Екатерина Манойло

ОТЕЦ СМОТРИТ НА ЗАПАД (Роман)

1.

Угрюмая трёхэтажка, в которой родился и умер Маратик напоминала похоронную контору. В предрассветные часы ее фасад был почти чёрным. Только с лучами солнца дом вновь приобретал свой тёмно-багровый цвет — цвет потемневшего от времени кирпича.

Перед подъездами были разбиты клумбы и цветы на них своей яркой восковой неподвижностью напоминали похоронные венки. К общему впечатлению добавлялось хмурое выражение окон, в которые, казалось, редко заглядывало солнце.

Раза три в месяц перед одним из двух подъездов обязательно собирались жители посёлка, чтобы проводить в последний путь своего друга, родственника или соседа. Мужчины, как правило, стояли поодаль, женщины молчаливо теснились вокруг высокого подъездного крыльца и с опаской и благоговением смотрели на окна квартиры, где накануне умер человек. На фоне кривых потресканных хибар трёхэтажка смотрелась так солидно, что самые суеверные из старух закрывали глаза на то, с какой частотой из дома выносили ковры с покойниками. Купить или унаследовать квартиру в этом доме считалось редкой удачей.

Маратика, на удивление мусульманам, вынесли в гробу. Ящик размером с колыбель, обшитый красными рюшами, поставили головой в сторону запада. Засыпанный чернильными, розовыми и белыми астрами гробик сам напоминал цветничок — такие обычно высаживают у вечного огня или у стелы на въезде в город. От асфальта, который длинной пыльной заплатой тянулся перед трёхэтажкой, шёл жар, как от печи.

Мужчины в тюбетейках морщились и жались от палящего солнца ближе к подъезду. В пятнистой желтой тени карагачей стояли женщины во главе с матерью Маратика, тридцатилетней Наиной. В длинном чёрном платье сухого сукна она казалась очень высокой. Её бледное лицо, раздутое плачем, светилось отрешённой скорбью. Из-под тёмного платка, завязанного слабым узлом, выбивались светлые волосы, похожие на стекловату.

На мать трёхлетнего покойника зыркали чёрными глазами три суйекши. Все низкорослые, с горбиками жира, прокопченными лицами и странно бледными руками. Их в дом привела сестра мужа Аманбеке. Сказала, что, если Наина не позволит соблюсти традиции, Маратику станет скучно и он придёт за сестричкой.

Наина протянула самой молодой суйекше узел с одёжкой Маратика, частично неношеной, и неожиданно завыла пересохшим ртом.  Мужчины переглянулись, но продолжили читать молитву. Замер только Серикбай, отец Маратика. Он покосился на лицо жены в надежде увидеть слёзы. Но покрасневшие глаза Наины оставались сухими. Как будто её горе выдавали только рука, что поднимала троеперстие ко лбу и бессильно падала, не совершив крестного знамения. 

Серикбай всё время плакал. Слёзы его сливались с каплями пота на блестящих на солнце щеках и растворялись в чёрной бороде, оставляя едва заметный соляной налёт. Тело била дрожь, и с мокрыми морщинами и трясущимися руками он казался этим утром немощным и старым, несмотря на неполные сорок лет.

Когда имам закончил читать молитву, Серикбай прошаркал к гробу и замер, пытаясь совладать с непослушными руками. На помощь пришёл его напарник, тоже дальнобойщик. Плечистый и высокий, он взял гроб подмышку будто коробку с куклой, и двинулся к катафалку. Серикбай благодарно кивнул и молча пошёл рядом.

На кладбище по обычаю ездят только мужчины, но в посёлке никто не удивился, когда Наина сказала, что должна проводить сына. Под руку с ней из тени на солнцепек вышла Аманбеке. Сухощавая с живым блеском в тёмных глазках и птичьей вёрткой головой, она казалась самой энергичной в этом дворе. Уже залезая в катафалк, она быстро оглянулась, нашла глазами племянницу и подмигнула ей.

Катя не сводила глаз с матери и тётки, поэтому тут же поймала взгляд Аманбеке и нелепо вздрогнула. На неё впервые обратили внимание с тех пор, как Маратик умер. Она вытерла влажные ладони о тёплый бархатный халат, который ещё с утра в полутёмной комнате точно был чёрным, а теперь на солнце переливался зелёным и фиолетовым, и снова приставила руку ко лбу козырьком, прячась от солнца.

Кате хотелось выпрыгнуть из жаркого платья и в одних трусиках побежать к речке. Или залезть на карагач и оттуда наблюдать за всеми: как страдает отец, как шаркает к катафалку мать, как перешёптываются старики. Но больше всего Катя хотела услышать необыкновенный голос Маратика.

Родители так и не дождались, когда их сын заговорит нормально. То, что Маратик, не говорил, а пел, расстраивало их так сильно, что они не замечали красоты его голоса, и как безошибочно он пропевал взрослые слова, словно ему было не три года, а лет десять. Только Катя, услышав однажды по радио Робертино Лоретти, ахнула от мистического сходства ангельских голосов.

Когда катафалк скрылся из вида, женщины заторопились в квартиру, чтобы готовить поминальный обед. Катя сделала вид, что тоже идёт, но, когда убедилась, что никто на неё не смотрит, бросилась к реке. В обычное время дорога занимала пять минут, она знала точно, потому что не раз бегала сюда на спор с мальчишками. Сейчас Кате казалось, что она передвигает ноги очень медленно. Из-за чужих заборов лаяли собаки. Они бросались на доски, гремели цепями и Кате казалось, что они вот-вот схватят её за пятки. Пыль, что поднималась от обуви казалась тягучей, словно во сне, и мешала бежать.

Взрослые запрещали нырять в реку с подвесного моста. При взгляде сверху вниз река выглядела не глубже ржавого бака, что стоял на огороде у Аманбеке для полива. Водовороты, которые каждый год забирали жизни нескольких человек, лениво закручивались в широкие плоские воронки.

Под развесистой ивой, слепившей на солнце серебром, Катя освободилась от платья и вошла в воду. Тёплая, цвета куриного бульона, река не освежала Катю, а будто медленно варила. Она немного побарахталась и вышла на глинистый берег. Только сейчас, оставшись одна, девочка могла думать о том, как умер Маратик. Выжав косички, похожие на джутовые верёвки, и улегшись на разложенном халате, Катя подставила веснушчатое лицо солнцу. Под алыми веками поплыли радужные пятна, и Катя стала вспоминать вчерашнее утро.

Маратик хныкал, размазывая кулачком сопли по смуглому лицу. Из-за этого его мокрый нос задирался и шевелился, словно резиновый. Ему хотелось пробраться в спальню и узнать, не привёз ли отец подарок с рейса, но Катя по-хозяйски, словно щенка, брала его в охапку и оттаскивала каждый раз, когда он уже делал глубокий вдох, чтобы запеть. В зале она расстелила любимое корпе — лоскутное одеяло — напротив телевизора и похлопала рукой по узору рядом с собой.

— Идём сюда, Маратик!

— Идёёём сюююдааа! — пропел Маратик и вытащил откуда-то из-за спины окарину, собираясь засвистеть.

С деревянной игрушкой Маратик не расставался уже полгода. Отец привёз окарину из длинного рейса в надежде, что свист заменит пение и сын заговорит, но этого не произошло.

— Ты что! — вскрикнула Катя и, отобрав игрушку, рассмеялась в ладошку.

Маратик тоже улыбнулся, обнажив ряд детских полукруглых зубов.

Катя улеглась на корпе и пальцем с обгрызанным ногтем стала поглаживать цветные квадраты ткани.

— Смотри, Маратик, это табарик. Этот кусочек нам дали, когда умер атака, ты помнишь атаку?

Маратик качнул головой и улыбнулся.

Катя вскочила на ноги, заправила майку в шорты, и схватившись за поясницу, заковыляла по комнате, изображая деда.

— Видишь этот кнут? — Катя сдвинула брови и стянула с дивана пояс от материнского халата.

Мальчик не понял.

— Ну, представь, что тут кнут! — Катя замахнулась поясом, словно погоняла скот.

— Кнууут!

— Да, кнут. Вот муж, ой нет, жена тебя будет им бить! Потому что нельзя быть таким непослуш-шным! — Катя грозно прошипела последнюю фразу и со стуком упала на содранные колени. — А этот кусок папа принёс с дня рождения того противного Кайрата или как там его, синий с похорон ажеки, красный с похорон этого. Кхе-кхе-кхе, — Катя понарошку закашлялась и изобразила удушье.

За самодеятельным театром Кати наблюдала с надтреснутой доски в тёмном окладе сутулая богородица с мешками под глазами, как у школьной учительницы рисования. Катя ловила её суровый взгляд и нарочито противно хихикала.

— Какой же ты весь сладенький Маратик.  Так бы и съела тебя, мой баурсачек! — Катя стянула корпе, накрылась им с головой и изобразила призрак. — Я — одеяло смерти, я съем тебя!

— Я смееееерть, — затянул Маратик громче обычного.

— Ой нет, нет! — Катя зажала Маратику рот. — Всё, тихо, сейчас будут мультики.

Катя быстро глянула на богородицу, что висела над телевизором, и, словно получив разрешение, включила старый тяжеленный «Рекорд». Телевизор громко затрещал. Чтобы черно-белая картинка была более или менее чёткой, приходилось настраивать комнатную антенну. Телевизор шипел и сопротивлялся, пока один ус антенны не упирался в рот младенца на иконе, словно Иисус давал интервью.

Наконец на экране появился мультяшный дятел и залился истеричным смехом. Катя потянулась к переключателю громкости, но вспомнила, как его открутил Маратик, когда игрался с ним накануне. Из телевизора торчал только железный штырёк, который не поддавался Катиным пальцам.

— Маратик, а где …

Катя не успела ни задать вопрос, ни остановить брата.  Он крепко держал окарину в пухлых ручках и изо всех сил дул.  Смех дятла и свист Маратика наполнили комнату, Катя метнулась к двери в надежде удержать звуки в зале, но на пороге уже стоял сонный отец. Взгляд его был невидящий, а движения резкие и беспорядочные.

— Что вы мне спать не даёте? Катя, ты почему не смотришь за Маратиком?

Серикбай уже замахнулся для подзатыльника, но Катя ловко увернулась и отпрыгнула на другой конец комнаты.

—  Псмиля! — буркнул отец.

Пошатываясь, он поплёлся к телевизору. Крупная его фигура рядом с маленьким Маратиком, сидящим на полу, выглядела зловеще гигантской. Он зашарил в поисках выключателя громкости. Исподлобья глянул на Маратика. Тот улыбнулся отцу, но свистеть не перестал. Мультяшный хохот и свист Маратика смешались в сонном сознании Серикбая. Он забормотал казахские проклятия, убрал «микрофон» от лица Иисуса и потянулся к розетке, чтобы вырубить телевизор от сети.

Свист прекратился внезапно.

Шипящий и хохочущий «Рекорд» падал на Маратика как в замедленной съёмке. Кате казалось, что отец успеет поймать телевизор, но он, словно пьяный пошатнулся и беспомощно упал на колени.  Катя услышала треск окарины и чего-то ещё. Из-под упавшего телевизора торчала ручка Маратика. Катя завизжала от страха и бросилась к братику.

— Тихо! — Отец схватил дочь за плечо и с силой потряс. — Давай помогай мне.

Отец и дочь впервые что-то делали вместе. Они осторожно приподняли телевизор, и Катя увидела треснувшую окарину на красном мокром лице Маратика.

— Папочка!

— Тсс!

Из маленького уха на бархатный квадрат ткани корпе медленно выползала кровь, густая и как будто тоже бархатная. В телевизоре, теперь уже стоявшем на полу, всё ещё бесновался дятел. Серикбай вытащил осколки окарины изо рта сына и приложил большую свою кудрявую голову к его груди.

— Может это сон всё ещё, — пробормотал Серикбай и заплакал как ребёнок. 

Катя взяла краешек корпе, и квадратом ткани с похорон деда вытерла лицо Маратика. Ей вспомнились слова Аманбеке, что раздавать лоскуты на похоронах очень хорошая традиция, особенно когда умер кто-то старый. Как будто с его тканью гостям передаётся и секрет долголетия.  Катя не знала ни одной молитвы, но бормотала незнакомым голосом всё, что приходило в голову.

 — Жиси на небеси, улбосын бисмил-ляхь!

На третий раз она заметила, как дрогнули ресницы на маленьком лице и, поймав страшный взгляд отца, побежала к матери.

Мать замешивала тесто и сама как будто замешивалась, плавно двигая плечами. В кастрюле на плите что-то успокаивающе булькало.

— Мам, там Маратик…

Наина обернулась на дочь и по её запачканным в крови рукам поняла, что случилось что-то страшное и необратимое.

На седьмой день после смерти Маратика в квартире Абатовых собралось меньше людей, чем ожидалось. Жители посёлка разделились на два лагеря. Одни пришли на поминки Маратика, другие хоронили старого пастуха Аманкула.

На кухне женщины, готовившие поминальный дастархан, ловко рассыпали по кисайкам изюм, курагу, финики и между делом пересказывали историю, как маленький покойник являлся к старику последние несколько дней и не давал спать. Перед смертью Аманкул дёргал себя за жиденькую седую бородку и жаловался снохам, что какую бы фразу ни сказал вслух, Маратик перепевал её и ветром разносил по полю. Он всё оглядывался, искал шутников, махал кнутом, но в ответ на проклятия получал только новые песни. Это продолжалось несколько дней, старик чесал уставшие глаза, вытирал тюбетейкой мокрое лицо и разговаривал с ветром. Дома ему не верили и валили все на шайтана и водку, которую Аманкул пил после заката солнца.

Мёртвый сынок обрастал легендами. Серикбай слышал, о чём говорят за его спиной, и бессильно сжимал кулаки. Он уходил из комнаты, из квартиры, из посёлка. Только когда он впивался кулаками в руль, ему становилось легче.

Следующие, кто услышал песни Маратика были сёстры Ибраевы четырнадцати и шестнадцати лет. Они несли стирать ковёр на речку и обсуждали, как вывести с ворса предательские следы крови — доказательство любви младшей сестры Мадины к старшекласснику Дагиру.

Старшая из сестёр Махаббат в трикотажном купальнике с выцветшими маками полезла в воду.

— Мадин, а ты порошок взяла? — крикнула она, расплетая длинную чёрную косу.

— Да! И мыло хозяйственное. — ответила Мадина.

— Если родители узнают, они тебя убьют. И меня заодно.

— Тихо! Ещё не хватало, чтобы нас услышали!

Разложив ковёр на виду и поминутно на него оглядываясь, Мадина пошла к воде. Мелкая волна намочила её ступни, смыв пыль с загорелых пальцев. Вдруг голыми лопатками она ощутила чьё-то присутствие, резко обернулась, но за спиной никого не было. Быстро окинула взглядом старый карагач, под которым обычно собиралась малышня, чтобы прыгать в реку с тарзанки, подвесной мост и большой камень, на котором она разложила свой сарафан с мокрыми подмышками. Никого.

— А кто тебя просил раздвигать ноги перед Дагиром! — Махаббат не дождалась ответа сестры, сделала глубокий вдох и с головой ушла под воду.

— Муха, хватит! Ты надоела! — прокричала Мадина и устремилась к сестре.

У Махаббат была своя игра. Она любила резко погружаться на глубину и чувствовать, как тяжелеет расплетённая коса и распластывается медузой в воде. Внезапно кто-то схватил её за волосы и сначала потянул вверх, а затем стал мотать из стороны в сторону, словно полоская.  Открыв в воде глаза, она увидела мутный бледный живот сестры в пузырьках воздуха и ударила в него со всей силы. Вынырнула и, отплевываясь, часто задышала. В ушах, закупоренных водой, приглушённо зазвучал незнакомый мальчишеский голос.

— Никто не просил Мадину раздвигать ноги перед Дагиром, а она раздвинула. Раз-двиии-ну-ла!

— Кто здесь? — Махаббат щурилась на гладь реки, похожей на наваристый бульон, словно звук раздавался оттуда.

— Так это не ты повторяешь? — вынырнув, растерянно спросила Мадина.

— Делать мне больше нечего, ага!

— Никто не просил Мадину раздвигать ноги перед Дагиром, а она раздвинула. Раз-двиии-ну-лааа! — на этот раз прозвучало откуда-то из-за дерева.

Мадина в ужасе попятилась. Лицо её было бледным, и посиневший рот сделался будто чужой. Махаббат уже плыла к берегу. Головы сестёр с прилипшими чёрными волосами, торчащие из воды, издалека были похожи на обгорелые головки спичек.

Выбравшись из воды, сёстры Ибраевы прямо на мокрые купальники натянули одежду и, забыв про запятнанный ковёр, потянулись за голосом вдоль берега. Мадина шла впереди, ускоряя шаг, когда песня звучала с новой силой. Она не обращала внимание на укусы крапивы и на запах полыни, на который, ей казалось раньше, у неё аллергия. Махаббат быстро, но аккуратно шла по следам сестры, добивая резиновой подошвой сланцев колючки и сорняки. На железнодорожном переезде голос вдруг затих, и сёстры присели на пропитанные креозотом шпалы отдышаться. 

— Мух, как думаешь, Дагир женится на мне? — спросила Мадина, щурясь от блеска рельсы за спиной сестры.

— Теперь уже и не знаю, Ма.

— Ты понимаешь, что меня ждёт, если кто-нибудь разболтает, что мы с ним… ну, это самое.

— Да. Выйдешь за противного старикана-вдовца и будешь раздвигать ноги перед ним.

— Пойдё-ооо-шь за-аа-муж за вдовца, раздвинешь ноги перед ровесником ооотца! — затянул голосок с новой силой.

— Муха, блин! — Мадина протянула руку к сестре, словно собираясь её задушить.

— Подожди! — Махаббат резко обернулась.

— Да ты издеваешься!

— Тссс! — Махаббат прислушалась и поняла, что голос доносится уже со стороны посёлка. — Я поняла, кто это.

— Кто? Если это гад Мауленбердинов, я … — Мадина подобрала тонкую палку и ткнула ей в сухую коровью лепёшку. — Он у меня говно жрать будет!

— Не Мауленбердинов! Хуже. Это тот недоразвитый Маратик, которого похоронили недавно.

До дома девочки шли молча. На автобусной остановке встретили соседку, которой носили парное молоко по утрам. По её отстранённому взгляду из-под нависших папиросных век, сёстры поняли, что дело плохо. Таким взглядом вместо приветствия их обдавал каждый прохожий, казалось, весь посёлок уже слышал песню Маратика.

— А где ковер? — спросила мать, когда девочки показались на пороге летней кухни.

— Что тебе ковёр, если дочерей не уберегли? — Крикнул отец злым ртом и с размаха хлестнул ремнём по спине младшей.

Мадина взвизгнула и свернулась калачом на домотканом половике. Махаббат, боясь попасть под горячую руку отца, схватила таз с грязной посудой и выбежала с ним на улицу. Следом вышла мать, и вдвоем они принялись чистить подгоревшее дно большого казана землёй. Под плач Мадины они по очереди наклонялись к посудине, негнущимися руками соскребали гарь, и выпрямляясь, косились в окно кухни. Со стороны это напоминало замедленный механизм на старых часах, когда медведи по очереди стучат молотком на тик-так.

Когда Ибраев старший устало вышел из летней кухни, по посёлку уже зазвучали другие песенки Маратика. За один вечер люди узнали, что Истемир украл себе жену, но та его к себе не подпускает. Аскар умирал от рака, и его жена Айман начала готовиться к похоронам. Нурик зарезал чужую корову. Редькины пропили свою убогую насыпную избушку, а когда новые хозяева снесли её, чтобы построить коттедж, в строительном мусоре рабочие нашли человеческие кости.

Люди секретами больше не делились. Стали бояться сплетничать. Они шли с вопросами к Имаму. Старец прислушивался или делал вид, что прислушивается, опустив взгляд в священную книгу, затем поднимал коричневые, словно накрашенные тенями, веки на посетителей мечети.

Напрасно люди всматривались в его белки цвета молока, в которое капнули кофе, на все вопросы Имам отвечал молитвой. Пронзительный голос его вырывался из тонких фиолетовых губ и вибрировал под сводами мечети, пока не превращался в монотонное «м-м-м». Маратик подхватывал эту дрожащую медь и разносил по посёлку. Тогда люди шли с вопросами к Абатовым.

Хуже всего приходилось тем, кто натыкался на Наину. В отличие от мужа, она не расспрашивала о голосе Маратика, а долго и зло смотрела в упор на гостя, шёпотом обещая тому дорогу в ад.

— Молиться надо, молиться! Это не мой сын, это Сатана вас испытывает. — восклицала Наина напоследок и захлопывала дверь.

В такие моменты Катя злилась на мать и чем больше времени та проводила перед мрачными иконами, тем сильнее Катя их ненавидела. Материнское и как будто с облегчением сказанное «На всё воля божья» Катя поняла, как заговор против Маратика. Она косилась на лики святых, которых в комнате становилось всё больше, и боялась, что однажды они сплетут заговор и против нее.

Повзрослев, Катя часто думала, как ей не повезло, что она родилась в своей семье первой. Девочка в таких случаях воспринимается как неудача и в лучшем случае как нянька для будущего мальчика.

И действительно, в тайне от мужа, который мечтал о наследнике, Наина просила у богородицы девочку, приговаривая: «Сначала няньку, а потом ляльку». Серикбай был уверен, что родственники, так и не простившие ему русскую жену, смягчатся после рождения сына. Он часами представлял, как будет брать сына с собой в поездки, научит его седлать коня, забивать овец, да и просто разбираться в людях. С такими мыслями он бежал к роддому в день рождения Кати.

Наина показалась в окне не сразу. Серикбай беспокойно нарезал круги по исписанной мелом и красками площадке. До него вдруг дошло, что он тоже мог написать Наине благодарность на асфальте. Он улыбнулся своим мыслям и решил, что сделает это к выписке. Или даже вечером. После того, как Аманбеке накроет дастархан с его любимыми блюдами и они родственниками и друзьями отметят рождения сына. Он уже строил план, как с напарником пройдёт в рабочий гараж, найдёт там кисть и краску поярче, когда за стеклом показалось счастливое крупное лицо Наины.

— Смотри, какая красавица! — крикнула Наина в форточку и развернула младенца лицом к мужу.

Сквозь слёзы в глазах, которые должны были литься от счастья, сквозь двойное стекло палаты Серикбай разглядел сморщенное личико, похожее на запеченное яблоко. Он не мог посмотреть жене в глаза и цеплялся взглядом то за пряди её белесых волос, которые выбились из пучка, то за штамп роддома на сорочке жены, то за байковое одеяло с новорожденной. Наина улыбалась свёртку и не обращала внимания на понурого мужа. А он, переминался с ноги на ногу, часто моргал и тяжело вздыхал. 

— Что тебе принести? — крикнул и замер. — Я бы сейчас собрал, да делами занялся.

— Да тут всё есть. Нам с Катюшей хватает пока что, — то ли мужу, то ли дочери проговорила Наина.

Серикбай не расслышал ни слова, но понял, что жена ни в чём не нуждается. Махнул Наине и быстро пошаркал прочь, словно пытаясь стереть подошвой чужое жирное и красное «спасибо за сына» на асфальте.

Дома Серикбая ждали родственники, но он не торопился туда и тянул время. Постоял на воротах на школьном футбольном поле, пока мальчишка-вратарь бегал по нужде в кусты. На спор с пацанами попрыгал на половинках автомобильных шин, торчащих из земли. Сделал круг, чтобы не идти через двор с прилавками, который местные называли базарчиком. Там он встретил бы знакомых, и перед каждым пришлось бы держать ответ, кто у него родился. А женщины тянули бы его в магазин и советовали, чем обрадовать Наину. Серикбай и так планировал купить жене хороший подарок за сына, а вот потратить заначку на побрякушку за дочь у него не поднималась рука.

В заднем дворе дома, на земле у запертого на амбарный замок бомбоубежища Серикбай заметил что-то красное, похожее на заветренный кусок мяса. Он пригляделся и понял, что это яшма. Серикбай сунул камень в карман и пошел домой.

Дверь ему открыла счастливая Аманбеке в праздничной, расшитой бисером и металлическими бусами жилетке поверх красного платья. Её выщипанная и густо накрашенная бровь быстро изогнулась вопросом и тут же встала на место. Аманбеке поднесла пальцы в перстнях к губам, словно пытаясь удержать слова во рту.

— Дочь. — тихо сказал Серикбай.

— Значит, будет Улбосын. — Аманбеке вздёрнула подбородок, и тяжелые серебряные полумесяцы в ушах качнулись.

Имя Улбосын в посёлке давали старшим дочерям в семьях, где ждали наследника. Имя означало «Да будет сын», и каждый день и час оно звучало как молитва. Все Улбосын не имея прямого родства, походили друг на друга сутулостью, мягкостью форм и всегда виноватым взглядом. Серикбай согласился с сестрой.

Подобранный камень Серикбай отдал местному ювелиру в его лавку, где красную яшму отполировали и оправили в серебро. Кассирша со знанием дела предложила купить бархатный подарочный мешочек, в котором Серикбай и подарил кольцо жене. Наина с восторгом всматривалась в плавные разводы на камне и целовала крупный нос мужа.  Не ожидая такой реакции, но почувствовав какую-то особенную благодарность от жены, Серикбай выпросил обещание родить ему сына, а до тех пор разрешение называть дочь Улбосын, хоть по документам она будет Катей. Наина согласилась и стала наслаждаться материнством, не снимая кольца даже тогда, когда другие обычно снимают. Замешивала ли тесто, стирала ли бельё, парилась ли в бане, — к кольцу ничего не прилипало, и казалось, что камень со временем становится только ярче. Даже во время второй беременности, когда пальцы заметно отекли, Наина не снимала кольца.

Кате было семь лет, когда в доме заговорили о пополнении. Она не понимала, как относиться к этой новости и следила за тем, как реагируют другие. Отец, всегда строгий с Катей, казалось уже заранее прощал все шалости не рождённому сыну. Родственники поздравляли отца и косились на уставшую мать.

Прежде статная и громкая, излучающая силу, Наина вдруг тяжело задышала и как будто ослабла. Катя нехотя помогала матери тащить сумки из магазина и потом задумчиво рассматривала след от полиэтиленовых ручек на ладони. Нехотя помогала матери обуваться. Она чувствовала себя Золушкой, которая надевает хрустальный башмачок на ногу злой сестры. Пыталась впихнуть разбухшую, с выпуклыми венами ногу матери в кожаную туфлю. Аманбеке научила её хитрости — заталкивать на ночь в туфли мокрые скомканные газеты. Сначала это помогало, но затем ноги как будто ещё выросли, и Катя с криком вытаскивала свои пальцы, застрявшие между пахнущей гнилью стелькой и маминой пяткой.

Наина прижимала тогда дочь к большой своей груди и приговаривала, что как только родится малыш, станет легче. Но Катя не успокаивалась. Ей казалось, что всё, что происходит с телом матери, неизбежно произойдет и с ней самой. Раздует живот, и мелкими трещинками разойдётся кожа на груди. Худые и сильные ноги и руки станут похожими на дрожжевое тесто. Иногда она всматривалась в вывернутый наружу пупок матери, пытаясь понять, как оттуда можно вытащить ребёнка. Наина тогда ловила её взгляд и притягивала к большому своему животу «поздороваться с братиком».

Наине стало плохо в ночь на первое сентября перед школьной линейкой.  Она уткой расхаживалась по комнате, несколько раз пыталась погладить купленную к школе одежду. Но как только брала в руки утюг, ей тут же хотелось либо прилечь, либо изогнуться у дверного косяка буквой «г». Катя нетерпеливо нарезала круги вокруг матери и не сводила глаз с её тугого живота.  Наине казалось, что дочь видит её сквозь одежду и прикрывала пупок рукой.

В тёмное время суток красная яшма в кольце казался почти чёрной. Катя просила дать примерить кольцо, Катя просила погладить ей одежду, Катя просила заплести ей косы на ночь. Наина не отвечала. Она ловила себя на мысли, что больше всего на свете хочет отмотать время и никогда не заводить семью. Не рожать детей. Не готовить обеды и ужины, не стирать и не гладить одежду. Не подстраиваться под мужа и его родственников.

Наина молилась, чтобы Бог избавил её от мучений, и тут же корила себя за то, что торгуется. Когда у неё отошли воды и боль ударила в поясницу с новой силой, она дала клятву, что, если Бог услышит её молитвы, она посвятит всю оставшуюся жизнь ему.

Катя проснулась от причитаний Аманбеке, расхаживающей по квартире с важным лицом.

— Вставай Улбосын! Школу проспишь.

— А где мама? — Катя быстро осмотрела комнату на предмет новых маленьких людей.

— Рожает. Где ещё ей быть. — Аманбеке выудила из ящика серванта несколько газет и стала раскладывать их на столе. — Ты в школу пойдёшь?

— Да встаю я. — Катя бросила взгляд на ловкие руки Аманбеке, которые заворачивали в газеты подсохшие гладиолусы, и недовольно поморщилась. —  Это что, с нашей клумбы цветы?

— Уж какие были, Улбосын.

— Я не Улбосын! Сколько раз повторять? Я — Катя.

— Улбосын Улбосын. А если Наинка снова родит девочку, будет Кыздыгой.

— А Кыздыгой что значит?

— Кыздыгой переводится как – перестань рожать девочек. 

— А кого надо рожать, чтобы тебе дали нормальное имя? — Катя села расплетать косички.

— Мальчиков конечно! Сыновей!

— Фууу! Мальчишки такие противные.

— А ну замолчи и одевайся. Мужчины — лучший пол.  — Аманбеке швырнула в Катю так и не поглаженным сарафаном и ушла на кухню.

Когда Катя, умытая и кое-как причесанная, зашла спросить, где белые гольфы, Аманбеке возилась с конскими внутренностями в жестяном тазу. Пальцы, непривычно голые без колец, скользили по кишкам, освобождая их от бурой кашицы. Перстни с зелёными и бирюзовыми камнями лежали на кухонном столе. Катя двумя ладошками прикрыла рот и с отвращением стала наблюдать, как ловко Аманбеке превращала плотные кровавые верёвки в кожаные ленты.

— А ты не отведёшь меня в школу, апа? — Катя двумя пальчиками подкрадывалась к блестящим кольцам.

— А ты сама не найдёшь дорогу разве? Мой Тулин с первого класса один ходит. Может, ты завтра пойдёшь в школу, а сегодня поможешь мне?

— Ну нет, ты чего! — Катя одёрнула руку от тёткиных сокровищ и пошла обуваться.

В тёмной прихожей она вытащила новую пару туфель из коробки, обулась на голую ногу, бегло глянула на себя в зеркало и вышла на улицу. При дневном свете букет Аманбеке в размокшей газете выглядел совсем плохо, и Катя выбросила его в первые попавшиеся кусты.  В школьном дворе нарядные дети уже строились в шеренги, когда Катя отыскала знакомых ребят. Её одногодки, которые во дворе казались слабыми и неуклюжими, на школьной площадке, в выглаженных блузках и с родителями за спиной, выглядели на порядок старше, как персонажи фильмов про школу.

Катя вдруг осознала, что стесняется своего помятого наряда, не знает, куда ей встать и куда идти. Готовая расплакаться, она вцепилась в лямки рюкзака и резко развернулась в сторону дома, утопая белыми каблучками в гравии.

— Вот ты где! Абатова Катя, верно? — На Катю сквозь толстое стекло очков смотрели серьёзные глаза усатой учительницы.

Катя кивнула, вспомнив, что не успела почистить зубы, и пожалела, что вообще не осталась дома с Аманбеке.

— Я твоя учительница Арувзат Абубекировна. — Учительница взяла Катю за руку и оставила её рядом с собой в первом ряду.

То, что родился братик, Катя поняла ещё в подъезде по смеху отца. Он и его сестра, словно два индейца, сидели в центре комнаты на корпе и принимали поздравления. Она молча уселась рядом и невидящим взглядом уставилась в стену перед собой. Кто-то предлагал ей бешбармак, кто-то колбасу из конины, кто-то разливал шурпу, а кто-то поставил перед носом блюдо с баурсаками. Катя схватила горячую лепёшку и, обжегшись, уронила её на подол.

С жирным пятном на школьном сарафане Катя проходила год. Она научилась прятать его между складками, прикрывать руками или учебником. Делала она это на автомате, когда одноклассницы нарочито громко обсуждали её внешний вид.  Иногда Кате становилось так стыдно, что она давала себе обещание исправиться и больше времени уделять своему внешнему виду. Но потом возвращалась домой, подменяла уставшую мать, чтобы та сходила в церковь, и до позднего вечера нянчилась с Маратиком.

Катя думала, что будет ревновать маму к братику и ненавидеть его за это. Но мать так мало внимания уделяла сыну, что Кате становилось жалко ребёнка, похожего на ожившую куклу. Она прижимала его к себе, и тёплый орущий свёрток успокаивался. И чем чаще Катя подходила к плачущему малышу, не в силах больше слышать его крики, пока мать занималась своими делами, тем чаще Наина оставляла её присматривать за Маратиком. В конце концов она приноровилась делать уроки с Маратиком на руках. От этого все домашние работы были написаны корявым почерком, словно в черновике, а на обложках тетрадей и книг красовались пятна от томатов, тыквы, мяса и всего, из чего Катя делала пюре для брата. Иногда крошки будто намеренно прятались в её колтунах, чтобы повеселить соседей по парте.

— Неряха! — слышала Катя.

Она облизывала солёные цыпки на руках и по привычке поднимала плечи, защищая голову. На неё после таких кричалок обрушивались учебник или портфель. Катя обзывалась в ответ, кидалась драться, но так как оказывалась в меньшинстве и всегда проигрывала. Больше всех Катю задирал сын Аманбеке — Тулин. Он был старше Кати на одиннадцать месяцев, но из-за плохой успеваемости и постоянных драк остался на второй год и заявился в школу не первого сентября, а четвёртого.

         — Катюха! — громко крикнул Тулин, вваливаясь в класс.

         Услышав знакомый голос, Катя обрадовалась и отложила ластик, которым тёрла каракули Маратика в тетради по арифметике.

         — Закинь соплю за ухо! — пронеслось откуда-то с задних рядов.

         Катя обернулась и увидела брата. Тулин заржал, завернул верхнюю губу и цыкнул слюной между передними зубами. Он был чемпионом по плевкам во дворе. Катя почувствовала, как по шее заскользкило что-то тёплое и отвратительное. Одноклассники противно захихикали.

         — Ну? Ну? И что ты мне сделаешь? Споёшь как твой тупой братик?

         — Козёл! – крикнула Катя.

         — Козёёёл козёёёл, — запел Тулин, подражая голосу Маратика и попятился. 

         Катя подскочила к Тулину.  Она схватила первое, что попалось ей под руку с чужой парты и со всей силы зарядила брату по лицу.  Кровь брызнула на её белую блузку и украсила красными кляксами. Катя с удивлением и как будто со злорадством посмотрела на металлическую линейку и положив её обратно на парту в выемку для авторучек, вышла из кабинета. Она не видела, как Тулина, залитого кровью и слезами, увезли в травмпункт с разбитым носом. Её это и не волновало в отличие от пятен на единственной школьной блузке. Она застирывала следы плевка на спине и крови на груди в школьном туалете, когда туда ворвалась Аманбеке, которой кто-то сказал про драку в школе. Она подскочила сзади, схватила племянницу за шею и прижала к стене. Катя не успела почувствовать страх. Сначала удивление, холод от кафельной плитки на щеке и сразу боль от посыпавшихся ударов той самой линейкой.

Целый месяц Тулин ходил с багровой грушей на лице и отрывался на Кате, как только мог. Чемпион по плевкам во дворе, Тулин завоевал этот титул сначала в классе, а затем и во всей школе.

От Тулина и его плевков Кате некуда было укрыться.

 Если с рождением сына Наина отдалилась от семьи, то Серикбай, наоборот, подобрел даже к дочери. Он не замечал синяков, которые Катя приносила из школы, но регулярно привозил детям необычные игрушки из дальних поездок. Зачастую Маратик был ещё мал для этих игр, и всё доставалось Кате. А в рейсы он ездил часто. Аманбеке говорила, что он это делает, чтобы заработать хорошее приданое для дочери и наследство для Маратика. И чем толще становился конверт, куда отец откладывал деньги, тем чаще мать уходила молиться.

Раньше, чтобы «побыть наедине с Богом», она ездила в город, но, когда в посёлке заговорили о строительстве храма, Наина зачастила на пустырь, где временной церквушкой стал списанный с железной дороги вагон пассажирского поезда. Она уходила туда, как только укладывала сына на дневной сон. Примерно в это время у Кати заканчивались уроки, и она сломя голову бежала домой. Маратик обычно спал, но иногда она находила его в кроватке плачущим и запачканным. Тогда она брезгливо относила его в ванную комнату и, не прикасаясь руками, струёй воды сбивала с него подсохшие какашки. Испачканную одежонку она скидывала в таз и заливала горячей водой, отчего вонь ещё сильнее заполняла комнату.

— Эй, Улбосын! Ты дома? — Аманбеке всегда открывала дверь своим ключом.

— Даа! — крикнула Катя, впопыхах вытирая плачущего Маратика.

— А чем так пахнет, Улбосын? — Аманбеке заглянула в ванную.

— А ты догадайся с трёх раз, — ответила Катя папиной фразой.  

Аманбеке быстро забрала Маратика и схватила Катю сзади за шею, словно за шкирку.

— Ты ещё будешь мне дерзить? Если мать тебя не научила, как надо разговаривать со взрослыми, я научу.

— Что я такого сказала то? — взвизгнула Катя и вцепилась в руку тётки.

— А ты подумай, свинота! Смотри, какую грязь ты развела! — Аманбеке поволокла племянницу к тазу с замоченными пелёнками. — Нравится тебе говно? Так поешь вонючего супчика!

В этот момент на пороге ванной с неловким кашлем появилась усатая учительница.

— Здравствуйте. У вас дверь открыта была, я услышала крики. Здравствуй, Катюша.

Учительница строго посмотрела на Аманбеке, та расплылась в улыбке, поцеловала племянника и погладила по голове плачущую племянницу.

— Дела семейные, простите. Чай будете? Пройдёмте на кухню.

Катя облегчённо вздохнула и обрадовалась краткой минуте свободы.

— Не буду, спасибо. Я бы хотела поговорить с Наиной, она дома?

— Дома, – ехидно ответила Аманбеке. — у Господа вашего. Она теперь, наверное, спит и видит себя невестой Иисусовой. А родных мужа и детей забросила. Ну, вы и сами видите.

— Она прямо сейчас в храме?

— Ага.

— Хорошо. Я схожу туда. — учительница беспокойно заглянула в комнату и направилась к выходу.

— Я с ней! — крикнула Катя, понимая, что как только за учительницей закроется дверь, Аманбеке вернётся к воспитанию супчиком.

— Вот что за шайтан! Не девочка, а не знаю кто.

Аманбеке заготовила свой самый суровый взгляд, который обычно гипнотизировал её собственного сына, но Катя, не оглядываясь, выбежала из квартиры раньше учительницы. 

На территории будущего храма шло строительство. Горластые работяги в основном были мусульманами, они не чертыхались, но эмоционально возводили руки к небу с воплем «О, Аллах»! Некоторых прихожан передёргивало, но потом рабочий улыбался, обнажая ряд зубов в цвет позолоченного купола, и напряжение спадало. В конце концов, в посёлке давно смирились с соседством двух религий.

Наина не успела вовремя уложить сына и занять место поближе к батюшке, поэтому теперь вынуждена была «висеть» на подножке вагона-часовни. Она сверлила взглядом затылки православных соседок, пытаясь расслышать проповедь батюшки, но в ушах стоял только звук отбойного молотка, разбавленный возгласами «О, Аллах» в разных тональностях, и гул прихожан.

Наина поправила на голове тугой платочек и обернулась, почувствовав за своей спиной чьё-то присутствие. Арувзат Абубекировна выступила вперёд.

—  Наина, здравствуйте.

— Здравствуйте, — Наина смерила учительницу нехорошим взглядом. — Родительское собрание на выезде?

— Иди побегай, девочка, нам с твоей мамой нужно поговорить, — учительница мягко улыбнулась Кате, и её мокрые от пота усы узором разошлись по губе.

Крупные, не по погоде одетые женщины проводили взглядами Катю, и каждая про себя решала, как будет строить разговор. Учительница рассчитывала на душевную беседу, но что-то в облике Наины показалось ей таким враждебным, что теперь она уже сомневалась в необходимости этого разговора. Наина же, недовольная тем, что сначала опоздала, а теперь вынуждена пропустить службу, во всем винила дочь: если бы Катя пришла со школы пораньше…

— Наина, я хотела поговорить о Катюше. Она очень способная девочка.

— И поэтому в дневнике одни тройки?

— Не поэтому, а, видимо, потому, что девочка устаёт дома. — Учительница заметила, как зло блеснули глаза Наины.

— Знаете, что, Арувзат Абу-бе-ки-ров-на? — то ли вспоминая, то ли боясь произнести неправильно, медленно проговорила Наина. — У вас есть программа, вот по ней детей и учите. А я со своими детьми как-нибудь разберусь, с божьей помощью, не с вашей.

— Я не хотела с вами ссориться…

— Но ссоритесь!

— Что ж вы детей своих разлюбили? — устало спросила учительница на выдохе.

— Катяяя! — Наину смотрела на учительницу, а как будто сквозь неё. — Катя, бегом сюда.

— Над ней в школе смеются! Девочка ходит как попало, сама себе стирает, сама себя кормит.

— Когда я говорю «бегом», значит надо быстро бегом! — Наина схватила за руку запыхавшуюся Катю и потащила к вагончику.

— Вы совсем рехнулись с этим своим Богом! — уже в спину Наине крикнула учительница и, словно испугавшись собственных слов, заторопилась прочь от храма.

Со стороны Наина с дочерью напоминала кондуктора, который поймал безбилетника и не даёт тому сбежать. Она крепко держала Катю за руку и тащила её вглубь временного храма. Катя смотрела вслед учительнице и больше всего хотела пойти с ней. Перевела взгляд на новенький золотой купол, похожий на ёлочную игрушку, и то ли помолилась, то ли загадала желание – жить с учительницей.

Кате сразу стало нехорошо в душном вагончике, но она поняла, что сопротивляться матери бесполезно, и притихла. Перед ней вырос алтарь, застеленный красной клеёнкой в белый горох, весь в иконах и стеклянных банках с искусственными цветами. Катя смотрела на каплевидные головы святых, на их большие грустные глаза и хотела плакать. Иисус с Новым заветом в руках был похож на директора школы. Казалось, и он глядел на Катю с упрёком. Она боялась религии матери. Всё, что рассказывали отец и Аманбеке про своего Аллаха, было похоже на сказки. На Аллаха нельзя было посмотреть, в их церквях не было страшных распятий и икон. Вместо священников у них были имамы, но и те напоминали сказочного Хоттабыча. Поэтому в мечетях Кате не было страшно.

— Стой спокойно. — прошипела Наина в ухо дочери.

Горячее дыхание матери неприятно заполнило ухо, и Катя дотронулась до него рукой, будто проверяя, нет ли ожога. Она отвернулась и чуть не сшибла косичками подсвечники. Воск от тающих свечей превращался в грязно-жёлтое тесто и, оплывая, делался похож на некрасивые лица. Катя незаметно стянула бесхозный искусственный цветок и проволочным стеблем обозначила на воске дырки-глаза и кривую улыбку.

— Ты что творишь?! — хриплым голосом спросила старая прихожанка, потянувшись морщинистой рукой к Кате.

Катя бросила цветок на пол и обернулась на мать. Наина не смотрела на дочь.

— Ты что творишь? Я тебя спрашиваю! — женщина схватила Катю за жилетку и поволокла к выходу, как до этого её затащила туда мать.

Катя вывернулась и оставив в руках прихожанки жилетку, выбежала на улицу в блузке. 

Со смертью Маратика Аманбеке смягчилась к Кате. Она даже перестала называть её Улбосын и запрещала Тулину в неё плеваться. Правда, он не особо её слушался. Аманбеке часто приходила к ним в дом и, если Наины не было, усаживалась на корпе, заплетала Кате косы, рассказывала истории из своей молодости. Катя слушала и пыталась представить Аманбеке молодой и не злой.

—  Мы хорошо жили с Бауржаном, — начала Аманбеке очередной свой рассказ. — а когда я сына ему родила, он стал носить меня на руках. Нам все завидовали. И сглазили.

— А мама говорит, что сглаз – это чушь.

— Много понимает твоя мама! Она вон считала, что коровье молоко может заменить материнское. И что? Права она? А про сглаз еще Пророк Мухаммед говорил, да благословит его Аллах и приветствует.

— Так и как сглазили? — лениво спросила Катя. 

—  Мы купили Жигули, ни у кого в посёлке не было машины, водить даже толком никто не умел. Мы хотели в город с ним поехать, но он отказался брать меня с собой, пока не получит водительские права. И вот отправился один. А уже когда возвращался, ему навстречу коровы шли… и не знаю, то ли газ с тормозом перепутал, то ли кто на дорогу выскочил, в общем, он в столб врезался.

Аманбеке замолчала и по её поднятым локтям, Катя поняла, что та вытирает слёзы.

— Не плачь, апа.

Аманбеке сделала вид, что ничего не произошло и с прежней грубостью затянула резинку потуже на косичках. Закряхтела, собираясь вставать. Погладила бугристые колени и медленно поднялась.

— Я не плачу, — отрезала Аманбеке, брезгливо морщась на прилипший к подолу Катин волос.

— А папа плачет иногда. Особенно когда выпьет.

— Часто стал пить?

            — А часто – это сколько?

— Ну, значит, не часто, раз ты не знаешь. Ладно, убирай корпе, а я с ужином помогу. — Аманбеке по-хозяйски потянулась к сундуку, где семья хранила толстый конверт, и замерла. — Катя, а где деньги?

Катя пожала плечами, заглядывая в сундук.

— Ой! Может, мама переложила в другое место? — спросила она и с надеждой посмотрела в чёрные злые глаза тётки.

Аманбеке выдернула из сундука красный платок, словно мокрый язык, и выпустила наружу белые точки моли. Как фокусник, она тянула платки один за другим, пока не дошла до пакета с вязанием. Вытряхнула содержимое с заброшенным, полураспущенным свитером для Маратика. Катя с любопытством проводила взглядом клубок чёрной пряжи, пока тот не уткнулся в пыльный плинтус.

Аманбеке, уже не обращая внимания на больные колени, скакала по квартире как молодая. Перемяла каждую корпе, сунулась во все ящики и под диван, за иконы, загремела посудой на кухне, заскрежетала крышкой бачка в туалете, ни с чем вернулась к платяному шкафу и устроила настоящий обыск, как милиционер. Заглядывала в карманы, прощупывала подклады, трещала застёжками-молниями, иногда зачем-то принюхивалась. Обысканное валила вместе с плечиками на пол.

Когда одежда в шкафу закончилась, она встала напротив Кати и сжала кулаки.

— Какая же сука твоя мать, какая сука! Ограбила! Нас ограбила!

Аманбеке подозрительно глянула на оголившуюся заднюю стенку шкафа, и на всякий случай простукала тусклые доски костяшками пальцев. Ничего не обнаружив, принялась топтать груду одежды с диким рёвом. Вешалки трещали, как хворост. Катя поняла, что той апашки, которая полчаса назад заплетала ей косы и была почти ласковой, она больше никогда не увидит. Тётка вдруг замолчала, нагнулась к истерзанной одежде и завозилась с материнской гранатовой брошкой на купленном в областном центре в прошлом году клетчатом пальто.

— Апа, ты что делаешь?

— Не видишь чтоль? Брошь забираю, — отчеканила Аманбеке, вонзая застёжку в свой тёмно-зелёный жилет.

— Но это бабушка прислала маме, когда я родилась. 

— А наша мама — тоже твоя бабушка, просила твоего отца не жениться на русской девке. Послушал бы её, и сын был бы целый и здоровый, и деньги на месте. Не понимаю, что он в ней нашёл! Если он купился на цвет волос Наинки, то вон раскошелился бы на краску какой-нибудь местной девчонке. И сэкономил бы, и жил бы хорошо.

Аманбеке отбросила ногой кучу одежды, прикрыла створку шкафа и, довольная, посмотрела на себя в зеркало. На зеленом, цвета навозной мухи, жилете брошь красиво переливалась красными огоньками. Увидев в зеркале вошедшего Серикбая, она прикрыла рукой брошь и обернулась.

— Сбежала. — Аманбеке поймала удивлённый взгляд брата. — И все новые вещи бросила, которые ты ей покупал. Старое барахло забрала.

— Катя, куда она ушла? — растерянно спросил Серикбай.

         — А я-то откуда знаю? — заплакала Катя.

         — Сука, к мужику другому ушла. — помрачнел Серикбай. — К богатому, раз все вещи оставила.

         — Ой баааай! — протянула Аманбеке. — Ты пропил, чтоль, все мозги?

         — Я не пил, — виновато ответил Серикбай, старясь дышать в сторону, и как будто тут же разозлился за то, что оправдывается. — И не твоё это дело.

         — Наинка к одному мужику только могла уйти. — Аманбеке указала коричневым пальцем на Иисуса в настенном православном календаре. — К этому. Патлатому. Ну, или к священнику, у которого каймак ещё на губах не обсох. Туда-то она и отнесла деньги, которые ты заработал для семьи.

Серикбай резко выпрямился, словно окончательно протрезвел, и, не сказав ни слова, выбежал из дома.

В длинной юбке, сшитой из похоронного платья, в душегрейке поверх старой кофты и с неизменным платком на голове, Наина покупала билет на поезд до областного центра.

Из окна автобуса по дороге на вокзал она видела Серикбая, бегущего к храму. Невольно вжалась в сиденье, пока тяжёлый бег мужа не сменился на неуклюжий, прыгающий шаг и он не пропал из виду. Она представляла, с какими криками он ворвётся в храм, какими недостойными словами будет называть хороших людей, а главное, как жалко при этом он будет выглядеть — как плаксиво задрожит его рот, когда он будет просить вернуть ему деньги. Как будто новая машина важнее строительства храма, как будто золотые серёжки для Аманбеке важнее спасения души. А той покажи кадило, она и его как украшение приспособит.

Наина даже немного расстроилась, что пропажу заметили только сейчас. Она бы посмотрела на вытянутые физиономии Серикбая и Аманбеке. Два дня назад она вручила священнику толстый конверт. Батюшка заметно смутился и по началу попытался отказаться от пожертвования. Но Наина была настроена решительно. Рассказала, что только в стенах церкви чувствует себя счастливой. И что наверняка есть много юных девушек и взрослых женщин, которые тоже стали бы счастливыми, если бы смогли прийти в дом к Богу. Батюшка не сводил с Наины лучистых глаз и улыбался.

— А ваш муж знает, на что вы решили потратить эти сбережения? — спросил священник.

— Он всё поймёт. Он знает, что с нами Бог.

— Хорошо. — Батюшка протянул молодую гладкую руку за конвертом. — Тогда я сегодня же перечислю деньги подрядчикам.  С божьей помощью завершат строительство храма уже к осени.

Чем дальше от дома увозил автобус Наину, тем отчётливее она не скучала по семье.

Мысль о том, что она никого не любит, приходила Наине и раньше. В первый раз ещё в юности, когда поругалась с матерью — преподавателем истории КПСС, из-за голливудского боевика. Тоном, не терпящим возражений, мать говорила о клевете на советские вооруженные силы и о том, что зрители этого кино, наши советские люди, переходят на сторону тупого американского супергероя.

Наине было сложно спорить с матерью, к тому же историю она большей частью черпала из видеопроката, а не учебников. Закончилось всё тем, что Ирина Рудольфовна с самым серьёзным видом отпустила дочь на все четыре стороны и разрешила стелиться под любого, кто поманит её жвачкой.

Наина ушла к одногруппнику из железнодорожного техникума с той самой злосчастной кассетой и одолженным у приятелей видеомагнитофоном, в трико с лампасами, кожаной куртке цвета крашенного дерева и мягких мокасинах, которые подарили матери благодарные студенты. Позже мать попросила вернуться домой, но Наина лишь фыркнула и на зло совку сначала крестилась в церкви, а затем и вовсе решила уехать на практику как можно дальше от дома.

В этом мрачном необустроенном посёлке она быстро забыла про одногруппника, за которого собиралась замуж. Его место занял шофёр Серикбай. Спустя время она сама не могла вспомнить, в какой момент они стали строить отношения. Он заезжал за ней по утрам в общежитие и отвозил на работу.  А вечерами, забирал её уже на своей личной, единственной в посёлке и как будто даже и в городе, старой иномарке. С высокими скулами, прямым большим носом и чёрными волосами он был похож на харизматичного голливудского злодея. Такие обычно брали заложников, убивали, кого хотели, и на фоне финальных титров уходили в закат, оставляя задел для продолжения.

После спонтанного замужества Наина сразу почувствовала себя не в своей тарелке. Она отматывала мысленно события и проживала другую жизнь. Подальше от многочисленных родственниц Серикбая с непромытыми волосами и коричневыми ртами, из которых в её адрес сыпались либо лицемерные любезности, либо грубые замечания. В той выдуманной жизни она не бросала учёбу и работу, в той жизни её не мучал токсикоз.

Наину постоянно выставляли виноватой. Что родила девочку, когда все ждали наследника, а долгожданный наследник оказался юродивым. Новорожденный Маратик высасывал из неё все соки. Именно вторая беременность, тяжёлые роды, бессонные ночи и мучительные часы кормления разбудили в Наине другого человека. Уложив Маратика в колыбель, она замирала в ванной комнате перед зеркалом и рассматривала свою обнажённую опустевшую грудь с окровавленными сосками. Она обрабатывала их зелёнкой и плакала. Знала, что на утро голодный Маратик снова вцепится в неё дёснами.

         Катя не была такой людоедкой. С ней вообще всё было по-другому. Наина вспомнила, как любовалась её гладкой кожей и длинными ресницами, как набирала полные лёгкие её младенческого запаха и брала в свою большую ладонь Катины суетливые ручки. Но Катя взрослела, и запах менялся.  Она стала пахнуть Серикбаем и Аманбеке, печеной картошкой и шкурой барана.

         Чтобы не чувствовать эту вонь, Наина наносила под ноздри несколько капель масла ладана, которое купила в железнодорожном вагончике, временно заменяющем храм. Там умещались алтарь и крошечный прилавок, за которым такая же крошечная старушка продавала свечи, иконки и всё необходимое православному. В вагончике вдруг стало хорошо.

         Здесь Наина стала прятаться от детей, мужа и быта. Было одно купе в конце вагона, но туда, кроме священника никто не заходил. До его двери почти не добирался солнечный свет из маленьких окон. В мерцании свечей казалось, что батюшка выходит из тьмы. Когда Наина впервые за много лет пришла к причастию, к ней вернулся покой, и она стала вынашивать мысль, как ей вернуться к Богу. Отменить ту жизнь, которой она жила до этого вагончика.

         Наина увидела зелёную морду поезда и обрадовалась. Она с умилением думала, какой чудесной будет её жизнь в новом городе, в старинном монастыре, в окружении чистых людей. Она усвоила урок и не будет повторять ошибок прошлого. Бог все равно найдёт и заберёт своё. От него не спрятаться ни за мужем, ни за материнством.

Наина остановилась ненадолго, прислушалась, загадав про себя, что если она услышит голос Маратика, то, может быть, останется в посёлке и будет жить при храме и замаливать грехи. Пришлось бы, конечно, повоевать с Абатовыми из-за денег, но в конце концов они бы смирились с утратой и бросились бы зарабатывать новые деньги, запасаться едой и обрастать ненужными вещами. Наина сдвинула брови, вслушиваясь. По вокзалу неслись крики продавщиц-зазывальщиц о лепёшках и баурсаках в дорогу, тепловозные гудки и заученные до автомата фразы диспетчера «Поезд отправляется…» Маратик молчал. Наина, с просветлённым лицом и с полным ощущением своей принадлежности Богу, протянула молодому кондуктору билет и паспорт.

— Ваш вагон восьмой, — деловито сказал парень.

Наина прошла к следующему вагону. Запах разогретых шпал, специфичный душок аммиака из-под брюха поезда напомнил Наине молодость. Она мысленно отмотала долгие годы жизни в посёлке до времени, когда крестилась в церкви и впервые поехала на практику поездом.

В другой ситуации шумные пассажиры раздражали бы её, но сейчас Наина смотрела на них даже с умилением, и если бы Катя или Серикбай увидели её, они не узнали бы в этой помолодевшей счастливой женщине свою мать и жену.

—  К своим еду. — Зачем-то пояснила Наина соседям по купе, улыбнулась и отвернулась к окну.

         В дверях стояла высокая женщина в голубых джинсах и алой шуршащей ветровке с салатовым воротником. В посёлке так никто не одевался. Катя удивилась и сначала приняла гостью за артистку цирка, не успевшую переодеться после представления. Потом присмотрелась и поняла, что, если снять с женщины куртку, она станет похожей на учительницу из фильмов: осанка как по линейке и строгая причёска. Катя пыталась прикинуть её возраст и не смогла: в волосах седина, а лицо гладкое. 

         —  Добрый день, — поздоровалась женщина молодым голосом, чем окончательно сбила Катю с толку.

         —  Здравствуйте, — настороженно ответила Катя.

         — Абатовы здесь живут?

         — Да.

         —  Я могу войти?

         Катю учили, что нельзя открывать дверь посторонним, но голос незнакомки неожиданно зазвучал очень знакомой маминой интонацией, и Катя впустила гостью.

         —  А ты, значит, дочь Наины? — Женщина осматривала светлыми глазами Катю, словно ощупывая.

         —  Да.  А вы кто?

         —  Ирина Рудольфовна. Твоя бабушка.

         Катя округлила глаза и нервно улыбнулась.

         — Врёте? — Она спряталась за висевшее на вешалке мамино пальто, которое ещё не успела утащить Аманбеке. — Что-то вы не похожи на бабушку. Бабушки старые.

         —  Я никогда не вру. — Женщина посмотрела на себя в зеркало, пригладила причёску и добродушно улыбнулась. — Ну, могу я вас обнять, юная леди?

         Катя нехотя вышла из-за маминого пальто. От Ирины Рудольфовны незнакомо пахло чем-то приятным. Она нагнулась к внучке и протянула руки для объятий. Катя вдруг поняла, что её давно никто не обнимал, и заплакала.

         — Ну, ну, девочка. Все теперь будет хорошо. Где Наина?

         —  Сбежала. — Катя заплакала ещё горше. — Взяла все деньги и сбежала. А меня бросила.

Обняв внучку, Ирина Рудольфовна незаметно понюхала Катины волосы и на секунду сморщила нос.

—  А знаешь, что, Катенька? Давай я тебя искупаю?

Катя удивилась, но кивнула. Слишком молодая бабушка быстро скинула куртку и прошла за внучкой в ванную комнату. Она как будто расстроилась при виде ванны, но вслух ничего не сказала. Закатала рукава, насыпала порошок и щёткой стала рисовать восьмёрки по белой с ржавыми разводами эмали. В этом плавном движении было что-то от Наины. Катя медленно стаскивала с себя домашнюю одежду и взвешивала все «за» и «против» купания.

С одной стороны, ей не верилось, что эта женщина — её бабушка, которой можно доверять, с другой — она не могла вспомнить, когда мылась в последний раз. К тому же ей захотелось пахнуть приятно и свежо, как эта Ирина Рудольфовна, а не залежалыми корпешками, как Аманбеке. Нарядная бабушка достала из своего рюкзака красивые пузырьки и расставила их на полке в каком-то только ей известном порядке, несколько раз проверила температуру воды локтем и, добавив розового геля из первой бутылочки, кивнула Кате.

Катя больше не стеснялась. Она с удовольствием подставляла под колючую мочалку смуглую свою худую спину, не жаловалась на злой шампунь, задерживала дыхание под водой, выныривала с пенной шапочкой на голове и громко смеялась. Тут в дверь постучала Аманбеке с ежедневным свои рейдом, Катя почувствовала себя предательницей и замолчала.

Бабушка понимающе кивнула, помяла свои руки, словно выжала из них влагу и ушла открывать дверь. Лёжа в ванне, Катя подогнула колени и с головой ушла под мутную воду. Она представила, как весело им будет жить с бабушкой вдвоём. Заткнула большим пальцем ноги смеситель и стали слышны голоса из кухни.

Сразу сделалось неспокойно. Показалось, что Аманбеке всё испортит, расскажет бабушке про плохую успеваемость в школе и двойки за поведение. А та уедет вместе со своими, пахнущими цветами, пузырьками и оставит Катю с отцом, Аманбеке и её противным сынком.

Катя не могла этого допустить и резко выскочила из ванны, налив воды на кафельный пол. Вытерлась затхлым, но мягким полотенцем и запахнулась в халат. Запах сырости от полотенец перебивал аромат от бабушкиных пузырьков. Слух заложило водой. Катя наклонила голову, попрыгала на одной ноге, затем на другой, повозилась мизинцами в ушах и вышла из ванной. В коридоре было прохладно. Поплелась на кухню, оставляя за собой мокрые следы. Прислушалась к голосам, но женщины как будто специально замолчали.

Первой она увидела Аманбеке, с ногами забравшуюся на табурет. Тётка сидела, привалившись к холодильнику, и с таким прищуром рассматривала бабушку, что её собственных глаз не было видно в складках кожи. В красивом тёмно-синем платье, с белыми платком на голове, расшитом золотыми нитями, Аманбеке напоминала Кате иллюстрацию из какой-нибудь казахской сказки.

Катя посмотрела на бабушку и в её уверенной и крупной фигуре заметила сходство с матерью. Плавными движениями она доставала из шкафа сервиз, заварку, сладости.

— Откуда ты знаешь, где у нас всё лежит? — удивлённо спросила Катя.

— Ну, а как ты думаешь, кто приучил твою маму к порядку? — Ирина Рудольфовна улыбнулась глазами.

— Да уж. — язвительно вставила Аманбеке.

После нескольких глотков травяного чая на смуглом лице Кати проявился лёгкий румянец. Аманбеке морщилась. Выплеснула чай, что приготовила Ирина Рудольфовна, в горшок с кактусом, а вместо него приготовила себе пакетированный чёрный, бухнув туда побольше сахара и ложку сметаны. 

         — Хорошую вы дочь воспитали, ничего не скажешь. — Аманбеке упивалась положением хозяйки. — Мой брат пашет как каторжник, а Наинка ваша…  просто взяла и ограбила нас. Родную дочь бросила на произвол судьбы, хотя, о чем я говорю, она ещё год назад о ней думать забыла.

         Ирина Рудольфовна приподняла бровь, и ещё больше стала похожа на учительницу.

— Ну, в смысле запустила её, девчонка как сорняк росла, — пояснила Аманбеке и смерила Катю презрительным взглядом.

— А вы? Не смотрели за племянницей? — Ирина Рудольфовна поймала злой взгляд Аманбеке. — Вы, конечно, правы, за ребёнком нужен прежде всего материнский догляд.

— А я что? У меня свой сын есть. Мне никто не помогает. А у Наинки муж вон какой хороший и работящий. А она, дура, бросила такого.

— Я бы хотела помочь вам. — Ирина Рудольфовна мягко коснулась руки Аманбеке. — С воспитанием Кати.

— Забрать её, что ль, у нас? — Аманбеке медленно стягивала руку со стола, словно гладила клетчатую клеёнку.

— Я всю жизнь проработала в Московском педагогическом институте, преподавала историю, теперь учительствую в школе. Думаю, Кате необходим наставник.

— Опекунские хотите получать?

— Нет, что вы. Я просто хочу помочь. Моего дохода хватит на нас с Катей. Мне от вас ничего не нужно.

— А, ну тогда ладно. Только вам лучше сразу уехать, пока Серикбай не вернулся. Он сейчас то ли в рейсе, то ли в запое. Не успел Маратика как следует оплакать, как жена устроила … такое. 

— Нет, не могу же я вот так, без разрешения забрать ребёнка. — Ирина Рудольфовна встала из-за стола, чтобы налить новый чай для Аманбеке.

— Хах, ну вот набросится Серикбай на вас обеих с кулаками, вспомните мои слова. — Аманбеке громко отрыгнула и прикрыла ладонью кисайку, дав понять, что напилась. — Ладно, я побегу. Надумаете уехать, занесите ключи мне.

            Аманбеке вышла из-за стола и, посмотрев как будто сквозь Катю, перешла на шёпот.

— Только это, сильно не трепитесь, что уезжаете, а то Маратик раньше вас разнесёт по посёлку.

Ирина Рудольфовна непонимающе нахмурила брови, но не стала задавать вопросов. Катя закатила глаза. Она затаила обиду на Маратика, что он говорит с кем угодно, даже с дурацкими сёстрами Ибраевыми, но только не с ней.

Как только дверь за Аманбеке закрылась, Ирина Рудольфовна в задумчивости повела Катю в большую комнату.

— Катюша, где твоя одежда?

Катя показала на два колченогих стула в углу, заваленных выцветшими тряпками. Пока бабушка решала, как подступиться к вещам, чтобы не свалить всё на пол, девчонка выпрыгнула из халата и выудив из-под стула мятую футболку на вырост, быстро натянула её.

Только теперь при дневном свете Ирина Рудольфовна разглядела тёмные узоры на худой спине девочки.

—  А это от той штуки, которой ковры выбивают! Папа меня бьёт, — беспечно объяснила девочка.

— Катя, хочешь уедем прямо сегодня? — неожиданно для самой себя спросила бабушка.

— Хочу! — выпалила Катя, не задумываясь.

В планы новоиспечённой бабушки не входило забирать внучку, но что-то в этом маленьком посёлке пугало её. Неприветливые гримасы на загорелых, словно обжаренных лицах прохожих преследовали её с перрона вокзала. Старые люди с неодобрением осматривали её наряд и переговаривались на непонятном для Ирины Рудольфовны шипящем языке. Дети реагировали бурно и непривычно.

Проходя мимо зловещей глинистой речки, она заметила компанию шпаны. Их было трое. Самый щуплый и сутулый мальчик вертелся возле парня повыше, как будто что-то выпрашивая.  Тот нехотя вытащил изо рта окурок и дал затянуться мелкому. От неожиданности Ирина Рудольфовна даже остановилась, открыла рот и беззвучно зашевелила губами. Мелкий курильщик это заметил и передразнивая женщину, стал некрасиво хватать ртом воздух, словно рыба. Скривил рот, будто проверяет языком верхнюю десну, пустил в сторону Ирины Рудольфовны струю слюны и громко заржал.

Глаза у пацанов нехорошо блестели. Ирина Рудольфовна испугалась, но не подала виду, а руки, которые могли выдать испуг, спрятала за ремни рюкзака, в который вцепилась со всей силы. Ускорила шаг. Она не смотрела под ноги, пока не вляпалась в плотную коровью лепёшку. Чертыхаясь и молясь скорее добраться до нужного адреса, она шаркала одной ногой, как пират на деревянном протезе, пытаясь очистить подошву кроссовки.

Посёлок напоминал большой пустырь. Правда кое-где теплилась жизнь, частный сектор, детский сад, школа, ряд продуктовых ларьков. Особняком стояли только строящаяся церковь и трёхэтажка по адресу, который Наина указывала на конвертах редких своих писем.  Как только Ирина Рудольфовна переступила порог квартиры Абатовых и увидела щупленькую девочку, так непохожую на свою мать, в груди неприятно кольнуло. И потом, всматриваясь в скорбные лики на иконах, расставленных по всей квартире, она представляла как страшно под этими взглядами маленькой девочке. Как ни старалась она не думать о словах Аманбеке, воображение рисовало внезапное возвращение буйного Серикбая.

— Тогда давай собирать вещи, поезд вечером! — отчеканила Ирина Рудольфовна и поставила таймер на часах. Про себя добавила, что не позволит никому поднять руку ни на себя, ни на эту смешную пигалицу.

Катя лежала на тощей корпе и грустным голосом пересказывала слухи о песнях Маратика. Ирина Рудольфовна слушала и осторожно разбирала стулья с одеждой. Она брала футболки или трико, осматривала, иногда принюхивалась, морщилась, складывала и аккуратной стопкой перемещала на диван. Из трикотажной кучи Ирина Рудольфовна выбрала для Кати зелёное шерстяной платье с тремя маленькими пластмассовыми бантиками на груди — чтобы не стыдно было из дома выйти, и майку с шортиками — чтобы не жарко было в поезде.

Из игрушек Катя много что хотела взять, но по глазам бабушки и объёму рюкзака, поняла, что в новый дом заедет без кукол. Быстро успокоила себя тем, что уже взрослая, да и игрушками она баловалась только потому, что телевизор забрали. Она посмотрела ещё раз на то место, где в последний раз видела Маратика живым. Тумба с отчётливыми следами от ножек телевизора зарастала пылью. Катя провела ладошкой по серому дереву и как зачарованная смотрела на лёгкие войлочные ошмётки. Она так отчётливо вспомнила звонкий голос Маратика, что на миг поверила, что слышит его снова. Расстроившись, что это всего лишь игра воображения, Катя запрыгала по узорчатому ковру, стараясь не наступать на аляпистые корпе.

Ирина Рудольфовна наблюдала за Катей. В одном письме Наина рассказывала, как погиб её сын под дьявольской приблудой — телевизором, который притащил в дом муж. И что только Бог помог ей пережить это горе. И что, если бы была возможность спасти сына, она бы этого не сделала, потому что только когда умер Маратик, она так близко узнала Бога, как не знала никогда.

Ирина Рудольфовна пыталась представить уже взрослую Наину в окружении мужа и детей, или Наину, познавшую Бога.  Но ничего в этой квартире не напоминало ей о дочери, которую она знала. Жёлтоватые, словно когда-то были белыми, обои увешаны образами, даже к красному ковру на стене приколот постер с ликом Святой Матроны.

Катя с разбега прыгнула в ноги бабушке. Ирина Рудольфовна от неожиданности вздрогнула, но вслух ничего не сказала. Она молча встряхнула платье и внимательно посмотрела на внучку. Катя с серьёзным видом потёрла ладошки, сдула серые катышки, быстро откусила и выплюнула заусеницу, и как зверёк нырнула в наряд. Ирина Рудольфовна потянула за подол платья и из горловины вылезла каштановая голова с косичками.

— Ну, присядем на дорожку. — сказала Ирина Рудольфовна.

2.

Человейник, где Катя снимала однокомнатную квартиру, встречала людей с работы неприветливо. Нервно пищала железная дверь с кодовым замком. Отворялась с собачьим скулежом и гремела за спиной. На лестничной площадке створки немытых окон дребезжали от постоянного сквозняка. Жильцы дома, уже сбившие глинистую кашицу с обуви на крыльце, дотирали подошвы об углы ступеней, чтобы не тащить набранную на бесконечных московских стройках грязь в квартиры. Те, кто проходил к себе на первый и второй этаж, хмурил брови и невнятным матом обдавал «чистоплотных» соседей.

Катя с хлипким зонтом над головой шла от метро по проторенной вязкой дорожке мимо двух стройплощадок. У подъезда нашла небольшую палку и сняла ею тяжёлый фарш с промокших туфель. Подождала пару минут, пока сосед докурит, чтобы не сталкиваться с ним в подъезде и не ехать в одном лифте. Затем потянула тяжёлую дверь, причудами коммунальщиков разрисованную пузатыми ягодами, и юркнула внутрь. Старый лифт с расплавленными кнопками содрогнулся и пополз вверх.

Кате двадцать пять, днём она выглядит моложе, а вечером после работы гораздо старше, когда рассматривает отражение в заляпанном зеркале лифта. Как ни старается она найти удачный ракурс, холодный свет лампочки упрямо накладывает густые тени под её глаза и как будто прочерчивает морщинку между бровей. Любая одежда в этом свете выглядит изжёванной и выплюнутой рабочим днём. Катя тоже чувствует себя изжёванной и выплюнутой. Она прикрывает глаза и отсчитывает этажи. Вот и пятнадцатый.

В домашнем жёлтом свете дешёвенькой люстры Катя как будто молодеет. Она сбрасывает промокшую одежду, пакуется в тёплый халат и делает несколько глубоких вдохов в ванной. Кате нравится запах сырости, смешанный с ароматом мыла и чистящих средств.   Она прохаживается щёткой по ногтям, как учила бабушка, и улыбается бегущей по пальцам горячей воде. Вибрирует телефон, но Катя догадывается, кто звонит, и не смотрит на дисплей, хотя внутри ощущает гадкое чувство тревоги. Быстро набирает воду в жёлтый эмалированный таз со сколами и, принеся его в комнату, ставит у дивана с таким торжественным видом, с каким отцы семейства под новый год помещают сосновые ветки в заготовленные вёдра с песком.

То ли любопытство, то ли то самое чувство тревоги заставляет её выглянуть в окно. Даже не выглянуть, а припасть к подоконнику. И вот из-за угла по той самой глинистой дорожке, возможно даже ещё по не смытым дождём Катиным следам поспешает характерной походкой вприпрыжку хозяин квартиры Юрий.

Сам он нарочито добродушно просит называть его Юрком, словно между ним и Катей нет десяти лет разницы в возрасте. Завидев его длинную и щуплую фигуру, Катя сначала прячется за штору, стоит, как в засаде, несколько секунд и снова припадает к стеклу, словно сомневаясь, не обмануло ли её зрение. Зрение не обмануло.

Юрок всегда обитал и работал в этом же районе. Единственный и поздний ребёнок в семье, он жил с матерью, долговязой молчаливой старухой, которую Катя видела лишь однажды, когда в первый раз приезжала смотреть квартиру. В отличие от сына, она не пыталась выдать советскую мебельную стенку за винтаж, не называла шелкографией дешёвые обои с оловянным блеском завитков, только попросила не выбрасывать собрание сочинений Солженицына и платить вовремя по счётчикам. Старушка мелким почерком написала номер карты на обрывке газеты, но потом всё же добавила, что лучше наличкой сыну. Казалось, она боится Юрка.

Каждый месяц пятого числа Катя была вынуждена встречаться с Юрком лично, он наотрез отказывался принимать деньги на банковскую карточку, потому что боялся, что им заинтересуются мошенники или, что ещё хуже налоговая. В этом месяце пятое число выпало на понедельник, и, как на зло Кате задержали зарплату. Она хотела было соврать Юрку, что у неё проблемы с банковским счётом и деньги зависли, но что-то ей подсказывало, что такие люди, как Юрок видят таких людей, как она – насквозь.

Работал Юрок в продуктовом магазинчике, расположенном прямо в соседнем человейнике. Катя туда заходила регулярно и не с первого раза узнала в молодцвеватом поигрывающем дубинкой, охраннике своего арендодателя. Он тогда резко схватил Катю за руку, крикнул «Попалась» — и заржал, показывая крупные зубы, словно покрытые налётом ржавчины. После того раза Катя стала покупать продукты в магазине у метро. Было далековато идти с тяжёлыми сумками, но сталкиваться лишний раз с Юрком она боялась.

Катя опускает отёкшие ноги в таз с тёплой водой. Желанное расслабление не наступает. Она откидывается на ветхий раскладной диван и рассматривает старое пятно на потолке, формой напоминающее Южную Америку, и мутные плафоны люстры с дохлыми насекомыми внутри. Телефон жужжит. Спёрло дыхание. Так звучит страх. Металлический скрежет в замочной скважине. Еле слышный скрип и щелчок, верный знак, что дверь сдалась и впустила постороннего.

Катя кое-как обтирает ноги полотенцем и на цыпочках крадётся в прихожую. Чёрная униформа и коротко остриженные волосы делали Юрка похожим на сбежавшего из тюрьмы зэка.

—  Ну, привет Катюха! — деловито воскликнул Юрок и закрыл за собой дверь на ключ. Ключ демонстративно убрал в карман новенькой сатиновой куртки с логотипом ЧОПа. — Ты чё трубу не берёшь?

— Здравствуйте. Простите, сел телефон, наверное. — Катя потуже затянула халат. — Зачем зашли?

— Вопросики обкашлять. Слышь, я тебе что, пацан, бегать за собственным баблом?

— Юрий, я каждый месяц плачу вовремя, просто в этом месяце так вышло.

— Да что ты заладила, Юрий да Юрий. Я что, не человек? — Юрок быстро заглянул в комнату и увидал в таз с водой.  — Позвонила бы и сказала, мол, проблемы, завтра всё будет.

— Простите, у меня действительно проблемы. Должны были на этой неделе перечислить зарплату, но …

— Поздняк трепыхаться! Я уже здесь, гони бабки.

Юрок по-хозяйски зашёл в комнату, осмотрел диван, который ещё хранил вмятину от сидевшей только что Кати, и хотел было устроить досмотр и компьютерного стола, единственного предмета мебели, который Катя привезла в его квартиру. Вдруг поскользнулся и растянулся посреди комнаты. Падая, пытался ухватиться за Катю, но под ногу попался злополучный таз, плеснувший на линолеум. Катя ещё больше запахнулась в халат и вся как будто съёжилась.

Юрок вскочил и в два шага оказался рядом с Катей, занёс руку, словно пытался не нанести удар, но напугать. Катя отшатнулась. Он поймал её запястье и с силой сжал.

— Слышь коза, откуда таз здесь? Ты хочешь соседей затопить? Смотри, как вздулся паркет уже от воды!

— Это линолеум.

— Что ты сказала?

Юрок смотрел, как белеют костяшки на руке, придерживающей халат, и чувствовал себя невероятно сильным.

Это было редкое чувство в его жизни. Как и все его коллеги, Юрок пришёл в охрану на время. Но, как и остальным охранникам, ему вдруг понравилась власть хотя бы над мелкими магазинными воришками. Он чуял волнение детей, когда проходил мимо полок со сладостями, поглаживая гладкую чёрную дубинку. В такие моменты его серые глаза как будто тоже становились чёрными как его дубинка, как его форма, как чёрный пластиковый пакет, который выдавали на кассе.

— Это линолеум, не паркет, — неожиданно отчеканила Катя.

— А я хозяин здесь, а не хрен с горы.  А ты никто и звать тебя никак!

— Мне кажется, вы перегибаете палку.

— Ты сейчас договоришься, и я тебе закину палку! — Юрок по привычке погладил бедро, где обычно у него висела дубинка и по-хозяйски стал расхаживать по комнате, которая была гостиной, спальней и рабочим кабинетом, одновременно. — Это что такое? Тебе ванны мало?

Он сверлил маленькими зрачками следы от мокрых ног на полу и сырое полотенце. Катя поджала губы и пальцы на ещё розовых распаренных ногах.

— Ладно, зато знаю, что деньги не на салоны красоты тратишь, — как будто смягчился Юрок.

— Мне зарплата должна прийти в понедельник, — сказала Катя уже не так уверенно, как минутой ранее про паркет. — Я вам сразу перечислю.

— Не, я на это не куплюсь. Или плати, или выметайся. Что-то не нравится — выметайся, но всё равно плати.

Катя вытерла следы полотенцем и унесла его в ванную, куда ещё не проник запах хвойного одеколона Юрка. Казалось, как только она покинет кафельный свой замок — окажется в его владении, где он будет осматривать её, как витрину с деликатесами. Сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться и поняла, что ей тяжело дышать от того, как туго она затянула на талии бабушкин махровый халат.

— Катюха, ну ты где? В Караганде? Выходи.

— Да, секунду.

Катя полезла в телефон и проверила в очередной раз банковское приложение. На карте по-прежнему было денег на одну поездку в метро. Она набросала несколько предложений в заметках, перечитала, добавила смайлик и разослала немногочисленным друзьям.

В комнате царил Юрок. Он рассматривал корешки книг, будто видел их впервые. Некоторые брал в руки, вертел и возвращал в шкаф, но не на прежнее место, а куда-нибудь рядом. Водил скрюченным пальцем по тоненьким деревянным рейкам на стекле, недовольно морщился и размазывал пыльный войлок вдоль мешковины брюк.

— А я думал, ты чистюля. — Юрок облокотился на книжные полки. — Катюх, ну чего делать будем? Как договоримся? Может, ты мне педикюр сделаешь?

— Я уже написала друзьям, спросила в долг. — Катя решила не показывать Юрку, как она его боится.

— О, вот как раз узнаешь, кому ты нужна на этом свете. Хотя по своему опыту могу сказать, что никому.

Телефон завибрировал в махровом кармане. Рука Кати потянулась за новостями.

— Ну чего там? — Юрок цокнул языком.

— Мне перевели половину суммы. — Катя застучала пальцами по экрану телефона. — Я перекину вам сейчас. А остальное в понедельник, ладно?

— Ты в уши долбишься что ли? Мне нужны все двадцать косарей. Не десять, не пятнадцать, двадцать. И не на телефон, а вот сюда. — Юрок вывернул карман брюк и улыбнулся, как будто довольный своей находчивостью и артистизмом.

— Юрий, простите, вы не могли бы выбирать выражения?

— Слушай меня сюда, коза, у меня пока ещё глаза мандой не зашиты, и я вижу, во что ты хату превращаешь.

Юрок потел и кислым своим запахом постепенно проникал в Катю. Она сужала ноздри, будто настраивала фильтр. Но когда он взмахнул руками, показывая «во что превратилась квартира», запах ударил по носу. Катя посмотрела на закрытую форточку. В наследство от предыдущих жильцов ей досталась сломанная ручка. Одна часть торчала из рамы, другая валялась между стёклами среди мёртвых мух и выгорала на солнце. Она склеила части, и теперь ей казалось, что стоит подойти к окну, как Юрок заметит пластиковый блеск скотча на пожелтелой ручке и обвинит её в порче имущества.

—  Ты хахаля, что ли, ждёшь?

Приятно брякнуло банковское уведомление.  Катя отвернулась, чтобы проверить баланс. Юрок схватил её за локоть и силой развернул к себе. Он вдруг почувствовал себя отрицательным героем голливудского фильма, но только с хорошим для него финалом. Мысль так понравилась ему, что прежде сутулый, он вдруг выпрямился, расправил грудь, потянулся макушкой к старой люстре и в зеркале заметил, как по-новому села на нём чоповская куртка. 

«Наверное, стала мала. Я ведь качаюсь два раза в неделю» — подумал он и стал строить планы, как в выходной день после качалки будет приходить в эту квартиру и получать то, что принадлежит ему по праву. Деньги, и всё, что есть в его квартире. Катя не будет особо сопротивляться. Потому что, во-первых, она виновата и должна ему денег. А во-вторых, он не так уж и плох, да и какая бабам разница.

— Не смей поворачиваться ко мне спиной. Что за неуважение? —процедил Юрок и уставился на оголившееся Катино плечо.

— Всё! Отправила вашей маме на карточку. — Катя сначала перевела деньги, затем спрятала плечо.

— Куда ты отправила? — Юрок всё ещё зло, но уже не так уверенно спросил.

— Ваша мама дала мне карточку пенсионную, я туда перевела. — запинаясь, ответила Катя и пожалела. Она вдруг представила его мать, которая в её фантазиях на фоне почерневшего от злости Юрка стала совсем белой. Представила, что он прохаживается по худой её спине дубинкой, которую под страхом штрафа, прячась от камер видеонаблюдения, утаскивает с работы.

Юрок разочарованно хмыкнул и пошёл к двери, на ходу заправляя мешковину в брючный карман.  Пока он доставал ключ из куртки, которая снова стала по размеру сутулому Юрку, Катя решила, что завтра же потребует повышения зарплаты, продаст дом, в котором выросла с бабушкой, откроет счёт в банке, где будет копить на собственную квартиру, а пока сменит замки в съёмной. Юрок как будто услышал её мысли и обернулся. 

— Не вздумай поменять замки в моей хате. Сломаю дверь, и ты ещё за неё заплатишь. Натурой.

Дверь за Юрком закрылась, и Катя поняла, что у неё есть месяц, чтобы найти новое жильё.

Всю ночь она крутилась на скрипучем диване, высчитывая, сколько денег можно получить с продажи бабушкиного дома. Цифры складывались столбиком на потолке, заслоняя собой пятно Южной Америки. Окончательно потеряв сон, Катя взяла ноутбук и открыла сайт агентства недвижимости. Листая фотографии человейников, где сдавались или продавались квартиры, она представляла, сколько таких Юрков прячется за серыми монолитными стенами.

«Ещё не хватало, чтобы он мне приснился!» — подумала Катя и оставила заявку на сайте для связи с риэлтором.

Утром, так и не сомкнувшая за ночь глаз, она стояла перед домом, в котором выросла, и не решалась войти. Поймала себя на мысли, что впервые смотрит на дом как собственник. Замечает, как сильно реальность отличается от той картинки, что ещё вчера была в голове. Бабушка любовно называла двухэтажный деревянный дом старой профессорской дачей, а иногда убежищем. Здесь она укрылась, когда порвала отношения с институтом.  Преподавать историю КПСС стало незачем, да и нельзя. Её коллеги по кафедре порвали партбилеты и заявили о себе как о приверженцах либеральных реформ. Ирочке подобные жесты казались вульгарными, и она оставила партбилет при себе. Поэтому шлейф партийности и непонятной новой оппозиционности, а следом и недоверия тянулся за ней из школы в школу, пока Ирина Рудольфовна не продала квартиру в Москве и не купила добротный домик в Подмосковье.

Сейчас Катя прикидывала, как бы ей проделать обратное, поменять безхозную, нуждающуюся в ремонте дачу хотя бы на однушку. Во время утреннего созвона риэлторша сонным голосом предупредила, что спрос на такие дома небольшой и сейчас Катя вдруг захотела бросить затею с продажей и остаться здесь жить, но тут же представила какими угрюмыми будут её вечера в этом доме без бабушки и посмотрела на часы. Риэлторша должна была приехать уже десять минут назад.

Хлипкая калитка из покривившихся дощечек, которые когда-то были ярко-оранжевыми, вызывала жалость. Катя посмотрела на соседние дома, на их одинаковые зелёные заборы и вспомнила, как бабушка добродушно пожала плечами в магазине товаров для ремонта и разрешила ещё маленькой Кате выбрать любой цвет. Катя хотела казаться взрослой и делала вид, что прикидывает варианты, но на самом деле она уже давно решила, что забор должен быть как мандарины, которые отец привозил на новый год. Она с умным видом ткнула пальчиком в банку с самой яркой крышкой. На другое утро в пилотке из газеты, она красила забор и громко смеялась. Проходившие мимо соседи делали круглые глаза, бабушка с улыбкой кивала в сторону Кати и называла её Томом Сойером.

            Кате вдруг показалось, что занавеска в кухонном окне дрогнула. Представилось, что бабушка живая ждет её на кухне с оладьями. В следующую секунду наваждение исчезло. Катя сделала глубокий вдох и медленный выдох, плотный пар был похож на дым от сигарет. Из-за угла показался маленький джип. Спотыкаясь на колдобинах, он неуверенно полз по слякотных колеям. Катя шагнула навстречу и энергично замахала. Машинка взбодрилась, и через пару минут из неё уже выскакивала крупная риэлторша, одетая как для лесного похода: в мужской куртке, резиновых сапогах, перчатках. Она бросила на Катю неприветливый взгляд, словно досадуя на клиентку за то, что пришлось ехать в такую рань далеко от чистого и тёплого офиса, но тут же заговорила неожиданно ласково.

— Вы, наверное, Екатерина? Очень приятно с вами познакомиться.

Риэлторша перепрыгнула лужу, как большая кошка.

— Да, это я вам звонила, — тихо ответила Катя и почувствовала себя перед собственным домом самозванкой.

— Ну, пойдёмте, покажете мне свои владения. — Риэлторша как будто уловила её смятение и по-матерински погладила по спине, подталкивая к жалкой калитке.

Та скрипнула единственной петлёй и впустила женщин в заброшенный двор. Глаза риэлторши отсканировали разросшийся бурьян, длинную веранду, ржавую бочку с закисшей дождевой водой, старый малинник, опутанный паутиной, похожей на грязную марлю. Воздух казался непрозрачным и густым.

Катя посмотрела на большие окна с ветхими рамами: стекло как будто из уважения к бабушке не поддавалось времени и оставалось относительно чистым. По привычке перешагнула через пару покосившихся ступенек крыльца и распахнула дверь на веранду. Внутри было темновато.  Кое-какой свет от окна падал на старый круглый стол, символ уюта и бабушкиного гостеприимства, застеленный увядшим бархатом с кисточками.

Пол из отсыревших досок постанывал под шагами. Катя с трудом открыла заедающий дверной замок, и женщины вошли в дом.  Пахло волглой пылью и лавандой, которой бабушка запасалась впрок, чтобы отвадить моль.  Катя подсунула риэлторше салатовые резиновые шлёпки и быстро переобулась сама. Её старые тапочки, похожие на галоши, были сырые и холодные. Ледяная сырость обжигала ногу даже через толстый носок. 

— Здесь у нас прихожая, — сказала Катя с бабушкиными интонациями. — Напротив кладовка. Ирочка, моя бабушка, оказывается, заранее готовилась к похоронам и хранила там всё необходимое. Сейчас, наверное, можно переделать под гардеробную.

— Или снести, — насмешливо пробормотала риэлторша.

Катя открыла следующую дверь, порыскала рукой в поисках выключателя. В старой хрустальной люстре зажглись две лампы из восьми.

— В посёлке есть газ, но мы себе не проводили, нам хватало печки и небольшой газовой плиты. — сообщила Катя, чувствуя, как пересыхает рот.

Белёную стену напротив печи украшали постеры со смешными и как будто выпуклыми котятами. Диванчик застелен клетчатым плюшевым покрывалом. На столе стоит пустая ваза, подаренная родительским комитетом в первый год работы Ирины Рудольфовны в новой школе.

Риэлторша по-хозяйски прошла мимо длинного обеденного стола и остановилась напротив бело-голубой голландки. Дотронулась до печи, будто проверяя, не тёплая ли она, и Катя поймала себя на мысли, что хочет сделать ей замечание в духе бабушки: «Давай-давай, трогай, мыть потом сама будешь». И всё-таки она тоже приложила ладонь к изразцам. Ледяной холод от голландки словно ударил током, и Катя одёрнула руку. На изразце остался бледный след, а на ладони чёрная пыль.

Раздался грохот, Катя обернулась и увидела растерянное лицо риэлторши. Та стояла у двухэтажного буфета, а рядом валялась отломанная дверца ящика, где бабушка хранила крупу. Запахло мышами.

— Простите Катя, случайно задела. Увидела у вас сервиз гэдээровский и позабыла всё на свете. Такой у мамы моей был, она всё берегла его для особенного чаепития, но чаепитие это так и не случилось. — Риэлторша спрятала блеснувшие влагой глаза. — Разбили при переезде сервиз мамин, а жаль.

Риэлторша как будто хотела поговорить, но Катя не поддержала.  Затаив дыхание, она увидела, что к портьерам булавками приколоты детские поделки из старой магнитофонной плёнки. Её осенило, что там вполне мог быть записан бабушкин голос.

— Покажете спальню?

Риэлторша, похоже, зябла. Переминалась с ноги на ногу, как в мороз на автобусной остановке, мусолила клетчатым платком красный кончик носа. 

— Конечно, сейчас, — виновато сказала Катя и пошла первая.

В углу под лестницей всё ещё были видны ржавые круги от железного ведра, и Катя вспомнила, как зимними вечерами бабушка разрешала ей справлять нужду дома в ведро, а не в уличном туалете. Однажды соседская девчонка из многодетной семьи выбежала зимой налегке в дощатую будочку, да домой так и не вернулась. Провалилась в сугроб и замёрзла насмерть.

Катя пожалела, что не приехала в дом заранее, не растопила печь, не приготовила даже чай для человека, который проделал долгий путь. Риэлторша как будто думала о том же, и симпатия, которая была в начале встречи, почти истаяла.  Женщины поднялись на второй этаж, залитый солнечным светом.

— Не хочу вас обнадёживать Катерина, лет дцать назад такие профессорские дачи разбирали как горячие пирожки. А сейчас они ничего не стоят, — отчеканила риэлторша, бегло осмотрев две каморки с железными кроватями и кучками сырых, похожих на подтаявшие горки снега, подушек.

Катя поёжилась.

         — Как это? — спросила она. — Совсем ничего?

         — Совсем. — Риэлторша стеклянным взглядом упёрлась в засохшее коричневое пятно под батареей.

         Катя подумала, что в голове у риэлторши уже крутятся более выгодные сделки.

         — Помните, в мультике «Простоквашино» домики были заброшенные с надписью «живите кто хотите», вот это наша с вами реальность. — Риэлторша вздохнула. — Земля может кого-то заинтересовать. Но, опять же, если ценник адекватный поставим. Сколько вы хотите получить?

         — Рассчитывала миллионов на семь. Всё-таки это двухэтажный дом с верандой! Бабушка квартиру в Москве продала, чтобы его купить.

         — Ну, вы вспомнили времена. Сейчас это всё никому не надо, снесут и построят таунхаус какой-нибудь или коттедж современный. За землю как бы нам миллиона три выторговать и то хорошо будет.

         Катю как будто щёлкнули по носу. Она слышала рассказы коллег о кабальных ипотеках, но никогда не вникала, снисходительно бросая, что ей не хочется в это впрягаться.

         — Ну, посмотрим, Катя, как пойдёт. — риэлторша как будто смягчилась и перешла на свойское «ты». — Ты мне скажи, в какие дни сможешь сюда приезжать на показы? Я в такую даль ездить не буду, сама понимаешь.

         — Да в любые.

         — И ладненько. — Риэлторша что-то зафиксировала у себя в блокноте. — Участок, тридцать соток, правильно я помню?

         Катя кивнула и поняла, что мысленно та уже на полпути к офису и ей стало неприятно, что вопрос её будущего и бабушкиного прошлого решается походя, как что-то незначительное. Риэлторша подмигнула Кате, скинула зеленые шлёпки, переобулась в сапоги и моложавой походкой пошла к калитке. Только когда она скрылась в автомобиле, Катя поняла, что для того, чтобы показывать дом покупателям в любое время, ей придётся проводить в дороге три часа утром и четыре вечером. Сделалось дурно. А дом тем временем как будто снова становился родным.

         Катя решила исследовать его и пошла по тому же маршруту, что и с риэлторшей. Кладовка, в которой бабушка хранила своё институтское прошлое — собрания сочинений Ленина и Маркса, учебники и методички по истории КПСС — уже не казалась такой большой, как в детстве. Отсыревшие тома превратились в слипшиеся кирпичи.

         Катя вспомнила лицо риэлторши, когда она заглянула в кладовку, и подумала, что ей ещё пришлось конспектировать ленинские статьи. А потом подумала ещё и решила, что собрание сочинений выбрасывать не будет, а при случае протрёт каждый том и, может быть, внутри найдёт бабушкины фотографии вместо закладок или заметки аккуратным каллиграфическим почерком.

         Катя попыталась расшатать тугой и плотный строй томов, затем присела возле стеллажей на корточки и увидела коробку от бабушкиного компьютера, на ней крупными печатными буквами было Катино имя. Она вытащила её, как дети достают подарки из-под ёлки, и с нетерпением открыла. Внутри белел марлевый мешочек с сухими цветами. Катя почувствовала слабый аромат лаванды и можжевельника. Под мешочком плоско лежала сыроватая одежда. На вытянутых руках она подняла из коробки выцветшую джинсу. Это были те самые брючки, в которых она пошла первого сентября в новую школу вместе с бабушкой, только размер казался таким маленьким, будто не Катя выросла, а они уменьшились.

         Как она гордилась, когда впервые надела джинсы на школьную линейку!

         Шла в наглаженной блузке и с аккуратными косичками-верёвочками, семенила, чтобы не отставать от бабушки и втягивала носом шлейф от её духов. Ирина Рудольфовна крепко держала Катю за руку и когда к ней подходили другие учительницы, чтобы поздороваться, представляла, как показалось Кате — не без гордости, свою внучку. Кате нравились эти городские улыбчивые учительницы, но ещё больше нравился её новый класс с высокими окнами, цветами на подоконниках  —  и никакого мусора между партами. 

Светлоголовые и чистенькие, не похожие на прежних её одноклассников, мальчишки и девчонки гонялись друг за другом с весёлыми воплями и не обращали внимания на новенькую. Вдруг веснушчатый пацан закричал громко:

— А вот внучка исторички! Будет учиться с нами!

Катя машинально ссутулилась и по привычке сложила руки так, словно прятала несуществующее жирное пятно. Ей не хотелось стать изгоем в новой школе. Оглядевшись исподлобья, она поняла, что никто вокруг не собирается плеваться в неё, никто не собирается нападать.

— Привет, я — Пашка Постников! — воскликнул веснушчатый. И, не дожидаясь ответа, убрал свой портфель со стула рядом. — Садись со мной.

Как выяснилось, у Пашки было много талантов. Например, он мог одновременно шевелить кончиком своего буратинистого носа и оттопыренными ушами. Когда в класс заглядывало солнце, а Пашка поворачивался к Кате, его уши как будто впитывали лучи и сами испускали розовый свет. Казалось, что и голова ему дана только чтобы носить такие замечательные уши. Изображая учителей, он так гримасничал, что веснушки оживали и скакали по лицу сухарными крошками. Все вокруг катались от смеха, а сам Пашка лишь улыбался грустными глазами. По этому взгляду, по тому, каким взрослым иногда казался сосед по парте, Катя догадывалась, что в семье Постниковых не всё гладко.

Быть может, его тоже не любят мама с папой.

В новой школе Катя стала постепенно забывать родителей. Их образы расплывались. От матери она помнила буйную чёлку, выбивающуюся из-под платка, и кольцо с красным камнем. Отец возникал перед глазами вечно сердитый, с поджатыми губами и неспокойными желваками. Лицо Аманбеке совсем стёрлось, и от неё у Кати в голове остались только бархатные наряды и грузные украшения. Единственное воспоминание, за которое Катя цеплялась, — это голос живого Маратика. После того, как он умер, она ни разу не слышала его. Братика ей забывать не хотелось.

Иногда она думала сходить в церковь и помолиться, попросить, чтобы Маратик спел ей, но боялась, что Бог поступит с ней также, как поступил с матерью. Заманит. Отберёт у семьи. И хоть местная церквушка выглядела приветливее, чем вагончик в посёлке, что-то в её облике было слишком бытовое. Отреставрированная, она как будто хранила память о долгих десятилетиях, что служила складом. Брякала колокольцем, будто бурая корова и по-стариковски ныла во время вечерней службы. Туда ходили не только повязанные платками старухи, но и обычные взрослые. Некоторые приводили детей — те рассматривали росписи на стенах и заразительно зевали. 

Ирина Рудольфовна называла церковь совхозом, а рассказы о Маратике считала выдумкой. Хотя вслух об этом никогда не говорила. Катя это понимала и оттого ещё больше хотела убедить бабушку, что Маратик не умер совсем. В ответ на Ирочкин скепсис, она обиженно надувала губы и бубнила:

— Знаешь, что, Ирочка? Когда-нибудь Маратик споёт мне, и вот если бы у меня был магнитофон, я бы записала тебе его голос!

Однажды Ирина Рудольфовна терпеливо выслушав очередную порцию рассказов про Маратика, очень серьёзно посмотрела на Катю и протянула ей коробку размером с книгу.

— Ну, услышишь братика — записывай сюда! — сказала и лукаво улыбнулась.

— Ирочка! Ты шутишь!

Катя нетерпеливо впилась пальцами в глянцевый картон. Когда из-под бумажных лохмотьев показался модный плеер, она взвизгнула и запрыгала на месте. Кнопкой открыла прозрачную крышку, вставила одну из двух лежавших в коробке кассет и нажала на запись. Катя с бабушкой молча смотрели, как белый пластиковый кружок заматывается в коричневую плёнку.

Опомнившись, Катя нажала на «стоп», отмотала и впечатала кнопку с воспроизведением до упора. Послышался слабый всхлип отопления и откуда-то издалека мальчишеский голосок. Катя вздрогнула и прослушала запись ещё несколько раз. Она не могла понять, был ли это голос Маратика или какого-то соседского пацана.

Плеер с заветной кнопкой записи и целая гора кассет стали для Кати пропуском в мир звуков. Она поняла, что человек слышит лишь малую часть того, что звучит вокруг него. Соловьиная трель, даже если её перекрывает треск гравия под колёсами, остаётся соловьиной трелью. Никто, когда закрывает кухонный ящик со столовыми приборами, не обращает внимания, что ложки звенят будто клавесин. Сильный ливень звучит как рёв мотора, а небольшой дождь как помехи в старом телевизоре. Бульон в кастрюле бурлит как ворчливый старик, пыхая крышкой, а чайник кипит с интонацией возмущения. Каждая ступень лестницы имеет свой голос, верхняя скрипит басовито, а четвёртая повизгивает. И если это знать, то услышав характерный звук и поняв, на какую ступень бабушка поставила ногу, можно успеть спрятать книжку, которую Катя тайком читает с фонариком.

Ирина Рудольфовна не успевала покупать для внучки чистые кассеты и Катя стала тайком записывать звуки поверх оперных спектаклей. Она охотилась за редкими звучаниями, часами пропадала с плеером на улице или приставала к одноклассникам с просьбой сказать что-нибудь в микрофон. Из любопытства они соглашались, но стесняясь, выдавали первое, что приходило на ум.

—  У попа была собака, он её любил. Она съела кусок мяса, он её убил! — декламировал Пашка Постников, а потом начинал гавкать.

— Абатова дура! — кричала отличница Маринка.

— А что сказать? Ты задай вопрос! — нерешительно бубнил Вовка Лепилин.

— Тётя Катя всех покатит перекатит выка… — скороговоркой тараторил Талдыкин.

— Талдыкин, не талдычь! — перебивал Пашка и получал от Кати шуточный подзатыльник.

Она злилась, потому что громкий Пашкин голос перекрыл невнятное бормотание Талдыкина с плёнки. Стала мечтать о технике, которая могла бы записывать все звуки, которые происходят здесь и сейчас на разные кассеты. Чтобы можно было отделить звонок на перемену от радостных воплей класса и строгого голоса учителя.

Постепенно Катя собрала образцы голосов всех одноклассников и всех учителей. Она не могла объяснить, зачем это делает. Ей казалось, что, когда она слышит голос человека в записи, она чувствует его лучше, чем когда общается с ним в реальности. Включала кассету, закрывала глаза, слушала и понимала, что Пашке дома невесело, что ему никогда невесело. А отличница Маринка вовсе не такая правильная и примерная, как кажется. Но больше всего Катю интриговала запись урока истории: ей стало ясно, что Ирочке не нравится преподавать в школе.

За два года Катина привычка всё записывать на плеер, стала заметна всем, особенно одноклассникам. Они-то и прозвали её звукарём. Она думала обидеться, но Ирина Рудольфовна объяснила, что так называется специальный человек, который сопровождает спектакли школьного театра музыкой и разными шумами.  Приглашение исполнить какую-нибудь роль для старшеклассников гарантировало автомат по литературе, освобождение от уроков на время генеральных репетиций, шанс съездить в Москву на фестиваль и попасть в местную газету. Бонусом шла зависть остальных ребят.

Примой театра была Полина Перехрест, высокая и костлявая девочка из 10-го Б.  На фоне нарядных старшеклассниц она выглядела невзрачной и казалась даже некрасивой, но зато на сцене в костюме и гриме как будто преображалась. Её никакое личико подходило для любой роли. Одноклассницы считали Полину родственницей режиссёра и тем объясняли её успех.

Театром руководил не учитель литературы, как это было в других школах, а режиссёр московской экспериментальной студии. Фамилия его была Орлов. Но в учительской между собой его ласково называли Канарейкой.

Обычно он появлялся в школе раз в неделю. Стремительно парковал маленький джип яркого канареечного цвета у крыльца, стремительно пролетал мимо старшеклассников и также стремительно врывался в актовый зал. Студийц тут же закрывали дверь и никого больше не впускали. К Орлову никто никогда не опаздывал.

Перед репетицией он сбрасывал твидовый пиджак и проводил разминку для актёров, вприпрыжку нарезая круги по сцене и изредка показывая движения. Чаще он объяснял голосом.

— Красим забор, активнее красим, — командовал Орлов. — Покрасили! Перетягиваем невидимый канат. Он не видим, но осязаем!

Небольшого роста с пузиком в розовой сорочке и клетчатых штанах Орлов напоминал запыхавшегося клоуна, потерявшего свой парик. Бледная кожа под хохолком помокревших седых волос переливалась жирным блеском. После разминки он хватал текст пьесы, и прикрыв глаза, обмахивался им, часто дышал в микрофон.

Однажды Ирина Рудольфовна поддалась уговорам Кати и попросила у Орлова дозволения прийти к нему на репетицию с внучкой. Тот хотел отказать, но, узнав, что девчонка интересуется звуками, а не грезит актёрской карьерой, удивился, смягчился и разрешил.

В корпусе, где занимались старшеклассники, Катя была впервые. По дороге читала таблички над дверьми, алгебра и геометрия, физика, химия. Перед актовым залом Ирина Рудольфовна остановилась, поправила Кате выбившиеся из кос пряди и потянула на себя дверь. Ровно в этот момент на сцене холщовая колонна зашаталась и упала плашмя, подняв облачко пыли. Катя тут же потянулась за плеером, чтобы записать поднявшийся гвалт на кассету, но бабушка мягко коснулась руки. Мол, сейчас не время.

Ирочка заскользила между рядами. Катю всегда удивляло, как такая большая бабушка может так тихо и плавно двигаться.  Сама она кралась на цыпочках — переживая, что её каблучки застучат по незнакомым доскам и привлекут к себе ненужное внимание.

Когда они осторожно сели в третьем ряду, колонну уже подняли. На сцене стояли старшеклассники, одетые во что-то взрослое, словно заимствованное у родителей. Видно, было, как девушки спасались поясами, иголками и прищепками, чтобы не тонуть в балахонистых платьях. Парням как будто было сложнее. В сюртуках, наверное, одолженных в какой-нибудь взрослой костюмерной, они все как один напоминали Петрушку.

Напротив сцены, в зрительном зале мерцал огонёчками уставленный техникой стол. Компьютер, провода, неизвестные Кате приборы как будто составляли странное гнездо.  В центре этого гнезда сидел сутулый человек в наушниках, сдвинутых набок так, что одно ухо оставалось неприкрытым. Не глядя на приборы, он, словно над зельем, колдовал над светящимися бегунками. Катя подумала, что такие узкие плечи могут быть только у девушки, но короткая стрижка под мальчика сбивала с толку.

— Ирочка, это кто? — прошептала Катя и кивнула в сторону сутулого за столом.

— Наш звукорежиссёр.

— Звукарь, — уточнила Катя.

— Так, давайте прогоним действие четвёртое, сцену пятую. Анечка, что у нас с громом? — высоким голосом спросил Орлов.

— Анечка! — восхищённо сказала Катя и уставилась на звукорежиссёра. — Бабушка, так это девочка.

Аня поводила мышкой по коврику и запустила невнятные раскаты грома.

— Куда прячешься, глупая! — без особого выражения начала свою реплику актриса.

— Стоп! Аня, это гром, или у тебя в животе заурчало? — Канарейка вскочил со стульчика и встал руки в боки.

Аню как будто ударило электричеством. Она выпрямилась и одёрнула руку от пульта.

— Я тебя умоляю, скажи, что у тебя ещё есть гром?

Актовый зал снова заполнился утробным бурчанием. Катя и Орлов одинаково скривили рты.

— Куда прячешься… — без энтузиазма повторила актриса в баклажановом платье. 

— Это всё не то! Мне нужно, чтобы они, — Орлов показал на Ирину Рудольфовну с Катей, — чтобы они, услышав гром, подумали, что сам Илья пророк на колеснице едет, а не лягушонка в коробчонке.

Катя почувствовала, как жаркая волна поднимает её с места. Она вскочила и неожиданно громко заявила о себе так, как никогда не заявляла.

— У меня есть гром!

От неожиданности Орлов по-девчачьи ойкнул. Актёры на сцене замерли, как будто набрали побольше воздуха, чтобы засмеяться особенно громко. Катя торопливо просеменила к Орлову. Не глядя в раскрытый рюкзак, она ощупывала каждый учебник в поисках той самой кассеты. Наконец между страниц наткнулась на знакомую пластмассу и вытащила подкассетник.

— У меня есть гром! В записи! — заявила Катя и, вставив кассету в плеер, нажала на перемотку. — Можно микрофон?

Актёры подошли к краю сцены словно на поклон зрителям. Орлов, недоверчиво протянул руку с микрофоном к маленькому динамику плеера. Писк перемотки стал громче. Катя нажала на кнопку, из колонок хлынул шум ветра и электрический треск.

Орлов прикрыл глаза. Он не надеялся услышать что-то стоящее, извлечённое из рюкзака внучки учительницы, и мысленно уже прогонял следующую сцену спектакля. Переживал, что Полина в длинном, кое-как подёрнутом платье, обязательно споткнётся. И вдруг в динамиках что-то оглушительно треснуло. Раскаты грома напоминали взрывы. Сердце Орлова сжалось, как бывает в предчувствии чего-то нехорошего. Он медленно закивал.

— Это то, что нужно. Будто звучит поступь судьбы!

Так Катя получила свою первую работу — помощника звукорежиссёра. В её обязанности входило только проверять батарейки в микрофоне Орлова и регулировать громкость динамиков. Но она проявляла инициативу и на каждую репетицию приносила новые записанные звуки. 

Когда Ане пришла пора готовиться к вступительным экзаменам, она объявила, что покидает школьный театр, и заверила Канарейку, что Катя может её заменить. Орлова такой расклад устраивал, более того, он видел в Кате то, чего не было в Ане. Она дотошно разбирала аудиоархивы, находила в них ошибки и исправляла. Могла расслышать в ярмарочном шуме, который сопровождал постановку «Грозы» едва различимый гудок автомобильного клаксона — убрать его, заменив на цоканье копыт. 

За работу над «Аленьким цветочком» Канарейка пообещал Кате взять её с собой на ближайший фестиваль. Он клялся и божился, что испытывает страх, когда слышит рык зверя лесного, созданный Катей.  Сказочно чудовищным она сделала его, пустив в обратной перемотке рёв тигра из воскресной передачи «В мире животных». 

Когда исполнился год Катиной работы звукаря, Орлов решил поставить «Собаку Баскервиллей». От Ани осталась только композиция Дашкевича из одноименного фильма, поэтому Катя тут же объявила охоту на собак. Бросала мелкие камни в соседских псов, не слишком сильно, чтобы не ранить, но достаточно, чтобы разозлить. Тогда цепные сторожа на радость Кате вставали на дыбы и обдавали её злобным лаем. Вживую это выглядело устрашающе, но на плёнке звучало как тявканье, к тому же перебиваемое бряканьем цепей. Тогда Катя решила записывать бродячих дворняг. Она ловила соседскую кошку, засовывала её в клетчатую хозяйственную сумку и несла на собачью разборку. Кошка всегда оказывалась проворнее шавок, и на кассету записывалось лишь короткое шипение, быстрое и агрессивное «мау» и визгливый собачий гвалт. 

Катя сжимала поцарапанные кошкой кулаки. Она представляла, с каким разочарованием на неё посмотрит Орлов, когда она принесёт на репетицию этот дворняжкин хор. Помощь пришла от Пашки Постникова. Он узнал, что через несколько кварталов от Кати живёт мужик, который держит кавказского волкодава. Волкодав лает — оглохнуть можно.

На дело собрались после уроков. Пашка разузнал, что мужик живёт один и днём уходит на работу, а волкодав свободно хозяйничает во дворе. Сонный зверь, похожий на медведя лежал на веранде так, что с крыльца свешивалась гигантская голова и время от времени лениво приоткрывала как будто заплаканные глаза. Катя просунула руку с плеером между коваными прутьями калитки и со щелчком запустила запись. Волкодав вскочил на лапы и утробно зарычал, обнажив клыки. Катя вздрогнула, но руку не убрала. Бурая гора шерсти оглушительно залаяла. Мокрые чёрные ноздри раздувались и блестели.

Пашка засунул четыре грязных пальца в рот и оглушительно свистнул.

Пёс рычал, и Кате начинало казаться, что это вибрирует железный забор. Волкодав припал на передние лапы и вдруг бросился к калитке. За секунды он вдвое увеличился в размерах. Катя разглядела, что с клыков чудовища стекает слюна. Лай его оглушал, точно били молотом по железной бочке. Инстинктивно Катя попыталась выдернуть руку из прутьев калитки, диктофон застрял. Она беспомощно вертела кистью, не желая ни за что отпустить свой звуковой трофей. Пашка дёрнул ее за капюшон, и она сумела вытащить руку с диктофоном ровно в тот момент, когда волкодав всей тушей навалился на лязгнувшую ковку. Катю обдал запах грубой шерсти и наполненной мясом звериной утробы.

— Бежим! — крикнул Пашка.

Оказалось, мужик не был на работе. Худющий и скрюченный, он выскочил из дома в трико с вытянутыми коленками и в майке, которая вероятно когда-то была белой, но со временем приобрела неблагородный жёлтый оттенок. На ногах валенки с галошами, в руках лопата. Завидев нехорошую ухмылку на мелком лице мужичка, Катя сунула плеер в карман и дала дёру.

Через пару часов, когда Катя сидела на кухне с Ирочкой и пила чай, в дверь постучались. На пороге стоял хозяин волкодава. Только сейчас она смогла разглядеть его физиономию. Левая половина не двигалась и вообще казалась неживой. Такое лицо мог делать Пашка, когда играл с ней в гляделки. Выигрывал он не потому, что долго не моргал, а потому что пугал соперников своим мёртвым видом. С правой стороны лицо мужичка нервно дёргалось, рот то уезжал вниз, то вбок, оголяя крупные зубы. Совсем как у его пса, подумала Катя.

— Вы знаете, что натворила ваша хулиганка? — не поздоровавшись, спросил мужичок и кивнул в Катину сторону. — Ещё раз замечу рядом со своим домом, спущу собаку и дам команду «Фас!». Разорвёт как тузик грелку.

— Ой, а спустите пожалуйста! — Катя как будто только этого и ждала. Схватила со стола плеер и сунула его под нос мужичку. — Сейчас покажу кое-что, понимаете, я — звукарь.

Мужичок приподнял одну бровь на живой стороне лица, и посмотрел на Ирину Рудольфовну, словно ждал объяснений. Та не сводила вопросительных глаз с внучки. Знакомый щелчок кнопки и плеер зарычал и залаял волкодавом, — и вдруг зазвучал стройным хором оперы «Снегурочки».

— Ой, не на ту кассету записала. — виновато воскликнула Катя.

— Больная какая-то, — устало выдавил мужичок и обе половины лица его сделались мёртвыми.

— Ну, а где я добуду собаку Баскервиллей? — уже в спину мужичку прокричала Катя.

Ирина Рудольфовна не стала ругать Катю из-за испорченной кассеты, более того, за хорошие оценки и успехи в школьном театре, она пообещала сводить на «Снегурочку» в Большой. Слово своё бабушка, как всегда, сдержала.

Сначала Кате не понравилось синее бархатное платье, которое Ирочка специально купила для похода в театр. То оно казалось слишком кукольным из-за банта на поясе и пышных рукавов, то слишком мрачным, похожим на то, в котором она хоронила братика.

Всю дорогу сначала в электричке, а потом в метро, Кате казалось, что бархат под пальто задирается и мнётся. Но когда они оказались на Театральной площади, Катя про платье сразу забыла. Она впервые видела колонны Большого театра и знаменитую колесницу, запряжённую четырьмя конями.

— В жизни ещё лучше, чем на открытке! —  охнула Катя. 

На входе бабушка протянула красивые билеты сутулому старичку в тонком пальто, тот поднёс картонки к самому носу, пробежался по ним светлыми глазами и улыбнулся. 

— Добро пожаловать, юная леди! —  отдал билеты и чуть поклонился. 

Когда гардеробщица потянулась за Катиным пальто, Катя вспомнила про своё мрачное платье и съёжилась. Ей захотелось распустить тугие косички, чтобы спрятать лицо за волосами. Руки снова заходили по подолу беспокойным крестом.

Незнакомая девочка почти в таком же платье как у Кати вручила гардеробщице свою шубу и вдруг показалась очень красивой. Катя осмотрелась. 

Многие взрослые женщины тоже были в бархате. В глубоких переливах ткани красиво выделялись жемчужные ожерелья и броши. Торжественно одетые мужчины осматривались, будто их тоже впервые привели в театр. Нарядные дети осторожно выглядывали из-за родителей, щурились от сверкающих люстр и зеркал, потом цеплялись взглядом за другого такого же детёныша и вместе принимались носиться. В этот момент приветливые продавщицы программок опускали уголки губ, всем своим видом показывая, что театр не место для игр. Катя держалась спокойно и ей досталась сдержанная улыбка билетёрши. Масляное пятно исчезало на глазах. 

Сдав пальто, Катя переобулась в лаковые туфельки почти как у взрослых, слегка покрутилась у зеркала и прыгучей походкой пошла с бабушкой. Ирочка двигалась как всегда плавно, Катя — твёрдо и как будто впечатывая в бордовый ковёр каблучки, как бы заявляя: «Я здесь! Я существую». Она не пропускала ни одного зеркала, где можно было бы себе улыбнуться. 

В начищенном паркете отражение люстры горело как маленькое солнце. Катя отпустила бабушкину тёплую руку. Входя в театральный зал, она незаметно прикоснулась к портьерам, потрогала кресла. Огромный зал театра показался Кате диковинным и в то же время странно знакомым. Потолок, расписанный сусальным золотом и огромными античными фигурами, напоминал перевёрнутую площадь, в центре которой подобно фонтану сияла хрусталём и светом великолепная люстра. Катя настроила резкость в бинокле, который ей вручила бабушка. Нарисованный Аполлон в компании муз шелушился и трескался.

Ирина Рудольфовна тихо кашлянула, чтобы привлечь внимание Кати, но та уже принялась рассматривать в бинокль зрителей в бельэтаже.

— Катя, это неприлично, — прошептала бабушка.

Катя нехотя опустила бинокль и двинулась за Ирочкой. Пока они шли в свою ложу, Катя старалась запомнить гул разговоров, поскрипывание рядов, шелест многостраничных программок. В ложе, убедившись, что никто за ней не смотрит, Катя потёрла подушечками пальцев канделябр с электрическими свечками, будто загадывая желание. Ей показалось, что немного золота осталось на руках, и это придало ей значимости.

Крупная бабушка уселась полубоком, потому что её колени никак не хотели умещаться в первом ряду ложи. Компактная Катя прилипла к обитому бархатом барьеру и не сводила глаз с оркестровой ямы. Следила за маленькими мужчинами во фраках. Походкой и белыми брюшками они напоминали пингвинов. А вот женщины бледными лицами, гладкими причёсками как у балерин были похожи на ожившие фигурки из музыкальных шкатулок. В длинных тёмных платьях они плавно обходили мужчин-пингвинов и занимали свои места. Особенно Кате нравились скрипачки. Они взмахивали смычками и чёрная, переливающаяся смолой, ткань приоткрывала такие же как лицо бледные руки. Катя пробежалась глазами по инструментам.

— Ирочка, а это что? — еле слышно спросила она у бабушки.

Ирина Рудольфовна повернулась к оркестровой яме, слегка наклонилась:

— Виолончель.

— Похоже на большую скрипку. А что за закорючки на ней, напоминают интегралы? — ещё тише спросила Катя.

— Тсс. Всё, увертюра начинается. — Ирочка снова повернулась к сцене, хотя занавес всё ещё оставался на месте. 

Виолончелистка сидела, обняв ногами свой инструмент и как будто закрепив его сверху тяжёлым подбородком. Она была похожа на большого жука с блестящим коричневым брюшком. Катя не знала названия, но помнила, что в посёлке таких было полно. У Аманбеке во дворе или на территории церквушки-вагончика. Свет в зале начал гаснуть. Перед оркестром возник щуплый угловатый человечек с громадной седой шевелюрой.  Он поднял руки и, всё вокруг застыло. По мановению его палочки, будто она волшебная, в воздухе возникли звуки.

Когда тяжёлый занавес пополз вверх, на сцену с глухим топотком выбежали тонкие девицы в воздушных платьях. Партитуры-светлячки в оркестровой яме потускнели, как бы говоря, что не стоит теперь смотреть сюда. Катя оторвалась от раздутых щёк трубача и обратилась к сцене. Холодный её отсвет лежал на первых рядах партера.

Ирина Рудольфовна как бы невзначай откинулась в кресле и покосилась на Катю. В профиль она немного походила на Наину, или Ирочке хотелось, чтобы Катя напоминала ей дочь. 

— Я бы добавила здесь кое-что, — тихо сказала Катя, не поворачиваясь к бабушке. 

Ирочка с любопытством склонилась к Кате, но та не ответила. Она лишь вздыхала, иногда тяжко, иногда с восторгом, и молчала. Во время антракта в буфете быстренько расправилась с пирожным, подула на горячий чай и не дожидаясь, когда он остынет, убежала обратно в ложу.  

История повторилась. Катя одними только губами комментировала происходящее, но как только Ирочка переспрашивала — умолкала.  Лицо Кати светилось серебром и казалось, она сама стала глянцевым плеером с функцией записи и фиксировала музыку. Но не всю целиком, а каждый инструмент на отдельную звуковую дорожку. 

Когда сцену залило красным и артисты повели ненастоящих баранов и быков навстречу Ярило, Катя нахмурилась. Не было фырканья и мычания животных. Только музыка, хор и топот массовки. Наконец артисты замерли, глядя на восход. В этот момент занавес резко опустился и стало непривычно тихо. 

Ирина Рудольфовна прикрыла глаза и погладила затёкшие колени. Катя вскочила со своего места, сморгнула крупные слёзы, что мешали смотреть на красно-золотой занавес и громко зааплодировала. Какое-то время она стояла одна, но ей не было неловко, как случалось у доски. Наоборот, ей казалось, что она издаёт важный звук, почти как Маратик свои мёртвые песни. Она не видела, но почувствовала, как сзади встал кто-то ещё и к её жидким аплодисментам присоединились громкие уверенные хлопки, затем ещё и ещё, и вот весь зал купал артистов, и как будто Катю тоже в овациях. 

«Это я, это я всё!» — думала Катя. 

Когда занавес окончательно замер и стало понятно, что артисты, нагруженные букетами, больше не вернутся, зрители стали покидать ложу. Катя дала себе обещание в следующий раз тоже прийти в театр с цветами.

Ирина Рудольфовна не торопила внучку. Она перехватила взгляд билетёрши, которая всех выпроваживала и покровительственной, какие часто бывают у педагогов, улыбкой дала понять, что они задерживаются совсем ненадолго.

В гардеробе Катя улыбнулась старушке, которая торопливо взяла у неё номерок и подумала, что возможно та никогда не смотрела спектакль, а только слышала отдалённые аплодисменты, вздохи и комментарии одевавшихся зрителей. Почему-то вспомнилась Аманбеке, наверное, та тоже никогда не была в театре, хотя ей бы здесь в царстве сусального золота и красного бархата точно понравилось. Катя поймала свой взгляд в зеркале и несколько раз моргнула, словно сомневаясь в реальности происходящего.

«Это я, это я всё!» — мысленно повторила Катя и неловко обняла Ирочку. 

По пути домой она попросила купить ей новую кассету со «Снегурочкой». Ирочка поцеловала внучку в макушку. Теперь она уже знала наверняка, Катя нашла своё призвание.

С тех пор Ирина Рудольфовна стала своего рода напарником Кати.  Она договорилась с хозяином волкодава, и Катя смогла наконец записать идеальный лай на плёнку. Мужичок так проникся процессом, что попросил разрешения прийти на премьеру спектакля.

Орлов не любил раздавать билеты просто так, но услышав в Катиной записи оглушительный лай собаки Баскервиллей, тут же полез в кожаный портфель и вытащил оттуда ламинированный листок с названием и датой спектакля.

— Только пусть без собаки приходит! — пошутил Канарейка и тут же стал серьёзным. — Катя, ты молодец! На фестивале придётся строже следить за конкурентами, чтобы они тебя в свои кружки не переманили.

Катя плохо представляла, что это за фестиваль, которым грезил Канарейка. Но судя по тому, что репетиции начинались в обед и заканчивались поздним вечером, для него это было очень важно.

Ранним утром первого дня фестиваля труппа и основные болельщики отправились на автобусе в Москву. Катя заняла место у окна с печкой под сиденьем и, в отличие от остальных ребят, не стучала зубами от холода. К ней подсела Полина.

— Ты успела позавтракать? Хочешь бутерброд с колбасой? — спросила любимица Канарейки и, не дожидаясь ответа, полезла в рюкзак. Тут же нахмурилась. Пошире распахнула синтетическое нутро и показала содержимое Кате. 

Внутри было что-то старое, перепачканное в грязи.

— Ботинок? — удивилась Катя.

— Господи, как я ненавижу этого урода мелкого! 

Катя впервые видела Полину такой. Нахмуренный лоб, воинственная челюсть, глаза как у злой собаки.  Подумала, что, может, за способность так преображаться её и ценит Канарейка. Одним словом — актриса.

— Кто это сделал? 

— Да братец мой придурошный, кто же ещё? — Полина скрипнула застёжкой молнии и убрала рюкзак на верхнюю полку. — Позавтракала, блин, называется. Чтоб он сдох!

— Зря ты так, Полин.  

— В смысле? — Прима передёрнула плечами.

— Ну, про брата своего, зря смерти ему желаешь. 

— Тебе хорошо рассуждать! — сквозь зубы сказала Полина. — Ты-то единственная у бабушки. 

— Но у меня был брат. Тоже младший, — тихо сказала Катя.

— И куда он делся?  

— Умер. 

— Да ладно, — слишком театрально удивилась Полина и тут же посерьёзнела. — Как? 

— На него телевизор упал. 

— Мама говорит, что телевидение — зло…

Полина так плотно прижала подбородок к шее, что под ним образовалась складка жира. Она смотрела исподлобья, как бы ожидая, что Катя признается в розыгрыше или рассмеётся.

— А так разве бывает? Чтобы упал телевизор, и пришиб на смерть, — спросила Полина, не дождавшись смеха Кати.

— Сама видела.

— Видела и не помогла? 

— Ну, помогла, но уже поздно было. 

— Значит, не помогла. Ой, прости, — спохватилась Полина. — Как это вообще, телевизор упал на ребёнка? А сколько ему было? 

— Два годика. — Катя пожалела, что завела этот разговор.

— Ты за ним присматривала? 

Катя не хотела отвечать. Сделала вид, что ей нужно что-то спросить у Орлова, и под спор ребят, кто сядет на её тёплое место, перебралась в конец автобуса. Орлов смотрел в одну точку, и по его расслабленному лицу, Катя поняла, что он спит с открытыми глазами.

Она прислонилась лбом к холодному окну, сделала глубокий вдох и тёплым дыханием превратила запотевшее стекло в холст. Нарисовала кривую рожицу с микрофоном. Подумала, что это Полина. Автобус будто похрапывал на ходу, и Катя не заметила, как задремала вместе с ним. Нарисованная на стекле Полина ожила и закричала в микрофон: «Ты за ним присматривала?» Все в автобусе обернулись и ждали ответа, Катя не знала, что сказать. Не понимала, могла ли она спасти Маратика.

Во сне Катя заплакала.

Фестиваль проходил в Культурном центре на территории бывшего Винзавода. Старинная кирпичная кладка пестрила рыжими кирпичами. Ребята переглядывались между собой и хихикали. Им всё было в новинку: девушки с немытыми зелёными волосами, одетые исключительно в чёрные балахонистые пуховики; афиши выставок с опечатками, прибитые снегом граффити.

Катя решила, что автобус не смог проехать по нужному адресу и нужно пройти немного пешком. Она шла за Канарейкой и ждала, что вот-вот перед глазами появится что-то среднее между Домом культуры и Большим театром. Но он резко остановился у неприглядного здания, как бы фабричного, быстро глянул на своё отражение в стеклянной двери и сделался особенно деловитым. В этот раз он был одет не как обычно, и чёрная одежда делала его как будто своим. Если бы не жёлтые кроссовки и яркий принт на спине куртки, можно было решить, что Канарейка теперь ворона. Дёрнул за ручку двери, и перед труппой сразу открылся вид на лестницу вниз.

— Подвал? Ну, обалдеть! — прогундосила костюмер и первой вошла внутрь.

До обеда ребята сидели на мастер-классах по актёрскому и сценарному мастерству в закутке огромного цеха, где основное место занимала выставка молодых художников. А днём спустились в подземелье с загадочной табличкой «Винохранилище»,  чтобы смотреть программу фестиваля.

В отличие от Полины, Катя не переживала за успех студии. Спектакли конкурентов ей показались слишком детскими: ни тебе поступи судьбы в «Грозе», ни неизбежного ужаса «Собаки Баскервилей». Но в этой обстановке с чрезмерно высокими потолками, со сводами, превращающими коридор в страшный железнодорожный туннель, Кате было неуютно. Звуки здесь жили дольше положенного. Они били в потолок и, будто впитав немного железа решётчатых перекрытий, возвращались обратно металлическим эхом.

Ребята из других школ расползлись по залу. Кто-то успел отхватить кресло, кто-то занять место на лавке, остальные усаживались на полу, предусмотрительно подмяв под себя куртки.  Фестиваль открывала «Гроза»  в постановке Орлова. Занавеса не было. На маленькой сцене стояла чугунная скамья, точно такая же, как в зрительном зале. Канарейка говорил, что такая лавка, которая есть в каждом тихом и сером городе, лучше всяких декораций. Катя запустила щебет птиц и журчание реки. Действие началось.

Пока Полина изображала Луч света в тёмном царстве, Катя злилась, что не может сосредоточиться на ходе спектакля.  Она на автомате запускала озвучки и следила за микрофонами, но все её мысли были в их старой квартире, где жил и умер Маратик.

Она мысленно совершала прыжок к тумбе и отталкивала братика, отталкивала телевизор, отталкивала отца. Иногда прошлое искажалось до неузнаваемости. Например, из памяти стёрлись ковёр и корпе, а вместо них пол раскинулся паркетной ёлочкой, как в доме Ирины Рудольфовны. Большая и плавная мать бледным пятном возникала в памяти не в своей одежде. То на ней был бабушкин халат-кимоно, то выцветший трикотажный костюм исторички, а иногда она и вовсе входила в комнату в пиджачке и клетчатых брючках Канарейки.

Отец в этих воспоминаниях был даже не человеком, а злым духом. Мультяшный дятел изгалялся, Маратик пел, и не отец, а призрак неизменно тянулся к телевизору.

Катя как будто оказалась в прошлом: у неё в руке пульт, одно движение — и дятел замолк. Телевизор не упал.

Какое-то время она не понимала, где сон, а где явь. Увидела удивлённое лицо Канарейки с вытаращенными глазами, услышала оглушительный гром из колонок, которые машинально поставила на максимум, когда мысленно спасала Маратика. Звуки били в кирпичные своды подземелья и бомбёжкой обрушивались на головы зрителей. Такого грома ещё никто не слышал. Казалось, даже актёры на сцене застыли истуканами, словно гром вышел из-под контроля и, чтобы выжить, нельзя двигаться.

Одно прикосновение к бегунку — и всё становится на свои места. Зрители не сводят глаз с белого лица Полины. В свете софитов она выглядит странно взрослой.

— Постой, — говорит Полина со сцены сначала тихо, словно гром ещё может вернуться и ударить по новой. — Постой! Дай мне поглядеть на тебя в последний раз. 

Она касается пальцами лица одноклассника и заглядывает ему в глаза. Кате кажется, что так врачи осматривают больных. Полина вздрогнула, будто увидела что-то неприятное и повернулась к зрителям.

— Ну, будет с меня! Теперь бог с тобой, поезжай. Ступай, скорее ступай!

— Нехорошо что-то! Не задумала ли ты чего? Измучусь я дорогой-то, думавши о тебе, — Сказал партнёр по сцене и сделал шаг назад.

— Ничего, ничего! Поезжай с богом!

Полина провожает взглядом его тень. Свет теперь падает на неё сверху, и она совсем не выглядит школьницей. Темень под глазами и незнакомые нотки голоса, усиленные акустикой винохранилища превратили Полину в драматическую актрису.

— Не надо, не надо, довольно! — Полина встряхнула плечами, будто её ударило током.

Катя запустила шум дождя.

Она поняла, что кроме Полины её никто не обвинял в смерти Маратика. Как так вышло? Что ни родители, которые сейчас ей казались совсем чужими, ни злющая Аманбеке, не обвиняли её в смерти братика, а добрая и приятная во всех отношениях Полина с ходу приговорила её. 

«А что, если это Маратик через неё пытается заговорить со мной? Что если это он считает меня виноватой?» — подумала Катя.

3.

Аманбеке гадала. Она сжала кулак, который из-за перстней с камнями казался тяжёлым и даже будто бы мужским.  И мысленно задала гадальным косточкам вопрос, который не давал покоя последние несколько лет: «Когда у Тулина родится сын?». Лицо её при этом сморщилось, седые усики задрожали. Встряхнула рукой и разжала кулак. На изрезанную клеёнку вылетели косточки с подсохшими ошмётками абрикоса. Аманбеке шёпотом попросила Аллаха помочь ей и принялась складывать косточки в неравные кучки.

В комнату с визгом вбежали две смуглые девчонки. Та, что помельче, с ногами-колесом, тут же плюхнулась на корпе к Аманбеке.

— Аже, а погадай мне? — попросила она. 

— Аже, а погадай мне? — эхом повторила вторая постарше. Волосы её странного серого цвета были зачёсаны в тугой хвост. Из-за этой ранней седины девчонка казалась взрослой, несмотря на детское пухлое лицо и диснеевских принцесс на выцветшем костюмчике.

— Никакая я вам не аже! — крикнула Аманбеке, склонилась над гадальными косточками, нахмурилась и вдруг резко стянула клеёнку с низкого столика. — Хватит с меня Улбосын!

Одна отлетевшая косточка попала мелкой девчонке в лоб, и та, раззявив рот, заревела. Вторая расхохоталась. Между крупными передними зубами у обеих темнела точно такая же щербинка, как у Тулина. Девчонок звали Рстушка и Жанока, они были из разных семей, но к Аманбеке прибегали вместе, как родные. Их матери в своё время сбежали от родителей, их видели в плохих уличных компаниях, а потом одна за другой они оказались в обществе Тулина. 

Он по очереди притаскивал их в дом Аманбеке. Девицы ели баурсаки, которые пекла хозяйка дома и бутерброды с сервелатом, который Тулин воровал на мясокомбинате, где работал забойщиком скота. Пили чай с молоком и сахаром. Однажды на одну из таких посиделок заскочил Серикбай и, принюхавшись, словно пёс, воткнулся носом в кисайку. Так Аманбеке узнала, что Тулин подливает девицам алкоголь. Она не хотела, чтобы сын водил их, всех как будто одинаково некрасивых, в её дом, но скандалить с Тулином не было сил. Потом она узнавала от соседей, что Тулин всё же кого-то обрюхатил и скоро Аманбеке станет бабушкой. Но что её удивляло — забеременев, девицы как будто приходили в разум и возвращались к родителям.

То ли дело к Аманбеке заявлялись разозлённые отцы и требовали с Тулина денег. Тулин на это время благополучно бежал из посёлка и возвращался, только когда родители девиц понимали — взять тут нечего. Несчастные рожали, и только по щели между передними зубами Аманбеке понимала, что перед ней очередная внучка. Не внук.

Аманбеке услышала шум на кухне и, хрустнув коленями, тяжело вздохнув, поднялась с пола. Девчонки переглянулись и, не сговариваясь, выбежали из комнаты. На кухне обнаружился Тулин. Он жрал. Опрокидывал бутылку с кумысом в рот, стирал белые усы рукавом и кусал колбасу.

         — Ой, бай! Да отрежь ты себе ломоть и ешь нормально! — Воскликнула Аманбеке, потирая повязанную пуховым платком, поясницу. — Девчонкам вон тоже дай! Трутся здесь с утра под ногами, скоро меня съедят.

Тулин сделал ещё один большой укус и бросил початый батон девчонкам. Кривоногая поймала колбасу и просияла так, как если бы в её руках оказалось что-то ценное. Аманбеке посмотрела на сына и почуяла недоброе. Он стоял, подпирая стену, и как будто решался наконец что-то сказать. Он всегда выбирал это место около окна, от него на побелке отпечатался сальный коричневый след. Словно Тулина однажды прислонили, обвели углём и растушевали контур.

         — Я женюсь, мам! — заявил Тулин и громко рыгнул на забаву девчонкам.

         «Ничего хорошего не будет, косточки никогда не врут», — подумала Аманбеке, но вслух ничего не сказала.

         — Она не такая, как эти… — Тулин кивнул в сторону девчонок. — Как их матери. Она тебе понравится. Её зовут Айнагуль.

         Аманбеке знала только одну Айнагуль, которая по возрасту годилась бы в жёны Тулину. Внучка её старой, еле живой подруги из соседнего посёлка. Та унаследовала от бабки белую кожу и красоту. Родители её были богаты, держали два магазина, и всё после них должно было достаться единственной дочери. Да и приданого, наверное, дадут немало. В пояснице у Аманбеке приятно потеплело от этих мыслей, но, вспомнив абрикосовые косточки, она снова нахмурилась. Несколько раз моргнула, словно прогоняла образ белокожей Айнагуль.

         —  Ты знаешь её родных, — сказал Тулин с припасённой для особых случаев улыбкой.

         — Да уж как облупленных.

         Тулин наклонился и повернул голову левым ухом к матери, как будто настроившись на долгую беседу. В юности он лазал по крыше церквушки-вагончика и, свалившись однажды оттуда, порвал барабанную перепонку. Теперь он всегда нелепо водил головой, пытаясь поймать ускользающие от него звуки.

         — Ты с ума сошёл? — возмутилась Аманбеке. — Она за тебя никогда не пойдёт.

         — Пойдёт как миленькая, — зло ответил Тулин. — Кто её вообще будет спрашивать? Украду, и дело с концом.

         — Балам, даже если украдёшь, она сбежит через неделю.

         — Ты же не сбежала от отца! — воскликнул Тулин, и голос его стал мягче.          — Мама, не сбежала ведь!

         — Не сбежала! — как будто сжалилась Аманбеке. — Но я-то с детства знала, что он меня украдёт, а тут такая фифа, а ты такой…

         — Какой такой? — Тулин отскочил от стены и навис над матерью. Обдал её запахом сырого мяса, колбасы и чего-то мёртвого. Пятно за спиной казалось теперь его грозной тенью. — Что я тебе вечно не нравлюсь?

         — Я не хочу, чтобы ты выглядел посмешищем! И я вместе с тобой! — отрезала Аманбеке и поджала губы, словно запечатала рот изнутри.

         Тулин замотал головой, как бык, и выскочил из кухни.

         Щербатые девчонки переглянулись, побежать за Тулиным или остаться с Аманбеке в надежде получить сладости за работу по дому? Они не успели посоветоваться, как Аманбеке выхватила у мелкой колбасу и положила прямо на стол. Отрезала два больших ломтя. На цветастой клеёнке появилось два новых пореза.

         — Ешьте, а потом двор подметёте, — властным голосом сказала Аманбеке и протянула девчонкам по бутерброду с колбасой.

         — Рахмет, аже! — в один голос воскликнули девчонки и жадно впились в угощение.

         Аманбеке молча кивнула и вышла из кухни.

         Тут же на пороге словно смотритель возник серо-коричневый кот Яшка. Девчонки с ним приятельствовали.

         — А кто это к нам пришёл? Бедный котик! — заголосила Жанока.

         — Чего это он бедный? — возразила Рстушка и присела на корточки рядом с котом.

         — Нет у тебя ни миски, ни лежанки, только Жанока тебя понимает, — жалостливым голоском продолжила Жанока.

         — Он из Тулинской тарелки ест, а пьёт вообще откуда захочет. Я видела, как апашка молоко из коровы прямо в пасть ему доила. А лежанка ему не нужна, он же не собака какая-нибудь. — Сказала Рстушка, и поманила кота.

         — Что это у него во рту? — брезгливо поморщилась Жанока. — Это что, мышь?

         — Тише, спугнёшь! — прошипела Рстушка и продолжила ласково. — Кто это у нас такой тигр? Кто у нас такой молодец! 

         Рстушка откусила от бутерброда, вытащила изо рта кусочек колбасы и положила его перед котом. Добытчик с важным видом подставил полосатую спину для поглаживаний и расслабил наконец пасть. На босую девчоночью ногу упал дохлый крошечный мышонок.

         — Вот умница! — Рст двумя пальцами приподняла трофей за тоненький хвост. — Жанока, пошли, покажу тебе кое-что.

         Девчонки выбежали во двор. Рстушка схватила мелкую за руку и повела за собой. Заговорщически шептала про свой секрет, спрятанный за яблонями. И действительно, за деревьями у самого забора лежал один единственный рыжий кирпич с круглыми ровными отверстиями. Рстушка присела на корточки, Жанока недоверчиво склонилась над её седой макушкой.

         — Мышка в домике! — сказала она и опустила шерстяной комочек в зияющую дыру кирпича. — Теперь все в сборе. Девять штук!

         — Ну ты даёшь! — воскликнула Жанока. — Это тебе Яшка их приносит?

— Угу. Но играть можно только сегодняшним мышонком. Сейчас что-то покажу, дай носок?

Жанока нахмурилась, но без колебаний сдёрнула сандалик и сняв носок, протянула его Рстушке. Та быстро запихнула его в дырку с мелким мышонком и двумя руками поставила кирпич на бок. Он стал похож на игрушечный домик, из окон которого торчали оскаленные мордочки.

— Тук-тук, кто в тереме живёт? — засмеялась Рстушка.

— Мышка-норушка! — ответила Жанока и как будто опомнилась. — А носок-то мой?

— Ой, скажи, что потеряла. Он всё равно провоняет. И руками лучше этих… — Рст указала на уродливые мордочки, — не трогай, неделю потом руки не отмыть.

— У Аманбеке вечно что-то воняет! Мне мама вообще не разрешает здесь ничего трогать, — заявила Жанока, не спуская глаз с мёртвого теремка.

— А ты знаешь, почему?

— Почему?

— Это из-за мёртвого мальчика. Ты же слышала его песенки?

— Ну, слышала. Он глупости про маму мою пел.

— Да ладно? А что пел?

— Не скажу. Это вообще-то секрет!

— Ну и ладно, я тогда тоже не скажу. — Рстушка сделала вид, что обиделась.

Жанока замолчала и принялась процеживать землю рядом с кирпичом сквозь пальцы. 

— Ладно, ты знаешь, где похоронили-то пацана этого? — Шёпотом спросила Рстушка.

— На кладбище. Мама моя вроде была на похоронах. 

— Да конечно! А ты и уши развесила! В огороде его закопали.

— Да врёшь!

— Клянусь сердцем пророка! Здесь его и похоронили. Отсюда и вонь и продукты отравленные.

— Но колбаса то не отравленная! — Возразила Жанока.

Рстушка закатила глаза.

— Ну так колбаса и не на огороде растёт! А всё, что из этой земли проросло — всё отравленное.

— А ведь я здесь ела пару раз яблоки… мёртвые яблоки.

— И как? Болел живот?

— Ещё как! — ответила Жанока и погладила рукой живот. На одежде остались следы земли. — Два дня есть ничего не могла. Больше никогда не буду ничего здесь есть!

— Клянись! — Хитро воскликнула Рстушка.

— Клянусь, — твёрдо заявила Жанока.

— Эй, бездельницы! Где вы? — кричала Аманбеке во дворе. — Маленькие нахлебницы, а ну выходите!

Хозяйство приходило в упадок. Это расстраивало Аманбеке. Некогда хороший дом безнадёжно херился. Подгнивал забор. Покосилась сарайка с беременной коровой. Бурая боялась Тулина. Будто почуяв от него запах коровьей гибели, она начинала по-звериному выть, бодаться подпиленными рогами и лягаться. Аманбеке жалела корову, и сама выгоняла её по утрам в стадо и встречала вечерами. Зарастал сорняками огород. Двор и даже ржавые мужнины «жигули», добитые Тулином, который так и не научился водить, зарастали травой. Аманбеке пригрозила кулаком девчонкам, которые выбежали из-за кустов.

— Вы где были, кукушки?

— Какали, — опередила Жанока Рстушку. — В огороде. Но мы закопали всё.

— Не кукушки, а срушки, значит. А чего не в туалете?

— Там страшно, — тихо ответила Жанока.

— Да и полный он, аже, — виновато сказала Рстушка.

Аманбеке посмотрела на темневшую в задней части двора покосившуюся будку. Тулин, как всегда, не закрыл за собой дверь, и сейчас она жалобно поскрипывала на ветру, будто выпроваживая малахитовых мух. Аманбеке ухмыльнулась. Её не пугали ни чёрная дыра, ни отсыревшие грязно-серые доски с большими щелями, ни зловоние. Но она боялась осуждения новоиспечённой снохи.

Нет, она не позволит богатой невестке смотреть на неё свысока.

— Ты куда, аже? — прокричала Рст в спину Аманбеке.

— Искать рабочих, кто нашу сральню откачает, — не оглядываясь, ответила Аманбеке. — Чтобы к моему приходу подмели двор. Может, хоть какая-то польза от вас будет.

Аманбеке вышла со двора и слегка улыбнулась. Дома она сдерживалась, чтобы не показывать Тулину и щербатым девчонкам, что в глубине души одобряет поступок сына. Она, конечно, понимала, что он не ровня той самой Айнагуль, но тут же обнадёживала себя, мол, с чем чёрт не шутит.

Мысленно она уже шила свадебный наряд, покупала украшения, следила, как преображается её дом, выбирала имя для внука, и главное — давала указания снохе. И только абрикосовые косточки омрачали её фантазии. Они предсказывали одновременно свадьбу и похороны. 

Айнагуль укачивала сына на руках. Плохо спавший ночью, он вцепился рано прорезавшимися зубами в материнскую грудь и беспокойно чмокал. Айнагуль всматривалась в его личико и видела маленькую копию себя. В чепчике, с шёлковой тенью от ресниц на белых щёчках, он походил на девочку. Казалось, он совсем не похож на своего отца.

Асхат, поджарый мужчина сорока лет, с проседью и бледными морщинками на смуглом лице, работал прорабом на стройке, которую затеял отец Айнагуль. Привозные строители работали круглосуточно. Двухэтажный коттедж, единственный в посёлке, возводился быстро. Пока отец был в разъездах, мать целыми днями возилась на кухне. За Айнагуль никто не присматривал и потому она чувствовала себя особенно взрослой. По хозяйству в её обязанности входило только расстилать корпе в летней кухне вокруг дастархана и разливать чай рабочим. Если матери не было рядом, бригада скалилась на молодую красавицу и на непонятном Айнагуль диалекте отпускала шутки в её сторону. Только Асхат не щерился. Он грозно сводил брови и чёрными-пречёрными глазами впивался в работягу так, что тот непременно замолкал. Айнагуль заметила, что в такие моменты он был похож на её отца — такой же грозный вид. Разве что потом Асхат переводил взгляд на неё и жирный блеск не по-отцовски, слишком ласково застывал.

Ближе к концу стройки Асхат с Айнагуль стали близки настолько, что тот мог позволить себе валяться в тени, когда остальные вкалывали на солнцепёке. Когда это заметил отец, было уже поздно — Айнагуль забеременела. 

Может, оно и к лучшему, думала она про себя и гнала прочь мысли о неразделённой любви, чтобы молоко не пропало. Но чем больше она любовалась сыном, тем сильнее злилась на несостоявшегося жениха, который оказался женатым, и на родителей, что намекнули, как следует поступить с внебрачным ребёнком. Одна только старая больная бабушка не стала отворачиваться от неё и приютила внучку с правнуком у себя в доме.

Сначала им было хорошо втроём. От внешнего мира их защищал высокий забор. Старушка присматривала за коляской, в которой под её колыбельное нытье сопел малыш. Айнагуль занималась домашними делами, да бегала в магазин или на почту за пенсией.

Потом бабушка слегла и угодила в больницу. Айнагуль не хотела показываться с малышом на людях и перестала ходить за покупками. Ей хватало припасов из погреба, да молока соседской коровы. Вот и сейчас, когда сын наконец уснул, она переложила его в коляску и тихонько вышла из дома. На улице было свежо.

«Только бы не проснулся, пока я хожу!» — мысленно взмолилась Айнагуль.

Быстрым шагом до соседки идти было ровно шесть минут.  Вдруг краем глаза она заметила, как незнакомая машина, стоящая поодаль, поехала с места. Услышала звук ползущих за ней по пятам колёс, треск гравия под шинами, но не придала значения. До дома Сагнайки оставалось всего ничего, когда ей на голову накинули мешок и скрутив запястья, больно стянули руки чем-то жёстким. 

Запахло перегаром и парами бензина.

— Что происходит? — Закричала Айнагуль. — Отпустите меня.

— Не рыпайся, а то рот заткнём! — прошипел мужской голос.

— Тише-тише, я женюсь на тебе, — спокойно сказал другой голос, молодой и приятный.

— У меня ребёнок есть! — Крикнула Айнагуль и тут же добавила. — И муж!

— Ага, ты сейчас что угодно выдумаешь! — сказал приятный голос, надавил на затылок, заставив наклониться, и толкнув в машину, уселся рядом. — Гони, гони.

Автомобиль набирал скорость. Айнагуль сжала длинный ключ от двери дома и со всей силы ударила соседа слева. Парень по-девчачьи взвизгнул, выхватил ключ и врезал ей кулаком в бок. Айнагуль заскулила.

— У меня малыш дома один! Ему полгода даже нет. Я клянусь! Пожалуйста, отпустите меня. — умоляла Айнагуль и задыхалась от боли и вони старого мешка. — я никому ничего не скажу. Только отпустите к сыну.

— Да не твой же ребёнок, зачем обманывать? — спросил грубый голос со стороны водительского кресла.

— Мой! Клянусь!

— И про мужа тоже клянёшься? — спросил голос рядом, который обещал жениться.

— Мужа нет, но ребёнок правда мой. Он грудной один дома, пожалуйста, отпустите меня. Я бегала за молоком.

— Ну, ну! — голос хихикнул. Мужчина рядом больно ущипнул за грудь.

— Может ты и мне выделишь молочка, мамочка? — послышалось с водительского кресла.

Айнагуль сделала глубокий вдох и закричала изо всех сил. Её тут же перебила музыка из динамиков. Она бессильно замолчала и скривила рот в плаче, но слёз не было, будто они закончились бессонной ночью вместе с молоком. Вдруг ей в ухо, перебивая казахскую попсу из колонок, запел тоненький мальчишеский голос. От неожиданности Айнагуль дёрнулась и ударилась головой об стекло.

— У айналлаин Айнагуль дома спит сынооок! – голос доносился не из колонок, а как будто отовсюду.

— Твою ж! Тулин, что за хрень? – спросил водитель и выключив магнитолу, остановил машину. 

— Тулин! Вы – Тулин? Пожалуйста! Отпустите меня. — Айнагуль вертела головой из стороны в сторону, не понимая, кто с ней говорит, и кто поёт.

— Ну, молодец! Ещё мою фамилию давай скажи! — буркнул Тулин и с шумом приоткрыв дверь, в которую врывалось мычание коров, смачно плюнул.

— А ты что хотел, до свадьбы не знакомиться?

— Да! — зло фыркнул Тулин и ещё раз сплюнув, хлопнул дверью. — На фига ты тормознул?

— А ты не слышал его?

— У айналлаин Айнагуль дома спит сынооок! — ещё громче запел мальчишеский голосок.

— Да слышал, конечно, — как будто пристыжённо ответил Тулин.

— И что делать? — не унимался водитель.

— Да уже почти приехали же. Мать спрошу.

— Пожалуйста, пожалуйста, — причитала Айнагуль. — Отпустите к сыну! Почему я? Я даже не девственница!

— Да мне плевать, целка ты или нет. В конце концов, не в каменном веке живём. А сын? Сегодня есть, завтра нет.

Айнагуль кинулась на Тулина в надежде вцепиться в него хотя бы зубами через вонючую мешковину.  

— Давай так, сиди и не рыпайся, сейчас решим, что делать. Окей? — спросил Тулин, больно сжав её горло. Если у тебя и правда есть сын, ничего с ним не случится за пару часов.

Айнагуль затошнило, как в тот день, когда отец за шкирку тащил её делать аборт. Кивнула головой-мешком и стала молиться за сына.

Первое, что увидела Айнагуль, когда с головы сдёрнули ткань — строгое смуглое лицо Аманбеке. В отвисших мочках отливали серебром крупные серьги-полумесяцы.  Они касались засаленного воротника халата и звенели в такт её скрипучему голосу.

— Ты что наделал? — спросила Аманбеке и провела указательным пальцем по своей блестящей от пота щеке, будто размазывая слезу.

— Мам, это Айнагуль. Моя невеста, — послышался из-за спины голос Тулина, который в присутствии матери стал как будто ещё более приятным.

— Отпустите меня, пожалуйста! — Айнагуль упала в ноги Аманбеке. — У меня дома грудной малыш, совсем один.

Аманбеке подняла взгляд на сына и раздула маленькие ноздри приплюснутого носа — так она обычно высказывала недовольство.

— Да не, мам, врёт она. — Тулин сжал плечо Айнагуль. — Моё слово — закон. Ты должна слушаться.

            Айнагуль дёрнулась от прикосновения и обернулась. Приятный молодой голос Тулина плохо вязался с этим крупным приземистым мужиком, похожим на небольшого медведя.

— Что, не ожидала? Ну так полюбуйся, какой я красавчик! — сказал Тулин и цыкнул слюной через щербинку. 

— Так ты кого мне привёз? Вертихвостку или лгунью? — Аманбеке нахмурив брови, принялась рассматривать Айнагуль. –– Ты внучка Балжанайки?

— Да.

Аманбеке видела сходство девчонки с бабкой, которая в молодости была очень красивой. Ровная белая кожа, тонкие черты лица, медового цвета глаза и густые прямые волосы. Такой снохой не стыдно и хвастать. Ей-то наверняка приданое собирали с самого рождения!

— У богатой Айнагуль дома спит сынооок, — зазвенело у всех в ушах.

— Маратик, — с досадой выдавила Аманбеке и тут ей в рот залетела муха. Она чертыхалась и плевалась, пытаясь алюминиевой кружкой зачерпнуть воду из большой фляги. Тулин неловко стучал мать по спине ладонью.

Когда Аманбеке откашлялась, она прогнала сына и по-хозяйски задрала мятую футболку Айнагуль. Та сначала дёрнулась, но тут же замерла. Мутные глаза Аманбеке цвета кофейной жижи впились в бледные соски Айнагуль. Холодными руками в перстнях на каждом пальце она сжала правую грудь.

— У меня только в левой молоко осталось, — как будто извиняясь, пробормотала Айнагуль.

— Тсс, — по-змеиному прошипела Аманбеке и переключилась на левую.

С остервенением надавила на маленький бугорок. Бледно-жёлтое молозиво брызнуло на отросший ноготь. Нахмурив брови, она слизала капли с пальцев и смачно причмокнула. 

— Тулин украл себе невесту, — настойчиво продолжал петь Маратик в ухо женщинам.

Айнагуль резко одёрнула футболку и сделала вдох, как будто собиралась сказать что-то важное, но Аманбеке её опередила. Она шумно развернулась и прокричала сыну, что они прямо сейчас едут обратно за ребёнком. Шла к машине, а перед глазами у неё стояли сундуки с приданым и еле живая Балжанайка, в наследство от которой молодым достанется дом.

Парню, что был за рулём, она дала указание не спускать глаз с Айнагуль. Тот недоверчиво покосился на Тулина.

— Я лучше с вами поеду, ты же водишь как попало, — сказал он.

— Булат, кто за тебя коров забивает? — Спросила Аманбеке нарочито громко.

— Ну, Тулин, — ответил Булат, уже понимая, что никуда не едет.

— Вот и не вякай, а лучше присмотри за девчонкой. Молоко у тебя на губах не обсохло ещё, ни со старшими спорить, ни коров забивать, — сказала Аманбеке и с важным видом уселась в кресло рядом с водителем.

Тулин завёл «Жигули» не сразу. Машина дёрнулась, заглохла, а потом как будто поддалась и нехотя всё-таки поехала. Айнагуль бросилась за ними к воротам, но Булат перехватил её за талию и оттолкнул в сторону. Она заметила кувалду у крыльца дома и бросилась к ней, но не смогла оторвать её от земли.

— Ха, ты что, озверина нажралась. Это Тулина молот, — завистливо сказал Булат и покачал большой рыжей головой. — Сильный он как бык.

Булат закрыл ворота и теперь ошивался рядом с кувалдой, словно примеряясь к ней. Хватался обеими руками, присаживался от натуги, дул щёки и еле отрывал от земли. Пока Булат пытался отволочь кувалду на место, Айнагуль рванула к воротам и как кошка кинулась на деревянные, выгоревшие под солнцем, доски забора. Булат опять поймал её за талию и потащил вниз. Она кричала и брыкалась, руками и ногами пытаясь врезать ему как можно больнее.

Стянув её, он согнулся пополам, пытаясь отдышаться. Настала очередь Айнагуль насмехаться.

— Только это и умеешь, что девок воровать, ты у Тулина на побегушках что ли?

— Ничего я не на побегушках. Мы друзья, и ра-работаем вместе. — стал заикаться Булат.

— Ра ра, раб ты у него! — передразнила Айнагуль и впилась зубами в кожу на ладонях, чтобы достать заборные занозы.

Неизвестность бурлила в животе. То Айнагуль успокаивала себя мыслью, что сынок ещё спит, то ей казалось, что он проснулся и вывалился из коляски вниз головой. Она представляла это себе и кукольное его лицо как будто мертвело в воспоминаниях. Скудный завтрак просился наружу кислой рвотой.

Сгорбленный Булат беспорядочно зашагал по двору, стараясь успокоиться. В серой своей одежде, с руками, сцепленными за круглой спиной, он походил на заключённого. Бубнил себе под нос, какой плохой сегодня день, какая скверная попалась девчонка…

— Ну, Тулин, водить не умеет, а за руль лезет. — всплеснул он руками и обратился к Айнагуль. — Слышь ты, сколько время сейчас?

— Да нет у меня часов.

—  Сбегать что ль в дом посмотреть, так ведь ты снова на забор полезешь!

Он снова заметался по двору, пиная попадавшиеся под ноги камешки.

— Да-да где же они за-застряли, уже полчаса как должны вернуться. — заикаясь возмущался Булат.

Айнагуль казалось, что у взволнованного Булата рот налился свинцом и не слушался. Она тоже изнывала от нетерпения. Она в красках представляла, какая беда могла случиться с её сыном. В какой-то степени она понимала своего надзирателя, он тоже сходил с ума, представляя любимый автомобиль в неумелых руках Тулина.

Только когда послышался знакомый скрежет тормозов, Булат выпрямился и побежал открывать ворота.

«Жигули» с перекошенном бампером, будто скривившиеся от кислого, вернулись помятыми. Тулин вальяжно вышел и застыл перед бампером, широко расставив ноги и скрестив ручищи на груди. Смотрел прямо в глаза Булату.

— Во что ты влепился?! — воскликнул Булат, не выдержав молчания.

— Да козёл один подрезал. Права купил, а водить не умеет.

Булат бросился осматривать и ощупывать измятый передок своего жигуля.

— Если тебя это успокоит, джипу того козла гораздо хуже досталось. Жопа всмятку просто.

— Да ты что?! — воскликнул Булат почти жалобно.

— Я на полном серьёзе тебе говорю, я не виноват, слышишь? — Тулин обошёл машину, чтобы помочь выйти Аманбеке. — Мать — свидетельница! Так что будет шибко много денег просить — не поддавайся.

— Каких ещё денег? Тулин, ты что натворил?

— Ну, за жопу. Я твой номер телефона дал этому козлине. Он должен позвонить. Да не ссы ты. Ладно, скажешь потом, сколько он запросит, дам тебе половину, но после свадьбы.

Не успела Аманбеке выйти из машины, придерживая толстый свёрток, как подскочившая Айнагуль вырвала у неё из рук спящего сына, и тот сразу захныкал.

— Ой бай, да что ж ты хватаешь так ребёнка! — нарочито сердито сказала Аманбеке. — Ехал спал всю дорогу, не пискнул у меня.

Когда Аманбеке вошла в дом Балжанайки, она сразу услышала крик ребёнка. Красный, с торчащим, от напряжения, пупком, ребёнок сразу успокоился на руках. Она всматривалась в его хорошенькое личико и думала, как теперь им поступить. Ответ как будто подсказал сам малыш, он вдруг улыбнулся и Аманбеке увидела две белые горошины верхних зубов и щель между ними. Точь-в-точь как у Тулина.

Пока Тулин чертыхался и проклинал неожиданного ребёнка своей невесты, у Аманбеке зрел план. Её вдруг осенило, что ребёнок вовсе не помеха. Наоборот, его вполне можно выдать за сына Тулина. Схитрить и сказать, что Тулин с Айнагуль давненько якшались, а потом повздорили, что неудивительно, девка молодая и капризная. В итоге все должны остаться довольны: Тулин получает жену с приданым и сразу с сыном. А потом она родит ему ещё одного уже родного. Айнагуль получает законного мужа. Новоиспечённые родственники…

Аманбеке задумалась, сколько денег она может занять на колым за Айнагуль.

Акын играл на домбре и воспевал достоинства новой семьи Айнагуль, новоиспечённые родственники подходили к музыканту и бросали деньги в специальный мешок. По традиции после этого будущей жене Тулина откроют лицо.

Как только монеты или купюры исчезали в сумке, Жанока дёргала Айнагуль за шаль, привязанную к палке, которую крепко держала обеими руками, и невеста послушно кланялась гостям. Её лицо прикрывал белоснежный платок, расшитый серебряными нитями. Сквозь него гости не могли разглядеть лица невесты, а ей не было видно, пришли ли на беташар родители.

Она представляла их чувства, когда к ним на сватовство приехали Аманбеке с Тулином. Сердитое лицо отца, наверное, перекосилось от презрения, может быть, он даже подумал, что лучше бы дочь умерла, чем породниться с забойщиком скота. Она была уверена, сколько бы Аманбеке ни назанимала денег на колым, для отца это были копейки. А вот перепуганная мать может втайне и обрадовалась, в конце концов не зря же она с рождения Айнагуль копила ей приданое в сундуках: постельное бельё, сервизы, бешбармачные чашки. Всё лучше, чем дочь с внебрачным сыном на шее старой бабушки.

Когда музыкант пропел имя Серикбая, и Айнагуль в очередной раз поклонилась, чьи-то руки освободили её от платка. Гости удивлённо ахнули. Айнагуль разительно отличалась от местных женщин белизной кожи и золотым блеском глаз, а на фоне смуглого неказистого Тулина, она казалась совсем нездешней красавицей.

Обычно платок с невесты снимает мать жениха, но перед Айнагуль стоял незнакомый смуглый мужчина с выразительным горбатым носом и почти безгубым ртом. По складке этого рта, по мутно-тёмному взгляду, Айнагуль поняла, что это брат Аманбеке.  Он по-отцовски обнял её, неожиданно заплакал и смахнул слёзы с коричневых щёк. Подошла Аманбеке и повязала на голову Айнагуль красный платок, сшитый из остатков шёлка от своего нового платья.

Аманбеке, увязшая в долгах, выпросила на беташар денег у брата. Сетовала на высокие цены на мясо, на сладости, на наряды для молодых. Клялась, что всё вложенное они отобьют с лихвой за счёт свадебных подарков. Серик её почти не слушал, сунул тощую заначку и Аманбеке невольно вспомнила с каким пухлым конвертом сбежала Наина.

Наверняка у Серикбая где-то есть главные запасы денег. Аманбеке пока не понимала, как их заполучить тоже. Ей казалось, что, увидев невесту и разодетого Тулина, Серикбай почувствует себя отцом и расщедрится на подарок для молодых. В идеале он перепишет квартиру, думала Аманбеке. Но увидев красивую невестку, Серикбай наоборот сделался скупым. Перестал бросать деньги музыкантам, чтобы они исполняли его любимые песни, больше не обращал внимания на Рстушку и Жаноку, что выпрашивали мелочь у гостей. И даже на Тулина он как будто смотрел теперь по-другому. Совсем как отец Айнагуль, когда они приехали, привезли колым.

Аманбеке хотела забыть, с каким презрением их встретила семья невесты. Но папаша Айнагуль слегка ощеренный, смотревший на новых родственников из-под презрительно приспущенных век до сих пор стоял у неё перед глазами. Он оглядел их с Тулиным от макушки до обуви, а как будто ощупал. Тулин потом пытался успокоить мать, мол, он ненарочно, это привычка всех торгашей прицениваться к людям и к их карманам, но Аманбеке не проведёшь.  Она знает, что такое терпеть неприятное родство. Она проходила это с Наиной.

Поймав себя на этой мысли, Аманбеке горько усмехнулась. Теперь на её сына смотрели как на баласт. И никакая сказочка про интрижку Тулина с Айнагуль, что он на самом деле отец её ребёнка — не приблизила её к цели. Торгаш не давал обещаний и не интересовался, как поживает его дочь. Он молча принял колым и спросил, когда свадьба.

Аманбеке ещё раз оглядела свои владения. Всё не так уж и плохо. Главное, что вовремя откачали туалет, а Тулин с друзьями сколотили наспех несколько столов для летней кухни, где сейчас суетились подруги Аманбеке. Зато сколько наготовлено угощений! Ещё до окончания беташара, до того, как гости переместились со двора в дом, Аманбеке убедилась, что на дастархане нет свободного места. В самом центре на узорчатой клеёнке стояло большое блюдо с запечённой курицей и жёлтым от масла отварным картофелем, украшенным ароматными кольцами лука. Вокруг расставлены праздничные тарелки с казы и блюдца с домашним сыром и маслом, чашки с орехами и сухофруктами. Даже между посудой, где уже не было места для тарелок, прямо на клеёнке были разложены ещё тёплые баурсаки. Она дотянулась до бутылки с кумысом и откупорив, сделала несколько глотков прямо из горла.

Конечно, Аманбеке хотела снять единственное в посёлке кафе для свадьбы сына, но как ни пыталась она выбить скидку у владельца, денег на аренду и богатый стол не хватало. Она облизала губы и поставив бутылку обратно на дастархан, вышла во двор.

На улице уже темнело. Гости до сих пор собирались, хотя Аманбеке предусмотрительно звала всех «после коров». Наверное, некоторые замешкались с дойкой. Она встречала соседей и дальних родственников, смачно целуя каждого мокрым ртом в щёку и провожая в дом. Комната для гостей — большая прямоугольная без мебели освещалась из четырёх окон, завешанных белым, прокипячённым к празднеству, тюлем. Над входом желтел выцветший лист бумаги с аятом из Корана. По периметру расстелены корпе с маленькими подушками для мужчин, в центре дастархан.

Тулин, не оглядываясь на невесту, уселся на дальние корпе напротив входа, чтобы видеть всех входящих и выходящих. Аманбеке тоном, не терпящим возражений, велела Айнагуль разливать чай из надраенного медного самовара. Она рассаживала гостей, мягко обнимая за талию и как бы направляя, мол, здесь тебе будет удобно. Так, рядом с Тулином она разместила важных стариков и тех, кто одолжил ей денег. Совсем молодых и гостей не особо важных и платёжеспособных она и вовсе отправляла в смежную комнату, размером чуть поменьше.

Когда все расселись, в комнату вошёл тот же парень, что играл на домбре на беташаре. Весёлым голосом он похвалил богатый стол, красивую невесту, предприимчивого жениха и золотую Аманбеке. Спел традиционную свадебную песню и дал слово самому старому мужчине, что сидел рядом с Тулином. Тот пригладил сальную бородку с крошками пережёванных закусок и начал поздравлять молодых. Булат, которому поручили записывать подарки, принял из рук старика несколько купюр, завёрнутых в целлофан.

По подмигиванию Тулина Айнагуль поняла, что пора угощать коньяком, заранее перелитым в заварочный чайник.  Она передавала спиртное оживившимся старичкам, боясь задеть кого-нибудь острым локтем. Гости сидели вплотную друг к другу и даже мужчины вместо того, чтобы как обычно развалиться, убрали подушки за спины и сидели как женщины.

В комнате пахло мускусом и приторными духами, окислившимися от пота.  Айнагуль посмотрела на распахнутые форточки: вечерней прохлады совсем не ощущалось. А когда в комнату вошли женщины с горячими блюдами, жар ударил с новой силой. Он шёл от кусков мяса, которые в разных углах дастархана разрезали старейшина и Серикбай, из-под тонких лепёшек бешбармака, из жирных ртов, что спешно хватали еду, обжигались и разинутые ждали, пока та не остынет до терпимой температуры.

У Айнагуль не было аппетита. Она ловила на себе любопытные взгляды и замечала, как внимательно на неё смотрит Серикбай. Не зная, куда деть глаза, она уставилась на ногти подруги Аманбеке с облупленным красным лаком. Женщина это заметила и облизав пальцы, звонко засмеялась.

— Не спи! — сказала подруга Аманбеке, взяла кусочек мяса с общей тарелки и отправила в рот. Жуя, продолжила. — Тулин, мясо очень вкусное, сынок!

— Да, тёть Марин! Вкусное, потому что дорогое! — с улыбкой ответил Тулин. — Это вы ещё шурпу не пробовали! Айнагуль, разливай!

Айнагуль подняла крышку кастрюли и выпустила наружу наваристый аромат бульона. Шурпа была золотого цвета. На поверхности красиво переливались зеркальца жира.

— А лепёшки какие тонкие, и сразу видно, что не магазинные эти ошмётки. – продолжала Марина. — Молодец Аманбеке! Но мясо вкуснее, это конина такая мягкая, сынок?

— Тут и конина, и говядина и баранина! — важно ответил Тулин.

— Сам скотину резал?

— А кто же ещё! Вот этими руками! — Тулин поднял к лицу большие свои лапы и усмехнулся, обнажив щербинку между зубов.

Айнагуль всё так же осторожно, боясь задеть гостей, разлила шурпу по пиалушкам, посыпала в каждую зелень и лук. Первую протянула тёте Марине, и горячая посудинка случайно выскользнула из рук. Обжигающий бульон брызнул на бархат гостьи. Та взвизгнула, и в комнату тут же вбежала Аманбеке.

— Простите, я не нарочно! — взмолилась Айнагуль со слезами на глазах.

— Ой бай! Чему тебя только мать учила! — возмущалась тётя Марина и совала полотенце в декольте платья. Казалось, она вытирает уже не бульон, а пот, прохаживаясь тканью даже под толстым, потемневшим серебряным ожерельем.

— Ничего, поживёт с Аманбеке — научится! — вступилась за молодую сноху другая подруга Аманбеке с одной тощей косичкой, торчавшей из-под зелёного платка.

— Да сразу же видно, родители не воспитанием занимались, а не пойми чем. — не успокаивалась тётя Марина. Её глаза русского разреза в гневе казались ещё круглее.

— Ты говори, да не заговаривайся, — сказал Тулин.

В комнате сразу стало тихо. Приятный его голос в сочетании с почти уродливой внешностью обладал странной особенностью, он как будто гипнотизировал окружающих. Айнагуль тихонько встала. Только она отошла от самовара, как кто-то из гостей поднял его крышку и перелил коньяк из  бутылки прямо в раскалённое самоварное нутро. Тот зашипел и завонял.

Так пах компресс, которым мама лечила Айнагуль в детстве от простуды. Она поняла, что больше, чем обнять сына, который спит у соседей Аманбеке под присмотром старух, она хочет, чтобы её обняла мама.

Двор пока не стал родным, а ворота, пусть и открытые, и оставленная на входе кувалда всё так же напоминали Айнагуль тюрьму. Она обернулась на дом, в тёплом свете лампочки гости праздновали свадьбу. Айнагуль горько улыбнулась и пошла к соседям повидать сына. 

После ухода Айнагуль в зале стало как будто веселее. Тётя Марина по-хозяйски уселась за самовар и принялась разливать подогретый коньяк. Женщины точно хорошели на глазах. Мужчины произносили тосты и протягивали Булату конверты с деньгами.  Тот слюнявил пальцы и запускал их между купюр. Записывал в блокнот суммы и показывал Тулину.

Тулин кивал, улыбался и рассыпался в благодарностях. Некоторые гости так воодушевлялись, что забирали конверт у Булата, при всех добавляли туда ещё денег и со смехом возвращали на пересчёт.

 Даже Серикбай, не сводивший хмурых глаз с невестки, теперь расслабился и откинулся на подушку.  Он вдруг почувствовал себя молодым, будто оказался в прошлом на собственной свадьбе. С каждой новой пиалой коньяка всё отчётливее вспоминал лицо Наины. Молодое белое и красивое.

Он горделиво распрямлял плечи и произносил тосты за женщин, потом как будто понимал, что Наины больше нет рядом и угрюмо умолкал. Прислушивался, не заговорит ли с ним Маратик.

Столько лет Серикбай оплакивал сына, а сегодня глядя на красивую невестку вдруг вспомнил о дочери. Он пытался восстановить в памяти лицо Кати. Но мысленно видел её только младенцем с личиком, похожим на запечённое яблочко, либо повзрослевшей, но без лица и с жирным пятном на школьной юбке. Катя оставалась бледной тенью.

Он ухватил бешбармачную лепёшку и заметил на большом и указательном рыжие пятна, словно следы от йода — побочка дешёвых сигарет. Немного стыдно. Вытер руки и стал сгибать пальцы, подсчитывая, сколько лет дочери. Выходило так, что она уже тоже невеста — ровесница Айнагуль. Сердце его так заболело, что он схватился за грудь. Пронеслась мысль о завещании. Надо обязательно поехать к нотариусу в районный центр и переписать квартиру на дочь. Да и всё, что он накопил за эти годы тоже должно достаться ей. Серикбай, отваливая тяжёлую челюсть и шумно дыша, встал и пошатываясь, вышел на свежий воздух.

Как раз в это время к дому подъехал невиданный в этих краях полированный чёрный джип. Серикбай уже немного протрезвевший, кивнул прибывшим. Он догадался, что мужчина за рулём — отец невесты. Рядом с ним сидела ещё не старая красавица с глазами испуганной лани. Она кивнула Серикбаю в ответ и доброжелательно улыбнулась.

Тут же прибежала детвора и облепила машину. Чёрный глянец стал покрываться мутными отпечатками детских ладошек. Хозяин джипа вышел и грозно цыкнул, мелкие пацаны попятились.  Он был одет буднично, в серые брюки и свитер с катышками. Обошёл машину и помог выбраться жене. Женщина ухватилась тонкой рукой в браслетах за крепкую мужнину и выпрыгнула из машины девчонкой. Панбархатное платье, облегавшее её стройное тело, красиво заструилось.

Серикбай смущённо потупился и услышал сзади шаркающие шаги. Обернулся и поймал взгляд Аманбеке. Её тёмные блестящие глаза недобро щурились.

— Саляяям Аллееейкум! — протянула Аманбеке и скупо улыбнулась новым родственникам. — Это мой брат Серикбай.

— Приятно. Аманкул, — поздоровался отец Айнагуль и пожал руку Серикбая. — Моя жена Алия.

Аманбеке отметила сходство Алии и с красивой Балжанайкой и с Айнагуль. Качнула головой и взяв сватью под локоток, повела в дом. Почувствовала нежность ткани под пальцами и завистливо прикинула, что такую не достать в их посёлке и даже районном центре, если только привезти на заказ.

Аманкул присел на лавку в коридоре и небрежно расшнуровав кроссовки, стянул их, потирая ступни друг о друга как муха. Алия аккуратно сняла лаковые туфельки и оставила их на самом видном месте.

«Как будто мне назло», — подумала Аманбеке.

Аманкул был высокого роста и казалось, встань он на цыпочки, ударится головой о неровный потолок. Жена семенила за ним, всматриваясь в скудную обстановку и в лица незнакомых людей. Комната с дастарханом как будто ходила ходуном от всеобщего веселья.

— Здравствуйте гости дорогие! — развязно воскликнула Марина. — А мы уж думали, вы не приедете.

Аманбеке стрельнула глазами и Марина, поняв намёк, умолкла. Тулин встал из-за дастархана и двинулся навстречу тестю вдоль стены. Быстро это делать не получалось из-за теснившихся гостей, которые так отсидели ноги, что теперь еле шевелились. Но Аманкул будто нарочно пошёл в другую сторону и уселся между двумя стариками на место Серикбая. Алия устроилась рядом полубоком.

— Да нам и здесь хорошо, — Аманкул почтительно улыбнулся старикам.

Рстушка с Жанокой тут же подбежали к новым гостям со своим ритуалом. Жанока поставила перед Аманкулом таз, и стала лить воду из чайника, тот умылся и вытер лицо полотенцем, которое тут же протянула ему Рстушка. Поёрзав, Аманкул вытянул из заднего кармана джинсов смятые деньги и протянул каждой по пятитысячной купюре. Девчонки взвизгнули от радости и выбежали из комнаты, по дороге расплёскивая мутную воду из алюминиевого тазика. Аманбеке ухмыльнулась и шепнула домбристу, чтобы тот спел для почётных гостей.

Пока за дастарханом слушали певца, она шуганула мальчишек от джипа и дала указания на летней кухне нести баранью голову для отца невесты. Айнагуль нигде не было, но Аманбеке показалось, что оно и к лучшему. Тем более родители и не спрашивали, где их чадо. Когда она вернулась в комнату, домбрист прятал в карман мятую пятитысячную купюру, а Марина не сводила восхищённых глаз со щедрого Аманкула. Аманбеке подумала, что разбазаривать деньги налево и направо неумно, но ей нравилось, какое впечатление это производит на её подруг.

На пороге появился Булат с огромным блюдом. Женщины суетливо освобождали место на клеёнке. Наконец Булат с робкой улыбкой поставил блюдо перед Аманкулом. Протянул ему нож. От бараньей головы шёл жар. Аманкул хищно ударил ножом в полоску у основания черепа и разломил его на две части. Нижнюю часть с языком он распластал и предложил женщинам. Марина рассыпалась в благодарностях. Уши по обычаю предназначались детям, Аманбеке подставила тарелку для деликатеса и крикнула Жаноку с Рстушкой. Те вбежали красные и счастливые.

— А можно мне ещё мосол? — осмелела Жанока.

— Замуж никто не возьмёт, если будешь кости обгладывать. — предупредила Марина.

— Айнагуль, когда была маленькая, очень любила кости. — тихо сказала Алия и пробежалась глазами по гостям, словно раньше могла не заметить дочь.

Аманкул отдал носовую часть старику, сидевшему справа от него. Кость с глазницей оставил на тарелке для Серикбая, который ещё не вернулся к столу. Мозги из черепной кости не спеша ел сам.

Аманбеке не терпелось услышать поздравления родителей Айнагуль и узнать, что они подарят молодым.  В тусклом свете лампочек её сын, с капельками пота на лбу от горячей шурпы казался почти чёрным. Он царственно развалился на подушках и смотрел на тестя, не моргая.

— Какую же вы дочь-умницу воспитали! – елейно сказала Марина и подняла кисайку. — За вас!

— За вас! — хором повторили гости и дружно опустошили кисайки с коньяком.

— Я за рулём. — сказал Аманкул, поднял пиалу с шурпой, громко швыркнул бульоном. — Мы же опоздали. Все гости, наверное, уже сделали подарки. Пойдём, у нас есть кое-что.

От Аманбеке не укрылось, как Алия почти отвернувшись от мужа, выглотала кисайку и теперь прятала влажно заблестевшие глаза, глаза. Аманкул поднялся из-за дастархана и кивнул Тулину. Тот, не спеша вытер жирный рот уголком подушки и встал. Остальные мужчины тоже засобирались на улицу. Вслед за ними высыпали и нарядные женщины.

Вокруг джипа по-прежнему кружила ребятня. Одни заглядывали внутрь, другие попинывали колёса, но все послушно отошли, как только Аманкул пикнул сигнализацией. Он молча открыл багажник и с ухмылкой кивнул на большой сундук. Стоявшие рядом жилистый Серикбай и тощий Булат, от напряжения сжавший рот в нитку, не сговариваясь, потащили приданое за ручки. Сундук поддался легко и Булат даже засмеялся. Серикбай искоса посмотрел на нового родственника и ему стало даже немного жаль сестру. Он понял, что Аманбеке не получит денег от семьи невесты и ей одной придётся расхлёбывать кашу, которая она заварила с женитьбой сына. Он мог ей конечно помочь, но только не сейчас, когда понял, как сильно скучает по дочери. Как он в ней нуждается. Возможно, и она в нём.

Аманбеке с удивлением глядела на сундук, она ждала другого. В современных казахских семьях дарили спальные гарнитуры, автомобили, земельные участки. Новая посуда и текстиль появлялись в доме жениха вместе с невестой, как само собой разумеющееся.

Сверху на крышку сундука Аманкул положил несколько пятитысячных, таких же, какие отдал девчонкам. Булат достал блокнот, чтобы записать, но вдруг подул лёгкий ветерок и розовые купюры унесло в ноги пацанам, которые успели облапать весь джип. Они тут же похватали вёрткие бумажки и бросились врассыпную. Гостям как будто стало неловко.

Булат попытался было догнать пацанов, но Тулин его остановил и кивнул на блокнот, мол, записывай дальше. Серикбай открыл сундук и чужим голосом перечислил небогатое содержимое. Три хрустальные вазы, укутанные в однотонные бежевые, словно пожелтевшие от многочисленных стирок, наволочки. Набор разделочных досок, на которых были выжжены птицы, коробка с чайным сервизом и под всем этим слоёный пирог из самодельных корпе. 

Аманбеке поймала злорадный взгляд Марины, у которой она занимала деньги, и смущённо улыбнулась, держась за сердце. Сальное лицо соседки в ответ важно скривилось. Будто несколько минут назад не она рассыпалась в комплиментах.

Алия побледнела. Заозиралась по сторонам. Было непонятно, ищет ли она напуганными глазами дочь или просит прощения за такой скудный подарок у всех гостей. Аманкул схватил её за руку и молча усадил в машину. Она лишь прикрыла лицо руками, и так и не подняла его, пока машина не слилась с темнотой, показав напоследок алые габаритные огни.

Аманбеке знала, что даже в закромах её небогатого дома можно найти что-то интереснее вышедших из моды хрустальных ваз, отсыревших корпе и блёклых простыней из бязи. Вслух она ничего не сказала.

— Ну, я пошла, домой мне пора. Кто ещё идёт? — засобиралась Марина, еле сдерживая смех.

Аманбеке посмотрела на её толстую, в складочках спину и жидкие волосы, сквозь которые просвечивала влажная кожа головы. Хотелось толкнуть подругу со всей силы. Вытолкать взашей. Несколько соседок тут же последовали примеру Марины и незаметно нырнули в ворота, не захватив с собой саркыт.

«Оно и к лучшему, мне лишние рты не нужны, — думала Аманбеке, беззвучно шевеля губами. — Жрут не в себя, как свиньи.»

Те гости, что ещё не успели поздравить молодых хихикали и перешёптывались. Аманбеке смотрела сквозь них, чтобы не зацепиться глазами за чей-нибудь сочувствующий взгляд.  Она следила, как старики утиной походкой возвращаются к дастархану, держась за стенку и оставляя на свежей побелке жирные следы рук. Не пытаясь больше никого усадить, Аманбеке тяжело плюхнулась рядом с остывшим самоваром и налила себе коньяка в кисайку. Быстро поднесла ко рту и не дожидаясь других, залпом опрокинула. Желудок неприятно обожгло. Схватила баурсак, обмакнула в растаявшее жёлтое масло и отправила в рот.

Тулин отпустил домбриста и гостей больше никто не представлял, они сами брали слово, поздравляли молодых и как бы нехотя передавали деньги Булату. Некоторые и вовсе не особо прячась, запускали пальцы в собственные конверты и отщипывали несколько купюр.

Серикбай тоже вернулся к застолью. Перед ним стояло блюдо с нетронутым мясом, он наклонился к дастархану и шутливо заглянул в глазницу барана.

Потом дотянулся до кисайки с коньяком.

— Как ты это пьёшь? — спросила Аманбеке и поморщилась.

— А вот эту выпью и больше не буду, — с ухмылкой ответил брат.

Она не поверила, но Серикбай и правда быстро всосал коньяк, занюхал баурсаком и засобирался домой. Аманбеке не хотела его отпускать. Булат ещё не передал ей подаренные деньги, но она уже примерно посчитала, что на раздачу долгов не хватит, и теперь вся надежда на заначки брата.

Он как будто почувствовал, что у сестры на душе и посмотрел на неё так, как смотрел в детстве. Аманбеке поёжилась и знакомо сжала кулаки.

В детстве она всегда так делала. Тощая маленькая Аманушка носилась с пацанами. Ей нравилось, как мальчишки дёргали её за просмоленные косы и как щурились, когда солнце отражалось в золотых серёжках с голубыми камешками «кошачий глаз». Позже она стала украдкой от матери таскать из шкатулки нарядные тяжёлые кольца. Ей казалось, что драгоценности делают ей красивее и взрослее. Правда, перстни были велики, и чтобы их не потерять, она сжимала кулаки. 

Тогда они ещё были дружны с братом, но чем старше становилась Аманбеке, тем больше времени её заставляли проводить на кухне. Сначала мать лишила её беготни с мальчишками, потому что нужно было учиться готовить, а затем отец перестал брать с собой на скачки, отговариваясь тем, что бока любимого жеребца сделали ноги дочери кривыми.

 «Кто её с такими кривыми ногами замуж возьмёт?»

Аманбеке лила злые слёзы и при удобном случае старалась пихнуть брата за то, что у него больше свободы.

— Пора по домам! Да и молодых надо оставить наедине, — громко произнёс Серикбай, выныривая из воспоминаний.

Аманбеке тряхнула головой и вручила брату пакет с саркытэм.

Гости стали собираться вслед за Серикбаем. Они сметали с дастархана в целлофановые мешочки всё, что не успели доесть, расцеловывали Аманбеке и оставляли её наедине с горой жирной посуды. Когда Булат вручил ей конверт с блокнотом и вышел вместе с Тулином во двор, Аманбеке резко выдернула провод самовара из розетки. Электрическая дрожь будто ударила под лопаткой. Она посмотрела на свои костлявые руки в толстых венах и вспомнила предсказания косточек.

— А не свою ли смерть я видела? 

         Серикбай шёл к дому, пошатываясь. Путь от Аманбеке до трёхэтажки лежал через детскую площадку, построенную к юбилею посёлка. Высокая металлическая горка, скрипучие качели с боковинами в виде мультяшных персонажей и песочница с какими-то поломанными игрушками.

         Гравий под ногами казался ему рассыпанной гречкой. Ночной воздух вместо свежей прохлады обдувал точно мясным ветром. Сам он тоже пропах едой. Серикбай чертыхнулся, вспомнив, что Аманбеке всучила ему пакет с кусками казы и куртом. Он присел на низенькую детскую лавочку — с боковины качели на него глядел волк из «Ну, погоди» и белые полосы его тельняшки казались рёбрами.  Серикбай огляделся, нет ли поблизости бездомных собак.

         Никого.

Он заглянул в пакет и выудив оттуда белый комок сухого творога, вцепился в него зубами. Сам удивился, как хрустко у него вышло и улыбнулся. Его дети любили есть курт. Они суетились вокруг Наины и Аманбеке, когда те развешивали марлевые мешочки с творогом на ветвях старой яблони. А когда лакомство было готово, Маратик присасывался к нему и вкусно причмокивал, от соли его губы распухали и лицо, без того кукольное, делалось ещё милее. Катя грызла на манер собаки, как он сейчас.

         Стали всплывать образы. Катя грызёт курт, Катя смотрит на него глазами побитой собаки — в тот день, когда ушла Наина. И он не выдерживает этого взгляда и уходит из дома.  Возвращается в надежде застать её спящую, а она снова как щенок, вертится радостно вокруг него, стягивает с отца грязные сапоги, чтобы он, еле стоявший на ногах, не прошёл в них в комнату и не плюхнулся спать так. На утро находит на кухне тарелку с остывшим вчерашним ужином, которую дочь грела, пока он храпел в зале.

Ему приходит в голову страшная мысль, что никогда он дочь свою не любил.

От солёного творога захотелось пить. Серикбай глубоко вдохнул, будто прохладным воздухом мог утолить жажду и поднявшись с места, сделал несколько неуверенных шагов. Сначала ему показалось, что в темноте он не разглядел дерева и теперь его ветки больно упёрлись в грудь. Но вытянув руки и ощупав воздух, понял, что впереди ничего нет. Ещё один шаг и невидимая коряга будто прошла сквозь рёбра.

         Впереди белела маленькая фигура. Серикбай замер. Фигурка замерла тоже.

         — Маратик, — тихо сказал Серикбай и упал на колени.

         — Паааааапа, — запел Маратик как живой.

         Через мгновенье фигурка в белых лохмотьях уже стояла перед Серикбаем

         — Неужели это ты! — Всхлипнул Серикбай и осторожно, не веря в происходящее, обнял сына. Ощутил под лохмотьями хрупкие кости. Ему показалось, что сын не дышит.

         Он вспомнил маленькое тельце, укутанное в саван. Вспомнил, как ткань для савана покупала Наина. Разомкнул объятия, достал из сумки твёрдый кусочек курта и протянул сыну. Тот взял угощение и часто заморгал, будто впервые видел и не знал, что с этим делать. Серикбай смотрел на его кулачок с творогом, а перед глазами стояла другая картина: безжизненная ручка из-под опрокинутого телевизора.

— Сын, неужели ты живой?

Маратик молчал.

— Почему столько лет я тебя не видел? Я искал тебя. Другие слышали твой голос, а я — нет. Неужели ты живой, сын?

— Нет, папа. Это ты мёртвый. — ответил Маратик совсем взрослым голосом.

Серикбай хотел коснуться своей груди, но наткнулся на большую ветку, будто теперь он сам стал деревом. Больным и старым деревом, которое спилили и толкнули, чтобы оно наконец свалилось. Серикбай хотел ещё раз взглянуть на лицо Маратика, но увидел перед собой только заплаканную Катю в несуразном нарядном платье. 

4.

Марина гнала Милку и Краснуху в стадо. После гулянки у Аманбеке она проснулась с тяжёлой головой и в дурном настроении, поэтому милкиному телёнку, который норовил идти своей дорогой, то и дело доставалось от неё большой палкой по хребту. Возле детской площадки, он всё-таки отстал от матери.

— Да что же ты за козлина такая! А ну иди сюда! — крикнула Марина и подскочив к телёнку, огрела его по гулкому боку.

Тот лишь глубже закопался мордой во что-то белое. Запыхавшись, Марина наклонилась над пакетом, над которым телёнок равномерно работал челюстями. Внутри лежали нетронутые куски мяса и белые комки — остатки сухого творога. Неподалёку грудилось что-то большое. Увидала знакомую полосатую рубашку, собравшуюся на спине горбом.  Чуть сдвинула со лба платок, который повязывала во время утренней дойки и снимала только после вечерней, и потёрла пальцем разболевшийся висок.

— Эй, ты живой? — громко спросила Марина, решив, что это какой-то загулявший гость со вчерашней свадьбы.

Она сделала несколько шагов в сторону лежавшего и вздрогнула. Это был Серикбай. За ночь он стал похож на вырезанную из дерева куклу.  Не решившись подойти, Марина потыкала в него палкой: деревянный Серикбай не шевельнулся. Огляделась и легонько постучав по бокам телёнка, погнала его к Милке и Краснухе. Как на зло дорогой ей не встретился никто из молодых, кто мог бы быстро донести до Аманбеке печальные новости. Отогнав коров в стадо, она снова прошла через детскую площадку и убедившись, что Серик на месте, свернула к дому Аманбеке.

Аманбеке сидела за сепаратором и смотрела в одну точку. Вид у неё был такой, будто она уже знает о смерти брата и скорбит по нему.

— Серикбай… он… — начала Марина, но тут же замолкла, пытаясь отдышаться.

— Его нет здесь, — отчеканила Аманбеке, не поднимая глаз на гостью.

— Я знаю, он недалеко от детской площадки лежит. Мёртвый.

Аманбеке нахмурила брови и посмотрела в глаза Марине.

— Ты так пошутить решила с утра?

Марина ничего не ответила, только помотала головой. Аманбеке неожиданно резко поднялась с места, чуть не опрокинув сепаратор и скрылась в доме. Через минуту оттуда выскочил Тулин и не поздоровавшись, рванул за ворота.

Марина заглянула в бидон под сепаратором и вскинула брови. Все соседи удивлялись, что из молока полудохлой коровы у Аманбеке получаются такие густые сливки. По краю бидона разгуливала, словно тоже прицениваясь, уже подмочившая лапки в молоке, жирная муха. Марина огляделась, не смотрит ли кто за ней, щелбаном отправила насекомое в белый мушиный рай и потянув дверь, вошла в дом.

Айнагуль сидела рядом с ребёнком и держа на коленях кастрюлю, взбивала масло. Аманбеке нарезала круги вокруг невестки. Завидев Марину, она схватилась за сердце и плюхнулась в подушки на пол.

— Нет, ну как он мог! Именно сейчас!

— Наверное, он не специально, — ласково произнесла Марина.

Аманбеке смерила её презрительным взглядом.

— А ты и рада, прилетела как стервятник. Ждёшь, когда и меня головой на запад уложат?

— Ой бай, совсем понесло! — вскинула руки Марина и уронила их обратно на живот. — Если бы я была такой плохой, как ты говоришь, наверное, вчера бы потребовала, чтобы ты долг вернула.

— Да вернём мы тебе твои деньги, не переживай, — отрезала Аманбеке. — Благо место на кладбище куплено, да и склеп построен.

— Когда успели? — удивилась Марина.

Она считала, что в посёлке только богатые заранее скупают места на кладбище, а уж склепы возводят и подавно после похорон.

— Так он Маратика всё мечтал выкопать с русского кладбища и захоронить на правильном мусульманском.  Потому и место купил заранее для двоих. А склеп… Да у Тулина кирпича на мясокомбинате завались. Старый хозблок недавно снесли.

— Так это и дом можно построить с кирпича?

— Ох ты и прошаренная, Маринка! Всюду свою выгоду ищешь. — впервые со вчерашнего дня улыбнулась Аманбеке. — Это же с бойни кирпич, оно тебе надо, жить с такой аурой?

— Ну, братца твоего это не смутило. — сказала Марина и тут же пожалела, подумав, что Серикбая, который похоронил наследника, меньше всего волновала аура скотозабойника.

— Да и ты сравнила, склеп и дом. Под твои запросы целый мясокомбинат разобрать пришлось бы по кирпичику.

Женщины заулыбались и на миг показалось, что ничего страшного не произошло.

Айнагуль сумрачно сдвинула брови, замерла над кастрюлей с желтоватой массой: значит симпатичный горбоносой дядька, который ещё вчера снимал с неё ритуальный белый платок теперь мёртв. Розовощёкий Асхатик перевернулся, сел в подушках, скуксился и захныкал. Будто чужой рукой Айнагуль намазала хлеб то ли ещё сметаной, то ли уже маслом, сверху густо посыпала сахаром и дала сыну. Асхатик моментально измазался. Аманбеке и Марина снова заулыбались, на этот раз малышу.

— Какой красивый сынок у тебя, Айнагуль! — сказала Марина и по пути к двери, вежливо добавила: — В родителей пошёл. Ладно, забегайте, если что. Буду дома.

Айнагуль поймала взгляд Марины в засиженном мухами зеркале и благодарно кивнула.  Затем всмотрелась в своё отражение. Ей казалось, что за эту ночь, когда умер Серикбай, а она сама стала женой Тулина, что-то должно было измениться в её лице. Но ни морщин, ни седых волос не появилось. Белое лицо, как и раньше, светилось здоровьем.

Вдруг навалились тягостные воспоминания прошлой ночи. Вот она полощет в тазу гору жирной скользкой посуды, которая всё равно остаётся сальной и липнет к рукам.

Вот Тулин впивается ей в шею долгим поцелуем как вампир. И вот он уже сверху тяжёлый сопящий. В нос забивается запах волосатых подмышек. Когда всё закончилось, Айнагуль тоже почувствовала себя грязной посудиной. Теперь ей тоже не отмыться. Может быть это даже свойство вещей и людей этого дома. Но Айнагуль не собиралась сдаваться, она перелезла через тушу законного теперь мужа, который всхрапывал и присвистывал будто громадный толстый младенец и пошла мыться сама и заканчивать с посудой.

Айнагуль вытерла Асхатику мордочку и ручки, прижала к себе притихшего малыша и запела песенку из своего детства:

«Мой аул уехал вдаль —

Увела судьба лихая наш народ

От родных степей…

На душе моей печаль:

От родителей уже который год —

Никаких вестей…»

Заснувшего сына Айнагуль уложила на корпе и сама прилегла рядом, подстраиваясь под его дыхание. Очнулась от криков Аманбеке, тихонько, стараясь, не задеть сына встала и подошла к окну.

Тулин ловил неуклюжими лапами виляющую струю из чайника.  Аманбеке поливала ему, иногда сплёскивая себе на ноги.

—  Да я откуда знаю причины? — огрызался Тулин. — Лежал мёртвый. Без признаков жизни, так кажется доктор из труповозки диктовал студентишке. Видела бы ты лицо этого ботана, зелёное, как у трупа.

Тулин хихикнул.

— И что, они его не забрали? — Аманбеке про студента было совсем неинтересно.

— Не забрали, справку только дали о смерти и сказали везти на вскрытие и потом уже в морг, пичкать формалином, вазелином или чем там фаршируют трупаков?

— Ой бай! – Содрогнулась Аманбеке. — Ещё чего не хватало!

— Я то же самое, мать, сказал. — Тулин потряс руками, разбрызгивая капли. — Поэтому мы его с Булатом в квартиру увезли, он сейчас поехал за гассалом, чтобы труп обмыть, а я тебе вот рассказать.

— А как они в квартиру попадут?

— А я им ключи оставил.

— Ой бай! — Аманбеке криво поставила чайник на чурбачок и встала руки в боки.

— А ты думаешь, кто-то украдёт его тело?

— Тело нет, а вот заначку его вполне, — отрезала Аманбеке.

— Ладно, я поем и сам проеду.

— Потом поешь.

— Да щаз, я с утра голодный. Жрать охота.

— А мясо ты притащишь с работы на похороны? — Спросила Аманбеке чуть потише и, Айнагуль почти высунулась из распахнутой створки, чтобы подслушивать дальше.

— Да я на свадьбу сколько натаскал, на меня уже косятся. Свою

резать будем.

— Как свою?! — Аманбеке схватилась за сердце и на её лице проступил ужас, которого Айнагуль не заметила утром, когда пришла Марина с плохими новостями. — Сходи к соседям за подмогой. Я поем быстро, а как Бурёнка вернётся с пастбища, разделаю её. Двух мужиков мне хватит.

Аманбеке промокнула платком повлажневшие глаза и исчезла за воротами.

Айнагуль на цыпочках отошла от окна, взглянула на спящего Асхатика, позавидовав его крепкому сну и прошла на кухню ровно в тот момент, когда туда шумно ввалился Тулин. Увидев жену, он хищно улыбнулся, вывалив язык с отпечатками зубов.Край его был похож на шапку патиссона. Айнагуль бросилась кормить мужа вчерашними мясными остатками.

Ел он молча и жадно. Как пёс. Словно в любой момент тарелку могли отобрать. Закончив, ковырнул ногтем между зубами и облизав пальцы, смачно рыгнул.

— Что стоишь над душой, — зыркнул он на Айнагуль. — Посидела бы, поговорила с мужем.

Айнагуль отступила в дальний угол кухни, где на стене темнело жирное пятно, натёртое Тулином.

— Асхатик может проснуться, я слежу, — пробормотала она.

— Хороши, конечно, твои родители, ничего не скажешь. — Тулин подпёр кулаком массивную челюсть. — Но ничего, у тебя теперь муж есть. Уж кто кто, а я решу вопрос. Дядя, видишь, какой подарок сделал нам на свадьбу? Самый лучший!

— Какой? — Айнагуль нахмурилась, вспоминая, как Булат записывал подарки в тетрадку.

— Да то, что помер! — усмехнулся муж. — Вот бы и твои родители последовали его примеру.

Айнагуль прикрыла рот рукой, запечатывая слова ужаса и гнева.

— Да шучу я, чего ты изображаешь тут из себя? Не нужны нам подачки. Корову повалим, дядьку похороним, да поедем на квартиру, там деньги в каждую щель затолканы. Хоть подтирайся!

— Может тогда и не надо резать Бурёнку?

— Надо. Пока негде мяса взять. А как заживём, так и получше этой дохлятины купим. Да и зачем нам в квартире корова? Где её там держать, в туалете что ль? А мясо я и с работы таскать могу. Молоко на рынке будем покупать.

Тулин задумался, полуприкрыв глаза: видимо мысленно он уже разгуливал по рынку с пачкой дядиных денег в кармане.

— Самое лучшее, — хвастливо добавил Тулин, подтвердив догадки жены.

Затем он медленно встал и грузной горой пошёл на Айнагуль. Она часто заморгала, но с места не сдвинулась. Ей показалось, что он снова вцепится в её шею. Удивилась, что ничего не чувствует. Никакой он мне не муж, чужой человек.

Как раз в этот момент открылись ворота и показалась Бурёнка. Острый хребет и брюхо как пегий барабан. За ней трусил телёнок, вполне справный упитанный в папу быка. Затем во двор, вытирая концом платка глаза, вошла Аманбеке в компании незнакомых мужиков. 

Мужики остались топтаться под окнами. Аманбеке тяжело прошагала в кухню.

— Ну что, женщины, кто из вас поможет мне резать Буренку? — бодро спросил Тулин.

— Внук скоро проснётся, — спешно ответила заплаканная Аманбеке.

— А я не умею, крови боюсь, — умоляюще произнесла Айнагуль.

Тулин схватил грубой рукой жену за плечо и поволок в заднюю часть двора.

 Бурёнка как будто чувствовала неладное и стояла истуканом. Телок потянулся было к вымени, но корова коротко лягнула его и снова застыла.  

Айнагуль поёжилась. Её родители не держали скотину, но у них была отапливаемая и хорошо освещённая сарайка, впрочем, так её называла только бабушка. Это был склад, где Айнагуль могла разглядывать кукол, которые ещё не поступили в продажу, а иногда даже играть с ними. Коровник в доме Аманбеке, покосившийся от старости, вызывал отвращение и страх.

Тулин и двое помощников, которых привела Аманбеке, стреножили корову и рывком повалили на землю. Раздался страшный глухой звук. Бурёнка  по-прежнему не шевелилась, будто загипнотизированная. В ещё живых, но уже будто мёртвых коровьих глазах Айнагуль увидела своё отражение. Она вдруг почувствовала себя такой же коровой, свидетелем собственной медленной казни.

Тулин всем телом навалился на костлявую тушу Бурёнки. Совсем как на меня прошлой ночью, подумала Айнагуль.

Напарники, один с ножом, другой с оцинкованным ведром одобрительно ему кивнули.  Когда он оскалил щербатый рот и что есть силы, потянул Бурёнку за рога, Айнагуль зажмурилась. Услышала, как кровь зазвенела в ведре и потеряла сознание.

Дастархан после похорон Серикбая ломился от угощений ничуть не меньше, чем на свадьбе Тулина. Аманбеке следила, кто из гостей льёт слёзы, а кто для вида расчёсывает глаза. Последних она обдавала презрительной усмешкой, втайне надеясь, что гости сочтут это за оскорбление и уйдут. Но все списывали угрюмые взгляды хозяйки дома на неокупившуюся свадьбу, никто не уходил без положенного обеда и трёх пиалушек чая. Куырдак с картофелем, залитым сливочным маслом, светился золотом.  Пирожки и баурсаки, сухофрукты, конфеты и печенье появлялись на столе как будто сами собой.

Родственики и дальнобойщики-напарники Серикбая всё приходили и приходили. В конце концов они заполонили собой весь дом. Чтобы всех усадить на полу, Аманбеке даже достала красивое вышитое покрывало — подарок матери. Она усмехнулась, в детстве Серикбай принимал золотые полумесяцы за следы от стаканов.

Так жизнь и оборвалась на дне стакана, мрачно подумала Аманбеке и представила тело брата, укутанное в саван и оставленное в склепе. Женщины по обычаю не поехали на кладбище, но Тулин сказал, что все мужчины удивились, какой большой и даже красивый получился склеп из ворованного кирпича. Там же он договорился, что утащит и продаст ещё партию.

Может и выкрутимся, думала Аманбеке. Может, и не всё так плохо. Наверняка в квартире припрятаны деньги. Только корову жалко.

— Аже, аже! — с криком влетели запыхавшиеся Рстушка и Жанока.

— Ну, чего вам? — устало спросила Аманбеке, мысленно подсчитывая свадебные и похоронные долги.

— Какая Айнагуль хорошая! Смотри, что она нам дала! — младшая девчонка поднесла к лицу Аманбеке ладошку, та, не глядя, кивнула.

— Хорошая, хорошая. — Согласилась Аманбеке. — Не то что, вы, мухи.

Девчонки возбуждённо хихикнули.  Им было всё равно, где носиться, на свадьбе или похоронах. Аманбеке шугнула сестёр и посмотрела на сноху, как ей самой, казалось, с добром.

Та будто и не спала после свадьбы: драила посуду, свою и набранную по знакомым, выбивала корпе, пекла традиционные семь лепёшек для соседей, и разделывала вместе с Тулином корову. Разве что перепачканные в крови халат и платок не успела постирать, бросила поди куда-нибудь в угол.

Как всё-таки жалко Бурёнку!

Аманбеке снова прослезилась. Сидевшая рядом Марина, сочувственно погладила её по спине.

Прошло семь дней с похорон. Аманбеке, взяв с собой сына, приехала навестить могилу брата.

Тулин снова взял у Булата так и не починенный жигуль. Пока они пробирались по валкой дороге сквозь клубы рыжей пыли, машина словно покрылась неотмываемой ржавчиной. Найти место упокоения Серикбая было несложно. Прямоугольный грубый склеп возвышался над соседними захоронениями, как минимум на метр.  

В склепе стояла сладковатая трупная вонь. Аманбеке стянула платок с головы и прикрыла им нос. Ей казалось, что вонь идёт не от тела брата, а от пропитанных мясокомбинатом кирпичных стен.

— Кирпич твой помечен злом, сын, — тихо сказала Аманбеке.

— С чего вдруг? Ты несколько месяцев назад хотела из него новый коровник построить. Тогда что-то ты не видела никакого зла, — ехидным, и как показалось Аманбеке, чужим голосом ответил Тулин.

— А ты не остри. Жену свою на место будешь ставить, а мать — не смей. — Аманбеке поставив в угол истёртый веник, которым заметала с пола мелкий мусор, вышла наружу подышать.

Чужие склепы были гораздо меньше последнего жилища Серикбая, но они были сделаны из нового, ровного, белого и красного кирпича. Над некоторым поблёскивали золотом расписанные куполки. 

Аманбеке было позавидовала, что кто-то лежит себе мёртвый в такой роскоши и проблем не знает. Но тут же укорила себя за мысли о смерти. Когда речь шла о жизни и смерти, Аманбеке становилась суеверной. Даже на похоронах брата она отказалась петь песню-плач об усопшем, боясь привлечь внимание смерти к своей персоне. 

— Вот кому-то делать нечего, тратит такие деньжища, чтобы и на кладбище выпендриться, — произнёс подошедший к матери Тулин. 

— И то правда, — тепло ответила мать, прикинув, в какую копейку вышел бы самый скромный склеп, не будь у неё такого предприимчивого сына.

— А ты дверь заценила? — хвастливо сощурился Тулин.

— Дверь? — удивилась Аманбеке.

— Да ты глянь только, тоже с работы притащил. Красивая и прочная. А замок какой!

— Обычно не ставят двери…

— Ну, так это когда мёртвого закапывают в землю. А когда на столах оставляют, дверь обязательно нужна или ты хочешь, чтобы собаки растащили дядю по посёлку?

— Ты прав, конечно, сынок. А замок зачем?

— Да бесхозный валялся, вот и прихватил для комплекта. Зато бомж никакой не зайдёт и не насрёт. Труп никто не утащит. А если сам Серикбай как Маратик решит побродить по посёлку с песнями, тоже пусть попробует через такую дверь просочиться. Хрен там!

Аманбеке сделала глубокий вдох и снова вошла внутрь. Около каменного стола, на котором лежал запеленованный брат, увидела выцветшую пачку сигарет, которая выглядела так, будто её саму похоронили много лет назад. Подумала, что кто-то из мужиков выбросил без всякого уважения к покойному, и взглянула на мумию.

Тулин поймал взгляд матери и тоже уставился на подмокшее коричневое пятно на саване.

— Кажется, кое-кто уже посрал, — захихикал он.

Аманбеке строго зыркнула на сына.

— Ну что опять не так? Гассал при мне из него всё выдавил, видать запоздавшая порция. Говнистый всё-таки был мужик.

Мать с сыном, прихватив мешочек с мусором, вышли из склепа. Тулин с трудом закрыл перекосившуюся дверь, процарапав на глине борозду и вставил в скобы тяжёлый, размером с гирю, ворованный замок. Ключ торжественно подал матери.

Аманбеке спрятала его в карман старой жилетки, пристегнула засаленный манжет булавкой и ощутила неожиданное тепло от этого куска металла. Теперь она может делать всё, что угодно с квартирой брата и никто её не осудит. И то, что внутри квартиры, теперь тоже принадлежит ей.

— Сынок, а где ключи от квартиры?

— Щас, — Тулин повозился в узком кармане запачканных штанов и протянул матери связку ключей. — Что, прямо сейчас поедем?

— А кого ждать? Время не терпит. — Аманбеке двинулась в сторону машины, не оглядываясь на сына, который запихивал мешок с мусором в маленькую урну. — Там и помоемся.

Привычными движениями — два оборота вправо и поелозить на месте прежде, чем потянуть на себя, Аманбеке открыла дверь квартиры Серикбая.

Сразу потянуло тошнотворно-сладким запахом смерти.

— А почему свет везде горит? — Аманбеке не разуваясь, стала бродить по квартире, постукивая по пластиковым выключателям. — Это ведь нам теперь платить за электричество! Да и за воду, так что, будешь мыться, не устраивай там заплывов.

— А я прям сейчас мам пойду, а то воняю…— Тулин поднял руку и затянулся подмышкой. — будто с дохлых коров шкуру всю ночь спускал. Даже для меня перебор.

Аманбеке неодобрительно хмыкнула, но спорить не стала. Распахнула настежь окна и оглядела квартиру, с чего стоит начать поиски. В зале, как и много лет назад, у стены под часами с электрической кукушкой стоял сундук, из которого Наина однажды утащила пухлый конверт денег. Аманбеке сразу бросилась к нему, поскользнувшись на корпе. Еле устояв на тонких ногах с внушительными коленками, она схватилась за сердце и уставилась вниз.

На этом самом месте погиб Маратик! Или нет?

Аманбеке прищурилась. Одна корпе выделялась среди других ещё белыми, не затёртыми завитушками на алом велюре. Поняв, что брат заменил корпе, на котором погиб сын, она присела перед сундуком и в детском предвкушении, подняла тяжёлую его крышку. 

Первое, что попалось под руку — два куска красивейшего бархата. Ткань заманчиво поблёскивала, пока Аманбеке, не веря своим глазам, обматывала находку вокруг всё ещё тонкой талии. Мысленно она решала загадку, откуда у Серикбая турецкий бархат. Всё мало-мальски ценное она вынесла ещё при Катьке. Неужели он баб в дом водил?

Только когда Аманбеке подошла к зеркалу, в надежде увидеть нечто похожее, что было на матери Айнагуль в день свадьбы, поняла, что ткань нещадно пожрала моль. Ещё больше рассердившись, она скинула с себя бархат и набросилась на содержимое сундука. На грязный пол полетели ворох маленьких бюстгальтеров.

— Катькины что ль? — спросила вслух Аманбеке и тут же сама себе ответила. — Хотя она же ребёнком уехала… Точно водил баб.

Ей стало неприятно от этой мысли. Казалось, брат всё это время жил прошлым и запивал горе, а получалось, он в отличие от сестры, кутил на полную катушку. Ещё противнее ей стало, когда из-под горы женского белья показалось то самое старое корпе с коричневыми следами детской крови.

— Ничего святого у мужика уже не было! — Зло прошипела она.

Внутри свёртка была одна чёрно-белая фотография кругленького Маратика, сделанная в фотосалоне в райцентре.   

Аманбеке аккуратно вынула корпе и продолжила опустошать сундук, отправляя наружу потрёпанные книжки в мягком переплёте, с обложек которых безразлично глядел Иисус; жестяные банки с безделушками, вроде красивых пуговиц или камней яшмы.

В груди приятно задрожало, когда на самом дне она увидела пухлый бумажный конверт. Аманбеке прижала к животу находку, захлопнула сундук и уселась на его крышку. Медленно заглянула в конверт.

— Ну чего, сколько денег нашла, мам? — Тулин вышел из ванной с повязанным на талии большим некогда радужным полотенцем и с глупым выражением лица ковырялся в ухе.

Аманбеке сверкнула потемневшими от злобы глазами и замотала головой. В конверте кроме одной, как будто случайно затесавшейся купюры, лежали документы, квитанции и чеки.

— Нисколько, — взглянула на сына. — Не хочешь одеться?

— Да сейчас у дяди что-нибудь надену чистое. — Тулин почесал второе ухо и ушёл в спальню.

Аманбеке запихнула всё обратно и взялась за шкаф. Серикбай избавился от вещей Наины и детей, и теперь внутри висели телогрейка, в которой брат уходил в рейс, дублёнка и кожаная куртка землистого цвета. Обшарила карманы — снова только мелочь.

Внизу стояли коробки из-под обуви, в одной хранились ёлочные игрушки, вторая служила аптечкой. Она пролистала дембельский альбом Серикбая, который пропах лекарствами, но и там заначки не было. Только молодое лицо брата ухмылялось, будто злорадствуя над её бедами, с картонных страниц альбома.

В спальне на удивление было полно вещей Маратика. Она сама помнила некоторые костюмчики, которые дарила ему на вырост. Аманбеке распотрошила постель Серикбая и в освободившийся пододеяльник стала закидывать вещи и игрушки для внука. Подумала, что сейчас правдивые песенки Маратика были бы очень кстати — рассказал бы, где деньги спрятаны.

— Ну что, мать? — спросил Тулин набитым ртом.

— Ничего, — пожала плечами Аманбеке.

— Пойдешь мыться?

— Да не до этого сейчас, давай найдём заначку сначала. — Аманбеке снова зыркнула на кровать. — Пока найдём в этой пылюке, снова придётся мыться.

Тулин уселся на кровать и покачался на панцирной сетке. Комната заполнилась противным скрипом.

— И чего он не выбросил эту рухлядь? — Тулин встал с кровати и принялся раскручивать пыльные никелированные шары с изголовья.

Аманбеке засветилась от гордости. Каждый раз, когда сын казался ей беспросветным тупицей, Тулин вытворял что-нибудь эдакое, что заставляло её передумать. Вот и сейчас, пока коцанный шар вращался в его лапах, Аманбеке довольно охала. Сама бы она не подумала заглянуть туда. Одна только мысль о возможной находке привела Аманбеке почти в блаженное состояние.

— Не пойму, что это. — Тулин нахмурился, разворачивая бумажку. — Святый ангеле хранителю моих чад Маратика и Катюши, покрый их твоим покровом … хрень какая-то.

 Тулин отбросил записку и принялся откручивать второй шар. Аманбеке заходила по комнате, жестикулируя.

— Да что за проклятие! Весь посёлок неделю жрал за наш счёт! Бурёнку порезали, чтобы эти крахоборы брюхо набили. — Аманбеке присела на металлическую сетку кровати и ощутила чёрную беспросветную тоску.

— Робби хаб ли мил-лядунка зуррийатан той­ибатан иннака сами’уд-ду’а. — Тулин протянул матери листок. — Как будто твой почерк, мам.

— Это дуа на мальчика, я давала, когда Наина Улбосын родила. — Аманбеке бросила листок на пол и пошаркала на кухню.

Тулин наспех вкрутил шары обратно и догнал мать. 

— Не волнуйся, мать. Я весь дом переверну, но найду заначку. — Тулин заметил помокревшие глаза матери. — Ты чего?

— А то, что про Улбосын мы забыли.

— А что с ней? — удивился Тулин, будто вспоминая, кто такая Улбосын.

— Она же наследница. Квартира по закону её. — Аманбеке села на табурет и осмотрелась.

На запущенной кухне царил бардак. Самодельная столешница гарнитура, обклеенная плиткой, пошла трещинами. Угол, в котором раньше висело кашпо с цветами, теперь занимал маленький телевизор, покрытый толстым слоем пыли. Стол в тон столешнице небесно-голубого цвета теперь был почти серый в коричневых чайных кругах. Газовая плита усыпана подсохшими остатками еды.

Аманбеке замерла, вспоминая, какой порядок и уют царили при Наине.

Представила брата, как он сидит на грязной кухне и тоже вспоминает о жене, злится и бьёт со всей силы по плитке, и та не выдерживает — трескается.

— Катька что ли? Да пошла она козе в трещину, ничего она не получит. — горячо возмутился Тулин, будто только сейчас сообразив, о ком речь. — За столько лет ни разу не приехала, не позвонила. Да она отца родного не приехала хоронить!

Аманбеке хотела было возразить, что мол она и не знала о смерти отца, но Тулин так складно и уверенно говорил, что ей и не хотелось защищать её. Правильно он всё говорит, ничего она не получит!

Мать с сыном взялись за кухонный шкаф. На столе расстелили газеты и теперь вываливали туда содержимое стеклянных и жестяных банок, изредка чихая от залежалой крупы, специй или пыли. Осмотрели все ящики, кастрюли и даже морозилку. Аманбеке подумала, что теперь в этом бардаке совсем нет шансов что-то найти. Тулин будто прочитал её мысли.

— Завтра Айнагуль сюда пришлём, выдраит всё. Может и найдём чего.

— Если она первая не найдёт и не даст дёру от тебя. — усмехнулась Аманбеке.

— Да куда ей бежать? И к кому? С ребёнком. — Тулин задумался. — Может она уже и от меня беременна. Кому она нужна с двумя детьми? А у меня квартира и даже с детской комнатой.

Тулин небрежно ополоснул руки в раковине, зато с усилием принялся вытирать их полотенцем, оставляя на старом мохере грязные разводы.  Полотенце не выдержало экзекуции и расползлось в сухих руках Тулина. Глупое его лицо озарилось удовлетворением, какое бывает после успешно завершенного труда.

Аманбеке впилась ногтями в ладошки. Гнев обрушился на Аманбеке со всех сторон, поднимался снизу, будто с засаленного, годами не чищенного паласа, сочился из телевизора с серым налётом, из чайника с подгорелым чёрным дном, с жёлтых разводов на потолке.

— А знаешь что? — прошипела Аманбеке сквозь зубы. — Давай позвоним этой Катьке прямо сейчас.

— Давай, а что говорить будем?

— Неси сотовый и мою сумку. — скомандовала Аманбеке и стряхнув с табурета мусор лоскутком полотенца, уселась и глубоко задышала.

Пока Тулин ходил в прихожую, Аманбеке как в перемотке прогоняла события, которые застала в этой квартире. Свадьбу брата, рождение Улбосын, рождение Маратика, его похороны; побег Наины, побег Катьки. Они все ушли. Только она всегда была рядом. Она — настоящая хозяйка.

— А что скажем? — добродушно спросил Тулин, протягивая матери кожаную сумочку.

Аманбеке молча расстегнула золотистую молнию и вытащила блокнот, исписанный мелким почерком. Пролистала несколько страниц и выхватив у сына массивную трубку, поспешно набрала номер. Гудки сменились потрескиванием. Тулин уселся матери в ноги и стал слушать.

— Алло, Улбосын! — крикнула Аманбеке в трубку, будто её было плохо слышно. — Катька, ты что ли?

—  Кто это? — донеслось из динамика.

— Апашка твоя. Аманбеке. Ты куда пропала? — Аманбеке притихла, но что говорила Катя — не слушала. — А разве так можно делать? Ты бросила отца, он, между прочим, не молодой человек был. А я? Я тебе что, чужая? Мы тебя с отцом вырастили. Не мамка твоя кукушка, а мы. А ты бросила стариков и живёшь там в своей Москве, бед не знаешь. Отец так и умер с мыслью, что ты его бросила.

Голос Кати продирался по проводам, но Аманбеке его тут же заглушила мрачным, не терпящим возражения «Не перебивай старших!».

— Мы с Тулином похоронили отца твоего. Он всё приданое и все деньги, что на свадьбу подарили — всё потратил до копеечки. Скот зарезали, чтобы неделю всех кормить. А ты ведь и про свадьбу не знаешь, женился брат твой! Да что толку поздравлять, сразу после свадьбы на могилку жених зачастил. Склеп какой построил, не стыдно перед людьми. Живыми и мёртвыми. В общем, Катька, долгов у отца выше крыши. У тебя есть деньги? Как это, нет? Как же ты живёшь в столице без денег? Ты что там, смеёшься? Тебя шайтан заберёт за такие выходки! — Аманбеке тяжело вздохнула, — И ещё, надо бы тебе приехать. Квартирный вопрос решить.

5.

Глухая трель, которая доносилась из гостиной показалась Кате смутно знакомой. Оказалось, телефон всё это время работал.  На миг мелькнула мысль, что это звонит бабушка, напомнить про котлеты в холодильнике. Катя подбежала к тумбе, заставленной коробками и сорвала трубку. Волшебство тут же улетучилось. Катя давно не ребёнок, а из телефона донеслось грубое гортанное…

— Алло, Улбосын.

—  Кто это? — Спросила Катя, хотя знала ответ. Только один человек называл её этим именем. 

— Апашка твоя. Аманбеке. Ты куда пропала? — Зло прошуршало из трубки.

— Я никуда не пропадала, — начала оправдываться Катя, но тут же поняла, что тётка её не слушает, а говорит сама.

Катя стояла, нахмурив брови и смотрела в дощатый пол, как это делала Ирина Рудольфовна, когда разговаривала по телефону с кем-то, кто был ей не особо приятен.

Аманбеке всё бурчала, прерываемая треском проводов.

Катя упёрлась взглядом в след от утюга на крашенном полу. Попыталась вспомнить, что она тогда гладила, брючки или юбку. Кто же знал, что от горячего утюга краска начнёт плавиться и расползаться. Спасая утюг от рыжей кашицы, Катя принялась счищать краску брючками. Точно, это были брючки. Потом она нашла в кладовке растворитель и собралась реанимировать модные, почти доглаженные клёши, но вернулась Ирочка и оценив масштаб ущерба, отправила Катю в её комнату.

Воспоминания прервались внезапно.

— Отец так и умер с мыслью, что ты его бросила, — неожиданно ясным голосом, как будто стояла рядом, оповестила Аманбеке.

— Как умер? Когда? — опешила Катя и вдруг всхлипнула.

— Не перебивай старших! — отрезала тётка. — Мы с Тулином похоронили отца твоего…

Теперь не слушала Катя. Она вдруг вспомнила, как совсем маленькая шла с отцом по висячему мосту, и он, заметив, что она боится упасть, подтолкнул её вперёд.  Старые доски раскачивались под их весом, и это было похоже на то, как сейчас уходит из-под ног пол цвета высохших мандаринов.

— У тебя есть деньги? — В трубку, а как будто в спину бежавшей по мосту Кате, кричит Аманбеке.

— Нет, нет у меня денег, — говорит Катя и представляет, как бежит по мосту, а за ней гонятся мужик и старуха, то ли Аманбеке с сыном, то ли Юрок с матерью. Они хотят от неё денег. 

Мост раскачивается всё сильнее, и Катя перестаёт бояться. Оглядывается на отца. Он улыбается, молодой и красивый. Ей даже кажется, что он самый красивый в посёлке. Красивее него только мужчины из телика, но те актёры. По складке тонких губ, по тёмному блеску глаз, Катя понимает, что отец любит её. Теперь ей весело парить над тёплым бульончиком, словно на качелях, и она смеётся. Кажется, она хихикнула и вживую.

— Ты что там, смеёшься? Тебя шайтан заберёт за такие выходки! — Зло воскликнула Аманбеке. — … надо бы тебе приехать. Квартирный вопрос решить.

Катя кладёт трубку и сползает на пол. Он ледяной. Вспоминает, как много раз ложилась на прогретые солнцем, доски моста с раскалёнными шляпками гвоздей и разглядывала рябь реки. Слушала её тихое урчание. Река убаюкивала.

Когда воспоминания об отце отпустили, Кате стало легче. Теперь она думала цифрами, сколько получит отпускных, во что обойдётся поездка до родительского дома, сколько может стоить их квартира в трёхэтажке, и если всё-таки продать дом, хватит ли всей суммы на первоначальный взнос для покупки квартиры в Москве. Дотянувшись до телефона, Катя набрала номер риэлторши. Непривычно тяжёлая по сравнению с мобильником, трубка ответила. Риэлторша не сразу узнала свою клиентку.

— Какая Катя, какой дом? — Раздражённо неслось из динамика.

— Эм, Катя с профессорской дачи в Аккермановке. Вы приезжали на просмотр, вам ещё хрусталь гэдээровский понравился, вы говорили, у вашей мамы такой был.

— А, сервиз! Да, вспомнила. — как будто всё ещё не понимая, с кем разговаривает, сказала риэлторша. — Как у нас дела? Люди дом смотрят?

— Да, но пока никто не перезванивал. Вам тоже?

— Нет, Катя. Я бы сразу вам сообщила, — как будто сжалившись, ответила риэлторша и зашелестела в трубку страницами. — Сейчас на всякий случай посмотрю.

—— Простите, что отвлекаю. У меня умер отец… — Катя сделала глубокий вдох, подбирая слова.

— О, мои соболезнования.

— Да ну я не за этим, но спасибо. В общем, от отца осталась трёхкомнатная квартира в посёлке на границе с Казахстаном. И из наследников… — Кате стало неловко, она не хотела показаться расчётливой. — Только мы с мамой.

— Таааак.

— А как вам кажется, за сколько можно продать такую квартиру? — спросила Катя, ещё более засмущавшись.

— Ну, сложно сказать. А там вообще люди покупают недвижимость?

— Из аулов приезжают фермеры, чтобы дети поближе к цивилизации были.

— О, это хорошо. У фермеров обычно водятся денежки. Может, и миллион выручите. Или тысяч семьсот.

— А вот этих денег, плюс выручка с продажи дома… Этого хватит на первоначальный взнос для однушки в Москве?

— В принципе, я готова подобрать вам варианты вторички. А если взять подуставшую квартиру, то и платёж ежемесячный небольшой получится. Думаю, банк одобрит вам ипотеку с хорошим первоначальным взносом. — Риэлторша шелестела бумагой и усердно что-то чиркала карандашом. — Алло, Катя?

— Да, да, я здесь.

— Но для этого вам нужно сначала вступить в наследство. Мама у вас кажется, — риэлторша неуместно хихикнула. — Иисусова невеста? Пусть напишет отказ. Так как брак не расторгнут, она в первую очередь претендует на квартиру. 

— Ага, поняла. Я перезвоню вам, — не дожидаясь ответа риэлторши, Катя опустила трубку на рычажки и заходила по комнате.

С каждым шагом сомнения наваливались на неё с новой силой. Она пыталась понять, сколько денег было в конверте, который мать пожертвовала храму. Наверное, много, конверт был пухлый.

«Ограбила, ограбила!» — пробивался в памяти голос Аманбеке.

Если много лет назад мать легко вынесла из дома деньги семьи, то почему сейчас она должна запросто расстаться с целой квартирой. Катя вспомнила истории из желтушных ток-шоу — люди рассказывали, как искали бога, а находили секты, где их убеждали чуть ли не под гипнозом отписать имущество в пользу духовного братства. Первое время в доме Ирочки Катя жадно смотрела такие передачи, надеясь увидеть, как разоблачат священника из церквушки-вагончика. Она представляла его интеллигентное лицо, залитое краской стыда, и заранее злорадствовала. Но по телевизору всегда разоблачали какого-нибудь другого святого отца и раскаивалась, что ушла из семьи какая-нибудь другая мать, не Катина.

Вот что за родители у меня такие, пожаловалась Катя сама себе. Может тоже надо было выбрать Бога, не следуя слогану из любимой книги Уэлша: «Выбери жизнь. Выбери работу. Выбери карьеру. Выбери семью. Выбери телевизор с большим экраном». Катя поёжилась, вспомнив телевизор-убийцу, из-под которого торчала мёртвая ручка Маратика.

Каково было матери? Неудивительно, что Наина искала утешения в мрачной обстановке поселковой церкви. Может, если бы Катя последовала её примеру, сейчас жила бы в монастыре и проблем не знала.

И так эта мысль понравилась Кате, что, собираясь к матери, она то и дело представляла себе монастырские звуки: звон церковных колоколов, шелест облачений из габардина, еле слышное дыхание свечи, бряцанье серебряной цепи кадила, рассекающего воздух. Решив, что обязательно всё это запишет, Катя проверила батарейки в диктофоне и убрала его поглубже в рюкзак.

Она помнила, как они с Ирочкой ездили в монастырь к матери — всего один раз. Бабушка аккуратно заплела ей две косички и нарядила в летнее платье. Чтобы вышивка с клубникой смотрелась ровно, Катя даже старалась не сутулиться. Правда, когда они сошли из вагона, поднялся такой ветер, что Ирочка напялила на Катю свой колючий свитер, который спрятал и алые, точно живые, пузатые ягоды, и даже кружевной подол. Тогда Ирочка ещё надеялась «вразумить» дочь и вернуть её в семью. По крайней мере она говорила что все эти годы ей некуда было особо тратить деньги и теперь они — две мамы, две дочки и бабушка с внучкой могут поехать в санаторий в Крым.  Если только ей удастся поговорить с дочерью наедине.

А в поезде она всё больше молчала, смотрела в окно на скудные пейзажи. Катю природа не интересовала, она всё любовалась на оконное отражение вышитой на платье клубники, которая оттеняла красным всё, мимо чего они проезжали. Переезд с клубничным шлагбаумом, мотоциклист с головой-клубничкой, дома и киоски в клубничных рытвинах. Когда в окне отразился пластиковый стакан клубники в женской руке, Катя даже не сразу поняла, что женщина стоит в купе рядом с ней, а не призраком преследует по перрону медленно тронувшийся вагон.  Ирочка купила два стакана клубники, но сама к ней не притронулась. Катя по-хозяйски хватала ягоду, подносила к вышивке, сравнивала какая красивее, настоящая или на платье, и отправляла клубничину в рот. Один раз поезд дёрнулся, и Катя впечатала ягоду в ткань. Ирочка, обычно требовательная к внешнему виду внучки, в тот раз даже не заметила розового пятна. А когда оно скрылось под шерстяным свитером, Катя совсем взбодрилась, как это бывает с детьми, которые провинились и чудом избежали наказания.

Теперь ей совсем не хотелось красоваться перед матерью. Катя натянула узкие джинсы, футболку и джемпер, хотя понимала, что Ирочка не одобрила бы такой выбор. Получила даже немного удовольствия, представив, как её не пускают в храм в брюках и она уходит, не дождавшись матери. Своего рода месть, потому что в ту единственную поездку Наина так к ним и не вышла.

Они спрятались от порывов ветра за углом какой-то постройки. На стене из-под облупленной штукатурки проглядывал красный кирпич, казалось стены кровоточат. Они стояли, словно ждали расстрела.

Ирочка выудила из сумки бледно-голубой, в цвет глаз, платок для себя и пёструю косынку для внучки, которую Катя выбрала сама. Цветастая ткань на голове Кати была единственным ярким пятном в монастырском подворье. Это её веселило, пока откуда-то снизу к ней не протянулась грязная раскрытая ладонь. Рядом с мощёной дорожкой сидел безногий страшный мужик. Смоляными кудрями он был похож цыгана. Ирочка тоже вздрогнула от неожиданности, бросила нищему какую-то мелочь и крепко ухватив Катю за руку, потащила вперёд. Несколько раз она останавливала семенивших мимо монашек и тихо о чем-то спрашивала, те пожимали плечами и опускали глаза. Наконец одна махнула рукой в сторону полуподвального помещения.

Они зашли в здание с низким сводчатым потолком. Внутри было тепло, сладко пахло гарью и топлёным воском.  В дальнем углу за обыкновенным письменным столом сидела пожилая монахиня и что-то писала в раскрытой амбарной книге. Ирочка торопливо подошла, та подняла лицо, подоткнула очки на узком лоснящемся носу. Выслушала, покивала, брякнула в стоящий на столе колокольчик. Откуда-то, Кате даже показалось, что из-под стола, появилась юная веснушчатая послушница, склонилась к пожилой, покивала и быстро выскочила наружу. Катя уселась на лавку и достала из рюкзака тетрис, с ним время тянулось не так мучительно, а Ирочка ходила взад-вперёд перед маленьким мутным окном словно в тюремной камере и всматривалась в проходивших мимо монахинь, похожих на чёрных ворон. Наверное, она пыталась узнать дочь, которую не видела с самого подросткового бунта. Катя даже стала фантазировать, что они действительно в тюрьме, пришли проведать мать, которая искупает вину за кражу денег.

Так они промаялись час или больше. Вдруг Катя захотела в туалет так неистово и неожиданно, как это бывает с детьми. Ирочка в это время нависала над пожилой монахиней и что-то ей втолковывала со слезами в голосе. Тут хлопнула дверь. Конопатая послушница вернулась. У Ирочки некрасиво вытянулось лицо.

Катя не помнит, как именно сказала Ирочка, что мама к ним не выйдет. У неё грохотало и бурлило в животе, то ли от злости, то ли от непромытой в поезде клубники. Она не помнила, как они выскочили из подвала.

Ирина Рудольфовна учительской интонацией спросила спешащую куда-то ворону-монахиню, как им пройти в туалет. Катя не в силах больше терпеть, рванула что есть силы к стене монастыря. Когда бабушка подошла к кустам, Катя виновато спросила, нет ли у неё салфетки. Салфеток не было, и Катя сказала, что подотрётся косынкой. Ирочка в ужасе протянула внучке несколько купюр, словно выкупила у той платок. Деньги оказались скользкими. Катя порезала попу и испачкала пальцы.

В автобусе по дороге на вокзал Ирочка тяжко вздыхала. Чтобы её отвлечь, Катя решила показать ей коллекцию конфетных фантиков, которую хранила в рюкзаке. Но бабушка лишь спросила, раз всё это время они были при ней, почему она их не использовала в кустах, вместо денег. Кате только пожала плечами, ответ был очевиден: фантики переливались серебром и золотом, приятно пахли шоколадом и лакрицей, а деньги что, деньги — это скучно.

На перроне в монастырской лавке они купили по пирожку. Ирочка сказала, что Наина трудница, работает в пекарне и быть может, сама ставила тесто и делала начинку. Катя решила, что надкусит пирожок, скажет, что невкусно и выбросит. Но она так проголодалась, что не смогла остановиться и собрала даже крошки, что прилипли к свитеру.

Будь что будет, подумала взрослая Катя, и подхватив рюкзак, вышла из дома, в котором выросла. Во дворе с наслаждением вдохнула свежий и уже прогретый воздух и егозой выскочила, забыв, как в детстве закрыть за собой калитку. Дорогой на неё наплывали звуки, ради которых она раньше притормаживала и лезла за плеером, чтобы записать. Теперь было не до них.

В поезде Катя успокоилась и даже улыбнулась.  Буду хорошей девочкой, расскажу о себе, о замечательной поселковой школе, как взяли в театральный кружок и как меня ценят в кинокомпании, где работаю звукорежиссёром. Как целый день вожусь со звукорядом, сначала записываю, а потом без конца улучшаю.

Размышления прервала низенькая круглая старушка. Она вперевалку шла по проходу, пропихивая впереди себя сумку на колёсиках, из которой торчали кульки с жареными каштанами.

— Перекусить не хочешь, миленькая? — спросила круглая бабушка добрым голосом. — Сто рублей всего.

— А у меня нет денег…— не соврала Катя, вспомнив, что не сняла наличные. 

— А ты мне на карту брось. Я продвинутая бабушка. А як же в наше время без карточки! — старушка распахнула ветровку и на полной груди, плавно переходящей в живот, заблестел бэйдж с заламинированными цифрами.

Катя улыбнулась и открыла приложение на телефоне. Сначала завибрировал её мобильник, затем приглушенно, будто урчание в желудке, забухтело за пазухой старушки.

— Кушай на здоровье, доченька. — Старушка наклонилась к сумке и тут же, как неваляшка выпрямилась с кульком каштанов в руке. — Ты не замёрзла? На улице ветер, а у тебя кофточка вон на рыбьем меху.

Катя пожала плечами, как будто её уже здесь не было, и уткнулась в телефон. В круглой низенькой старушке, как ни странно, было что-то от статной Ирины Рудольфовны, хотя скорее всего Кате хотелось так думать. 

За окном потянулись смутно, но всё же знакомые холмистые пейзажи. Маленькие дома с ветхими заборами, кое-где над крылечками висели самодельные вывески с трафаретными «Продуктами» и «Промтоварами». На глаза постоянно попадались дети, все какие-то рослые, румяные, на высоких, будто кони, великах. А редкие взрослые выглядели, наоборот, щуплыми и низенькими, словно из них высасывала жизнь ребятня.

Время от времени поезд огибал пастбища, усыпанные пятнышками, которые скорее всего были коровами. Раз Катя увидела конский табун. Лошади, услышав металлический грохот, опускали головы к земле. Казалось, что гривы их растут из травы. Оставалось смотреть только на их мощные рыжие и чёрные спины.

Блёклая извилистая река тянулась наперегонки с поездом и убаюкивала пассажиров. Рано утром, ещё до восхода солнца, Катя открыла глаза, села и сразу приникла к окну. Она помнила, что в детстве точно так же проснувшись ни свет ни заря, впервые в жизни увидела густой и зловещий туман. Дежавю, подумала она. Туман за годы как будто тоже заматерел и стал гуще и страшнее.  Он облепил все вагонные окна, как будто нарочно не давая разглядеть местность, скрывая от сонных пассажиров приближение вокзала. Только когда проводница бодрым голосом предупредила, что они подъезжают, туман как будто смутился и резко отступил к реке.

Оставив на раскладном столике кулёк с нетронутыми каштанами, Катя вышла из вагона и тут же вспомнила колючую шерсть Ирочкиного свитера и ощутила «рыбий мех» собственного джемпера. Хлестнул холодный влажный ветер. Над крыльцом вокзала хлопнул мокрый флаг. В сырых древесных кронах поднялся шум и если бы Катя решила сымитировать этот звук, она бы записала, как полощут бельё в корыте. 

Подворье отличалось от туристических церквей, рассыпанных по центру Москвы. Вместо громких соловьёв, глотки раздирали вороны. Вместо румяных старушек в разноцветных платках, что обычно как промоутеры зазывают отведать местную выпечку, у входа на монастырскую территорию сидел безногий нищий. Неужели тот же самый? От смоляных кудрей на черепе остались редкие седые волосины. Беззубый рот запал. Рука, протянутая за милостыней, тряслась.  Монастырь снова показался тюремной зоной.

Постройки с облупленными стенами напоминали наспех сооружённые декорации исторического фильма. Катя легко могла представить здесь съёмочную группу с каким-нибудь Канарейкой в режиссёрском кресле. Говорят, он, как и Катя ушёл из театра в кино.

Нищий норовил ухватить за штанину. Катя отшатнулась от безногого и быстро зашагала к белоснежному храму с одинокой колокольней. Казалось, купол сделан из маленьких стальных пластин, как на доспехах византийских воинов. Катя вспомнила золотой куполок церкви-вагончика, похожий на новогоднюю игрушку и снова как в детстве подумала, что мать может и не так счастлива в этом монастыре, похожем на тюрьму.

Мелкие светлые камни, затоптанные богомольцами отлетали от белой подошвы Катиных кроссовок. Почти бесшумно. У входа в храм стояла женщина с бородавками, рассыпанными по лицу словно катышки теста, и улыбалась гостье. Катя остановилась, перекрестилась неуверенной рукой и спросила, где ей найти Наину. Женщина сказала, что, наверное, в пекарне и велела следовать за ней. Из-под её платка змеёй выскочила тугая коса цвета сухого бадьяна.

Здание из толстого кирпича показалось Кате знакомым. Скрипнула низенькая дверца и маленькая женщина нырнула в подземелье. Пахнуло сдобой, жжёным сахаром и специями. Так пахло в квартире Абатовых до того, как мать выбрала бога. Катя потянула дверь на себя, и оказалась лицом к лицу с молоденькой послушницей, которая ласково улыбнулась и отступила, впустив Катю внутрь.

— Матушка за вами послала, — сказала послушница и засеменила к другой двери, ведущей видимо в сам цех. — Вы здесь подождите, она сейчас.

Минут через десять дверь снова распахнулась, в проёме показалась большая фигура в чёрной рясе, за которой следовало пять или шесть послушниц.  Процессия выглядела так, словно кто-то перемешал шахматные фигуры из разных наборов и большая чёрная пешка возвышается над мелкими.

Наина оказалась большой и удивительно старой. Она как будто была старше Ирочки в её последние годы. Катя всматривалась в приближающееся лицо матери и искала родные черты.

— Здравствуй, Катерина, — внушительно произнесла Наина и сложила руки на выпирающем животе. Складкой крупного рта и особенно круглым твёрдым подбородком она живо напомнила Ирочку.

— Привет, мам, — спокойно ответила Катя и подумала, как давно она не произносила этого слова. — Ты как?

— Как видишь, я теперь матушка. Монашеское имя моё Агафья.

— Угу, — Катя посмотрела на руки матери и заметила след от кольца, того самого с красным камнем, что мать носила в молодости. Будто она сняла подарок отца только недавно. В груди кольнуло: предала забыла. 

— Тебя зачем господь привёл сюда?

— Отец умер. — Катя всмотрелась в лицо матери. Почувствует ли она что-нибудь?

— Как говорила его сестра, и я впервые с ней согласна, человек — сегодня человек, а завтра земля. — Наина буднично перекрестилась. — Упокой господи его душу. Пойдём поговорим, раз приехала.

Матушка уселась на скамью и шумно вздохнула, расправив припудренные мукой, рукава рясы. Катя опустилась рядом. Она планировала сразу перейти к делу, но вместо этого спросила с детской обидой:

— Почему ты тогда не вышла к нам?

— Вера моя ещё не настолько крепка была. Боялась, что увижу вас, и обратно к богу не вернусь. — пробормотала как заученную молитву Наина. — А я ему обещала.

— А мне ты ничего не обещала? — горько спросила Катя.

— Ты не ссориться приехала, наверное, — холодно ответила Наина и глаза её, обращённые куда-то мимо дочери стали чуть бледнее. 

Катя прерывисто вздохнула и сбивчиво рассказала о квартире, делая акцент на бюрократических препонах и сложных отношениях с Аманбеке.  Наина слушала молча.

— В общем, либо я вступаю в право наследства, либо тебе придется воевать с Аманбеке и Тулином.

— Ты ведь не будешь для бога все эти документы оформлять? —  Печально спросила Наина.

— Нет, — ответила Катя, с наслаждением наблюдая за смятением матери.

— Грешно не отдать это всё богу, но не менее грешно ехать в посёлок. Нет. Не хочу мараться, больше не хочу, забирай. Подпишу и забудем.

 По тому, с каким почтением все провожали матушку к нотариусу, Катя поняла, что Наину в монастыре любят. Даже местный водитель, которого Катя заприметила ещё на входе, когда он громко возмущался ценами на бензин, теперь говорил вполголоса и склонял голову к плечу, на манер преданного пса.

Настроение у Кати было переменчивое. Когда Наина вспоминала, как счастливо они жили, Катя внимательно слушала, но не узнавала себя в этих картинках прошлого. Да и женщина из рассказов матушки не была похожа на ту мать, что помнила Катя. На деспотичную, пропадающую целыми днями в церкви мать. А когда Наина говорила о монастырской пекарне, её глаза загорались, словно только тесто имело значение. Катя не выдерживала такого соперничества и чувствовала, как её разум мутится липкой обидой.

Нотариальная контора находилась недалеко от монастыря и представляла собой душное помещение с заклеенными ещё с зимы, окнами. Из коридора к посетителям энергично выскакивала и уводила за собой в кабинет молодая женщина с агрессивными чёрными бровями в брючном костюме цвета пыли. Когда очередь дошла до Кати, нотариус мгновенно подметила холодок между женщинами и брови её вдруг успокоились.

Когда она спрашивала по доброй ли воле матушка Агафья отказывается от права на собственность, голос её был тихим, слова будто ступали на цыпочках.

Наина поставила размашистую, совсем как у Ирочки, подпись. Будто перечёркивала прошлое. Катя подумала, что это последний раз, когда она видит мать. Наверное, та только что вычеркнула её из своей христианской жизни. Убирая подписанные документы в рюкзак, Катя наткнулась на холодный пластик диктофона.  Решила держать его в руки незаметно. Включила запись.

— Послушай, Катерина. Ты должна меня понять, — начала Наина, как только они вновь оказались на свежем воздухе.

— Должна? — Катя вздохнула.

— У тебя много вопросов, я понимаю. У меня тоже было много вопросов, и к матери, и к отцу, и к богу.

— Насколько я знаю, Ирочка тебя не бросала, ты сама убежала.

Матушка приподняла руку и из-под рясы на пухлом запястье неожиданно сверкнули изящные часы.

— Боишься, что тесто без тебя убежит?

— А если завтра меня не станет и всё, что у тебя будет — это воспоминания об этом дне… — начала Наина. — Только этот наш с тобой разговор.

— Спасибо за квартиру, мам. Это очень мне поможет. Я поеду туда, привезти тебе что-нибудь? — Катя сверлила мать глазами Серикбая. — Может, наше детское фото с Маратиком? Или мои дошкольные рисунки, ты же хранила их наверное?

— Спасибо, Катерина. Мне ничего не нужно.

Катя стиснула зубы. Женщины снова уселись в белого монастырскую Волгу. Водитель плавно, как будто даже ласково нажал на газ.

— Вы отвезёте меня на вокзал? — Спросила Катя.

— Конечно. — Наина сделала паузу. — Ты всё ещё увлекаешься звукозаписью? Ирочка писала, что у тебя талант.

— Да, увлекаюсь, — язвительно ответила Катя, подумав, что её профессию уже нельзя считать хобби. — Ирочка во всём меня поддерживала.

— У нас есть замечательные хористки, я бы хотела записать их. — сказала Наина и лицо её озарилось улыбкой. — Можно тебя попросить о помощи?

Катя кивнула, ревниво нахмурив брови, но вслух ничего не сказала.

— Тебе обязательно надо их послушать. Как ангелы поют. Разве что Светочка… — Наина задумчиво нахмурилась.

— Что?

— Светочка — хористка, голос у неё слишком звонкий. Плохо для хора. Слишком выделяется. — Наина, видимо отвыкшая от длительных поездок, тяжело задышала.

Катя отвернулась к окну, усталость последних двух дней навалилась на неё в полную силу и захотелось плакать. 

— А глаза у тебя папины, — тихо сказала Наина. — Надо же. Глазки-уголёчки. Гриша, ты высади меня у монастыря, — обратилась она к водителю. — А девочку отвези на вокзал.

Гриша энергично кивнул. Наина коснулась тёплой рукой колена дочери.

— Посмотри на меня, Катерина.

Катя медленно повернулась к матери. 

— Я тебя люблю. Господь — свидетель. — сказала Наина, ласково заглядывая Кате в глаза.

— Ты всех любишь, — равнодушно ответила Катя и остановила запись на диктофоне.

Когда Наина вышла, Гриша преобразился. Так ведут себя собаки, когда хозяева оставляют их одних надолго в тесной квартире. Он комментировал движение на дороге, временами опуская стекло и выкрикивая гадости другим водителям, а чаще пешеходам. Громко сигналил и бил небольшими кулаками по обшитой искусственным мехом, баранке. При этом он гонял во рту спичку словно сигарету. Катя решила, что он курильщик, но из-за уважения к матушке Агафьи, не дымит в салоне.

Выйдя из машины, она расплакалась. В груди болело и жгло. На перроне в ларьке с вывеской «Монастырская выпечка» Катя купила вишнёвый пирожок. Откусив от него, она вдруг вспомнила бабушку. Наверное, у неё самой сейчас такое же лицо, как у Ирочки много лет назад. Перекошенное обидой.

— Вкусно и грустно? — крикнул незнакомый мальчишка, сидевший на большой клетчатой сумке, и изобразил плач.

Очень голодная Катя вытерла слёзы и выбросила остаток пирожка в урну.

Тулин резко затормозил перед трёхэтажкой, будто планировал ехать дальше, а зазевавшаяся пассажирка только в последний момент вспомнила, что ей надо выйти именно здесь. С Асхатиком в одной руке, с сумкой, набитыми чистящими средствами в другой, Айнагуль выбралась из машины. Тулин тоже выскочил, и оглядываясь по сторонам, словно стыдясь за вынужденное джентльменство, распахнул перед женой дверь подъезда.

— После работы заеду за тобой. — буркнул Тулин, ковыряя замок дядькиной квартиры.

Дверь, обитая тёмно-красными рейками поддалась и со скрипом впустила Айнагуль. Тулин дышал ей в спину.

— А еда есть какая тут? — тихо спросила Айнагуль, уже догадываясь, что ответит Тулин.

— Была, да сгнила. Я тебе денег оставлю, сбегаешь в ларёк, купишь, да приготовишь чего-нибудь. — Тулин бросил несколько смятых купюр на трельяж и зыркнул в запыленное зеркало.

— А с квартирой как быть? Открытой оставить?

— А, точно. — Тулин нехотя вытянул из кармана потемневший металлический ключ и положил его сверху на деньги. — Не потеряй.

Айнагуль огляделась, оценивая беспорядок в квартире и прикидывая, куда усадить сына. За окном послышался рокот отъезжавших жигулей. От одной только мысли, что Тулина не будет до вечера, стало веселее.  Она соорудила на кухне что-то вроде манежа из перевёрнутого стола, маленьких подушек и сорванного с карниза, тюля и сама улыбнулась ловкой придумке.

         Уборка обычно давалась ей легко, но тут было что-то другое. Дом не просто в запущенном состоянии, тут явно что-то искали. Переворачивали и опустошали банки с кухонными припасами, вываливали всё из шкафов, не возвращая вещи на свои места. Так ищут что-то ценное, наверное, деньги, подумала Айнагуль. На кухонном полу в центре липкого подсохшего пятна лежал серый кусок вонючего мяса. Среди битых кисаек виднелись останки дохлых рыжих тараканов, умерших, наверное, ещё до обыска. Айнагуль подумала, что нельзя пускать сына ползать, повсюду осколки и комки испорченной крупы, которые ребенок может потянуть в рот.

         Стала собирать с пола скрежещущий мусор, осторожно, чтобы не пораниться осколками стекла. Под холодильником, явно открытым несколько дней назад, росла лужа. Айнагуль отправила в мусорный пакет чёрную скользкую морковь, проросший зловонный лук и банку с остатками сухой потрескавшейся желтой сметаны. Засыпала содой мутные полки из некогда прозрачного пластика. Это должно было убрать запах. Так учила ажека.

         Постепенно вокруг становилось чище. Она поймала себя на мысли, что здесь уже приятнее, чем в доме Аманбеке. Отмыла подоконник, загнав под ноготь чешуйку облупившейся краски. Асхатик закапризничал. Айнагуль, занятая уборкой, как будто и забыла о времени, и о том, что не взяла с собой еды ни для себя, ни для ребёнка. Взглянула на покрытую коростой, газовую плиту. Её словно никогда и не мыли, разве что иногда царапали вилкой, подцепляя упавшую со сковороды, еду. На такой даже готовить противно.

         — Ну, ну, малыш! Мама тебя покормит сейчас своим молочком. — Айнагуль взяла сына на руки и расстегнула ворот платья. 

         Ребёнок на секунду уставился на мать, затем выгнулся и ещё громче заплакал. В груди разлилось знакомое тепло, Айнагуль крепче прижала сына, тыча ему в лицо соском с набухшей почти прозрачной каплей.

         — Ну, давай, сыночек, у мамы так мало молока, а не будешь есть — совсем пропадёт. Давай покушаем? Вот молодец, вот и правильно.

         Айнагуль стояла на полусогнутых ногах и раскачивалась из стороны в сторону. Из-за стены раздался тонкий голосок. Она уже слышала его, когда с завязанными глазами сидела в машине Булата — украденная невеста Тулина. Маратик пел колыбельную. Столько рассказывали историй об этом мальчике, что Айнагуль не испугалась. Наоборот, она на цыпочках пошла на голос. В зале он зазвучал явственнее, но всё-таки приглушенно, словно соседи уснули с включённым телевизором. Асхатик, всегда беспокойный во время кормления на этот раз быстро опустошил материнскую грудь и уснул, выпустив изо рта обмусоленный сосок.  Она вздрогнула, заметив на пухлых губах сына кровь. Такую блестящую, словно смешанную с жиром. Коснулась пальцами рта ребёнка и тут же облегченно вздохнула, поняв, что это её кровь. На белой коже около соска краснела свежая ранка — свидетельство голода Асхатика.

         Голос не умолкал. Когда Айнагуль сделала шаг в сторону окна — стал громче, пошла к спальне — тише. Айнагуль решила продолжить игру после того, как уложит сына. Опустилась к старым корпе, пожалев, что не захватила из дома чистого белья, и подтянула одной рукой ту, что выглядела поновее. Внутри что-то было. Под тканью с шёлковыми, сшитыми словно из комбинаций вставками, заскользило и заездило. Айнагуль нащупала сбоку крошечный замок-молнию и тихонько расстегнула.  Маратик совсем распелся. 

         Она не торопилась разглядывать содержимое. Аккуратно переложила сына на соседнее корпе, сходила за сумкой в прихожую, выудила оттуда пелёнку и поцеловав Асхатика, укрыла его.

Из тайника в корпе торчали деньги. Целые слои пятитысячных купюр.

— Так вот что они искали, — пробормотала Айнагуль и замерла, будто ожидая указаний от Маратика.

Но голос допел колыбельную и вдруг замолчал. Айнагуль склонилась над корпе, не понимая, что ей теперь делать. Для начала пересчитаю, сколько здесь, решила она и запустила бледные, немного распухшие от чистящих средств и воды, пальцы в бархатное нутро.

В детстве родители Айнагуль постоянно поручали ей считать деньги. Когда уезжали за товаром или когда возвращались с рынка. В конце счёта за «работу» отец выделял ей несколько бумажек. Айнагуль задумалась, сколько её новая родня выделит ей за то, что она нашла заначку. Решила, что нисколько и усмехнулась своей наивности.

— Что же мне делать, Маратик? Чьи это деньги? — Тихо спросила Айнагуль, оглядываясь по сторонам, словно Маратик мог появиться из ниоткуда в любой момент.

Маратик не отвечал, и тишина теперь казалась зловещей. Шум с улицы, голоса в подъезде заставляли вздрагивать. Казалось, в любой момент дверь распахнётся и впустит Аманбеке с Тулином. Те начнут орать на неё и друг на друга, потом вытрясут деньги в мешок, вывернут корпе, достанут последние бумажки.  Она не знала, что они могут сделать с ней и сыном.

Нет, они не получат эти деньги, по крайней мере сегодня. Надо их спрятать, но куда? Что если в сундук, подумала Айнагуль и тут же отказалась от этой затеи. Судя по всему, его уже несколько раз потрошили, перебирая и комкая даже фотографии. С одной из таких на Айнагуль смотрела семья Абатовых. Молодой Серикбай держал на руках пухленького лысого ребёнка, уже отчётливо похожего на него самого, справа стояла красивая женщина с кожей и волосами такого белого цвета, что казалось плёнка засвечена. Крупная её рука спокойно, как на подставке, лежала на голове смуглой девочки. Айнагуль всматривалась в мутное робкое лицо с косичками и жалела Катю: у такой точно всё отберут. Нет, деньги надо хорошо спрятать.

В доме Аманбеке не было места, куда бы та не совала свой нос. По-хозяйски ходила по тесной комнате Тулина и рылась у него в шкафу, рассматривая и ощупывая маленькую стопку в углу — те вещи, что Айнагуль забрала из бабушкиного дома. Во время свадьбы, каждый раз, когда кто-то из гостей задерживался рядом с Айнагуль, откуда ни возьмись появлялась Аманбеке и обшаривала её глазами, не всучил ли молодой жене, кто тайком денег.

Принялась считать пятитысячные, мусоля палец и поглядывая на дверь. Получалось больше пяти миллионов. Айнагуль несколько раз разложила купюры в стопки по сто и всегда оставалось несколько бумажек. Не то четырнадцать, не то шестнадцать. Тут за дверью послышались тяжёлые шаги. Кто это может быть?

Уши загорелись как бывает при высокой температуре, сердце забилось так громко, что Айнагуль испугалась, не случится ли с ней чего. Ажека говорила, что в их роду все умирали от сердечного приступа. 

Стала поспешно складывать деньги обратно, распределяя купюры по всей корпе.  Маленькая молния поддалась дрожащим пальцам как раз в тот момент, когда голоса за дверью стали громче.

Сердце стучало так, что Айнагуль не сразу поняла, что шаги в подъезде поднимаются выше по лестнице, а голоса совсем смолкли. Только когда где-то сверху хлопнула железная дверь, Айнагуль облегчённо заплакала.

Она гладила плотную узористую ткань корпе и глядела на неё так ласково, как смотрела бы на бабушку или мать, если бы та или другая возникла на пороге с обещанием избавить её от замужества. С пятью миллионами можно начать жизнь заново.

Вот только никто не придёт, не посоветует, она должна соображать сама. Можно было бы схватить корпе и побежать, но куда? Аманбеке говорила, что автобус до райцентра ходит только по утрам. Там на вокзал и на поезд куда-нибудь подальше отсюда. Знать бы расписание. Деваться некуда, с Тулином нужно провести ещё одну ночь.  Оставить корпе здесь и молиться, чтобы никто не заявился и не нашёл деньги. Если только спрятать ключ, но это будет слишком подозрительно. Догадливая Аманбеке первая прибежит сюда с кувалдой Тулина и вышибет дверь. Нет, нужно сделать дубликат.

Айнагуль посмотрела на часы, затем на спящего Асхатика. До прихода Тулина оставалось достаточно времени. Она взяла сына на руки и ловко обмотав его пелёнкой, привязала к себе. Пряча зардевшееся лицо, вышла из подъезда и засеменила в сторону рынка.

Никто в посёлке не называл это место рынком. Закуток с несколькими ржавыми прилавками был известен как базарчик. Под навесом маялись продавцы импортного товара, чаще всего турецкого трикотажа и китайских безделушек, совсем как родители Айнагуль. Бойкие бабушки, укутанные, не смотря на жару, во много слоёв серого тряпья напоминали воробьёв.  Они нависали над вёдрами друг друга, как будто на глаз определяя качество сметаны или масла. Возле них нарезали круги мелкие пацаны с тощими руками и ногами, похожими на обгорелые палки. Они выпрашивали мелочь на мороженное, но в лучшем случае получали стаканчик жаренных семечек или мутный леденец, который все называли петушком, хотя по форме он напоминал чайную ложку. В худшем кто-нибудь из взрослых не выдерживал, ловил сорванца за немытое ухо и хорошенько оттаскав за него, гнал прочь.

Один пацан с разбитыми коленками, залитыми зелёнкой замер и уставился на Айнагуль. Она, конечно, понимала, как выделяется среди местных жителей, и это её до сих пор смущало. Улыбнулась, мальчуган расплылся в ответ, обнажив поломанный наискосок передний зуб.  Айнагуль огляделась, нет ли кого знакомого и быстренько прошла в дальний угол базарчика. У самого заборчика, на котором махали рукавами кофты, сидел на подстилке сидел дедушка, перед ним табуретка с подпиленными ножками и переливалась на солнце, усыпанная бронзовыми ключами. Айнагуль воровато посмотрела по сторонам и протянула старику ключ от квартиры. Дедушка не поднимая набухших век, буркнул про две сотни и час времени и сразу принялся за работу. Айнагуль замешкалась: если отдать мастеру двести рублей на дубликат ключа, у неё не останется денег на еду. Но тут же перед глазами возникла нарядная корпе с тайником, и Айнагуль пожалев, что не прихватила с собой хотя бы одну пятитысячную робко кивнула.

Она бродила между прилавками и рассматривала умопомрачительно пахнущие пирожки и чебуреки, которые не собиралась покупать. Исподтишка, как это делают люди, когда коротают время. Тут из-за спины послышался знакомый голос.

— Ой, бай! Айнагуль, ты ли, дочка?

Айнагуль сначала вздрогнула, затем обернулась и расплылась в вежливой улыбке. Перед ней стояла Марина. На соседке был обширный сарафан длиной чуть выше бугристых коленей, раскрашенный под зебру. Марина переминалась с ноги на ногу и чёрно-белые полосы пестрили и создавали иллюзию, что Марина то увеличивается, то уменьшается в размерах.

— Здравствуйте, — тихо проговорила Айнагуль и положила бледную руку на спинку всё ещё спящего Асхатика.

— А ты с кем здесь? — Сощурилась Марина. 

— А вот мы с Асхатиком …

— И одних вас так отпустили? — Перебила Марина и лениво вытянула толстую шею, пытаясь заглянуть в личико привязанного к матери ребёнка. — Неужели Тулин разрешил?

Айнагуль пожала плечами и зыркнула в сторону старика-ключника. Тот согнулся над блестящим табуретом так, что были видны только узористая тюбетейка и худые, но удивительно жилистые молодые руки. Если прищуриться, узор на тюбетейке оживал и переливался калейдоскопом.

Ключи горели и струились, будто костерок.

— Тебе нехорошо? — Спросила Марина с неожиданной заботой.

— Нет, нет, всё в порядке, — быстро затрясла головой Айнагуль, отгоняя иллюзии. — Просто мы пошли за продуктами, а у меня украли деньги.

— Ой, ну это наверняка эти…горохи! — Марина кивнула в сторону мелких круглолицых мальчишек. Те поймав её грозный взгляд, разбежались в разные стороны, чем-то и правда напоминая горох.

— Вы только не говорите Аманбеке и Тулину.

— Что ты, конечно, не скажу, — радостно заверила Марина.

Айнагуль благодарно кивнула и по физиономии соседки поняла, что та обязательно всё расскажет, приукрасит, и может быть даже добавит что-то от себя. А значит терять нечего.

— Марина, а угостите нас с сыном, — попросила Айнагуль, быстро глянув на сумку с покупками и сама опешила от своей смелости.

— Да, да, конечно. А хочешь ко мне пойдём? Я накормлю вас, — затараторила Марина так убедительно, будто кто-то посмел усомниться в её гостеприимстве.

— Нет, нет, нам бы перекусить, а так…у нас ещё дела есть, — пробормотала Айнагуль, пряча глаза и решив не заикаться про квартиру Серикбая.

— А, ну ладно. Вот, держите. Не знаю, что вам можно уже. — Марина порылась в сумке и протянула Айнагуль тёплую лепёшку, кусок сыра и яблоко. Потом выудила откуда-то из складок сарафана выцветший пакет и переложила угощения туда. — Вот, на здоровье.

— Рахмет, Марина. — Айнагуль взяла пакет, выдавила робкую улыбку и пошла в сторону единственного в посёлке магазина, спиной чувствуя взгляд соседки.

Она не собиралась заходить внутрь. Её интересовало то, что было с торца. Завернув за угол, Айнагуль тут же бросилась к кирпичной стене, облепленной белыми и жёлтыми листочками с мишурой из номеров телефонов. Рядом с написанными от руки объявлениями о продаже гаража, приёме стеклотары и вакансиях на мясокомбинате висело, подсмытое редкими дождями, расписание автобусов.

Нужный Айнагуль рейс отходил в восемь, сразу после утренней дойки коров. Она кивнула, будто стояла не перед стеной, а перед кассиром на вокзале и посмотрела за угол: как бы снова не попасться на глаза Марине, но увидела только давешнего пацана со скошенным зубом, в задранной майке он держал яблоки и поедал одно, кривя на сторону спекшийся рот.

— Да ушла она. — сказал мальчишка со скошенным зубом так естественно, будто читал её мысли и всё это время следил за ней и соседкой.

Айнагуль кивнула и пошла в сторону ключника. 

Айнагуль решила испытать копию ключа. Дверь поддалась не сразу. Копия, как будто более толстая, чем оригинал застряла, лениво прокрутилась в замочной скважине и наконец впустила Айнагуль с сыном в квартиру. Дом больше не пугал Айнагуль, наоборот, казался приветливым и светлым. Она быстренько «распаковала» Асхатика, усадила его ещё сонного в самодельный манеж и вложила в пухленькую ручку марлевый мешочек с лепёшкой внутри. Малыш жадно впился дёснами в угощение.

До приезда Тулина Айнагуль кое-как успела закончить уборку. Без того тесная прихожая теперь была заставлена пакетами с мусором. Тулину это не понравилось. Он недовольно цыкнул и отвесил Айнагуль затрещину.  Буднично и сильно. Айнагуль никогда не били, от неожиданности она упала и тут же расплакалась. Не торопилась вставать. Непромытый пол казался безопасным.

— Чего разлеглась то? Ишь ты неженка какая, — Тулин схватил жену за локоть и рывком поднял на ноги. — Время на прогулки было, а мусор вынести не успела, значит? Получай тогда по заслугам.

Маринка донесла, зло подумала Айнагуль, но вслух ничего не сказала.

Тулин взглянул на пакеты, прикидывая, стоит ли вынести всё сразу или оставить на потом.

— Какой воняет? — Спросил он.

Айнагуль указала на тот, что с подгнившими продуктами. Тулин, кривясь, подхватил пакет, к нему ещё пару, выпустил Айнагуль с ребенком и захлопнул дверь.

Из-под корпе торчал кусочек завалявшейся купюры.

6.

Катя поднялась с рассветом. Всучила сонной проводнице мятое постельное бельё с заскорузлым, похожим на чёрную коросту штампом российских железных дорог, полосатый матрац свернула колбаской и прижала к стенке. Поминутно оглядываясь на спящего соседа по купе, быстро скинула майку, пижамные штаны и запахнулась в льняное платье-халат. Ложка брякала в стакане и навязчиво напоминала об остывшем чае. Катя сделала несколько приторных глотков и замерла, увидев в окне знакомые подпалённые солнцем холмы.

Я вернулась, подумала она, и подхватив рюкзак, вышла из купе. Взбодрившаяся проводница спустила железные ступени, Катя выпрыгнула на мягкий от жары асфальт перрона. Воздух, горячий будто из фена, тут же подхватил её волосы. Прядь прилипла к прозрачной помаде на губах. С непривычки перед глазами замелькали кляксы.

Тулин обещал её встретить. Не то чтобы она этого хотела или не помнила дороги домой. Просто Аманбеке сказала это отцовским тоном, чуть ли не его голосом, и Кате вдруг захотелось встречи с родственниками, хотя, как только она задумывалась о тётке с братом — плохое предчувствие начинало копошиться под ложечкой. Это всего лишь детский страх, успокаивала себя Катя и старалась думать о чём-нибудь приятном, о будущей квартире, например. 

Казалось, железнодорожная станция уменьшилась. Катя почему-то помнила здание вокзала двухэтажным, чуть ли не дворцом, но городок встречал прибывших обветшалым бледно-жёлтым домиком с двумя тщедушными колоннами. Ленин, стоявший чуть поодаль на бетонном постаменте, выглядел не настоящим взрослым, скорее мальчишкой с приклеенной бородкой в папином длинном пальто.

За памятником вождю собиралась нарядная ребятня — фольклорный хор из местного Дома культуры железнодорожников. Катя помнила, что, когда они с Ирочкой уезжали, по перрону разносились казачьи песни. Интересно, что стало с теми детьми, кто сам того не зная, провожал Катю в Москву. Она всматривалась в лица всех встречающих, не окажется ли кто знакомым. Вот один крепкий парень, такой же смуглый, каким она помнила Тулина, она было кивнула ему, но тот улыбнулся и его простое лицо стало удивительно добрым. Это не Тулин, подумала Катя, и отвернулась, чтобы не провоцировать знакомства.

Время шло, Катя стала сомневаться, что Тулин вообще приедет. Она присмотрелась к мужчине, что стоял недалеко от неё как цапля на одной ноге и тоже кого-то ждал.  Тугое словно мяч пузо растягивало картинку на яркой футболке.

— Извините, вы не знаете, во сколько будет автобус в посёлок? – неуверенно спросила Катя, ругая себя, что не предусмотрела вариант, что её никто не встретит.

— Там посмотри, — мужчина кивнул в сторону доски объявлений и сунул ногу в сланец, который всё это время одиноко лежал под солнцем. — Твою ж мать, как горячо!

Собрал лицо в кучу в недовольной гримасе и цыкнул слюной сквозь щёлку между передними зубами.

— Тулин?

Лицо тут же разгладилось, и Катя узнала загрубевшую линию рта и чёрные глазки двоюродного брата.

— Катюха…закинь соплю за ухо. Ты что ль?

— Привет! Не узнала тебя…— пробормотала Катя, не зная, что ещё сказать.

— Богатым буду. — с усмешкой ответил Тулин. — Поехали!

Тулин бросил на сестру оценивающий взгляд и Катя поёжилась, вспомнив, как на неё так же смотрел Юрок. До машины шли молча. Катя незаметно достала диктофон и нажала на запись. Резиновое шлёпанье сланцев Тулина об асфальт, отдаляющийся гул перрона, казачий хор, кряхтенье и рёв автомобильных моторов оцифровывались и оставались с Катей навсегда.

Жигули, на которых приехал Тулин, были похожи на всё, что составляло этот посёлок. С разбитой мордой угрюмые кое-где подъденные ржавчиной. Тулин как будто прочитал Катины мысли и буркнул:

— Это не моя тачка, у друга одолжил тебя встретить.

— Спасибо за это. — вежливо сказала Катя.

— Хотя если бы не твой папашка, я давно бы купил себе нормальную тачку.

Катя ещё не решила, как отвечать на такие выпады и молча села в раскалённую машину. Лобовое стекло украшало подобие ёлочных флажков, состоящее из фотографий девиц в открытых купальниках. Катя отключила диктофон и убрала его в рюкзачок. Оттуда достала бутылку воды и глотнула отдающей пластиком влаги. Тулин угрюмо скосил на неё глаза.

— Дай попить.

Катя отдала бутылку, и сама отвернулась к окну. Иногда пейзаж был таким знакомым, что Кате казалось, будто она ребёнком провела лето у Ирочки и теперь возвращается к отцу. Стойкие карагачи, потрёпанные постоянными ветрами ивы, столбы, покосившиеся под тяжестью гудящих проводов.

Чем дальше они уезжали от вокзала, тем меньше людей встречалось на их пути. Изредка из-за кустов выпрыгивала какая-нибудь бойкая женщина с детьми и сумками и энергично махала руками. Тулин не брал попутчиков. Наоборот, набирал скорость и ржал, оставляя за собой сероватое облако пыли.

Больше всего Катю удивило, как изменилась река. В детстве каждую весну она выходила из берегов и затапливала старую часть города. Глубокая и страшная она позволяла плавать только храбрым детям и пьяным мужикам. Их она как будто жалела и даже подстраивалась под них. Например, брёл по посёлку выпивший мужичок, зигзагами, касаясь чужих заборов: казалось не дойдёт до дома. Но стоило ему ступить на подвесной мост, как его шатания совпадали с амлитудой навесных дощечек и не каждый трезвый мог пройти так ровно. А дети? Сколько раз Катя ныряла с этого моста и хоть бы хны, ей даже казались выдумками истории, как кто-то прыгнул и головой воткнулся в какую-нибудь железяку или поранил ногу, а потом из-за столбняка лишился её. Это потом она узнала, что на дне покоятся потерявший управление и скакнувший с обрыва москвич, да в придачу завязший во время наводнения трактор. 

В речушке, занимающей теперь только серёдку былого широкого русла сложно было узнать прежнюю роковую достопримечательность. Купальщики уже не боялись водоворотов и плескались по пояс в воде. С ними она напоминала исхудалую суку, замученную собственными щенками, блохами и нерадивым хозяином.  По мосту шёл мужчина. На секунду Кате показалось, что это отец. Стало больно.

Тулин пропустил поворот к трёхэтажке.

— Куда мы? Разве не домой? — удивилась Катя.

— Сначала к нам, мать хочет с тобой поговорить. А по дороге ещё дельце есть.

            И этот поворот Катя хорошо знала. За пыльной стекляшкой с гордой вывеской «Гипермаркет» раньше был пустырь. Теперь забитые фанерой окна магазинчика выходили на построенный и уже побитый ветрами Храм Преображения господня. На рисунке, висевшем на дверях церкви вагончика, храм изображался пятиглавым, но то, что в результате получилось, поблёскивало единственным крестом на единственном тускловатом куполе. Памятный вагончик уцелел и темнел неподалёку. Катя задумалась, как сложилась бы её жизнь, если бы Наина — матушка Агафья не пожертвовала деньги церкви и не бросила бы единственную дочь.

Из вагончика выбежал тощий паренёк в рясе, подобрал её двумя руками, замелькали ярко-голубые джинсы.  Он исчез за дверью нового храма и быстро, как в компьютерной игре появился в проёмах невысокой колокольни. Катя выудила диктофон. Колокол забрякал, будто ботало на шее коровы. Совсем не так, как мощный колокольный благовест в монастыре матери.

Тулин резко затормозил и несколько раз посигналил. Катя вжалась в кресло.

 — Ща я быстро. — Тулин выскочил из машины и метнулся к багажнику.

От забора отлепился мужичонка. Он широко, но вымученно улыбнулся. Зубы и белки его глаз были жёлтые как жир. Кивнул Кате и тоже прошёл к багажнику, повис над ним дугой. В машине пахнуло смертью. Катя прикрыла глаза, может это всё сон? Или может она получила солнечный удар, как только вышла из вагона и всё, что происходит вокруг — не больше, чем игра воображения.

— В бардачке полотенце есть, подай! — приказал Тулин, сев в машину.

Значит, это не сон, подумала Катя и вытащила из бардачка кусок махровой ткани, похожий на оторванный от халата карман. Протянула брату и только сейчас заметила тёмные разводы крови на его руках. Отшатнулась было к двери, но мимо как раз проходил желтозубый с подтекающим мешком на плече.

— Рахмет брат, ещё раз! — крикнул в Катино окно мужичок и ушёл, не оглядываясь.

— Что это было? — спросила Катя, не сводя глаз с мокрого вишнёвого пятна, которое расплывалось по мешку и по спине приятеля Тулина.

— Где? — с издёвкой спросил Тулин.

— В мешке.

— Ааа, ты про это. Да пёс. — спокойно ответил Тулин и закинул грязное полотенце обратно в бардачок.

— Какой ещё пёс?

— Мёртвый. — Тулин выдержал паузу, пока разворачивал уставшие как будто именно от него, жигули. — Да кореш мой заболел туберкулёзом, сдаваться врачам не хочет. Старухи говорят, что собачье мясо лечит.

— А ты что?

— А я что? Я этими руками быков мочу, что мне стоит суке шею свернуть.

Катя смутно почувствовала, что слова Тулина могут быть угрозой и больше ни о чём не спрашивала.

Айнагуль весь день занималась уборкой. Выбивала тяжёлые ковры с орнаментом и лёгкие покрывала с вытканными стройными оленями, которых она никогда не видела вживую. Мыла полы за Аманбеке, которая ходила во двор и комнаты и не имела привычки разуваться. Она хотела ненавидеть свекровь, но не могла, потому что обычно злая и всем недовольная Аманбеке таяла, когда видела Асхатика. Она покрывала его влажными поцелуями и называла ласково — балам. Кажется, она любила его больше, чем Тулина, может быть даже больше, чем покойную Бурёнку.

Аманбеке велела перенести хлам в коровник, так она называла приданое Айнагуль. Та не стала спорить и надрывая спину, потянула родительский сундук из дома. Как раз в этот момент послышалось знакомое кряхтенье жигулей. Айнагуль пошла открывать ворота.

Рядом с Тулином сидела незнакомка, ничем не напоминающая девочку с чёрно-белого снимка в квартире Серикбая. Было в ней что-то, сообщающее о возможности иной далёкой жизни. 

— Привёз сеструху. — Тулин выскочил из машины и с неожиданной любезностью распахнул дверь перед Катей.

Та, удивлённо вскинула бровь и не торопясь ступила на утоптанную землю двора.

— Привет. Я – Катя. — Новообретённая золовка протянула Айнагуль руку.

Айнагуль улыбнулась, представилась и крепко, как это делал отец, пожала узкую ладошку новой родственницы.

 — Я тебя совсем другой представляла. Какая ты бледная, сразу видно, городская.

Катя по-детски дёрнула плечом, и Айнагуль стало неловко. По сравнению с гостьей даже в домашнем платье-халате она выглядела вычурно.  Захотелось переодеться, снять украшения.

 — Ой бааай! Какие люди! — донеслось из-за спины. 

Айнагуль обернулась и увидела Аманбеке в новом наряде.

Закрытое жёлтое платье текло и переливалось на солнце подтаявшим сливочным маслом, пряча от посторонних глаз кривые ноги и венозные руки. На груди пестрела брошь с тёмно-красными камнями, которую Айнагуль раньше не видела. Волосы свекровь собрала тоже не как обычно. Зачесала чёрные, чуть тронутые сединой пряди в высокий хвост и не до конца выпустив из резинки кончики, соорудила на макушке что-то вроде аккуратного кустика.  Айнагуль ещё больше захотелось переодеться.

— Иди поцелуй бабушку, — словно сделав одолжение, врастяжку произнесла Аманбеке и шагнула навстречу гостье.

— Ну, какая вы бабушка, вы ещё молодая, — вежливо ответила Катя.

— А такая! У меня и внук уже есть, — свекровь сгребла золовку в объятия и хлопнула её по спине. — Ой, какая же ты худая Катька стала.

— Да вроде всегда такой была, — неуверенно сказала Катя и отстранилась.

— Ну дай посмотрю на тебя! —Аманбеке встала руки в боки. — Надо же, вроде из Москвы, а бедненько одета. Как моль бледная, — ехидно определила она.

— Это как раз столичный стиль, — заявила Катя.

— Вот эта дерюга? — Аманбеке тесня Катю, щупала по очереди то подол, то воротник её платья. — Пастух Аманкул в такой рубахе скотину гонял.

Айнагуль заметила, что на Катином воротничке цвета молочной пенки остался тёмный след от пальцев свекрови. 

— Я чай поставлю, — смущённо пробормотала Айнагуль и поспешила в дом.

Открыла флягу, начерпала воды полный самовар, включила его в розетку. Стала расстилать корпе. Тут в дом вошли свекровь, муж и Катя. Аманбеке продолжала унизительный допрос, Катя отвечала отстранённо, будто речь шла о ком-то другом. Айнагуль хлопотала, позванивая браслетом словно индийская танцовщица и ругала себя за то, что не успела его снять.

— Да ты не обижайся, я, можно сказать любя, — продолжила Аманбеке, усаживаясь на корпе у приоткрытого окна. — Кроме тётки-то кто тебе правду скажет? Ты может потому и не замужем до сих пор, что невзрачная такая. Мать-то твоя, хоть и украла деньги, но красивая была, а ты что-то не очень…

— В отца, наверное, — неприязненно улыбнулась Катя.

— Ещё скажи, что в меня, — зло оскалилась Аманбеке, показав маленькие, но удивительно ровные и белые зубы.

Айнагуль расстелила цветастую клеёнку и пошла на кухню за сервизом. За ней увязался Тулин. Она чувствовала его дыхание, мясной жар его тяжёлого тела.  Задвигалась быстрее, чтобы избежать смрадных объятий.

Принялась доставать белые кисайки с синими узорами и золотой каймой  «для особых случаев». Их свекровь выставляла на достархан перед гостями, которые ей были небезразличны.

— Какая ты у меня…хозяюшка, — ласково сказал Тулин и Айнагуль почувствовала на лопатках его сырые лапы. — Да не бери ты этот сервиз, обычные кисайки пойдут.

            — Гости же…

            — Да какая она гостья, — Тулин вытащил с полки повседневную посуду и кивнул. — Эту неси. А где мелкий?

            — С девчонками Рстушкой и Жанокой.

            — Вот пигалицы, прописались тут, — ухмыльнулся Тулин и вышел из кухни.

            Айнагуль спрятала нарядные кисайки за мутным стеклом серванта и поставила на поднос бледный, с подстёртыми цветами, кое-где даже с трещинками повседневный комплект. 

Катя сидела напротив Аманбеке и терзала молнию рюкзака. Увидев Айнагуль, встала помочь.

            — Ой, я сама. Ты что, — удивилась Айнагуль. — Сиди отдыхай.

Катя улыбнулась и вернулась на место. Аманбеке цокнула языком.

            — Отца хорошо проводили. Склеп какой отстроили! — чуть ли не мечтательно сказала свекровь. — Мяса сколько было. Мы корову даже зарезали, кормилицу нашу. Люди неделю шли к нам поминать. И каждому с собой ещё дай, и мяса и лепёшки и сладкое и бархата зелёного, да не на корпе, а платье сшить можно. Ну, ты помнишь, наверное, как мы тут хороним.

— Помню, — тихо сказала Катя.

— А ведь мы только сына женили, — Аманбеке коснулась ноги Тулина, который лежал в подушках как султан и со швырканьем потягивал чай. — В долги влезли.

Аманбеке выразительно покосилась на Айнагуль. Но обида на родителей, которые сбыли её с рук будто худую овцу жгла сильнее, чем попрёки новой семьи.  Айнагуль даже не покраснела. 

— Так что, ты давай-ка квартиру перепиши на Тулина за долги, так будет честно. — властным голосом заявила свекровь.

Айнагуль ждала реакции Кати. Золовка молчала. Медленно подносила пиалушку ко рту, хмурила брови, делала крошечный глоток, и ставила посудину на место. Ей чай пить противно? Или она так выражает своё недовольство словами Аманбеке?

Сама Айнагуль терпеть не могла этот чай с молоком и жиром, и себе в кисайку, не обращая внимания на хмурые взгляды свекрови, кроме сахара ничего не добавляла.

— Можно мне обычный чай? — неожиданно обратилась Катя к Айнагуль.

— Нет, нельзя. — отрезала Аманбеке, раздув ноздри.

— Я не могу это пить, простите. — Катя отодвинула кисайку с густой жижей. — А квартира по закону моя. Мать её на меня переписала, и по отцу наследница тоже я.

— А по совести? — сощурившись, спросила Аманбеке.

— Сколько вы потратили на похороны?

— Пол миллиона, — не задумываясь, встрял Тулин.

— А посчитать так и больше, — заявила свекровь. 

— Я продам квартиру, внесу половину. Двести пятьдесят тысяч.

— Хороша родня, ничего не скажешь, — вздохнула Аманбеке. — Мать вынесла полквартиры деньгами, а дочь всю квартиру решила оттяпать.

— Но это моё наследство!

— Так деньги давай за похороны и за мавзолей, ещё четыреста тысяч. И забирай себе эту квартиру. Я разве против?

Айнагуль стало жаль золовку. Свекровь с Тулиным выставили счёт, который продажа квартиры не покроет. На миг ей захотелось вмешаться — рассказать о находке в корпе. Ведь если дело только в деньгах, они все могут разойтись мирно. Уже через минуту ей самой стало смешно. Конечно, они бы никогда не договорились, как поделить заначку Серикбая.

— Я отдам свою часть, сказала же. — Катя уже не старалась быть вежливой. Она сидела напротив тётки с ровной, как у статуэтки спиной, и будто копировала её интонации.

— Где ты вообще была всё это время? Строишь из себя тут нищенку.

— Может она жадная просто? — спросил Тулин так, будто Кати здесь не было.

— Да, я жадная.

Тулин выловил ложкой из жирного чая размокшую лепешку и громко зачавкал.

— Мам, пусть подумает ещё, не захочет по-хорошему, в суд подадим. Свои люди имеются в нужных станциях.

— Инстанциях, — машинально поправила его Айнагуль и уселась рядом.

Свекровь не сводила суровых глаз с сына. Тулин лениво повёл плечом и внезапно выбросил вперёд кулак. В глазах Айнагуль потемнело. Мутный потолок вдруг подпрыгнул и Айнагуль поняла, что некрасиво заваливается навзничь под звон злосчастного браслета. Скула пульсировала болью.

            Тулин как ни в чём не бывало швыркал чаем у самого уха.

— Ты что творишь? — словно издалека донёсся крик Кати.

— А ты не лезь не в своё дело, — вкрадчиво произнёс Тулин. — Пусть знает своё место. Мужа надо уважать, а не корчить из себя фифу образованную.

Айнагуль приподнялась на локтях и неловко села. Слёзы сами собой текли у неё из глаз, обжигая солью ссадину на скуле.

— Не нравится — вали к своим родителям. — Тулин сощурил на жену глазки-угольки. — Только ты им не нужна, а бабка твоя померла в больнице на днях.

— Что? —Айнагуль показалось, что она ослышалась. 

Катя обошла достархан и выбежала из комнаты. Хлопнул холодильник. Золовка вернулась с куском мороженного мяса. 

— Нет у тебя больше никого, кроме нас. — Тулин обвёл взглядом комнату и задержался на Кате. — Да и у тебя.

— Очень больно? — спросила Катя, заворачивая ледяное мясо в вафельное полотенце и протягивая его Айнагуль. — Хорошо, что крови нет.

— Шпашибо, — пробормотала Айнагуль, не глядя на золовку. Приложенный свёрток действительно заморозил боль, но ей было очень стыдно.

— Да какая кровь? Это я так, считай погладил — Тулин усмехнулся. — Хотел бы ударить, она бы сейчас не разговаривала.

— Што с бабушкой? — Спросила Айнагуль, чувствуя, как шатается выбитый зуб.

— Похоронили Балжанайку. Хорошая она была женщина. — Сухо ответила Аманбеке. — Видишь, Катя, как мы тут живём? Не сладко.

— Ладно, ты давай успокаивайся, — сказал Тулин и грубо потрепал Айнагуль по плечу. — А я сеструху отвезу.

Айнагуль не смогла встать. Смотрела как Катя натягивает рюкзак на спину и разворачивается к выходу. Теперь она казалась ей слишком высокой для низкого потолка этого домишки. Тулин как будто это тоже заметил и стал расти вширь, распрямляя плечи, маша руками и даже растопыривая пальцы.

— Пока Айнагуль, — сказала Катя жалостливо.

— Пока… — тихо ответила Айнагуль и встретилась взглядом с золовкой.

Лицо пульсировало и болело, но беспокоило Айнагуль только то, что Катя уходит, а ей хочется уйти вместе с ней. А что, если так и поступить? Показать Кате деньги и предложить побег. Она кажется хорошим человеком. Они вместе уедут. Наверное, московская родственница поможет затеряться в большом городе, но не пропасть. А Тулин? Тулин не рванёт за ними, надо только выбраться из посёлка.

И так отчётливо Айнагуль представила себя на Красной площади в простом платье с Асхатиком на руках, что дёрнулась следом за мужем и золовкой из дома.

— А ты куда намылилась? — Спросила Аманбеке, сверля сноху удивлённым взглядом. — Убирать кто будет?

Айнагуль зло посмотрела на свекровь, но вслух ничего не сказала.

7.

Жигули кряхтели. Тулин ругался матом.

— Ты пропустил поворот опять! — Воскликнула Катя.

— Так к отцу же твоему едем. Не хочешь? — вдруг приятным голосом спросил Тулин. — Я подумал, что тебе надо на кладбище. 

— Да я не против, — малодушно согласилась Катя и тут же укорила себя за враньё. Больше всего ей хотелось сейчас оказаться в родительской квартире подальше от алчной родни.

— Ну, вот и я о чём. Как раз посмотришь на отцовский мавзолей. Увидишь, что я ничего не придумываю, отстроили мы и правда дворец, а не какую-нибудь будку собачью. А это всё денег стоило.

— Да верю я.

— И потом, ты же не хоронила его и не видела сколько лет. Надо было сразу к мавзолею ехать, а не чаёвничать сидеть.

Машина выползла из посёлка и по-утиному закачаласьпо песчаным ухабам. Катя скользила по кожаному горячему сиденью и как будто жарилась.

— Как тебе жёнушка моя? Хорошая, да? — Спросил Тулин.

— Хорошая. — Подтвердила Катя, не глядя на брата. — Только ты нехорошо с ней поступил.

Тулин не ответил. Катя услышала характерный свист плевка. Жигули забуксовали, словно тоже недовольные.

— Ну, а у тебя есть кто? — Тулин не глядя переключил передачу и улыбнулся.

— Не-а.

Жигули сначала взревели, потом жалостливо хныкнули и умолкли. Из-под капота повалил белый пар. Тулин заглушил мотор, и матерясь, несколько раз ударил кулаками по баранке. Катя поёжилась. Плохое предчувствие, которое с самого утра копошилось в груди, разрослось и раскрылось будто тёмный цветок. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота.

Катя выскочила из машины и скрючилась возле распахнутой дверцы. Стошнило чаем.

— Блин, ну ты хоть бы отошла! Сама же будешь сейчас топтаться здесь! — заорал Тулин.

— Я не успела.

Тулин ругаясь, осмотрел погрузившиеся почти наполовину в песок задние колёса.

— Чёртова джуламейка! — он стянул футболку и принялся толкать машину.

Крепкие руки налились мышцами. Коренастый и коричневый, он был похож на молодого быка. Даже резиновые тапки и те будто затвердели и стали копытами.  Только Жигули не реагировали, покачивались на одном месте, как будто сдавшись.

Катя осмотрелась. Солнце палило потрескавшуюся равнину, покрытую песком и солью. Кое-где белели высохшие кусты, словно сделанные из костей. Кругом было тихо. Хотелось пить.

— У тебя нет воды?

— Ни воды, ни лопаты! — Крикнул Тулин и хлопнул крышкой багажника.

— А ты можешь позвонить кому-нибудь, чтобы нас вытащили отсюда? 

— Ха, ты телефон свой проверь, здесь на пять километров вокруг связь не берёт. Помощь придёт, если только мимо кто будет приезжать, а это если только кто помрёт в ближайшее время. Просто так на этот пустырь никто не суётся.

Тулин скинул сланцы, и протянул один Кате.

— Помогай давай.

Они выгребали из-под колёс куски песчаного наста. Несколько раз Катя в сердцах отбрасывала гнущийся резиновый тапок и принималась рыть руками. Царапала пальцы о сухие колючки в песке, чертыхалась и снова бралась за горячий кусок резины. Солнце постепенно уходило. Катя умирала от жажды. Во рту был кислый привкус рвоты. Временами она хваталась за натруженную спину и оглядывалась по сторонам. Ни машин, ни забредших с пастбища животных, а вместе с ними надежды, что скоро за ними объявится и человек, не было. Верхушки небольших холмов, за которыми должно было быть кладбище, напомнили Кате иллюстрации к «Маленькому принцу» Экзюпери. Словно не холмы, а слоны, спрятанные от глаз гигантскими шляпами.

Я, наверное, брежу, подумала Катя и устало плюхнулась на песок.

— Что лежим, кого ждём? Меня? — Тулин нарисовался откуда-то снизу, словно из-под земли.

Теперь ты не бык, а кабан, подумала Катя, но вслух ничего не сказала — не хотелось открывать и без того вязкий от жажды рот. Сил хватило, только чтобы сесть.

Тулин нависал над ней с широко расставленными ногами, заслоняя красное закатное солнце. Его голое уделанное в песке пузо напоминало только что выкопанную гигантскую картофелину. Тёмные, почти фиолетовое соски жадно смотрели на Катю.

— А ты симпатичная выросла.

Катя сощурилась на брата, разгоняя круглые разноцветные блики.

— Тулин, мне нехорошо, — жалобно проговорила она.

— Знаю.

Тулин расстегнул ширинку и прежде, чем Катя попыталась встать, насильно распахнул платье и тут же прижался к оголившейся коже горячим своим животом. Довольно закряхтел. 

— Ты у меня с детства выпрашиваешь, дрянь. — Сказал и сунул горячий толстый язык Кате в рот.

Катя вцепилась одной рукой в скользкие короткие волосы брата, другой пыталась оттолкнуть грузную тушу. Брыкалась, но не могла ни скинуть с себя тяжёлого мужика, ни причинить ему боль. Только взбивала песок. Представилось лицо Айнагуль и хрупкая её фигура. Тулин несколько раз потёрся о Катю расстёгнутой ширинкой и задрожал. Через минуту его мокрый язык выскользнул из её рта, оставив на зубах кашицу налёта. Тулин встал и поморщившись, цыкнул слюной в сторону.

Катя вскочила и запахивая платье, отёрла рот подолом. По щекам потекли слёзы.

— Щас будешь мне помогать, — бросил Тулин и вперевалку отправился к кустам.

Катя не смотрела в его сторону, но слышала сухой треск. Так стреляли в огне ветки, когда они с бабушкой разжигали печь. Теперь казалось, что вся эта жизнь в Подмосковье была у какой-то другой Кати, у Кати, которая смогла отсюда уехать. А Катя на пустыре будто никуда и не уезжала. На перепачканном мятом платье словно проступало жирное пятно из детства.

Тулин вернулся с полной охапкой бледно-серых засохших веток. Бросил ей в ноги колючий, пахнущий пылью, куст. 

— Будешь совать под колеса, — скомандовал он, и не глядя на Катю, обошёл Жигули. — Я поднимаю, а ты подкладывай.

Тулин набрал полную грудь воздуха и приподнял капот. Короткая, но широкая его шея вздулась венами, будто под коричневой кожей у него тоже были ветки.   Лицо ещё потемнело и залоснилось.  Катя быстро и боязливо укладывала под задние колёса хрупкую подстилку, ожидая в любой момент подвоха от Тулина. 

— Готово! — крикнула она и отпрянула от машины.

Тулин с рыком опустил бампер, и сунувшись по пути на заднее сиденье, пошёл к капоту. На шее у него болтался кусок махровой тряпки, а в руке хлюпала початая бутылка с водой.

— У тебя была вода всё это время! — возмутилась Катя и бросилась к брату.

Тулин отмахнулся. Согнувшись над покрытыми чёрной жирной плесенью кишками автомобиля, он заливал воду в какую-то дырку.  Остаток на пластиковом донышке протянул Кате.

— Как бы мы завелись, выпей ты всю воду?! — деловито спросил он и сел за руль. — Поехали, Катюха!

Катя заколебалась, садиться ли ей в машину или идти пешком. Сдалась и плюхнулась рядом с Тулином. Жигули с рёвом выползли из песчаной ямы.

— Не смей так больше делать. Никогда, слышишь? — угрюмо проговорила Катя, вытирая тыльной стороной ладони сопли под носом и глядя перед собой, будто обращалась в пустоту.

— Не буду. Никогда, — твёрдо ответил Тулин.

Стремительно темнело. Из-за холмов, как и обещал этот гад, показалось кладбище. Издалека оно напоминало городок в миниатюре. Маленькие постройки из серого и красного кирпича со ржавыми полумесяцами вместо флюгеров. На некоторых склепах, чаще детских, кирпичом были выложены имена: Ерлан, Венера, Карылгаш. Катя сообразила, что не была на здешнем русском кладбище и не знает, где похоронен Маратик. Её так и не свозили на могилу братика. И она похоже единственная из всех, кто живёт в посёлке, не слышала, как Маратик поёт после смерти.

Тулин криво приткнул Жигули к какой-то полуразрушенной стене и уверенно зашагал вперёд по выгоревшей хрупкой траве.  Катя набросила рюкзак и засеменила сзади, пытаясь запомнить дорогу.  Ей вдруг показалось, что после случившегося этот гад захочет оставить её здесь. А бродить ночью среди могил ей не очень хотелось.

Наконец Тулин остановился. Впереди было три захоронения. Новенький склеп из жёлтого камня — большой купол, увенчанный золотым полумесяцем, словно спиленным с серёжки Аманбеке. Высокая постройка из разномастного, местами побитого кирпича, похожая на уродливую коробку. И заброшенная могила с покосившейся оградкой, зато с молодым карагачем, который тянулся ровно по центру захоронения словно это была не могила, а его персональная клумба.

Катя шагнула к каменному склепу, похожему на маленькую копию дворца из восточных сказок. Тулин кашлянул и зыркнул на громадную кирпичную коробку.

— Вот этот — дядин.

Катя сделала несколько неуверенных шагов. Невозможно представить, что в этой глухой коробке теперь лежит её отец. Тулин вежливо распахнул железную, словно тюремную дверь и в нос ударил знакомый перечный запах пыли и чего-то тошнотворно-сладкого.

— К папке-то подойди, хоть слезинку урони, — назидательно произнёс Тулин и подтолкнул Катю в спину.

Лопатки будто стали чужими от прикосновения брата. Катя презрительно фыркнула и шагнула на утоптанный земляной пол. По центру кирпичной коробки словно плавало что-то светлое, в полумраке оно казалось серым и как будто живым, потрескивающим и шебуршащим. Тулин включил фонарик, и бледный луч метнувшись по грубым стенам, заскользил по простыне на каменном столе.

— Он не хотел, чтобы его закапывали. — сообщил Тулин из-за спины. — Сейчас уже редко так хоронят.  А мы все сделали честь по чести, положили головой на Запад, как велит обычай.

— Можно мне фонарик? — Катя, не глядя, протянула руку.

Тулин отдал фонарь, скрестил руки на груди и сразу слился с полумраком склепа. Теперь его присутствие выдавал только звериный запах.  Катя сделала ещё пол-шажочка к мумии отца. 

Вспомнилось, какой он был большой, пышущий здоровьем.  Как спал после рейса, и, если прилечь рядом и положить голову ему на грудь, можно было задремать под ровное его дыхание.  Собственное детство казалось ей теперь не куцым и обрывистым, а плавным и убаюкивающим. Выверенные движения матери и спокойный её голос, ещё без строгой церковности. Прогулки с отцом по висячему мосту, которые теперь перестали казаться страшными. Речушка с мягким глинистым дном. Вот отец поднимается в высоченную кабину фуры, подхватывает маленькую Катю и сажает к себе на колени, разрешает подержаться за гигантский руль механического зверя. Вот крепкие руки отца вскидывают хохочущего Маратика к самому потолку.

Катя прикрыла глаза и опустила руку с фонариком. Казалось, стоит их снова открыть — воспоминания сотрутся. Вдруг спиной она почувствовала пустоту, будто один шаг назад и свалишься в пропасть.

Какой же гадкий и двуличный этот Тулин. После того, что он сделал, собрался наверное совершить намаз на земляном полу, даже не помыв руки.  Вспомнился его язык и запах изо рта. Катя не успела почувствовать ни тревоги, ни страха. Гулко заныла тюремная дверь и с железным лязгом захлопнулась. Снаружи клацнул замок. Несколько секунд Катя стояла в растерянности. Круг света от фонаря на утоптанной земле напоминал дно стакана.

Очнувшись, Катя нащупала фонарём металлическую дверь, за которой исчез Тулин.

— Придурок, выпусти меня! — заколотила кулаком по железу. — не смешно, кончай прикалываться! 

Замолчала, прислушиваясь. Какое-то время было тихо. Потом вдалеке закашляли Жигули. Рокот мотора удалялся. Катя сколько могла, вслушивалась в этот звук и наконец ей показалось, что далёкое порыкивание — уже галлюцинация. Она прислонилась спиной к двери, несколько раз ударила по ней пяткой и обессиленно сползла на пол, ширкнув по железу рюкзаком.

— Мы больше не в школе, — тихо сказала она.  Хотела заплакать, но слёз не было.

Он вернётся, обязательно вернётся, Тулин конечно придурок, но не убийца. Хочет запугать меня. Думает, я перепишу на него квартиру. Как бы не так! Если в школе не удалось меня сломать, то сейчас тем более не получится. Выйду, ещё и заявление на него напишу. Это похищение и уголовная статья. Хотя, наверное, это не в первый раз, должно быть, он и жену украл. Не похожа она на человека, которому нравятся унижения и побои.

Надо было что-то делать. Катя поднялась на нетвёрдых ногах, взяла фонарь и пошла направо, ведя ладонью по шершавой стене склепа. Старалась держаться спиной к мертвому отцу. Когда фонарь освещал углы постройки, становилась видна мощная паутина, полная засохших трупиков. Жара спала, и дышать стало легче.

Наконец Катя оглянулась на отца, и тихо, словно боялась разбудить спящего, подошла к его посмертной кровати. Тулин говорил, что связь здесь не берёт, но всё-таки стоит попробовать. Катя стянула рюкзак, зажала его между ног, чтобы не потерять в темноте и быстро открыла. На земляной пол вывались комья одежды: кофта, белье, что-то еще.  Катя подхватила вещи и аккуратно положила их в ноги отцу. Рылась, пока на самом дне не нащупала гладкий ускользающий телефон. Теперь он был главным Катиным сокровищем.

Зажёгся экран. Его холодный свет ударил по глазам.  На дисплее не было ни пропущенных, ни значка сети. Чтобы сэкономить батарею, Катя отключила фонарь и бережно положила его среди других вещей, вынутых из рюкзака. Если вдруг телефон сядет, а фонарь укатится, она окажется в полной непроглядной тьме. Зашагала по склепу с высоко поднятым телефоном, но на экране только менялись цифры, показывающие время. Скоро полночь. А ещё утром она представляла, как хозяйкой будет устраиваться в родительской квартире. Разложит вещи в своём детском шкафу, примет душ, устроится спать на родительской кровати.

Катя открыла WhatsApp, написала сообщение, что приехала в родной посёлок, а её заперли в склепе на мусульманском кладбище. Сначала решила сделать рассылку по всем контактам. Потом подумала и удалила из получателей всех сослуживцев. Ей стало стыдно. Представила, что эта история прилипнет к ней на долгие годы. Может лучше умереть.

Посмотрела, кто ещё есть.

Убрала Аманбеке, Юрка, его маму, ещё одну квартирную хозяйку, у которой снимала однушку три года назад. Осталась одна риэлторша. Глубоко вздохнув, Катя нажала «Отправить».

Телефон загорелся красными восклицательным знаком. Сообщение не ушло. Как ни вставала она на цыпочки, как ни подпрыгивала, как ни нажимала на кнопку «Повторить», ничего не получалось. Был только один вариант — забраться повыше.

Задержав дыхание, Катя залезла на стол одним коленом, затем другим, осторожно встала на ноги. Замерла. Главное, не смотреть на отца. В памяти всплыло его смуглое лицо с беспокойными желваками. Теперь они, наверное, такие острые, будто ножики в кожаных чехлах. Катя задрала руку с телефоном и нажала «Повторить отправку». Опять восклицательный знак. Вдруг краем глаза она уловила движение на столе. Показалось? Саван натянулся под Катиными кроссовками и на месте отцовского лица возникла будто бы посмертная гипсовая маска. Катя завизжала, неловко спрыгнула, ударившись лбом об угол стола, и откатилась к стене.

Открывать глаза было тяжело и страшно. Решила больше ничего не предпринимать до утра. Запихала комья одежды в рюкзак, нащупала фонарик, выключила телефон и застегнула сокровище в боковой карман. Хотела улечься на рюкзак, как на подушку, но что-то жёсткое больно давило на висок. Диктофон! Вспомнился плёночный плеер из детства. Как много звуков он записал. Целую Катину жизнь. Новый цифровой вмещал гораздо больше. Но и разряжался быстро. Вытащив аппаратик, она побегала колесиком по трекам и включила недавний, записанный у матери в монастыре. По тесному душному пространству склепа разлился колокольный благовест. Неуместный на мусульманском кладбище, но почему-то несущий утешение. Ощутив приближение дремоты, Катя выключила диктофон. Сейчас нужно экономить всё. Батарейки в фонарике и диктофоне, заряд в мобильном. Дремота наваливалась волнами, рюкзак сделался мягким и удобным. Уже засыпая, Катя ощупала пальцами своё лицо. Скулы были жёсткие и тоже острые.  Похожа ли она сейчас на отца?

…Веки щекотал приятный солнечный свет. Катя увидела силуэт отца, идущего ей навстречу по мощённой дорожке монастыря. Что он здесь делает?  Неужели тоже приехал повидать матушку Агафью? На Кате всё то же льняное платье, но чистое, ещё с приятным запахом стирки, а на руке почему-то браслет Айнагуль. Она хочет рассмотреть украшение, но тут замечает рядом маленького мальчика. Сын Айнагуль? Ребёнок поднимает к ней лицо и Катя тут же узнаёт покойного братика. Форма глаз мамина, а цвет папин. Катя опускается на колени рядом с Маратиком. Не сводя глаз друг с друга, они обнимаются, заваливаются набок и смеются. Маратик совсем не изменился. Катя рассматривает его маленькие пальчики и плачет. На зубах скрипит песок.

«У меня тоже было много вопросов, и к матери, и к отцу, и к богу!» — откуда-то твердит Наина.

Это сон. Больше всего на свете Катя не хочет просыпаться. Отец вдруг бледнеет и тает в воздухе, Катю с Маратиком будто начинку пирога, накрывает тестом. Убежало всё-таки, думает Катя.

Маратик что-то говорит, но она не может разобрать ни слова, потому что очень громко звенит чёртова побрякушка — браслет Айнагуль. Вдалеке идиотски хохочет мультяшный дятел. Липкое белое тесто превращается в саван.

— Просниииись, — пропел голос Маратика. — Проснииись!

Катя открыла глаза. Песня мёртвого братика — это сон или явь? И точно ли это его голос? Во сне Катя узнала Маратика безошибочно, но тут сообразила, что помнит не его мордашку при жизни, а его фотографию, что стояла у родителей в серванте. Мысленно вглядываясь в снимок, она поняла, что на месте лица Маратика слепое пятно.

В склепе снова невыносимо жарко. Тут и там бурую темноту пробивает несколько тонких солнечных лучей.  Откуда-то доносятся голоса.

         — Слышь, а тут точно что-то есть? Выглядит-то склеп не ахти.

         — Ну говорят, он бабки копил, а заначку не нашли. Так что, где им еще быть, как не здесь?

         — Родня что ль с ним закопала?

         — Да ну прям, но участок под склеп он ещё при жизни купил.  Явно не просто так. Скорее всего где-то здесь и зарыл. 

         Катя окончательно просыпается. Первый порыв — закричать, позвать на помощь. Но тут же она понимает, что эти люди пришли на кладбище не с добром. Скорее всего какие-то отморозки, грабители могил. Тут раздалось гулкое бряканье. Пришедшие дёргали снаружи навесной замок. На всякий случай Катя гусеницей заползла под стол и легла ровно под отцом головой на Запад. С ужасом поняла, что рюкзак остался у стены. Если вандалы взломают дверь, удастся ли ей убежать? Поймут ли они, что внутри кто-то есть по брошенным вещам? Но замок побрякал и видимо не поддался. Снова раздались мужские голоса.

         — Точно заначка там. Иначе на хера бы здесь замок был?

         — Ну, от собак.

         — Да не, у меня чуйка на такие вещи.

         — И что будем делать? Попробуем кусачками замок снять?

         — Ты что! Мало ли кого чёрт принесёт! Ещё явятся родню навестить. Лучше ночью. За болгаркой заедем ко мне в гараж…

         Двое говорили что-то ещё, иногда переходя на возбуждённый хохот. Но голоса удалялись, и Катя перестала разбирать слова.

         Нужно что-то предпринять, ночью они вернутся, и это будет конец. Катя подползла к рюкзаку. От жажды всё вокруг стало казаться невыносимо сухим. Серая земля под ногами словно утоптанный прах. Пористые кирпичи склепа источали тепло, как только что вынутые из печи сухари. Даже саван отца, изрезанный лучами солнца, напоминал пергамент.

         Катя высыпала содержимое рюкзака на землю. Чихнула от поднявшейся пыли. Спазмы голода больно скрутили кишки. И тут же серебром блеснула фольга шоколадной плитки из поезда. Катя набросилась на подтаявшую находку. Думала, что вот ещё разочек и оставит сладость на потом, но не могла остановиться. Начисто вылизала фольгу, порезав кончик языка. Пить захотелось ещё больше. Катя продолжила ревизию.  Воды в рюкзаке не было, но в косметичке оставалось пол-флакона увлажняющего спрея для лица. Брызнула в рот. Кончик языка защипало, рот наполнился горечью. Обильно оросила лоб и щёки, стянула трусы и насухо обтёрла ими лицо, подмышки и между ног. Надела чистые. Грязные отправила в карман рюкзака, где неизвестно с каких времён хранилась бумажная труха — доказательства Катиного существования: чек от поездки в метро, когда потеряла проездной, смятый билет в музей, в который было завёрнуто что-то, похожее на маленький камушек. Катя развернула бумажку и тут же отправила в рот голубой комок высохшей жевательной резинки. На удивление почувствовала слабый вкус мяты.

         Еда и мало-мальский туалет придали ей сил. Теперь казалось, раз Маратик разбудил её, значит, поможет и выбраться до прихода грабителей. Главное, не сдаваться.

         — Прости, папа, — сказала Катя и решительно забралась на стол.

Она старалась ступать по краю, не отрывая взгляда от экрана телефона в поднятой руке. На голубом дисплее что-то изменилось. Катя сощурилась и не поверила своим глазам. Одно деление!

         — О, господи! Да! Слава богу! — Сквозь слёзы забормотала Катя.

         Она поднялась на цыпочки и нажала на журнал вызовов. Включила громкую связь и снова высоко задрала руку. Тишина, потрескивание и наконец гудки.

         — Алло? — голос риэлторши эхом разошёлся по склепу.

         — Здравствуйте! Это Катя, ваша клиентка, помогите мне, пожалуйста. Спасите! Меня хотят убить…

         — Алло? Вас не слышно! Кто это?

         Катя нетерпеливо потопталась на месте, отключила громкую связь и поднесла телефон к уху. В динамиках тихо. Снова посмотрела на экран — связь пропала. Чертыхнулась, вернула громкую связь и подняв руку с телефоном повыше к потолку, наступила на что-то твёрдое. 

         — Алло! Вы меня слышите? — Катя топталась маленькими шажочками, стараясь не думать, что у неё под подошвами. Там что-то покачивалось и трещало.

         — Катя? — наконец послышалось из трубки.

         — Я не знаю, как вызвать здесь полицию, спасите меня! — прокричала Катя и на всякий случай ещё приподнялась, наступив на округлое. 

         Под ногой мокро хрустнуло. Одновременно с этим телефон замолчал. Будто это он хрустнул, а не что-то внизу.  И как ни вытанцовывала она на столе, не обращая внимания на треск и чавканье под подошвами, ни одного деления связи не появилось.  Катя медленно слезла, а по ощущениям, будто сползла со стола. На белом саване, там, где она только что топталась, проявились тёмные влажные пятна. Сладковато запахло замоченной кастрюлей из-под подгоревшего борща.

         Катю замутило, обдало холодом, и мучительно стошнило шоколадом и желчью. Вытерла рот подолом. Отряхнула губы от песка. Тошнота не проходила. Голова гудела. Катя ковырнула носком кроссовки землю. Нужно было закопать рвоту, выдающую её присутствие в склепе. Твёрдый земляной пол не поддавался. В какой-то момент она даже подумала использовать как лопату кость отца, но тут же прогнала мысль как бредовую. Вспомнила про ключи от квартиры Юрка в кармашке рюкзака. Железная входная дверь открывалась длинным, похожим на сверло, штырём. Катя достала связку и принялась ковырять штырём землю, думая, что в случае чего использует его и как оружие. Можно попробовать спрятаться под саван, а если грабители туда заглянут, то воткнуть ключ вандалу в глаз, и бежать, пока они приходят в себя от шока.  Это единственный шанс выжить, если риэлторша ничего не предпримет.

         Усмехнулась своим мыслям. Ещё недавно репутация была для неё важнее жизни, и она колебалась, стоит ли отправлять мольбы о помощи коллегам. А теперь ходила по трупу отца и думала даже улечься на него и накрыться посмертным отцовским одеялом. Что бы сказала на это мать? Вернее, что сказала бы на это матушка Агафья? Катя устало забралась под стол, положила тяжёлую голову на рюкзак и включила диктофон. Деловитый голос матери, записанный в нотариальной конторе, разнёсся по склепу. Катя нахмурилась и нажала на паузу.

         — Вся семейка в сборе, — сказала она в микрофон серебрянного аппаратика. — Вот бы ещё Марата записать.

         Решила, что оставшееся время будет говорить сама с собой, фиксировать свои мысли и воспоминания на диктофон, чтобы не сойти с ума, и чтобы оставить после себя хоть что-то. Расскажет о родной трёхэтажке, которая была похожа на похоронную контору.  Раньше казалось, что люди умирают часто, а сейчас она сидит запертая в склепе и молится, чтобы в посёлке кто-нибудь скончался и его привезли хоронить. Она бы закричала, её бы нашли и освободили.

         — Меня запер в склепе мой двоюродный брат Тулин, по дороге сюда он домогался меня. Повалил на землю, стал целовать и елозить по мне, — надиктовывала Катя в микрофон.

Вдалеке залаяла собака. Катя замолчала, но продолжила запись. Человека рядом нет. Если бы был, обязательно одёрнул бы пса. Тихо, фу, успокойся, заткнись. Люди не терпят пустого собачьего бреха рядом. Лай стал многоголосым. Собаки явно злые и голодные. Интересно, собирались ли они у склепа, чувствуя запах мёртвого отца. Поморщилась от этой мысли. Вспомнился подмосковный посёлок и соседский алабай, чей рык Катя записала для школьного театра. Вспомнился и Пашка Постников. Интересно, какой он сейчас. Если выберусь — найду его. Пообещала сама себе и вздрогнула. Неожиданно лай и ворчание прорезал щенячий вопль. Жалобный и почти детский. Вопль перешёл в визг, а затем в тихий скулёж. Лай стих. Стая урчала и чавкала, видимо разрывая несчастную шавку на куски.

Подумала, что тоже как щенок сидит в этой каменной будке, ожидая овчарок, которые обязательно её порвут. По тому, как стало тихо, Катя поняла, что свора убежала. Выключила запись, убрала диктофон и прочую мелочь в рюкзак. Залезла с ним под стол с останками отца. Не сводила глаз с неровной щёлки под железной дверью.

Вдруг раздались осторожные шаги. Не похожие ни на тяжёлую поступь Тулина, ни на шарканье вандалов. Затем послышалось что-то очень знакомое. Катя всё ещё не понимала, на самом ли деле это происходит, или ей снова снится звонкий браслет Айнагуль. На всякий случай потрогала свою руку. Браслета не было, но звон усиливался.

— Катя, — певуче послышалось снаружи.

— Айнагуль, — прошептала Катя и рванула к двери. — Я здесь. Вытащи меня!

— Жива, Аллага Шикир!

— У тебя есть ключи? — Катя приникла губами к узенькой щели между дверью и косяком мавзолея.

Айнагуль загремела замком.

 8.

В день, на который был запланирован побег, Айнагуль проснулась раньше обычного. Занимая тушей почти всю скрипучую койку, тяжело храпел Тулин. Рядом на топчанчике мирно посапывал сынок. Поцеловала Асхатика несколько раз в губы и улыбнулась. Лицо заныло и Айнагуль машинально коснулась переносицы. Стрельнуло болью.

Бесшумно надела новый спортивный костюм синего бархата. На цыпочках вышла из спальни и заглянула в зеркало серванта. Оттуда на неё посмотрело одутловатое лицо с распухшим носом, похожим на сливу, и с тёмно-фиолетовым фингалом под левым глазом. С таким лицом сложно остаться незамеченной.

Нехорошее предчувствие появилось не сразу. Сначала Айнагуль подняла с пола брюки Тулина. Он велел постирать их, как только вернулся вчера, но была уже ночь и Айнагуль не стала разводить стирку. Из кармана выпал грубый поцарапанный ключ. Притихла, прислушиваясь, не проснулся ли Тулин. Из спальни доносился его храп. Айнагуль вертела ключ перед глазами, вспоминая, могла ли она видеть его раньше. Решила на всякий случай взять железку с собой.

Пошарила по карманам. Один был дырявый. Айнагуль засунула руку по самое запястье и тут же брезгливо одёрнула, разглядев в паху штанов белые пятна. На пол с брюк сыпался песок. Айнагуль вдруг испугалась, как в тот момент, когда Тулин неожиданно ударил её. В памяти стали всплывать обрывки вчерашней ночной ссоры Тулина с матерью. Они старались говорить тише, но до комнаты, где она укладывала спать Асхатика, долетали кое-какие фразы.

— Зря ты её отвез на нашу квартиру, надо было здесь оставить ночевать. Сидит там, уже корни пустила, наверное. Хрен выгонишь. 

— Не волнуйся, квартира нам достанется.

— Всё надо брать в свои руки! Я пойду сама с ней разберусь, раз ты не можешь!

В ответ Тулин что-то неразборчиво буркнул. Что-то злое, как показалось Айнагуль.

— Ты с ума сошёл! — Взвизгнула Аманбеке. — В тюрьму захотел?

— Ой бай! Кто её тут хватится? Она родной матери-то не нужна, вот тебе нужна? Вот и мне не нужна.

А мне нужна, подумала Айнагуль и удивилась этой мысли.

Теперь и Аманбеке перешла на шипящий шепот.  Невозможно было разобрать, о чём речь. Любопытство сменялось страхом. Что всё-таки они обсуждают, и почему Тулин приехал так поздно весь в песке и царапинах? Почему сперма на брюках? Айнагуль решила повременить с побегом и переговорить с Катей. Быть может, показать ей деньги и попросить в долг. Хотя что-то ей подсказывало, что сейчас Катя сама нуждается в помощи.

Погрузившись в свои мысли, Айнагуль вздрогнула, услышав скрипучий сонный голос Аманбеке.

— Ты что стоишь без дела? Чай завари.

— Апа, я хочу на рынок сбегать за питанием для Асхатика. — быстро соврала Айнагуль.

В посёлке не было больших магазинов с отделами детского питания. Но была женщина Райхан, худющая, с кожей, напоминающей сухую хлебную корку. Та выходила иногда по утрам на рынок с творожками, соками и кашками для младенцев. Поговаривали, её дочь бесплатно получает питание на ребёнка в молочной кухне в райцентре, а предприимчивая Райхан забирает у внука деликатесы и перепродаёт в три цены в посёлке.

— А, ну беги. Асхатику пора уже такую еду попробовать. А то с козьего молока у него живот пучит. Спит он?

— Нет, — снова соврала Айнагуль. — я его с собой возьму, а вы отдохните ещё.

Аманбеке с непонятной тревогой глянула на брюки Тулина, которые валялись на полу. При дневном свете они выглядели как с помойки. Заправила за ухо выбившуюся из косы прядь и кивнула. Уже повернулась уходить, но бросила взгляд на Айнагуль и поморщилась.

— Стой!

Айнагуль замерла перед свекровью как кролик перед удавом. Неужели Аманбеке заметила оттянувшую карман железку, или ещё хуже, нашла дубликат ключа от квартиры Кати? Аманбеке покопалась в ящике серванта и протянула Айнагуль солнечные очки, у которых одна дужка была замотана изолентой. 

— Не позорь нас, куда с такой рожей-то? — прошипела она. 

Айнагуль кивнула и взяв очки, подошла к зеркалу. Они плохо держались за ушами, но хорошо прятали фингал. Наверное, так и правда лучше, лишнее внимание ей ни к чему.

По металлическому скрипу из комнаты свекрови, Айнагуль поняла, что та вернулась в постель.  Бросилась в спальню, из-под стопки белья выудила припрятанный дубликат ключа, сунула его в карман к железяке, что выпала из брюк Тулина. Переложила спящего Асхатика в коляску прямо в пижаме, укрыла пледом и выскочила из дома.

Солнце уже вовсю светило, но в воздухе ещё было свежо. Айнагуль обернулась, не глядит ли кто в окно. Никого.  Быстрыми шагами ушла со двора и повернула не к рынку, а в сторону трёхэтажки.

Народу на улице было немного. Изредка попадались сухие старушки, погонявшие коров или крепкие женщины с сумками-тележками, забитыми маслом и творогом, спешащие на автобус и на рынок в райцентр.

Клумбы у трёхэтажки пестрили алыми и фиолетовыми, как фингал Айнагуль, красками. Затащила коляску в сумрачный подъезд. Асхатик только покряхтел и по счастью не проснулся. Дверь в квартиру покойного Серикбая словно вросла в стены. Затаив дыхание, Айнагуль нажала на дверной звонок. В глубине квартиры брякнуло. Никто не открыл. Позвонила ещё раз и прислонила ухо к замочной скважине. А что, если Тулин убил Катю? Айнагуль ждала и надеялась услышать хоть какой-то шорох, чтобы страх наконец отпустил её, но за дверью было мёртво. 

Дрожащей рукой вставила в скважину самодельный ключ. Тот провернулся не сразу. Наконец щёлкнуло. Айнагуль не отпуская ручку коляски, сделала шаг в глухой полумрак. 

— Катя? Ты тут? — тихо позвала Айнагуль, оглянувшись на всё ещё спящего сына. Вспомнила, как в прошлый раз его усыпила колыбельная Маратика.

Никто не ответил.

Айнагуль поёжилась, закрылась изнутри, оставив ключ в замке. Не разуваясь, прошла в комнаты. Всё было ровно так, как она оставила в прошлый раз, когда приходила убираться. Разве что чёрные пакеты с мусором в прихожей покрылись лёгким слоем пепельной пыли.

Айнагуль прошла в большую комнату, присела рядом с корпе и прощупала ткань. Почувствовала, что деньги на месте. Подумала, что пропажа денег испугала и расстроила бы её даже больше, чем если бы она нашла в квартире труп золовки. Стало стыдно за такие мысли. Из-под корпе торчал уголок пятитысячной. Как она в прошлый раз не увидела?  И хорошо, что не заметил Тулин. Аллах не допустил.

Может потому и не стоит испытывать судьбу? Взять себе одну бумажку, несчастные эти пять тысяч и с ними сбежать? Хватит хотя бы на билет. Но куда? Не к родителям же. Айнагуль представила удовлетворённую ухмылку отца: «Так я и знал», «Я же говорил». Уж лучше тогда остаться с Тулином, или ещё лучше забрать все деньги и сбежать. Айнагуль на четвереньках подползла к сундуку, выудила оттуда тряпочную сумку, подтянула к себе корпе и стала быстро пересчитывать купюры. 

Сначала она услышала за спиной даже не шорох, а что-то совсем тихое, как дыхание. Посмотрела на коляску, в которой уже неспокойно, как бывает перед пробуждением, ворочался Асхатик. Но звук шёл не оттуда. Затем почувствовала лёгкий сквознячок. Словно кто дунул Айнагуль в затылок. Одёрнула руки от корпе. Замерла.

— Природа одарила её и солнцем, и луной, — запели тоненько. — Вот только спать положили с мёртвым отцом.

Айнагуль узнала голос Марата. Голос стал громче и разбудил Асхатика. Тот сел в коляске, и потирая глаза, захныкал.

            — Не гулять Айнагуль по бескрайним степям, если Улбосын отойдёт червям.

Асхатик сморщился, покраснел и залился плачем. Но Айнагуль не могла пошевелиться. Краем глаза она уловила темноту, которая разрасталась из дрожащей точки и заполняла собой угол комнаты. Чем темнее становилось в зале, тем громче пел Маратик.

Малыш в коляске требовательно тянул руки к матери. Айнагуль стряхнула оцепенение и рванула к сыну. Прижав к себе Асхатика, она вдруг заметила в комнате ещё одного ребёнка. Тот стоял в потемневшем углу, одетый в какое-то заношенное рваньё. Стена за его спиной поскрипывала, как будто тихонько стонала и покрывалась чёрной плесенью.

— Замолчи Маратик! — закричала Айнагуль.

— Дочь богатого бая не сбежит, моя живая сестра в могиле лежит.

— Что тебе нужно от меня? Я поняла уже, что Катя в беде. Но что я могу сделать? Я — слабая. У меня ребёнок на руках. — Айнагуль заплакала. — Позови мужчину какого-нибудь, кто сильный, того зови на помощь.

Маратик замолчал.

Когда он пел, лицо его точно становилось старше, а теперь его щёчки и губы налились детской пухлостью. Чем дольше Айнагуль смотрела на Маратика, тем сильнее он ей напоминал сына. Она переводила взгляд с давно умершего мальчишки на своего живого малыша.  Казалось, Асхатик тоже замер и ждёт решения матери. Она поняла, что, если сейчас уедет, Катя наверняка погибнет. А может и Айнагуль вместе с ней. 

— Заживо похоронена сестра … — грустно пропел Маратик и указал полупрозрачной ручкой на корпе.

Айнагуль быстро скосила глаза на деньги, а когда снова посмотрела в угол, никакого Маратика там уже не было. Плесень, покрывающая стену, исчезала на глазах, таяла, будто чёрный иней.

Айнагуль громко шмыгнула, вытерла ладонью слёзы и похлопала себя по бархатному карману. Ключ из штанов Тулина был на месте. Маратик ясно подсказал, где искать Катю.

Затолкала корпе в тряпичную сумку и усадив сына в коляску, выскочила из квартиры.

9.

Хвала Аллаху, золовка жива!  Голос только, доносящийся из-за железной двери такой слабый и хриплый, что слов не разобрать. Так бы мог говорить не живой человек, а призрак.

Айнагуль вытащила из кармана утреннюю находку, воткнула в ржавую скважину и два раза прокрутила. Ключ удивительно легко провернулся. Айнагуль посмотрела на ладони и увидела следы масла.  Значит замок недавно смазывали. Стало дурно от мысли, что всё это время она жила с убийцей. Айнагуль освободила засов и медленно потянула дверь на себя. Металл протестующе завопил.

Катя, бледная как призрак, стояла так близко, что Айнагуль дёрнулась от испуга. В том самом платье из льна золовка теперь совсем не походила на москвичку. Такие лохмотья носят нищенки.

Очки Аманбеке свалились на землю, Асхатик заплакал.

— Что с тобой сделали? — с ужасом выдохнула Айнагуль.

— То же, что и с тобой. Украли, — дрожащим голосом ответила Катя, бросив быстрый взгляд на фиолетовый синяк Айнагуль и тут же сощурилась. — Как на солнце ярко-то!

Айнагуль сняла очки с перебинтованной дужкой и подала их Кате. Вытащила из кармана коляски две детских бутылочки с молоком, одну дала сыну, вторую, открутив соску, протянула снохе. Асхатик громко зачмокал.  Катя пила жадно. Из угла её рта текла на грязную шею белая струйка.

— Нам надо уходить, — прошептала Катя, как только осушила бутылку и отдышалась.

Она попыталась натянуть рюкзак, но слабые руки не слушались. Айнагуль выхватила у неё поклажу и закинула себе за спину.

— Я бы сказала — бежать. — Айнагуль развернула коляску в сторону выхода с кладбища. — Только вот куда? В квартиру тебе нельзя, да и мне теперь тоже.

— Не знаю, но здесь я не останусь. Всё, что касается квартиры, можно решить через суд, адвоката, доверенность.

— А полиция? Ты не хочешь написать заявление? — спросила Айнагуль. — Может быть, их накажут как-нибудь.

— Может быть,. — усмехнулась Катя. — А может, нет, а может накажут меня. А ты? Почему ты не позвонила участковому?

Айнагуль не знала, что на это ответить. Она и правда не обратилась в полицию, ни когда её украли, ни когда муж стал распускать руки, ни сейчас, когда Тулин чуть не сломал ей нос.

— А они спросят обязательно и решат, что раз не обращалась раньше, значит сама хотела, чтобы украли, и давала мужу повод для рукоприкладства, — словно сама себе проговорила Катя тихо.

Они медленно тащились в пыли мимо раскалённых надгробий. Тут и там полумесяцы, венчавшие мавзолеи, пускали в глаза злые лучи. Сухая трава цеплялась за ноги. Новые бархатные брюки Айнагуль были все облеплены колкими семенами. Вдруг Катя резко остановилась. Айнагуль проследила за её взглядом.

За кривым кустом мокла в крови какая-то серая шерсть. Дальше валялась отгрызенная бурая лапка. 

— Мне надо вернуться, — Катя тяжело вздохнула и указала на отцовский склеп, грубой коробкой возвышавшийся над другими мавзолеями.

— Ты шутишь? Зачем?

— Мы не закрыли дверь.

— И что?

— Здесь собаки, свора собак. Я не хочу, чтобы кости … — Катя сделала паузу, словно впервые произносила это слово. — отца, не хочу, чтобы кости отца разгрызли и разнесли по кладбищу.

         Айнагуль понимающе кивнула.

         — Я слышала, как свора одичалых собак бесновалась и раздирала этого несчастного щенка. А ещё тут приходили…

         — Кто? — встревоженно перебила Айнагуль.

         — Вандалы какие-то, расхитители гробниц или кто они там, я не знаю. Они думают, что отец свои сбережения зарыл в землю, где сейчас стоит мавзолей. Бред полный!

         Айнагуль побледнела и локтем прижала к себе сумку.

         — Тогда не стоит нам туда возвращаться.

         — Нет, они ночью придут. Ещё есть время. Я не собираюсь оставлять эту дверь открытой, будто жду дорогих гостей.

         — Ты очень смелая. — сказала Айнагуль уже в спину Кате и развернула коляску, чтобы идти за золовкой.

         Пока Катя искала замок, Айнагуль заглянула внутрь. С посмертной постели Серикбая свисала рука. То, что от неё осталось. Айнагуль вспомнила беташар, как дядя жениха снял с неё белый платок невесты. Кажется, этой самой рукой. Весь вечер Серикбай смотрел на неё с тоской. Может быть, он думал о дочери тогда? Надо бы рассказать об этом Кате. Но не сейчас. А про деньги? Стоит ли рассказывать про деньги? Тянуть уже нельзя, иначе она сама окажется ничуть не лучше этих вандалов. 

         Под столом с покойным валялся мелкий мусор, какие-то тряпки. Наконец Катя нашла замок, весь в песке, и уже не заботясь о платье, вытерла его об подол. Айнагуль протянула ключ и напоследок ещё раз взглянула на Серикбая. Его тело под саваном выглядело странно, не могли же его похоронить, а потом открыть склеп, чтобы надругаться над умершим. Катя как будто прочитала мысли Айнагуль и посмотрела на неё виновато. Захлопнула дверь и резко провернула ключ.

         — Ну, вот теперь можно уходить, — сказала Катя таким тоном, будто закрыла на замок не только тело отца, а всё, что произошло с ней в склепе. — По крайней мере, вандалам придётся повозиться.

Айнагуль шла впереди, иногда оборачиваясь на Катю. Та шаркала подошвами по кладбищенской земле, затирая след от детской коляски. Это она хорошо придумала. Мысль о том, что Тулин может быть в эту минуту уже ищет их с сыном, заставила её прибавить шаг. Нужно спешить!

Наконец они вышли из некрополя и не сговариваясь, обернулись на кладбище. Аул мёртвых казался миражом посреди пустыни. Айнагуль на минуту даже померещилось, что перед ними мреющий в дымке сказочный город с прохладными фонтанами, лавками сладостей и специй, торговками кумысом и курутом. А посреди городка нарядный и как будто пряничный Храм Василия Блаженного, как с открытки. Бежать в Москву!

Мысли о побеге с деньгами так зудела, что Айнагуль не сразу поняла — в рюкзаке что-то вибрирует.

— У тебя там телефон! — Окликнула золовку Айнагуль и указала на рюкзак.

Катя ойкнула и нагнала невестку. На этот раз телефон не прятался от руки и сразу подставил своё вибрирующее гладкое брюхо.

— Алло. — Катя кивнула Айнагуль в сторону остановки с бетонным козырьком. Нужно было идти, дорога каждая минута.

— Катя, это что, шутка? — Вместо приветствия зло спросила риэлторша. — Я, между прочим, была за рулём. Ехала на показ.  Вам там заняться нечем?

— Простите, — смущённо начала Катя, подбирая слова. — нет, конечно, не шутка. Понимаете…

— Не понимаю! Это неслыханная наглость, звонить с раннего утра и вешать лапшу на уши про какое-то кладбище. Вы были пьяны?

— Да послушайте вы! — Катя повысила голос. — Я хотела продать родительскую квартиру, а мой родственник обманом завёз меня на кладбище и закрыл в склепе.

— В каком склепе, ещё скажите, в хрустальном гробу.

— В отцовском…

Катя резко села на обломок бетона и больно ударилась копчиком. Громко ойкнула. Очки Аманбеке свалились на землю.

— Всё, не продолжайте. Я вам не психолог и не полиция. Я — ваш риэлтор. Вернее, была им до сегодняшнего дня. Я расторгаю с вами договор. Ваш дом даже с участком стоит так мало, что я не заинтересована в комиссионных.

И отключилась, не попрощавшись. Телефон жалобно пиликнул и погас разряженный. Весь этот короткий разговор Катя плакала, но жара тут же высушивала слёзы, оставляя на щеках солёную пудру.

— Я больше не могу бороться, я проиграла, ничего не получится, — прошептала Катя, словно делилась секретом.

— Кто это был? — спросила Айнагуль.

— Риэлторша. Звонила сказать, какое я ничтожество и что не заинтересована во мне, как в клиенте. Да что там говорить! Я сама в себе не заинтересована. У меня ничего нет.

— У тебя есть квартира тут.

— Ага! И поехавшие умом родственники, которые скорее меня убьют, чем расстанутся с квадратными метрами. Нет уж, спасибо. — Катя нервно рассмеялась. — Но что интересно, она решила, что я звонила ей ради шутки. Хороша шутка, набирать малознакомым людям из могилы отца. Знаешь, тебе, наверное, не надо было вытаскивать меня из склепа. 

— Не говори чушь, — отрезала Айнагуль и отвела взгляд.

Катя прикрыла обожжённые солью глаза. Увидела перед собой интеллигентное лицо бабушки, услышала её голос, вспомнила запах её духов. Ирочка будто была жива, казалось, она скоро приедет за Катей в этот посёлок и заберёт, снова спасёт от Аманбеке с Тулином. Как только она подумала о здешней родне, вместо лица бабушки в памяти всплыло тёмное пятно — физиономия братца. Он ржал, показывая щель между зубами. Катя будто смотрела сцены из фильма со своим участием: вот её придавил своим весом Тулин, его лицо с прижмуренными глазами перекошено удовольствием. Катя сильнее сжала веки, и пятно посветлело и завибрировало — тёрся о Катю уже не Тулин, а долговязый Юрок.

Надо бы спрятаться от солнца под козырёк остановки. Но что-то Катю смутило. Она не могла понять, что именно. Остановка как остановка: под обшарпанной скамьёй куча мусора — бутылки, жестянки, пёстрые пятна семечной шелухи. В обоссаных потемневших углах жужжат зелёные точки мух. Вдруг узкая полоска тени шевельнулась. Катя пригляделась и вздрогнула. Детская фигурка!

— Айнагуууль, — услышала она чистый мальчишеский голосок.

— Катя, подойди сюда, что покажу! — Позвала Айнагуль и спустила с плеча сумку.

Катя то и дело оглядываясь на малыша в тени, прошаркала к Айнагуль.

— Это я нашла в квартире твоего отца. — Айнагуль распахнула корпе и Катя сощурилась, будто от пятитысячных шёл свет. — Твоя тётка рвала и метала, но деньги так и не обнаружила. А мне Маратик подсказал.

Катя моргнула. Блик браслета Айнагуль резанул по глазам.

— Бери, это всё твоё, — тихо произнесла Айнагуль. — Тут больше пяти миллионов, я считала. Только…— Айнагуль прикусила сухую нижнюю губу. — Только ты не могла бы дать мне немного денег взаймы, чтобы нам с Асхатиком уехать подальше отсюда?

Катя чуть не задохнулась и кинулась обнимать невестку.

— Айнагуль! Господи, спасибо! — Катя плакала и нервно смеялась. — Я тебе по гроб жизни обязана, буквально! Поехали со мной в Москву? Найдём тебе работу, сынок будет ходить в детский сад и кружки.

— А можно? Возьмёшь нас с собой?

— Едем конечно!

Айнагуль теперь тоже плакала. Вдруг, словно опомнившись, она закрутилась на месте, ища глазами очки Аманбеке. Катя тоже бросилась искать и растоптала хрупнувший пластик. Потянулась за рюкзаком. Покопалась там пару минут и выудила косметичку.

— На, замажь синяк.

Айнагуль выдавила из тюбика бледно-розовый крем в ладонь и быстро утрамбовала его под глазом, как штукатурку. Остатки грубо размазала по щекам, как краску.

Автобуса всё не было. Детская фигурка под козырьком почти растворилась в тени. Асхатик заёрзал и захныкал. Айнагуль склонилась к нему, что-то ласково напевая. У Кати раскалывалась голова и детское нытье усиливало боль. И что теперь так будет всегда?  Не поторопилась ли она с приглашением? Ну, допустим ей удастся купить в Москве небольшую двушку. Одна комната отойдёт невестке с сынком. И как скоро женщина из дикого азиатского посёлка найдёт работу? А если она сядет ей на шею? И ведь не выселишь! Закон всегда на стороне ребёнка. А если Айнагуль будет разыскивать Тулин? Найдёт, и тогда им обеим несдобровать. Может стоило просто дать денег и разойтись. Ну, например, миллион. В конце концов, если бы не Айнагуль, смотрела бы Катя сейчас на Запад поверх останков отца. Но, с другой стороны, Айнагуль обязана была так поступить, иначе сама бы стала убийцей и воровкой.

Катя покосилась на свою спасительницу. Айнагуль теперь держала сына на руках и смотрела на дорогу, где вдалеке в клубах пыли показался автобус. Асхатик вдруг улыбнулся и потянулся к Кате. Только сейчас она смогла как следует его рассмотреть. Хорошенький округлый мальчик напомнил ей Маратика. Как же Катя соскучилась по брату! Она обернулась, и в тени бетонного козырька опять увидела ребёнка. Маратик был не такой, каким она его помнила и не такой, каким видела во сне. Полупрозрачный, он таял на глазах. Напоследок улыбнулся и замахал ручкой. Катя вспомнила, как видела эту ручку, торчащей из-под телевизора, и улыбнулась в ответ одними только уголками губ. Наконец, она увидела и услышала брата.

— Прощааай, — пропел Маратик и исчез.

Если бы он был жив… Всё могло сложиться иначе.

Катя шагнула к Айнагуль и взяла ребёнка на руки. Ощутила сладкую тяжесть детского тельца. Нежный запах тоненький волос. Поцеловала пушистую макушку. Стало вдруг спокойно.

Старый дико грязный автобус с окошками без стёкол приближался. Несуразностью своей он напоминал откормленный Запорожец: толстое низкое брюхо, маленькие рыжие от пыли колеса, подслеповатые фары.  Автобус затормозил, обдав девушек механическим жаром. Гармошки дверей зашипели и открылись.

10.

Тулин устало следил за котом. Тот вальяжно ходил по кухне, словно осматривал свои владения. Чесал спину о дверцу холодильника, пускал когти в ковёр ручной работы, подаренный кем-то из гостей на свадьбу и разрезанный Аманбеке напополам. Вторую половину мать стелила в саду, когда сидела там с Асхатиком. Иногда Тулин сомневался, а будет ли мать любить своего родного внука? Ведь когда-нибудь жена должна понести и от него.

— Что кошак, жрать хочешь? — Тулин залез в сшитую Аманбеке красную сумку и выудил оттуда завёрнутую в плёнку говяжью мякоть.

Плюхнул прямо на стол небольшой кусок и резанул по волокнам, оставив на клеёнке след от ножа. Кот боднул ногу Тулина и мяукнул.

— Держи! — Тулин бросил мясцо прямо в серо-коричневую морду.

Кот рыкнул как дикий зверь и с куском в пасти, дёрнул из кухни.

— Ууу, шайтан, чуть с ног не сбил, — проворчала Аманбеке, замерев на пороге.  — А ты почему не на работе?

— Устал что-то. Подменили пораньше, — буркнул Тулин, вытирая кровавые руки о полотенце. — Мам, а где Айнагуль?

— Это я тебя спрашиваю, где мой внук? — Аманбеке посмотрела на настенные часы с мутным пластиковым циферблатом. — Эта пигалица, твоя жена, ускакала на рынок за детским питанием ни свет ни заря и давным-давно должна была вернуться! Ребёнок голодный, в её сиськах-то уже пусто. Хотя ты и без меня знаешь, слышала, как ночами присасываешься к вымени как телёнок…

Тулин нахмурился. Аманбеке схватила сумку, достала всё мясо и стала быстро его разделывать большим ножом.

— Будешь и дальше таким телёночком, пришибут тебя… — Аманбеке сделала паузу, словно подбирала слова, чтобы сильнее задеть сына, — как на бойне мясокомбинатовской. Иди и верни мне внука. 

Аманбеке указала ножом на дверь. Тулин замер, вытаращившись, и впервые в жизни замахнулся на мать, та вскинула брови и задребезжала проклятиями.

— Чтобы у тебя дурака, рука отсохла, которую на мать поднял!

Тулин помотал головой и выбежал из дома. Попадись ему сейчас кто под горячую руку, свалил бы и забил до смерти. Он даже подумал, не вернуться ли на работу и не выплеснуть ли злобу на очередную Бурёнку. Представил широкий коровий лоб в мелких кудряшках, похожих на кипящее молоко и чуть успокоился.

Детское питание можно было достать только у одной торговки. Тулин смачно плюнул и направился к аккуратному коттеджу Райхан. От остальных домов он отличался ровной кладкой новых кирпичей. На стройке у торговки работала специальная бригада, а не местные умельцы, как обычно в посёлке.  С завистью Тулин посмотрел на настоящие пластиковые окна, на фигурный козырёк над крыльцом, и заколотил кулачищами по железным воротам. Собака во дворе взбесилась, громко звякнула цепью и захлёбываясь лаем, встала на дыбы. Сквозь щель в заборе Тулин увидел Райхан. Она, не торопясь, выходила из деревянной сарайки, ведя в поводу верблюдиху Машу. Старая Маша прихрамывала. Прекрасные темные глаза её гноились. С морды свисала свалявшаяся шерсть. И всё же верблюдиха была главной достопримечательностью посёлка. 

Тулин не раз давал деньги Рстушке и Жаноке на билет в домашний зоопарк Райхан, хоть и считал, что торговка слишком дорого берёт. Да и на что там смотреть!

Наконец Райхан доковыляла до ворот и отворила засов.

— Салам, Райхан! Ты жену мою не видела? — Посмотрел строго густой чернотой. — Она за питанием должна была к тебе прийти сегодня.

— Айнагуль? Так не присла, — проговорила торговка наполовину беззубым ртом. — Но я её видела, в марсрутку шадилашь.

— А куда она собиралась, не знаешь?

— Откуда ж? — Райхан засмеялась, брызнув слюной в Тулина. — Ой, прошти шынок.

Тулин брезгливо поморщился и обтёр щёку о плечо. Дать бы по лбу кувалдой этой старой верблюдихе! Обеим верблюдихам. Маша, глядя поверх головы Райхан, меланхолично варила в пасти белую слюну — тоже вот-вот плюнет. Тулин тряхнул тяжёлой головой и собрался бежать дальше, но Райхан топталась, будто хотела ещё что-то сказать. Тулин посмотрел вопросительно и зло.

Райхан заметила эту неприязнь и поджала губы. Рот будто зашит толстой коричневой ниткой. 

— Кладбишше, — уже прикрыв отсутствие зубов рукой, сказала Райхан. — Думаю, что на кладбишше она поехала. Прибрасса может или ещё што, она же у тебя хозяйштвенная.

— Хозяйственная, — повторил Тулин и развернулся в сторону дома, ругая себя, что сразу не поехал на машине.

— Эй, подосди! — Крикнула Райхан в спину Тулину. — У меня ешть таблетки с кальсием для твоих девчонок, пришли их ко мне, я бешплатно дам. Будут пить, может и жубы ровными штанут. Им же ещё жамуж выходить! Надо ше было в тебя пойти, жубы как ваш жабор. Ашхатику-то повежло, видать это он в мать…

Тулин уже не слушал.

Аманбеке сидела во дворе ещё более хмурая, чем когда Тулин уходил. Увидев сына в воротах, она прижала к груди игрушки Асхатика, которые перебирала тут же на ковре и вскочила с места как молодая. В какой-то момент даже будто улыбнулась, высматривая за широкой спиной Тулина сноху с внуком. Тот вразвалку прошёл к дому, подобрал кувалду, запихнул её в багажник Жигулей и сел за руль. Аманбеке старчески закряхтела и рухнула обратно на уже выгоревшую на солнце половину ковра, бухтя под нос оскорбления в адрес снохи. Тулин завёл машину и ждал, что мать откроет ему ворота. Аманбеке не торопилась.

— Где мой внук? Где мой золотой? — нараспев, раздувая ноздри, запричитала она. 

Тулин хотел заорать, что тот ещё не родился, но слова как будто стали злыми и острыми, и застряли в горле.

Мать медленно встала и по-утиному подошла к машине, наклонилась к окну. Она ждала ответа.

— Айнагуль поехала на кладбище, — спокойно сказал Тулин,

Аманбеке всплеснула руками.

— Она не знает про Катьку, — заверил Тулин, успокаивая мать. — Мне Райхан сказала, что видела, как Айнагуль садилась в маршрутку до кладбища.

— Айран вместо мозгов у этой Райхан! Зачем ей кладбище? Автобус кладбищенский на автовокзал идёт. К папочке сбежала жена твоя. Ты руки зря распустил, я видела, как у неё в лице что-то поменялось вместе с фингалом.

Тулин крепко вцепился в руль. Кулаки его стали того же цвета, что и кожаная коричневая обивка.

— А может и правда на кладбище она поехала… — словно сама себе сказала Аманбеке. — Подслушала наш разговор и освободила Катьку, сидят теперь обе и заявление на тебя пишут.

— А Катька-то здесь каким боком?

— А таким! Нашёл, кого в живых оставлять.

Аманбеке сжала кулаки в перстнях, сплюнула на землю и пошла открывать ворота. В этот момент, маленькая сухая старушка с вёрткой птичьей головой, движениями и ухватками напоминала крепкого быкообразного сына.

Тулин задёргал рычаг коробки передач. Жигули сначала помолчали, словно не желая вмешиваться в ход событий, затем долго и гортанно прокашливались, и наконец завелись.

Жара уже растаяла. Без солнечных лучей всё в поселке снова становилось серым. Серая земля, серые машины, серые крыши домов, даже скудная бледно-зелёная трава из-за слоя пыли казалась пепельной.  Тулин давил на газ, что есть силы. Не пристёгнутый, иногда подскакивал на ухабах и бился головой о потолок, словно специально. Если бы кто оказался с ним в одной машине, не узнал бы прежнего Тулина: в его глазках, в каждом его мелком нервном движении угадывался страх. Страх подхлёстывал его и заставлял торопиться. Обычно мокрый, словно пропитанный жиром, рот, покрылся белой сухой плёнкой.

Тулина мучала жажда. Он порыскал по машине в поисках воды, но нашёл только упаковку тёплых жестяных банок с пивом. Открыл одну и с удовольствием выглотал омерзительный хмель. Громко отрыгнул и улыбнулся. Теперь дорога будет приятнее. Остальные банки он осушил так быстро, что опомнился только когда дорогу ему перекрыли рыжие пятна — большие коровьи бока. Вспомнилась Бурёнка, её худая туша с торчащими рёбрами. Тулин вгляделся и вздрогнул. У каждой коровы из этого медленного стада был проломлен череп.  У одних на лоскуте скальпа болтались рога, у других, будто страшные колокольца, свисали беззубые челюсти.

Не может этого быть! Тулин хотел разогнаться и проскочить мираж, но испугался, что перед ним настоящее стадо, а не галлюцинация. Тогда он погиб бы как отец, объезжавший коров и врезавшийся в столб на старом Москвиче. Прикрыл глаза, ожидая, когда стихнет мычание. Вдруг стало совсем беззвучно. Тулин тут же ударил по газам. Но Жигули словно почувствовали его животный страх и забуксовали.

Машина застряла ровно на том же месте, где они с Катькой куковали в прошлый раз. Из-под задних колёс торчали раздробленные сухие ветки, словно пальцы мертвецов. Тулин обошёл несколько раз свою развалюху, потолкал безуспешно грязный задний бампер и решив не тратить времени, схватил кувалду из багажника и зашагал в сторону кладбища.

Сейчас бы полежать на корпе, отдохнуть, пожрать!

 По дороге он вывернул карманы в поисках ключа от склепа. Вспомнил, что оставил его во вчерашней одежде, чертыхнулся, а потом вслух похвалил себя за то, что взял с собой кувалду:

— Сначала снесу замок, а потом Катькину голову. А если эта сучка Айнагуль там, за волосы её назад приволоку и на цепь посажу, как собаку.

Тулин свернул с разъезженного машинами солончака на серо-жёлтую тропу с редкими кустиками сорняков. До ржавого кладбищенского забора было рукой подать, но Тулин шёл теперь нарочито медленно. Будто собирал тёмную энергию этого места кованой головкой кувалды, волочившейся по земле. Кувалда становилась всё тяжелее, злость всё гуще. Солнце — кровавый бычий глаз, следило за ним из-за куполов с полумесяцами.

Когда перед Тулином выросла высокая коробка склепа, он почти остановился. Прищурился, не мираж ли перед ним. Железная мясокомбинатная дверь приоткрыта. Внутри кто-то есть. Он расслышал обрывки фраз. Катька и Айнагуль! Девки громко спорят и матерятся. Тулин поморщился и сплюнул. Он терпеть не мог, когда женщины ведут себя, как мужики. Ну, сейчас-то он им устроит! Покажет, где их место и кто здесь хозяин.

Тулин удобнее перехватил кувалду и сделал шаг внутрь. Только сейчас он понял, что голоса мужские, а не женские. Ни сестры, ни жены в склепе не обнаружилось. Тулин всмотрелся в полумрак. Серый в пятнах саван красиво свисал с посмертной кровати Серикбая. Казалось, это бледный цветок тянется из варварски перекопанной грядки на свет, наружу из склепа, прочь с кладбища.

— Кто здесь? — Крикнул Тулин хрипло.

Дорогу ему заступил Серикбай.

Дядины чёрные глаза отливали красным, будто угли.

— Не может быть, — выдохнул Тулин и попятился, опустив кувалду.

Вся усталость, накопленная за день и словно за всю жизнь, теперь навалилась на него. Больше всего на свете ему хотелось оказаться дома. Не надо было никуда ехать. К чёрту Катьку с её квартирой, к чёрту Айнагуль с её сынком, к чёрту мать!

Лицо Серикбая вдруг изменилось. По нему будто прошла мягкая волна. Тулин прищурился, но не успел до конца понять, что перед ним никакой не призрак. Словно издалека послышался хруст кости. Он знал этот звук. Так трещали головы коров, когда он, примериваясь, вполсилы, опускал кувалду на белёсые кудрявые лбы. В следующую секунду голову будто ошпарило кипятком.  Лоб навис над глазами, рот распахнулся и выпустил наружу толстый безжизненный язык.

Голоса утихли. В склепе стало темно. С проломленным черепом, похожий на молодого быка, Тулин крутанулся на месте и завалился на спину. 

Земляной пол склепа неожиданно зыбкий и мягкий, устланный шёлковыми пятитысячными купюрами, забрал Тулина себе.