец повернула голову ко мне. Её глаза — один всё такой же изумрудный, другой травяной — пристально смотрели на меня. Кошачьи уши на её голове чуть шевельнулись.
— Ты сам сюда пришёл, — сказала Она, беря в руку нож. Я отшатнулся. — Боишься? Не надо.
Женщина едва заметно улыбнулась. Сдвинув рукав платья, она коснулась ножом своего предплечья, рассекая его.
Я закрыл глаза, чтобы не видеть, как кровь — в отражённом от снега лунном свете чёрная, с красным отливом; я уже видел раньше этот страшный цвет — быстро стекает по её пальцам в кубок. Это не помогало: я знал. Было тихо. Я слышал, как капли падают одна за другой, чуть всплескивая — тихий звук, несущий неизмеримый ужас.
— Посмотри сюда, — приказала Она, и я открыл глаза.
Кубок был полон до краёв — полон красным, блестящим, жутким. Моё сердце словно обрушилось в груди, но внешне я остался спокоен.
— Пей, — сказала Она, протягивая мне кубок, и огонёк свечи рядом чуть встрепенулся, словно угасая, но удержался. Я взял кубок такой же дрогнувшей рукой, едва не выронив — столь тяжёлым он мне показался. Затем я нерешительно поднёс кубок к губам.
Кровь, тёплая посреди окружающего ледяного ада, казалась ужасной на вкус: мне показалось, что я пью электролит из заряженной гальванической батареи. Содрогаясь, давясь, я сделал несколько глотков, и уже почти осушил кубок до дна, как вдруг странная мысль пронзила меня, подобно разряду тока.
Зачем я делаю то, что от меня хотят другие?
Эта мысль ещё шла по моему рассудку, но выпитая кровь уже поднималась обратно из желудка. Больше никаких мыслей у меня уже не было.
Меня неукротимо рвало кровью: абсолютно без моей воли и без моего пожелания, словно моё тело лучше меня знало, что же мне нужно. После нескольких чудовищных пароксизмов я упал на холодный, жёсткий пол, едва не ударившись головой. Новые спазмы отбросили меня назад, и я попытался приподняться. Казалось, что выпитая мною кровь уже вся вышла наружу — но успела растворить, выжечь меня изнутри, и теперь я раз за разом извергаю собственную кровь и собственные внутренности. Не было слов, чтобы описать всю чудовищность, действительно тошнотворную омерзительность происходящего. Меня рвало, рвало, рвало, и перед глазами прыгали красные пятна, слившиеся в один большой красный мир; между приступами кровавой рвоты не было ни малейшего перерыва, и, казалось, это не закончится никогда. Наверное, я полз по полу, не в силах подняться. Меня рвало самим собой, и я не мог остановиться — даже, когда, кажется, я извергнул обожжённые, обугленные куски собственного хребта.
Всё закончилось внезапно — просто однажды закончился я сам, и красное море крови перед глазами сменилось бесконечной чернотой космоса. Я лежал, свернувшись комочком, как опавший осенний лист, и во мне уже не оставалось ни капли чего-то, что я мог бы ощутить. Меня даже не могло трясти. Из меня вырвали всё, что было внутри меня; от меня не осталось ничего. Даже оболочки.
Кто-то осторожно, едва ощутимо подул на моё лицо, словно не желая тревожить прикосновением.
— Вставай, — чуть слышно прошептали мне на ухо: голос был тихий и безмятежный. — Всё кончилось. Вставай. Всё хорошо.
Я еле смог приоткрыть глаза; это потребовало от меня таких усилий, как если бы я попытался приподнять гранитный валун.
Всё вокруг было белым — не обжигающе-ледяным, не злым и режущим глаза, но мягким и нежным. Ровный, сдержанный белый свет вливался в окно, освещая женщину в чёрном платье, склонившуюся надо мной. Её кошачьи уши наклонились вперёд; пальцами руки она почти коснулась моего плеча.
Хватаясь за стену и подоконник, я всё же смог подняться на ноги. Ни страшного ножа, ни кубка рядом не было. Куда-то делся и тяжёлый парабеллум из моего кармана: возможно, к лучшему, иначе я бы просто не смог встать. Я осторожно бросил взгляд в окно, опасаясь увидеть там хоть что-то.
Снаружи было светло. Небо затянуло одним гигантским бесконечным белым ровным облаком; утренние сумерки вступили в свои права, и становилось ясно, что восход солнца наступит уже совсем скоро. Всё вокруг заполнял такой же безграничный, всепроникающий белый снег. Белые дома возвышались из снежного ковра. Белая пелена закрывала собой море и противоположный берег — точнее, не было ни моря, ни противоположного берега, ни неба, но лишь уходил вдаль ровный белый снег. Казалось, что в мире теперь остался только один белый цвет и предрассветный белый мягкий свет — если бы не платье и не волосы женщины в шаге от меня: по-прежнему чёрные.
Я обернулся, с ужасом вспомнив, как меня рвало кровью, но на полу ничего не осталось. То, что покинуло меня, исчезло бесследно.
— Это было не твоё, — пояснила женщина в чёрном платье. — Это дали тебе другие, но это не твоё, и оно тебе не нужно.
Я ничего не понял, да, честно говоря, и не мог ничего понять в таком состоянии. Я был абсолютно пуст, как мир за окном, и так же чист, как снег. Повернувшись, я вновь посмотрел в окно. Женщина в чёрном платье шагнула ко мне.
Мы стояли рядом, глядя в окно на белое безмолвие, так, как когда-то я смотрел на ночной шторм — не то ночь, не то вечность назад. Сколько времени это продлилось, я не мог даже предположить. Словно рождённый заново, я смотрел на бесконечность снаружи, и ничего не было вокруг квартала домов, кроме мягкой бесцветной пустоты.
— Правда, красиво? — спросила вдруг Она. — Белый, нетронутый никем снег?
Я согласно кивнул. Мне не хотелось ничего говорить.
Вдали что-то глухо хрустнуло — словно хрустела сама земля, и женщина повернула голову, посмотрев на меня.
— Нам пора, — внезапно сказала Она. — Теперь надо спешить, пока не взошло солнце, и не растаял лёд.
Подхватив с пола ожидающего пингвинёнка, и зажав его под мышкой, женщина в чёрном развернулась к выходу: волосы взметнулись вихрем. Она так быстро спускалась по лестнице дома, что я никак не смог угнаться за ней.
— Поспеши! — крикнула Она откуда-то с нижних этажей.
Когда я выбежал наружу, женщина уже сидела верхом на гигантской чёрной кошке размером с быка. Столь же огромный белый кот, пасшийся рядом — в сугробах отпечатались следы его громадных лап — внимательно посмотрел на меня, чуть выставив вперёд усы и едва не коснувшись меня ими: усы были толстыми, как карандаши.
— Торопись! — дружелюбно крикнула женщина в чёрном платье, и её кошка пустилась вперёд ускоряющейся рысью.
Не без труда я залез на белого кота, перебравшись со ступенек крыльца на его пушистую спину. Фыркнув, кот бросился вперёд; мне даже не понадобилось давать ему какой-нибудь знак.
Как странна и прекрасна была эта скачка по замёрзшему заснеженному морю, подобная Дикой Охоте древних богов Европы! Белый кот нёсся пушистой кометой по льду; удары его могучих лап взмётывали снег. Иногда они прорывались до льда и скользили по нему — в эти мгновения зверь глиссировал, точно кегельбанный шар, и я крепче хватался за кошачий мех; кот же, вонзаясь когтями в лёд, снова продолжал свой неустанный бег.
Без труда я догнал Её: теперь мы мчались бок о бок. Её чёрные волосы развевались по ветру — точно ворон готовился взлететь в розовеющее впереди небо. Она хохотала. Бросив взгляд на меня, Она откинула голову назад и снова рассмеялась.
Неожиданно для себя расхохотался и я. Белый кот и чёрная кошка гигантскими скачками уносили нас вперёд. Дважды гулко протрещал лёд где-то позади.
— Тепло! — прокричала Она. — Солнце всходит!
Огненно-алая полоса зажглась на горизонте, становясь ярче и шире с каждой секундой. Её свет согревал — не сжигающим жаром летнего светила, но радостью и теплом весеннего солнца. Выпустив из правой руки кошачий мех, я сорвал с себя шапку, и её тут же выдернуло ветром из моей руки. Я бросил взгляд назад, но уже ничего не увидел. Где-то далеко за нашими спинами вовсю трескался лёд, но коты так быстро мчались к солнечному восходу, что никакой ледоход уже не мог догнать нас.
Мы выскочили на берег, возле устья речки, где снега уже почти не было — лишь в тени притаился небольшой сугроб. Коты, замедлив ход, пронесли нас через небольшую сосновую рощу, остановившись только возле деревянного дома, стоящего у мостика. Солнце поднялось над горизонтом.
Женщина в чёрном платье ловко спешилась; я же чуть замешкался, и спустился с отдувавшегося кота менее изящно: бока зверя после скачки вздымались, точно кузнечные меха. Поднявшись на крыльцо, Она оглянулась.
— Не отставай.
Я шагнул вслед за ней по ступенькам, испытывая странное настороженное чувство. Скачка на котах закончилась. Что же будет теперь?
Внутри дома всё так же горели свечи, хотя дневной свет вливался через окна, составленные из маленьких стёклышек. Кошки потянулись вперёд, окружая и внимательно глядя на нас — так, как это они обычно делают после возвращения людей в жилище. Женщина в чёрном платье развернулась ко мне, закрывая дверь.
— А что теперь? — спросил я.
Кошки, не моргая, смотрели на меня. Так же смотрела на меня и женщина с кошачьими ушами, одетая в чёрное платье.
— Солнце взошло, — ответила Она. — Тебе пора.
— Куда?
— Обратно.
Я ещё пытался понять её слова — что же она имеет в виду? — когда женщина в чёрном платье шагнула к шкафу и подняла лежащие на боку песочные часы. Песчинки возобновили свой бег, ссыпаясь тонкой струйкой из верхней колбы в нижнюю. Их ещё было немало.
— Очень немногие могут похвастаться этим, — сказала Она, блеснув глазами. У неё был довольный вид.
— Чем?
— Тем, что ты вернёшься.
— Куда?
— Туда, откуда ты пришёл ко мне.
— Ты меня отпускаешь? — спросил я, всё ещё не понимая, что происходит.
— Я тебя и не ловила. Ты сам пришёл и сам ушёл.
Я вдруг отчётливо вспомнил всю свою прошлую жизнь — несправедливость законов, жестокосердие деспотических сатрапов, бесконечную бедность и несвободу европейской страны, управляемой азиатской властью по африканскому образцу — и вся моя былая решительность угасла. Затем я подумал об уютной столовой с дубовыми стенами, где за окнами к пруду спускаются ступени террасы, и где цветут осенние хризантемы…
— Я не хочу, — нерешительно произнёс я. Женщина в чёрном платье кивнула.
— Знаю, — ответила она. — Поэтому теперь без меня не обойтись.
Медленными, очень плавными движениями — словно кошка на охоте — Она направилась ко мне, не спуская с меня глаз. Её уши развернулись, наклоняясь кончиками вперёд. Я никогда не видел её такой раньше; вдруг я понял, почему Марта именовала Её тысячеликой госпожой — и почувствовал страх.
— Постой.
— Все так говорят, — коротко ответила она.
— Я могу передать своим… соседям по усадьбе… несколько слов?
Это задержало Её. Она замерла в шаге от меня.
— Каких же?
Я призадумался. Действительно, что я им могу сказать? Посоветовать Хольштайну чуть меньше ходить в лес и чуть больше размышлять? Порекомендовать Зауэру чуть меньше обдумывать походы в лес, и чуть больше гулять по нему? Разве они и сами этого не знают?
— Передай им, что со мной всё хорошо, — наконец, нашёлся я.
Она сделала ещё один шаг ко мне.
— Да будет так.
— Ещё одно, — вдруг вспомнил я, отступая назад. — Можно ли вручить Ингенолю бутылку лучшего бренди с надписью «Gift»? Я ему обещал: это своего рода плата за оружие.
— Можно.
— Тогда позволь и третье, последнее желание. Я хочу поблагодарить Марту. Она была очень добра ко мне.
Женщина рассмеялась, вонзаясь взглядом прямо мне в глаза: Она была очень близко, на расстоянии прыжка.
— Это проще всего. Марта?
Пушистая пёстрая кошка, что тёрлась об мою руку в первый вечер здесь, грациозно вышла вперёд, внимательно глядя изумрудными глазами, и замерла в ожидании. Я опустился на одно колено, погладив её по голове. Две другие кошки — видимо, Анна и Инга — столь пристально посмотрели на меня не моргая, что я тоже коснулся их на прощание.
— У тебя здесь слишком хорошо, — сказал я, поднимаясь. Отступать было некуда: теперь я прижимался спиной к стене дома.
— Ты сюда ещё вернёшься, — сказала женщина в чёрном платье, чуть наклонив кончики ушей вперёд. — Когда-нибудь. Может быть, это обрадует тебя. Может быть, опечалит.
— Ты играешь со мной, как кошка с мышкой.
Она улыбнулась, разворачивая уши в стороны, но тут же снова сделала шаг ко мне.
— Я отпускаю побегать тех, кто ещё может, — сосредоточенно предупредила Она, поднимая руку. В ней был зажат железный кованый нож — тот самый. Я вздрогнул. Неужели сейчас всё закончится?
— Скажи мне только одно. Почему ты не похожа на ту, какой обычно тебя описывают люди?
Она расхохоталась, опуская нож. Я выиграл ещё несколько секунд.
— Люди не понимают даже своей собственной жизни. Как они могут что-то знать обо мне?
Улыбнувшись, Она снова приподняла руку.
— Я тебя узнаю? — спросил я, понимая, что идут мои последние мгновения. — Потом, когда снова приду к тебе?
— Конечно узнаешь. Но в следующий раз на мне будет белое платье.
Ловким неостановимым движением — ну точно как кошка на охоте; я даже не успел дрогнуть — Она взметнула нож вперёд и вверх, пронзая моё сердце и до времени изгоняя обратно из своих чертогов.
— До встречи, — сказала Она, широко улыбаясь. Её зелёные глаза блеснули неземным в своей яркости светом — который поглотил всё вокруг, выталкивая меня куда-то вверх, в бесконечную небесную высь.
Калининград — Переделкино, 2021.