Мария Александрова

СТИХОТВОРЕНИЯ

***

Я еще не проснулась, а иву уже пилили.
Говорят, она наклонилась слишком низко,
А значит, надо было напасть на нее первыми.

Иву калечили медленно, с оттяжкой,
С перерывами на перекур и перекус,
Отрезая по ровному кусочку ствола,
Положив для удобства на обрубки ее собственного тела.

Поднимаю ветку, как прядь волос,
И уношу к себе медленно умирать,
Считая мужчину с пилой палачом.
Как будто сама не хороню поутру
Вчерашние листья смородины
И отдавшие сок плоды шиповника,
Разбухшие, как мои заплаканные веки.

***

Наша музыка не зазвучит по радио
в баре с шумными людьми.
Ее не пригвоздишь к пленке —
как бабочку можно сохранить только мертвую.
Наша музыка неуловима, как детство.

Я чувствую ее

в пении птиц, узнать имя которых — значит разрушить тайну,
в разговоре волн, понятном только тем, кто присел и слушает,

в гомоне города, вечно ворчащего, но все-таки доброго,
в вечно юном бурлении фонтанов,
в обрывках чужих фраз про нас с тобой,
спасительно успокаивающих, что мы есть,
что мы не придумали друг друга,

в танце наших голосов:
моего звонкого, всему по-детски удивленного,
и твоего шершавого, как сухие листья, падающие на камни,
в дыхании, не умеющем скрыть волнения,
в слышимом только двоим отзвуке целомудренного поцелуя.

Наша музыка невесомая, как ветер, но такая же вольная.
Ей не указ даже ты и я.

***

В чаще, в рассеянном дурмане
Скакать по невидимым кочкам.
Перламутром светится кожа, умасленная по́том.
Прелые запахи рождаются только так —
На изломе расцвета и гниения.
Гнить и цвести, цвести и гнить,
Вечно, вечно сейчас.
Выродиться, переродиться —
Лишь бы ток жизни прошил насквозь.
Играть с паутинкой, дразня трудолюбивое время,
Резвиться, не боясь хворостины.
Скакать и скакать козой, настойчиво сотрясая спокойную твердь,
Чтобы поймать её выпрошенные толчки,
Встречая блаженство.

***

Постелена тряпка на входе в храм,
По-детски розовая, еще недавно свежая,
Уже в прожилках серых тягот,
Принесенных нашими грешными ногами
Сюда,
Где трогательны мужчины, сжимающие шапки, как письмо с неумелым признанием,
Где чудесны женщины, подходящие к иконе, как к старой матери,
Где коришь себя: «Почему не приходила раньше?»,
Зная, что Он тебя за это не осуждает.

Когда за слезами остается только светлая радость от службы,
И равновелики желания
Обласкать ближнего взглядом
Или раствориться, ничем ему не помешав,
Тогда мы, за толстыми стенами храма,
Ближе к каждому из людей, проходящих по улице мимо,
Чем когда-либо за свою жизнь.

И к окончанию вечерни
Грежу, что дозволят лечь на дощатой лавке
Здесь, в самой прозрачной тиши.

Но машет, как на прощание, другая тряпка —
Последний раз протирающая иконы,
И в долгую жизнь провожает колокольный звон.

И так долго теплится огонек в груди, зажженный от чьей-то свечи,
Что даже обреченный островок снега
Посреди асфальтовой степи,
Крошечный, с пасхальное яйцо,
Ногой раздавить
Жаль.

***

И привидится рядом твоя щека,
Невозможная в этой кухонной пустыне.
Сначала потереть, как запотевшее стекло,
Только потом поцеловать.
И привидится здесь же твое плечо —
Так вот куда клонится моя голова.
А я думала, просто падает в никуда.

***

Кто-то незримо следил за нами
И докладывал другим, ухмыляясь:
“Представляете,
На третий день знакомства
Он остался в ее номере на ночь”.

Я будто бы слышала этот шепоток
В столовой на следующее утро.

Но у двери, открываемой взмахом карточки,
Не было замочной скважины,
А окно было слишком высоко, чтобы увидеть,
Что всю ночь ты просидел у подножия кровати
И касался только моей руки
Так легко и жадно,
Как стекающая капля воды,
Спешащая отдать себя, пока не иссохла.

И раскрывались секреты,
Как рассыпаются бусины с лопнувшей нитки —
Если покатились, то сразу все.

Потому и опустила глаза утром в столовой,
Окруженная крахмальными лицами постояльцев,
Спавших ночью благопристойным сном.

***

Где-то они едут в электричке в городок твоего детства.
Слушают тишину старого сада.
Поднимаются в горы, держась за руки,
И солнце, ставшее ближе, встречает их как любимчиков.
Купаются в озере, касаясь друг друга с детским бесстыдством.
Не стесняются своих слёз,
Как богатые не смущаясь носят драгоценности.

Она совсем как я, только больше улыбается,
И если где-то резко хлопнет,
Она легонько вздрогнет, оглянется на него и успокоится,
А мне и оглянуться не на кого.
А он похож на тебя, только что-то другое — не пойму.

Он рассказывает ей все истории, про которые ты говорил: «Потом расскажу»
И попутно рождает сотню новых «Потом расскажу».
Она делится с ним тем, что от меня слышала только тишина.

Для них нет обстоятельств и преград,
Главное, чтобы ходили электрички —
А как же им не ходить?
Разве что ядерная война.

Вдвоем они так сильны,
Что приручили время:
Могут лежать на сеновале твоей бабушки,
Дыша помнящей солнце травой.
Вдвоем они так вездесущи,
Что могут ехать, болтая ногами, на телеге моего дедушки
Куда-то на покос,
На край детства.

А мы тут поодиночке гораздо мельче их и слабее,
Перебиваемся дарами прибоя.
Телега та сгнила — даже не знаю, где ее могила,
И неслучившееся сено который год мирно растет на лугах,
Свободное и ненужное.

***

Всё, что мы с тобой делали, — славили Бога
И Его бесконечную жизнь.
Смотрели друг на друга, а видели Его величие:
Нежную наготу проступившей смолы,
Спокойное торжество туманного холма,
Тихое блаженство заброшенного моста в лесу.

Теперь тоже славим, только поодиночке.

***

Так никогда не узнаешь:
работала на почте,
радовалась за каждого, кто получал письмо,
люблю латать дырки,
улыбаюсь одежде с незаметными шрамами,
так бедна, что ем меньше, чем хотела бы,
так богата, что покупаю книги —
старые, драгоценные,
с выдавленной надписью «15 коп.»,
жалею, что недоучилась,
не жалею, что недоучилась.

Не услышишь:
произношу твое имя, когда никого рядом нет —
в одиночестве звучит еще нежнее.

Всё так и останется нетронутым в шкатулке,
с которой исправно протираю пыль
и пальцем глажу узорчатую каемку.

***

Люблю, когда в храм
Приходят те мужчины крепкого возраста и вида,
Которых каждый день видишь в автобусе —
И не подумаешь, что едут в церковь —
И встают между служительницей храма
И старушкой, знающей каждую икону.
Сжимают темные шапки,
А сами светлеют на глазах.
Лица их обманчивы:
Такие можно увидеть и на стенде «Их разыскивает…»,
И в заметке «Ценой жизни спас человека».
Они — те, кто забирает из роддома,
Кто кладет доску посередь лужи.
Они тащат больше своего веса,
Иногда мечтая всё бросить.
В них столько мощи, что как бы не занесло,
Узнай они о ней.
Но стоят здесь, обнажив головы
Перед силой, которая выше.
Потом снова надвинут шапки
И уйдут в ноябрьскую стынь
На свою извечную пахоту.