ЖЕСТОКИЙ ФЕВРАЛЬ (роман)

От редактора

Весна 2022 года была наполнена событиями и эмоциями; в то время я работал над магистерской диссертацией «Сленг калининградских молодёжных субкультур в 2007-2012 годах».  Собирая материал, я много общался с информантами: один из моих собеседников, знаток аниме и манги, рассказал мне интересную историю, хотя и совершенно не относящуюся к теме моего труда. Это было нечто вроде дневника о первых трёх неделях февраля 2022 года; своего рода, повесть о духовном поиске и нравственном совершенствовании; наконец, притча о роли везения и удачи в человеческой жизни.

Настоящая рукопись появилась, как результат литературной обработки услышанного. Совершенно не следует отождествлять личность редактора-составителя книги и фигуру рассказчика. Повествование ведётся от первого лица лишь для того, чтобы лучше сохранить дух оригинального материала.  Мой собеседник, прототип главного героя, просил не упоминать его фамилию, а также несколько других малозначительных деталей. Поскольку к тому времени двухгодовой коронавирусный карантин был снят, он покинул Российскую Федерацию, отправившись в одну из стран Юго-Восточной Азии для продолжения духовного поиска и нравственного самосовершенствования. Отправленные ему электронные письма остались без ответа. К сожалению, из-за этого в тексте мог остаться ряд «белых пятен»: я не взял на себя ответственность добавлять что-либо своё к имеющимся строкам.

В процессе работы над рукописью некоторые термины пришлось заменить многоточиями – например, названия впоследствии запрещённых социальных сетей или общественных процессов с участием вооружённых сил. Следует оговорить, что редактор не согласен со многими высказанными тезисами и умозаключениями действующих лиц. Однако описание самобытного духовно-нравственного поиска в феврале 2022 года имеет право быть зафиксированным на бумаге – преимущественно для того, чтобы показать сложность современной эпохи и многогранность окружающего нас мира; разумеется, в той мере, в которой это не противоречит законам государства. Но, как однажды выразился мой собеседник, «Законы России не запрещают писать про Японию, ня».

— Cедьмого декабря 1941 года японский флот в составе шести авианосцев — Ака́ги, Ка́га, Хи́рю, Со́рю, Сёкаку и Дзу́йкаку, а также двух линейных кораблей — Хиэ́й и Кириси́ма — появился на траверсе у острова Оаху на Гавайских островах. Первое ударное воздушное соединение насчитывало пятьдесят истребителей «зеро», сорок торпедоносцев и восемьдесят один пикирующий бомбардировщик. В итоге этого налёта четыре линейных корабля американского флота было потоплено. Какие корабли? КАКИЕ КОРАБЛИ?! Аризона, Вест-Вирджиния, Оклахома и Мэриленд. Это знать надо, если ты учился в шестом училище. ЭТО КЛАССИКА!.. СКОЛЬКО ИСТРЕБИТЕЛЕЙ?!. СКОЛЬКО ИСТРЕБИТЕЛЕЙ, СКОТИНА?.. Сейчас наша армия ориентируется именно на этих офицеров. По крайней мере это те немногие, кто … <успешно атаковали американцев>. Это знать надо!.. Так, ну сейчас чай принесут, мы с тобой продолжим, продолжим, продолжим…я думаю, что тебе эта информация будет полезна. По крайней мере, в ближайший час.

«Зелёный слоник», фильм о метаморфозах человеческой личности в условиях замкнутого пространства, насилия, тотального унижения и безысходности. 

Калининград. Ночь на 1 февраля 2022, вторник. 

Сначала мне было плохо, а потом я открыл глаза, и стало ещё хуже.

Вчера мне сделали прививку от коронавируса, и весь вечер я лежал в кровати с температурой, ломотой и ужасной слабостью — а ночью я внезапно пробудился от мутной, неприятной полудрёмы, и увидел, что в комнате, в паре шагов от меня стоит женщина в белом, и её длинные чёрные волосы стекают по плечам вниз, точно упавшие крылья мёртвой птицы.

Её освещал только призрачный, неестественный свет фонаря за окном; она смотрела мне в глаза, не двигаясь и не отводя взгляда, как если бы она пришла за мною – и это кажется особенно безрадостным в четвёртом часу ночи, когда снаружи, точно чёрное подземное солнце, одиноко горит уличный фонарь.

— Кто ты? – попытался спросить я. Мой голос показался мне неприятным и  слабым. 

Женщина в белом шагнула к кровати, слегка склонившись надо мной и не сводя пристального взгляда. У неё были очень тёмные радужки глаз: мне показалось, будто я заглядываю в океанскую бездну. 

— Ты меня видишь, — утвердительно сказала женщина в белом. – Это хорошо. 

Её чёрные волосы упали с плеч, нависнув прямо перед моим лицом. Я с трудом попытался отползти в сторону, к стене, хватаясь за сбившуюся складками простыню. Гостья смотрела за моими движениями с невыразимым равнодушием на грани безразличия, всем своим видом явственно давая понять: мне от неё не скрыться.

Я снова посмотрел на неё, но не смог выдержать чужой взгляд дольше секунды: мне показалось, что в глаза насыпали горсть песка, и я с силой зажмурился, пытаясь хоть как-то защититься от страшного. Черноволосая женщина в белом выглядела совсем как человек, абсолютно как человек, смотрела на меня, как человек – вот только человеком она не была. Я это понял с предельной ясностью, как если бы мироздание на долю секунды позволило мне заглянуть за кулисы вселенной и увидеть те механизмы, что приводят этот странный мир в движение; но лучше бы я их не видел.

Судорожно встрепенувшись, я снова открыл глаза. Женщина в белом выпрямилась, отдаляясь от меня. Её лицо оставалось таким же бесстрастным. 

— Приходи в себя, — сказала она, отводя свой пугающий взгляд. – Думаю, тебе нужно восстановить силы. Впрочем, как и мне. До встречи.

Повернувшись, она вышла из комнаты. За окном всё так же мертвенно светился уличный фонарь.

Калининград, улица Киевская. 2 февраля 2022, среда.

Автобус всё ещё стоял на остановке, а я всё ещё сидел в фейсбуке¹. Один мой хороший знакомый, с которым мы общались больше восьми лет, только что оставил к моему посту комментарий «ещё один баран пошёл на овцинацию». Это выглядело очень грубо с его стороны: ведь я всего лишь написал о больших очередях в поликлинике, где мне делали прививку. Испытывая не то чтобы печаль – скорее грусть от осознания того, сколь жестоким может быть этот мир — я удалил комментарий знакомого (видимо, бывшего знакомого) после чего вернулся в реальную жизнь. 

— Маску надеваем, — коротко приказала кондуктор помятому мужчине средних лет. 

— Нет у меня, — огрызнулся тот, пытаясь протиснуться к сиденью впереди, но кондуктор плотного телосложения преградила ему дорогу. И кондуктор, и мужчина были одеты в пышные чёрные пуховики, отчего всё происходящее напоминало смесь японского поединка сумо и американского рэп-баттла. 

— Без маски не положено!

— Ну дома забыл я! Дайте две остановки проехать!

Я снова заглянул в фейсбук. Всю свою жизнь я укрывался от реального мира в цифровом, но даже там сейчас не удалось найти спасения. Мой уже точно бывший знакомый оставил новый комментарий «Что, правда глаза колет? А вот не надо было прививаться этим шмурдяком», и я поморщился. 

— Не положено! Или надеваем маску, или выходим из автобуса!

— Я уже заплатил, — резко возразил мужчина, показывая проездную карточку. — Вот, я прикладывал. Не буду выходить. Вы обязаны везти. 

— Тебе тут никто ничего не обязан! Саша, ну-ка останови автобус! У нас тут человек без маски. 

— Да уже и так стоим! – гневно сорвалась женщина, повернувшаяся с переднего сиденья. – Когда мы поедем? 

— Пока этот не наденет маску, не поедем!

— Я уже оплатил проезд! Везите меня!

— Не нравится, жалуйтесь начальству! – кричала кондуктор. — Вот, телефон написан. 

— Как деньги брать, так сразу. А чтобы поехали, надо начальству звонить?

Казалось, что кондуктор сейчас навалится всей грудью на непокорного пассажира и выпихнет его наружу. Я покачал головой. Пандемия коронавируса оказала тлетворное влияние на общество: такого озверения нравов, кажется, не было даже в девяностые, которыми нас пугают вот уже двадцать лет подряд. Вздохнув, я опять заглянул в фейсбук на телефоне. Там в ленте шёл пост, доказывающий, что<…> с Украиной очень даже возможна; мне стало не по себе, и я отвернулся к окну. Там на остановке стояла женщина с чёрными волосами, что приходила ко мне позапрошлой ночью – и взгляд её пугающе-тёмных глаз ничуть не изменился. 

— Маски вообще не помогают от коронавируса! Это наука доказала! 

— Ну провезите вы человека! Ему две остановки!..

— А штраф за меня вы заплатите?..

Я сидел ни жив ни мёртв. Женщина с чёрными волосами зашла в автобус и неторопливо огляделась. Сидящая в дальнем углу девушка в бирюзовой куртке вдруг открыла сумочку. 

— Вот, возьмите, — негромко сказала она, протягивая незадачливому пассажиру очень потрёпанную медицинскую маску. 

— Спасибо. 

— Саша, всё нормально, поехали, — отмахнула шофёру кондуктор.

— А что, вы раньше не могли маску поискать? – вдруг вскипел мужчина с бокового сиденья, но на него уже никто не обращал внимания. Автобус, прошипев закрывающимися дверьми и рыкнув двигателем, отправился в путь по улице Киевской к городским окраинам. А я сидел и смотрел, как ко мне приближается женщина с чёрными волосами – и никто, абсолютно никто не высказывает ей претензий по поводу отсутствия билета или маски.

Женщина с чёрными волосами опустилась на сиденье напротив. Сейчас я мог рассмотреть её гораздо лучше, чем позавчера ночью, когда ломота и температура били меня подобно молоту и наковальне. Теперь она была одета не в белое: чёрная массивная куртка из плотной кожи. Брюки, раскрашенные в сине-фиолетовый пиксельный камуфляж, тяжёлые ботинки. В другой ситуации она выглядела бы, как обычный пассажир автобуса – вот только это была не другая ситуация. 

— Нет, я тебе не кажусь, — сказала женщина, глядя на меня. — Да, они меня не видят. 

Словно вспомнив что-то, она добавила:

— Но это не значит, что меня нет. 

Будь автобус всё ещё на остановке, я бы попробовал аккуратно выйти наружу мимо этой…галлюцинации? Но сейчас мне оставалось только сидеть и не привлекая к себе внимания, вжиматься в продавленное жёсткое сиденье калининградского автобуса, и смотреть в лицо этой странной галлюцинации напротив меня. Наверное, если бы Максим Горький увидел меня в этот момент, то не сказал бы, что человек – это слово, которое звучит гордо.

Автобус начал замедлять ход, и женщина поднялась с сиденья. 

— По-моему, тебе пора выходить, — сказала она, обернувшись и пристально посмотрев на меня: уж не пытаюсь ли я скрыться от неё?

— Я знаю, — как-то механически ответил я, точно робот из старинного, прошлого века, фильма про космос и светлое будущее.

Кондуктор странно посмотрела на меня: её лица не было видно под маской, но выражение глаз явственно говорило «пассажиры – идиоты». Устыдившись и отвернувшись, я выскользнул наружу вслед за женщиной. Натренированным за два года пандемии движением я снял маску и убрал её в карман. 

Я шёл к своему дому; странная незнакомка двигалась рядом, буквально в метре от меня, совершенно естественно, нимало не смущаясь своего присутствия – да и чего бы ей было смущаться? Осторожно, стараясь не привлекать внимания, я ещё раз посмотрел на неё. Лет двадцать пять, может быть, тридцать. Высокая, даже выше меня – метр восемьдесят точно. Широкие, почти мужские плечи. Прямые тонкие волосы цвета угольной пыли и бледная, костяного оттенка кожа. Какая-то чёрно-белая женщина – хотя этой зимой трудно встретить загорелых людей. Острый подбородок, тонкие губы. Едва заметный азиатский разрез глаз. Вот только радужка этих глаз странно-тёмная, точно незнакомка носит чёрные контактные линзы – но это уж точно не линзы. 

Брюнетка перехватила мой взгляд, посмотрев в ответ. Я вздрогнул. Если прошлой ночью я понял, что в ней есть что-то нечеловеческое, то сейчас я бы сказал, что это что-то – сверхчеловеческое. Нет, это не была пошлая интерпретация ницшеанства в духе «падающего толкни; упавшего добей ногами», нет! В каждом её движении, в её взгляде, которым она окинула меня, даже в бесстрастном выражении её лица – чувствовалось нечто героическое, в духе великой и ужасной эстетики предвоенных тридцатых; но не таких, какими их показывают в новодельных патриотических фильмах. Вокруг меня был тот хмурый февральский вечер, что начинается в зимнем Калининграде в пятом часу дня, под моими ногами чернел мокрый от растаявшего снега асфальт, над головой нависало неприятно-грузное облачное небо – но я словно увидел нечто, подобное полёту Икара. Это даже не было видением – скорее, как будто я вспомнил давно виденный и навсегда забытый сон: маленький, ослепительно белый самолёт, возносящийся в безоблачное лазурное небо, чтобы долететь до невообразимо яркого солнца – возносящийся столь высоко, что его белые, подобные лебединым, крылья не выдерживают испепеляющего жара, и объятый пламенем самолёт падает в океан. Длилось это фантомное воспоминание буквально один миг, пока я отводил свой взгляд от тёмных глаз женщины, и исчезло оно сразу и без следа – ну какое лазурное небо? Какое яркое солнце среди этой адской страны вечного мрака, сквозь который я сейчас иду? – но что-то во мне дрогнуло, как будто бы я увидел божественный знак. 

Я поморщился; возможно от страха. Увиденный мною божественный знак шагал со мною рядом, убрав руки в карманы чёрной кожаной куртки – и, кажется, его совершенно не заботило то, что я думаю обо всём происходящем.

 — Я ничего не хочу сказать, — начала женщина с чёрными волосами, — но со стороны кажется, будто ты идёшь и смотришь в пустоту. 

У неё был низкий, почти мужской голос. 

— В какой-то степени это так и есть, — продолжила она, — но с точки зрения других людей это выглядит неоднозначно. 

Она говорила спокойно, и в ней сейчас не чувствовалось угрозы – после поездки в общественном транспорте в час пик очень легко научиться различать тех, кто представляет опасность, а кто – не представляет. Похоже, моя спутница принадлежала ко второй категории. То ли тон её голоса звучал дружелюбно, то ли её слова были слишком логичными, то ли ещё что-то – но в этот момент я более чем явственно понял, что странная незнакомка не будет на меня нападать или причинять вред. По крайней мере, пока. 

Я снова окинул свою спутницу взглядом. Когда-то, когда я был моложе, то много смотрел аниме и сидел в интернете на форумах; как-то на одном аниме-форуме мне довелось прочитать о тульпе — своего рода, самодельной галлюцинации. Нужно было очень долго представлять себе воображаемого друга, разговаривать с ним, как бы выращивая его – и, если всё было сделано верно, однажды воображаемый друг приходил сам. Тогда – мне только исполнилось двадцать лет, и я был более открыт экспериментам подобного рода – я попробовал, но у меня, как и следовало ожидать, не получилось. Но неужели спустя долгих двенадцать лет ко мне всё-таки пришёл воображаемый друг? Воображаемый друг в чёрной кожаной куртке и сине-фиолетовом камуфляже?

— Я просто пытаюсь понять, с кем я сейчас иду по улице, — максимально вежливо пояснил я. Допустим, я сейчас беседую со своей галлюцинацией. Если это так, то она — часть моей психики, и мне имеет смысл обращаться с нею бережно. Хотя, конечно, это имеет смысл делать ещё до прихода собеседницы, которую не видит никто, кроме тебя. — Скажи пожалуйста, не галлюцинация ли ты?

Женщина улыбнулась очень странной улыбкой: вроде бы вполне естественной и даже весёлой, но только у меня по коже пробежал озноб от этого веселья. 

— Очень логичное предположение, но я не галлюцинация, — сказала она. –  Ты в принципе не догадаешься, кто я, поэтому я предлагаю зайти к тебе домой. Эта улица красива, но лучше беседовать там, где тебя никто не услышит.

Мы шли по милой, но запущенной улице окраинного Калининграда, среди старых двухэтажных немецких домов. Справа тянулась железная дорога, идущая в Берлин; её отгораживал типичный российский бетонный забор, но мы шли по пригорку, и с него было видно, как поблёскивают в февральской грязи рельсы. Фраза «там, где тебя никто не услышит» не порадовала меня.

— Меня пугает мысль о том, чтобы пригласить к себе домой странную девушку, которую вижу только я, — честно признался я. – Просто вдруг ты вампир, пьющая человеческую кровь, и тебе только и требуется разрешение войти? 

— Я не вампир, — возразила женщина. – И я уже была у тебя дома. Если бы я хотела и могла причинить тебе вред, то это произошло бы прямо здесь. Когда-то давно я приходила без приглашения, и люди были не рады этому. Поэтому теперь мне не хочется быть незваной гостьей. Однако, вот уже много лет я опасна не больше, чем морская зыбь, так что можешь не опасаться меня. 

Это объяснение звучало более чем логично, но от этой логики, как и от её обладательницы, мне сначала захотелось бежать как можно дальше. Однако, незнакомка в чёрной куртке не нападала на меня и рассуждала достаточно разумно. Если я всё-таки впущу её домой, вероятно, я ничего не потеряю, кроме времени — а времени у меня было безгранично много. Эта гадкая, тяжёлая коронавирусная зима и так казалась бесконечной; переживая каждый её день, я чувствовал себя, точно человек, перепиливающий ножовкой железнодорожный рельс. Ночью загораются фонари, и становится чуть-чуть светлее; днём они гаснут, и я иду впотьмах, встречая странных созданий, которые говорят загадками. Очень экзистенциально. Я решился.

— Хорошо, — сказал я, оттягивая на себя тяжёлую железную дверь подъезда. – Прошу, второй этаж. Впрочем, думаю, ты уже знаешь дорогу. 

— Спасибо.

— У меня дома неприбрано, — дипломатично сказал я, заходя домой. К сожалению, хмурая зима сильно повлияла на меня: перед новым годом я развёлся с Вероникой, а за январь дошёл до такого состояния, что начал разговаривать с Той, Которую Вижу Только Я. Надо будет хотя бы выбросить пустые винные бутылки, а то обо мне подумают плохо. 

— Ничего страшного, — великодушно ответила мне гостья, перешагивая порог. Она расстегнула свою кожаную куртку и повесила на вешалку. Предельная логичность и деловитость этого жеста вдруг кольнула меня, точно булавка. Я смотрел, как моя странная гостья – под курткой у неё обнаружилась сине-фиолетовая камуфляжная рубашка в тон брюкам — снимает с себя тяжёлые ботинки, и вот теперь с каждой секундой чувствовал себя всё неспокойнее и неспокойнее. Раз она пришла ко мне – значит, ей что-то от меня надо. И хороший вопрос: что же захочет от меня эта женщина с чёрными волосами и столь же чёрными глазами, что ведёт себя сейчас столь бесстрастно и столь целеустремлённо? 

— Проходи сюда, — сказал я, открывая дверь большой комнаты. Женщина с чёрными волосами прошла вслед за мной и замерла в восхищении:

– Какая красота!.. 

Я оглянулся. В самом деле, я забыл, что Вероника, однажды обидевшись на меня, в знак самовыражения нарисовала в большой комнате на обоях чёрной и красной гуашью громадную пугающую птицу с широко разведёнными крыльями, сопроводив её рваной надписью «Журавль в небе, боль на крылах». Сейчас, глядя на этот образец монументальной живописи, я осознал, что современное искусство вне контекста может выглядеть странно и неоднозначно.

— Это работа моей бывшей жены, — пояснил я, отчего-то смущаясь. – Она была отличной художницей, но этой зимой мы с ней очень сильно поссорились, и…

За два года, прожитых вместе на безвылазном карантине, очень легко возненавидеть друг друга. Говорить жене-художнице – тогда ещё жене – «делай, что хочешь», перед тем, как уйти на улицу проветриться и заодно заскочить в винный магазин – было не очень хорошей идеей. Впрочем, этой зимой у меня и не было хороших идей. Возможно, пригласить домой галлюцинацию (или кто она?) – это ещё одна не хорошая идея. 

— Я полагаю, это знак судьбы, — сказала женщина, подойдя ближе к рисунку и прикоснувшись к чёрному птичьему крылу с огненно-красным краем. – Видимо, я действительно на верном пути, и наша встреча не случайна.

— Спасибо, мне приятно это слышать, — как бы невзначай сказал я. – Так вот…

Женщина расположилась на диване и спокойно посмотрела на меня. Сейчас при свете включённого торшера её лицо показалось мне слишком совершенным, слишком безупречным – точно его соткала компьютерная нейросеть из тысячи человеческих лиц.

— Что-то не то? – спросила она. – У тебя испуганный вид. 

Я едва удержался от того, чтобы сказать «Всё не то». 

— Возможно, я слишком много прожил в России, — сказал я, опустившись в своё любимое компьютерное кресло и разворачиваясь к центру комнаты. – Меня пугают люди в камуфляже, которые приходят ко мне домой. То есть, ко мне раньше домой не приходили люди в камуфляже, и я очень этому рад, но сейчас мне не по себе…

Это звучало слишком суетливо; я решил, что перед лицом моей странной гостьи следует вести себя более солидно. 

— Год назад я был на митинге: нас начали разгонять, и я долго убегал от полиции, — пояснил я, вспоминая январь двадцать первого года, как давно забытое сновидение. – Тогда мне это удалось, и меня не арестовали. Но с тех пор я боюсь людей, которые одеты в униформу. От их вида хочется снова бежать так быстро, как только возможно. Но сейчас я дома, и мне некуда бежать…от тебя.

Моя искренность, похоже, произвела впечатление на женщину с чёрными волосами. 

— Я об этом не подумала, — согласилась она. — Но не бойся, я не причиню тебе вреда. 

Поднявшись с дивана, она подошла к большому шкафу в углу. Как я уже говорил, я люблю аниме-культуру, даже на четвёртом десятке лет моей жизни. Там, на средней полке лежало всё то, что моя мама именовала «складом хлама», бывшая жена – «музеем калининградского косплея», а я – не называл никак; но если вкратце, там было сложено почти всё, что я накопил за двадцать лет своей любви к японской мультипликации и комиксам – в том числе запылившиеся самописные компакт-диски с фильмами Миядзаки, маленькую фигурку Лины Инверс из Slayers и кружку с нарисованной на ней принцессой Мононокэ. Эту кружку я много лет назад привёз с воронежского фестиваля «Танибата»; она была очень дорога моему сердцу, и я складывал в неё горкой мелкий хлам, которому не следовало теряться на полке. 

— Чисто теоретически, — сказала брюнетка, осторожно дотрагиваясь кончиками пальцев до небольшой фигурки готической лолиты в строгом викторианском платье с кружевами, — я могла бы прийти одетой подобным образом. Но я подумала, что в таком случае ты решишь, что сошёл с ума, и это помешает нашей беседе. 

— Да нет, ничего страшного, — сказал я, собравшись с духом. – Знаешь, и так неплохо получилось. Но если ты не хочешь сводить меня с ума, тебе имеет смысл представиться. Потому что вдруг ты…прошу прощения за выражение…ну…демон или дьявол? Я вспомнил отличную книгу, где двое друзей однажды вечером случайно встретились с Сатаной в московском сквере и пообщались с ним о религии: потом один из них попал в психбольницу, а второго обезглавило трамваем…

— Какая жестокая казнь, — сказала женщина. — Полагаю, это произошло в времена Сталина? 

— Ну, вообще да, — озадаченно сказал я. – Но там, скорее, было предупреждение о том, как опасно разговаривать с дьяволом.

Женщина улыбнулась. Похоже, её немного позабавили мои слова. 

— Не волнуйся об этом. Я духовная сущность. Однако я вне христианского мира, и я точно не дьявол. Так что можешь быть спокоен. 

— Это хорошо, — сказал я голосом, подразумевающим, что ничего не хорошо. –  Прости пожалуйста: я прожил два тяжёлых года, и сейчас не тот вечер, когда мне хотелось бы играть в загадки… Так кто ты? 

Женщина посмотрела на меня своими тёмными глазами – снова, как тогда, позапрошлой ночью – и если тогда мне показалось, будто я гляжу в бездну океана, то сейчас на меня словно посмотрела сама бездна. Вот теперь она была очень серьёзной и собранной.

— Я – божество, — коротко сказала женщина, не сводя с меня пристального взгляда. – Я – фунадама, синтоистское корабельное божество. Когда-то давно, восемьдесят лет назад, я была авианосцем Японского императорского флота. Меня зовут Дзуйкаку, и я – боевой корабль номер два за всю историю человечества. Я выгляжу так, как выгляжу, чтобы нам было проще общаться. 

Она смолкла, и вдруг стало так тихо, что я услышал, как у виска бьётся кровь в артерии – точно идут часы. Или как будто кто-то едва-едва стучится в дверь. 

— Наверное, я нездоров, — сказал я в пространство. Звук собственного голоса показался мне искусственным. – У меня был очень тяжёлый год, и, наверное…Прости пожалуйста: я всё пойму, но почему ты – японский авианосец?

Дзуйкаку демонстративно посмотрела на среднюю полку шкафа рядом с собой. Там всё так же стояла кружка с принцессой Мононокэ, и выстроились в ряд фигурки. Из стопы плакатов торчал порванный лист с портретом Мисато Кацураги. Десятитомник манги «Наруто» давно пора было куда-нибудь отдать, но не доходили руки. Оглядев этот мини-филиал Страны Восходящего солнца, Дзуйкаку посмотрела на меня:

— Вот такое совпадение получилось. 

Отработанным за зиму движением я опустил руку в проём между компьютерным столом и тумбочкой: там стояла недопитая бутылка портвейна. Врач, сделав мне прививку, предупредила о вреде алкоголя – но в такой ситуации не пить уже никак нельзя.

— Я могла бы сказать «а как ты думаешь сам?», — продолжила Дзуйкаку, возвращаясь на диван напротив меня, — или «меня такой построили», но, на мой взгляд, лучше быть честной: так получилось. 

Я пододвинул к себе кружку и налил портвейна; несколько капель выплеснулось на стол. 

— Ты здоров, — сказала Дзуйкаку, глядя на меня. – Ты здоров и не сошёл с ума. Не волнуйся об этом. 

— Хорошо, не буду, — обречённым голосом сказал я, делая большой глоток портвейна. Как ни странно, он немного привёл меня в чувство. Я сделал ещё один большой глоток, ощущая, как в мой рассудок возвращается ясность суждений. 

— Дзуйкаку, — обратился я, надеясь, что произношу имя своей гостьи правильно, с ударением на первый слог. — Несколько лет назад, когда в Калининграде ещё были аниме-фестивали, на одном из них мы ставили премилую сценку. Российский косплеер, оказавшийся в Японии, положил десять рублей на алтарь богини Инари. Богине так понравилось его подношение, что она отправила вслед за ним в Россию трёх лисиц кицунэ, несущих возмездие. Эта была очень милая сценка с хорошим концом, но я хотел бы спросить: я ведь не сделал чего-то настолько плохого, что за мной прислали целый авианосец?

Дзуйкаку улыбнулась. Вероятно, мои слова изрядно её позабавили.

— Всё гораздо проще, — пояснила она. — На дне океана холодно, темно, одиноко и неуютно. Но иногда мироздание может ненадолго отпустить на прогулку. И вот я обнаружила, что ты меня видишь и даже можешь разговаривать со мной – а, как я говорила, на дне океана холодно, темно, одиноко и неуютно. 

Я бросил взгляд наружу, туда, где уже горели фонари посреди вечерней тьмы. Технически, мир за окном сейчас не сильно отличался от дна Тихого океана – но я решил об этом промолчать. 

— Твоя и моя страны, — чуть строже продолжила Дзуйкаку, — простояли спина к спине самую кровавую резню в истории человечества, косо поглядывая друг на друга…за исключением последних трёх недель. И хоть между Россией и Японией до сих пор нет мирного договора, я не вижу существенных препятствий к тому, чтобы мы могли провести время в приятной беседе. 

— Я тоже не вижу, — осторожно сказал я, наливая себе новую порцию вина.

— Однако, если вдруг моё общество кажется тебе неприятным или пугающим, — как-то слишком равнодушно сказала Дзуйкаку, — или ты не принципиально не хочешь со мною разговаривать, то скажи об этом мне – и больше ты никогда меня не увидишь. Тогда я направлюсь в другой портовый город – например, Монтевидео или Кейптаун – где найду людей, которые смогут меня увидеть, и которые не испугаются того флага, который я когда-то несла на мачте. 

Она замолчала. Я сделал ещё несколько глотков портвейна, который вдруг показался мне отвратительно приторным. Наверное, всё же стоило перейти на сухое вино? Дзуйкаку спокойно смотрела на меня чёрными – с зелёным оттенком – глазами; а вокруг и в самом деле было холодно, темно, одиноко и неуютно. 

— Не надо, — сказал я. – Оставайся.  

— Хорошо. Я рада. В английской культуре есть стихотворение про то, что Восток есть Восток, а Запад есть Запад – но что значат границы и страны, когда двое сильных стоят друг напротив друга? Я недостаточно хорошо знаю русский язык, чтобы перевести его красиво и убедительно: но, полагаю, ты понимаешь, что я имею в виду. 

И снова стало тихо – ужасно тихо. 

— Ты будешь вино? – зачем-то вежливо спросил я у Дзуйкаку, всё так же сидящей на диване и пристально глядящей на меня. Может быть, для того, чтобы нарушить тишину. Или мне следовало бы предложить ей блюдечко мазута? Но, поскольку у меня в доме нет мазута, может налить ей растворителя, что хранится у меня под ванной вместе с остальной бытовой химией? Или это будет выглядеть, как оскорбление?

Дзуйкаку чуть склонила голову. 

— Мне будет приятно. Я не смогу его выпить, потому что недостаточно материальна. Но если ты нальёшь вина во что-нибудь и пододвинешь его ко мне поближе, этого окажется достаточно. 

Я осторожно встал и почувствовал, что у меня подгибаются ноги, и до кухни, скорее всего, не получится дойти. Но я сделал шаг к шкафу и достал оттуда пустую, совсем не пыльную кружку с портретом Холо из «Волчицы и пряностей». Налив туда вина, я поставил её перед своей странной гостьей.

— Спасибо, — сказала она. – Обитателям подводного мира приятно, когда о них вспоминают в надводном. 

Она чуть склонилась над чашкой. Её чёрные волосы упали вниз, почти касаясь поверхности портвейна. 

— Обычно синтоистским ками принято подносить рис или воду, — сказала она подняв голову. — Но я была на войне, и знаю, что принятое не всегда возможно, а возможное не всегда принято. К тому же, мы не в святилище, а это вино пахнет очень приятно, радуя меня после тяжёлого пути. Так что твоё подношение радует меня. 

Дзуйкаку снова наклонилась к чашке, где краснело вино. Затем осторожно подула на его поверхность. Вино чуть дрогнуло. 

— Как странно, — сказала она, подняв взгляд на меня и выпрямившись. – Сейчас я лежу на дне Тихого океана. Однако я могу поднимать волны на другой стороне земного шара. Даже такие маленькие… Но всё-таки могу. 

Дзуйкаку поднялась с дивана. 

— Приходить из подводного мира очень тяжело, — пояснила она. – Сегодня я была здесь дольше, чем позволяют мои силы. Я рада нашему знакомству, но сейчас мне пора уходить.

— Уже…пора? – спросил я, тоже вставая из кресла. 

— Я приду снова, — коротко сказала Дзуйкаку. – Думаю, завтра. Думаю, в три часа по твоему времени. Спасибо за вино. До встречи.

Остановив меня жестом руки, она вышла в коридор. 

— Но подожди… — начал было я, но прервался. 

Коридор был пуст. На вешалке не висела чёрная кожаная куртка. Только пустота и всепоглощающая тишина. Мне вдруг показалось, что я слышу, как светит лампочка в настенном бра. 

Я осторожно прикоснулся пальцами к вискам. Затем, чуть пошатываясь, вернулся в комнату. В чашке, что я пару минут назад поставил перед моей исчезнувшей гостьей, всё так же краснел портвейн. Его поверхность была ровной и блестящей, точно кровавое зеркало.

Было тихо. Со странной нечеловеческой уверенностью я ощутил, что в квартире больше никого нет; на какую-то долю секунды мне показалось, что никого нет во всём доме, во всём городе. Отчего-то это вселило в меня суеверный страх; точно нечто нехорошее коснулось меня на мгновение – и тут же отпустило; но я запомнил ужас этого прикосновения, и осознал, что никогда не смогу его теперь забыть. 

Резким движением я выплеснул портвейн в форточку – надеюсь, соседка снизу не обидится, что я залил выпивкой её зимующие астры в палисаднике. Затем я с чистой совестью перекрестился. 

Калининград, улица Автомобильная. 3 февраля 2022, четверг.

Этой коронавирусной зимой дни были одинаково похожи и одинаково мерзки: просыпаешься, видя за окном небо цвета цемента и землю цвета грязи, и пытаешься дожить до следующего утра. Но сегодня, на всякий случай, я опять обошёл всю квартиру с горящей свечой, и перекрестил все углы и окна, заодно обжегшись расплавленным парафином. После этого я выглянул в интернет и опять ужаснулся от новостей. Опять арестовали кого-то за пост, кому-то дали срок за непристойное фото на фоне церкви. Из московского офиса ничего не писали. Надев тяжёлую зимнюю куртку, я пошёл к родителям, чтобы купить им продукты. В магазине работала только одна касса; женщина в грязном пуховике долго ругалась из-за того, что колбаса не пробивалась по акции, и даже едва не подралась с другой покупательницей. Затем я смог одновременно поссориться с мамой (из-за того, что пытался уговорить её сделать прививку от ковида) и папой (здесь мы неудачно обсудили тот самый прошлогодний митинг, на котором я убегал от полиции). Проклиная всё на свете, ровно в три часа дня я вышел из подъезда и увидел, что прямо напротив крыльца стоит Дзуйкаку. 

Дзуйкаку возвышалась прямо посередине громадной лужи полурастаявшего снега, поставив ноги на ширине плеч и убрав руки в карманы чёрной кожаной куртки. Со стороны могло показаться, что она моет в воде свои тяжёлые ботинки после долгого похода через половину мира. Вид у неё был всё такой же невозмутимо-целеустремлённый и по-своему эффектный, но мне, после событий сегодняшнего дня, захотелось упасть на колени и биться головой о грязный зимний асфальт.

— Сегодня я без камуфляжа, — сказала Дзуйкаку, глядя на меня тёмными, с зелёным оттенком глазами. – Так лучше?

На ней и в самом деле были чёрные кожаные джинсы брутального покроя. 

— Да, гораздо лучше, — сказал я, пытаясь не закричать от ужаса. Должно быть, всё, что я чувствовал, было прекрасно написано на моём лице. 

— Сегодня я смогла прийти куда хотела и когда хотела, — довольно сказала Дзуйкаку. – Однако, похоже, сейчас неудачный момент?

— Да нет, не то что бы, — солгал я, надеясь, что это будет не слишком заметно. – Просто у меня очень нелёгкий день…

Я обернулся: мама смотрела мне вслед из окна кухни. Помахав ей, я сделал два шага вперёд, спускаясь с крыльца. Полуштормовой ветер пронёс мимо нас пустой полиэтиленовый пакет. 

— Я ценю твою вежливость, — согласилась Дзуйкаку. — Принимая во внимание, кто я, и как внезапно вошла в твою жизнь, хочу сказать, что ты очень хорошо держишься. Когда-то давно британский генерал Луис Маунтбеттен четыре года воевал в Бирме с японской армией, после чего он возненавидел Японию. Однако, когда война закончилась, Маунтбеттен прибыл на Суматру, и вдруг обнаружил, что тысяча вооружённых японских солдат будут охранять его от нападения индонезийских повстанцев. Вероятно, у него тогда было такое же лицо, как у тебя сейчас. Так что не переживай, в подобной ситуации растерялся бы даже британский полководец…

Дзуйкаку говорила очень логично и очень разумно, правильным русским языком, с твердыми, ясными окончаниями слов, с той правильностью, которая легче всего выдает иностранца. 

— …однако меня не нужно бояться, — продолжила она. – Я не опасна уже семьдесят семь лет, три месяца и восемь дней: с того самого момента как меня отправили в подводный мир. И если бы я могла атаковать со дна океана – то Тихоокеанская война проходила бы иначе, чем проходила. Так что не нужно опасаться меня. Я не причиню тебе вреда. 

Это звучало предельно логично и предельно разумно. Да, всё происходящее было полнейшим безумием – но, похоже, в основе этого безумия лежала превосходная система. Два коронавирусных года научили меня разбираться в мироздании больше, чем тридцать лет жизни до карантина: существо, представляющее опасность в 2022 году, не будет употреблять в своей речи такие имена собственные, как «Суматра» или «Маунтбеттен». Чуть осмелев, я снова взглянул на Дзуйкаку. Она посмотрела на меня.

— Я бы предложила тебе немного пройти по улице, — сказала она. — Потому что со стороны кажется, будто ты стоишь перед лужей и зачем-то смотришь на неё. Как я уже говорила, меня никто не видит, кроме тебя. Двигаясь, ты не привлечёшь к себе лишнего внимания. 

Это было весьма разумно. Увы, живя в обществе, нельзя быть свободным от общества. 

— Хорошая мысль. 

Мы шли по улице. Ветер был ощутимо свежим: чёрные, цвета угольной пыли, волосы Дзуйкаку вздымались и трепетали, точно живущие своей жизнью. 

— Я… — нерешительно начал я, — наверное, действительно веду себя странно. Просто, понимаешь, не каждый день ко мне приходят воплощённые в человеческом образе японские корабли. Я ведь сначала подумал, что ты – моя галлюцинация, но после твоего рассказа я точно понимаю, что это не так. Потому что моя галлюцинация вряд ли бы стала рассказывать про Суматру. Я даже не очень представляю, где она находится…

— Юго-западнее Малайзии, — пояснила Дзуйкаку. – Или северо-западнее Явы. И рядом Сингапур.

Не то что бы это сильно прояснило для меня географию Юго-Восточной Азии – ну, как если бы я попытался без карты объяснить иностранцу, где находится Пермь – но слова Дзуйкаку оказали на меня успокаивающее воздействие, как если бы я пропустил бокал портвейна (да, за эту зиму после развода я немного сдал и много выпил). Я поймал себя на мысли, что она – единственная моя собеседница, кто сегодня не пыталась тем или иным способом вцепиться мне в горло. В 2022 году это следовало признать весьма положительным качеством для человека – даже если она не человек.

— Удивительно то, что я разговариваю с призраком японского авианосца. Но удивительнее то, что ты говоришь разумнее и адекватнее, чем большинство людей вокруг меня. 

— Дело не только во мне, но и в людях вокруг тебя. Но всё-таки, я не призрак, — сказала Дзуйкаку; как мне показалось – чуть обиженно. – В европейско-христианской культуре меня можно воспринимать как призрак погибшего в бою корабля. Но всё-таки я синтоистская ками, от которой зависели судьбы людей и стран…кстати. Можно ли в русском языке употребить термин «синтоистская ками», или это будет языковой избыточностью? 

Наверное, я опять стал выглядеть, как Маунтбеттен, прибывший на Суматру, потому что Дзуйкаку пояснила:

— Потому что не-синтоистских ками не бывает по определению.

— Я думаю, можно, — сказал я. Отчего-то предельно логичные и предельно странные вопросы Дзуйкаку заставляли меня чувствовать себя идиотом.  

— Русский язык сложен, — снова пояснила Дзуйкаку. – Часы идут, когда стоят. Впрочем, они могут и стоять, когда стоят. Ветер дует, хотя у него нет лёгких. Если я скажу что-то неправильно, то могу не заметить этого. Поправь меня, если я ошибусь.

— Ты говоришь очень правильно, — возразил я. – Слишком правильно. Как героиня из книг Тургенева. Но в жизни люди так не говорят. 

Дзуйкаку пожала плечами. 

— Дно Тихого океана – не лучшее место для изучения разговорного русского языка. Я знаю правила, но не знаю исключений. Но я быстро учусь. И, полагаю, ты не знаешь нихонго, японский язык. Или знаешь, но не настолько хорошо, чтобы мы могли свободно на нём говорить. Так что я предлагаю пока общаться на русском.

— Хорошо, — согласился я, снова осторожно окидывая взглядом свою спутницу. Она была совершенно не похожа на корабль. — Никогда бы не подумал, что бывают ками авианосцев. Я читал, что ками бывают только у водопадов или гор… 

— Вряд ли я смогу сейчас объяснить тебе общие принципы синто. Ками бывают у всего, что выглядит впечатляюще и поражает воображение. А я, — слегка изменив голос, сказала Дзуйкаку,  – при жизни выглядела весьма впечатляюще, и поражала не только воображение. Поэтому я совершенно не хуже, чем ками водопада, и возможно, даже полезнее. Если бы тебе однажды довелось оказаться на корабле в шторм – то тогда было бы проще понять, что я имею в виду… В морском путешествии человек лучше осознаёт, что находится в божественных руках – потому что от вечности его отделяет только лист металла.

— В России, — задумавшись, сказал я, — в таких случаях говорят «не бывает атеистов в окопах под огнём». Видишь ли, Россия – сухопутная держава; в ней редко путешествуют по морям, но чаще воюют на земле…

Всё так же дул ветер, развевая чёрные волосы моей собеседницы. Похоже, я начал к ней привыкать – её общество уже не так пугало меня, да и на улице было как-то спокойнее: у меня сохранялась иллюзия, что в случае крайней необходимости я смогу от неё убежать. Ну, или хотя бы смогу попробовать. 

— В нашу прошлую встречу, — сказала Дзуйкаку, взглянув на меня, — я немного рассказала о себе. Однако, я не так много знаю о тебе, и мне кажется, что будет хорошо, если ты тоже расскажешь свою историю. 

Её слова звучали весьма справедливо; я понял, что за два коронавирусных года отвык от собеседников, которые мыслят и оперируют категориями справедливости и логики. 

— Что же тебе сказать? Меня зовут Андрей. Мне тридцать два года, и я на год старше страны, в которой живу, и, видимо, умру. Когда-то давно я любил девушек, аниме и культуру Японии, но сейчас мне хочется вернуться домой и никуда не выходить. Я умею красиво располагать буквы на бумаге, и работаю верстальщиком в издательстве интеллектуальной литературы. Может быть, я и сам немного русский интеллигент…

Это звучало несколько самонадеянно с моей стороны; впрочем за два коронавирусных года огрубление нравов стало столь сильным, что интеллигентом в 2022 году можно было назвать любого человека, способного разговаривать о жизни пять минут, не употребив ни одного непечатного слова. 

— …ну, а три дня назад мне сделали прививку от ковида, после которой я начал разговаривать с синтоистской ками. Это самый необычный путь к духовному, который я только могу представить. 

— Неисповедимы пути Господни. Я знаю такую фразу. Думаю, её употребляют в таких ситуациях.  

В подобной ситуации обычно употребляют другие фразы, но я решил пока не говорить об этом.

— Весь этот мир напоминает мне дурную шутку, особенно в последние три дня, — сказаля; почти что стихами. — За свою жизнь я посмотрел много аниме, где происходило разное. Например, про парня, который случайно нашёл тетрадь смерти, и потом к нему, соответственно, явился бог смерти… Кстати, это аниме недавно запретили в России, но оно у меня всё таки есть. Но вот так, как это сейчас происходит – как-то это…не так, как я предполагал. 

— А как ты предполагал?

Я вспомнил старинный мем: кадр из какого-то безымянного аниме с гигантской свиньёй, катящейся по улице японского города; внизу тянулись субтитры «Безысходно хрюкает по-японски». 

— Не знаю, — безысходно сказал я по-русски. – Но как-то иначе. Раньше я работал в очень большом московском издательстве, и верстал им книги про попаданцев и боевую фантастику… Как бы это объяснить… В общем, когда простой грузчик или вахтёр попадает под машину, и потом обнаруживает, что он внезапно оказался в Советском Союзе и воплотился в теле, например, Берии, или даже Сталина. Потом он расстреливает предателей, выигрывает войну с фашизмом, захватывает половину Европы до Рейна…в общем, развлекается, как может…

Это были очень плохие книги, но за их вёрстку мне хорошо платили – может быть, даже больше, чем авторам. Я тогда с ужасом думал, что кто-то эти книги читает. А сейчас, возможно, неизвестный читатель держит такой томик в руках и думает: кто-то же эти книги верстал… 

— Так вот, — продолжил я, — может быть, я, сделав сотню книг про попаданцев, так согрешил этим, что наказан за это анти-попаданием? Что ко мне пришла настоящая ками из Второй мировой?

— Ты исходишь из того постулата, что грех несёт за собой наказание, — не очень довольно сказала Дзуйкаку. – Однако, не всякий грех несёт за собой наказание, и не всякое наказание воздаётся за грех. К тому же, я надеялась, что мой визит не будет воспринят, как наказание. В конце концов, мы не в сорок втором году, и ты не живёшь в Рабауле. Я уже объясняла вчера: я лежу на дне океана, одна, в вечной темноте, и меня гнетут пять с половиной километров морской воды. Единственное событие – когда вдалеке проплывает пугающего вида рыба с маленьким огоньком на длинном плавнике. Поэтому сейчас мне просто приятно пообщаться с людьми. Будет хорошо, если эти люди…

Здесь Дзуйкаку окинула меня взглядом. 

— Если эти люди будут иметь представление о моей стране. Однако, при моей жизни моя страна не везде оставила добрую память о себе, поэтому я решила пройти подальше от Тихого океана. И главное: я не очень материальна. Но мне повезло, что ты можешь меня видеть. В общем-то, это решающий аргумент…

— Ну хорошо. А что ты хочешь от меня? То есть, в христианстве всё просто: демон…то есть, духовная сущность, пришедшая в гости, обычно хочет или купить душу, или подвергнуть соблазнам. Либо, если это ангел, то напомнить о чём-то хорошем или просветлить…а что нужно синтоистской ками?

— Вообще, синтоистским ками подносят еду и питьё, — задумчиво сказала Дзуйкаку. – Но я уже говорила: мне будет достаточно прогуляться в надводном мире. При жизни я не обладала большой свободой тела: придёт приказ, и люди на моих палубах направят меня к атоллу Трук или острову Кыска. Теперь же мой корпус и вовсе навечно расположился на океанском дне. Но взамен я обрела странную свободу. В том числе, иногда выходить в надводный мир для прогулки. Но если я буду гулять в одиночестве, то окажусь слишком нематериальной: всё будет, как в человеческом сне. Кстати, а куда мы идём? 

Мы шли по улице Автомобильной, в той её части, где она приближается к Коммунистической. Когда-то здесь были пустыри и окраина: с тех пор вокруг остались ларьки разливного пива и запущенные общежития. Появившиеся новостройки изумительного бирюзового цвета делают эти места более пристойными: но прогулку с гостями из Японии я бы рекомендовал начать с других улиц Калининграда. 

— Мы идём в сторону моего дома, — задумчиво ответил я. — То есть, я – это что-то вроде точки опоры?

— Или духовного медиума, любезно представляющего свою витальную энергию для воплощения тонкой сущности, пришедшей из подводного мира, — добрым голосом сказала Дзуйкаку. 

Подобный аргумент звучал достаточно убедительно.

— Это в корне меняет дело. У меня сейчас мало работы, но много свободного времени… Но знаешь, меня пугает, что я общаюсь с тонкой сущностью, которую кроме меня никто не видит. В европейской культуре это редко предвещает радостные события. 

— Я могла бы сказать, что я – это грузопассажирский паротурбоход Мисуцуру-мару, которая когда-то давно перевозила самолёты и людей по Тихому океану. Наверное, тогда бы это меньше тебя напугало, но я не хотела начинать наше общение с неправды. Но скажи, вот этот плакат ведь не страшит тебя?

Я посмотрел в ту сторону, куда Дзуйкаку указала ладонью. Ничего особенного. Рекламный билборд с патриотическим плакатом. На его бетонном основании — закрашенная надпись, название телеграм-канала с <…>. На чёрно-белой фотографии военный корабль – может, крейсер, а может эсминец — очень бодро разрезал волну. Длинный хвост пены уносился вдаль. Правее, в обрамлении слов «Балтийский флот» размещался рисунок золотого якоря; ниже тянулась надпись «Где наши корабли — там победа».

— И? Обычная реклама. Такой сейчас много.

Подобной рекламой за госсчёт в этом январе завесили половину Калининграда. Да, конечно корабль на снимке выглядел мотивирующе — даже самая завзятая сухопутная крыса от его вида захотела бы выпить бутылку рома и провести вечер в беседах о русалках – но я решительно не видел в этом ничего особенного. 

— Ты знаешь, кто это? – спросила Дзуйкаку, убирая руку в карман куртки. 

— Нет. А что?

– Я её знаю, — пояснила Дзуйкаку с каким-то странным выражением лица. — Вернее, знала – и даже лично. Это Араси, флагман четвёртой дивизии эсминцев. Если бы не надпись про флот и победу, ты бы смог разглядеть на корпусе её имя, записанное катаканой. Однако её присутствие здесь никого не смущает и не пугает. Рядом спокойно ходят люди и не боятся её. Меня тоже не нужно бояться. Чем я хуже Араси? 

Я замялся, не зная, как лучше ответить на этот очень странный и очень логичный вопрос. 

— А это точно Араси? – наконец, произнёс я.  

— Я думаю, — важно сказала Дзуйкаку, — что в эпоху доступного мобильного интернета ты легко можешь найти описание эсминцев типа Кагеро, и сравнить его с этой фотографией, обращая внимание на количество и расположение орудийных башен, торпедных аппаратов и дымовых труб. Если, конечно, ты не хочешь верить мне на слово. 

— Я верю, верю… 

— Это похоже на знак судьбы, — продолжила Дзуйкаку. — Похоже, мы все оказались здесь не случайно. И я, и Араси, и ты. Так что можешь считать, что наше общение для чего-то нужно мирозданию. 

Я ещё раз вгляделся в плакат: я работал в полиграфических фирмах, и знаю, как делается патриотическая реклама за госсчёт. Возможно, в Москве или Петербурге это происходит как-то иначе, но в провинции плохо оплачиваемый дизайнер находит в интернете более или менее подходящие фото и размещает на них что-нибудь бодрящее – к примеру, «С Днём Победы!» или «Слава Красной Армии!». Поскольку всё это делается по остаточному принципу и не особенно кем-то проверяется, в ходе производства возникают ошибки. Иногда на такой плакат попадает фото немецких солдат у танка «Тигр», иногда — американских лётчиков у самолёта «Аэрокобра». Почему бы там не оказаться кадру японского эсминца? 

— Может быть, совпадение? 

— Ты знаешь, кто такая Араси?

— Нет. Я впервые услышал её имя полминуты назад. Она кого-то утопила? 

— Можно сказать и так. Когда-то давно, то есть – давно для тебя – Араси быстро шла через Тихий океан, догоняя нашу авианосную эскадру…где в тот момент не было меня. В небе пролетала эскадрилья американских бомбардировщиков. У них уже почти кончилось топливо, но в этот момент их лётчики увидели Араси, и предположили, что если она куда-то так спешит, то там обязательно будет что-то важное…

Дзуйкаку прервалась. 

— Это произошло в сорок втором году у атолла Мидуэй, — слишком спокойно продолжила она; я раньше слышал этот тон. – А на следующий день японской авианосной эскадры уже не было. Так вот, принимая во внимание историю Араси, ты можешь считать, что мироздание подаёт тебе знак: всё это не случайно.

Слова Дзуйкаку звучали насколько безумно, настолько же и разумно. Я ещё раз посмотрел на плакат. На вершине рубки – или мостика? – был виден человеческий силуэт. Вероятно, неизвестный японский моряк был бы очень удивлён тем, узнай, где и при каких обстоятельствах на него будут смотреть люди. Я подумал, что я — единственный человек в Калининграде, который знает, что сейчас, в феврале двадцать второго года на углу улицы Автомобильной, висит громадный плакат с эсминцем Араси и патриотической надписью. Возможно, я действительно избранный судьбой?

— Я могу написать об этом пост в фейсбуке, — задумчиво сказал я, — и тогда её уберут к вечеру…

С одной стороны, это будет мой самый успешный пост в фейсбуке за всю эпидемию. С другой стороны, я живу в двадцать втором году. За такой плакат дизайнера вряд ли посадят, но могут уволить, а найти работу сейчас непросто.

— …но, наверное, я не буду этого делать, — сказал я. – Великий калининградец Иммануил Кант учил нас действовать так, чтобы каждый наш поступок мог стать моральным законом, поэтому я промолчу. В России доносить на людей считается злодеянием.

Дзуйкаку улыбнулась. Я первый раз увидел, как она улыбается – как-то странно и не очень по-доброму, но всё-таки улыбается. Обычная бесстрастность исчезла с её лица. 

— Это очень заботливо с твоей стороны, — сказала она. – Я думаю, Араси рада тому, что где-то в надводном мире висит её портрет. Нам, навсегда ушедшим в подводный мир, приятно, когда о нас помнят…

— Кстати. Почему ты говоришь об Араси в женском роде? 

Дзуйкаку задумалась.

— Я знаю, что в русском языке корабль должен быть мужского рода. Однако теория и практика могут различаться. Это трудно объяснить, но знай, что корабль всегда «она». Если не веришь, посмотри на меня. 

— Я даже не знаю…

— Корабль – всегда «она», — важно сказала Дзуйкаку, — потому что мы, корабли, очень красивые, и требуем огромного количества заботы, внимания и денег. Если бы ты был моряком, думаю, этот аргумент всецело убедил бы тебя. Однако, поскольку ты русский интеллигент, я выражусь иначе. «Медаль» и «гавань» — женского рода; чем хуже слово «корабль»?

В этом суждении была какая-то очень женская непоколебимая уверенность в собственной правоте: я вдруг снова вспомнил Веронику – в те дни до ковида, когда мы были счастливы. 

— Убедительно, — только и смог произнести я. Дзуйкаку кивнула. Подняв голову, я ещё раз посмотрел на Араси. Тем временем, Дзуйкаку продолжила, что-то вспомнив. 

— Раньше я перемещалась по надводному миру при помощи мазута, котлов, пара, турбин и винтов. Сейчас это происходит немного иначе, но требует стольких сил, что лучше бы это был пар и турбины. И похоже, что скоро мне придётся возвращаться обратно…

— А ты потом снова придёшь? – спросил я чуть быстрее, чем хотел бы. Наша прогулка по городу была более чем странной, но я поймал себя на мысли, что Дзуйкаку – весьма хорошая собеседница. Особенно в эту ковидную зиму.

— Приду. Думаю, к завтрашнему полудню – по калининградскому времени – я накоплю достаточно сил, чтобы снова подняться в надводный мир и на другую сторону земного шара. Это очень сложно. Если ты думаешь, что любой утонувший корабль может взять и воплотиться на суше – то это не так. Это требует сил, умения и везения. Но, к счастью, немного везения у меня ещё осталось. 

— К полудню, — повторил я. — А где мы встретимся?

— Где хочешь. На твой выбор. Я приду прямо к тебе. Теперь я хорошо умею это делать. Лучше, чем два дня назад. Я уже говорила, что быстро учусь новому.

Она подняла руку в знак прощания. 

— Спасибо за прогулку, Андрей. До встречи. 

— До встречи, — эхом откликнулся я. 

Дзуйкаку посмотрела на меня. Затем, развернувшись, быстрым шагом направилась вдаль и свернула за фургончик с секонд-хендом. И всё. 

Несколько секунд я стоял на месте, пытаясь понять, что же мне следует делать дальше. На всякий случай, я посмотрел за фургончик: ничего особенного, грязный угол с бетонным забором, где не было ничего и никого, кроме рваных тряпок и мусора.

Домой я шёл быстро, ничего не понимая. Я настолько утратил контроль за окружающим миром, словно и сам полностью погрузился в гадкое сновидение. В реальность меня выбросило только тогда, когда на меня с разгона бросилась немецкая овчарка, затормозив на расстоянии одного броска: вот-вот вцепится в горло.

— Рекс, ко мне! – рявкнул мужчина в дублёнке. 

Овчарка посмотрела на меня зверским взглядом; мне захотелось отшатнуться. Выдержав одну долгую секунду, она развернулась, удаляясь к своему хозяину. Я не знал, как его зовут. Крупный бритоголовый мужчина средних лет, похожий на полицейского из сериала: живёт в соседнем подъезде, ездит на VW Tiguan и выгуливает без поводка здоровенную собаку, на все претензии отвечая «не бойся, он не кусается» — да и кто же в этой жизни будет предъявлять претензии крупному мужчине на VW Tiguan, который выгуливает немецкую овчарку? Я с грустью вспомнил покинувшую меня Дзуйкаку. 

Поднявшись к себе, я снял тяжёлую зимнюю куртку. Я снова оказался дома; там, где безвылазно провёл два коронавирусных года. Скептически посмотрев на манящую бутылку вина, я налил себе крепкого чая, и, собравшись с мыслями, не без труда нашёл на компьютере папку «Старое/Архив/Андрей/Перенос с прежнего комьпютера/2009/Двачи». Открыв сохранённую в далёком году страницу «Сварка тульпы своими руками», я на всякий случай, прочёл начало давно забытой инструкции:

…тульпа в наиболее упрощeнном виде — это автономная галлюцинация, созданная повторением мыслей и подсознательной веры. Тульпа полностью самостоятельна. Это значит, что она может принимать собственные решения, иметь собственные мнения, и не может полностью управляться вами, а также не нуждается в подталкивании к действиям. Ваша Тульпа может иметь любое мнение о вас, окружении и, в общем, обо всех внешних раздражителях, с которыми она сталкивается. Она делает то, что хочет, и не обязательно будет находиться на вашей стороне…

Я прокрутил страницу дальше. Заглавные буквы одного из сообщений бросились в глаза:

АНОН, ТЫ НЕ БОИШЬСЯ ТОГО, ЧТО ТУЛЬПА – ЭТО САМОДЕЛЬНАЯ ШИЗОФРЕНИЯ?

Допив чай, я подошёл к окну. За ним начинало темнеть. Чёрные силуэты деревьев раскалывали собой мрачное серое небо. Может быть, я действительно за два года пандемии и сидения дома сделал себе душевную болезнь? Или же действительно получил способность с существами из тонкого мира? В обоих случаях, не стоит делать резких движений. А что стоит делать?

Я обещал Дзуйкаку завтра прогуляться; возможно, стоит сдержать обещание. Во-первых, чтобы развеяться самому и подышать свежим воздухом. Во-вторых, на улице моя странная спутница не такая пугающая, как в замкнутом помещении. И в-третьих, я как раз вспомнил отличное место для нашей прогулки. Скорее всего, оно ей понравится. В моём родном городе много красивых и интересных мест: но, пожалуй, я покажу Дзуйкаку настоящий старый Кёнигсберг. 

Калининград, район Амалиенау. 4 февраля 2022, пятница.

Взгляд офицера СС пронзил меня насквозь. Точнее, даже не так: важный, самоуверенный офицер в чёрной униформе смотрел прямо через моё тело так, как если бы меня не существовало. Возможно, на секунду подумал я, возможно, стоящая рядом со мною Дзуйкаку чувствует себя точно так же — ведь её вижу только я. А может быть и я сам за эту зиму превратился в столь же нематериальную духовную субстанцию? Я зажмурился и встряхнул головой, чтобы отогнать пугающее наваждение. 

Офицер СС всё так же смотрел сквозь меня. Чёрная машина рядом с ним – вероятно, это был «хорьх» или что-то подобное – поблёскивала, точно лаковая шкатулка. Девушка-гримёр торопливо пудрила стоящую рядом женщину в боа: подчёркнуто порочный вид последней, очевидно, должен был продемонстрировать всю степень моральной развращённости Третьего Рейха. Массовка солдат, недавно получившая автоматы, селфилась на фоне штандарта со свастикой, свисающего со второго этажа виллы – главное, чтобы они потом не выложили это фото в интернет. Трое операторов настраивали камеры. Полосатая ленточка надёжно отгораживала эту панораму от собравшихся зевак; где-то там же мелькали два ядовито-зелёных жилета с надписью «пресса». Пследний раз я видел такие же жилеты год назад на митинге.

— Похоже, дальше нам пройти не удастся, — с печалью сказал я, кивая подбородком на фашистов, преградивших нам путь. – Я читал, что сегодня в Калининграде снимают кино, но кто же знал, что они расположатся прямо здесь… 

Было хмуро, бесснежно и пасмурно. По освещению калининградский зимний день немного напоминает петербургскую летнюю белую ночь, с той разницей, что белая ночь светлее – поэтому по обе стороны улицы стояли мощные лампы, и офицер СС отбрасывал на брусчатую мостовую две нечеловечески вытянутые полупрозачные тени, точно демон из «Малого ключа Соломона». Мы с Дзуйкаку стояли чуть в стороне, в полумраке — там, где было не так людно. 

— Ничего не поделаешь, — сказала Дзуйкаку. – Обстоятельства бывают непредсказуемыми. Особенно военные обстоятельства… Но я не против. Может быть, эта съёмка – ещё один знак судьбы, который показывает нам, что мы всё делаем правильно.

— Что-то многовато знаков судьбы за последние дни, — сказал я, глядя на отечественный кинопроцесс. За всё время великой стабильности Россия сняла больше фильмов про войну и Третий Рейх, чем сам Третий Рейх снял про себя. Возможно, причиной этому было то, что Третий Рейх просуществовал всего двенадцать лет, а вот Стабильная Россия существует уже двадцать два года, и, похоже, намерена продержаться ещё столько же. 

Офицер СС закурил сигарету, стоя под декорацией в виде большого уличного фонаря; на фоне старинных немецких домиков и уходящей вдаль улицы он выглядел весьма аутентично. Я не знал, про что снимают это кино — сейчас модно делать ремейки советских лент. Возможно, что здесь работают над фильмом про супер-Штирлица, который водит за нос Мюллера, на досуге бьёт морду Холтоффу, а в самом конце расстреливает генерала Вольфа из шестиствольного револьвера, тем самым срывая сепаратные переговоры с англосаксами. 

— Вообще, я хотел показать тебе другое… — задумчиво сказал я. —Видишь там, вдалеке виллу? Раньше, в немецкие времена, там находилось японское консульство. Но сейчас там детский сад. Во время штурма Кёнигсберга ваш консул укрылся в подвале. Но советские войска потом помогли ему выбраться оттуда, потому что тогда между СССР и Японией не было состояния войны…

Я прервался, осторожно глядя на реакцию моей собеседницы – технически, сейчас между Россией и Японией нет состояния мира — но Дзуйкаку невозмутимо слушала меня, продолжая поглядывать на актёров. Из здания виллы со штандартом вышел плотного телосложения режиссёр и начал раздавать указания. Эсэсовцы покорно слушались. 

— …в общем, я подумал, что тебе может это понравиться.

— Мне это понравилось, — подтвердила Дзуйкаку. — Спасибо. Всё это действительно интересно, и напоминает мне о временах, когда я была над водой…

В съёмочной зоне началось движение. Чёрный автомобиль с офицером чуть отъехал назад, и здание бывшего японского консульства стало лучше видно. 

 — Ещё раньше, до штурма, — продолжил я, — здесь работал ваш консул Сугихара Тиунэ. Перед этим он работал в Каунасе и выдавал визы евреям, чтобы они могли бежать от холокоста через Советский Союз в Японию…ну, и куда-то там дальше. Мир такой удивительный. 

— Мир такой удивительный, — согласилась Дзуйкаку. — Однажды в Нанкине, работал Йон Рабе, член Немецкой национал-социалистической рабочей партии… Когда пришла императорская армия и устроила большую резню – думаю, ты про неё слышал — то при помощи такого же флага, что висит на стене виллы, Рабе укрывал жителей Нанкина от…очень печальной участи.

Я промолчал. Вероятно, патриотические пользователи фейсбука начали бы осуждать Дзуйкаку за принадлежность к стране, устроившей резню в Нанкине – но в этот самый момент киноэсэсовцы радостно поприветствовали салютом офицера, выходящего из чёрной машины. Наверное, это был бы неудачный момент для подобных рассуждений, поэтому я продолжил стоять и смотреть на всё это, стараясь не сойти с ума от многогранности мира, в котором мне довелось оказаться. 

— В России сейчас только и разговоров, что о войне, — сказал я. –  О том, как она героична и прекрасна.

— Это одна из причин, по которой я захотела побывать в России, — согласилась Дзуйкаку. — В конце концов, я была военным кораблём. К счастью, моя и твоя страны воевали не настолько долго, чтобы это могло сильно испортить впечатление обо мне. Это вторая из причин. Если бы я сейчас гуляла по улицам Шанхая или Гонконга, вероятно, местные жители назвали бы меня хиномото онико², японской дьяволицей… Надо сказать, что для этого у них имелись бы основания. 

Костюмированные эсэсовцы заняли свои посты у подъезда; подбежавший ассистент поправил ствол автомата у одного из них. Я косо посмотрел на актёров. 

— Так странно, — сказал я. – Эти люди кажутся больше похожими на дьяволов, чем ты… Я имею в виду даже не их форму, а то, что они снимают очередную <…>.  

— Это хорошо, — сказала Дзуйкаку. – Потому что на тебе позавчера не было лица, да и вчера мне казалось, что ты вот-вот побежишь от меня по улице с криками ужаса. 

Справедливости ради, на контрасте с кинематографическими нацистами Дзуйкаку выглядела весьма по-штатски. В далёком 2007 году, когда я заканчивал школу, одна моя одноклассница ходила в такой же чёрной кожаной куртке, с такими же угольно-чёрными волосами и в таких же неподъёмно тяжёлых ботинках; правда, Алёна была ниже ростом, а Дзуйкаку – не накрашена, и у неё не было рюкзака с логотипом группы «Ария», куда помещались целых две баклашки крепкого пива. Мне внезапно захотелось выпить: три дня после прививки прошли, а всё вокруг просто шепчет, намекая…

Дзуйкаку бросила взгляд на киносъёмочную площадку; порыв ветра пробежал по штандарту со свастикой. 

— Да, я была на войне, — просто сказала она. – Но не думай, что я только и делала, что мечтала стать страшной богиней разрушения. Я – фунадама, корабельное божество, и в моей власти были котлы и турбины, самолётоподъёмники и аэрофинишеры, директоры зенитного огня и антенны радаров. Я делала то, для чего была создана, и делала это очень хорошо: настолько, что стала боевым кораблём номер два в истории человечества. 

Казалось, что Дзуйкаку продумала этот монолог заранее – или уже когда-то произносила нечто подобное: настолько выверенно всё это звучало. 

— Однако война закончилась, — продолжила она. — Меня утопили. Теперь я лежу на дне, во мраке и пустоте, и моя главная задача – ржаветь как можно медленнее. Но если вдруг мироздание позволит в той или иной форме воплотиться в надводном мире – я не обязана высказываться о восьми сторонах мира под одной крышей³. Это не входит в число тех добродетелей, что когда-либо требовались от меня при жизни – и уж тем более в них нет нужды сейчас, после моей смерти.

— Ты говоришь, как сенсей в фильмах о…о сенсее и пришедшем к нему ученике, — сказал я. 

— Спасибо. Никогда бы не подумала, что буду выглядеть, как сенсей…особенно из фильма. 

Кинематографический эсэсовец закурил сигарету прямо перед камерой и с апломбом выпустил дым. Его снимали с двух ракурсов. 

— Я много работала над собой, лёжа на океанском дне, — продолжила Дзуйкаку. — В синто нет греха, но есть понятия чистоты и нечистоты. Если ты делаешь нехорошие поступки, то загрязняешь себя. Но можно очиститься при помощи духовного совершенствования, воды и соли. На войне добродетелью является то, что порицается в мирное время, и при жизни я была очень добродетельной… Но, похоже, раз я здесь, то мне удалось очиститься раньше, чем проржаветь в воде и соли Тихого океана. 

Полтора года назад, когда все безвылазно сидели по домам и никуда не ездили, в интернете были популярны мемы наподобие «Каналы Венеции без туристов очистились так, что туда приплыли дельфины, а в Шотландии из озера вынырнуло чудовище». Неужели за минувшее время мир изменился столь сильно, что к нам начали возвращаться призраки потопленных кораблей?

— В русской культуре, — задумчиво сказал я, — есть фраза «исправленному верить». Она призывает людей быть милосердными к тому, кто много работал над исправлением своих грехов…

— Я запомню это. Имеет смысл изучать чужие культуры: в них может оказаться то, чего нет в твоей.

Кинопроцесс продолжался. Дама в боа стояла на крыльце и приветствовала офицера; но над облаками пророкотал реактивный истребитель – недалеко Чкаловск, военный аэродром. Казалось, что сейчас раздастся звук сирены, и киноэсэсовцы с криками «Тревога! Английская авиация!» побегут в ближайшее бомбоубежище – чтобы реконструкция была полной.

– Я однажды смотрел фильм про тебя, — сказал я. — Точнее, там говорили про тебя…

— Мне приятно. Что это был за фильм? Обычно, когда снимают что-то про Тихоокеанскую войну или Пирл-Харбор, главная роль достаётся Акаги Непобедимой – просто потому, что она была флагманом. Но про меня, к сожалению вспоминают реже…

— Кажется, про Акаги там что-то говорили, но вообще, это было кино не про Тихоокеанскую войну, — честно признался я. – Скорее, это фильм-притча про двух русских офицеров, оказавшихся на гарнизонной гауптвахте. Там их избивают и мучают, а в короткие промежутки спокойствия – читают лекции о Пирл-Харборе, и о том, что им нужно равняться на офицеров японского флота. А тех, кто не сможет назвать ваш самый известный истребитель, ждёт суровое наказание…

— Неожиданно. Но интересно. Мне бы хотелось посмотреть этот фильм.

Я смутился.

— Это…сложное кино, — уклончиво ответил я. – Оно требует хорошего знания культурного контекста и жизни в России. Обычному зрителю может показаться, что это кино о пытках на гауптвахте, но на самом деле это фильм о бесценности человеческой свободы, и о том, насколько она важна для личности…

Мне показалось, что я вступаю на тонкий лёд, и я решил вернуться к кинематографу:

— Но лучше скажи, кажется, вас было шесть?

Дзуйкаку чуть прищурилась, точно довольная кошка – хотя, возможно, это довольство всего лишь показалось мне. 

— Нас было шесть, — сказала Дзуйкаку с какой-то странной интонацией – как если бы она одновременно сделала акцент на словах «нас» «было» и «шесть». – Пожалуй, если бы Акира Куросава снимал фильм о нас, то это послужило бы достойным названием. Оно звучит столь же лаконично и выверенно, как «Семь самураев»…

Кинематографические эсэсовцы снова поприветствовали офицера, вылезающего из машины. Их движение показалось мне марионеточным. 

— Шесть тяжёлых авианосцев, способных пройти половину океана, утопить всё на своём пути и вернуться обратно, — задумчиво продолжила Дзуйкаку. —  Да, это были мы – Кидо Бутай, первый в мире авианосный флот. Акаги и Кага, Хирю и Сорю, Сёкаку и я – самая младшая из них, которая прошла и прожила дольше их всех: чтобы отправить меня в подводный мир, американцам понадобилось больше самолётов, чем для всех остальных, вместе взятых… 

Договорив, она едва заметно улыбнулась, всем своим видом демонстрируя свою кажущуюся безмятежность. 

— Но, разумеется, это было давно, — сказала она совсем обычным голосом – совершенно не напоминающим о чём-то грозном или опасном.

Съёмка ещё одного дубля закончилась. Режиссёр указывал оператору, куда нужно переместить камеру. Дама полусвета вышла на крыльцо; кто-то поправлял ей боа. Какой-то холёный хипстерского вида парень пил кофе из термокружки: на ней виднелся какой-то яркий аниме-принт кислотных цветов. Я вспомнил, как когда-то давно, в 2008 году, мы делали косплей-лоли-пикник. Был тёплый май; мы собрались на острове у Кафедрального собора, расстелив на траве целую мозаику пледов и одеял. Девочки пришли в платьях и фартуках готических лолит. У Хитори был кружевной зонтик, который всем понравился. Кагами тогда принесла термокружку с принтом из «Наруто» — в те годы, когда «Алиэкспресса» ещё не было и в помине, подобное казалось невообразимой экзотикой. Я тогда надел на себя какой-то чёрный пиджак и выглядел, точно дворецкий… А сейчас — февраль двадцать второго, в интернете пишут про возможную войну с <…>, по Калининграду ходят эсэсовцы в чёрной униформе, над головою нависает бесконечно хмурое бессолнечное небо и рядом со мной стоит синтоистская ками, которая выглядит весьма безобидно – большую часть времени. 

— Какие времена, такой и косплей, — недобро сказал я, глядя на киноактёров, точно на косплееров, которые надели на себя парик, и думают, что этого достаточно. 

Офицер СС оглянулся и посмотрел мне прямо в глаза, словно интересуясь, кто я такой, чтобы судить военный косплей 2022 года? От этого взгляда на душе мне стало нехорошо. Десять минут назад, когда офицер смотрел сквозь меня, было несколько  спокойнее. 

— …в общем, давай прогуляемся подальше от этих фашистов. Думаю, они тут будут весь день снимать, а я хотел бы показать тебе ещё одну виллу здесь. Она была построена в японском стиле, и все считают, что ваше консульство находилось именно там…

— Пойдём, — согласилась Дзуйкаку. 

Самолёт снова пророкотал где-то в облаках над нашими головами. На этот раз он был гораздо ближе и ниже. Невдалеке Чкаловск – военный аэродром, поэтому и самолётов здесь больше, чем над Балтрайоном.

— Над нами второй раз за десять минут пролетает реактивный истребитель, — как бы невзначай произнесла Дзуйкаку. – Это определённо напоминает мне те времена, когда я была в надводном мире, хотя тогда не было реактивных истребителей. Но что бы это могло значить сейчас?

— Сегодня разведчик НАТО пролетел возле наших территориальных вод, — пояснил я. — По этому случаю в небо вылетели перехватчики, а в фейсбуке началось…

Тут я снова задумался: как объяснить происходящее, не используя термин «бурление <…>»?

— Патриоты отечества в фейсбуке восприняли это близко к сердцу, — нейтрально сказал я. — Кстати, ты знаешь, что такое фейсбук?

— Вполне, — подтвердила Дзуйкаку. — Авианосцы всегда были кораблями, использующими самые сложные технологии современности. Конечно, я сейчас нахожусь на дне Тихого океана, но, по возможности, стараюсь наблюдать за новинками надводного мира…

Истребитель снова пророкотал где-то за облаками и затих. 

— Слушай, — спросил я. – Дело в том, что… В общем, всю зиму говорят, что может начаться <…> с Украиной… Не знаешь, будет ли это?

— Не думаю, что я знаю об этом больше тебя, — честно ответила Дзуйкаку. – Только что на границе с <…> много войск, а на Чёрном море неспокойно. 

— А…ты не можешь предсказывать будущее? Ты же божество.

— В синто и христианстве разные понимания слова «божество», — грустно ответила Дзуйкаку. – Предсказание будущего не входит в мои должностные обязанности. Поэтому мироздание не дало мне такого навыка. Если бы я могла представить, чем закончится Тихоокеанская война, я бы постаралась намекнуть людям на то, что её лучше не начинать. Правда, не думаю, что к моим словам прислушались бы. 

Она вслушалась в рёв самолёта где-то вдалеке, за облаками. 

— Однако это действительно похоже на приготовления к <…>, — договорила Дзуйкаку. таким равнодушным голосом, что мне стало очень нехорошо. 

— Это было бы безумием, — сказал я.

Дзуйкаку посмотрела на меня, словно задумываясь, как лучше объяснить какую-то недобрую истину.

— На войне, — хмуро сказала она, — безумие – это такая вещь, которая даёт преимущество внезапности. Потому что ты уже воюешь. А твой противник – ещё нет. Но не бойся. Если <…> начнётся, то это произойдёт не здесь. 

— Но быстро придёт сюда.

— Может быть и так.

Мы замолчали. 

— Эта зима гадкая, — наконец, сказал я, пытаясь избавиться от неприятного гнетущего предчувствия. – Знаешь, когда мы вчера говорили про знаки и знамения, я подумал… В январе после нового года русские войска вошли в Казахстан. Потом было пять сильных штормов, которые смыли в море чуть ли не половину морского берега и обвалили сосновую рощу под Пионерском, а в дни затишья луну окружало гигантское гало. Это выглядело, как гнев древних прусских богов. А теперь, в феврале, ко мне пришла синтоистская ками, побывавшая на войне, и я теперь с нею смотрю на эсэсовцев… И у меня дурное предчувствие. 

Дзуйкаку задумалась, точно прислушиваясь к голосу хмурого неба, но оно безмолвствовало. Невидимый истребитель улетел. 

— Тогда тебе было бы хорошо оказаться там, где <…> не начнётся, и куда не придёт, — коротко ответила она. 

— Если бы не ковид, я бы и сам с большим удовольствием уехал бы куда-нибудь подальше, — с грустью сказал я. – Но, к сожалению, границы закрыты…

Я вспомнил мир до 2020 года, когда любой житель Калининграда мог поехать в Европу почти с такой же лёгкостью, с которой житель Екатеринбурга путешествует по Уральским горам, а уроженец Улан-Удэ отдыхает на берегах Байкала. Два года назад поженившись с Вероникой, мы успели поехать на свадебное путешествие в Гданьск – буквально за неделю до карантина – и, к сожалению, успели вернуться в Калининград. Недавно, в конце января я верстал большую книгу про социальные привилегии; сейчас, в начале февраля, я подумал, что одной из величайших привилегий в России является возможность уехать из России.

— Если бы я знал будущее заранее, — мрачно сказал я, — то два года назад бросил бы всё и уехал с женой в Таиланд, где пальмы и манго, а не фашисты и кино…

— Если бы ты уехал, — задумчиво сказала Дзуйкаку, глядя по сторонам на немецкие виллы, — тогда я могла бы побеседовать с тобой, но не смогла бы побывать в России, а чем дольше я здесь нахожусь, тем дольше думаю, что это не случайно. Поэтому можешь думать, что твоё нахождение здесь нужно для мироздания. Возможно, тебе будет от этого легче. Кстати, а почему именно Таиланд? 

Я задумался. Последние годы Россия была не самой подходящей страной для жизни культурного, образованного человека, а так получилось, что в среде любителей аниме много людей, которые скептически относятся к духовным скрепам, и которые к тридцати годам умеют работать удалённо. Сатэн-тян вместе с мужем сделала прививку в Сербии и уехала на Кипр – но айтишники могут позволить себе такие расходы. Шульдих ещё до ковида перебралась на Гоа, где до сих пор переводит с английского. Альпака тогда же улетел в Таиланд, сейчас он там ретуширует фотографии, монтирует видеоролики, и в свободное время снимает закаты над Сураттхани, где заперт на карантине. Конечно, не все покинули Россию – Кацухиро уехала в Москву и работает там поваром в ресторане псевдояпонской кухни, но мне теперь кажется, что в Калининграде остался только я и патриотически настроенные обыватели…и черноволосая синтоистская ками.

— Таиланд — это самая красивая страна, на которую хватит у меня денег, — объяснил я. – То есть, хватило бы два года назад. Но из-за ковида теперь туда трудно попасть… И…спасибо, что не называешь меня предателем за желание уехать отсюда.

Дзуйкаку задумалась на несколько долгих секунд. 

— Дикий кустарник кофе изначально рос в горах Эфиопии. Родина какао – джунгли Амазонки. Однако кофе выращивают в Южной Америке, а какао – в экваториальной Африке, потому что все вредители и грибки остались по другую сторону океана, и посевам никто не угрожает. Так что для процветания желательно оказаться там, где нет тех, кто может тебя съесть. Даже если для этого нужно уплыть через море. 

Я задумался; за свою жизнь, особенно за последние два года (но можно ли было назвать их жизнью?), мне доводилось слышать тысячу и один довод о том, что любой эмигрант – предатель, трус и лжец, по которому плачет штрафбат. Но особое мнение, высказанное Дзуйкаку, внезапно показалось мне очень интересным. Надо пообщаться с нею побольше: она определённо может сказать ещё что-нибудь полезное. 

— Нечто подобное я сама делаю прямо сейчас, — пояснила Дзуйкаку. – Если бы я сейчас гуляла по Тайбэю или Сеулу, ко мне бы могли бы отнестись не так дружелюбно. Но я нахожусь в европейском городе, на улицах которого висят портреты Араси, где возле бывшего японского консульства снимают кино про времена моей жизни, а в облаках проносятся готовые к бою реактивные истребители. Мне это представляется весьма интересным. Не думаю, что в Антверпене или Глазго мне бы удалось получить подобное удовольствие… 

Я отвык от того, чтобы Калининград сравнивали с Антверпеном или Глазго. Эти времена закончились в 2014 году. С тех пор нам приказано ориентироваться на более контитентальные и менее развитые города. Но как же приятно бывает порой вспомнить былое! 

— Но, кстати, мы пришли: вот и вилла, — сказал я. — Обычно все думают, что ваше консульство было здесь. 

Дзуйкаку присмотрелась к псевдо-японской вилле, полускрытой бело-синим забором из гофрированного металла. Ремонт ещё продолжался – но было хорошо видно три покатые, выстроившиеся лесенкой крыши, делавшие дом, похожим на пагоду. 

— Очень красиво, — сказала она. – Так вот. В русском языке есть фраза про человека, оказавшемся на своём месте. Думаю, я оказалась там, где необходимо – и необходимо не только мне, но и мирозданию. Впервые я подумала об этом, когда увидела журавля у тебя на стене… Я ведь и сама немного журавль. 

— Да? – осторожно поинтересовался я, вспоминая адскую чёрно-красную птицу на стене гостиной. 

— Моё имя, — пояснила Дзуйкаку. — Наверное, его можно перевести на русский язык, как «Везучий журавль» или «Журавль, приносящий удачу». Поэтому, когда я увидела рисунок у тебя на стене, то решила, что это не случайно. Впечатляющая картина. Потрясающий драматизм. Если бы при моей жизни она висела у меня на мостике, мне было бы приятно. Твоя бывшая жена очень талантлива.

— Спасибо, — с печалью сказал я. Вероника и в самом деле прекрасно рисовала. Однако, два года совместной безвыходной жизни на карантине привели нас к выводу: или умрёт наша семья, или мы поубиваем друг друга. Умерла наша семья.

— Думаю, моей сестре бы тоже понравился этот рисунок. Она бы сказала, что это очень похоже на меня…во всех смыслах. 

— Сестре? – переспросил я. 

— Да. Сёкаку. Журавль, парящий в небесах. Она тоже была авианосцем. Не знаю, как это объяснить в русском языке. В английском было бы проще. Поскольку нас с ней построили по одному проекту – в человеческих категориях нас можно считать сёстрами. Поскольку её построили раньше – её можно считать старшей. Так вот, она бы сказала, что этот рисунок очень похож на метафизическую меня.

— Может быть, просто совпадение?

— Может быть и совпадение, — сказала Дзуйкаку, на секунду подняв голову к серому небу. – Но что-то в последнее время действительно много совпадений.

Музей Мирового океана. 5 февраля 2022, суббота.

Сегодня я, наверное, впервые за два года, проснулся с удовольствием и даже каким-то предвкушением будущего дня. Я выспался и даже видел какие-то сны про луну, отражающуюся в южных морях – к сожалению их никак не получалось вспомнить. Погода стала значительно лучше, и в просветах облаков даже проглядывало солнце. На остановку я шёл, ощущая себя детективом из какого-то нуарного американского фильма. У меня не было револьвера «Смит-Вессон» и стильного плаща, но я с полным основанием мог сказать, что этот город утонул в грязи и пороке: выпавший ночью снег стаял и всё вокруг хлюпало.

Дзуйкаку ждала меня у набережной реки Преголи, возле белого монумента в виде бетонной чайки — памятника рыбакам, что когда-то ушли в море, и не вернулись. При виде черноволосой высокой синтоистской ками я ощутил необычное удовлетворение: что в этом бушующем мире есть хоть какая-то стабильность и минимальная прогнозируемость. 

— С прибытием, — сказал я, на всякий случай, вдевая в ухо гарнитуру мобильного телефона. Теперь я могу спокойно разговаривать с Дзуйкаку, не вызывая удивления у людей, гуляющих рядом. Всё-таки здесь – музей Мирового океана. 

— Спасибо. 

Мы прошлись у реки, проводя время в простой светской беседе. Только сейчас я понял, что за время пандемии попросту отвык от адекватных…пусть не людей, но созданий – когда никто не рассказывает о том, что вакцина «Спутник V» содержит канцерогенные компоненты, или о том, что все недовольные политикой должны убраться из страны и чистить унитазы в Германии. Я показал Дзуйкаку старый рыболовный траулер, построенный после войны в ГДР и оранжевый плавучий маяк, упомянув, что мой отец когда-то работал на судостроительном заводе «Янтарь». При этом я сумел удачно и к месту употребить такие слова, как «шпангоут», «нактоуз» и «судовая роль».  

Про возможную <…> с Украиной уже почти не говорили, и это вселяло в моё сердце надежду. Вчера началась олимпиада: ходил слух, что китайский великий лидер попросил на это время не так громко бряцать оружием – и это следовало считать большим счастьем. Я вспомнил другую зимнюю олимпиаду в 2014 году: тогда я как раз ушёл с работы, сидел дома, играл в компьютерные игры, доллар стоил тридцать рублей, в Польшу можно было ездить без визы, а окружающие меня люди ещё казались вполне цивилизованными. Неужели это всё кому-то настолько мешало? 

— Спасибо, что привёл меня сюда, — сказала Дзуйкаку, глядя на пришвартованные суда. – Приятно оказаться в обществе подобных себе… Тех, кто ещё в надводном мире. 

— А это – Витязь, — продолжал рассказывать я. – Главный корабль музея. Его построили немцы ещё до войны, планируя возить на нём фрукты из Испании. Но потом на нём эвакуировали беженцев из Кёнигсберга. Потом он достался России, и его переделали в научное судно, которое тридцать лет ходило по Тихому океану. А теперь он стоит здесь…

Тут меня внезапно посетила новая мысль, которой следовало бы появиться раньше – но из-за пандемии ковида, тяжёлой зимы, развода и новостей о возможной <…> я стал гораздо хуже соображать.

— То есть, эти корабли…тоже одушевлённые? Как и ты?

— Япония – островное государство с первоклассными кораблями, — спокойно сказала Дзуйкаку. – Но было бы неверно представлять, что только японские корабли обладают духовной сущностью. 

Она посмотрела на форштевнь «Витязя», поднимающийся прямо перед нами. 

— В японской культуре эта сущность называется фунадамой. Я не знаю, как подобная сущность называется в русской культуре. Но в других культурах и религиях, полагаю, будет своё название для корабельного духа-хранителя. Своя духовная сущность есть у любого корабля любой страны, неважно, шестивёсельный ли это ял, или тяжёлый авианосец… Везде, где есть люди, которых от вечности отделяет лишь тонкий лист бортового металла. Может быть, их рассудок и желание жить создают подобную духовную сущность. 

Мы прошли дальше – мимо белых бортов «Витязя». 

— Наверное, я немного завидую ей, — сказала Дзуйкаку. – Я бы тоже хотела выйти в отставку, стать музейным кораблём, куда бы приходили экскурсии школьников и где бы курсанты морских академий строились перед флагом… Но жизнь и судьба распорядились иначе. 

Сразу за «Витязем» располагался старый, полуразобранный железнодорожный мост. 

— А вот здесь когда-то шла железная дорога в Балтийск, — пояснил я. — Сейчас там стоит Балтийский флот. Это была первая железная дорога из Кёнигсберга. Та, что у меня под окнами, ведёт в Берлин, но её построили позже. 

— Ага, — сказала Дзуйкаку очень лаконично и слишком равнодушно, но я уже слышал раньше эту интонацию. – Было бы любопытно там побывать, чтобы посмотреть на себе подобных – на этот раз из военного сословия…

По правую руку от нас стояли лавки с сувенирами для туристов. Молодой человек покупал для девушки мороженое – февраль в этом году выдался не настолько холодным, чтобы отказываться от зимнего лакомства. Я с лёгкой грустью посмотрел на них. За время пандемии я упал на какое-то социальное дно, а потом меня завалило сверху. 

— Можно и побывать, — сказал я. – Мне это напоминает анекдот. Мужчина приходит в полицию и говорит, что встретил на улице пингвина. Полицейский отвечает: наверное, стоит отвести его в зоопарк. На следующий день полицейский видит на улице этого же мужчину с пингвином. «Что вы делаете?», говорит полицейский, «я же говорил, чтобы вы отвели его в зоопарк». «Всё правильно», соглашается мужчина, «вчера мы с ним были в зоопарке, а сегодня идём в кино». 

Дзуйкаку дипломатично улыбнулась на одну секунду. 

— Это хороший анекдот, — сказала она. – Правда, в японской культуре нет концепции анекдота…

— Да ну, — не удержался я. Мысль о том, что в японской культуре чего-то не может быть, показалась мне невозможной. 

— Ты знаешь хотя бы один японский анекдот?

От этого ответа мне захотелось почесать в затылке.  

— Боюсь, что нет, — произнёс я, осознавая, что могу перечислить сотню аниме-тайтлов, но не припомню ни одного японского анекдота. – Слушай, раз ты оказалась здесь, тебе нужно понять принципы анекдота. Дело в том, что в России очень бережно относятся к словам. За слова можно сесть в тюрьму на пять лет. За слова могут избить арматурой до смерти, или запытать в полиции. За слова могут приставить к горлу кинжал и заставить извиняться на камеру… И русский анекдот позволяет сказать обо всём этом так, чтобы с тобой не сделали всё вышеперечисленное; в общем, это способ дышать безвоздушным пространством.

— Это интересно, — согласилась Дзуйкаку. – В этом следует разобраться.

Мы прошли мимо «Космонавта Виктора Пацаева», чуть тронутого ржавчиной судна космической связи. Антенны поднимались к небу, точно напоминая о высшем мире.

— Удивительно, Дзуйкаку, — сказал я. – В книгах писали, что если ко мне придёт что-то… сверхъестественное…то оно попробует купить мою душу, а взамен будет предоставлять деньги, или же переносить меня по миру. Но ты совершенно не претендуешь на мою душу, а по миру тебя переношу я…

— Если мир устроен не так, как об этом пишут в книгах, вероятно, нужно предъявлять претензии к книгам, а не к миру, — аккуратно сказала Дзуйкаку. – А если ты беспокоишься за свою душу, то, насколько я помню, в христианстве ты можешь отправиться в храм и принять участие в таинстве исповеди…или же покаяться публично.

— Я боюсь, что если покаюсь публично, то меня посадят, — с грустью сказал я. – За этот год Россия сильно изменилась…

— Я знаю, что в России борются с предателями, и что измена родине считается великим смертным грехом, — согласилась Дзуйкаку. — Но если ты пойдёшь в полицию и признаешься, что изменил родине с синтоистской ками, фунадамой японского авианосца, то в тюрьму тебя, скорее всего, не посадят. Но, возможно, то лечение, которое тебе назначат, снизит твою чувствительность к тонкому миру, и наше общение прервётся…

— Да, но ты не простая синтоистская ками, — возразил я. – Ты представляешь собой японский флот. Вдруг мне дадут что-то вроде реабилитации нацизма?

— Не думаю, что тебя посадят в тюрьму за общение со мною. За свою жизнь я делала много разных вещей, но они точно не были связаны с нацизмом.

Я достал из кармана телефон и без особого труда нашёл нужную статью уголовного кодекса. 

— Смотри, Дзуйкаку. За отрицание фактов, установленных Нюрнбергским трибуналом для наказания военных преступников европейских стран Оси, или одобрение преступлений… если это ещё сделать в интернете – пять лет. 

— Там упоминается Токийский трибунал? 

— Вроде бы нет, — удивлённо отметил я, вчитываясь в законы Российской Федерации, и понимая, что есть вещи, за которые не сажают даже в России.  

— Там написано про азиатские страны Оси?

— Тоже нет, — сказал я, понимая, что мою беспросветную жизнь внезапно озаряет свет далёкого восходящего солнца с шестнадцатью лучами, боевого знамени Японии. Конечно, если бы я был жителем Тайваня или Южной Кореи, этот флаг воспринимался бы мною иначе; но если бы я вдруг стал жителем Тайваня или Южной Кореи, я целый год от счастья просто пил бы вино и гулял по улицам больших городов.

— Вот и наслаждайся, — сказала Дзуйкаку, улыбнувшись мне. Она улыбалась очень редко. – Но не злоупотребляй этим. Если ты повесишь у себя в комнате портрет адмирала Дзисабуро Одзавы, тебя не посадят, но люди могут подумать, что твоё увлечение аниме зашло слишком далеко. 

…Пару дней назад один крупный политик – не то депутат, не то чиновник — заявил о том, что России жизненно необходим разворот на Восток, раз уж на Западе её не понимают и не хотят считаться. Этот тезис мне неоднократно доводилось слышать и раньше; но тут я подумал, что сегодня, пригласив Дзуйкаку на прогулку около музея Мирового океана, я совершенно не нарушаю закон, выполняю распоряжения своего правительства, и, в общем-то, являюсь образцовым гражданином России. Эта мысль показалась мне забавной.

— Так неожиданно чувствовать себя…законопослушным, — сказал я. 

Корма «Пацаева» осталась за нашими спинами. Впереди вырисовывался чёрный силуэт подлодки и серебристый фюзеляж гигантского гидросамолёта. Дзуйкаку присмотрелась, чуть прищурив глаза. 

— Подлодка, — сказала она как будто с предвкушением. – Боевая подлодка.

— Да, — подтвердил я, подумав, что «боевая подлодка» тоже, в принципе, является речевой избыточностью. – Не помню её номер, но, кажется, однажды она была у берегов Кубы.

Мы остановились у сигнального прожектора с линкора «Октябрьская революция». Чёрный корпус подводной лодки тянулся вдоль набережной. Её обводы – особенно зализанная рубка с поднятыми перископами – показались мне слишком хищно-красивыми: как девушка в очень обтягивающем купальнике. Я поспешно перевёл взгляд на Дзуйкаку: та, в чёрной кожаной куртке, так же хищно и красиво смотрела на подлодку. Я вспомнил, как в студенческие годы однажды видел драку двух металлисток на рок-концерте. Это воспоминание было столь восхитительным, что я пронёс его через года; но сейчас мне стало немного неспокойно. 

— При жизни я не любила подлодки, — сказала Дзуйкаку. – Мало кто любит подлодки, кроме самих подлодок – потому, что они атакуют неожиданно. Подлодки утопили больше авианосцев, чем сами авианосцы. За один день подлодки убили мою старшую сестру Сёкаку, и Тайхо, ту, к которой мы относились, как к дочери… И очень опасно доверять тому, кто уходит в подводный мир, а потом возвращается оттуда. В человеческих мерках это похоже на то, как если бы твой знакомый, пережив клиническую смерть, начал бы странно и безотрывно смотреть на тебя…

Дзуйкаку снова окинула взглядом подлодку: на этот раз добрее. 

— …но теперь я сама в подводном мире, глубже, чем может погрузиться любая подлодка. 

Мы чуть отклонились от набережной – и подошли к бронзовым винтам подлодки, вытащенным на берег и выстроенным в ряд.

— Это большое везение для корабля – выжить в войну, — сказала Дзуйкаку. — Но не быть разделанной на металл в мирное время – тоже достижение. Я была везучей, очень везучей. Но была и та, которая превзошла меня… Её звали Юкикадзе. Лёгкий эсминец. Она прошла сто тысяч миль и выжила в войне. После этого её передали Тайваню. Там она двадцать лет была флагманом флота. Потом её всё-таки разделали на металл, но якорь вернули в Японию. Теперь он стоит у академии подготовки морских офицеров в Этадзиме, чтобы воодушевлять людей… А её винты остались на Тайване, у военно-морской академии в Цзоине. Там они тоже воодушевляют людей.

Я подумал, что Юкикадзе, вероятно, действительно выдающийся корабль, раз её фрагменты украшают собой сразу две военно-морские академии двух стран. Или выдающаяся корабль?

— Похоже, Юкикадзе – самая длинная корабль в мире, — сказал я. – Раз её якорь в Японии, а винты на Тайване. 

Дзуйкаку три секунды не отрываясь, смотрела в пространство. 

— Кажется, я начинаю понимать концепцию русского анекдота, — наконец, сказала она с очень довольным видом. – Это действительно забавно. 

— Спасибо, — сказал я. – Хочешь, по такому случаю я расскажу тебе анекдот про трагедию русского интеллигента? Но я должен предупредить, что он неприличный.

— На моём борту жили тысяча семьсот моряков и лётчиков. Не думаю, что ты сможешь рассказать что-то, что покажется мне неприличным. 

Я даже немного растерялся; но ненадолго.

— Русский интеллигент возвращается из шахматного клуба домой чуть раньше, чем планировал, — начал я, — и видит дома в спальне жену с любовником. Любовник красив, как Аполлон, и видно, что жена интеллигента счастлива с ним, как никогда; они даже не видят, что кто-то пришёл и тихо стоит у двери. Интеллигент идёт на кухню, достаёт из холодильника ледяную водку. Он наливает и пьёт, после чего начинает заниматься самобичеванием. «Что со мной не то?» спрашивает он себя. «Почему я такой неправильный? Почему мне так плохо, когда другим людям так хорошо?»

— Это очень глубокий анекдот, — согласилась Дзуйкаку, поразмыслив. — Человеку приятно думать, что в мире от него зависит многое, что его несчастья не случайны, и что он – перводвигатель своей судьбы. Это позволяет ему считать себя богом. Но человек – не бог. Кстати, интересно, какова ледяная водка на вкус?

— Вообще, этих анекдотов четыре, — пояснил я. – Как и четыре степени познания трагедии русского интеллигента. Говорят, что есть и ещё один, пятый анекдот. Те, кто узнают его, прекращают быть русскими интеллигентами…

— Может быть, — согласилась Дзуйкаку. – Есть знания, которые сильно изменяют личность обладателя. 

— Есть, — грустно согласился я. – Эти два года сильно повлияли на меня… 

Не то что бы до ковида мир был настолько хорош: скорее, он не был настолько плох. Тогда я ещё не знал, как полиция разгоняет вышедших на площадь, или как пытают заключённых в ангарских тюрьмах – зря я посмотрел те видео, которые выложили в интернет…

Дзуйкаку оглянулась на подводную лодку, потом на секунду нахмурилась. 

— Однажды у южных берегов Кюсю в меня стреляла американская субмарина. Она промахнулась, но я почувствовала турбулентность от её торпед. Это было очень страшно. Как если бы ты вдруг проснулся ночью от того, что кто-то лёгонько, едва заметно подул тебе на лицо – и ты бы осознал, что твоя жизнь не зависит от тебя. 

Я вспомнил, как проснулся от того, что Дзуйкаку в ночь на первое февраля пришла ко мне в комнату.

— Как я тебя понимаю…

В этот миг я поймал себя на мысли, что почти ничего не знаю о Дзуйкаку. Наши предыдущие встречи происходили в таком хаосе и смятении, что я просто не успевал задумываться над вопросами, кажущимися на тот момент несущественными. Но – было бы хорошо узнать чуть подробнее о той, с кем я общаюсь. 

— Дзуйкаку, — позвал я. – Расскажи мне о себе?

— Я? – задумалась Дзуйкаку. – Я боевой корабль номер два в истории человечества. Двадцать шесть тысяч тонн японской стали. А что это за гидросамолёт невдалеке?

Мне показалось, что Дзуйкаку хочет сменить тему; я не стал возражать. 

— Такие самолёты когда-то стояли возле Балтийска, — пояснил я, показывая на серебристую летающую лодку. — Там был большой немецкий аэродром Нойтиф, но, к сожалению, его почти разобрали на металл…

— Любопытно, — сказала Дзуйкаку. – Мы снова говорим о Балтийске. Думаю, это неспроста. Если представится возможность побывать там, я буду рада.

— Это несложно устроить, — сказал я. – С понедельника мне придётся поработать: из Москвы пришлют текст на вёрстку. Но завтра я совершенно свободен…

Балтийск. 6 февраля 2022, воскресенье.

— Мне здесь нравится, — сказала Дзуйкаку, шагая по набережной гавани. – Всё как при жизни. В мирные времена капитальные корабли – такие, как к примеру, авианосцы – приходят с гостевым визитом, демонстрируя флаг. Правда, перед тем, как я утонула, с меня его сняли… Но это никак не мешает мне прийти с визитом на главную базу Балтийского флота.

Сегодня в Балтийске было людно: похоже, несмотря на ковид, калининградцы решили отдать должное внутреннему туризму. Мы шли по набережной канала, совсем рядом с пришвартованными серыми кораблями Балтийского флота. Я не мог даже предположить – катера ли это? корветы? эсминцы? – но Дзуйкаку и не задавала таких вопросов. Вообще, сейчас Дзуйкаку выглядела как-то настолько органично и цельно, что сразу становилось понятным: она находится на своём месте. Она размеренно шла с невозмутимым видом; в такт шагам раскачивалась катана, подвязанная к ремню её кожаных брюк. Со стороны это делало Дзуйкаку похожей на странную постмодернистскую женскую версию Горца: как если бы современный успешный режиссёр решил переосмыслить канонический фильм с Кристофером Ламбертом.  

Я осторожно пригляделся к оружию, надеясь, что Дзуйкаку не подумает, будто бы я смотрю на её бёдра. Когда-то давно, в 2012 году, мне доводилось изготавливать оригинальную катану для аниме-фестиваля, покрывая ножны тремя типами флюоресцентного лака: ярко-розовым, ядовито-зелёным и чёрным с красными блёстками. Времени, как всегда, оставалось в обрез, я спешно сушил ножны у батареи, и запах в квартире был такой, что казалось, будто сейчас ко мне придёт знаменитый японский кузнец древности и начнёт давать мне рекомендации по изготовлению холодного оружия.

— Дзуйкаку, скажи, а зачем тебе катана? 

Дзуйкаку посмотрела на меня. 

— Я пришла в гости на главную базу Балтийского флота, самого старого флота твоей страны, — пояснила она, переведя взгляд на пришвартованные слева корабли. — Если я буду без меча, то могу показаться безоружной, а это не подобает второму боевому кораблю в истории человечества. Но это так же будет выглядеть и как оскорбление всех, кто стоит в этой гавани. Видишь ли, дело в том, что сто семнадцать лет назад – когда моя и твоя страны однажды сошлись в бою — Балтийский флот переименовали во Вторую Тихоокеанскую эскадру и отправили в сторону Японии…

Дзуйкаку вздохнула. 

— И там, в проливе Цусима, весь Балтийский флот почти одномоментно переместился в подводный мир, — очень дипломатично сказала она. – Поэтому если при мне не будет меча, может показаться, что я не считаю стоящие здесь корабли за что-то военное, и отношусь к ним, как к рыболовецкой флотилии. Это будет невежливым по отношению к ним. 

— Любопытно, — сказал я. – Но хочу сказать…твоя катана выглядит весьма лаконично. 

Не то что бы я часто проводил время в праздном любовании катанами, нет; но мне доводилось видеть искусно сделанные японские мечи, хотя бы и на фотографиях — великолепные произведения искусства, украшенные тонкой, совершенной отделкой. Но меч на ремне Дзуйкаку выглядел слишком функционально – я бы даже сказал, аскетично: черный с синим отливом лак, покрывающий ножны, потрескался и местами утратил свой блеск. Оплётка рукояти выглядела потёртой, точно шнурок в ботинке путешественника, прошедшего через целый континент. Металл гарды потускнел. 

— Он выглядит так, как должно выглядеть оружие, — пояснила Дзуйкаку. – Видишь ли, бывают времена, когда изумительно изготовленные клинки полируют рисовой бумагой и смазывают маслом камелии, после чего показывают их уважаемым гостям…

Она окинула взглядом корабль, мимо которого мы проходили.

— …однако, бывают времена и другого рода, когда простые рабочие куют в мастерских мечи из прокатанных полос стали, чтобы оружия хватило всем, кто может взять его в руки. Такие клинки рубят не хуже, чем клинки мастера Мурамасы. Этот меч, и я появились на свет во времена второго рода. И не мир несла я людям, но меч. 

— Звучит пугающе, — сказал я.  

— Не бойся, — спокойно сказала Дзуйкаку. – Моим настоящим оружием были семьдесят два самолёта и тысяча семьсот человек. А это – просто флотский меч, сделанный из нержавеющей стали. Он меньше, чем оружие, ибо это просто часть униформы. Но он одновременно больше, чем оружие. Это символ веры в бессмертие моего тела; знак, что ржавчина не сокрушит меня. 

Подумав, она договорила:

— Потому что символом веры в бессмертие души являюсь я сама. 

— Никогда бы не подумал, что меч может быть символом веры, — задумчиво произнёс я. — А можно на него посмотреть?

— Это лучше делать не здесь, — с едва заметной поспешностью ответила Дзуйкаку. — Обнажать клинок перед строем кораблей Балтийского флота будет вызовом с моей стороны. Я в подводном мире, и мне уже ничего не угрожает. Но вот для тебя могут наступить последствия. 

— Какие?

— Не знаю. Скажем, вот у того офицера, что стоит на мостике, может возникнуть странное желание проверить у тебя документы, или спросить, что ты здесь делаешь. Потому что если ты – корабль Балтийского флота, и рядом с тобой идёт кто-то в сопровождении сущности из подводного мира – то имеет смысл намекнуть своим людям, что этот человек может быть подозрителен, и у него лучше проверить документы. 

— А вы это умеете? 

— От боевых кораблей зависят судьбы государств, — довольно сказала Дзуйкаку. — Поэтому мироздание позволяет мне немного больше, чем грузопассажирскому теплоходу Касуга-мару. В моей власти были мои котлы и турбины. Но ещё я держала в руке судьбы и везение тех людей, что ходили по моим палубам: чтобы мои зенитчики могли сбить заходящие на меня торпедоносцы, и чтобы мои пилоты могли вернуться ко мне, пролетев триста километров над Тихим океаном туда и обратно. 

Дзуйкаку провела ладонью, указывая на Балтийский флот.

— И не только я умею влиять на интуицию и разум тех, кто стоит на моём мостике. Они тоже. 

— Чёрт, — произнёс я.

— Не бойся, — сказала Дзуйкаку. – Если бы корабли Балтийского флота были против нашего визита, то к тебе бы подошла военная полиция, которой внезапно захотелось бы проверить у тебя документы. А нас даже приветствуют с музыкой.

По улице направляясь к воротам старинной, построенной ещё шведами крепости, маршевым шагом двигались матросы, поющие песню:

Служить России суждено тебе и мне,

Служить России, удивительной стране, 

Где солнце новое встаёт на небе синем…

Дзуйкаку остановилась и чуть повернулась, точно принимая парад. На матросах были шинели с позолоченными пуговицами; шапки-ушанки придавали людям какой-то чрезмерно русский вид. Идущий рядом офицер Балтийского флота неоднозначно посмотрел на меня; я вдруг осознал, что выгляжу сейчас очень странно, замерев посередине набережной и говоря с пустотой. 

…Плечом к плечу идут российские войска,

И пусть военная дорога нелегка,

Мы будем верою и правдою служить России.

Офицер ещё раз бросил на меня строгий взгляд. Я вспомнил, как лет двадцать назад мы с папой приезжали гулять сюда и смотреть морские парады. Сейчас же я почувствовал себя шпионом, застигнутым на месте преступления, и мне захотелось сделать что-то маскировочное, чтобы выглядеть, как простой обыватель, который шесть дней работает и смотрит телевидение, а в воскресенье едет в Балтийск, чтобы насладиться морской мощью государства.

Матросы скрылись вдали, и я выдохнул с облегчением. Дзуйкаку окинула взглядом другую сторону небольшой гавани. Там – чуть дальше от публики – стояли корабли покрупнее и более грозного вида.

— У русских кораблей интересные имена…когда это не цифры. Непотопляемый не потонет, а Несгораемый не сгорит. Интересно, какое бы имя дали мне?

— Наверное, тебя бы назвали в честь какого-нибудь адмирала. У России есть один авианосец, Адмирал Кузнецов, но он сейчас далеко на севере… А что, это так важно?

— Имя очень важно. Ты слышал историю про Форрестол?

— Нет. 

— Она была американским авианосцем. Её построили уже после войны, но она постоянно любила что-нибудь сломать или поджечь на своём борту. Думаю, эта тяга к самоповреждениям была как-то связана с тем, что первый Форрестол – который человек, а не корабль – выбросился из окна клиники неврозов с криком «Русские идут!». Назвать боевой авианосец в честь Роберта Макнамары было бы более разумным решением…

— Странно, — протянул я. — А почему говорят, что роза пахнет розой, хоть розой назови её – хоть нет?

— Нематериальное слово обозначает материальное понятие, — сказала Дзуйкаку. – Иногда даже в отсутствие материального понятия. Ты знаешь имя розы. Когда я произношу эти четыре буквы, ты можешь представить в своём воображении этот цветок, усыпанный каплями росы в утреннем тумане — даже если в этот момент идёшь по набережной военно-морской базы, и в зимнем воздухе пахнет мазутом. Но вряд ли слово «бара» вызовет у тебя такой же эффект. Или… Какие синонимы есть у слова «Россия»?

— Что?

— Синонимы. Как ещё можно назвать твою страну?

Из приличных вариантов я вспомнил только «Гардарику»; шесть лет назад я однажды встретил это слово, верстая книгу про какого-то попаданца в тело князя Владимира. Но вряд ли Дзуйкаку имела в виду этот вариант. 

— Смотри, — подсказала Дзуйкаку. – Если ты пишешь текст про Японию, и хочешь придать предложению максимально эпический, пронизанный героизмом смысл, то ты можешь использовать «Ямато». Если же наоборот, твои строки должны быть преисполнены тонкой лирики, обратись к слову «Фусо». Или, если ты пишешь про времена, которые в европейской культуре называются эпохой географических открытий, то будет уместным название «Зипангу»…

— Я даже не знаю, — задумчиво сказал я. – Говорят, латыши называют Россию Криевией, но это не совсем то… До Петра Великого в ходу было название «Московское государство», или же Московия, но второй вариант будет грубоват…

Дзуйкаку указала ладонью в сторону бывшей крепости.  

— Нас встретили с песней, призванной воодушевить матросов. Но представь, что им пришлось бы петь «Служить Московскому государству» или «Служить Московии». Как ты думаешь, какой эффект подобные строки произведут на людей?

— Я понял тебя, — вежливо сказал я без особой радости. 

Мы вышли к маяку и берегу большого пролива. Справа от нас возвышался бронзовый Пётр Великий. Вдалеке в открытом море было видно крошечный пёстрый кораблик. 

— У Гёте была поэма про Фауста и Мефистофеля, — сказал я. – По её мотивам Пушкин написал стихотворение про то, как Фауст, скучая, сидит на берегу моря, и ему ничто не мило в этой жизни. Тогда он спрашивает у Мефистофеля – что это там плывёт вдалеке? И тот отвечает:

Корабль испанский трёхмачтовый,

Пристать в Голландию готовый,

На нём мерзавцев сотни три, 

Две обезьяны, бочки злата,

Да груз богатый шоколата, 

Да модная болезнь: она

Недавно вам подарена…

Дзуйкаку слушала меня с большим вниманием. 

— «Всё утопить», приказывает Фауст, — лаконично произнёс я. — «Сейчас», отвечает Мефистофель и исчезает. 

— Европейская поэзия прекрасна, — зачарованно сказала Дзуйкаку. – Мне кажется необычной чётность её строк. Это похоже на работу четырёхтактного двигателя внутреннего сгорания. Японские стихотворения напоминают мне паровую турбину: их движение без остановки… Но какой лаконизм! Какая ёмкость! «Всё утопить»… Сёкаку бы это очень понравилось. Она бы могла сделать эти слова своим девизом. После Мидуэя она стала флагманом вместо Акаги, и… это изменило её характер. Но, впрочем, куда же нам теперь? Кажется, ты говорил про старую немецкую авиабазу?

— Да, точно, — согласился я. – Вот, видишь на той стороне пролива видны крыши ангаров? Это и есть Нойтиф. Ты хочешь там побывать?

— Это было бы очень интересно,  — сказала Дзуйкаку. – Потому что я всё-таки была не просто аэродромом, а военным аэродромом, и мне хочется посмотреть на сухопутную-себе-подобную. Я переправлюсь на тот берег без труда. Но как это сделать тебе? 

— Паром ходит раз в два часа. Если нам повезёт, то мы успеем. 

— Думаю, нам повезёт, — серьёзно сказала Дзуйкаку. – Я достаточно везучий журавль. 

Слова Дзуйкаку не расходились с реальностью: мы пришли как раз вовремя. Я был тщательно – слишком тщательно, но в этом году все военные как с цепи сорвались — обыскан на входе. Покупая билет в кассе, я краем глаза увидел, как двадцать шесть тысяч тонн японской стали, воплощённые в виде черноволосой девы с катаной на поясе, изящно и невозмутимо проходят через рамку металлоискателя. Это было действительно красиво: насколько шире стала бы русская культура, если бы в русском языке корабли относились к категории женского рода!

Паром, рыкнув двигателями, отошёл от берега. Бриз был ощутимо свежим, и я чуть поёжился на ветру. Отсюда было гораздо лучше видно корабли Балтийского флота. На корпусе огромного плавучего дока белели буквы «ТИХИЙ ХОД» и «SLOW AHEAD». 

Вода уносилась вдаль. Дзуйкаку стояла у фальшборта, всем своим видом выражая невозмутимость и достоинство. Мы вышли почти к середине пролива – похоже, здесь усиливалось течение. Я и раньше переправлялся через пролив на старом пароме Вистула, и ещё тогда это заставляло меня вспоминать известное четверостишие про трёх мудрецов и старый таз; но сегодняшнее плавание было ещё хуже. 

— Знаешь, — начал я, — я теперь начинаю понимать твои слова про то, что уверовать в корабельное божество можно только тогда, когда лодка попадает в бурю…

— Опыт, — рассудительно сказала Дзуйкаку, — позволяет нам непосредственно соприкоснуться с правилами, которые движут мирозданием… Но, как мы уже говорили, не всякий опыт приносит человеку радость, и не всякий опыт делает человека лучше. Поэтому я бы высказалась о волшебной силе искусства, которая позволяет нам получить чужой опыт в дистиллированной, малоопасной форме: что-то вроде прививки, которая вырабатывает у тебя антитела к чёрным сторонам мироздания, но не убивает. 

Где-то внутри парома клёкотал дизель. Пахло топливом. Я внезапно почувствовал, что меня вот-вот укачает. 

— Мне кажется, что мироздание вот-вот отправит нас ко дну, — унылым голосом сказал я и глубоко вздохнул. Стало чуть легче. – Ну, или хотя бы меня. Или я свалюсь за борт, чтобы больше не мучиться от этой качки. Обычно я не так страдаю от морской болезни, но сегодня как-то штормит… 

— Думаю, это из-за меня, — спокойно сказала Дзуйкаку. – При жизни я сражалась с себе подобными и отправляла их в подводный мир. А потом переместилась туда сама. Поэтому Вистула не очень рада видеть меня на своём борту. Но, тем не менее, она достойно выполняет свой долг  несмотря на то, как с ней обращается её собственный экипаж, и как давно её следовало бы отправить на капитальный ремонт. Авианосец высокоразвитой страны всегда вправе рассчитывать на первоклассное обслуживание, однако маленькому парому приходится гораздо тяжелее. Но, как говорил адмирал Нельсон перед Трафальгарским сражением, «Англия надеется, что сегодня каждый выполнит свой долг». 

Я не вполне понял, кому была адресована последняя реплика – но то ли мы миновали зону течения и Вистулу стало меньше трясти на волнах, то ли я за эту минуту приспособился к качке. 

— Я постараюсь, — сказал я. 

Грузный мужчина, странно посмотрев на меня, сел за руль автомобиля, готовясь завести двигатель. Вистула ткнулась аппарелью в бетон причала. Влево и вправо уходила решётка забора, надёжно огораживавшего пристань. Над нею возвышались металлические рогатки странной формы: год назад здесь тянулись мотки колючей проволоки, однако, местные жители жаловались, что это похоже на тюрьму, и проволоку всё-таки убрали. Это вселяло надежду на то, что борьба за гражданские права в России всё-таки не бессмысленна. 

Мы вышли на дорогу, выложенную из бетонных плит. 

— Вот здесь начинается аэродром Нойтиф, — показал я рукой. – К сожалению, здесь разобрали на металл всё, что только можно было разобрать. Даже два года назад на этом месте стояли целые ангары… К счастью, бетон и кирпич они оставили…

От этой пандемии я стал хуже соображать. Я потёр кончик носа, вдруг осознавая, что меня немного настораживало в Дзуйкаку. Не то что бы она была скрытой – нет, Дзуйкаку говорила честно и прямолинейно – но если она действительно боевой корабль номер два в истории человечества, то почему она ничего не говорит о прошлом? 

— Я вчера заглянул в русскую википедию, чтобы прочитать про тебя, — как бы невзначай сказал я. – Правда, там твоё имя переводят, как «Священный журавль»…

— Тогда я бы не рекомендовала тебе читать её дальше, — вежливо ответила Дзуйкаку. – Вдруг там всё настолько неправильное? Если ты работаешь с Википедией, то хотя бы посмотри её на японском.

— Но я не знаю японского… У вас очень сложный язык.

— И именно поэтому переводчики с нихонго обычно хорошо зарабатывают, — как бы невзначай заметила Дзуйкаку. — И ещё они могут ездить в командировки в Японию. 

— Этой зимой мне немного не до иностранных языков, — мрачно сказал я. — Моих сил едва хватает, чтобы верстать интеллектуальные книги, и при этом не умереть от ковида и отчаяния… Кстати, я хотел спросить. Ты говорила, что ты – второй боевой корабль в истории человечества. Надеюсь, мой вопрос не оскорбит тебя, но какой же первый боевой корабль?

Дзуйкаку очень аккуратно улыбнулась уголками рта.

— Энтерпрайз, — сказала она добрым и спокойным голосом. – Серый призрак. Самое опасное, что когда-либо было на морях. Она была более везучей, чем я. У атолла Мидуэй именно её самолёт уничтожил Акаги Непобедимую – один самолёт одной бомбой. Казалось, что её невозможно потопить, хотя мы с Сёкаку очень пытались это сделать. К концу сорок второго Энтерпрайз осталась одна на Тихом океане. Последний американский авианосец. Тогда её экипаж написал на её палубе «Энтерпрайз против Японии» и ушел в Перл-Харбор. Но у нас уже не было лётчиков, чтобы продолжать сражаться – и мы тоже вернулись на Трук.

Она опять улыбнулась – и странной показалась мне её улыбка. Кончиком указательного пальца Дзуйкаку прикоснулась к рукояти меча, словно поправляя покачивающийся при ходьбе клинок.

— Когда-то я смотрел сериал «Звёздный путь», — очень вежливо сказал я, — и там был звездолёт с таким же именем…

— Именно так. Это имя очень много значит для американской культуры. 

Дзуйкаку внезапно посерьёзнела. 

— После войны Серого Призрака разобрали на металл. Вот она, человеческая благодарность к той, кто сражалась достойнее и храбрее, чем можно только себе представить. Если им так не хватало металла, то с таким же успехом можно было бы переплавить статую Свободы. 

— Меня удивляет, что ты так говоришь о ней…по-доброму. 

— Не думаю, что я должна злословить о ней. 

— Но вы воевали…

— Мы воевали, — согласилась Дзуйкаку. – Но людей очень много. А кораблей очень мало. И я умею ценить храбрость и везучесть той, с которой так долго сражалась на морях. 

Мы остановились на площади, вымощенной бетонными плитами. Через стыки прорывалась трава. Еле слышно посвистывал ветер. 

— Вот это – башня управления полётами, — сказал я, указывая на квадратную башню из красного кирпича. Наверху были видны остатки часового циферблата. – Вот из этой бухты – она называется гидрогаванью – гидросамолёты поднимались в небо. А так, они стояли в бетонных ангарах, которые, к счастью, не разбирают… В России есть термин «распилить на иголки». Видишь ли, после распада Советского Союза очень многие корабли пришлось разрезать на металл… Совсем как этот ангар, который когда-то стоял здесь. 

— Это очень печальная участь, которая ждёт многих из нас, — мрачно сказала Дзуйкаку. – Поэтому я даже по-своему рада, что лежу на дне. 

Мы направились дальше вдоль бухты. 

— В России почти не знают об Энтерпрайзе, — сказал я. – У нас говорят, что первым военным кораблём в истории был немецкий Тирпиц…Ну, или Бисмарк. Ничего, что я говорю про корабли в мужском роде?

— Ничего, — Дзуйкаку чуть улыбнулась. Похоже, мои слова её позабавили. – Ты – носитель языка, и тебе позволено больше, чем мне. Что же до Бисмарка…В России – впрочем, не только в России — могут говорить многие вещи. Но они не обязательно будут соответствовать действительности… 

Она чуть качнула головой. 

— Тирпиц, Одинокая Королева Севера, которая стояла в холодных фьордах Норвегии, ожидая того страшного часа, когда английские самолёты прорвутся к ней… Она погибла, пришвартованная к причалу. Неприятная гибель. Но это было не в бою. 

Мы прошли мимо огромного бетонного ангара, от которого остался только остов – точно скелет исполинского динозавра. Сверху с крыши свисал длинный металлический штырь. Он был прихотливо изогнут, и больше всего напоминал перевёрнутый крест. 

— А Ямато? – спросил я, вдруг – впервые за эти шесть дней — вспомнив имя самого известного корабля Восходящего Солнца. 

— Ямато очень красиво отражалась в лагуне острова Трук. Особенно при свете луны, — спокойно сказала Дзуйкаку. – И она погибла во время акта самоубийственной веры. Но её боевой путь не был длинным. 

— Ты не любишь её?

Дзуйкаку не то что бы нахмурилась – скорее, изгнала из своего лица всякий намёк на эмоции; но лучше бы она нахмурилась.

— Я отдала свою жизнь, и жизни своих людей, чтобы Ямато могла пройти в бой, — просто сказала она. — Её капитан получил приказ действовать с верой в божественное провидение. В роли божественного провидения выступала я: когда американская авиаразведка увидела меня далеко на севере, ко мне устремился весь их флот. Тогда эскадра наших линкоров во главе с Ямато выдвинулась в бой, чтобы разбить американский десант, но им это не удалось. А я навсегда отправилась в подводный мир. 

Мы свернули к одному из уцелевших ангаров. Он, хоть и наполовину металлический, смог каким-то чудом сохраниться. Бетонный пол был весь усыпан крошкой и осколками чего-то непонятного. На дальней стене, сразу над полустёршейся надписью «Курение запрещено» виднелись почти что исчезнувшие буквы «Rauchen verboten». 

— Мне нравится здесь, — сказала Дзуйкаку. – В принципе, я сама по себе плавучий аэродром и ангар в одном лице. Меня и это здание построили в одну и ту же эпоху, и наши страны когда-то были союзниками. Хотя мы и сейчас не враждуем. 

— Пойдём сюда? – предложил я, показывая на пролом в стене. – Здесь выход к зенитной башне. Оттуда всё видно.

Мы поднялись по лестницам, лишённым перил, и обрывающимся в пустоту – но этот путь стоил того. С площадки зенитной башни действительно открывался прекрасный вид: как с седьмого этажа жилого дома.

— Вот теперь можно хорошо рассмотреть всё вокруг, — начал я, указывая рукой на Балтийск, оставшийся по ту сторону пролива. – Мы были там, у старой крепости. Её построили ещё шведы. В гаванях рядом располагается Балтийский флот.

— Прекрасно. 

—  Вот там, — повернулся я, — находится взлётная полоса для обычных самолётов, но сейчас отсюда никто не летает. А ближе к Польше, стоят баллистические ракеты «Искандер», но вряд ли нас туда пропустят…

Дзуйкаку сделала несколько шагов вперёд, встав точно на место зенитки и наступив тяжёлым ботинком на остатки металлического крепления. Со стороны это могло бы послужить отличной иллюстрацией для обложки бульварной книги «Удар говнодава». За время своей работы верстальщиком мне довелось изготовить немало подобной литературы про спецназовцев, попаданцев, зоны отчуждения и миры постапокалиптического метрополитена. 

Я разместился на бетонном ограждении башни, точно на садовой скамейке; то же самое сделала и Дзуйкаку. Затем я достал из сумки термос с чаем и открутил серебристую крышку: спрятанная под ней белая пластмассовая чашка едва не выпала на пол, усыпанный каменными осколками. 

— Если тебе нетрудно, мог бы ты поставить передо мною ту белую чашку? И налить в неё очень немного чая?

— Конечно можно. Но крышка выглядит больше и солиднее, а ты всё-таки моя гостья.

— Вообще, да. Но сейчас мне хотелось бы чего-то очень лёгкого. 

— Ну ладно, — сказал я, наливая ей чая буквально на донышко лёгкой пластмассовой чашки. 

— Спасибо. 

Дзуйкаку, чуть склонившись, посмотрела на чашку с чаем. 

— В синто люди подносят богам еду и питьё и произносят норито – обращение к ками, — сказала она. – Затем люди съедают подношение, получая благословение богов. Это называется наораи. Всё это происходит немного иначе, чем сейчас, но суть именно такова. 

Дзуйкаку взяла чашку двумя руками и, аккуратно приподняла. Затем, прикоснувшись тонкими губами к её краю, она сделала глоток. Я едва не выронил термос. 

— За эти дни благодаря нашему общению я стала чуть сильнее и чуть материальнее, — пояснила Дзуйкаку; в её голосе можно было уловить едва заметное довольство. – И научилась новому в надводном мире. Для лётчика, впервые севшего за штурвал самолёта, взлёт в небо будет огромным достижением. Но спустя несколько тренировок он уже сможет выполнять фигуры простого пилотажа… Налей, пожалуйста, ещё чая. Только немного. Я не смогу поднять тяжёлый груз. 

— Как ты это делаешь? – едва смог произнести я. Я уже привык к тому, что рядом со мной путешествует женщина в чёрной куртке, которую вижу только я – но то, что она начала пить чай – это что-то новое. 

— С большим трудом, — пояснила Дзуйкаку. – Это военный аэродром: здесь я чувствую себя немного сильнее, чем обычно. И вокруг нет никого, кто мог бы помешать. Поэтому я могу сделать какие-то вещи…очень простые для тех, кто жив. И очень сложные для тех, кто лежит на дне океана.

Я снова налил Дзуйкаку немного чая, с опасением глядя на неё – но всё было спокойно и безмятежно. 

— Я помню запах того вина, которое ты налил мне в нашу вторую встречу, — сказала Дзуйкаку, прикасаясь к чашке, но пока не поднимая её. – Это было приятное подношение, и если ты однажды угостишь меня им, то я буду рада…

— К сожалению, я его допил, — сказал я. – Но могу купить такое же.

— Было бы здорово. 

Мы пили чай, глядя на то, как вдалеке проплывает то самое грузовое судно с яркими разноцветными контейнерами – сейчас оно стало ближе, и казалось, что на игрушечный кораблик положили кубик Рубика. Было тихо. С залива ветер доносил запах водорослей. 

— Все корабли, как корабли, — сказала Дзуйкаку, глядя на контейнеровоз. – Возят людей, грузы, ловят рыбу…а я топила себе подобных. Это не тот опыт, обладание которым приносит счастье.

Облака чуть разошлись. Я увидел солнце: наверное, впервые за  целую неделю. Дзуйкаку поднялась с бетонного парапета башни. Затем, резко крутнув головой влево и вправо, и чуть поведя плечами, она развернулась лицом к морю, спиной к заливу, и отстегнув от пояса катану, подняла её вверх, на уровень лица. Осторожно развернув меч горизонтально, она вытянула клинок на треть длины из ножен. Блеснула сталь. 

— Ты хотел посмотреть на моё оружие, — сказала Дзуйкаку. – Здесь особое место, и я попробую показать тебе чуть больше, чем просто флотский меч, скованный во времена войны. Всмотрись в лезвие. Только побыстрее, пока солнце не скрылось. 

Я пригляделся к поверхности клинка. Металл в самом деле был обработан грубо – вся его поверхность была покрыта мелкими, плохо зашлифованными следами от инструмента. Казалось, что отражение солнца рассыпается по поверхности катаны искрами, подобно бенгальскому огню. 

— Постарайся смотреть как бы через меч, — посоветовала Дзуйкаку. – На свет. Как будто летишь к нему.

Несколько долгих секунд я напрягал глаза, всматриваясь в бликующую сталь. А затем увидел: вспышки бенгальского огня словно расфокусировались, расплываясь в одно большое ослепительно яркое искрящееся пятно – а затем словно истаяла сама поверхность меча. Казалось, будто я смотрю в перископ – или же перевёрнутый бинокль – на что-то, происходящее безмерно далеко, вне времени и пространства. Я увидел два корабля идущих друг за другом на фоне ярчайшего солнца; длинные, вытянутые как стрелы, с идеально ровной палубой и маленьким выступом мостика над ней. Поверхность моря блестела и сверкала, точно россыпь драгоценных камней. Корабли казались крошечными, точно зёрнышко риса, но я мог разглядеть их силуэты в мельчайших подробностях, и легко видел даже убегающие буруны белой пены – очевидно, корабли шли на полном ходу. Их острые, вздёрнутые кверху форштевни напомнили мне носик Аски Лэнгли Сорью из аниме Neon Genesis Evangelion. Всё это продлилось не больше секунды: затем блик солнца, отражающегося в лезвии меча, стал невообразимо, нестерпимо ярким, точно я посмотрел на электросварку в упор. 

Я отшатнулся, зажмурившись. Перед глазами плыли красно-кровавые пятна. Правым коленом я больно ударился о бетонный парапет зенитной башни. Одновременно я понял, что полностью теряю равновесие – мне вдруг показалось, что притяжение земли влечёт меня не вниз, но одновременно почему-то вбок.

— Осторожно! – услышал я крик Дзуйкаку, доносящийся откуда-то очень издалека. – Держись!..

Моя рука словно сама собой наткнулась на что-то шероховатое, холодное и бетонное; одновременно я больно ударился об это что-то коленом. Я схватился за поверхность, обретая точку опоры; ощущая противную слабость в ногах, я опустился на пол, всё так же вцепившись в парапет и понимая, что чуть было не упал с зенитной башни аэродрома Нойтиф. Перед глазами плясали красные круги.

— Я… — начала Дзуйкаку. – Ты цел?

— Вроде бы. 

Она грустно вздохнула.

 – Я не думала, что это так подействует. Наверное, это следовало делать поближе к земле. Но там могло бы не получиться. Тогда лучше было бы вообще этого не делать. 

Я потёр глаза. Зрение понемногу возвращалось. Я увидел, как Дзуйкаку стоит прямо передо мной и пристально смотрит на меня, держа в руках меч.

— Что это было?

— Это были мы с сестрой, — сказала Дзуйкаку. – Сёкаку и я. Пятая дивизия авианосцев, после Мидуэя ставшая первой. Люди, склонные к эстетическому восприятию мира, называют нас «журавлями». Но, к сожалению, люди, склонные к эстетическому восприятию мира, редко изучают историю пятой дивизии авианосцев.

Солнце скрылось за облаками. Кажется, я снова смог видеть – по крайней мере, перед глазами уже не плясали кровавые пятна. Подул ветер; это показалось мне пугающим, точно воздушная стихия могла бы сбросить меня с высоты, и я покрепче вжался спиной в бетон зенитной башни.

— Американский адмиралиссимус Нимиц не любил произносить наши имена, — продолжила Дзуйкаку. – Он называл нас «эти два корабля». Если флотоводец противника страшится произнести твоё имя – это можно считать знаком особой заслуги. 

Она грустно вздохнула.

— Ты видел ноябрь сорок первого, — продолжила она. – Короткий миг предвоенного мира. Точнее, мира уже нет: давно идут бои в Китае, а столица твоей страны вот-вот окажется в осаде… Но до начала Большой Тихоокеанской войны ещё две с половиной недели. Мы с Сёкаку идём в залив Хитокаппу на Итурупе. Там ждут нас остальные авианосцы Кидо Бутай: Акаги и Кага, Хирю и Сорю. Скоро мы выдвинемся для того, чтобы атаковать Пирл-Харбор. Но это будет потом. Ещё никто не атакует Филиппины, Гавайи и Британскую Малайю. Самолёты ещё не летят над морем. Войны ещё нет. 

Она замолчала. Ветер тихо шелестел внизу, в камышовых зарослях на берегу бухты.

– Дзуйкаку, — сказал я, — кажется, ты порезалась?

Дзуйкаку удивлённо посмотрела на свою левую ладонь, по которой сбегала тонкая струйка крови. 

— А, да? – вопросительно произнесла она. – Должно быть, случайно… Когда убирала меч.

Дзуйкаку привязала катану обратно к поясу, резким движением затянув узел.

— По крайней мере, я надеюсь, что это не знак, — продолжила она, глядя на ладонь. – Потому что это был бы не тот знак, который я хотела увидеть. 

Она огляделась, будто ища что-то глазами – но найти ей это не удалось. 

— Ладно, — с неохотой произнесла Дзуйкаку. — Теперь можно поговорить и о деле. Здесь неспокойно. Точнее, нет. Здесь, на аэродроме – спокойно. Но там…

Дзуйкаку указала на дальнюю вытянутую гавань с кораблями Балтийского флота.

— Но там – очень неспокойно. Меня восприняли, как нерадостный знак большой беды. Здесь нет никого, который бы помнил времена столетней давности, но Балтийский флот до сих пор прохладно относится к японским кораблям.

— Это… — замялся я. – Из-за <…>? Сегодня утром в интернете писали, что очень возможна <…>. 

Дзуйкаку снова посмотрела на корабли Балтийского флота вдалеке. 

— К сожалению, они мне не скажут, — произнесла она, указав на них ладонью. – Это для тебя я выгляжу как молодая красивая женщина. А для них я – призрак подводного мира, который когда-то шёл по морям с флагом восходящего солнца на мачте… И мне они были не очень рады. Если <…>  начнётся, то она начнётся на Чёрном море. Но она может дойти и сюда – и тогда в каждый из этих кораблей сразу же прилетит крылатая ракета «Harpoon», и в один миг отправит его туда же, где сейчас нахожусь я. 

Она встряхнула своими чёрными волосами. 

— А если вдруг начнётся очень большая <…> – то сюда прилетит баллистическая ракета «Trident», и Балтийский флот в один миг прекратит своё существование. Как, впрочем, и всё вокруг. Поэтому меня встретили без восторга. 

Дзуйкаку перевела взгляд на меня.

— Но не беспокойся, — продолжила она. – Сегодня <…> нет. И тебя не тронут. Мы сегодня очень вежливо прогулялись по Балтийску, демонстрируя флаг восходящего солнца; нас приняли с военными почестями и музыкой. Ты переправишься обратно на пароме и спокойно уедешь без опасности для себя. Можешь считать, что ты был парламентером и переводчиком в одном лице.

— Мне страшно, — признался я. 

— Прости. Я не хотела тебя смутить или напугать. Но почти всю свою жизнь я сражалась с Америкой – и именно поэтому не рекомендую этого делать. Для моей страны это закончилось тем, что на неё дважды сбросили солнце. 

Дзуйкаку говорила это с предельной серьёзностью. Я с такой же предельной ясностью осознал, что в случае чего, у Хиросимы на Балтике в одну секунду появится город-побратим; ну как появится – исчезнет. Мысль о том, что, возможно, мне придётся встретить конец своей жизни в принудительном косплее «Босоногого Гэна», вызвала у меня нечеловеческий суеверный страх. Если бы я сейчас не был на зенитной башне заброшенного немецкого аэродрома, то в панике побежал бы кругами.

— Если что, — сказал я, стараясь выбирать максимально обтекаемые формулировки, — на меня тоже сбросят солнце. И наша судьба станет общей. 

Оперевшись рукой о парапет башни, я приподнялся. Ветер коснулся моего лица, напоминая о том, как две минуты назад я едва не упал вниз. Передо мною, как на ладони были Балтийск, Балтийский флот, Балтийская коса и Балтийское море. Очень сильно хотелось жить. Я вспомнил, как когда-то давно, тёплой весною 2007 года заканчивал школу, сидел на аниме-форуме и писал там провокационные посты под не менее провокационным ником «какни удивительно»; а теперь, спустя пятнадцать лет, я стою на зенитной башне аэродрома Нойтиф, смотрю на Балтийский флот, попутно обсуждая возможную бомбардировку Калининграда, и вся моя жизнь теперь – это большое, безгранично удивительное «какни». 

Мост и железная дорога. 7 февраля 2022, понедельник.

В винном магазине давали скидку на красный крымский портвейн – жаль, что не на белый. Взяв бутылку, я направился к кассе. Я не люблю Крым. Эта нелюбовь заочна и одностороння: я никогда не был на Чёрном море, и, судя по всему, никогда там и не окажусь – хотя бы потому, что если у меня появятся такие деньги, я потрачу их на что-нибудь более полезное. Просто так получилось, что после того, как слово «Крым» стало принято употреблять с местоимением «наш», всё вокруг начало медленно и необратимо портиться. Испортились товары в магазинах – вместо хорошей еды и нормальной одежды на полках появился какой-то шлак. Испортились деньги у меня в кошельке – на них можно было купить вдвое меньше, чем раньше. И — что хуже всего — испортились люди вокруг меня. Конечно, массандровский портвейн не имеет к этому никакого отношения, но я пью его, чтобы моими усилиями в мире стало немного меньше чего-нибудь крымского. 

Дзуйкаку уже ждала меня в условленном месте, совсем рядом с домом. Хотя правильнее было бы говорить об условленном времени: мы договорились, что она придёт ко мне ровно в полдень, точно в классическом американском вестерне. Я приветственно поднял руку. Возможно, для стороннего наблюдателя это показалось бы странным, но полузаброшенная станция «Киевская» была пуста, и я ничем не рисковал. 

— Сегодня мне прислали текст на вёрстку, — сказал я. – Вечером мне нужно поработать, и поэтому я не хотел бы много пить. Но я купил тот же портвейн, что понравился тебе в прошлый раз. 

Когда-то давно, в 2009 году, я делал – тогда ещё в Adobe Photoshop – афишу для калининградского аниме-фестиваля «Янтарная Ёрико». Все имеющиеся кириллические гарнитуры показались мне недостаточно японскими, и я решил, как это называют дизайнеры, «поиграть со шрифтами». С тех пор мне пришлось поиграть со шрифтами немного дольше и больше, чем я предполагал – но этот труд относительно неплохо оплачивается, особенно если работать на столичное издательство. 

— Спасибо, — сказала Дзуйкаку. – Я слышала, что в России пьют ледяную водку, и мне интересно, как это происходит…

— Желательно делать это после работы, — начал я, но тут же поправился. – Погода не очень подходит. Ледяную водку хорошо пить зимой, когда свежевыпавший снег в закатный час искрится под лучами невысокого солнца. А сейчас опять черно, пасмурно и вокруг грязь… Но портвейн хорош тем, что таит в себе тепло и свет жаркого юга – и греет этим человеческую душу.

— Хорошо, — согласилась Дзуйкаку. —  Здесь красиво. По-своему, но красиво. 

— Поэтому я и привёл тебя сюда. 

Строго говоря, это было половиной правды: вчерашняя поездка в Балтийск всё-таки сильно вымотала меня. То ли я ещё не пришёл в себя после прививки, то ли просто сказывалась гадкая и гнетущая зима, но у меня совсем не нашлось сил на далёкую прогулку. Единственное, на что хватило меня сейчас – это дойти до винного магазина и направиться к железной дороге, проходящей рядом с домом. Мы стояли, облокотившись на стальные перила моста. Железнодорожный щебень, смешанный с остатками грязного нерастаявшего снега, отчего-то напоминал гречневую кашу с молоком. Пахло креозотом и дымом. 

— В интернете говорят, — начал я, — что мост – это лиминальное пространство, своеобразная граница между мирами, где нет ни одного берега, ни другого. И именно поэтому там может происходить всё, что угодно. Например, встреча с нечистой силой… Или грабителями. 

— К счастью, здесь никого нет. 

Кроме синтоистской ками, подумал я. И меня.

— В России, — сказал я, — есть очень известная книга про поезд, который едет из Москвы в Петушки, и главные герои там без конца пьют алкоголь. В результате, поезд превращается в такое же лиминальное пространство – и возвращает человека в Москву, потому что он не достоин добраться до Петушков. Кстати, вот эта железная дорога, что позади нас – это дорога на Берлин. Если очень-очень долго ехать по вот этому самому рельсу, то можно оказаться в Германии… Но, к сожалению, туда сейчас не ходят поезда. 

Я поставил ногу на рельс и потёр кроссовкой блестящую поверхность металла. Вокруг было так же пасмурно и хмуро; но порыв по-весеннему тёплого ветра пронёсся над зарослями камыша. Мне всегда нравилось это место в десяти минутах ходьбы от дома. Вдалеке проревел тепловоз. Я пригляделся. Мне сделали первую прививку от ковида, и я чувствую себя защищённо – но будет обидно, если меня задавит товарняк. 

— Отойдём сюда, — сказал я. Мы прошли с десяток шагов, остановившись сбоку от моста: там, где его бетонный пилон уходил вниз. Культурный, начитанный человек с хорошим воображением мог бы сказать, что это немного похоже на фасад древнеегипетского храма. Достав из рюкзака бутылку портвейна, я откупорил её штопором.

— Ты говорила, что хочешь вина, – сказал я, извлекая две фаянсовые кружки, одну с Инуяшей, другую с Харухи Судзумией. Наверное, это была не совсем подходящая посуда – но я подумал, что хрустальные бокалы могут разбиться в рюкзаке, а другой не успел найти.

— Хочу, — согласилась Дзуйкаку, оглядывая кружки. – Оно очень вкусно пахло, и мне стало интересно, какое же оно на вкус. Эти кружки выглядят тяжёлыми, но, думаю, я смогу их поднять. Лучше налей в эту, она кажется полегче. Только очень немного. 

— Мне не жалко. Я могу налить тебе до краёв 

— Пока не надо. Я столько не подниму. 

Осторожным движением я разлил портвейн. 

— Кампай, — обратился я, поднимая свою кружку. 

— Твоё здоровье, — тихо произнесла Дзуйкаку, делая то же самое. 

Слова Дзуйкаку произвели на меня странное впечатление – а может быть, сказался первый алкоголь за несколько дней. Я вспомнил, как в 2005 году, почти закончив девятый класс, мы с друзьями здесь пили дешёвое красное вино, купленное там, где продавцы не спрашивали паспорт. Была поздняя весна, кажется, апрель. Игорь рассказывал о том, как целовался с Аней, Лёша давал ему скабрезные советы в рамках полового просвещения, Ксюша хихикала и курила. Я просил у неё сигарету, а она говорила мне о вреде табака, и чтобы я даже не начинал делать плохие вещи. Прошло семнадцать лет. За это время успело вырасти новое поколение, которое уже тайком покупает сигареты и обсуждает поцелуи, а я стою на том же самом месте в каком-то лиминальном неопределённом времени – не то зима, не то весна; не то день, не то ночь – и пытаюсь не умереть от новостей сегодняшнего дня, да ещё, неровён час, начнётся <…> с Украиной. Какое-то гнетущее чувство – в другой ситуации я бы назвал его «экзистенциальной безысходностью» — подступило к горлу и я, нахмурившись, налил себе ещё вина. А затем – своей гостье; ибо в этот момент синтоистская ками, стоящая рядом и пьющая портвейн, показалась мне далеко не самым страшным, что может быть в жизни.

— Не так много! – торопливо остановила меня Дзуйкаку. – Я столько не подниму!

Но всё же она смогла оторвать кружку от бетона, хотя, судя по напряжённому движению её руки, это далось непросто. Я посмотрел на Дзуйкаку, черноволосую и сосредоточенную. На втором десятке лет своей жизни я смотрел аниме и пил вино с друзьями; на третьем десятке лет я встречался с девушками, которые смотрят аниме и пил вино с ними; на четвёртом десятке лет я сделал ещё один шаг самопознания – и вот я теперь мистический визионер и духовидец. Но разве это повод не пить вино с синтоистской ками?

— Россия – это великая индустриальная страна, запустившая человека в космос. И пить алкоголь в индустриальной зоне, — с грустью сказал я, — это очень старая русская традиция. Это может быть похожим на попытку увидеть самого себя в некоем зеркале – или же подняться на орбиту над собой, превозмогая притяжение земного мира…

Я покрутил ладонью в воздухе, пытаясь подобрать слова: портвейн крепче вина; я выпил столько, чтобы начать говорить красиво, но уже утратить отточенную ясность ума.  

— Если верно выполнить все условия, — продолжил я, — то в идеале, пьющий осознаёт свою истинную суть и своё место в этом мире. Однако, со стороны этот ритуал может показаться странным для того, у кого нет опыта жизни в России. Поэтому русские стараются не приглашать иностранцев на питьё алкоголя в промзону, туда, где мы сейчас находимся…

— Promzona, — повторила Дзуйкаку, словно пытаясь проникнуть в глубинный смысл этих восьми букв. – Это слово, которое звучит очень по-русски.

Я огляделся, набирая воздуха в грудь. Мы стояли на железнодорожном мосту; за нашими спинами вдаль уходили гаражи. По правую руку из земли где-то поодаль выныривала серебристая, похожая на космическую ракету, теплотрасса, чтобы удалиться вдоль рельс в направлении сортировочной станции. Слева можно было разглядеть бетонный корпус заброшенного здания – что-то безымянное и промышленное, с поднимающейся к небу трубой из жёлтого кирпича. И лишь впереди раскинулись болота, заросшие камышом; но чуть в стороне белело здание водоочистной станции. Да, пожалуй, мне удалось соблюсти все условия, столь же сложные и продуманные, как правила фэн-шуй. Кстати, как по-японски будет фэн-шуй?

— Это не снобизм, — продолжил я, — просто подобный обряд требует очень долгой и сложной духовной подготовки. Как, к примеру, просмотр фильма про офицеров на гауптвахте… Этот обряд неотделим от окружающего мира. В идеале, чтобы оценить его полностью, следует родиться в России, в провинциальном городе, провести детство во дворе панельных домов…пятиэтажки – это классический, проверенный временем вариант, хотя некоторые предпочитают девятиэтажные дома – по их словам, это более жёстко и действенно… Поэтому знай, если русские приглашают тебя выпить в промзону, это знак большого доверия. 

— Спасибо, — ответила Дзуйкаку. – Мне очень приятно. Я сама появилась на свет в промзоне города Кобе, среди вспышек электрической сварки. Надеюсь, что этого будет достаточно.

Мы выпили. 

— Кажется, я начинаю понимать, что ты имел в виду, — задумчиво сказала Дзуйкаку, ставя кружку на бетон. – Я вряд ли могу опьянеть, но мне определённо нравится этот ритуал. Правда, он почему-то вызывает воспоминания из моей жизни, и мне это не кажется добрым знаком… 

Я с горечью покачал головой. 

— Прости, — сказал я. – У меня перед глазами тоже встаёт то, что я хотел бы забыть. Сегодня в Москве арестовали одну женщину, чью книгу я когда-то верстал. Сущая безделица, год назад она выходила на митинг, и призывала к этому других… 

Дзуйкаку посмотрела на меня с лёгким сочувствием. Я вдруг подумал, что это была бы прекрасная сценка из учебника русского языка для иностранцев: «Простите, что я пьян: просто сегодня полиция арестовала мою знакомую», «Не стоит извинений, это может произойти с любым» — и мне захотелось налить ещё вина в кружку, которую я даже не успел опустошить.

— Дзуйкаку, — грустно спросил я. – Сейчас ты увидишь ещё один традиционный русский обычай: пьяный интеллигент, рассуждающий о судьбах русского народа. Что с нами не так? Почему мы позволяем полиции арестовывать нас? 

Дзуйкаку посмотрела на меня с удивлением. 

— Я не совсем понимаю вопроса, — сказала она, опуская кружку с портвейном. – Я понимаю твои слова, но не могу понять стоящий за ними вопрос. Если это какая-то метафора, или сложный культурный подтекст, то, возможно, тебе придётся объяснить это иначе.

Теперь задумался я. Высказанный мною тезис казался настолько очевидным и предельно логичным, что я даже не представлял, как его можно изложить иначе: с таким же успехом я мог бы перефразировать постулат о том, что параллельные линии никогда не пересекутся. Но мне показалось, что я смог подобрать нужные слова.

— Я хочу сказать: почему нас арестовывают? 

— Я всё ещё не понимаю твоего вопроса. Это как если бы ты удивлялся: почему авиационная бомба пробивает палубу корабля? Потому что она рассчитана для того, чтобы пробивать палубы кораблей.

— Но почему мы не протестуем, Дзуйкаку? Почему полиция делает с нами всё, что хочет, и никто не пытается этому помешать?

Дзуйкаку изучающе посмотрела мне прямо в глаза: я смог выдержать её прямой взгляд. Видимо, за эти дни я тоже немного изменился. 

— А вы – в данном контексте, это кто? – спросила, наконец, она. — Ты один здесь, а я, хоть и похожа на человека, всё же не человек, а синтоистская ками. Духовно я с тобой в Калининграде, но своим корпусом нахожусь в вековечной тьме океанской бездны.

— Мы, — грустно сказал я, — это граждане России. 

Дзуйкаку выпила вина.

— «Мы» — это очень опасное слово. Иногда его используют для таких фраз, как «Мы должны построить железную дорогу через джунгли» или «Мы должны контратакой сбросить американский десант в океан». В этих случаях под словом «мы» подразумевается «ты». Будь осторожен, если тебе говорят нечто подобное. Но сейчас ты здесь один. 

Она задумалась, точно что-то вспоминая. 

— Смотри. Я не смогу за минуту пересказать тебе всё, чему учат годами в военной академии Этадзимы, но… Перед планированием военной операции тебе следует ответить на три вопроса: какова вероятность, что план увенчается успехом? Что произойдёт в случае неудачи? И чем ты располагаешь для того, чтобы осуществить задуманное?

— Хм, — задумался я. 

— Сёкаку умела делать такие вещи в совершенстве. Если бы ты был штабным офицером на её борту, то подобные вопросы сами бы появились в твоей голове – и поверь, тебе не было бы покоя, пока ты не найдёшь ответы… Итак. Что произойдёт с тобой, если ты попробуешь протестовать? И какая вероятность того, что ты достигнешь успеха?

Я задумался. У меня было несколько знакомых, которые занимались политическим активизмом в Калининграде. В прошлом году один из них оказался в местах лишения свободы; двое других успели выехать за границу ещё до ковида.

— Меня арестуют, как сегодня ту женщину, — грустно сказал я. – Только обо мне не напишут в интернете. Возможно, меня даже будут пытать и выбьют признание. Может быть, суд даст мне несколько лет. Но, если повезёт, обойдётся штрафом. И никому не будет дела до меня. Всем будет до лампочки…

Отчего-то на словах «до лампочки» мне захотелось прыгнуть в реку вниз; возможно, в этот момент мне захотелось испытать тот потусторонний страх, что заключён в этом светильнике перед полом. 

— Ты ответил на свой вопрос. 

— Но почему так?

Дзуйкаку указала ладонью на поросли тростника, идущие вдоль речки.

— Смотри, — сказала Дзуйкаку. — Если бы у меня с собой был меч, я могла бы показывать, но мне не хочется лишний раз умножать скорбь в мире. Поэтому просто представь, что у меня есть меч, и я срубаю все метёлки, что поднимаются над остальными. И стоит любому из них высунуться, как я тут же срубаю его. Я могу убить их, а они меня – нет. И однажды настанет тот момент, когда никто не осмелится подняться – потому что будет знать, что его тут же уничтожат. 

— Но ведь я не один. Нас много, Дзуйкаку. В России живёт сто сорок миллионов человек…

Дзуйкаку выпила вина. Её движения стали решительнее и резче обычного.

— То, что вас в России сто сорок миллионов, — сказала она, – означает, что среди вас можно набрать полтора миллиона вооружённых человек, которые будут держать всех остальных в подчинении при помощи страха. Есть очень много методов, но мне их не хочется перечислять. Например, если кто-то в концлагере отказывается работать, можно наказать весь барак. Тогда больше никто не будет сопротивляться. А если попробует – то его остановят люди рядом с ними, желающие выжить. Ты не смотрел фильм «Бангкок Хилтон»? Посмотри, это как раз про Таиланд… Но не бойся, там нет ничего особенно плохого. 

— Я пытаюсь понять тебя, Дзуйкаку. И кажется, вот-вот пойму…

Дзуйкаку с очень решительным видом допила портвейн и поставила кружку на бетон.

— У меня есть предположение, — сказала она. — Точнее, не предположение. Предложение. Что-то вроде мысленного эксперимента. Раз уж мы заговорили про Таиланд, я хотела рассказать про Сонкрай, лагерь для военнопленных, но подумала, что ты можешь решить, будто только Япония строила лагеря для военнопленных, а это не так…

Она на секунду прервалась, потом продолжила:

— Поэтому просто представь себе абстрактный лагерь для военнопленных где-то в Юго-Восточной Азии. Может быть, Таиланд времён Тихоокеанской войны. Может быть, Вьетнам времён войны за независимость от Франции. Может быть, Вьетнам времён войны с США. Может быть, Вьетнам времён войны с Китаем. Может быть Восточный Пакистан времён войны с Индией. Может быть Индонезия времён нового порядка. Может быть Восточный Тимор врёмён войны с Индонезией. Может быть Кампучия времён войны с Вьетнамом…

Дзуйкаку вздохнула, останавливая себя – по её задумчивому виду было понятно, что она может перечислять ещё долго – и перешла к сути. 

— В общем, обычный лагерь: нестерпимая жара, непроходимые джунгли и бамбук. В нём живут военнопленные. Это – молодые мужчины, которые с медицинской точки зрения признаны боеспособными. То есть, это не беспомощные женщины, старики или дети. Скорее всего, эти люди прошли соответствующую подготовку, умеют обращаться с оружием и у них есть боевой опыт, пусть и неудачный – раз они оказались в плену. Среди них могут быть офицеры, получившие военное образование и обладающие организационными навыками. Эти люди не имеют никаких моральных обязательств перед своими надзирателями. Тем не менее, они покорно выполняют все распоряжения. Утром и вечером они принимают скудную пищу, днём же трудятся на тяжёлых, опасных работах. Время от времени они делают что-то, что ухудшает их положение – например, строят виселицы для тех, кто пытался сбежать – а потом, не пытаясь бороться, смотрят, как надзиратели вешают их друзей… Так вот. Вопрос: почему они не пытаются бороться, и позволяют так обращаться с собой?

— Наверное, потому что их тут же повесят на этой же виселице? – задумчиво произнёс я. 

— Ты ответил на свой вопрос.

Дзуйкаку сказала это как-то подчёркнуто лаконично. Хотя, возможно, мне просто показалось: её рассказ произвёл на меня крайне гнетущее впечатление, и я налил себе ещё вина, после чего сел на бетонный край моста. 

— Прости, — сказала она, располагаясь рядом. – Я не хотела напугать тебя своим рассказом. Я была на войне – и видела, как тонут корабли и гибнут люди. Это не тот опыт, который хочется приобретать, и не то знание, которое хочется вспоминать. Но, к сожалению, в жизни не всегда приходится делать то, что хочется, и не всегда приходится не делать то, чего не хочется. 

Я вздохнул. За последнее время – хотя немного боязно называть его последним — я тоже узнал о мире много всего, чего бы не хотел знать.

— Ты не напугала, — грустно ответил я. – Мне просто печально от осознания того, каким иногда может быть мир. Но, возможно, это знак того, что наш ритуал идёт слишком хорошо. Кажется, я стал чуть ближе к тому, чтобы осознать свою суть и своё место в этом мире – правда, это не та суть и не то место, которое я хотел бы занимать… Может быть, я просто ещё не готов к познанию?

Мы выпили. 

— В следующий раз, если это допустимо, мог бы ты взять менее тяжёлую посуду? – спросила Дзуйкаку, сначала глядя на белое дно кружки, потом на рисунок с Харухи Судзумией. — Мне приятно, что она украшена в современных традициях моей страны, но, боюсь, сейчас эти традиции кажутся мне грузными, и из-за них мне приходится пить мелкими порциями. Я была бы согласна даже на пластиковый стаканчик…

— Конечно же, — согласился я, снова наливая ей немного портвейна. – Я просто не думал, что наш обряд так хорошо пойдёт. 

— Во вторую нашу встречу я сказала, что это вино вкусно пахнет и является подходящим подношением для простой синтоистской ками, прибывшей в Россию. Сейчас я могу сказать, что оно весьма приятно на вкус и превосходно воодушевляет после долгой дороги. 

Дзуйкаку воодушевила себя свеженалитой порцией вина; её глаза блеснули. 

— Кстати, твой рассказ мне напомнил об одном фильме, — сказал я. — Когда-то давно я смотрел фильм про Таиланд, Японию, войну, железную дорогу и лагерь. Там военнопленные должны были строить мост через реку, но они отказывались, и там как раз было что-то похожее.

Я никак не мог вспомнить название фильма; но в его сюжете меня удивило, что одного из пленных британских офицеров назначили руководителем стройки – и того внезапно переклинило: он начал возводить мост с большим энтузиазмом, чем японцы. 

— А, — сказала Дзуйкаку. – «Мост через реку Квай». Хорошее кино, но немного отдалённое от реальности…

Она сделала неодобряющий вид, после чего перечислила несколько методов, при помощи которых надзиратели в настоящем лагере могли бы призвать заключённых к дисциплине. Отрубание головы было не самым плохим вариантом. 

— Я даже не знал про такую дорогу…

— Это была очень страшная железная дорога, — продолжила Дзуйкаку. – Она шла из Таиланда в Бирму, и по ней снабжали армию, сражающуюся с англичанами. Её постройка обошлась в сто тысяч человеческих жизней. Да, я появилась на свет в жестоком государстве…

Она вздохнула, всем своим видом опять показывая неодобрение насильственных методов управления обществом. 

— Однако в двадцатом веке, к несчастью, очень многим мыслящим существам довелось появиться на свет в государствах, убивавших людей. И очень многим – умереть в этих государствах. 

От выпитого портвейна мой мозг странно прояснился, и мне точно открылось ранее незримое. Я подумал, что если напишу в фейсбуке расплывчатый пост о железной дороге, построенной во время войны для нужд фронта, но обошедшейся в сто тысяч жизней, меня немедленно начнут утешать в комментариях «Так было надо», «Зато мы выиграли войну» «Ты недоволен этим, предатель? А не хочешь вспомнить, что было в девяностые?», а самый главный собеседник, взяв меня за виртуальную пуговку и тяжело дыша мне в лицо, задаст сакральный вопрос: «Сволочь, а ты бы хотел, чтобы фашисты победили? Чтобы было как на Украине?». Отчего-то эта мысль показалась мне настолько отвратительной, что я понял: нет такого количества вина, которое я сейчас смогу выпить, чтобы отогнать её от себя.

— Не переживай, Дзуйкаку, — мрачно сказал я. – Я сам родился в стране, у которой было много точно таких же железных дорог, каналов и заводов – и они, наверное, обошлись в двадцать раз по сто тысяч человек. Когда-то давно, после войны, брата моего прадеда однажды отправили строить похожую дорогу. Там он навсегда и остался в вечной мерзлоте…

…Я не знаю, и, видимо, никогда не узнаю, за что брат моего прадеда, Олег Степанович, солдат Красной Армии, прошедший Прибалтику, в сорок седьмом попал в лагеря – и как он оказался на стройках севера. Я даже не знаю, где он похоронен у шпал Трансполярной магистрали, после того как там же и умер в пятьдесят первом – папа в годы перестройки рискнул написать запрос в архивы, но ему прислали только номер лагеря. Но мне удалось найти в интернете короткие мемуары лагерного врача, человека образованного и потому вместо общих работ попавшего в лазарет. По его словам, та зима была холодной и страшной – и вид заключённых, прокладывающих дорогу через снега, при свете костров и полярного сияния над головами, напоминал одиннадцатый круг дантова ада: где люди, которых государство назвало предателями родины, работают и умирают… 

— Говорят, вечная мерзлота сохраняет трупы людей: и, возможно, тело моего погибшего прадеда переживёт даже меня…так что я промолчу. Но меня удивляют твои слова, Дзуйкаку.

Я налил ещё вина. В голове шелохнулась мысль: надо не дать бутылке упасть с моста вниз. Потом я подумал, что хорошо бы было и не упасть самому. 

— Они кажутся тебе страшными?

— Они кажутся мне странными. То есть, если бы я пил здесь портвейн с интеллигентами…

Я на секунду прервался, подбирая слова. За время работы в издательстве интеллектуальной литературы я обрёл в том же фейсбуке дружбу многих мыслителей, которые любили рассуждать о России. Это было не так сложно: сначала меня добавили в друзья А.А., Б.Б. и В.В., после чего я отобразился в «общих друзьях» у Г.Г и Д.Д, которые добавили меня к своим двум тысячам подписчиков – и, в один прекрасный день, открывая соцсети, я обнаружил, что моя лента новостей ничуть не хуже, чем у медийных персон первой величины. 

— Одному бы из этих интеллигентов, — сказал я, — здесь следовало заявить «Этот народ даже не пытается противиться своей участи; следовательно, он заслуживает кнута и палки», а второй бы добавил что-то наподобие «И только тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идёт за них на бой».

— Очень интересная мысль, — как-то странно сказала Дзуйкаку, опуская руку на левое бедро. Это было по-своему даже мило-женственное движение, но я вдруг вспомнил, что вчера, в Балтийске, на этом самом месте располагался меч из нержавеющей стали. – Эта мысль даже немного справедлива, но я полагаю, что человек, который сказал эту мысль, никогда не шёл в бой. Или, по крайней мере, не шёл в тот бой, где его могут убить. 

Она переложила руку на колено. 

— Потому что бой – это место, где тебя могут убить, — продолжила Дзуйкаку. – Мне как раз доводилось бывать в таких местах. В истории мира было всего шесть сражений авианосцев. Я побывала в пяти из них: все, кроме Мидуэя. Возможно, окажись я и там, мир был бы другим. Я – единственная в мире корабль, которая сражалась и в первом и в последнем бою авианосцев. После того, как я отправилась в подводный мир, никто с плоской палубой больше не сражался с себе подобной. Мой опыт морских сражений больше, чем только можно себе представить. Мои самолёты проносились над Пирл-Харбором, Рабаулом, Коломбо и Тринкомали. Но именно поэтому я не рискнула бы говорить так смело, как те люди, с которыми ты пил вино. 

— Охренеть, — только и смог сказать я. То ли вино, то ли мрачные истории Дзуйкаку подействовали на меня – мой язык начал заплетаться. – Но послушай, ведь если не бороться за свои права, то они никогда и не появятся. 

— Бороться – это хорошо, — сказала Дзуйкаку. – Но когда ты начинаешь бороться с государством, то государство начинает бороться с тобой. И государства бывают очень разные. Быть феминисткой в Норвегии и быть феминисткой в Афганистане – это очень разные вещи. Заниматься политикой в Германии и заниматься политикой в Мьянме – это тоже разные вещи. Тебе доводилось когда-нибудь слышать термин «банзай-атака»?

— Нет. Но, кажется, я догадываюсь… 

— Когда-то это было армейской традицией, — пояснила Дзуйкаку, с какой-то недоброй интонацией подчеркнув слово «армейской». – Когда солдаты императорской армии идут в решительную атаку с криком «банзай», презирая смерть. Это приводило к победам в Китае, потому что у китайских солдат были только винтовки. Но против американских пулемётов такая тактика работала гораздо хуже. Ты знаешь, кто такой Джон Бейзилон? Для простоты можешь называть его Джон-мясник. Однажды на Гуадалканале он стрелял из пулемёта «Браунинг» три дня и три ночи, пока идущий на него в атаку полк не прекратил своё существование. Знаешь, почему сражение на Окинаве оказалось таким долгим? Потому что генерал Курибаяси запретил банзай-атаки… Так что имей в виду: героическое самоубийство о превосходящие силы врага – это плохая тактика ведения боя, которая нечасто приводит к победе. И второе: когда кто-то идёт в бой, он может победить, но может и проиграть. 

Допив вино, Дзуйкаку поставила кружку на бетон.

— Но, разумеется, это не повод не идти в бой, — договорила она.

Парк Гагарина. 8 февраля 2022, вторник.

— Вчера, — сказала Дзуйкаку, — когда ты рассказывал мне про церемонию распития вина в промзоне, мне показалось это странным. Слишком стереотипно-русским, как в кино. Как если бы я порекомендовала тебе прогуляться в лунную ночь по склонам Фудзиямы, играя на сямисэне. Но затем, когда мы всё-таки выпили вина и начали разговаривать о России и Японии, я поняла, что это действительно ритуал, в котором не может быть мелочей. Это впечатляет.

— Спасибо, — произнёс я. – Я тоже до сих пор впечатлён… 

Мы шли от моего подъезда вдоль железной дороги. До заката ещё оставалось время, но облачное небо уже начинало темнеть. 

— Кстати, было бы интересно попробовать холодную водку…

— Не сегодня, если можно, — попросил я. – Я вчера едва что-то сделал, а мне ещё нужно за неделю сверстать большую книгу про деколониализм в постсоветских странах Средней Азии… Есть такой дурацкий анекдот: верстальщик, наверстай упущенное…

Дорога свернула влево, удаляясь от рельсов. Я посмотрел вдаль – туда, где мы вчера пили вино.

— Надеюсь, я не сказала чего-либо, что могло бы тебя напугать, — продолжила Дзуйкаку. – Как я уже говорила, мне довелось появиться на свет в очень жестокую эпоху. Но я потратила много сил и времени, чтобы по возможности стать лучше и очиститься. И, вероятно, не совсем правильно переносить весь свой опыт из моей эпохи в твою.

Я махнул рукой. 

— Благодаря этому обмену опытом, — хмуро сказал я, — я стал лучше понимать мир. К сожалению, мне стало хуже от этого понимания, но ничего не поделать. Если бы я пил с интеллигентами, вероятно, я бы ничего не приобрёл, кроме мигрени и желания посыпать голову пеплом…

Здесь, по другую сторону железной дороги, улица Киевская превращалась в почти что старый Кёнигсберг – правда, не настолько ухоженный, как Амалиенау. Если бы не бетонная девятиэтажка по правую руку, легко можно было бы подумать, что мы оказались в прошлом. 

— Хорошо, — согласилась Дзуйкаку. – Я рада, что не слишком напугала вчера тебя своими рассказами про железные дороги. Это не та история, которую следует рассказывать для того, чтобы расположить к себе людей.

— Ты в России, — мрачно сказал я. – Такие истории здесь сплошь и рядом. Видишь по ту сторону дороги отделение полиции? Тринадцать лет назад мне там выдали паспорт. Три года назад там сварили футболиста… 

— Сварили? – с недоумением спросила Дзуйкаку, вглядываясь в табличку полицейского участка. – Зачем?

— Не знаю, — сказал я, жалея, что начал этот разговор. — Никто не знает, что там было. Вечером его завели в камеру и приковали к батарее. Утром его труп, обваренный в кипятке, увезли в морг⁴. 

— Мне очень жаль, — сказала Дзуйкаку. – Их потом как-то наказали?

— Не помню. Кажется, дали кому-то пару лет. Я могу получить больше за пост в интернете.

Мы замолчали, мерно шагая вперёд. Полицейский участок остался позади. 

— Пожалуйста, только не думай, что полиция у нас только и делает, что убивает задержанных, — попросил я. – В этом плане ковид гораздо опаснее. 

Дзуйкаку посмотрела на меня внимательнее обычного.

— Это ты сейчас говоришь мне или себе? 

— Тебе. Я не хочу, чтобы моя история вызвала у тебя неправильное представление о Калининграде. В других городах – в Казани, или там, Краснодаре – бывает и хуже…

– При жизни мне, точнее, моим людям доводилось — так или иначе — иметь дело с флотской военной полицией токкэйтай, а я не очень люблю, когда кто-то распоряжается жизнями моих людей…кроме меня…так что не бойся. Ты не вызовешь у меня неправильного представления о Калининграде. 

— Но, может быть, я вызову у тебя неправильное представление о русском народе, который столь безропотно сносит все угнетения. Почему так, Дзуйкаку?

Употреблённое мною слово «безропотный» показалось мне настолько изысканным, что я даже растерялся. Возможно, в эту секунду я был настоящим русским интеллигентом. 

— Потому что он живёт в государстве, где в полиции варят людей. Мы уже вчера об этом говорили.

— Но разве полицию не набирают из этого же народа? 

— Конечно из этого же народа, — сказала Дзуйкаку. – Или ты думаешь, что полицию будут набирать из филистимлян?

— Почему из филистимлян? – недоумённо спросил я. 

— Вот и я задаюсь этим вопросом, — сказала Дзуйкаку. – Когда я пришла в надводный мир, я беспокоилась, что мои представления о жизни могут показаться странными. Сейчас мне кажется, что странными являются не мои представления о жизни. 

— Но…разве полицейские не являются отражением общества?

— Отличный вопрос. Давай подойдём в тот участок и спросим, являются ли его сотрудники отображением общества?

— Что-то мне не хочется. 

Дзуйкаку посмотрела на меня. 

— Это очень простой механизм, который работает во многих государствах, — сказала она. – Я бы назвала такое государство диктатурой. Его критерий очень прост: оно может убить тебя, а ты его – нет. В стране может не быть работы, образования, медицины, закона – но найдутся вооружённые люди, готовые арестовать любого врага государства и уничтожить его в назидание остальным. И если в стране нет работы, образования, медицины и закона – то таких людей найдётся очень много. Потому что подобный труд обычно хорошо оплачивается государством. 

Она задумалась, потом продолжила. 

— Великая восточно-азиатская сфера взаимного процветания – проще говоря, Великая Японская империя – была большим государством, и в неё, кроме Японии, входило много стран. Это Северная Корея, Южная Корея, Тайвань, Китай, Гонконг, Макао, Филиппины, Таиланд…

…Дзуйкаку перечисляла названия стран очень спокойно, но мне почудилось, что за этим что-то кроется: как если бы завзятый фанат СССР, читая новый роман Эдуарда Лимонова, небрежно насвистывал бы песню «Рига и Магадан, Таллинн и Ереван»…

— …Вьетнам, Лаос, Камбоджа, Малайзия, Сингапур, Мьянма, Индонезия, Папуа-Новая Гвинея, Восточный Тимор, тысяча островов Микронезии и Меланезии…

Она произносила всё это на одном дыхании: казалось, будто её лёгкие бездонны.

— … Австралия, Индия, Россия и США…

Здесь Дзуйкаку всё-таки прервалась. 

— Правда, поскольку эти четыре страны входили лишь небольшими частями, ими можно пренебречь… Так вот, из всех этих государств диктатурами никогда не были только тысяча островов Меланезии и Микронезии, Новая Гвинея, Гонконг и Макао. Но, судя по тому, как два года назад разогнали революцию зонтиков, Гонконг и Макао ждёт похожая судьба… В общем, в каждой из этих стран удавалось найти людей, согласных взять в руки оружие и держать других под прицелом. И я уже вчера говорила: если в России живёт сто сорок миллионов человек, это означает, что среди них могут найтись полтора миллиона готовых к насилию людей, при помощи которых ваше государство будет управлять безоружным народом. Если ты вдруг окажешься в диктатуре, то будь осторожен.

— Я постараюсь, — как-то ошеломлённо произнёс я. 

Мы свернули вправо и прошли под большой голубой аркой, увенчанной серебристым шаром. По длине арки тянулась надпись «Парк Гагарина приветствует вас!». Дзуйкаку осмотрелась. 

— У этого парка странная атмосфера, — как бы невзначай заметила она. – Она напоминает мне пролив Железное дно у Гуадалканала… Место, где много призраков. 

— До войны здесь было старое немецкое кладбище, — сказал я. – Но потом тут организовали парк имени Гагарина…

Я подумал, что, в принципе, парк имени Гагарина на человеческих костях – это довольно точная аллегория России; и если я напишу эту мысль в фейсбуке, то интеллигенты похлопают меня по плечу, но вот патриоты разорвут на части, похоронят меня в этом же парке и коллективно осквернят мою могилу. Вот так свобода слова однажды превращается в осознанную необходимость молчать!

— Я не ошиблась, — сказала Дзуйкаку, словно к чему-то прислушиваясь. – Немного похоже на Нойтиф, где мы были позавчера. Такие места кажутся особыми. Как ты говорил, лиминальное пространство. Спасибо, что ты выбираешь для прогулки подобные тропы. Здесь проще находиться, потому что грань между мирами тоньше. Моя сестра Сёкаку любит иногда гулять в надводном мире и размышлять. Она делает это у северных скал Сайпана, где…где в войну погибло много людей. Её там даже можно увидеть. Она принимает облик мико, храмовой служительницы – думаю, ты представляешь: белое кимоно, красная юбка. Ночью, в свете луны, на берегу Сайпана, это выглядит пугающе. Говорят, у местных жителей есть даже легенда про неё…но, разумеется, они думают, что это человеческий призрак. 

Мы шли по аллее. Здесь было тихо и спокойно. Под кустами чернели три или четыре неглубокие раскопанные ямки. Похоже, здесь закладывают <…> — удивительно, что в эти нелёгкие времена у людей ещё есть деньги на <…>. Я огляделся – нет ли полиции, которая может принять меня за закладчика? Человек, в одиночестве гуляющий по парку, может показаться подозрительным. Недавно была история, как ещё до ковида где-то в Нижнем Новгороде одного мужчину ошибочно задержала полиция, приняв за торговца <…>. В процессе допроса задержанному едва не отбили внутренние органы, а в суде дали четыре года; к счастью, мужчина смог дойти до Европейского суда по правам человека и этой зимой ему всё-таки дали компенсацию, пятьдесят две тысячи долларов. Но я бы не хотел рисковать подобным образом. 

— Это красивый парк, — сказал я. – В детстве мы гуляли здесь с дедушкой. Он рассказывал мне, как приехал в Калининград сразу после войны, молодым специалистом, и работал на корабельном заводе – он здесь недалеко. Тогда ему дали квартиру в немецком доме, где теперь живу я. А потом на заводе работал мой папа… Мы с ним играли здесь в снежки…

…А сегодня папа прислал мне какой-то репост про то, как плохо жить русским эмигрантам в Германии, и как в Канаде полиция разгоняет протесты. Увы, как я и говорил, за эти два года все сошли с ума, и мой бедный отец не стал исключением. Но когда-то давно он был совсем другим человеком! В конце восьмидесятых, когда в Калининграде стало совсем плохо с едой,  горожанам приходилось ездить на электричках в Вильнюс, где советская власть ещё старалась кормить людей. Там, в одном из гастрономов литовская продавщица заявила, что покупателям, приехавшим из РСФСР, будут отпускать не более ста грамм сыра в одни руки; после этого мой будущий папа кинул в неё куском только что приобретённого сыра. Этот рыцарский поступок поразил всю очередь и сердце моей будущей мамы; но тем печальнее осознавать то, сколь сильно изменили людей два года самоизоляции…

— Я удивлён тем, что гуляю по старому кладбищу с синтоистской ками, — сказал я. – Но больше всего меня удивляет то, что ты не говоришь ничего плохого про русских. 

— Мне следует это делать? 

— Обычно о русских редко говорят что-то хорошее, — хмуро сказал я. – Особенно сами русские. Говорят, что в наших бедах виноваты только мы сами. 

Дзуйкаку задержалась с ответом. 

— Ваш народ хороший, — сказала она. – Только им всё время плохо и жестоко управляют. 

Я с удивлением посмотрел на Дзуйкаку. Должно быть, два года в фейсбуке с интеллигентами сильно сказались на мне. 

— В России говорят, что каждый народ заслуживает своё правительство – и что государство у нас – это единственный европеец. 

— У вас говорят много странных вещей, — с лёгким скептицизмом сказала Дзуйкаку. — Что Бисмарк – это боевой корабль номер один в истории человечества… Или что каждый народ заслуживает своё правительство… То есть, будь я была диктатором, то попыталась бы внушить эту мысль своему народу. Но, поскольку ты вряд ли станешь диктатором, я бы порекомендовала тебе узнавать и другие точки зрения. Кстати, по поводу единственного европейца. Ты ведь понимаешь, что когда-то Европа взяла и завоевала весь мир вокруг себя? Почти весь: несколько стран – как, к примеру, Таиланд или Японию — всё-таки не тронули. Но если бы ты родился, к примеру, во Вьетнаме, у тебя был бы другой взгляд на тех, кто управляет тобой и называет себя европейцами – особенно единственными европейцами в твоей стране. И очень легко быть единственным европейцем, когда всё вокруг – это завоёванные тобой колонии, которые служат для тебя источником богатства. Ты знаешь Индонезию? В мои времена она называлась Голландской Ост-Индией. В ней жило шестьдесят миллионов человек и триста народов. Ими управляли двести тысяч голландцев. Думаю, ты догадываешься, каким образом.

— Никогда бы не подумал, что у Голландии могут быть колонии, — удивлённо сказал я. Но в самом деле: в России Голландия ассоциируется с чем угодно, только не с колониализмом. 

— Sic transit gloria mundi… Впрочем, на чём я остановилась? Когда японские войска высадились на берега Явы, местные жители встречали их с флагами восходящего солнца и словами «Дай Ниппон банзай» — да здравствует Великая Япония…

Здесь Дзуйкаку чуть замялась. 

— Однако, они очень быстро разочаровались в приходе Японии…но, как ты понимаешь, опять ничего не могли поделать…

Я поморщился. На ум пришло воспоминание о том, как полтора года назад в <…> недовольные люди вышли протестовать против президента – но тот почему-то вместо того, чтобы уйти в отставку, приказал избить всех несогласных и загнать их в тюрьмы. 

— …так вот, — договорила Дзуйкаку. — Чем, на твой взгляд, триста народов Ост-Индии заслужили двести лет голландского колониального правления? И то, что двести тысяч человек были единственными европейцами в их стране?

Я задумался. 

— Но это же чужая власть…

— Хорошо, — согласилась Дзуйкаку. – Итак, Индонезия через двадцать лет после войны. Генерал Сухарто берёт власть в свои руки и говорит, что наведёт порядок: при нём больше не будет коррупции, как при предшественниках. Его время так и называлась: «новый порядок». За это время убили полмиллиона человек. Или даже миллион. Достаточно было сказать «мой сосед — коммунист» — и сосед прекращал своё существование. Хорошо, если при этом его не пытали.

Мне стало не по себе от сложности и многогранности мира вокруг меня. 

— Никогда бы не подумал, что коммунистов могут так убивать… Обычно это они вырезают всех вокруг. 

— Ничего удивительного. Необязательно быть коммунистом, чтобы устраивать резню, как и необязательно устраивать резню, чтобы быть коммунистом… Так вот. Чем триста народов Индонезии заслужили двадцать лет «нового порядка»?

Любой русский интеллигент на моём месте должен был упрекнуть триста народов Индонезии в трусости, бездействии и гражданской пассивности; но я почему-то не мог этого сделать. Наверное, я был плохим русским интеллигентом.

— А почему говорят, что нельзя построить власть на штыках? – удивлённо спросил я. 

— Да можно. Почему нет-то? 

— Говорят, что такая власть будет ненадёжна. 

— Опасно верить рассказам неопытных людей, — сказала Дзуйкаку. – Те, которые никогда не жили под штыками, не знают, что это вполне возможно. А те, кто знают, или мертвы, или пытаются забыть. 

— Но почему тогда говорят, что государство имеет столько власти, сколько народ позволяет ему взять? 

Дзуйкаку странно посмотрела на меня.

— Я полагаю, — сказала она, — это верно в тех государствах, где у народа спрашивают мнение: например, Австрия или Швейцария. Однако существуют и государства другого рода, где мнение безоружных народов не имеет значения. В мои времена это были Французский Индокитай или Британская Малайя. Сейчас это Мьянма или Венесуэла. Если бы ты родился сто лет назад, то к началу войны тебя бы призвали в императорскую армию. И если бы твоё подразделение получило приказ отправиться в китайскую или яванскую деревню и реквизировать там весь рис, ты бы всё очень быстро понял. У тебя винтовка. У крестьян рис. Всё. И ничьё позволение тебе не нужно. Но у тебя остались бы только два вопроса: как забыть то, что ты видел, и то, что ты делал? Ты не смотрел фильм «Условия человеческого существования»⁵? Посмотри. Тогда некоторые вещи станут тебе более понятными. 

Должно быть, что-то в моём взгляде напрягло Дзуйкаку. 

— Это не японское изобретение, — чуть поспешно добавила она. – Я уже говорила: это работает в любой стране. 

— Ты так хорошо знаешь всё это… Почему так?

Дзуйкаку вздохнула. 

— Мне кажется, я говорю предельно очевидные вещи. Что-то вроде «река Могами впадает в Японское море». Или «журавли клюют зерно и просо, но не откажутся и от рыбки». Однако, я – это я. Моя страна обладает богатыми военными традициями. Она создала такие замечательные предметы, как Кусанаги-но цуруги, меч, скашивающий траву… Но я – лучшее оружие, когда-либо созданное Японией. И я мыслю, как оружие. Как очень хорошее, безгранично совершенное оружие…

Здесь Дзуйкаку собралась. 

— Ты же, — вежливо и мягко сказала она, — мыслишь, как человек из безоружного податного сословия. Это позволяет тебе выжить, потому что если ты начнёшь вести себя иначе, тебя остановят и накажут в назидание остальным. Но если бы ты родился в вооружённом сословии, специализирующемся на контроле безоружных людей, то ты бы не задавал подобных вопросов…

Стрельба. 9 февраля 2022, среда.

— Мы уже говорили с тобой про три правила подготовки военной операции, — повторила Дзуйкаку. — Каков шанс на удачу? Что будет при неудаче? Чем ты располагаешь для успеха? Видишь ли, в бой ты идёшь не с тем, чем хочешь, а с тем, что есть. Я могла изменить мир. Для этого у меня были ремонтные доки и металлообрабатывающие заводы. На моём борту были подготовленные офицеры и лучшие в мире лётчики. Вводная: тебе противостоит богатое нефтедобывающее государство с огромным количеством людей, готовых наказать тебя, как предателя и бунтовщика. Что есть у тебя, что ты можешь ему противопоставить?  Возможно, ты являешься лидером политической партии, и можешь избраться в парламент? Или же ты возглавляешь медиа-холдинг, и имеющиеся у тебя видеозаписи могут привести к отставке правительства?

Опираясь обеими локтями на кухонный стол, я тупо и безнадёжно выпил портвейна; отчего-то мне захотелось утопиться в море. 

— Дзуйкаку, ты издеваешься?… Я ходил на выборы, но потом меня в интернете поливали грязью: что из-за таких, как я, это государство становится легитимным. Ещё я ходил на митинги. К счастью, меня там не арестовали. Так я что, не мог изменить мир?

— Я не знаю всю историю твоей жизни, — сказала Дзуйкаку. — Разные страны обладают разными политическими культурами и разными политическими возможностями. <…>

— А почему тогда мне говорят, что это всё из-за меня? Русские интеллигенты облили бы меня грязью за это. Они бы сказали, что я трус, и только из-за моей трусости существует эта власть…

Дзуйкаку очень внимательно посмотрела на меня. 

— Русские интеллигенты довольно жестоки к русскому народу. Я бы очень осторожно относилась к мнению таких людей.

— К сожалению, других интеллигентов у русского народа нет, — невесело сказал я и выпил портвейна, чувствуя, как разрушается весь образ мира передо мною. — Так я что, не виноват? 

Наверное, мой голос был затоплен безнадёжностью. Дзуйкаку посмотрела на меня, затем хихикнула. 

— Прости пожалуйста, — извинилась она. – Я не сдержалась. Но момент «русский осознаёт, что он живёт в деспотическом государстве» выглядит немного забавно. Это как житель острова Амбон понимает, что кругом вода.

— Так странно, Дзуйкаку, — сказал я. – Но первую половину моей жизни Россия не была деспотическим государством. Она была разной – бедной, дерьмовой, убогой, но не деспотией. Но вот последние шестнадцать лет…

— Россия существовала и до твоего рождения, — осторожно заметила Дзуйкаку. – И о ней – и о её традициях – были разные отзывы. Британский адмирал Каннингхэм говорил, что нужно три года для постройки корабля и триста лет для создания традиции. Какие традиции по отношению к людям, подобным тебе, созданы у твоей страны за триста лет?

…Недавно от нечего делать я читал одну большую интеллектуальную дискуссию в фейсбуке. Завзятый поклонник Советского Союза спорил с фанатом Российской империи: они очень убедительно доказывали друг другу превосходство одной страны над другой, не забывая повторять, что нынешняя Россия в подмётки не годится той стране, которую мы когда-то потеряли. Один рассказывал про ГУЛаг, НКВД и коллективизацию; другой напоминал про крепостное право, выигранную войну и цель, оправдывающую средства. Всё это напоминало битву <…>; но сейчас, спустя время, после вопроса Дзуйкаку, я вдруг осознал, что они оба были правы: жизнь в России почти никогда не была хорошей, и счастье доставалось тому, кто смог из неё уехать – как, к примеру, внуки Сталина или дети Хрущёва. Но отчего мой дед был всего лишь инженером-кораблестроителем, а не партийным секретарём?

— Но почему тогда мне говорят, что это я во всём виноват?

— Возможно, ты общаешься с плохой компанией, которые знают, что если ругать диктатуру, то их убьют, — сказала Дзуйкаку. – А если ругать тебя, то ты начнёшь посыпать голову пеплом. Я бы не стала общаться с такими людьми. Возможно, они будут злоупотреблять твоим доверием и добросердечностью.

— Других людей вокруг меня нет, — мрачно сказал я. — Выбор тут очень невелик. Или ты пьёшь с интеллигентами и посыпаешь голову пеплом, или бухаешь с народом. Что-то вроде того, которое у меня за окном. Правда, в России тоже очень много народов: совсем как в Индонезии.

— Сейчас ты беседуешь со мной. Но да, этот шум за окном немного отвлекает…

…Вообще, день выдался нелёгким. Я долго и кропотливо верстал первые главы про историю русского колониализма на Кавказе и в Средней Азии. Как назло, у соседа сегодня был выходной, и он решил штробить пазы под электропроводку. Это очень мешало. Работа верстальщика требует внимания. В противном случае может повториться старая, ещё советских времён байка про метранпажа районной газеты, который ночью немного выпил, когда набирал заметку про рабочих канифольно-скипидарного завода имени Жданова. Из-за ошибки при переносе в названии завода пропал один слог: при Сталине за подобное кощунство вся редакция поехала бы в лагеря, но это уже были времена хрущёвской оттепели. Редактора сняли, метранпажа уволили с занесением, рабкора поколотили оскорблённые трудящиеся. Наступили новые времена: сейчас меня могут подвёргнуть кэнселлингу и уволить из издательства прогрессивной литературы. Тогда мне придётся зарабатывать на калининградских работах – уж лучше бы меня избили прогрессивные интеллектуалы. К вечеру, когда пришла Дзуйкаку, сосед утихомирился, но теперь почти под окна – на площадку по ту сторону железной дороги – приехали две машины и устроили маленький ночной клуб с южной музыкой. Отчего сегодня такой шумный день?

— А если обратиться к ним из окна и попросить убавить музыку? – предложила Дзуйкаку.

— Что-то не хочется, — сказал я. Мне действительно претила мысль беседовать с этими не очень культурными и многочисленными людьми. – Думаю, они вряд ли меня послушаются. 

— Может быть, вызвать полицию? Если у вас она такая строгая?

В немецком языке есть поговорка «изгонять дьявола с помощью Вельзевула»: мне бы не хотелось обращаться в правоохранительные органы без крайней на то необходимости.

— Боюсь, что полиция не поможет, — вздохнул я. До одиннадцати вечера оставалось ещё много времени, хотя чернота за окном казалась полуночной. – Вот если бы снаружи кричали «Свободу <…>», тогда бы за ними приехали уже через пять минут… Дзуйкаку, почему так? 

Дзуйкаку снова посмотрела на меня. 

— Потому что государство решает, что преступление, а что – нет. Если бы ты, к примеру, был диктатором, то мог бы сделать так, чтобы за пост в сети сажали на семь лет, а за убийство – на три. Потому что когда ты диктатор, то можешь делать почти всё, что пожелаешь. Однажды У Не Вин решил провести финансовую реформу в Бирме: он запретил банкноты в пятьдесят и сто кьятов, выпустив вместо них купюры номиналом по сорок пять и девяносто. Просто потому, что посчитал это доброй приметой. 

…От слов про Бирму я вспомнил историю, которую рассказывал мне дедушка по линии мамы. Его отец, мой прадедушка жил на севере, около Белого озера; во время Сталина советская власть, любившая разные красивые, но нерентабельные эксперименты, организовала там, в зоне рискованного земледелия, колхоз имени Третьего Интернационала и велела моему прадедушке там работать. Чуть позже, во время Хрущёва колхоз взял шефство над какой-то стройкой в Бирме, и в знак благодарности оттуда прибыла партийная делегация. По слухам, там были очень высокопоставленные лица – их сопровождал молодой, ещё тогда малоизвестный Игорь Можейко. Однако, что-то пошло не по плану, и визитёры увидели не совсем парадную сторону колхоза. Это вызвало у них огромное уважение – что люди, живущие хуже бирманских крестьян, помогают Бирме развиваться и идти к социализму — но, видимо, это не предполагалось планом поездки. По словам дедушки, кто-то большой даже «положил партбилет на стол» — и, судя по интонации, с которой дедушка это говорил, это значило примерно то же самое, что сейчас – признание иностранным агентом…

Дзуйкаку подошла к окну и вгляделась в меломанов по ту сторону железной дороги.

— Давай я попробую предположить, откуда прибыли эти люди. Наверное, это общество, изобилующее социальными предписаниями и запретами. Со стороны это может выглядеть очень красиво. Все люди ходят и улыбаются друг другу. Девушки хранят невинность до свадьбы, а юноши помогают старикам работой на полях. Но у этого общества есть минус: тот, кто не выполняет эти правила, будет жестоко наказан… А потом люди, выросшие в этой обстановке, приезжают туда, где им не грозит наказание. При этом они обладают опытом жизни в обществе, полном неправды и насилия. Это нехороший опыт. Очень опасно учить людей жестокости, потому что обратно они уже не разучатся, и, скорее всего, применят свои навыки при первой возможности. Например, если ты попросишь их убавить музыку. 

Я посмотрел сначала на Дзуйкаку, потом на бутылку портвейна, и налил себе. 

— В России в таких случаях говорят, что «воздух свободы играет дурную шутку». 

— Интересно. Но повод ли это для того, чтобы вообще не дышать? Кстати, про воздух свободы. Хочешь, расскажу тебе про берсиап?

— Хочу. А что это?

— После Тихоокеанской войны в Индонезии был хаос. Государство ещё не появилось, но оставались люди, прожившие всю свою жизнь в голландской колонии на положении аборигенов, и имеющие море претензий друг к другу. И, если, к примеру, какой-либо решительный яванец призывал окружающих «Друзья! Давайте возьмём бамбуковые копья и разберёмся с тем, с кем следует разобраться» — обычно его никто не останавливал, и с ним могло пойти много желающих пролить чужую кровь. Этот период хаоса и анархии назывался «берсиап»…

— С анархией и хаосом я понимаю, — сказал я. – А почему бамбуковые копья?

— Это национальное индонезийское оружие, — пояснила Дзуйкаку. 

— Странно. Я думал, что национальное индонезийское оружие – это крис. Может, ты видела – такой кинжал, изогнутый, как змея…

— Крис ещё нужно выковать, — задумчиво сказала Дзуйкаку. – А бамбук растёт у тебя во дворе – если, конечно, ты живёшь на Яве. И если ты прожил тридцать лет своей жизни туземцем в голландской колонии, к которым добавились три года японской оккупации – то бамбуковое копьё будет для тебя простым и доступным орудием борьбы за свои права. 

— Ты же говорила, что в бою могут и убить, — возразил я. 

— Могут, — согласилась Дзуйкаку. – Особенно если у противника есть бамбуковое копьё, а у тебя – нет… Жаль, что в России не растёт бамбук. Но нет ли у тебя оружия?

— К сожалению, у меня нет потайной комнаты с автоматами Калашникова, которые охраняет ручной медведь. Знаешь, Дзуйкаку, в России говорят, что самурай без меча подобен самураю с мечом, только без меча…

Эта концепция произвела на Дзуйкаку сильное влияние: она попыталась что-то сказать, но не смогла. Я же продолжал:

— Дзуйкаку, хочешь, я расскажу второй анекдот про трагедию русских интеллигентов? Русский интеллигент едет в автобусе. Ему на ногу наступает хамоватого вида мужчина. Русский интеллигент вежливо говорит: «не будете ли вы так любезны убрать ваш ботинок?». «Ты что, интеллигент?» «Нет, что вы! Я такое же быдло, как и вы».

— Вполне ожидаемый диалог безоружного и вооружённого, — сказала Дзуйкаку, поразмыслив. — Но мы с тобой говорили о том, что для военной операции хорошо чем-то располагать. У тебя нет оружия. Но, возможно, есть что-то, похожее на оружие?

— Похожее? В кладовке должна быть пневматическая винтовка. Последний раз я стрелял из неё по консервной банке ещё до карантина. Но я не буду стрелять по людям!

— Не надо этого делать, — согласилась Дзуйкаку. – Однако мне просто хотелось бы посмотреть на твою винтовку. Конечно, я корабль, но я всё-таки военный корабль, и сама в какой-то степени являюсь оружием. И мне очень интересно…

Через две минуты раскопок я достал винтовку из кладовки. На её стволе, защищая собою от пыли, висел зелёный помятый парик, оставшийся от старого косплея Мику Хацунэ: он был так же запутан, как и вся моя жизнь. 

— Действительно интересно, — сказала Дзуйкаку, разглядывая винтовку, которую я положил на кухонный стол. Она прикоснулась кончиками пальцев к стволу и провела ими по металлу. – Думаю, что если вдруг ты решишь обстрелять этих нарушителей общественного порядка, то ты в них не попадёшь – они слишком далеко. Но более крупную цель – допустим, автомобиль – ты вполне можешь поразить. 

— Я бы не хотел стрелять даже по автомобилю. Я – мирный человек. 

— Это очень хорошо. 

Дзуйкаку снова дотронулась кончиками пальцев до металла винтовки, поглаживая её. 

— Я рассказывала тебе, что для процветания нужно оказаться там, где нет тех, кто может тебя съесть. Ты помнишь историю про кофе и какао? <…> Но я думаю, что наша беседа выше того, чтобы я использовала в ней методы военной пропаганды.

— Дзуйкаку, ты определённо подталкиваешь меня к тому, чтобы я всё-таки обстрелял этих джентльменов из винтовки. Для чего тебе это нужно?

— Не этих джентльменов, — поправила меня Дзуйкаку, — а одну из их машин. Этот грех – стрельбы по себе подобному — я возьму на себя, потому что я сама транспортное средство…

— Но зачем тебе это надо?

— Видишь ли, — начала Дзуйкаку. – Конечно, я военный корабль, но сама по себе – без учёта моих самолётов – я довольно безобидна. Строго говоря, я – ангар со взлётной палубой. Большая часть моей жизни была рутиной: верчение турбин паром или что-то подобное. Даже мои самолёты, летящие в бой – это не я сама. Но со всех сторон моя палуба была окружена зенитными пушками, и при жизни я умела весьма искусно помогать своим зенитчикам. И мне очень интересно узнать, смогла бы я сейчас организовать удачный выстрел…пусть даже и лёжа на дне Тихого океана.

Я выпил вина, обдумывая слова Дзуйкаку. За окном кто-то громко выкрикнул неприличную реплику. 

— Однако, этот берсиап под окнами начинает надоедать, — сказал я. – Пожалуй, я бы попробовал… Желание гостя – закон. 

Глаза Дзуйкаку блеснули. Я вспомнил советский мультфильм «Падал прошлогодний снег», где щука, перед тем, как исполнить желание мужика, странно сверкала зелёными глазами. 

— Погаси, пожалуйста, свет, — сказала она. – Снаружи темно, и стекло бликует… Вот так хорошо. Вероятно, после выстрела эти люди попытаются обнаружить, где мы находимся. Нас отделяет от них забор и железная дорога, но маскировка не помешает. 

Я чуть приоткрыл створку окна. Снаружи было холодно

— Не высовывай ствол винтовки наружу, чтобы его не заметили, — продолжала инструктаж Дзуйкаку. – И после выстрела не закрывай окно – это движение обнаружат. Пусть думают, что дома никого нет. 

Переломив винтовку, я взвёл пружину и заложил в ствол свинцовую пульку.

— Стреляй по моей команде… — заботливо сказала Дзуйкаку. — Кстати. Поскольку винтовка пневматическая, какую команду мне следует отдать? «Огонь»? Или правильнее было бы «воздух»?

— Нет, — сказал я. – «Воздух» — это сигнал воздушной тревоги. То есть, её бы следовало отдать, если бы твои самолёты пикировали на эту компанию. Лучше использовать команду «пли». 

— Это будет похоже на косплей адмирала Бенбоу, — подумав, сказала Дзуйкаку. – Впрочем, я не против. В жизни имеет смысл попробовать многое. Целься в ту машину, что справа…

Я навёл винтовку; мне стало не по себе, но отступать уже было поздно. Спусковой крючок показался мне очень жёстким на ощупь. Фигуры людей в куртках чернели на фоне выпавшего снега; это напомнило мне картину Брейгеля «Ловушка для птиц». 

— Дзуйкаку, — сказал я. – Хочешь анекдот про русскую радость из восьми букв?

— Хочу. 

— Русская радость из восьми букв: расстрел. 

Дзуйкаку молчала секунду; это показалось мне ужасно долгим. Потом она медленно рассмеялась. Я впервые в жизни услышал, как смеются боги – и не сказать, чтобы это вызвало у меня суеверный ужас. 

 — Пли. 

Затаив дыхание, я с силой нажал на спусковой крючок; винтовку дёрнуло в моей руке. 

— Э! – громко крикнул кто-то из гостей. 

Музыка стихла. 

— Это что, кто-то стрельнул? – раздался второй голос.

— Стекло! Он мне стекло расколол! – выкрикнул первый.

— Отлично, — сказала Дзуйкаку. – То, что нужно. А теперь пять минут не включай свет и не привлекай внимания.

Я сел на кухонный диванчик справа от окна. Уперев винтовку прикладом в пол, я осторожно выглянул сбоку в окно. 

— Это с той стороны стреляли!

 Реплики стали нецензурными; гуляки в грубых выражениях предлагали мне выйти к ним и побеседовать, как мужчине с мужчиной. 

— Так вам и надо! – вдруг крикнул кто-то сбоку. 

— Чего надо? Чего надо? Я сейчас к тебе через забор перелезу!

— Сейчас полицию вызову! – продолжил тот же голос. 

— Вот так работает магия личного примера, — сказала Дзуйкаку. — Считай, что ты повёл в бой свой народ. Когда-то давно на Яве один школьный учитель по имени Судирман однажды пошёл в батальон ополчения, где японский инструктор научил его основам военного дела. Благодаря этому опыту Судирман стал генералом индонезийской армии, пять лет воевал с голландцами за независимость Индонезии…

Она внимательно посмотрела на меня:

— И победил. Как ты сейчас. 

Раздался звук заводящихся моторов. Громко взвизгнули шины. Аккуратно выглянув, я проводил взглядом уезжающих меломанов. Я одержал победу, но отчего-то на душе было гадко. 

Дзуйкаку наклонилась к окну, опираясь руками о подоконник. Её угольно-чёрные волосы рассыпались по плечам. Свет уличного фонаря падал на её спокойное, красивое лицо. 

— Как странно, — сказала она. – Мой корпус лежит на океанском дне, в четверти земного шара отсюда… Но я снова, как восемьдесят лет назад, могу наносить удар… При твоей помощи, разумеется. Это был отличный выстрел. 

— Я иногда думал о том, что останусь дома наедине с красивой девушкой, — печально произнёс я, располагаясь на диване. — Затем мы погасим свет и она научит меня разным плохим вещам…но я это представлял как-то иначе. 

Дзуйкаку снова засмеялась – медленно и глубоко. 

— В человеческой судьбе есть две вечные темы, которые всегда привлекают к себе внимание, и нет числа произведениям искусства, посвящённым им. Это появление новой жизни и прекращение уже существующей. 

Она чуть согнула ногу в колене, перенося вес своего тела и немного выгибая бедро. 

— Я выгляжу, как красивая молодая женщина. Поэтому может показаться, что я отношусь к первой теме. Но на самом деле я ближе ко второй. 

Дзуйкаку посмотрела на меня. Её лицо освещал косо падающий свет уличного фонаря, придавая ей какой-то не божественный, но скорее демонический вид. 

— Вот так работает насилие, — сказала Дзуйкаку, внимательно на меня. – Располагая всего лишь пневматической винтовкой и божественным провидением, ты смог воздействовать на группу людей, превосходящих тебя численностью, и, продемонстрировав свою готовность к действиям, навязать им свою волю. У тебя не было <…>, но ты смог грамотно использовать сильные стороны имеющихся у тебя ресурсов: дальнобойности и маскировки. В принципе, ты действовал, как подводная лодка…

Она задумалась, подбирая слова. 

— Мы познакомились с тобой в ночь после того, как тебе сделали прививку от коронавируса, — сказала Дзуйкаку. – Прививка даёт твоему организму определённый опыт, который он может получить без особой опасности для себя. Можешь считать сегодняшний вечер специфической прививкой, после которой ты будешь понимать, как работает власть оружия. Можешь считать это способом познания мира в безопасной форме.

— Я понимаю, — ответил я. – Но не скажу, что стал от этого счастливее. Ты умножила мои познания и мою скорбь. 

Дзуйкаку снова посмотрела в окно. Там было тихо. Кажется, начал падать снег.

— Боги создали людей равными, — сказала она, — но конструктор Нариакира Арисака⁶ сделал некоторых из них равнее других. Я полагаю, что ты теперь не будешь задаваться странными вопросами «почему безоружные люди терпят вооружённую власть». Хотя бы потому, что любая вооружённая власть захочет лишить людей оружия. В японской истории это называлось катанагари – когда после войны у людей отнимали мечи. 

— Так странно, Дзуйкаку. Мне говорили, что насилие – это не способ решения проблем…а оказывается, это способ…

— Конечно, это способ. Люди пользуются им столько, сколько существует человечество. Но у него есть и недостатки. Например, тебя может начать мучать совесть. Или ты привыкнешь уничтожать всё вокруг. 

— Меня как раз мучает совесть, Дзуйкаку, — сказал я. — Я поступил неправильно. Мне не надо было этого делать. Уж лучше бы я полночи слушал их музыку. А теперь, возможно, совесть будет мучить меня всю жизнь. 

— При помощи строгого воспитания, — сказала Дзуйкаку, глядя куда-то в сторону меня, но не на меня; как бы сквозь меня, — можно приучить человека к соблюдению порядка: например, мысль о том, чтобы разбить стекло покажется такому человеку столь же запретным поступком, как и убийство себе подобного. Но у этой бескомпромиссной дрессировки окажется и оборотная сторона: однажды убийство человека может оказаться таким же лёгким действием, как и раскалывание стекла. 

Плакаты и Октябрьская площадь. Ночь на 10 февраля 2022, четверг.

— Ещё был термин «расколоть яшму»: гёкусай, — сказала Дзуйкаку. — Это означало гибель в бою, причём иногда добровольную… Или «тенсин» — изменение направления наступления. Обычно так говорили, когда армия отступала с какого-нибудь острова. Но отступление не приветствовалось в военной культуре. Вместо него предполагалось раскалывать яшму. А ещё было «итиёку гёкусай»: сто миллионов расколотых яшм⁷. Предполагалось, что если война дойдёт до берегов Японии, то все её жители будут готовы умереть в бою с американцами. 

— У вас это хотя бы звучит красиво, — сказал я. – В русском языке это называется «мы попадём в рай, а все остальные попросту сдохнут». Если у меня дома взорвётся бытовой газ, это назовут «хлопком метана». Ну, а если, к примеру, меня насмерть запытают полицейские в участке, это будет называться «превышение должностных полномочий». 

Мы уже почти допили бутылку крымского портвейна; он оказывал ощутимое влияние на точность моих формулировок. Этим вечером я, расстреляв машину во дворе, чувствовал себя военным преступником, который однажды просто выполнил приказ – и смог избежать суда людского, но не скрылся от суда совести, и теперь пытается утопить грех своих злодеяний в вине, красном, как пролитая кровь. Возможно, это было похоже на очень вольный косплей романа «Благоволительницы».

— Если бы ты был солдатом императорской армии, и тебе бы приказали «идти в бой или расколоть яшму», вероятно, это бы не показалось тебе изящным, — хмуро сказала Дзуйкаку. – Мне тоже «превышение должностных полномочий» может показаться очень русским словосочетанием… Просто в разных культурах используются разные образы. 

Я разлил вина по чашкам и подумал, что фраза «Русский интеллигент, познавая мир, принял участие в перестрелке» звучит прекрасно – и отчего-то у меня на душе стало легче. Михаил Лермонтов мог бы гордиться мною. Эта мысль произвела на меня такое сильное впечатление, что я выпил ещё. 

— Если уж мы заговорили о словах и культуре, — сказала Дзуйкаку, — то я хотела бы спросить о двух сложных терминах русского языка. Что такое хамство и пошлость?

Это был самый прекрасный вопрос, который только можно задать после распитой бутылки портвейна.

— Эти концепции почти не поддаются переводу, — сказал я. – Их так и пишут: hamstvo и poshlost. О них писали Николай Гоголь и Антон Чехов ещё в девятнадцатом веке. Я бы определил их так. Хамство – это искусство облить человека одной каплей дерьма с ног до головы. Пошлость же – смелость утверждать, что это было сделано для его  пользы и духовного развития…

— Очень любопытные определения, — согласилась моя благоволительница. — Однако, они кажутся мне несколько абстрактными…

— Проще всего осознать хамство и пошлость, можно направившись в муниципальную поликлинику. Однако, как ты говорила мне час назад, этот опыт может оказаться опасным для здоровья. Поэтому я покажу тебе немного российской телевизионной пропаганды. Я заранее прошу прощения…

Открыв сайт одного из крупных федеральных телеканалов, я нажал кнопку «прямой эфир». Там шло ночное ток-шоу. Я хорошо знал телеведущего: шутки о его даче на озере Комо давно стали общим местом. Облегающий двубортный френч и гипнотизирующее выражение лица делали его похожим на суррогатного Кашпировского, нет нет, да и выглядывающего из недр деревянного бушлата. 

— Вот ты мне можешь прямо сказать: почему Америка навязывает всему миру политику двойных стандартов? Почему им можно всё, а все остальные должны их слушаться?

Собеседник суррогатного Кашпировского, человек с интеллигентным выражением лица, пытался что-то ответить. Я читал о том, как устроены политические ток-шоу: для развлечения публики за небольшую плату туда нанимают людей, играющих роль либералов для битья. Они достаточно умны, чтобы поддержать беседу про Европу и Украину, и достаточно хорошо получают, чтобы не задавать неудобные вопросы про Россию. Этот подставной либерал за день в телестудии получает больше, чем я за полгода в Калининграде; но мне неприятно видеть, как людей обливают помоями. Мне даже стало его жаль. 

— Да, вот именно! – вклинился в беседу другой мужчина с красным галстуком. – Какой образ жизни нам навязывают? Может, они хотят, чтобы у нас тут тоже были <…>-браки? А я вот не хочу, чтобы у нас здесь были <…>-браки! А ты хочешь? Вот скажи честно: хочешь? А? А? Хотя бы себе признайся!

— Кстати, раз уж мы заговорили об эстетике, — сказала Дзуйкаку, — это отдалённо напоминает мне гравюры хё-гассэн, где люди вступают в бой при помощи…

— …Россия, — орал суррогатный Кашпировский, — это самая свободная страна, потому что в ней дают право высказаться даже такому, как ты! Ты находишься в федеральном эфире! А если бы ты сейчас был в Англии? Думаешь, тебя бы там пустили хоть на порог?

Человек с интеллигентным выражением лица пытался что-то произнести, но ему это не удавалось. 

— Такого, как ты, нужно отвезти на <…>! Чтобы ты там посмотрел в глаза детям <…>! В их глаза, полные слёз! Если, конечно, они захотят смотреть в глаза такой мрази, как ты!

— А помните, как американцы разбомбили Югославию? И никто, никто даже не посмел сказать хоть что-то против! А если можно с Косово – то почему нельзя с <…>?

— Кажется, я начала понимать суть хамства, — сказала Дзуйкаку. – Это очень важно для межкультурной коммуникации. Но, не скрою, меня поражает искусство сломать человеческую личность одним предложением. Это подобно искусству тамэсивари, когда каратист ударом ладони разбивает сосновую доску или камень…

— Вообще, по какому праву, — вальяжно спросил один из присутствовавших; судя по упитанному лицу, он занимал крупную должность, — Запад указывает, как нам управлять н а ш е й собственной страной? Вообще-то, мы – суверенное государство. И я не понимаю, почему н а с учат, как вести себя в с в о е й стране.

Мне вдруг стало неспокойно: да, предыдущие ораторы напоминали электрифицированных петрушек, но вот этот спикер, выглядящий, как дерьмо в позолоте, явно говорит то, что думает: это действительно его страна – но не моя. 

— Прости пожалуйста за этот кошмар, — сказал я, закрывая сайт телеканала. 

— Ничего страшного. При моей жизни по радио тоже передавали вещи, лишённые тонкой эстетики. Однако трансляции по NHK⁸ сейчас стали гораздо лучше. Хочешь посмотреть? Может быть, однажды ваше телевидение тоже станет похожим? 

— Я бы хотел, — сказал я. – Но я не знаю японского. 

— Полагаю, его транслируют не только на японском. 

Конечно, я не настолько хорошо знаю английский, чтобы воспринимать его на слух, но хватило и видеотрансляции на сайте: там рассказывали что-то о горном туризме, и даже показали панорамный вид с балкона отеля на скальный обрыв с одиноко растущей криптомерией. Не всякий опыт легко облекается в слова – как говорят люди, употреблявшие <…>; но любой человек, имеющий доступ к интернету, может посмотреть пять минут российского телевидения, после чего перейти на японское. То, что в этот момент ощутил я, немного было похоже на отсвет божественного откровения. Я вспомнил детство, далёкий 1999 год, когда впервые увидел по телевизору аниме. Это были плохие времена: выйдя на улицу, можно было огрести от гопников, а оставшись дома — увидеть по телевизору, как где-то взорвали ещё один дом, или на Кавказе отрезали голову заложнику. И вот однажды, посреди этого адка я увидел необычный мультфильм про рыжеволосую девочку Лину Инверс, которая искала сокровища и кидалась в злодеев огненными шарами. На фоне остального это казалось странным чудом, лестницей, по которой я могу вылезти к свету из окружающей меня канализации. И вот сейчас, глядя на телевидение цивилизованной страны, не стремящейся превратить своих граждан в грязь, я снова, спустя десятилетия ощутил то забытое чувство искреннего удивления из детства – а что, люди могут жить не так плохо, как мы в России?

Я пошёл на кухню и вытащил из промежутка между тумбочкой и холодильником бутылку апельсинового джина «Таэур», ощущая себя шахматистом, выводящим ферзя в центр доски. Когда-то давно я купил этот джин, разлитый в Челябинске, но мне очень не понравился его вкус, и я решил, что оставлю его на тот момент, когда не пить будет нельзя – и, похоже, сегодня наступил этот самый момент. 

— Знаешь, Дзуйкаку, — сказал я, возвращаясь в комнату. – В интернете меня называют предателем родины, но мне горько видеть ту пропасть, которая отделяет Россию от действительно развитых стран… Может быть, я действительно люблю Россию в глубине своей души, и я не безнадёжен?

Я посмотрел на свою собеседницу, потом на бутылку в руке, потом на Японию на экране. От осознания того, что монитор компьютера – это единственное место, где я могу увидеть цивилизацию в России, мне захотелось разбить бутылку и <…>.

Я сделал несколько глотков прямо из горлышка. Наверное, следовало обьяснить Дзуйкаку, что в России подобный жест означает примерно ту же бескомпромиссную решимость, которую в Японии символизирует повязывание белой полосы ткани на голову – но мне сейчас было не до этого. Я отвык от крепкого алкоголя: челябинский джин показался невкусным, точно жидкость для охлаждения токарных станков, и, что самое обидное, совершенно не опьянил меня. Для того, чтобы проверить это, я сделал ещё несколько глотков. Пожилой японец укоризненно смотрел на меня с экрана, как бы напоминая о том, что <…> с помощью челябинского джина не является решением проблем. 

— Знаешь, — сказал я, — если я начну писать об этом пост в сети, меня назовут предателем и порекомендуют валить из страны. Если бы не ковид, честно, я бы так и сделал… Слово за слово, и я не удержусь, наговорю себе на тюремный срок… 

…Интернет-тролли в России работают как часы: если, к примеру, житель Славска, маленького небогатого городка возле литовской границы напишет «почему у нас такой плохой асфальт, и нет освещения», в Славской администрации загорится красная лампочка, и специально обученный человек начнёт писать с трёх аккаунтов реплики «а что лично ты сделал, чтобы наш город стал лучше?», «ты видел, как живут литовцы в деревнях под Шауляем?» и коронное «Если тебе не нравится работа муниципалитета, убирайся отсюда в Калининград, предатель». Никогда бы не подумал, что буду ностальгировать по временам, когда в комментарии к недовольным приходили интернет-тролли, а не полиция, как сейчас…

— …Положим, в тюрьме я отсижу, времени у меня море. Но у меня конфискуют компьютер, орудие преступления, и вот это хуже всего – на новый компьютер денег у меня нет…

— Тогда пиши не при помощи компьютера, — порекомендовала Дзуйкаку. – А хотя бы при помощи этого маркера. 

Я взглянул на маркёр для компакт-дисков, завалявшийся на компьютерном столе ещё с тех пор, когда человечество активно пользовалось компакт-дисками. 

— Отличная мысль, — сказал я, начиная что-то понимать. Конечно, если я напишу крамольное высказывание, к примеру, на остановке автобуса, его прочтёт меньше людей, чем пост в сети. Но, с другой стороны, вряд ли на остановку придёт интернет-тролль, чтобы написать десять комментариев «убирайся из страны, проклятый либерал» — и вряд ли меня арестуют. 

Надев куртку, я убрал в её карман бутылку джина и зашнуровал ботинки неровным узлом. Бутылка чуть не выпала на пол. Мы с Дзуйкаку направились на улицу. 

Мы прошли мимо машины соседа из тринадцатого дома. На багажнике чёрного VW Tiguan была наклеена патриотическая картинка в виде двух человеческих фигур. На месте головы у одной из них был серп и молот, а у другого – свастика. 

— Смотри, Дзуйкаку, — сказал я несколько патетически. – Ты познала, что такое русское хамство. Мне кажется, ты готова узнать, что есть пошлость. Эта картинка сама по себе является пошлой, ибо её юмор низкопробен и непритязателен. Она призвана прославлять русский патриотизм, но наклеена на немецкую машину – это следующая ступень пошлости. И, наконец, только в России человек может заработать на Volkswagen Tiguan, но неспособен понять, что клеить на неё подобные стикеры является дурновкусием – это высшая стадия пошлости… 

Я прервался; меня очень опечалила мысль о том, что у меня никогда не будет Volkswagen Tiguan, потому что я не полицейский, не госслужащий, не чиновник и не бюджетник. С грустью я хлебнул джина из горлышка. Джин снова не опьянил, а, скорее, окатил моё горло вкусом ароматизатора «Еловый лес», и я снова сделал ещё один глоток, чтобы проверить: вдруг за несколько месяцев из него испарился весь спирт?

— Кажется, я поняла. А что значит эта надпись «трофейная»?

— В России любят трофейные вещи. Они считаются качественными, потому что всё, что сделано в России, обычно очень плохое. Например, вот этот джин…

— Тем не менее, ты его пьёшь. И в одиночестве, — как бы невзначай сказала Дзуйкаку, глядя, как я делаю глоток.

— Это очень невкусный джин, — пояснил я, но всё же протянул бутылку ей. – Он не трофейный. Я купил его однажды от отчаяния, и оставил её на чёрный день, но было бы недостойно угощать им синтоистскую ками… 

Дзуйкаку посмотрела на меня своими чёрно-зелёными глазами. Вероятно, я всё-таки был ощутимо пьян: мне показалось, что в её взгляде одновременно были и Сатана и Христос – и неизвестно, кого больше. 

— Я была со своими людьми в часы жизни и часы смерти, — сказала она. – И меня не испугать плохим алкоголем. 

Дзуйкаку аккуратно взяла бутылку из моей руки. Мне показалось, что бутылочное стекло в этот миг вдруг стало очень холодным – но, наверное, мне просто показалось. Затем она сделала большой глоток. 

– Надеюсь, тебя не смущает, что тут картинка британского флага? На самом деле, этот джин разлит в Челябинске…

— Ничего страшного. Если бы на этом джине был челябинский флаг, думаю, не нашлось бы большого количества желающих его купить.

Мы прошли дальше. Здание школы немецкой постройки нависало над старинными двухэтажными домами, точно замок Химэдзи. В окне одной из квартир ярко-розовым светом горела фитолампа. Я вспомнил, как однажды видел в интернете фотографии порочного квартала в Амстердаме.  

— Я выпил столько, что мне может показаться, будто я иду по окраинам европейского города, — сказал я.

— По-моему, — сказала Дзуйкаку, оглядываясь на немецкие дома, — мы и идём по европейскому городу. 

Я пожал плечами, с удивлением осознавая, что этот довоенный район, по идее, может быть ничуть не хуже аналогичных районов во Фленсбурге или Виттене.

— Прости, я не буду, — согласился я. – Однако, у нас столько говорят про поворот на восток… Возможно, Калининград – это самый западный из азиатских городов…

Я прервался, подумав, что, конечно, Калининград, очень западный город, он находится западнее Варшавы, Бухареста и Афин – но если сначала посмотреть на Калининград, а потом на Сингапур или Шанхай – то возникнет вопрос, что ещё из этого можно назвать «азиатскими городами». На душе снова возникло противное чувство, как при просмотре NHK. 

— Мне так грустно. Наверное, это от алкоголя. Мне хочется меньше думать и больше действовать, — сказал я: и немедленно выпил – чтобы не сказать ещё какую-нибудь глупость.

— В английском языке, — внезапно сказала Дзуйкаку, — есть термин «голландская храбрость». Это храбрость человека, выпившего крепкого алкоголя. В оригинале, как раз джина. Ещё у них есть фраза «голландский комфорт» — это когда человек думает «подойдёт, могло быть и хуже».

Я ещё раз посмотрел на ярко-розовое окно и подумал об Амстердаме.

— Я живу в стране голландского комфорта, — сказал я, понимая, что алкоголь совершенно не действует. 

Октябрьская площадь была покрыта тонким белым снегом. Нас окружали длинные двухэтажные дома. Среди облаков ярко и пронзительно светила луна.

— Ночь, — задумчиво сказала Дзуйкаку, посмотрев на звёздное небо. – Пугающее время, когда я, погасив огни, пыталась слиться с темнотой; когда подлодки поднимались в надводный мир, и, запустив дизели, ускоряли свой страшный ход… Никогда бы не могла подумать, что сама стану подобна подводной лодке. 

— Россия меняет и людей и ками, — сказал я. – Но не всегда к лучшему. Я вот ощущаю себя маленьким винтиком, который открутился от большой мясорубки, упал на пол и теперь пытается закатиться куда-нибудь подальше, пока его не вернули на место и не затянули гайками…

Вздохнув, я произнёс:

Не будь бескрылой птицей, Журавлём Печали

Не бойся ночи, скрывшей всё в тени.

Идут в ней двое: я, подобный открутившейся детали,

И Дзуйкаку, корабль, что погасил огни. 

Дзуйкаку протянула ко мне руку; я передал ей бутылку джина. Видимо, это четверостишие очень впечатлило её. 

— Ты сделал для меня много хорошего, — сказала Дзуйкаку, сделав глоток и вернув мне джин. – Ты угощаешь меня превосходными напитками и ведёшь великолепные беседы, несмотря на то, что при жизни я не была добрым кораблём. Я бы хотела сделать что-то для тебя взамен. 

— Забери меня отсюда, японский авианосец, — попросил я, в свою очередь выпивая джина и пытаясь ощутить голландскую храбрость – но, как я уже упоминал, по вкусу это было похоже на шпиндель токарного станка. – Хочешь, я продам тебе за это душу?

— Если бы я могла, я бы это сделала, — задумчиво сказала Дзуйкаку. — В конце концов, при моей жизни мои люди тоже достаточно свободно путешествовали по морям и океанам, не отвлекаясь на получение виз или покупку билетов. К сожалению, это уже вне моих сил. А забирать тебя к себе в подводный мир было бы безнравственно. Но если хочешь, я могу открыть тебе тайну двух океанов. 

— Хочу. А что это за тайна?

Дзуйкаку сделала манящий жест; я снова дал ей джина. Она сделала два огромных глотка – по одному на океан — и поморщилась. Мне на ум пришла мысль: не опасно ли угощать синтоистских ками слишком крепким алкоголем?.. 

— Тайна двух океанов, — сказала Дзуйкаку важным тоном, – заключается в том, что когда у тебя есть флот, ты можешь завоевать в двух океанах всё, до чего смогут дойти твои корабли. Запомни это.

Теперь и я выпил джина, осмысливая тайну двух океанов. 

— Я думаю, это знание может изменить мою жизнь, — наконец, согласился я. 

— Единственная сложность, — сказала Дзуйкаку, – заключается только в том, чтобы у других не было своего флота. Но нам это удалось…

Она тоже выпила джина. 

— На первый день Тихоокеанской войны наши палубные самолёты отправили на дно восемь линкоров американского флота, — сказала Дзуйкаку глядя на меня. Её голос стал очень серьёзным. – На третий день Тихоокеанской войны самолёты береговой авиации утопили два британских линкора. После этого в двух океанах не осталось никого и ничего, способного остановить Японию. А те, кто попытались это сделать, отправились на дно Яванского моря.

Мне стало как-то не по себе. 

— Прости, — сказала она. – Наверное, это от алкоголя. Я сделана из стали и бронзы, но оно всё равно действует на меня, и я контролирую себя меньше, чем нужно. 

Мне удалось немного опьянеть, хотя это было очень странное опьянение: я был в полном сознании. Я вдруг вспомнил, что хотел писать на стенах домов крамольные лозунги, и огляделся. Невдалеке стоял стенд с плакатами, оставшимися от осенних выборов. Плакаты, в целом, перезимовали, поблекли, выцвели, но ещё чудом держались – как и я. 

— Мне не нравятся эти плакаты, — сказал я, отхлебнув джина из горлышка. – Мне не нравится, сколько деревьев ушло на бумагу для этих дармоедов.

— Политики тратят не только деревья, — сказала Дзуйкаку. Мне уже доводилось раньше слышать такую интонацию. – Ещё они тратят чужие жизни. Иногда самым прямым образом, убивая людей открыто на войне или тайно в подвалах полиции. Иногда косвенным, заставляя миллионы людей жить в нужде и бедности, без медицины, образования и надежды на лучшее. Так что иногда древесина – это самое дешёвое, что может потратить политик. 

Я вспомнил, как прошлой осенью зачем-то ходил на выборы и даже проголосовал там. Тогда в фейсбуке несколько дней штормило нечистотами. Люди разной степени интеллигентности наперебой обсуждали нежелание народа идти на выборы – ведь всем известно, что таким образом хорошие избиратели получают на свою голову плохую власть. Я добрался до избирательного участка и даже написал об этом небольшой пост в сети – но один калининградский экс-политик сообщил мне в комментариях, что я своим походом легитимизировал выборы и власть, и мне следует стыдиться.

— Ты мудра, Дзуйкаку, — грустно сказал я. – Так, там никто не идёт?

Дзуйкаку огляделась. Улицы были пусты. Затем она подняла с земли камушек и кинула его куда-то вверх. 

— Это, конечно, не разведывательный самолёт. Но пока достаточно. Нет, никого нет. 

Вздохнув, я подошёл к первому плакату и написал поверх лица кандидата ругательство. На душе стало спокойнее. 

— Никогда бы не подумал, что писать на стенах – ну, на плакатах – будет безопаснее, чем в интернете, — задумчиво произнёс я, чувствуя какое-то изменение в окружающем меня мире. – В этом следует разобраться. 

Следующим шла реклама партии с крупной фотографией бритоголового писателя патриотических книг. На его лбу я нарисовал знак, ассоциирующийся с <правым > социализмом. 

— А ему так даже идёт, — заявил я, ощущая странную свободу. 

Знак и в самом деле преобразил фотографию: теперь бритоголовый писатель, глядящий прямо с плаката, казался похожим на крепкого в своих воззрениях скинхеда, только что прибывшего из далёкого 2002 года, когда Россия ещё не напоминала колонию строгого режима. «Да, это мои убеждения», говорил его вызывающий вид, «вы можете с ними не соглашаться, но вы обязаны умереть за моё право их высказать». Я даже вздохнул — нужно быть очень смелым человеком, чтобы демонстрировать подобную храбрость в 2022 году. 

— Мне определённо нравится, — сказал я, переходя к следующему плакату. 

— <…>, — многозначительно заявила Дзуйкаку. 

Третьей жертвой стал плакат депутата, переизбирающегося в областную думу. Над его круглой головой я учинил злостное высказывание.

— Это конечно, выражает твои чувства, — сказала Дзуйкаку. – Ты принадлежишь к народу, живущему в несвободе, и поэтому, освобождаясь, захочешь противопоставить себя другим. Это очень большой соблазн. Но подобное следует делать очень тонко и осторожно, чтобы форма твоего высказывания не оттолкнула от тебя окружающих. Если хочешь, посмотри фильм «Дьяволы здесь»⁹, и подумай, почему его режиссёр впал в немилость у китайской коммунистической партии…

Я устыдился и немедленно переправил надпись «Россия государство рабов» на «Россия государство рабовладельцев». Мысль о том, что я живу в государстве рабовладельцев, при этом не являясь рабовладельцем, показалась мне настолько глубокой и страшной, что я испугался её, и торопливо сделал ещё пару глотков джина, попутно пообещав себе, что обдумаю этот тезис позже.

— Это уже лучше, — вздохнула Дзуйкаку. – Ты говоришь правду, но делаешь это неприятным способом. Твоё высказывание всё ещё может показаться циничным и эпатирующим – и поэтому оттолкнёт людей от тебя. 

На последнем плакате располагался портрет какой-то женщины в возрасте: при одном взгляде на неё, я тут же вспомнил, как завуч в школе ругала моих одноклассниц за мелированные волосы и джинсы с низкой посадкой. Вздохнув, я осмотрел исписанные мною плакаты. 

— В мире столько хамства и пошлости, — сказал я. – Добавим в него немного утончённого изящества и милоты?

Рассудив так, я пририсовал кандидатке в депутаты кошачьи ушки, широкую улыбку и несколько смайликов вокруг. Сбоку я добавил два цветка – по пять лепестков в каждом – и вывел над ними маркером радугу. Получилось совсем не так хорошо, как я задумывал: чёрная радуга, протянувшаяся над чёрными цветами, выглядела как детский рисунок по случаю годовщины Чернобыля. Кандидатка же и вовсе выглядела, точно <…>, восставший из мёртвых. Из последних сил пытаясь добавить в композицию оптимизм, я написал рядом, точно в комиксе, реплику 

ГОЛОСУЙ ЗА МЕНЯ, ВЕДЬ Я ТАКАЯ КАВАЙНАЯ НЯШКА

— Прекрасно, — сказала Дзуйкаку, озабоченно поглядывая на облачное ночное небо. – Но поторопись. Я уже очень долго пробыла в надводном мире, и мне скоро нужно будет возвращаться…

Я допил бутылку джина и осторожно поставил её на асфальт. Для этого мне пришлось почтительно согнуться, точно делая поклон перед осквернёнными государственными лицами; в этот момент меня осенило. Собрав волю и силы, я самым тщательным образом написал на стенде несколько слов, как бы подводя итог своему внезапному ночному арт-проекту.

— По-моему, — сказал я, убирая орудие преступления, — мне удалось. 

— Определённо, — согласилась Дзуйкаку. – Это твоя большая удача. 

— Я бы даже хотел увидеть это, каллиграфически записанное иероглифами на свитке, — продолжил мечтать я. – Наверное, получилось бы очень красиво. 

— Да. Это вполне вероятно. Считай, что это ещё один знак того, что тебе следует выучить нихонго. Однако, мне пора. 

— До встречи, Дзуйкаку, — сказал я и оглянулся – но её уже нигде не было.

Оставшись в одиночестве, я оглядел ещё раз выверенную, емкую надпись:

СВОБОДА ЭТО РАЙ

Лаконизм и чёткость этой мысли оказали на меня необычное воодушевляющее действие. Никогда ранее я не мог представить себе, что идеи столь сильно могут править людьми. 

Я остался один; внезапно в эту самую секунду весь выпитый алкоголь ударил в голову, словно пружина, которую сжимали целый вечер. Под ногами поскрипывал снег, и это меня тоже немного воодушевляло: наконец-то я шёл не через тотальную черноту. Возвращаясь домой, я от радости я даже пару раз выкрикнул «Дзуйкаку банзай». Обнаружив заросли кустов в переулке, я справил там малую нужду, попутно пытаясь вспомнить старый советский авиационный марш: там что-то пелось про лётчика, который направляет вверх свой аппарат и осознаёт при этом, как крепнет воздушный флот. Мне на ум пришёл только припев, но хватило и этого; я насвистывал «всё выше и выше и выше», ощущая себя человеком коммунистического будущего из поэмы Маяковского «Хорошо!». Однако, застёгивая брюки, я ощутил укол совести, и мне стало нехорошо: всего два часа назад я обстрелял ночных хулиганов за дебош, а теперь сам стал таким же, как эти хулиганы. Академик Сахаров не одобрил бы меня; мои действия не могли бы стать моральным законом. Академика Сахарова давно нет с нами, пытался возразить я себе, да и сам он при жизни совершил немало неоднозначных поступков – но мой внутренний академик Сахаров, сформированный годами общения с интеллигенцией, упрямо отказывался слушать эту аргументацию. Не помогал даже выпитый алкоголь: от него внутренний академик Сахаров отнюдь не растворился, но даже стал креплёным, точно первоклассный крымский портвейн.

Мне стало грустно. До дома оставалось не больше сотни метров, но я решил передохнуть на скамейке. Стряхнув с неё тонкий слой снега, я лёг на неё, вытянувшись во всю длину и посмотрел на звёздное небо. Внутренний Кант сказал бы мне, что после сегодняшнего я не обладаю внутренним моральным законом – но я ещё мог любоваться на свет звёзд надо мной, надеясь обрести гармонию внутри себя.

Было темно. Надо мной проносились облака, время от времени закрывая холодные зимние звёзды. Я подумал, что вытянулся сейчас плоско и горизонтально, подобно палубе авианосца. Затем я подумал о Дзуйкаку: я сейчас лежу на скамейке в Калининграде, но потом вернусь к себе домой и буду греться в тёплой постели, — а она сейчас находится на тёмном и жёстком дне Тихого океана, и пребудет там вечно. Я ещё раз вгляделся на звёзды надо мною. Мне показалось, что они как-то странно подрагивают, точно готовятся упасть на меня. Затем я испытал божественное откровение. 

Это было похоже на прикосновение чего-то великого, превышающее мирское. Я вдруг не то что бы осознал, скорее прочувствовал, как безгранично добры к людям авианосцы, эти величественные корабли, что идут через океаны в дождь и снег, в жару и в холод – а над их палубами в ночи светятся звёзды. Отчего-то это протрезвило меня. Поднявшись со скамейки и едва не упав на снег, я побрёл домой, точно влекомый неведомой силой. 

Янтарный. 11 февраля 2022, пятница

— Знаешь, — сказал я. – Это напомнило мне эксперимент психолога Милгрэма – когда он с авторитетным видом отдавал приказы бить электрическим током – и другие люди выполняли эти приказы. Я ведь тоже выполнил твой приказ.

— Люди, как правило, выполняют приказы, — ответила Дзуйкаку. – Со стороны это очень хорошо видно. Если бы ты сам был кораблём, то это могло бы показаться тебе забавным – что людьми можно управлять так же легко, как кораблями. Разумеется, когда ты умеешь это делать.

Было легко и приятно идти с Дзуйкаку по широкому песчаному пляжу. Сегодня я чувствовал себя гораздо лучше: по крайней мере, мне удалось спокойно сесть в автобус и ехать в нём почти час до моря, тогда как вчера даже сама эта мысль вызывала у меня тошноту и отвращение. Всё прошлое утро я пролежал в постели, чудовищно страдая телом и душой. Единственное что хоть как-то утешало меня в те минуты невзгоды, была мысль о прославленном японском враче Комуто Херовато, чья слава двадцать лет назад гремела по всем форумам рунета. К счастью, за мной не пришла полиция, и ближе к вечеру недуг отступил. Я привёл себя в чувство крепким чаем и даже поработал над вёрсткой. Посмотрев же прогноз погоды, я решил на следующий день выбраться с Дзуйкаку к морю – и вот, мы оказались в Янтарном. 

— История мореплавания сводится к тому, что люди управляют кораблями, — продолжила Дзуйкаку, бросив взгляд в сторону далёкого горизонта, где едва был заметен силуэт неизвестного судна. – История человечества сводится к тому, что люди управляют людьми. Имеет смысл знать, как будут управлять тобой. Хотя бы для того, чтобы понимать, что тобой управляют. 

Янтарный встретил нас гостеприимно. Я даже немного показал Дзуйкаку сам город – вот кирха начала двадцатого века, вот огороженное колючкой здание янтарного комбината, а вот в этом отеле одного постояльца полтора года назад впервые пытались отравить <…> — но затем мы поспешили к морю, чтобы успеть прогуляться засветло: зима ещё не кончилась, и было понятно, что до темноты нам оставалось не больше полутора часов. Пляж действительно был великолепен – возможно, ещё и потому, что людей здесь почти не было, так что я мог спокойно разговаривать с Дзуйкаку, абсолютно не беспокоясь о том, как выгляжу со стороны. Снег почти весь стаял, лишь местами оставались белые полуоплывшие лепёшки. Погода тоже выдалась довольно неплохой для февраля – не было ни штормового ветра, ни мороза, ни слякотной оттепели, и даже солнце осторожно прорывалось через многослойные облака. 

— Так странно, Дзуйкаку. Но как же свобода воли? 

— Свобода воли существует, — задумавшись, ответила Дзуйкаку, — но обычно она существует там, где людям позволяют её иметь, желательно с детства. Если ты живёшь в Швеции или Финляндии, то, вероятно, тебе будет проще обрести свободу воли. Однако, если ты появишься на свет в государстве другого рода, очень возможно, что опытные люди захотят сделать так, чтобы этой свободы у тебя никогда не было – и для этого у них найдётся очень много способов. Первые государства возникли в земледельческих общинах – чтобы распоряжаться излишками урожая и строить оросительные каналы. Но, думаю, ты, как житель России, знаешь, что люди не всегда добровольно делятся излишками урожая и строят каналы… Я говорю не только про власть меча, хотя она тоже очень эффективна. Но людьми можно управлять и при помощи слов…

— А можешь научить меня? 

— Не знаю. Я никогда не учила людей подобному. Но показать могу. Думаю, это будет справедливо – в благодарность за то, что ты показываешь мне свой мир. 

Дзуйкаку шагнула к полосе прибоя. Небольшая волна рассыпалась по песку, почти добежав до тяжёлой подошвы ботинка моей спутницы. 

— Посмотри. Здесь лежит красивый солнечный камень. Думаю, его стоит взять с собой.

Я вгляделся. На песке и в самом деле лежал обломок янтаря размером с половину винной пробки – большой, чистый, коньячного цвета. Я поднял его. 

— Вот видишь? – продолжила Дзуйкаку. – Я сказала тебе посмотреть и взять янтарь – и ты послушался. Потому что выполняя мой приказ, ты получил что-то взамен: в данном случае, этот прекрасный янтарь. 

— Ну, это не то что был приказ…

— Если бы я говорила в приказном тоне, это бы тебе не понравилось. Но обрати внимание: я управляла тобой. 

— Ты управляла мною очень приятным способом, — сказал я, любуясь, как зимнее солнце играет на шероховатой поверхности янтаря. – Могла бы ты ещё продолжить?

— Конечно могу. Смотри: я выгляжу, как молодая привлекательная женщина. Это заставляет тебя относиться ко мне с дружелюбием и интересом. Однако, если бы я казалась слишком чувственной, то это направило бы наше общение в другое русло…

— Ну, не скажи…

Дзуйкаку чуть склонила голову к плечу. Выражение её глаз стало каким-то хитрым и игривым одновременно, очень томным и женственным. Затем она прикусила нижнюю губу, виновато опуская взгляд – точно юная похитительница персиков, застигнутая молодым симпатичным садовником на месте преступления. 

— О, это очень красиво, — сказал я. – А можно ещё так?

— Если бы я была созданием из христианской демонологии, — важно сказала Дзуйкаку, возвращаясь к более привычному для неё облику, — то сейчас бы я уже доставала пергамент с договором и показывала бы тебе место, где кровью ставят подпись на века… Видишь, как это действует на тебя? Однако, поиск подхода к человеку зависит от человека. Если бы тебе было двенадцать лет, наверное, мне бы следовало прийти к тебе в образе большого и очень дружелюбного Железного Дровосека. Или мужчины в самом расцвете сил, который тоже имеет отношение к полётам по воздуху…

Я на секунду задумался: в голове у меня возникла мысль, от которой мне опять стало немного неспокойно. 

— А как ты выглядишь на самом деле? – осторожно, как бы невзначай поинтересовался я. 

— На самом деле, — сказала Дзуйкаку, — я выгляжу как боевой корабль длиной в четверть километра, который лежит на дне Тихого океана и очень медленно ржавеет. Но в своей метафизической форме я примерно такова, какой ты видишь меня сейчас. В некоторых пределах.

Я вспомнил сине-фиолетовый камуфляж, в котором Дзуйкаку напомнила мне о не самых лучших моментах моей жизни. 

— Ты про одежду?

— Ну да.

— Скажи пожалуйста, — так же аккуратно поинтересовался я, — а ты могла бы одеться не так сурово? Ну, к примеру, в лёгкое короткое платье, или что-то типа матроски… Ну, знаешь, как ваша школьная форма? В мои времена среди любителей аниме ношение матроски было чем-то вроде инициации. По крайней мере, для девушек. 

— Я могла бы так одеться, это несложно, — спокойно ответила Дзуйкаку. – Однако, на улице сейчас холодно. И я боюсь, что мой вид понравится тебе настолько, что у тебя носом пойдёт кровь. А я, так или иначе, пролила столько человеческой крови, что не хотела бы делать это снова без крайней необходимости. 

Это был очень вежливый и идеальный отказ, заставивший меня вздохнуть от восторга. 

— Обрати внимание, — продолжила Дзуйкаку, словно стараясь не слишком смущать меня своим отказом. – Я могу покорить твоё сердце при помощи своей улыбки. Ты бы, в свою очередь, мог очаровывать девушек, если у тебя были бы деньги, роскошная машина, общественное положение, вид на жительство в высокоразвитой стране… Необязательно Японии, можно, к примеру, в Германии или Италии, Южной Корее или Тайване…

Я грустно вздохнул. 

— А как же любовь? Неужели я не могу влюбить в себя девушку своей личностью?

— Конечно же можешь! — согласилась Дзуйкаку. – Но если у тебя есть деньги, машина и вид на жительство в высокоразвитой стране, то тебе будет гораздо проще это сделать…чем когда у тебя всего этого нет. 

Со стороны Дзуйкаку было не очень справедливо укорять меня. У меня есть квартира, оставшаяся от дедушки, и я работаю на удалёнке в московской фирме; у меня нет судимости и я почти не завишу от алкоголя. Для тридцатидвухлетнего жителя российской провинции всё это можно считать достижением. Особенно в 2022 году.

— Но здесь, — продолжила Дзуйкаку, — в дело вступают обстоятельства. В хорошие времена для покорения женских сердец тебе понадобятся деньги и машина. В плохие времена – допустим, в войну – тебе хватит нескольких банок тушёного консервированного мяса. Или просто незаполненные бумаги, дающие право на проезд через блокпосты. То есть, ты можешь дать людям больше — но тогда у тебя останется меньше. Или ты можешь сделать всех бедными, и тогда они будут работать на тебя за миску риса. А ты будешь баснословно богатым. 

— Но они могут не захотеть, — возразил я. 

— Конечно могут не захотеть, — согласилась Дзуйкаку. – Но если других вариантов нет, то им придётся работать за миску риса. Ты ведь помнишь, что есть государства, в которых мнение безоружных неорганизованных людей не имеет никакого значения? 

— Я помню, помню, — сказал я. 

— Но управлять одним оружием нехорошо. Нужно ещё объяснить, почему ты это делаешь – хотя бы людям, которые держат оружие. Им ты можешь сказать, что они удерживают государство от хаоса и анархии. Безоружным можно сказать, что в обществе открыты все возможности: что нужно больше работать на полях, или идти в надсмотрщики. А если кому-то не нравится твоё правление – значит, он враг порядка, и его следует наказать.

— Но это же будет неправдой?

— Конечно это будет неправдой, — согласилась Дзуйкаку. – Однако мироздание не поражает молнией тех, кто говорит неправду. Поэтому люди, особенно вооружённые, не боятся говорить неправду – особенно безоружным. И если ты вооружён, то можешь создать государство, которое будет выглядеть совсем как свободная страна. В нём будут законы, суд, телевидение, полиция и даже конституция – только всё это не будет работать. 

— Косплейное государство, — задумчиво сказал я. 

— Можно сказать и так. Поскольку я нахожусь сейчас в России, то употребила бы термин «потёмкинская страна». 

— Мне больше нравится «косплейное государство». Оно звучит мило. Так и кажется, что в нём все ходят в розовых париках и японской школьной униформе. «Потёмкинская страна» вызывает у меня другие образы. 

— Обрати внимание, как название влияет на явление, — сказала Дзуйкаку почти что стихами. – Именно поэтому, если тебе понадобится совершать плохие поступки, то делай это не сам. То есть, если у тебя в тюрьмах пытают заключённых – в этом будет виноват начальник полиции. Если ты хочешь ввести новый налог – то пусть вместо тебя это сделает премьер-министр. А если тебе нужен закон о цензуре – сделай его только потому, что тебя попросит об этом профсоюз школьных учителей, желающий защитить детей от опасной информации. Ты не читал книгу «Принц» Макиавелли?

— В России её называют «Государь». Не читал, но, видимо, стоит… Меня удивляет, что ты, хоть и из Японии, говоришь о европейских авторах. 

— Нет ничего плохого, чтобы обращаться к мудрости заморских империй. Особенно если там есть что-то, чего нет в твоей стране. Ты же можешь прочитать «Нихон секи» и «Записки у изголовья», чтобы время от времени употреблять уместное изречение оттуда?  Японская культура умеет заимствовать недостающее и доводить его до совершенства. Это применимо к китайским иероглифам, португальским аркебузам и английским концепциям авианесущих кораблей… Разумно действовать аналогичным образом.

На песке образовалось нечто вроде маленькой лагуны: вода, заброшенная сюда прибоем, нашла себе путь и неторопливо утекала обратно в море. Сбоку стоял ржавый щит, предупреждающий об опасности отбойных течений. На нём краснели три восклицательных знака. 

— Здесь летом иногда погибают люди, — сказал я, глядя на щит. – Вдоль всего побережья бывают опасные отбойные течения, которые могут быстро утянуть от берега. Приезжие туристы не знают, что нужно плыть вбок, а не против течения.

— Вот видишь, как важен опыт? Иногда он может спасти твою жизнь; но иногда может и убить. В армии была поговорка: Ява – это рай, Бирма – это ад, но ещё никто не возвращался с Новой Гвинеи, чтобы рассказать, как там обстоят дела… Поэтому в жизни имеет смысл делать две вещи: учиться на действиях других людей, чтобы не стать жертвой разрушительного опыта. И перепроверять информацию, чтобы не стать жертвой обмана. 

Вдалеке, почти на границе моря и суши, показались два приближающихся вертолёта. Они летели быстро и неожиданно тихо. 

— Это интересно, — сказала Дзуйкаку, глядя на вертолёты, точно кошка на мышь. – Вертолёты противолодочного патрулирования. Но почему они летят так близко к берегу? 

Два вертолёта, приблизившись, пронеслись над нами, хлестнув воздухом. 

— У них там аэродром, — сказал я, показывая на север. – По-моему, в Донском. Флот стоит на юге, в Балтийске, самолёты – в Чкаловске, возле Калининграда, а вертолёты – в Донском…

— Это интересно. Было бы хорошо там побывать. 

— Мне нужно доделывать книгу, — с грустью сказал я.

Кино. 12 февраля 2022, суббота. 

Я сегодня работал целый день – и почти сделал макет книги на две трети. Снаружи было ветрено, темно и неуютно; а мы пили чай на кухне. Я рассказал Дзуйкаку о том, что традиционная чайная церемония русских интеллигентов обязательно проходит на кухне. Они беседуют о России и пьют чёрный чай с сахаром и лимоном; такой лимон называется «адмиралом», потому что неторопливо плавает в чае. В свою очередь, Дзуйкаку рассказала мне тоже несколько интересных вещей – хотя и кажущимися весьма очевидными. 

— Обычно люди знают то, что им дают узнать. Только потом они узнают то, что им не дают узнать. Но искать информацию – долго и сложно. Поэтому если ты можешь управлять людьми при помощи той информации, которую ты им даёшь. Или которую не даёшь. Ты знаешь, как люди одомашнили животных? Они брали маленьких детёнышей – волков, лошадей, быков – и воспитывали сами. Это работает и с людьми. Трудно обмануть взрослого человека. Но если обманывать человека с детства, то когда он вырастет, у него уже будет готовая картина мира. 

Я задумался: а какая картина мира у меня? Тем временем, Дзуйкаку продолжала:

— Например, в патриархальной стране третьего мира девушку с детства могут убеждать в том, что она должна выйти замуж и родить десять детей, а если ей хочется ходить с непокрытой головой и изучать точные науки – то она опасная изменница, и её нужно побить камнями в назидание другим девушкам. Поэтому если ты родишься девушкой в подобной стране, очень возможно, что ты всю свою жизнь проведёшь в убеждении, что твоё предназначение – это родить десять детей. И рядом не окажется никого, кто скажет тебе, что можно жить иначе. Но если к тебе однажды приедут девушки, подобные тебе, но родившиеся в Финляндии или Дании, они долго будут смотреть на тебя с удивлением. Как, например, ты с удивлением будешь смотреть на патриотические песни из далёкой страны. Они могут показаться тебе странной экзотикой. Однажды китайский президент Чан Кай-ши проиграл гражданскую войну и отступил на Тайвань. До этого полвека Тайвань был японским, хоть и китайским – и новая власть очень не понравилась жителям Тайваня. Но Чан Кай-ши устроил резню, и больше желающих сопротивляться не нашлось… Ещё он сочинил патриотическую песню. Юкикадзе тогда была флагманом тайваньского флота, и на ней эту песню довольно часто играли… попробуй-ка её найти в интернете?

Я нашёл на ютубе эту песню довольно быстро: её название «anti-communists and anti-<…> agression song» напоминало описание товара на Алиэкспрессе. Она была короткой, но очень эмоциональной: благодаря субтитрам я смог понять, о чём поёт детский хор весёлыми голосами. Слова «сражайся с коммунизмом, сокруши Мао Цзедуна, <…> предателей» весьма впечатлили меня. Должно быть, Чан Кай-ши очень грустил после отступления на Тайвань; но не хотел бы я быть тайваньским ребёнком, поющим песенку со словами «верни материк, спаси соотечественников, слушайся вождя».

— Это работает примерно так, — пояснила Дзуйкаку. – Поэтому будь осторожен, если твоим детям придётся петь что-то подобное. 

— Ты так хорошо во всём этом разбираешься! 

Дзуйкаку улыбнулась. 

— Я же говорила: со стороны это очень видно. Кораблями управляют иначе, чем людьми. Впрочем, про меня когда-то снимали кино…чтобы управлять людьми. Это многому научило меня, но это был своеобразный фильм…

— Меня не пугает сложное кино, — сказал я. – Или тебя там показали слишком непохожей на тебя?

— Нет, — сказала Дзуйкаку. – Меня показали там слишком похожей на себя. Собственно, там показали меня. И я опасаюсь, что ты можешь увидеть меня с той стороны, которую не всегда стоит показывать. 

…где-то месяц назад, в январе, поработав над версткой, я попытался восстановить настроение и посмотреть на что-нибудь красивое, например, на обнажённых девушек. Увы, никакого развлечения не получилось: судьба подбросила мне видеоролик, из которого я узнал, что моя дальняя знакомая Юки, когда-то делавшая игровые стримы, перешла на трансляции другого рода. Там она, одетая в костюм D.Va  из игры Overwatch, делала себе приятно при помощи фиолетового годмише футуристического вида. Это опечалило меня: мои руки сами собой опустились, и я вообще пал духом. Что с нами сделала жизнь?

Не без труда я нашёл её в контакте: сменился ник, и теперь в её аккаунте не было ни одной фотографии. Лишь старая, из 2017 года переписка про косплей Gantz к фестивалю — тогда, кажется, Юки ещё ходила в школу – подтверждала, что да, это именно та, которую я ищу. Впрочем, я ещё поколебался несколько минут, и только потом, в самых обтекаемых выражениях написал, что совершенно случайно (да, это было действительно случайно, ибо интернет изобилует информацией подобного характера) нашёл в сети видео, которое может бросить тень на её репутацию. 

Прочитав сообщение, Юки тоже молчала пять минут, и только потом написала короткое «Спасибо». Надеюсь, я сделал доброе дело – но на душе было грустно, и я опять выпил вина… 

— …Дзуйкаку, — сказал я. – Мне доводилось видеть фильмы…ну, или видео…разного рода. В том числе, где знакомые мне хорошие люди были показаны с той стороны, с которой я предпочёл бы их не видеть. Так что я не боюсь.

— Точно? – настороженно переспросила Дзуйкаку.

— Точно, точно. Так в чём таком ты снималась-то?

…Фильм «Атака торпедоносцев» довольно быстро нашёлся на торрент-трекере, но вот скачать его удалось не сразу: пришлось дождаться, пока на раздачу выйдет ценитель японского военного кино. За это время я даже начал задумываться о бренности жизни: моему аккаунту на торренте уже почти четырнадцать лет, когда-то я качал оттуда «Юную революционерку Утэну» и «Гуррен-Лаганн», но с тех пор изменился и я сам, и мир вокруг меня, — и фильмы, которые я скачиваю с трекера. 

…Самолёт сбросил торпеду. Возле силуэта неизвестного корабля – видимо, американского – взметнулись столпы воды. 

— …потоплено три авианосца, два линкора, два тяжёлых крейсера и один корабль неустановленного типа… — рассказывал закадровый голос. — Сбито более ста пятидесяти самолётов…

— Как я уже говорила, — спокойно произнесла Дзуйкаку, — сказать можно всё, что угодно. Особенно в кино. Особенно если ты можешь арестовать всех, кто тебе возражает.

…Лётчик шёл по коридорам корабля. В один момент он почтительно склонился перед алтарём с двумя горящими свечами. Я бросил взгляд на Дзуйкаку. 

— Так выглядит корабельное святилище, в котором моряки могут воздать почести фунадаме, корабельной ками, — пояснила она. 

…Теперь лётчик поднимался по железной лестнице. Наконец, он оказался где-то на очень большом открытом пространстве. За его спиной поднималась рубка, похожая на четырёхэтажный железный дом. 

— А вот так выгляжу я, — важно сказала Дзуйкаку. 

Я раньше видел Дзуйкаку в надводном положении: и на фотографиях в википедии, и даже в отблеске солнца на лезвии её меча – но сейчас я смотрел на экран, не в силах поверить, что вот эта железная бесконечность под тихоокеанским солнцем – и есть та высокая женщина с чёрными волосами, что спокойно сидит со мной и, подтянув колено к подбородку, безмятежно смотрит кино. 

— Охренеть, — только и смог сказать я. 

— В таком возбуждении постарайся не поступать безрассудно, — сказал лётчику другой пилот. У него на поясе покачивалась катана – почти такая же, которую Дзуйкаку брала с собой в Балтийск. 

– Я хотел сказать, — пояснил я, — что на фото ты действительно выглядела…немного иначе. 

Дзуйкаку вежливо улыбнулась кончиками губ. 

— Я же говорила, что я – боевой корабль длиной в четверть километра. Так, не отвлекайся: меня в фильме не очень много. Вот, смотри, офицер на мостике поднимает белый флаг: это означает, что можно взлетать. 

На экране мелькнула уносящаяся вдаль палуба. Самолёт поднялся в небо, оставляя ту Дзуйкаку внизу. Металлическая громада с хризантемой на форштевне шла вперёд, рассекая волны Тихого океана. Я общался с этой Дзуйкаку уже почти две недели – но даже подумать не мог, что в надводном положении она выглядела настолько грандиозно.

— Вдвойне охренеть, — сказал я. 

Дзуйкаку многозначительно посмотрела на меня.

— Общество, располагающее авианосцем, будет господствовать над обществами, не располагающими авианосцами…

Для сорок четвёртого года фильм про общество, располагающее авианосцем, казался хорошей миной при плохой игре. Он рассказывал о жизни трёх лётчиков японской военно-морской авиации – Миками, Мураками и Каваками — которые достигли столь высокого мастерства в торпедных атаках, что их стали уважительно называть ками. В этот момент я осознал, что смотрю фильм, а рядом со мной на диване расположилась настоящая синтоистская ками, которая семьдесят восемь лет назад снималась в этом самом фильме: наверное, это был триумф японских 4D кинотехнологий, пронзающих пространство и время. 

Несмотря на войну, жизнь на тыловой базе была спокойной. Вид японских офицеров, сидящих под пальмами и разливающих сакэ из керамических бутылок, оказал на меня странное воздействие: я откупорил бутылку портвейна и разлил его по кружкам, хотя ещё этим утром давал себе зарок хотя бы немного не пить. Но волшебная сила кинематографа оказалась сильнее утренних обещаний. 

— Так много хороших парней было убито. Как подумаю об этом, не могу сакэ пить.

— А что делать? Даже если тебе и не очень хорошо, отдохнуть все равно надо. Выпей.

Я подчинился приказу японского офицера и бахнул портвейна. Дзуйкаку тоже сделала пару глотков. 

— У нас были очень хорошие лётчики, — сказала она в пространство. — Самые лучшие лётчики в мире. Но они почти все погибли в первый год войны. А те, кто пришли им на смену, сражались всё хуже и хуже.  

— Почему?

Дзуйкаку грустно посмотрела на меня. 

— Что произойдёт, если в лучший российский университет начнут набирать без вступительных экзаменов и учить полгода вместо нескольких лет?..

— А, — сказал я. 

— Так и получилось, — с печалью сказала Дзуйкаку. – Судьба Тихоокеанской войны решалась в боях морской авиации. Но как сражаться, если каждая новая волна лётчиков умеет всё меньше и меньше? Как воодушевить людей идти в бой? Например, можно снять фильм, повышающий боевой дух. Там наверняка скажут что-нибудь ободряющее – чтобы показать людям, как стать героем. 

— Японская нация определённо превосходит остальные. Наш дух так же силён, как торпеда. Иными словами, если бы все сто миллионов стали такими же наводчиками, как вы, это была бы действительно страна богов. 

— В общем, таранить, как торпеда. И умереть при этом. 

Фильм продолжался. Теперь он стал грустнее и драматичнее – особенно в кадрах с налётом американской авиации на госпиталь. Они казались снятыми так хорошо, что их можно было бы показать в новостях по телевизору. 

— У них много самолётов и много кораблей, много оружия и много солдат. Неразумно думать, что Америку легко победить.

 — Наши солдаты готовы пожертвовать одной своей жизнью, чтобы погубить десять вражеских. Другого способа победить в этой войне нет. Главная слабая точка врага – это страх потерять жизнь. 

— Это фильм про камикадзе? – спросил я. 

— Нет, — мрачно сказала Дзуйкаку. – При моей жизни ударных отрядов специальных атак ещё не было. Но до этого оставался всего один шаг. 

— Будь это транспорт, линкор или авианосец – нам хватит одной торпеды, чтобы разнести его. В этом же наше преимущество. Да, Ёсуда?

— Да. Верно. 

— Если ты однажды услышишь что-то подобное, — сказала Дзуйкаку, — то подумай дважды. Потому что жизнь и кино – это разные вещи. В таком случае, задай себе вопрос: ты персонаж художественного фильма? Или, может, компьютерной игры?

Я задумался. Вроде бы, я не являлся персонажем компьютерной игры.

— В России, — сказал я вместо ответа, — есть фраза «почему ты не сгорел вместе с танком»? Это была такая красивая песня – про танкиста, который успел выскочить из подбитого танка, и его вызывают в особый отдел…это что-то вроде военной полиции…там он просит прощения за свою трусость и честно обещает, что в следующий раз обязательно сгорит. 

— Печальна участь людей, впустую отдающих свои жизни, — сказала Дзуйкаку после паузы. – Я говорила: самоубийство о превосходящие силы противника является плохой тактикой и ещё худшей стратегией. В сорок пятом в Тихий океан пришли британские авианосцы типа Илластриес с бронированными палубами. Они легко выдерживали специальную атаку. Остатки японского самолёта сбрасывали за борт, а британский авианосец спокойно шла дальше.

Тем временем на базу из Японии прибыли новые самолёты для боя.

— Видишь этот строй? – спросила Дзуйкаку. – Три самолёта, летящие буквой V – это сётай. Три сётая образуют тютай…

Девятка летящих самолётов выглядела, как фантомные кадры из советской кинохроники – разве что без улыбающегося Чкалова; и вместо пятиконечной звезды здесь было шестнадцатилучевое солнце. 

— Так. Сейчас снова буду я. Смотри внимательно и не отвлекайся. Вот это мои трёхствольные зенитки и мои антенны. А вот эти три авианосца – те, что пошли со мной в последний бой. Их легко узнать: у них ровные палубы без надстроек… Дзуйхо, Титосэ и Тиёда. Всё, что осталось… А вот, видишь мою палубу и радар у меня на мостике? 

…По радио сообщили, что обнаружена крупная группировка американского флота. Лётчик снова прошёл по коридору, склонившись перед корабельным святилищем перед тем, как подняться на палубу. Пилоты выстроились, с трёх сторон обступив вокруг командира. Начался инструктаж….

— Вот так всё и было, — сказала Дзуйкаку, глядя на экран. Грифельная доска за спиной командира была вся покрыта записями с координатами и пеленгами. 

— Пробейте вражеский корабль своим телом! И не думайте ни о чём другом! На этом всё. По самолётам!

Дзуйкаку мрачно смотрела на саму себя. День был солнечным и ярким. Пилоты быстро шли к самолётам. Их снимали против света – и они казались такими же чёрными силуэтами, как и их тени, отброшенные на взлётную палубу авианосца. Искрилась уносящаяся назад вода за бортом: это напомнило мне, как я смотрел на солнечный блик, отразившийся в мече Дзуйкаку, и я на секунду снова зажмурил заслезившиеся глаза. Мне вдруг стало жутко при виде людей-теней, спешащих к самолётам, чтобы подняться в небо и умереть. Я сказал себе, что это не актёры, а настоящие пилоты, которые снялись в фильме – но чувство страха не уходило. 

— Какой хороший фильм, — сказал я. – Он пугает меня даже сейчас.

— Хороший военный фильм будет антивоенным, — сказала Дзуйкаку, не глядя на меня. – Даже если режиссёр не хочет сделать его антивоенным. Наверное, это называется волшебной силой искусства.

…Торпедоносец, разогнавшись, оторвался от палубы и поднялся в небо. За ним уже следовал второй. Люди, стоявшие на палубе вдали – может, зенитчики, а может и палубная команда – махали руками, провожая взлетающие самолёты. На фоне неба были видны только их силуэты. Мне вдруг стало их жаль. Это было чувство, в котором я не мог бы никому признаться. Если я скажу, что смотрел японский военный фильм и посочувствовал этим людям, давно погибшим матросам Дзуйкаку, машущим на прощание взлетающим самолётам, то в России меня попросту съедят с дерьмом: патриоты в телогрейках – за предательство родины перед лицом врага; интеллигенты в белых пальто – за жалость к людям. 

— А перед смертью её сняли в кино, — так же сказала Дзуйкаку в пространство. 

Последний из торпедоносцев разогнался по палубе: камера снимала прямо из кабины, и было хорошо видно полосатую камуфляжную раскраску корабля. У носовых зениток стояли люди, глядящие вслед. Я с печалью посмотрел на них. Возможно, родись я сто лет назад в Японии, то мог бы точно так же оказаться у трёхствольной зенитной пушки, и единственное, что бы осталось от меня – это короткий кадр в военном фильме, который чудом увидят через десятилетия.

— Поскольку я приму на себя вражеский огонь, вы сможете попасть в цель!

Начался воздушный бой. Самолёты неслись через короткие тире трасс – точно через светлячков. Для сорок четвёртого года это было снято очень хорошо. Даже сейчас, в двадцать втором году двадцать первого века это выглядело впечатляюще. У одного из торпедоносцев вспыхнул мотор. 

— Самоликвидация! – выкрикнул пилот, но его лицо оставалось спокойным. 

Горящий самолёт протаранил собой мостик американского корабля. За ним последовал ещё один. В этом бою Япония победила. 

— Большая часть тактических боевых единиц противника была уничтожена, — объявило радио. — Наша сторона понесла большие потери.

— У них получилось!..

— Кроме первого самолёта из отряда с наземной базы ещё сорок три самоликвидировалось, — продолжал радиодиктор. — Что касается авианосца один-два: самолёт командира приземлился, но командир погиб в бою.

— Мураками, — с горечью сказал офицер, держа в руках портсигар с флагом Японии – подарок погибшего лётчика. 

— Они все хорошо справились. Нам повезло, что пополнение самолётов успело вовремя прибыть.

Фильм закончился. Чернел экран. Я давно не смотрел с кем-то кино. Меня напугала мысль, что я сейчас останусь в одиночестве. 

— Дзуйкаку, — сказал я. – Тебе обязательно уходить? 

Она посмотрела на меня, но в её глазах не было вопроса. 

— То есть… если хочешь – оставайся. Я не знаю, как ты спишь, но, если что, могу набрать для тебя ванну…

— Я выхожу на сушу, — сказала Дзуйкаку, — как человек заходит в море. Но это тяжело. Если бы это зависело от меня…может быть, я бы и осталась. Я уйду. Но я ещё вернусь. Я такая.  

Сон в ночь с 12 на 13 февраля 2022.  

Вокруг яркий солнечный свет: совсем как в кино, которое я сегодня смотрел. Я стою на холме. Тихо шумит море. Оно не похоже на Балтику. Ветер раскачивает листья пальм. Позади руины маяка. Передо мной стоит Дзуйкаку: на ней японская школьная форма. В руках Дзуйкаку держит длинный тесак с тонким лезвием. Солнечный блик перекатывается по его острию. 

— Ты хотел, чтобы я унесла тебя куда-нибудь далеко, и хотел увидеть меня в таком виде, — говорит Дзуйкаку. Отчего-то всё вокруг кажется странным и предельно нереальным, точно я оказался в мираже; во сне, но из другого сна. – Я исполнила твои желания, насколько это было возможным, потому что я рада, что ты увидел меня такой, какой я была – и не бежал в страхе. 

Она проводит рукой вокруг.

— Примерно так я вижу надводный мир, вдалеке от особых мест – наподобие руин храмов, или мест, где погибло много людей. Или если рядом нет людей, умеющих общаться с ками. 

Я пытаюсь осмотреться. Почему-то у меня нет ног: я словно стал героем компьютерной игры-стрелялки с видом от первого лица. Вокруг всё расплывается, точно в июльском мареве, но мой рассудок кажется мне предельно ясным: я словно превратился в вечное сияние чистого разума. По ощущениям это похоже на то, как если бы я одновременно выпил большую чашку крепчайшего чёрного кофе и маленькую рюмку хорошо выдержанного коньяка.

— Где мы? 

— Филиппины, — отвечает Дзуйкаку. – В Калининграде час ночи, но здесь ты уже можешь увидеть восходящее солнце. Это мыс Энганьо, мыс Обмана. Считается, что меня утопили в бою у этого мыса, хотя я была очень далеко от него. Но это – ближайшая земля к моему корпусу. Ближайшая земля над водой, я имею в виду. Здесь я должна была обмануть американский флот и увлечь его за собой. Мне это удалось: когда адмирал Хэлси узнал, что Дзуйкаку и её три авианосца ходят зигзагами у мыса Энганьо, он немедленно направил сюда всё, что только можно. Этот пример доказывает, какую роль играют имя и репутация в нашей жизни…и нашей смерти.

Дзуйкаку подходит ближе. Её юбка очень длинна, но блузка закатана вверх, подобно топику. Я вспоминаю, что так традиционно одевались участницы японских женских банд сукэбан: в 2012 году мы делали для фестиваля сценку, где девушка-сукэбанка в такой одежде приезжала в Россию для обмена опытом, и, выучив реплику «вы с какой префектуры, уважаемый», возвращалась в Японию. С этой сценкой мы даже могли поехать в Екатеринбург, на АзиюБриз – но, к сожалению, не сложилось. Подумать только: в 2012 году я работал немного, но зарабатывал столько, что мог бы спокойно поехать в Екатеринбург! А теперь работаю немало, но денег хватает только на крымский портвейн по акции. 

— На аниме-фестивалях говорят, что у калининградских косплееров самые длинные ноги в России, — говорю я. – Ты могла бы быть маскотом калининградского клуба аниме, манги и косплея. 

— Спасибо. Мне приятно это слышать. Кстати, — говорит Дзуйкаку. – Мы с тобой говорили про государства и штыки. Я хотела показать, но не знала, как принести это к тебе в Калининград. Но здесь, на Филиппинах, это проще.

Я смотрю на тесак в её руке. Это длинный — от локтя до кончиков пальцев — клинок с тусклым блеском и загнутой гардой. Мне он не нравится.

— Что это? – безрадостно спрашиваю я.

— Это, — говорит Дзуйкаку, держа клинок на расстоянии вытянутой руки от себя, — штык «модель тридцать». Это оружие, которым держалась вся Великая Восточноазиатская сфера взаимного процветания – от холодного северного Симусю около Камчатки до южного острова Рождества возле Австралии, от Марианских островов на востоке до Андаманского архипелага близ Цейлона… Ты говорил, что трон из штыков неустойчив. Это не так. Трон из штыков может держаться всю человеческую жизнь. Или даже миллионы человеческих жизней. А это много.

Она слегка качает длинным штыком в воздухе. На его отточенном лезвии блестит отразившаяся искра солнца. Я вспоминаю, как едва не упал с зенитной башни аэродрома Нойтиф. 

— Но это правда, империя на штыках будет не очень надёжной, — подумав, предупреждает Дзуйкаку. – Весной сорок пятого в Бирме дезертировала армия независимости Бирмы¹⁰. Наверное, это единственный случай в истории, когда дезертировала целая армия. Но что делать, если дезертировать некуда?

Даже во сне я снова чувствую скорбь; даже на Филиппинах я думаю о родной стране. Этим оружием держалась Великая Япония; а чем держится Великая Россия, из которой некуда бежать? Дубинкой, которой избивают на митингах? Электрошокером, которым пытают в тюрьмах? 

— Я немного боюсь вас, Дзуйкаку. 

— Мы – это кто? – спросила Дзуйкаку. – Я здесь тоже одна. Ты имеешь в виду нас с Сёкаку, двух Журавлей? Или ты говоришь о шести авианосцах Кидо Бутай, кораблях, которые прошли треть земного шара от Оаху до Цейлона, не познав ни одного поражения? Или я сейчас в ответе за весь Дай-Ниппон Кантай, Флот Великой Японии? Или ты считаешь меня подобной Аматерасу Омиками, что я сейчас воплощаю перед тобой всю Японию? Уверяю тебя, это не так. 

— Ваши люди сделали много зла, — говорю я. 

— Как хорошо, что ты не такой, — отвечает Дзуйкаку. – Если бы ты родился сто лет назад в Японии, то к началу войны тебя уже призвали бы в армию. Но ты, конечно же, не стал бы никого убивать ударом такого штыка. И тогда твоя участь стала бы назиданием для всех остальных солдат твоего взвода.

Она ломает штык и бросает его куда-то вдаль.

— Вы жестокие, — повторяю я. 

— Мы были жестокими, — говорит Дзуйкаку. – Но жестокими были не только мы. Мы очень много говорим о Японии. Это начинает утомлять, потому что не только Япония убивала людей. Назови какую-нибудь из тюрем России.

Я пытаюсь вспомнить: за последние полгода я слышал безумно много названий подобных учреждений.

— Исправительная колония номер два в Покрове, — говорю я. – ИК-два. 

— Полвека назад в Кампучии коммунисты решили построить самое коммунистическое государство в мире, — говорит Дзуйкаку. — При этом они убили больше людей, чем японская оккупация. Обычно в Кампучии людей уничтожали прямо на месте. Но у них была и тюрьма С-двадцать один, которую иногда называли Туоль Сленг…

Здесь Дзуйкаку рассказывает несколько не радующих слух историй о медицинских экспериментах в тюрьме С-21. Зачем государству, отрицающему медицину, как таковую, проводить настолько антигуманные опыты на людях?..

— В чём для тебя заключается разница между ИК-два и С-двадцать один? – спрашивает Дзуйкаку. 

Этот вопрос выбивает меня из колеи. Я действительно не знаю, что сказать. 

— Я не знаю ответа, — честно говорю я. – Что бы я ни сказал, это не будет правильным. Поэтому я промолчу. 

Дзуйкаку удивлена.

— Ты дал самый правильный ответ, который только возможно. Я даже не ожидала этого. Да, ты не обязан отвечать на мои вопросы. 

 — А какой правильный ответ? 

— Кажется, это очевидно. С-двадцать один уже не угрожает твоей жизни. 

. 

Донское. 13 февраля 2022, воскресенье.

Когда-то давно Христос, приняв крещение, удалился в пустыню, чтобы в уединении и посте провести там сорок дней; там его трижды искушал дьявол. В Калининграде нет пустынь, но вместо них есть безлюдный песчаный берег Балтийского моря. Со мной рядом шла Дзуйкаку в чёрной кожаной куртке. 

— Слушай, — ещё раз спросил я. – Ты точно не приходила ко мне во сне?

— Зачем мне приходить к тебе во сне, если я могу появиться, как сейчас? – с удивлением переспросила Дзуйкаку. – Я же сказала: нет. Не всё, что называет себя Дзуйкаку, на самом деле является мною. Может быть, это недобрая шутка мироздания. Твои сны принадлежат тебе. Что там было?

— Не помню, — повторил я. – Солнце, море и ты. Ещё какой-то полуостров…нет, мыс…ты во сне говорила, что это мыс Обмана…

— А. Мыс Энганьо на Лусоне. Считается, что я там погибла, хотя это просто ориентир…

На пляже не было вообще никого. Только песок, высокий берег справа и плещущееся море слева. Где-то вдалеке раздавался глухой рокот вертолётного двигателя.

— А это – мыс Таран, — пояснил я, указывая рукой вперёд. – Это тоже ориентир, показывающий, где заканчивается Россия…

Дзуйкаку посмотрела вперёд. Маяк был скрыт за сосновым лесом.

— Здесь мало людей, много воды и заканчивается Россия, — повторил я, глядя на то, как волна прокатывается по берегу. – Я рад, что нахожусь здесь. Ещё пять лет назад я бы сказал, что здесь начинается Россия. А сейчас я могу только промолчать о том, что здесь заканчивается самый большой лагерь в мире. Точнее, не то что бы самый большой – скорее, самый длинный. Почему я так изменился за эти пять лет?

— Думаю, что ваша страна тоже стала немного другой, — вежливо сказала Дзуйкаку. – Однако, я тебя разочарую: технически, здесь двенадцатимильная полоса территориальных вод. Такое расстояние было оговорено в начале двадцатого века, потому что на тот момент береговая артиллерия могла стрелять только на двенадцать морских миль…

— Спасибо, Дзуйкаку, — сказал я. – Я понимаю, что государство признаёт своей территорией всё, где может кого-нибудь расстрелять. Но мне хочется хотя бы на миг помечтать о том, что я на свободе.

Над береговым обрывом внезапно выскочили два вертолёта – резко и неожиданно. Они пронеслись над нами, удаляясь на юг, к Янтарному. Дзуйкаку проводила их взглядом. 

— В России, — сказал я, — есть легенда, что вертолёты – это души погибших танков.

— Странная легенда, — сказала Дзуйкаку. – Духовные сущности не такие материальные, как эти вертолёты. 

— Думаю, что это метафорическое. Вдруг подбитый танк воплощается в виде вертолёта?

— Невозможно воплотиться в другом корпусе, — предельно серьёзно сказала Дзуйкаку. – По крайней мере, ни у кого из тех кораблей, что я знаю, это не получилось. Если ты отправляешься в подводный мир, то это навсегда. За исключением тех случаев, когда тебя поднимает спасательный отряд водолазов и твой корпус буксируют в ремонтный док…

Она задумалась. 

— Я помню, — продолжила Дзуйкаку, — как одной лунной ночью мы все рассуждали… пожалуй, можно так сказать. Просто в надводном положении мы, корабли, общаемся между собой совсем не так, как я сейчас с тобой…так вот, одной лунной ночью мы беседовали про воплощение в новых корпусах. Можно ли как-то сделать это? Это не запрещено, но это никогда и ни у кого не получалось. Наверное, в европейской культуре могла бы быть легенда об утопающем и воскресающем корабле. Об авианосце, который пал в бою и отправился в пучину, но потом был построен заново. Но, увы, нет. 

Она чуть поёжилась на ветру. 

— Однако, наши имена могут достаться тем, кто сейчас над водой. Каге повезло. Корабль с её именем всё-таки построили. У японских морских сил самообороны нет флагмана как такового, но если попробовать назвать главный корабль, то им будет Кага. Эта Кага. Думаю, та Кага весьма рада этому…

— Почему Кага? 

— Это намёк для Китая¹¹, — сказала Дзуйкаку. — Если он однажды захочет вступить в морское сражение, то пусть посмотрит на это имя и подумает ещё раз. Кстати, если тебе интересно, то можешь зайти в инстаграм¹² и посмотреть там аккаунт морских сил самообороны. Думаю, там будет много фотографий Каги. Этой Каги. Ты легко узнаешь её, на палубе у неё цифры «восемь» и «четыре». Наверное, она – самый медийный корабль морских сил самообороны. Это тоже роль имени, которому скоро будет уже сто лет… Или поищи на ютубе – там должна быть видеозапись с прошлой осени, как с палубы другого корабля, Идзумо, взлетает F-35. Впервые за семьдесят пять лет с палубы японского авианос…несущего корабля поднялся ударный самолёт! Этот мир меняется. Когда я узнала об этом, то решила подняться со дна. И вот я здесь…что радует меня. Пока у Японии нет авианосцев. Только вертолётоносцы. 

Вдалеке снова раздалось стрекотание вертолётов, но облачное небо было пустым. Я тщетно смотрел вдаль. 

— В русской культуре, — сказал я, — есть песня про ковёр-вертолёт. Это как арабский ковёр-самолёт, только вертолёт. И, поскольку Россия – военная страна, это вертолёт, который уносит тела погибших в бою солдат. Эта песня как раз про такого солдата. Он пытается сказать своей маме, чтобы та не плакала, что он снова живой, и летит обратно к ней на вертолёте, который уносит его выше неба и радуги… Если бы здесь у меня ловила связь на телефоне, я бы поставил её тебе — это очень красивая песня. 

— Спасибо. 

Стрекотание вертолётов затихло. Негромко плескало море.

— Я ничего не понимаю в этой жизни, Дзуйкаку, — грустно сказал я. – Особенно после десяти дней бесед с тобою. Вокруг меня все знают, как жить – а я понимаю, что ничего не понимаю. Что я делаю не так?

— Ты исходишь из того предположения, что ты что-то делаешь не так. Но так ли это?

— Не знаю, Дзуйкаку. 

Волна истаяла в береговом песке. Я быстро шагнул вперёд и не без труда залез на скользкий гранитный валун. Было тепло, и льда на поверхности камня уже не осталось. 

Балтийское море снова метнулось вперёд, отрезая меня от большой земли. Я огляделся. Там, по ту сторону моря, в Швеции, живёт женщина, чью книгу я верстаю всю неделю: не скрою, я ей завидую. Книгу про колониальное угнетение в Средней Азии хорошо писать, когда ты находишься подальше от Средней Азии и поближе к Скандинавии. Наверное, во мне говорила зависть. Я попытался подумать о чём-то более позитивном.  

— Где-то там, — сказал я, указывая рукой в пространство, — посреди моря лежит остров Готланд. На нём есть красивый город Висбю. Говорят, он так понравился японскому мультипликатору Хаяо Миядзаки, что он изобразил Висбю в аниме «Ведьмина служба доставки»…

— Интересно. 

Дзуйкаку указала рукой куда-то влево и назад, там, где за слоем облаков угадывалось солнце. 

— Там находится Карлскруна, главная база шведского флота, — сказала она. — При жизни я могла бы пересечь море и добраться отсюда до неё за пять часов полного хода. Мы с Сёкаку были очень быстрыми. 

Мне захотелось грустно вздохнуть. Через пять часов я буду сидеть дома, и, пытаясь воодушевить себя чаем с лимоном, буду доделывать вёрстку книгу про деколониализм. 

— Как жаль, что ты…в подводном мире, — дипломатично сказал я. – Я люблю свой родной Калининград, но был бы очень рад оказаться сейчас в Карлскруне, Кобе, Копенгагене, Калькутте или даже Катманду…

— Я не смогу побывать в Катманду, — сказала Дзуйкаку. – Это слишком далеко от моря, а я всё-таки корабль…лежащий на дне океана. А ты сможешь. 

— Дзуйкаку, — грустно сказал я. – Не издевайся надо мной. Я могу добраться до Москвы и до Петербурга. Потом мои деньги закончатся. 

— Жизнь такая странная, — сказала Дзуйкаку. – Она может измениться за день. Или даже меньше. Знай, что американской эскадрилье пикирующих бомбардировщиков у Мидуэя понадобилось шесть минут, чтобы атаковать и поджечь Акаги Непобедимую, Кагу и Сорю. Хирю была в стороне – и поэтому смогла прожить до вечера. Просто помни, что Тихоокеанская война изменилась за шесть минут. Так что будь осторожен. Эти шесть минут могут произойти в любую секунду. 

— А могут и не произойти, — возразил я. 

— Могут и не произойти, — согласилась Дзуйкаку.

Однажды моя жизнь изменилась за пятнадцать минут. Это произошло семь лет назад, когда я приехал на «Игромир» в Москве. В Калининграде уже тогда было плохо с работой: я шесть месяцев сидел без заработка и думал, что придётся устраиваться в шиномонтаж. А потом я оказался в столице, случайно разговорился на стенде одного издательства комиксов, и, благодаря удачному знакомству, после этого четыре года верстал книги – пусть даже и про попаданцев в Сталина. Затем их стали меньше издавать, но к тому времени я смог оказаться в редакции прогрессивной литературы… И теперь делаю макеты книг про привилегии, феминитивы и деколониализм. Всё же веселее, чем переобувать колёса.

Я огляделся. Море снова бросилось вперёд, отрезая меня от берега. Мне внезапно стало приятно. Да, вокруг коронавирус, и границы забетонированы: но всё-таки я смог найти способ посмотреть на Россию немного со стороны, пусть даже для этого мне пришлось взгромоздиться на скользкий гранитный валун в Балтийском море. Я осторожно встал, напоминая себе со стороны памятник русалочке в Копенганене. Кстати, Копенгаген ещё на Балтике, или уже в Северном море?

Дзуйкаку сделала шаг вперёд к набегающей волне, потом ещё один – а потом я понял, что она стоит на воде. 

— Эм. 

— Я же сказала, — пояснила Дзуйкаку, делая ещё один шаг по поверхности воды. – Я корабль. Главная добродетель корабля – держаться над водой. Все остальные следуют непосредственно из неё. 

Набегающая волна чуть подняла её и опустила обратно, но Дзуйкаку превосходно держала равновесие. 

— На воде легче, — сказала она. – На суше я всё-таки устаю. 

Я смотрел на Дзуйкаку, неторопливо идущую по воде: плещущая пена словно скользила по краям её тяжёлых ботинок. Это казалось гипнотизирующим.

— В русской культуре есть песня про то, как апостол Андрей пытается обрести веру, — наконец, сказал я. — Он смотрит на то, как Иисус ходит по водам озера, и задаётся вопросом: что нужно сделать, чтобы быть таким же? И Иисус отвечает ему: там, вдалеке стоит крест, у подножия которого ждут римские солдаты. Иди, и будь распятым, и тогда ты сможешь так же гулять по воде. Это не совсем христианская песня – всё же, христианство учит нас другому…но она тоже очень красивая.

— Интересно, — сказала Дзуйкаку. – Но опасно: потому что если ты не Иисус, то можно так и остаться распятым на кресте. 

Волна снова приподняла Дзуйкаку. Балтийское море нахлынуло на камень, чуть не задев меня. Я склонился к воде и зачерпнул её рукой. Она не была холодной; видимо, недавние шторма пригнали к берегам тёплое течение. Такое иногда бывало. 

— Постарайся не упасть, — сказала Дзуйкаку. – Вода всё-таки прохладна. 

— Я не боюсь прохладной воды, — сказал я. – Когда-то давно я следил за собой, занимался закаливанием и даже мог заходить в холодное море. Поэтому в аниме-клубе я единственный был не Хокуто или Ичи, а Саб-Зиро. Мы даже хотели поставить однажды сценку, где меня бы обливали холодной водой, но до этого так и не дошло…

— Ты обливался холодной водой? – чуть поспешно поинтересовалась Дзуйкаку. 

Я с грустью вспомнил мир до 2014 года, когда доллар стоил тридцать рублей, а я ещё думал о будущем и занимался собственным здоровьем. Сейчас мне хочется просто не сойти с ума и не упасть с камня в море.

— Сначала просто обтирался влажным полотенцем. Потом холодный душ. Но это было давно и неправда. 

— Тогда я, кажется, понимаю, — сказала Дзуйкаку. – Может быть, это недостающее звено. В синто холодная вода смывает с человека скверну и нечистоту. Но если очень долго обливать себя ею и заниматься духовным самосовершенствованием…тогда ты, возможно, обретёшь возможность разговаривать с ками. Так становятся итако. Наверное, в русском языке это что-то вроде медиума.

— То есть, — переспросил я, — если бы я десять лет назад не занимался зарядкой и закаливанием, то не смог бы с тобой разговаривать?

— Не знаю. Всё-таки ты не похож на итако. Но что-то всё-таки сделало тебя открытым к подводному миру.

— Сначала я думал, что это два года на ковидном карантине…

Я посмотрел на Дзуйкаку, спокойно стоящую на неспокойном море. За десять дней разговоров с ней я изменился, как за десять лет – но если бы я десять лет назад не закаливался, то возможно, этих десяти дней бы и не было.  

— Грустно, — сказал я. — Почему так, Дзуйкаку? Почему в жизни всё так случайно? 

— Жизнь очень случайна. Ты мог родиться и жить далеко от моря. Тогда бы мы точно не встретились. 

Я подумал, какой могла бы быть моя жизнь, родись я где-нибудь в бедном регионе между Сибирью и Дальним Востоком, в неблагополучной семье, с пьющим отчимом-дальнобойщиком… Наверное, я бы сложился совершенно иначе, как личность. Попытавшись отогнать от себя это видение, я представил, что рождаюсь в благополучной московской семье – желательно, правнуком сталинского наркома. 

— Дзуйкаку, — опять грустно сказал я, понимая, что у сталинских наркомов просто нет столько детей. — Почему можно делать всё, что угодно, но без удачи в этой жизни не получится ничего?

— Такова жизнь, — коротко сказала Дзуйкаку. — Ничего не поделаешь, Андрей. Не разумному в ней достаётся богатство, и не мудрому – счастье, и не храброй – победа, но только удача и только случай для всех них…

Я посмотрел на Дзуйкаку, стоящую на воде, точно на суше. К небу, точно стена собора, поднимался береговой обрыв. Я не видел одновременно ничего более христианского, и ничего более богохульного, чем Дзуйкаку, стоящая на водах морских, и говорящая со мною. 

— …но я Дзуйкаку Оками, — продолжила она, — Благоприятствующий Журавль, и до меры могу распоряжаться везением и случаем. 

Моя нога чуть скользнула по мокрому граниту, и я едва не упал вниз с камня. Тихо роптало море, словно пытаясь мне что-то сказать.  

— В России, — наконец, произнёс я, — есть очень известная песня о неизвестном солдате. Мы не знаем, кто он. Он лишён своего имени, у него есть лишь две нарукавные нашивки: с его порядковым номером и группой крови – точно у механизма, у человека, превращённого в машину войны…

Дзуйкаку смотрела на меня серьёзно и грустно. Да, в самом деле, подумал я, уж кому, как не ей, знать, как это – быть машиной войны, пусть даже и с именем? 

— …и он, — продолжил я, — просит на прощание пожелать ему удачи в бою: чтобы он не остался навсегда лежать в траве. Наверное, это действительно самое лучшее, что может попросить человек, отправляющийся в бой.

Дзуйкаку промолчала. 

— Я отдавала немного своего везения своим лётчикам, — наконец, сказала она. –  Перед вылетом, чтобы они могли выжить и вернуться ко мне. Очень немного: чтобы оно не сожгло их, потому что корабль большой, а человек – маленький. Это…как если бы ты отдал кому-нибудь несколько капель своей крови. И это помогало. Однажды после боя в тёмную облачную ночь Амацукадзе – она была эсминцем – прошла сто миль только по компасу, чтобы найти двух моих лётчиков в океане. И ей это удалось. 

— У вас спасали лётчиков?

— Ну да. Обычно за ними отправляли эсминец – это называлось «стрекозьей рыбалкой». Но иногда это была и подлодка… А что, у вас не спасали?

Я задумался. В войну сбитый над сушей лётчик обычно добирался пешком до линии фронта или ждал спасения у партизан; но о судьбе пилотов, сбитых над морем, я даже не слышал. Однако память напомнила мне о монументе возле военно-морского училища – монументе, поставленном «В память тех лётчиков, братской могилой которых стало Балтийское море».

— Слушай, я даже не знаю… 

Вдалеке на юге над морем снова показались два вертолёта. Они почти беззвучно приближались, на этот раз держась в стороне от берега. Дзуйкаку посмотрела на них, провожая взглядом. В этом было что-то от поворота радарной антенны слежения. 

— Лётчик морской авиации, — очень серьёзно сказала она, — перед вылетом надевает куртку и шлем, точно храмовое одеяние, отделяющее его от жизни простых людей. Он идёт по палубе авианосца, и эти шаги могут стать последними в его жизни, потому что когда его самолёт поднимется в небо, то под ним останется только вода. Лётчик морской авиации становится одним целым с металлической крылатой птицей, и их жизни теперь неотрывно связаны в одну. Им предстоит пролететь сотни миль над океаном и вступить в бой с такой же птицей, несущей в себе такого же человека. Или же нанести удар по такому же кораблю с плоской палубой, по которой час назад шли к самолётам такие же люди, как он. 

Вертолёты пронеслись вдалеке. На таком расстоянии они почему-то казались странными и призрачными – точно неопознанные летающие аппараты. Дзуйкаку продолжала:

— Лётчик морской авиации живёт над океаном, и в нём же он может найти свою гибель. Он, слитый со своим самолётом воедино, становится подобным богу, что движется по воздуху над волнами, держа в своих руках не штурвал машины, но судьбы кораблей, людей и стран. Так начинается древняя игра, в которой действующих лиц только двое: человек и его смерть.

Кронштадт. 14 февраля 2022, понедельник.

Дзуйкаку отражалась в чёрном полированном граните, как отражался в нём и я. В этом прекрасном и яростном мире подобное физическое явление успокаивало: если бы моя спутница там не отображалась, мне бы стало чуть хуже. Хотя мне и так уже было настолько плохо, насколько это возможно. 

— Хорошее место, — сказала, наконец, Дзуйкаку. – Ты умеешь выбирать хорошие места для наших прогулок. Никогда бы не подумала, что окажусь здесь. 

Я кивнул, продолжая механически читать выгравированный текст о том, как когда-то давно фрегат «Паллада» с дипломатическими целями пришвартовался в порту Нагасаки, и о том, что спустя много лет, в 2005 году, в знак ста пятидесяти лет отношений России и Японии, этот монумент украсил берега Кронштадта. Японская современная культура способна представить в виде очаровательной девушки всё, что угодно; этому памятнику уже исполнилось семнадцать лет, и в следующем году про него вполне можно будет рисовать хентай. 

— Не знаю, — ответил я. – Я сюда-то еле добрался. 

Да, это был нелёгкий, но очень быстрый путь. Вчера, когда я был вне зоны доступа на краю России, маме позвонила тётя Света из Петербурга, сообщив печальную новость: дядя Слава, муж тёти Оли, живущей в Кронштадте, умер от ковида. И вот, по соображениям семейной дипломатии, я был отправлен сюда, подобно фрегату «Паллада». Давно, ещё в 1947, когда брата прадеда отправили строить Трансполярную магистраль, прадед, в год страшного голода, решил выпихнуть из колхоза в большие города всех своих детей. Так наш род разделился между Петербургом и Калининградом. Судьба дала одной ветви материальную зажиточность; нам в Калининграде осталось лишь говорить о духовном богатстве; но мама дала мне денег на самолёт, отказавшись от финансовой помощи родственников. Для жителя российской провинции возможность бросить всё и на следующий день улететь в Петербург – знак зажиточности и респектабельности. 

— Но, тем не менее, ты добрался. Извини, что напугала тебя. 

— Да ничего страшного. Я просто боюсь полётов. 

Самолёт заходил на посадку в Пулкове так резко и с такими поворотами, что я даже не удержался и призвал на помощь Дзуйкаку, как синтоистскую ками безопасных путешествий по воде и воздуху. В этот момент «Airbus» заложил очень крутой вираж: в один миг я смог увидеть пригород Кудрово, купол Исаакиевского собора и всю свою жизнь. Затем я повернулся и увидел, что в проходе самолёта действительно стоит Дзуйкаку в шлеме военного лётчика. Если бы я не сидел у иллюминатора, то бросился бы с криками паники; но деваться было некуда. 

— Это дело привычки, — сказала Дзуйкаку. — В любом случае…

На ней был тот же самый шлем; его широкие края были скреплены на затылке так, что получалось что-то похожее на шапку-ушанку. Шею Дзуйкаку обмотала белоснежным шёлковым шарфом. В Кронштадте было непривычно, по-зимнему холодно – зато над головою раскинулось изумительно чистое небо золотисто-жёлтых закатных цветов. Низкое зимнее солнце клонилось к закату. Вдоль причальной стенки выстроились корабли, скованные льдом. Рядом с ними стояли декоративные торпеды, раскрашенные белыми и красными полосами. 

— Жизнь такая удивительная, — повторила Дзуйкаку. – Может быть, это тоже знак судьбы. 

Я кивнул. Добравшись до кронштадтской квартиры тёти Оли, я принёс соболезнования, выпил чаю и ненадолго вышел прогуляться, пока солнце ещё не зашло. Дзуйкаку шла рядом. На её ремне снова висела катана – та самая, с которой она была в Балтийске. Под ногами приятно поскрипывал снег. Чёрная литая ограда сада пропустила нас внутрь. Здесь было бело и пусто.

— Здесь сегодня так тихо, — сказала Дзуйкаку. – Жаль, что в этот раз без музыки. Хотя, наверное, я слишком многого хочу. Но было бы мило, окажись здесь духовой оркестр, играющий «марш военных кораблей»…

— Что такое марш военных кораблей? – поинтересовался я. 

— Это марш военных кораблей, — пояснила Дзуйкаку. – Когда корабли японского флота куда-то приходят с дружеским визитом, обычно его там играют. Или на парадах.

Квадратная гавань была скована льдом. Белый снег искрился и вспыхивал в лучах закатного солнца. Замёрзшее море казалось противоестественным – даже большим вызовом мирозданию, чем идущая рядом со мной Дзуйкаку. Таким же необычным выглядело и абсолютно чистое небо. Возможно, петербуржцы удивятся тому, что кто-то приедет к ним, чтобы насладиться солнечным светом – это как поехать в Норильск за мандаринами или в Калининград за карьерой и зарплатами – но, тем не менее, так и получилось. Почему мир не такой, каким его описывают в книгах? 

— Я снова удивляюсь, что ты так спокойно идёшь по Кронштадту, — сказал я. – Впрочем, в Балтийске это тоже казалось странным.

— Почему бы и нет? Я вправе аккуратно прийти сюда с визитом вежливости. При жизни корабли иногда так делают. Ты ведь, к примеру, тоже можешь прийти в храм Ясукуни…

— Думаю, мне лучше этого не делать. 

— Поклонение и посещение различаются по своей сути, — сказала Дзуйкаку. — Если бы ты был крупным политиком из южно-азиатской страны, тогда, конечно, тебя мог бы ждать скандал. Но я сомневаюсь, что в ближайшие годы ты займёшь важный пост в правительстве Филиппин… Или ты опасаешься, что тень японского солдата преградит тебе путь?

— Мне кажется, это будет не очень хорошо. Там память о людях, воевавших с Россией, и меня посчитают предателем…

— Обрати внимание, как можно управлять людьми, угрожая назвать их предателями, — как бы невзначай сказала Дзуйкаку. — Это немного похоже на угрозу изгнанием из племени. Если ты однажды будешь диктатором, то обязательно называй всех своих врагов предателями, перед тем, как арестовать их.

Мы подошли к ступенькам причала. Дзуйкаку спустилась по ним на лёд. 

— Чем я не ледокол «Соя»? – спросила она, обернувшись. – В России стоило побывать хотя бы для того, чтобы погулять по замёрзшей воде.

Я осторожно шагнул рядом. Лёд выдержал мой вес. Дзуйкаку огляделась. Справа у пирса стояла шеренга кораблей. 

— Кстати, если бы ты был китайцем, — продолжила Дзуйкаку, — тебя бы могли посчитать предателем за то, что ты зайдёшь в Ясукуни. Но ты бы мог спокойно зайти в мавзолей Мао Цзедуна и вознести почести великому кормчему. Но знай, что во времена Мао Цзедуна коммунизм убил вдвое больше людей, чем все те, чью память почитают в Ясукуни. 

— Да ну?

— Если ты не доверяешь мне, можешь обратиться к справочной литературе. Только не той, которую печатали при Мао Цзедуне. Возможно, там будет написано, что мертвецы, ведомые призывом партии, вставали из земли и, обрастая плотью, спешили на поля, чтобы выполнить пятилетний план. 

— Удивительно, — сказал я. – Просто в России, чтобы продемонстрировать свою добродетель, принято говорить добрые слова о китайском коммунизме, и о том, как хорошо поступили на площади Тяньаньмэнь…

— Можно и говорить, — согласилась Дзуйкаку. – Но желательно помнить, что китайский коммунизм убил в Китае вдвое больше людей, чем японская оккупация. 

— Чтобы это помнить, нужно знать, — возразил я. 

— И здесь мы приходим к мысли о важности образования…и о том, как можно управлять людьми при помощи информации, которую они знают. Или не знают. 

Десять лет назад я впервые побывал в Москве и от любопытства решил заглянуть в Мавзолей – тем более, что это было бесплатно. Стоял декабрь, солнечный и снежный – и на могиле Сталина, по случаю дня его рождения, лежал курган из красных гвоздик, словно борщ с горкой. Конечно, в японском Ясукуни как боги, почитаются те, кто убивал русских; но в русском Ясукуни, как боги, почитаются те, при которых русских погибло гораздо больше, чем от рук всех, почитаемых в японском Ясукуни, вместе взятых. Мне стало не очень хорошо от этой мысли. Я постарался успокоить себя тем, что раз уж я не побоялся прийти к могиле Сталина, и видел Ленина – то уж в настоящем японском Ясукуни мне страшиться нечего; даже тени японского солдата. 

Дзуйкаку остановилась у небольшого монумента в память о Цусиме: тот чёрным осколком торчал из белого снега. 

— Удивительно, — задумчиво произнесла она. – Это кажется невероятным. Пройти половину мира, без шансов на победу, не имея в пути ни баз, ни станций поддержки. Немыслимо…

Я вспомнил стих «Наш царь – Мукден, наш царь – Цусима, наш царь – кровавое пятно» — но, подумав, решил, что как-нибудь в другой раз познакомлю Дзуйкаку с творчеством Константина Бальмонта. Тем временем, она продолжала: 

— …Легко идти в бой, когда рядом есть ремонтные базы, и твой экипаж подготовлен. Но как идти в бой, когда нет ничего? Было бы очень тяжело стать божеством русского корабля. 

Мы направились дальше.

 — В России есть книга о том, как трудно быть богом, — сказал я. — Там про то, как человек из благополучного будущего попадает на полусредневековую планету… Вокруг резня, насилие и деспотия, и он понимает, что ничего не может сделать. И в этой книге есть хороший диалог с местным мудрецом: что если сменить власть, то придут новые, такие же плохие. И что нельзя дать людям блага просто так, потому что это расслабит их… И поэтому очень трудно быть богом. 

— Ты много черпаешь знаний из книг, — сказала Дзуйкаку. – Но мир не всегда устроен так, как об этом написано в рукописях. Просто потому, что те, кто знают, как устроен мир по-настоящему, возможно, уже ничего не напишут. Я бы рекомендовала тебе для сравнения прочитать другую книгу: написанную от лица средневекового мудреца, которого вот-вот убьют, но пока он слушает инопланетянина с безопасной благоустроенной планеты, который рассказывает проповеди о самосовершенствовании, перед тем, как улететь. Думаю, это позволит тебе более полно взглянуть на картину бытия. 

— Боюсь, что такой книги нет в русской литературе, — грустно вздохнул я. – Но Дзуйкаку, разве можно принести прогресс на средневековую планету?

— Берёшь и приносишь. Убери плохую власть и поощряй хорошую. А всё остальное люди сделают сами. При жизни я могла немного влиять на разум своих людей. Но можно очень долго прикасаться к сознанию десятков людей из машинного отделения. А можно прикоснуться к рассудку одного капитана корабля – и всё остальное он сделает сам, своими руками.

— Но ведь хорошая власть может превратиться в плохую?

— Если ты достаточно могущественен, чтобы убрать жестокую власть, то, возможно, следующая будет гораздо добрее к людям, помня о судьбе предыдущей. В высокоразвитых странах подобную роль играют выборы. А если ты недостаточно могущественен, то ты не сможешь убрать жестокую власть. И тогда тебе нужно задаваться вопросами другого рода. Например, как сделать так, чтобы жестокая власть не убрала тебя. 

Я задумался. Такой интерпретации книги Стругацких я ещё не встречал. 

— Вообще, это одна из самых больших проблем христианства, — сказала Дзуйкаку. – Почему всемогущий Бог допускает существование зла? Если он это допускает, значит, он не добр. Если он не может его остановить, значит, он не всесилен. Чтобы разрешить этот вопрос, христианские мыслители написали тысячи книг. В синто подобной проблемы нет: я, к сожалению, не всемогуща…

Дзуйкаку посмотрела вперёд: там, где сиял золотом купол морского собора.  

— Суть очень многих религий, — очень аккуратно, но с чувством собственного достоинства сказала синтоистская ками, — заключается в том, что тебя сначала убеждают в твоей априорной греховности, а потом дают очищение от неё. Или не дают, если ты ведёшь себя не так, как от тебя требуется. Это работает не только с христианством. Например, если ты лидер тоталитарной секты, то можешь с очень убеждённым видом говорить людям «негодяй, ты погряз в грехе и пороке, но я спасу твою душу». Вопрос заключается лишь в том, как создать у тебя ощущение априорной греховности… К примеру, — тут она внимательно посмотрела на меня, — если ты интеллигент в авторитарном государстве, то можешь говорить другим людям «из-за тебя и твоего бездействия страна превратилась в концлагерь». 

— А в синтоизме?

— В синто ты рождаешься чистым. И, если не совершаешь зла, то не загрязняешься. Но в жизни иногда бывают обстоятельства, когда очень трудно не совершать зла…

Дзуйкаку задумалась.

— А иногда не бывают, — договорила она.

Кронштадт был пуст и приятен, а приятнее всего было чистое, пустое небо над головой – ни одного облачка. Я хотел бы однажды стать таким же безупречным, как это небо.

— Знаешь, Дзуйкаку, — обратился я, — чем больше ты говоришь со мной, тем больше я меняюсь духовно, и, надеюсь, к лучшему… Скажи пожалуйста, а как можно принять синтоизм?

— Полагаю, для этого надо родиться японцем, — вежливо ответила Дзуйкаку. – Это – национальная религия… Хотя, технически, ты можешь изготовить алтарь-камидану и разместить там всё необходимое. Или повесить на стене офуду, лист с каллиграфической надписью, призывающей к божественному… Правда, не знаю, насколько это сработает. Но, если ты ищешь не-христианского духовного прозрения, в котором нет концепции априорной греховности, то буддизм ждёт тебя. Но мне любопытно. Если бы к тебе пришёл архангел Джибриль – ты бы принял ислам?

— Полагаю, если Аллах настолько могущественен, что способен прислать ко мне архангела Джибриля, он вполне может спасти мою душу, — дипломатично ответил я. 

— В этом нет веры, — сказала Дзуйкаку. – Только выбор рассудка. Но это не вера. Это не credo absurdum est.  

— В России есть стихотворение о вере в Россию, — сказал я.

Умом Россию не понять

Аршином общим не измерить.

У ней особенная стать

В Россию можно только верить.

Дзуйкаку слушала стихотворение, чуть нахмурившись.

— Опасно, — наконец, сказала она. – С верой можно творить чудеса, но без веры офуда превращается в образец каллиграфии, а крест – в две соединённые балки. Во что превратится Россия, если вера в неё внезапно исчезнет? Что будет с человеком, который всю свою жизнь верил в величие страны, а потом вдруг понял, что она немного не такая, как в его воображении? Однажды в истории Японии такое уже произошло. Когда она впервые за свою историю сдалась – и когда император отрёкся от своей божественной сути. Это было…большим ударом для людей, которые утратили опору. Очень опасно разрушать образ мироздания в человеческом рассудке. Это может быть большим потрясением. 

Разговоры о смерти и рассыпании в прах – не лучшая тема для дня всех влюблённых. 

— Сегодня самый необычный день Святого Валентина в моей жизни, — сказал я, шагая по узкому мосту через огромный овраг. – Я встречал этот день по-разному, но никогда не мог представить его, что проведу его с синтоистской ками, гуляя по острову, где когда-то появился Балтийский флот. 

— Говоря откровенно, я бы тоже никогда не подумала, что окажусь здесь, — задумчиво сказала Дзуйкаку. – Кстати, мы с тобой идём по столь зимнему и столь русскому пейзажу, что я невольно подумала о том, что сегодня было бы хорошо попробовать ледяную водку…

— Можно в другой раз? – попросил я. — Я боюсь за себя. Смерть от ковида ходит на расстоянии вытянутой руки рядом со мною. Я сегодня едва не умер от страха в полёте. Говорят, что послезавтра начнётся <…>. Если я сегодня начну пить водку, то уже просто не остановлюсь…

Перед нами раскинулась широкая площадь. Мы вышли к памятнику адмиралу Макарову. Я не был здесь несколько лет; из-за монументальной бороды флотоводец казался похожим на Ктулху, который своею волей отправляет вражеские корабли в пучину вод. Его ноги охватывала зелёная от времени бронзовая волна, точно желая утащить с собой в подводный мир. На мрачно-розовом граните темнели слова

ПОМНИ ВОЙНУ

— Говорят, — сказал я, показывая на изваянного адмирала, — что эта волна сделана в форме японского дракона. Насколько я помню, он погиб вместе с броненосцем – подорвавшись на вашей мине, и утонув так быстро, что почти никто не успел спастить.

— Война жестока, — согласилась Дзуйкаку. – А эта волна действительно очень похожа на дракона. 

Она посмотрела на адмирала Макарова, у чьих сапог мы стояли: хоть и снизу вверх, но как будто сверху вниз.

— Я помню войну. Сбитый самолёт падает, как осенний лист: кружась, объятый рыжим пламенем, — наконец, сказала она. — Я много раз видела это – и каждый раз это страшило меня. Значит, где-то точно так же падают мои самолёты, и их лётчики уже никогда не вернутся ко мне, направившись в подводный мир… 

Я замялся, но потом решился. 

— Дзуйкаку, — спросил я, — если не секрет, как это было у тебя? Ну…про подводный мир?

Наверное, это был не очень тактичный вопрос. С другой стороны, учитывая, что я прилетел в Петербург на похороны, рискуя сам заболеть ковидом в огромном городе – меня можно было понять и простить. 

Дзуйкаку задумалась. 

— Это было холодно, — наконец, сказала она, глядя перед собой. – Нет, не так. В Филиппинском море тёплая вода. Теплее, чем у Шикотана. Но даже у Шикотана, в холодных северных морях, горел огонь моих котлов и рвался в турбины трёхсотпятидесятиградусный пар. А тогда, в Филиппинском море, вдруг это всё исчезло – и я поняла, что стала такой же, как и всё вокруг меня. 

Она чуть поёжилась. Кронштадт сегодня не был тропическим городом. 

— Надо мной сияло море, залитое солнечным светом, а я навсегда погружалась в вечную тьму и мрак – туда, куда раньше отправляла других. Я пыталась запомнить этот свет, потому что знала, что больше его никогда не увижу. Потом стало темно, а я всё тонула, тонула и тонула. Казалось, что меня утягивает в чёрную бесконечность, точно я лечу через космос. Потом я ударилась о дно. Это сильно изменило мой корпус – но удар о дно может сильно повлиять на кого угодно. С тех пор я лежу там, и пробуду на своём смертном ложе, пока не рассыплюсь в ржавый прах. Но это произойдёт очень нескоро. 

Кронштадтский собор казался белым лишь издали; вблизи становилось ясно, что его цвет больше похож на слоновую кость. И сам он казался каким-то индийским храмом, чудом заброшенным под кронштадтское небо.

— Хочешь зайти? – предложил я. 

Дзуйкаку с сомнением посмотрела на золото купола. Чуть ниже шёл узор из корабельных якорей. 

— Мне лучше этого не делать, — сказала она настороженно. – Как синтоистская ками я вправе с должным почтением зайти в христианский храм…желательно после захода солнца. Как второй боевой корабль в мировой истории, я могу нанести визит на военно-морскую базу. Но…

Она подняла руку, указывая на ворота собора. 

— Две стены этого храма отведены под список тех, кто отправился в подводный мир, когда твоя и моя страна сошлись в бою. Целый угол занимают гранитные плиты в память о чёрном дне Балтийского флота. И если я зайду внутрь, возможно, это будет слишком большой вызов мирозданию. 

Это обьяснение показалось мне натянутым.

— Странно. Почему я могу зайти в Ясукуни, а ты не можешь зайти в Морской собор?

— Мой визит туда будет большим вызовом для мироздания, а мироздание не очень любит такие вещи, — пояснила Дзуйкаку. – Ты знаешь, как погибла моя старшая сестра?

— В бою?

— Да, — сказала Дзуйкаку. – Но я имею в виду не это. Американская подводная лодка попала в неё несколькими торпедами. Пожар оказался слишком сильным, и Сёкаку поняла, что это её последний час. Она была…строгим флагманом, и ходить с нею в одной эскадре нравилось не всем, но она очень любила свой экипаж, который четыре раза спасал её от смерти. И тогда она решила остаться в надводном мире так долго, как это возможно. Чтобы все её люди успели подняться на палубу – даже из машинных и котельных отделений…

Дзуйкаку прервалась, словно не желая говорить дальше, но всё-таки продолжила.

— Она это сделала, — хмуро сказала Дзуйкаку. – Все её люди смогли выбраться наверх. Только мирозданию, похоже, это не понравилось – и тогда взорвался авиабензин, разрывая её палубу и корпус. Сёкаку накренилась на нос – и её люди, собравшиеся наверху, начали скатываться по палубе, проваливаясь в ангар, охваченный огнём. Это было страшнее, чем только можно представить…потому что наши палубы такие ровные и такие гладкие…

Она снова замолчала, затем взглянула на золотой купол. 

— Сёкаку ушла в подводный мир. Она поседела от страшного горя и великой злобы. И поэтому я не хочу без крайней необходимости бросать вызов мирозданию, потому что знаю, что бывает с теми, кто это делает. Я не боюсь за себя. Но мне бы не хотелось, чтобы этот золотой купол вдруг провалился вниз, придавливая собравшихся внутри людей…и мне бы не хотелось, чтобы он упал на тебя. 

Санкт-Петербург. 15 февраля 2022, вторник. 

Светофор загорелся зелёным. Стена людей с противоположной стороны Невского бросилась вперёд, и я ощутил себя шведским каролинером, к которому бегут гвардейцы Преображенского полка: Петербург оказывает на людей своё культурное влияние. В России есть только два города, в которых можно жить. Сегодня мне повезло оказаться в одном из них.

— Дзуйкаку, — торопливо сказал я, — давай отойдём в сторону, а то они нас затопчут!

Дзуйкаку самым искусным образом уклонилась от двух парней, идущих навстречу.

— Это немного напоминает бои за Тараву — согласилась она. – По крайней мере, так о них рассказывали.

Возле перехода стоял рекламный билборд. Молодой человек что-то писал в сети, но в дверь к нему уже стучались люди в униформе и масках. «Пост виртуальный – срок реальный», гласил текст, набранный шрифтом без засечек. Я невольно залюбовался этим знаком, доказывающим, что я приехал в столицу. В российской провинции был бы уместнее плакат «С друзьями пьёшь – не трогай нож»: я недавно прочёл грустную историю, как в одном депрессивном провинциальном городе мужчина пил три дня на новый год, а на четвёртый, ближе к Рождеству, зарезал всю семью. Наверное, хорошо, что я сегодня на поминках почти не притронулся к алкоголю.

— Вот это – Невский проспект, — пояснил я. – Но при твоей жизни он назывался проспектом Двадцать пятого октября…

— Я немного изучила культуру анекдота, — сказала Дзуйкаку. – Похоже, я теперь сама в нём оказалась…

— Кстати, хочешь третий анекдот про трагедию русского интеллигента? В Ленинграде – так раньше назывался Петербург – в переполненном автобусе бабушка восклицает: «Почему же никто не уступит мне место? Неужели в нашем замечательном городе совсем не осталось интеллигенции?». Сидящий интеллигент возражает: «Интеллигенции в Ленинграде полно, а вот автобусов мало»… 

Очень трудно описать ощущение, которое испытывает человек, приехавший из провинции в Санкт-Петербург. Больше всего это похоже на заграницу. Лично у меня это вызывает ассоциации с теми благословенными временами, когда я приезжал в Ригу или Гданьск – только вокруг все говорят на русском языке, и цены в магазинах указаны рублями. Два года пандемии только заострили это чувство: казалось, я прибыл в цивилизацию. Возможно, нечто подобное мог бы ощущать кривич или венед, сложными путями судьбы попавший из родной деревни в Рим. Оказавшись в Петербурге, я снова с удивлением обнаружил, что Россия может быть высокоразвитой; вот только всё, что находится за пределами Петербурга, видимо, не является Россией. 

На Малой Конюшенной улице девушка с ярко-зелёными волосами пела:

— Корабли на дно уходят, с якорями, с парусами…

Дзуйкаку прислушалась. Видимо, эта песня пришлась ей по сердцу.

— Оставайся мальчик с нами, будешь нашим королём… 

Может быть, действительно переехать сюда? Технически, если я сдам квартиру деда, то смогу немного устроиться здесь… Почему Россия устроена так, что для процветания из неё нужно уехать – хотя бы в Москву или Петербург? Почему самая большая страна в мире пригодна только для выживания, за исключением двух городов, в которых нужно жить? 

— Вот, пошли лучше сюда.

Две линии высоких домов устремились вдаль. Мы шли по бульвару. Не то что бы здесь было малолюдно – но тут не было такой толпы, как на Невском. И, что самое приятное, никто не обращал на меня внимания: я мог говорить с Дзуйкаку, нимало не опасаясь того, что буду выглядеть странным. 

Похороны сегодня прошли коротко и быстро: траурный зал с венками, гроб, кремация. Поминки в кафе, печальные родственники. В другой раз меня бы долго расспрашивали про развод с Вероникой – но сегодня было не до этого. Грустная тётя Оля. Грустная кузина Юля. Пожилой офицер-подводник, давний знакомый усопшего – наверное, Дзуйкаку не одобрила бы моё знакомство с человеком, проведшим половину жизни в подлодке. Такой же пожилой интеллигент, лично знавший Бориса Стругацкого – в беседе с ним я употребил три цитаты из «Бусидо», две из Рю Мураками и одну из «Атаки торпедоносцев», чем заставил считаться с собою. И вот, свободный вечер во втором городе страны – и я, идущий по его улицам, чтобы посмотреть на то, как хорошо могут жить люди. Почти как в трансляции NHK.

— Жаль, что я завтра улетаю, — сказал я. – Надо было задержаться хотя бы на два дня, работу бы потом доделал за одну ночь. Мы могли бы сходить в Мариинский театр на «Пиковую даму»… Тебе бы там понравилось. Там главный герой постепенно теряет веру в жизнь и любовь, и он поёт о том, что вся наша жизнь – всего лишь игра, что добро и зло – просто мечты, а труд и честность – это сказки, и только удача определяет судьбу человеческую…но потом он проигрывает в карты всё состояние, сходит с ума и стреляет себе в висок.

— Это ожидаемо, — согласилась Дзуйкаку. – Если очень хорошо познать многогранность мира, можно порезаться об одну из этих граней. Потому что наша жизнь –это действительно только игра, и лишь удача определяет судьбу. 

Мы миновали залитые светом витрины ДЛТ: как давно я не был здесь! Три года назад, до ковида, мы ездили сюда с Вероникой, гуляли в белую ночь у Казанского собора и смотрели, как загулявший с вечера петербуржский повеса, покинув Думскую улицу, блюёт в канал Грибоедова. А теперь – зима, белый снег, чёрное небо и ярчайшие огни огромного города…

— Или можно было бы сходить на «Лебединое озеро», — продолжал я. – Наверное, в русской культуре четыре маленьких танцующих лебедя столь же знамениты, как два журавля – в японской культуре. Эти прекрасные белоснежные птицы, разрезающие темноту ночного озера, означают свободу, самое ценное, что есть в человеческой жизни – свободу от жестоких властей, неправедного суда, обмана и несчастья…

Мы прошли дальше. Я смотрел на гуляющих людей. Ну в самом деле: не был в цивилизации со времён свадебной поездки в Гданьск. С тех пор прошло почти два года. Может быть, стоило обменять билеты и задержаться на несколько дней? Но мне нужно доделать книгу, которую уже просят из редакции…

— Дзуйкаку, — спросил я, — ты точно не сможешь дойти до Москвы?

— Вряд ли. Слишком далеко от моря. 

— Жаль, — сказал я. – Просто мы с тобой были не в самых лучших местах России. У тебя могло сложиться предвзятое отношение к моей родине, и я бы очень хотел показать тебе идеальную Россию: город, ради которого существует самая большая в мире страна, город, в котором люди не знают несчастья и горестей, город, который похож на русский Сингапур…

— У меня нормальное представление о России, — сказала Дзуйкаку. – Мне доводилось видеть разные страны, в том числе и очень бедные. В мои времена почти вся Азия за пределами Японии была не такой, как сейчас. Леса, горы, рисовые поля, плантации гевеи, лачуги крестьян, нефтяные вышки и колониальные администрации…

Я подумал, что описание Дзуйкаку применимо не только к Юго-Восточной Азии времён Второй Мировой войны; даже сейчас есть немало стран, которые выглядят сходным образом.

— …А посередине – огромный Сингапур, в котором даже тогда было всё – в том числе, и самый большой сухой док, который любезно построили англичане перед войной. И если бы я захотела побывать в высокоразвитом городе, то просто бы прогулялась по улицам Кобе, Йокогамы или Нагои. Наверное, всё-таки Кобе, потому что меня там построили. Но тут тоже очень хорошо. 

Я огляделся, пытаясь впитать в себя цивилизацию, от которой я отвык. 

— Мы сейчас идём с тобою по Петербургу Пушкина, — пояснил я, вспомнив что-то из школы. – Но где-то в той стороне будет Петербург Достоевского. 

— Я слышала о нём, — согласилась Дзуйкаку. — Говорят, он очень сложный писатель.

— Достоевский – сложный писатель, — сказал я. – Есть несколько его фраз, которые любят цитировать патриоты. Например, о том, что либерал – это в душе лакей, который хочет чистить сапоги представителям высокоразвитых стран… Или что-то подобное. 

— Если бы ты сам был писателем, — сказала Дзуйкаку, — думаю, ты бы знал, как делаются такие цитаты. Ты мог бы легко изобразить своих идеологических противников в карикатурном виде, и тогда бы тебя тоже цитировали. Люди любят повторять красивые утверждения, доставляющие им удовольствие. 

Я на секунду подумал о том, какими бы я описывал патриотов в книгах, будь я писателем, а не верстальщиком. Наверное, я не стал бы ничего изобретать – было бы достаточно просто зайти в фейсбук и скопировать ряд наиболее примечательных высказываний о любви к родине и ненависти к её предателям. 

— К счастью, у Достоевского есть и действительно хорошее… Если что, можно прочитать «Легенду о великом инквизиторе». Это история о втором пришествии Христа к людям, когда его арестовывают инквизиторы, за то, что тот своими речами вызывает брожение. И главный – великий — инквизитор говорит Христу, что он не нужен здесь, на Земле, что они уже построили здесь рай, где каждому в обмен на послушание дадут хлеба. А Христос своим пришествием напоминает о том, что не хлебом единым сыт человек, но волей и свободой. Великий инквизитор угрожает сжечь Христа, как опасного еретика – но Христос целует его в губы, и инквизитор, обретя веру в Бога, теряет веру в свой бесчеловечный рай…

— Мне интересно, — сказала Дзуйкаку. – Но мир в жизни отличается от того, который описан в книгах. И я боюсь, что если бы Христос пришёл, то увидел мир, где людей кормят проповедями, а не хлебом – а всех недовольных сжигают, как еретиков. Если ты Бог, то ты можешь накормить тысячу людей пятью хлебами и двумя рыбами. Но если ты не Бог, то ты этого не сможешь сделать. Но ты можешь съесть хлебы сам – а тысячу людей накормить красивыми словами, ибо не насытится око – зрением, а ухо – слушанием. А тех, кто тебе не поверит – сжечь на костре, как еретиков, в назидание непокорным. 

Когда я учился в университете, у нас был очень неприятный преподаватель, которому я едва сдал на четвёрку – и это следовало считать большим везением, потому что половина группы ушла с тройками. 

— Я знал одного человека, — сказал я, — который постоянно говорил, что если дать человеку рыбу, то он будет сыт только день, а если дать удочку – то он будет сыт всю жизнь… 

Я не стал договаривать, что этот преподаватель вёл откровенно ненужный предмет.

— По-моему, тебе не дают удочку, — сказала Дзуйкаку. – По-моему, тебе в этот момент дают проповедь о рыболовстве. Когда Императорский флот бросал якоря у атолла Трук, то матросы начинали ловить рыбу. За три дня она заканчивалась во всей лагуне – так что на четвёртый ты мог пройти по всему атоллу сетью – и тебе на ужин достались бы только обломки кораллов. Поэтому тебе могут дать рыбу и накормить тебя. Тебе могут дать удочку и долго смотреть, как ты пытаешься что-то выудить в опустевшей лагуне. Или могут дать только проповедь о ловле рыбы в опустевшей лагуне. При этом ты можешь находиться посреди безводной пустыни, где люди с самодельными удочками пытаются что-то выловить в мутной луже, где нет ничего, кроме верблюжьего черепа на дне. Проповеди и нравоучения действительно полезны, когда тебе восемь лет: тогда они могут научить тебя тому, чтобы не совершать зла и быть хорошим человеком. Но тебе уже четыре раза по восемь лет — и, при прочих равных условиях, я бы посоветовала тебе взять рыбу. По крайней мере, её можно съесть. 

Я слышал, что СССР называли Страной Советов; вероятно, Россию можно было бы назвать Страной Проповедей – причём все бы подумали, что это положительная характеристика.

— Ты сейчас дала мне лучшую проповедь и лучшее нравоучение, что я слышал за свою жизнь, — мрачно сказал я. – В рыбах я бы оценил его на десять отборных сёмг и трёхлитровую банку красной икры.

Дзуйкаку по-доброму улыбнулась. 

— Если бы я была русским авианосцем, то, наверное, в подобный момент мне бы следовало поднести руку к голове и произнести «Sluzhu Rossii». По крайней мере, так это описывают в русской художественной литературе.

— Ты не ошибаешься, — сказал я. – Но нужно, чтобы на голове обязательно был убор: к пустой голове руку не прикладывают.

— У меня как раз на голове шлем. И хорошо, что ты это понимаешь, — довольно сказала Дзуйкаку. — По крайней мере, тогда тобой будет труднее управлять при помощи фраз «права она, или нет, но это моя страна»…

— Эта фраза кажется похожей на правду…

— Похожей, — сказала Дзуйкаку. – Но «казаться» и «быть» — это разные вещи. Если бы я была диктатором, я бы обязательно внушала её людям – что раз уж это сказал Кеннеди, то это истинная правда. Ты знаешь легенду о Яне Кёнджоне? Он родился в Корее сто лет назад. Его призвали в императорскую армию, и под Халхин-Голом он попал в советский плен. Затем на Россию напал Гитлер, и Яна Кёнджона мобилизовали в штрафбат из заключённых – кажется, это называлось именно так… Потом он снова попал в плен к немцам. Они снова призвали его в какие-то вспомогательные войска и отправили в Нормандию. И там в сорок четвёртом он опять попал в плен. На этот раз — к американцам, и те долго не могли понять, кто же он, и на каком языке с ним нужно разговаривать… Думаю, ты сможешь найти его фотографию в интернете… Что-то типа «японец в немецкой униформе», или как-то так. Итак, вводная. Ян Кёнджон побывал в Японской империи, Советском Союзе и нацистской Германии. Он поработал и повоевал за каждую из этих стран. В какой степени Ян Кёнджон может сказать «это моя страна» про каждое из этих трёх государств?¹³

История о человеке, собравшем за свою жизнь джекпот тоталитаризма странно подействовала на меня. В этот момент русские интеллигенты, заблестев глазами, начали бы требовать от Яна Кёнджона публичного покаяния за всё плохое, что когда-то совершили Япония, СССР и Германия; но я почувствовал нечто, одновременно похожее на духовное просветление и на падение в бездну. 

— Слушай, а можешь ещё так сделать?

— Так – это как?

Я вспомнил, как в калининградском фейсбуке обсуждали истребители, летающие над городом. 

— Ну…вот, допустим, «народ, который не будет кормить свою армию, будет кормить чужую».

Дзуйкаку смерила меня взглядом. 

— Если бы ты был крестьянином в Индокитае, и к тебе бы зашли солдаты…не обязательно японские…чтобы отнять у тебя весь рис, то вероятно, они бы так и сказали. Или, к примеру, Камбоджа: когда-то она называлась Кампучией, и там была очень жестокая власть, которая убила людей больше…

— Дай угадаю. Больше, чем японская оккупация?

— Да, — удивлённо подтвердила Дзуйкаку. – А что, тебе уже рассказывали эту историю? 

— Я не помню…

— В общем, за четыре года там убили четверть страны, — коротко сказала Дзуйкаку. — Наконец, этот ультракоммунизм надоел даже вьетнамцам, их войска пришли в Камбоджу и за две недели положили ему конец. Кстати, это отличный пример того, что диктатура может держать безоружных подданых в неволе годами, но развалиться за считанные дни от наступления нескольких армий… Так вот. Если бы ты был простым человеком, я бы просто сказала тебе, что не всегда твоя армия сохранит твою жизнь, и не всегда чужая армия тебя убьёт. Но, поскольку ты русский интеллигент, я задам более сложный вопрос: если армия, говорящая на твоём языке, пытается тебя убить, и если армия говорящая на чужом языке, пытается тебя защитить – то какая из этих армий своя, а какая чужая?

— Я подумаю, — сказал я. – Скажи, а ты называешь меня сейчас русским интеллигентом, чтобы польстить мне и расположить к себе?

Дзуйкаку вежливо улыбнулась. 

— Твой навык управления людьми увеличен. Поэтому, если ты однажды услышишь фразы наподобие «пушки делают нас сильными, а масло всего лишь толстыми», знай, что тебе, скорее всего, придётся меньше есть и больше работать на пушечном заводе, а если ты не согласишься – то тебя назовут предателем и накажут, чтобы запугать остальных.

Я задумался. 

— Как ты это делаешь? – спросил я. — Понимаешь всё это?

— Корабль отличается от человека тем, что ею нельзя управлять при помощи неправды, пусть даже и очень красивой. То есть, ты не можешь сделать её борта из бумаги, скреплённой справкой о том, что это – высоколегированная сталь сорта «Дюколь». Они тут же размокнут: и борта, и справки.

— Я тебе завидую, Дзуйкаку. 

— Не стоит, — ответила она. – Кораблями управляют так же хорошо, как и людьми. Но делают это другими способами. Более прямолинейными. В сорок четвёртом, когда американский флот добрался до Филиппин, штаб решил, что если мы, японские корабли, останемся в Сингапуре, то у нас не будет боеприпасов, а если мы уйдём в Японию, то у нас не будет топлива. Поэтому флоту следует пойти к Филиппинам и там вступить в генеральное сражение…с ожидаемым исходом. А поскольку у авианосцев почти не осталось пилотов, то пусть они пойдут первыми и отвлекают на себя американские самолёты…

Людей здесь было меньше. Замёрзший гранит под ногами скользил. 

— Кажется, это Мойка, — сказал я. – Я вечно путаюсь в этих речках…

Мойка – наверное, это всё-таки была она – здесь изгибалась. На доме чернела мемориальная доска. На здании напротив, по ту сторону реки, покрытой льдом и снегом, понуро висел белый флаг с красным кругом посредине: солнечный флаг.

— А это, похоже, консульство Японии, — сказала Дзуйкаку. 

Над подьездом дома напротив золотилась хризантема с шестнадцатью лепестками. Полицейский, облокотившись на чугунный парапет, курил. Это было хорошо: всегда приятно, когда водное пространство, пусть даже и замёрзшее, отделяет тебя от сотрудника силовых структур. Хризантема и мент, подумал я. 

— В зимнем Петербурге это неочевидно, но солнце может сжигать, — сказала Дзуйкаку. — Сегодня пятнадцатое февраля. Это особый день. Восемьдесят лет назад такой же флаг поднялся над Сингапуром. Тогда Британия, величайшая из империй мира, потерпела величайшее из поражений. В этом событии был и мой небольшой вклад. 

Флаг чуть шелохнулся. Полицейский встряхнул сигарету. Я вдруг почувствовал себя лёгким и невесомым – точно пепел, который человек в униформе рассыпает надо льдом и снегом. Все мы в России – такой пепел над льдом. 

— Мне следует тебя поздравить?

Дзуйкаку спокойно посмотрела на меня. 

— Тебе – нет, — сказала она, по размышлению. – В мире победившей Японии, скорее всего, тебя ждала бы не лучшая судьба.  

Я грустно подумал о том, что в мире победившей России меня тоже ждёт очень плохая судьба; в мире, в котором триколор развевается над Берлином и Юконом. Жителям Львова, Варшавы или Праги этот мир покажется отвратительным; но ещё более ужасным в нём будет участь Пензы, Ухты или Иркутска, где людям придётся переходить на подножный корм.  

— Вот здесь жил и умер Пушкин, — сказал я, оборачиваясь. Похоже, надо было сменить тему разговора. – Прямо за нами. В отличие от меня, он любил Россию. Он однажды сказал, что не хотел бы себе или отечеству другой истории…

— Пушкин? – переспросила Дзуйкаку. – Если я правильно помню устройство России в его времена, то это была феодальная страна – и Пушкин в ней был дворянином, который жил в доме напротив будущего японского консульства, в доме, из окон которого видно резиденцию царя… Вероятно, при таких вводных ты не захочешь себе другой истории. Но, полагаю, не все в России жили так хорошо. 

Я поёжился. Мне отчего-то стало не по себе. 

— В Петербург привозили еду по каналам, идущим от Волги через Ладожское озеро, -сказала Дзуйкаку, указав ладонью туда, где за поворотом домов исчезала Мойка. – Баржи, ушедшие на дно, знают много грустных историй из тех времён. Деревянные корпуса могут сгнить за столетия; но память о человеческом горе остаётся. Ты мог бы проработать под изнуряющим солнцем в пшеничном поле, вернуться домой, и узнать, что барин отдал твоего старшего сына в рекруты, а после этого надругался над младшей дочерью… Или над всеми женщинами в деревне. А если бы ты попробовал возражать – вероятно, тебя бы оттащили на конюшню и запороли до смерти. И твоя участь послужила бы назиданием для всех остальных крестьян. Возможно, эти люди хотели бы себе другую историю. Но их мнение не имело никакого значения. 

Я вздохнул, понимая, что если пойду искать истории о жизни русских в России двести лет назад, то, вероятно, Дзуйкаку окажется права. 

— Странно, — с грустью сказал я. — Мне про это не говорили.

— Ничего странного, — сказала Дзуйкаку. – Если тебе будут рассказывать такие истории из жизни твоей страны, то, вероятно, твоё чувство любви к родине ослабеет, и им труднее будет злоупотреблять. 

Она бросила на меня взгляд. 

— Про Нанкин ты слышал, это я вижу по твоим глазам. Но, думаю, слово «Гуаньси» не скажет тебе ничего – а ведь там погибло не меньше людей…

Здесь Дзуйкаку, не вдаваясь в подробности, рассказала жуткую историю, о том, как коллективизация, коммунизм, голод, борьба за власть и государственные противоречия привели к тому, что в китайской провинции Гуаньси полвека назад прошла очень большая резня – хотя, конечно, более растянутая по времени и пространству по сравнению с Нанкином. Затем она рассказала про несколько примеров ритуального каннибализма во время этой резни, после чего я вежливо попросил её прекратить. 

— Пожалуйста, не надо, а то я сейчас буду блевать в заледеневшую Мойку, и люди подумают, что я – быдло, понаехавшее из провинции… 

— Так вот, для чего я тебе это рассказываю? Вводная, — начала Дзуйкаку. – Ты историк в авторитарном государстве. Если ты напишешь о том, как враги, пришедшие из-за моря, сожгли и разорили огромный город, то тебе дадут пост в академии наук, хорошее жалование и общественный статус. Если ты напишешь, как предыдущий партийный лидер довёл целую провинцию до голода и каннибализма, а потом утопил её в крови, то тебя назовут предателем, уволят с работы и заклеймят позором в печати. Жена, опасаясь за судьбы детей, разведётся с тобой и вернёт себе девичью фамилию, а соседи будут бормотать проклятия тебе вслед. Твои действия?

Я не ответил. Мы прошли вперёд. Перед нами раскинулась огромная Дворцовая площадь, залитая огнями. 

— Отвечать не обязательно, — сказала Дзуйкаку. — Только не удивляйся тому, что тебе рассказывают преимущественно про балы во дворцах. Потому что тогда ты будешь считать себя единым целым с тем, кто танцует на этих балах.

— Отчего ты не можешь рассказать мне про какую-нибудь каравеллу, утонувшую с полными трюмами золота? – грустно сказал я. – Это было бы более приятным и полезным. 

— Я – не спасательное судно, — хмуро ответила Дзуйкаку. – Скорее, наоборот. Я – боевой корабль номер два в истории человечества. Я – Дзуйкаку-но-ками, Журавль, несущий на своих крыльях счастье и смерть: потому что на войне смерть одного человека – это счастье другого. Это нелёгкий груз. 

К небу возносился Александрийский столп. Говорили, зодчий придал ангелу облик Александра Первого; но сейчас ангел на вершине колонны показался мне своей противоположностью — кем-то вроде синигами, бога смерти, с размаху вгоняющим в землю России смертный кол, точно в грудь вампира. Здесь, в самом центре Петербурга, на брусчатке, посреди гуляющих людей и ярко горящих огней, мне вдруг стало очень страшно – точно я вдруг увидел что-то нечеловечески жуткое, готовое на всё, чтобы раздавить меня, сломать и съесть, как оно уже поступило с миллионами людей за столетия. Наверное, это была российская власть.

Калининград. 16 февраля 2022, среда.

Сегодня не началась <…>, и я мог простить этому долгому, нелёгкому дню все его тяготы. Я благополучно вернулся из Петербурга, пролетев над Ригой – кажется, мне удалось увидеть шпили её соборов. Выпив неограниченное количество крепкого чая, я смог докончить вёрстку и отправить книгу в Москву. Правда, чёрный чай коварен: теперь я засну нескоро.  

Поездка в Петербург взбодрила меня, но теперь я чувствовал, как к горлу подступает хмурая тоска. Я вспомнил, как хорошо могут жить люди; перед глазами всё так же вставали забытые воспоминания из доковидного Гданьска и Риги. Проклятый коронавирус, проклятая зима: моих сил едва хватило на то, чтобы доделать книгу про деколониализм. Жители Петербурга, как, впрочем, и жители Москвы – привилегированные люди. Им достаточно сдать квартиру в аренду, чтобы уехать в Таиланд; мне же придётся ещё и работать.

Но, тем не менее, сегодня у меня был свободный вечер после долгого, непростого дня. Задумавшись, я полез в интернет. В калининградском фейсбуке выложили несколько довоенных фотографий Кёнигсбергского замка; в комментариях под ними спорили патриоты, обсуждая, что после того, что фашизм натворил в России, Калининград можно было превратить в выжженную пустыню. Используя опыт бесед с Дзуйкаку, я решил написать пару реплик в интернете, но, как верно сказано, удача в бою зависит и от противника. Один патриот написал, что таких, как я, нужно принудительно отправлять в бывший концлагерь <…> – чтобы я мог увидеть то, от чего они спасли мир. Я не первый год спорю с людьми в сети, но отчего-то его слова задели меня 

Зайдя на страничку моего собеседника, я внимательно изучил его личность. Он не походил на обычного бота с одинокой фотографией, поставленной в 2019 году. На его стене обнаружилась даже его снимок в пионерской форме, собрание цитат Фаины Раневской и поздравительные новогодние открытки от родственников. Конечно, бывают и настолько хорошо сделанные боты, но обычно они не работают в калининградском фейсбуке. Как бы то ни было, я налил себе чаю и написал вполне взвешенный и серьёзный ответ: что если мой собеседник даст мне столько денег, чтобы мне хватило на билет, шенгенскую визу и европейскую прививку, то я безо всякого принуждения поеду и в <…>, и в <…>, и даже в <…> – только бы оказаться за пределами страны, где меня могут посадить в какую-нибудь из мордовских исправительных колоний. 

Да, соглашусь, я немного перешёл на личности, но вот мой собеседник начал ругаться такими словами, которые настоящему советскому пионеру было бы стыдно знать – а уж тем более, употреблять в социальной сети. Я провёл немало времени на двачах, и знал, как вести себя, если беседа приобретает подобный оборот. Обдумав, я оставил ответ «Когда вы предстанете перед Лениным, вам должно быть стыдно за то, что вы, бывший советский пионер, знаете такие слова», и пошёл в более спокойные уголки интернета. 

Заглянув на пару полузаброшенных исторических форумов и прочитав несколько доисторических постов из 2006 года, я скачал польскую монографию про авианосцы типа «Сёкаку». Увы, мой путь преградил языковой барьер: открыв скачанный pdf и прочитав фразу «Lotniskowiec Shokaku w dwa tygodnie po zakonczeniu budowy w Arsenale Marynarki w Yokosuka»¹⁴, я понял в ней только «Сёкаку» и «Йокосука». Подумав, я нашёл на этом же форуме книгу «Shokakus: the fighting flattops». Но, увы, я не силён в английском: мне захотелось перевести «the fighting flattops» как «сражающиеся плоскодонки», пусть даже и рискуя быть поколоченным Дзуйкаку за это. Затем я скачал такие издания как «Авианосцы в бою», «Восходящее солнце над Тихим океаном» и «Боевой путь Императорского японского флота». К счастью, их уже перевели на русский язык. Скорее всего, я их так никогда и не прочту, но, по крайней мере, они у меня лежат на жёстком диске. 

Вспомнив одну из историй Дзуйкаку, я нашёл фотографию Яна Кёнджона. Мрачного вида кореец в немецкой униформе стоял где-то на допросе. У него было лицо человека, который много прошёл и много увидел. Решив продолжить самообразование, я решил найти на ютубе «марш военных кораблей», который отыскался под оригинальным названием «gunkan march». Вид японского флота, плывущего под бодрую музыку, приятно порадовал меня, а артиллерийские стрельбы линкоров Нагато и Муцу даже заставили меня налить портвейна. Хотя, откровенно говоря, это было похоже на условный рефлекс – пить при виде кораблей японского флота – и я немного испугался, но пообещал себе, что обязательно завяжу с выпивкой…когда наступит весна. А пока, попивая портвейн, я доверился автовоспроизведению ютуба и ознакомился с такими шедеврами военно-патриотической музыки, как «Баттотай», «Правь, Британия, морями», «Баллада о Хо Ши Мине», «С маршалом Тито нам не страшен даже ад» и «Мой генерал Аугусто Пиночет». Я одновременно наполнялся алкоголем и духом агрессивной наступательной войны; никогда раньше я не смог бы подумать, что это может быть столь приятным – всем коллективом идти в ногу под руководством великого лидера…по крайней мере, так навеивала музыка. Но, допив портвейн, прослушав Марш армии освобождения Косово, и найдя его воодушевляющим, я всё-таки решил на сегодня приостановиться – тем более, что следующим в списке шёл «<…>», а сказано: не искушай Господа Бога твоего. Ладно, подумал я. Сегодня был длинный день. Я вернулся домой. Работа сделана. Попробую уснуть после крепкого чая. 

Полигон Хмелевка. 17 февраля 2022, четверг.

Этим утром, проснувшись от долгого и приятного сна в своей постели, я залез в телефон и, зайдя в инстаграм, подписался на аккаунт японских морских сил самообороны; к счастью, в этот раз я удержался от употребления алкоголя. В фейсбуке же шёл бой быков: там обсуждали тезис «Как же немцы позволили Гитлеру зазомбировать себя пропагандой?». Три патриота, встретившись в комментариях этим постом, вошли в режим взаимного резонансного поддува. Они чрезвычайно искусно приводили друг друга в неистовство, перебрасываясь комментариями наподобие «Да как поляки смеют ругать тех, кто спас их от нацизма?», «Не хотят ли англичане вспомнить о Мюнхенском сговоре?» и «Если европейцы хотят пересмотреть историю второй мировой, мы можем её перепоказать». Со стороны это напоминало мелодию Грига «В пещере горного короля», где музыканты, всё ускоряясь и ускоряясь, вот-вот возьмут forte-fortissimo. И вот, когда пришедший на огонёк бот наконец-то написал «А вы знаете, что сейчас Украина хочет сделать на <…>?», этот миг наступил. Казалось, будто хулиганы подали сжатый воздух высокого давления в цистерну с <…>. Я торопливо закрыл фейсбук.

Чувство экзистенциальной пустоты не покидало меня. Книга была довёрстана. Вчера, хоть это и обещали, не началась <…> с Украиной, но мне всё равно было неспокойно. Я ходил по комнате, затем решил заняться уборкой. В шкафу меня встретил прошлогодний сборник стихов о войне: его я верстал в прошлом году для одного калининградского литературного объединения. Обложка несла гордый, претенциозный, даже бунтарский подзаголовок «Защитим правду о войне!», и на первый взгляд это было вызывающе – в конце концов <…> можно получить несколько лет тюрьмы – но это был обычный сборник, каких много. В самом деле: можно зайти в любую провинциальную российскую библиотеку, спросить «нет ли у вашего литобъединения стихов о войне», и получить точно такую же книгу с точно такими же стихами, где молодые медсёстры будут перевязывать раненых, храбрые связисты – вызывать огонь на себя, а пожилые комкоры – покручивать ус. Говоря откровенно, в этом сборнике было две хорошие вещи: моя верстка и работа художника на обложке. Как бы то ни было, я достал из шкафа альманах. За прошедший год клей, скрепляющий корешок, высох, и книга чуть было не развалилась в моих руках. Страницы посыпались на пол.

Взяв один из листов, я сложил бумажный самолётик и положил его на диван. Это напомнило мне фильм про торпедоносцы, взлетающие с палубы Дзуйкаку. У неё в идеале было семьдесят два самолёта. Я сложил ещё восемь бумажных самолётиков, чтобы получился тютай. Потом мне стало лень, и я отошёл подальше, чтобы посмотреть на девять белых фигур с чёрными буквами – как будто бы я пытался переверстать военную графоманию на что-то чистое и хорошее. Я вспомнил Сасаки Садако, пытавшуюся сложить тысячу бумажных журавликов. Но я не умел складывать бумажных журавликов. Только самолётики. А что делаю я?

Я снова полез в интернет и, изучив торрент-трекер, скачал ещё пару японских фильмов про войну. Первый из них – «Война на море от Гавайских островов и до Малайи» был гораздо оптимистичнее «Атаки торпедоносцев»¹⁵. Там рассказывали о том, как однажды Япония захотела избавить всю Азию от американского империализма и колониализма европейских держав. Я смотрел взглядом опытного морского волка, как японский авианосец разворачивается против ветра, как вдруг краем глаза заметил движение. 

— Ну, и как тебе фильм? – поинтересовалась Дзуйкаку, стоящая в дверях. Она спросила это с едва заметной заинтересованностью, но мне стало очень неспокойно: я совсем отвык от того, что моя божественная спутница может появляться сама, где хочет и когда хочет. Мысль о том, что японский авианосец внезапен, совершенно не порадовала меня – и я немного ощутил то, что когда-то, восемьдесят лет назад, чувствовали жители Пирл-Харбора или Рабаула. 

— Уровень подготовки японских лётчиков не имеет себе равных, — честно сказал я. 

Дзуйкаку улыбнулась так странно, будто у неё заболели все зубы. 

— О да, — согласилась она. – Тогда, в сорок втором, это были лучшие лётчики в мире. Но те, на кого ты сейчас смотришь, очень быстро погибли в боях, а новых так и не появилось. Ну, а как тебе фильм?

— Благодаря ему я открыл для себя, что уровень подготовки японских лётчиков не имеет себе равных, — дипломатично ответил я. – Что-то не то?

— Ты смотришь кино, которое было предназначено воздействовать на людей особым образом, и я видела, что было с теми, на которых оно воздействовало, — сказала Дзуйкаку. – Представь, что ты познакомился с японкой, и, однажды придя к ней домой, увидел, что она читает книги о том, как нелегко жить русским в Даугавпилсе, или о том, как опасно расширение НАТО на восток… Или ты заметил у неё на столе биографию Вячеслава Молотова, заложенную фотографией Мацуоки…

— Всё, не продолжай, — взмолился я. – Я понял, понял. 

— Ты смотришь сложное кино, — продолжила Дзуйкаку. – Оно требует лучшего понимания контекста. Посмотри для начала фильм «Пал»¹⁶. Или хотя бы «Бирманскую арфу»¹⁷…

Дзуйкаку вздохнула, видимо, успокаиваясь. 

— Вот что. В Индонезии, в городе Блитар, весной сорок пятого однажды взбунтовался батальон ополчения. Это было не в Бирме, и из этого бунта не вышло ничего хорошего – но им потом поставили памятник. Если ты найдёшь фотографию этого памятника и поймёшь, в чём там подвох – то мне будет спокойнее за тебя, а ты перейдёшь на следующий уровень познания. 

— Зачем тебе будет объяснять, если я всё пойму?

— А ты найди и посмотри, — сказала Дзуйкаку. 

Есть много вещей, которые я не умею – например, управлять Lamborgini Diablo на горном серпантине или затягиваться сигарой – но я умею искать информацию в интернете, и довольно быстро нашёл то, что нужно по запросу «Blitar PETA monument». 

Памятник и в самом деле выглядел впечатляюще. Впереди стоял мужчина с поднятым над головой кулаком. Весь его вид излучал отчаянную беспощадную решимость. За его спиной стояли ещё шестеро человек: кто-то замахивался катаной. Кто-то держал винтовку наперевес. 

— Гм, — сказал я. – Если бы ты не сказала, то я бы подумал, что это памятник банзай-атаке. 

— Вот именно, — хмуро сказала Дзуйкаку. – Если ты хорошо знаешь историю сорок пятого, то поймёшь, что ополчение сражалось в японской униформе и с японским оружием, потому что в бой ты идёшь с тем, что у тебя есть, а не с тем, что ты хочешь иметь. Если ты вообще не знаешь историю сорок пятого, то всё равно поймёшь, что это памятник героям, павшим в бою. Но если ты знаешь историю сорок пятого немного…то ты можешь подумать, что это памятник императорской армии. Иногда там бывают исторические реконструкции. Тогда вокруг горят огни и висят японские флаги, и это выглядит настолько неоднозначно, что даже однозначно. И поэтому мне неспокойно, когда ты смотришь то, в чём разбираешься наполовину. Если тебе так хочется посмотреть старое японское кино, посмотри… не знаю, как это будет по-русски. «Кандзаси». Горячие источники, молодой человек, влюбившийся в девушку. Хороший фильм сорок первого года… Кстати, что это у тебя за арт-инсталляция на кровати?

Она подошла к девяти самолётикам, выстроенным на диване.

— Мне стало интересно, как выглядит девятка самолётов на взлётной палубе авианосца, — сказал я. – И я решил сделать нечто вроде макета. Крылья этих самолётов украшены русской военной поэзией про героизм и смерть. Эти стихи нехороши, Дзуйкаку, но они написаны искренне. Оригами нашей жизни приходится складывать из той бумаги, что выдаёт нам судьба. Эти стихи верстал я сам, и я же сам складывал листы в самолёты, думая о том, как <…>. Наверное, можно считать, что это подношение. Очень странное подношение.

Дзуйкаку обернулась, глядя на меня не то что бы странно — но её глазах словно загорелся древний огонь. 

— Это очень хорошее подношение… 

— …Дзуйкаку, — спросил я, — ты уверена, что это хорошая идея?

— Конечно хорошая. Где же ещё проводить морские учения, как не на флотском полигоне? Заниматься такими вещами в городе было бы гораздо хуже. 

Мы шли по грунтовой дороге к берегу моря: где-то впереди был военный полигон Хмелевка.

— Нет, я волнуюсь не за это, — торопливо сказал я. – Но я просто боюсь, чтобы меня не арестовали за то, что я хожу по флотскому полигону. 

Дзуйкаку не удержалась и что-то проворчала на японском; но я в 2008 году читал в интернете статью «десять самых распространённых ругательств в Японии» и, в целом, догадался, что моя спутница немного недовольна. 

— Тут никого нет, и ты идёшь рядом с боевым кораблём номер два в истории человечества, — сказала она по-русски. – Если этого тебе недостаточно, то я даже не знаю, что тебе подойдёт. 

— Ну, допустим, — сказал я. – Так а всё-таки – почему лук?

— Если я начну кидать над морем бумажные самолётики, — серьёзно ответила Дзуйкаку, — это будет несерьёзно.

На поясе у Дзуйкаку справа покачивался колчан из чёрной кожи: из него торчали белые оперения стрел. В руке она держала длинный симметричный лук. Всё это напоминало мне, как в 2015 году мы ездили с Ирой в Москву на Игромир. Ира косплеила Эйлу Охотницу из Скайрима: мы сшили прекрасный костюм из кожи, бронзовых блях и синтетического меха, но вот с луком возникли проблемы: везти через границы или на самолёте его было невозможно. 

— Меч, — продолжила Дзуйкаку, — это хорошая вещь для ближнего боя, но зачем вступать в ближний бой, если можно сражаться издалека? Основным оружием самурая в бою были лук и лошадь. Лук – чтобы поразить врага, а лошадь – чтобы догнать его…или убежать, в случае необходимости. Авианосец действует сходным образом.

Она поправила колчан. 

— Конечно, лучше всего быть самураем, который воюет не мечом, и не луком с лошадью, а взводом аркебузиров. Думаю, Сёкаку с её флагманским опытом предпочла бы что-то подобное… Но где я возьму взвод аркебузиров? Поэтому пусть будет так. 

— Отчего ты не сказала мне раньше? Про самолёты. Я бы сложил их тебе. 

— Я не подумала, что это так подействует. Мне ещё никто не складывал в подарок бумажные самолётики. К тому же, дар и обмен – разные вещи. Я всё-таки из военного сословия, и мне не всегда пристало делать вещи, уместные для торгового португальского корабля. 

Шум моря был уже очень близко.

— А, кстати, — сказал я. – Я тут читал пост в фейсбуке про то, что на «Авроре» вчера вдруг сам по себе ударил колокол, и женский голос трижды выкрикнул слово «Беда». По крайней мере, так показалось двум туристам. Там в комментариях очень много шуток про Петербург и <…>, но…это никак не связано с тобой?

Дзуйкаку довольно улыбнулась.

— За время наших прогулок я стала чуть сильнее и научилась многим новым вещам. Поэтому я решила зайти к ней в гости. Не сказать, чтобы она была мне рада. Она до сих пор не очень хорошо относится к Японии, хотя с её везением грех жаловаться на судьбу… По крайней мере, она до сих пор в надводном мире. Но всё же мы смогли пообщаться. Теперь я в России persona grata. Аврора сказала, что если получится с погодой, то на военный праздник через неделю она попробует порадовать петербуржцев ещё и огнями святого Эльма… Она научилась этому во время похода через муссонные тропики. Но если ты пойдёшь к ней в гости, то будь осторожен: она может посчитать, что ты слишком увлекаешься культурой Японии. Так что, возможно, тебя самым строгим образом обыщут на входе, или ты можешь удариться головой о низкий потолок… 

Солнце едва-едва прорывалось через тучи. Мы подошли к морю. После шторма на берегу валялся янтарь: целое изобилие. Не удержавшись, я поднял несколько самых крупных обломков. Тем временем Дзуйкаку вытащила длинную белую полосу шёлка и приложила её к волосам. 

— Если ты завяжешь её узлом, то сделаешь доброе дело, — сказала она, повернувшись ко мне спиной. – Сегодня ветрено, и волосы немного мешают.

Я затянул узел. Дзуйкаку обернулась. Теперь, в белой налобной повязке она выглядела очень по-самурайски. 

— Тебе идёт, — сказал я. – Но мне казалось, что там ещё должен быть флаг.

— Перед тем как я отправилась в подводный мир, — серьёзно сказала Дзуйкаку, — с меня его сняли. Это было красиво и грустно. Весь экипаж собрался на палубе, а музыканы даже сыграли гимн. Так что в подводный мир я отправилась без флага. А такие вещи, как флаг японского флота – не моя собственность, и, боюсь, что я не вправе поднимать его сама, по собственной воле…

— Как всё серьёзно. 

— У военных много своих запретов. Увы.

Она шагнула в волны – и снова осталась поверх них. 

— Противоестественно стрелять с суши. Я всё-таки не береговой аэродром, — пояснила Дзуйкаку, осторожно потянув пальцами тетиву лука. Затем она достала стрелу из колчана и покрутила её в руке, потрогала наконечник. 

— Мои стрелы очень острые, — сказала она. – Они хрупче вражьих, но зато летят дальше и бьют больнее. Их наконечники сделаны из пережитого мною страха – и это самые острые стрелы в мире…

— Ты боишься? – удивился я. Мне показалось странным, что Дзуйкаку может чего-то испугаться.

Дзуйкаку грустно и устало улыбнулась. В этот момент она совершенно не походила на что-то опасное и разрушительное. 

— Я? – переспросила она. – Я – скорлупка во власти моря. Меня может уничтожить всё, что угодно…

Она снова дотронулась до наконечника стрелы, потом приладила её к тетиве. 

— Поэтому мне следует уничтожить всё, что попытается уничтожить меня. В моём последнем бою мои зенитчики стреляли так долго и так отчаянно, что стволы пушек раскалились докрасна. Правда, это не очень помогло…

Дзуйкаку огляделась. Вдалеке, в южной стороне виднелись корабли, идущие к Балтийску.

— Кажется, — сказала она, — там несколько контейнеровозов. Но вот там, дальше, идёт сторожевой корабль Балтийского флота. 

Она нехорошо улыбнулась. 

— Что может быть лучшим развлечением для воина, чем поединок? Разумеется, не насмерть, — добавила она, глядя мне в глаза. – Не беспокойся, я не смогу поцарапать ему даже краску. Это будет метафизический поединок.

Натягивая тетиву, она подняла лук вверх – и стрела улетела куда-то в облака. 

— Пикирующий бомбардировщик атакует с высоты, — сказала Дзуйкаку. – Бомба, сброшенная им, может пробить палубу и вызвать пожар. Или разрушить зенитные пушки, облегчая атаку торпедоносцам – как в кино.

Она вытащила новую стрелу. На этот раз стрела улетела низко, почти задевая гребни волн.

— Ударный самолёт-торпедоносец заходит на цель сбоку. Он должен выдерживать нужный курс для атаки, и не может маневрировать, поэтому он очень уязвим. 

 Ещё одна стрела унеслась над морем. 

— Но цель может увернуться от торпедоносца. Тогда нужно делать так, чтобы в атаку заходили два звена самолётов: по левому борту и по правому. Тогда, уклоняясь от одной группы, корабль подставит свой борт под удар второй. Это называлось «молот и наковальня»… Если в этот же момент атакуют ещё пикирующие бомбардировщики – то цели придётся нелегко. Её зенитчикам придётся отбиваться сразу от трёх групп самолётов. По крайней мере, так было в мои времена. Сейчас всё гораздо проще: противокорабельная ракета просто прилетает в борт. Если её не собьют.

Дзуйкаку снова выстрелила – на этот раз снова в облака. 

— Это очень интересно, — сказал я. – Но скажи, неужели тот сторожевой корабль рад тому, что ты вызвала его на рыцарский турнир?

Дзуйкаку неоднозначно улыбнулась. 

— Возможно, Балтийскому флоту придётся снова вступить в бой с превосходящим его и превосходно обученным противником. Возможно, от этого боя будет зависеть исход <…> или даже само существование Балтийского флота. И в такой бой лучше входить с опытом, чем без него… Если они это понимают, то будут благодарны мне, второму военному кораблю в истории человечества. А если не понимают – тем хуже для них. 

Она шагнула из волн на берег. Затем посмотрела вдаль, потом вверх. 

— В сторону! – резко крикнула она, и я, ничего не понимая, дёрнулся вправо. На место, где я стоял, шлёпнулась большая куча помёта. Чайка пронеслась почти надо мной, едва не хлопнув крыльями по голове. 

— Ага, — сказала Дзуйкаку, улыбаясь. – Учения в разгаре… Балтийский флот наносит ответный удар. 

— Слушай, — сказал я, торопливо оглядываясь. – А они не выстрелят сюда противокорабельной ракетой?

— Вроде бы не должны, — озадаченно сказала Дзуйкаку. – Это было бы слишком большой эскалацией…

Вдалеке показалось ещё несколько чаек. Они быстро приближались к нам. 

— Я предлагаю направиться в сторону тех деревьев, — сказала Дзуйкаку. – Они дают хоть какое-то укрытие. Мне эти птицы ничего не сделают, но вот тебе лучше поспешить. Навяжем противнику ретирадный бой. Авианосцу никогда не грех отступить перед превосходящими силами противника. Тот, кто выжил сегодня, может сражаться завтра.

Она вытащила ещё одну стрелу из колчана и приложила к тетиве, но стрелять не стала. Чайки резко отвернули вправо, облетая нас по кругу. 

— Вот так это и работает, — сказала Дзуйкаку. – Да, я не могу нанести вред тому кораблю на горизонте, потому что это большой военный корабль, и он далеко от тебя… Но первый, кто спикирует на нас, очень пожалеет, потому что за эти две с половиное недели я стала гораздо сильнее. Поэтому никто не хочет быть первым.

Ещё одна стая чаек долетела до нас. Теперь это больше всего напоминало какой-то языческий хоровод: белые птицы, пронзительно крича, летали по кругу над нами. Издалека над берегом летели ещё две стаи.

— Похоже, — очень серьёзно сказала Дзуйкаку, — Балтийский флот решил задействовать все силы… Пошли быстрее, я столько не расстреляю. 

Очень быстрым шагом, но всё же, сохраняя достоинство, мы добрались до деревьев. В этот момент большой белый птичий фронт пронёсся над нами. Мне показалось, что там, наверху, на ветки что-то влажно шлёпнулось. 

— Это так по-русски! – сказал я, делая два шага в сторону. – Облить дерьмом невиновного человека, не имея возможности отомстить истинной причине своих несчастий…

Дзуйкаку довольно улыбнулась.

— Я рада, что наши учения прошли не бесследно для всех нас. Я получила новый опыт. Балтийский флот тоже получил новый опыт. И заметь, теперь ты не задаёшься вопросом «Почему я позволяю этим птицам гадить на себя»…

Сон в ночь с 17 на 18 февраля 2022. 

Солнце кажется ещё более нестерпимо ярким, и я торопливо отворачиваюсь от него. На этот раз вокруг нет ни пальм, ни маяка: я стою на очень наклонной плоскости, и, кажется, вот-вот скачусь по ней в океан, который находится совсем рядом. Вода сверкает, точно горный хрусталь.

— Мы очень много беседуем о духовном, — говорит Дзуйкаку. – И совершенно не говорим, к примеру, о моём прекрасном корпусе, который сейчас уйдёт на дно. А ведь он тоже заслуживает внимания – мои двигатели мощнее, чем у линкора Ямато!

На Дзуйкаку сине-фиолетовый пиксельный камуфляж, точно такой же, какой однажды испугал меня. Но сейчас он не страшит меня, тем более, что я тут же вспоминаю, где видел его – в инстаграме японских морских сил самообороны, на который подписался вчера утром.

— Полагаю, так будет выглядеть новая Дзуйкаку, если её вдруг построят, — поясняет Дзуйкаку. – Возможно, это тоже косплей. Только особого рода. Я, одетая в современную униформу морских сил самообороны, выражаю этим веру в воскрешение мёртвых и жизнь будущего века. Но у нас не так много времени. Третья ударная волна американских самолётов уже улетела, и я вот-вот навсегда уйду в подводный мир, а перед смертью всегда хочется попробовать что-нибудь новое. Например, показать тебе мой последний час. Сегодня – двадцать пятое октября сорок четвёртого года. День, который адмирал Нимиц называл самым счастливым в жизни.

— Я ничего не вижу, — жалуюсь я. – Слишком яркое солнце. 

Дзуйкаку передаёт мне солнцезащитные очки. Это настоящие американские Ray Ban с зелёными стёклами и позолоченной оправой. 

— Примерь, мне кажется, они тебе подойдут. Насколько я помню, в России любят трофейные вещи.

Я надеваю Ray Ban, стараясь не задумываться, откуда они на борту Дзуйкаку. 

— Не бойся, — говорит Дзуйкаку. – В твои времена отношения между Японией и Америкой гораздо лучше, чем в те, в которых ты сейчас находишься. На этих очках нет крови. Можешь носить их спокойно.

Действительно, в очках гораздо лучше видно. Похоже, я стою на палубе авианосца, которую совсем недавно видел в кино. Она кажется просто гигантской, но её край уже начинает скрываться под водой. На другом краю, нависая надо мною – столь же огромное людское море, но я не могу разглядеть ни одного лица. Вдалеке еле слышно играет музыка.

— Мои люди прощаются со мной и снимают с меня флаг, — поясняет Дзуйкаку. – На прощание я отдаю им своё везение, чтобы спасти тех, кто когда-то был готов отдать свою жизнь за меня. Кому-то не повезёт, но кого-то поднимет из воды Вакацуки, а кого-то Кува. Или…видишь, там Хатсудзуки? 

Дзуйкаку указывает на эсминец, идущий невдалеке. Я едва могу его разглядеть.

— Она тоже подберёт моих людей, но её потопят чуть позже. Но несколько человек сумеют выжить в её шлюпке и через три недели доплыть до Тайваня. Везение на море очень удивительно, а мироздание иногда шутит очень цинично. Когда-то давно мы с Сёкаку утопили в Коралловом море Лексингтон. Американцы не растерялись, построили новый авианосец с таким же именем, и сегодня её самолёты утопили меня. Впрочем…ты не смотрел фильм «Пирл-Харбор»?

— Я не досмотрел, — дипломатично говорю я. – Он очень долгий.

— Там ты можешь увидеть ту, которая отправила меня в подводный мир, — говорит Дзуйкаку. – Её перекрасили и развернули задом наперёд, чтобы она выглядела подобно Акаги Непобедимой. Это тоже чёрный юмор судьбы: снять мою убийцу в роли флагмана японского флота… Пугающее зрелище. Особенно самолёты, взлетающие с её палубы от носа в корму. Это так же противоестественно, как человек, ходящий на руках и говорящий задом.

Я пытаюсь сообщить, что у нас в России есть очень много людей подобного рода, но Дзуйкаку продолжает. 

— Её снимали и в мои времена: этот фильм называется «Fighting Lady». Думаю, его тоже можно найти в интернете… Американцы вообще любят снимать кино. Например, ты можешь посмотреть короткометражный фильм, в котором молодой Рональд Рейган, будущий президент США, расскажет тебе, как в бою отличить «Рэйсэн» от «Лайтинга»… 

— Спасибо, — отвечаю я. – Но мне в таком случае покажут другой короткометражный фильм. Там <…> расскажет мне, что люди, которые смотрят кино с Рональдом Рейганом, вне очереди назначаются предателями родины и отправляются в лагеря…

— Не переживай, — говорит Дзуйкаку. – Ты уже на моей палубе. Здесь тебя не отправят в лагерь. 

— Кстати, — говорю я. – Кто ты?

— Я? Я Дзуйкаку. Двадцать шесть тысяч тонн японской стали, которые сейчас неторопливо погружаются в Тихий океан. 

— Ты непохожа на ту, с которой я говорю уже две недели.

— Разумеется непохожа. Но я боюсь, что сейчас не лучший момент для рассказа про ара-митаму и ниги-митаму, поэтому скажу проще. Та Дзуйкаку слишком очищенная и рафинированная. Но я – её нерафинированная сторона — решила, что тебе будет полезно посмотреть на мир и с других точек зрения. Впрочем, я думаю, что ты забудешь всё это, как страшный сон, так что не волнуйся. По крайней мере, за это. 

— Я всё-таки тебя боюсь, Дзуйкаку. Ты чего-то хочешь от меня. В России говорят, что если ты заключаешь договор с Дьяволом, ты получишь очень многое, но ещё больше Дьявол заберёт у тебя взамен. 

— О, — произносит Дзуйкаку. – Я уже поняла этот принцип. Когда-то меня снимали в военно-патриотическом кино, и с моей палубы в небо поднимались люди, способные изменить мир… Но однажды я окажусь рада даже беседе с тридцатидвухлетним любителем аниме, который будет уверен, что огромное нефтедобывающее авторитарное государство существует только благодаря его благоволению. По крайней мере, до бесед со мною.

Это звучит обидно даже во сне. 

— Моя и твоя страны были очень умелы в искусстве завоевать всё вокруг себя, — продолжает Дзуйкаку. — Да, во время войны солнечный флаг висел над Сёнаном, Батавией и Рангуном¹⁸. Но ты ведь помнишь, что после войны власть Москвы дошла от Берлина, Праги и Будапешта на западе до Пекина, Хошимина и Пхеньяна на востоке? К ним мог бы добавиться ещё и Саппоро¹⁹, но я считаю это чрезмерным: было бы очень обидно перекормить мёдом русского медведя настолько, что у него слипнется желудок. Да, ты родился не в Японии эпохи Сёва. Ты родился в России эпохи перестройки. Название твоей страны не вызывает ужас и страх у соседей. Тебя не считают дьяволом просто за тот язык, на котором ты говоришь. Но помни, что это тоже может измениться. И это окажется вне твоей власти. Тогда ты поймёшь, что я имела в виду, но будет уже поздно.

Я пытаюсь что-то сказать, но Дзуйкаку продолжает. 

— Кстати, про власть. Я давно хотела сказать. Вдруг тебе пригодится. Однажды в Маниле пролилось много крови – и с тех пор есть правило о связи между властью и ответственностью. Чем больше власти, тем больше ответственности. Но если у тебя нет власти – то нет и ответственности. Запомни это. Вдруг тебя однажды будут обвинять в том, что ты не совершал?

— Что ты говоришь? Я не понимаю тебя. 

— Неважно. Даже если ты чего-то не совершал, это не значит, что тебя не повесят. 

Прибрежный. 18 февраля 2022, четверг. 

Совсем недавно я был в Петербурге, второй столице России; а теперь я вернулся в Калининград, и мне было нехорошо, потому что я помнил, как хорошо живут люди там – и грустил от того, что Россия за пределами двух столиц является страной третьего мира. Возможно, это суждение покажется радикальным жителю одной из двух столиц: тогда он может приехать в любой из российских регионов, поработать на местных работах за местные зарплаты, обратиться в государственное учреждение, посетить пару поликлиник и устроить детей в школу – и, вероятно, после этого, он согласится с тем, что Россия за пределами Москвы и Петербурга является страной третьего мира. 

Может, сдать квартиру и уехать в Петербург? Но если уезжать из Калининграда – тогда уж лучше сразу в Таиланд…

— Когда-то давно я гулял здесь со своей женой, — грустно сказал я. — Была первая ковидная весна, и пандемия казалась самым страшным, что только возможно…

Здесь, возле залива, было пасмурно и безветренно. Поверхность воды казалась непроницаемо чёрной, словно какое-то колдовское зеркало, совсем не похожей на морскую стихию. Шелестели камыши. Мы с Дзуйкаку стояли на холме. Я вспомнил мир до ковида. Тогда мне было двадцать с чем-то лет. А теперь – четвёртый десяток. 

— Будь ты женат, наверное, я бы не пришла к тебе, — сказала Дзуйкаку. — Это было бы не очень правильно по отношению к твоей жене. Она бы не поняла, начни ты разговаривать с невидимой синтоистской ками.

— Очень заботливо с твоей стороны, — сказал я. – Кстати, а это правда, что корабли могут ревновать к женщине, оказавшейся на их борту?

— Нет, что ты, — ответила Дзуйкаку. – Какая же это ревность? Я беру на свой борт чужих мужей, сыновей и отцов, и делаю всё, чтобы вернуть их на берег обратно…по возможности. Что это, если не величайшее из проявлений женской солидарности?

Я задумчиво посмотрел вдаль, а Дзуйкаку продолжила, чуть улыбнувшись:

— Вот пусть и не мешают мне заботиться о моих людях… — задумчиво сказала она куда-то в пространство. – Ваши сердца принадлежат красавицам на берегу. 

Подумав, она добавила:

— Но ваши жизни в море принадлежат мне. 

— Мы не у моря, — сказал я. – Это залив, куда впадает Преголя.

— Пресная вода кажется мне непривычной. Очень ровная и тихая. Напоминает, как я в сорок третьем много стояла в гавани Трука. Наши новые авиагруппы уводили в Рабаул, где половина из них погибала в бою… А я учила английский. Имеет смысл знать, на каком языке говорят, и как думают люди, которые хотят тебя убить. Это немного помогает воссоздать их образ мышления, и знать, как они будут действовать. Но, поскольку я стояла в гавани, мне приходилось учить английский по трансляциям военной пропаганды. Их читали девушки, которых американцы называли «токийскими розами»…

— А как ты выучила русский? – поинтересовался я. 

— По более нейтральным источникам, — уклончиво ответила Дзуйкаку. – Знание языков открывает для тебя новые грани мира. Ты можешь изучить чужие культуры, и после этого совсем иначе взглянуть на свою. Если ты всё-таки выучишь нихонго, я буду рада побеседовать с тобой на своей родной речи. Между прочим, Энтерпрайз ещё при жизни тоже выучила японский…

Дзуйкаку задумалась, о чём-то вспоминая.

— …Осенью сорок второго года, — сказала она, — после Южнотихоокеанского боя, когда повреждённую Энтерпрайз уводили на ремонт в Пирл-Харбор, её экипаж написал на палубе «Энтерпрайз против Японии»²⁰. А она сложила трёхстишие хайку. 

Все огни на небе – звёзды

Все огни на море – враги

Наступит ли однажды день без боя?

Я задумался. Это звучало красиво и грустно. 

— В оригинале это звучит ещё более утончённо и трагично, — торопливо добавила Дзуйкаку. – Когда я узнала об этом трёхстишии, я была сильно впечатлена. Написать столь совершенное хайку на языке противника, который только что едва не утопил тебя – это сильный поступок. Учти, что это сочинила на нихонго носительница английского американского языка, а потом ещё я, носительница нихонго, перевела это на русский, поэтому в переводе утрачена часть очарования. 

Тихо шумел ветер в кронах деревьев. До весны оставалось очень немного, меньше десяти дней. Год назад я бы радовался; но сейчас мне было неспокойно. Сегодня на <…> объявили эвакуацию жителей в Россию. Кого-то обстреляли артиллерией. Мне не хотелось заглядывать в телефон, чтобы не прочитать там ещё что-то плохое. В воздухе пахло <…>.

— Что не то я делаю в своей жизни, Дзуйкаку? Скажи, ты – ками, и прозреваешь судьбы человеческие. Если бы ты хотела наказать меня за ошибки и грехи моей жизни, как бы ты это сделала?

— Странный вопрос. 

— Не странный. Главная книга России называется «Преступление и наказание». 

— Твой самый страшный грех, — задумчиво сказала Дзуйкаку, — заключается в том, что ты родился и вырос как личность в обществе, где главная книга называется «Преступление и наказание». Где тебя приучили считать свои действия преступлением, и требовать за них наказания. Но раз уж ты так хочешь… Я бы перенесла тебя в Токио и Кобе, в Гонконг и Сингапур – а потом бы вернула в Калининград, чтобы ты всю свою жизнь вспоминал, как живут люди в высокоразвитой стране. И как никогда не будешь жить ты. 

Мне сделалось так больно, как если бы Дзуйкаку затушила о меня сигарету. 

— Слушай, раз мы тут заговорили про Гонконг и другие города…я тут хотел спросить: что было в Маниле? И что за фраза «отвечать за то, что в твоей власти»?

Дзуйкаку посмотрела на меня очень странно. 

— Откуда ты это узнал? – спросила она как бы невзначай.

— Не помню. Как будто во сне было… Причём это сказала мне ты. 

Теперь Дзуйкаку посмотрела на меня с какой-то опаской. 

— Я не знаю, кто ходит по твоим снам, и представляется мною, но думаю, тебе следует быть очень осторожным. Если ты открыт к тонкому миру, то не обязательно с тобой захотят поговорить добрые силы, и не всегда им стоит верить. Тонкий мир не всегда является добрым. 

— Хорошо. А что было-то в Маниле?

— Ничего хорошего, — сказала Дзуйкаку. – Большая резня в сорок пятом. Такая большая, что после неё американцы повесили генерала Ямаситу. И с тех пор есть такое судебное правило, которое называется «правилом Ямаситы»: начальник отвечает за все поступки подчинённых. Особенно если они устраивают резню. Особенно во время войны.

За время общения с Дзуйкаку я узнал много новых и удивительных вещей: но мысль о том, что начальник несёт ответственность за действия подчинённых, показалась мне, жителю России, противоестественной. Так, к примеру, кому-то может показаться противоестественной мысль о двух людях <…>, вступающих в брак. 

— Удивительно. 

— Раз уж мы об этом говорим, — криво улыбнувшись, сказала Дзуйкаку, — там есть подвох. Ямаситу повесили, да. Вот только Ямасита был армейским генералом – но резню устроил флот. 

— Я ничего не понимаю, — сказал я. – Не то что бы я оправдывал такие вещи…но есть ли здесь справедливость?

— Отличный вопрос. Задавайся им всегда, когда одного человека судят за действия другого – и, возможно, твой мир станет немного лучше. 

До ковида у меня ещё была вера в то, что мой мир может стать лучше; сейчас мне хочется, чтобы он просто не стал хуже.

— Мне уже кажется, что я сошёл с ума, Дзуйкаку. Есть такой анекдот: когда мужчина на необитаемом острове обращается к пальме и говорит «Клава, клянусь, если бы не ты, я бы рехнулся». 

— Судя по тому, что тебе снится, я бы рекомендовала тебе быть осторожным, — повторила Дзуйкаку. – Ты можешь беседовать со мной, но вдруг с тобой захочет поговорить кто-то ещё из тонкого мира? Если заглядывать в бездну, она может изменить тебя. 

— В России по такому случаю говорят, что в Юго-Восточной Азии есть такая легенда — что победитель дракона сам становится драконом…

— Я много раз была в Юго-Восточной Азии, — задумчиво сказала Дзуйкаку. – Но такой легенды не припомню. 

— Её знает любой русский интеллигент, — невесело ответил я. – Что если ты сражаешься со злом, то обязательно превратишься во зло. В европейской культуре дракон считается недобрым животным. 

— Может, превратишься. А может и не превратишься. Странная легенда. Если ты не сражаешься со злом, то зло съест тебя с лёгкостью. Если бы я была…например, диктатором…я бы обязательно вложила эту идею в головы своим подданным – чтобы они не решились бороться со мной, опасаясь стать подобными мне.

Теперь уже я ощутил себя странно: как если бы выпил бокал вина и начал видеть четвёртое измерение. 

— Хм, — сказал я. – А что, действительно сражаясь со злом, можно не стать злом?

— Да можно, — удивлённо сказала Дзуйкаку. – Почему нет-то? Не становись злом. Останови занесённую руку. Не отдавай приказ «добейте выживших». По крайней мере, не делай то зло, которое в твоей власти. Если, конечно, у тебя есть власть. 

— Нет, Дзуйкаку. Был в России такой фильм… Про то, как в одной стране властвовал дракон, и никто не осмеливался сражаться с ним. Потом пришёл рыцарь и победил дракона. Но потом едва и сам не стал жестоким правителем…

— Тогда это легенда о другом, — сказала Дзуйкаку. – О том, что люди вокруг тебя могут стать злыми – и съесть тебя. Особенно если у них есть власть и оружие.

Она задумалась. 

— Опасно судить о жизни по фильмам. Потому что не все фильмы говорят правду. Если бы я была диктатором, то поощряла бы кино, которое воспитывает в моих подданных чувство обречённости, необходимость молчания и культ бездействия. Или хотя бы не арестовывала режиссёров за такие ленты — тогда они начнут снимать только подобное. Поэтому будь осторожен с просмотром этих фильмов. Они могут быть не менее опасными, чем кино, которое призывает тебя сесть в самолёт и протаранить авианосец противника…или взять гранату и кинуться с нею под танк.

— А что тогда делать?

— Лучший способ не быть съеденным драконом – это самому стать драконом, — сказала Дзуйкаку. – Но при этом вовсе не обязательно становиться злым драконом и есть всех подряд только потому, что ты можешь это делать. После войны Япония отказалась от права на войну. Но самооборону никто не отменял. Поэтому сейчас где-то далеко через море идёт новая Кага, неся на своём борту ударную эскадрилью противолодочных вертолётов… 

Я подумал, что в России можно делать очень многое – бросаться с гранатами под танк, избивать жену и детей… Всё, кроме самообороны. Особенно от тех людей, которые чего-то от тебя хотят. 

— Почему ты мне помогаешь, Дзуйкаку? – спросил я. – Почему ты рассказываешь мне всё это?

— Человечество сделало много добрых дел для кораблей. Оно придумало такие замечательные вещи, как бронированные палубы, комбинированные дизель-газотурбинные двигательные установки и спутниковые системы навигации. Возможно, если я что-то сделаю взамен для человечества, это тоже будет добрым делом. Или хотя бы для одного человека. 

— Спасибо, — сказал я. – Я сегодня тоже делал доброе дело, ходил к маме и папе… Там убрали плакат с портретом Араси. Жаль, я не успел её сфотографировать в тот раз, когда мы шли с тобой. Я тогда был в большом…недоумении. 

— Думаю, она уже выполнила своё предназначение. Мы – корабли. Мы приходим и уходим. Нам хорошо в порту, но нас создают для моря.

Светлогорск. 19 февраля 2022, суббота. 

Сегодня было ветрено, и даже очень ветрено – я порадовался, что на всякий случай оделся так, будто мне предстоял вояж к Аляске. Мы сидели на поваленном дереве. Перед нами недовольно рокотало Балтийское море. 

Дзуйкаку просто светилась счастьем. По сравнению с ней сейчас, Сейлор Мун выглядела бы грустной, измотанной жизнью женщиной из депрессивного северо-уральского моногорода. Казалось, что если Дзуйкаку пройдёт по песку, то там вырастут подснежники, а если она снова шагнёт в бушующие волны Балтийского моря, то из воды вынырнет угорь и доверчиво потрётся об её щиколотку. 

— Кагу переделают в авианосец, — сказала она. – Эту Кагу. Я узнала: совсем скоро её отведут в тот же сухой док, где когда-то построили Ямато. Её палубу покроют термостойким слоем, чтобы выдержать тепло самолётных двигателей, и перестроят нос… Ты понимаешь, что это значит? У Японии всё-таки будет настоящий авианосец, хотя и маленький. Спустя столько лет… Моё сердце наполняется радостью и счастьем. Думаю, та Кага тоже радуется. 

Штормовой ветер срывал белую пену с верхушек волн. Так же трепетали концы белой шёлковой ленты, всё так же стягивающей волосы Дзуйкаку — после похода на полигон она так и не стала её снимать. 

— Твоя страна делает вид, что вот-вот нападёт на <…>, — продолжала Дзуйкаку. — Китай, похоже, хочет устроить десант на Тайвань. Если это удастся, что ещё они захотят сделать? Ты ведь знаешь, что Япония – это острова, на которых ничего нет? И если отрезать её от снабжения, как в сорок пятом, то всё будет очень плохо? Если очень постараться и распахать всю землю, и выловить всю рыбу во внутреннем море – то, может, удастся прокормить сто двадцать миллионов людей… Но всё остальное зачахнет. 

Калининград – это тоже остров. Я понял, что Дзуйкаку имеет в виду. 

— Если начнётся <…>, — мрачно сказал я, — то литовцы перекроют снабжение, и нам всем здесь придётся перейти на подножный корм… Мне выдадут участок земли, лопату и брошюру о земледелии – а потом изымут половину урожая в пользу голодающих <…> и мне всё равно придётся перейти на подножный корм. 

— Остерегайся, чтобы тебе на твой огород не вылили сверху напалм, — предупредила Дзуйкаку. – Мне было бы гораздо спокойнее за свою страну, будь в её силах самообороны хотя бы пара капитальных кораблей с плоской палубой…которые могут взять на борт штук семьдесят F-35. Я дорого стоила людям Японии, которым пришлось жить в нужде, чтобы я появилась на свет. Восемьдесят миллионов йен – в тех ценах. И я была бы рада отдать долг народу, что когда-то построил меня: сделав так, чтобы ему никогда не пришлось голодать, потому что все пути снабжения перерезаны… К сожалению, я на дне океана. Но хорошо, что хотя бы Кагу перестроят… Эту Кагу.

— Из тебя бы получилась хорошая родина, — грустно сказал я. – Наверное, это самый большой комплимент, который можно сказать в России. Ты гораздо лучше, чем государство, в котором я живу. Зачем такому государству существовать? 

— Ты исходишь из постулата, что у существования государства есть цель, — вежливо ответила Дзуйкаку. Затем она замолчала, точно что-то вспоминая. Большая волна нахлынула на берег, почти добежав до наших ног. 

— На западном берегу центральной Африки было государство Дагомея, — наконец, сказала Дзуйкаку. — Однажды в шестнадцатом веке к ним приплыли европейцы и предложили великолепную сделку: один мушкет в обмен на одного раба. То есть, ты можешь купить десять мушкетов, пойти с ними вглубь континента, захватить сто рабов, получить за них сто мушкетов, захватить тысячу рабов… И вот так Дагомея превратилась в одно из самых богатых государств Африки.

Дзуйкаку, как обычно, рассказывала про далёкие заморские страны; но что-то очень родное почудилось мне в её рассказе – как если бы я приехал в Таиланд и увидел, как упитанный мужчина троекратно хлопает себя по ляжкам и с криком «Опа-опа-опа» прыгает бомбочкой в бассеин. 

— Однако, в девятнадцатом веке европейцам стало стыдно торговать людьми, и Дагомея очень быстро зачахла, потому что её власть ничего не умела, кроме как угонять людей в рабство и продавать их за границу. Так вот: был ли смысл в существовании Дагомеи? 

Я с грустью задумался. Я был плохим русским интеллигентом, но я всё-таки был русским интеллигентом, и в час испытаний думал о России. Было бы неправильно изображать её в виде малоразвитого государства третьего мира: актрисы вебкама могут транслировать себя в интернет со скоростью, недоступной «токийским розам». Закладчики <…> могут делать это с точностью, которая бы восхитила штурманов императорского флота. Ну, а камеры слежения могут найти инакомыслящего даже по надбровным дугам — но в этом всё равно есть нечто от дагомейского воина с лучшим заморским мушкетом. Русский мир нехорош; три его кита – это бедность, беззаконие и произвол. И счастлив тот, кто окажется подальше от этого мира.

Я поднялся с поваленного дерева, разминая затёкшие ноги.  

— Знаешь, Дзуйкаку, — начал я. – Я понял, за что тебя люблю. За то, что ты не пытаешься наступить мне сапогом на лицо. 

— Не думаю, что мне бы следовало этого делать…

Я тоже так полагал, однако, отчего-то вокруг меня было полно людей, желающих так поступить. 

— …однако, — продолжила Дзуйкаку, — если бы мы встретились восемьдесят лет назад, и твой Douglas Dauntless пикировал бы на меня, мне следовало сделать всё, чтобы мои зенитчики могли сбить тебя. Но и ты бы прилагал все усилия, чтобы попасть в меня и уничтожить. 

— Хорошо, что мы находимся там, где от нас не требуется убивать друг друга.

Ветер стал чуть слабее. Мы побрели в сторону променада, о который разбивались волны.

— Вот и ты стал понимать мир, — задумчиво сказала Дзуйкаку. – То, что в нём очень много зависит от окружающих условий, и очень мало – от тебя самого. И что иногда приходится делать разные нехорошие вещи. Иногда это умение может спасти тебе жизнь. Видишь мой белый шарф? Если сбитый лётчик падал в океан, он расправлял его по поверхности воды, чтобы получившийся большой силуэт отпугивал акул.

— Это помогало?

— Возможно. Других вариантов всё равно не было – но когда ты плаваешь в океане и тебя могут съесть акулы, поневоле приходится прибегать к обману, чтобы дожить до того, как тебя спасут…

Дзуйкаку чуть строже глянула на меня. 

— Но нежелательно обманывать себя и нежелательно обманывать ками, — продолжила она. — Если ты начнёшь обманывать себя, то рано или поздно примешь решение, не сообразующееся с окружающими обстоятельствами. А если ты начнёшь обманывать ками, то это будет нехорошо, и тогда, возможно, ками поступит аналогичным образом с тобою. Такая опасность тоже есть. 

Я ответил не сразу. 

— Так странно, Дзуйкаку, — грустно сказал я. — Мне всю жизнь говорили одно – а благодаря тебе я понял, что мир устроен совершенно иначе… Меня учили, что самым сложным испытанием будет испытание деньгами и властью – а сейчас я понимаю, что у меня никогда не будет денег и власти…

— Это очень простое испытание, — сказала Дзуйкаку. – Возможно, это самое простое испытание в человеческой жизни. Испытание бедностью гораздо сложнее. Но хорошо, что ты понимаешь эти вещи. Если хочешь, я могу дать один совет. Если, конечно, он тебе нужен. 

— Твои советы я готов слушать день и ночь. 

— Представь, что ты бежишь в банзай-атаку. Солдат слева от тебя падает, сражённый пулей. Солдат справа от тебя падает, сражённый другой пулей. На твоём месте я бы задумалась, что может произойти с тобой.

— Это понятно…

— Смотри. Патриотическая пропаганда действует на многих людей. Но она не действует на тебя. Вопрос: как выглядит пропаганда, которая может подействовать на тебя? Как бы ты захотел обмануть себе подобного?

Я задумался.

— Наверное, — с грустью медленно произнёс я, — это были бы бескомпромиссные моральные максимы о долге и чести, которые не работают, если ты живёшь в стране третьего мира…особенно, когда у тебя нет денег и власти.

— Хорошо, что ты начинаешь это понимать, — сказала Дзуйкаку. – Может быть, однажды ты услышишь подобные требования: что-то вроде экзамена по морали. Возможно, что твой собеседник будет раз за разом поднимать планку, чтобы ты однажды не смог её достичь: тогда ты почувствуешь себя сломленным, а твой собеседник, внушив тебе чувство вины, обретёт власть над тобой. В таком случае, будь осторожен. Подумай дважды. 

Зеленоградск. 20 февраля 2022, воскресенье.

Сегодня мы шли по пляжу к Зеленоградску. Длинная Куршская коса за нашими спинами тянулась в сторону Литвы, и я нет-нет, да и оглядывался в сторону ближнего зарубежья. Россия – бесконечно большая и бесконечно несвободная страна, но берег моря – это место, где обе эти бесконечности заканчиваются. Кажется, в математике что-то подобное называется «делением на ноль». Нечто подобное я испытал и сам: вчера вечером я долго сидел в интернете, и с удивлением обнаружил, что легенду об азиатском драконоборце, превращающемся в дракона, придумали на Союзмультфильме – тогда как оригинальная вьетнамская легенда была больше похожа на историю про короля Артура. Если меня обманули в том, что человек, сражающийся со злом, сам обязательно превращается во зло – в чём ещё мне солгали добрые советские интеллигенты, воспитавшие меня на цитатах из фильмов Марка Захарова и Георгия Данелии?

— Если выпало в империи родиться, — задумчиво протянул я, оглядываясь в сторону Литвы, — лучше жить в провинции у моря… Эти стихи в России приписывают римлянам…

— Римская империя вся была набором провинций у моря, — удивлённо сказала Дзуйкаку. – Поэтому римляне не верили в авианосцы, и не строили их, за что и были наказаны: в войну выяснилось, что береговая авиация просто не успевает долететь до битвы. Они начали строить «Аквилу», но оказалось уже поздно… Что?

— Нет, ничего, — сказал я, отгоняя от себя видение римского авианосца «Аквила» с гребцами и катапультами; авианосца с палубой из ливанского кедра, где центурион распекает пилотов IV истребительной когорты Fulminata за неправильно надетые шлемы.

— Я не перестаю удивляться тому, что в России так любят приписывать цитаты иностранцам. То вьетнамская легенда про драконов, то римские стихи про империю… Они что, от этого звучат убедительнее? Этот вопрос я тебе задаю, как божество японского авианосца. 

— Видимо, убедительнее… Трофейная мудрость.

Из воды поднимались какие-то ржавые железные листы – похоже, здесь когда-то укрепляли берег. Рядом стояла табличка, запрещающая купание. 

— Мне страшно, Дзуйкаку, — сказал я. – Мне кажется, что я вот-вот всё пойму в этой жизни. 

— Это тебя пугает?

— Я боюсь понять, что в жизни нет ничего хорошего, — печально сказал я. – У Льва Толстого есть повесть «Смерть Ивана Ильича», где главный герой перед смертью понимает в жизни всё. Однако он уже ничего не может сделать с этим знанием – и умирает. В России говорят очень много неправды, но…есть легенда, что если человек чувствует, что очень хорошо понимает жизнь, возможно, он подошёл к её пределу… И эта легенда кажется мне похожей на правду. Вот что, давай я тебе расскажу четвёртый, последний анекдот про трагедию русского интеллигента?

— Давай. 

— Американский турист приезжает в русскую глубинку и понимает, что заблудился. Рядом на телеге проезжает мужик в шапке-ушанке и чуть ли не в лаптях. В отчаянии турист спрашивает у него: «Do you speak English?». «Yes, I do», отвечает мужик, «но кому это нужно в этой стране?»

— Грустный анекдот, — согласилась Дзуйкаку. – А я придумала тебе идеальную философскую задачу. Про общество и железные дороги. Хочешь, расскажу?

— Давай. 

— Сейчас. Ради этого мне нужно будет выговорить слово «железнодорожностроительный», а это непросто.

Дзуйкаку подняла глаза к небу. 

— Итак, — начала она. – Представь себе железнодорожностроительный концентрационный лагерь. Лагерь существует очень долго. В нём есть простой заключённый, который днём укладывает шпалы, а ночью пытается не умереть. Администрация лагеря утверждает, что этот заключённый существует только для того, чтобы укладывать шпалы, ведь он родился в лагере, получает бесплатно пищу в столовой, его охраняют люди на вышках, а лагерный врач мажет зелёнкой мозоли. Проще говоря, заключённый должен относиться к концлагерю, как к родине. Соседи заключённого по бараку, сломленные жестокостью надзирателей, согласны с этим тезисом. Время от времени, чтобы не сойти с ума, они утешают себя словами «на самом деле, это мы позволяем им избивать нас» или «в этой жизни всё зависит только от силы нашей воли». Баландёр и хлеборез долгими вечерами обсуждают рабский менталитет простых заключённых, которые своей покорностью заслужили подобную участь – и, что если не станет надзирателей, то и баландера и хлебореза в первую же минуту утопят в выгребной яме за ту плохую еду, которую они готовят. Всё вокруг этого заключённого говорит, что он обязан считать себя неотъёмлемой деталью концлагеря — такой, как тачка или кувалда. Но следует ли ему действительно считать себя частью лагеря?

— Эту задачу, — сказал я, — мог бы сочинить сам дьявол. Она может изменить видение мира. 

— Ты называешь «дьявольскими» задачи, которые меняют твоё видение мира? Тогда представь, что эта история про лагерь Сонкрай в Таиланде. Как в фильме про мост через реку Квай. Думаю, тогда это не вызовет такого отторжения. 

Надо было поспешить на вокзал: скоро отправлялась электричка на Калининград. Я жестом пригласил Дзуйкаку следовать за собой. Мы шли по главной улице Зеленоградска, среди уютных отремонтированных домиков. При должном воображении можно было представить себя в одной из стран Восточной Европы. 

— Ты очень хорошо знаешь русскую культуру, — сказал я мрачно. — Ты прозреваешь суть, но не приносишь этим счастья. Как ты смогла такое придумать?

— Японские солдаты, сложившие оружие, задержались в России на несколько лет, — сказала Дзуйкаку, глядя мне в глаза. – Им довелось сделать много разных дел. Например, прокладывать железную дорогу от берегов Байкала до устья Амура. Возможно, в русской культуре считается, что эту дорогу строили энтузиасты-комсомольцы, но истина немного сложнее. Потом солдат отпустили в Японию. Они возвращались домой на пароходах, вспоминая свою жизнь в России и обмениваясь разными занимательными историями. С тех пор в японском торговом флоте сохранилось много подобных легенд.

Я на секунду задумался, представляя, как бывший японский военнопленный возвращается домой после пяти лет в России. Он стоит на палубе парохода, ожидая, когда на горизонте появятся берега родины. Он оставил свой след в далёкой северной стране: две рельсы, тянущиеся через тайгу по пахнущим креозотом шпалам. Но свой след оставила на нём и далёкая северная страна. На груди, прямо напротив сердца, искусно набит портрет императора. На фалангах пальцев виднеются кириллические буквы ЯСАК (Японская сила армейской культуры) и ВОВА (Воодушевлён ожидаемым возвращением в Аомори). Нет нужды перечислять все наколки, украсившие его тело – но стоит сказать, что на коленях появились две хризантемы, означающие, что даже сибирские лагеря не поставят на колени народ Ямато. 

— Если меня однажды посадят в тюрьму, — сказал я таким тоном, каким в цивилизованных странах обычно говорят «Если я поеду на лыжный курорт», — я наколю себе на руке заходящее солнце над морем и буквы «Запад». Обычно накалывают «Север», потому что в России тюрьмы находятся на севере, но я – всё-таки с запада. И ещё пагоду, где будет столько этажей, сколько мне дадут лет. Пагода должна стоять на берегу моря, чтобы я помнил, что я – человек моря. Рядом на песчаной дюне я вытатуирую сосновую рощу, чтобы я помнил свою настоящую родину. И журавля над ней, чтобы помнить, благодаря кому я стал лучше понимать мир, в котором я живу…

— Лучше двух журавлей, — сказала Дзуйкаку. – Мы с сестрой всегда держались вместе. По крайней мере, в надводном мире. 

— В русской тюремной традиции есть очень много татуировок, — продолжил я. – Но есть особая, запретная… Заключённый мог наколоть себе перстни и масти, портреты и звёзды. Но если он накалывал себе на лбу надпись «Раб коммунизма» или «Раб СССР», его утаскивали в лагерный медпункт, где с него срезали кожу²¹…

Дзуйкаку вздохнула. 

— И эти люди обвиняют Японию в военных преступлениях? – спросила она совершенно без укоризны.

— Нет, что ты, — торопливо добавил я, не желая, чтобы у Дзуйкаку сложилось неправильное впечатление о тюремной системе СССР. – Я имею в виду, только участок кожи с татуировкой…и, вроде бы, под анестезией. 

Судя по выражению лица Дзуйкаку, мне не удалось существенно обелить тюремную систему СССР. 

— Я тут подумал, — сказал я, — что если я напишу себе на лбу «Раб Великой Восточно-европейской сферы взаимного процветания, благополучия и счастья»…

— Гм, — сказала Дзуйкаку. 

— Прости пожалуйста, — извинился я. – У меня просто нет других слов, чтобы описать то, как хорошо жить людям в России…

— Ну-ну. Тебе бы понравилось, если бы, к примеру, северо-корейский писатель написал бы аллегорическую книгу о проблемах КНДР, изобразив её в виде Советского Союза? О том, как крестьяне колхоза имени Георгадзе собирают из снопов сена цитату Подгорного, но их расстреливают из пулемёта за неправильно поставленную букву? И старый колхозник с грустью шепчет: «даже при оккупантах не было настолько плохо, как при этой власти» — и поэтому его убивают первым?

— Я был бы не против, — сказал я. – Я не возражаю против того, чтобы Россия выступила в виде аллегории для изображения проблем северо-корейского общества. Знаешь, это как у Пикассо была «девочка с голубем», когда слабый помогает слабейшему…

Дзуйкаку посмотрела на меня так, что я отчего-то замолчал. 

— Мне кажется, — с печалью сказала она, — тебе было бы хорошо приобрести немного самоуважения. Но как приобрести самоуважение в государстве, которое выбивает из людей любое самоуважение?

— Так вот, — продолжил я. – Если я сделаю себе такую надпись на лбу, меня пригласят на телевидение. Возможно, мне даже разрешат поцеловать нашего <…> в сапог. Я стану медийной личностью, и заведу телеграм-канал, где буду учить людей любить родину. Меня будут за казённый счёт возить по школам Поволжья и Урала, говоря: «Дети, когда вы вырастете, вы должны стать таким, как этот дядя». Возможно, я даже окажусь на телевидении. Но если я напишу себе на лбу «Раб Московского государства», думаю, меня назовут предателем…

— Это не очень удивляет, — сказала Дзуйкаку. – Думаю, сто лет назад индуса с татуировкой «К чёрту Британию» или вьетнамца с надписью «Будь проклята Франция» тоже ждала бы не лучшая участь. Вообще, называть вещи своими именами – это большая  смелость…

За последние годы вокзал в Зеленоградске, как и всё в России, оброс решётками заборов и камерами слежения. Рамка металлоискателя на вокзале казалась низкой и тесной: с отвращением я пригнулся, чтобы пройти под нею. Жирный охранник с презрением смотрел на людей; я мрачно взглянул на него. Сколько вокруг дармоедов, чья работа состоит в том, чтобы контролировать меня, досматривать меня, задерживать меня?

Нам навстречу прошёл пожилой мужчина в старомодной меховой шапке. Из его воротника торчал красный шарф с большими буквами «СССР». 

— Красный факел не погас, — негромко сказал я. – Хунвейбины среди нас. 

Мы загрузились в электричку. Летом сюда ездили новые, уютные «Ласточки», но зимой почему-то подали запасную электричку – с пластмассовыми сиденьями друг напротив друга и холодно-жемчужным светом ламп.

— Знаешь, Дзуйкаку, — сказал я. – Этот мир может быть столь ужасным, что побег от него в выдуманную реальность окажется единственным спасением. Кто-то убегает в миф о великой державе. Я всю свою жизнь я убегал в аниме, но… Ты знаешь историю пингвина Грейпа? Он жил в зоопарке, и его пингвиниха ушла к молодому самцу. Он остался один. Но им в клетку поставили фигуру аниме-девушки-пингвинихи, и он влюбился в неё. Когда фигуру убрали, пингвин начал скучать по ней и грустить – тогда ему вернули её обратно. Грейп продолжал приходить к ней и смотреть на неё – и так до самой смерти. И если эта жизнь так грустна, что даже пингвины вместо реальности предпочитают аниме – то стоит ли ругать простых людей за то же самое? 

Дзуйкаку была в глубокой задумчивости. 

— Поразительно, — сказала она. – А где это происходило?

— В Японии. Где же ещё пингвину могут поставить антропоморфную аниме-девушку?

Дзуйкаку что-то попыталась произнести, но не смогла. Она дважды набирала воздух в грудь и два раза выдыхала. На третий раз у неё всё-таки получилось. 

— Просто удивительно, — сказала она, задумчиво глядя в пространство, — с какой лёгкостью мы рассуждаем про далёкие от нас материи, не зная того, как устроено общество, в котором мы непосредственно живём…

Электричка дрогнула, отправляясь в путь. 

— Дзуйкаку, — сказал я, — ты сделала суждение, достойное русского интеллигента. Если бы я был твоим учителем, я бы поклонился тебе, налил из самовара чёрного чаю с лимоном, и в знак максимального уважения вручил бы пенсне в позолоченной оправе, ибо теперь ты научилась всему, чему я мог тебя научить. 

— Спасибо. А почему пенсне? 

— Пенсне — это символ русского интеллигента, — пояснил я. — Монокль положен дворянам, но настоящий русский интеллигент может быть только разночинцем из среднего сословия: как я. Знаешь, когда в русских фильмах арестовывают интеллигентов, там обязательно должен быть кадр, когда полицейский наступает сапогом на пенсне, и оно ломается… На пенсне, лежащее на полу, — торопливо добавил я, — хотя, конечно, случаи бывают разные. Это знак гражданской казни…

По вагону прошёл контролёр, проверяя билеты; после его ухода я стянул с лица маску. Дзуйкаку повернулась: в дальней стороне вагона шумела компания молодёжи. Парень с накинутым на голову капюшоном слушал на колонке какую-то бодрую песню про ягоду-малинку. С ними переругивался мужчина в шарфе с буквами СССР. Внезапно Дзуйкаку нахмурилась. Мне не понравилось движение её бровей. 

— Что-то случилось? – спросил я, но она не ответила. 

Пожилой мужчина в красном шарфе поднялся и покинул группу молодёжи. Дойдя до меня, он плюхнулся на сиденье напротив: невидимая для него Дзуйкаку ловко скользнула вбок, точно карп в горном ручье. Судя по всему, он был изрядно рассержен.  

— С такой молодёжью наша страна обречена, — недовольно проворчал мужчина-пенсионер. Я сухо кивнул. Вот зачем ему понадобилось сесть именно ко мне? Теперь я не смогу разговаривать с Дзуйкаку. В другой ситуации я бы мог взять и демонстративно уйти в другой вагон, но сейчас это показалось мне невежливым. 

— А вот мы в их возрасте были не такими, — продолжил мой собеседник. – Нет, конечно, мы любили музыку, но не это дребезжание! И со старшими обращались вежливо и почтительно! 

— Ага, — кивнул я, но зря: видимо, мужчина расценил мои слова, как приглашение к беседе. 

— А если завтра начнётся <…>? – патетически спросил он. – Что такие, как они будут делать, если на нас нападёт НАТО? Знаете, как в песне – «двадцать второго июня, ровно в четыре часа, <…> бомбили, нам объявили…» А эти?

— Да, просто ужасно, — холодно сказал я, бросив взгляд на молодёжь. Девочка с бледно-розовыми волосами посмотрела на меня в ответ. Я почувствовал себя экспонатом музея в рубрике «советские люди». 

— Мне страшно подумать, какому поколению мы оставляем Россию. Вы меня поймите, у меня внучатая племянница почти такая же, как эта пигалица. Живёт в Крыжополе… Я ей звонил недавно, поздравлял с новым годом… Как им там, на Украине, промывают мозги! Я пытался рассказать ей правду, но она даже слушать не стала! Вы не представляете, как можно с помощью фашистской пропаганды зазомбировать целую страну!

— Я представляю, — так же хмуро ответил я. 

— Нет, вы не представляете, — упрямо возразил пенсионер. – Там просто какая-то альтернативная реальность… Это даже не фашисты, это хуже фашистов! Вдумайтесь только! Вы знаете, что «Украина понад усе» — это то же самое, что фашистское «Deutschland <…>»?

— Если бы вы мне не сказали, — сухо произнёс я, — я бы никогда об этом не подумал. 

— Вот! – воскликнул пенсионер. – И не только вы! Люди отворачиваются от истины, даже если тыкать их в неё носом! Вот, к примеру, мне недавно прислали ролик «Вся правда о Бжезинском», и мне сразу стало понятно: для чего Америке нужно отделить Украину от России…

Мне стало противно. Дзуйкаку внимательно посмотрела на меня. 

— В синто, — быстро сказала она, пока пенсионер что-то рассказывал про Минские соглашения, — есть такое явление: камигакари. Когда ками вселяется в человека и говорит от его лица. Что-то вроде медиума. Я думаю, что сейчас я достаточно сильна, чтобы сделать что-то подобное и немного побеседовать с этим мужчиной. Никакого вреда для тебя. Я обещаю. 

Я бросил на неё сомневающийся взгляд. Пенсионер продолжал уже про слезинку ребёнка. 

— Я уже делала такое, — так же быстро продолжила Дзуйкаку. – Когда ты ночью лежал на скамейке и смотрел в небо. Я испугалась, что ты замёрзнешь, и вспомнила, как могла влиять на мысли людей. И сейчас мне есть, что сказать этому человеку. Если ты согласен, потри кончик носа. 

— Чему раньше учили людей?! – гневно вопрошал пенсионер. – Тому, что нет слова «я», есть слово «мы». А эти что?

Я почесал нос так, что даже захотел чихнуть, хотя обычно бывает наоборот. 

— Вы абсолютно правы, — сказал я неожиданно для себя: слова сами пришли мне в голову и сорвались с языка. – Я иногда задаюсь вопросом: как мы смогли утратить нашу молодёжь? 

Мой собеседник энергично кивнул. Морщины на его щеках чуть разгладились. Казалось, будто он сейчас выпил глоток эликсира молодости. 

— Совершенно верно! – воскликнул он. – Как говорится, «сердца, не занятые нами, немедленно захватит враг»…

— И эти дети, — согласился я, — в общем-то, не виновны в том, что мы с вами упустили их, и на свободное место…

— Пришли англосаксы! И при помощи предателей-либералов навязали им потребительский образ жизни! Где все думают только о себе!

— Именно так! – подтвердил я. – Очень приятно, что вы понимаете, что происходит на самом деле. Сейчас это большая редкость.

Это было забавно: я говорил какие-то странные, словно сгенерированные нейросетью предложения, но мой собеседник самым живым образом реагировал на них, точно марионетка на движения нитей.

— Знаете, — доверительно сказал я. – Я завидую вам. Вы родились в огромной прекрасной стране, где все были равны, где люди летали в космос, где пели песни «в слове “мы” – сто тысяч “я”»… А я? В моём детстве все мальчики мечтали стать рэкетирами, наворовать денег и уехать из страны…

Пенсионер наклонился ко мне, глядя в глаза.

— Поверьте мне, — сказал он. — Вы выросли хорошим человеком. Как у Высоцкого: «значит, нужные книги ты в детстве читал». Я это вижу. Но не все смогли стать такими, как вы. Посмотрите хотя бы на эту молодёжь. 

Я бросил взгляд на Дзуйкаку; она выглядела предельно серьёзно – будто йог, пытающийся передвинуть взглядом утюг. Меня это даже позабавило: отчего она так напряжена? Отчего она не может расслабиться в этот момент, как я? Ещё никогда за этот год я не чувствовал себя так хорошо, как сейчас. Я ощущал себя, как небольшой парусник, которого подталкивает божественный ветер – не ураган и не шторм, а, скорее, лёгкий, едва ощутимый бриз, и поверхность моря покрыта саржевыми волнами. На долю секунды мне показалось, что я родился и жил только для того, чтобы однажды мрачным февральским вечером пообщаться с соседом по электричке. Возможно, я был пешкой в чужих руках – но это были руки самой судьбы. Я делал то, что должно делать. По крайней мере, мне так казалось. 

— Мы сейчас так легкомысленно едем в электричке, — продолжал я, — а где-то вдалеке фашизм зажигает огни… Я не понимаю, как мы с вами могли это допустить?

При слове «фашизм» у моего собеседника непроизвольно дрогнула нижняя губа. Я продолжал проповедовать:

— По какому праву нашему обществу навязывают чужую культуру? Ведь есть вещи, которые закладываются с детства. Какие образцы для подражания подсовывали этим детям? Только потребления и эгоизма. И я не понимаю, почему забыты герои, о которых нужно помнить?

— Наверное, это кому-то выгодно! – воскликнул пенсионер. – Это блогеры виноваты! Они раздувают хайп! И играют на руку нашим врагам! Ух, моя бы воля, я бы всех этих блогеров взял бы и на постройку железных дорог…

Я мельком подумал: если я запишу этот разговор на диктофон и дома, расшифровав, выложу в интернет – никто не поверит, что подобный диалог возможен. Ну не может же живой человек быть тупее сапога!

— Это лишь половина проблемы, — продолжил я. – Понятно, что нам следует ограничить доступ врага к нашей молодёжи. Но чем мы заполним эту пустоту? Какими мы хотим воспитать наших сограждан? Есть такая хорошая фраза: «зачем нужна песня, если она не учит мужеству?». Я совершенно случайно услышал одну китайскую песню, в которой людей учат с детства любить родную страну…

— Китайцы – молодцы! Нам нужно брать пример с них! 

— Знаете, — сказал я, — в прошлом веке в Камбодже была пословица: гнилые яблоки следует выкинуть из корзины. И было бы хорошо, чтобы любому человеку, который недоволен Россией, давали бы деньги на билет отсюда. Не нравится? Уезжай из страны!

— Именно так! – восхитился пенсионер. — А деньги на это нужно взять у олигархов! Они достаточно в девяностые наворовали. Пора бы и намекнуть им, что за всё в жизни нужно платить. У меня есть идея! Нужно создать кинотеатры, где можно было бы бесплатно смотреть нормальное кино! Например, про войну: что-то типа «Летят журавли» или «А зори здесь тихие»! 

— Отличная мысль! —  с жаром сказал я. – Кино – это действительно важнейшее из искусств, которое может изменить жизнь человека. Именно поэтому нам показывают развлекательные поделки… Но есть и настоящее искусство. Я недавно смотрел старое военное кино – про морскую авиацию, его снимали ещё в сороковых, с настоящей техникой… Очень сильно снято. Именно поэтому мы не увидим такой фильм по телевизору. Это просто будет кому-то невыгодно…

— Проклятая выгода! Нам попросту промывают мозги – чтобы мы потребляли и покупали товары. Хотят, чтобы было как в Европе! Как в фильме «Матрица»: все лежат в тёплых ваннах и наслаждаются жизнью! А кто же тогда будет строить заводы? Когда я был в институтском стройотряде, мы строили Саяно-Шушенскую ГЭС… Мне там даже за ударный труд выдали финскую зимнюю куртку…Такая хорошая была – сносу нет! Я в ней пятнадцать лет, до самой перестройки ходил. Вот как тогда заботились о людях! 

— Мне кажется, — чуть тише и доверительным тоном сказал я, — было бы хорошо, если бы опытные люди, повидавшие жизнь – такие, как вы — могли бы вразумлять и наставлять молодёжь. Я считаю, история о том, как вы работали на строительстве электростанции и получили за это импортную финскую куртку, могла бы оказаться полезной для молодых людей, задумывающихся о будущем. Убеждён, ваши слова научат их многому. 

— Да! Я помню, как в моём детстве сосед дядя Гоша <…> и начинал нам рассказывать, как он брал Прагу… А сейчас все забыли про войну! Если у них спросить, кто победил в войне – они ответят «американцы»! Какой позор! 

— Кстати, — как бы невзначай спросил я. — Вы знаете, что во время войны японцы построили железную дорогу из Таиланда в Бирму? Так вот, когда потом пришли англичане, первое, что они сделали – разобрали эту дорогу, чтобы никто не мог попасть из Индийского океана в Тихий, минуя их крепость Сингапур!

На секунду мне показалось, будто у моего собеседника изо рта сейчас пойдёт пена.

— Какое возмутительное коварство! Будь прокляты англосаксы! Как только земля носит это проклятый остров?! И эти люди навязывают всему миру свой мерзкий язык и образ жизни?! 

— Больше того: когда на Нюрнбергском процессе судили немецких адмиралов за неограниченную подводную войну, американские адмиралы сочувствовали им: якобы, они воевали с Японией точно так же!

Теперь мне показалось, что у моего собеседника пена пойдёт уже из ушей.

— Боже, покарай Америку! – воззвал он к небесам. — Омерзительное лицемерие! Почему эта страна до сих пор существует? Отчего вся планета пляшет под дудку этих дьяволов янки? 

— Я думаю, что  мы знаем ответ: это геополитика, — согласился я серьёзным тоном. – Понимаете, конечно, здесь можно поспорить… Но объективная реальность такова, что только наша страна может спасти мир от американской гегемонии. Только мы с вами можем защитить человечество от англосаксов и фашизма. Нас нельзя завоевать оружием. Но нашу молодёжь можно растлить чужим ядом соблазна, а элиту – подкупить обещаниями богатства. Англосаксы очень хорошо умеют это делать. Но я считаю, что бой ещё не проигран. Всё в этой жизни зависит от нас, и только от нас. 

За окном мелькали огни Калининграда. Светский разговор позволил скоротать дорогу.

— Мы привыкли жить, не обращая внимания на то, что кое-где что-то идёт не так. Но это просто удобный самообман, и только наше с вами безразличие позволяет врагу проникать в умы людей, — продолжал я. — Но если бы каждый из нас задумался – а что ты сам, лично, сделал для России? – думаю, мы бы жили в лучшей стране мира. Как говорил Константин Паустовский: нужно бороться с человеческим равнодушием, как со стихийным бедствием. Это, конечно, всего лишь моё мнение, и вы можете с ним не согласиться… Но я так считаю.

Поезд остановился на Северном вокзале. 

— Вы абсолютно правы! Как я счастлив, что встретил вас! – торопливо бормотал пенсионер. – Мне, к сожалению, надо идти… Но вы мне вернули веру в человечество!

Он торопливо пожал мне руку: его пальцы были неприятно холодными. Затем, подхватив с сиденья штопанную сумку, направился к выходу, вслед за обруганной молодёжью. Мы с Дзуйкаку остались одни. 

Поезд набирал скорость. В вагоне противно и ярко горели лампы, точно в операционной. Мне было плохо. Это напоминало похмелье после выпитой бутылки крепкого алкоголя; но если похмелье приносит страдания телесные, то сейчас я испытывал неисправимую душевную боль. Казалось, что я превратился в бездонную пропасть отчаяния. Если бы электричка стояла у перрона, я бы вышел наружу и положил бы голову под колёсную пару – но мы уже тронулись с места. 

— А что, Паустовский действительно так говорил? – наконец, спросил я, испытывая омерзение от звука собственных слов. 

— Нет, — ответила Дзуйкаку. – Но я подумала, что это звучит очень красиво. Полагаю, он мог бы так сказать. Так звучит убедительнее, чем если бы я сказала, что это гонконгская пословица. 

— А-а. 

Теперь мы ехали через темноту и промзоны. В вагоне поезда было пусто и противно светло. 

— Что за фильм «Летят журавли»? – спросила Дзуйкаку. – Мне нравится его название.

— Очень хороший, — ответил я. – Это редкий советский фильм о войне, где от тебя не требуют кинуться с гранатой под танк. Я потом покажу его тебе… 

Снова молчание. В своей жизни я много занимался косплеем: я был и Алукардом из Hellsing, и Лелушем из Code Geass, и Саб Зиро из Mortal Kombat, и даже Шао Каном из того же Mortal Kombat, но почему самым лучшим косплеем в моей жизни – так сказать, благословлённым богами – получился косплей политрука?

— Я сказала что-то неправильно? – наконец, спросила Дзуйкаку. – Я всё-таки не в совершенстве знаю русский язык и русскую культуру…

— Нет, Дзуйкаку, — ответил я. – Ты очень хорошо знаешь русский язык…

Я сдержался, чтобы не договорить: но лучше бы ты его не знала. 

— Десять дней назад ты понял, как управлять людьми с помощью оружия, — просто сказала Дзуйкаку. – Сегодня ты научился управлять людьми с помощью слов. Возможно, теперь ты будешь менее восприимчив к красивым фразам. Считай это вторым компонентом прививки. И если однажды тебе начнут говорить что-то вроде «родина требует от тебя подвига», «этот мир зависит только от тебя» или «мы должны» — вспомни этот вечер, и электричку, везущую тебя в Калининград. 

— Я разочаровался в человечестве, — пояснил я, наконец. 

Дзуйкаку подняла на меня свой взгляд, как бы спрашивая: чего стоит человечество, если простая беседа в электричке может заставить разочароваться в нём?

— Это не самый плохой способ разочароваться в человечестве, — сказала она. – Думаю, оказаться в исправительной колонии было бы ещё хуже…

От её правоты мне захотелось выброситься в окно. 

— Не переживай, — сказала Дзуйкаку. – Это был всего лишь разговор. Этот человек уже никому не принесёт вреда. Он не пойдёт никого арестовывать или убивать. 

Я вспомнил страшную японскую легенду о Нараяме, о горе, куда относили умирать стариков, и какая-то нехорошая, лютая, отчаянная злоба стала оживать во мне: словно я был офицером императорской армии, и мне сейчас нужно было вести свою роту в банзай-атаку на американские пулемёты, туда, где пулемётчик Джон Бейзилон уже снимает свой браунинг с предохранителя – чтобы горой своих трупов закидать врага. Нам, тридцатилетним, не будет счастья, пока мы не переживём это поколение советских людей – но только перед этим они досуха выпьют всю кровь из нас. Мне уже не тридцать лет, а будет и не сорок. Но всё-таки мне выпала честь родиться в довольно большом поколении: те, которые появились на свет в перестройку. Скольким тридцатилетним мужчинам ещё предстоит умереть от палёного боярышника! Скольким тридцатилетним матерям-одиночкам предстоит пасть от ножа пьяного сожителя! Но нас всё-таки ещё очень много, а количество – это тоже качество. 

— Дзуйкаку, — прошептал я, — это поколение не даст нам жить. 

Дзуйкаку посмотрела на меня, но без осуждения, скорее, с грустью. 

— Помнишь, ты боялся стать драконом? Примерно так это и происходит. Когда ты осознаёшь, при помощи каких сил управляют тобой, то можешь стать неуправляемым и пойти вразнос. Когда ты понимаешь, как на самом деле устроен этот мир, есть опасность уподобиться ему. Если ты действуешь мечом, можешь стать жестоким. Если ты действуешь обманом, то можешь стать циничным. Постарайся остановить себя и подумать дважды.

— Я не хотел, — упрямо сказал я. – Но так получилось. 

— Так оно и получается, — грустно сказала Дзуйкаку. – Неважно, в Маниле или на Батаане… В России это тоже сработает. Пусть даже и не с тобой.

Электричка с грохотом ехала по мосту через Преголю. Дзуйкаку спокойно смотрела на огни порта и на сухогрузы; но мне в её взгляде почудилась тихая зависть по отношению к тем, кто находится над водой. 

— Этот человек мог родиться в Бельгии или Канаде, — сказала она, не глядя на меня. – Возможно, тогда бы он сейчас занимался в клубе любителей парусного спорта или кружке хорового пения. Однако, он появился на свет в жестоком тоталитарном государстве, готовом на всё, чтобы превратить своих граждан в биороботов, готовых продать душу за импортную куртку. Тоталитарные государства хорошо умеют это делать. Если ты родишься в одном из таких, то поймёшь, как это происходит, но уже не сможешь никому рассказать. Этого человека готовили, как патрон к пулемёту, внушая ему с детства, что его жизнь сама по себе не стоит ничего, что он должен выполнить любой приказ. Его обманывали и дрессировали дольше и больше, чем только можно представить – и рядом с ним не нашлось никого, который мог бы ему помочь. Ты мог оказаться на его месте. 

— Мог, — жёстко сказал я. – Но я не на его месте.

— Ты прав, — спокойно согласилась Дзуйкаку, переведя взгляд на меня. – Но помни, что ещё месяц назад тобой можно было управлять фразами «этот народ своей покорностью заслуживает такой участи». Этому человеку говорили другие слова, но суть от этого не менялась. 

Мне стало противно. 

— Можно было управлять, — сказал я. – Но теперь уже нельзя. Благодаря тебе.

Мы приехали. Электричка остановилась, и мы вышли на перрон Южного вокзала. Над нашими головами раскинулись своды гигантского дебаркадера. Когда-то сюда, на главный вокзал Кёнигсберга, приезжали поезда со всей Восточной Пруссии – но сейчас одинокая электричка казалась затерянной среди пустоты. Было холодно.

— Что же, — сказала Дзуйкаку. – Твоё желание сбудется. Этот человек умрёт. 

Я запнулся. 

— Ты…убьёшь его?

— Нет конечно, — коротко ответила Дзуйкаку. – Я же сказала. Я долго и упорно очищалась, лёжа на дне Тихого океана. И я не хочу снова проливать кровь без крайней необходимости.

— А…что тогда?

Дзуйкаку мрачно улыбнулась кончиками губ, но её глаза оставались предельно серьёзными. 

— Я стала сильнее, чем раньше. Теперь я почти как живая. И ко мне вернулся страшный дар предчувствия: когда по моей палубе идёт пилот, и я понимаю, что вижу его в последний раз. Что он больше никогда не вернётся, даже если я отдам ему в полёт всё своё везение. Так вот, я тебе истинно говорю: этот человек не увидит, как завтра восходит солнце.

Мне стало так противно, что я захотел биться головой об электричку. 

— Ковид?

— Не думаю. Наверное, сердце. Ты видел, какие синие у него губы?

Я вспомнил, какими холодными были пальцы у моего собеседника.

— Я не этого хотел, — невпопад сказал я в пустоту. 

— Это не зависит от твоего желания, — вежливо ответила Дзуйкаку. – И это не в твоей власти. Точно так же, как не во власти того человека было брать деньги с олигархов на билеты.

Мы спустились к выходу. Два охранника с мрачными рожами презрительно посмотрели на меня. Если бы у них были винтовки, они бы наверняка подгоняли пассажиров ударами прикладов. Я прошёл мимо, сжавшись в плечах. 

— В любом случае, — продолжила Дзуйкаку, — своими словами ты вернул ему веру в человечество, и он умрёт счастливым, думая, что прожил свою жизнь не напрасно. Можешь считать это актом гуманизма. 

Я посмотрел на свою спутницу в чёрной кожаной куртке и с чёрными угольными волосами, перехваченными белой шёлковой лентой – точно увидел Дзуйкаку впервые. Она в ответ посмотрела на меня. 

— Ты милосердна, Дзуйкаку, — наконец, сказал я. – Но меня страшит твоё милосердие. 

— Ничего не поделаешь. Но если тебя страшит моё милосердие – что ты скажешь, увидев мой гнев? 

Вторая прививка. 21 февраля 2022, понедельник.

Сегодня облаков почти не было, и жёлтое поздне-зимнее солнце висело над морем из камыша. Я шёл по железной дороге к мосту, где мы когда-то с Дзуйкаку раздавили бутылочку вина. Плечо чуть ныло после второй прививки. Всё. Теперь я, в принципе, защищён от ковида. Ради этого мне пришлось провести полтора часа в очереди. Как назло, в этот момент было большое политическое совещание; я читал текстовую трансляцию в телеграме, и с каждой минутой мне становилось всё страшнее и страшнее. Наконец, на телефоне села батарея. Уже потом, после прививки, я осторожно спросил у надёжного вида мужчины, который с напряжённым лицом смотрел в экран своего смартфона. К счастью, <…> не началась, но меня всё ещё трясло; для успокоения нервов я решил вместо возвращения домой сделать небольшой крюк до железной дороги.

Я почти пережил зиму. Через неделю начнётся весна, день станет длиннее, и кончится этот страшный жестокий февраль. Будет долгий солнечный март, зеленеющий апрель, а потом наступит ласковый май. Вот только февраль ещё не кончился. 

Деревянные доски настила чуть поскрипывали и прогибались под моими шагами; я держался за железные перила. Справа и позади у гаражей, мелькнула фигура какого-то парня – чёрная куртка, чёрная шапка – и я с лёгким подозрением посмотрел туда, потому что промзона у железной дороги – не то место, где хочется лишний раз пересекаться с людьми. Но сомнительного вида парень быстро удалялся. 

Лет десять назад я гулял здесь с одной девушкой, которая любила рисовать граффити на стенах. У неё был ник Deimos и красивые серые глаз; тогда она оставила внизу, на сером бетоне, свою роспись. Интересно, сохранилась ли краска?

Осторожно ступая по тропинке, я спустился к речке. Голова кружилась. После прививки нужно лежать дома и пить горячий чай с лимоном, а не бродить по промзонам. Было топко и грязно: стаявший снег превратил берега в непролазное болото. Сколько я ни смотрел на серый бетон, мне не удавалось разглядеть ни следа от прошлого, в котором у меня ещё были какие-то надежды на лучшее. Печально вздохнув, я пошёл наверх. 

На железнодорожной насыпи стояли двое росгвардейцев в серо-синей камуфляжной форме. 

— Что вы здесь делаете? – строго спросил один из них, что был чуть пониже. 

— Гуляю, — ответил я, осознавая, как тупо звучат мои слова. 

— Покажите телефон, — сказал второй, высокий и с круглым лицом. 

— У меня разрядилась батарея, — честно ответил я. 

— Пройдемте с нами, — произнёс первый. 

— Я серьёзно, — сказал я, торопливо вытаскивая из кармана телефон: в этот момент росгвардейцы странно дёрнулись. – Вот, посмотрите, он выключен…

— Пойдём с нами, — повторил первый. – Заодно и зарядим. 

— Если ты ничего не делал, — сказал второй, — тебе нечего бояться. 

Я начал что-то понимать. 

— Вы ошиблись, — сказал я. – Тут до меня ходил какой-то парень, похожий на меня…в такой же куртке. Наверное, это он вам нужен. 

— Ну вот пойдём с нами, и всё расскажешь. И телефон тоже зарядишь. 

Всё было ясно, как день. Тот парень, скорее всего, оставил где-то здесь пакетик <…>. Я очень похож на него, потому что зимой все мужчины России выглядят однотипно – чёрный пуховик, чёрная вязаная шапка, синие джинсы. Произошла чудовищная ошибка; только как это объяснить людям в форме? Я попытался вспомнить, как гражданам России рекомендуют общаться с полицией. Ведь мои собеседники даже не представились мне, и не предъявили документов. 

— Это задержание или вы просто предлагаете прогуляться? – спросил я. Видимо, зря, ибо если гражданин России сопротивляется – он делает это целенаправленно, и любой человек в погонах воспринимает это как вызов. 

— Ты ещё не нагулялся? – зло спросил второй, с круглым лицом. В этот момент я увидел справа странное движение. 

Это была Дзуйкаку – с волосами, стянутыми белой повязкой и с луком в руках; как тогда, на полигоне. На её поясе висел колчан со стрелами. 

— В сторону! Отойди! – крикнула она, и я шагнул назад; в этот момент первый росгвардеец сильно схватил меня за рукав куртки, пресекая мою попытку к бегству – и тут же Дзуйкаку всадила ему стрелу в грудь. 

Это было явственно, и в то же время как во сне – точно это происходит не со мной. Чёрная стрела с белым оперением пронеслась совсем рядом – и крошечной серебристой искоркой исчезла в груди росгвардейца. Клещи, сжимавшие мой рукав, ослабли. 

— Лёха! Лёха! Что с тобой? – воскликнул второй росгвардеец с круглым лицом. 

— Я… Сердце… — прохрипел первый, пошатываясь и хватаясь руками за грудь. Затем он помотал головой и втянул в себя воздух. 

— Быстро! За мной! – крикнула Дзуйкаку, шагая через мост; затем опять обернулась и добавила: – Выполнять мою команду!!! 

Я точно очнулся ото сна. Росгвардейцам сейчас было не до меня – и я почти бегом бросился в сторону. 

— Лёха! Держись!

— Да что такое… Твою мать… Я не чувствую… Ах ты ж, говна пирога…

Похоже, последнюю реплику Дзуйкаку приняла на свой счёт: на долю секунды я увидел в её глазах гнев – и никогда не хотел бы об этом вспоминать. Одним ловким движением она выдернула из колчана стрелу и снова вознила её росгвардейцу в грудь серебристой искрой. 

Росгвардеец упал на колени. Его глаза широко распахнулись в суеверном нечеловеческом ужасе – и я понял, что он сейчас тоже видит Дзуйкаку. Но это длилось всего один миг; его зрачки закатились, и он упал лицом вниз, туда, где заканчивалась щебёнка насыпи и начинался грязный февральский снег. 

— Двигайся! — скомандовала Дзуйкаку, взявшая себя в руки. – Сюда! 

Я перебежал мост и почти скатился с насыпи вниз, туда, где годами лежал всякий мусор – старые покрышки, битое стекло. Затем я бросился вперёд, по узкой полоске между насыпью и болотами, но всё было тихо – за мной никто не гнался. Я мчался, как заяц, спасая свою жизнь – но Дзуйкаку, размеренно и широко шагающая, всё равно двигалась быстрее меня. 

Мы добрались до каких-то руин. Недостроенному зданию было лет тридцать. Наверное, здесь хотели возвести что-то промышленное. На бетонных опорах лежали балки; поверх них дугою изгибался свод. В моём детстве здесь валялись шприцы и ходили подозрительные личности. А теперь я и сам стал подозрительной личностью. 

Я завернул за угол здания и остановился, чтобы отдышаться. Дзуйкаку стояла рядом и смотрела. 

— Их нет, — резко сказала она. – Не бойся. А если они пойдут за тобой, то пожалеют об этом. 

— Ты…что это было?

— Моё везение против его везения. 

— И… Он умрёт?

— Мы все умрём, — зло сказала она. 

— Ты убила его?

— Откуда я знаю! – сердито бросила Дзуйкаку. – Он скоро придёт в себя. Пойди и посмотри. Только постарайся, чтобы они тебя снова не арестовали…

Она прошлась кругом по поляне. 

— У тебя в кармане куртки пакет с <…>, — сказала она.

Моя рука почти рефлекторно нырнула в карман – и там действительно лежал полиэтиленовый пакетик с чем-то кристаллическим.  

— Имело смысл достать это так, чтобы не оставить отпечатки пальцев. 

Я когда-то читал рекомендацию «что делать, если вам подбросили <…>». Торопливо расстегнув пакетик, я рассыпал <…> по земле – так, чтобы его нельзя было подобрать и засунуть мне в карман обратно. Затем протёр пакетик о рукав куртки, пытаясь стереть отпечатки – и только потом сообразил, что втёр себе следы в одежду, и судебная экспертиза их найдёт. Осторожно шагнув вперёд, я выглянул из-за угла. Вдалеке низкий росгвардеец бегал по насыпи, пытаясь кому-то звонить по телефону. Меня он не заметил.  

— Я стала очень сильной, — сказала Дзуйкаку. – По сравнению с тем, какой когда-то была. Я смогла нанести удар по тому, кто стоял рядом с тобой. Но смогу ли я нанести удар по тому, кто далеко от тебя?

Дзуйкаку вытащила стрелу и приладила её к тетиве. 

— В своей жизни ты решаешь немного, — сказала она очень серьёзно. – Но теперь я предлагаю тебе выбрать – выстрелить ли мне в того, кто подбросил тебе пакетик? Или нет?

Мне захотелось схватиться за голову и завыть. Тот человек подбросил мне <…>, нисколько не сомневаясь в своих действиях – а я понимал, что не могу сказать «да». Всё во мне требовало сказать «да», но я понимал, что не могу этого сделать – чтобы не стать таким же, как он. 

— В воздушном бою, — сказала Дзуйкаку, поднимая лук и начиная натягивать тетиву, — хорошо, когда на принятие решения есть несколько секунд. И плохо, если этих секунд нет. 

Фигура росгвардейца скрылась. Я облегчённо вздохнул. 

— Решай сама, Дзуйкаку, — сказал я. – Я умываю руки. Бог тебе судья. 

Дзуйкаку едва заметно улыбнулась уголками глаз. Затем она бросила стрелу в небеса: та, описав дугу, исчезла где-то вдалеке за насыпью. 

— Пошли. И не оглядывайся. 

Я облегчённо выдохнул только тогда, когда мы вышли к пятиэтажкам. Теперь меня точно не догонят. 

— Я сегодня была далеко на севере. Где ваш Северный флот, — внезапно сказала Дзуйкаку. – Там много подлодок, но я теперь сильная и ничего не боюсь. Мне удалось поговорить с вашим авианосцем, которая… Адмирал Кузнецов. Сначала она была очень не рада мне, но я всё-таки смогла договориться. Ещё два года она будет на ремонте в доке. Она сказала, что, возможно, она – единственный и последний авианосец России, и не имеет права рисковать собой без нужды. И мы всё-таки пообщались. Но она просила меня сделать одно доброе дело: побывать на юге, где стоит ваш Черноморский флот и передать несколько слов. Это не займёт много времени. Иди домой. Я встречу тебя там. 

— Ну ладно…

Я вышел домой кружным путём. Темнело. Мне казалось что вот-вот ко мне подкатит полицейская машина. Наверное, со стороны я выглядел, как параноик. Я уже почти было подошёл к дому, как вдруг огромная овчарка с лаем устремилась ко мне. 

— Спокойно, он не укусит… — начал было сосед самодовольным тоном, но я, доведённый до взвода, не слушал его. С ожесточённостью я выдернул из соседского палисадника длинную деревянную штакетину и направил её в сторону овчарки. Наверное, со стороны это напоминало вольный косплей памятника восставшим в Блитаре. Штакетина выглядела длинной и удобной для боя. Её нижний конец был заострён, и я с каким-то пугающим удовольствием подумал, что если пёс сделает ещё хоть один шаг ко мне, я сначала проткну его насквозь, а потом с криком «банзай» ткну этой же штакетиной соседа. Если у него есть травматический пистолет – люди с такими лицами любят носить оружие – он даже не успеет его достать. 

Овчарка остановилась. Наверное, что-то в моих глазах и в моих руках заставило её присмиреть. 

— Рекс, к ноге! – приказал сосед. Он с подозрением посмотрел на меня, прежде чем повернуться спиной и уйти. Пёс шагал рядом с ним. – Что за страна-то у нас такая? Люди злее чем собаки, а ещё на что-то жалуются… С себя начните сначала…

Я поднялся домой. Меня трясло и знобило. Может быть, начала работать прививка, хотя, скорее всего, это просто была паника после этого ужасного вечера. Дзуйкаку сидела на диване, одетая в белое, ожидая меня. Вечерний полумрак и косой свет фонаря на улице напомнили мне о нашей первой встрече – тогда она была одета точно так же. Я вдруг понял, что на ней – белое погребальное кимоно, но сейчас это уже не могло меня испугать. 

— У тебя есть возможность уехать из России? – спросила она. 

Я судорожно дёрнулся.

— Меня арестуют? За <…>?

— А. Нет. Про это не волнуйся. У тебя есть возможность уехать? Таиланд, Гоа? Может быть, ещё куда-то?

— У меня нет денег и нужной прививки. Если бы они у меня были, ноги бы моей не было в этой стране…

Возможно, мой отец осудил бы меня сейчас за слова «эта страна». Но как ещё её называть? «Та страна»?

— Жаль, — мрачно сказала Дзуйкаку, поднимаясь с дивана. Она включила воду на кухне, обмыла ладони и лицо. Месяц назад я бы сошёл с ума от мысли, что по моей квартире спокойно ходит призрак, открывающий кран на кухне. Сегодня, после чтения политических новостей и встречи с росгвардией, это пугало меня не больше, чем весенний майский дождь.

Дзуйкаку вернулась в комнату, глядя на свои белоснежные руки – так, будто они были по локоть в крови. 

— Если это было испытание, то я его не прошла, — таким же мрачным тоном продолжила она. – Попытка к бегству не удалась. А жаль. Идея была хороша. 

Я поморщился, с содроганием вспоминая, как меня хватают за рукав куртки. Нет ничего страшнее, чем наносить удар, защищая себя – разве что когда тебя убивают, когда ты защищаешь себя. 

— Ты спасла мою свободу, — сказал я. – А возможно и жизнь. 

— Хорошо. Я рада. Но мне печально, что есть линия, которую нельзя перейти, что бы я ни делала. Отвратительное осознание собственного не-всемогущества.

Дзуйкаку разместилась на диване, подогнув ноги. 

— Я была на Чёрном море, — сказала она. – И сказала там те слова, которые меня попросили передать. Мне там были совсем не рады. Но я сделала то, что меня просили сделать, и теперь больше ничего никому не должна. 

Она посмотрела мне в глаза. 

— Когда мы только познакомились, ты подумал, будто я – галлюцинация от прививки. Если это так, то иногда клин выбивают клином, и тогда вторая прививка уберёт то, что сделала первая. За двадцать дней ты сделал для меня много хорошего. Надеюсь, я отплатила тебе тем же и научила тебя чему-то взамен. Постарайся не использовать это знание во зло. Без крайней на то необходимости. 

Дзуйкаку задумалась, точно решаясь – сказать или нет?

— При моей жизни моя страна сделала много плохого, — наконец, произнесла она, — но есть одна вещь, которую можно назвать неплохой. Мы подарили безоружным людям веру в меч. Иди и ударь – и от твоего клинка падут несокрушимые империи, которые столетиями держали тебя в рабстве. В прямом смысле слова. Люди Судирмана на Яве шли в атаку с мечами наголо, чтобы защитить свою свободу. Любое знание может служить и добру, и злу. Такими же мечами через двадцать лет они отрубали головы на Тиморе. Банзай-атака на Сайпане стоила жизни четырём тысячам человек. Во Вьетнаме, при наступлении Тет погибло сорок тысяч солдат вьетконга. Тогда Америка поняла, что не сможет выиграть Вьетнамскую войну. Может быть, наступление Тет – это банзай-атака, где ученик десятикратно превзошел учителя – и победил? А может быть и нет.

Дзуйкаку сделала несколько шагов к зеркалу, выдохнула на стекло. Затем написала пальцем несколько рядов иероглифов на запотевшей поверхности. 

— Это тебе, — сказала она. – В тот день, когда ты сможешь перевести это с нихонго. 

Дзуйкаку прошла к выходу из комнаты. Я попытался подняться вслед. Затёкшие ноги едва разогнулись. 

— Прощай, — сказала она. 

Я дополз до прихожей – но там никого не было. Голова гудела. 

Я залез в мобильник: началось политическое обращение, в котором мне рассказывали про Украину. Содрогаясь, я включил прямую трансляцию – чтобы, если что, успеть убежать в подвал. <…>  Поэтому когда он заявил о признании двух республик, я выдохнул с облегчением и упал спать. Мне было очень плохо. 

День, когда не началась война. 22 февраля 2022, вторник. 

Наутро мне было терпимо. Температура и ломота прошли, осталась лишь бесконечная слабость; но я смог выползти из постели и с жадностью выпил чашку чаю. Вчера мой мир прошёл по лезвию ножа – я с ужасом продолжал осознавать, что мог умереть или от ядерной <…>, или от допроса в полиции. Хотя наверное, нет, наверное, я мог бы объяснить полицейским, что произошла чудовищная ошибка, что они подкинули <…> не тому задержанному… Я продолжал и продолжал убеждать себя в этом – но снова и снова вспоминал, как человек падает лицом в грязный снег. 

За окном бурчал двигатель VW Tiguan. Я взглянул на соседа, ныряющего внутрь машины. Мне подумалось, что если бы вчера объявили <…> Америке, то моего соседа бы просто переполнило патриотическим восторгом – настолько, что он от радости выбежит на улицу и наложит в штаны. В эту минуту до Калининграда долетит баллистическая ракета Trident. Световое излучение испепелит моего соседа так, что от него останется лишь окаменевшая куча радиоактивного дерьма. Если мне повезёт, и я смогу откопаться из-под руин дома, я даже обязательно скажу очень интеллигентскую речь – о том, что <…> позволяет людям проявить свою истинную суть. 

VW Tiguan уехал. Я грустно вздохнул. Отчего мы вынуждены защищать своими телами всякое дерьмо, которое прячется позади наших спин? 

А Дзуйкаку? Что означали её слова? Почему она попрощалась? Она больше не придёт?

В любом случае, я пока ещё жив. Меня не арестовали. <…> не началась. В интернете не было никаких новостей про Калининград. Хотя, конечно, я мог осторожно спросить у знакомых журналистов – не находили ли двух росгвардейцев возле железнодорожной станции «Киевская»? – но этот вопрос мог привлечь ко мне ненужное внимание. Вероятно, мои вчерашние собеседники смогли добраться до больницы; но я порадовался тому, что мой телефон вчера разрядился: если что, меня будет труднее найти по биллингу. 

Не было новостей и про Украину: казалось, что вчерашний день придавил всех бетонной плитой. Кто-то задавался осторожным вопросом – что теперь будет на Донбассе?

В калининградской группе кто-то, желающий переехать к нам из Сибири, спрашивал: не опасно ли жить в Калининграде после недавних событий? Я рискнул ответить, что вся область превратилась в гарнизонную гауптвахту. Неожиданно для меня пост быстро оброс лайками, и я обрадовался – в стране всё-таки ещё остались нормальные люди! 

В столичном фейсбуке интеллигенты обсуждали судьбы русского народа. Живущая в пределах Садового кольца правнучка генерала НКВД писала, о том, что нужно нести ответственность за власть, которую мы позволили создать в нашей стране – ну раз нужно, пусть берёт и несёт. Ленинградский интеллигент в четвёртом поколении рассказывал (со ссылкой на книгу Фазиля Искандера), что удавы едят только тех кроликов, которые на это согласны – интересно, этот «зоолог» видел удава только у себя в брюках? Пожилая учительница из Самарской области сообщала, что только выйдя из зоны комфорта, можно чего-то достигнуть в жизни — я с грустью посмотрел на её пост; ладно первые двое, но уж эта-то куда? Ещё месяц назад я мог поверить бескомпромиссности этих людей, утратив зрение от сияния белых пальто моих собеседников, но теперь их слова вызывали у меня омерзение. Отчего в России есть только два выбора – или стать ватным тулупом, набитым резаными книгами Фадеева и Эренбурга, или же белым пальто, сшитым из дешёвых проповедей Стругацких? И что делать зерну, угодившему промеж этих жерновов? Как стать нормальным человеком в ненормальном государстве? В стране, где любой человек, занимающийся саморазвитием, очень быстро приходит к мысли о необходимости уехать из этой страны?

Печально быть карликом, стоящим на плечах гигантов. Вдвойне печально быть карликом, стоящим на плечах карликов. И совсем уж грустно, если эти предыдущие карлики всю жизнь ходили вверх ногами, говорили задом и пытались съесть всех тех, кто не слушал их. Мне одновременно стало безысходно и безрадостно – как будто я всю свою жизнь смотрел в калейдоскоп говна, каждодневно ругая себя за то, что не могу разглядеть там радугу – и только потом осознав, что радугу там не разглядеть. За всю мою жизнь на меня вылили тонны дерьма – и эту грязь не смыть даже сотне горных рек. Сегодня мне ещё нельзя пить после прививки, но завтра я, пожалуй, куплю портвейна. Может быть, он уберёт это чувство омерзения?

Я сидел и тупил, бесполезно проглядывая википедию на иностранных языках. В себя я пришёл, только зацепившись взглядом за фразу «La battaglia del Mar dei Coralli fu il primo grosso scontro tra portaerei della seconda guerra mondiale»²² — она выглядела так прекрасно, что ради неё можно было выучить итальянский. Но читать сейчас не хотелось, и сил моих хватало только на любование картинками. Пройдя по ссылке, я случайно обнаружил на ютубе сцену взлёта из «Атаки торпедоносцев»; наверное, её будет несложно найти по словам «zuikaku takeoff» – и нет нужды скачивать весь фильм, чтобы увидеть, как поднимаются в небо самолёты с палубы боевого корабля номер два в истории человечества. Потом так же случайно я нашёл в википедии архивную фотографию (вероятно, её будет несложно найти в гугле по запросу «zuikaku sunk»). Глядя на неё, я испытал нечто среднее между отсветом божественного откровения и странным полузабытым воспоминанием – будто бы я когда-то видел нечто подобное в прошлой жизни. 

Развернув фото на весь экран, в первую секунду я даже не понял, что же это – большая, наклонённая под углом плоскость, уходящая вдаль, и лишь потом осознал, что это взлётная палуба авианосца, которую я минуту назад видел в отрывке из фильма. Тихий океан был безгранично ярок: и вода, и небо слились в светлое, сияющее нечто, и казалось, что палуба Дзуйкаку вот-вот погрузится в бесконечное белое сияние. Слева возвышались две антенны, похожие на кресты, и это напоминало какое-то страшное распятие на двоих: когда благочестивый разбойник понимает, что рядом нет, и не будет Христа, а есть лишь неблагочестивый разбойник и злые римские легионеры, и нет даже тени надежды на спасение.

Палуба Дзуйкаку вся была заполнена людьми, сливавшимися в бескрайнее человеческое море. Всего месяц назад они махали рукам взлетающим торпедоносцам, а теперь… Лишь несколько силуэтов стояли в сторонах. Мне бросился в глаза силуэт человека, что поднёс руку к голове, отдавая честь: он напоминал белогвардейского офицера в Париже, который так и не узнает, что он только что проиграл свою жизнь в русскую рулетку. Ещё одна крошечная фигурка поднималась по наклонённой палубе в опасной близости от Тихого океана; рядом с ней неподвижно стоял третий человек. Я вгляделся в него; мне показалось, что я испытываю какое-то странное призрачное дежа-вю, но, наверное, это было иллюзией. Всю жизнь, чуть ли не с детсада, меня готовили к тому, что я должен быть похож на героев-знаменосцев с фотографии «Флаг победы над Берлином» или, в крайнем случае, на «Комбата перед атакой» — а я почему-то оказался похожим на этого неизвестного моряка, замершего по стойке «смирно» на палубе корабля, погружающегося в бездну. 

День защитника Отечества. 23 февраля 2022, среда. 

Исчезла слабость, но появилась грусть. Я был в пустоте и сам превратился в пустоту, бродя из кухни в комнату. Дзуйкаку не было. Я даже позвал её в пространство – но мне ответило лишь эхо, отразившееся от стены с нарисованным чёрным журавлём и кроваво-красными крыльями. На зеркале остались иероглифы, которые Дзуйкаку написала вчера: стекло словно навсегда стало матовым.

Почему она ушла? Я что-то сделал не то?

Хотелось биться головой об стены. Я остался один, среди коронавирусного ада и танцев патриотов. Когда-то очень давно я спросил у своего знакомого, искушённого в религии – что будет со мной, если я попаду в ад? Неужели там меня будут варить в котлах с серой?

«Нет», ответил мне знакомый. «Ты просто будешь в вечности, лишённый божественной благодати». 

Тогда я отнёсся к его словам легкомысленно – чтобы сейчас, спустя годы, понять их истинный смысл. 

В интернете было пусто и скучно. Я подумал, что в первый день мира и в первый день <…> ещё не верится, что это правда. <…> не началась, но я не мог в это поверить. И, похоже, никто не мог. Лента фейсбука, обычно полная красивых слов о любви к отечеству, была пуста, лишь кто-то одиноко писал про <…>, русский мир и слезинку ребёнка – но это казалось гласом вопиющего в пустыне, без лайков и комментариев. Я промотал этот пост.

Отчего я не родился там, где нет решёток и тюрем? Там, где детей не учат играть в убийц? Там, где думают, что дон Басс – это испанский идальго XVI века, примерный католик и ревностный семьянин? Я мог бы родиться в Японии, Германии, Италии, Франции, Великобритании, США или Канаде. Но – вот уж проклятая судьба – я родился в России; что я такого плохого сделал в жизни, чтобы это заслужить, и должно же мне хоть в чём-то повезти? 

Но всё равно – сегодня не было войны, и я был раздавленно-счастлив, утратив всю волю к сопротивлению. Мир будет жить дальше; но меня, похоже, сломали и выдрессировали. Не меня первого, и не меня последнего: я живу в лютом государстве, которое без труда и счёта ломает людей столетиями и миллионами, и не моя вина, что к бесконечному списку мучеников, живших здесь, добавилось и моё имя. Что-то во мне изменилось, и не к лучшему. Я пошёл на дно; я стал таким же, как и всё, что вокруг меня. Почти стал.

Механическим движением я заглянул в фейсбук, проверил почту, открыл инстаграм. Сатэн-тян снимала закат на Кипре.  Родственники из Петербурга прислали анимированную открытку, поздравляющую с Днём защитника отечества. Альпака выложил тайландский мем «Служба в армии – это долг каждого мужчины». Авианесущий эсминец японских морских сил самообороны шёл через лазурный океан. Судя по бортовому номеру, это была Кага. 

Я посмотрел на неё, пытаясь собрать всё хорошее, что ещё осталось от меня в этой стране. Перед глазами на секунду мелькнуло видение: люди, плывущие через бесконечный океан в маленькой шлюпке, почти без надежды на спасение. Я вздрогнул, ощущая всепроникающее чувство безнадёжного отчаяния. 

— Дорогая, многоуважаемая Кага, — вежливо сказал я, глядя на корабль с надписью «184» на сером борту и «84» на чёрной палубе; наверное, никогда в жизни я не был так искренен, как сейчас. – Находясь на другой стороне земного шара, я хотел бы поприветствовать вас и ваше имя, которое вот уже сто лет стоит на страже японского судоходства, поддерживая бодрость и веру в ваших людях. Флаг, что вы несёте на мачте, не радует тех, кто живёт в соседних странах; но нарисованное на нём солнце странно согревает своими лучами даже тот уголок лагеря, где мне выпало родиться. Мне довелось много слышать о вас от той, кто когда-то шла по волнам рядом с другой Кагой – но она покинула меня, и мне очень не хватает её. Если вы бы могли снова прислать её ко мне, моей благодарности не будет границ. 

Договорив, я смотрел на экран телефона, точно ожидая ответа. Наверное, мои слова могли показаться странными и слишком вычурными – но, когда общаешься с богами, ничего не стоит быть вежливым. 

Вздохнув, я направился в винный магазин. Когда-то я достиг лени играть в компьютерные игры; теперь мне не хотелось пить вино, но я зачем-то пошёл за ним. На кассе стояла не очень молодая женщина в леопардовой маске. Я вспомнил те времена, когда самым пугающим в жизни казалась безвкусная мода на леопардовый принт, и мне стало грустно. Я купил бутылку крымского портвейна пермского разлива – несмотря на такое сочетание, это действительно был отличный портвейн пятнадцатилетней выдержки, с парусником на серебристой этикетке. Говорили, будто пермские коммерсанты где-то приобрели партию хорошего вина; и это действительно было хорошо. 

Выйдя из магазина, я увидел, что прямо передо мной опять стоит женщина, которую никто не видит, кроме меня – высокая, светловолосая, в белом кимоно и красной юбке, одетая, как служительница синтоистского храма. 

Этот февраль действительно поменял меня. Раньше бы я в панике бросился бежать – но теперь мне даже стало легче: значит, мне не кажется, и всё происходящее действительно происходит. Я сразу узнал женщину, стоящую передо мною – и даже вспомнил всё, что мне о ней говорила Дзуйкаку.

— Приветствую тебя, Журавль, Парящий в небесах, — очень вежливо сказал я, подойдя ближе. 

— Парящий Журавль, — спокойно сказала Сёкаку. – Я не красавица из мира цветов и ив, поэтому нет нужды в слишком красивых именах. 

Она действительно была очень похожа на свою сестру – только её волосы казались неприятно-пепельного цвета, точно выжженая добела зола. Лишь на кончиках прядей оставался чёрный цвет, придавая её причёске сходство с журавлиными крыльями. 

— Я не ожидал тебя увидеть…

— Надеюсь, ты не полагал, что Кага лично появится в Калининграде? Для этого потребуется приказ командующего морскими силами самообороны и три недели полного хода.

— Вообще, я хотел увидеть твою сестру, — сказал я. – Мы с ней много общались весь февраль, но потом она неожиданно пропала…

— Тогда тебе имело смысл звать мою сестру, а не меня.

Это был логичный, но жестокий ответ. Однако, на двачах можно научиться не только загадкам про два стула, но и хорошим манерам.

— Я сделал тебе что-то плохое, Сёкаку? Почему ты сердишься?

Сёкаку внимательно посмотрела на меня. Мне показалось, что её тёмные глаза блеснули красным. 

— Я полагаю, в европейском фольклоре есть истории о духовных сущностях, которых пробуждают от долгого сна. Вероятно, в этот момент они не очень рады. 

Я вспомнил, как правильно говорила Дзуйкаку в первые дни – как в учебнике русского языка; тем временем Сёкаку продолжала:

— Нельзя рассказать синто за одну минуту. Однако знай, что у ками есть несколько сторон. Человек сначала может встретить ара-митаму, злую и агрессивную сторону ками – но при помощи подношений умилостивить её и увидеть ниги-митаму, более дружелюбную, основную сторону ками…

— У меня в сумке как раз есть подходящее подношение, — сказал я. – Это бутылка прекрасного вина, вызревшего там, где плещет Чёрное море, и разлитого там, где день и ночь работают металлорежущие станки. Я неоднократно подносил похожее вино твоей сестре, и она находила его весьма приятным…

Сёкаку очень внимательно посмотрела на меня взглядом – каким заботливая старшая сестра посмотрит на мужчину, который регулярно поил вином её младшую сестру – но ничего не сказала. 

Мы направились к дому. Сёкаку шагала быстро и равномерно. В её движениях казалось что-то неостановимое – точно комбайн, собирающий жатву. Она была одета, как храмовая служительница – но на её боку покачивалась изумительнейшей красоты катана с золотой цубой. Таким же тонким золотым узором были украшены ножны. Чуть ближе к середине этот узор превращался в силуэты двух танцующих журавлей, расправивших крылья. 

— Я видел тебя раньше, — сказал я. – Дзуйкаку показывала мне тебя и себя в солнечном блике на катане…

— Она показывала тебе отражение солнца на мече?

— Да, — сказал я. – Правда, я тогда чуть было не упал с зенитной башни… просто мы тогда гуляли по старому аэродрому, и забрались…

— Раз ты до сих пор можешь видеть двумя глазами, — сказала Сёкаку, — то ты тоже довольно везуч. Но со стороны моей сестры это было большое безрассудство. Ей не следовало так поступать. 

Поднявшись по лестнице, я открыл дверь квартиры и пропустил её вперёд. Сёкаку прошла внутрь и в недоумении остановилась перед чёрным журавлём с красными крыльями. 

— Зачем ты нарисовал мою сестру на стене? – спросила она очень удивлённо; я никогда ещё не видел настолько озадаченной ками. – Это очень похоже на неё, но офуда делается совершенно не так!

— Это не офуда, — сказал я. – Это знак, который послала мне судьба перед появлением Дзуйкаку. 

Я быстро открыл вино и разлил по кружкам. Сёкаку с сомнением посмотрела на меня, и я вспомнил, что Дзуйкаку не сразу взяла посуду в руки. Бережным движением я пододвинул портвейн поближе к своей гостье. 

— Твоей сестре нравилось пить это вино, — сказал я. – Надеюсь, что ты тоже будешь рада…

— Она пила вино? – спросила Сёкаку. – Поднимала чашу и пила?

— Да, но не сразу…

Сёкаку прикоснулась к чашке и с трудом приподняла её, но тут же опустила обратно. 

— Я могу налить в лёгкий стаканчик… — начал было я, но остановился. Сёкаку остановила меня взглядом.

Я поёжился. Во время нашего знакомства Дзуйкаку так много говорила о своей безобидности, что я даже ей было поверил; однако Сёкаку, строгая и сдержанная, пугала меня всё больше и больше.

— Ты знаешь, кто мы? – спросила Сёкаку. 

— Вы – Журавли, два тяжёлых авианосца, построенные…

Сёкаку остановила меня движением ладони. 

— Хочешь посмотреть?

— Не очень, — честно ответил я, выдерживая прямой взгляд моей собеседницы. Багряный блеск в её глазах стал как будто бы ярче. Мне вдруг показалось, что я смотрю в бездонный колодец, наполненный кровью – или в горло человека, которому только что отрубили голову, и там внутри всё очень тёмное и красное, и этого тёмного и красного много-много. Не выдержав, я зажмурился и потряс головой, а когда снова открыл глаза, то увидел, что Сёкаку всё так же спокойно и бесстрастно сидит напротив меня, и её зрачки – просто чёрные, и сколько бы я ни вглядывался в них, то не мог увидеть ничего. 

— Скорби о пролитой крови, — равнодушно сказала Сёкаку. – Но вдвойне скорби о той крови, которой ещё предстоит пролиться – потому что, возможно, там будет несколько капель твоей… Вот кто мы. Поэтому я удивлена твоей храбростью и твоим желанием снова увидеть мою сестру. Но ты не лжёшь, а это очень важное качество для человека, который беседует с ками.

Она очень осторожно и с большим трудом приподняла кружку и сделала глоток: это казалось похожим на движение экскаватора, вдевающего нитку в иголку. Видимо, вино пришлось Сёкаку по вкусу. На долю секунды её взгляд утратил равнодушие. 

– Не знаю, что ты сказал этой Каге, но ей это понравилось, — сказала Сёкаку, ставя кружку обратно. — Меня попросили прийти к тебе, и я пришла, ведомая долгом. Это было очень тяжело, но я сделала это, несмотря на то, что навечно отправлена в подводный мир. Оттуда трудно подниматься. Когда ты умрёшь – а твоя смерть так же неотвратима, как восход луны над Сайпаном – попробуй встать из могилы и пойти, и ты поймёшь, сколь тяжек и скорбен тот путь, по которому моя сестра и я ходили к тебе. Однако я здесь. 

— Большое спасибо, Сёкаку, — сказал я, пытаясь не показывать свой страх. 

Она подняла кружку и сделала ещё один глоток. 

— Теперь будет хорошо, — сказала она, — если ты расскажешь мне, кто ты, как познакомился с моей сестрой, и что ты хочешь от меня. Необязательно в этом порядке. 

Я счёл слова Сёкаку обнадёживающими, и тоже выпил вина. На душе стало чуть легче. 

— Скорее, это она познакомилась со мною, — сказал я. – Дзуйкаку пришла ко мне в начале февраля, и мы с ней…разговорились. Она сказала, что на дне океана темно и одиноко, поэтому хочет пообщаться с теми, кто в надводном мире. С теми, кто может её видеть. Я угощал её вином, мы ездили к морю и смотрели на корабли. Благодаря ей я многое понял в жизни. А позавчера она спасла мне жизнь и свободу, отбив от сотрудников полиции, которые пытались подбросить мне <…>…

Сёкаку закрыла глаза и вдохнула воздух с таким усилием, что мне захотелось убежать. 

— Что она сделала? – спросила она, открыв глаза. 

— Она…ну…у неё был лук, и она выстрелила из него в полицейских…и те отпустили меня. 

— Откуда у неё взялся лук?

Я вдруг почувствовал себя героем манги: барменом в токийском ночном клубе с дурной славой, куда рано утром входит очень строгая женщина, и, для начала выстрелив из обреза в люстру, начинает подробно расспрашивать о девушке, которая всю ночь танцевала, пила виски из горлышка, а потом куда-то уехала в сомнительной компании.

— Не знаю. Она принесла его, когда мы ездили на флотский полигон, чтобы стрелять по кораблям Балтийского флота…

— Я вижу, что вы очень насыщенно проводили время, — сказала Сёкаку. 

— Очень насыщенно, — подтвердил я. — Ещё она однажды…говорила при помощи меня. Не помню, как это называется. 

Сёкаку посмотрела на меня так, что мне стало очень неспокойно. 

— Камигакари. Похоже, за время вашего общения она очень окрепла. Надеюсь, она не говорила чего-то наподобие «Я Дзуйкаку, разрушительница миров»?

— Нет, такого не было. Но…я что-то не то сделал?

— Да нет, — недобро сказала Сёкаку. – К тебе у меня нет никаких претензий, но моя сестра иногда может принимать авантюрные решения. Особенно, когда рядом нет меня. 

Я напряг память, вспоминая страшный понедельник, когда мир рушился в прах. 

— Ну, а позавчера она сказала, что очень многому научилась, но попытка к бегству не удалась… А потом ушла. Не знаю, почему.

— Если моя сестра общалась с тобой, значит, на это была причина. Если она прекратила это делать, значит, на это тоже была причина. Похоже, она получила всё, что хотела.

— А что она хотела?

Сёкаку чуть улыбнулась уголками глаз, но только на одну секунду.

— По-моему, она всё сказала тебе сама.

— Я ничего не понимаю. 

Сёкаку допила вино, и я торопливо подлил ещё немного в её кружку. 

— Ты – жив, — сказала она, сделав глоток. — Но она – нет. И я — нет. Но жить – это очень приятно, и она пришла к тебе, чтобы забрать немного твоей жизни. То время, что ты разговаривал с ней, наливал вино и гулял по берегу моря. Ты мог бы и отказаться – поэтому, полагаю, она что-то дала тебе взамен…

— Да, — коротко согласился я. За эти двадцать дней я понял о жизни, как за десять лет. 

— …она же, получив немного твоей жизни, — продолжала Сёкаку, — научилась тому, что не входит в обычные умения корабельного божества…особенно того, которое лежит на дне Филиппинского моря. Думаю, она не будет против поделиться этими знаниями со мною: ведь это я давно научила её тому, как выходить на землю…

Сёкаку подняла кружку, пытаясь удерживать её на весу. Это продлилось несколько секунд. Затем фаянс раскололся под нажатием её руки. Осколки с хрустом упали на стол. Плеснуло вино.

— Как…странно, — сказала она. – Снова, спустя столько лет…быть почти живой…в надводном мире…

С её пальцев капал красный портвейн: точно кровь. Я взял из шкафа ещё одну кружку и поставил перед Сёкаку, налив вина. 

— Только не ломай её, хорошо?

— Трудно устоять перед соблазном. Хорошо. Я горжусь своей сестрой, — с плохо скрываемой гордостью сказала Сёкаку. — Дзуйкаку очень умна и везуча. Она дошла до другой стороны земного шара, туда, где её имя не вызовет страха и гнева, туда, где помнят войну. Там она нашла человека, который знает и любит культуру нашей страны, — и который согласится отдать ей немного своей жизни. 

Я подумал, что в этом лютом феврале Дзуйкаку была самым хорошим, чему я мог отдать часть своей жизни – но промолчал. 

— И там она научилась делать то, что кажется немыслимым для той, кто давно ушла в подводный мир. Например, влиять на разум человека, который находится за тысячи миль от неё… Последний вопрос. Делал ли ты что-то для неё лично? Не отдавал ли ты ей несколько капель своей крови?

— Нет, этого не было. Мы гуляли…пили вино, беседовали. Я сложил в подарок девять бумажных самолётиков… Ещё я завязал ей повязку на голове…

— Повязку?

— Да. Белую, из шёлка, как у самураев…а что?

— Да нет, ничего, — сказала Сёкаку. – Но просто в нашей культуре собранные волосы – это то, что отличает живых от мёртвых. 

— А я ей завязал… Но зачем ей это всё?

Сёкаку чуть улыбнулась кончиками губ, но глаза её были всё так же серьёзны. 

— Она хочет в надводный мир, — сказала она. – Разве ты ещё не понял? Думаю, ей даже на дне моря стало обидно, что прямо сейчас американцы строят очередной корабль с именем Энтерпрайз. Теперь, наверное, она сделает всё, чтобы убедить штаб в том, что Японии жизненно важны два полноценных авианосца…которые лучше построить до того, как Китай вот-вот высадит десант на Тайвань. Не знаю, как. Будет являться адмиралам в снах. Или приходить в виде озарения на совещаниях. И назвать эти корабли будет нужно не в честь Ямато и Мусаси… И если это ей удастся, она попробует возродиться в одном из этих кораблей. 

— Она что-то такое говорила…про утопающий и воскресающий авианосец. 

Сёкаку посмотрела на меня, как бы удивляясь моей недогадливости. Потом продолжила. 

— Пока это не удавалось ни у кого. Однако моя сестра очень целеустремлённая – и если это у кого-то получится, то именно у неё. 

— Позавчера она была очень грустной. Говорила, что есть вещи, которые всё равно нельзя сделать. 

— Моя сестра очень смелая, — с теплом сказала Сёкаку. – Но иногда она с болью переживает неудачи. Думаю, у неё впереди много времени на новые попытки…

— Но мало у меня. Я теперь больше никогда её не увижу?

— Вероятно, она взяла у тебя всё, что хотела взять. 

— И…всё? 

— Похоже на то. 

Это было сказано сухо и коротко. 

— Можешь ли ты как-то привести её ко мне? Хотя бы один раз? Мне хотелось бы…попрощаться. Без неё одиноко.

— Я понимаю твои чувства, — сказала Сёкаку, — но моя сестра – всё-таки боевой корабль. Нам безопаснее в гавани, но мы созданы для океана. Попробуй жениться. Если у тебя это получится, ты тоже обретёшь приносящую удачу хорошую собеседницу, с которой тебе не будет одиноко. 

— Думаю, к своим людям ты была бы более доброй. 

— Пожалуйста, не нужно воздействовать на меня, говоря о судьбе моих людей, — аккуратно сказала Сёкаку. – Это так же невежливо, как если бы ты начал говорить моей сестре о боевом пути линкора Ямато. В один момент она могла бы не выдержать и ударить тебя мечом, даже рискуя раскрошить его о твои кости. 

Надо было что-то сказать; и слово «прости» показалось мне недостаточным. 

— Я грешен, Сёкаку, — признался я. – Я не уехал из России, когда мог это сделать, и буду за это наказан тем, что проживу в этой стране всю свою жизнь, и здесь же умру. Даже дьявол заплакал бы от жестокости этой кары. Твоя сестра умела быть милосердной: благодаря ей я перестал бояться, и полюбил авианосцы. А теперь она оставила меня. 

Сёкаку поднялась и медленно вытащила катану из ножен. 

— Не бойся, — пояснила она, увидев, как я отшатнулся. – Если бы я хотела ударить тебя, я бы доставала меч так быстро, что ты бы успел увидеть только своё тело — со стороны.  

Она шагнула к зеркалу, другой рукой перехватив катану у острия. Нацелив её, она несколько раз провела им по поверхности зеркала с противным скрежетом. 

— Вот, — сказала Сёкаку. – Моя сестра использовала очень сложные иероглифы. Моё послание тебе будет проще перевести, но, пожалуйста, прочти его вторым. Тогда ты всё поймёшь, и тебе будет весело.

Она церемониальным движением убрала катану в ножны. 

— Мне уже и так весело, Сёкаку, — сказал я, стоя перед ней. – <…> не началась, меня не арестовали за подкинутые <…>, и за окно мне не сбросили ядерный фугас. Наверное, я сегодня напьюсь пьян и буду лежать до утра, вспоминая твою сестру, как лучшее, что могло быть в моей жизни. Ты не видишь, Сёкаку, но очень большое и злое государство вывело мне на лбу клеймо «Раб России», как оно делало это сотни лет на миллионах людей. Эти буквы незримы, но они прочнее адаманта. Если бы из них была сделана твоя палуба, не нашлось бы в мире бомбы, способной её пробить – а если бы из них сложили твои борта, Парящий Журавль, то от такой преграды отскочили бы даже снаряды линкора Ямато. 

Если бы Сёкаку была равнодушной! Но сейчас она смотрела на меня с грустью и жалостью, как если бы я пытался ложкой вычерпать море. 

— Жизнь несправедлива, и люди в ней не равны, — сказала она. – Но так заведено не мною, Сёкаку Старшей, и не в моей власти это изменить. Если ты однажды окажешься на Сайпане, я встречу тебя у северных скал, что нависают над морем. Там я расскажу тебе, что происходит, когда людям говорят неправду. 

— Спасибо, Сёкаку, — печально ответил я. – Для того, чтобы увидеть это, мне достаточно просто выглянуть в окно. Но я был бы очень рад оказаться сейчас на Сайпане. Или же на Иводзиме, Гуадалканале, в Сингапуре или Рабауле – неважно где. Сегодня в России день защитника Отечества – но вообще, это просто мужской праздник, и я буду пить до самого рассвета. Но если я правильно помню, через пару недель в Японии будет праздник девочек? Я умею делать красивые вещи из ткани и краски. Хочешь, в память о вас я сделаю две красивые куклы – тебя и твою сестру?

— Нет нужды, — коротко ответила Сёкаку. – Мы просто два журавля. Но я знаю, что в России принято пить в память тех, кто погиб в бою. Поэтому просто осуши бокал, вспоминая тех, кто не вернулся на берег, потому что мы с сестрой когда-то вышли в море. 

Сёкаку отвернулась к зеркалу, приблизив своё лицо к стеклу. Она действительно была очень похожа на свою сестру: на секунду мне показалось, что это Дзуйкаку меня разыгрывает при помощи парика и строгого вида. Затем она посмотрела на меня так грозно и так сосредоточенно, что мои колени начали подгибаться будто бы сами по себе. 

— Моя сестра встретит тебя там, где много воды, где мало людей, и где заканчивается Россия, — быстро и чётко сказала она. — Это что-то говорит тебе?

— Говорит, — торопливо ответил я. – Но как ты смогла…

— Неважно. Тебе следует прибыть туда до захода солнца.

— А она точно там будет? 

— Об этом не беспокойся. Я могу уговорить свою сестру выполнять свой долг. Но заход солнца совсем скоро. Времени не так много. У тебя есть автомобиль?

Мысли в голове смешались в кашу. Машины нет. Пока я буду добираться на автобусах, солнце зайдёт…далось же ей солнце. Она что, боится подлодок? На Балтике их нет… Или взять такси? Но такси в Донское будет стоить не меньше двух тысяч рублей…или даже больше…а денег так мало. 

Сёкаку взглянула на меня ещё строже. Я ощутил укор совести и стыда: Дзуйкаку стоила восемьдесят миллионов йен, а я хочу зажабить две тысячи рублей!

— Это ты управляешь моими мыслями? – осторожно спросил я. 

— Нет. Полагаю, ты можешь научиться оперативному планированию и без моей помощи.

Сёкаку задумалась. Затем сказала каким-то очень человечным и даже по-своему заботливым тоном. 

— Не знаю, зачем ты так хочешь её увидеть. Вы, европейцы, боитесь, что что-то может забрать вашу душу. Но у нас есть своя. Но моя сестра иногда любит, когда мужчины отдают ей немного своей жизни. А может быть, и всю жизнь. В её последний час её капитан абсолютно добровольно зашёл в свою каюту и закрыл за собой дверь, чтобы отправиться с нею в подводный мир. Если ты однажды захочешь сделать что-то подобное, подумай дважды. 

— А…твой капитан?

— Мой капитан выразил желание отправиться со мною в подводный мир, — вежливо сказала Сёкаку. – Я приняла это к сведению и выразила желание сбросить его за борт. Но теперь мне тоже пора идти. Над Сайпаном восходит луна. Мне следует многое осмыслить перед тем, как многое сделать. Моя сестра очень храбрая и смелая, но иногда она слишком храбрая и смелая. Я полагаю, что мой долг — быть рядом с нею, чтобы напоминать ей, что иногда нужно подумать дважды. И…она не очень склонна к штабной работе. 

Я задумался, а Сёкаку размотала один из красных поясов хакамы. 

— Раз моя сестра попросила тебя об этом, вероятно, подобный поступок имеет значение, — сказала она, держа в руках пояс. – Я прошла тяжёлый и долгий путь, ведомая долгом, чтобы сделать доброе дело для тебя. Я была на войне, а там приходится использовать то, что есть — и если ты завяжешь этот пояс у меня на голове, то тоже сделаешь доброе дело. 

Она обернула свои страшно-белые волосы полосой красной ткани и повернулась ко мне спиной.

— Скажи пожалуйста, — переспросил я, думая над самой осторожной формулировкой. – Ты – боевой корабль, прошедший через огонь и воду Тихоокеанской войны. Если я завяжу тебе эту повязку на голове – я точно сделаю доброе дело?

— Да, ты точно сделаешь доброе дело, — заверила меня Сёкаку, посмотрев на меня в зеркале. – В жизни имеет смысл по возможности совершать хорошие поступки. Тогда ты станешь примером для подражания, а твоё имя будет прославлено среди себе подобных. Дар и обмен – это разные вещи. Я не португальский торговый корабль, и мне не пристало торговаться, но когда наступит твой черёд переправляться через большую чёрную реку, я постараюсь сделать так, чтобы тебя перевезли на тот берег с подобающими почестями. 

Я осторожно завязал узел. Сёкаку подошла к зеркалу, чтобы посмотреться. Красная повязка на белых волосах придавала ей какую-то нехорошую целеустремлённость. Я вспомнил кадр из «Атаки торпедоносцев» — где пилот подбитого самолёта врезается в американский крейсер.

— Неплохо, — сказала она, ещё раз вчитываясь в надписи, оставленные на зеркале. Затем её взгляд внезапно стал почти добрым. Сёкаку задумалась, словно решая: говорить или не говорить? 

— Что-то страшное грядёт, — наконец, произнесла она. – Что даже нам с сестрой, двум ками морской смерти, мироздание позволило прогуляться по надводному миру. Будь осторожен. Но мне пора уходить, а тебе пора ехать. Над Сайпаном восходит луна, а над Калининградом заходит солнце. Тебе имеет смысл отвернуться и поспешить к морю. 

— Можно я не буду отворачиваться? Я никогда не видел, как уходит твоя сестра…

— Как хочешь. 

Я успел закрыть глаза – но перед глазами всё ещё стоял этот непереносимо яркий свет, словно тысяча солнц разом отразилась в клинке меча. Казалось, что я даже ощущаю волну жара, прошедшую по моему лицу. Я упал на диван и приходил в себя не меньше минуты – и только потом торопливо заказал такси. 

Мы ехали быстро и молча. По радио играла милая, уютная поп-музыка. Пару раз я заглядывал в телефон. Папа прислал репост про то, что этой ночью на <…> могут начаться <…> для защиты <…>; мне это было безразлично, и я пролистал ленту дальше: да порасти <…> мхом и клюквой… 

До заката оставалось совсем немного. Тревожно шумело море. Я не удержался и бросился вперёд через февральский лес. 

Никогда в жизни я ещё не видел такого моря и такого солнца. Жутко-багряное, огромное, оно нависало над горизонтом; его лучи прорывались через дальние облака, точно на картине про апокалипсис. А всё Балтийское море казалось обратившимся в кровь – и только внизу, на волнах чернела крошечная фигурка. Я прибыл к месту рандеву; Дзуйкаку тоже. 

Я скатился вниз по тропе, едва не упав: в паре мест шины, из которых была сложена тропа, опасно спружинили под ногами. К месту назначения я прибыл не так торжественно, как хотел. 

Дзуйкаку стояла на воде, совсем близко от берега. За её спиной краснели расходящиеся лучи заходящего солнца. Я стоял у кромки прибоя, тяжело дыша. Вокруг не было ни души. 

— Мне жаль, что ты сегодня здесь, — сказала Дзуйкаку, хмуро глядя вперёд себя. Ветер трепал концы белой ленты на её голове. – Но, видимо, это действительно судьба, и мне остаётся только смириться с этим. 

В принципе, всё было понятно по тону, с которым Дзуйкаку произносила эти слова. 

— Почему ты уходишь? Тебя что, начали строить?

— Нет, — ответила Дзуйкаку, не поднимая взгляд. – Это было бы слишком хорошо, но нет. Я же говорила: если это было испытание, то я его не прошла. 

Она всё-таки посмотрела на меня грустными зелёными глазами. В них читалась усталость. 

— Это было тяжело и сложно. И теперь я больше всего хочу снова лечь на то ложе, где я проведу всё отмеренное мне время. А если наберусь сил — то направлюсь в Японию, чтобы сделать то, что у меня получится. Если даже построят не-меня, то пусть другой фунадаме повезёт больше, чем мне. 

Она грустно улыбнулась. 

— Ни корабли, ни люди не властны над своей судьбой. А военные – тем более. 

— Но ты всё-таки здесь. 

— Ненадолго, — не очень довольно сказала Дзуйкаку. — Это была та судьба, которую начал делать ты сам, и такие вещи не всегда заканчиваются хорошо. Обращаться к моей сестре – чтобы она приказала мне прийти сюда – было нерассудительно. Я провела долгое время, чтобы очиститься, прежде чем подняться наверх. Но сделала ли то же самое моя сестра?

— Вообще, я обращался не к ней, а к Каге…этой Каге — осторожно ответил я, вспоминая красный блеск в глазах Сёкаку. 

— Это тоже было не очень хорошим решением, — холодно сказала Дзуйкаку. – Потому что теперь весь флот будет знать о том, как я хотела подняться в надводный мир, и у меня это не получилось…

— Других решений у меня не нашлось, — перебил её я. — Ты не приходила. 

Дзуйкаку смотрела на меня. Ветер играл двумя белыми шёлковыми хвостами повязки на её голове. 

— Зачем ты хотел меня увидеть?

— Чтобы узнать, почему ты уходишь.

Дзуйкаку не ответила, опустив взгляд в воду. 

— Я же сказала, — наконец, произнесла она. — У меня не получилось. И я очень устала. Поэтому я хочу снова лечь на дно, и долго не подниматься. Я многому научилась, но мои силы на исходе. 

— А я? Что делать мне?

— А ты оставайся в надводном мире. У тебя есть непрожитая жизнь. Имеет смысл не тратить её впустую.

— Без тебя?

— Зачем я тебе? – ответила Дзуйкаку.

Я задумался. Да, и в самом деле?

— Ты – это лучшее, что есть в моей жизни, — наконец, сказал я. – Вокруг меня убогость, ватники и деспотия. Я прибит к этому концлагерю, как распятый римский раб гвоздями к кресту. Если я скажу это, меня назовут предателем, а интеллигенты, подобные мне, скажут, что я сам во всём виноват. Только благодаря тебе я это понял. А теперь ты уйдёшь, и у меня не останется ничего, кроме тюрьмы, в которой я буду жить всю оставшуюся жизнь.

Дзуйкаку очень серьёзно посмотрела на меня, точно взвешивая меня – и всё-таки находя весомым.

— Ты родился в большом жестоком государстве с пятисотлетней деспотической историей, — сказала она. — Это государство умело использует образы национальной культуры, злоупотребляя твоей ответственностью и чувством долга. Оно готово на любое действие, чтобы обмануть тебя, сломать твою личность или уничтожить за непослушание, как сломало и уничтожило миллионы. Это государство требует, чтобы ты относился к нему, как к родине. Но является ли это государство твоей родиной, и в какой степени тебе следует относиться к нему, как к родине?

Солнце за спиной Дзуйкаку всё заходило и заходило, а я всё стоял и стоял, ощущая, как меня сжигают лучи божественного откровения. В самом деле: я не предавал людей, у меня нет страны, а это государство – всё, что угодно, только не моя родина; но если у меня нет родины, то как я могу быть предателем родины? 

Я стоял на берегу моря, предельно озадаченный: как если бы человек всю свою жизнь блуждал среди деревьев, а потом внезапно понял, что он в лесу – и самым большим моим удивлением было то, что я не понимал этого раньше. Слабым утешением могло показаться только то, что я всё-таки смог это осознать – а миллионы людей нет; и что не следует принимать частное исключение за всеобщее правило. 

Солнце зашло, и всё вокруг вдруг стало холодным и синим. Большая волна приподняла Дзуйкаку и вернула обратно; рассыпавшись белой пеной, она хлестнула по моим ногам. Вода не показалась мне ледяной – так, терпимой. То ли к берегам пришло тёплое течение, то ли старый опыт моржевания не пропал зря. 

— Мне жаль, что мы больше не встретимся, — сказал я, на удивление себе делая шаг вперёд и наступая кроссовкой в Балтийское море. – Но я рад, что хотя бы увидел тебя на прощание. 

Это было похоже на то, как если бы заключённый тюрьмы нашёл прореху в изгороди и осторожно, царапаясь о колючую проволоку, высунул наружу голову. За моей спиной оставалось государство, считающее меня мясом, и готовое на всё, чтобы съесть меня – но и я был готов на всё, что угодно, лишь бы оказаться подальше от него, даже если ради этого придётся пешком перейти море. Однако, попытка к бегству не удалась: моя нога провалилась через зелёную, похожую на жидкое стекло, морскую воду. Может быть, моя вера в божественное провидение оказалась недостаточно крепка. 

Я сделал ещё несколько шагов. Морская вода неприятным холодом прокатилась по моим коленям, но это не шло ни в какое сравнение с холодом внутри меня. Дзуйкаку отступила назад. 

— Мне кажется, тебе лучше вернуться на берег, — обеспокоенно сказала она. — Сегодня хорошая погода, но большие волны²³. 

— Мне тоже так кажется, — сказал я, проталкиваясь через новую волну и не без труда делая ещё один шаг вперёд. Намокшая ткань джинсов сковывала движения. – Но я больше не хочу находиться на той концлагерной земле, что позади меня. Хочется хотя бы немного прогуляться на свободе. Но не бойся, далеко я не уйду. 

Умом я понимал, что попытка к бегству не удастся, что искупавшись в холодной воде, я выползу обратно на берег и мокрый и жалкий, уеду домой в автобусе, подхватив бронхит. Но всё внутри меня хотело идти вперёд – только бы оказаться как можно дальше от людоедского государства за моей спиной.

— Как раз этого я и боялась, — сказала Дзуйкаку, делая ещё один шаг назад. — Мне будет спокойнее, если ты вернёшься на берег,

Волна плеснула, зацепив меня почти по пояс. Намокшая куртка повисла на мне, как тяжёлая кольчуга.

— Мне тоже, Дзуйкаку, — согласился я, продолжая брести к ней через волны. – Но ты сама говорила, что движение – это жизнь, и я пойду вперёд, потому что больше не хочу, чтобы мной управляли. 

Дзуйкаку закрыла глаза и опустила плечи. Весь её вид выражал горькое сожаление. 

— Мне так жаль, что я лежу на дне Филиппинского моря, — сказала она сквозь зубы. – И что я не могу подтолкнуть тебя форштевнем к берегу, чтобы ты на всю свою жизнь запомнил лёгкое прикосновение авианосца. 

— Я всё равно запомню тебя, — сказал я, почти приблизившись к Дзуйкаку – и она тут же отступила назад. Холодная вода дошла до моей груди, и я остановился. Похоже, дальше не пройти. – Я хочу смотреть на тебя, чтобы запомнить на всю оставшуюся жизнь, потому что ты – это лучшее, что я могу увидеть в моей оставшейся жизни. 

Дзуйкаку открыла глаза. В её взгляде были неземная чистота и печаль – и ничего кроме этого. 

— Тебя уносит, — сказала она с бесконечной горечью и грустью. 

— Я знаю, Дзуйкаку. 

— Нет, тебя действительно уносит. Отбойное течение. 

В этот момент я перестал ощущать ногами морское дно. 

Я дёрнулся в сторону – рефлекторно удалось вспомнить, что нужно плыть вбок, вырываясь из течения – но намокшая куртка не позволила размахнуться рукам. Пытаясь удержаться, я рванул застёжку-молнию, но где-то на середине её заклинило. Плеснувшая вода накрыла меня с головой, но выпустила. Ненадолго.

Я в февральском Балтийском море, в тяжёлой намокшей одежде, возле берега, где больше никого нет. Похоже, это всё. Мне осталось несколько секунд в надводном мире. Сёкаку предупреждала меня, чтобы я подумал дважды – а сейчас я даже и в первый раз не думал.

Дзуйкаку развернулась спиной, быстро удаляясь. Судорожно отталкиваясь руками, я смог ощутить какую-то горькую, но чистую грусть – что утону, любуясь на две хорошие вещи: на балтийский берег и Дзуйкаку. 

Волна снова захлестнула меня, утягивая в глубину, но я успел увидеть что Дзуйкаку снова резко разворачивается ко мне и начинает разгоняться по волнам, точно футболист перед ударом пенальти. Это было последнее, что мне удалось разглядеть в надводном мире.

Одежда тянула вниз, точно гиря. Под водой всё было зелёным и мутным – я различил лишь цепочку серебристых пузырьков воздуха прямо перед своим лицом. Они ускользнули вверх, к свету; я шёл вниз, во тьму. 

Оттуда, из тьмы, что-то и ударило меня, точно чудовищных размеров кит – или как если бы я попал под винты боевоего корабля. Что-то подобное мог бы почувствовать футбольный мяч, до которого всё-таки добежал футболист. Удар отбросил меня через водную толщу. От боли я чуть было не потерял сознание; в глазах потемнело. Кувыркаясь, я пытался удержать остатки воздуха в лёгких. Потом меня снова ударило в спину и затылок.

Это был берег. Большая волна, почти как в Канагаве, с размаху выбросила меня на песок и отступила. Я лежал навзничь, неподвижно, точно мёртвая рыба, и глядел на чистое вечернее небо. Слева от меня вытянулась Дзуйкаку. Судя по её виду, ей тоже было нелегко. Она с усилием повернула голову ко мне. Я не смог сделать даже этого. 

— Теперь ты понял, — медленно и тяжело произнесла она, — как мне было плохо в Филиппинском море?

Я вдруг почувствовал, что не ощущаю холода. Мышцы не хотели подчиняться мне. Одежда прижимала меня к песку, точно гранитная плита. Может быть, я на самом деле умер? Но скошенными глазами я видел Дзуйкаку рядом.

— Я вытащила тебя сухим из воды, — продолжила она. — Но это было очень трудно.

Я втянул в лёгкие воздух. По крайней мере, я дышу. Наверное, я всё-таки жив, если можно считать жизнью нахождение биологического тела в этом государстве. 

— Ты спасла мне жизнь, Дзуйкаку Омиками, — сказал я слабым голосом. – Спасибо. 

Я снова вдохнул, понимая, что даже боги не дозволяют мне убежать из лагеря, который называет себя моей родиной. Меня затопило осознание ужаса – ужаса человека, осознавшего, что он родился в несокрушимом античеловеческом государстве; что он проживёт в нём всю свою жизнь, и там же умрёт. Если бы я лежал ничком, то пополз бы на бровях, чтобы снова утопиться в море — свободным. Если бы во мне оставалось чуть больше сил, то я бы разрыдался от отчаяния – но сейчас я мог лишь лежать, выброшенный на берег, точно старый ржавый катер, погребённый по человеческому образцу.

— Было бы милосерднее убить меня, — сказал я, чувствуя, что даже не могу шевельнуть пальцем. Язык едва ворочался в моём рту. 

— Мне уже это говорили, — так же, едва произнося слова, ответила Дзуйкаку.

— Да?

— В сорок первом мои самолёты летели над Пирл-Харбором. 

— Ага. 

Мы говорили медленно, точно перекатывая гранитные валуны.

— По ним стреляли из пулемётов. 

— И?

— Одна из пуль пролетела до американского штаба. 

— Ну.

— Там стоял Киммель. Командующий флотом. 

— Понятно. 

— Эта пуля попала ему в грудь. Но не убила. Только оцарапала кожу. На излёте.

— Повезло. 

— Тогда он сказал то же самое, что и ты сейчас. 

Лёжа полутрупом на берегу Балтики, я нашёл в себе силы мрачно улыбнуться. Даже командующие флотом США впадают в отчаяние – чего уж говорить обо мне, простом подданном деспотической империи? Империи, которая не умрёт никогда?

Дзуйкаку напряглась, словно вспоминая какие-то слова.  

— Тогда, позавчера, — сказала она с неохотой, — я поняла, что наша следующая встреча может убить тебя. Снова это страшное чувство. И я решила уйти, чтобы ты мог жить. Но ты всё-таки захотел снова увидеть меня. Видимо, это действительно была судьба. Спасибо, что уговорил мою сестру привести меня сюда. 

— Ты пришла сюда, на берег…по просьбе Сёкаку?

Дзуйкаку закрыла глаза. Она сделала это не очень быстро, и я успел увидеть, как в них мелькнуло всё то, что чувствует младшая сестра по отношению к очень строгой старшей. 

 — Она убедила меня прийти сюда и не дать тебе умереть, — сказала она добрым и насквозь фальшивым голосом. – Ибо если я не могу спасти одного человека, то как я буду спасать весь экипаж в бою?

Договорив, она открыла глаза и посмотрела на меня. Я вдруг понял, что радужки у неё действительно вовсе и не чёрные – зелёные, просто очень тёмные. 

— Ещё Сёкаку сказала, что мне нужно будет очистить тебя от скверны, смыв что-то с твоего лица, — произнесла она. – Что ты сделал много добрых дел для меня, и будет правильно, если я сделаю такое же дело для тебя. 

— Ты смыла это, — сказал я, понимая, что не испытываю ничего, кроме презрения к тому государству, которое обладает купчей на меня. Да, оно всё ещё может съесть меня, но я больше никогда не назову его своим – и если я ещё раз услышу что-то про долг перед родиной, то эти слова скатятся с меня в море, точно лётчик, разбившийся о бронированную палубу Илластриеса; ибо не всё, что называет себя родиной, является родиной. Та же самая судьба постигнет слова о том, что это я ответственен за такое государство. Наверное, впервые в жизни я был свободен. Но по ощущениям это казалось похожим, как если бы с меня срезали кожу. 

— Тебя было сложнее не убить, чем убить, — продолжила Дзуйкаку. — Но если это было испытание, то я всё-таки прошла его. 

— Похоже, я очистился быстрее, чем умер, — сказал я и тут же продолжил. — Теперь тебя всё-таки построят? И ты возродишься?

— Как получится²⁴.

Дзуйкаку осторожно улыбнулась уголками глаз. 

— Перед тем как воскреснуть, Христос спустился в ад и освободил заключённых там грешников, — сказала она. — Я – морская ками, но, видимо, если я спасла из ада хотя бы одного человека, мне будет позволено воплотиться в надводном мире. 

— А Сёкаку?

— Пусть освобождает других, — чуть поспешно ответила Дзуйкаку. – В аду ещё много людей, которым нужно спасение. 

Мы замолчали. У наших ног тихо плеснуло море.

— Мне пора идти, — сказала Дзуйкаку. – Мне нужно много сделать для своей страны. 

— Тебе повезло. У тебя есть своя страна. 

— Я же говорила. Я везучая. 

Я вздохнул. Дзуйкаку договорила:

— За один день ты обратился к этой Каге, флагманом морских сил самообороны. Ты говорил с двумя Журавлями. Ты смог убедить мою сестру что-то сделать, что немыслимо. А…я смыла с тебя скверну водой и солью Балтийского моря. Так что не переживай, ты тоже кое-что можешь.

— Спасибо. У тебя есть хотя бы пять минут? 

— Пять минут есть. А что?

— Я хочу запомнить тебя на всю оставшуюся жизнь.

Вдалеке снова плеснула волна, но не дошла до нас – или я её не почувствовал. 

— Так ледяной водки и не выпила, — грустно сказала Дзуйкаку. – Если меня построят, приходи на меня посмотреть. Я буду рада. 

— Хорошо. Если я не утоплюсь от омерзения к этому государству…

Дзуйкаку нахмурилась, точно вспоминая что-то очень, очень плохое. Это длилось всего одну секунду. Затем она приподнялась на локте. Движение далось ей не без труда. 

— Не в моей власти отдавать тебе приказы, — сказала она, — и не в твоей воле их выполнять, но…

Она очень серьёзно посмотрела на меня зелёными глазами. 

— Я запрещаю тебе убивать себя вне зависимости от любых событий, что произойдут с тобой и вокруг тебя. Могут понадобиться годы, но что бы ни случилось вокруг, ты не должен отчаиваться. Если тебе придётся переходить на подножный корм, переходи на подножный корм. Но ни при каких обстоятельствах ты не должен отдавать свою жизнь, раскалывая яшму. 

Договорив, Дзуйкаку склонилась надо мной. Затем она очень осторожно поцеловала меня. 

По ощущениям это было одновременно похоже, как если бы я на морозе пил кипящий чай из металлической кружки; или как если бы к моим губам прикоснулась ледяная бритва из стали «дюколь», пролежавшая десятилетия в океанском мраке и холоде бездны. Обжигающе и остро. 

Дзуйкаку вернулась обратно. На её губах блестела кровь – похоже, моя. Затем я почувствовал, как что-то горячее стекает по моему лицу. Отчего-то это даже успокоило меня: раз во мне течёт горячая кровь, значит, я ещё жив. 

— Что это было? – спросил я. 

Дзуйкаку улыбнулась, облизнув кровь с губы. 

— Я отдала тебе немного своего везения, которое тогда унесла с собой на дно Филиппинского моря, — сказала она. — Очень немного. Слишком мало для корабля, но, возможно, для человека окажется достаточно. 

— Спасибо. 

— Если меня построят, у меня будет новое. 

— Здорово. 

Дзуйкаку снова посмотрела на меня. 

— Действуй с верой в божественной провидение. 

— Хорошо. 

Кажется, она снова улыбнулась:

— Sluzhu Japonii.

Вдалеке над краем России появились два военных вертолёта Балтийского флота, отправляющиеся в противолодочное патрулирование. Быстро приближаясь, они пронеслись над нами, хлестнув воздухом от винтов и осыпав мелкой песчаной пылью: на фоне вечерних сумерек их фюзеляжи казались чёрными. 

Потом на чистом, безоблачном небе одна за другой начали загораться звёзды. 

Все огни на небе – звёзды.

Все огни на море – враги.

Наступит ли день без боя?

Октябрь 1942, USS Enterprise «vs Japan» CV-6

«Серый призрак», боевой корабль номер 1 в истории человечества,

авианосец, изменившая мир. 

---

1.Facebook (здесь и далее) — проект Meta Platforms Inc., деятельность которой в России запрещена. Однако, на момент описываемых событий этого запрета ещё не было.

2.Японское прочтение китайских иероглифов «жибэнь гуйцзы», «японские дьяволы», китайского пейоратива, обозначающего японских солдат во время Второй Мировой войны или же японцев в целом. 

3.«Хакко итю», японский политический лозунг времён Второй Мировой войны, предполагающий, что Япония освободит Азию от европейского господства и поможет освобождённым народам обрести свой особый путь под своим руководством. На практике он воплотился в создании Японской империи…которая не оставила после себя добрых воспоминаний. 

4.В 2019 году футболист Иван В. умер от ожогов кипятком в ОВД Московского района Калининграда. Двое сотрудников полиции были осуждены за халатность, получив, соответственно, 2 и 2,5 лет лишения свободы.

5.В другой версии – «Удел человеческий», фильм Масаки Кобаяси о левом интеллектуале Кадзи, который во время Второй Мировой войны служит надзирателем в лагере для китайских военнопленных, и впоследствии сам попадает в советский плен. Фильм осмысливает судьбу интеллигента в милитаризованном государстве. 

6.Разработанная им винтовка в разных модификациях почти пятьдесят лет являлась основным оружием Японской империи.

7.Подразумевалось, что в это число входят жители Кореи и Тайваня…вне зависимости от их мнения.

8.Японская государственная телерадиокомпания

9.В русской версии «Дьяволы у порога», фильм китайского режиссёра Цзян Вэня о событиях японо-китайской войны. В нём режиссёр затронул некоторые проблемы китайского общества, за что и оказался в опале.

10.В марте 1945 года прояпонская Армия Независимости Бирмы перешла на сторону Великобритании, подняв восстание по всей стране.

11.Кага участвовала в первой японо-китайской войне в 1932 году. Это было одно из первых применений авианосца в боевых действиях. Действия её авиагрупп позволили Японии сформировать доктрину авианосного флота, впоследствии применённую при создании Кидо Бутай.

12.Instagram (здесь и далее) — проект Meta Platforms Inc., деятельность которой в России запрещена. Однако, на момент описываемых событий этого запрета ещё не было.

13.Существование Яна Кёнджона не имеет чётких документальных подтверждений, кроме упомянутой фотографии. Однако история о нём широко известна в Южной Корее, где послужила основой для ряда книг и фильмов – к примеру, «Мой путь».

14.«Авианосец Сёкаку через две недели после завершения строительства на военно-морском арсенале Йокосука» (польск.)

15.Этот фильм был снят в 1942 году, во время максимальной экспансии Японской империи. Он содержит большое количество документальных кадров о подготовке лётчиков морской авиации.

16.В русском переводе — «Полевые огни»

17.«Полевые огни» и «Бирманская арфа» — военные драмы режиссёра Кона Итикавы о боях на Филиппинах и в Бирме

18.Сейчас это Сингапур, Джакарта и Янгон

19.Дзуйкаку намекает на возможный десант Тихоокеанского флота на Хоккайдо. Возможно, что в таком случае там появилась бы просоветская Японская Народно-Демократическая республика, возглавляемая властью рабочих и крестьян. Подобный сюжет имеет ограниченное распространение в японской беллетристической литературе.

20.В тот момент, в октябре 1942 года, Энтерпрайз оставалась единственным авианосцем США на Тихом океане. Японский флот обладал преимуществом в кораблях, но пилотов на них уже не было. 

21.В советских тюрьмах политические татуировки принудительно удалялись хирургическим путём, но иногда за них могли расстрелять. Так произошло в 1963 году с двумя рецидивистами Чухланцевым и Саттаровым, которые в день рождения Ленина нанесли друг на друга оскорбительные рисунки, а также надписи «КПСС продана США», «Коммунизм вечное рабство» и «Хрущёв вампир».

22.Битва в Коралловом море была первым крупным авианосным сражением Второй мировой войны (ит.)

23.Цитата из радиограммы адмирала Того перед Цусимским боем. В ограниченном виде сохранилась в японской культуре. 

24.В августе 2022 года Министерство обороны Японии, после изменения международной обстановки, приняло решение о постройке двух капитальных кораблей противоракетной обороны водоизмещением 20 000 тонн. Возможно, мечта Дзуйкаку сбылась…пусть и не в авианесущей форме.