Дарья Ильго́ва

ПЕРЕКЛИЧКА (сборник стихотворений)

***

Я бы жила здесь. Писала свои стишочки,
Перемывала соседям косточки и кишочки,
Словно тарелки со сколом, штопаное бельё.
А это всё – не моё.

Воздух в кредит и другие столичные войны.
Чуть надорвёшь и вывернешь — сразу больно.
Страшно не то, что после наложат швы.
Страшно другим себя показать живым.

Здесь надорвёшься, и ладно. Гуляй, рванина.
Вот тебе лес или степи равнина.
Ешь свое горе горстьми или пей до дна.
Жизнь на ладони, как стеклышко, вся видна.

***
Остаётся на память
то, что нельзя исправить. 
Пойменный луг, где травы лежат ничком.
Яблоко с подбитым бочком
слаще того, что на ветке. 
Зовущие следом предки. 
Горькая память, легче мне сердце вынуть,
чем это всё покинуть.

А с другой стороны,
живым мы тут не нужны. 
Горькая память, иди по моим следам.
Никому тебя не отдам. 

***

Посреди июльского звездопада
Катя пишет мне: «Сколько ада
как так и надо».
Злостью одной и держимся на плаву. 
Господи, разве это я живу?
Это не я, это мой злой двойник.
У него из спины акулий растёт плавник.
Он плывёт, пожирая всех на своём пути. 
Это не я, прости. 
Я малёк бессловесный, от берегов Невы
до далёкой и близкой реки-Москвы
не плыву, а лечу, и ноша моя легка – 
я учусь премудростям языка,
не желая стоять, ликуя или скорбя.
Как же не потерять,
не потерять
себя. 

***
                                               К.А.

Что представляет собой человек
unius libri.
Сердце в полтела короткий свой век
носит колибри. 

Катит душа эта птичья сполна
тёмные воды.
И ничего не имеет она,
кроме свободы. 

Нам же в сравнении выдал Сизиф
жалкие крохи.
Только в поднятии тяжестей сих
мы неумёхи. 

Предпочитаем свободе морей,
зелени ветки – 
прочность родства и надёжность цепей,
золото клетки. 

Что пожелать я могу на краю
сонного царства – 
только победы в неравном бою,
только бунтарства.

Только свободы от этой тоски
и от приличий. 
Жить, подчиняясь не нормам людским – 
правилам птичьим. 

***

Можно стоять на закате у поздней сливы, 
Матовый бок плода натирать до глянца.
Жизнь завершила свой оборот красивый.
Так откуси, нечего тут бояться.

Веко дрожит, но щуришься не от ветра.
Что бы сказал на этот прищур твой пращур.
Низкая жизнь, и ниже клонится ветка,
Соединяя прошлое с настоящим. 

Выйдешь на кручь и вдаль терпеливо смотришь.
Долго стоишь, но никто не плывет по реке
К девочке, не умеющей звать на помощь,
С нетронутой сливой в руке.

***
Стада безвольные пасти,
по-волчьи разевая пасти. 
Куда бы голову снести,
но кто-то приготовил снасти.

Ловись, доверчивый дружок.
И манит, манит запах крови. 
Отдай должок, отдай должок,
отдай сыновий или вдовий. 

Смесь ужаса и похвальбы – 
и маска вся перекосилась. 
Другой судьбы, другой судьбы
просила, плакала, бесилась. 

Кто целый мир зажать в горсти
желает впредь до дня Господня.
А я хочу тебя спасти 
сегодня. 

***
                                                 М.З.

Но полслова выдохнешь и вдохнёшь
на бегу не дым, а глоток эфира.
И приколешь поэзию, словно брошь,
к этой ленте проигранного турнира,
не пытаясь выяснить, кто хорош
из оставшихся здесь на обломках мира. 

Как творец безвременного родства
на любой конференции и попойке
подбирай эти выпавшие слова,
добавляй по капле к своей настойке, 
применяй, как забрезжит вдали едва
перспектива слечь на больничной койке. 

Повторяй молитвенным бубнежом
посреди вгоняющих в страх картинок:
есть не только Гоморра или Содом,
есть ещё и бабочка, и ботинок.
И поэзия будет нам рубежом, 
а не вещью, с которой идут на рынок.

***

Лишь оступись – вражда и зависть
разинут рот.
Но мы, ворча и огрызаясь,
идем вперёд.

Уже слабеет моя привычка
играть в слова.
А раньше что, щебетунья, птичка –
хвала, молва.

Слова не ранят, слова – о стенку.
Не наповал.
И я всё чаще болтаю с тем, кто
отвоевал.

Что мне живые. Они не сложат
себе цены.
Жить у подножия храмов ложных
обречены.

Что эти во поле да берёзки,
да маков цвет –
чужого века носить обноски
уж силы нет.

Что те – напротив – уже гнут спину
перед броском.
Да буду я навсегда отринут
демонами в мирском.

Так что же, пленницы, побирушки.
Молчи, молчи.
И лишь слова мои, погремушки,
звенят в ночи.

***

Как мы пронеслись над бедами
и свой не отдали дом, 
не спрашивай, не выведывай, 
не скажет никто о том.  
 
Молчания злые пленники, 
а больше сказать нельзя.   
Изменники, современники, 
печали моей друзья.  
 
Нас век ещё прошлый вышколил, 
изрядно намял бока. 
Живем, но зачем мы выжили, 
неясно еще пока.  
 
Быть может, затем, что памяти 
не должно ходить в строю.  
И я вне беды и паперти
однажды еще спою.

***

Сейчас молчанием спасётся,
но не в веках. 
И ничего не остаётся 
в черновиках.
 
И молча мы проходим мимо 
чужой беды.
И, как слова, неуловимы 
мои следы.
 
Я на друзей живую стену 
не посмотрю. 
Носи в себе свою измену, 
оставь мою.
 
Живу и ты живи, приятель. 
Прожил как мог.
А кто из нас был сам предатель, 
рассудит бог.

***

Не веря ни брату, ни другу,
всему подозренье чиня,
мы слово пустили по кругу,
и слово дошло до меня. 

Прости мне, что я горевестник,
что, тьму зажимая в горсти,
не властна ни словом, ни песней
до света тебя довести. 

И в тесном сойдясь полукружье,
мы зря напрягали умы.
Ведь слово моё безоружно
в кругу наступающей тьмы.