Анна Шипилова

СКОРО МОСКВА (сборник рассказов)

Редактор: Аркадий Тесленко

Дети отца Ярослава

— Мои родители — послы, — говорит Саша, и вяло машет бледной худой рукой, когда автобус отъезжает от памятника Долгорукому. — Мы живем тут, в Газетном переулке, а дача у нас на Николиной горе, рядом с Михалковым. Смотрел «Утомлённые солнцем»? — Он поворачивается к соседу.
Сосед пожимает плечами.
— Он мой двоюродный дед, это значит, что мой папа его племянник, — продолжает Саша, вытягивая ноги. — Родители завтра собираются в Кабо-Верде, а меня решили отправить в лагерь, потому что у них там лихорадка денге, а у меня аллергия на комариные укусы.
Саша внимательно разглядывает соседа: у того крашеные волосы, яркий бомбер, рваные джинсы и кеды с разноцветными шнурками.
— Родители разрешают тебе красить волосы? — спрашивает Саша.
— Мне мама сама их покрасила, когда год закончился, — гордо отвечает сосед. — Сказала, что летом всё можно.
— Я Саша, в честь Александра Македонского.
— А я — Игорь, как в «Слове о полку Игореве», — увидев Сашины округлившиеся глаза, он со смехом добавляет: — Да я не знаю в честь кого, я приёмный.
Они жмут друг другу руки.

Соня, сидящая рядом с водителем, встаёт и ещё раз пересчитывает всех по головам. Поздно спохватилась: переписывалась. «Расстаёмся с Димой на три недели, — записывает она голосовое сообщение подруге, — ждала его, даже отправление автобуса задержала, а он проводить не пришёл. А когда он на сборы уезжал, я к нему приезжала в часть в Кострому зимой, каждый день готовила домашнюю еду и носила ему в контейнерах. Снимала комнату у какой-то бабки, которая не разрешала его ночью водить — выгоняла. А я зачем сняла тогда, просто так? Кострому посмотреть?»
Водитель всю дорогу крутит колёсико радио: «Швеция выиграла чемпионат мира по хоккею, у России — бронза, погода на выходных обещает быть жаркой, сезон шашлыков уже начался, передаю привет моей любимой жене и дочурке, спикер Государственной думы выступил на совещании, на “Евровидение” от России поедет…» — чем ближе они подъезжают к лагерю, тем слабее сигнал.

— Наша задача — каждым делом удивить ребёнка, — объясняет на общем собрании старший вожатый Сергей Степанович.
Ему лет тридцать пять — Соня разглядывает его и думает: «Почему в таком возрасте он работает в детском лагере?» Выданная футболка ей велика – она завязывает узел на животе, чтобы футболка её не полнила и ловит неодобрительный взгляд медсестры. Соня подворачивает широкие рукава, открывая красивые руки, вытягивает длинные ноги в проход ей назло и обмахивается памяткой по безопасности – жарко. Сергей Степанович говорит заученно, но в то же время проникновенно:
— Нужно вожатской работе отдать всё: ум, способности, силы, здоровье, годы. И вспоминать её потом с удовольствием. Это должна быть не работа, а дело жизни. Нельзя относиться к ней спустя рукава.
Соня, зевая, ставит Тиндер и смахивает фотографии то влево, то вправо. Увидев, что Женя, соседка по комнате, тоже смотрит, Соня показывает ей поближе фотографии «Ивана, 33»: в лифте, на рыбалке, на шашлыках, за рулём квадроцикла. Женя качает головой, и Соня смахивает влево.

— А я из пистолета стрелял, — заявляет Саша, и когда никто не реагирует повторяет громче: — У водителя моего папы табельный.
Их отряд учат стрелять из лука в лесу по мишени на дереве.
— Макаров? — спрашивает Кира.
Саша кивает. Его стрела улетает куда-то в кусты.
— У моего папы тоже такой есть, но он мне не разрешает его трогать, мы в тир иногда ходим. — Стрела Киры попадает в десятку.
Игорь восхищенно смотрит на Киру и подаёт ей новую стрелу, она не глядя берёт и кладёт оперение на тетиву, вскидывает лук и прищуривается. Саша отходит к Жене и раздраженно говорит:
— Дайте мне другой лук. Мой кривой, я из-за него попасть не могу.

По телевизору в изоляторе целый день идут сериалы. Игорь лежит на кровати с температурой: померили и решили на всякий случай отправить на карантин, чтобы никого не заражал. Медсестра утром поставила на тумбочку его завтрак — остывший блин манной каши из столовки — включила телевизор и ушла. Показывают «Отца Ярослава»: молодой священник расследует похищение начальника ЖЭКа; потом сразу вторая серия: отец Ярослав распутывает дело об убийстве и выясняет, что известный спортсмен участвовал в подпольных боях, — но тут Игорь засыпает и просыпается на другом сериале: какие-то крестьяне в колхозе не могут достроить коровник, а доярке не разрешают развестись с мужем, говорят, что у них же дети. После новостей снова сериалы: то инженер из маленького города уходит от жены к своей школьной любви, которая живёт в столице, то девушка приезжает из провинции в Москву и выходит за бизнесмена, но он оказывается ревнивым и избивает её за яркую помаду.
После обеда в соседнюю палату приводят Киру с вещами — Игорь выглядывает в коридор и слышит разговор:
— Только не говорите маме, что я заболела, — просит Кира, — у неё истероидное расстройство, ей нельзя волноваться. И папе тоже не говорите, а то приедет и заберёт, повезет на рыбалку или на охоту комаров кормить и «Ленинград» слушать.

Кира заходит к Игорю, приносит запрещенные в лагере карты, садится на кровать с ногами, выигрывает у него несколько партий в дурака, а потом залезает под колючее одеяло и показывает фото в телефоне:
— Это я была с родителями в Турции, а это была вечеринка у бассейна в отеле, а это моя сестра. У тебя есть сестры или братья?
Игорь мотает головой.
— Я не знаю, со мной в детдоме никого больше не было.
— А у меня старшая одна сестра, но у нас разные отцы, она от маминого первого брака, неудачного.
— А второй брак удачный? — спрашивает Игорь.
— Да не особо, по-моему, — немного подумав, отвечает она.
— А моя мама не замужем, — говорит Игорь, — ей даже сначала меня не хотели отдавать, говорили, зачем матерей-одиночек разводить, потом пособия всем выплачивать.
— А ты маме сказал, что ты в изоляторе? — спрашивает Кира.
— Да, я ей сразу написал. Она ответила, чтобы я не волновался, она заберёт меня, если станет хуже.
— А я своим не хочу говорить, — Кира накрывается одеялом с головой. — Будет грандиозный эль скандал, если мама сюда приедет. Лучше пошлю им вчерашние фотки.
Она отправляет фото со стрелой в центре мишени в семейный чат, папа присылает в ответ «палец вверх». Кира вздыхает, откидывает одеяло и шлепает голыми ногами по прохладному полу в свою палату.

Женя ищет на складе подушку не из перьев, щупает каждую и ругается сквозь зубы, когда колется чем-то острым. У Саши из её отряда аллергия на воду — поэтому он не может купаться, аллергия на солнце — поэтому он не гуляет и не загорает, аллергия на цветение — поэтому ему нельзя в лес, а теперь оказывается, что ещё и на животный белок — и поэтому он не может спать на выданной ему подушке. Она слышит, как он говорит кому-то за дверью:
— Я не думал, что подушки из перьев ещё кто-то использует. У меня дома уже давно гипоаллергенные, и во всех отелях, в которых мы бываем с родителями, — тоже.

После отбоя Соня вылезает через балкон на дорожку, чтобы не проходить мимо вахтерши, — за ней приехал полицейский уазик. Она объясняет Жене, что «Иван, 33» ей попался ещё пять раз и она наконец-то его лайкнула, потому что больше здесь никого нет.
— Ты уверена? — спрашивает Женя, поднимая брови.
Соня отмахивается.
— А что? Он же мент, чо он мне сделает, его же уволят потом. Покатаемся с ним, потом поплаваем, он обещал показать красивое место. Запощу фотки, и Дима быстро прискачет.

В выходные Сашу неожиданно навещает бабушка. Первым делом она заходит к вожатым узнать, где холодильник, чтобы положить яйца и шмат сала. Женя язвительно интересуется, нет ли у Саши на сало аллергии.
— Аллергии? — удивляется бабушка и тут же отрезает: — Не выдумывайте.
Бабушка заходит к Саше в палату, всем жмет руки, проверяет, как заправлена его кровать.
— Я же тебя учила, ты меня не позорь тут. — Бабушка глуховата и говорит громко. — Веди себя хорошо, мне бесплатную путевку в собесе дали на тебя. В следующий раз не дадут, если будешь хулиганить. На что у тебя аллергия-то? Ты же на деревенском молоке рос, всё натуральное, никакой аллергии ни на что у тебя нет.
Бабушкины пирожки Саша забрасывает под кровать, где они еще долго тухнут.

Кашляя и пошатываясь, Саша приходит в изолятор и жалуется что заболел – медсестра смотрит на его бледное лицо, выдает градусник, он незаметно нагревает тот на солнце до тридцати восьми, садясь около окна. Когда его приводят в палату, он кивает смотрящим телевизор Игорю и Кире. Игорь пожимает ему руку, Кира улыбается: про его бабушку они еще не знают. Саша попадает на интересную серию: в тёмной подворотне драка, отец Ярослав вступается за кого-то, а утром ищет нападавших, в следующей серии расследует пропажу дорогой иконы, в серии после новостей — самоубийство, а узнав, что это было убийство, сам отпевает жертву. Полиция каждый раз арестовывает не тех, и отцу Ярославу приходится искать настоящих убийц и воров.
— Вырасту и тоже буду священником, — решает Саша. — Буду расследовать преступления.
— Священники не расследуют, это кино, — отвечает Кира, шмыгая носом.
— А я буду священником и полицейским, — настаивает Саша, — сначала окончу полицейскую академию, а потом священническую.

Во время прощального костра Соня плачет — Сергей Степаныч неодобрительно смотрит на нее, потом отводит и выговаривает, не отпуская её локоть:
— Нельзя показывать свое плохое настроение детям. Вожатый должен всегда быть жизнерадостным и являться примером.
Вернувшись к костру, Соня шепчет Жене:
— Ваня сказал, что женат и ему не нужны отношения, а Дима со мной расстался, увидев наши фотки…
Женя смотрит на Киру и Игоря: они о чём-то тихо разговаривают, до неё доносится:
— Ты можешь приехать в гости, мама написала, что будет рада моим друзьям.
Кира кивает и приваливается к плечу Игоря.
Саша сидит на бревне поодаль, рассказывает младшему отряду:
— Я буду расследовать преступления так: ко мне все будут приходить и исповедоваться в них…
Сергей Степанович берёт гитару и с деланой хрипотцой запевает: «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так…» Женя слушает и улыбается: «А голос у него очень красивый». Девочки смахивают слезы, мальчики молча смотрят в костёр, а огонь поднимается всё выше и выше, стреляя искрами высоко вверх над кронами деревьев.

Заросли

— Никогда не брей ноги, — говорит ей мама, — иначе волосы станут чёрными и жёсткими, как борода у папы, — на, возьми пинцет, выщипывай.
Она закрывает дверь в ванную, и Настя садится на табуретку, согнав кота, который обычно дотягивается с неё до раковины и пьёт воду из-под крана. Она ставит на бортик ванны ногу и разглядывает её под тусклой лампочкой: бледная шелушащаяся кожа, синие вены, красные прыщики, волоски покрывают голень и даже торчат на фалангах пальцев, — она вспоминает фильм про хоббитов. Морщась от боли, она выдергивает парочку волосков, ещё несколько — только растягивает и, отложив пинцет, берёт папин станок. Он железный и с ржавыми подпалинами — папа по старинке пользуется опасной бритвой, а станок лежит в мыльной луже на полке. Вспомнив, как папа взбивает пену для бритья в специальном стаканчике помазком с жёстким кабаньим волосом, Настя выливает гель для душа на ногу и размазывает его пальцами — мыльные пузыри уходят в сток. Проводит станком несколько раз — сначала снизу вверх, потом сверху вниз. Появляется струйка крови.

Никита открывает Насте пиво, смотрит на её руки: она в лёгком свитере, открытые плечи в мурашках от холода.
— Какие у тебя руки волосатые, ты что, не ухаживаешь за собой? — спрашивает Никита, брезгливо кривя губы. — Но жопа у тебя — как орех.
Настя стоит в растерянности, пытаясь придумать ответ, но Никита уже смеется с друзьями — ей кажется, что над ней. Она подсаживается на лавочку к подруге, та, отхлебнув из её бутылки, наклоняется и рассказывает на ухо, что познакомилась в приложении с парнем и он спросил, выбрита ли она «там».
— А надо? — спрашивает у неё Настя.
Подружка кивает.
— Он пишет, что любит, когда там всё выбрито.
Стоящая рядом одноклассница Насти со знанием дела кивает и говорит:
— Все кусты надо состричь, иначе дорогу не найдёт.

«Ты выбрита? — думает Настя о себе во втором лице, а иногда в третьем. — У тебя там выбрито? У нее там гладко?»
Волосы появляются в местах, где их меньше всего ждешь. Она моется в душе, проводит уже своим, розовым пластиковым станком по ягодицам и обнаруживает что лезвия покрыты тонкими и короткими серыми волосками. Настя вычитывает в журнале про «пушок», который сбривать не надо, но не понимает, пушок это или уже «волосня»? Проведя станком по пояснице, Настя обнаруживает волосы и там — хотя в зеркале их не видно. От станка остаются порезы, и после душа она шлёпает по кафелю, оставляя кровавые следы и потёки, даже не замечая этого.
— Кровь свою замой, — кричит ей мама. — Стыдоба! А если отец увидит?
Потом, не постучав, заглядывает к ней в комнату и говорит злым шёпотом:
— И прокладки свои не раскидывай везде, закапывай поглубже, не клади сверху в ведре.
— Что, папа прокладок никогда не видел? — спрашивает Настя. — Испугается вида крови?
— Не выдумывай. Я тебе всё сказала!
Хлопнув дверью, мама уходит.

Настя лежит на диване, разведя ноги, — прижав её сверху, ритмично двигается Никита. Она незаметно для него проводит рукой по ноге: достаточно ли гладкая? не отросли пеньки? Никита выходит из неё, трясясь, кончает на грудь, вытирает член полотенцем, ложится рядом, улыбается, прижимает её к себе. Сперма, остывая, неприятно холодит кожу и стекает на простыню, заставляя Настю ёжится.
— Какая ты у меня гладенькая. — Он щиплет её лобок, от чего на коже появляются красные пятна, и поднимает руку выше. — А дорожку к тёще твою надо выбрить. — Он проводит пальцами по своему животу. — Видишь, как у меня.
Настя смотрит на дорожку волос, уходящую в заросли, к опадающему члену. Ничего, кроме зуда между ног и боли в мышцах, она не чувствует.
— Придёшь завтра? — спрашивает Никита.
Настя понимает, что если выбриться завтра, то раздражение точно усилится и опять появятся вросшие волосы.
— Не, завтра надо к инглишу готовиться, — отвечает она.

На уроке Настя пытается вспомнить, брила ли утром ноги, опускает глаза и разглядывает свои икры в колготках — чёрных, сорок ден, — есть ли волоски и видно ли их. Она пропускает вопрос учительницы и на всякий случай убирает ноги глубже под стул.
Подаренных на день рождения денег как раз хватает на восковую эпиляцию.
— Ну ты и отрастила, — говорит ей косметолог. — А у меня следующая запись через полчаса. Ну, будем успевать!
И начинает быстро размазывать горячий воск шпателем по коже, оставляя ожоги, и сдирает так больно, что Настя не может сдержать слёзы. Когда косметолог просит Настю лечь на живот и развести руками ягодицы, она с ужасом думает: «И там тоже?»
В холодном белом свете ламп в туалете торгового центра Настя впервые замечает в зеркале растительность над верхней губой, на щеках, между бровей и, приподнявшись, торчащие из ноздрей чёрные волоски.

Каждый день она осматривает своё тело, проверяет его на ощупь — удаляет жёсткие, как папин помазок, волоски из родинок, выдирает волос, растущий на подбородке, как у Бабы-яги из фильмов, проходится станком по ногам, рукам, под мышками, по лобку и животу, раз в неделю — кусачим электрическим депилятором по спине, плечам и ягодицам. Волосы вместе с потоком воды утекают в сток, и Настя думает, почему с таким же упорством и силой они не растут у неё на голове: она моет жидкие пряди лошадиным шампунем, выжимает хилый хвост и сушится феном, стоя вниз головой, чтобы придать укладке объём. Никита любит схватить её за волосы во время секса и потянуть на себя или в сторону — и Настя почти слышит, как они ломаются у него в руках и он торопливо отряхивает руку.
— Ну ты и линяешь, конечно, пипец просто, — говорит он. Настя испуганно оглядывается через плечо. — Как ты ещё не облысела, непонятно.
Никита постоянно следит за временем: боится, что их застанет его мама, — едва отдышавшись после секса, начинает подгонять Настю, не даёт запереть дверь в ванную и говорит в щёлочку:
— Не намывайся там, давай по-быстрому.
Она оскальзывается, ударяется локтями и коленями о раковину и стиральную машину, бежит мокрыми ногами по холодному линолеуму к дивану, достаёт завалившиеся за подушки трусы и даже толком не успев вытереться, быстро одевается, отчего приходит домой в сыром белье.

Настя размазывает по ногам белый, пахнущий чем-то сладковатым крем: вычитала, что после него неделю не растут волосы. Через двадцать минут смывает, но волосы начинают пробиваться через два-три дня, а на коже появляются незаживающие красные волдыри. Настя идёт в кожно-венерологический диспансер, думая, что заразилась СПИДом, потому что они занимались сексом без презика, и теперь она умрёт. Пока ждёт в очереди, размышляет, как сообщить об этом Никите и сообщать ли: вдруг он решит, что это она его заразила. Врач долго слушает её сбивчивые оправдания и говорит, что это химические ожоги.

Летом Настя идёт работать в магазин косметики, два через два, на выходные ездит к бабушке на дачу, с Никитой почти не видится, и звонить он перестаёт. Бабушка мажет её голову яичным желтком, смешанным с крошками чёрного хлеба, укутывает полотенцем и говорит:
— Завтра горчицей намажем, и на ночь оставишь.
Настя загорает на дачном солнце, волосы на ногах и руках отрастают и выцветают, и она перестает их замечать. Гоняет на велосипеде до сельского магазина, где по вечерам собираются только деревенские алкоголики, — кроме них, продавщицы, бабушки и соседок, её никто не видит. Волосы между ног можно заплетать — лёжа по вечерам на кровати, она иногда играется с ними: то тянет, то зарывается пальцами, прикидывая, сколько времени займет отрастить их такой же длины, как на голове. Нюхает подмышки: вечером они пахнут потом, а отросшие волоски становятся жирными, Настя ногтями тянет их по одному, но вырвать не получается, они выскальзывают из пальцев. На работу она надевает форму — в футболку и брюки чёрного цвета, они закрывают подмышки и ноги, и никто не замечает, что она не бреется. Взяв любовный роман с полки в туалете и разложив полотенце около грядок с клубникой, чтобы позагорать, Настя читает о жаре тел и водоворотах страсти и думает: «Почему с Никитой было не так?»

Приехав к бабушке в конце июля, она видит, что на их участке Лёша, сын соседки, которого она помнит с детства, копает яму для погреба. Бабушка, не дожидаясь её вопроса, объясняет, что Лёша на даче у своей бабушки прячется от армии: не поступил, а денег купить военник у родителей нет. Настя выносит стакан воды, наклоняется и протягивает ему. Он берёт его грязными от земли пальцами, коснувшись её пальцев, она смущается, и он говорит:
— Приходи вечером на пруд, искупаемся.

Лёша целует её ногу, а мурашки разбегаются по рукам и плечам.
«В темноте не видно, что там всё заросло, но на ощупь он сейчас всё поймёт», — в панике думает Настя. Она начинает извиваться и выворачиваться, но Леше, кажется, всё равно: он пробирается внутрь неё сначала пальцами, потом языком. Настя лежит, глядя на звезды, одной рукой вцепившись в Лёшины кудри, а другой упираясь в землю, — они съезжают с покатого берега всё ниже и ниже к воде.
На следующий день Лёша, разглядывая её ноги, говорит:
— Красота в естественности. Нет ничего красивого ни в каблуках, уродующих женские ноги, ни в гладко выбритой коже — сила в волосах, в информации, они помнят всё.
Настя качает ногой в такт музыке из его магнитофона; он привел её в свою комнату на чердаке с удобным отдельным входом по приставной лестнице — не надо подниматься и спускаться мимо его бабушки. С артритом и варикозом та ни за что не полезет по шаткой лестнице, с дороги за дубом их не видно, так что Насте спокойно и уютно.
Мамины предостережения, похоже, были оправданы, и волосы после долгого бритья растут с удвоенной силой. Насте кажется, что она зарастает шерстью, как животное, но это уже не беспокоит: Леша любит играть с её волосами, сворачивая их в колечки или заплетая в короткие косички, пока она гладит его мокрые плечи. Целыми днями они сплетаются и расплетаются на колючем пледе, которым накрыта его кушетка. Утомившись, засыпают, склеившись спермой, застывающей у Насти на животе. Спустя короткое время Настя просыпается, слушает Лёшино посапывание, улыбается тому, как иногда он во сне дёргается всем телом. Идёт мыться в тёплый летний душ — из чёрной бочки, нагревшейся за день: мыльные потоки, смешиваясь со спермой, стекают по животу вниз, повисая каплями на волосках между ног.

Лёшу забирают в армию случайно — ловят без билета в электричке. Денег у него нет, его отводят в полицию, а оттуда — сразу в военкомат.
Настя покупает в аптеке напротив работы один за другим тесты на беременность, каждый раз отказываясь верить результату. Вернувшись на предпоследней электричке на дачу, говорит бабушке:
— Мама меня убьёт.
Бабушка твёрдо отвечает:
— Вырастим. Поживёшь у меня в квартире, поспишь пока на раскладном кресле, а потом посмотрим.
Бабушка учит её вязать, и зимой Настя под бубнящий телевизор вяжет пинетки и шарфы, шапочки и кофточки из светло-серой шерсти со своей спины, рук и ног. Бабушка подслеповато присматривается к пряже и спрашивает:
— Собачья шерсть, что ли? Или верблюжья?
Иногда Насте снится, что она плетёт кокон для себя и ребёнка, наворачивает всё новые слои шерсти, укрепляя его стенки, — где-то на кухне телевизор бормочет, что человеческие волосы выдерживают вес в несколько тонн. Во сне ребёнок у неё на руках полностью покрыт шёрсткой, Настя гладит его мягкое тёплое тельце, как кошку. Проснувшись, она разглядывает себя в зеркале в ванной, взвешивает в руках потяжелевшую грудь, гладит большой живот и представляет себя львицей или обезьяной из передач про животных. Вспомнив Лёшу, маструбирует флакончиком дезодоранта, изогнушись и подперев ногой дверь в ванную, чтобы бабушка не могла зайти: щеколда не закрывается.

Мама, придя к ним и поставив продукты в холодильник, кладёт на комод крестильную рубашку, постельное бельё и полотенца из Настиного приданого, останавливает взгляд на животе дочери и говорит:
— Перед роддомом побрейся там, а то санитарки станком на сухую будут скрести. Я на выписку отца твоего приведу, может, он тебя простит, когда ребёнка увидит.
Настя берёт два стула из кухни и ставит их в прихожей перед большим зеркалом в деревянной раме. Наполняет эмалированный тазик тёплой водой и, стараясь не расплескать, приносит его из ванной и ставит на стул. Намыливает волосы между ног и садится на другой стул. Разводит ноги пошире перед зеркалом и, споласкивая станок в тазике, долго всё сбривает — чёрные волосы, сворачиваясь в колечки, плавают на поверхности воды, серая мыльная пена, растворяясь, тонет. Настя выливает таз в туалет, смывает один раз, потом второй, смотрит, как волосы уносит в воронку канализации.

Медсестра в роддоме спрашивает первым делом, зайдя в палату:

— У тебя там выбрито?
Настя кивает, улыбаясь про себя.

Растущая луна

Лена привычным движением поднимает руку, но за ухом нет сигареты; она поправляет волосы, смотрит Ване в глаза, улыбается, спрашивает: «Есть сиги?» — зажимает между передними зубами штангу в языке и гоняет шарик то вправо, то влево, пока Ваня ищет пачку по карманам. Он вытягивает одну сигарету и даёт ей, потом вспоминает о зажигалке, щелкает несколько раз дрожащими руками, Лена наклоняется, отводит челку цвета «​​баклажан» ладонью и бросает на Ваню взгляд из-под ресниц, густо накрашенных синей тушью. Затягивается, кивает ему. «Пасиба». Отходит за угол, достает шариковую ручку из кармана, та сразу пачкает ей руки. «Как ботаничка теперь», — думает она и пишет на тлеющей сигарете «Гриша», хотя в группе его так никто не называет. На фильтре остаются синие следы от пальцев. Выдыхая, Лена смотрит на голубое небо: видно белый месяц — если дорисовать к нему палку слева, получится буква Р — луна растет, как раз для приворота. Бабушка научила Лену определять фазу луны, когда она помогала ей с посадками на даче — весной они всей семьей засаживали огород картошкой и луком. «Пропалывать надо, наоборот, на убывающую», — вспоминает она. Звенит звонок, но Лена не торопится: сейчас лит-ра, а значит, они опять будут смотреть фильм — можно опоздать.

Перед классной доской поставили пыльный телевизор с выпуклым экраном, такой же, как у Лены дома. Она проходит мимо, к своей парте в последнем ряду, садится и откусывает половину кислотной китайской жвачки, чтобы отбить вкус сигарет. На экране идут первые кадры: старые мужики в фуражках спорят о какой-то коллективизации, а женщина в платке и с украинским акцентом уговаривает их не забирать скот. Русичка уже ушла, но староста-стукачка отмечает присутствующих — придется отсидеть до конца. Серия фильма заканчивается, но Лена ничего не поняла и, если заставят пересказывать, не сможет связать и двух слов. Чтобы не позориться, она сползает на стуле: за широкой спиной сидящего впереди Гриши-Кабана её с учительского места не видно. Русичка сегодня не в настроении, кричит: «Полы будете мыть! На трассах жопой торговать! На стройку идите бетон мешать! — Она указывает на котлован под окнами. — Как можно было ничего не понять в произведении!» По классу разносятся смешки. «​​Климакс, наверное, — думает Лена. — А надо ведь как-то наскрести на тройку в четверти». Гриша поворачивается к ней.
— ​​Недотрах — страшная вещь, ты такая же злая сегодня?
Лена улыбается и начинает гонять шарик между зубами, Гриша не может отвести от него взгляд.

На перемене Лена с подругами сидит в столовой, они делят на четверых пиццу, расплавленный в микроволновке сыр тянется, когда они разбирают куски.
— ​​Как ты ешь с пирсингом? — спрашивает у Лены Зарина.
— В первую неделю похудела на пять кило, — отвечает Лена, — не могла ни пить, ни есть, язык был как котлета во рту, а сейчас нормально.
— А я хочу крылья наколоть на спину, — говорит Зарина.
— А я против проколов, — отрезает Маша, — они вредят ауре, то есть чакрам, из них уходит энергия.
— А карме твоей ничего не вредит? — Лена поднимает бровь.
Маша смущается, но молчит: Зарина еще не знает про Артура.
Когда Зарина отходит к кассе за колой, Маша наклоняется к Лене и Кате.
— У него во-о-т такой. — Она показывает руками, и они смеются. Зарина нервно оглядывается, думая, что они обсуждают её.

— Тебе нужна его фотка, — говорит Катя заплаканной Зарине в туалете. — И какая-то вещь, ну или волосы.
— А без этого никак? — Зарина прижимается опухшими щеками к холодному окну, пытаясь уменьшить отек.
— Ну, на крайняк достаточно фотки. — Катя докуривает и тушит бычок в унитазе. — И чтоб на Маху отсохло, а на тебя присохло, нужна кровь.
Зарина округляет глаза
— Да ла-а-ан.
— У тебя менстра когда? — спрашивает Катя.

Лена заходит домой и слышит звук телевизора из большой комнаты: значит, мама дома и на смену сегодня не пошла. Мама смотрит новости, ведущий рассказывает об увеличении надоев и урожаев, играет марш — очередной смотр войсков на главной площади. Лена поднимает крышку кастрюли на плите, открывает холодильник.
— Ма-а-ам, а поесть есть что-то?
— Заработай и сама приготовь, что я-то вечно должна? — отвечает мать, переключает канал и делает звук погромче: «А вы мужа своего приворожили?»
Лена пишет Грише сообщение: «Скучно дома телек смотреть. Погуляем ща?» Тот отвечает: «Нах в печь телек. Через 20 мин на стадике». На стадионе играют редко, и дважды в год менты устраивают парады. По вечерам на трибунах всегда кто-то сидит: пары целуются, компании пьют пиво. Лена отходит за мусорные контейнеры, садится на корточки и, стараясь не попасть струей на туфли, думает о Грише, который её ждет: «Если узнает про приворот, — убьёт». Когда она ночью возвращается домой — Гриша не хочет отпускать, целует до синяков на губах, — мама сидит на кухне с тетей Таней и гадает. Лена берет табуретку, подсаживается, тоже наливает себе вина, мама бьет её по руке — «З-з-зараза», — но стакан не отбирает. Тетя Таня раскладывает пасьянс рубашками вверх — одна засаленная карта ложится на другую, — потом переворачивает лицом: дама червей.
— Ах ты с-с-ука, — цедит мама, — завел таки, кому нужен только такой, кроме меня, а?
— Надо делать отворот, — говорит тетя Таня. — На твоего трефового короля сильная присушка сделана. А Ленке надо твоей снимать венец безбрачия, — добавляет она, — семилетний!
Мама охает.
— Это мне семь лет еще тебя кормить-поить?
— Я знаю бабку в деревне, — продолжает тетя Таня, — шептунью, недорого берет, но ей надо привезти живую курицу.
— Да где ж я курицу-то возьму? Это надо на птичку ехать двумя маршрутками, — возмущается мама.
— А о дочери ты думаешь? — спрашивает тетя Таня.

У Лены «Вконтакте» статус: «Или подкидывай дров или туши всё нахер». Она видит новый комментарий от Гриши под её аватаркой с сигаретой: «Пропоганда курения на лицо», — и он полайкал все её фотографии. Она придерживает между ног корзину с курицей, накрыв её куском старой белой скатерти. Мама разговорилась с попутчицей в электричке; та зачитывает из «Астрологии для садоводов»:
— Неблагоприятны для посадок Водолей и Лев.
Мама кивает. «82-й километр, следующая Гагаринская», — бубнит машинист, и мама говорит:
— Это наша.
От платформы они едут в душном автобусе, у Лены по ногам стекает пот и платье прилипает к попе. «Едем с курицей к какой-то ведьме», — пишет она Кате. Та сразу же спрашивает: «Реальной ведьме? Охренеть. Стремно?» «Да я сама ведьма», — отвечает Лена. Гриша оставляет комментарий к её фото с книгой: «Ты чо походу умная штоле?» Лена отбивает: «А что? Афтограф дать?». Он быкует: «Нарываешься». «Эээ, тормози! Не рискуй здоровьем», — не сдается она. «Я те не автобус чтобы тормозить», — не унимается Гриша, но тут автобус поворачивает, и мама раздраженно бросает:
— От телефона своего отлипни, нам скоро выходить.

— Парень есть у тебя? — спрашивает бабка.
— Есть, — отвечает Лена, хотя статус «Вконтакте» Гриша-то еще не поменял. Ведьма что-то шепчет в чашку и дает ей выпить теплой куриной крови.
— В прошлой жизни все грешили, — поясняет ведьма Лениной маме. — Какие времена были, а? Революция, войны. Поэтому у молодежи сейчас почти у всех венцы безбрачия: даже если женятся, то разводятся.
— А без штампа жить — себя не уважать, — добавляет, повернувшись к Лене, мама.

— Жена из любого чма сделает человека, а ты думал, зачем она нужна? — втолковывает Грише дядя Толя. — Только баба тебя может из говна вытащить. Классик написал!
Они сидят во дворе под навесом, Гриша отпивает пиво из бутылки и замечает, как дядя Толя жадно следит за ним.
— Дядь Толь, ты ж зашился, — говорит он, но дает отпить.
— От пива ничо не будет.
Дядя Толя идет в магазин и возвращается со звякающим пакетом.
— Вот, Ленке взял шоколадку.
— Нечего ей шоколадки жрать, и так разнесло, — раздраженно отмахивается Гриша.

От Кати приходит сообщение: фото с черной кошкой и подпись: «С Самайном». Лене пришлось взять академ в этом году, и она тухнет дома.
— Не думала, что буду скучать по шараге, — невпопад пишет она.
— Когда рожать? — не в первый раз уточняет Катя.
— Говорила же, под ёлочку будет подарочек, — отвечает Лена с эмо́дзи-ёлкой.
— Завиииидую, экзамены не сдавать, в этом году чот дофига всего навалилось, просто жесть.
— А чо как Заринка? — вспоминает Лена.
— Артур ей велел удалить страницу и нигде свои фотки не выкладывать, она тряпка удалила.
— Совсем шариат свой навели, вот Машу пронесло от такого счастья.
— Даааа, повезло, что ногу сломала, — подумав, отвечает Катя.
— А ты как? Что на личном?
— Ничего, — Катя ставит плачущий эмодзи, — и перекати-поле катится. Тоже, наверное, венец безбрачия. Мне через семь лет будет двадцать четыре, а у тебя ребеночек в школу пойдет уже.
— Сделай приворот на кого-нибудь, — пишет Лена, — на сигарете умеешь?

Послушная девочка

На перемене Лейла играет сама с собой; закидывая на спину длинные чёрные косы, прыгает в только ей видимые «классики» на деревянном полу в коридоре, подошвы лаковых туфель отбивают почти чечёточный ритм — у классной начинает болеть голова. Она отрывается от заполнения журнала, выходит, заглядывает за угол и видит, как тень Лейлы на стене останавливается и оглядывается на неё, а Лейла продолжает прыгать. Классная думает: «Показалось» — и кричит: «Алиева, не скакать там!» Лейла кивает своей тени, и та тянет её обратно в класс. Стены вздыхают и трещат, мыши снуют в перекрытиях, где-то спускают воду, и все трубы начинают резко подвывать, порыв ветра захлопывает окно, дребезжа стеклами. Старшие девочки, которые курят в туалете в форточку на этаже младших классов, чтобы их не застукали, вздрагивают — «блядь», «пипец», «я чуть не обоссалась», — выбрасывают окурки и озираясь выходят.
Лейла идёт к своей парте, достаёт учебник, открывает тетрадь с домашним заданием, краем глаза следит за Ковалёвым, с которым её заставляют сидеть уже третью четверть подряд. Ковалёв расковыривает стержень ручки, спрятав его под партой, сейчас может полезть к ней — мазать её синей пастой, а может больно тыкать в бок и в руку, или, если повезет, он повернётся к сидящему сзади Евсееву и будет тыкать его, — Лейла на всякий случай опускает локоть, прикрывая один бок, и отодвигается на стуле от Ковалёва как можно дальше. Её всегда сажают с двоечниками, но их оценки и дисциплина не улучшаются, а она скатывается на четвёрки и тройки: еле успевает отбиваться и не может сосредоточиться даже на контрольных. Ковалёв делает быстрое движение — Лейла не успевает увернуться, но будто бы тень поднимает её руку, подставляя под острый стержень учебник как щит — удар приходится Пушкину прямо в глаз.
Звонок в конце урока особенно мучителен, отдаёт Алене в зубы, она морщится, ей хочется прислониться лбом к доске, у которой она стоит. Она идёт в учительскую и сидит там до вечера: проверяет домашние работы, заполняет журналы, составляет планы уроков. Домой идти не хочется, мать опять будет выговаривать ей, что она живет неправильно: не так одевается, работает в школе, где не с кем познакомиться, и так и не выйдет замуж. В учительскую входит без стука Николаич, школьный охранник из-за красного лица прозванный Помидором, видит её и усмехается: «Еще не ушли, Алёна Николаевна, так вы себе глаза сломаете» — и кивает на тусклую лампу над её столом.
Даша сидит на кухне и слушает: мама с бабушкой обсуждают мамину работу: кто кого подсидел, кто на чьё место метит, кто с кем спит, что было на корпоративе и кто на неё, Дашину маму, смотрел и приглашал танцевать — Толя, начальник отдела закупок, и Ваня, начальник транспортного. «Оба женаты?» — спрашивает бабушка. «Конечно, — отвечает мама, — таких же первыми щенками расхватывают». «Будем отворот от жены делать, — решает бабушка, — и приворот на тебя, на крови сделаем, он самый надежный». «Иди посмотри телевизор», — говорят Даше мама и бабушка и закрывают за ней дверь в комнату. Даша садится на ковёр, щёлкает пультом — включаются «Зачарованные», три сестры-ведьмы стоят над книгой заклинаний и обсуждают, как им победить демонов. На кухне мама и бабушка чем-то гремят, льётся вода, пахнет горелыми свечками и спичками.
На перемене вокруг Даши собирается компания девочек — обсуждают, что было в последней серии. Даша замечает Лейлу, та сидит на холодном каменном подоконнике, склонившись над книгой, и Даша говорит своим подружкам: «А у черножопой телевизора вообще нет». Подружки смеются, Лейла опускает голову, и Даша понимает: услышала.
После школы у Лейлы музыкалка, потом балет в Доме пионеров — они разучивают к отчётному концерту «Танец маленьких лебедей». Придя домой, она варит себе сосиску и макароны, делает уроки за кухонным столом, и ждёт маму: без неё страшно засыпать, темноты она боится с детства — из-за войны. Мама приходит почти ночью, после двойной смены в швейной мастерской, ест остывшие макароны, расплетает Лейле косы, гладит её по голове, расписывается дрожащей рукой в дневнике, не глядя на оценки, раздвигает диван, укладывает Лейлу, поёт ей колыбельную, ставит будильник и засыпает рядом сама.
Во время перемены Алёна избегает находиться в классе, прохаживается у дверей или стоит и ждёт звонка, чтобы зайти после него, когда все рассаживаются. Не замечает ни мокрых следов на полу, ни сдвинутых с мест парт, ни синяка расцветающего на чьей-то скуле, ни того, что Лейла — нерусская, но русский знает получше некоторых — молча глотает слезы. «Дети растут, — думает Алёна, — это необходимый этап взросления, как иначе они научатся жить в обычном мире?» Она даёт упражнение на самостоятельную работу и вспоминает свой класс: мальчики тоже дрались, а девочки таскали друг за волосы, она и сама радовалась, когда чью-то завидно длинную и густую косу удавалось зажать в кулаке и дёрнуть как следует. Её мысли прерывает грохот: Лейла упала со стула, лежит в проходе, а рядом ржёт Ковалёв. «Ковалёв, дождёшься, переведём тебя в школу для дебилов, — Алёна кивает за окно на коррекционную школу через дорогу. — А тебя, Алиева, я пересадила, чтобы Ковалёв лучше учиться начал, а он только бесится на уроках». Лейла встаёт и в слезах выбегает из класса.
В полдень, после уроков, Даша с подружками во дворе школы прыгает через резиночку. Она всегда выигрывает, для неё резинку чуть-чуть опускают. Даша гордится, что подружки её немного боятся, и когда кто-то из них начинает слишком хвастаться — победив в школьном конкурсе чтецов или съездив за границу с родителями, — она быстро объединяет против неё остальных. Даша останавливается, чтобы отдышаться, оглядывается вокруг: кто ещё играет во дворе и видит её победу? Ковалёв валяется на траве с Евсеевым — бьёт его по почкам, возит лицом по земле и повторяет: «Чё, пидор, что ли, пидор, да, пидор, что ли, пидорасня» — берёт его рюкзак, размахивается, закидывает подальше — тот падает в грязь, не долетев до лужи. Ковалёв пинает Евсеева напоследок и бежит к калитке, через которую выходит Лейла. Он отталкивает её с дороги, и она, не удержав равновесия, ударяется головой о железную трубу и падает. Даша видит, как около её головы будто начинает растекаться что-то чёрное.
В класс заходит мама Лейлы — она опоздала, там уже сидят и директриса, и мама Ковалёва, женщина с серым лицом и шрамом через весь лоб, и милиционер в форме, классный руководитель Алёна Николаевна и ещё какая-то девочка с мамой, которую мама Лейлы видела на родительском собрании, но вспомнить фамилию не может. Директриса, высокая, на каблуках, в костюме в английскую клетку — она баллотируется в депутаты, вспоминает мама Лейлы, — долго говорит о том, что никаких конфликтов у них в школе нет и не может быть — ни на какой почве: ни на национальной — она кивает на маму Лейлы, — ни на любой другой. «Класс очень дружный, — продолжает она. — Очень много хорошистов и отличников, все постоянно участвуют в олимпиадах, и не только окружных, а даже, — она поднимает палец, — городских. На День учителя все выучили стихи, песни, нарисовали стенгазету», — она делает плавное движение рукой, и взгляд милиционера упирается в ватман, на который наклеены осенние листья. Мама Лейлы вспоминает лицо дочери в больнице: она временно ослепла после сотрясения, под глазами у нее фиолетовые синяки, — и передает то, что сказал врач: «Две недели будут наблюдать в стационаре». Алёна Николаевна говорит: «Привезите Алиевой учебники, и я ей напишу план, чтобы не отстать от уроков. Две недели, конечно, много, у нас будут контрольные, от которых зависит оценка в четверти». Мама Ковалёва мнёт в руках зонт, смотрит в пол. Милиционер сообщает ей: «Поставим на учёт в детской комнате милиции, криминальный элемент у вас растёт». Директриса всплёскивает руками: «Не надо на учёт, он хороший мальчик. Бежал, случайно толкнул девочку, мы уж его сами перевоспитаем». И смотрит на маму другой девочки, Даши — вспоминает мама Лейлы, — та кивает: «Даша видела, как всё было, мальчик не нарочно». Даша опускает глаза под взглядом милиционера, внимательным, цепким, вдруг теряется и не может издать ни звука. Директриса смотрит прямо на маму Лейлы, классная смотрит в журнал, будто отмечает присутствующих, Даша покрывается красными пятнами, её мама кладёт подбородок на ладонь, наклоняется ниже перед милиционером, чтобы тот увидел её грудь в вырезе. Мама Лейлы понимает, что с её сапог на пол натекла грязная лужа. «Мы же с вами всё решили? — спрашивает директриса. — Ваша девочка просто упала, мальчик бежал мимо, не заметил, толкнул — не специально, — подчёркивает она, — простим ему? Неужели не простим мальчику? У нас и так мало мальчиков в классе, кто же будет страну защищать, да? И за кого будут девочки замуж выходить?» Она улыбается и заглядывает в глаза, ища подтверждения, маме Даши, но та не сводит взгляд с милиционера: пытается вспомнить, сколько звёздочек на погонах какое звание означают, представляет ведомственные лагеря, поликлиники, служебную квартиру. Мама Лейлы откашливается — в швейке продуло, — сипло шепчет: «Я поговорила с дочерью, она ничего не помнит».
Тень Лейлы на стене в коридоре отходит от приоткрытой двери. Она прислушивается к гудящим, стонущим балкам, воющим трубам, воде, капающей в туалете из-под крана, треску штукатурки и ищет в этом оркестре в голове самое главное — дребезжащую натянутую струну, балку на втором этаже. Она чуть касается её, как смычком, — та издаёт жалобный звук и, не выдержав, лопается, увлекая за собой и кирпичи, и строительную сетку, и штукатурку. Тень Лейлы отходит подальше, чтобы её не задело и не съело, и зачарованно смотрит, как старая дубовая дверь класса слетает с петель и складывается пополам, как отлетают щепки от косяка, как по стенам ветвятся трещины.
Когда пыль оседает, внутрь класса ей заглядывать не хочется. Ей нужно подождать Лейлу — поиграть с кошками в солнечного зайчика, побегать и попрыгать с тенями малышей-первоклашек, и когда Лейла придет, просто лечь ей под ноги и уйти. У неё давно не было такой послушной девочки — и куда она ей скажет, туда они и направятся.

Руда

Проснувшись утром раньше всех, Гордей выбегает во двор ловить свет в маленькую, размером с ладонь, секцию солнечной батареи, найденную на свалке вчера вечером. Алекс сказал, что это бесполезно, но Гордей скотчем приклеивает к батарее припаянные провода, вставляет зарядку в слот и не отрываясь смотрит на смартфон: мигнет ли экран, загорится ли индикатор зарядки? Он перебирается с поленницы на крышу туалета, липкий горячий рубероид жжёт ноги, и Гордей понимает, что забыл обуться. Он кладёт квадратик батареи повыше, к птичьему гнезду, и упирается ногами в стену соседского дома, чтобы не так жарило пятки. Гордей так сосредоточен на экране, что не замечает ни проснувшихся соседей, которые заходят в туалет — косясь на него, они закрываются на щеколду, — ни Эмму, которая в последнее время возвращается под утро и тихо поднимается по лестнице, стараясь никого не разбудить. Он мог бы заглянуть в окно над крышей туалета и напугать её — постучать или окликнуть, — пока она раздевается и забирается под одеяло, но захватанный экран переливается на солнце и дразнит его: мигнул или показалось?
Завтрак готовит Юймин: когда она была младше, то много болела, поэтому мама научила её вести хозяйство, чтобы от неё была хоть какая-то польза. Стоя на табуретке-лестнице, придвинутой поближе к плите, Юймин разбивает яйца в сковороду и поливает их сырным соусом, он кислый, не похож на настоящий сыр, хоть на нём и нарисован жёлтый дырчатый кусок и написано Сhe-e-e-e-ese. С хлюпаньем тюбик выплевывает последние капли, яйца шкворчат и белеют, и Юймин кричит, как звал к столу папа: «Жрать подано!» Алекс наливает в чашку кофе из гейзерки с трещиной, макает в желток на сковородке кусок серого хлеба и стоя ест, капая себе на футболку. Юймин садится завтракать с учебником и заводит склеенный изолентой таймер с цыпленком, чтобы не опоздать в школу.
Под уличным рукомойником Эмма намыливает лицо, размазывает тушь по щекам, ногтями соскребает блёстки, которые попадают в глаза и больно колются, растирает лицо до красноты. Вода кончается, она заглядывает в умывальник: на дне лежит мёртвая птица. С одним закрытым намыленным глазом, она вытряхивает рукомойник в кусты и зачерпывает ещё дождевой воды из бочки. Гордей спускается с крыши на запах еды, и, зайдя на кухню, кидает телефон в мусорное ведро. Усмехнувшись, Алекс давится хлебом и закашливается. Таймер Юймин звонит и подпрыгивает.
Первыми выходят из дома старшие: Алекс в синем комбинезоне, с незастегнутой до конца молнией, так что видно белую футболку, а Эмма — в сером, волосы убраны под платок, лицо опухшее и в красных пятнах. По дороге они не разговаривают, на пропускном пункте промплощадки расходятся в разные стороны. В обед Эмма сидит в столовой с товарками: едят тушёную капусту с рисом, от острой пищи она еще больше хочет пить, но брать уже третий стакан крапивного компота не желает: как только она отойдет, её помятый вид и похмелье начнут обсуждать и смеяться. Алекс курит на улице с шофера́ми: он мечтает перейти из ремонтного цеха в транспортный. Они кажутся ему добрыми: угощают сигаретами, травят байки, рассказывают, что дорога в последнее время всё опаснее, и советуют идти в администрацию, вот где можно с утра до ночи кофе пить под вентилятором. Алекс поднимает глаза на окна начальства и думает: «Интересно, что там за жалюзями?» До вечера он простукивает, смазывает, проверяет и подгоняет детали, выправляет вмятины. Начальник — в сотый, на его памяти, раз — говорит: «Да я эту залупу с закрытыми глазами могу разобрать и собрать заново, чё ты меня лечишь, её починить — и ещё сто лет прослужит. Это вы из поколения “сломалось — выброси”, а я своей головой привык думать. Сашок, иди сюда, учись, пока я жив», — это уже ему.
Гордей изо всех сил старается не заснуть на уроке, делает вид, что склонился над учебником, упёршись лбом в ладонь. Сестра окликает его: «Как медуза там выбросился и гниёт, ну-ка вышел к доске!» Стихи Гордей только пару раз прочитал и теперь мнётся на глазах у всего отряда и мямлит: «Мы плетёмся в обозе… будем как все… он как ты, ты как все…» Поощряемый Сестрой, отряд дружно смеётся. Гордей, игнорируя хохот и тычки, понуро возвращается на своё на место: ему почти одиннадцать и если он будет плохо учиться, то его распределят на завод или в шахты, как Алекса и Эмму. Они вкалывают уже пятый год, но после смерти родителей денег едва хватает на еду и оплату образования младших. Юймин усидчивая — наверняка перейдет на следующую ступень, а про себя Гордей знает, что языки ему не даются, химию и биологию он терпеть не может, а список вымерших животных страны к экзаменам на перевод точно не выучит, и завидует младшей сестре: ей всего восемь, у неё ещё столько времени в запасе. Отряд хором читает новые стихи, а он провожает взглядом грузовики на трассе и думает о побеге из дома. «Пока учёба не убивает вас, вы должны учиться до последнего вздоха», — гласит плакат на стене.
Вечером Алекс ждёт Эмму у проходной и наблюдает, как из ворот один за другим выруливают грузовики, забитые мешками с рудой. Они будут гнать в аэропорт всю ночь, чтобы сдать груз к утреннему рейсу. С чем, интересно, самолет летит сюда — не порожняком же? В государственных магазинах выбор становится всё меньше и ничего нового не появляется: ни вещей, ни техники, ни еды. Зайдя в продуктовый, Алекс видит, что на полках остались только макароны, хлеб, тушёнка, подгнивший лук и чёрная морковь. «Сварю-ка я на ужин макароны, — думает он, — обжарю в масле, как дают в столовой, — вкуснее будет». Эмма после него покупает рис и яйца по акции и, замечает Алекс, прячет в карман пачку сигарет. Она наклоняется и гладит беременную кошку, лежащую в коробке на полу. Кассирша говорит ей: «Берите котят, или мы их утопим». Эмма отвечает: «А кормить их на что? Меня бы кто взял». Они выходят из магазина, и Алекс толкает её в бок: «Зажидила, да? Давай делись». Эмма нехотя достаёт пачку с фотографией разложившихся лёгких, вскрывает зубами целлофан и вытягивает одну Алексу. «Охренеть, “Мальборо”! Откуда бабло?» — удивляется Алекс.

В день свадьбы родители жениха приводят купленную на базаре козу — Эмма готова расплакаться, так ей хочется мяса. Будущая свекровь поджимает губы и цедит: «Дорого», — её муж отмахивается: «Не жалко, свадьба один раз ведь». Он проверяет остроту ножа и отдаёт его сыну. Рёидэнши коленом прижимает козу к жертвенным камням, перерезает ей горло, и она долго трясётся в агонии. Все заворожённо смотрят, как шаман вспарывает ей живот, чтобы предсказать судьбу брака; Эмма тянет жениха за рукав и называет его «домашним» именем: «Жень, я писать хочу». Крепко схватив Эмму под локоть, он говорит ей на ухо: «Выжрала уже с утра, что ли? Веди себя прилично при моих родителях». «Ну Же-е-ень», — плаксиво повторяет Эмма. «Поссать пойдешь после даров, поняла?» Родители жениха вручают горсть камней Алексу как старшему мужчине. У пятнадцатилетнего Алекса ломается голос и только-только пробивается борода, он надел всё самое лучшее: любимую белую футболку, рваные джинсы, ремень с бляшкой-орлом и найденные на помойке белые кроссовки, зашитые и отмытые так, что они выглядят почти как новые. Он высыпает из мешочка в ладонь серые, похожие на гальку сапфиры, рассматривает их на просвет — они переливаются от василькового до розового и говорит: «Светловаты». Повисает пауза, Алекс улыбается, Рёидэнши бьёт Эмму локтем в бок так что она сдавленно охает. Родители опускают глаза, отец жениха достаёт из тканевого пояса и протягивает Алексу ещё один камень — крупнее, чем все остальные вместе взятые. Толпа соседей, родственников и подруг Эммы ахает. Алекс берёт сапфир, показывает его Эмме, и она замечает, что его пальцы дрожат. Эмма кивает.
Свадебная процессия движется по улице, собирая людей, которые присоединяются к песням и танцам в надежде, что их пригласят к столу. Угощение выставили в школьной столовой. «Домой к себе решили никого не звать, значит», — ухмыляется Алекс. Родители Рёидэнши работают в шахте на добыче сапфиров, так что камни ворованные — продать их не получится, вывезти тем более. Он кивает друзьям — с работы, из школы, из уличной футбольной команды, которых позвал на случай, если начнётся махач. Пока жених вносит Эмму через порог, Алекс за шкирку выхватывает младшего брата и заводит его за школу, тот вырывается и больно пинается, но Алекс сует ему под нос сапфиры, и Гордей замирает. «Спрячь за щёку, — говорит Алекс, — отнеси на наше место и закопай». Гордей проскальзывает между прутьями забора и несётся к их тайнику в Старой стене. Когда-то «Шанхай», их район, был меньше, а детей рождалось всё больше, хотя денег, которые давали за каждого ребёнка, уже не хватало даже на материалы для пристройки к дому. Однажды приехали экскаваторы и снесли Старую стену, а в нескольких километрах от неё уже стояла Новая, тогда ещё сетка с колючей проволокой, позже замененная бетонным забором. Куски Старой стены кое-где сохранились — рядом с ними, прячась от ветра, взрослые разжигают костры, пьют, танцуют и знакомятся, — Гордей не раз с завистью подглядывал за ними. Почти добежав до тайника, он замечает необычные автомобили, падает и прячется в кустах. Такие он видел всего несколько раз: длинные, как грузовики, но с большими окнами, чистые и белые. Они останавливаются, Гордей подползает ближе и понимает, что чужаки рассматривают их кусок Стены. Двери машин открываются, из них выходят люди, по виду гораздо старше родителей Гордея, какими он их помнит, а за ними, робко оглядываясь, — дети возраста Юймин. Им раздают респираторы из багажников и, выстроив цепочкой, ведут к Стене. Один из сапфиров впивается Гордею в десну, он закрывает рот рукой, чтобы не издать ни звука и не выдать себя. Прикидывает, сможет ли добраться незамеченным до ближайшей машины, пошариться там и стырить что-нибудь ценное. Пригнувшись, подбегает поближе, видит, что багажник одной из машин не закрыт, и у него возникает другая идея. Чужаки расхаживают вокруг кострища, рассматривают рисунки и надписи на стене, в его сторону никто не смотрит, и он забирается внутрь, скрючивается и накрывается костюмом химзащиты, лежащем рядом с грудой респираторов. Почти сразу кто-то с силой захлопывает крышку багажника, и Гордей слышит: «Рассаживаемся быстрее, надо успеть до дождя». Больше никто и никогда Гордея в «Шанхае» не увидит.
На столе заветривается соевая колбаса, хлеб и лук, нарезанный тонкими кольцами, — закуски заметно меньше, чем выпивки, с досадой замечает Эмма. Она представляет, как сейчас поджарила бы стейк из козлятины и впилась в него, а не в картонную колбасу, но коза священна и есть её нельзя. Сестра, стоящая во главе стола рядом с Эммой, бросает презрительный взгляд на её живот, вторая смотрит на Рёидэнши, они переглядываются с его родителями, те кивают. Сёстры говорят в унисон: «Властью, данной нам Семейным кодексом… ваше взаимное согласие даёт нам основание зарегистрировать… в присутствии свидетелей…» Гости поднимают стопки, уже сглатывая, и кричат: «Горько! Аминь! За кодекс!» «Россия для русских!» — орёт друг Алекса по футбольной команде, но его голос тонет в общем гомоне. Рёидэнши целует Эмму, чуть касаясь её губ своими.
Первую стопку выпивают не закусывая, после второй и третьей колбаса на столе редеет. Один из гостей, сидящий напротив окна, громко говорит: «Гля, центровые пожаловали». «Эмка, это за тобой приехали», — подхватывает другой, и все смеются. Мимо школы очень медленно едут несколько машин, люди внутри них рассматривают дома и показывают пальцами на детей из класса Юймин, играющих во дворе школы. Гости выходят на улицу и обступают автомобили. Кто-то плюет в лобовое стекло первой машины, и, как по команде, в экскурсионный кортеж летят камни и грязь, бутылки и старые ботинки с каменными подошвами. Друг Алекса несколько раз бьёт булыжником по стеклу пассажирской двери той же первой машины, и водитель резко газует, заставляя всех отпрянуть. Эмма тоже размахивается и бросает камень, целясь в лицо светловолосой и голубоглазой девочки, в ужасе уставившейся на неё, — тот отскакивает, не оставив на пуленепробиваемом стекле и следа. Эмму толкают, прижимают к горячему металлу машины, от резкой боли в животе она падает на колени и на четвереньках ползёт через толпу, с трудом переставляя ноги и чувствуя, как по ним стекает кровь.

Вглубь шахты идти больше километра, Юймин светит фонарём попеременно то себе под ноги, то вперёд, чтобы не столкнуться с мешками, которые на тросе едут наверх. Её одежда, волосы и незакрытые участки кожи в первые же минуты покрываются пылью. Самодельный респиратор из нескольких слоёв марли и ветхого пододеяльника не спасает. Навстречу поднимается предыдущая смена, раньше по школьной привычке Юймин кивала каждому, потом перестала и сейчас просто скользит взглядом мимо, лишь бы ни с кем не столкнуться. Силы надо беречь, да и отпихивать тех, кто мешает, нельзя: за агрессию заколют седативными и отправят обратно в шахту, но под успокоительными работается гораздо медленнее, а за невыполнение плана, как и за воровство, отрубают руки. Школу закрыли два года назад, Юймин успела окончить только три класса первой ступени — её могли перевести в центральный район как отличницу, но не стали. Табели с оценками сожгли во дворе школы — лучше бы раздали на отопление, но Партия потребовала уничтожить все документы под надзором. Юймин спускается по отвесной лестнице, цепляясь ногами и руками за мокрые ступени, и в отсутствие очередной она долго и аккуратно нащупывает носком следующую, хотя с пролёта под ней уже кричат: «Давай, давай, чего копаешься, всем домой надо!» Она старается не слушать, иначе ошибётся; с детства боится высоты, у неё дрожат колени и соскальзывают пальцы. По слухам, то ли забои станут вдвое глубже, то ли половину шахт закроют — а если истощится месторождение, Юймин некуда будет податься: на заводе мест нет, другой работы тоже нет, а за стену выезжать нельзя.
Эмма берёт из кастрюли с маринадом тушки воробьев и насаживает их на маленький шампур. В центре комнаты тлеют угли в переносной печке хибачи, стоящей на кирпичах. Эмма переворачивает мясо и следит, как воробьиные головы, поджариваясь, становится похожи на лысых, больных и старых мужчин. До замужества она почти не умела готовить, но пришлось научиться. Циновка больно впивается в голые икры и оставляет красноватые борозды, ноги затекают: она не привыкла долго сидеть на полу, как принято в семье мужа. Эмма заваривает чай и, как учил её Рёидэнши, со-зер-цает, как меняется цвет чаинок, как они раскрываются, проводит по сколу на крышке чайника, нажимает на острую грань, пока не выступит кровь, несколько секунд рассматривает ранку и слизывает кровь с пальца. Вдруг чувствует, как ножка ребёнка бьёт в ребра, гладит живот и снова опускается на пятки: «Терпи, — говорит она себе, — скоро родится маленький, и будет кого любить». Отвечая на вопрос Сестры «Какая беременность?», Эмма каждый раз сбивается со счёта, называя беременности от мужа, о предыдущих не упоминает. Их она прерывала сама: по совету подруги пила отвар из горькой травы, растущей около свалки, и, разбежавшись, прыгала с обрыва в пруд, куда сливают химические отходы. Она так долго сопротивлялась беременностям, что теперь дети больше не хотят расти в ней, внутренности её отравлены. Она наливает чай в пиалу, дует и по глоточку отпивает. Родители мужа фильтруют воду с помощью установки в подвале, которая занимает столько же места, сколько их с Рёидэнши комната.

Гордею приносят вино, он бросает взгляд на этикетку, кивает, и официант наполняет бокал. «Мраморную говядину привезли утром из Южной Америки, — наклонившись, говорит он вполголоса. — Рыбу не советую, там микропластик, — он кривится, — местные поставляют». Гордей задумчиво крутит бокал в пальцах — так долго, что официант начинает нервничать: вдруг вино нагреется и вкус будет уже не тот? «Мясо — ок, и вели к нему салат полегче сделать, не хочу разжираться». «Как прикажете, Гордей-сама», — ласково отвечает официант и растворяется. Раз в год, в один и тот же день, Гордей приезжает в город детства по делам. Его конкуренты гадают, что значит эта дата: его биография никому неизвестна. В панорамное окно с девяностого этажа видны облепляющие финансовый центр города районы: они уже не считаются безопасными — сюда, на Остров, его везли с автоматчиками, — но в ресторане всё как обычно, только цены поднимаются. Он смотрит дальше: где-то там дымит печка в доме его детства, Юймин растапливала её по утрам, чтобы в кухне на полу оттаял лёд. Гордей улыбается, поднимает бокал в её честь и делает глоток. Каждый год он, как крупный акционер, запрашивает полную отчётность по всем городам, но интересует его только один из них и одна папка с личными делами жителей. Он удивляется, когда видит ещё живых соседей, гонявших его палкой за воровство яблок, и одноклассников, которые год от года жиреют на дешёвой жратве. Натыкаясь на фотографии детей Эммы, Гордей подолгу вглядывается в их лица, пытаясь найти сходство. Алексу улыбается и всегда останавливается на портретах Юймин: она худеет, теряет зубы — это видно по провалам щёк — и волосы: на биометрии заставляют снять головной убор, и на очередном ежегодном снимке платок в её руках неизменно скомкан, а взгляд всё более растерян. Средняя продолжительность жизни шахтёров — тридцать лет, но Гордей понимает, что Юймин до этого возраста не дотянет. Он отпивает ещё глоток, на горизонте дым от горящих свалок смешивается с выбросами заводов. В первые годы было трудно: он жил без документов, всего боялся, не знал, кому можно продать сапфиры, искал работу на Восточном рынке, но потом ему объяснили, что работа для лохов, а заниматься нужно действительно серьёзными вещами. Помогал контрабандистам, потом сам перевозил сапфиры, рубины и алмазы из других шахт, несколько раз попадался — иногда отмазывали, иногда откупался сам, — однажды всё-таки сел в тюрьму, но свои вытащили в самый нужный момент, перед тем как Партия закрутила гайки. Накопил уже не жалкую горстку сапфиров, а достаточно, чтобы стереть криминальную историю и изменить данные в базе биометрии, сделал новый паспорт, но сохранил своё имя. Купил членский билет Партии, вложился в акции компании, дававшей работу ещё родителям его родителей, добился встречи с руководством, рассказал, как бороться с воровством в шахтах, объяснил, как прикрыть контрабанду, — заслужил доверие, получил работу, через несколько лет стал самым молодым членом совета директоров. «Пока в Конго идёт очередная война за колтановые шахты, — думает Гордей с гордостью, — у нас всё под контролем: несмотря на эмбарго, наш владимит только растёт в цене и — под другим названием по спецификациям и накладным — используется при производстве каждого четвертого смартфона и половины электромобилей». Он мог бы легко вывезти Юймин, но опасается, что конкуренты вычислят, кто она, а значит — кто он, и тогда его карьере конец. На парковке Гордея ждет автомобиль сопровождения с тремя автоматчиками. Он садится в корпоративный электрокар, говорит: «В аэропорт», — и беспилотник мягко трогается с места.
Алекс выезжает за ворота, кивнув охране, его выпускают, даже не проверив сопроводительные документы. В его грузовике установлен старый навигатор, и администрация только делает вид, что может следить за машинами: ходят слухи, что все спутники уже сбили или они сами вышли из строя. Путь в аэропорт занимает пять с половиной часов — за графиком жёстко следят, так что Алекс ускоряется, чтобы сделать крюк. На старой объездной дороге он забирает из тайника — одного из последних оставшихся не раскрытым за минувшие пять лет — несколько мешков с владимитом, накопанным ночами в закрытых шахтах. Загружая их, начинает кашлять, упирает руки в колени и пытается отдышаться. Откуда-то издалека доносится вой — неужели где-то ещё есть волки? Он был уверен, что их вместе с другими дикими животными давно перебили и съели. В аэропорту груз взвешивают, сверяются с курсом в Лондоне — ждут, пока часы покажут новый день и котировки обновятся, — и выдают ему стремительно обесценивающиеся деньги. Основная часть пойдет в кассу, несколько стопок он оставит смотрящему, по чьей наводке забрал мешки, тоненькую пачку спрячет дома. Деньги пахнут соляркой, как и его одежда, кожа, волосы и даже — порой кажется ему — дыхание. Когда он убирает бумажки в подпол, то обычно берёт щепоть квашеной капусты из огромного ведра — и сейчас, высматривая в свете фар, нет ли на дороге препятствий и стрелков по обочинам, сглатывает слюну, вспоминая её вкус.

Юймин лежит на высокой кровати: Алекс положил все подушки и одеяла, которые смог найти, чтобы ей было мягче. Вокруг неё собрались Сёстры, шахтеры из её бригады, соседки, оставшиеся подруги и товарищ по отряду в школе, провожавший её в детстве домой. У Юймин на лысой голове повязан шёлковый платок, из-за ампутации груди она выглядит в этих подушках как мальчик-подросток. В комнату заходит партийная сотрудница в отглаженной форме и начищенных ботинках на толстых каблуках, её завистливо рассматривают. Она кивает Сёстрам и встаёт, несмотря на примету, в изножье кровати — школьные подруги и соседки охают. «Партия соболезнует потере… — зачитывает она, — талон на кремацию получат родственники и в отсутствие оных… — Она отрывается от бумажки и оглядывает собравшихся, но все прячут глаза. — С уважением и всех благ, искренне ваш, Главнокомандующий армии и флота…» — Она ищет в комнате портрет, чтобы отдать ему честь, но не находит и скомкано произносит имя. Юймин слабо стонет и приоткрывает глаза. На тумбочку рядом с ней кладут серый талон на кремацию, он проштампован на слове «Разрешено», и осталось только пробить на втором, в черной рамке: «Выполнено».
Алекс курит на крыльце и не может заставить себя зайти в дом. Чтобы отвлечься, приподнимается на цыпочки, обводит взглядом их «Шанхай»: больница, бывшая школа, а теперь тюрьма, кладбище на холме. Построенные из мебельного щита и разномастных досок дома лепятся друг к другу для безопасности; из щелей в палец толщиной торчит утеплитель, шифер кое-как положен на рубероид, окна перекашивает, двери не закрываются. Участки изрыты ещё родителями его родителей в поисках владимита. Он спускается к грядкам картошки и капусты — как у всех, для себя, на продажу не хватает — и собирает в баночку жирных слизней с широких листьев — Юймин была бы довольна. В больнице сказали: «Дольше держать не положено». Когда Алекс забирал Юймин, ему пришлось пройти через всё здание: в каждой палате хирургического отделения было где шесть, а где и восемь увечных-калечных из шахт, в онкологии ему навстречу по коридору шаркали скрюченные, с торчащими из живота трубками, на кроватях мычали в кляп безглазые, бились в агонии безъязыкие. Юймин показалась ему самой спокойной и здоровой из них — вновь ребёнком, спящей под одеялом девочкой, какой он её и помнил. Обезболивающие ему не выдали, но Алекс уже договорился через своих, деньги есть. Сёстры освободили Юймин от трубок и уже привезли на её место следующего. Алекс присел к ней на койку, аккуратно разбудил и, взяв на руки, пересадил в кресло-каталку. Он докуривает, откашливается, сплёвывает жёлтую мокроту, тушит бычок в банке, куда собирал слизней, и относит их на костёр за домом.

Урбанист

— Не выеживайся, не задавай вопросов, лучше вообще молчи, веди себя как зек — спокойно залезай на самую дальнюю шконку и засыпай, утром они не будут знать вообще, как от тебя избавиться, — говорит бывший мент дядя Валера.
Язык у него заплетается, и Саня понимает, что зря позвонил ему, но больше было некому: звонить матери не хотелось, а ни одного адвоката он не знает.
Утром вся его одежда и он сам пахнет чем-то тошнотворным: и связанный мамой свитер, и волосы, которые он вчера вымыл шампунем Вероники — другого у нее дома не было, но ему даже понравился сладкий запах, — и штаны и носки в какой-то пыли и грязи, — ему хочется все с себя содрать и сжечь.
На столе следователя картонный пакет из Старбакса — хорошо живут, думает Саня, пьют дорогущий американский говнокофе, — над столом карта Москвы, старая и выцветшая: половины районов нет, трешка только строится — как они по ней кого-то вообще находят? Рядом висит график дежурств, разлинованный от руки, благодарность в рамочке; на диване, застеленном засаленным пледом, явно постоянно ночуют. Окна выходят на фасад бывшей гостиницы, в девяностых принадлежавшей бандитам. Её перестраивают уже несколько лет: то владельцев сажают, то проворовывается подрядчик, — Саня в курсе, потому что писал о ней серию лонгридов.
Следователь в свитере с катышками, небритый, расплывшийся, блеклый, похожий на вахтера или охранника — Саня разочарован, он ждал совсем другого: Жеглова или хотя бы Дукалиса, — велит ему прочитать и подписать объяснение и протокол. Саня читает, не понимая канцелярского языка, каких-то пунктов и подпунктов, что-то он нарушил, но лишь бы выпустили, все подпишу, думает он, лишь бы выколупаться отсюда. Ему отдают фотоаппарат и выводят какими-то обшарпанными коридорами — даже у себя сделать ремонт не могут, надо посмотреть на госзакупках, какой бюджет выделяли, думает Саня. Одна лестница, вторая, толстые решетки, вторые, третьи, проходная с линолеумом в ромбах, как у мамы на кухне, и он свободен — вдыхает свежий весенний воздух, вступает в грязную снежную лужу, перебегает дорогу в ямах, представляя, как смешно это смотрится со стороны, подпрыгивает, чтобы еще больше не замочить ноги. Заходит в кафе поссать и умыться, хотя бы частично избавиться от липкого запаха, и сразу же слепнет от яркого белого света и цвета, размякает в тепле, берет еды на подносе — ест с видом на отделение. Достает телефон — наконец-то всем сообщить: чуть не закрыли суки, — пишет пост в своем обычном стиле, заводясь, на кураже, и отключает звук уведомлений, чтобы спокойно поесть. С наслаждением вгрызается в жесткую корку пахнущей закваской чиабатты, которая царапает небо, тянет ее резиновое нутро зубами и смотрит: уведомлений нет.
Думает: вы чё, разгар дня, вторник, все ж вместо работы в телефонах вечно сидят, журналисты сейчас как раз отслеживают инфоповоды, самый разгар жести — после выборов, всегда принимаются людоедские законы и закрывают независимые СМИ. Убирает пальцем майонез из угла рта, решает взять кофе — запить кислый вкус, ждет, пока автомат наливает молочную пену, глядит на ребенка в розовой куртке — тот бьет ногами стол, его мать пытается одновременно расстегнуть молнию на куртке и удержать кофе, — думает вдруг с горечью: вот у людей жизнь, ничего плохого не происходит, гуляют, пьют кофе, потом пойдут домой обедать и даже не знают, наверное, что желтое здание напротив — ментовка.
Под постом начинают появляться лайки, сердечки, возмущенные красные рожицы, и Саня бежит до метро, снова проверяет уведомления, потом спускается, интернет пропадает, хоть и должен везде ловить — не нулевые же, думает: глушат, суки. Заходит в вагон, подключается к вайфаю, радуется месту, забивается в угол, вставляет зарядку в usb-порт, кладет голову на руку, ему до конечной, задремывает, телефон во внутреннем кармане, поближе к сердцу, но его жужжания сквозь сон он не чувствует. Выйдя из метро, сразу вытаскивает, отключает-включает интернет, проверяет — пара комментариев появилась: «держись!» и ироничное «все там будем».
Предыдущий пост с призывом выходить на митинг собрал больше ста комментариев и шестьсот пятьдесят лайков — у него только френдов пять тысяч и еще куча подписчиков, тут он ждет в два раза больше, но новый будто никто не видит. Звонит мама: он вообще про нее забыл и что говорить — не знает. Решает не брать, сбрасывает, посылает отбивку «перезвоню позже»; мама так и не привыкла писать, всегда звонит. Проверяет папку «спам»: не отфильтровывает ли она нужные сообщения, но там те же знакомые лица: хейтеры, какие-то фейковые бабы в купальниках, бывшие, которых он заблокировал давным-давно, а переписка так и висит.
После выхода из метро накрывает паранойя: а вдруг следят, может, надо было не домой ехать — а куда тогда, к Веронике, что ли? Саня петляет дворами, свой район он знает, постоянно снимает здесь то обрушившиеся балконы, то, как люди выгуливают собак на детских площадках, то, как спиливают деревья и перекладывают асфальт во дворах по два раза в год. Встает в очередь к табачному магазинчику и оглядывается: не идет ли кто следом; смотрит на себя в пыльную витрину бывшего мебельного и понимает, что за вечер и ночь в отделении стал каким-то помятым, побитым, кривым, и снова бежит, оглядывается, дергается от сирены скорой, которая пробирается через пробку.
Телефон жужжит — это Вероника пишет, как строчит из пулемета: «Саша», «привет», «как ты», «кошмар конечно», «тебя уже выпустили?», «увидела», «твой пост», «ответь», «как сможешь», — он ненавидит ее привычку писать по одному слову, обычно замьючивает чат и потом читает десять сообщений разом, но сейчас он рад: она искренне о нем волнуется, значит, и остальные скоро напишут. Сделают статью, снимут репортаж, запишут интервью по Зуму, покажут на Дожде, выложат на Медузе — а, их же заблокировали на прошлой неделе, ну ладно, кто там остался из независимых, везде напишут о нем, опубликуют в своих YouTube-каналах. Саня давно мечтал попасть в ленту к топовым блогерам, но они не хотели делиться популярностью и боялись его, более талантливого, а его отметки и сообщения игнорировали, зато теперь пожалеют.
Дома сразу идет в душ, телефон кидает на стиралку, рядом, на случай если кто-то будет звонить, включает звук на максимум. Пока моется, прислушивается, но телефон молчит. Саня долго с удовольствием намыливает голову, потом грудь, руки, подмышки, ему кажется, что он весь грязный и что запах въелся, намыливает даже ноги, хотя обычно так не старается. Вдруг находит царапину на ступне — судорожно прикидывает, не мог ли пораниться в ментовке, вспоминает, как снимал ботинки, острую боль от чего-то, на что наступил, сразу думает про столбняк: не могла ли инфекция проникнуть через царапину за ночь. Решает сделать анализ крови и на всякий случай МРТ головы: его вчера толкали, он бежал, падал на асфальт, снова бежал, что-то успевал писать, потом его винтили, и он на адреналине не чувствовал боли. Домывается уже по-быстрому, сплевывает зубную пасту под ноги, вытирается, выходит, берет телефон, проверяет: под постом не прибавилось комментариев, но есть немного лайков — он смотрит, чьих именно: бывшая институтская преподавательница, коллега с прошлой работы, две девчонки, с которыми он мутил когда-то, и Вероникина подруга.
До вечера Саня пишет друзьям — спрашивает, есть ли знакомый адвокат, надо посоветоваться. Смотрит, куда летают самолеты: Тбилиси с пересадкой; читает статьи: через Турцию то не пускают, то пускают; думает, сможет ли вообще улететь, да и где он там будет жить, кем работать; проверяет счет: зеленое приложение долго загружается — неужто заблокировали, суки? — потом открывается; денег хватит на два-три месяца, если по-скромному, а что делать потом — непонятно.
Друзья отвечают не сразу и неохотно: «спрошу», «узнаю», «ну ты встрял конечно, «нахрена ты нарываешься», «чем тебе плохо живется, не пойму».
Саня проверяет: ни репостов, ни новых лайков, ни сообщений. Думает, может, каждому лично написать, чтобы все узнали о нем, но потом понимает, что это невозможно: слишком много людей, социальная сеть заблокирует его за спам.
Видимо, все боятся, думает он, проверив телефон утром, и решает набрать маме. Репетирует, что ей сказать: «Мам, да все нормально, приболел, отлежался, вот звоню тебе», — но как только слышит мамин голос, не может соврать. Мама сначала долго переспрашивает, потом, судя по голосу, начинает плакать.
Звонят с незнакомого номера — Саня думает, что наконец-то журналисты, но это мошенники. Сане больше не хочется издевательски отвечать «вечер в хату», и он просто кладет трубку.
Снова звонит дяде Валере: тот адвокатов не знает, но обещает поспрашивать, хотя, говорит, все сослуживцы бывшие уже на пенсии, огороды обрабатывают и внуков воспитывают, помочь никто не сможет. Саня гуглит симптомы столбняка, рассматривает царапину, пшикает на нее одеколоном, который подарила Вероника. Звонит ей — она в офисе, ей неудобно, но довольна, сбегает куда-то в коридор разговаривать с ним. Они давно так не говорили, он даже забыл, почему она его так раздражает: своими сообщениями вечными, несобранностью, навязчивостью, влезает просто в его телефон через плечо, заглядывает в глаза, хочет проводить с ним все свободное время, распланировала их жизнь на год вперед, а ему тошно сказать ей, что он не хочет с ней дальше оставаться, тошно и жалко ее, и он трусит — понимает, что начнется после этого: скандалы, истерики, обвинения, сольет еще их переписку, скажет, что он абьюзер, у них куча общих друзей. «Зайчик, солнц, ну не переживай, — говорит он ей, — спроси у папы своего, может, у него остались какие-то связи, чтобы кто-то мое дело смог закрыть».
Мама звонит с новостью: ей посоветовали адвоката, предоплату уже перевела. Адвокат Анжелика — аватар в вотсапе: женщина в короне, на мотоцикле, показывающая фак — пишет: «Созвонимся и обсудим, в соцсетях молчите, последний пост удалите». Значит, погуглила его. Во время созвона говорит «наше дело», а не «ваше», чем сразу располагает его к себе. Пообедав старыми пельменями из морозилки, Саня засыпает, и ему снится, как Анжелика в латексной куртке подъезжает к нему на мотоцикле, он ловко запрыгивает на сидение и крепко обхватывает ее за талию.
Анжелика оказывается дочерью какого-то генерала, она протаскивает его за собой по коврам, паркетным полам, мимо бюстов и уже не благодарностей в рамочках, а дипломов, грамот и наград президента, и Саня ощущает себя, как под стеклом. Его рассматривают, направив на него яркий свет: спрашивают, кто он по жизни, что умеет, чего добился, кого знает; те, кто помоложе, интересуются, сколько у него подписчиков. Сидя на стуле в кабинете и глядя на край площади, о которой он недавно писал, что без памятника она разваливается по композиции, но чей памятник на ней устанавливать — непонятно, Саня хочет сделать фотографию вида из окна, но вовремя спохватывается.

Через пару лет он постит фото из автозака с подписью: «забрали на митинге, смотрите, в какой я компании, весь цвет русской культуры и науки со мной вместе»; они улыбаются и, пока едут, поют то «у любви у нашей села батарейка», то Гребенщикова, то Летова, и кажется, что они снова школьники, выпускной класс, и везут их в автобусе на теплоход, где они продолжат праздновать, водку пронести не удалось, но они надеются ей затариться около теплохода; а пока они стоят, покачиваясь как на волнах, в пробке в вечерней Москве, Саня засыпает, прижавшись спиной к прутьям решетки автозака, он ни о чем не волнуется, знает, что его встретят свои и разместят, и утром его выпустят, а остальных оставят до суда, а потом будет новый митинг, и ему снова напишут, и он снова будет всех призывать, и так будет, пока не закончится его кабальный контракт с этим государством.

Космоса не существует

Admin: Всех шароверов просьба выйти из чата. Тут ничего для вас нет и не будет — если вас не убедили доказательства, множество статей на русскоязычных и англоязычных языках, то и мы не будем вас убеждать!
Pasha: А как по другому объяснить наличие вполне плоских карт. А по поводу вращения: плоская земля тоже может вращаться как пластинка.
Olga: Согласна с вами.
Vova: Когда это вскроется, им придется переписывать все учебники и объяснять куда ушли деньги якобы потраченные на ракеты, которые никогда не летали в космос.
Oleg: Наши налоги ептыть!
Pasha: Как будто они тебе что-то объясняют — наши налоги все на счетах в швейцарских банках давным давно.
Admin: Я попрошу без политики.
Olga: А он есть, космос?
Pasha: Космоса не существует. То, что мы видим на небе, это экран с изображением компьютерной симуляции Вселенной вокруг нашей сферической игровой площадки, Планета Земля. Мы живём в виртуальной реальности, одной из многих и высшего и нашего уровня. А вот, такие виртуальные реальности ниже нашего уровня человечество активно разрабатывает сейчас.
Olga: Я смотрела несколько видео, в том числе официальные с сайта НАСА. Многие из них мне показались обманом, в том числе съемки где видно отражения других людей и камер в шлемах космонавтов вроде как в открытом космосе, всплывающие откуда-то пузырьки воздуха в том же открытом, вроде бы, космосе, то выгнутый, то ровный горизонт Земли, ракеты, отчего-то выходящие на горизонтальную Земле траекторию полета и т.п.. но допускаю, что всему, что я увидела, есть вполне логичное объяснение.
Denis присоединился к чату по ссылке-приглашению
Denis: Доброго времени суток! Подскажите кто в курсе как устроиться водителем на космический корабль? Данный момент работаю водителем езжу на фуре
Admin: Космоса действительно нет и не может быть, и никто туда не летал. Если мы на одну секундочку представим, что Бог есть, то всё сразу встанет на свои места. Человек венец творения. Зачем ему было делать для него (нас) миллиарды звёзд, чёрные и белые дыры, карликов, квазары и т. п., если он (мы) изначально даже очки не носили? Подумайте над этим. И второе. Вспомните Библию. Небесная твердь, небесный купол. Аллегория или настоящее знание?
Denis: Ты че бля? Как это никто не летал? Собаки хуй с ними, а за Гагарина вообще убить могу. Не касайся святого.
Olga: Я попрошу не материться при женщинах.
Admin: Я его уже удалил за нарушение правил чата.
Olga: Они освоили Антарктиду, а не космос! Такое впечатление, что всё мировое правительство переберется туда жить!??
Pasha: Оля! Может мы этого и не замечаем, потому что все правители сейчас общаются онлайн и даже между собой, и потихонечку переезжает реально в Антарктиду!
Admin: Иначе как можно объяснить бесполетную зону над Антарктидой?
Olga: Получается, что все космонавты врут? Поэтому Гагарин не выдержал, и его убили? Он был честным человеком, а они боялись, что он всем расскажет.
Admin: Космонавты плавают в бассейне на самолете, который подвешен на троссы на фоне грин скрина, все видео это графика.
Oleg: А может там реально нету МКС и там другая станция и нам пудрят мозги МКС и на той станции которой реальна встречаются инопришленцы и человеки
Vova: Эта ложь о космических полётах скоро будет раскрыта. Хотя люди верят всему и не хотят правды
Pasha: Впрочем, пора уже заметить, что мир вокруг нас давно иллюзорен. Космонавтов нет — но есть актёры снимающие на студии космический полёт, президентов нет, но есть актёры красиво объясняющие действия Мирового правительства так называемыми национальными интересами. Нет вируса, но есть борьба с ним и с теми, кто в него до сих пор не уверовал! Нет государств на планете, но есть имитация неких гос. интересов, часто заканчивающиеся войнами. Нет футболистов — есть актёры играющие на запланированный результат, нет учёных, нет науки — есть только шоу для доверчивых простачков.
Vova: Плоская земля или круглая, мне от этого ни холодно ни жарко. Хоть пространственно временная трапеция в бублике. На космосе бабло отмывают, мультики показывают и за дураков людей держат. И все за наш счет. Может есть а может и нет. Может только спутники может и воздушные шары, может и отражение от купола как утверждают альтернативщики. НАСРАТЬ!!! Но МКС – Нае…лово 100% , а жить то нихера не легче людям. Так что шли бы вы со своим космосом в одно место к лешему.
Olga: Видели новое фейковое видео с МКС? По моложе космонавтов не нашлось 50 и 55 сомнительно всё это.
Oleg: Ну плавают они. На кокой базе? Ну за Антрактиду летают там же земли есть.
Pasha: Олег, спасибо за то что ты всё понимаешь и даже знаешь куда именно они летают!
Olga: Так, получается, не только МКС голограмма, но и Луна!
Admin: А вас ничего не смущает в Луне? Ни угловые размеры равные Солнцу, ни период обращения равный периоду вращения?
Vova: Не важно, есть МКС или НЕТ. Не понятен сам смысл, этих «прямых» трансляций, что даёт простым людям просмотр видеосвязи с МКС? И что путного излагают космонавты для развития, чтоб эти трансляции смотреть? Чисто развлекательное ШОУ для пипла? Комментарии конечно поражают… бездоказательно пытаться унизить людей своим стуком по клавиатуре — это верх разума. Складывается ощущение, что все стучащие по клавишам, неоднократно побывали в космосе и имеют за плечами большой багаж практических опытов. Смех и грех.
Oleg: ​​Время безпроводных технологий а у них микрофон на шнурке. По ходу шнурок у них это одно доказательство несуществующей невесомости.
Pasha: Олег! Этот микрофон ещё очень похож на зубную щетку!
Olga: Интересно, листы А4 неподвижны и в полном покое, там же гравитация. Кабель от ноутбука висит неподвижно, он же не подсоединён, должен болтаться в гравитации не правда ли? Сопоставить вес этого мужчины и листов. Недосмотр.
Pasha: Я выложил ролик-опровержение видео с МКС, заходите посмотреть (ссылка).
Olga: Самое обидное то, что ваш ролик никак не повлияет на тех, на кого нацелен. У них всегда имеются свои «железные» «аргументы», которые никак не пробьёшь. Это не космос, у них же скафандры на молниях!
Vova: Там еще на видео где американка шарик достала промеж сидений, видно что на леске либо на нитке привязан. Прям чётко видно как тянется за шариком надутым гелием.
Olga: На одном форуме, представитель РПЦ заявил, что космоса не существует, что это враньё мирового масштаба, что это всё постановки, и спецэффекты для оболванивания народа, и для воровства миллиардов. РПЦ в курсе и на нашей стороне!
Oleg: Очередной раз ресурсы вывозят, надо им сказать, что хватит нашу землю грабить и способствовать разграблению, ваши затеи раскрыты все финиш мы всё знаем и все лжецам достанеться по заслугам!
Vova: Кацманавты! Наши с амерами заодно, вот что удивительно – на людях собачатся, а за закрытыми дверями там гребут уроды миллиарды, и врут десятилетиями, мы под куполом.
Admin: Я попросил без политики, но тут с вами соглашусь. Америкосы сняли высадку на Луну и все поддержали их ложь, хотя сейчас точно выяснилось, что снял всё Кубрик в Голливуде.
Vasily: Прочитал пятьсот сообщений, плоская земля это полный бред. Где доказательства?
Pasha: Ты что дурак что ли? Доказательства всегда лежат на утверждающей стороне. Почему ты уверен, что земля круглая? Есть хоть одно реальное доказательство? Обман зрения проекции не в счет. Есть развенчание сией теории.
Vasily: А ты видел своими глазами Антарктиду, чтоб утверждать что она есть? Такой же нелепый вопрос тебе.
Admin: Так, я потер последние сообщения с оскорблениями и удалил всех лишних людей из чата. Закрепляю наш манифест.

Мы должны помочь всем людям в разобраться ситуации:

• МКС не существует
• Космонавты врут и много людей в этом замешано
• Все видео снимают на земле
• Гагарин не летал в космос и не разбился в самолете (тело не нашли)
• Карта мира — большая иллюзия
• Космос — обман человечества

Отче наш

Для Егора праздник пахнет шпротами. Мама вскрывает консервную банку, ставит её на стол рядом с дымящейся картошкой, и мальчик сглатывает: он представляет, как прижимает сочащуюся маслом рыбку к нёбу, как колются её жесткие плавники и как он раскусывает «сахарные косточки». Мама включает звук телевизора, щёлкнув реле. Человека, который вместо обещанного «дедушки Бори» сидит за столом, сложив руки на зелёном сукне, Егор никогда раньше не видел. Он говорит про какую-то конституцию, выборы, а потом поздравляет всех с Новым годом. Присев на край табуретки, мама напряжённо смотрит на него, зажав в руках мокрое полотенце, — на её единственной выходной юбке расплывается пятно. Егор решается спросить о том, о чём давно собирался:
— Мам, а где мой папа?
Она, не отрываясь от телевизора, отвечает:
— А вот твой папа, он на работе в Москве, видишь, в Кремле.
Наевшись картошки, Егор засыпает на мамином диване с выпирающими пружинами: из своей детской кровати он вырос. На следующее утро похмельный и мрачный сосед распиливает кровать, расставляет и прибивает новые доски. Егор внимательно следит и подаёт ему то гвозди, то рулетку. Засовывая в карман выданную мамой бутылку, сосед говорит:
— Такой пацан растёт, ему бы батю.
— А у меня есть, — гордо отвечает мальчик, — он в Москве, работает. С Новым годом вчера всех поздравлял.
Мама прячет глаза и выпроваживает соседа, закрывая за ним дверь комнаты.
— Никому не говори больше, это будет наш секрет, — говорит она и вполголоса добавляет: — И не надо нам другого папу.

На зимних каникулах во втором классе Егор целыми днями дома, пока мама на работе: разгоняется на велосипеде по коридору коммуналки, резко тормозит перед входной дверью и задевает её колесом — она открывается. Её часто так и оставляют, хотя соседи свои комнаты запирают, а на холодильники вешают замки. Егор выглядывает на лестницу, чует запах варящейся свёклы из соседней коммуналки, сглатывает слюну и притворяет дверь. На большой кухне с шестью плитами соседи смотрят телевизор, курят, обсуждают, как скоро Америка уйдёт под воду из-за того, что изменится гравитационное поле Земли. Егор прислушивается, представляя Землю тарелкой супа, которая вдруг переворачивается. Едет обратно, без рук, глядит на себя, пролетая мимо пыльного стекла шкафа: белобрысый парень в тельняшке на настоящем взрослом велосипеде, — и думает, что он похож на папу больше, чем на маму, и это ему нравится. Засмотревшись и вильнув, он слетает с седла и расквашивает подбородок о выступ засаленного паркета.

О папе он проговаривается только лучшему другу, когда на уроке географии учительница рассказывает о Курилах, их важности для России и о том, как правильно его отец делает, что не отдаёт их японцам. На следующий день его секрет знают уже все. На перемене ему забивают стрелку после уроков за школой. Друг с ним не идёт — убегает домой через дырку в заборе сразу после последней физкультуры. Егора избивают впятером, и спасает только то, что на улице поздняя весна и все в кедах, а не в тяжёлых ботинках. «Нехрен выпендриваться», — говорят ему. Две недели он писает кровью, а потом узнаёт от отца, что бить надо первым, и обещает себе поймать после школы по очереди всех пятерых и отпиздить по одному. Больше о папе он не упоминает, но кличка «Брехун» прилипает к нему надолго.
Он приходит в спортшколу около дома и смотрит расписание: шахматы, ритмика для малышей, балет, дзюдо, самбо и айкидо. «Местов нету, — говорит ему вышедший покурить охранник, — ты опоздун». «А на дзюдо тоже?» — спрашивает Егор. «На дзюдо группу первой набрали, там родители чуть ли не сами передрались», — усмехается тот.

Когда учительница доходит до главы о двадцать первом веке в хрустящем учебнике новейшей истории для девятого класса, Егор слышит фамилию Отца и вытягивает голову с последней парты — впервые заинтересовавшись. Его сосед выцарапывает на лакированной столешнице соскальзывающим ножиком: «мама анарх…» — дела хватит на целый урок. Бывший лучший друг, сидящий в соседнем ряду, замечает оживление Егора, пихает локтем своего соседа по парте, что-то говорит ему, и они смеются.
Он шмыгает носом, платок носить западло — сопли приходится вытирать рукавом, и девочки из параллельного класса, ради которых он и курит прямо на ступеньках школы, фыркают и отворачиваются. Одна из них, проходя мимо него, роняет так, чтобы он слышал: «Я с брехунами не гуляю», — и Егор, задумавшись и вспоминая слова Отца: «Настоящий мужчина всегда должен пытаться, а настоящая девушка — сопротивляться», — не замечает, как сигарета догорает до фильтра, и обжигается.
Отчество у него дедово, мама сказала, что настоящее записывать было нельзя, но он иногда воображает, как Отец приедет, зайдёт к ним в коммуналку и скажет со своей хитрой улыбкой: «Поехали оформлять тебе паспорт с настоящим отчеством и фамилией». Как они потом поедут по перекрытому Невскому, зайдут к нему в школу и охранник отдаст Отцу честь. Как сам он будет стоять и не обращать внимания ни на одноклассников, ни на девочек из параллели, Отец похлопает его по плечу, усмехнётся и произнесёт: «Ничего, я тоже был троечником».
Егор представляет Отца то выше, то одного с ним роста, но, когда он перерастает и маму, и дядю Витю, которого всегда просят вкрутить лампочку в туалете, потому что он единственный дотягивается до неё с унитаза, ему становится не по себе: как же он будет возвышаться над Отцом, когда они встретятся, что́ он будет видеть — Его лысину? А Отец будет смотреть на него снизу вверх и не сможет потрепать по волосам?
Мама начинает ходить в церковь после трансляции из храма Христа Спасителя в честь очередного праздника, когда видит у Отца Егора слёзы на глазах.
— Раз Он верит, то и мне нужно сходить.

На следующий день после восемнадцатилетия Егор идёт в военкомат: Отец наверняка оставил распоряжение, чтобы его отправили сразу в элитные войска, а потом поближе к нему, в Москву. Сидя в очереди, он представляет, как он тонет в подводной лодке в ледяном море, но остаётся жив в последний момент, потому что Отец лично руководит спасательной операцией, или как он по приказу Отца врывается в захваченный боевиками концертный зал и спасает заложников, а потом Отец прикалывает медаль ему на грудь. На медкомиссии врач привычно констатирует сколиоз, плоскостопие, слушает сердце и с подозрением спрашивает, состоит ли Егор на учёте у кардиолога. Он честно отвечает нет, у мамы никогда не было времени водить его по врачам, а школьные диспансеризации проводились для галочки. В больнице по направлению из военкомата бесстрастная медсестра прицепляет холодные металлические датчики ему на грудь и щекочущие присоски на бока и живот, и он лежит, стараясь не засмеяться от нервов, пока аппарат выпадает длинную распечатку. Что такое порок сердца, Егор не знает, но со слов врача понимает, что в армию его точно не возьмут. Военком в ответ на его заявление о том, что он готов служить своей стране и своему Президенту, говорит: «Угомонись, кому ты сдался — отвечать за тебя?» Выйдя из военкомата, он не глядя выбрасывает снимки, историю болезни и военный билет в урну.
Баллы по ЕГЭ у него низкие, и ни в один вуз его не берут. За поступление всех его одноклассников заплатили родители — в этом Егор уверен, а у мамы на сберкнижке — карточкам она не доверяет — денег нет, он посмотрел.
«Что бы Он сделал на моём месте?» — без конца думает Егор, разгружая коробки с овощами и фруктами на рынке около дома. Торговцы помнят его с детства, подкидывают ему то яблоко, то пятидесярублёвку, когда он подметает у их прилавков раздавленные овощи и шелуху. Ему отдают рыбьи головы и плавники на суп в пакете, и он несёт его, не замечая, что за ним тянется кровавый след, пока не натыкается на скорую, перегородившую вход в парадное его дома. На каталке везут маму, и он тянется к ней — то ли ухватить за свисающий хвост платка, то ли удержать поручень окровавленными руками, при виде которых у неё округляются глаза и кривится рот. Санитары оттесняют его и говорят ему номер больницы, куда они едут. Забыв о выпавшем пакете, он поднимается в квартиру и застаёт соседок, заглядывающих к ним в комнату, они причитают: «Что-то с сердцем».
Оставшись один, Егор по инерции ходит на работу, за батоном хлеба и пельменями в магазин у дома, иногда пьёт пиво на набережной, свесив ноги над рекой, но к маме в больницу не ездит, боится. «Лучше думать об Отце. Интересно, что Он делает сейчас», — Егор включает телевизор. Ему нравится наблюдать, как Отец путешествует, как достаёт амфору из моря и треплет за уши подаренных щенков, как катается на лошади и пытается завести новую «Ладу», а она, конечно, не заводится, и Егор посмеивается про себя: Отец не знает, как дядя Витя говорит, что новую машину сначала надо «допилить по месту напильником». Если он включает канал, где Отец ведёт заседания с министрами или выслушивает губернаторов, то ему скучно, он не понимает про «девальвацию», «диверсификацию» и «монетизацию», но всегда оживляется и ловит слова, когда Отец кого-то ругает или шутит. Он долго потом повторяет, пока моется на кухне за шторкой: «Бойцы вспоминали минувшие дни и битвы, что вместе продули они» — и улыбается, будто это про него и про школьные драки, и думает, что Отца, наверное, тоже били и Он его поймёт.
Дядя Витя иногда скребётся к нему в комнату: то просит на опохмел, то предлагает Егору вместе «пройтись за сокровищами» — посмотреть, что́ выбросили из соседних коммуналок, которые повадились скупать иностранцы, москвичи и инвесторы под мини-отели. Двухсотлетнюю лепнину закрывают гипсокартоном, выдирают покоробленный паркет, выкидывают латунные шпингалеты и зеркала в рассохшихся резных оправах, выставляют стулья с гладкими гнутыми спинками. «Ни хрена не понимают в искусстве», — говорит дядя Витя, пока Егор помогает ему нести двухметровое зеркало в подвал на соседней улице, где скупают антиквариат. Денег дядя Витя даёт ему немного — «маме на апельсины» — и удаляется в тусклый магазин за блоком сигарет и мерзавчиком, — сорвав крышку, он прикладывается к горлышку, и его пробивает на слёзу: «Такой здоровый лоб, порода деревенская, как у меня, а сердцем в мамку пошёл, да что ж такое-то». Егору неловко видеть его плачущим, и он уходит, чтобы как раз на эти деньги сесть в троллейбус до больницы, но на остановке не задерживается.

После больницы мама не выходит на работу, лежит дома на диване и смотрит телевизор, оттуда доносится: «Восстановим монархию», «император Владимир Первый», «Боже, царя храни». Она шаркает по коридору на кухню, варит себе самую дешёвую тонкую вермишель, посыпает её сыром «Российский» и перемешивает в клейкую кисло-солёную массу. Егор не привык видеть маму целыми днями, она всегда после работы в библиотеке убиралась в школе неподалёку, а по выходным брала смены на кассе в продуктовом. Он переставляет раскладушку в обычно закрытую, заставленную пыльными шкафами кладовку без окна, примыкающую к их комнате, старается заходить туда, когда соседи не видят, и вести себя тихо. Он лежит, смотрит на лампочку и расходящуюся от неё по потолку паутину и прикидывает, как ему привлечь внимание Отца. Из темноты он слышит Его голос — наверное, он доносится из маминого телевизора. Отец повторяет ему: «Кто нас обидит, трёх дней не проживёт» — так настойчиво, что Егор задумывается: «О ком Он?» — и вспоминает, что недавно видел передачу о несогласованном марше, намеченном на конец лета.
Он второй раз в жизни идёт в библиотеку, изучает выцветшие брошюры и учебники по взрывотехнике и выносит их под курткой. Перерыв кладовку, Егор находит гвозди, болты, гайки, другую металлическую мелочь. Мутные стеклянные банки с верхних полок он обёртывает тряпками, осторожно разбивает и толчёт осколки в пыль. В большой бутыли, завёрнутой в газету 1984 года, обнаруживается керосин, и Егор долго нюхает его, пытаясь определить, сработает ли. Остальное он спрашивает на рынке, на него смотрят удивленно, но потом тихо называют цену — денег с маминой книжки хватает впритык. Химию он никогда не понимал, но украденные учебники штудирует с впервые за много лет проснувшимся интересом, некоторые страницы перечитывает по несколько раз. Со старого телефона с разбитым экраном, который мама подарила ему на окончание школы, он регистрируется на форумах, подписывается на паблики, чтобы найти недостающую информацию, и понимает, что он такой не один: ему охотно отвечают, узнав, что он «за Царя». На сходках в реале, с обритой, чтобы не выделяться, головой, он сидит и слушает: в основном там пьют пиво и болтают о том, как им надоело жить с родителями, обсуждают, как здорово поехать воевать добровольцем, и тех, кто уже уехал, — им важнее всего уехать, неважно куда. По разговорам он понимает, что почти все учатся в техникумах: кто-то на токаря, кто-то на повара. Его зовут шабашить на стройку и грузчиком в порт, чтобы заработать на билет и камуфляж. Егор отмалчивается — сомневается, одобрит Отец или нет, если он поедет в Донецк со всеми, Он ничего по этому поводу не говорил. Наконец появляется «Вано93», с которым Егор переписывался на форуме: тот обещал рассказать об аммиачной селитре.
К маршу у Егора всё готово. Он читает молитву перед календарём с фотографией Отца, который повесил в кладовке, — как учила мама, но перевирая на ходу: про Отца, его царство, которое скоро наступит на всей земле, про искушения — представляя одноклассницу, которую видел недавно, — и про лукавого — представляя блогера, который постоянно копает под Отца и призывает выйти на марш. Закончив, Егор крестится слева направо двумя пальцами, как видел в кино. Получится ли всё, как запланировано, и что будет, если нет, он старается не думать. Потренироваться в песчаном карьере по совету «камрадов» с форума он не смог: побоялся охранников с собаками. Егор выбирается из кладовки и косится на свои прыщавые щёки в тусклом коридорном зеркале. Он вспоминает картину на форзаце школьного учебника — вооружённого копьём конного воина-монаха, который всегда казался ему списанным с Отца, — и натягивает капюшон своей вытертой толстовки, чтобы больше походить на Него.
К маме он заглядывает ненадолго: она смотрит телевизор и не обращает на него внимания. Он неловко обнимает её, она просит не загораживать интересную передачу. У входной двери Егор встречает дядю Витю, вдыхает привычный, родной запах перегара и пота, сосед осматривает его мешковатые штаны и чью-то старую ветровку на два размера больше, тоже взятую из кладовки, и весело говорит: «Растёшь! Деревенская порода всё-таки». Егор молча обходит его, чтобы не вступать в разговор, думая, что Отец сейчас гордился бы им, и бежит вниз по лестнице.

Второе пришествие

Маша ходит мимо забора «ящика», как называет его дедушка, — закрытого завода с тусклой табличкой около ворот — каждый день по несколько раз: в школу и из школы, в магазин, на почту за марками и конвертами для дедушки и в аптеку за «Корвалолом» и «Валидолом» для него же. Мир она воспринимает так: с одной стороны серый бетонный забор «кубиками», а с другой — дорога и обкорнанные тополя. Окна их квартиры выходят на задворки завода — каждое утро Машу будят мусоровозы, въезжающие и выезжающие из лязгающих ворот. Когда дедушка выпивает, то может хлопнуть ладонью по рассохшемуся столу, пригрозить соленым хрустящим огурцом в сторону окон и сказать что-то страшное и непонятное: «Там собак ножами режут» или «Эмбрионы двухголовые оттуда выбрасывают в мусорку в кровавых пеленках. Я все вижу!»
Жэковскому электрику дяде Саше он жалуется:
— Травят нас оттуда гамма-излучением, да, Сань? Вот дочь мою, Варюшку, всю жизнь травили, и она стала шмарой и уехала в Москву, а была светлая голова, в школе одни пятерки по труду! Вон, прихватки она шила. — Он кивает на заскорузлые, с черными подпалинами ситцевые варежки в цветочек, висящие на гвоздике под глянцевыми блюдцами с портретами Ленина и Сталина. — Теперь одна у меня радость — Машенька. — Он притягивает к себе проходящую мимо внучку, гладит по голове мокрыми от рассола пальцами и целует в макушку, дыхнув перегаром. — У Машеньки пять по истории и русскому, будет на радио работать.
Маша смотрит на блюдца, в которых отражается закатное солнце, и лица кажутся ей живыми.
Вещи Маша донашивает за соседскими детьми: зная, что они живут на одну дедушкину пенсию, соседки собирают вещи по родственникам и подругам. Дедушка проводит жесткую ревизию: платья с легкомысленными нашитыми бантиками и юбки в цветочек выбрасывает, оставляет только штаны и майки, футболки и свитера темно-коричневых, бурых и свекольных цветов — темные, немаркие вещи.
— Светлое не настираешься, — ворчит он, замачивая в тазу с натертым на терке хозяйственным мылом вещи, свои синие треники и Машину байковую пижаму, и засыпая содой — от радиации.
Когда Маша вызывается помочь, он отвечает, не разгибаясь от таза:
— Иди учись, постирать я сам могу, а у тебя контрольная скоро.
После обеда дедушка, покемарив, садится писать письма, вырывая листки из Машиных тетрадей. Маша заглядывает ему из-за плеча, он пишет: «Дорогой Иосиф Виссарионович!» или «Родной близкий тов.Сталин», «сознаю, что отнимаю у Вас драгоценное время», «прошу обратить внимание на товарищей на местах» — когда дедушкину «ракушку» у дома признают незаконным строением, и «ядовитая голова гидры прячется в Администрации Советского района» — когда на месте их СНТ решают построить федеральную трассу и начинают сносить дома. Дачные ведра и лопаты, старый велосипед «Украина», корзины для грибов и сломанные зонты перекочевывают на их балкон. «Всегда задавай себе вопрос — хороший ли ты человек и коммунист?» — пишет дедушка в Машином дневнике, который читает каждый вечер. Вместо кукол и мягких игрушек дедушка дарит Маше танки и металлический конструктор и книгу «Логические задачи для мальчиков». Раз в две недели стрижет её волосы машинкой — от вшей. В задачах нет ответов, и Маша никогда так и не узнает, правильно ли она посадила в лодку козу и волка, а пастуха оставила на берегу.

У дедушки над кроватью прибита книжная полка, каждый вечер он достает одну из книг, открывает на замусоленной странице и читает вслух — Маше полагается слушать, свои книги она читать в это время не может, и за «вольности» дедушка может запереть её на ночь в ванной с выключенным светом. Читает дедушка медленно, делает паузы, на каких-то словах повышает голос и поворачивается к Маше, проверяя, слушает ли она его. Маша сидит в своей кровати и не отрываясь глядит на дедушку.
— Ложись, — закончив читать, говорит он, — изба-читальня на сегодня закрывается.
Маше снится изба, в которой везде расставлены книги: не только дедушки, с полки, но и школьные, книги из библиотеки, книги одноклассниц, которыми они обмениваются. Она ходит по ней почему-то в лаптях, скрипя половицами, топает и распугивает мышей, не давая им грызть книги. Дедушка во сне растапливает печь — Маша видит, что в ведре вместо поленьев книги в мягкой обложке: детективы про милиционеров, убийства из-за наследства или из-за измен. Дедушка бросает очередную книгу в огонь.
— Время было такое, пойми, мы ни при чем, одна дверь закрылась, другая открылась, и хлынули оттуда на нас всякие ублюдки и шушера, кока-кола, фильмы про блядство, песни без мелодии, один ихний мат, факи эти, и на хуя нам такая свобода, от которой блевать хочется и трупы на улицах валяются.
Избу заволакивает дым, и Маша просыпается: дедушка спалил гречку на плите и матерится.
Пока Маша после школы делает уроки, дедушка приговаривает:
— Нет в мире таких крепостей, которых не могли бы взять трудящиеся.
Погулять на улицу он отпускает её, только проверив все задания по дневнику — даже на несколько дней вперед. Маша всегда гуляет под окнами, там, где её видно из квартиры, играет с мальчиками в ободранный сдутый мяч, а когда мальчиков нет — лепит куличики с малышами. Девочки её, одетую в мальчишескую одежду и коротко подстриженную, в свою компанию не берут. Перед ужином раскрасневшийся и пахнущий перегаром дедушка выходит во двор, здоровается с соседками, которые приглядывают за детьми, любовно окидывает взглядом сушащуюся на верёвках одежду, сломанные качели, валяющихся в песке собак и греющихся на солнце котов, стоящие на последнем приколе машины со сдутыми шинами, вдыхает воздух с горьким запахом стирола и ручкается со слесарем Михалычем.
— Погода шепчет, а Михалыч? — Он зовет внучку: — Машок! Ужинать и спать! — И добавляет бабушкам: — А ночь мы читаем Отца народов!
Когда он уходит, бабушки крестятся.

В девятом классе Машу отправляют на областную олимпиаду по истории защищать честь школы. Она наизусть цитирует все самые известные речи Сталина: о текущем моменте и о кадрах, которые решают всё, о многонациональном государстве и о победе над Германией — её рвение очень нравится учительницам. На олимпиаде Маша проваливается — не занимает никакого места, вопросы ей попадаются про царей и дипломатов, русско-японскую войну — дореволюционный период она знает плохо, зато советский отскакивает от зубов по годам и месяцам — съезды, указы, освобожденные Красной армией города. Несколько дней она боится признаться, что провалилась на олимпиаде, и вышивает крестиком портрет вождя — подарить дедушке, чтобы он не сердился.
— Всё никак не успокоятся со своим кровавым царским режимом, — говорит он, — еще и учить заставляют, когда кто-то отперделся и помер и кто сколько солдат и матросов отправил за себя на смерть. Мы столько не учили, зато знали наизусть все достижения всех пятилеток.
Когда на уроке ОБЖ учитель гоняет их в противогазах по лестнице вверх и вниз, с нагруженными кирпичами рюкзаками, у Маши темнеет в глазах и начинаются месячные — она отпрашивается в туалет и идет застирывать штаны. Из-за месячных с ней перестают дружить мальчики, один из них говорит:
— У тебя течка началась, ты больше не наш кореш.
Пытаясь подружиться с девочками, Маша даже решает больше не стричься — она давно делает это ножницами сама, дедушке тяжело подстричь ее ровно. Волосы отрастают неравномерно — торчат во все стороны, каждое утро она приглаживает их водой и расчесывает пятерней, но, высыхая, они только путаются и сбиваются в колтуны. Дедушке все тяжелее становится готовить, убираться и стирать, но Маше он заниматься хозяйством не разрешает, поэтому едят они теперь китайскую лапшу со вкусом говядины или курицы и порошковое пюре, которые дедушка заливает кипятком, а дырявый линолеум покрывается липкими грязными пятнами. От его одежды, обычно выстиранной и выглаженной, начинает пахнуть, а Машину одежду он может замочить в тазу и забыть, от чего она начинает пованивать.

Дедушка ходит на все митинги, надев форму и ордена своего отца, с портретом вождя в рамке — за Президента, против пенсионной реформы, против мусорного полигона около «ящика», за закрытие «ящика», потом опять за Президента и за поддержку результатов выборов, против повышения ЖКХ, транспортного налога. Потом митинги запрещают, и всем «активом», как дедушка их называет, они с соседями собираются на лавочке во дворе и обсуждают политику и повышение цен. После этих «собраний» Маша старается дедушке на глаза не попадаться, он приходит злой и заведенный и может и обматерить, и мокрым полотенцем по ногам хлестнуть.
Однажды осенью, когда река мелеет, обнажается памятник, распиленный и сброшенный в воду шестьдесят лет назад — почти неузнаваемая голова и плечи в шинели. Дедушка, узнав об этом, надевает рыбацкие сапоги и берет у Михалыча трос для обвязки, а дядю Сашу просит подогнать свой УАЗик, чтобы вытянуть. В подмогу он берет Машу — он помнит подростком, что памятник был большим и как его распиливали на части, и понимает, что не справится один. Вытягивают они грязные куски бетона вместе до ночи. Маша обвязывает веревкой, дедушка подкладывает под них доски и куски фанеры и командует дяде Саше: «Давай! Поше-е-е-л!» Тот газует и долго волочит по берегу куски памятника с илом и водорослями, пока дедушка кричит: «Хорош! Хорош!» — а потом материт дядю Сашу, но тот не слышит: глуховат.
После этого они полночи пьют и обсуждают, как хорошо было раньше, не давая заснуть Маше, лежащей на кушетке за тонкой стенкой. Памятник долго стоит во дворе мастерской надгробий и бордюрного камня: дедушка обращается в администрацию, но денег на реставрацию не выделяют, пишет в газеты, звонит на городское телевидение и радио, но только через год удается собрать нужную сумму: спонсором становится завод.

Получив аттестат, Маша сообщает дедушке, что хочет уехать в Москву поступать на исторический. В столице библиотеки и лучшие преподаватели, окончив истфак, она сможет работать не учительницей, как здесь, — и продлить школьный кошмар, думает она, — а заниматься наукой, работать в журналах, газетах, на телевидении. Дедушка против — с поджатыми губами и непроницаемым лицом говорит, что он ей запрещает. Маше не удается разжалобить его даже заплакав: он начинает чеканить про предателей и врагов народа — все они, по его мнению, в столице, начиная с ее матери и заканчивая оппозиционными политиками. Маша уговаривает дедушку несколько дней, потом понимает, что ей придется собрать вещи и уехать тайком, пока его нет дома. Вещи она собирает под кроватью в старый школьный рюкзак, чтобы не привлекать внимание: учебники, кеды, носки, трусы, паспорт и аттестат, пару дошираков в поезд и пакетики чая. На вокзале покупает билет в один конец в плацкарт. В Москве планирует сразу попроситься в общежитие, а там уже получать стипендию и устроиться на работу. Мысли о том, что она может не поступить, она от себя гонит.
Вернувшись домой с выпускного, Маша не замечает, что рюкзака под кроватью нет, а дедушка более мрачный, чем обычно, варит пельмени из морозилки.
— Давай пожарю, — говорит она, мягко отодвигая дедушку от плиты плечом, и наклоняется за сковородкой.
Дедушка сзади накидывает ей на шею кусок веревки, еще грязной и жесткой от ила. Он держит, пока она не валится на грязный линолеум и, подергавшись, не затихает, а потом отпускает, осев на колченогую табуретку. Смотрит в окно — не смотрят ли из «ящика» в бинокль? Переводит взгляд на мусорные контейнеры под окном и думает, что надо найти крепкие мешки для мусора.

Памятник устанавливают у проходной «ящика» на очередной юбилей Победы. Разрезают ленточку, хор школьников, одетых в военную форму, поёт песни, из колонок на ступеньках раздается минусовка, ветераны сидят на лавочках с красными гвоздиками в руках, греются на солнце. Дедушке пожимает руку директор «ящика», и он вытирает ладонь о штанину: надо будет первым делом, придя домой, вымыть руки с щеткой и мылом и замочить штаны с содой, лучшим средством от радиации.

Рассказы о Володе

Дедушка ходит за стенкой, диктует — Матвей, лёжа в кровати, слушает. Он очень боится мышей, которые живут в подполе и за шкафом на кухне: они пробегают из коридора в комнату и обратно, мелькая пугающим серым боком и тонким хвостом, а утром он находит то рассыпавшийся пакет соли, то закатившийся в угол огрызок яблока или корочку хлеба со следами маленьких зубов. Дедушка не обращает на них внимания: ну живут и живут, — а Матвей сам как настороженный зверёк: постоянно вслушивается, шумит, прежде чем войти в комнату, старается один не оставаться. Поэтому он рад, что дедушка работает, и надеется заснуть под звук его голоса, пока тот не закончил и мыши не начали шуршать обыкновенную свою ночную жизнь.
История, которую слышит Матвей, похожа на сказку: «От напряжения он был весь мокрый от пота, тонкие светлые волосы прилипли ко лбу, он сжал кулаки, готовясь к драке, и сказал так, что даже более высокие и сильные его товарищи, стоящие рядом и за спиной, почувствовали себя ниже и слабее, не то что враги из другого двора: “Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет”. Свой двор он был готов защищать от захватчиков до конца, как потом будет защищать свою страну». Дедушка щелкает зажигалкой, откашливается. Зрение у него совсем плохое, и он просит: «Марфа, зачитай мне последний абзац на предыдущей странице», — Марфа бархатным голосом актрисы которая в метро объявляет остановки, а в рекламе просит помочь своему благотворительному фонду, читает: «Жили бедно, мать из рабочего класса, чернорабочего даже, уборщица…» Это Матвей уже знает, поэтому медленно уплывает в сны, и ему снятся Нева, львы и дворы-колодцы, в которых почему-то живут его дачные друзья: Колька, Марат и Соня с улицы Довженко — к ней они всегда ездят на велосипедах и через забор зовут гулять. Во сне Соня старше и выше и машет ему в своем белом платье из окна, выходящего во двор-колодец, пока он с ребятами охраняет его от чужаков. Она снится ему в том белом кружевном платье, которое ей велят надевать, когда приезжают родители. Матвей, когда впервые увидел её в нем, спрятался за деревом и залюбовался её туго заплетёнными косами, голыми ногами и тем, как она отмахивалась от ос, что вились вокруг её ног и садились на открытые плечи и затылок, — но тут его заметили соседи, и, подняв велосипед, он быстро уехал, чтобы его не заметила она.
Просыпается Матвей в слезах от обиды: родители Сони запретили ей общаться с ним, Марата забрали и увезли к бабушке в Казань, а у Коли родителей тоже забрали, как и у Матвея, и поэтому из их компании они остались вдвоём, и общаться им не запрещали — они обменивались книжками, гоняли по плавящимся асфальтовым дорогам до пруда или ездили в магазин по поручениям Колиной бабушки, купались, валялись на траве, собирали ягоды.
Но сегодня весь день дождь. Коля пишет тоскливые сообщения: «опять ба забыла какой сейчас год», «Альма словила клеща», «посмотрел видео как его вытаскивать», «скучаю по маме», «и папе». Матвей тоже скучает. Идёт в комнату родителей, берёт книжку, которая осталась после обысков, папиного «Конана-варвара», и забирается с ногами в кресло на террасе читать. С протекающей крыши капает, вода отскакивает от досок, и брызги мочат коврик, спинку кресла и попадают Матвею на голые ноги — он вытирает рукой, и от пальцев остаются грязные разводы.

Один раз его дедушку позвали выступить к ним в школу: больше ни у кого не было дедушки-писателя. Он позвонил и вызвал парикмахера — тот побрил его, постриг и чем-то надушил; огромный двухметровый водитель погладил ему рубашку и брюки и довёз его с Матвеем от Переделкина до школы на служебной машине; учительница, держа под локоть дедушку, аккуратно довела его до класса. Он рассказывал про свои романы — серию про милиционеров, которую он написал в молодости, когда служил в милиции, потом, когда вступил в Союз писателей и ему дали дачу в Переделкине, — тут его перестали слушать — он ушел из органов и стал писать про бандитов, потом про «оборотней в погонах» — тут он забылся, так решил Матвей: дедушка часто забывался и говорил то, что детям нельзя слушать, — класс оживился, но дедушку сразу прервала учительница и спросила, о чем он пишет сейчас. Дедушка помолчал, попросил воды, откашлялся и сказал, что работает над книгой о детстве Верховного главнокомандующего. Класс затих. А потом учительница указкой показала на Его портрет, висящий над доской, и все привычно грянули троекратное «Слава Верховному главнокомандующему, ура-ура-ура!». Дедушка вытер слезу под тёмными очками, и учительница улыбнулась.

Из столовой водитель привёз им с дедушкой обед: остывший суп, куриные котлеты и рис. Матвей ковыряет вилкой еду, откладывает тарелку и спрашивает дедушку:
— А папу с мамой когда выпустят?
Дедушка продолжает жевать, будто не слышит.
— Это курица или рыба?
— Котлеты куриные, — отвечает Матвей.
— А я думал, рыбные, надо же.

Коля про своих рассказывает мало: их забрали, когда он был совсем маленьким, а его оставили ба и не отправили в детдом. Но ба стремительно стареет, и Коля каждый день с ужасом, порой переходящим в панику, наблюдает, как она забывает, что делала утром, или ищет по всему дому какие-то деньги, которые давным-давно спрятала от мужа, чтобы он их не пропил. В конце концов, махнув рукой, говорит: «Займет, но выпьет всё равно» — и садится решать кроссворд на кухне. О том, что дедушка умер много лет назад, Коля ей уже не напоминает.
Он получает и расписывается на почте за бабушкину пенсию: все сотрудники его знают. В дом творчества он забегает с заднего входа сразу на кухню и забирает бабушкин обед — поскромнее, чем у деда Матвея: мяса в нём нет. На обратном пути покупает булочку с отрубями в магазине — бабушка часто туда уходит, не может потом найти дорогу обратно и Коле приходится бегать за ней по всему посёлку. Дома он делит обед пополам: бабушке побольше, себе поменьше — и в своём супе вымачивает несколько кусочков булки, пока жидкость не кончается, — так сытнее.
Книги ба пылятся на полках по всему дому, чердак тоже ими завален: если тираж не получилось распродать, ей звонили и привозили остатки, чтобы они не занимали места на складах. В её книгах кто-то кому-то непрерывно изменяет, судится из-за наследства и убивает — из-за ревности или из-за денег. Коля прочитал несколько когда больше нечем было заняться, но все они слились у него в один сюжет, и ему кажется, что ба просто вписывала другие имена, фамилии и профессии героев и от книги к книге чередовала измену и деньги, шантаж и внебрачного ребенка.
— А мамашка твоя своим животом сына моего окрутила, всем тут пользовалась, а сама вечно налево ходила — правильно её посадили, — говорит вдруг ба.
Коля молчит. Расспрашивать он не хочет.

— А если мы сбежим? — спрашивает Коля Матвея. — Что, если мы сядем на электричку, доедем до Москвы, потом на метро доедем до Кремля, зайдем туда, я там был в детстве на ёлке, я помню, как идти, найдём Его и попросим, чтобы наших родителей отпустили?
— У меня дед просил, — отвечает Матвей, — звонил Его помощникам, не Самому, конечно. Но ему сказали — если посадили, значит, есть за что.
— Ты веришь, что их посадили за дело?
— Мои родители ничего такого не делали, я бы знал, — твёрдо говорит Матвей.
Коля вздыхает.
— А я не помню.
Матвей думает о Соне. Сегодня он опять украдкой за ней подсматривал, когда она на участке играла в мяч с соседскими девочками. Он подслушал разговор её мамы с отцом, пока прятался в кустах, и повторял услышанное про себя, чтобы спросить у Коли:
— А ты знаешь, какая самая ближайшая к России страна, откуда нет экстрадиции?
— Давай спросим Марфу. — Коля лезет за телефоном.
— С какой целью интересуетесь? — спрашивает Марфа, не дожидаясь, когда Матвей повторит вопрос.

Матвей возвращается домой к обеду. На куриную котлету в тарелке садятся мухи, дедушка заперся в комнате, накурил — Матвей чувствует запах из-под двери — и не выходит на стук. Есть одному скучно, он берет книжку и, стараясь не заляпать страницы: потом за это попадет, сербает из ложки суп — мама наругала бы за локти на столе и сутулую спину. Вдруг он слышит быстрые шаги на гравийной дорожке, и без стука на кухню влетает задыхающаяся от бега Соня: у неё расплетена одна коса, подол белого платья в уличной грязи, а коленки разбиты — она видит Матвея и в слезах бросается к нему, Матвей выпрямляется на стуле и резко встаёт — тарелка супа переворачивается. Сквозь Сонины рыдания по обрывкам фраз он понимает, что́ случилось, и чувствует страх и стыдную радость: теперь их с Соней некому разлучить. На шум выходит дедушка, и в открытую дверь Матвей видит высокое старинное зеркало в резной деревянной раме, в котором отражается он, Соня, дедушка и дедушкина Марфа, стоящая на столе и переливающаяся от фиолетового к розовому. Она повторяет последнюю продиктованную ей фразу:
— В спортивном костюме, походкой стрелка с рукой всегда на кобуре, чеканя шаг каблуками кожаных ботинок с модными квадратными носами, ранним утром хмурого петербургского лета из арки своего дома вышел молодой офицер разведки.

Всё вернётся

Дедушка разворачивает конфету «Цитрон», кладет её в рот и долго, с причмокиванием рассасывает шоколад и лимонную начинку беззубыми деснами: вставные челюсти он уже снял на ночь. Мама жарит картошку с грибами, собранными сегодня в лесу, — от сковородки поднимается пар и по всему дачному домику разносится запах. Катя за стенкой, в комнате, лежит и читает любовный роман, расчёсывая комариные укусы на ногах и руках. Маленький Саша собирает пазл — один, они с Катей поссорились, и сейчас замок остаётся без башенок. Мама прислушивается и на каждый звук, доносящийся со стороны забора, поднимает голову, но дорожка пуста. Катя загибает уголок в книжке, прячет её под матрас, берёт с полки заданную на лето, раскрывает и кладёт на кровать. Мама достаёт из-под стола пыльную банку с солёными огурцами, вытирает её кухонным полотенцем, смотрит на год, написанный на наклеенном пластыре, поднимает поближе к лампочке над плитой: не мутный ли на просвет рассол. Взяв консервный нож, оглядывается на дедушку: тот, допив чай с конфетами, присматривается к пазлу на столе. Мама вздыхает и поддевает ножом край банки — та с резким звуком вдруг открывается, разбрызгивая рассол по маминому фартуку, плите, столу, полу и даже придверному коврику, сплетённому из старых тряпок. Раздаётся гудок вечерней электрички.

Еловый лес шумит ветвями, трещит стволами и стучит падающими шишками, птицы, перелетая с ветки на ветку, пересвистываются, перещёлкиваются о чём-то, не обращая внимания на Сашу. Ему кажется, что, пока он стоит на территории СНТ, его никто не тронет. Как только он зайдёт в лес один, без нарисованной вместе с дедушкой карты — с пунктиром тропинки до станции, с поездом, который подъезжает к их Ёлочкам, с заштрихованным болотом и грибными местами, — то сразу потеряется и его съест волк, как в сказке. Лес пугает Сашу, и он думает, что когда вырастет, то вырубит его — отправит товарными вагонами, которые он видел на железной дороге, куда-нибудь подальше от дачи. Или сожжёт — зачем он нужен, этот страшный лес?

Дедушка чаёвничает у соседа — Катя заходит позвать его домой на ужин и присаживается рядом. Ей перепадает «барбариска», и она с хрустом разгрызает её, пока дедушка и сосед Анатолий Степанович, окончательно перебравшийся на дачу после выхода на пенсию, разговаривают о старой работе: чертежах, цепях, станках — иногда ругают завод, вспоминая сроки, переработки, норму выработки, но понижая голос: у их покойного начальника отдела участок по соседству и его сын теперь новый председатель правления товарищества.
Катя болтает ногами и дразнит собаку Анатолия Степановича, маленькую таксу Настю, — скалит зубы и высовывает язык, пока никто не видит. Собака смотрит на неё чёрными глазами-бусинами и утробно рычит, сосед одёргивает её:
— А ну тихо! — и подливает дедушке заварку из чайника. — В газете написали, что скоро снова всё запустят — начнут выпускать велосипеды наши, родные, и машины тоже, сейчас всё вернется.
Анатолий Степанович обводит рукой покосившиеся соседские заборы, домики с вьющимся из печей дымом, заросли бурьяна и заболоченный пруд, который видно в окно.
— Мы сейчас станем всем нужны, — говорит он Кате, — и головы такие же светлые, как у твоего деда, и руки, которые всё умеют. Ведь кто знает, как собирать-то, чертить? Ну не таджики же — совсем обнаглели со своими стройками и рынками, дерут втридорога. А мозги-то, — он стучит по виску, — мозги то у нас только. Довели страну, конечно, не повезло тебе, и Сашке не повезло, вы ещё маленькие, не понимаете.

Мама читает новости только по вечерам, переделав все домашние дела, а после этого тихонько плачет. Дедушка крутит колесико настройки радио, но приёмник ловит только классическую музыку, джаз и проповеди. Телевизор у них не работает всё лето: антенна свалилась с крыши во время майской грозы, а подниматься по приставной лестнице дедушка боится, хоть и не признаётся. «Зачем нам телевизор? Сериалы одни, — говорит он. — Читайте книги. А новости из газет узнаем».
Мама высмаркивается и ополаскивает лицо под умывальником, достаёт из холодильника кефир, разливает детям — стаканы запотевают, — из шуршащего пакета в буфете берёт два круглых овсяных печенья. Зовет:
— Кефир и спать!
Катя спрыгивает с кровати, Саша, услышав мамин голос с другого конца участка, выходящего на лес, бежит через темноту на свет кухонной лампочки, висящей над столом на витом шнуре.

Мама сидит на лавочке около дома и курит, по её щекам беззвучно катятся слёзы. Она вытирает щёки рукавом, выпускает дым и морщится. Дедушка садится рядом с ней.
— Не думал я, что вам это достанется. Мы тоже не ждали, что начнётся, жили обычной жизнью, у нас с Верой тоже двое детей уже маленьких было, Андрюшке три года, Ларочке полтора, нам вторую комнату дали, а тут началось — бомбёжки, эвакуация, в нашем велосипедном цеху начали делать мины… — задумавшись, он ненадолго замолкает и добавляет: — А не перепрофилировали бы нас в военное производство, не было бы ни квартиры, ни дачи.
Мама затягивается, выдыхает, говорит:
— Зачем мы…? А если он не вернется?
— Значит, так надо. Если умрет за правое дело, будет героем, а о тебе с детьми государство позаботится.
Мама начинает громко плакать, по-детски вытирая сопли рукавом. Дедушка хлопает её по плечу сухой сморщенной рукой.
— Да не боись, не умрёт, он же обученный, лётчик, военный человек, не впервые в жизни оружие видит. Вернётся ветераном, ему и выплаты, и пенсия знаешь какая потом будет, и Катя с Сашей поступят без конкурса куда захотят. Это же такая профессия…

Катя недоверчиво смотрит на пазл и спрашивает:
— Это какой замок?
Саша непонимающе округляет глаза.
— В смысле какой?
— Ну, какой страны?
— Это Ной-швай-тайн, — по слогам произносит он, — в Австрии.
— А в Австрии нацисты! — гордо говорит Катя и рушит несколько собранных башен.

Ночью, когда замолкает стройка у соседей, остаётся громкий стрёкот сверчков и становится слышно лай собак, они начинают перекрикиваться-переговариваться. Засыпая, Саша представляет их разговор: «Были сегодня на речке, гав-гав, съел троих лягушек, гав-гав!» — «Гонял кошку, гав-гав, совсем обнаглела, гав, ест из моей миски!» Он старается не думать о папе и не представлять, где тот сейчас: после выступления Президента в телевизоре папе позвонили с работы, и он, быстро собрав вещи и переодевшись в форму, поцеловал их с мамой и уехал. Лучше думать о собаках. Саша включает ночник, несмотря на то, что Катя недовольно кряхтит и отворачивается от света, накрываясь одеялом с головой, открывает книжку «Маленький принц» и, пристроив её в коленях, разглядывает картинки.

Катя следит за стрелками часов, они то двигаются по циферблату медленно, то вдруг начинают перескакивать: только что было двенадцать — уже три, время обеда; только пообедали, она пошла погулять с подружкой с другой улицы — и тут же семь, время ужина; только поужинали — уже десять, пора спать.
Мама подгоняет:
— Мыть ноги и в кровать.
— А кефи-и-и-ир? — ноет Катя.
— Кефира сегодня не будет, — отрезает мама.
Дедушка примирительно говорит:
— Не доехала автолавка, ну, может, сломались по дороге, ничего страшного. Завтра на станцию схожу, куплю.
— Денег нет, — раздраженно отвечает мама, — на карту не приходят, хотя должны были Колину зарплату и командировочные мне переводить.
— Ну, ничего, пенсия придет скоро, — спокойно продолжает дедушка, — проживем.
— А за коммуналку и кредиты платить тоже с пенсии будем?
Дедушка отмахивается от неё.
— Пойдем завтра за грибами? — спрашивает он Катю, лукаво подмигивая. — Или порыбачим?
— Что вы там наловите, только кошек травить, — не унимается мама, — воду вообще видели в этой реке? То синяя, то красная, отходы одни.
Катя смотрит на часы — не сдвинулись: десять ноль-ноль.

— Дедушка, расскажи про войну, — просит Саша, когда они идут по тропинке вглубь леса к грибным местам.
— Искали по осени картошку мы на поле, — говорит дедушка. — Пролетает вдруг немец, слышим по звуку. Легли, спрятались, ждём, заметил ли. И тут обратно на бреющем — тра-та-та-та. Обстрелял нас, — он замолкает.
— Деда, а как ты жив остался? — спрашивает Саша.
— Не помню, — отвечает дедушка. — В танке горел, в оцепление нас брали, с немцем один на один в лесу встретился и юшку ему пустил. Это помню. А как выбрались с картофельного поля — не помню.
— А папа умеет делать флаг России — я помню на параде, — говорит Саша. — Папа синюю краску пускал, а другие два самолета — белую и красную. А потом они скручивались вот так, — он показывает руками как, — а тра-та-та-та он не делал.

— Сколько полных лет? — спрашивает медсестра в фельдшерском пункте.
— Ему сто два, — говорит мама, — долгожитель, ещё нас с вами переживет.
— Ну давайте давление померяю. И корвалол накапаю. Можно скорую вызвать. Он вам кто?
— Дедушка мужа.
— Вы сами какая-то бледная, только не упадите мне тут. Надо на солнце чаще бывать.
— А что из таблеток есть?
— Анальгин, парацетамол, зелёнка и корвалол с валидолом. Вам что?
— А больше нет ничего?
— А рецепт у вас есть?
— Нет.
— Значит, нет.
Медсестра долгим немигающим взглядом смотрит на маму.
«Как такса Настя», — думает Катя, тихо стоя у мамы за спиной, и скалит зубы.

Саша просыпается от разговоров за стенкой. Хлопают дверцы шкафчиков, раздаются шаги, пахнет сигаретным дымом. «Папа вернулся», — первым делом думает Саша и, толком не проснувшись, представляет, как расскажет папе и про лес, и про грибы, и про то, как скучал, и они с папой пойдут на речку купаться, и он научит его кататься на велосипеде, как обещал. Но потом чувствует, что запах сигарет незнакомый, чужой. Он выходит из комнаты и прячется за занавеской. На кухне сидит папин друг со службы, они с папой иногда в выходные ездили на рыбалку. Перед мамой на столе лежит бумага с печатью. Мама твердит:
— Не может быть, не может быть, не может быть.
Дедушка, который лежит в кровати уже две недели и встает только в туалет, слабым голосом спрашивает из-за стенки:
— Убили Колясика?
Мама заходит к нему с бумагой, приваливается к стене.
— Тут написано: склонен к предательству, лжи и обману, отказался…
— Не он это. Ошиблись, наверное, — дедушка приподнимается на кровати, держась рукой за подоконник, подтягивается поближе, подслеповатыми глазами пытается прочитать, что написано.
— Лишь бы вернулся. Его теперь посадят в тюрьму, наверное. Лишь бы домой отпустили, — причитает мама.
— Да не мог он, это же позор на всю семью. Как мы будем людям в глаза смотреть, как Сашка в первый класс пойдет, когда отец — предатель. Пусть даже не возвращается, если дезертировал. Я его сам убью своими руками.
— Я поеду, у меня дела ещё в городе.
Саша слышит голос папиного друга и, выглянув, видит, как тот отставляет чашку с нарисованным ёжиком на боку.
— Это моя чашка, — говорит Саша и смотрит на неё, не отрываясь.
Гость кладет ненадкусанный бутерброд с докторской колбасой обратно на тарелку.
– Извини.

Дома сидеть невозможно — даже с книжкой, спрятавшись от всех за сараем, и Катя гуляет по улицам одна — то сорвёт горсть черноплодки, то подберёт несколько яблок, упавших через забор чьего-то участка на дорогу, то обнаружит мелкую дикую вишню на страшном заросшем участке у дома с раскрытой дверью и выбитыми стеклами. Пальцы и губы у неё синие от ягод, мама ругает за грязные ногти и неотмывающиеся пятна на одежде и коже.
Дедушка не встает, мама каждый вечер плачет. Саша ничего не понимает, собирает пазлы, копает червей, канючит, чтобы они пошли рыбачить, играет в песочнице и в машинки, как маленький. Катя молча злится, ей хочется жить с папой, где бы он ни был, хочется вернуться домой, в город. В сарае она находит дедушкин велосипед — выволакивает его на улицу, кое-как взбирается на сидение, но он не едет и она падает вместе с ним. Катя ведет велосипед к пруду, промочив ноги, с разбегу загоняет его в в камыши и смотрит, как под ряской скрываются рама и руль, а заднее колесо не хочет тонуть и остается над водой.
«Сколько лет мне ещё расти, чтобы уехать и жить отдельно?» — она подсчитывает в уме.
Анатолий Степанович задыхаясь спешит к ней, за ним семенит, подволакивая заднюю ногу, Настя.
— Цела? — спрашивает он, подбежав, и смотрит на велосипед. — Ничего, не расстраивайся, сейчас позову Иваныча и вытащим. — Обхлопывает карманы жилетки и достает истёртую «барбариску». — Держи. Наше-то производство, каждый винтик его знаем, починим.
Катя присаживается на корточки, Настя тычется мокрым носом ей в руки. Катя гладит таксу по голове и подтаскивает к себе за ошейник — ей хочется затягивать его, пока собака не захрипит и не задохнется. Настя чувствует это и начинает тихонько поскуливать.
— Ты чего? — говорит Анатолий Степанович то ли Насте, то ли Кате. — Расстроилась, что ли? Не боись. Ты не помнишь, а мы-то помним, как было хорошо раньше. Всем ещё припомним, как потом на рынке цепи и шины продавали, как вместо мяса супы ели из одних кубиков. Мы ещё всем покажем, — он распаляется, — говнюкам этим, ублюдкам, которые и завод банкротили, рыжему этому и алкашу, который всю страну обокрал! И Крым вернули и всё вернём!
— А папа вернётся? — спрашивает Катя.
— Папа твой выполняет свой долг, чтобы ты жила лучше, чтобы у тебя новый велосипед появился, — Анатолий Степанович кивает на затонувший руль, — чтобы Саша выучился на программиста, чтобы вам квартиру новую дали.
Катя вскакивает, отпуская собаку, и та испуганно отбегает.
— Да не будет никакой квартиры, и завода никакого не будет, и Саша не пойдет в школу, его там предателем будут называть, и не нужны мы никому, только папе мы были нужны, а папы больше нет!
Анатолий Степанович, опешив, ловит собаку, берёт её на руки.
— Что ты несешь-то? Это тебе кто сказал?
Катя в слезах убегает, и вслед ей несётся: «Выпороть тебя некому!»

Ночью, пока все спят, мама тихонько, чтобы не слышно было, толчёт в ступе таблетки. Она копит их уже второй месяц, посчитала, сколько хватит, чтобы не проснуться. Дедушка всхрапывает, переворачивается, ему снова снится война. Катя не спит, считает, как её учил папа, секунды от молнии до грома: далеко ли гроза.
Раз, два, три, четыре — значит, далеко. Она уныло продолжает: пя-я-ять, ше-е-есть, се-е-емь, врагу не сдаётся наш гордый варяг, восемь, девять, де… — и тут её оглушает гром.

Сеяли и вытопчем

Свалка подступает вплотную к забору. Раньше она начиналась за полем и дорогой, потом нахлынула, и мусор теперь лижет тёмно-зелёный штакетник, как прибойная пена. Отец отгоняет её каждый день — выходит за калитку и, тяжело опираясь подмышками на костыли, накалывает на лыжную палку жестяные банки и бутылки, выливает из них остатки алкоголя и кислотных газировок вперемешку с дождевой водой и отправляет в мусорный мешок. Позвякивая на ходу, он относит их в пункт приёма вторсырья около заправки на трассе. Мимо него по разбитой грунтовке едут караваны многотонных мусоровозов. Приёмщица кладёт горку мелочи в пластиковую тарелку. Домой он возвращается через магазин — взяв растворимый кофе «три в одном». Достав две красные чашки в крупный горох, он заваривает в них кофе, кладёт ещё по ложке серого сахара и зовёт:
— Вставай, соня! Весь день проспишь!
Варя чувствует запах с кухни, сучит ногами, чтобы выпутаться из лоскутного одеяла, и слезает с печки. Отец включает утренний «Час военкора»: молодые журналисты докладывают обстановку из зон боевых действий. После новостей он курит, глядя в окно на свалку. Поднимая клубы пыли, через КПП проносятся машины — приехал директор с охраной. Из ангара выбегает человек, жмёт директору руку, тот помогает выйти из машины блондинке в рыжем полушубке и респираторе. За машинами охраны останавливаются два автобуса, из них выходят одетые в чёрную форму мужчины. «Новая метла по-новому метёт», — ворчит отец.
Варя набирает ведро воды из колодца и моет голову, поливая её из ковшика. Колодец выкопали задолго до того, как появилась свалка, считается, что из него даже можно пить. Толком не высушив волосы, Варя натягивает свитер, джинсы, кожаную куртку и высокие сапоги, надевает на голову платок, заматывает нос и рот и туго завязывает узел на затылке. Покрутившись так перед пыльным зеркалом, висящим на старом лаковом шкафу, она кричит:
— Пап, я ушла! Не забудь поесть!
Отец тушит сигарету в банке из-под кильки в томате. Варя несколько раз хлопает дверью, и отец хмуро косится на вечно заедающий замок. Если врезать другой или поставить новую дверь, подумают, что у них есть что брать.

Варя едет по колдобинам, колёса велосипеда давят выпавшие из мусоровозов пакеты, овощную кожуру, яичную скорлупу. Свалка снова горит, и Варя щурится от дыма. Она сворачивает и едет к дому в конце улицы, почерневшему от времени срубу, заранее привстаёт на педалях, старается незаметно заглянуть в окна, но ничего увидеть не удаётся. Мама Артура привезла его и оставила у бабушки до осени, но спустя шесть лет так и не вернулась, а Артур так и остался «городским». В детстве они все вместе — Варя, Маша, Тимоха и Юлька — с палками гоняли Артура по деревне. Он обычно прятался в старом птичнике, но однажды они нашли его там, и с тех пор он стал отсиживаться дома даже в самые жаркие дни. Теперь же Варя злится на себя, что везде его высматривает, а когда встречает — не может сказать ни слова и даже поднять глаза.

В Вариной школе старшие классы собираются закрыть, а отличников перевести в техникум в Солнечном, и Варя боится, что если закончит девятый с плохими оценками, то её выгонят, а работы в деревне нет. На труде они всем классом топят парафин, отклеивают разноцветные этикетки с консервных банок — горошек, кукуруза, горбуша, тушёнка, — нарезают и сворачивают картон. «До выполнения плана осталось ещё два ящика. — Трудовичка зачёркивает крестиком квадраты в календаре. — Бойцам нужно на чём-то готовить еду и обогреваться. Я всё лично передам командирам в воскресенье». Она пишет на листке: «От школы №4 дер.Ёлочки Солнечный район».
Варя, как староста, заполняет общую тетрадь: «10 ящиков окопных свечей, 40 пар вязаных носков, 10 маскировочных сеток». Маскировочные сетки они шьют из окрашенного в зеленый тюля, который на нужды армии сдают в Солнечном и в соседних деревнях. Носки вяжут и мамы одноклассников, и их младшие братья и сёстры, чтобы нагнать план. Трудовичка проверяет разлинованную страницу — подслеповато водит пальцем по строчкам, ругаясь про себя, что очередь за очками на полгода вперёд.

На обед отец заливает две лапши. Варя забегает, толкнув дверь так, что та хлопает о стену.
— Это нечестно! Почему меня не возьмут?
Отец вздрагивает от громкого звука и оглядывается.
— Не хлопай! И сапоги сними! Куда в обуви?
Варя кричит из комнаты:
— Мы с Машей и Юлькой в Солнечный в кино! На «Сталинград-4»!
— Поешь хоть. — Отец приоткрывает пластиковую крышку, запах разносится по всему дому. — И телефон возьми.
Он достаёт из кухонного ящика кнопочную «Нокию», перевязанную резинкой, и протягивает ей:
— Самый лучший телефон…
— Знаю, единственный телефон, который не прослушивается Китаем. Поесть не успею, электричка впритык. — Варя выскакивает в прихожую. — Парни тупые, и их берут в армию, а я умная — а меня не возьмут! Ненавижу!
Она снова хлопает дверью.

На проводы в деревню приезжает даже глава округа из Солнечного. Поддёрнув штанины, он выходит из машины, надевает респиратор, озирается, выбирая, куда наступить — вся проезжая часть в ямах, пешеходную тропинку развезло, — здоровается с отцом Александром из «Боевого братства», который приехал дать благословение. Новобранцев ждёт автобус, по пути покрывшийся слоем грязи, водитель матерясь оттирает тряпкой лобовое стекло и зеркала. Деревенский староста протягивает руку главе округа, тот пожимает её, глядя в сторону, и глухо усмехается: «Не начинаем, телевизионщики где-то застряли». Поодаль стоят и курят бледные обритые мальчики, почти у всех походные рюкзаки набиты вещами — родители готовились заранее, откладывали деньги на спальники и бронежилеты, — только у двоих полупустые мешки. Мать одного из них отделяется от толпы заплаканных женщин, подходит к нему, обнимает, шепчет что-то на ухо, за ней тянутся другие. Отцы тихо переговариваются в стороне. На футбольном поле играют дети, стреляют друг в друга из палок. «Я тебя убил!» — кричит один, другой отвечает: «А русские не сдаются! Тра-та-та-та!»

Забор, отделяющий деревню от СНТ, когда-то построили дачники, чтобы к ним не ходили деревенские, а сами годами набирали воду из уличных колодцев и выкидывали мусор на стихийно разраставшуюся свалку, пока колодцы не закрыли, а свалку не обнесли забором. Вдоль него Варя ездит за молоком и яйцами — мимо выцветшего плаката «Свалке нет!» и сделанной баллончиком надписи: «вытоптали поле засевая небо».
Дачники год за годом пишут требования в администрацию района, обращения к президенту, подают иски и, в очередной раз проиграв, выходят с пикетами к дороге, перекрывают путь мусоровозам. Деревенские посмеиваются над ними — попробуй добейся правды, когда всё куплено и схвачено, — заносят охранникам свалки чекушку и идут собирать всё, что можно сдать за деньги.

Губернатор рассказывает по телевизору, какой высокотехнологичный завод по переработке мусора ударными темпами построят в ближайший год и как Солнечному району повезло, что это место выбрала Партия. Отец хмыкает. Весь экран занимает карта, серое поле, обозначающее свалку, почти такое же по размеру, как зелёный участок оставшегося елового леса. Лес и СНТ заштрихованы, отец успевает прочитать бегущую строку: «Запуск завода в III квартале текущего года». После этого показывают репортаж: новобранцев из Ёлочек благословляет отец Александр, матери в слезах крестят их, первоклассники дарят от школы вязаные носки и тёплые шапки, закадровый голос говорит: «Партия желает нашим будущим героям вернуться с победой…» — на фоне видна свалка, по серпантину на вершине ездят маленькие, словно игрушечные, мусоровозы, над ними кружат птицы.

Уведомления приходят дачникам на серой, почти прозрачной бумаге — их вставляют в щели калиток, накалывают на штакетник. Дождь и ветер за пару дней оставляют на них только обрывки фраз: «…участок подлежит изъя… дома подлеж сносу…» Председатель объявляет собрание и, пряча глаза, советует брать компенсации, пока дают, и не подавать коллективных исков. «Суды годами идут, а жизнь коротка, — говорит он, — да и денег на юристов у правления нет». Поднимается возмущенный гул, но председатель отмахивается и, бросив документы на покрытом клеёнкой столе, уходит на свой участок.
Через несколько дней к забору СНТ подгоняют бульдозеры. Деревенские, узнав о готовящемся сносе, смеются дачникам в лицо: «А вы-то, оказывается, на птичьих правах тут жили».

В деревню съезжаются строители в поисках работы. Вагончиков в стройгородке не хватает, и деревенские втридорога сдают свободные комнаты, бани, чердаки, сараи, подвалы. Отец знает об этом, но отказывает всем, кто заходит к нему с вопросом о жилье. С тех пор как Варя выросла, он даже соседей не зовёт «культурно посидеть».
Степаныч говорит, угощая его через забор сигаретами «Крым»:
— Из свалки обещают сделать горнолыжный курорт. Представляешь, всё перекопают, землёй засыпят и отели построят, и подъёмники, и дорогу новую. Я в штаб зашёл, рассказал им, как я в молодости Сочи к Олимпиаде отстраивал, был сначала прорабом, потом начальником участка назначили, когда руководство приезжало — я всех встречал, водил, я знаешь с какими людьми знаком? Важным человеком был! Может, назначат и тут меня.
Варя возвращается из школы, заезжает в калитку на велосипеде, здоровается со Степанычем.
— Варя-то совсем невеста уже выросла! А когда нашли её, помнишь, думали, не выживет, маленькая, красная, в пакете в этом. — Сосед качает головой и ухмыляется, глядя ей вслед. — Дачи эти снесут на хрен, потом забором обнесут всю территорию, чтоб завод строить, и деревню нашу тоже, будем как в коттеджных посёлках с охраной, элитно.
Отец не отвечает, тушит сигарету, бережно прячет окурок в карман и возвращается в дом. Варя лежит на печке, отвернувшись к стене.
— Хочу сдохнуть, — говорит она глухо, — Ненавижу это всё. Почему Степаныч так смотрит? Почему они все так смотрят?
Отец вздыхает, ставит чайник на плиту.

Варя нарезает колбасу и сыр.
— Я людей буду лечить, в медицинском выучусь и стану врачом.
— Дело хорошее. — Отец кивает, шинкуя в эмалированное ведро капусту на терке. — Но в мединский надо поступить сначала, химию придётся сдавать. У тебя как с химией?
— Аш два о, — отвечает Варя, — вода, цэ два аш пять о аш — этиловый спирт.
— Спирт тебе рано ещё, — ворчит отец, — Я тебе покажу спирт! Сначала школу закончи…
— Ой, пап, не душни, — перебивает Варя и ставит бутерброды в микроволновку, — бутеры будешь? Я выучусь на медсестру сначала, буду людей спасать, а когда демобилизуюсь, поступлю на врача без экзаменов.
— Ты что, — отец замирает, — на войну собралась?

Цены поднимаются почти вдвое: Варя берет всё только со скидкой из-за почти истекшего срока годности, завистливо смотрит на тех, кто набирает тележки: ей денег обычно хватает на один не тяжёлый пакет. В очереди ругаются, но продавщица разводит руками — обращайтесь к директору. Знает, что никто не пойдёт к большому кирпичному дому с решётками на окнах за высоким глухим забором — если только по пьяни. Несколько человек караулят директора у ворот, но он выезжает в полностью тонированной машине и на окрики не останавливается.
Строители закупаются луком, морковкой и рисом, берут много белого хлеба. В праздники в стройгородке жарят мясо на самодельных мангалах, коптят рыбу в бочках. «Хорошо живут», — принюхиваясь, завистливо переговариваются деревенские.

На переменах Артур курит за школой. Варя тоже выходит и каждый раз хочет попросить сигарету у него, но не решается, стреляет у кого-то другого, старается поймать взгляд Артура, но он не замечает ее. Под мышкой у него обычно книга, Варя как-то разглядела часть названия — «Архипелаг что-то там» — и потом искала в школьной библиотеке, но ничего подобного не нашла. Его бабушки давно не видно — однажды Варя, кусая заусенец, спрашивает, как её здоровье, но Артур делает вид, что не слышит.
«Разбитое сердце, — пишет Варя на последней странице в тетрадке на «Слове божьем», закрываясь рукой от Тимошина, — всё время болит». Потом зачёркивает. «Наверное, я тебя люблю. Будешь со мной гулять?» Она отрывает листочек, складывает его треугольником и тайком кладёт Артуру в рюкзак.

Варя с Машей прячутся за сараем и курят. Маша откашливается и говорит:
— Знаешь, сколько у тёти Иры зарабатывают девчонки? В час столько, сколько твой папа в месяц пособия получает.
Варя закашливается, курить взатяг она ещё не научилась.
— Фу, ты с этими, что ли?
— Зато деньги платят, — отрезает Маша. — И покушать иногда приносят. И сникерсы, и чипсы, и жвачку, и хот-доги с заправки.
Варя с опаской ждет, что Маша предложит тоже пойти к тёте Ире, но Маша сплёвывает под ноги и молчит.

Отец, весь в крови, сидит на старом диване во дворе, а Варя накладывает жгут его ремнём. Он нашёл на свалке старый телевизор, поднял, но не удержал — стекло выпало прямо ему на ногу.
— Почти до кости, — говорит Варя, рассматривая рану. — Сейчас обработаю и перебинтую. Пап, не вставай. У нас ещё заговорённый зверобой был с прошлого раза, сейчас найду.
Когда она возвращается с бинтом и спиртом, отец тяжело дыша, роняет:
— Надо тебе уезжать отсюда. Когда получишь аттестат, поступай в свой медицинский колледж, я тебе денег дам, только уезжай.
— Ну куда я от тебя уеду, кто за тобой будет присматривать? Я в столовую пойду работать или на завод, там же наверняка будет работа.
— Нет, — отвечает отец, — езжай в столицу, подальше, и там поступай. Я не доучился когда-то, и зря, столько лет потерял. Думал — это мой выбор, послужу, а на самом деле куда сказали, туда и пошел. Да и все пошли, как рабы. Когда вернулся уже не запоминал ничего, не соображал, да и как бы я добирался в университет — на коляске, что ли, или на костылях? Стыдно было. А у тебя пока мозги свежие, время не теряй.
Варя садится на землю, обнимает его ноги и спрашивает:
— А ты будешь меня любить, если я уеду?
— Конечно, буду, — он гладит её по голове пальцами в засохшей крови.

На торжественной выдаче аттестатов Варя сначала поёт в хоре «Священную войну» в форме и тяжёлых кирзовых сапогах, потом переодевается и танцует с одноклассницами под песню, которую любит учительница: «Зачем мне солнце Монако, для чего, скажи мне, луна Сен-Тропе…» Концерт длится почти два часа, всем жарко, в открытые окна грохочет стройка, подоконники на глазах покрываются слоем серой пыли.
С тех пор как забор достроили, попасть в деревню можно только по пропуску. Каждый раз, когда отец проезжает на инвалидной коляске через КПП, дежурные охранники «Росгосмусора» останавливают его под тем предлогом, что он передвигается на транспортном средстве, заставляют ждать около шлагбаума, долго ищут в базе, изучают фотографию в паспорте.
— Не похож что-то.
— Я тут всю жизнь живу, — отвечает отец, рассматривая их шевроны с мусоровозом в лучах заходящего солнца, — а фото до войны сделано, я тут совсем молодой был, как вы.
Охранники усмехаются, переглядываются и пропускают.
— Режимный объект, положено всех проверять. Передавай привет малой своей, пусть заезжает к нам, а то мимо на веле своем несётся, ни на кого не смотрит. Гордая, что ли?
— В меня. — Отец отмахивается. — Нечего ей с вами делать.

Магазин горит всю ночь. Сначала деревенские выстраиваются в цепочку, передают друг другу вёдра, затем подтаскивают шланги, но напора не хватает. Охранники свалки выходят посмотреть и посмеиваясь курят. Пожарная машина из Солнечного заливает всё белой пеной, уничтожая уцелевшие продукты. Директора магазина ищут до утра, потом вскрывают ворота и дверь его дома и находят тело. Уставшие, перемазанные сажей деревенские спрашивают у полицейских в оцеплении, что́ произошло, и те отвечают: «Да с лестницы упал».
Жена и дочери директора, которые много лет не общались ни с кем в деревне, быстро организуют похороны на старом церковном кладбище, а дом спешно продают, — говорят, что за бесценок, — начальнику охраны завода.

Иногда Варе снится, что она лежит на земле и не может двинуться, ей холодно, она начинает плакать и кричать — так громко, что на звук приходит папа и будит её. Иногда — что она живёт на свалке, спит на обугленном матрасе в шалаше из полиэтилена, утеплителя и пары листов шифера, разводит огонь в ведре и греется, обмотавшись платком и надев перчатки, ищет детали компьютеров и телевизоров, обжигает провода над костром, разбирает аккумуляторы, продаёт перекупщикам. Иногда — что ждёт на остановке, куда прибывают автобусы с демобилизованными, но Артура всё нет. Она сверяется с расписанием, но его автобус никак не приходит, а потом дорога пустеет совсем. Варя стоит на середине дороги и вглядывается в марево и дым от свалки на горизонте, но вместо автобусов появляются танки.

По телевизору повторяют сериал «Ночные ласточки» — про лётчиц на войне. Варя его уже видела и знает, что произойдет в следующей серии, но всё равно смотрит. Потом переключает на канал с музыкой: крутят яркие индийские клипы. Варя повторяет движения и вдруг замечает кого-то за окном. Она открывает дверь Маше — та заглядывает и спрашивает:
— Папы нет?
— Он за пособием уехал в Солнечный, только вечером будет, — отвечает Варя.
— А я попрощаться зашла, уезжаю. Меня Тимоха позвал замуж, я матери ничего не сказала, она мне голову оторвёт, если узнает. Можно я у тебя до вечера рюкзак оставлю?
— Оставляй. — Варя кивает, обнимает Машу, и несколько минут они стоят молча.
Отец возвращается после девяти — электричку задержали — и замечает, что Варя, непривычно тихая, сидит у печки. Ночью к ним стучится Тимошин-старший, здоровается с отцом, смотрит на Варю за его плечом и валится на табуретку. Говорить ему тяжело, он выдавливает: «Пропуска у них не было… по колесам стреляли… они в кювет и в дерево» — и начинает плакать.

Когда запускают первый цех, на станцию начинают прибывать белые вагоны-рефрижераторы. Пока росгосмусоровцы разгружают их, пассажирские электрички по два-три часа стоят без движения. Тела в мешках закидывают в мусоровозы и отправляют на завод. Поговаривают, что скоро построят отдельную железнодорожную ветку, ведущую прямо к цехам.
После отъезда Вари отец почти не выходит из дома — целыми днями смотрит телевизор, полулёжа на засаленной кровати, иногда стучит костылями в пол, когда мыши скребутся особенно громко. Сериалы про монахов из «Боевого братства» сменяют новости, потом Российско-Азиатский чемпионат по футболу, сборная Северной Кореи выигрывает 2:0, и начинаются вечерние «Разговоры о Боге». Иногда Варя звонит, рассказывает о занятиях, о том, как тяжело учить анатомию, какие в столице высокие цены, о том, что в общежитии горячая вода целых три часа в день, правда, душевая всего одна на этаж. Потом говорит, что соскучилась.
— Не приезжай, — говорит отец, — лучше сиди учись, нечего тут делать.
Он снова включает телевизор. «Деревне Ёлочки присвоен статус городского специального поселения. Бывшая деревня, соседствующая с полигоном ТБО, станет образцовым поселением нового типа. Здесь построят больницу и проведут центральное отопление и газ, всё это благодаря мусороперерабатывающему заводу, который стал градообразующим предприятием. О новом высокотехнологичном способе переработки мусора в электроэнергию, чистый воздух и асфальт для дорог, смотрите в нашем репортаже».

Столичный агент

Надпись на табличке около проходной гласит: «Газета “Столичный агент”, главное бесплатное городское издание будущего». Мальчик надевает рабочие перчатки — газета красит руки — и складывает на тележку еще теплые стопки, только с печатного станка. Раньше он стеснялся тележки, ненавидел ее — пинал, тащил за собой по грязи, бросал на ночь под дождем на улице, но потом привык. Теперь воспринимает ее как живую — подтягивает болты, меняет подшипники на колесах, зашкуривает ржавчину, пока ждет вечернего выпуска. «Береги, второй не дадут», — постоянно напоминает ему мама. Мальчик заглядывает через мутное стекло в отдел новостей: он хочет однажды стать журналистом-новостником, а пока открывает новый выпуск и читает.
Мода снова на марше!
В моду снова вошел стиль милитари: штаны-галифе и карго, ремни с круглыми тяжелыми пряжками, гимнастерки и кители; городские модницы щеголяют в пальто цвета хаки, мужчины позвякивают «орденами» из редкоземельных металлов. Молодежь теперь по-военному чеканит шаг — от расхлябанной походки прошлых лет не осталось и следа, тяжелая поступь военных ботинок и перестук каблуков остроносых туфель задают новый городской темп, за которым нужно успевать.

Поставив перед собой тележку, чтобы толпа спешащих в метро людей не сбила его с ног, мальчик раздает свежий выпуск. Чуть только он замешкается, газету почти вырывают у него из рук — всем нужны расписание телепередач и вырезные купоны на скидку в «Двушке».

Бионическое тело — будущее для всех!
На подиумах столичных модных домов модели-ампутанты демонстрируют новые бионические дизайнерские протезы: титановые, керамические, из сплава хрома и кобальта: одеваются, завязывают шнурки, крутят педали велосипедов! Очередь на протезы уже стоит на год вперед!
Более простые модели доступны широкому кругу населения по государственным медицинским программам «Протез в аренду», «Протез в кредит 0-0-24» и «Протез под залог». В залог принимается как недвижимое, так и движимое имущество. Подробнее о программах читайте в разделе «Здоровье» на стр.5.

Перед крайним турникетом метро образовывается затор: инвалид на коляске требует пропустить его бесплатно, потрясая какой-то истрепанный желтой справкой, — двое сотрудников в черном достают дубинки, и ему приходится развернуться, отъехать и предъявить документы уже полицейским.

В здоровом теле!
Расцветает культ здоровья: фитнес-центры и школы бокса и карате в престижных районах переполнены, на дорожки в бассейнах выстраиваются очереди. Тем, кто любит дышать свежим воздухом, повезло больше: уличные тренажеры доступны каждому. Заметим, что столичная полиция оперативно и жестко пресекает вандализм и попытки разобрать тренажеры на металлолом, которые предпринимают несознательные граждане в темное время суток. Спортом же заниматься врачи и полиция советуют исключительно при свете дня: солнечный свет стимулирует выработку витамина D, так нужного организму!

Мальчик ставит тележку к рекламному щиту, на нем заглавными буквами написано: «Биатлон», ниже: «Набор в группы детей от 4-х лет» и «Не уступим лыжню врагу!».

Долой чуждые идеалы!
Школьники и студенты каждый день радостно спешат на построение и поют гимн. «В аудитории шагом марш!» — командуют политруки, и стройные ряды в идеальном порядке идут на занятия по физике, программированию и военно-патриотической историеи. «Порядок и дисциплина! Дисциплина и порядок!» — охрят новые плакаты, а выцветшие старые срываются со стен вместе с пыльными портретами. «Кто это? — спрашивает политрук у учительницы русского и литературы в престижной столичной гимназии. — Хэмингуэй? Марк Твен? Жюль Верн? Нам их идеалы чужды!», «По ком звонит колокол», — мямлит учительница, снимая портрет, пока охранник придерживает лестницу. «По вам», — подхватывает он. (Фото предоставлено учеником школы).

Музыка идет в ногу!
Песни молодых, но уже известных исполнителей народных хитов несутся из динамиков каждого второго автомобиля, к битам добавились актуальные звуки: лопасти вертолета, автоматные очереди и крики боли, смешанной с удовольствием, – на бэк-вокале прекрасный слабый пол! Музыка «с перчинкой» очень нравится молодым, а поколение постарше любит собираться в парках и петь песни под гитару. Но напоминаем нашим читателям о том, что больше трех собираться запрещено, а также о строжайшем запрете распития алкогольных напитков в общественных местах.

На липком стекле объявление: «Ищу комнату», внутри, в стекляшке с шаурмой, мрачный бородатый мужчина кладет на лаваш капусту и срезает тонкий слой мяса с крутящегося вертела — мальчик жадно следит за его движениями: мяса ему досталось немного, но он не протестует — боится. Денег у него мелочью набирается ровно, он раскрывает кулак и осторожно кладет монеты на прилавок, на всякий случай извиняется, что мелочью. Бородатый кивает, быстро пересчитывает, отделяя мелкие монеты от крупных, и ссыпает их в карман фартука.

Новому времени — новые дома!
На северных и западных пригородных направлениях столицы в моду вошли дома-замки, дома-крепости и дома-бункеры: бойницы, стены в метр толщиной, уходящие под землю этажи. Заборы достигают шести метров в высоту, как будто говоря: «Все выше, все безопаснее!» Резко выросли продажи и у отечественных металлопрокатчиков. Идет набор специалистов-строителей и разнорабочих, ищите в разделе «Работа» на стр. 7.

Вечером, толкая тележку к редакции, мальчик видит старика, которого давно боится: он живет в переходе метро, ночью спит на рваном сером одеяле, а днем побирается или продает найденные на помойке старые книги, выложив их на номер «Столичного агента». Каждый раз, когда мальчик проходит мимо него, старик жадно смотрит на тележку. Сегодня мальчик замечает, что первая страница с фотографией Верховного главнокомандующего из позавчерашнего выпуска, на котором лежат нераспроданные книги, лежит в грязи. Он подходит к полицейскому и, глядя куда-то в пряжку, докладывает об этом. На следующий день старика на привычном месте уже не оказалось.

Доступное жилье молодым!
На южных и восточных пригородных направлениях появляются новые «контейнерные» дома-корабли — это новое слово в переработке, осознанном потреблении и жизни на природе. Квартиры трех типов: капсульная — 6,44 м2, стандартная — 13 м2 и увеличенная — 28 м2. Также можно дозаказать веранду из паллет для квартир на первом этаже (см. карту и планировки домов на стр.4).
Быстровозводимые многоэтажки из разноцветных морских контейнеров не только безопасны и удобны, но и представляют собой отличные рекламные площади для наших спонсоров. Рифленые железные бока уже покрывают заметные издалека граффити и постеры предприятий малого и среднемалого бизнеса: «Рыжие дрова повышенной горючести», «Влагосборник для вашей крыши», «Все сейфы как сейфы, а у нас — как в Бункере». (Фото предоставлено спонсором.)

Полицейские листают газету и над чем-то смеются, мальчик тоже посмеивается, заглядывая им в глаза. Не знает, чего ему ждать: то ли побьют, то ли пошутят и отпустят.

Долой рухлядь!
Центр тоже перестраивается: дома с отрицательным ростом этажности сносятся уже до основания, без полумер. Отстраиваются добротно, на века, по городскому проекту «Новое лучше старого!» — из бетона с облицовкой из кирпича, в который вмурованы черепа врагов и предателей Родины. Читайте интервью архитектора нового жилого комплекса «Красный форпост» на стр. 6 (партнерский материал).

Женщина придерживает за капюшон ребенка, пока тот перепрыгивает через прожилки гранита. Она берет газету и вдруг спотыкается о тележку, увидев кого-то. Человек в толпе, идущей навстречу, пониже натягивает капюшон и отворачивается. Стараясь не попасть на камеры, проходит мимо. Она замирает в растерянности, ребенок тянет ее в сторону выхода.

Ворам и врагам — пулю!
После двух налетов на магазины в центре города (о которых мы писали в прошлых выпусках «СА») и краже крупной партии хамона и благородных синих сыров со склада компании «Деликатесыч», ритейлеры получили разрешение поставить круглосуточно дежурить вооруженную охрану. И теперь и охранникам супермаркетов доступного ценового сегмента раздали оружие. В магазины ювелирных изделий, часов, электроники, одежды и обуви заказывают бронированные стекла и двери. Расцвел рынок сигнализаций и частной охраны — скучающие, засаленные старички, которые засыпают на рабочем месте, остались во вчерашнем дне, их сменили новые — молодые, внимательные, суровые и подтянутые. Ура защитникам!

В очереди к ломбарду с ноги на ногу переминается женщина с ребенком, сжимающая в руке два кольца, обручальное и помолвочное, за ней стоят три солдата и хвастаются друг перед другом цепочками — женщина вздрагивает от их громких голосов и хочет пропустить их вперед, но боится оглядываться и привлекать к себе внимание. Она подтягивает ребенка поближе, он прижимается к ее ноге.

Кино в массы!
Отечественное кинопроизводство на подъеме: гранты выделяются рекордные! Теперь все — и молодые, и «матерые» кинематографисты — не бегают по продюсерам, выпрашивая деньги, унижаясь и переписывая сценарии, а сразу обращаются в государственный фонд, и им выделяют щедрое и безвозвратное финансирование. В кинотеатрах каждую неделю выходят премьеры: «Есть только МИГ» (молодой пилот истребителя совершает героический самоубийственный вылет), «СушКа» (фильм о дружбе двух детдомовцев, пилотов истребителей) и другие — «Десятый Искандер», «Кинжал для врага», «Залп всеми Калибрами». Переснята и классика: «АК-47» — про изобретателя известного на весь мир автомата и, конечно, «Т-72» — про совсем еще юного лейтенанта, который угоняет захваченный врагом танк. Кстати, вернулась и несправедливо забытая профессия художника афиш!

Откусывая уголок капустной шаурмы, мальчик разглядывает художника, который закрасил двух солдат и истребитель на заднем плане и нарисовал двух женщин: одну в полицейской форме, а другую в кожаной куртке и с пистолетом. Теперь он выводит название «Место встречи…». Мальчик спрашивает, кивнув на ту, что в кожанке: «А грудь побольше можете нарисовать?»

Город цветет!
Несмотря на все происки врагов и продолжающуюся нехватку посадочного материала, столичные благоустроители вышли из положения и украсили центр к весне, «высадив» на клумбы пластиковые цветы, — им не страшно никакое экологическое состояние почвы и воздуха, они готовы цвести и радовать нас в любую погоду! Скоро откроются и городские выставки искусственных цветов. Многодетным семьям организаторы обещают бесплатно выдавать на входе празднично-похоронные многофункциональные венки!

Две девушки фотографируются около пластиковой сакуры, долго выбирают ракурсы, подставляют лица солнцу и прикрывают глаза, прижимаясь щеками к розовыми цветкам. Проезжающие мимо машины поднимают волны, и серо-коричневая жижа заливает тротуар.

Сообщения с фронта!
«Зай, отправил посылку, жди подарков к Новому году»
Редакция продолжает публиковать сообщения доблестных бойцов, защитников нашей Родины. Присылайте скриншоты сообщений по адресу редакции, пусть все узнают о герое в вашей семье!
«Пашка совсем взрослый стал привезу ему невесту», «Передай маме пусть гордится», «Мы продвигаемся все дальше», «Сына запиши в стрелковый клуб денег я выслал», «Не волнуйся буду без связи несколько дней», «Победа за нами».
А мы продолжаем следить за победами наших солдат и призываем вступать в Вооруженные силы добровольцами — ближайший к вам адрес призывного пункта можно найти на стр.3. Служба в армии — привилегия, доступная каждому.

Скоро Москва

Проводница заглядывает в купе.
— Чаю?
Дверь за собой она закрывает неплотно — Ульяна несколько секунд слушает дребезжание, встаёт и захлопывает её.
— Чтобы мужики на работе уважали, — говорит Ульяна, — я краситься перестала, а некоторые начинают. Кто-то юбку укорачивает форменную, а я стала носить, наоборот, форму на размер больше. — Она косится на Лену. — Оверсайз, модно.
Засунув пальцы под косточки, Ульяна поправляет лифчик, щелкает лямками. Лена тянет носом — чувствует, что в тамбуре курят. Приоткрывает дверь, неодобрительно глядит на проходящих по коридору мужчин в шортах и майках.
— Их и так мало, не докапывайся, — советует ей Антонина. — Не высовывайся, молчи, а то прилетит ещё. И на то, что ты с пузом, не посмотрят.
Она заливает кипятком «Доширак» — запах заполняет купе, все сглатывают слюну.
— Нужен сильный папка, когда нет папки — плохо, всё разваливается, — Антонина перемешивает лапшу вилкой, — что на работе, что дома, что в семье. Первый муж покойный у меня пьющий был, а со вторым повезло — вообще ни капли в рот не берёт, насмотрелся в детстве. И спортом занимается: зимой и летом с утра бегает, потом на турник, гляжу из окна — подтягивается.
Ульяна встаёт, потягивается, виснет на верхних полках — из-под футболки виден белый живот со шрамом от аппендицита.
— Мне начальник сначала — «Ульяна», «Ульяна», потом чувствую, что-то не то, обходят, не зовут, празднуют отдельно, и я сказала: я не Ульяна, называйте меня по отчеству, по простому — Степановна, а он стал звать меня Степаном. «Степан тут?», «срочно Степана в допросную», «Степан подписал?» Ну и как-то все повеселели, сначала смеялись, потом зауважали. А теперь — переводом в столицу, с повышением! Кадровый голод, говорят! Поработаю и вернусь домой — уже судьёй или прокурором.
На верхней полке бабушка в шапке поворачивается на бок и с особенно громким всхрапом вдруг просыпается. Женщины синхронно глядят вверх. Кошка в переноске у неё в ногах, сверкая глазами, начинает мяукать.
— Скоро Москва? — спрашивает бабушка.
Антонина надевает очки, берёт телефон и отодвигает его подальше от глаз.
— Сейчас двенадцать, а мы в шесть вечера приедем.
Она смотрит на бабушку: та вытягивает из вязания спицу, чешет ей ногу в гипсе — «как только забралась на верхнюю полку» — пришёптывает что-то одними губами, снова прикрывает глаза. Мяуканье затихает.
— Я своего сына еду вымаливать, — говорит Антонина. — Меня бабка в деревне спросила: «Знаешь, кто самый главный у мертвецов? У кого просить надо, чтобы сын вернулся? Лежит на Красной площади — повезло, что у нас, значит, а не у них там, за границей. Главный, он и на том свете главный, ведёт всех под красным знаменем». Я знамя старое достала — из ленинского музея когда-то его забрала, вдруг пригодится, — с собой сложила и купила билет в Москву. Приду к нему, в ноги бахнусь, скажу: «Дедушка, спаси и помилуй».
Поезд тормозит и останавливается на полустанке, выходят два человека. Телефон Лены загорается: начинают приходить сообщения, пробивается звонок — «Мама».
— Да, едем, — отвечает Лена, — Нет, не дерётся. — Она гладит большой круглый живот, улыбается. — Понравился ему поезд, может, машинистом будет.
— Мужу нужно первому всегда еду класть, — говорит Антонина. — Это мне бабушка секрет семейной жизни рассказала, сама с дедом пятьдесят лет была в браке, моталась по частям с ним, намучилась, конечно. Но я зато и внучка военного, и дочь военного, и жена военного, и мать военного. Ипотеку льготную сыну дали, нам путевки давали всегда на море, у мужа пенсия повышенная.
— А первый муж? — спрашивает Лена.
— А что первый? — Антонина приосанивается. — Ну, по молодости дело такое, кто не пьёт? Мы когда расписались, ему дали увольнительную на неделю, ну и неделю у нас дома сидели гости, кто-то приходил, кто-то уходил, а он с каждым же должен был выпить, так же нельзя, жених. — Она вспоминает и улыбается. — Я такие занавески сшила! Квартира-то служебная, в семейном общежитии, но я навела уют как могла. А второй мой муж тоже у нас на свадьбе был, он тогда ещё лейтенантом был, с соком посидел и ушёл.
— А мы с моим расписаться не успели, но он скоро вернётся, — задумчиво говорит Лена. — Когда он уехал, я обращения писала, что нас должны расписать заочно, как вот онлайн же Госуслуги есть, так и нас должны. Мне же льготы положены теперь. Но мне не ответили, и вот еду к маме в Москву, чтобы она помогала, когда рожу. А я её подменять буду в магазине.
Антонина напевает: «…Оде-е-е-е-ержим победу, к тебе я прие-е-е-еду на горя-я-я-ячем боевом коне…»
Лена утирает слезы, Ульяна глядит в окно на мелькающие деревни и лес.
— Мужики всегда горячие головы, — говорит Антонина. — Неймется им, не сидится дома… — Она осекается на полуслове, испуганно смотрит на попутчиц.
Поезд снова тормозит на станции — телефоны у всех оживают, начинают жужжать уведомлениями. С верхней полки свешивается бабушка.
— Какие новости? Не помер? — спрашивает она у Лены, которая листает сообщения.
Лена молчит.
— Ну, — усмехается бабушка, — помрёт, не вечный же.