СИСТЕМНЫЕ ТРЕБОВАНИЯ, ИЛИ ПЕСНЯ НЕВИННОСТИ, ОНА ЖЕ — ОПЫТА (роман-рефлексия). Отрывок 18+

Книга не пропагандирует употребление наркотиков, психотропных веществ или каких бы то ни было других запрещённых веществ. Автор категорически осуждает производство, распространение, употребление, рекламу и пропаганду запрещённых веществ. Наркотики – это зло!

---

– Вот этого-то мы и не знаем, – сказал Наставник с тихим сожалением. – Мы знаем только, какие люди нам не нужны.

А. и Б. Стругацкие, «Град обреченный»

Вы разрешили пациенту говорить, а я разрешу ему действовать.

Психолог Якоб Леви Морено

Пролог

«Вот держи, это роза, самая лучшая за лето», – сказала Лариса. Я пожала плечами. Я тогда ничего не смыслила в лете. Лето всегда приходит после весны, после первой, еще майской жары, дождей или даже снега, падающего на буйную, не ожидающую такого, зелень. Лето – это когда можно уже залезть в реку, можно носить совсем легкие платья и широкополую панаму, привезенную из Турции. Лето – это каникулы, пауза перед продолжением жизни, точнее перед подготовкой к ее продолжению.

Готовиться будем долго. Все времена слякоти, тонущих в луже бурых, растерявших яркие краски листьев, зимы и снега, и снова слякоти, набухающих почек, первой мать-и-мачехи, клейкой тополиной зелени.

И только потом ты начинаешь чувствовать, что вот оно. Еще немного и лето откроет двери, и начнется жизнь. а на самом деле начинается что-то совсем другое. Не лето, нет.

Мне никогда не удавалось додумать эту мысль до конца. Путалась, отвлекалась, откладывала на потом.

Вот сейчас я смотрела на розу и думала, что чувствовать лето можно только, если, а точнее, когда оно последнее. Как осень у Шевчука.

А роза цвела. Нет, не так. Роза только собиралась зацветать, она крепко сжимала свой бутон, и загибающиеся краешки лепестков казались острыми как бритва. Тронешь, и сразу кровь. Я налила воды в квадратную вазу бледно-зеленого стекла^[1] и поставила на кухонный стол. Я, вообще-то, не люблю розы. Они зазнайки, слишком гордые, чтобы их любить. Но сегодня, сейчас – роза была к месту. Не букет, а вот такая вот одинокая. Единичная. Это потому, что первое июля. И потому, что Лариса.

– Знаешь, я придумала идею на этот год, – Лариса запрыгнула на подоконник, повозилась устраиваясь, задумчиво посмотрела на выпачканные краской пальцы. Поскребла ногтем. – Ты когда-нибудь слышала о системе?

– Системе? – Я понимала, что все равно не угадаю, и прикинулась валенком. – Слышала, конечно. Мне ее Яша недавно переставлял на компьютере. Или это, когда все строем ходят… в форме.

– Почти, – Лариса смотрела в открытое окно. Мой ответ она пропустила мимо ушей. – Только совсем по-другому…

И она рассказала. В своей обычной манере, когда до-последнего непонятно, всерьез она, или прикалывается.

– Ты ведь не любишь хиппи? – Удивилась я, вспомнив недавний разговор про субкультуры.

Лариса замолчала и стала разглядывать меня, как экспонат в музейной витрине. Я тоже молчала. Я гладила розу по зеленому восковому стеблю, аккуратно огибая пальцем шипы. Что-то было не так. Как будто, правда, последнее лето.

Лариса отвернулась к стене.

– Это не имеет значения, – сказала она. – Я уеду на две недели.

А мне ее «система» показалась вдруг отличной мыслью. Мы все станем хиппи, будем жить коммуной. Мир. Дружба. Свободная любовь.

Я еще раз погладила розу.

– Куда это?

– Неохота рассказывать, – Лариса махнула рукой. – Ну, пока.

***

Снова настал день, когда Скворцову все надоело. Не было работы, дома, смысла. Он, кончено, мог забить. Работа найдется, такая, как надо. Дом образуется. Деньги кое-какие и так есть. Но было что-то еще, невысказанное, слепое. Скворцов вынул из тайника кургузый пистолет и взвесил в ладони.

Время как раз подходящее – осень. Самое верное для самоубийства. Не то, когда листья розовые, желтые, алые, фиолетовые, школьницы и студентки собирают букеты и фотографируются на фоне.

Это все еще лето. Бабье, оно же индейское. Потом приходят дожди, холодные затяжные, смывающие яркие краски. Вот тогда и начинается осень без причины и смысла. Некрасивая, почти голая.

Зонты Скворцов всегда мгновенно терял, а потому обходился без. Последний автобус тяжко вздохнул и высадил его на конечной.

Сверху сыпалась серая холодная вода. Скворцов раскурил сигарету, по привычке спрятав от дождя в кулак, нащупал ногами тропу, пролез под трубами и двинул по раскисшему грейдеру мимо черных глухих заборов.

Такие места со времен советского новояза назывались мичуринскими садами. Селекцией здесь, понятно, не занимались. Здесь не жили. В лучшем случае держали огородики, плюс пара-тройка кустов, давно выродившихся малины-крыжовника-смородины, и искренне гордились, если удавалось собрать урожай.

Скворцов шел и машинально представлял, как эта местность выглядит сверху. Неказистые, сляпанные из говна на скорую руку и навсегда хибары, выпотрошенные грядки с кучами гниющей ботвы, хлипкие парники из старых оконных рам, ржавые бочки и прочие емкости с черной стоялой водой. Человека на дороге почти не видно, разве что изредка мелькнет огонек сигареты. И зарево городской засветки на большую половину низкого от туч неба.

Тропы под ногами было не разобрать, зато ощущение, что сзади кто-то идет, сделалось почти материальным. С деревьев медленно и неопасно капала вода. Скворцов прикурил еще одну сигарету и слегка замедлил шаг. Если стая появится, то вон из-за того бетонного выворотня, эпохи так и не построенного социализма.

Собаки не подкачали. Стая раздалась с тропы, пропуская человека, чтобы тут же сомкнуться позади. Теперь будут провожать до самого конца, молча, покорно ожидая подачки. Увидев их впервые несколько месяцев назад, Скворцов испугался. И даже не потому, что встретить в ночном лесу десять-пятнадцать голов собачьего бродяжьего племени – не к добру. Он просто узнал державшуюся чуть поодаль серую, с едва заметными подпалинами суку. Тут все было точно, без шанса ошибки. Именно ее восемь лет назад он положил из бесшумки на границе с Ингушетией. Сука умерла правильно. Завалилась на бок, проскребла по палой хвое ногами, и все. Молчала и сейчас. Только иногда забегала вперед, заглядывала в глаза, отскакивала, замирала, прижимая к груди перебитую лапу. Смотрела без угрозы или укора. Просто чтобы не забывал.

Когда лес поредел, и впереди снова замаячили заборы, собаки отстали. Бродяги не любят открытых пространств.

За спиной ревел и лязгал железными сцепами завод. Работал он, как и положено заводу, безостановочно, а что производил, бог весть.

Скворцов отпер скрипучую калитку и пошел через участок к маленькому, как у дядюшки Тыквы, дому. Внутри не было почти ничего. Старая кровать с пружинной сеткой, печка буржуйка с длинной коленчатой трубой, стол, два стула. Приятель, отдавая ключи, извинялся, что нет электричества. Скворцов махнул рукой.

Ему действительно было безразлично. Особенно теперь, когда все уже решено и нужно только закончить процедуру. Скворцов глянул, как сквозняк колышет трогательную, с овечками и облачками, занавеску, выложил на стол пистолет, выщелкнул обойму, в три движения разобрал. Участия мозгов не требовалось. Руки все делали сами.

Вчера здесь была Лариса.

Когда встретились у института, он сказал, что в садах уже холодно. Ждал, что откажется. Она пожала плечами, отошла к группе куривших однокурсников, о чем-то коротко переговорила с невысокой, почти на голову ниже Скворцова, девушкой. Та кивнула, посмотрела на него и кивнула снова.

– Вот и все, – Лариса улыбнулась и повисла на шее. – С Катей я договорилась, она позвонит бабушке.

– Врешь и не краснеешь?

– А то!

Когда добрались, первым делом Скворцов разжег печь. Черная, она напоминала одноглазого зверя. Блики огня побежали по стенам.

– Чей это дом, я забыла?

– Приятеля.

– Не понимает он ничего… И ты. Тут сейчас здорово. Овечки эти. Я порисую?

И, не дожидаясь ответа вытащила блокнот.

Он сидел и смотрел на пламя, ставшее из рыжего почти белым…

Дальше вспоминать не хотелось. По крыше лупил дождь. Наверное, надо оставить записку. В кармане болталась какая-то бумажка, вот на ней и напишем…

Бумажка оказалась сюрпризом – рукописной телеграммой от Ларисы. Скворцов подсветил себе телефоном: «ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЗПТ ЧИСЛО ДВА ЗПТ ОСНОВА БИОЛОГИЧЕСКОЙ ЖИЗНИ ТЧК ТЕОРИЯ ГЕНИЕВ ПРОВАЛИЛАСЬ ТЧК ЛАРИСА ТЧК».

Он перечитал и рассмеялся.

***

Звонок раздался в начале первого.

– Извини, – сказала Маня. Голос ее уплывал, перемешивался с тресками и шорохами, как обычно и бывает при междугородке. – Извини, что так внезапно. Ты можешь принять велосипедиста из Европы?

– Когда? – Сережа говорил тихо, чтобы не разбудить детей.

Его однокомнатная квартира имела замечательное внутреннее устройство. Высота потолков позволила разместить над комнатой почти полноценный второй этаж, этакие полати с ограждением. Девятилетняя Соня и пятилетний Степашка там не только спали, но и проводили заметную часть активной жизни.

– Должен уже быть, – Маня, похоже, сверилась с часами, – так, сможешь? Только его встретить надо. Он по-русски не говорит.

– Смогу. – Языковой барьер Сережу не взволновал, проблемы с размещением тоже. Жена на работе. – Кстати, не знаешь, кому среди ночи может понадобиться переводчик с немецкого?

– Да кому угодно. Ты встреть его, ладно? Очень выручишь.

Сережа повесил трубку. У него часто останавливались гости. Попадались и импортные. Немцы, австрийцы, англичане. Никаких проблем, уэлкам. Если гостей оказывалось больше одного, Сережа с женой перебирался к детям на верхотуру.

С Невы тянуло тиной и доносился хрип мегафона. Экскурсии «Белые ночи», традиционно начинались раньше, чем сами белые. Ленинград отходил от затянувшейся зимы. Сережа вышел, чиркнул спичкой, прикуривая, огляделся. Высвистал первые такты марсельезы. Улица была пуста в обе стороны. Промелькнул на перекрестке поздний автомобиль, и все. Небо, днем теплое и прозрачное, опять обложили тучи.

И тут он увидел велосипедиста. Тот медленно катил по тротуару вдоль самой стены, останавливался, стучал в окна первого этажа и жалобно звал: «Серьёжа! Серьёжа!»

Глава 1. Белый клык черное ухо

Влад вывернул из подворотни на привычный прогулочный маршрут. Впереди лениво трусило недоразумение, – плод счастливой любви приисковой лайки Вишеры и неизвестного волка, появившийся на свет чуть менее года назад. Поводок провисал и волочился по асфальту. Только что во дворе волкособ (на севере так называли всех метисов) носился взапуски с таксиком из третьего подъезда, молодой серебристой лайкой Дианой и совсем мелким чау-чау, которого дворовые собаководы поначалу приняли за карликового шпица.

Щенка звали Финн. Имя свое он получил за черные подпалины на морде. Влад приволок его домой с сезона в старом драном накомарнике.

Мать взглянула своими подслеповатыми глазами сначала на сына, потом на щенка, увлеченно грызущего сетку.

– О, какой Гек Финн!

Она любила и постоянно перечитывала «Приключения Тома Сойера». Второй роман с теми же героями казался ей сложноватым.

– Как думаешь, большой вырастет?

– Большой? – Рассмеялся Влад, вспомнив поселковую собачью вольницу. – С волка, не меньше.

Через месяц он дико разосрался с матерью, отцом, дедом и вообще людьми. Ушел, забрав с собой гитару и не разобранный с возвращения рюкзак. Сначала думал протусить зиму, не озадачиваясь ни жильем, ни работой, благо, возможность была, но один из доармейских приятелей между третьей и четвертой вспомнил, что их жилконтора никак не может найти дворника. Влад написал заявление, вселился в полуподвал хрущёвки, принял по описи три метлы, скребок, пешню и две алюминиевые лопаты (одна со сломанной ручкой).

Еще двумя неделями позже он возвращался с очередной пьянки сильно за полночь. В темноте у двери дворницкой кто-то тявкнул. Влад нашарил коробок и подсветил себе спичкой. Перед дверью, привязанный к ручке, сидел подросший Финн, молотил по земле хвостом и улыбался: «Ты соскучился, да?».

Телефона в дворницкой, разумеется, не было. Тащиться скандалить за пять остановок к предкам, или паразиту Сашке, единственному человеку, который знал и мог сдать нынешнее Владово обиталище, среди ночи было глупо.

Влад отпер дверь, поделился с волкособом вчерашней булкой и лег спать, благоразумно решив оставить проблемы на утро, которое началось с радостного лая и прыжка когтистыми лапами на грудь.

Обещание, данное матери, начинало сбываться. Весил щенок уже изрядно, а если помножить на постоянно хорошее настроение, пора было задуматься о правильном его воспитании.

По дороге Финн весело скакал рядом, облаял кошку, поиграл с листьями, сожрал какую-то дрянь с газона, намотал поводок на куст шиповника и, пока Влад выпутывался из колючек, вырыл яму, улегся в нее, и сделал вид, что никакой собаки тут нет.

***

– Я не спал, – сказал Сашка и зевнул. – Чего надо?

– Надо позвонить и оставить это, – Влад подтянул за поводок упирающегося щенка. – Зачем ты сдал меня матери?

– Зачем ты убил моего человека, Саид? – Сашка подавил очередной зевок. – Злой ты в армии стал… Эй, хозяйка, дай воды напиться, а то так жрать хочется, что трахнуть некого… И собака. Куда я ее дену?

– Это пес. Его зовут Финн.

– Понял. Ты жрать будешь?

И не дожидаясь ответа, Сашка полез в холодильник.

Финн растянулся на кухонном полу и замолотил хвостом. Сашка хмыкнул, сдвинул щенка ногой и пошел ставить чайник.

– Телефон там, где был, – он махнул рукой в сторону комнаты.

Влад, не глядя, накрутил родительский номер.

– Алло…

– Мама, это Влад. Объясни мне, пожалуйста, какого черта, я прихожу, а тут собака. Что я с ней… с ним, по-твоему, должен делать?

– А мы? – Мать ждала этого разговора и подготовилась. – Ты думаешь, просто так, привез и оставил? А кормить, а гулять с ней. Я и так разрываюсь.

Влад не мог представить, на что отродясь не работающая и почти не участвующая в домашнем хозяйстве мать разрывается, но сразу кидаться в бой не стал, пока оставался хоть призрачный шанс решить дело миром.

– Стой, стой, – запротестовал он. – Вы сами меня в письме просили, привези, дом охранять будет. И чтобы с кровью волчьей. Где-то ты там читала, какие они верные и надежные. Ты же сама…

С кухни поддакнул Финн.

– Ничего такого я никогда не писала! – Лицемерие матери было настолько искренним, что другой на месте Влада усомнился бы в собственной нормальности. – Дед вообще собак ненавидит, как я могла такое написать?

Дальнейший разговор смысла не имел. В детстве Влад удивлялся и обижался, когда мать, сначала говорила одно, а потом с жаром доказывала, что ничего такого не было. Идея, что мать просто врет, пришла много позже, вместе с пониманием, что от своей лжи она ни за что не отступит.

– …сам притащил, сам и… Ты его взвалил, а он на дверь…

Влад положил трубку и вернулся на кухню.

– Есть колбасы какой-нибудь, этого покормить? – Хмуро спросил он Сашку. – А то мне сейчас подробно рассказали про ответственность за тех, кого приручил.

– А ты?

– А я спрашиваю. Есть у тебя этому пожрать чего?

Финн согласно замолотил хвостом по линолеуму. Слово «пожрать» он уже знал.

– А вот, как ни странно, есть, – Сашка усмехнулся, сунулся в морозилку и выволок большой заиндевелый мосол. – Сейчас, кипятком окачу.

Волкособ снова понял и длинной сложной руладой выразил несогласие.

– Забей, так брось. Он полярный, ему твой иней до лампочки.

Сашка обежал кухню глазами и кинул мосол в угол под раковину. Финн взлаял по-взрослому и со всех лап кинулся грызть.

– Ты что, обзавелся тайной собакой? – Спросил Влад, указав подбородком на занятого волкособа.

– Да, нет, – Сашка замялся. – Тут такое, понимаешь, дело…

***

С собаками у Сашки не ладилось с детства. Он отчетливо помнил, как в восемь, кажется, лет угостил ириской веселую, дружелюбную псину. Она преданно заглядывала в глаза, мотала хвостом, и тяпнула за лодыжку, стоило Сашке отвернуться. В средней школе сорвавшаяся с поводка овчарка загнала его в сугроб и продержала там, пока не подоспел запыхавшийся хозяин. Еще несколько лет спустя он чудом спасся от стаи, заскочив в последний момент в троллейбус, и долго смотрел в заляпанное грязью стекло, как цепочка черных силуэтов стелется, не отставая, вдоль пустой обочины.

– У-у, нечисть расплодились! – Тетка на переднем сидении стукнула по стеклу кулаком.

Потом, когда Влад после армии кормил мошку в Заполярье, Сашка вдруг устроился работать ночным сторожем на старое кладбище. Ничего более профильного недоделанному ихтиологу найти просто не удалось. Работа была – не бей лежачего, Сашка вообще не понимал, на кой черт он тут нужен. Но деньги давали. Единственную проблему составляли, опять же, собаки. На кладбище кормилось несколько крупных стай, но они обитали ближе к свалке на другом конце. В старую часть забредала только одна, под водительством огромного пегого кобеля с давно свалявшейся в сосульки шерстью. Обычно Сашка обходил стаю по широкой дуге, но однажды нарвался.

Был поздний вечер, на фонарях город экономил, но Сашка все равно решил срезать. Пса он увидел сразу. Пес торчал между двух склепов и глядел на испуганного парня внимательным желтым взглядом. Не лаял, не рычал, не шевелился. Ждал.

Что было дальше, из памяти выпало. Пришел в себя Сашка только в сторожке и долго отпивался пустым, – баранки доел сменщик, – чаем.

Помог решить собачью проблему один из новых знакомцев – бомж Олег. Однажды постучавшись в сторожку с целью погреться, он так и представился, и всякий раз обижался, когда Сашка пытался опустить приставку «бомж» перед именем, как будто это был, как минимум, рыцарский титул.

Бомжей до этого Сашка вблизи и в естественной, так сказать, среде обитания не видел, но интуиция подсказала, что этот из общего ряда выделяется. Во-первых, он имел глубоко философское мнение по каждому поводу, причем мнения эти складывались в причудливую, но единую и непротиворечивую систему. Во-вторых, никогда не обирал свежие захоронения на предмет цветов, лент и прочего. Еду брал, да. Ну так это и не грех. Умер человек, как не помянуть, Христа ради. В-третьих (и главных), у него был стакан. Замызганная столовская штамповка возникала в руках бомжа мгновенно и бесшумно, как только появлялся намек на бухло.

– Только из него, болезного, пью. Именной он, заслуженный.

Сашка пригляделся и прочел идущую по граням надпись красной краской: «КИпяЧ. О.». Спросить, что имелось в виду изначально, он постеснялся. А бомж выдержал театральную паузу и добил фразой:

– Гигиена, опять же.

Бомж учил Сашку безопасно пить разнообразную бытовую химию, наставлял в кладбищенской мудрости, и, между делом, посоветовал павильончик на ближайшем рынке, где за копейки продавали мясные отходы. Сашка покупал их по дороге домой, и обязательно брал с собой в специальном пакетике, так что, если видел стаю, кидал в их сторону пару костей. В итоге собаки стали относиться к Сашке, ну, наверное, нейтрально. Вожак даже приходил к сторожке и подолгу сидел, глядя в путаницу ветвей над склепами и крестами.

Своей собачьей боязни Сашка жутко стеснялся. Раньше он Владу бы и не рассказал, но минувшей зимой обнаружил, что страх куда-то делся. А привычка осталась, и мослы в морозилке с тех пор не переводились.

– Ясно все с тобой, – Влад зевнул и потянулся так, что табурет жалобно скрипнул, а Финн перестал грызть и удивленно посмотрел на хозяина. – Сотрудник Харона, значит. А молчал чего?

– Да так, – Сашка пожал плечами. – Неудобно было.

– Значит, ихтио… чего-то там свое ты забросил?

– Почему забросил? Нет. Я, к твоему сведению, днями в Стиксе рыбу поймал. Настоящую. Живую.

– Где-где что-что ты поймал?

– Рыбу. В Стиксе, – раздельно, как маленькому, повторил Сашка и дернул себя за рыжую бороду.

Про Стикс ему рассказал все тот же бомж Олег. И в доказательство потащил упирающегося Сашку смотреть.

Сначала Стикс ему не показался. Неряшливая, заросшая дурным малинником яма в окружении могил. В глубине скорее угадывался, чем был виден кусок бетонного короба с черной текучей водой.

– Во! – Бомж Олег вынул из кармана плаща свой именной стакан, сырок, пакет «Блеска» и указал вниз. Сашка встряхнул складной пляжной рюмкой с надписью: «Сухуми-1984» по внешнему кольцу. Бомж разлил, разломил и приглашающе махнул стаканом.

Выпили.

– Ты, это, Санек, ты молодец, что аршином разжился. Человек без него – ноль, тьфу на постном масле. В свой-то тебе, почитай, на каждой тризне нальют. Видят, с уважением человек, понимающий, значит, не шантрапа подзаборная.

Было в речи бомжа что-то драматическое, не фальшь, но театральность на уровне хорошего актера. А может, не это, и не то, просто лет бомжу, при всей его солидности и степенности, было всего на пять-шесть больше, чем самому Сашке.

– Ну что, топаем…

***

С присутствием Финна в дворницкой Влад смирился быстро и незаметно. Впрочем, особого выхода у него не было. Волкособ однозначно признал хозяином его и остро переживал любую разлуку. Всякий раз, когда Влад уходил один, Финн закатывал такой собачий концерт, что любо-дорого. Хорошо, хоть стены толстые, а то бы жители давно заяву накатали. В остальном – претензий к щенку не было. Облаивал кого надо, ел, что давали. К девушкам, иногда посещавшим дворницкую (Какой огромный! А не укусит?), Финн благоволил. Особенно к тем, которые бесстрашно гладили и трепали по морде. Волкособ млел, подвывал и неистово молотил по полу совершенно волчьим хвостом.

А вообще, Финн выбирал девушек сам. Владу собачий выбор даже нравился, хотя системы он уловить не мог.

Когда женатые приятели спрашивали Влада, чего он тормозит, подруг навалом, женись не хочу, Влад объяснял им про Финна, а еще отшучивался: «Мне гадалка нагадала, что умру молодым, зачем моей девушке такие проблемы?».

На самом деле все было глубже.

Давно, еще до армии, ему нередко случалось забегать к дальней, седьмая вода на киселе, родственнице. Мать вспомнила о ней, когда сын-восьмиклассник нахватал пар за четвертную и полугодовую по русскому.

Влад сначала встал на дыбы. К тому моменту он воспринимал в штыки любое материнское предложение. До тройки он и сам в каникулы натянет, нафиг куда-то ходить, с кем-то заниматься? Отчасти это было правдой. Пары появились в табеле не из дремучей языковой некомпетентности или лености, а по не осознанному до конца протесту против тупых диктантов и дебильных тем сочинений.

Дело решила бабушка. По какой-то неизвестной причине она умудрилась ни разу не поссориться с бунтующим подростком.

– Валя? – Спросила она. – А что, сходи. Думаю, получится интересно. Книжку ей заодно передашь.

Про интересно, это была волшебная фраза. Волшебство заключалось в том, что всякий раз действительно получалось интересно. И этот случай исключением не стал.

Курящая старуха Валентина Игоревна поблагодарила за книгу, не стала (чего Влад боялся) пускаться в занудные, назидательные воспоминания о делах давно минувших дней, и вообще…

В ее доме Влад наслаждался свободой, которой никогда не чувствовал в собственном. Занятия языком тоже неожиданно понравились. Особенно способ, предложенный Валентиной Игоревной для написания сочинений.

– Главная радость советского интеллигента, – говорила она, рассыпая папиросные искры, – издеваться над системой так, чтобы никто не догадался, что ты издеваешься. А высший пилотаж – чтобы все всё понимали, а не дое***ся. Вариант номер раз – писать сочинение от лица восторженного идиота…

Когда «пары» были исправлены, а каникулы кончились, Влад продолжал ходить к Валентине Игоревне. Мать эти его визиты почему-то ужасно бесили.

Глава 2. Оперы и балеты

Сегодня в коридорах нашего корпуса еще пусто. Я слежу за Ларисой и гадаю, что у нее за настроение. Мы не виделись больше месяца. И за это время многое могло произойти. Лариса умела и любила обижаться непонятно на что.

– Извини, что не позвонила. Я утром с поезда, ты, наверно, спала еще, – кинула я пробный шар.

– Не, не спала, еду готовила, – отмахнулась Лариса и вдруг улыбнулась от уха до уха. – Они еще не знают, что я придумала.

– То самое? – Уточнила я на всякий случай.

Лариса кивнула и прижала палец к губам.

В восемнадцатой нет окон, а то при нынешней погоде была бы душегубка. Столы беспорядочно сдвинуты к стенам и завалены сверху стульями. На единственном свободном – ноутбук и какие-то бумаги. Лариса тут же спихнула все это к краю и устроилась на столе, скрестив ноги.

В дверь заглянул Гоша.

– Привет, – он сделал ручкой, – а Денис?

– Ждем.

– Ага, – Гоша вошел и тоже добыл себе стул. – Хорошо тут, прохладно, пока народ не набежал.

Народ собирался неторопливо. Некоторые просто заглядывали, убеждались в наличии отсутствия и исчезали. Около четырех подтянулись даже Паша с Игорем. И только после этого – Денис. Заглянул в дверь, сказал: «Привет, я сейчас», – и снова испарился.

– Пойдем, покурим? – Предложила Лариса. – Вернемся, как раз Денис придет.

Денис – наш преподаватель, кришнаит и зампотех. В том смысле, что на нем держатся потехи – вся общественно-культурная жизнь факультета. Студенты его любят, а я почему-то отношусь настороженно. Почему, сама не знаю.

На крыльце Лариса закурила папироску.

– Душный день, – сказала я.

– Будет гроза. Чувствуешь? – Лариса затянулась и выпустила тонкую струйку дыма. – Хочешь такую же? Огонек. Раритет, практически.

– Нет. И так мама курит. Кстати, она приглашала тебя заходить.

Лариса кивнула, сощурилась на ярко-синее небо.

– Как у тебя дела? – Соизволила, таки, спросить.

– Вообще, не очень. Все сложно. И тоскливо. Мы опять поругались, как только я села в самолет.

– Нехило.

– Ничего. Давай, правда, ко мне вечером? И на ночь? Позвоним твоей бабушке и скажем. Придёшь?

– Приду. И бабушке я уже сказала… Угадала. – Лариса помолчала. – Кое-что случилось. – Она затянулась еще и растёрла папиросу о крыльцо. – Потом, ладно.

Собрание только начиналось. Незнакомая восторженная второкурсница возбуждённо вещала на экологическую тему. Что-то про взгляд птиц.

– А также рыбок, насекомых, червей и крапивы… – Сходу вклинилась Лариса. – Кстати, я тоже кое-что придумала. – Она обвела аудиторию взглядом. – Хиппи!

Следующие полчаса она говорила, а все слушали, заражённые ее страстью. И ещё молчали некоторое время, когда Лариса закончила.

– Интересная идея. – Денис откашлялся. – Кто за?

– А мы справимся? – Спросила Оля. – Я про хиппи только «Хайры» смотрела. Мюзикл. Но, вообще, прикольно.

***

Когда мы вышли на улицу, чернильная туча почти затянула небо. Вспыхивали молнии отдаваясь далёким громом. Ветер нёс пыль и мелкий мусор. Лариса удовлетворенно улыбнулась.

– Ты рада? – Спросила она.

– Тьма, пришедшая со Средиземного моря… – начала я, но Лариса перебила.

– Нет, ты скажи!

– Не знаю. Я тоже плохо разбираю в хиппи.

Мы успели дойти до парка, когда в асфальт ударила первая крупная капля.

– Бежим! – Крикнула Лариса.

Мы побежали. Над головой грохнуло так, что взвыли все окрестные сигнализации, и рухнул настолько плотный ливень, что, казалось, не осталось никакого воздуха. Мы по инерции пробежали еще несколько шагов, но вода была везде. Лариса остановилась первая, запрокинула лицо и раскинула руки, как будто собиралась заключить стихию в объятия.

– Нам не справиться! – Закричала она. – Мы сдаемся!

***

Дома мама выдала нам ворох полотенец и переодеться. Дальше был чай и, почему-то, пиво.

– Откуда, мам? – Спросила я.

– Захотелось, – ответила она. Потом окинула весёлым взглядом. – Ладно, сохните, варите пельмени, а я пошла.

На улице было совсем темно, то ли от тучи, то ли просто уже время пришло. В этом я не разбиралась, никогда не любила часы.

– Хорошо у вас, – сказала Лариса и вытянула ноги.

Я варила пельмени. Реплика явно не требовала ответа. Лариса помолчала и продолжила с места, где нас оборвал дождь. Это тоже было частью ее манеры взаимоотношений с людьми. Дать собеседнику возможность включиться, понять, или вспомнить, о чём речь, она считала лишним.

– Американские – это немножко не то. Наши были другие, хотя сначала оттуда тему стянули.

– В Америке нет стиляг, – вспомнила я недавний фильм. – Тебе сколько пельменей?

– А?.. Вари как себе.

Я кивнула и заглянула в кастрюльку, где уже кипела вода.

– Помнишь, на первом курсе, после экзаменов мы пришли сюда, купили пельменей и бутылку шампанского. Оля стала открывать, и пробка улетела в Таню.

Лариса смотрела в окно. Там на фоне темноты отражались лампа с зелёным абажуром и Ларисин профиль.

Услышала ли она меня в принципе?

Я начала аккуратно бросать пельмени по одному, и все-таки обожглась. Двадцать один пельмень на человека. Это не мало и не много, в самый раз. А сорок два пельменя – это полпачки. Можно вываливать на глаз, но я всегда считаю.

– Я встречаюсь кое с кем, – Лариса подняла на меня глаза и прищурилась. – Только он уехал пока. И сразу, чтобы ты не думала, это не любовь, но интересно. Это дико интересно. Это Док придумал мне про хиппи.

Я облизывала пострадавший палец.

– Док?

– Ну, прозвище такое тупое. Как в боевиках. И сам он военный. Или кровавая гэбня. Скажет что-нибудь, и смотрит, как отреагирую. Вот он вернется, и всё будет. Или его там убьют. Мне идет образ вдовы? – Она прокружилась по кухне и замерла у подоконника.

– Смотри-ка, роза! Та самая что ли?

– Она. Засохла, видишь, но очень изящно.

Лариса улыбнулась, довольная.

– Я же говорила! – И без перехода, – ну, что? Ты готова к переменам в жизни? А я уже соблазнила кое-кого…

Фраза прозвучала двусмысленно. Либо она успела запудрить чьи-то мозги сегодня в вузе, либо… прямым текстом, и вероятнее второе. Стало быть, с этим Доком она спит.

– Я тебе все-таки скажу… – Начала я.

Лариса подняла бровь, и застыла – такая вся оскорбленная невинность. Я пренебрегла и продолжила.

– А что, мне нельзя волноваться? Кто он, откуда взялся, что ты знаешь? Насколько, говоришь, он старше?

– Не знаю… – Лариса беспечно пожала плечами. – Не спрашивала. Раза в два, наверное. Зато он мне про систему рассказал. И другие вещи. Поделюсь, если розу выкинешь.

– Почему?

– Надо выкидывать лишние воспоминания. Иначе места не останется.

– Хорошо, – сказала я. – Выкину.

Лариса улыбнулась и растянулась на диване. А я посмотрела на розу и решила оставить. Пусть горит пока, пусть до дождей…

***

К театральному скверу я дошла уже в сумерках. Фонари еще не зажигали, аллеи тонули в густой тени, только в глубине горело всеми окнами здание театра. Природа вовсю готовилась к осени. Акация побурела, пройдя жизненный цикл от почек и лимонно-желтых цветков, которые можно рвать весной, к длинным зеленым стручкам. Из них делали свистульки. Я не умела свистеть, Лариса умела и всегда хвасталась.

За акацией рябина, обнимала темный пока фонарь, вся желтая с красными крупными гроздьями. Дальше еще кусты и деревья с листвой всех осенних расцветок, слов о которых я не знала.

– Не видишь меня? – Спросила Лариса откуда-то сбоку. Она курила, сидя в развилке яблони, как в седле лошади. На ней были драные джинсы, футболка, про которую сразу понятно, что с чужого плеча, растянутая кофта. На руках бисерные и нитяные феньки, на волосах рыже-зеленый хайратник. Последнее слово было для меня новым. Лариса активно осваивала лексику и фразеологию детей цветов.

– Ты не стала переодеваться? – Удивилась я.

– А я хиппи, мне можно. – Лариса спрыгнула на землю и подобрала валявшийся в траве рюкзак.

– Хочешь? – Спросила она, протягивая гроздь рябины. – Только она не сладкая, заморозков еще не…

– Я такие люблю, – призналась я. – А заморозки – это зима, брр. Какое там веселье?

– Мне притащили два значка и отдали совсем бесплатно. Говорят, носи. – Лариса отщипнула ягоду и кинула в рот. – Смотри.

Она повернулась. На кофте один под другим были приколоты пацифик и, совсем не в тему, огромный круглый значок «СПИД не спит».

– Ну как? – Лариса сегодня была оживлена, ей нравилось эпатировать публику.

– Смело. И возвышенно.

В эту минуту с легким щелчком зажглись фонари, осветив черный монумент. Вождь мирового пролетариата с недовольной физиономией тискал кепку.

Зачем он здесь, – подумала я, – перед театром. Любил оперу и балет? Не знаю. Знаю, что любил детей. А я ребенком знала только Пушкина и считала, что любой памятник ему.

– Смотри, какой высокий, не доберешься, – сказала Лариса. – Эх, я бы ему подарок сделала, венок из одуванчиков сплела. Но не залезу. Высоко.

– Осень на дворе – ехидно прокомментировала я, – какие одуванчики?

Лариса задумалась, потом просияла.

– Ура! Я загадала!

– Что?

– Я загадала, если успеем до Ленина дойти, ты пойдешь со мной после спектакля. На сквот. Мы решили там ночевать.

– Что успеем? Кто мы? И куда пойдем?

– Клево же! – Вопросы Лариса проигнорировала.

– А тот, который «тоже мы», он знает?

– Ни-и! Зачем? Я его так обрадую. На остановке встретимся. И не хмурься, я из него еще не все вытянула. Я же с тобой.

«Я с тобой, – вздохнула я. – Этого-то и боюсь».

Мы подходили к театру. Я подумала, если смотреть со стороны, выглядим мы совершенно не театрально. Особенно Лариса. Хотя оперу-и-балет она любила. Ходила на все, на что получалось. А я за компанию.

Сегодня давали «Кармен». Я чувствовала, что Лариса вся уже там. Она даже не заметила, какими взглядами провожали нас театралы и вахтерши. Мне стало стыдно.

Билеты были – амфитеатр, левая сторона. Так что, поднимаясь по лестнице, я, разумеется, полюбовалась нашими отражениями во всю зеркальную стену. На фоне мрамора, бархата и позолоты смотрелись мы реально дико. Лариса поглядела на меня весело, а когда мы нашли свои места и уселись, зашептала в ухо.

– Ты забываешь главное. Для хиппи, все это не важно. Нет войне! И мир-дружба-жвачка. Кстати! Мы мало уделяем внимания жвачке… У тебя есть?

Жвачки у меня не было. И Кармен скользила мимо.

Я пялилась сквозь сцену, я вспоминала. В детстве мы с мамой жили совсем близко, пять минут от сквера, и в выходные она выгуливала меня здесь.

Точно была осень, только радостная, вроде бабье лето. В сквер тогда выпускали младшие классы девочек-балетниц из училища за углом. Они носились за мной и дарили разные вещицы, а как же, они же взрослые. Смешно. Сколько им было тогда? Десять-двенадцать, думаю. Взрослые.

Из тех подарков остались заводная лягушка и черепаха, тоже заводная, она умела плавать в ванной. Игрушки стали воспоминанием о том детстве, и о том еще, что у меня самой с балетом не получилось. Танцевала я как бревно.

В антракт я купила по стакану грейпфрутового и вишневого сока и трубочки с кремом. У Ларисы денег не было.

– Я отдам.

– Да, ладно.

– Нет, не ладно. Ты не Родина. Это Родине все должны.

– Пойдем. Третий звонок, – позвала Лариса, оттирая салфеткой испачканные кремом пальцы.

И снова я думала о постороннем до самого занавеса. Вышедших на поклон артистов сверху осыпали синими блестками. Чтобы красивше было, видимо. Лариса хлопала стоя. Весь ее внешний эпатаж потерялся вдруг, как будто театр принял ее такую, как есть. Стало легче.

Когда мы выходили, я поделилась наблюдениями.

– Они старые – артисты. И это мешает. Очень.

– Знаешь, мне мешает только первые пять минут, а дальше… Главное, как поют, какой голос. Они же забывают, сколько им лет. Я читала, – Лариса закурила, – что дирижеры живут дольше, потому что все время в движении, и музыка.

Мы шли к выходу из сквера. Деревья молчали. Темнота уже полностью скрадывала цвета.

– Ты любишь этот сквер?

– Да. А ты?

– А мне кажется, что надо отпустить все эти деревья, дать им свободу. – Лариса взглянула мне в глаза. – Ты ведь идешь со мной? Тогда вынь телефон и позвони. Я знаю, ты взяла его.

Пока я звонила маме, врала, что пойдем к подруге, Лариса курила и пинала листву под ногами. Мне было чуть-чуть страшно, но именно чуть-чуть.

– Ладно, – я убрала телефон, – давай, я готова в пекло, к черту на кулички, только завтра к часу мне надо домой.

Лариса смотрела в сторону.

– Смотри, проститутки. – сообщила она вдруг.

– Что-то рано они. Так что, мы идем?

Но Ларису уже несло.

– Я сейчас. Погоди.

– Э, нет, я с тобой!

Лариса пожала плечами и пошла. Я двинулась следом. В голове вертелись сутенеры, прогорклое масло, клофелин, украденные деньги, алкоголь и прочая ерунда. В моем детстве их, проституток, на улице было много.

Лариса уже подошла к девицам. «СПИД не спит!» и пацифик на груди светили ярко, вызывающе. Мы смотрели на них, они на нас. Три девицы, из-за косметики не пойми какого возраста, только одна заметно мельче и младше. Юбочки, колготки сеточкой, боевая раскраска.

– Пис! – Лариса вскинула сжатый кулак. – Хотите я вам сигаретку дам?

От такого поворота проститутки замерли, я, честно говоря, тоже.

– У нас только Мелочь курит. Мы за здоровый образ жизни.

– А у меня свои есть, – пискнула младшая.

– Давай я тебе, а ты мне сигаретку, – предложила Лариса.

– Ага. Прикольно, – Мелочь полезла в сумочку и вытащила пачку «Гламура». – На.

– И ты бери. Только у меня крепкие.

– Ничего, я привыкла, – сказала Мелочь.

Старшие представились какими-то рабочими именами, я не запомнила.

– А вы чего так рано? – Спросила я.

– Театр – это прикосновение к прекрасному, – ответила одна. – Вот и мы… к прекрасному, понемногу.

– Здорово. А мы там были. Сегодня «Кармен» давали, – Лариса затянулась чужой сигаретой.

– Я слушала. Только полгода назад, – кивнула вторая из некурящих. – Там состав новый. Хорошо поют. В музыкалке мы хабанеру оттуда разбирали. И, вообще, нравится.

– А тебя как зовут, подруга день моих суровых? – Обратилась ко мне первая.

– Катя.

– Хорошее имя…

– А у нас все имена хорошие. Потому что мы новые хиппи. Дети детей цветов. Вы же смотрели «Волосы», «Беспечного ездока»? – Лариса хитро прищурилась.

– Ясен пень, герла, ты еще «Генералов» вспомни.

– А я – влезла Мелочь, – фенечки из резинок плести умею.

– Так вот кто у меня рабочие гандоны крадет!

– И у меня!

– Ах вы…

Я вспомнила, как точно так же дразнили друг друга и хохотали юные балетницы.

На обочину съехала машина – хромированный и тонированный по самое не могу лексус. Зажужжал лифт, поехало вниз стекло передней двери и голос с нарочитым и точно липовым кавказским акцентом весело проорал:

– Чэго стаим, э! Работать дэвочки!

– Пойдем, – старшая одернула на бедрах сиреневое мини. – Мир-дружба-жвачка.

– А ты, может, с нами? Поработать, а? – С подначкой предложила Ларисе Мелочь.

– Не. Не мой профиль. Фрилав за деньги – нонсенс. – Лариса развела руками. И вообще. – Она постучала ногтем по значку про СПИД. Потом снова вскинула кулак в приветственном жесте.

«Эй, карамельку хочешь?» – Обратилась то ли ко мне, то ли к ней проститутка с музыкальным образованием. Затем вся троица расхохоталась и двинула в аллею профессионально разболтанной походкой. Навстречу им вырулил поздний велосипедист.

– Догоню, догоню, догоню! – Девицы раскинули руки, как будто хотели его поймать. Велосипедист вильнул к кустам и наддал. Его проводили свистом.

Глава 3. Сегодня кому-то говорят: «До свиданья!»

Валентина Игоревна жила на пятом этаже «профессорского» дома в Тополевом переулке. Она открыла сразу, стоило вдавить кнопку звонка.

– Ты, давай, проходи, я сейчас, – она скрылась в ближайшей двери, унося под мышкой телефон с волочащимся витым шнуром.

Квартира была трехкомнатная, но с поправкой на академический масштаб. Высоченные сталинские потолки, коридор, комнаты, кухня – все как будто умноженное на два. Даже книжные шкафы и стеллажи с журналами вдоль всех стен не скрадывали пространство до привычных панельных габаритов. Пахло пылью и древностью.

Влад тщательно вытер ноги и, не снимая (так было тут принято) обуви, прошел через гостиную на балкон. Точнее, в просторную лоджию со столом, стульями и отличным видом на реку.

Легкий ветер трепал заправленный в каретку печатной машинки лист бумаги. Солнце уже село, и небо начинало линять. Только высокие перистые облака еще были ярко раскрашены красным и фиолетовым. Внизу стучали колеса невидимого товарняка. Издалека, видимо, от станции, доносились гудки и обрывки трансляции. Все это вызывало грустное щемящее чувство, которое Влад никак не мог себе объяснить.

– Извини, это ректор, – Валентина Игоревна вошла на балкон с дымящимся чайником. – Иногда чувство долга заставляет его вспоминать об одинокой старухе, он звонит и говорит, говорит. Ужас просто. Материться хочется, а нельзя.

Она подмигнула Владу и рассмеялась. Влад шутку оценил. Он давно знал, что родственница – крупный специалист по русской обсценной лексике. А по виду и не скажешь.

– Как поживаешь? – Спросила Валентина Игоревна, разливая чай. – Что-то давно не заглядывал.

– Времени не было. В армию ухожу, готовлюсь, вот.

– Любопытно. И не боишься?

– Чего там боятся? – Влад пожал плечами и цапнул со стола булочку с изюмом.

Как будто в подтверждение, снизу из-под балкона грянула задорная строевая песня.

«У солдата выходной, пуговицы в ряд, – выводили будущие ракетчики, и голоса их разносились далеко по набережной. – Ярче солнечного дня золотом горят…». С реки потянуло свежестью. В плафоне суетливо забилась первая ночная бабочка.

– Хороший знак, – усмехнулась Валентина Игоревна, – однако, давай уточним кое-что.

Она выдвинула ящик стола, вытащила большую, изрядно потрепанную колоду, ловко перемешала и раскинула на свободном пространстве. Влад ничего не понимал в гаданиях, но выглядело все очень по-настоящему. Валентина Игоревна нацепила очки, всмотрелась в расклад, закурила, пожала плечами, посидела немного неподвижно и смешала карты.

– Нет, старая я, не понимаю, да и не верю во все это.

***

Той ночью он долго не мог заснуть, все прокручивал в голове неоконченное гадание. Откуда эта уверенность, что с ним, Владом, случится что-то плохое? Что-то обязательно произойдёт. Влад лежал и думал, думал. А ведь это не сегодня, и не вчера. Это давно. Это всегда. Он и раньше, с детства был уверен, что умрет молодым.

А Валентина Игоревна уснуть так и не смогла. Сидела, смотрела на реку, курила и перебирала в памяти, ложащиеся на стол карты. Четверка червей – перемена места. Дома остаются служить только блатники, мальчик не из таких, да и не это ему нужно, если она правильно поняла. Тройка червей – тоже ничего такого. Внимание, осторожность. А дальше – одна за одной – предательство, потеря, разрушение… Когда следом выпал еще туз пик, она смешала колоду. Не нужно ему это знать. И так у мальчика завиральные идеи. Вырастет – поумнеет.

Из открытой балконной двери послеполуночное всесоюзное радио пело скрипучим голосом модного молодежного певца. «Следи за собой…» – вслух повторила она, выключила приемник и пошла заваривать очередной чай. Старая филологическая подруга Эмма Робертовна неделю назад с придыханием рассказывала ей, что этот прибалтийский кореец Цой – последний русский акмеист.

***

Тремя годами позже благополучно вернувшийся и из армии, и уже с Ямала Влад помогал ей тащить чемодан. Эмма сосватала посмотреть Кавказ под соусом литературоведческой конференции. Тогда, весной девяносто первого, она еще не догадывалась ни о новой жизни старой Лермонтовской колыбельной, ни о том, что карты, прочившие горе и смерть, не соврали. Разве что в масштабе предсказания ошиблась.

Поезд тронулся тяжело, нехотя. Сквозь окно купе припекало солнце. Но это пока не настоящее тепло, обманка. Выйдешь на воздух, и конец. Ветер, ноздреватый черный лед под ногами.

– В тепло едем, – блаженно потянулась Эмма, – приедем в жару, наверное. Длинная у нас страна.

– Хорошо, если в жару, кости погреем, – улыбнулась Валентина Игоревна и сделала глоток чая. – Кстати, я тут новое для тебя раскопала.

– Погоди я запишу, – Эмма полезла в сумку, гигантскую, из черного с потертостями кожзама. – Где блокнот, близко же складывала?

– У тебе там случайно не завалялся домик с садом? – насмешливо спросила Валентина Игоревна.

Мимо проплывали уже освободившиеся от снега поля. С ниток телеграфных проводов взлетали черные грачи, некоторое время летели наравне с поездом, потом отставали.

– Нашла! – Возликовала Эмма. – Как ты говорила?

– Я говорила… и говорю, что тебе пора тебе менять сумку.

Эмма вздохнула и выразительно посмотрела на блокнот…

***

Вокзал Грозного был похож на множество виденных за последние несколько суток. На перроне их встретили. «Очень рад! Очень!», – широко улыбался сквозь черную до глаз щетину «злой чечен». Только злым он не был. Он был студент физик. На филологическую конференцию его занесло просто по знакомству: «Попросили, да! У нас мало филологов».

Город Валентине Игоревне понравился сразу. Просторный. Широкие, светлые улицы, мягкое тепло, желтые, невиданные на Урале, тюльпаны. К полудню воздух раскаляется и дрожит.

Их поселили в маленькой гостинице на отшибе с видом на горы и плюющийся ледяной водой Терек.

– Странный город, – заметила Эмма. – Почему Грозный? По-моему, вполне мирный.

Валентина Игоревна задумчиво пожала плечами. Что-то чудилось, будто бы сквозь этот пейзаж проступал другой, страшный. Будто вместо просторных улиц сталинской и хрущевской застройки, вместо зелени и навевающего негу зноя – разбитые в щебень остовы, мертвая с разорванной пастью собака в черном пятне подсыхающей крови. Валентина Игоревна думала, что этого не может быть, но знала – может. Она помнила разрушенный землетрясением Спитак.

– Душно, – сказала Валентина Игоревна. – пойдем вещи разбирать.

Конференция проходила под патетическим девизом «Соцреализм умер!». Валентина Игоревна только посмеивалась. Для нее самой он никогда живым и не был. Да и для кого был? Впрочем, мнением своим делиться она не спешила. Наблюдала, слушала.

Запомнилось, как культурный человек Милослава (всем участникам конференции раздали ламинированные карточки с именем, называемые нерусским словом «бэджик») схлестнулась с культурным человеком Семеном. Милослава утверждала, что никакой советской литературы не было вовсе, одна раздутая пустышка, идеология! Семен в ответ поминал Горького с Гайдаром, графа Алексея Толстого. Не прошло и пяти минут, как культурные люди перешли на визг и площадную брань. Валентина Игоревна послушала немного, ничего интересного для себя не обнаружила, оставила парочку ругаться и заново вышла на воздух.

Оказывается, уже стемнело. Это произошло так быстро, как если бы в небесную воду вылили стакан чернил.

Звуков города почти не было слышно. Внизу под скалой кипел Терек. Перешептывались над головой листья неизвестного дерева. «Какая разница, – думала Валентина Игоревна, – есть или нет советская литература, – когда вот он – мир. Его можно увидеть, ощутить, попробовать на вкус, как этот воздух».

– Вот ты где! – На крыльцо выскочила запыхавшаяся Эмма. – Я принесла тебе частушку. Слушай, пока помню!

– Давай.

Валентина Игоревна пожалела ускользнувшую мысль, но это не повод отказываться от очередного перла, раздобытого подругой. И Эмма дала:

Подари мне, милый, мину

Я в манду ее закину.

Если враг в село ворвется,

Он на мине подорвется.

Гостиница за их спинами светилась распахнутыми окнами. Изнутри доносился смех, обрывки разговоров, звяканье посуды. Внезапно по фасаду мазнули фары, и подкатил «Икарус» с припозднившимися участниками конференции. Первыми из двери вывалилась прекрасно знакомая Валентине Игоревне парочка – Алексей и Николай, молодые аспиранты из Вятки, поэты и большие оригиналы.

Николай заметил Валентину Игоревну первым.

– Вы здесь! Я не знал! Я бы принес вам цветов, я их где-то видел, хотите поищу?

– Не надо, – Валентина Игоревна улыбнулась. – Пусть растут на воле.

Она обратила внимание, что на ногах приятели держатся не особенно твердо. Связность речи тоже оставляла желать…

– Очень рад, – говорил Алексей. – Нас, вот, послали…

– Мы сами рвались! – Более порывистый Николай решил не дожидаться, пока друг разберется в сказуемых и определениях. – Я рвался! Надо их… всех с современности, как пароход!

Валентине Игоревне живо представился этакий летящий в пропасть «Титаник». Перекошенные лица совписов, графоманов и эпигонов, грустный Пушкин на капитанском мостике, веселый Достоевский и меланхолично воспаряющий надо всем этим безобразием Андрей Платонов. Высоко в небо торчали дымы горящих рукописей.

– Николай понял, что никаких прошлых писателей не было, – дообъяснил за Николая Алексей. – Здравствуйте, Эмма Робертовна.

– Здравствуйте, мальчики. – Эмма критично оглядела новоприбывших. – Давайте сделаем так. Вы сейчас раздобудете себе чего-нибудь перекусить и обратите внимание вон хотя бы на тех замечательных девушек. А мы с вами увидимся утром. Время позднее.

Приятели отдали честь и удалились, но через два часа в номере Валентины Игоревны и Эммы Робертовны зазвонил телефон. Эмма не отреагировала. Про таких как она шутят: «Я спать, а ты донеси мою голову до подушки».

Валентина Игоревна завидовала ей черной завистью. Ей сон давался лишь после долгой и упорной борьбы. Телефон зазвонил как раз, когда борьба была уже почти выиграна. Увы, «почти» в данном случае в зачет не шло. Она нащупала на тумбочке аппарат и сняла трубку.

– Это мы. – в один голос радостно заявили на том конце провода Алексей с Николаем. – Мы, это… – И запели «Интернационал» на отдававшем Вяткой и сивухой языке оригинала. Судя по тому, что голоса раздавались не только из трубки, но и так, – поселили друзей где-то недалеко.

– Вас заберут, – предупредила певунов Валентина Игоревна.

– Не заберут. – твердо сказал Николай. – Свободу не задушишь…

***

Влад проснулся рано. Вроде бы выходной, спи не хочу, и сон хороший снился, и волкособ бесстыдно дрых на своей подстилке, вытянув перед собой лапы, а вот поди ж ты. В открытое окно долетали отзвуки колокольного трезвонья. Женский монастырь отмечал какой-то христианский праздник. «Не спится теткам!», – Влад сел на койке, закурил, размышляя, то ли лечь досыпать, то ли заняться полезным делом, завтраком, например. Но – завтраком – это вставать, гулять животину, идти в магазин, готовить. Нет. Лень.

Он потушил окурок и только собрался вернуться в горизонталь, как в дверь постучали.

«Охренеть» – лениво подумал Влад, натягивая джинсы. Встал, пихнул носком волкособа, мол, не спи, замерзнешь, и пошел к двери, потому что стук повторился.

– Кто?

– Это я, Владик, открой, мама это.

«Охренеть, еще раз – подумал Влад. – Мама? Здесь? Пришла за собакой? Или что-то случилось с дедом? Или она по мне соскучилась?».

Скрывать, что совершенно не рад раннему визиту, он не собирался. Финна, который на звук открываемой двери рефлекторно проснулся и ринулся гулять, удалось сцапать за ошейник. Волкособ обиженно вякнул, но хозяин был непреклонен.

– Что-то случилось? – Влад выдвинул из-под стола табурет, а сам уселся на койку.

Мать села, поискала куда поставить сумку так, чтобы не отпускать, подслеповато огляделась. Влад приготовился к долгой невнятной прелюдии. Но вышло иначе.

– Валентина Игоревна умерла, – сказала мать просто.

– Как? Когда?

Влад даже помотал головой, отметая очевидную нелепицу. Со своей кавказской конференции она вернулась бодрая, долго делилась впечатлениями, кормила Финна докторской колбасой, и вообще…

– Неделю назад. Сердце, кажется. Никто и не знал, мы же мало общаемся, и за телефон не плачено, а тут вчера нотариус… Она тебе квартиру завещала.

– Квартиру? – Тупо переспросил Влад. – Почему квартиру?

– Она завещала тебе. И вот нотариус пришел, представляешь? Он с ней дружил много лет, то ли учились вместе, то ли просто. Говорит, что там какие-то родственницы претендуют, только ведь там родство – тьфу, дочь покойного мужа от первого брака, это же не считается? Юрий Федорович так и сказал, он знает, только тебе все равно надо сделать… у меня тут записано.

Она еще что-то говорила про новые замки и что нужно починить свет в подъезде – «ты же работаешь с этими, попроси помочь, это не трудно». Влад не слушал. То, что мать, ровно также как та дочь покойного мужа, хочет квартиру на набережной, он понимал. Он не понимал, зачем умерла Валентина Игоревна, не понимал, что ему самому делать с внезапным наследством. Надо было, наверное, выпить, а еще лучше – поговорить с Валентиной Игоревной, ну, не с матерью же разговаривать.

– Этот… Юрий Федорович… как с ним связаться?

– Так вот, он и визитку свою, и ключи принес, только там разбирательство будет…

– Ключи давай, – перебил Влад. – И визитку тоже, телефон спишу.

Глава 4. Ничейная территория

От театра до искомой остановки близко. Но на телефоне полдвенадцатого. Похолодало. Редкие прохожие торопятся скорее покинуть улицу. Авто проносятся уже по-ночному, игнорируя и городские шестьдесят, и светофоры. «Бегом! – Командует вынырнувший сбоку из темноты мужик в темном плаще. – Последний…». Приходится бежать. Я на каблуках, отстаю и меня втягивают в салон. Некоторое время молчим, переводя дух.

– Я обратил внимание, что ты не одна, – говорит мужик (а это, разумеется, Док) Ларисе.

– Катя. – Представляюсь я.

– Верю, – кивает мужик. – Я Скворцов.

– Мне показалось прикольным всем вместе. Ты против? – Лариса наслаждается ситуацией.

– Нет.

– Проезд оплачиваем! – Надвигается на нас тучная кондукторша.

Взгляд настороженно-брезгливый. Волосы стянуты в хвост, и хвост этот мотает на ухабах из стороны в сторону. Не надо быть телепатом, чтобы понять, она думает, куда через всю ночь едут вместе неприличная девочка, приличная девочка и старый хрен с внешностью серийного педофила.

– Ну… – Кондукторша ждет.

Сворцов протягивает купюру и объясняет, что за всех.

Лариса демонстративно не обращает внимания. Стоит, смотрит на темноту, потом резко оборачивается и плюхается на сидение. Скворцов садится рядом.

Я бы с удовольствием осталась стоять, но автобус пуст, и это глупо. Сажусь на краешек через проход. Чувствую себя посторонней. Как только Лариса увидела Скворцова, все прочие престали для нее существовать. Не в смысле, растворилась в нем, а сделала свой театр – театром одного зрителя. Что за ночь я проведу с ней и непонятным человеком где-то непонятно где?

Или убежать? Доехать до ближайшей остановки и вызвать такси?

Снаружи закончился лес и открылась далекая панорама. Рыжие и сиреневые фонари за рекой дрожали, отражаясь в воде. Становилось понятно, что река тоже не останавливается ни на миг.

– Ну как «Кармен»? Всех перебили? – Спросил Скворцов.

– Круто. Люблю такое. А ты?

– Я нет, уволь. Мне бы по старинке…

Я наблюдала и видела, что он притворяется. Конечно, притворяется. Прикидывается лопатой. Насмехается.

– Мы съели трубочки с кремом в буфете, – похвасталась Лариса.

– А почему не безе? Музыку он неплохо лабал. Наверно, и как пирожное неплох. Лариса фыркнула, посмотрела на меня хвастливо и фальшиво пожаловалась:

– Видишь, какой он? И так все время!

Я пожала плечами. Лариса тут же насторожилась.

– Ты чего? Круто же! Мы же в сквот едем!

– Путаешь, – скучным голосом заговорил Скворцов, – у нас сквотов нет. По крайней мере, я не знаю. Флэты были. Вписки. Про сквоты потом появилось.

– А в чем разница? – Лариса скинула рюкзак, вытащила блокнот и ручку. – Как ты говоришь?

– Сквот – это ничейная территория. Из Штатов пошло. Там такого много. Пустых домов. Ничейных. Иногда и вода, и свет даже есть. Наши собезьянничали, как и прочее. Хотя, зачем? У нас и своих эксклюзивных котельных, булочных, хрен-перец – навалом.

– А флэт? – Спросила Лариса.

– Просто квартира. Кому-то принадлежит. Из тусовки или около. Там и живут, и тусуются. Часто сам хозяин не в курсе, кто эти люди, с чем их едет.

Лариса кивнула своим мыслям. Это была очередная новая Лариса. Записывающая и очень заинтересованная.

– А мы сейчас куда пойдем? – Спросила я.

– Как сказать, – Скворцов задумался. – Хата. Просто хата, там можно спать.

«Хата… – Подумала я. – Куда меня несет? И все же Лариса позвала. Значит, я ей почему-то нужна».

Некоторое время ехали молча. Окна были черными, непрозрачными. Редкие фонари выхватывали безмолвную стену сосен, похожих на прутья ржавой решетки.

– А мы проституток встретили, – заявила Лариса громко, чтобы кондукторша тоже услышала эту ценную информацию. – Я их сигареткой угостила, а они с собой звали, уговаривали. Вот, думаю.

Я улыбнулась, вспомнив удивленные лица ударниц древнейшей профессии.

– Проституток? – Переспросил Скворцов.

– Ага. Я к ним сама подошла, и сигареткой! Попробовать, что ли…

– Конечная! – Объявила кондукторша с интонацией «выметайтесь!».

Мы выгрузились у обшарпанного бетонного козырька, и автобус, газанув уехал дальше в темноту. Позади светился город.

Я еще раз прикинула про такси, но поняла, что не знаю ни одного ориентира, чтобы его вызвать. Всего лишь ночь моей жизни. А она, Лариса, будет счастлива. Или… никто не узнает, где могилка моя…

– Есть хочется. – Лариса достала из рюкзака яблоко. – Только у меня резать нечем.

– У меня есть, – Скворцов взял яблоко, быстрым движением пальцев разломил пополам и протянул нам половинки. Картинка вызвала у меня несколько библейские ассоциации. Оставалось понять, в чем искушение.

– А вам? – Спросила я.

– Я не люблю яблоки, – он порылся в карманах и закурил. – Пойдем, дорога еще длинная.

***

Идти было тяжко. У меня промокли ноги, тут похоже недавно был дождь. В темноте я не видела и все время спотыкалась. Раз или два Скворцов направил меня в обход лужи.

– Все несет информацию, лужа, например, – разглагольствовала Лариса. – Во дворе я открыла лужу, она была длинная и широкая. Там штуки плавали. Маленькие. Они жили под водой, у дна. И дышали хвостиком. Интернета тогда еще не было, я потом нашла, что это личинка иловой мухи. Я прибежала к бабушке. Хотела принести их домой, жить в тазу. Я бы за ними следила. Но она отговорила, сказала, в луже им лучше. – Лариса помолчала.

Я подумала, что она редко говорит о семье. Почти никогда. А сейчас вдруг заговорила. Загадка. Сколько ее знаю, рта не закрывает, но о себе или о боли – ни-ни. Я взглянула на Скворцова по-новому. Ох, непростой персонаж…

***

Как Скворцов нашел нужную калитку в бесконечном заборе, я не уловила. Мы просочились внутрь мимо умершей осенней малины, бочки с дождевой водой, где плавали рыбки-листики, раскисших вывороченных грядок.

– Хата! – Махнул рукой Скворцов в сторону маленького неряшливого строения. – Удобства сбоку, света нет.

Он отпер дверь. Мы протиснулись через тамбур и оказались в комнатке классической садовой времянки. Их строили лет сорок назад, имея в виду убежище на садово-огородный сезон, потом латали по мере сил и необходимости, с оказией наполняли отжившей свое в городских квартирах рухлядью, потом забывали за ненадобностью.

Когда разгорелась свеча, я огляделась. Да уж. Посредине ржавая коробка печки, стол у окна, стул. У сплошной стены допотопная кровать с провисшей панцирной сеткой и улиткой матраса.

– И как мы будем спать? – Спросила я.

– Мы с тобой здесь, на кровати. – Лариса раскатала матрац и села, подобрав ноги. – Мы худенькие. Правда, ведь? – А Скворцов в спальнике.

– Угу… – Скворцов наощупь возился с печкой. – И, кстати, о проститутках… – В отблесках пламени его лицо изменилось, опрокинулось внутрь.

***

Эту игру Скворцов придумал, насмотревшись дешевого кассетного Голливуда. День мыкался в поисках с кем бы вмазать и, если не находил, шел от центра до вокзала, опрокидывая по рюмке-другой везде, где наливали. В промежутках созерцал мир.

Был сырой августовский вечер. Скворцов только что приговорил дважды по соточке в кафе-мороженом. Впереди маячило заляпанное грязью стекло автобусной остановки, а на нем – в столбик выведенный пальцем прейскурант: минет, час, ночь, анал, фантазии. Были еще пункты, но их Скворцов уже не помнил. Цифры тоже не запомнились, но, по ощущению, цены не кусались.

За стеклом две тени в модных мохнатых куртках и сапогах чулком – писк б***ской униформы.

Скворцов никогда не спал со шлюхами, в смысле, за деньги. Большинство друзей-приятелей придерживались тех же взглядов. Хотя и исключения попадались.

Однажды он шлялся по рынку. Внутри по каплям копилась злость. Если бы кто-то из хачей, продававших дары юга, дал хоть малейший повод, Скворцов бы сорвался, а так навстречу случился знакомый по тусовке персонаж с насекомьим прозвищем. Муха? Паук? Сейчас уже не вспомнить. Лето дожигало последние дни. В ларьке на площади взяли сразу по два пива, прошли дворами, поторчали с панками и нариками на Краснухе, допили и взяли еще.

Внезапно Скворцов заметил, что Муха (или все-таки Паук?) начал нервничать. Отвечал невпопад, чуть не забыл на фонарной тумбе едва початую бутылку и все время вытирал о джинсы ладони, будто бы они у него потели.

– Ты обдолбался? – Мрачно спросил Скворцов.

– Не, я же в завязке, – помотал головой Муха и вдруг зашептал в ухо, – я, это, не могу, е***ся хочется. Загнусь. Я бы б*** сейчас снял, только у меня бабла на одного. Ты как, не обидишься?

Скворцов усмехнулся и похлопал по плечу.

– …я там плохо помню. – сделал паузу Скворцов. – Если бы вы тут с б***ями не затусили, и к слову бы не пришлось.

В общем, шатались, пили. Наконец этот страдалец полового фронта обрел свое счастье. Ровно на той остановке, откуда мы сегодня стартовали. Классическая телка системы «бройлер». Как и о чем они договаривались, не слушал, но в итоге договорились, пошли. Муха токует как сволочь, я за компанию подначиваю. Подробностей тоже не помню, только одна реплика этой тетки застряла, классическая, как в телевизоре. Мол, не б*** она, просто на учебу деньги, и вообще деньги, а дома она все забывает, сбрасывает с себя. И ванну горячую с пенкой, и надеть потом все белое махровое, и с книжкой поваляться.

Уральский август напомнил о себе как всегда внезапно. Небо заволокло мгновенно и сразу в морось. Проститутка перестала благосклонно ворковать и поежилась. «Вот, тебе, и пена», – ухмыльнулся про себя Скворцов. Он чувствовал, что злится, и злился на себя за эту злость. Очень хотелось курить, он похлопал по карманам в поисках сигарет и обнаружил, что и без того уже курит. Чувство не проходило, не оставляло, кричало: «Смотри!».

Тем временем герой-любовник обнаружил незапертый подъезд и уже махал призывно. Скворцов поморщился в сторону. Некоторые аспекты бытия вызывали у него безотчетную брезгливость.

Лестничная площадка. Муха дрочит, настраивается. Проститутка подходит, прямо через сапоги снимает трусы. Автоматическим движением вынимает из сумки гандон, судя по упаковке, с клубничным вкусом, ловко напяливает на рабочий орган и присаживается враскорячку поверх Мухи.

«Терапия, – думает Скворцов. – Спокойствие и терапия. Я никого не хочу убить. Или отвернуться. Или в обморок брякнуться».

В разрыв туч вспышка закатного солнца мажет по копошащимся любовникам и медленно гаснет. На город из-за реки идет гроза. Там уже гремит, и ливень. Через высокое подъездное окно не видно, но смотреть и не обязательно. Зато Скворцов внезапно понимает, что ни загаженный подъезд, ни потрахушки на лестнице его не волнуют. Он счастлив. Просто так, без всякой причины, счастлив.

***

История кончилась. Я перевела дух. Лариса глотнула из металлической кружки с изображением кота и передала мне. Кружка была единственная. Я повертела, понюхала и тоже глотнула. Алкоголь обжег горло.

– Что это? – Осипшим голосом спросила я.

– Ты не спрашивай, ты пей. – сказала Лариса. – Ну, быстро, выдохнется же!

Стало тепло. То ли алкоголь подействовал, то ли печка вышла на режим. Я выглянула в окно и ничего не увидела. Мне представилось, как бывало уже не раз, что вокруг вообще никого не осталось. Только пустые брошенные дома. Мы здесь одни на много километров. Я посмотрела на Ларису, она курила, задумавшись о чем-то. Скворцов сидел по-турецки перед заслонкой. Лицо его было задумчивым.

– Бабушка рассказывала, – сообщила я в пространство – Ее подруга после очередной ссоры с редактором грозилась бросить к чертям свинячим журналистику и пойти на панель. Вот придет она такая, найдет проституток и подаст заявление на работу: «Прошу принять меня в девочки…».

Некоторое время длилось молчание. Потом хихикнула Лариса, улыбнулся одними губами Скворцов. В каморке стала совсем жарко. Лариса встала и нарочито медленно стащила футболку. Затем так же – джинсы сразу вместе с трусами и носками. Постояла голая, переводя взгляд с меня на него, накинула на плечи висевшую на стуле мужскую рубашку и уселась, даже не подумав застегнуться.

– Не хочешь тоже переодеться? – Спросила она.

– Во что? Я же в театр собиралась, а не на… хату.

– Придумаем. – Лариса фыркнула, вытащила из-под кровати еще один рюкзак, не такой, как был у Скворцова с собой, а большой, туристический. – Во! То, что надо! Сегодня ты будешь митьком.

Я посмотрела на Скворцова. Интересно бы залезть сейчас к нему в голову. Я-то к Ларисиным выходкам привыкла, а на неподготовленных людей обычно действует. Скворцов, похоже, был подготовленным. Он спокойно курил, отвернувшись к темному окну.

Стараясь не выказать спешки, я стянула театральную одежду и надела предложенную Ларисой вещь. Это оказалась довольно длинная, чтобы сойти за платье, безрукавая тельняшка.

– Лифчик сними, глупо смотрится, – посоветовала Лариса.

Ну да, ей то с ее вторым номером хорошо, а у меня, простите, при любом неловком движении грудь, что справа, что слева вываливаться будет. Но я все-таки сняла лифчик, наказав себе никаких неловких движений не совершать.

Лариса осмотрела меня и переключилась на Скворцова.

– Эй, Док, – велела она, – сделай еще выпить.

– Сейчас, – Скворцов кивнул, – Только бургеры разогрею.

Он говорил, а руки его тем временем делали одновременно массу дел. Развернуть, разрезать, кинуть на сковородку… Налить, еще налить, смешать. Открыть заслонку, бросить совок угля, прикурить Ларисе сигарету.

– Пей, а то замерзнешь! – Лариса ткнула в меня кружкой.

– Не… не замерзну, жарко.

– Это тебе только кажется. Заморозки ночью.

– Кушать подано, – Скворцов протянул тарелку с нарезанными бургерами.

Я выпила, закусила и передала кружку Ларисе. Скворцов отсалютовал нам фляжкой. Что бы он там ни пил, пил он это неразбавленным.

– Ты хочешь, чтобы я напилась. – Сообщила я Ларисе и ткнула ее кулаком в бок.

Она пожала плечами и легко поднялась на ноги.

– Надо бы мне отлучиться. Не теряйте меня братишки-сестренки.

Скворцов молча отодвинулся с прохода и посмотрел на меня долгим внимательным взглядом. Хлопнула одна дверь, вторая, прошелестели удаляясь Ларисины шаги.

– Ты же понимаешь, что она делает, – сказал Скворцов без тени вопроса. Голос у него был ровный, взгляд внимательный. – Она провоцирует нас, чтобы мы сейчас трахнулись. Тебя провоцирует, в первую очередь. Про меня уже в курсе, что подначками ничего не добьешься.

Я кивнула и победно улыбнулась. Предмет по имени Лариса я всяко знала лучше, чем он. Алкоголь вдобавок сделал меня рассудительной и умной. Подозревать Скворцова, что это не Лариса, а он меня провоцирует, я не стала. Не тот тип, судя по тому, что успела заметить. Я потянулась за куском бургера, и грудь, разумеется, выпала. Я резко дернула тельняшку, прикрываясь, и выпала вторая, правда, Скворцов уже успел по-джентльменски отвести глаза. Что-то ему понадобилось в печке.

Мне его джентльменство понравилось, но не до такой же степени, чтобы тут же прыгать с ним в койку.

– Вы серьезно? – Я неубедительно попыталась сыграть удивление.

– Она, – Скворцов выделил слово, – серьезно. А у нас, – еще одно выделение, – не принято навязывать женщине то, чего она сама не хочет. И, кстати, давай на ты, а то неловко, ей богу.

– Ок. А вы… ты что думаешь?

– А я… – Скворцов действительно задумался. – Мне все время приходится думать, как ей не навредить… А теперь… и тебе как не навредить, тоже думать придется.

Я молчала. Свечка на столе догорела, стало почти темно.

– Лариса мне последние две недели только про тебя и рассказывала. Какая ты талантливая, какая смелая, как она восхищается тобой… Какой у тебя парень мудак.

«Он что мысли читает?»

– Зачем ей это?

– Хвастается. Или наигралась мной один на один и решила расширить игру. Ты же лучше знаешь, как у нее это все происходит, вот и подумай.

Я честно постаралась подумать. Сначала как «я-Катя». Тут не было ничего нового. Лариса решила, Лариса захотела – все отдуваются.

В режиме «я-психолог» думать выходило интереснее. Втравить меня в пресловутый фрилав, это и сходу, без предупреждения, вписать меня в «систему», которой она, похоже, не на шутку прониклась. И проверить на вшивость Скворцова. Или Скворцова и меня. Или просто увидеть со стороны, как это у нас. Я представила, что вот, допустим, я согласилась. Почему нет? Я совершенно точно могу все то, что может она… разве что рисовать по-настоящему не умею. И, может, мне тоже хочется проверить Скворцова на вшивость. Я говорю «давай», в окно на это все смотрит Лариса… Фу, бред. Какой-то порнофильм в пасторальных декорациях.

– Психология – не наука, – читает мои мысли Скворцов и салютует фляжкой. – И у тебя, кстати, феньки подходящей нет.

Пока он объяснял, какой именно (небесполезная информация, такой прикол подруга всяко может со мной провернуть, рассчитывая на незнание), вернулась Лариса, уселась и мы выпили еще по кругу, заедая последним бургером. Потом мы с ней улеглись на кровать под отчаянный визг панцирной сетки.

Лариса обняла меня за шею, притянула к себе и зашептала в ухо.

– Ты ему понравилась!

– Да? Сомневаюсь что-то.

От Ларисы пахло алкоголем. Я закрыла глаза. Мне было еще безразлично, понравилась ли я Скворцову.

Глава 5. На случай атомной войны

Закончив работу, Влад запер метлу и отправился выгуливать волкособа. Точнее, тот выгуливался сам, а Влад забрался на бетонный грибок вентиляции и сел, скрестив ноги.

В арке раздались шаги и во двор вывернул человек. Волкособ бросил копать и поднял навстречу гостю покрытую песком улыбающуюся морду.

– Узнал, бродяга, узнал! – Радостно пробасил человек. – Здорово, Влад. Удачно это я завернул!

Человек был грузный, лет хорошо за пятьдесят, в светлом плаще, с торчащими из карманов горлышками бутылок. Влад его узнал, они пару раз квасили, трепались за армию и за севера. Только, вот, имя не вспоминалось.

– Пойдем напьемся? – Безымянный пока знакомец выразительно встряхнул карманами.

– Пойдем, – Влад спрыгнул с вентиляции.

– Только, я на работе. – Григорий (Влад, наконец, вспомнил имя) хохотнул и хлопнул его по плечу. – Так что пить будем там. Тем более, есть повод, есть!

– Я с собакой, если что… – Напомнил Влад и свистнул Финна.

– А мы знакомы. Дай лапу, Финн… Ничего, проберемся.

Они покинули двор, прошли мимо гаражей, вынырнули из кустов на остановке, покурили, посмотрели, как судорожно сглатывают человеческую толпу автобусы с троллейбусами. Не по светофору, а так, форсировали проезжую часть и забурились в парк. Поплутав между еще не прореженных ив и сиреней, выбрались на твердое, к фонтану, поделенному пополам каменным мостиком в радужном ореоле водяной пыли.

Влад порой гулял здесь с Финном, но никогда не обращал внимания на детали. Например, что посреди одной из половин фонтана имеется остров с растущим из него пышным деревом. Вокруг и через с визгом и хохотом носились дети. Волкособ сделал стойку и рванул гулять, но был уловлен и подтянут на короткий поводок.

– Рядом, скотобаза, – шикнул на него Влад. – Бухать идем. Кстати, а повод какой?

– Повод? – Григорий задумался. – Нормальный повод. Жена умерла. Год уже.

– Я не знал…

– Мало кто знал. Не говорил никому.

Они махнули еще через одну дорогу, и Григорий указал на арку посреди длинного двухэтажного строения. Внезапно оттуда дунуло промозглым холодом. Финн чихнул. Влад поежился.

– Пришли почти.

Григорий чуть не выронил пузырь, поймал, нырнул в арку и приглашающе махнул рукой.

Влад пошел, ожидая увидеть очередной двор, но никакого двора не оказалось. В полутора метрах от стены высился глухой бетонный забор. По верху, за торчащей наружу спиралью колючей проволоки, шли натянутые в несколько рядов провода. Судя по изоляторам, конструкция была под напряжением, по крайней мере, так задумано. За забором угадывался холм с плоской, как у столовых гор, вершиной.

Слева внезапно раздался треск и приглушенные проклятия. Григорий повернул голову.

– А, попался, сука! – Заорал он грозно.

– Че, попался-то, че, попался? – Сквозь кустарник и бурые прошлогодние бурьяны проломился рыжий солдатик в замызганном хабэ, пилотке и растоптанных кирзачах. Висевший у него на шее АКСУ казался чужеродной деталью.

– А то и попался. Как это понимать, воин? Где ты, а где пост?

Солдатик вздохнул и длинно с присвистом швыркнул носом.

– Сыро там, товарищ ма… Григорий Александрович, я погреться вот.

– С автоматом? А если бы это не мы, а алкашня местная? Дали бы по башке и сперли твою трещотку. Потом тебя – в штрафники, меня – на покой без выслуги… Утоплю я тебя, как Тургенев Му-Му, прости господи.

– Ау-вау! – Внес свою лепту Финн.

Солдатик вздрогнул.

– Ладно, – Григорий сменил гнев на милость, – иди, отворяй калитку.

– А это кто? – Солдатик воспрянул, но остался топтаться на месте, выразительно косясь на Влада. Потом снова швыркнул.

– А это со мной.

– А собака?

– Собака друг человека. Понял?

«Бункер?» – думал Влад, пока они спускались по щербатой бетонной лестнице куда-то в недра планеты. Лампочки под сводом горели в четверть накала. Финн неодобрительно принюхивался и тряс ушами. Григорий разглагольствовал о чем-то, но Влад не вслушивался. «Бомбоубежище. Теперь вообще непонятно что, – думал он. – Шахта ракетная… Нет, шахты я видел, там коммуникации другие».

– …есть такой мужик, то ли Фрэнк, то ли Герберт…

– Уэллс, что ли? – На автомате спросил Влад.

– Не, говорю же, Фрэнк. Он книжку написал, про планету, где вода только под землей, там ее хранят. Вот и мы… – Голос Григория вдруг отдался длинным переливчатым эхом, какое бывает в бассейне. – Такое вот наше стратегическое подземное водохранилище. Резервуар на случай ядерной войны. Жаль, пляжа нет, а то бы на берегу посидели, да и курить тут нельзя. Так что бухать будем в кабинете.

В кабинете было сумрачно, жарко, и пахло баней. Владу даже примерещился веник. Но веника не было. Было два затянутых паутиной, выпученных, как рыбьи глаза, экрана с клавиатурой понизу. Был массивный электромотор, окруженный непонятными ящиками, трубами. Был стандартный (Влад насмотрелся на такие в армии) трёхсекционный шкаф листового железа, стол, два табурета и вторая маленькая овальная дверь в углу, снабженная штурвалом.

– Что там? – Спросил Влад. Секретный объект располагал к любопытству.

– А хер его знает, – отмахнулся Григорий. – Не открывается она, заклинило. Зато вот. – Он похлопал по непонятным трубам. – Пневмопочта. Видел когда-нибудь?

– Откуда? – искренне удивился Влад. – Работает?

Вместо ответа Григорий дернул рычаг. Труба ухнула. А Григорий тем временем уже застилал стол газетой. Из шкафа появились на свет кружки, початая банка морской капусты, половинка подового каравая с отломанным краем.

Быстро сноровисто он разлил водку.

Влад потянулся чокнуться, но в последний момент вспомнил и отвел руку. Выпили молча, и за умершую жену, и за живого Григория, и вообще за всё и всех. Потом без заминки (между первой и второй – наливай еще одну) повторили. Водка была теплая и противная. Чтобы как-то забить это, Влад соорудил себе капустный бутерброд. Григорий просто подцепил вилкой из банки, прожевал.

– Цепанула, зараза! – С каким-то ожесточением сказал он набулькивая новую дозу. – Как, вот, Нинка моя, точно. Вроде ничего-никуда, а цепляла. Сколько собачились. Всё, думаю, уйду на***. Раз, дверью саданул, косяк цементировали потом… пошел пузырь в стекляшке взял, всосал, и такая тоска. Мудак, – говорю себе, – свобода. А сам о Нинке, туда-сюда. По гарнизонам со мной моталась, за речку в семьдесят девятом тоже, добровольцами, бля. Там с нами, слышь, семья жила. Прикинь, с института, тоже добровольцы, аборигенов грамоте учить…

Григория стремительно несло куда-то в сторону.

Влад постучал кружкой о кружку. Выпили. Водка вдруг «пошла». Стало уютно, но потянуло в сон. Финн, тот вообще уснул, положив голову на ножку стола. Ему снилась собачья счастливая жизнь и много-много полевых мышей в траве у дома.

Влад пил и думал, что хочется курить. В какой-то момент голос Григория совсем потерялся за собственными, Влада, мыслями, пришлось сосредоточиться на реальности. А собутыльника все несло по кругу.

– …вроде, так ничего особенного. Нос, рот, глаза, не Барбара, короче, и жопа толстая. А…

– Фотка есть? – Спросил Влад, чувствуя, что уже изрядно набрался.

– Ну… сейчас… – Григорий полез в карман и вытащил мятую фотографию.

Влад сфокусировался. Со снимка закусив губу смотрела невысокая и действительно полноватая женщина, ничуть не похожая на Барбару Брыльску. Взгляд у женщины был то ли раздосадованный, то ли испуганный, не поймешь.

– Это мы «Зенит» купили, – пояснил Григорий. – И поссорились, фоткать то я не умел, так и сяк ее ставил..

Григорий облизал губы, составил под стол опустевшую бутылку и принялся отковыривать козырёк второй.

– А вода там знаешь какая? – Спросил он, справившись с пробкой.

– Где?

– Морская. – Григорий не услышал вопроса. – Ей богу, не вру! Они зачем-то запасли морскую. На случай атомной войны. – И он пьяно засмеялся.

Влад не поверил. Или поверил, но подумал, что в случае атомной войны ни в какой бункер их с Финном точно не пустят. Но это не важно. Он с начальной школы знал, что их город в коротком списке целей. Все сгорит к херам вместе с подземными морями и бункерами. Он хотел рассказать об этом, но не успел. Григорий вдруг схватился за сердце и начал валиться прямо на стол. Лицо его налилось дурной кровью, широко открытые глаза смотрели мимо.

– Эй! – Влад поймал собутыльника за плечо, чтобы тот не сверзился. Григорий хрипел и булькал горлом.

Под столом зарычал Финн.

Влад, как сумел, придал безвольному телу подобие равновесия и бросился к двери, но открыть не смог. Заперто или заклинило, разбираться было некогда. Он изо всех сил заколотил по гулкому металлу. Финн возле ноги лаял и бросался на дверь всем телом.

И вдруг озарение, – пневмопочта! Влад дернулся к шкафам. За одной из незапертых дверей обнаружились капсулы, подходящие калибром к трубе в углу.

Непослушными пальцами он разнял одну, обнаружив свисающий с полки на шнурке плоский строительный карандаш, быстро написал «SOS!!!», закрыл капсулу и сунул в трубу, надеясь, что все делает верно. Потом нажал кнопку и стал ждать.

***

В дворницкую Влад вернулся затемно, упал на койку, и на него навалился поганый водочный отходняк. Противная липкая слабость, которую не выблевать, от которой не спрятаться в забытьё. Кто-то из промелькнувших и забывшихся собутыльников называл это «штормит лёжа» или «вертолеты». Но шторма не было. Было, как в детстве, когда перекрутился на карусели, готовясь к космическим перегрузкам. Но там быстро проходило, а тут оставалось, длилось и спрятаться было некуда. Влад лежал, стараясь не шевелиться, и прокручивал в голове финал пьянки на «объекте». Чёрт, стыдно-то как. И глупо.

Разумеется, дверь не была заперта и заклинена тоже не была. Просто открывалась внутрь. И если бы у него хватило пьяных мозгов дернуть, вместо того, чтобы колотиться чем ни попадя…

Теперь казалось, что дверь открылась сразу, как он отослал свое «спасите наши души» в недра загадочной пневмопочты, но это могло быть не так.

Первое четкое воспоминание – они вдвоем с солдатиком тащили обмякшего Григория наверх, к свету, а под ногами путался и подвывал Финн.

– Ты вызвал скорую? – Орал Влад.

– А он не умер?

– Какая, нахер, разница!

Солдатик кинулся. Влад попробовал нащупать на шее нужную жилку, но не сумел. Поэтому просто привалил тело к бетонному забору, выловил Финна и даже умудрился свернуть цигарку. Хотя нет, куревом его угостил солдатик, он же и выбежал навстречу сирене. Влад отошел на всякий случай.

Двое мордатых санитаров сноровисто утрамбовали Григория в складные носилки и утащили за ворота.

– Жив, короче, – прокомментировал солдатик странным, не своим голосом, и все закружилось, оборвалось, накатило запоздалым ужасом.

***

Дальше пошли какие-то обрывки: белый стол с подломившейся ножкой, веник и совок под ногами, табурет с пепельницей из-под Чибо, Финн тычется мордой.

Влад попытался остановиться на чем-то и застонал от боли под черепушкой.

Но подошла Ирина, положила руку на лоб, а из-за ее плеча выглядывал улыбающийся Иван в дембельской парадке с пышным белым аксельбантом.

– Спит! Смотри, спит, ага. Вот умора!

Влад хотел ответить. Но провалился дальше, глубже, туда, где не было ни боли, ни сумрачной дворницкой, ни Финна. Зато сквер Советской Армии заканчивался трамвайными путями и огромным, заросшим кленовой мелочью пустырём. Там было нельзя гулять, но все гуляли. А дальше за пустырём – выкрашенные желто-коричневой краской длинные, на целый квартал сталинки, магазин «Природа» с двумя полукруглыми окнами и сбоку от него настоящий морской катер с закрытой надстройкой. Проникнуть в него было заветной мечтой не одного поколения пацанов, однако никому и в голову не приходило высадить кирпичом круглый плексигласовый иллюминатор или подковырнуть арматуриной верхний, закрытый на хлипкий замок люк.

Хотя вот он, десятилетний Владька, обсуждает с Лёхой и Вовой Тихомировым из домов Чекистов эту идею. На улице жара, тополиный пух в воздухе мечется и противно пристает к липким после мороженого рукам. Лёха прислоняет к крутому деревянному борту велик и старательно вытирает руки о шорты.

– Айда на колонку … – Предлагает Влад.

– Не, там у больнички бабки сидят, вложат, – печально сообщает Тихомир, – на фонтан лучше, – и первым ныряет на неприметную тропинку среди кустов.

Потом Владу часто снился сон: ранним солнечным утром, пока все еще спят, сверху, по 25-го Октября, накатывает стремительный поток, и катер вздрагивает словно живой, поднимает нос и устремляется вместе с водой к реке мимо их третьего этажа и дальше, прямо до Каспийского моря.

Только ничего этого не было. Где-то за год до армии Влад проходил теми же тропинками и видел, что надстройку катера наглухо забили листовым железом. Нашлись уже и кирпич, и фомка. А там и вовсе катера не стало. То ли сожгли, то ли еще чего.

***

На следующий день он зашел к Сашке, чтобы позвонить, узнать, как там Григорий. Пока искал нужный телефон и дозванивался, Сашка зевая варганил яичницу, а снабженный очередной костью Финн убрался в прихожую и затих.

Григорий обнаружился в «двойке», был жив и даже в сознании, но на процедурах «так что, если хотите, оставьте телефон». Влад оставил, и через полчаса Григорий перезвонил сам. Говорил он тихо и не слишком разборчиво (инфаркт, бля!), но, оказывается, уже успел озаботиться Владовой судьбой.

– Слышь, парень, у тебя военник на руках. Ну так хватай его и дуй до военкомата. Не, не нашего, там на Кирова за Центральным, областной, найдешь, короче. Горьева, спроси, он в курсе. За меня посидишь день через два, а там посмотрим.

Влад повесил трубку и сказал, ни к кому персонально не обращаясь:

«Один старый еврей-портной говорил: «Если бы я был царем, то я жил бы, как царь… И даже лучше, чем царь». – У него спрашивают: «А почему бы ты жил лучше, чем царь?» – Я бы еще и подшивал».

***

Влад выдохнул и вдохнул. Оказывается, он долго не дышал. За стеной простучал трамвай, мазнув по окну бегучим светом. Финн вскинулся, зевнул, положил тяжелую голову на лапы, постучал на всякий случай хвостом по подстилке.

Ну нет уж. Двор выметен с вечера. В утро можно не выходить. Влад закрыл глаза и неожиданно придавил аж до часу дня. Спал бы и дальше, но возмущенный волкособ взгромоздился лапами на грудь. Пасть в широкой улыбке, пятнистый язык наружу, слюна капает. Классическое «пойдем гулять».

– Почему сам не умеешь? – Зевнул Влад, – Идешь, открываешь дверь, там газон, все дела, и обратно – массу давить.

Волкособ с предложением не согласился, укоризненно посмотрел на хозяина и ускакал к двери. Пришлось вставать, одеваться, разыскивать спрятанный Финном поводок и собственноручно засунутые невесть куда табак и спички. Надо было заранее цигарку скрутить, но не успел. Сам, стало быть виноват.

Во дворе Финн немедленно с хрустом забурился в лопухи. Поводок ослаб, и появилась возможность закурить. Немедленно закружилась голова, как всегда от первой утренней затяжки.

Позавчера Влад закончил оформляться в «бункер». Первая смена – завтра. Почему-то это вызывало волнение. Непонятное, кстати. Одиночества Влад не боялся, смерти, кажется, тоже. Он даже бесчинствовавшего в лопухах волкособа не боялся ни капельки.

– Финн!

Волкособ взвился из лопухов, рванул было за воробьями, но запутался в поводке, упал и смирился, что любая прогулка когда-нибудь кончается. Был последний день бабьего лета.

Новое утро встретило дождем. Финн встряхивался, поводил ушами, хватал зубами поводок и всячески намекал, что погуляли уже, пора бы обратно в дворницкую.

– А вот фиг тебе! – Злорадно сообщил Влад. – Идем родине служить.

На входе Влад предъявил знакомому уже солдату по имени Валера пропуск и спустился в недра. «Море» таинственно поблескивало в свете одетых в решетчатые кожухи ламп.

– … а начнутся проблемы от тебя, запру в дворницкой на сутки. Будешь сидеть там и выть, людей пугая.

«Буду!», – радостно согласился Финн.

Они прошли в знакомый кабинет. Влад по инструкции проверил интерком, ухнул пневмопочтой, запер обед в шкаф, выложил на стол «Приглашение на казнь» Набокова и приготовился скучать. Смысла торчать в этом подземелье не было ни малейшего. Его Владу не смогли объяснить ни начальство, ни нынешний сменщик, с которым они выкурили по сигаретке на входе. В общем, обычное: пост сдал – пост принял.

***

Второе заступление на пост было омрачено последствиями пьянки.

Пили до трех ночи. Кроме Сашки в дворницкую набился еще какой-то народ. Была даже девушка, но сколько Влад не пытался, никакого внятного образа ее в памяти не всплывало.

Теперь он сидел у стола и тяжело пялился в угол, загроможденный пыльным электромотором. Наконец цитрамон и минералка – пиво пока было решено не трогать – сделали жизнь по крайней мере терпимой. Однако не до той степени, когда можно спокойно вернуться к убиванию времени. Влад подремал, откинувшись на стуле, но в какой-то момент поймал себя на том, что считает заклепки на противоположной стене. Затем заклепки кончились. Осталась только уходящая в неизвестность труба пневмопочты.

Он вспомнил последний инструктаж Григория, из больницы вышедшего, но страдавшего дома трезвостью под бдительным оком племянницы. Сводился инструктаж к следующему: в море не ссать, караульных не поить, баб… ну это, как хочешь, там в рундуке матрасик есть. Да, вот еще, по инструкции, трубу эту проверять надо. Так ты забей. Никуда она не ведет. Секретчики пытались дознаться, но хрен там. Загадка, бля.

Сейчас загадка мозолила Владу глаза.

Он взгромоздился со стула, выдрал из валявшейся на столе амбарной книги лист и задумался. Кому? Зачем? В когда? Письмо должно стать «капсулой времени». Об этой моде оставлять послания потомкам он случайно прочел в «SPEED-ИНФО», и запало.

А еще почта могла быть каналом связи с подводным миром. Вдруг там, под водой живут русалки и русалы. Это они получили его панический «SOS» и помогли спасти Григория. В общем, послание должно годиться для всех.

Влад выпутал из веревочки карандаш, сел к столу и начал писать: «Привет из СССР…». Задумался. Во-первых, какое к черту СССР. Нет уже такой страны. Во-вторых, ни перед будущим, ни перед русалами за всю страну он отдуваться не намерен. За себя бы суметь. Ведь он, Влад, скоро умрет. Тогда в армии смерть просто промахнулась. Или предупредила, улыбнулась без рта. Он вспомнил Ивана. Вот она, настоящая улыбка смерти. Так что можно не париться и крутить бирку к ноге.

Он втянул воздух. И начал заново.

«Привет. Я – Влад. Скоро я умру, но это пофиг. Я сижу в бункере на случай атомной войны. Мне нельзя покидать это место. Я одинок, не считая собаки. А вы?».

Дальше пошло легче.

Когда механизм сработал, и дописанное письмо унеслось в неизвестность, Влад еще некоторое время прислушивался. Тихо и безрадостно было в мире. Никто не хотел поддерживать переписку. Никому не любопытно было, какие у Финна замечательно осмысленные глаза.

– Финн? – Позвал Влад.

Но волкособ спал и бежал во сне так, что наяву ощутимо подергивались лапы. Влад усмехнулся. Боль начала отступать.

Глава 6. Самолет с края света

Осень, быстрая и поначалу безболезненная, набирала обороты. Выходить к первой паре стало темно и холодно.

Такое утро и утром-то не назвать – один пар изо рта. Я иду между жёлтых деревьев, кутаясь в куртку. Пора уже доставать пальто. И ждать, когда снова будет весна, а за ней и влюбленное лето. Конечно, есть своя прелесть и в зиме, но… Мимо справа над деревьями проплывает дом. Странный, о пяти углах, двухэтажный вроде, но оттого, что на горе, кажется выше. И свет изо всех окон. Он тут один такой из своего поколения остался. Остальные давно вытеснили гаражи и дурные бурьяны пустырей, а этот стоит, не сдается. Может из-за своей геометрии неевклидовой. От него до нашего корпуса пять минут скорым шагом под мост и мимо бывших конюшен, где нынче филологи с географами обитают. Можно и через переходы, так теплее, но не факт, что они уже все открыты. Бегу через городок. На нашем крыльце курят тени. Как в античном театре, они не имеют ни памяти, ни речи. Или это мне не слышно. В наушниках «Флёр», что-то про любовь, и смысл такой пронзительный, такой глубокий. Я вздыхаю. Мы с Яшей играем в молчанку с прошлой среды. Интересно, кто не выдержит первый. А может, это только я играю, а у него там в Диксоне просто нет связи.

Нет уж, дудки! Музыку громче, а телефон пусть лежит, как лежит.

Сонная, я бываю на диво деятельна и разговорчива. В результате, все, кому не повезло приползти к первой паре, обречены слушать доброе-вечное в моем исполнении.

– Здравствуйте, жаворонки-полуночники, – начинаю я с порога, – здравствуйте все, кто пришел в это ранний осенний час, кто не побоялся, а может, просто заснул тут вчера от неумолимой тяги к знаниям!

Ноль эмоций. Курс привык к моим утренним тирадам. Но бронепоезд так просто не остановить, и я несу, несу, пока не удается проснуться. Обычно минут пять-семь. Так что, кажется, только Лариса этого моего бреда не слышала, поскольку ни разу не почтила родной вуз ранним визитом.

Сегодня ее, разумеется, тоже ещё нет. А у меня в ушах «Флёр» и выросшая за ночь до масштабов галактики уверенность, что всё кончается, и дальше надо как-то выплывать. Я молча прохожу и сажусь на своё место.

– Привет, – в дверь заглядывает Денис. – Чего это вы так рано?

– Воронова у нас.

– А-а, – Денис обводит взглядом полупустую аудиторию и скрывается за дверью. Посочувствовал, значит.

Воронова всех и везде отмечала. Впрочем, заниматься своими делами не мешала. Кто-то читал или слушал музыку, кто-то переписывал нужные конспекты, я просто сидела и думала о своём.

На стол передо мной спланировала записка: «Где Лариса?». Я огляделась. Вова кивком головы показал, что ждёт ответа. Я нашла в сумке ручку, дописала: «Придёт ко второй или третьей», и отправила бумажку обратно. Вова кивнул и погрустнел. А Воронова тем временем развивала тему, начало которой я пропустила.

– …в прошлом мы, люди, общались мыслями. Это доказывает появление снежного человека.

Зря я вынула наушники.

***

Через неделю мне написал Яша. И рассказал всё. Похоже, он испытывал что-то сильное от этой смеси любви, страдания, предательства и вероломства. Восторг? Удовольствие? Горечь? Не знаю. «Ты всё придумала, а на самом деле никогда меня не любила», – писал он. И: «так будет лучше нам обоим», разумеется. Дальше он ещё писал, я отвечала. В этом «оставании друзьями» было что-то от мазохизма. Наконец, он попросил совета, какие цветы подарить Яне. «Розы, – ответила я, – если найдёшь». На следующий день мой телефон плямкнул входящим сообщением: «Цветы понравились. Спасибо».

***

Мы познакомились еще в школе. Средней, в смысле, не той, куда пришла в первый класс, но и не той, где гуляла выпускной. Дома тогда только появился компьютер с интернетом.

Визг коннекта, логин, пароль, вход в чат. В тот первый раз в онлайне висели некто «Darkness» и «Lioness», болтали о чем-то.

«Привет», – написала я и стала ждать. Ноль эмоций. «Что, никто меня не видит?» – возмутилась я. Darkness ответил… Потом общались по сети или мобильнику. Я научилась набирать смски не глядя в экран.

Помню ночь. Я в бард-лагере. Лежу, не могу уснуть. Луна такая рыжая, круглая. Внезапно смска: «Ты где сейчас?».

«В лагере», – пишу.

«Можно поговорить?».

«Сейчас».

Я выбираюсь через раскрытое окно и иду по дорожке в ночь. Звезды крупные негородские. В конюшне, вздыхая, спят лошади. Иду дальше, мимо дерева, в развилке которого любила сидеть еще в детстве. Ноги нащупывают тропинку, остальные ориентиры пропадают, только белеет брошенная у забора ванна. Набираю в телефоне: «Я могу говорить». И он звонит. Впервые голосом.

***

Теперь я ехала красноярским поездом лететь к нему. Это была чудовищная авантюра. Почти двое суток в вагоне, сутки ждать рейса на Хатангу, и неизвестность. Теоретически, самолет «Хатанга-Диксон» летает четыре раза в месяц. За окном плацкарта – ночь без ориентиров и опознавательных знаков. Я смотрела на свое отражение в стекле и думала. Либо я переду, и буду жить без мамы и бабушки. Только звонки по понедельникам, есть такой льготный тариф, за последние три года я выучила их все. Либо переедет он. Это лучше. Лучше и для него, не торчать же всю жизнь там.

***

Плохо, когда в дороге все складывается удачно. Примета такая. Я не верю, конечно, но… В Красноярске прямо у вагона меня встретил дядя. Он был в форме, не успел переодеться после работы. А я все пыталась вспомнить, две большие звездочки – это майор или полковник. Спросить постеснялась и до самого Диксона гадала.

Утром он проводил меня в аэропорт, выдал сумку разнообразной домашней снеди, собранную его женой. Наказал первым делом в Хатанге устроиться в гостиницу, но это не пригодилось.

Самолет на край света был совсем маленький. Народу – трое пассажиров, если считать меня, и курящий у трапа пилот. В кармане пискнула смска.

«Все в порядке?».

«Да».

Весь полет нас жутко трясло. Я обычно плохо переношу. Даже в автобусе, если долго ехать, начинает подташнивать. А тут ничего. «Вот, сейчас, разобьемся, и никто костей не соберет», – почему-то весело думала я и улыбалась. И не надо учиться, работать, пробиваться в жизни, рожать кого-то, крестить. Самолетик полз, а рядом ползла огромная туча. Я восторженно смотрела в иллюминатор.

***

На острове мы приземлились в полпервого ночи по-местному. Огромное рыжее солнце висело на две ладони над горизонтом. В пустом продувном зальчике ждал Яша. В одной руке – теплая болоньевая куртка, в другой – букет живых лилий.

– Привет. Какие лилии! Откуда?

– Места знать надо.

И поцеловал.

Следовало что-то почувствовать, но у меня как будто кончился завод. Катер до материка я просто не запомнила и что Яша мне говорил, тоже. Сидела, кивала. Все нужное я знала заранее, и про остров, где всех людей – только вахта на гидростанции и аэродромная обслуга, и про сам поселок.

Люди здесь живут в домах на сваях, погода этим летом теплая, позади Северный полюс, впереди Таймыр и две недели отсюда никак никуда не выбраться.

Мы бродили по пустым улицам, смотрели фильмы с дисков, которыми снабдил меня дядя, бросали в море камешки. Яша говорил. Я тоже говорила. Но что? Вообще не помню. Из окна вид на улицу Воронина. Прямо посреди в солнечном пятне греются собаки, вывалив розовые языки.

Я перебирала в памяти свои письма к нему. Я отправляла их с почты каждый день, сразу после занятий. В письме я выделяла цветным маркером буквы и получалось дополнительная фраза. «Я люблю тебя», «ты по мне скучаешь?», «грустно без тебя». Маркеры были разные, и все письмо горело, как новогодняя елка. Яша, конечно, писал меньше.

***

– Ты прочитал «Солярис»? – Спрашиваю, глядя как на берег набегают мелкие прозрачные волны.

– Нет не успел. Отдать тебе?

– Подожду. Привезешь, или сама еще приеду.

– Знаешь, – он внезапно меняет тему, – я как-то подвозил… знакомую, в школе вместе учились. Она жаловалась, что машина есть, а водить совсем не получается. Я теперь ее учу. – Яша сбился. – Дура она, но…

– Давно учишь?

– Где-то месяц. Она мне не нравится, не думай. Я тебя люблю.

С моря потянуло ветром. Полы куртки захлопали крыльями. Я вспомнила: около месяца назад – я тогда готовилась к экзамену по общей психологии – вдруг почувствовала, что рядом с ним есть женщина. Я набрала смску. Яша взвился: «как ты могла… я же ни на кого…».

– Ладно, Яша. Пойдем. Холодно.

И только в аэропорту, когда обнимались у трапа, я сказала:

– Давай расстанемся.

Он застыл. А потом растерянно:

– Мы же ничего не решили?

И эти лилии…

Глава 7. Печь, где пекут муфлики

Влад и Ирина договорились встретиться на обычном месте, в скверике над набережной. Несмотря на позднее время, духота не отпускала, даже река почти не давала прохлады. Как-то Валентина Игоревна рассказала Владу, что место это до революции называлось «Козий загон». Здесь обыватели выгуливали жен и входящих в возраст дочерей. Тогда и липы посадили, вон какие вымахали.

Ирину он заметил издали. На ней было белое платье с крупными синими цветами. На темно-зеленом фоне аллеи она выглядела по-особенному красивой и какой-то невесомой, что ли. В голову пришло сравнение с русалкой.

Ирина медленно шла, обхватив себя за плечи. Влад подскочил, спросил, не надо ли ей куртку, понял, что сморозил глупость – жара, какая куртка! – разве рубашку с себя снять, замялся и, чтобы скрыть неловкость, полез за сигаретами. Ирина улыбнулась уголками губ и покачала головой. Она уже все знала точно, будто читала мысли.

– Не кури, а, – попросила рассеянно.

Влад торопливо, в сторону затянулся и выщелкнул сигарету в урну. Они пошли по темной аллее, перешагивая корни деревьев, кое-где взломавшие плитку.

На очередном шаге Влад вдохнул-выдохнул и начал говорить. Он говорил, что уходит в армию на два года, что за два года много чего может случиться и вообще. Он говорил, как гвозди вбивал. Это было такое отчаяние, после которого уже не страшно. Главное, говорил все правильно.

Ирина, кажется, слушала молча. И слез, кажется, не было. Только когда он наконец выдохся, она одним коротким прикосновением заставила Влада остановиться возле черного в два обхвата ствола, отстранилась, потом обняла дерево.

– Липа, – сказала она задумчиво. – Чувствуешь, пахнет?

Он машинально кивнул, хотя ждал совсем других слов. Он никогда не умел её угадывать. Не угадал и сейчас.

А Ирина оттолкнулась ладонями от бугристой коры, обернулась и вновь стала легкой, понятной и правильной, будто бы все нормально, и она со всем согласилась. Это было очень обидно, но одновременно несло облегчение и стыд, что облегчение пришло. Курить захотелось просто нестерпимо.

– Когда ты уезжаешь? – Спросила Ирина беззаботным голосом. – Прямо сейчас?

– Нет, конечно.

– Тогда проводи меня на автобус. – Ирина схватила Влада за руку и потянула в нужном направлении.

Они давно прошли и липы, и весь «Козий загон», и поднялись в гору, и медленно удалялись уже от дома Валентины Игоревны дальше по прямой, туда где скоро не останется ничего, кроме вокзала и путаницы рельсов за ним. За плечом стояла жизнь. Вот именно, они шли, а она стояла все время за плечом, даже если бы они бросились бежать со всех ног.

В мысли про «бежать» Владу почувствовался намек на то, что это он убегает, бросает, но все ведь было совсем не так. Совсем не так, как иные пацаны, наскоро перепихнувшись, получив свое, тут же бросали подруг, считая их грязными, испорченными.

Они с Ириной легли в одну постель так просто и естественно, и получилось все так же просто и хорошо, как с первым поцелуем у завода, через месяц после выпускного их класса.

Больше всего Влад боялся, что будет стук и скрип дивана, будут человеческие звуки, доносившиеся раз-два в месяц из-за родительской стенки, а было совсем иначе, настолько, что сегодня надо обязательно уйти, разорвать предательское «вместе» раньше, чем она привыкнет, поверит. Остаться – значить бросить. Умереть – значит бросить. А он умрет, точно. Уйдет сейчас – только (в смысле, всего лишь) обидит. Зато у нее впереди останется целая жизнь без камня на прошлом. Будет семья, счастье. А он, даже если не сдохнет в армии, не вернется сюда, доживет где-нибудь подальше. Будет писать письма Валентине Игоревне, а то эпистолярный жанр у него хромает на всю жопу.

***

Познакомились они на остановке. То есть сначала они несколько лет учились в одном классе. Они знали имена друг друга, но никогда не общались. Обычное дело. Девочки с девочками, мальчики с мальчиками. А после восьмого Влад ушел, не с целью из школы, а с целью из дома, в училище. Уехал, точнее. И вернулся только на выпускной. Прямо с вокзала купил цветов учителям, себе бутылку красного грузинского, подумал, взял мадеры и еще одну водки на всякий случай. Взрослый, самостоятельный человек.

Одноклассники жали руки и хлопали по плечам, одноклассницы смотрели с интересом.

Гуляли в школе. Хотели пароходик, но не сложилось почему-то. Владу было все равно. Он выпил, потом выпил ещё, потолкался на танцах. В коридоре его перехватила Светка Глущенкова, затащила в пустой класс, долго рассказывала свою печальную судьбу за последние два года и все норовила положить голову ему на плечо.

Влад сначала от головы не отказывался, но заскучал, запарился слушать нудные жалобы и сбежал курить, имея в виду уже не возвращаться. Было темно. Белую уральскую ночь заслонила от земли огромная, на все небо, грозовая туча.

На трамвайной остановке, прямо напротив школьных ворот, он заметил вот эту самую одноклассницу. Она сидела на скамейке и смотрела в темноту. Редко-редко мимо проносилась машина.

– Трамвай пропустила? – Спросил Влад.

– Придет рано или поздно, – задумчиво сказала она. – Может, речной, может, обычный. А ты что делаешь?

– Курю.

– Не люблю сигареты. – Ирина (вот и имя вспомнилось) пожала плечами. – Мне их цвет не нравится.

Понадобилось время, чтобы научиться распознавать эти ее шутки с безмятежно серьезным видом. Оценить, полюбить.

Он даже пытался сам шутить подобным образом, но не выходило. А тогда Влад просто отправил в полёт окурок и сел рядом.

– Дождь будет, – сказала Ирина и посмотрела вверх на дырявую жестяную крышу, – я его жду.

– На остановке? Ночью? В выпускной?

Влад хотел спросить, почему нет Мани. Вот с Маней ему хотелось бы пообщаться, а она не появилась. Она тоже ушла после восьмого, но не в училище, разумеется. Не спросил, сначала к языку не пришлось, а потом небо накренилось и пролилось на землю. Пришла мысль, что в жизни природа ведет себя не так, как в литературе. В книгах любое ее проявление что-то да значит. Акцент, эмоцию… Влад хотел продолжить ряд, но других примеров «что-то» в голову не пришло. Захотелось обсудить это с Валентиной Игоревной, но тащиться к ней ночью и пьяным показалось неправильным. Завтра сходит.

От школьных ворот раздался многоголосый восторженный вопль, тут же перекрытый грохотом и плеском.

Ирина смотрела, как вода подбирается к ногам.

– Скоро нас зальет, – сказал Влад.

– И сигареты промокнут, – добавила Ирина с ехидцей.

– Не промокнут, кончились.

Теперь он думал о том, что вот сейчас схлынет, и откроются своими страшными оскалами все скрытые до поры трещины. Он с детства, лет примерно с пяти, знал, что ни перешагивать, ни ходить по трещинам нельзя, надо искать обходные чистые пути, а это не всегда возможно.

– Ты, когда была маленькая, тоже боялась трещин на асфальте? – Спросил он.

Трезвому ему бы и в голову не пришло спросить нечто подобное. А пьяному, да еще вот так, когда никто не подсмотрит, не засмеет – запросто. В то, что засмеять может сама Ирина, он не верил. И оказался прав.

– Ты их больше не боишься? – Спросила она и посмотрела прямо в глаза.

Влад честно ответил, что не знает. Не задумывался. Ему вдруг стало почти стыдно. Вот он приехал такой. Взрослый, самостоятельный. С водкой, опять же. А все это фигня. Притворство и… Он попытался вспомнить слово из арсенала Валентины Игоревны. Фанфаронство, вот. Ливень немного сбавил громкость и стала слышна музыка, доносившаяся из зала.

– Давай потанцуем? – Предложил Влад серьезно.

– Мы промокнем.

– Мы в любом случае промокнем.

И они танцевали под какую-то идиотскую слащавую песенку «Ласкового Мая» и смеялись, наступая друг другу на ноги.

***

Встречаться начали через неделю. Ирина на лето устроилась вожатой на детскую площадку при школе. Влад малевал афиши для кинотеатра «Молот» и размышлял, стоит ли возвращаться в училище, или ну его.

Он высматривал Ирину сквозь прутья решетки. Орать или свистеть (последнего и не умел на самом деле) считал недостойным гордого звания джентльмена и человека, зато каждый раз приносил турецкие шоколадки, которые покупал в «комке» – отделе всякой импортной всячины, открывшемся в магазине «Мелодия».

В первый раз вышел конфуз из-за экстремальной для июня жары.

– Она у меня растает. Уже растаяла! – Сказала серьезно Ирина (ее любовь к шоколаду выяснили накануне).

Влад молча развернулся и вприпрыжку поскакал обратно в магазин. Новая шоколадка была вручена твердой и даже прохладной на ощупь.

– Как? – восхитилась Ирина.

Влад картинно развел руками. Секрета своего он выдавать не собирался. Лишь бы в сумке не пролилась литровая банка с водой, использованная в качестве холодильника.

В голове болталась не слишком уместная мысль, что все в этой жизни заканчивается холодильником. Сколько бы той жизни ни оставалось.

***

Вечерами они гуляли, качались на качелях в Горьковском саду, смотрели все равно какие фильмы в «Молоте».

– Куда еще пойдем? – Спрашивает Ирина.

– Не знаю. А ты куда хочешь? На набережную можно.

– Набережная – хорошо. Река. Только там мы уже гуляли. Пойдем в другую сторону.

Там – почти сразу за речным вокзалом и магазином «Речник» – начинались заводы. Влад даже не знал, что со стороны реки над самым берегом есть тропинка.

– Тебя не потеряют?

– Нет. Я с ночевой у Мани. К ней можно поздно.

Они держались за руки и шли мимо застывших над темной, непрозрачной водой рыбаков. Справа за ивами и бетоном ухала и лязгала сталелитейная жизнь. Порыв душного, хотя солнце уже село в реку, ветра донес сигналы неизвестно которого, но точного времени.

– Как думаешь, что там?

– Домна… Или мартен. Сталь варят, короче.

В трещинах между бетонными плитами, удерживавшими берег, цвели желтые цветы. Влад не знал, а Ирина знала, что они называются ачитки. Рвать запретила. Пусть растут. Надо будет, вернемся и посмотрим.

Они перебрались через валявшийся поперек тропы решетчатый короб неведомой заводской конструкции и оказались на песчаной пустоши, ограниченной с двух сторон заводским забором. С третьей была река, но назвать это пляжем язык не поворачивался. Разве что очень диким пляжем.

Влад подумал, что это отличное место для бандитских разборок, и может быть, придется отбиваться и защищать Ирину. Начал даже представлять, как именно он будет ее защищать и сообразил, что кроме тропы, по которой они пришли, попасть сюда нереально. Бандиты, они пешком не ходят, а на машинах не заехать. В кустах позади раздался шорох и над головами метнулась, сразу потерявшись в закате, летучая мышь.

– Мы ее спугнули, – сказала Ирина и посмотрела на Влада взглядом, в котором отразились одновременно река с застывшим посередине земснарядом и нетерпеливое ожидание поцелуя. Но это было только мгновение. И оно не оставило ничего, ни на коже, нигде.

– Знаешь, – сказала она отстраняясь, – никак не пойму, что делать с этим красным поясом.

– Каким поясом? – У Влада возникло ощущение, что он пропустил что-то важное.

– Ну, таким широким, красным, из кожзама.

Учитывая, что никакого такого пояса сейчас на ней не было, фраза прозвучала загадочно. Прозвучала так, будто Владу должны быть прекрасно известны все ее вещи, как бывает у мужа с женой. В принципе, Влад мог бы уже понять и этот код, он уже перешел благодаря родственнице, с литературы остросюжетных приключений тела на приключения духа, с удовольствием, в котором не признавался, читывал и Крапивина, и «Формулу счастья», на которую польстился сначала из-за того, что повесть была заявлена как фантастическая. Душа просила и впитывала факты чувств. Он вообще старался искать теперь такие книги, но их было, к сожалению, мало. Разве что классика. Но там ставить себя на место героя было труднее.

– Пустить на язычки для плюшевых собачек, – задумчиво продолжала Ирина, – но я их в жизни столько не сошью, это же еще сначала шить надо научиться.

Помолчала, посмотрела на Влада, вздохнула и велела:

– Обними меня.

Губы у нее были сладкие. Оторвавшись, он отступил и кинул на песок свою рубашку.

– Садись.

– Сажусь. А ты меня не отпускай.

Влад и не отпускал. Они целовались, говорили, молчали и целовались снова, пока с реки на начала подниматься дымка.

– Все-таки надо к Мане, – сказала Ирина, – ты меня проводишь?

Влад кивнул и тихонько погладил ее по плечу. На коже остался влажный след, точно Ирина плакала, но не слезами, а всем телом.

– Ты в порядке? – Он ощутил неловкость и то, что потом научится понимать, как нежность.

– В порядке, – ответила она с заминкой, будто сначала провела тщательную проверку.

Передавая Ирину с рук на руки подруге, он чуть было не покраснел. А Маня еще и смотрела подозрительно, будто все знала. Строго спросила:

– Влад, ты знаешь, что такое муфельная печь?

Учившийся на декоративно-прикладном Влад знал и уже открыл рот, чтобы ответить, но Ирина опередила. Шагнула вперед, заслонила и голосом строгой воспитательницы детского сада заявила.

– Конечно знает! Это печь, где пекут муфлики.

Влад хрюкнул от неожиданности, Маня просто покатилась со смеху.

***

В армии он часто перебирал эти и другие воспоминания своего первого и единственного счастливого года. Вспоминал ее шуточные, иногда едкие, иногда просто веселые стишки. Вспоминать их было просто. Услышал – и уже не забудется, даже если специально стараться. Сколько раз в карауле Влад ловил себя на том, что бормочет:

Вот деревья все в снегу…

Я хочу, но не могу

Отряхнуть их, пожалеть

И теплом своим согреть.

«Я должен был уйти, должен…» – мысленно оправдывался Влад, и все повторялось по кругу.

Он много раз собирался написать Ирине. Или Мане, чтобы она передала Ирине, что он… вспоминал, почему всё вышло так, как вышло, и не писал или рвал написанное. Уверенность в собственной скорой смерти никуда не делась, была постоянно с собой, как спички и сигареты.

Он вернулся в город, хотя собирался не делать этого, но и тогда не стал ничего узнавать про Ирин. Казалось, что это глупо и незачем. И не поделаешь ничего. Только иногда он как бы ждал или боялся, что она вдруг появится тут, в дворницкой.

Как отнесется к собаке?

Испугается? Обрадуется? Надает по мордам.

Впрочем, это находило редко. В остальное время думалось, что у Ирины все хорошо.

Глава 8. Новоселье и сны

Зима первый раз пришла в октябре. Лариса ее игнорировала, ходила задумчивая. В парке за железнодорожной насыпью азартно сражались в снежки весёлые первокурсники. Нужен был отрыв, нужно было пересилить себя и жить дальше.

Сегодня опять была практика у Вороновой. Просто умереть и не встать! Она притащила карты Зенера и объявила, что будет проверять нас на экстрасенсорные способности.

Пока мы приходили в себя от такого заявления, Лариса вызвалась добровольцем. Вова, естественно, тоже. Воронова усадила их спиной к аудитории и выдала карты. Остальным предложила угадывать последовательность.

Лучшие результаты по угадыванию оказались у меня и Юли Наговициной.

Следующие полчаса Воронова пытала уже нас.

Сначала заявила, что дата рождения значения не имеет и для доказательства предложила назвать. Услышав пятое мая и… пятое мая, она пришла в возбуждение. Разве что руки не потирала.

– А когда родились, знаете? – Спросила она.

– Утром…

– Ночью, – ответила я.

А дальше – цвет глаз, волос, вкусовые и цветовые предпочтения… Не совпало ровным счётом ничего. Воронова пожала плечами и пообещала продолжить в следующий раз. С галёрки загадочно улыбалась Лариса.

В коридоре она подошла и гордо заявила.

– Я, знаешь, что? Я сконцентрировалась на тебе. И вышло!

– Думаешь?

– Уверена. И, кстати, не планируй ничего на субботу. Я переезжаю и устраиваю вечеринку.

– Переезжаешь? Ты?

– Скворцов снял квартиру. Я сказала, что буду там жить.

– А бабушка?

Лариса скорчила гримаску.

– Я ее предупредила. Вот и все. Я радуюсь. Почему ты не можешь порадоваться за меня? Радуйся, а то обижусь и не позову.

– Радуюсь, – я мысленно вздохнула.

– …и с ночевой.

Интересно, Скворцов счастлив? Или Лариса поставила его перед фактом. И что у них за отношения, тоже интересно. Только зачем она столько времени пудрит мозги Вове?

Он хороший. Ухаживает, кофе приносит, иногда и мне тоже. Бедный Вова…

***

В субботу внезапно не оказалось пар. Обычно что-нибудь ставили, а тут вдруг ничего. Зато пришла смска от Ларисы. Она звала прийти пораньше, помогать. Я написала, что приду, а сама вспомнила, что все последние дни видела в её глазах отблеск то ли уверенности, то ли просто ожидания сказки, которая никак и никогда не могла получиться.

Из дому я вышла около четырёх. Теоретически, если Лариса всё объяснила правильно, идти мне всего пятнадцать минут пешком через новую дамбу, мимо гаражей.

Я легко нашла ориентир, чёрное, сплошь зеркальное здание непонятного назначения. Действительно, не ошибёшься. И жутью веет.

В конце концов отыскала и сам дом. Это оказалась разбухшая девятиэтажка с одним подъездом посередине. На этажах в обе стороны от лифта тянулись длиннющие мрачные коридоры с рядами разномастных дверей. Странное зрелище. Позже Скворцов объяснил, что это обычная планировка малосемейных общежитий. Их много настроили на излёте социализма, имея в виду когда-нибудь заменить нормальным жильём.

Обнаружив нужную дверь, я позвонила.

– Привет. Хорошо, что пришла.

– Ты одна? – Я рассматривала квартиру. Маленькая, почти квадратная комната, коридор – не развернуться. Слева удобства, справа, лишённый двери проём на кухню.

– Скворцов ушел в магазин – заявила Лариса, – когда вернется, будет готовить. Я, сама знаешь, не люблю, да и получается так себе. Пойдем пока чаю, что ли.

Свет на кухне был резкий, обстановка – с миру по нитке. В противоположном окну торце, в бывшей кладовке со снятой дверью – лежанка с подушкой и смятым шерстяным одеялом.

Лариса зажгла газ под чайником и бросила спичку в раковину.

– Кто тут живет?

– Скворцов. Я не могу спать с людьми. Хочешь монпансье, тут еще осталась?

Я то ли кивнула, то ли отказалась.

– Пойдем на лоджию, покажу кое-что.

Лоджия была тесная. Снаружи темнело. К шести город перейдет в режим сна. Или так только кажется. Студгородок никогда не спит, центр и вокзал. А вокруг ночь. Снег лежит в сиреневом небе. А деревья еще не поняли зиму, кое-где так и стоят с листьями.

– Видишь? – Лариса закуривает.

– Что?

– Кладбище.

Я вздрогнула.

Лариса вглядывается в темноту и улыбается, но за смехом в глазах – ужас.

«Бедная, – подумала я, – хочется взять ее за руку и увести отсюда к чёрту. Бедная печальная Коломбина».

Лариса тряхнула головой.

– Я сегодня… за куревом лень идти было, попробовала свернуть самокрутку.

– И-и?

– Не понимаю, как они это курили. Или бумага другая была? – Лариса поморщилась.

Лязгнула дверь. Это пришел с пакетами Скворцов. Следом начали подтягиваться и гости. Я много пила, много говорила. Веселье стартовало быстро и шумно, хотя несколько истерично.

«Пир во время чумы», – старалась не думать я и всё равно думала. Телефон в кармане молчал, будто умер.

Кто-то притащил гитару и сходу грянул разухабистое. В один момент исчезла Лариса. Только что была здесь, и вдруг нет. Я прошлась по квартире, заглянула на лоджию, в кухню, вышла в подъезд. Прошлась до лифтов, потом по наитию повернула в другую сторону. Оказывается, там была ниша. И в глубине ее, в сумраке, Лариса остервенело целовалась с Вовой. Было понятно, что делают они это не первую минуту, и Лариса, похоже побеждает. Оба тут же развернулись ко мне. Вова смущенно, а Лариса – почти с вызовом.

– Ему домой надо, вот, провожаю.

Я кивнула и молча ушла обратно в квартиру. В комнате было душно и тесно. На кухне сидел Скворцов и играл на гитаре.

– Зачем вам Лариса? – Спросила я. Голос выдал с потрохами. Опять же, алкоголь.

Он перебрал струны.

– А я ей зачем? – Скворцов дотянулся до стоящей на столе бутылки водки, отхлебнул из горлышка и снова взялся за инструмент.

Я пожала плечами и толкнула дверь лоджии. Сначала показалось, что там пусто, но нет. На полу сидел по-турецки некий вьюнош и курил тонкую чёрную сигарету.

– Привет, сказал он. – Я Дима.

– Виделись, – ответила я, – я Смертью была.

Помолчали. Черный город за стеклом почти не отсвечивал. Ветви укрывавших кладбище лип и тополей застыли причудливым кружевом. Интересно, во что местные дети играют на могилах?

– Ты друг Ларисы?

– Вроде бы. Только меня девушка бросила. Точнее, я ушел.

– Ты хиппи.

– Панк нот дэт!

За стеклом Скворцов снова отхлебнул водки и протянул бутылку за занавеску. Кажется, занавеска ему ответила.

***

Я проснулась оттого, что ломило все тело. Белое утро переходило в день. Лишних в квартире не осталось. Рядом спала Лариса. Кричали воробьи. Я только начала приходить в себя, когда в комнату вошёл Скворцов со стаканами.

–Это что? – Спросила я.

– Таблетки. Вода. Разбудишь Ларису. Блины и чай на плите. Я пошел до вечера. И не пейте вы то, что приносят парни. Жуткая химия.

Скворцов ушел. Я смотрела на таблетки. Ночь вспоминалась урывками.

Дима с серьёзной мордой затирает что-то про ледяное сердце. Имеет в виду себя. Держит за руку. В глаза заглядывает.

Кристина пьяная в ванной по кругу твердит:

– Забеременела два года назад… Он велел аборт, а я дура… Сейчас думаю, какой бы она была, чем болела, что любила? – Кристина садится на унитаз, прикуривает трясущимися пальцами и плачет. И отказывается уходить.

Как-то же мне удалось ее вытащить и уложить спать?

– Скворцов! – Кричит Лариса. Ты здесь? Поиграй, я люблю, как ты играешь.

– По-моему гарнизон устал. Спою колыбельную…

Скворцов взял гитару, задумался и выдал песню, показавшуюся мне смутно знакомой. Нет, я безусловно ее слышала, но где и когда – вспомнить не получалось. По стилю песня была похожа на Высоцкого, но сегодня Скворцов говорил, что Высоцкого не поет совсем, так что могу и ошибаться. Я дала себе зарок погуглить. Не сейчас, а когда получится, хоть что-нибудь из слов я непременно запомню.

***

– Лариса, вставай.

– Уйди.

– Тебе таблеток оставили. Легче станет, а потому просыпайся, ну!

Лариса с трудом разлепила узкие китайские глаза.

– Мне снился сон. Про моего отца сон, – она проглотила таблетки, запила.

– Ты же его не знаешь, сама рассказывала.

– Вот и нет. Возьми на полке альбом. Я не дойду.

Иду к шкафу, беру пухлый глянцевый альбомчик. Фотография обнаруживается сразу, выскальзывает между пластиковых страниц. Я поднимаю, вглядываюсь. Тетю Ирину узнаю, видела на других фотографиях. Рядом парень. Черёмуха на заднем плане.

Смотрю на Ларису вопросительно.

– Это ее любовник. Я точно уверена.

– И ты думаешь, что… – Я пытаюсь найти на фото какое-нибудь доказательство.

– Уверена. Зовут Влад. Там на обороте написано.

Я покачала головой и сменила тему.

– Слушай, вчера вы с Вовой… Я не очень понимаю.

– Ну и что?

– А Скворцов?

– Скворцова я люблю, но… Я же хиппи. Я сразу ему говорила, так что без обид.

Я вышла на лоджию и стала смотреть, как внизу на помойке вороны дерутся за пакет. На фоне выпавшего за ночь снега они выглядели особенно контрастно.

– Сложно так, – сказала я не оборачиваясь. – Будет неудобно наверно.

– Хиппи…, – она допила воду. – Любовь – это картошка.

Я обернулась. И снова на лице подруги возникло выражение беспомощности. Как с этим быть, кто поможет?

Мы умылись и пошли есть обещанный Скворцовым завтрак. Блины были ровненькие, как он умудрился, интересно? Колдует? Покупает, когда никто не видит, и выдает за свои?

Лариса ела блин со сметаной и болтала ногами. Чайник фыркал.

Я вдруг вспомнила свой сегодняшний сон. Мне часто снилось такое, чего ни знать, ни придумать я просто не могла. Спросила как-то маму, но она только руками развела.

Снилась мне странная, незнакомая больница. Палата на одного. Стойка с капельницей, розетки, потолок. Я отчего-то знаю, что что парализована. Не полностью. Не работают рука и нога. Правые, кажется. Но слева стена. Я отталкиваюсь и падаю на жесткий пол. Хочу закричать, но звука нет, в горле какое-то неудобство, рана, склизкая трубочка. Значит, они боялись, что я задохнусь. Я почему-то начинаю безудержно смеяться, мне кажется все это очень забавным.

Когда я рассказала Ларисе про сон, она дернулась, посмотрела странно и спросила:

– Какая была больница?

– Откуда я знаю.

***

Сны накатывали, как тошнота. В реальной жизни ничего такого никогда – уж в этом-то я уверена. Сны жили сами по себе. Я просто пыталась разобраться.

…госпиталь, именно госпиталь, а не больница. Душная, не наша жара. А ещё баба из местных с развороченным осколком брюхом на койке слева. Серые тени. Я не могу двигаться и говорить. Скошенным взглядом я вижу гофрированную трубку, уходящую под подбородок прямо в горло. Вторая трубка неприятно желтого цвета выныривает из-под простыни ниже живота.

Я не чувствую запахов и вкусов, во сне, говорят, этого вообще не бывает. Но я знаю, что запахи есть, запах пыли, нечистот, гнилой воды. И сама пыль, от которой нигде нет спасения. Я знаю, что своевременно невычищенный от пыли автомат заклинит в самый неподходящий момент. Знаю, что теперь у меня не хватает чего-то важного. Как будто, или не как будто, а на самом деле, мне удалили часть мозга. И теперь не могу почувствовать, только вспоминать, как пахла в открытое окно улица этого чертова Кабула. Не могу почувствовать руку и ногу с одной (как она называется, кстати?) стороны.

О том, что я сплю, я помню своей настоящей памятью, помню, но не могу проснутся. И остается только лежать и вспоминать, что хорошо проснутся дома на своей кровати, или на парте в вузе, или на трамвайный путях. Чтобы не вспоминать, я закрываю глаза, и снова вокруг трясутся красные в рассветном солнце скалы, и за ревом дизеля не слышно совсем ничего, и исчезает за выступом идущий впереди БТР. Мы молчим. Рядом со мной сидит Лёха. У Лёхи постоянно сохнут и трескаются губы. Сохнут, а он облизывает. Скоро он умрет. И некому будет облизывать губы, вот незадача. К смерти я (или это все же не я?) давно привыкла.

Мы въезжаем в Кабул без приключений. Только что было солнце, и сразу ночь. Фары выхватывают из вороха теней чёрную фигуру Ленина. Ленин наш, из театрального сквера, но нет ни сквера, ни театра, только россыпь непривычных, с плоскими крышами домов, похожих на обувные коробки. Вот мы и «дома». Один за другим глохнут дизеля, спрыгивают на камни усталые бойцы. Все орут. После прогулки на броне орешь еще минимум полчаса, пока уши не адаптируются.

С крыши блокпоста по нам шарашит яркая танковая фара, и в ее резком безжалостном свете я вдруг вижу на обочине мертвую птицу. Это странно, что я ее вижу. Маленькая, серая, как большинство выживших местных, она лежит распластавшись на серой обочине.

– Гниды! Кто соловья убил?! – Орет Лёха.

– Да какая разница теперь, – раздается за спиной знакомый голос.

Я оборачиваюсь и вижу Скворцова. Много моложе, но узнать можно.

– Сюда давай, – говорит он и закуривает. – Похороню.

Я пытаюсь позвать его, пытаюсь обратить на себя внимание, но не могу. Мешает трубка в горле.

– А кто это тут у меня очнулся?..

Надо мной склоняется расплывчатое – никак не удается навести резкость – лицо врача.

– Молчи-молчи, все равно пока трахеостома – говорить не сможешь. Главное, очнулась, того и гляди, выживешь. Даже ходить будешь… не только под себя!

Врач скалит неровные белоснежные зубы и хохочет. Над его плечом я вижу кроваво-красную, по ватману, надпись: «ПАРТИЯ – НАШ РУЛЕВОЙ». Какая, нафиг, партия? Я родилась за год до ГКЧП! «Что это?» – подумала я и, кажется, проснулась. Было очень страшно пошевелиться, увидеть-почувствовать эти чертовы трубки. И тут мне на грудь прыгнула кошка. Я открыла глаза.

Все было знакомым, все в порядке. Кошка. Репродукция Шагала над кроватью. Я потянулась к кружке на тумбочке и отдернула руку. На секунду мне показалась, что там рядом лежит пистолет. Но нет, просто телефон.

Глава 9. Девочка со взглядом волчицы

Пропуск он получил на сутки, и это казалось – с большим запасом. Прийти, расписаться, выслушать, ответить, расписаться ещё. В общем, все просто, но на последний, в смысле, второй из двух автобусов он опоздал. Можно было переночевать в гостинице, но не хотелось.

Закрытый город Снежинск спал. С неба сыпалась мерзость, которую язык не поворачивался назвать ни дождем, ни снегом. Пришла и ушла хулиганская мысль покинуть город, не через пропускник, а так. Но он давно уже вышел из возраста, когда сделать гадость чужим незнакомым людям считалось приключением. Сугробы опять же.

Он шел темной улицей, курил в кулак и думал о всякой ерунде, пока впереди не показались огни КПП.

– Куда вы на ночь глядя? – Спросил хмурый военный, придирчиво проверяя пропуск.

Скворцов не ответил. Внутри себя он отчетливо знал, что торопится, но не имел ни малейшего представления, куда и с какой стати.

Военный смотрел внимательно и подозрительно.

– Спешу, – чтобы не нервировать человека наконец сказал Скворцов, – попутку на трассе поймаю.

– Ваше дело, – военный сразу же потерял интерес. – Приезжайте ещё. – Он выбил дробь на невидимой Скворцову клавиатуре и открыл турникет.

«Лучше вы к нам», – подумал Скворцов, выходя в свободную ночь.

По правде говоря, настоящим искусством автостопа он не владел. Подводила внешность. Не так просто увидеть в нем добродушного и болтливого попутчика. Но срабатывал нормальный русский авось. Кто-то обязательно да останавливался. И вот он шагал себе по слякотной обочине и даже не оборачивался, когда сзади возникал, приближаясь, шум авто. Просто вскидывал руку с оттопыренным на американский манер большим пальцем.

***

Машина затормозила метрах в тридцати.

– Тебе куда? – Спросил водитель подошедшего Скворцова.

Тот назвал город.

– По пути. В смысле, мне туда же. А что, тут люди где-то живут?

Скворцов кивнул, усаживаясь. Разговаривать не хотелось, да от него и не ждали. Ну, нужен человеку не собеседник, а слушатель – бывает. Скворцов расслабился и мало-помалу задремал. За окном летел назад черный уральский лес, иногда промелькивали ярко освещённые изнутри виадуки да однотипные билборды: «ГРУЗОПЕРЕВОЗКИ-СТРОЙМАТЕРИАЛЫ».

Потом снилась какая-то муть. Снилось что все связано, события двадцатилетней давности мешались с днем сегодняшним, те и эти люди знакомились, расставались, умирали и снова знакомились. Времена и места не имели значения, волосатый парень утопая босыми ногами в талом снегу выводил аэрозольной краской на бесконечной стене пакгауза: «Всегда будет теперь» … С тобой! С тобой! С тобой! С тобой! …

Скворцов вздрогнул и проснулся.

– Уже будить хотел. Вам в город-то куда?

Скворцов пригляделся.

– А-а… Не важно. Проехали уже, куда мне спать. Давай к круглосуточному чему-нибудь. До утра перекантуюсь.

– Ясно, – водитель покивал, – слушай, хочешь, айда ко мне. У меня там всегда народ. Половину я сам в глаза не видел.

Скворцов помедлил с ответом. Вписываться ему не доводилось уже полтора десятка лет, а то и больше. Интересно, многое ли изменилось?

– Решай, – поторопил водитель, – а то подъезжаем уже.

– Решил. Давай тогда знакомиться что ли. – Скворцов представился.

– Ух ты, тёзка! – Обрадовался водитель. – Меня предки тоже Сашкой назвали. Вон он, мой дом, кстати.

Сашка приткнул машину между сугробами. Сосны склонялись, оберегая. Дом стоял на достаточно крутом склоне. Внизу через парк спрямляли путь к учебным корпусам ранние студенты. Стаканчики кофе, светящиеся экранчики телефонов, зевающие физиономии. Скворцова внезапно пробило не то на ностальгию, не то на зависть. Вот бы действительно жить здесь, ходить на учебу к первой паре. Или не ходить к первой, потом сдавать хвосты. Он улыбнулся и тоже зевнул.

– Заходи. – Сашка распинал ногой с крыльца выпавший за ночь снег. – Будь как дома, но не забывай, что ты… – Конец фразы утонул в коридоре.

Скворцов вошел и огляделся. Прихожая была изрядно захламлена. Кривая вешалка чуть не падала под тяжестью того, что было на ней навешано. Обувь гуляла сама по себе. Обои на стенах… были. Местами на них можно было разобрать изначально задуманный узор – легкомысленные золотистые цветочки. Мест таких было немного. От пола и до потолка все покрывали надписи, рисунки, пиктограммы. Некоторые образцы живописи были исполнены весьма и весьма профессионально.

– Не заблудись, – из-за внутренней двери вынырнула Сашкина голова. – А-а, любуешься.

– Ничего себе. – Скворцов кивнул на впечатляющий образчик живописи.

– Ага, давай спать. Потом расскажу подробно. Свободная койка – прямо, сортир –направо. Если кого встретишь – либо свои, либо приведение.

Комната была угловая и маленькая настолько, что в ней едва помещался продавленный диван, небрежно закинутый цветастым покрывалом. Сейчас, с дороги, телом владела легкость, но Скворцов знал, что если уснет, сон будет тяжелый, липкий, просыпаться из него придется с ватной головой и больной шеей.

Он бросил на диван рюкзак, ухмыльнулся надписи «трава не наркотик!» (знак восклицания был стилизован под торчащий колом дымящийся косяк) и вышел искать «направо». Ни свои, ни привидения по дороге ему не встретились.

В сортире урчал раритетный, на высокой ржавой трубе, бачок. Цепочка слива заканчивалась правильной гирькой. В детстве такими цепочками с такими гирьками… Скворцов дернул и чуть не присел от рёва водопада.

Он вернулся в комнату. Луч фар случайной машины высветил на стене очередной рисунок. Девочка в алом платьице вела по небу на ниточке большого серого слона. Скворцов мог поклясться, что это рисовала Лариса. Он упал на диван и уснул без сновидений.

***

Проснулся от звука скрипнувших пружин. В ногах поверх покрывала сидела и пускала дым в потолок налысо бритая девочка в сбившемся набекрень чепце. Уже рассвело и в солнечном луче было видно, как кружатся опускаясь хлопья пепла.

– День уже, – сказала она. – А ты спишь.

– Не спал долго. Устал. А ты кто?

– Маруся. Я совсем не сплю. Времени жалко.

– А не рано… жалеть?

– Нормально. Я умираю, так-то. Надо все успеть.

Скворцов пригляделся, но никаких видимых симптомов чего-то смертельного не нашел. Разве что отсутствие прически – это могла быть не мода, а перенесенная химия.

– Онкология? – Спросил он осторожно.

– Генетика. Прогерия.

Скворцов порылся в институтской латыни. Да, бывает такая генетика.

– Врачи сказали?

– Ну, не Пушкин же! Я скоро поеду в Америку, в специальный хоспис, у нас таких нет. – Она улыбнулась зло. – А пока здесь. Из больницы смылась. Какого хера, если все равно помирать. А как отмашку дадут, проявлюсь.

– А родители?

– А родители – она растоптала окурок в невидимой пепельнице – во Вьетнаме. На пээмжэ.

Играть взрослую у Маруси получалось плоховато. Всей взрослости в ней было одно понимание, что впереди ничего нет. Не жилец, – это ей вдолбили с самого начала. Отец сбежал почти сразу. Мать держалась сколько могла. Новый муж ее убедил, что так будет лучше. Что надо жить дальше. Теперь и они сбежали. Мама звонит тайком, этот запретил.

– Да уж, история.

Скворцов сел в одно движение. Вторым выхватил у Маруси новую прикуренную сигарету.

– Курить вредно. – Он затянулся. – От этого кто-то умер. Кажется, лошадь, но я не уверен, может бык или овца.

– Я ж не от этого умру, – Маруся фыркнула.

– Точно. И совершенно точно не сегодня. Сегодня ты будешь моим гидом. Я тут новенький.

Маруся посмотрела на Скворцова недоверчиво. Новенькие в ее понимании выглядели как-то иначе.

– Пойдем, покажу, где кухня.

Кухня обнаружилась там, где Сворцов совсем не ожидал. Была она уютной, но не нынешним, а почти исчезнувшим уже советским уютом. Даже стены выкрашены той самой, памятной по детству, зеленой краской. Скворцов привычно поискал безопасный угол, нашел и устроился.

Маруся удостоверилась, что гость в порядке, выпорхнула, но сразу вернулась. В руке дымилась очередная сигарета.

– Все скоро уже придут, – сообщила она в пространство и выпустила струю бледного дыма.

– Кто все? – Скворцов тоже закурил, помянув незлым тихим словом теорию созависимости.

– Да, разные, – Маруся пожала плечами. – Я не запоминаю. Кошки лучше. Но их здесь нет.

– А ты в кафе «Кошкин дом» бывала?

– Зачем?

– Слово такое «котокафе» слышала?

Маруся пожала плечами.

В кухню зашел Сашка, на ходу растираясь махровым полотенцем.

– А-а, познакомились уже.

– К себе пойду, – заявила Маруся. – У вас тут сейчас мужские разговоры начнутся. А про котокафе – да? – ты мне потом отдельно расскажешь.

Когда за Марусей закрылась дверь, Сашка небрежно кинул полотенце на подоконник и устроился на табурете напротив Скворцова.

– Ну как тебе?

Скворцов пожал плечами. Он все равно не смог бы сказать словами – как ему лысая девочка со смертельным диагнозом.

– Откуда она у тебя?

– Прибилась. Я психолог детский в одной из прошлых жизней был.

«Совпадение?», – думал Скворцов, пока Сашка рассказывал, что купил по дешевке и не совсем законно этот странный пятиугольный (не видел еще, ну ничего, потом покажу) дом. Зачем купил? Низачем, просто так фишка легла. А уж если фишка легла, что поделаешь…

Дальше разговор незаметно, но ожидаемо свернул в русло прошлой профессии хозяина. Выяснилось, что после того, как не стать ихтиологом, Сашка поступил в пединститут на психологию, выучился и пошел по научной линии. Она-то его и подкосила, когда один из мальчиков, с которыми Сашка работал, шагнул с крыши в состоянии аффекта.

Крыша была высокая, так что вдрызг. Сашка понимал, что, если занимаешься суицидальными тенденциями у детей и подростков, рано или поздно обязательно случится нечто такое. Он просто не думал, что это так ударит его самого.

Ну что ж, круто менять жизнь ему было не впервой. А теперь в ней появилась Маруся. И другие, каждый со своей «фишкой», и своей судьбой, приведшей их в странный дом по имени Пятница.

Скворцов кивал. Он и сам мог бы порассказать, только с некоторых пор берег истории для Ларисы, остальным – жадничал.

– Пора мне, – сказал он, когда Сашка замолчал перевести дух, – да и люди у тебя придут.

– Работать, или жена ждет?

– Работа не волк, а жена не ждет, – Скворцов снова подумал о Ларисе. – Нет жены.

– Оставайся, а… На тебя Маруся… ммм… реагирует. Видит в тебе чего-то, в других не видит… Смотрит, как на пустое место, а к тебе сразу пришла.

Закурили.

***

Странная, как маленький жук с черной спинкой, ночь опускалась на город. Маруся смеялась хохотом-грохотом. Выходило мелодично и тоже странно. А с последней сигаретной затяжкой обновился мир. И сам Скворцов обновился. И сигареты такие, самые первые тонкие длинные, обернутые будто «чешуйчатой» коричневой бумагой, исчезли еще в девяностые.

Он вытряхивает из пачки новую и протягивает собеседнице.

– А прическу куда дела?

– Мамка сбрила. Вши.

– Она же у тебя сбежала. С отчимом.

Девочка пожимает плечами. На ней старая советская школьная форма, черный фартук поверх коричневого платья. Сигарета горит как бикфордов шнур. Маруся затягивается и бросает окурок в сухую пыль. Ветер грохает рассохшейся оконной створкой с зубастыми осколками стекла понизу. Пол завален мусором. В такие заброшенные места лучше не соваться без необходимости.

Поговаривали, что здесь орудует маньяк, но люди всегда что-то рассказывают. «Только я не был здесь в девяностых. Я никогда не забываю мест, где был хотя бы раз. Стало быть, я опять сплю, либо схожу с ума. Тоже опять…».

Скворцов отступил в дверной проем и вдвинулся в шум и суету. Орало радио и в такт ему синхронно-замедленно двигались какие-то неизвестные девицы.

«Будем пить!» – портвейн лился в разномастную тару.

Скворцову стало весело и жутко. Время назад!

– Ой, какая собачка? А погладить можно?

– Он пёс. Волкособ. Финн зовут.

Парень в линялом анораке держит за ошейник улыбающегося пёсьего подростка.

Парня зовут Влад. А девушку, которая припав на колени треплет Финна за уши, следует называть Иля. На ней короткое, выше колен платье в косую серую полоску. Скворцов попытался узнать кого-то еще, но остальные лица чужие, незнакомые.

В дверь заглянул Сашка.

– Эй, сосед, пойдем покурим? – крикнул он.

Скворцов протолкался мимо танцующих. Он не сразу, но понял, что его беспокоит. Сашка был «нынешний», а не из того веселого времени.

– Пойдем, пройдемся.

– Скажешь, милый, – спросил Скворцов хрипло, – какое нынче тысячелетие на дворе?

– Прошлое. – Сашка прикурил и улыбнулся. – Год, этак, девяносто третий. Или пятый. Оно не часто, так, раз в месяц примерно. А время я как раз по куреву определяю.

Скворцов расслабился. Ну, прозевал начало приступа, бывает.

Тем временем они спустились на нижнюю аллею.

– Точно, не позже пятого, – Сашка указал сигаретой на группку очень грязных и каких-то «неправильных» подростков.

До Скворцова не сразу дошло, что у них одинаковые, одутловатые, расслабленные лица. Он видел такие позже и в совсем другой стране.

– Токсикоманы, – пояснил Сашка. – Их через месяц в спецприемник заберут.

– Хочешь сказать, это по-настоящему?

– Откуда я знаю? Вот, творится. В доме и немного вокруг. И ты извини, кстати. Я проверить хотел, не все видят… или верят. Марусе вообще все равно. А ты вот такой как я. Будем работать.

***

Когда Скворцов проснулся, на дворе снова был двадцать первый век. На кухне Маруся одновременно курила и красила ногти, а увидев Скворцова, улыбнулась и махнула кисточкой.

– Слушай, хотел спросить, ты голову зачем обрила?

– Выяснить хотела.

– Что?

– Насколько отрастут, когда умру. А ты как думаешь?

Ночью он не заснул. Сидел смотрел на падающий снег и думал, что так после контузии его еще не накрывало.

Глава 10. Чужая тайна

Шли заполненными последним летним солнцем дворами. Финн порывался гулять, эта же дорога вела к собачьей площадке – большому пустырю по другую сторону Якуба Колоса, где по вечерам и выходным собирались местные собачники. А если и не туда, то к старухе, у которой в холодильнике всегда водилась вкусная колбаса. Сегодня его тревожил хозяин, который не торопился распустить на всю длину зажатый в кулаке поводок.

А Влад… Влад просто забыл, что взял волкособа с собой. В книгах в таких случаях пишут что-то вроде: «В душе его образовалась пустота». И еще, что герой никак не может поверить в случившееся. Не было ни того, ни другого.

Матери Влад поверил сразу. Внутри будто открыли все шлюзы памяти, и теперь там мешались обрывки разговоров, прочитанные книги (о некоторых спорили до хрипоты), язвительные комментарии Валентины Игоревны по поводу отечественной и импортной действительности. Влад ни вслух, ни про себя не примерял к отношениям с дальней родственницей слово «любовь». А о том, что в них вмешается другое сильное слово, подумать как-то не догадался. Он не знал, зачем он идет сейчас в пустую квартиру, что хочет увидеть или найти там.

Снизу от реки долетали скрипучие крики чаек. Вода, несмотря на яркий чистый день, была настороженная, взъерошенная, впереди ждал такой же настороженный темный подъезд, воняющий кошками и бомжами. Но для Валентины Игоревны это теперь совсем не проблема. Собственно, и смерть, по крайней мере, с точки зрения Влада обошла ее стороной. Он же не видел и уже не увидит ее мертвой. И если зажмурить память, можно представить, что она просто уехала на очередную филологическую конференцию. И не надо будет сравнивать с той единственной смертью, которая едва-едва промахнулась мимо него самого в армии.

Везение? Или то странное, неоконченное гадание за неделю до призыва. Все это время Влад считал, что именно оно отвело руку судьбы, и то, что причиталось Владу, прилетело Ивану.

***

Иван вышиб себе мозги из калаша за пять недель до приказа. Стояла весна, май, сугробы синие с розовым, пятно крови казалось на них совсем черным.

Накануне вечером Иван строил планы, как он приедет к себе в Киров, кинет мамке барахло, пойдёт, снимет бабу и так ей вдует, так вдует, что стены затрясутся.

Влад подобрал облепленный бурым снегом автомат, распахнул дверь караулки, набрал самый короткий номер и сел ждать на пороге. Он не чувствовал холода, он вообще ничего не чувствовал, кроме вызубренного от информационного голода устава караульной службы. Вопросы были снаружи, между колючими звездами и бледным, похожим на газ в кухонной плите полярным сиянием.

Оказалось, он отключился. И включился обратно от невыносимой вони.

– Во! Этот живой! – Сказал санитар и улыбнулся щербатым, без двух верхних резцов, ртом.

***

Света на площадке опять не было, похоже кто-то выкрутил купленную месяц назад лампочку. Дверь пришлось открывать наощупь. Финн сунулся внутрь, гавкнул для порядку, чихнул и недоумённо оглянулся на хозяина.

Внутри было тихо и слепо. Высокое, дореволюционное, наверное, трюмо в прихожей закинуто старым рыжим пледом, который Валентина Игоревна обычно держала на балконе на случай прохладной погоды. Пахло застарелым табачным дымом.

Влад запер дверь, чтобы любопытный волкособ не сбежал в подъезд, и щелкнул выключателем. Лампа в зеленом шелковом абажуре отбросила тени. Спущенный с поводка Финн отправился инспектировать кухню, но сразу разочарованно вернулся. Влад медленно прошел вдоль книжных стеллажей и по привычке свернул через гостиную к лоджии, как будто там могло что-то измениться.

Изменилось, конечно. Пропал уют, который создавала и поддерживала хозяйка. Нет, она не была фанатом домашней уборки, ну так и уют создается не этим.

Влад уселся в кресло, выдвинул ящик и выложил на стол знакомые карты. Валентина Игоревна постоянно обращалась к ним по всяким житейским вопросам. Потом сама же себя и высмеивала.

Он аккуратно сложил колоду, сунул на место, но ящик задвинуть уже не смог. То ли от недавних дождей, то ли просто без присмотра столик перекосило. И кресло-качалка рассохлась. Ее давным-давно Влад нашел у себя во дворе. Ошкурил, подклеил, покрыл лаком. Валентина Игоревна обрадовалась подарку. Потом была целая эпопея вдвинуть ее на лоджию, поскольку советские двери на такую мебель рассчитаны не были. Пришлось разгребать от бумажных завалов подоконник, в процессе чего Валентина Игоревна обнаружила массу крайне важных, но давно утерянных артефактов.

Пока она читала, Влад с помощью отвертки и такой-то матери раскупорил намертво встрявшую раму, и кресло заняло свое нынешнее место. А теперь его куда?

На лоджию заскочил Финн. В зубах он нес поводок. Намекал, что в гостях хорошо, а гулять лучше. Влад потрепал его по серому загривку и искренне пообещал, что сегодня они обязательно погуляют. Только позже.

Волкособ понял. Замолотил хвостом и уселся. Сообразить, чем расстроен хозяин, он не умел, но готов был ждать.

Влад распахнул рамы, чтобы выгнать застоявшийся воздух и пошел по комнатам раздергивать шторы и открывать форточки.

Спальня, куда он прежде никогда не заходил, пахла корвалолом, и с порога становилось ясно, что здесь не было никого после отъезда «скорой». Пузырьки и блистеры на табуретке и прикроватном столике.

Влад и не знал, что она принимает столько лекарств, в других помещениях квартиры их не водилось вообще. Решительная во всех отношениях мадам профессор, оказывается, стеснялась болезни и старости. Влад застелил оставленную в беспорядке постель розовым атласным покрывалом.

Книги на этажерке он знал. Валентина Игоревна их цитировала с любого места. Некоторые советовала прочесть, другие, в частности, «Бесов», рекомендовала отложить на более поздний возраст, а вот с Пушкинскими «Повестями покойного Ивана Петровича Белкина», наоборот, советовала не затягивать. Заинтересовала Набоковым, выдав по памяти во время одного из «философских» споров (спорил, понятно, только Влад): «Но есть печали, которых смертью не лечат, оттого что они гораздо проще врачуются жизнью и ее меняющейся мечтой».

Здесь же вероятно должна была стоять «Самая легкая лодка в мире» Коваля с размашистой дарственной надписью автора, но ее Влад зачитал, в смысле, не успел вернуть.

На столе, поверх бумажных завалов – распухший от закладок Лотмановский сборник. Валентина Игоревна несколько месяцев читала его с карандашом и, не стесняясь в выражениях и характеристиках, дискутировала с авторами-участниками. Про Лотмана Влад знал, что он – «отец русской семиотики», не понимая, впрочем, последнего слова.

Третья дальняя комната была своего рода кладовкой Синей Бороды. Ведущая в нее белая дверь с вставленной вместо стекла крашеной фанерой никогда не открывалась. Сама Валентина Игоревна заходила туда редко. Звуков изнутри не доносилось. Даже шкодливая и любопытная за троих кошка по имени Соня Мармеладова четко знала, что заходить туда категорически не следует.

С Финном кошка соблюдала дружественный нейтралитет, обозревая волкособа с какой-нибудь верхотуры. После смерти Валентины Игоревны кошку забрала ее подруга Эмма Робертовна.

Влад толкнул дверь и обалдел. Нет, в комнате не было ничего необычного… кроме тайны. Влад испытал даже некоторую обиду, что оказался непосвящённым. Хотя, наверное, так было лучше. Знай он эту тайну раньше, как бы повел себя?

Влад вернулся в гостиную, нашел телефон и, проверив наличие гудка, набрал домашний номер. Диск старого аппарата заедал и трещал, как ленивый сверчок.

– Мама, это я. Скажи, у Валентины Игоревны были дети?

В трубке повисла настороженная тишина.

– Скажи, – настойчиво повторил Влад.

– Был сын… – Влад физически ощущал, как мать подбирает слова. – Помнишь в восемьдесят шестом теплоход «Нахимов». Они путевку купили… Сын Валентины, жена его и Игорек. Он до этого у бабушки полтора года жил, пока родители в Афганистане…

Мать говорила что-то еще, но Влад уже повесил трубку.

Перед глазами стояла комната, которая все еще ждала маленького мальчика. Не мемориал, нет, просто жилье, переведенное в режим ожидания. Шкафчик с игрушками, карандаши в банке из-под венгерской черешни, разноцветные корешки книг. Единственная странность – вырезанные из цветной бумаги снежинки на окне. И сквозь них – солнце, пышная серебристо-зеленая листва тополя. Август.

Влад потянулся достать с полки знакомые с детства «Денискины рассказы», а вместе с ними выпала черная клеенчатая тетрадь, из нее веером – черно-белые фотографии. Влад поднял одну. Улыбающаяся пара с коляской на фоне павильона московского ВДНХ, на другой – малыш, гордо демонстрировал пластмассовую лопатку.

И ведь ни разу ни одного намека! Валентина Игоревна вообще рассказывала о своей жизни либо смешные, либо поучительные истории. И все – без привязки к возрасту. Влад, понял сейчас, что все время знакомства считал, что Валентина Игоревна всегда была и всегда будет такой. Ну, примерно. Хотя была одна история, как она поехала учить русскому языку братский народ Кубы. Море, солнце… Только там внезапно оказалось совсем нечего есть.

***

– Вот представь себе это, – Валентина Игоревна раскуривает папиросу, – пальмы, жара, ребятишки смуглые, глазастые – и тоже все голодные, кстати, – а я им про страну, где семь месяцев в году снег. Вечером танцы, фейерверки, «el pueblo unido jamas sera vencido». Ну и мы – «к борьбе за дело Коммунистической Партии…». Ко мне девчушка подходит. Мелкая совсем, годика два, думаю. Подходит и говорит: «Если что не так, просто падай на пол». А в Москву меня, возвращали военным бортом, ходить я не могла, весила тридцать два кило.

И конец истории скрывается за ироничной улыбкой. О том, что с тех пор в ее жизнь вошел постоянный страх, рассказывать Владу Валентина Игоревна не стала. Она не то чтобы начала бояться самолетов и вертолетов, просто ее бросало в дрожь, когда мир вокруг начинал подниматься или опускаться. Картами своими, специальными, нарисованными от руки, она тоже обзавелась примерно тогда.

***

Битву за квартиру Владу выигрывать не пришлось. Так напугавшие мать «дальние родственники» растворились в нетях еще до начала судебной тягомотины.

Он официально вступил во владение и совсем перестал общаться с матерью, всякий раз при встрече намекавшей на необходимость улучшения жилищных условий. Это бесило отдельно и сильно.

Что делать с нечаянной жилплощадью он не знал. Единственный раз попытавшись там переночевать, быстро и позорно сбежал обратно в дворницкую. Хотя при чем тут позорно… У него натурально начинала кружиться голова, стоило вставить ключ в замочную скважину. Внутри он часто замирал, всматривался, вслушивался. Ему мерещились призраки. Они прятались за потрескивающими, отстающими обоями. Представлялся мальчик Игорек и его улыбающиеся с фотографии родители. Они вошли в стены, смотрели из пыльной глубины зеркала. Влад помучался-помучался и занавесил зеркало обратно пледом. Так и стоит теперь.

Как-то отправляясь на дежурство в бункер (сутки без прогулки Финн выдерживал с трудом и потом мстил, приходилось оставлять его Сашке), он пожаловался другу на свои проблемы.

Они курили у подъезда, прикрываясь полуоткрытой дверью от косого секущего снега. Финн демонстрировал превосходство северных генов, увлеченно копал хилый еще ноябрьский сугроб. Сашка молчал, хмурился. Этой осенью он в очередной раз навсегда оборвал свой роман с миром ихтио.

– Не могу я там, в квартире этой! – Ругался Влад. – Меня там с первого раза, когда один пришел, плющит и таращит. Еще и мать над ухом зудит. Очень хочет хату к рукам прибрать. Только хрен ей!

– Так продай, – внезапно предложил друг. – Продай, а деньги пропьем.

– Это же очень дохрена водки?

Сашка серьезно кивнул и потянул волкособа за брезентовую стропу.

Глава 11. Ол нид из лав

– Эй! Иди сюда скорее!

Я обернулась и не поверила глазам.

Лариса! К первой паре! И не в облике плохо сохранившегося зомби. Бодра, возбуждена, явно хочет поделиться чем-то, что ее распирает.

– Ты чего так долго, я тебя уже полчаса жду!

– Да? А ты уверена, что не снишься мне? – Я потрогала Ларису за рукав, попыталась ущипнуть, но она вывернулась. – Никогда тебя так рано тут не видела.

– Не могла спать! – Отмахнулась она. – Смотри что я вчера нашла. Вот!

Она вынула из сумки круглый картонный пенал с плотно притертой крышкой. Серый. Невзрачный. Без всяких надписей и картинок. Да уж… К версии, что я сплю добавились еще две. Первая – она сбрендила, вторая – наткнулась на закладку наркоторговцев, и сейчас мы обдолбаемся тем, что у нее там в этой штуке.

– Что это? – Спросила я скорее для очистки совести.

– Это пневмопочта! – В голосе Ларисы явственно прозвучала гордость первооткрывателя. – Мне Скворцов объяснил. Говорит, видел такие пару раз. А на меня она просто упала. Знаешь, возле хлебного. Думала – бомба, открыла, а там письмо.

– Так, погоди минутку. Говоришь, думала, бомба и сразу открыла?

– Конечно! Я терроризма не боюсь, а живой бомбы вообще ни разу не видела. Но это ладно, это фигня. Там письмо главное. Это он! Я уверена! Вот смотри!

Она в одно движение свинтила с пенала крышку, вынула лист бумаги, протянула мне и отвернулась к окну. Письмо было написано простым карандашом, буквы бледные, но вполне разборчивые.

– А что, еще не началось? – к нам подошла Лиза. Она никогда не пропускала первые пары, но всегда на них опаздывала.

– Началось, но мы не пойдем¸– решила за нас Лариса. – Правда, Катя?

– Я приду… когда смогу, – ответила я.

Лиза унеслась.

– Не терплю тут всяких. Ходит! Спрашивает! – Сказала Лариса зло. – Ты дочитала? Курить хочется. Пойдем в ботанический?

Я протянула ей письмо. Прочитать, честно говоря, успела только самое начало: «Привет. Я Влад. Скоро я умру, но это пофиг…».

Вообще, я торопилась в вуз рассказать Ларисе очередной сон, но сейчас… сегодня – это не вариант. Во всяком случае, не Ларисе.

Ботанический сад был пуст и темен, фонари горели даже не через один. С неба сыпалась ледяная крупа. Мы вошли, кивнули знакомой биологине-практикантке, которая с утра пораньше укутывала мешковиной какие-то экзотические кусты.

«Что я могу сказать? – думала я. – Лариса верит в приметы, в ведьмин чих, вообще во все, что позволяет обосновать ее завиральные идеи. А это даже не идея, это куда больше. И вот попробуй ей доказать, что у нас в городе за прошедшую вечность был отнюдь не один Влад, который думал, что скоро умрет, но это пофиг. А вдруг просто Скворцов пошутил так? Лариса наверняка рассказала ему свою семейную историю».

Мы шли. Лариса выдыхала дым, я пар. Получалось синхронно и смешно. Я молчала.

– Не веришь, что это он, – сказал Лариса, – и правильно не веришь, так не бывает даже по теории вероятности.

– Я не знаю…

– А я… Это не просто так. Понимаешь?

Я молчала. С треском погасли фонари, и стало видно мутно-серое небо над нами.

– Хорошо. Я тебе верю. Пойдем учиться. Я замерзла.

Лариса молча развернулась, и мы пошли обратно. Разговаривать было не о чем.

До конца пар она, то облизывала свой замечательный пенал пневмопочты, то оттачивала на Вове женские штучки. А я тратила все силы, чтобы удержаться здесь. Ларисина мистика неожиданно разбередила… Мне мерещился Кабул, стоило зацепить взглядом выкрашенный неопределенно-бурой краской простенок между доской и дверью. Госпиталь, пыльная улица, бледное небо – все мешалось в одну, вот такого вот цвета, бурду. Только горы фиолетовые.

В том же режиме «сомнамбула-автомат» я приперлась в восемнадцатую на собрание. Наши все уже подтянулись. Лариса была весела, подвижна и разглагольствовала.

– По моим проверенным данным, идея ушла в массы. Первокурсники охвачены и проинструктированы, поветрие перекинулось на биологов с математиками. Мотивация – хиппи прикольные. Мне лично один чувак затирал, что он всегда именно этого хотел, а мы подбросили идею. Вообще ништяк!

Меня будто током долбануло…

– Нет, вы не понимаете, – заговорила я, – вы не понимаете ничего! Хиппи – это война. У них там Вьетнам, у нас – Ангола, Африка, Афган. Нет войне, даешь рок-н-ролл!

– Ол нид из лав! – Хмыкнула Лариса.

– Хиппи не бывает без войны. Противление злу ненасилием.

Я говорила и слышала свои слова со стороны. Значит, молчали все. Молчали, слушали.

– Ты хочешь, чтобы мы искали войны? – Осторожно спросила Оля.

– Нет. Вы не поняли! Просто… если появляются хиппи… значит, война.

***

Мы шли через вокзальную площадь к остановкам. Такая вот жизнь, на учебу – в темноте, с учебы – в сумерках. Над «садом камней» вспыхнули бортовые огни «НЛО». Это такие фонари. Формой они действительно похожи на летающие тарелки на ножке. Лариса, правда, считает, что все наоборот, это летающие тарелки притворяются фонарями.

– Я тебя обидела?

Она дернула плечом.

– Хиппи против войны и мороза, утром на проходную и чертить, чертить… Нет, не наш путь!

– А ты не права! – Фраза сама вырвалась, не успела я закрыть рот на замок. Никогда, с самого детства я не могла идти против Ларисы. – Играй, не играй, ты тоже в этой упряжке. Хиппи и война неотделимы, как лед и пламень (я понимала, что несу какую-то хрень, но остановиться не могла, пока не выговорилась полностью).

Когда я замолчала, она задумчиво растерла в ледяной каше под ногами папиросную гильзу, покрутила носком, вскинула глаза, ухмыльнулась.

– Пока, – только и сказала она. И убежала на автобус.

Я осталась одна. Точнее вокруг были люди. Они толкались, извинялись, проклинали, курили, пили кофе, жевали пончики. Но я осталась одна. Растерянная. Разгоряченная.

Пиликнула трубка.

– Привет, ты свободна сегодня ночью? – Затараторила Лиза. – Димка в мебельном салоне дежурит. Антоха будет, мы, Кристина… Придешь?

***

Лиза… с ней я дружила отдельно от ревнивой, хуже кошки, Ларисы. Она была старше нас на три года, у нее был муж Рома и сын. Мы познакомились на первом курсе во время флэшки. Это такая игра, флешмоб с элементами психологии. Идет с утра до вечера.

В этот день мы устраивали разные штуки. Поливали случайно выбранное деревце, вставали в круг, танцевали на рынке под песню из киоска, играли в ручеек. Лиза была моей парой. И когда все закончилось, мы решили не расцепляться. Сначала на почве общей любви к творчеству Хмелевской^[2]. Обсудили. Что-то читали и она, и я, что-то нет. Перешли на литературу вообще. Я посоветовала ей Гари^[3].

Заканчивалась флэшка на пешеходном мостике через лог. Денис раздал всем карточки с предсказаниями. Мне выпала «воля». Я загадала, что не зайду на этот мостик без Яши. И тут увидела Ларису. Она шла с другой стороны вся такая освещенная заходящим солнцем, будто даже пронизанная светом.

Я отцепилась от Лизы.

Лиза стала моей тайной.

***

Я съездила домой, поужинала, собралась. Лиза с мужем уже ждали меня на остановке. Было весело и немного тревожно. Не как в Мичуринских садах с Ларисой и Скворцовым. Там я была на своем нормальном привычном месте. А сегодня – будто бы мы делаем что-то беззаконное. Шальное. Возбуждающее, наконец. Мы шутили, смеялись. Я старалась не помнить о размолвке с Ларисой и не слушать внутренний голос: «Ты куда идешь? Ты этого хотела?».

Миновали рынок. В круглосуточном магазине купили две бутылки дешевого вина и пластиковые стаканчики (утром обнаружилось, что следы вина не отмываются от пластика. А мы это внутрь пили. Ужас, короче!).

«Все правильно, – убеждала я себя, – я никогда не была на «вечеринке», тем более в мебельном салоне. Все правильно!».

Правда, слово «салон», в моем понимании, плохо сочеталось с местом, куда мы в итоге попали. «Ангар» или «сарай» монтировались куда лучше. Внутри нас встретили Дима и Антон. Я сразу почувствовала раздражение. Оба уже накатили, плоско и пошло шутили, смеялись невпопад. Мне налили вина, но я не притронулась.

Дальше пили и пели.

Раздражение не проходило. Я все же отхлебнула из своего стаканчика. Бурда имела вкус бурды, но содержала алкоголь. Отхлебнула еще – пусть мне будет плохо, но утром, а не сейчас. Уйти, пока еще ходит автобус?

Дима, похоже, заметил мои намерения.

– Пойдем покажу что-то.

Он увел меня в подсобку и вдруг стал нормальным… как на «веревке», на Ларисином новоселье. Было темно. Светился только экран ноутбука.

– Я тут сублимировал, – Дима подтолкнул меня к креслу. – Прочитаешь?

Я устроилась в кресле и щелкнула мышкой. Читать – это по мне. Тут я в своей тарелке. Все на факультете знают, что я «пишу». К кому, если не ко мне и обращаться по литературным вопросам.

Я читала. А он сидел на корточках и смотрел, как собака. Хорошая собака, бассет-хаунд.

– Хорошо, – сказала я не вполне искренне, – только тут штампы…

–Да, знаю! Потом исправлю!

Исправить это, по-моему, было нереально. Постапокалипсис на марше. Люди и не очень люди. Стим-панк. Мы целовались, а в окно бились крупные, похожие на мотыльков, хлопья снега. Снег запорошил все вокруг. И тёк по касательной. И темнота. В соседней комнате пели мимо нот:

Мы с тобой не бомбили Камбоджу,

Не ходили по джунглям Вьетнама.

Мы друг к другу расплавленной кожей…

Нет, не знаю, насколько расплавленной… Его пальцы под моей кофтой были прохладными. Кожаными. Я ощущала себя здорово пьяной. Не от вина – я и выпила-то всего два глотка – от мира. От безудержной эгоистки Ларисы. От Яши, променявшего меня на даже не знаю кого.

И когда мы любили друг друга…

Когда мы любили друг друга…

Когда мы любили друг друга…

Забывала я о том, что ты такая сука…^[4]

– Привет, – сказал Дима, когда поцелуй закончился. А глаза у него карие, оказывается.

– Привет, – ответила я.

За стеной запели «Мусорный ветер»^[5].

– О, это по-нашему, пошли к ним!

– Подожди, – я снова поцеловала его, собрала вместе его и свои волосы, намотала на палец. И аккуратно отрезала канцелярским ножом.

– Теперь ты мой.

– Э-э… – Дима задергался, – помнишь, я – инкубуc, у меня сердце ледяное.

– А я ведьма.

Дальше не помню. Или помню не все. И не подряд. Помню, ходили курить на темное крыльцо, и в мире не было никого, только мы. Тогда… мы стояли, и Лиза смотрела на нас, привалившись к косяку. И все равно, мы были одни. Вот так, одни на всем белом от снега свете.

«Стоп, а как же Лариса? Злится? Забыла? Спит со своим Доком?».

К Лизе подошел муж, обнял ее, попытался увести, но она не шевелилась, будто в ней отключили электричество.

Сломанная кукла.

В мебельном ложились спать. Слышались голоса, смех. Ромин, кстати, смех. А в коридоре на каком-то ящике глотала слезы Лиза.

–У тебя все в порядке?

– Да.

Алкоголь странно действовал на меня. Было душно и тоже хотелось разреветься.

– Пойдем умоемся.

Я обняла ее, и она тут же прижалась.

***

Дима определил нам спальное место в большом зале среди кухонь, диванов, прихожих, но почему-то на полу. Мебель косилась на меня неодобрительно. Или спрашивала, готова ли ты к тому, что будет дальше. Где-то в конце лабиринта щелкнула дверь. «Неужели это правда со мной?» – несколько театрально подумала я, и еще подумала, или почти подумала о нас с Яшей.

– Я тут сплю только в трусах, ничего? – Спросил Дима, а сам уже раздевался.

– А если я скажу нет, я только в джинсах могу тебя видеть, что ты сделаешь?

– Я тебя убежу… Или убедю.

У меня с собой спальник, у Димы пенка и комплект постельного. Хотелось спать, точнее, просто лечь, я все равно никогда не усыпала нормально в чужом пространстве.

– Тебе не кажется, что на тебе много лишнего?

Ничего такого мне не казалось – футболка и лосины. И вообще, я могла отговориться месячными, хандрой, усталостью, но я уже все решила. Оставалось поставить точку. Я разделась в темноте и прыгнула в спальник.

С кем, как не с Димой? Когда мы начали общаться после новоселья, и он иногда приносил мне кофе прямо в аудиторию, от его прикосновений шибало мягким ласковым электричеством. Только сегодня – кожа. Просто кожа.

– Мы ведь за безопасный секс? – Спросила я на ухо.

– Возьми там на стуле в джинсах…

Я никогда не была ни с одним мужчиной кроме Яши на Диксоне. Да и с ним всего два раза. Сама выдумала, что отдамся ему, мы проживем жизнь и умрем в один день в глубокой старости, а оказалось…

***

В прошлом году, когда я приехала в Диксон, все было мило. Дул ветер, серые волны хищно набегали на берег. Как говорится, земля была пуста и безвидна. Даже собаки ушли. И Яшины родители уехали на неделю.

Мы не высовывали носу из дома.

– Яша, – спросила я, – может, попробуем?

– Может. А ты не боишься?

Я помотала головой. Боялась, разумеется, но показывать ему не собиралась.

Яша оделся, и пошел в аптеку, добывать презервативы. Его заметно потряхивало.

Я разделась, легла на кровать и закрыла глаза. Оказывается, меня тоже колотило. Не только руки, как у Яши, все тело пробирало крупной дрожью.

Когда я готовилась к этому дню, я много читала, и знала, что в первый раз девочке больно, а мальчику трудно. Вокруг вздыхал пустой дом. Люди ушли, да и были ли они, эти люди? Еще дальше вокруг был пустой, открытый всем ветрам город. За ним – море с черной сутулой баржей у стенки причала. По крыше ее надстройки разгуливали птицы. Морской ветер обдирал с пейзажа все лишнее. Только соль оставалась.

***

Яша медлил.

«Скорее, ты, блин!».

– Катя, я подумал…

Чушь, которую он нес, я не запомнила. Что-то там было про то, что я – это белый цветочек, который он не может, не имеет права сорвать…

Позже я поняла, что Яша просто переволновался, и у него не встал… Мы оделись и ушли на балкон. Сидели там, пили молоко с мороженной земляникой и смотрели, как накатывает с океана шторм.

– Откуда у вас тут земляника? – Спросила я.

– Мама где-то отвоевала.

Больше ничего и не было. Один раз, помню, сходили в краеведческий музей. Я бродила между витрин, почти не видя экспонатов. Запомнились только фронтовые письма треугольниками.

На выходе Яша предложил посмотреть на морских зайцев. Я согласилась, и мы отправились к заливу. Там, за ветром, у самой воды лежали несколько тюленей. Яша подобрал камень и кинул в море в их сторону. Один из тюленей сполз в воду и нырнул.

***

А потом мы сделали ЭТО! Ночью. Я больше не закрывала глаза. Яша закрыл. Лицо у него было как у маленького мальчика. Мне было горячо и больно.

Когда все кончилось, я ускользнула в ванну, набрала маму и расплакалась в трубку.

– Милая, ты так поздно? Это то, о чем я думаю?..

– Да-а.

– Поплачь, вымойся, возьми прокладку и ложись спать…

Я сделала, что мне посоветовали, и весь следующий день с Яшей не разговаривала. Он с ума сходил. С остальными-то я общалась как ни в чем не бывало.

***

Громыхнув цепями (господи, как Дима таскает на поясе этакую тяжесть?), я нашарила в кармане характерную упаковку. Единственное, чего боялась, что Дима заставит меня одеть ему презерватив губами, как в том (мы смотрели вместе) фильме, как проститутку. Не заставил. Может, потому, что я закрыла глаза.

Он двигался на мне, а я чувствовала только холод плитки под локтем. Наверное, будет мозоль.

– Хорошо! – Сказал Дима.

Полагаю, ему и правда было хорошо. Я за него порадовалась. Царапнула только мысль, что меня используют. Я взглянула, но ничего не поняла сквозь зажмуренные веки.

Дима наклонился, и цепь его браслета больно впилась в руку, зацепилась за кольцо со стрекозой. Я завозилась, расцепляя. Он ничего не заметил, зашептал только: «Я хочу тебя, – и снова, – хорошо…».

«Поскорей бы все кончилось», – подумала я и закусила губу.

– Встань-ка в колено-локтевую позочку, – шепнул он.

Холодный пол теперь под ладонями. Ровный, как мои отсутствующие эмоции. «Интересно, а как это могло быть со Скворцовым тогда…», – подумала я.

– Пожалуйста, сделай мне минет, – отреагировала реальность.

Я не спорила. Только бы все закончилось.

Наконец Дима уснул довольный, а я сходила прополоскать рот, и теперь лежала, не к месту вспоминая «Дебют» Бродского. Сон обрушился поленом по затылку. Был он не похож на предыдущие. Не укладывался в хронологию, зато многое объяснял.

Я увидела другую войну, войну со стороны. Тот, кем я стала, не должен был попасть «за речку». Непыльная такая должность, перебирать бумажки и пригибаться, когда начальство не в духе. А еще напиваться по выходным, по вечерам, в середине дня, утром. Напиваться, когда прилетает «Тюльпан». Напиваться от каждого «до конца выполнил свой интернациональный долг». Потому что я свой – еще нет.

А в Ташкенте весна. Цветет все. Только эти черные бабы у ворот окружного госпиталя. Сегодня их нет, но я знаю, что они все равно там. И сигарета горчит. Говно, это ваше «Мальборо». То ли дело в Питере. Там оно финское. И табак хороший.

Я прохожу коридорами, здороваюсь за руку с врачом. Он уже изрядно навеселе, но держится пока.

– На аэродром?

– Потом. Сначала в гарнизонный городок, там покажу.

Буханка «скорой» прыгает по колдобинам. У доктора в сумке нашатырь и все, что надо. Он, не стесняясь меня, прикладывается к бутылке с надписью «хлористый кальций», морщится и вдруг начинает рассказывать, какая замечательная весна в Ташкенте. Только он все равно через неделю в отпуск. Тут-то рыбалки нет, не то, что у нас на Жигморе. Вот сразу с Колькой, – пацан-то вырос уже! – и рванем.

– А школа?

– Так майские же.

И мы доезжаем. Вот он – нужный ДОС. Подъезд первый, квартира девятая. «Как у меня», – отмечаю сквозь сон.

Длинная трель звонка. Дверь открывается почему-то с треском. Так отрывают присохшие бинты и старые обои.

– Что? – Спрашивает с порога женщина с застывшим, незапоминающимся лицом.

Лицо у них одно на всех. Перекошенное и незапоминающееся. Я заглядываю в бумаги, чтобы не перепутать имена.

– Здравствуйте, Елена Николаевна. С прискорбием сообщаем вам, что ваш сын, Скворцов Александр Андреевич погиб, выполняя свой интернациональ…

«Стоп! Скворцов ведь жив!» – подумала я и проснулась.

В салоне горел свет. Дима, зевая, бродил там и здесь, складывая в пакет следы нашего присутствия. Кристина мазала губы. Лиза сидела, ничем видимым не занимаясь. Рома деловито собирался.

Я спряталась за гардероб «Элегант» ценой в двадцать девять косарей и быстро переоделась.

– До завтра, – сказала я всем сразу.

Сейчас надо как-то прожить две пары и можно домой. Я уже представляла, что умоюсь холодной водой, налью чаю, сделаю бутерброд с сыром и помидоркой, съем и лягу спать. Наверное, снова будет Афган. Придется потом спросить маму, вдруг она знает, почему мне это все снится. Еще я подумала, что надо нормально поговорить со Скворцовым.

Лариса перехватила меня у нашего корпуса. Что-то эпическое грядет – второй раз подряд к первой паре.

– Привет. Пойдем на кладбище зоопсихологию прогуливать.

– Ну-у… Если на кладбище, тогда конечно, тогда пойдем.

И мы пошли. Лариса сутулилась, прятала руки в карманах крытой (откуда я знаю этот термин?) офицерской куртки, судя по размеру, явно с плеча Скворцова. Мимо нас тёк знакомый город. Вот здесь, например, я покупала сборник Пастернака себе на день рождения.

– Ты права, – говорит Лариса, когда мы обогнули Всесвятскую церковь, и вокруг не осталось ничего, кроме могил. – Ночью я говорила со Скворцовым, и сама крутила в уме. Мы должны что-то придумать, чтобы не быть как-бы-хиппи.

За и над деревьями проплывает черная фигура Скорбящей Матери.

– Я переспала с Димой, – я повернула голову к Ларисе. – Кажется, он мне нравится.

Мы идем вдоль ровного ряда бетонных пирамидок. Здесь, наверное, лежат афганцы. Но сейчас этого не выяснить, памятники стоят спиной к нам, а с той стороны тропинки нет. Только эта, и еще одна, с дамбы, к памятнику жертвам репрессий.

– С Димой? Вот это номер. И как тебе?

– Глупо. – Я пожала плечами. – Но я, типа, влюблена, а это уже хорошо.

– А он?

– Говорил, что хорошо… – Я помолчала. – Только я совсем ничего не испытала от секса. Не то, что оргазма, а совсем.

– Уверена, это временно. – отмахнулась Лариса. – Но лучше бы ты покрасила волосы. Тебе пойдет рыжий цвет. Он скажет всем, что Яша – всё.

На дамбе погасли фонари. Ряды надгробий ежились в преддверие зимы. Никто не шел по дорожке навстречу нам. Никто не подзывал свистом веселого пса. Я мельком подивилась внезапному образу и тут же забыла, на смену ему пришел другой – проклятая дочь ежится под своим чугунным одеялом.

Глава 12. Пээмжэ

Маруся ела мороженое. Вид у нее был сосредоточенный и довольный. Скворцов пил пиво.

– А ты? – Спросила она вдруг. – Ты что, мороженое не любишь?

– Почему? Люблю. Просто экономлю.

– Деньги?

– Нет, конечно. Но вдруг ты захочешь съесть все мороженое, а одного не хватит. Вот, пивом и перебиваюсь.

– То есть я могу съесть все?

– А не умрешь? – Скворцов чертыхнулся про себя, надо же было сморозить. – Извини…

– Да чего такого, – Маруся мечтательно закатила глаза. – От мороженого я бы умерла. Прикольно.

Скворцов улыбнулся:

– Не надейся. Месяц проваляешься с ангиной, максимум.

Маруся задумчиво уставилась в вазочку. Там плавились обточенные, каждый со своего боку, шарики фисташкового, лимонного и еще белый с каким-то сыром. Скворцов смотрел на Марусю и думал, что у него, наверное, карма такая. Тянутся к нему девочки, помеченные смертью. Вот сейчас он что делает? Кормит мороженым, ведет смотреть кошек. Только ничего не исправить. Ни сейчас, ни в те, другие разы.

Она не знает, не видела, не была, не участвовала. Она даже не поймет, если он примется вдруг рассказывать про то, что вернувшись в девяносто пятом из Грозного, элементарно не мог ходить по траве, только по асфальту. И главное – почему не мог.

Вот и Маруся уйдет навсегда, умрет, и с этим ничего не сделать. И не помочь тому мальчишке танкисту с сожженным лицом, который плачет без слез, без глаз, и хрипит, не разобрать чего, да и не надо разбирать. И бледная, как халат, сестричка его же лет склоняется искусанными губами и шепчет: «Да-да, я здесь, мой хороший, я здесь, это я, мама». А он верит. И умирает. С этим тоже Скворцов не мог сделать ничего.

– Доела?

– Ага.

– Ну и ладушки. Пойдем к кошкам!

По дороге она выпросила еще кислородный коктейль с вишней. Скворцов купил просто из любопытства, но ничего кислородного в напитке не обнаружил, кроме совершенно отдельной ассоциации – разбивается зеркальная колба, и Хэри, в смысле Наталья Бондарчук, корчится в судороге, оживает.

Подростком, когда он смотрел «Солярис» впервые, запомнилась просвечивающая сквозь мокрую ткань грудь с напряженным соском. Позже приоритеты сильно поменялись. Да и черт с ними. Все равно эта розовая пена не имела ничего общего с жидким кислородом.

Кошки Марусю потрясли. Куда-то делся и ее фатализм, и напускная взрослость. Она разулась и исчезла в контактной зоне. Кафе, куда кошек не пускали, ее не заинтересовало. Скворцова, чья надежда на пиво не оправдалась – тоже. Он вышел покурить. Падал медленный, мокрый, оранжевый в свете фонарей снег.

Над дверью динькнул колокольчик, и на крыльцо выскочила полузнакомая котохозяйка.

– Вы с вашей девочкой еще приходите, – улыбнулась она. – Я вам тридцатипроцентную скидку написала.

Скворцов невнятно пообещал и галантно поднес даме огонек. Покурили.

Внутри Маруся сидела на полу полностью и совершенно счастливая. Счастье в виде трех бодрых котят ползало по ней и пищало. Сиамца и наглого беспородного по имени Лесь Скворцов уже знал. Третий котенок был без хвоста, но не потому, – объяснила Маруся, – что он инвалид. Просто он бобтейл.

– Пойдем, – она поднялась, – а то я вообще не отлипну.

– Пойдем, – согласился Скворцов.

Ему действительно надо было уйти отсюда, избавиться от мучительного дежавю. Это же точно не память. Не было в девяностых никаких котокафе, точно не было. Маруся – была. Хотя, как она могла, ей лет то…

Наверное, просто снегопад. Скворцов любил именно такой, медленный, тихий, всегда первый. На нем можно и нужно оставлять следы.

– Я хотела поговорить, только не знаю, как, – сказала Маруся, вытаскивая из пачки сигарету. В углах губ соткались из теней жесткие недетские складки. Такие появляются после тридцати. Или на войне. Или если у природы сбились часы, и всю жизнь надо прожить за несчастные два-три года. Она ведь даже паспорт получить не успеет, хотя какой, нахрен, паспорт.

Маруся затянулась и выпустила тонкую струю дыма.

– …столько времени потеряла, – еще одна затяжка. – Все ждала, когда они скажут. Знала, что будет, и ждала. Мама, такая, все ходила, смотрела, как мопс, знаешь, глазами собачьими. А этот, ее… он, типа, не замечал. Они мне и про болезнь врали. И свалили.

Вязаная шапочка на бритой голове. Сигарета. Взрослые морщины.

– Мама не виновата… Наверное. Этот ее застроил. Вертит ей. Она даже телефон мне тайком купила, и звонит, только когда этот напьется. Она мне уже звонила… Хорошая…

– А дом? Ну, квартира, где вы здесь жили.

– Запертая стоит. Этот… ее продать не успел. Кто-то ему тут шустрит, но вроде не успел еще.

– Так давай сходим. – предложил Скворцов.

Взломщиком он не был, конечно. И даже не имел знакомых взломщиков. Самым простым казалось поймать того, кто шустрит, взять за «здесь» и вытрясти ключи. Надо будет посоветоваться с Сашкой. Одна голова хорошо, а две – мутация.

– А? – Он спохватился, осознав, что пропустил Марусин вопрос.

– Правда, можно? – Маруся, которая только что была взросло-рассудительной, снова обернулась в ребенка.

Скворцов улыбнулся в сторону, чтобы не было видно, и девочка чего-нибудь не подумала.

– Заметано! – Маруся посерьезнела, – но я не про это, я тебя проверяла. Ясно? Вроде все правильно. Ты ничего… не подумай. Я хочу… Сначала думала, когда в Америку поеду… Я для вирта с чуваком оттуда познакомилась. Соврала ему, что старше, рассказала про все дела, и он согласен. Сашка мне запретил, правда. Только мне пофиг. Хочу и сделаю. Здесь, на своей земле.

– Зашибись! – Скворцов чуть не расхохотался. – Прямо под березкой. Плачь, балалайка!

– У меня проблема, а ты издеваешься! – Маруся сунула руки в карманы.

Она старалась казаться сильно обиженной, но не получалось. Не выходило у нее. Да и Скворцов, по всему, был не первым, к кому она с этой проблемой сунулась. Вот, к Сашке, например. А он – строго-настрого. При том, что девку можно понять. Успеть попробовать все – она не успеет. Но почему не попробовать это – слушай, мужик, давай-ка честно, есть у тебя хоть один взрослый довод, почему нет?

Один-то есть. Это… с первого раза мало кому нравится. Многим девочкам и ни с второго, ни с третьего. Очень потом, вот просто очень. А здесь этого «потом» осталось с гулькин хрен и даже меньше. И что ей сказать?

– Давай через парк срежем? – Сказал Скворцов и закурил, чтобы скрыть смущение.

***

Дома – формат «на вписке» был Скворцову давно не по чину и возрасту, а настоящего своего дома он так и не обрел, не сложилось как-то, – он тут же вытащил Сашку на свежий воздух поболтать. В том, что уши Маруси могли мгновенно материализоваться в любом, самом неожиданном месте, Скворцов имел уже сомнительное удовольствие убедиться. И теперь, прежде чем заговорить, тщательно огляделся.

Сашка наблюдал скептически.

– Расслабься, все равно не поможет, – он закурил и прищурился на закат. – А погодка-то хороша, люблю такую. И на Сибирь похоже. Бывал? – Скворцов неопределенно пожал плечами. Сообщать подробности, как, где и зачем он бывал, смысла не имело. – Я ведь, если что, по первому незаконченному – ихтиолог. В Листвянке на практике были, вот точно такая погода стояла. Весной, правда.

– Ихтиолог? Мне казалось, что люди – совсем другая рыба.

– Ну… я раньше с людьми не очень, а потом вдруг получаться стало. Само.

– А ушел чего?

– Уставать начал. – Сашка прикурил новую сигарету. – Умирал от усталости. Супервизия… – Знаешь, что такое супервизия?.. Не помогала. Бухать, курить пробовал – тоже. Спать не мог. Снилась работа, снилось – случаи разбираю.

Скворцову было знакомо и слово, и ощущение. В очередной раз вспомнилась дурка. Там было хорошо, особенно, когда перевели в «неврозы» на свободный режим. Он стрельнул у Сашки сигарету – свои, оказывается, кончились – медленно тщательно раскурил.

– Расскажи мне лучше, что там у вас с Марусей за беседа состоялась на тему сексуального воздержания.

– Вон оно что, нажаловалась уже? – Сашка хохотнул. – А если серьёзно, дурацкая ситуация. Раз она тут, я все равно ответственность за нее несу. Остановить – не остановлю, но и в койку благословить… Ты поставь себя на мое место. Она ж несмышленая. А этот хмырь…

– Какой хмырь?

– Студент. Типа, любовь у них.

Скворцов понимал Сашку. И ее. И хмыря он, наверное, тоже понимал, во всяком случае, мог себе представить. А еще он отчетливо понимал, что решать проблему придется.

Мимо по аллее шли по своим делам студенты и просто прохожие. За насыпью светились окна общежития. Или это поезд? В доме на отшибе Маруся курила в форточку.

***

В автобусе Скворцов рассматривал перчатки на руках людей. Так было проще отстроиться от мыслей о предстоящей афере. Никаких угрызений, в отличие от Сашки, он не чувствовал, однако представлял возможные постэффекты. А вот перчатки… Кожаные, тряпичные, вязаные. Мужские – скучные, одинаковые, женские – веселые, разноцветные. Фасоны, опять же.

Хмырь, кстати, оказался не хмырем, а самым обычным подростком, первокурсником, наверное. Сейчас эти Ромео и Джульетта местного разлива висели на поручне и о чем-то болтали. Маруся была одета в мешковатую, явно с чужого плеча, куртку «вероятного противника» с большими кожаными заплатками на локтях.

Скворцова она посвятила в свои планы сразу после его разговора с Сашкой. А именно: через три дня она справляет день рождения (все уже в курсе!), а потом Лис обещал что-нибудь придумать с местом.

С местом в итоге придумал Скворцов и теперь сомневался. Вспомнилась история из собственной советской юности, когда вопрос «где?» стоял куда острее.

Его тогдашняя подруга по случаю раздобыла ключи от дачи, и они поехали. Февраль. Минус двадцать. Дом промерз так, что только к утру начала таять смерзшаяся в сплошную льдину вода в ведре, хотя топили не переставая. Правда, дом там был раза в четыре больше. И печь дрянная.

Маруся дышала на стекло, чертила пальцем по запотевшему и тут же стирала камуфляжным рукавом. За окном автобуса мелькал лес, а впереди ждала прогулка по распутице и расконсервация приятелева домика. Хорошо, что осенью удалось запастись березовыми дровами. Плохо, что в садах совершенно негде перекантоваться, пока Маруся будет постигать радости земные. Разве что подломить соседнюю дачу.

Н-да… ситуация идиотская.

А день рождения был похож на все такие дни рождения. Разномастный алкоголь, простенькие закуски, посуда с миру по нитке. Двадцать лет назад на вписке, в пяти что ли кварталах отсюда было точно также, только повод попроще. Никто не умирал и даже не собирался. Подарков было поменьше, колбаса поплоше, а так – один в один. Так и надо, чтобы не думать, забыть и несколько часов не вспоминать.

Минут через двадцать после первого тоста Маруся привела обещанного хмыря, который представился Лисом, уточнив, что это фамилия. Лису было налито и предложено. Он поднял стакан, рассыпался в комплиментах имениннице и напоследок поинтересовался, какую дату отмечаем? Сколько, в смысле, лет?

– Не важно, – серьезно ответила Маруся, жуя бутерброд, – я умру скоро. Так что мой возраст – тайна.

«Покрытая мраком», – вспомнилась Скворцову одна давняя скабрезная история. Рассказывать ее Марусе – упаси бог.

А веселье катилось дальше. Скворцов старался не отсвечивать. Пил и закусывал. Мимоходом подтвердил Марусе, что обещание в силе. Задумался над вопросом Лиса: «А кто вы ей?».

– Он мой папочка, – заявила Маруся с Набоковской интонацией, чмокнула Скворцова в щеку и хихикнула.

– Друг семьи, – сформулировал Скворцов.

За окном автобуса потянулись серые заводские заборы. Следующая – конечная. Символично, однако.

Они вылезли в снег с дождем. Скворцов оглянулся на Марусю, может передумает… Нет, смотрит решительно, этого своего за руку держит. Скворцов плюнул и пошел вперед, показывать дорогу. У столба «136» в спину им завыла собака. Та самая, наверное, собака. Здесь, вдалеке от родных гор ей было грустно и холодно.

Маруся повернулась к Лису и уперлась ему кулачками в грудь.

– Надеюсь, ты не маньяк, а то у меня времени мало, жаль если потеряю.

– Время?

– Да, мое время… – Пауза упала промокшим пластом снега. – Или лучше, чтобы маньяк?

Спрашивала она, судя по интонации, себя.

Собака завыла снова. Лис и Маруся синхронно вздрогнули.

– Ничего, – успокоил Скворцов, – одна она, бедолага. Вот по осени тут целая стая кормилась, а сейчас голодно.

Он посмотрел вдоль линии мичуринских садов. Нигде ни огонька. Над лесом сгущались сумерки.

В домике с осени оставалось с десяток поленьев, ведро березового угля и наколотая лучина. Огонь занялся быстро, блики побежали по стенам и занавескам. Лис и Маруся сидели на кровати, как нахохленные воробьи, укутавшись одним спальником. От железного бока печки пошло тепло. Скворцов закрыл дверцу, с кряхтением разогнулся.

– А пойду-ка я, друзья мои, на воздух. – Он вынул и поставил на стол бутылку шампанского и быстро вышел.

Снег пошел гуще, но по-прежнему не покрывал запустенье. Казалось, он проваливается в черную землю. Скворцов вынул сигарету, подумал и не стал закуривать, просто убрел в дальний конец участка, прислонился к серым доскам и стал думать. Или вспоминать, черт-те-разберет. Показалось: там вдали идет, забавно перешагивая через грядки своими длинными ногами, Карасев. Даже сейчас он не по шаблону. Не такой. Не так.

Не так здесь ходят, стучатся, заглядывают в окна мертвецы, замирают, ждут, вдруг откроют. А Карасев, он просто… Гуляет, выдумывает что-то. Наверняка, там, где идет – будет хороший урожай, а если хозяева отчаются, не приедут, взойдут гигантские небывалые лопухи. Кстати, надо спросить у детей, знают ли они, что лопух и репей – один и тот же цветок?

– Дядя Скворцов! – Позвал от домика голос Маруси.

Она стояла без куртки, ежилась под снегом и безуспешно пыталась раскурить сигарету.

– Все уже? – Удивился Скворцов.

– Ага, – сигарета у Маруси наконец зажглась, – поцеловались… и я ему рассказала. Ну, про болезнь, сколько мне лет… Потом шампанское выпили. Не все, там тебе еще осталось. Потом он мне стал рассказывать. Как они на выпускном на тележке из супермаркета катались. Клево, да? Он обещал меня покатать.

Скворцову будто камень с души отвалили. Хотелось выпороть мерзавку или расхохотаться. Увы, ни того, ни другого сделать было нельзя.

***

На тележке Маруся-таки прокатилась через неделю. Лис сдержал слово. Было много визгу и хохота. Наблюдавший покатушки издали Скворцов вовремя перехватил выскочившего на шум охранника и объяснил ситуацию.

– И что, этот глист не слился? – Удивился охранник.

– Видишь же.

– Мужик. Уважаю.

Скворцов тоже подумал, что Лис, оказывается, не такой дятел, каким выглядит. Во всяком случае то, что он заботится о Марусе, достойно уважения.

***

Снег так и не ложился. Высыпал с вечера, примерялся, а наутро таял. Декабрь промозгло топтался на месте, будто календарь заклинило. Обитатели странного дома, и Лис с ними за компанию, ходили с распухшими носами, надрывно кашляли, чихали, лечились малиной и водкой. Зараза не тронула только Скворцова, который с детства не болел простудными, и Марусю.

Они еще раз навестили кошек, побывали в зоопарке и за кулисами цирка, куда их провела художница – знакомая Скворцову по неформальской тусовке прошлого столетия.

Лис допытывался, правда ли Маруся умирает, и нельзя ли… Скворцов объяснил, но кажется не убедил, потому что в следующий визит парень приперся с ворохом распечаток медицинского научпопа. Сашка еле-еле успел настучать ему в репу. Лис не обиделся, понял.

Удалось разобраться и с квартирой Марусиных родителей. Оказалась она, кстати, в другом городе – пять часов на электричке, или шесть на поезде. Это обстоятельство (не время на дорогу, а местоположение) внезапно упростило вопрос с ключами, поскольку местный горотдел полиции возглавлял очередной знакомый Скворцова по Чечне.

А электричку, на которую Скворцов рассчитывал, отменили. Пришлось возвращаться в дом, чтобы перекантоваться вечер и половину ночи.

– Может, обзвонишь подруг, – предложил Скворцов, – ты ведь хочешь с ними увидеться?

Маруся пожала плечами, но потом потянулась за телефоном. Лис умчался в общагу, а на кухню, где Скворцов пил чай из не пригодившегося термоса, заглянул Сашка, вынул из морозилки пузырь разведенного спирта и предложил присоединяться. Теперь пришла очередь Скворцову пожимать плечами. Впрочем, отказываться было глупо. Под сигареты и необязательную болтовню усидели полбанки. Потом Сашка ушел спать, а Скворцов остался почитать книжку.

Выбор был невелик. Какие-то похождения «Бешеной» в зеленой глянцевой обложке, на которой рыжая баба в ментовском кителе палила в читателя из табельного, видимо, оружия, и том Фейхтвангера.

«Лис в винограднике» Скворцов по молодости прочел, следуя тогдашней интеллигентской моде, удовольствия не получил, но бешеные со шваркнутыми, мочёными и горелыми не привлекали его совершенно, так что предпочтение было отдано немцу. Ну, то есть немецкому еврею, чтобы быть совсем точным.

В полтретьего из своей комнаты выбралась зевающая Маруся.

– Не знаю, как я туда зайду, – сказала она. – Страшно, почему-то.

Скворцов худо-бедно ее успокоил, и они стали собираться.

Сонный Лис ждал на вокзале – спал, сложив голову на объемистую дорожную сумку. В Верещагинском у него жили родственники, и бабушка обязала отвезти гостинцы.

Ночная электричка шла почти без остановок. В вагоне кроме них троих народу почти не было. Дрыхла в углу у тамбура некрасивая, слишком крупная, на вкус Скворцова, девица; тихонько переговаривались между собой старик со старухой неопределяемого возраста; да на «Рабочем» вошел долговязый парень в черном легком не по сезону плаще и огромных наушниках. Устроившись, он принялся притопывать ногой и подпевать неслышимой окружающим музыке.

Лис достал из кармана жестянку монпансье и предложил сначала Марусе, а потом и Скворцову. Тот взял леденец из сентиментальных соображений. Монпансье крайний раз попадались ему за год до падения берлинской стены. В более поздние годы Скворцов просто забыл, что они такие бывают.

– Осенью, – Маруся душераздирающе зевнула и уставилась на Скворцова, – еще до тебя, мы ходили на днюху к Веньке. Он себе подарил винтовку и всем хвастался, а потом, прикинь, зарядил, а сам другой рукой дуло закрыл.

– Зачем? – искренне удивился Скворцов. Его, человека военного, всегда раздражали подобные понты.

– Не знаю, типа он бесстрашный такой… – Маруся подавила очередной зевок. – А я так испугалась, ну… пнула его. По яйцам. А он выстрелил, и ладонь навылет прострелил. Пришлось скорую вызывать. Так к нам ехать не хотели, там, когда спросили, как дело было, мы же хохотали все. Веня, конечно не хохотал, а остальные… Помнишь, Лис?

Лис кивнул, помолчал и сказал вдруг с некоторым даже вызовом:

– А я не люблю оружие. Мама говорит, идиосинкразия.

– Что это? – Заинтересовалась Маруся.

– Не переношу.

– Почему?

– Из-за отца, наверное. Он из охотничьего ружья застрелился, я рассказывал.

Электричка буравила ночь, и совсем не была похожа на собаку. Скворцов слышал, что в нефорском жаргоне их так называют из-за похожей морды, но в чем это сходство, так никогда и не понял.

– Мама с эт… с отчимом в прошлый новый год в Грецию ездили. Она мне браслет привезла. Из ракушек. Их там прямо на берегу собирают.

Скворцов начал клевать носом и, чтобы взбодриться, вытащил термос с заваренным по особому рецепту чаем. Спать, пока дети находятся в зоне его ответственности, он не собирался.

К Верещагинскому подъехали посередине мутного, совсем не зимнего рассвета. Маруся с визгом сиганула в руки спустившегося первым Лиса, и они чуть не покатились, но были пойманы Скворцовым, которому пришлось ускоряться, чтобы поклонение корням не закончилось для Маруси травмпунктом.

На пятачке за зданием станции их встречал знакомый с ключами. Он и подвёз троицу до двора, где уже ждали Марусины подруги. Ни лиц, ни имен Скворцов не запомнил, с некоторых пор он плохо усваивал ненужную информацию.

Девицы визжали на ультразвуке и взахлеб делились впечатлениями. Маруся не отставала, хотя ей явно не хватало искренности.

– Куда ты потом?

– В Америку.

– Кру-уто! Статую свободы посмотришь, Голливуд…

Скворцов приложил к замку таблетку домофонного ключа. Прозвучала трель, но дверь не открылась, кто-то придержал ее изнутри. Потом трель прозвучала ещё и наружу высунулась востроносая старушачья физиономия.

– Вы это к кому? – Недоверчиво вопросила она? – У нас таких нету.

При желании Скворцов мог бы выдернуть старуху вместе с дверью. Ему и ключ нужен не был, хватало усилия на рывок, чтобы победить электромагнит, даже если повесить на него эти добавочные живые полцентнера.

Но устраивать скандал при девочке не хотелось.

– К Орловым мы, – сказал он максимально доброжелательно. – Вон, дочка их.

Бабка отважилась выглянуть. Ее живое, богатое на мимику лицо скривилось в жалобной гримасе.

– Ох ты ж, господи, жива девка. А эти… сами-то где?

– Эти на пээмжэ, – ответил Скворцов и шагнул в подъезд.

Внутри квартира оказалась ободрана практически до голых стен. Было понятно, что вся мебель, кроме самой убитой, уже нашла новых хозяев. Хорошо хоть видавший виды кухонный стол, табуретка и два беспородных стула внимания мародеров не привлекли.

В комнате на обоях виднелись светлые квадраты – следы фотографий или картин. Картин, наверное. Манера держать на стенах память о прошлом в это прошлое и канула. Время электронных носителей сделало мир быстрым и беспамятным.

Пока девочки под присмотром Лиса продолжали делиться впечатлениями за печеньем и соком, Скворцов вышел на балкон, но закуривать не стал. Не хотелось. Зачем он притащил Марусю сюда? Что увидеть, что обрести?

Этих ответов у Скворцова не было, кроме казенной формулы «выполняю волю…». Эх, была бы Маруся здорова и счастлива, повез бы он ее сюда? Да ни в жизнь… Ну так не ссы, здоровая и счастливая она к тебе бы и не приблудилась.

Почти дотлевший до дневной нормы желтушный рассвет делал пейзаж малой родины с терриконами пустой породы по краю горизонта каким-то особенно инфернальным.

Приотворилась дверь, и на балкон выглянула Маруся. Лицо задумчивое, в руке – какая-то дешевая побрякушка.

– А я вот нашла в комнате. Мне ее мама два года назад дарила, – девочка помолчала. И вдруг вскинула на Скворцова бешеные глаза. – Я правда, умру? Правда, никак-никак не спасти?

Глава 13. Разговоры на кухне

Почему, когда я спрашиваю у мамы о чем-то важном, всегда зима, вечер? Нет, мы, конечно, разговариваем и летом, и с утра, и вообще, когда вздумается, но тяжелые или важные разговоры происходят обычно так.

– Мам, а у нас в семье никто случайно с афганской войной не связан?

Мама сидела в кресле, читала. На подоконник валился снег.

– Откуда вопрос? – Спросила она. Чересчур быстро спросила.

Я не ответила, она тоже молчала, отложила книгу, встала, открыла форточку, закурила. Все же она слишком много курит, может, потому, что у нее всегда с собой сигареты, зажигалка и маленькая дорожная пепельница.

Сейчас ее лицо было в тени. Кухонная лампа с непрозрачным жестяным абажуром дает уютный такой конус света, но, если встать, выше плеч уже почти не видно.

– Сны мне снятся, – пояснила я. – Странные. Страшные, наверное. Афганистан, война, и я там. Будто я военный, или медсестра, или подыхаю в госпитале. Все реально.

Мама выдыхает дым.

– Ты не пересмотрела кино? «Чистилище», «Афганский излом»? Что там еще? – Было видно, что она пытается перевести все в шутку, но выходит натужно.

– Я оттого и начала. Раньше вообще такого не смотрела и не читала.

Пауза повисла как слоистый сигаретный дым. Мама разогнала его рукой.

– Твой папа там был, – сказала она. – В Афганистане. Мы даже еще не встречались, когда он вернулся. И расстались не потому.

– Папа? – Сказала я. Странно, что я ни разу не подумала об отце. Хотя, почему странно? Он ушел, когда мне было-то всего четыре. И про Афган со мной точно не говорил.

За окном стреляли. Привычное дело. Страна тренировалась отмечать новогодние праздники.

– Я тебе не рассказывала, – сказала мама, чуть извиняясь. – Хочешь, поговорим?

– Не знаю, – ответила я осторожно. – Может, тебе неприятно…

Она стояла у окна спиной ко мне. В руке дымилась очередная сигарета.

– Нет, – обернулась она с улыбкой. – Вовсе нет. А про Афган он и со мной не говорил. Почти. Иногда только – я просыпаюсь, а он не спит. Смотрит на меня, не моргает. Спрашиваю: «Ты чего?». Молчит.

У себя в комнате я залезла на письменной стол и стала глядеть в окно. По облакам метались отблески фейерверков. Они были красные, и почему-то очень напоминали взрывы, которых я никогда не видела. Я сидела и думала об отце.

Помню, я маленькая смотрю из коридора в кухню, а в кухне папа в черно-красном халате. Будто цыган. Халат этот потом, когда они развелись, еще долго висел на вешалке на двери ванной комнаты. Но это я не о том. В воспоминании мне два года, я смотрю из темного коридора, а папа ест макароны прямо со сковороды. Я тоже хочу есть. А у него такие прекрасные макароны, что я глотаю слезы. Молча глотаю. Я упрямая.

Вот он замечает, поднимается из-за стола. Большой, громадный. Брови насуплены.

Он идет к холодильнику и достает яблочное пюре. И так же без улыбки, сажает меня в стульчик и выдает ложку.

Пюре вкусное. Я ем, а он смотрит. Не возвращается к макаронам. Просто смотрит. У него на руках темные волосы. А глаза светлые. Так мы сидим-едим в молчании.

Еще помню посылки. Его мама, она жила далеко, и мы почти никогда не виделись, вязала мне свитера; мне очень нравился оранжевый с тремя розочками. А еще приходили курага, изюм, орехи: грецкие и арахис. Когда я пошла в школу, посылки прекратились.

Мама заглядывает в комнату с полотенцем в руках – только что мыла посуду.

– Давай кофе сварганим? – Предлагает она.

Свет на кухне уютный. Джезва пыхтит от гордости.

– Отец ведь куда-то уехал далеко?

– Да, в Латвию. Он, знаешь, принял мусульманство.

– Ну и что? Зачем-уезжать-то? У нас что, мечетей мало? Пол Урала татары.

Мама снова улыбается.

– Он очень боялся, что его сюда засосет. Не знаю, как еще сказать. Мне ведь он тоже не особо объяснял.

– Жаль. – Я взяла чашку. – Если это травма по генетической памяти, мне бы было интересно с ней поразбираться.

– Слушай, – мама долила себе и мне кофе, – у вас же на факультете все психологи. Сходи к Денису. Или Марине Тиммергалиевне, ты о ней вроде хорошо отзывалась.

Я скорчила гримасу.

– Не люблю ходить к психологам. Я им не доверяю.

– Зачем тогда учишься?

– Интересно.

Мы еще говорили о чем-то необязательном, я рассказывала о практике в педагогическом, там тоже есть психфак, и на нем проходят удивительные предметы. Например, – экологическую психологию.

– Посмотри! – Я сбегала за методичкой и зачитала, – «экологическая психология появилась еще в Междуречье…».

И тут запиликала моя трубка. Я посмотрела и удивилась. Звонила Лариса. Впервые за две недели, то есть с момента, когда она вдруг поняла, что хиппи не пользуются сотовыми. Я нажала кнопку приема.

– Эй, – с места в карьер быстро заговорила она. – Я получила записку! Снова пневмопочта! Хочешь, прочитаю? Нет, лучше не по телефону, спецслужбы не дремлют. Приду к первой.

***

Еще не открыли факультет, еще злой охранник зевал и пялился на нас, а Лариса быстро бросила сумку на подоконник, вытащила тубус, вскрыла, как сломала горло птице, и дала мне листок.

«Слышите меня? Я уезжаю. Наверно, это последний сеанс связи. Мне грустно, но я иду с легким сердцем. Прощайте!».

– Ну?

Я подняла глаза.

– Где ты это нашла?

– На Куйбышева, ну, ты не знаешь, старый дом ломают. Раньше забор был, а сейчас пролезть можно. Вот я полезла, а это мне прямо на голову свалилось.

– А ты не думаешь, что это розыгрыш?

– Розыгрыш? – Лариса замерла. Ее брови полезли вниз.

Мне было холодно, хотелось спать и еще поговорить с мамой про Афган, про отца, уехавшего в Латвию и принявшего мусульманство. История с пневмопочтой не вписывалась ни в какой вариант реальности, и мозг искал разумного объяснения.

– Может, Скворцов? – Предположила я.

– Не было его, – отрезала Лариса.

Со стены на нас снисходительно и мудро смотрел человек-загадка Вольф Мессинг. Если верить тому, что о нем рассказывали, он мог бы ответить на все наши вопросы, но, наверное, так не интересно.

Лариса подхватила сумку и унеслась по темному коридору, а я осталась думать о прошлом, в котором должен быть ответ, даже если его там и не было.

***

Вторую половину дня я провела за ноутбуком, отсылала письма, коды, пароли, метала бисер и прочую мелочь. Я думала, вот мама закончит дела, мы поужинаем и устроимся на диване смотреть какой-нибудь фильм. Но перед этим я испеку шарлотку. Еще немного посижу и пойду печь.

И тут зазвонил мамин телефон. Я не прислушивалась, у каждого должно быть личное пространство, но мама пришла сама, села боком на стул.

– Что-то случилось?

– Ничего. Просто пригласили. Я сейчас уеду, ладно?

– Надолго?

– Допоздна, наверное. – Мама как будто извинялась. Я, конечно, чуть-чуть расстроилась, но это ерунда. Будет другой вечер, а шарлотку я испеку, кто мне помешает.

– Ты на такси? – Спросила я. – Подбросишь до гипера?

Хотя на самом деле мне не было надо. Ну и что? Прогуляюсь.

– Ты правда не сердишься?

– Что ты такое говоришь? Нет конечно!

У мамы есть своя жизнь, как у всех нас. Заповедная. Я понимала это, безоговорочно принимала, но все же слегка лукавила. Любой ребенок – собственник. И подросток, даже на пике естественного возрастного кризиса, собственник не меньший, а зачастую больший. Меня (с точки зрения психологии, это чушь, но по ощущениям – именно так) кризис обошел стороной. Я не бунтовала, не соперничала, разве только в какие-то моменты пыталась взять над мамой шефство. Да, подростковое. Да, наверное, навязчивое. Да, я обижалась иногда. И мама иногда обижалась. Но ни разу до тургеневского конфликта у нас не дошло, и не могло.

С ревностью сложнее – я, конечно, ревновала. К работе, к моим, пришедшим к нам в гости, подругам. К интересным событиям: в ее жизни уже случившимся, а в моей еще нет. К книгам, к мыслям; ух ты, только начала думать, а уже такой список!

Вот к кому не ревновала, так это к друзьям ее возраста. То самое подростковое шефство – надо же как-то устраивать ее жизнь. Детский сад, короче. Но не ревновала действительно. Друзья у мамы – все интересные. Особенно Классик.

С Классиком я знакома с тех времен, когда Классиком он еще не был. Преподавал в музыкальной школе сольфеджио (самый зубодробительной предмет, если верить Эле).

Мама к музыке отношения не имеет, работает в редакции, но тогда, кстати, тоже зимой дело было, ее попросили посидеть в песенном конкурсе. Надо было слушать и ставить в ведомости минус или плюс. Она сидела, слушала, гадала, кто эти люди. Тексты были – так на так, а мелодии в большинстве непротивные. Просто не запоминались. Настоящее впечатление произвела только одна.

Мама слушал, и думала, что хочет увидеть человека, написавшего ее. Музыка завораживала. Сначала медленно, как будто в чашку капает вода, или шорохи и звуки, чуть приглушенные, и вдруг шторм врывается в этот холодный мир, мир борется, но его сминает. Рушатся стены, потолок отступает и остается небо. Песня называлась «Побег из скучной жизни». Слова там были лишними.

Автора мама увидела на награждении. Это был высокий худой мужчина в близоруких очках. Очень образованный и очень умный. Про ум и образованность – это, само собой, выяснилось позже, когда начали общаться, когда подружились.

Тогда, на конкурсе, он не выиграл, и не мог выиграть. Через месяц – впервые пришел в гости, а через год внезапно выбился в знаменитости, засветился на «Песне года» (и снова текст был лишним), стал писать для федеральных каналов.  И мы присвоили ему «кодовое имя».

Однажды – были весенние каникулы моего десятого класса – Классик предложил свозить маму и меня с подругами в древний город Ляпин погулять, посмотреть достопримечательности.

Мы поехали на электричке в несусветную рань. Солнце ещё не встало, над вокзалом текли мутные сумерки. Ася зевала, ее нечёсаные с ночи рыжие волосы стояли дыбом. Оля напевала сама себе колыбельную. Лариса привычно смотрела на мир чуть насмешливо. Она уже тогда знала ответы на все вопросы.

В электричке мы задремали, только Классик о чем-то негромко разговаривал с мамой.

Проснулась я от бьющего в глаза солнца. Электричка тяжело ползла по горе. В окнах слева раскрывалась панорама города, золотые и голубые купола, белые стены, блестящая лента реки в разливе.

Я экскурсии люблю не очень. Когда классом катались по Золотому кольцу, все эти церкви и архитектура приелись. Однако Классик рассказывал интересно и совсем не о том.

– Вот глядите, – он показывал на приземистый кирпичный особнячок, окна первого этажа которого едва выглядывали над уровнем тротуара. – Первый этаж практически под землей.

– А зачем так? – Спросила Ася. – Разве нельзя было строить повыше?

– Так и строили повыше, – Классик улыбнулся. – Вот только реликтовое излучение…

И он принялся рассказывать про Большой Взрыв, про пыль, которая миллионы лет опускается на землю из космоса. Каждый день миллионы и миллионы тонн пыли. И дома погружаются в землю так, что приходится строить кирпичные карманы для нижних окон. А космическая пыль продолжает заметать улицы города Ляпина, равно как и всех остальных городов на земле.

Классик показал нам краеведческий музей, где я с восхищением обнаружила томагавк, на поверку оказавшийся секирой. Смеялся Классик, смеялись подруги, даже бабушка-смотритель улыбнулась скупой улыбкой. Когда вышли из музея нас развлекли информацией, что находится он на улице Свободы, которая в России традиционно заканчивается тюрьмой. Здесь в Ляпине – конкретно, женской.

Я смотрела как там, за ощетинившейся спиралью Бруно стеной, кривится обшарпанная, без креста на маковке, церковь.

– А там что? – Спросила Оля.

– Цех. – Классик усмехнулся. – Швейное производство.

– Видишь, чем кончаются революции? – Ткнула меня кулаком в бок Лариса. Я пожала плечам.

Мы с подругами тогда играли в антиутопию.

Я руководила подпольем. Оля то поддерживала меня, то вставала на сторону власти. Ася с Ларисой были стабильно «на службе зла» и гонялись за нами. Были и другие игры, и комбинации, кто против кого дружит. Помню, кажется, в тот же год, прогуливаю я физру по справке, читаю книгу. Тут вбегает возмущенная Ася и сообщает:

– Я старалась сохранять каменное лицо и пропустила пять мячей! А все они!

Они – это Лариса и Оля – прыгали вокруг нее. Одна все время повторяла «би-би», другая – «йу-пи». Результат, что называется, налицо.

Тем временем мы прошли Ляпин насквозь. Он, вообще, небольшой, из конца в конец – час пешком. За городом начиналась полоса черной вспаханной земли, вдоль которой росли березы. Нет, березищи! Некоторые с обломанными то ли грозой, то ли еще чем верхушками. На черных голых ветках сидели нахохленные вороны.

Классик вел нас дальше. Пашню сменила жесткая сухая трава. И прямо из земли, и жухлой листвы, и травы этой выпирали камни. Как другая реальность, пробивалась сюда из глубины, из корней гора «Ледяная» с одноименной пещерой, гостиницей и парком. Вход в пещеру густо обсели сувенирные лавочки. «Внимание, подниматься на склон в неустановленных местах может быть опасно для вашей жизни!» – надрывался невидимый громкоговоритель. Фоном звучала бодрая музыка.

– Если бы мы знали, никогда не стали бы, – сказал Классик серьезно. Глаза его смеялись.

Мы позавтракали в «неустановленном месте», оборудованном стволом поваленной березы вместо лавочки. Настроение у всех было прекрасное. Лариса дурачилась и лезла обниматься, Оля с Асей пели, совершенно не помню, что, но по-английски. Впереди была вечность вместе. Я знала, что, если стрясётся беда, я могу позвонить по любому телефону из трех, и мне окажут помощь. Но идиллия оказалась хрупкой. Сначала мы насмерть поругались с Асей, и очень долго потом заново строили отношения. Оля остыла, отдалилась, унеслась в свое студенчество. Осталась только Лариса… Да, Лариса.

– Негалантный я, видимо, человек, – говорит Классик и закуривает сигарету. – Все внимание на девочек, а тебя забыл.

Мама молча улыбается.

Впереди последний этап нашего путешествия – мост над рекой Рень. От реки пахнет льдом, от моста железнодорожной смазкой, никак не могу запомнить, что она называется креозот.

– Ну, что? – Спрашивает нас Классик. – Пойдем по мосту или под мостом? – Там внизу узенький мостик для рабочих. Еще ниже разбиваются о бетонные быки льдины, бурлит вода.

– Внизу! Под мостом!

Классик залезает первым, протягивает руку, страховать. Идет Оля.

– Ой! Девочка-девочка, а весит словно водородная бомба!

Он снова протягивает руку, и я влезаю следом. Потом Лариса. И Ася. И мама.

Мне было хорошо, холодно, речно. Я не боюсь высоты. А Ася боится.

Классик замечает и говорит ей:

– Держись за перила двумя руками.

– Почему? – Слышу я за спиной Асин голос.

– Когда доски упадут, ты еще немного повисишь, – отвечает Классик очень серьезно.

Мы не упали в реку ни тогда, ни позже.

Глава 14. Вода мертвая и живая

После пива или водки, если ее было немного, Влада с некоторых пор начинало тянуть на философию. Особенно во время одиночных бдений в бункере рядом с мертвым, лишенным гадов и рыб морем. Другой мир, мир живых, оставался наверху. Он был чист, грязен, смешон, нелеп. Там даже вода другая.

Верхний мир утомлял больше, хотелось сбежать вниз, в прохладу и тишину. Выпить и дремать. Читать очередную неожиданную книгу. Дрессировать Финна. Так было обычно, но только не сегодня. Сегодня хотелось сдать смену и бежать.

И надо было бежать. В одиннадцать придут мужики и приедет машина. Квартиру в профессорском доме удалось продать. Но бросить книги и некоторые вещи Влад не мог и не собирался. Накануне они с Григорием расчистили под это дело дальнюю пустующую комнату дворницкой. На глазок, все должно было влезть. А потом и оторваться не грех. Точнее, оторваться сегодня – важное мистическое действие. Прав Сашка.

***

– Надо пить! – Кричит Илья.

– Надо очень быстро пить, а то нажремся и не дойдем! – Вторит Сашка.

Финн подтверждает тезис утробным рычанием. Водку он не пьет. Он стырил из пакета кольцо краковской колбасы и был прощен от общей пьяной щедрости. Влад потрепал волкособа по холке, и компания двинулась дальше.

Сусаниным работал Илья. Где-то на берегу за кафедральным собором шли под снос старые, восемнадцатого вроде бы века, дома. Жителей расселили, но отопление, воду и электричество отключить то ли не успели, то ли забыли. Да и жителей некоторых… забыли. А там и новые подтянулись.

Сейчас в двухэтажном, с метровой толщины стенами доме обитали двое стариков, отказавшихся покидать семейное гнездо, и компания наркоманов, самовольно оккупировавшая пустующий полуподвал. Были и другие обитатели. Невидимые и почти неслышимые. Не бомжи, но…

Илья уверял, что на них можно забить, так что забили и выпили. Пролезли через дыру в заборе, обошли груду кирпича, вытащили Финна из стихийной, невесть кем устроенной помойки и, наконец, вышли в нужный двор.

Там уже вовсю пылал мангал. Приставленный к нему Витя-Гном махал над углями куском картона. Рядом на импровизированном столе Григорий нанизывал на шампуры мясо. Пришли две незнакомые Владу девушки: одна смуглая, явно не под этим северным солнцем выросла, вторая бледная с жидкой бесцветной косицей, веснушчатая и смешливая.

– Люси, – представилась светленькая.

– Марина… Нас Витя привел. Я с ним, если что.

Витя, услышав свое имя, подскочил и приобнял по-хозяйски. Влад почувствовал что-то вроде ревности. Или раздражения, что странно. Витя был свой парень. Правда, свой – не по здешним, а по северным меркам, где пришлые – все, ни у кого нет корней, тыла. Вместе на шурфовке – свой. Вместе в маршруте, месяц вдали от всех – свой в доску. Здесь – если из Скатки, если пили вместе. Витя в скатке жил. Перебивался случайными заработками, разгружал вагоны на сортировочной станции, аскал в рыночном переходе. Он вообще хорошо пел, но часто пел какую-то хрень. Попса, блатняк, рок, – разницы не делал.

Во дворе становилось людно.

Подтянулись еще двое из постоянной, крепко спитой за последние полгода компании.

Федю летом выперли из универа. Домой в Платошино он возвращаться не стал, бегал от военкомата, жил по впискам. Чаще всего зависал в Скатке. Впрочем, там постоянно обитал кто-то из нефоров. Славка, например, объявился там год назад, и все еще никуда не делся. Был молчун и очень быстро пьянел из-за недавно перенесенного гепатита.

У мангала звякало и булькало.

– Выпьем, братие, водку эту за водку ту, и за Влада, который дал нам днесь. Выпьем, поелику ничего кроме не остается. Поелику апокалипсис нау, и присно, и вовеки веков аминь! – Витя бросил водку в рот, прожевал мясо и потянулся к гитаре.

– Нашу давай! Эту, ну, ты понял!

– Даю…

Витя резко ударил по струнам и запел:

Вместо флейты подымем флягу,

Чтобы смелее жилось,

Чтобы….

«Юнону и Авось» Влад смотрел, мало того, что вживую, так еще и с Караченцевым в роли Резанова. И песню эту слышал всегда именно его хриплым рычащим голосом. Сейчас это было не важно, сейчас он просто рвал связки в общем хоре. Ничего не оставалось, ни любви, ни надежды, только пить, пока есть деньги.

Пьянка раскручивалась по спирали, втягивая в себя все новые и новые обязательные и необязательные лица. На песню «Ничто на земле не проходит бесследно…» выглянули из своего убежища Старик со Старухой. От шашлыка отказались – не по зубам уже, а вина выпили, и сыра с колбаской попробовали.

Влад чувствовал, что стремительно пьянеет. Надо бы взять паузу.

Он присел на пустой овощной ящик и закрыл глаза. Вспомнилась утренняя сцена в дворницкой.

***

Мать появилась, когда мужики заносили внутрь последние коробки.

– Как ты мог! – Она нервно мяла в руках сумку. – Ты продал ее! Продал… Знаешь, как мне… нам была нужна эта квартира! Мы бы съехали от деда…

Влад смотрел на мать, думал… «Мы совсем не похожи с ней, глаза, нос, уши – может, меня подменили в роддоме, перепутали, и что теперь? Получается и на квартиру Валентины Игоревны у меня нет ни морального, ни физического права. Хотя…»

– Подожди, мама. Ты не понимаешь просто. Просто ничего не понимаешь. Квартиру надо было продать. А тебе не должно быть до этого дела. Это моя жизнь, мое решение.

Мать хотела что-то возразить, но осеклась, скривила лицо. Для своего возраста она была довольно красива. Только волосы красила зря. Не были они у нее ни черными, ни кудрявыми. И вот эта вот всегда одинаковая демонстративная эмоция. На отца она действовала безотказно, а у Влада вызывала не понятую сначала, но безошибочную ярость. С какого-то момента ярость накатывала, едва мать открывала рот. Он не говорил ей об этой ярости, сама она не понимала. И сейчас не понимала, пыталась дергать за привычные веревочки и приходила в ужас, не получая отклика.

– Все, иди, некогда мне, – Влад обошел мать стороной, свистнул Финна и запер дворницкую.

***

Завечерело. У разожженного наново мангала Федя мацал за жопу хохочущую Люську. «Люси, оо-ооу соси…», – пьяно напевал Витя похожим на младшего Газманова голосом.

Людей на пьянке еще добавилось. Наверно это выползли подвальные наркоманы – двое тощих, невзрачных парней и девчонка с огромными глазищами и плоской, никаких намеков на выпуклости, грудью. Им тоже отвалили бутылку и мясо. Наркоманы предложили отдариться шишками, но никто не захотел.

«Не жильцы, – думал Влад, – хотя какая разница. Мы все тут не жильцы, кто-то раньше, кто-то позже».

Стемнело, когда поставили третью партию шашлыка.

– Вам не страшно так жить? – Спрашивала Марина у Старухи.

– Чего бояться? Раньше-то жили, – у нас по весне потолок обвалился, и у соседей. Старый говорит: «Помирать пора». Прав, конечно. Ну поохали, а потом ведра в руки и штукатурку всю в окно побросали. Наутро Мишка соседский краску старую раздобыл и на стене написал: «Не придави нас, дом!». И про мэра еще. Его-то, Мишку, стропилой и убило. Мы в собес ходили, а он дома пьяный валялся. Теперь здесь. Главное, крыша крепкая, доживем.

– А как вас зовут? Неудобно… – Начала Марина.

– Никак ее не зовут, – встрял со своего места Старик. – Забыла, дура старая.

В неподвижных глазах стариков мелькали отблески живого огня. «Только отблески там живые и остались», – Влад усмехнулся и налил себе.

Пьянка давно переместилась под крышу, в одну из пустых, но не засранных еще квартир. Даже стол и диван были. Витя наливал всем желающим, Григорий тренькал на гитаре без слов. Сашка спал, Люська обсуждала с окружающим пространством вечный вопрос «зачем филологической девушке высшая математика», остальные занимались кто чем. А еще куда-то исчезла Марина.

Влад встал, высвистел зевающего от сытости волкособа. «Взрослый, самостоятельный пес», – подумалось.

– Пойдем, помойно-розыскная собака, девушку искать надо.

Оказалось, дом можно пройти насквозь. Влад толкнул филенку двери и очутился на набережной в той ее части, где здоровенные дореволюционные липы нависали над железной дорогой. Марина стояла, прижавшись щекой к черной бугристой коре.

И ведь так уже было. Липы над рекой, девушка. Валентина Игоревна жива была, расставаться надо было, только с кем сейчас расставаться?

Финн поднял уши и тявкнул. Марина обернулась.

– Ой, какой красивый, а погладить можно?

– Можно, – вздохнул Влад. – Его зовут Финн. Он очень умный, только говорить не умеет. Но мы над речью работаем.

Кружилась голова. Влад забыл, что уже знакомил девушку и волкособа. Она, наверное, тоже забыла.

– Хорошо, что не умеет. – Марина хихикнула. – Если бы твой пес разговаривал, к нам бы повалили ученые и обломали пьянку.

– И не пес он, кстати. Он волк.

– Не может быть, – нараспев протянула Марина, опустилась на корточки, заглянула Финну в глаза и запустила пальцы в длинную серую шерсть, – смотри какой добрый.

– Подлиза он. Ты, кстати, чего с пьянки смылась?

– Просто…

– Что просто?

– Просто избыток жидкости в организме… был, – и она улыбнулась заговорщицки.

– Народ, вы чего там делаете? – Заорал в открытое окно Витя.

– Поссать на брудершафт вышли, не видишь, что ли? – Громко и раздельно ответила Марина, глядя при этом Владу прямо в глаза, и он опять пожалел, что эта девушка принадлежит не ему.

Костер во дворе пылал, выжигая тени. Тени сгущались вновь, подходили. У теней не было лиц. Это не мешало им говорить, петь, выпивать водку, закусывать краковской.

Владу стало жутко, и он сбежал. Стоял, глотал ночь, пережидая. Оставалась опасность, что появится Иван, он всегда приходил из темноты, но шаги раздались не его.

– Вы опять здесь? – Марина пришла со стороны собора. В этот раз Влад не заметил ее отсутствия. – Или Финн остался бухать?

– Здесь он. А ты чего ходишь так, по темноте. Не боишься, что украдут?

– А ты украдешь?

Черная, холодная поверхность реки пошла ртутной рябью. Опьянение сместилось в сторону визуального ряда, как сказала бы одна специалистка по русской обсценной лексике. Сместилось и разлеглось отдельными образами. Дрожь воды. Блеск. Мост.

Финн посмотрел на хозяина и гавкнул.

– Ну? Украдешь?

– Что?.. Извини, задумался. И, нет, я тебя не трону.

Он сам не понял, прозвучало это отказом или обещанием.

Марина, видимо, поняла больше. Или просто поняла свое. Она улыбнулась и не оглядываясь пошла к крыльцу.

***

Пропить квартиру в сжатые сроки не так-то просто. Совсем не просто, если честно. Первой сдается память. Она перестает различать дни. Да и не обязательно. Наливай, пей, падай. Сны становятся интересными, но не остаются. Будто бы только эта секунда есть, а других и не бывает. В «Славяновском» вопросов не задают – десять водки, двадцать пива, импортные сосиски со вкусом сосисок, курево любое и блок «Конгресса». Иногда гости и участники привносили разнообразие, но каплей моря не испортишь. А еще его, море, в смысле, ложкой не выпьешь. Влад забил на ту и другую работу. На одной его прикрыл Григорий, а дворничать в ноябре почти не обязательно, поскольку листья кончились, а снегу еще не привалило. Привалил туман. Такое молоко, руку протянешь – пальцев не видно. Бухло давало тот же эффект, только медленнее. Зато туман держался крепче. Дольше.

В трезвяк их забрали, кажется, всего один раз. Поймали на набережной, сунули несколько раз дубинкой, отняли деньги и все остальное.

В вытрезвителе пахло хлоркой, рвотой и мокрой псиной. Влад испуганно вскинулся: где Финн? Чуть не бросился, сам не зная куда, но зацепил краем воспоминание: радостный волкособ обнимается с лохматым детиной в тельнике и драных джинсах. Встреча на Эльбе. Встреча равных. По волосатости и интеллекту. Значит, Финн в Скатке. С ним свои, и все окей.

Ночью Витёк выкупил их на волю. На водку обменял. По три пузыря за тело. Заодно рассказал, что магазин «Славяновский» называется так не по национальному признаку, просто держит его Славян Палкин «спортсмен» с «Энергии».

Влад посмеялся за компанию, и чтобы не выделяться. У Скатки он затормозил, отправил всех начинать без него, привалился к двери и выключил мир. Это была новая способность, закрыв глаза, понимать, что мир умер, утонул, нету его. Австралия и Париж – миф. Их не существует. Земля плоская, слоны устали, и во всем виновата черепаха.

Финн через забитую фанерой створку окна перелаивался с местными собаками. Усталость тяжелой подушкой давила на грудь, плечи, лицо. Если выбраться из-под нее, будет свет, столпотворение народов, жара, а можно подождать, растянуть удовольствие холодов.

Под ногами хрустела ледяная корка, а идти не получалось. Влад запутался в голых кленовых хлыстах заброшенного сквера. И поводок в руке – последняя связь с миром.

Очнулся он в дворницкой. В ухо лаял негулянный волкособ, а над столом нависала грузная пожилая управдомиха, призывая на его голову кары земные и небесные. Пришлось вставать, обещать, плестись в магазин, отпиваться кефиром. Хотелось пива, но Влад не рискнул. Кое-как отдышался, взял метлу и пошел отрабатывать, отправив Финна на вольный, без поводка, выпас.

Во дворе его поймал Сашка.

– Привет трудящимся. К тебе сегодня Марина придет. В пять. Голос расстроенный. В чем дело, не спросил. Я только с кладбища. Спал. И похмелье.

– Интересно, откуда она взяла твой телефон? – Спросил Влад.

Напоминание о похмелье заставило поморщиться. А теперь получается, что и не выпить, и не придавить до упора. Придется разгребать срач, мыть посуду и вообще. Собственно, на стадии «и вообще» в дверь постучали.

– Открыто! – Крикнул Влад.

– Ты тут что, правда живешь? – Марина огляделась с порога. Глаза у нее были сильно и не очень аккуратно накрашены. Похоже, макияжу предшествовали или даже сопутствовали слезы.

***

И все закрутилось. Влад временами задавался вопросом, нравится ли ему Марина, и всякий раз выходило, что нет, но ещё больше не нравилось, что она с Витьком. Это был тупик, тем более безвыходный, что и Марина присматривалась к нему, оценивала, что-то думала молча.

Влад с волкособом встречали Марину у исторического корпуса, она бежала по ступенькам, такая свежая, чистая. Финн относился к ней хорошо, но ревновал. Он обычно первым замечал в толпе студентов ее серое пальто, начинал ворчать, но этим и ограничивался. Втроем они нарезали круги по парку и окрестностям. Марина сплетничала о перипетиях студенческой жизни, однокурсниках, преподах, кто-что сказал, кто нравится, кто совсем нет. Влад слушал вполуха, курил, думал о чем-то не вполне отчётливом. Мимо тянулись голые ветки. Снег продолжал запаздывать, его присутствие можно было почувствовать на вдохе, а увидеть – нет.

Ничего, никуда не денется, выпадет. И тогда наркоз. И катись все к черту.

– Скорей бы снег, – угадала мысли Марина. – Люблю. Новый год. Мандарины. Снежинки. У нас будет бал Ростовых.

Влад кивнул. Черная листва на земле. Грязь, слегка подернутая льдом. Ветки. Ветки. Ветки. Все голые.

Марина вдруг обогнала и встала перед Владом. Темнело. Ее лицо загородило фонарь так, что не стало видно ни черт лица, ни глаз, зато вокруг головы – светлый искрящийся контур.

– Ты пойдешь со мной на бал? Я уже нашла, где взять платье. Ты ведь умеешь танцевать?

– Попробую, – пожал плечами Влад. – А танцевать – как все, не умею, то есть. Сейчас вообще беда с культурным цензом.

Марина кивнула, сочтя дело решенным, взяла Влада под руку, и они пошагали дальше. Финн трусил впереди, вывесив язык на сторону. Человеческие дела и мысли были ему без разницы.

Ночью Владу почему-то снилась Ирина. То она шла по набережной, и вода выпрыгивала ей под ноги, как рыба, то на другом берегу, стоит, такая, печальная, и мост разрушен. Нет, с мостом-то все понятно, Владу с детства снились разрушенные мосты. И вот – снова. И непонятно, удастся перебраться или нет. А они уже вместе заходят в какой-то дом, и почему-то известно, что там никого нет. Все ушли на концерт, или на фронт, или никогда не существовали. Влад счастлив и полон любовью, а Ирина полна спокойствия и, как бы это сказать правильно, достоинства… Или это правда? Так все и было? Они забежали согреется. Зима. И никого. Влад растерялся, а Ирина хлопнула по лбу:

– Точно! Они ушли на концерт! Можем делать, что хотим.

Влад пытается телепатически узнать, чего она хочет, но она не подает сигналов, стоит – руки к батарее и молчит. Во сне Влад закрывает глаза, чтобы поцеловать ее, но Ирины уже нет. Только дымится на подоконнике чашка с отбитой ручкой. Ирины нет в подъезде, и на крыше, а он помнит, что только что была, смотрела в ночь, обхватив себя за плечи.

Марина не снилась совсем. Но она была рядом. Однажды попросила встретить ее без волкособа. Влад оставил Финна наедине со здоровенным мослом и пошел. Думал, придется ждать, до конца пары было еще минут пятнадцать, но она уже ждала на крыльце.

Влад даже не сразу понял, что это она. Марина была вся в черном, и взгляд такой, будто только что плакала. И голос такой же.

– Мне надо макароны купить, – сказала она.

– Хорошо.

– Ты без Финна?

– Ты же сама просила.

Следовало отвести волкособа в Скатку. Там его будут любить, чесать и кормить принесенным Владом мослом.

Было темно. Над вечером повисли черные снеговые тучи.

В гастрономе на углу Марина деловито купила пачку макарон «Экстра» и сообщила Владу, что сейчас она занесет их домой, и они пойдут. Влад постарался скрыть раздражение. Его уже слегка подзадолбали эти нервные хождения туда-сюда, но как намекнуть девушке на это, он не мог придумать.

С детской площадки несся отчаянный, нечеловеческий визг. Это мелюзга прыгала с импровизированной тарзанки.

К удобно наклоненному стволу американского клена кто-то привязал разлохмаченный пеньковый канат. Рядом косо торчал дощатый грибок-мухомор, прежде служивший крышей песочницы. А дальше просто. Забор. Грибок. Канат. Прыжок. Визг.

– Катя, домой!

– Светка, кому говорю!

– Денис, а ну быстро!

Площадка опустела. Только канат еще покачивался, раскручивался, будто к нему примерялся невидимый кто-то. Или видимый… Влад заметил краем глаза неторопливое движение и повернулся. По стволу клена, пологим наклоном спускавшемуся к земле медленно шла – Влад замер – пантера? – Нет, собака.

Дошла до грибка, постояла, будто ожидая, что и ее позовут домой ужинать, но никто не крикнул из окна. Собака вздохнула, развернулась и пошла по стволу обратно, чтобы почти сразу раствориться в густых сумерках.

Влад, на всякий случай подождал немного и залез на качнувшийся под его весом грибок, поймал канат, ухватился за перекладину и прыгнул, оказалось в тот самый момент, когда из подъезда вышла Марина.

– Давай покачаемся? – Предложил он.

– Я же в платье! – Ответила она с удивлением и даже с обидой.

– Тогда погоди секунду, – он вскарабкался на грибок, сунул в зубы зажженную сигарету, прыгнул и пронесся по дуге, рассыпая искры.

Марина покорно ждала, только губы сжала так, что стали заметны вертикальные складочки.

– Я тебя не просто так позвала сегодня, – сказала она, пока Влад раздумывал, не прыгнуть ли снова. – Ты заметил?

– Чёрный тебе к лицу, – ответил Влад. – Все это рок-н-ролл? Или у тебя траур?.. Или еще какая хрень.

– Слезай оттуда! – Марина не приняла шутливого тона.

Влад спрыгнул, подождал, пока перестанет покачиваться планета, и подошел к девушке.

– Ты угадал про траур. Сегодня я прощаюсь с девственностью.

Она сказала это так торжественно, что Влада передернуло. Давным-давно, ещё до армии, Валентина Игоревна приучила его настороженно относиться к любому проявлению пафоса. Причем не только выработала рефлекс, но и объяснила, в чем тут дело. Вот бы она догадалась заодно объяснить, что ему делать с таким пафосом. Развернуться и уйти – глупо, девочка, по сути, ни в чем не виновата. Или нет? Ведь его, Влада, она не спросила. Сама решила, и все. А вдруг он откажется? Тупо, конечно, но что она тогда будет делать? Найдет другого парня?

Вслух Влад не сказал ничего. Сделал лицо, приобнял Марину за плечи, и они пошли.

Прошли насквозь Коммунку, Мильчакова, выбрались на дамбу.

– Что ты чувствуешь? – Марина нашарила его ладонь и сжала.

Влад промолчал. В конце концов, Марина знала, что у него уже были женщины. За долгие осенние прогулки Влад довольно много рассказал о себе. Не видел причин скрывать, хотя пикантных подробностей и не сообщал.

Пауза затягивалась. Марина сбоку заглядывала ему в глаза. Отвечать было надо.

– Тебя, – выдохнул Влад. – Это был универсальный, на все случаи личной жизни ответ.

Они поднялись по другой стороне дамбы, свернули во дворы одинаковых серо-кирпичных пятиэтажек. Влад двигался отстранено, тяжело. Будто сквозь воду. «Снег будет, чую» – думал он. Ни конкретный дом, ни подъезд не запомнились. Просто Марина сказала: «здесь», а он кивнул. Они поднялись на третьей этаж. Марина с трудом открыла дверь, долго возилась с ключом. «Чья эта хата?» – думал Влад.

Внутри пахло кислым, было пусто, бедно, безнадежно. Марина погнала его мыть руки. Вода шла только холодная, а полотенца не было вовсе. Сама она тем временем стелила кровать, протестующе скрипевшую панцирной сеткой. Закончила. Стянула резинкой на затылке чёрные кудри.

– Сейчас отвернись. Вот туда, в угол.

Влад вздохнул и подчинился.

Лампочка без абажура светила тускло. Свет отчего-то получался не тёплый, а казенный, больничный какой-то. За спиной заскрипело.

– Повернись.

Влад повернулся через плечо. Марина лежала, укрытая до подбородка одеялом. Под головой наволочка в цветочек.

– Иди сюда.

Влад подошел.

Ему не хотелось совсем и обижать совсем не хотелось. Он неловко, как не было уже давно, разделся, бросая одежду на пол, и боком вдвинулся под одеяло. Сетка тут же глубоко прогнулась. Влад завозился, пытаясь понять, как быть в этой ситуации. Марина закусила губу и зажмурилась.

У них долго ничего не получалось, а потом как-то сразу вышло, в смысле, вошло. Потом Марина сидела на краю, на сбитом одеяле, больше не пытаясь прикрываться. Она была тонкая, прозрачная, с гусиной от холода кожей.

– Ты как? – вопрос был глупый, но другого Влад не придумал.

– Скоро хозяева вернуться. – Ответила она. – Надо прибрать все.

Влад натянул трусы, помог собрать простыню, пододеяльник. Марина молчала и отворачивалась.

«Глупо, – думал он. – Я же не виноват, я сделал, что просили. Я старался сделать как можно меньше больно. И даже не смотрит…».

– Ты точно в порядке? Хочешь, поедем ко мне?

Она покачала головой.

– У меня нулевка завтра. Проводи до остановки.

Влад снова подчинился. Простыню с кровавой помаркой Марина запихала глубоко в пакет. Транспорт еще ходил. Троллейбус во всяком случае нагнал их почти у самой остановки.

– Пока, – сказала Марина и заскочила в свет. Гордая.

Влад остался. Ему спешить было некуда. Он наблюдал медленное ночное уже движение города, а сам в уме дорисовывал: вот в эти минуты выходят на свой темный промысел бомжи, бандиты, шлюхи и коллеги-дворники. Иногда они сталкиваются и снова расходятся, не видя, не замечая друг друга.

Влад шел через дамбу. В голове крутились культурные параллели. Сигареты кончились, и в дворницкой тоже не было запаса. Там был волкособ, да и то, если Сашка не утащил его к себе или в Скатку. Скатка, кстати, это идея. К тому же ближе.

Было где-то без пяти час, когда он, свернув за церковь, увидел свет в окнах флэта и сразу же из-за угла соседнего дома услышал знакомый лай. Стало быть, Сашка, имеющий доступ в дворницкую, и сам здесь, и волкособа с собой-таки притащил.

Однако Финн выгуливал не Сашку. К человеческому концу поводка был привязан Витёк, пытавшийся теперь притормозить безудержный бег волкособа к хозяину.

Когда ритуал встречи остался позади, Витёк отмотал наконец с руки брезентовую петлю и с некоторой печалью в голосе сообщил:

– Знал, что это ты идешь. Как лось ломанулся. Привет.

– Как погуляли?

– Нормально. Ну чё, заарканил? Да, не парься, я догадался. Кобылка, та еще… – Витёк скривился и сплюнул под ноги.

Влад никак не отреагировал. Он трепал Финна за меховой загривок. Так хоть руки заняты. А еще можно наконец покурить.

– Есть папиросы?

– «Приму» будешь?

Влад выцепил две сигареты, одну сунул за ухо, другую обмял и прикурил.

– Не буду заходить, – он выдохнул в темноту длинную струю дыма. – Привет там всем, а нам вставать завтра…

И они с Финном пошли.

Через две недели Влад узнал, что Люся тоже потеряла целку. В рассказе фигурировало черное платье и квартира Марининых родаков. Что это за магия такая – не дома и с театральщиной, он так и не понял, но догадался, в чью хату водила его Марина.

Глава 15. Чума и свет

Мы снова не виделись несколько дней, и я поймала себя на ощущении, что Лариса исчезла навсегда. И это не максимализм, точнее не мой максимализм. У нее все по верхнему краю, без полутонов и компромиссов. И то, что, уходя навсегда, она обычно возвращается как ни в чем не бывало, картины не меняет.

А сегодня она позвонила с незнакомого городского номера. Привет, говорит. Давай, говорит, в три встретимся. У театра на нашей лавочке. Разговор есть. И гудки отбоя. Может, у нее жетоны закончились. Хотя какие, к дьяволу, жетоны? Другое тысячелетье на дворе. Я о жетонах только то и помню, что покупать их нужно было на почтамте. Зайти что ли, спросить? Все равно по дороге. Бред какой.

Ларису я заметила издалека. Ну, а кто еще в относительно здравом уме будет сидеть на спинке занесенной снегом скамейки в шубе цвета зелёнки. Вокруг сновали и ссорились голуби. Лариса бросала им семечки, но не широкой горстью, а нарочито по одной.

– Какая у тебя… летняя шуба, – заметила я.

– У меня была синица, – сказала Лариса печально. – Она тоже любила семечки, а потом улетела.

– У тебя голос грустный.

– Да. Голос грустный. Невесело мне. Ничего не получается.

– У кого?

– У всех. Мы сегодня у Дениса на квартире были, вечеринку готовили. Все, такие, гирлянды притащили, мишуру эту китайскую, фигню всякую. Я, такая, говорю, а как же хиппи? А они… какая разница, говорят… Что, хиппи праздник не отмечали? Какая разница! Прикинь…

– Ты зря их заставляешь. По-моему, не надо. – Я говорила осторожно, но Лариса все равно будто не слышала.

– Вот, я приняла все, я отказалась от всего. Но вот они, машины, которых не было, магазины, которых не могло быть, люди в одежде, которую еще не придумали. Джинсы дырявые не потому, что проносились, а просто мода. Теперь – все мода, все игра и электроника. Я электронная, я с молоком матери… нет не с молоком, но современные дети с молоком.

Я понимала ее, мне нечего было возразить.

– Лара, – сказала я. – Мы же психологи. Мы знаем, что можно понять и сделать через игру. Можно, мы будем знать, что играем? Легче будет…

Наглый взъерошенный воробей сел на зеленый мех, повернул голову туда-обратно с таким победительным видом, что мы обе рассмеялись. Для полного счастья не хватало только солнца, низкие серые тучи – непременный атрибут нашей зимы, сколько не надевай зеленых шуб, сколько не крась волосы в рыжий солнечный цвет.

И был вечер, и была ночь, а утром снег переливался и искрился, точно зимой и не бывает пасмурно. Я даже шаг замедлила. Сегодня можно. В институт – ко второй паре. Я позавтракала и пошла счастливая. Думала по дороге: «Вот мы говорим: «в вуз», «в институт», подчеркивая тем самым новую жизненную ступень. А мама с подругами, наоборот, шли на свой филфак – «в школу», не хотели рвать связь с детским прошлым».

Настроение закончилось сразу за дверями нашего корпуса. Шагнула из утренней солнечности в сумрак вестибюля – и всё. Предчувствие, может. Я, как известно, очень интуитивная личность, меня сама Воронова проверила.

Собственно, предчувствие не обмануло. Мимо меня в сторону деканата пролетела на рысях Лиза, второй месяц секретарствовавшая на кафедре практической психологии. Следом мрачно реяла «сама Воронова». Для комплекта не хватало только Димы, но он редко теперь показывал нос из компьютерного класса. Ни с ним, ни с Лизой я после того дня рождения практически не общалась. Или они со мной. Что-почему – я была не в курсе.

Один раз на перерыве я прижала Диму к стенке и спросила прямо. Он в ответ промямлил, что «должен подумать» и «он не уверен». Я попросила его сообщить о результатах размышлений. Он кивнул, и через неделю не таясь сошелся с Настей с нашего курса. Настя смотрела на меня и боялась. Пришлось поговорить с ней как психолог с психологом. Договорились, если что, обменяться опытом.

С Лизой сложнее. Мы держали нейтралитет. Это было неправильно и трудно. Особенно после того, как я застала их с Димой в аудитории, распевающих под аккомпанемент общих наушников «и тогда мы любили друг друга, забывая, что ты такая сука». Может, я ошибалась, но мне это казалось предательством.

В аудитории было людно и весело. На передней парте что-то старательно записывала в тетрадку Оля, морщила лоб, воздевала вверх указательный палец, иногда декламировала. Понятненько. Очередной прилив вдохновения. А пишет она конечно же стихи.

В углу у розетки Вова показывал с ноутбука прикольные картинки. Лариса сидела с ногами на подоконнике и грызла чупа-чупс. Свою замечательную шубу снять она не удосужилась.

– Привет! – Заорала Лариса, завидев меня. – А у меня вши.

Интонация была такая, будто бы она выиграла крупную сумму в лотерею.

– Вши? – встревоженно спросил Вова.

– Ага, кто-то подарил. Теперь моюсь специальным шампунем от вшей. Классно!

Я смотрела на Ларису и гадала, очередная это эскапада или действительно где-то подхватила.

– Ты в шубе будешь сидеть? – Спросила я Ларису.

–Я еще не поняла, – ответила она, – останусь или нет.

– Как ты это себе представляешь? Мы на второй парте.

В кабинет вбежала Воронова. За ней Лиза. Огляделась и юркнула на свое место. У меня снова зачесались предчувствия. Или это Ларисин педикулез такой заразный.

– Друзья! – Патетически возвестила Воронова, – у меня для вас трагическое сообщение… Мы… Наш факультет… лишится гордого имени Вольфа Григорьевича Мессинга. – И замерла, ожидая реакции.

Какой, интересно? Историю факультетского имени мы, конечно, знали, но отношение к этому было легкое, необязательное. Ну, не застали мы времена, когда заводы, фабрики и пионерские отряды с колхозами боролись за право носить чье-нибудь имя. Это, с одной стороны. А с другой – легенда все-таки.

– Теперь мы узнали правду! – Голос Вороновой дрожал. – Мессинг никогда не был в нашем городе. Не писал про «человека волны». Не владел телепатией. Доказано, что все это ложь! Памятная доска будет демонтирована, имя Мессинга из названия вычеркнуто.

Дальше ее совсем понесло. Как мы дожили до перемены, не понимаю.

– А я знала! – Заявила Мила, как только мы вырвались. – Я читала! Про человека волны вообще придумал один журналист. Он писал как бы от лица Мессинга. Фэйк такой. А потом сам и разоблачил. Я знала!

Лариса молча куталась в шубу и барабанила ногтями по расписанию. Дальше у нас физика. Значит, за перерыв нужно успеть переставить парты. Препод – мужик и сам по себе противный, да еще имеет дурную привычку наматывать круги по аудитории. Элементарный эксперимент – сделать проходы узкими и неудобными. Он пройдет раз, другой, и сам не заметит, как окажется «заперт» перед доской. Нам на психологии поведения пример приводили.

Наблюдая за группой студентов, преподаватель заметил, что стоит ему подойти к окну аудитории, группа теряет интерес, засыпает, но только он направится к двери – интерес многократно возрастает. Так и читал потом лекции, стоя в дверном проеме.

– Ты пользуешься инетом! – Уверенно обвинила меня Лариса. – Я так и думала. Это ничего. Я тебе дам бумажку, я там кое-что написала. Выложи в сеть. Вдруг кому важно. И еще вечером позвоню.

Бумажка была вполне в стиле: «СПАСЕМ МЕССИНГА ВСКЛ ФАКУЛЬТЕТ ТЧК ПОЛНОЧЬ ТЧК».

***

---

^[1] Отсылка к стихотворению Б. Окуджавы «Я пишу исторический роман» (1975), посвященного В. Аксенову.

^[2] Иоанна Хмелевская (1932-2013) – польская писательница, автор иронических детективов.

^[3] Ромен Гари (1914-1980) – французский писатель, литературный мистификатор, кинорежиссёр, военный, дипломат.

^[4] Мара, «Камбоджа».

^[5] Одна из самых известных песен группы «Крематорий».