Марина Ерофеевская

ВЕСЕННЕОБЯЗАННЫЕ (сборник стихов)

Вместо предисловия

Пожелания и наставления внукам и правнукам от дедушки Махавкина Ивана Григорьевича, ветерана Великой Отечественной Войны.
(Годы жизни 1926 – 2021. Награждён двумя медалями «За отвагу», орденом Отечественной Войны II степени за взятие Кёнигсберга, за победу над Германией):

«Жизнь вам выдалась очень хорошая. Всё есть для жизни: одежда стильная, питание отличное. Всё это создали старшие поколения, и вам, мои дорогие и любимые, нужно это беречь и преумножать, а главное — учиться, работать. И у вас всё будет отлично. Здоровья вам и счастья, живите здоровыми и долго-долго». 28.10.2010 г.

Часть 1. Весеннее положение

Северное

«На Севере тяжёлая жизнь. Мы раньше там жили, не знали, что такое электричество. Хлеба досыта не едали. Север — там нет ничего, кроме капусты и картошки».

Ты говоришь – как же мы далеко,
Как у Христа за пазухой.
Снег на Севере белый, как молоко,
Мир и покой кругом испокон веков,
Воздух так чист, пьётся одним глотком,
Ни наводнений, ни засухи.
Нет ни бомбоубежищ, ни катакомб.
Здесь каждый шорох не чужд, а давно знаком.
Дом, хоть и стар, но со стенами, с потолком,
Деревянный, а не пластмассовый.
Почему я хочу свернуться тугим комком?
Почему я не думаю ни о ком?
Я желаю уйти – напролом, пешком.
Мучают мысли разные.
В этом мире, видно, закон таков:
Если нет ни дороги, ни дураков,
Если хата с краю и нет долгов,
То никому не обязаны!
Ты говоришь – как же мы далеко,
Только вот от чего – мне шепни тайком.
Дай бог сохранить нам полностью, целиком
Ясность разума.

Весеннеобязанные

«Война для меня и моих сослуживцев закончилась 8 мая 1945 года. Добрые вести о победе встретили на реке Эльбе в Грайфсвальде. Нам выпало на долю большое счастье — остаться в живых в этой страшной войне, и счастье это было неописуемым. Помню, в этот день мы давали салют из минометов и других орудий на берегу Балтийского моря».

В сорок пятом, конечно, тоже была весна,
Но под небом мирным всё было совсем не так…
Я беру бокал, наливаю себе вина
И в бумажный листок не махорку забью — табак.

В сорок пятом, я знаю, тоже была мечта:
Отложить навсегда ружьё и достать весло.
Я хочу того же, что каждый хотел тогда,
Чтоб закончилось всё. Закончилось той весной.

В сорок пятом — другой, единой была страна,
Наполняла вместо капели себя слезой.
И кроваво-красным зерном вызревал гранат.
Я допью вино и по лужам пойду босой.

Убегает луч за пределы плохого дня.
В этом марте он, только он для меня герой.
Я бегу за ним и никак не могу понять,
Что не так с весной две тысячи двадцать второй…

Техника безопасности

«Соберутся в деревне уполномоченные и говорят — по всей стране кулаков надо ликвидировать. А у нас-то кулаков не было в деревне. А им план надо выполнять, вот и бьются до самого утра, кого в кулаки запихать. И решили — давай Григория Махавкина с Василием Филипповичем, коровы-то у всех есть, а сепаратор только они имеют. Филиппович старый, его не записали, а отца где-то в сорок лет записали и начали преследовать. Он в лес уходил. Приходили во двор с кольями и в сено тыкали, всё проверяли, где он спрятался».

Мне часто твердят про технику безопасности,
Спецодежду, спецобувь, спецтемы для текстов в частности.
Я теорию знаю отлично, но вот решительно
Мне не справиться даже с огнетушителем,
Не приду я на запах весенней травы горящей,
Не спасу я ни плачущих, ни скорбящих,
Не пришить мне ни рук, ни ног, не реанимировать,
Не смогу вас на местности ориентировать.
Есть ли разница, быть прикованным к креслу иль ко кресту?
Быть привязанным к месту или к мосту,
Разведут который под утро на две вселенные,
Не помогут ни углекислотные здесь, ни пенные.
Я снимаю шлем, наколенники, налокотники,
Открываю окно и падаю с подоконника,
Доедаю в обед не окрошку, а борщ с пампушками
И читать продолжаю Гоголя, а не Пушкина,
Запираю я двери хаты, в ней лучше вроде бы,
Чем в других уголках моей безопасной Родины.

Вокруг

«Когда пошла пропаганда о том, что религия — это опиум для народа и никакого Бога нет, в школах начали проводить лекции, собирали собрание. Ну, раз нет ничего, тогда зачем церкви? И стали эти церкви разрушать. Это было, конечно, преступление. Начинали сверху разбирать: колокола, башни с крышей. Там раньше кладку делали на известковом растворе, специальном цементе, кирпичи крепко слипались, начали разбирать, а она не разбирается. Начали кувалдами разбивать стены. Церкву разрушить не смогли, так и бросили. Так и не восстановили её. А иконы тогда на дрова пустили».

Я жду, когда меня поведут на суд,
А я пойду смиренно, как божий раб.
Где мне расскажут про помыслы, цель и суть,
И я, наверное, этому буду рад.

«Где был ты в день, когда наступала хворь,
Когда вокруг планета сошла с ума?»
«Я был свидетелем!». «Хватит нам врать! Не спорь!
Ты был в умат, и в баре стоял туман.

Где был ты в ночь, когда наступал январь
И нищий руку протягивал к очагу?
Когда в подъезд просилась живая тварь
И через час ледышкой легла в снегу?

Где был ты в час, когда постучали в дверь,
Набрать просили две цифры всего – ноль три?»
«Я был в делах, о чём же жалеть теперь?»
«Уже не время, больше здесь нет двери.

Где был ты в миг, когда умирал солдат?
Быть может, враг, быть может, твой лучший друг».
И я отвечу: «Проследуем сразу в ад…»
Но мне промолвят: «А ты оглянись вокруг…»

***

«Папа узнал, что сын в другой части, и пустили тятю к Косте. Папа насобирал сахару в тряпочке, отдал Косте. Костя рад. Говорит — ты папа ешь, я же тоже получаю. Больше они не встречались».

Я сегодня смотрю не новости, а в окно,
И читаю не избранное, а лица,
Там как будто немое идёт кино
Без плохих гримёров и репетиций.

Наблюдаю прилипший к стеклу этюд,
Как, взвалив тяжёлый пакет на плечи,
Там старушка несёт провианта пуд,
Дорогого сахара или гречи.

Я сегодня смотрю не новости, а в глазок –
Постучал к соседям судебный пристав,
Дверь открыл старик, почесав висок,
Проклиная власти, долги, нацистов.

Я сегодня смотрю во двор, не в статьи газет,
Там опять случайно стекло разбили —
У машины с приклеенной буквой «Z»,
Утопив в грязи и дорожной пыли…

Алёшка
(Детская поэзия)

«Я был проворным и выносливым, очень рискованным и отважным, сам удивляюсь. Показать свою трусость — позорное дело. Не убежать, не струсить!»

Сквозь решётку-паутину
Я гляжу в своё окно –
Интересная картина,
Как в каком-нибудь кино:

Куклы, зайчики и мишки
У заборчика сидят,
Паренёк несёт подмышкой
«Настоящий» автомат.

Целит в мишку автоматом,
Раздаётся: та-та-та,
И летит клочками вата
Из большого живота.

Он, гляжу, не понарошку,
А всерьёз вооружён.
Я кричу ему: «Алёшка!
Убивать нехорошо!»

«Я совсем не виноватый!
Это враг, а я герой!
И хочу, как все солдаты,
Быть за Родину горой!»

Я ведь тоже не трусишка,
Хоть и слёзы на носу,
Потерпи, мой милый мишка!
Я сейчас тебя спасу!

Нитки я беру и вату,
Буду шить и бинтовать.
Если нету виноватых,
Кто же в этом виноват?

Всё пройдёт, ещё немножко.
Отчего-то грустно мне,
Вот бы нам с тобой, Алёшка,
Не встречаться на войне…

Мальчик

«Тятя пришёл с оборонных работ: «Ваня, зачем тебе это сейчас — такое желание быть военным? Потом, — говорит, — не рад будешь, наслужишься ещё, не спеши», — говорит. Как в воду смотрел, так и есть — наголодался там в этой в армии, навоевался и, слава Богу, что живой остался, оттуда вырвался. Семь лет с лишним оттрубил на службе».

Мальчик маленький верит в чудо,
Рядом мама, отец и брат.
Ест клубнику с большого блюда,
Не считает ни дней, ни дат.

Мальчик-школьник уроки учит,
Собирает с утра рюкзак.
У него увлечений куча
И сверкают его глаза.

Мальчик с другом опять в войнушку
Побежал во дворе играть,
Он соседа берёт на мушку
И победно кричит: «Ура!»

Мальчик вырос, влюбился в первый,
Далеко не в последний раз.
Ощутил, что такое – нервы,
Что такое – её отказ.

Мальчик ждёт на пороге храма
И невесту ведёт к венцу.
Постарела с годами мама,
Нездоровится вновь отцу.

Мальчик любит свою невесту,
Нянчит сына с пелёнок он.
Вдруг приходит ему повестка,
Призывают его на фронт.

Мальчик в чудо уже не верит,
И надежды горят в огне.
Он живой, и по крайней мере,
Это лучший из мирных дней.

Мальчик смотрит на внуков с фото,
Побледневшего на стене.
«Воевал?» — может, спросит кто-то,
Может, спросит, а может, нет.

Мальчик даже не помнит даты
И не помнит, в каком году
Он из мальчика стал солдатом,
Тем, что слева в седьмом ряду…

Не учат в школе

«До начала войны учился в школе, успел окончить 7 классов. В 1941 году в июне месяце 22 числа объявили, что война началась. Когда исполнилось 17 лет мне, в июле месяце 1943-го, тогда призвали нас на досрочную службу в Красную армию. До 1926 года рождения всех призывали, когда исполнится 18 лет, в совершеннолетие, но уже не было ресурсов людских, и стали призывать семнадцатилетних».

Звонка гремящие децибелы усадят снова детей за парты.
В образовании нет пробелов, есть соответствие со стандартом.
Листы учебников пахнут краской, немного пылью, немного кровью.
Они же дети и верят в сказку, во всю фантастику верят, кроме
Намокших писем, сырых подвалов, ударов «града» из ниоткуда,
Они за это получат баллы для поступления в институты
И каждой галочкою в квадрате перечеркнут имена и судьбы.
Одной оценки всего лишь ради учебник ими прочитан будет —
И о татарах, и о монголах, новейший и достоверный самый.
Никто из них не услышит голос окаменевшей от боли мамы.
Она кричит и рыдает громко, и убивается на пороге,
Смотря на свежую похоронку. «Мне дайте только его потрогать!
Он встанет, знаю! Он жив, мой сынка! Меня возьмите! Его не надо!».
И бьётся, бьётся о холод цинка под похоронную канонаду.
Он просто жизни не сдал экзамен, и аттестат затерялся где-то,
Он не в учебниках вечно замер, а на страницах большой планеты…

Наступит май. И в весеннем свете на обелиске застынут лики.
И вновь такие же чьи-то дети, несут к подножию две гвоздики.

В бане

«Жили в бараках — дождь, снег, ветер. Не было ни бани, ничего нет, ни одежды, всё чешется. Всё бело от вшей. Мы приходим после работы, сучья в снегу собираем, и надо их сырые умудриться поджечь. Солярки нет, сучья зелёные, но горят. Приловчились — у этого огня снимаем одежду и очищаем мхом вшей от тела и одежды, одеваем и опять за работу».

Он узнал о войне не из прессы и книжек,
Он увидел сегодня в общественной бане –
Забирался солдат без конечностей нижних
На полок, где тазы и ковши барабанят.
И был чист без всего, сняв жетон и погоны,
И, возможно, десяток военных наград.
Но мочалка, скользя, как Медуза Горгона,
Притянула к нему вопросительный взгляд.
Но никто не спросил, даже виду не подал,
Мужики бормотали: «Поддай-ка парку!
Ах, какая дрянная сегодня погода!
Эй, малой, принеси-ка ещё кипятку!»
А калека, как старец, нахмуривал брови
И размахивал связанной туго ольхой.
Отмывались солдаты от вражеской крови,
Отмывались солдаты от смертных грехов.

***

«Как-то поехали мы с тятей смотреть железную дорогу. Я тогда ещё не видел никогда её. Пришли мы на станцию, железная дорога там, потом смотрю — поезд идёт: пух, пух, пух! Тятя говорит: «Ваня, не бойся. Вот смотри: поезд идёт».

Вся жизнь поместилась в один чемодан,
И больше никто не кричал и не плакал,
Но громкие звуки случались. Тогда —
Она, как положено, падала на пол.

А поезд уже разогнался сполна,
Колеса о рельсы стучали снаружи,
И сердце стучало, и снова она,
Пугаясь, сжимала ладонями уши.

Вот новая школа и новая жизнь,
Звонок разрывает и душу, и тело.
Под партой, как будто зверёныш, дрожит,
Она просто выжить сегодня хотела.

В свои восемь лет ей так страшно дышать:
Быть может, дыхание кто-то услышит —
И снова сирены гудки оглушат.
Но нет ничего… Тут покой и затишье.

И нет ничего. Нет ни дома, ни тьмы,
Знакомой дороги её до крылечка,
И звёзды безмолвны, как будто немы,
Большая квартира, пустая аптечка.

Но мама о чём-то опять говорит
С учителем. «Может, к психологу нужно?»
И над головою плывут фонари.
Они так светлы и совсем безоружны…

Письмо

«Тятю отправили в Мурманскую область в Кандалакшу. Там рядом финская граница, и каждый день летали самолёты и бомбили их. На этой базе было продовольствие и оружие. На этой базе и убило отца. Друг написал. Письмо это не сохранили. Меня в это время дома не было. Может, порвали письмо. Семён говорит, что бомба разорвалась и отца ранило, не приходя в сознание через час-два он умер».

Взгляд над рукописью виснет
В полутемноте.
Божья мать читает письма
От людских детей.

Скажет вслух: «Простите, дети!»
Сядет к очагу.
«Я исполнить просьбы эти
Просто не могу».

И сжимает незаметно
Маленький листок.
Пишет мальчик восьмилетний,
Пишет, как никто:

«Мне совсем немного нужно –
Солнца во дворе,
Чтобы дом был не разрушен,
Не было сирен,

Чтобы не болела лапа
Старого кота,
И живым увидеть папу…
Вот моя мечта».

Инстинкт выживания

«Тятя дал телеграмму — хочет с ребятами попрощаться, и мы с Костей не стали спрашивать у десятников, убежали самовольно. 40 км бежали, запыхавшись, еле дышим. Папу проводила мама, плачет. Ждал, не дождался и уехал, а Алю нёс на руках до деревни. Уехал».

«А кто такой Бог, мама? Он понимает по-русски?
Зачем же тогда у молитвы секретный язык?»
Но мама молчит и в бокал наливает Ламбруско,
Скрывая следы по щеке пробежавшей слезы.

Ответ не находит, вздыхает устало и хмуро,
Поймает повисший над ней вопросительный взгляд.
«Малыш, не волнуйся, ведь это всего лишь микстура».
«А папа сказал – алкоголь – это медленный яд!

Скажи мне, мамуль, а враги у России какие?
А папа сказал, что увидимся после зимы.
А где, покажи мне на карте, находится Киев?
А где, покажи мне на карте, находимся мы?»

Десятки вопросов летят, как смертельные пули,
И, словно осколки, пронзают и душу, и плоть.
«А папе дадут автомат? Расскажи мне, мамуля!
Скорей бы закончился снег и настало тепло.

А папа сказал, что фашисты — как будто бы волки:
Им надо убить, растерзать для того, чтобы жить…».
И мама надвинет на лоб поседевшую чёлку,
И скажет тихонько: «Иди повторяй падежи…»

«Ну, мама, ответь!». И ответит она неохотно,
Как будто вины не скрывает на страшном суде:
«Запомни, сыночек, что мир не без добрых животных,
Запомни, мой милый, что мир — не без диких людей».

Пиджак

«Косте пиджак сшили и мне, вроде как, пиджак. Он мне не нравился, сам сделал себе шинель, как в армии. Хотелось мне быть военным. 14-15 лет мне тогда было, очень мне хотелось быть военным».

Между юбочек клетчатых и рубашек цветных зажат,
На пластмассовых плечиках — элегантный мужской пиджак.
Новый, с биркой в кармане и — не подогнан ещё манжет,
Он висит в ожидании – ну когда, ну когда уже…
Он готов лечь под ножницы, под иглу, под утюг, под пресс.
Может, к праздникам сложится? Но хозяин совсем исчез.
Рядом запонки синие, строгий галстук – его сосед.
Это невыносимо, но… Но хозяина нет и нет.
И ночами безлунными снится свадьба как наяву,
Будто девушка юная гладит нежно по рукаву.
Гости все в изумлении – как же выправка хороша!..
Но висит объявление: «Продаётся мужской пиджак.
Сорок восемь, неношеный. Продаётся за полцены».
– Почему же так дёшево? Может, будут ещё штаны?
Покупателю нравится, пиджаку в рукава залез.
А хозяин отправился под иглу, под утюг, под пресс.
Он пропал под снарядами, стал не надобен гардероб.
У него из нарядного – по размеру сколочен гроб.

Негоден

«А бабушку немножко помню. Она ослепла. Катаракта. Тогда же никто не знал, что такое катаракта, и не было никакого лечения. Ослеп человек и всё, потеряла она зрение, и мама за ней ухаживала как могла. Помню — соберемся мы, все на русскую печку сядем и бабушка нам сказки рассказывает. Она нас не видит, пощупает нас».

Дай мне руку! Дай! Поведи меня!
Это запах трав? Так? Не правда ли?
Это запах дров, бересты, огня,
Аромат осенней сырой земли.

Дай мне рюмку! Дай! Напои вином!
Накорми добром, чтобы лишнее
Я раздал всем тем, кто со мной в одно
То окно глядел бы на ближнего.

Я не вижу свет. Ощущая боль,
Слышу лай собак – человеческий,
Я твое создание — ты мой бог,
Ты ещё со мной – по-отечески.

Ты ещё со мной – словно с первенцем,
Мне важнее стать бы солдатом, и
В то, что я такой – мне не верится.
Но кого считать виноватыми?

«Вы негоден!» — Бах! Я совсем никто!
Как удар по темечку гулким молотом!
Поправляя драповое пальто,
Тихо шепчет мать: «Мое золото!»

Декабрю

«Зима. Надо окапываться, надо сохранить свою жизнь, а чтобы сохранить свою жизнь, надо в первую очередь вести огонь, а потом в перерывах копаешь себе окопчик. Все руки в мозолях кровяных. В редкие свободные от боёв минуты к нам приходили политработники, рассказывали, чем живёт страна, какие победы одержаны на других фронтах, и нацеливали нас на победу. Помню — мы очень ждали её».

Запотело стекло. Я потрогаю
В отраженье потёкшую тушь.
С декабрём мне одною дорогою
Тихо плыть в мутном зеркале луж.

Ничего… Пореву… Там за городом
Слышен ёлочный шумный базар.
Сердце, будто бы лезвием, вспорото,-
Кровоточит у всех на глазах.

За окном кинолентой прокатною –
Снеговик, и морковь, и ведро.
Детства память размытыми пятнами
Пробралась глубоко под ребро.

Календарной страницей оборванной
Перечёркнут потерянный день.
Попрощайся, земля, с униформою
И наглаженный саван надень!

«Постарей, побледней, как положено!» —
По утрам я себе говорю.
Уготовано всем одно ложе, но —
Разный путь к своему декабрю.

Фейерверк – как снаряд, — словно обухом,
Ударяет бездумно в висок!
Ты, декабрь, не смертельная опухоль, —
Ты – в часах отсыревший песок..

Не губи! Не набрасывай петли на
Молодых! Попрошу лишь одно –
Так давай же состаримся медленно,
Не пугая других сединой…

***

«За каждый день, проведённый на фронте, я выпустил, наверное, около 4000 мин. Бывало, ствол миномёта раскалялся так, что и дотронуться до него было нельзя. Тогда мы сыпали на него снег, поливали водой. Наша цель была — сопровождать стрелковые роты огнём, уничтожать все огневые точки, которые мешали продвижению стрелковых рот. Наша задача была — прижать противника, чтобы он не мог вести прицельный огонь по нашим наступающим, когда идут в атаку».

В это время разбитых шаров, обнажённых ёлок,
Время сброшенных бомб, что затмили салютов шик,
Мы живём и думаем – путь ещё слишком долог,
А чужая жизнь в этом мире всего лишь — пшик.
Мы срубили весь лес ради запаха свежей хвои,
Не жалея ни щепки, летящей на грязный снег,
И с плаката на въезде в город взирает воин,
Как реклама людей, тех что больше на свете нет.
Чем платить мне за праздник? Наличными или картой?
Оливье пересолен слезами, прокис на вкус.
Я иду и молчу, но бросают в меня петарду
И смеются, смеются, смеются, а я боюсь…

Голубь

«Я, как старший наряда, беру ручной пулемет сам и жду — должны пойти бандиты по этой дороге. Наши оперативники дают сведения, мы должны встретить и расстрелять их, взять в плен. Это скоротечный бой в течение 5-10 минут. Тогда установка была, что их надо обязательно окликнуть: «Стой! Кто идет?», а на оклик они первые начинают открывать огонь. Когда они первые огонь откроют по нам, тогда и мы уже должны стрелять, стрелять на поражение. Такая у нас была работа, хуже чем на фронте.»

А снег затаял – ему так велено
Приказом сверху, небесным словом, но
Как будто хлоркою он отбеленный,
Как будто ангелом поцелованный.

И два крыла на снегу распластаны
Вчера убитого кем-то голубя,
И был он словно томатной пастою
Измазан весь, приклонивши голову.

Собаки лаяли, рвали привязи,
Плевались взрослые, дети плакали,
А голубь клюв из сугроба вывесил,
Застыл, цепляясь за ветку лапами.

Вдруг рукавицы сырые, серые
Его подняли, поддев лопатою.
Сосед, как из кинофильма серию
Глядел на это и прихохатывал:

«Поразвелись для России ироды!
И как с такими в бою мы выстоим!
Да кто вас только такими выродил!
Неблагодарными пацифистами!»

Сырыми, серыми рукавицами
Согреты руки, как божьей силою.
В них мертвый голубь лежал не птицею —
Всего лишь мира, всего лишь символом.

Дедушке Ване

«Жизнь для меня, оставшегося в живых в такой мясорубке, — это божественный дар. И этим счастьем жизни у меня вся душа переполнена! Всем нам нужно любить свою Родину, большую и малую, своих близких и друзей. Это большая радость — жить среди родных людей, в стране, которая уже 70 лет не видит ужасов войны».

Наступила полýночь немая.
Одеяло во сне теребя,
Накануне девятого мая
Я опять поздравляю тебя.
Пожеланья здоровья и счастья
Повторяю, как будто в бреду,
И целую сухое запястье…
Это было всё в прошлом году.
Нет, мой дедушка, стало не легче,
Я тебя не забыла совсем,
Только вот не обнять эти плечи
Первый раз, в дату семьдесят семь.
Не придёшь ты уже к обелиску,
Не приставишь ладошку к виску.
Ты теперь в незаконченных списках
Рядом с кем-то в «Бессмертном полку».
Если б знала я истины мира,
Не смеялась бы смерти в лицо,
Никогда бы не стал мне кумиром
Кто-то из популярных певцов,
Что кричат зачастую с экрана,
Рекламируя свежий контент.
Я б глядела в глаза ветеранам
И ловила последний момент.
Помнишь, дедушка, ты и не верил,
Что когда-то увижу войну,
Видно Бог, наши души измерив,
Заточил нас в гнетущем плену.
Никогда мне не стать героиней
И медалей твоих не поднять,
Это тяжесть такая отныне,
Что осилит лишь Родина-мать.
Ни окопов не видеть, ни знамя,
Не лежать на холодной земле.
А по-правде – да кто его знает,
Что судьба уготовила мне.
Я подобна неистовой глыбе,
Без войны насладившейся всласть.
Слышишь, дедушка, если не ты бы,
Я бы даже не родилась…

Часть 2. Весеннее поколение

И какой нас грязью ни вымажи, но
Мы сильны, хоть разорваны на куски.
Ведь родится лишь то, что выношено
Не под сердцем, а в головах людских.

Всё пропавшее ты по следам ищи,
Что посеешь – взойдет, как весной трава.
Только нам решать, кто же следующий
И кому в руки мир наш передавать.

Из жизни в жизнь

«Василий с подводной лодки погиб. Награды на берегу оставляют, на базе, когда идут в плавание. И их потом передали родственникам. Выслали медаль за отвагу, орден Отечественной войны и орден Красной звезды. Дядя мой эти награды сына носил в деревне 60 лет. Простудился воспалением лёгких и умер».

Паутинка сухонькой ладошки,
Что ласкала старую гармонь,
На столе – холодная окрошка,
А в душе – пылающий огонь.

На стене – портреты и медали,
А в шкафу – наглаженный пиджак.
«Дедушка, на масле или сале?
Может, в русской печке – просто так?»

Платье было цвета свежих лилий,
Босиком бежала я во двор.
А соседка: « Как там дед Василий?» –
Спрашивала, мучая ковёр.

Дом был полон пыли и уюта,
А в деревне буйствовал июль.
Разлучила нас одна минута
И врачи с диагнозом – инсульт…

И деревня в миг на до и после
Разделила жизнь мою и быт.
Просто быть не так уж важно взрослой,
А скорее важно просто быть.

Жизнь летит, но звук его гармошки
Слышу через стены вдалеке,
Снова паутинку на ладошке
Я целую в собственной руке.

И врачи сквозь боль моих усилий:
«Пол мужской. Три двести. Пятьдесят.
Имя выбрали?». А я шепчу: « Василий…», –
Словно много-много лет назад.

УЗИ

«Из-за реки приехали здоровые мужики. Тятю арестовали и забрали. Наши вещи все в лодку положили и увезли на ту сторону. Нас и маму отпустили. Мне тогда 5-6 лет было, но помню хорошо, Костя, Семён, я, Вася — пять человек, Али ещё не было. Вещи наши так и остались, и всё растащили. Мы приехали — стены голые, вещей нет, продуктов нет, голодали. Маму забрали на каторгу».

Мне сейчас так легко! Я впервые увидела душу
На не то чтобы фото, на снимке нечётко-чёрном –
Будто след от бензина в небесно-весенней луже,
На короткую жизнь без воды навсегда обречённый.

Ты ведь слышишь меня? Дай же знак изнутри моей сути,
Дай почувствовать боль – как толкает внутри пружина,
Не скрывая ни вен, ни слёз, словно капель ртути.
Покажи мне себя, ведь теперь мы с тобою живы.

Я, любуясь, смотрю на волну твоего изгиба,
Не боясь незнакомцу открыть запасные двери.
Нет, не зря мне недавно приснилась рыба,
Пусть я этой примете сто лет, как уже не верю.

Почему я боюсь поделиться с тобою болью?
Разделить аромат вина или дым сигареты?
Я уже не сосуд и даже не глобус настольный,
Я теперь для тебя однокомнатная планета!

Боже! Сколько свечей к алтарю мне поставить в храме?
И какую за это нести мне на небо плату?
«Помоги! Я прошу!», – прошепчу пред иконой маме,
И «Простите меня!» – своим нерожденным когда-то.

***

«Телеграмму мне Вася отправил: «Приезжай, мама умерла». А телеграмму я не получил. Потом он уже мне письмо пишет: «Мы тебе телеграмму дали, мама умерла. Мы тебя ждали, ждали, так и не дождались, и похоронили». Я тогда побежал на почту, спрашиваю: «Где же телеграмма?» Начали разбираться. Оказывается, были праздничные дни, телеграмма осталась в городе. Я потом сам поехал туда, к начальнику. Он извиняется, говорит — эти деньги оплатим, девочек накажем. Я говорю: «Это копейки, не в них дело». Вот так я на похороны мамы и не попал».

А она пахла спелой вишней,
По фигуре струился шёлк.
Сколько ей? Где-то сорок с лишним.
Ах, как выглядит хорошо!

Мы вчера с ней встречались в парке,
А сегодня в статьях газет
И под фото на аватарке
Констатация – «больше нет».

Всё мне видится по-иному,
Перевёрнутым снизу вверх.
Мы с ней вроде едва знакомы,
А как будто бы целый век.

Не сильна я в подобном слоге,
Но задумывалась не раз:
Что напишется в некрологе?
Имя, должность и пара фраз.

После пафосного застолья
Занавесят внутри окно.
Ей, наверное, было б больно,
Если б не было всё равно.

Простынями застелют спальню,
Поменяют замки в дверях.
Говорят – умирать нормально.
Но не хочется проверять…

Осень

«Карточек тогда не было, фотографов никаких не было нигде на сто километров. Какой-то ветеринар был у нас и была у него какая-то камера. Он нас фотографировал. Не знаю, сколько я заплатил за эту карточку».

Осень непрактична и расточительна,
Раздает пожертвованья и скарб,
Ей бы стать и лекарем, и учителем,
Но она лишь скорби всеобщей раб.

Ей гулять над лесом бы да над пашнею
И хранить традицию – умирать,
Но она показывает в нас страшное,
Обнажает до самого до нутра.

Я иду протоптанною дорогою,
На пути лишь мусорный ржавый бак.
Я, наверно, хотела б увидеть многое,
Но на это смотреть не могу никак.

Здесь лежит раскрытый и запорошенный
С уголками старый фотоальбом,
И терзает ветер останки прошлого,
И с листвою сталкивает их лбом.

Под дождём зернятся, как будто пенятся
В этих фото – пара счастливых лиц,
Блёклой пленки память усталой пленницей
Перед нашей чёрствостью пала ниц.

И блестят глаза чёрно-белой радужкой.
«Почему мы здесь?». А ответа нет.
Там, наверно, молодость чьей-то бабушки,
Там, наверно, в форме военной дед.

Но грядёт декабрь, сохранит историю,
Обернуться в саван придёт пора,
А пока лишь осень путём проторенным
Всё хранит традицию – умирать.

Не отстанем мы от простого графика,
Улыбнись, снимаю на три, два, раз!
Мы глядим в альбоме на фотографии,
А они оттуда глядят на нас.

Домой

«Война кончилась! Стали старшие возраста демобилизовывать, отпускать домой, мы тоже хотим домой, спрашиваем: «А нас когда?»
«А у вас ещё призывной возраст не прошёл».
А мы уже навоевались. После войны служил в войсках ещё 5 лет».

Шагаю по асфальту я в лаковых ботинках,
И дует свежий ветер от Финского залива.
Сегодня буду скромной и питерской блондинкой.
Тихонько прошепчу я: «О Боже! Как красиво!».

Толкаются по Невскому простые пешеходы,
Бросая отражения на камер объективы,
Колонны старых храмов и каменные своды
Разглядывая с мыслью: » О Боже! Как красиво!»

И греют меня лампы больших иллюминаций.
В сезон февральской скупости и авитаминоза
Люблю я укрываться от сложных ситуаций,
Люблю я укрываться от северных морозов.

И как ни беспристрастен был мой путеводитель,
Куда бы ни завёл меня – я не спешу прощаться.
Ведь самое волшебное в словах: «Уеду в Питер!» –
Тот факт, что в скором времени придётся возвращаться.

Свой край – настолько ласковый, настолько безмятежный!
Какой же он великий и в то же время маленький!
Я каменной дороге предпочитаю снежную,
Я лаковым ботинкам предпочитаю валенки!

А из окошка поезда на объективы камеры
Заглядывают белые еловые массивы,
И в миг, когда дыхание уже как будто замерло,
Я громко прокричу: «О Боже! Как красиво!»

Михайловский замок

«В мае месяце 1944 года нас направили в составе роты на фронт, на Ленинградский фронт. Блокада уже была снята с Ленинграда».

Полетело желание в реку монетой рыжей,
Уже тысяча первой рублёвой за евро с франком.
Там орёл или решка, уважаемый Чижик-Пыжик?
Я король или пешка, уважаемая Фонтанка?

Прошлогодний век здесь, как сдавленный воздух, замер,
Разливая вокруг туман высотою в сажень.
Мне в затылок глядит драконом Михайловский замок,
Парой сотен оконных глаз и зрачками башен.

Он мудрей рукописных книг и столетних знаний
И прекрасней мирских сокровищ императрицы,
Он из всех моих серых фото на фоне зданий
Показал пятьдесят оттенков своей столицы.

В нём не меньше судеб, чем в питерской коммуналке,
Повидал он не меньше лиц , чем когда-то Невский.
Расскажи мне всё! Мне, обычной провинциалке,
За какой из стен свою вахту нёс Достоевский?

На каких дверях легендарные отпечатки
И в какой из комнат гремели перевороты?
Покажи фасад, окрашенный в цвет перчатки, –
Этот цвет с тех пор не выходил из моды.

Укради меня на один мимолётный вечер,
Как в старинной сказке о рыцарях и героях, –
Вместо ярких ламп везде восковые свечи
И трещит камин в почти ледяных покоях.

Ты меня укрыл от всех разносортных принцев,
Как в темнице запер за стенами бастионов.
Представляешь! Я всё же смогла влюбиться!
Нет, не в принца, а в самого дракона …

Капля

«Бабушку звали Мариана Захаровна, она была очень проворная, всё у неё в руках горело. Она всё успевала: и уток наловит, и силушки расставит в озёрах, утки то — это мясо. Пока Иван спит, она уток несколько штук притащит, пощипает и суп варит. Рыбы могла сама наловить. А дедушка, он не спешил — одна баба всё бегает, что спешить? Дедушка, Иван Дмитриевич, утонул, с лодки выпал и утонул. Вот так прожил всю жизнь возле озера, а плавать не умел».

«Ну, здравствуй, родная!» – гляжу я на каплю в трещине.
«К тебе обращаюсь, давай же знакомы будем!
С тобою стихия. А я – лишь простая женщина,
В холодной машине свои коротаю будни.

Тебя по стеклу очень скоро размажут «дворники»,
И слезы на кончиках длинных ресниц повесятся.
Ты знаешь – он дома уже не живёт со вторника,
Но я, к сожаленью, не помню, какого месяца.

Вольна выбирать! Отчего в его сердце – льдиною?
Гори, полыхай в нём — зелёным хмельным абсентом!
И сделай меня настоящей морской ундиною,
Я тоже вода на почти шестьдесят процентов!

Вскипай же волной и всю муть поднимай из гавани!
Вставай на пути – беспощадный девятый вал!
И пусть он бормочет на ушко ей: «Знаем! Плавали!»
Не дай в диком шторме ему удержать штурвал!

И пусть он рыдает в безумно-гремящей панике!
За все из прошедших бессонных моих ночей!
Я буду минуты считать до крушения их «Титаника»,
Тогда он останется мой, только мой, ничей.

Хотя, погоди! Передумала! Ты опасная!
И в повести грустной не стать мне его Ассоль.
С тобой разделю эту жизнь, если ты согласна.
Пусть будут твои шестьдесят, остальные – соль…

Стиральная машина

«Тяжёлое было время, и я остался живой, никому не говорю, а сам думаю о братьях. Погибло двое в бою двоюродных, тятя погиб, много знакомых ребят погибло, и вот поэтому я за собой слежу, за питанием, зарядкой. Хочу ещё пожить. Болезни я не допускаю».

Если крутят будни, не греши на
Современный двадцать первый век.
Мир – огромная стиральная машина
С круглосуточным режимом – человек!

Если жизнь испачкана и смята,
Рукава повыше засучи.
Не понятно – кровь или помада?
Значит стоит просто «замочить».

А потом пусть вертит центрифуга,
Применяя экстренный отжим,
И тела людские с громким звуком
Бьются о стекло, как муляжи.

Посмотреть бы мне на «машиниста»,
Но закрылась дверь, и я в воде.
Из нее, надеюсь, выйду чистой,
Чтоб не стыдно было на суде.

Защити меня

«А в 60-е годы надумали, значит, сельские деревни сносить с лица земли. И переносить их более к районному центру или на станцию какую-то. Это деревни, которые стояли на лугах: тут и сено, тут и пашни для картошки, для ячменя, всё было. Людей вынудили: переезжайте, говорят, на станцию, хоть переносите свой деревянный дом, хоть покупайте, хоть стройте, никакой материальной помощи нет. Люди плакали, переселяясь туда, оставляли свои дома, благоприятные места: тут и грибы, и рыба, и луга».

Защити меня от удавок, цепей и пули,
Залечи мои воспалённые всюду раны,
Расскажи, за что в меня сотни ножей воткнули.
Я ещё жива, но уже остаюсь на грани.

Я ещё пою шумом ветра и шелестом сосен,
Я ещё дарю ароматы цветов и моря,
Я жива, пока это лето сменяет осень,
Но мой лик уже неподвластен любым гримёрам.

Защити меня! Я кричу, надрывая голос,
Разбивая окна железным, холодным градом.
Я уже давно на молекулы раскололась,
Я дарю себя, только в этом и виновата.

Защити меня, чтобы не было поздно слишком,
Сохрани меня в чёрно-белых старинных фото,
Запиши мой образ в забытых на полке книжках,
Защити от себя…
До востребования.
Природа.

Четыре

«Церковь была в Козьминском сельском совете. Жили мы на заливном берегу. А река течёт миллионы-миллионы лет, река Вычегда. В половодье она поднимается и заливает наш берег, а тот не трогает. Люди там ставят свои дома на самых возвышенных местах, а всё равно вода большая доходит. Скот поднимают наверх, на чердаки. Там специальное скотное помещение, такой специальный мост есть, настил. И вот там скот, корма находятся неделю-две, пока вода спадёт».

Кривлялось светило в парно́м молоке,
Играло волна́ми, играя на нервах,
Сжимало виски в золотом кулаке,
А омут пах рыбой, как в банке консервы.

Я, ноги смочив, улеглась на песке,
Но дрёму мою из-за трав и бурьяна
Пронзил чей-то лай. Оказалось, в леске –
Четыре щенка и рыбак полупьяный.

Он тыкал их мордой, стегая кнутом,
И визгом собачьим заплакало эхо.
Вдруг вырвался крик истеричный: «За что?!»
«Слепая? Не видишь – топить их приехал!».

Верёвку достав из большого ведра,
Он яростно связывать взялся малышек.
«Блохастая сучка издохла вчера,
А я этих тварей всю жизнь ненавижу!»

С потрёпанной шерсти стекала вода,
Щенята дрожали, сжимаясь в комочек.
Я раненым зверем завыла: «Продай!
Пожалуйста, дядя! Проси всё что хочешь!»

Рыбак вдохновился: «Глядите, мадам,
Какая порода с хвоста до затылка!
Я всех четверых за бутылку отдам,
Хотя, погоди, – за четыре бутылки!»

Стакан наполнялся, и пил он, доколь
Под гул комаров не уснул, бедолага.
И это тот случай, когда алкоголь,
Как ни было странно, сгодился на благо.

Глядели испуганно восемь зрачков
Мне в душу. «Ну что же… Прорвёмся, ребята!»
Очнувшись, к друг другу прижались бочком,
Я к стае собачьей пристроилась пятой.

Кривлялось светило в парно́м молоке
На глянцевом блюдце в обычной квартире.
Я с детства мечтала о друге-щенке,
Теперь в моем сердце их целых четыре…

Огонёк

«Мама собрала котомочку с продуктами для тяти. И вот я пошёл по просеке, бежал со всех сил, так и не встретил. Их перевели в другое место. Надо домой возвращаться, пароход ушёл и будет через сутки. Взял три бревна, нашел гвозди, сколотил плот, оттолкнулся шестом и поплыл по Вычегде, а там люди, четыре человека гребут на вёслах ко мне. Им надо узнать, кто едет. Там железную дорогу строили и нагнали множество заключённых. Они, как муравьи, сбегают, и заслоны стрелков, солдат стоят по реке. Вот и подумали, что я заключённый. Я объяснил, что папе котомочку вёз. Думал, уже когда взрослый был, что могли стрельнуть меня. и — плыви вдоль реки. Никто бы не искал».

Запах хво́и с багульником смешан,
Катит солнце своё колесо.
По тропинке, запутанной лешим,
Мы бредём уже много часов.

Паутина натянута леской,
Мокрых спичек один коробок,
И в объятья своих перелесков
Заключил нас языческий бог.

Навигатор почти на исходе,
Не вернуться домой до зари.
Мне не страшно пока ещё вроде.
Говори же со мной, говори!

Нет ни карты, ни сил, ни маршрута,
Рядом ты и еловая тень.
Боже, сколько потерянных суток
Провели в городской суете?!

Боже, сколько потерянных судеб,
Заточённых в коробках квартир –
Как в закрытых стеклянных сосудах,
Что собой заменяют весь мир.

Не для нас, извини, не сегодня.
Нам подарен ещё один шанс
Из когда-то упущенной сотни –
Ощутить тёплый рай шалаша.

Огонёк между веток и шишек
Еле-еле пытается тлеть,
У костра под небесною крышей
Мы счастливее всех на земле.

***

Приехал в Урдому к дому, туда, где мама живёт. С мамой надо повидаться. Туда пригородный поезд ходит. Приехал к маме на одну ночь. Посидел с ней, поговорил, мама плачет: сына убило машиной. Поговорили с ней, утешал как мог, но она уже такая худенькая была, сухонькая. Мама постарела так».

Помнишь, раньше нам было весело
Этим вечером…
Мы на ёлку звезду повесили,
Больше нечего.
Все игрушки разбиты, порваны
И расколоты.
Раньше счастливы были поровну,
Были молоды…
Время было полно прекрасного
И не пошлого,
Не хватает забытой сказки нам –
Той, из прошлого.
В этом доме не пахло плесенью
В каждой комнате.
Помнишь? Раньше нам было весело.
Я запомнила.

И было время

«Вот так люди жили. Раньше с одеждой было очень тяжело, даже если есть деньги, так ничего нигде не достанешь, не купишь. Молодые годы все в этих лохмотьях ходили».

И было время… Снова с антресоли
Мне примеряли старое пальто,
А я росла на чёрном хлебе с солью
И на стихах от Агнии Барто.

И был медведь… От мамы. Крупной вязки,
Зелёные из пуговиц глаза.
Соседи, помню, отдали коляску,
Без одного, к несчастью, колеса.

И были письма, а не телефоны,
И был не ресторан, а общепит,
Продукты по каким-то там «талонам».
И все вокруг твердили: «дефицит».

И было детство ягодного вкуса,
И всем довольна я, но вот беда:
Девчонке во дворе купили пупса –
Такого мне не купят никогда!

Надеяться, наверно, было глупо,
Но трепетала детская душа.
А та его упрятала под шубой
И не давала даже подержать.

Не нам, как говорится, быть в печали!
Я кутала пелёнками котят,
Они сопротивлялись и пищали,
Хвостами недовольными крутя,

Царапались и изгибали спины.
Но прилипала, словно к алтарю,
Остановившись снова у витрины:
«Ну, мамочка, я только посмотрю!»

И стало время… Но в моих ладошках
И пупса нет, и дети не хотят.
А я по вечерам ласкаю кошку,
Одну из тех измученных котят.

День

«Каждый день 4-6 человек с батальона убитых было. Каждый день ребят хоронили, таких же ребят, как я, и моложе».

О, день! О, мальчик мой! Не будь педантом!
И «во вчера» немного опоздай.
Да, краткость мига твоего – сестра таланта,
Но и последствие запретного плода.

Ты погоди, поговори со мной о главном,
Открой секрет великий, почему:
Когда грущу, то ты крадёшься плавно?
Когда смеюсь, несёшься – не уйму?

Как я глупа была и как беспечна,
Ведь маяла с утра работы прыть,
И я вздыхала: «Поскорей бы вечер…»,
Не зная, что не нужно торопить

Тебя и укорачивать дорожку,
Что дал мне Бог – идти, ценить, понять,
Но пожалей, мой друг, хотя бы кошку –
Ты мне – один, а для неё – за пять.

Бухгалтерия времени

«Старший сын у мамы первый погиб, потом Семён умер, потом Вася. А я вот ещё живу до сих пор, жить-то хорошо, конечно».

Год прошёл, расцвела мать-и-мачеха –
Не успела и глазом моргнуть.
Будто лёгкой рукой математика
Пересчитан мой жизненный путь.

Кто-то вечно ругает: «Проклятая!»,
На минутную стрелку смотря.
А часы – лишь экран калькулятора –
Подотчётного инвентаря.

Полустёртая кнопка на плюсике.
Кто-то на пьедестале, я под.
Но, как прежде, питаю иллюзию –
Вдруг сорвать в лотерее джек-пот.

Нет азарта во мне, тем не менее
Увлекалась опасной игрой.
Сколько раз, опоздав на мгновение,
Приходила на финиш второй!

Высших судей как будто заклинило –
Вместо золота – чистая медь.
Всё твердят: «Тебе рано за линию
Ленты финишной с надписью «смерть».

В ожиданье повышенной премии
Снова всадник к финалу летит.
Но, увы, бухгалтерия времени
Не одобрит бессрочный кредит.

Игрушка

«Мама на каторге работала на сплаве. Тут всякие тяжелые работы. Вот прибывает лес, и его надо сталкивать после обсыхания, чтобы в Архангельск сплывал. Нас, детей, Паранья-соседка подкармливала. Потом мама с каторги убежала, а дома-то жить нельзя, и она к старухе-то Паранье пришла ночью и у неё жила, и как кто приходил, то она под пол прячется. И там сидит, а ребят охота ей посмотреть, смотрит в окошечко. «А ты, Паранья, позови моих деток ко двору, я их со стороны посмотрю». Тятя тоже убежал с каторги. Потом решил семью забрать».

Словно рыба в море кверху брюшком,
На огромной площади людской
Я лежу потерянной игрушкой,
Вся в грязи, с поломанной рукой.

И гляжу сквозь капли на прохожих,
По делам несущихся бегом.
Кто-то громко крикнет: «Ну и рожа!»,
Наступая в лужу сапогом.

А потом бродячая собака
Отгрызёт кусок моей души.
И не станет смысла больше плакать,
И не станет смысла дальше жить.

Но однажды с гордою осанкой
Ты пройдёшь в толпе среди святош
И увидишь бренные останки,
И меня с дороги подберёшь.

Завернёшь в наглаженный платочек,
Прижимая искренне к груди.
Только огорчаться будешь очень,
Что ты раньше здесь не проходил.

***

«Если человека ранили, полечат — и опять на фронт. Пока совсем не ранят или убьют. Война — это не игрушка: ни коней, ни тракторов, раненые, исхудалые, обнищавшие после разрухи строили страну. Это же полстраны, весь запад до Москвы, всё было разрушено, всё надо было строить. А ведь это же люди на смерть идут. И не знаешь, что с тобой будут делать».

Я злилась на себя и на планету,
Когда тряслась земля от аномалий,
Когда в кино грозили пистолетом
И убивали, снова убивали!

Я злилась в храме, злилась на погосте,
И был мой гнев силён и троекратен,
Когда с размахом забивали гвозди,
Скорбя и вспоминая о солдате!

Я не любила солнца ярких бликов,
Винила в бедах власти и валюту,
Я так мечтала в мире стать Великой.
И сотворить для всех на свете чудо!

И так промчалась жизни половина,
В желании борьбы и отомщенья,
Когда пришла я с головой повинной
К себе… Перед собой просить прощенья…

Я поняла, что нет ужасней муки,
Чем ждать спасенья словно ниоткуда,
Я поняла, что у меня есть руки!
И этого достаточно для чуда!

Не нужно века, хватит даже мига,
Чтоб сотворить самой, что в жизни нужно!
Нет! Не хочу я больше стать великой,
Дай Бог мне время быть великодушной.