Леонид Негматов
ОТКРОЙ (сборник стихотворений)
***
Открой, говорит, открой. Глаза, говорит, как дом:
откроешь — и вот уже сквозняк набросал листвы.
И, если открыл, взгляни, как осень лежит пятном
на тёмном сукне земли. Орехи для пахлавы,
айва для варенья — всё бери, говорит, бери —
и яблоки на вино, и сны для своих стихов.
Прощай, говорит, прощай постылые ноябри,
и жди, что закружит снег — и холоден, и пухов.
Смотри, говорит, смотри: кончается этот год.
Кончается каждый год, и нужно успеть продать
свой очередной закат. Свой очередной восход.
Молчи, говорит, молчи — крадись, говорит, как тать.
Из ста человечьих стай истай, говорит, истай,
спади, говорит, с лица. Уйди запасной норой,
исчезни в лиловой мгле. Не ведай мадридских тайн.
И я закрываю дверь. Открой, говорит, открой.
***
Трахеей охватила небо молния,
слепя, как "птичка" в фотоателье.
Боль мокла виновато — это, мол, не я, —
и пряталась в развешанном белье.
Дождь барабанил, словно пальцы пьяные
выстукивали дробно ритм-н-блюз, —
не по прогнозу, а по расписанию
доставлен тучей мелодичный груз.
И день был ночь. И ночь была над Волгою.
И кто-то в ту минуту умирал.
И гром был марш: раскатистое, долгое
трещанье било в радиоканал.
Всего-то помню — полное беззлобие,
в которое, как в шёлк облачена,
ты — Божье ненаглядное пособие —
стоишь в витрине мокрого окна.
***
Сегодня вечером такие облака —
как будто ангелов подняли по тревоге.
Я шёл к тебе, но замер на пороге,
рукой держась за ворот пиджака.
Летят они, штурмуя горизонт, —
фигуры, сшитые из неземного фетра —
от увлечённой ненависти ветра
спастись в тени эдемовых ротонд.
Высоковольтная небесная печаль
плывёт над городом — не подходи, не трогай, —
бреди своей обычною дорогой,
пока не восстановится нормаль.
Не шевелюсь. Рука немеет на весу.
Нет облаков — они спаслись, им безопасно.
Я силился запомнить их напрасно —
я ничего с собой не унесу.
***
Рассветных птиц прося потише цокать
и прикрывая форточку с утра,
я каждый день твой пробую на локоть,
как воду в детской ванночке. Пера
и пуха у чертей всегда в избытке.
Твоя печаль размера оверсайз
всегда с тобой по принципу улитки,
и если жизнь пролаяла: «Равняйсь!» —
ты ровненько сливаешься с природой,
но я тебя, к несчастью твоему,
всегда найду. Охотничьей породой —
нет, не горжусь. Я гавкаю во тьму,
распугивая звёзды и прохожих,
способных потревожить твой покой.
А ты во сне пасёшь коровок божьих
над васильковой смальтовой рекой.
***
Плотно закрытых окон фонендоскоп
глушит ночной систолический шум вокзала.
Мамочка-мама, ты всё-таки ошибалась:
я помолился Богу, но цел мой лоб.
Что говорит диспетчер — не разобрать,
так пономарь нерадивый бубнит каноны.
Мамочка-мама, ты видишь, я на перроне?
Собрана в хвостик рельсов седая прядь.
Здесь лотерейщик в кассе продаст билет,
путь обещая счастливый (свистит безбожно).
Мамочка-мама, ведь в жизни всё-всё возможно,
даже сердечные приступы в тридцать лет.
Плыл к семафору поезд, как сом к блесне,
туча гремела, полной луной поперхнувшись...
Мамочка-мама, калачиками свернувшись,
спят зубы мудрости в нижней моей десне.
***
Сердце сжалось — слезами разжалось.
Вечер ногу поставил на грудь.
Эта жалость — такая же малость,
как знакомой кассирше кивнуть.
Он им дарит свой город последний,
его бледный нерезкий рассвет.
Как Иосиф — прекрасный и бедный —
он отцом ослеплённым отпет.
Только в Питере нет фараона,
нет коров и стеблей тростника,
но над Невским сияет корона,
и Нева, словно Нил, глубока.
Он стоит в коммунальной передней,
будто Гаршин, уткнувшись в пролёт,
правда, снизу. Но гибель безвредней,
чем бессолнечный питерский гнёт.
Тлеет шпиль исполинской лучиной,
Исаакий глядит на салют.
Эта боль — всё ещё не кончина,
а причина. Фатальный дебют.
***
Какой ещё им к черту мирный атом?
Немыслимо, что где-то тебя нет.
От лучевой болезни без тебя там
безмолвно угасает целый свет.
Над городом вспухает гриб восхода,
лучами беспощадными глуша
посконный ритм ночного обихода.
По капельке из Малого Ковша
слетают и сгорают Персеиды.
Но где ты есть — там раз и навсегда
дезактивированы радионуклиды,
а счётчик Гейгера — считает поезда.
Там сладкими косицами пашмака
повисли облака поверх аллей —
их заплетает девочка Сасаки,
пуская вниз бумажных журавлей.
***
Недвижная река с обманчивыми мелями
внутри себя таит от судорог ключи,
и в плечи берегов врезаются бретелями
бегущие от ржи упрямые ручьи.
С бегущими от лжи упрямыми мальчишками
плывут вдоль берегов непрочные плоты.
Зачем дарили им жюльверновские книжки мы?
Зачем о Трое им рассказывала ты?
Плоты плывут на юг, поплёскивая изредка,
и в сумерках их плеск не отличить на слух
от прыгающих рыб, сбегающих от хищника.
Нет дна и неба нет. И никаких заслуг.
А мальчики плывут — прозрачные, стеклянные, —
и тают вдалеке. Но говоря с женой,
врач обо мне сказал: «Сознание сохранное».
И что же, эта боль не выдумана мной?
***
Поцелуями снег осыпает
кружевную дорожку следов:
твой двойник неторопко ступает,
пропуская гудки поездов.
Он проходит знакомые двери,
но не видит за ними домов.
Если каждому дастся по вере —
этот точно уйдёт без штанов.
Снег пытается выловить бреднем
из безвременья город большой.
Время, кстати, смеётся последним —
и смеётся всегда хорошо.
Твой двойник ставит ногу неслышно
в войлок снега, как хан на ковёр.
Он сказал — ты там третий и лишний,
где метель ему строит шатёр.
Он сказал "я лопух и кулёма"
и добавил, сливаясь с зимой,
что идти в направлении дома
не равно возвращаться домой.
***
На тебя льётся небо Китая,
крепдешином заткав горизонт.
Промокая, но не покидая,
опустив развороченный зонт,
ты стоишь, как из бронзы литая,
грозовой игнорируя фронт.
Ты смеёшься над ливнем, что княжит, —
все князья получают ярлык.
Тучи кто-то заставил бродяжить,
мол, смывайте и шёпот, и крик;
мол, молчание многое скажет —
тишина украшает язык.
Метастазом огня прорастает
ветка молнии в юго-восток —
освещает тебя. Ты, взлетая,
не взяла ни ушиб, ни ожог,
и кометы на небе Китая –
головастики у твоих ног…
У твоих вечно мёрзнущих ног.
В окне саратовского трамвая
Проходит март, по-птичьи хлопоча,
и, как от слёз, щекам тепло и сыро.
Последний снег помадкой с кулича
ползёт по стенкам спёкшегося мира.
Мне кажется, мы сами не свои,
а чьи-нибудь. Потерянные пупсы —
кто одноглаз, кто гол, кто без ноги.
Идущий мимо пусть идёт, потупясь.
Бродячий кот глядит, как Лаэртид,
с хитринкой в глубине зелёных блюдец:
чего он жаждет и о чём молчит,
что — Одиссей трёхцветный — испаскудит?
Кобель грызёт на "Гамлете" мосол
("что он Гекубе? что ему Гекуба?") —
откуда он прибрёл, что приобрёл,
где потерял полуха и два зуба?
В распутицу распутная весна
целует нас, ввергая в малярию,
но ненамеренно, не зная, что больна —
хининум муриатикум коли ей.
Трамвай качается, на стыках рельс стоня,
как конь Троянский по пути с Итаки.
А билетёрша смотрит на меня,
как будто собирается заплакать.
***
Шкаф открыл — и что выпало, то надел.
Мятый рванник в кармане — на опохмел.
В храм зашёл — златопошлость и новодел,
но какого-то лешего тянет.
За соседской халупой ЖК торчит,
закрывает от солнца и портит вид.
Наложением рук лечат суицид
у психолога в бывшей бане.
Мятый рванник ушёл на еду коту.
Встретил женщину славную, да не ту.
Поднял голову — вишни стоят в цвету
и поет соловей на дубе.
Снова у аналоя ладонь в ладонь
шепчет — вот я весь твой, а её не тронь.
И старушка-свечница, задув огонь,
скажет певчему: пьёт — знать, любит.
***
Это сон. Это миг прободения язвы рассудка.
Это Ева срывает с запретного древа инжир.
Это мне — дураку — несмешна твоя глупая шутка.
Это ты — навсегда безбилетный скупой пассажир.
Это мама и папа, а это жена и ребёнок.
Это муж и отец. Это брошенный внуками дед.
Это скачет неловко среди лошадей жеребёнок.
Это смотрит старуха полку уходящему вслед.
Это он не пришёл, а она полюбила другого.
Это он не дожил, а она не хотела дожить.
Это спящий вагон покатился с пути запасного —
это лучше не видеть. А это — и не ворошить.
Это новый рассвет старый город снежинками сбрызнет.
Это боль в глубине. Это в доме вдовы неуют.
Это — нет, не картина, а вывеска нашей — здесь — жизни.
Просто вывеска на магазине, где нас продают.
Пятница
«Где двое вас — там я меж вами» —
так Он сказал ученикам.
Под яблоневыми снегами
не жги свечей по пустякам:
светло без них. Конец подходит
посту — великому, как скорбь.
Одет апрель не по погоде,
но мы и не готовим торб,
и не готовимся к застолью,
не выпекаем куличи —
с тобой в беззвучном богомолье
мы смотрим в небо и молчим.
И будет ночь. И будет Пасха.
И мы без них
за них
для них
идём вдвоём, молясь, к Дамаску.
И след в пустыне — от троих.
***
Из оркестровой трогательной фальши
глаголет правду истинная ложь.
А ты летишь всё выше и всё дальше,
и вот уже на облаке плывёшь,
и вот уже ты нас легко прощаешь,
покачивая светлой головой.
Когда пристанешь к берегам пристанищ,
где грех отпущен среднедушевой,
ты в разговоре с Данте Алигьери
спроси про... впрочем, это всё равно.
Не думай там о нашем диспансере
и с берега не вглядывайся в дно,
не слушай, как фальшивят медь с железом, —
другою музыкой звучит парад планет,
сшивая ультразвуком полонеза
ультрамарин и ультрафиолет.
***
Ветер не даёт снова
вставить даже пол-слова.
Нет, не шагну — не посмею —
от крыльца.
Тает вещество цвета —
осень ветром раздета...
Девочка, знай, что психея
вся в Отца.
Сквозь насмешки злой пену
проступает оленный
её взгляд: так страшит ветер —
словно в смерч.
Золотом блестят тени,
листья словно олени
скачут, чтоб напетлять пѐтель.
Вяжут смерть.
Нет, зима не невеста
и не время, а место,
где тому лишь дано выжить,
с кем тепло.
Ветер колкий порывист.
Осень. Больно навырост.
И хотелось сжечь-выжечь —
да прошло.
***
Все поезда уходят в Самарканд,
все птицы улетают к Зеравшану,
где из архитектурных доминант
одни золотоносные барханы —
неверные, нестойкие, ничьи.
Поёт мальчишка — ищет подаяний.
Неслышный запах цвета алычи
с годами невозможней и обманней,
чем в детской оживавший гобелен.
Гудки звучат далёко и надрывно,
как будто умирающий олень
прощается с надеждой. Смоет ливнем
мазутной лужи чёрную дыру,
и нет уже ни лязганья, ни стука.
Нет, я не умираю, — отомру
и отпаду, как шелуха от лука.
Лишь тепловозный дым, как фимиам,
над беспризорной горечью платформы
курится ввысь. Теперь похож на храм
вокзал и содержанием, и формой.
Все поезда уходят в Самарканд.
Сам Бог не знает, есть ли этот город.
А мальчика надломленный дискант,
как чай вокзальный, холоден и горек.
***
Подари мне свой край?
Там низвергнуто небо в каньон —
и кипит, и шкворчит, и проклятия богу бросает.
Вдоль тропы иван-чай,
как построенный в штык гарнизон
равнодушно глядящих в безлюдную даль самураев.
Положи мне в ладонь
можжевеловых чёток кольцо,
и на бусине каждой оставь небольшую щербинку,
её — каждую — тронь,
поперчи серебристой пыльцой,
повяжи её — каждую — нежностью тёплой косынки.
Восходя — восходи
ежеутренним светом вдали
над привычно ворчливой спросонья всхолмлённой долиной.
Облакам бигуди
ветер южный вплетёт в ковыли —
ты его не жури, он устал от белёсой равнины.
Как кувшинки с Моне,
как с садовником ханским джида,
ты была со мной там, где я сам, как мне кажется, не был.
Не забудь обо мне.
Позабудь обо мне навсегда —
как о (к)рае своём с опрокинутым аспидным небом.
***
И проходит усталость, и звон в голове — на минимум,
словно кто-то в обратную сторону крутит дни.
Если можно ещё мою жизнь хоть на что-то выменять,
забирай, а взамен обещай его сон хранить.
Как умеешь лишь Ты, отрази ему солнце в озере,
покажи, как ты гладишь ладонью Своей леса.
У него от смущения щёки бывают розовы,
и смешливы глаза, когда трогает нос у пса.
Я даю ему слушать отрывки из Ленни Кравица;
раздуваю гримасы, насколько хватает щёк, —
и мой сын улыбается. Господи, так улыбается,
что мне кажется, будто Ты дашь мне пожить ещё.
***
В этом углу, где до родины ближе ползти,
чем до Москвы, полюбуйся — какие закаты…
Ночь обезболена воздухом, как опиатом, —
царствуют звёзды. Фонарь на столбе не в чести.
Оспины осени. Желтые листья в траве —
внешний симптом затаившейся в небе болезни.
Осень навязчива. Осень (не жди) не исчезнет —
пункт бытового насилия. Нет бытовей.
Время, когда под ногой и под носом одно,
лучше всего проходить в безнадёжных ботинках —
в тех, что не жаль; в тех, что выбросить вместе с суглинком.
С осенью вместе и всем, что ей извращено.
Осень навязчива. Осень навяжет на всех
кофт шерстяных разноцветных, да не по размеру —
или тесней, или шире. Как жизнь. В день премьеры
пьеса на сцену уронена. Что ж, неуспех.
Слово? Слова были тут — ты их строил не так,
будто напрасно учил сопромат с теормехом.
Ну да теперь перестроишь. Но это не к спеху —
осень с усмешкой чеканит тридцатый дензнак.
***
М.В.
Случайного прохожего плечо
заботливо подставлено снежинкам:
они, садятся, словно пепелинки
огня, в который так войти влечёт.
Я вновь играю с жизнью в поддавки
с извечным страхом выиграть. Не шашки —
друзей сдаю с азартом. Эта чаша
не миновала. Ставки высоки.
Чем злей потерь нежданных полоса,
тем крепче дружба. Нам досталось время
настолько говорливое, что немы
и песни, и стихи, и голоса.
Будь милосерден. Мне не ставь в вину,
что я теперь живу подобно моли.
А вдруг — чем мельче жизнь, тем меньше боли?
Ведь боль, как рыба, ищет глубину.
***
Рассвет над востоком
разлился отёком —
никто не приложит лёд.
Бликует на солнце
слепое оконце
и луч рикошетом бьёт.
Всего-то и было —
согрелись чернила
в тепле беспризорных рук.
Со скоростью света
немногая лета
прошла. Долетает звук.
***
Сосед повыдрал помидорную ботву,
сложил костёр осенний, ритуальный,
и едкий дым сподвиг слезиться синеву
тяжёлых туч. Но дождь не поливальный,
не проливной идёт, а лишний и сплошной.
И вроде лето. Август. Но тоскливо.
Так роль играет угасающий больной,
смеясь с родными звонко, дурашливо.
А где-то там под нежным солнцем на бахчах
ещё лежат и вызревают дыни —
их август бережно выносит на плечах,
как носят куль с младенцем по трясине.
А здесь с полмесяца ещё — и холода,
и виноград невинный не дозреет
в который раз. И лужу тонкая слюда
затянет за ночь, — но к обеду разогреет.
Ну ничего, пусть так. Как прежде, переждём —
проходит всё, ну что ж, пройдёт и это.
Неплодным, как смоковница, дождём
залит костёр. Вот-вот погаснет лето.
...В пустой автобус до Саратова садясь,
я — здешний и давно обживший хаос —
в ответ кондуктору на тихое "куда?"
рассеянно бросаю "до Хишрау?.."
***
Деду
Аистиный снег над Баги-Шамалом
то ли вниз летит, то ли вьётся ввысь.
Ты как он. Ты ведёшь себя как попало.
Ну не улетай. Ну остановись.
Скоро-скоро здесь зацветут деревья.
Нежно-нежно-розовой масти конь,
утомлённый вечным твоим кочевьем,
мягким носом ткнётся в мою ладонь.
Под кошачьим брюхом свинцовой тучи
засыпает снег. Не буди его.
Время терпит. Время не станет лучше.
Нет надежды больше на кумовство.
Но у Бога много чинов и таинств:
ты уже не слышишь, и, не спеша,
с аистиным снегом кружит и тает
над Баги-Шамалом твоя душа.
* Ляйляк-кор (узб.) — аистиный снег. Неожиданные, почти уже в разгар весны, огромные белые хлопья, кружащие плавно и неспешно. В народе считается, что за таким снегом вслед прилетают аисты и весна воцаряется полновластно.
***
Искалеченный ствол саксаула, как дервиш согбенный,
отпечатан медально на медной монете заката —
ты не бойся его: пальцы веток артритных разжаты.
В скорых сумерках он обернётся ширазской сиренью.
В нём душа караванщика плечи не может расправить,
в нём пустынная соль возгоняется в облачный высол.
Здесь живут, будто Екклесиаст так и не был написан,
здесь легко умирают, ни тень не отбросив, ни память.
Над пустынею Гончие Псы спят у ног Андромеды,
что грустит по Персею, на Лире бесшумно играя.
Сыплет бисер верблюжьих следов караван из Китая:
караванщик немолод, верблюды усталы и седы.
На рассвете старик не проснётся, молчаньем отмечен.
Почему — после всех этих лет — он не встанет сегодня?
Потому что душа в саксаул прорастает свободно
лишь тогда, когда путник достаточно до-искалечен.
***
Недвижны минареты тополей,
и, если обморочно темя запрокинуть,
почудится, что слышишь муэдзина
над просеками парковых аллей.
Меж пальцев узловатых сжал старик
зёв амфоры с вином из Трапезунда —
он не прольёт ни капли; ни секунды
не даст взаймы бесстрастный часовщик.
Река брезгливо кожею дрожит
под эмфизематической одышкой
норд-веста. Холод щупает домишки,
как евнух — грудь сквозь складки паранджи.
Нос щиплет нашатырь. Но азанчи
останется, как раньше, неподвижен.
Быть может, я его и не увижу…
Лишь зов азана — слышишь? Замолчи.
***
на узбекском языке «я тебя вижу»
означает
«я тебя вижу»
а «я тебя хорошо вижу»
значит
«я тебя люблю»
когда мне начинает казаться
будто я люблю тебя меньше
чем следует
я хорошенько тру глаза
ем чернику и морковь
всматриваюсь в тебя
и вижу
каждый раз что-то новое
что-то поэтически мерцающее
что-то, что нельзя не полюбить
с первого взгляда
поэтому дети в средней школе
пугают друг друга
не играй в гляделки
влюбишься
если смотреть хорошо
можно начать хорошо видеть
мен сизни яхши кўраман
___
я часто думаю
кто ты
из «чор унсур»
четырёх первоэлементов,
о которых писал Мирза Бедиль
огонь, вода, земля, воздух
ты бываешь каждым из них
в своё время
и нет ничего сложного в том
чтобы определить кто ты
в нужную секунду
но только в эту секунду
уже в следующую ты
больше не огонь
не вода
не земля
не воздух
а вода
земля
воздух
огонь
порядок не имеет значения
но когда ты
утомлённая суетным днём
засыпаешь быстро и тихо
не разметавшись
не подбирая места
не ища позы
глядя на твоё беспокойное забытье
я вдруг осознаю, что ты
унсури панҷум
пятый элемент
эфир что пронизывает всё
и объединяет
сшивает
это любовь
и выходит что любовь это ты
но и Бог есть любовь
и я смотрю на Него
на тебя
и засыпаю лицом к лицу
а утром я снова не понимаю
кто ты
кто ты из «чор унсур»
___
есть такая узбекская детская присказка
ак теракми кук терак биздан сизга ким керак
это значит
белый тополь зелёный тополь
кто из нас вам нужен
играют две команды
стоя цепочками друг напротив друга
выбранный другой командой должен рвануться
и с разбегу разорвать цепочку напротив
если разорвёт
забирает с собой одного участника
если нет
остаётся сам
наши ушедшие стоят напротив цепочкой
и выбирают поочередно то одного
то другого
и если собраться с силами
то можно разорвать их хватку
и вытянуть кого-то в последний момент
и да, «неправда что мы стареем
просто мы устаём»
и однажды нам не хватает сил
на прорыв
и тогда мы остаёмся в команде напротив
выбирать следующего
смотри на листы тополя
сверху они зелёные
снизу войлочно-белые
в сильный ветер не понять
какого они цвета
когда я устану
насовсем
и буду вторить хору
ак теракми кук терак
я никогда
не выберу тебя
***
когда рисуют сюзане*
на нем нет места пустым знакам
а значит пустым словам
ведь что такое знак
если не слово
а где было слово в начале
нам хорошо известно
сюзане это дастан
поэма
здесь есть место рождению
и смерти
любви
и страху
богу
и человеку
анор это гранат
чтобы были дети
и не было голода
калампир это острый перец
чтобы был покой
и не было зла
офтоба это кувшин
чтобы приходили гости
и не приходили болезни
знаков этих столько же
сколько городов в мавераннахре
а может быть и больше
все они говорят с человеком
но есть один знак
который не рисуется
а вышивается
точнее не вышивается
одна незаметная деталь
всегда остаётся незавершённой
чтобы у мастерицы была работа
чтобы не заканчивалась поэма
чтобы не пресекалась жизнь
___
усталая строгая женщина
изящно и светло постаревшая
в бело-голубом чапане из хан-атласа
с глазами такими серыми
что их взгляд казался сиреневым
была чизмакаш
рисовальщицей сюзане
что тонким пером пишет по ткани
будущий узор
она пригласила меня в гости
в свой небольшой глинобитный домик
внутри которого был райский сад
расшитых гладью полотен
пока она заваривала чай
я разглядывал сюзане
и не сразу
но очень ясно
прочёл её почерк
на полотнах не было пустого места
такая композиция называется йомма
это переводится
близко
друг к другу
аристотель называл это ценофобией
боязнью пустых комнат
а может быть и не называл
но мог бы
он считал что
бог испытывал
боязнь пустоты
и потому создал всё
и всех
но не подумал
что это будет йомма
что мы окажемся
близко
на полотне души
и отделить нас друг от друга
будет нельзя
потому что это
душераздирающе
а душу как известно
он создал неразрывной
я не услышал
как она вернулась
но я услышал
как она сказала
пустота страшнее смерти
глядя сиреневым взглядом
сквозь меня
___
за долгие годы нашей дружбы
чизмакаш
я в этом уверен
так меня и не увидела
потому что так и смотрела сквозь
она часто говорила
что ей осталось недолго
но всё жила и жила
будто бог не мог смириться
что на сюзане жизни
она исчезнет
и пустое место
будет зиять
как след от майолики
некстати отпавшей с фасада медресе
странно
но
умерли все её знакомые
оставив за собой детей
видимо один узор
заштопывает дыру от другого
а она всё жила
однажды рисуя очередной узор
она вдруг сухо закашлялась
рука дрогнула
и гранат вышел
скошенным с одного бока
будто надбитым
и несколько капель крови
капнувших на полотно
смотрелись будто выскочившие
гранатовые зёрна
тем вечером я сразу понял
что она уйдёт
потому что её совершенно ясный
сиреневый взгляд
заметно поголубел
припорошенный толчёной индигоферой
самаркандского вечернего неба
он позволил ей уйти
потому что пустота в полотне
повешенном на небо
не зияет
а сияет
и значит это место
не пусто
* Сюзане — вышитый вручную декоративный текстиль, который изготавливают в Узбекистане, Иране и Таджикистане. Слово сюзане с фарси (сузан) означает иглу.