Алина Митрофанова

Родилась в городе Тихвин Ленинградской области. Детство и школьные годы провела в близлежащем городке Пикалёво. Живёт в Санкт-Петербурге. Окончила Санкт-Петербургский институт культуры.

Пишет стихи и прозу. Работает в библиотеке и учится на культуролога в магистратуре Русской христианской гуманитарной академии им. Достоевского.

Публиковалась в журналах «Балтика», «Звезда», «Дружба народов», «Нева», «Аврора», «Сибирские огни», «Наш Современник», «Урал», «Формаслов», в газете «Петербургский дневник».

Участник пяти Форумов молодых писателей России. Автор трёх книг стихотворений.

КОГДА Я БЫЛА ЖЕНЩИНОЙ (сборник рассказов) 18+

ДОЖЖИК БУДЕТ

— Дожжик будет…

Бабушка стоит на крыльце нашего деревенского дома.

Покачивается на ветру щавель огородный, дрожит багровой бахромой. Компот из щавеля из этого варят. Кисленький. Я такой люблю. Всё люблю, что с кислинкой, с грустинкой.

— В дом пойдём, что ли…

Дому лет тридцать, мой ровесник, а в нём уже появился запах старины. Как пахнет старина? Я всё хочу найти точные слова и не нахожу.

Беспокойно смотрю на экран телефона. Ничего не всплыло на безмятежных пальмах Никитского ботанического сада, где я была прошлым летом. Ни сообщений, ни звонков.

— Чаю, что ли, погреть? — говорит мне бабушка.

— Ты сиди, я включу.

Бабушка и сидит. Она теперь много сидит. Сядет так на диван и застынет.

Электрический чайник закипает быстро. Достаю две чашки, два пакетика с заваркой. И для «утопленников» стаканчик.

Усаживаемся за стол. Бабушка еле заметно улыбается. Редко она теперь улыбается.

Чай заварился. «Утопленники» отправлены в свой стакан. Пряники на столе, булка с вареньем. Ничего в рот не лезет.

Телефон зазвонил. Вздрагиваю. Номер неизвестный. Он с любого номера может позвонить. Его непутёвый телефон быстро разряжается.

— Алёна Владимировна? Здравствуйте! Меня зовут Виктор, я представляю новый банк. У меня для вас хорошая новость. Вам одобрили кредитную карту…

— Мне не нужны кредиты. Забудьте мой номер.

Невозмутимым тоном Виктор продолжает:

— Я понимаю вас. Но, может быть, у вас есть планы на отпуск или вы хотите сделать какую-то покупку…

— То, что мне нужно, за деньги не продаётся.

Вешаю трубку.

— Мошенники? — спрашивает бабушка.

— Спамеры…

— Кто-кто?

— Да не важно…

Бабушка насыпает ложкой сахар, рука её трясется. А внутри спокойно, стабильно. У меня — наоборот.

Молчим. Смотрим в окно, как в телевизор. Через дорогу соседи Максименковы заканчивают огородные работы.

— Долго они сегодня, обычно в это время обед у них.

А вот идёт подруга бабушкина Люся Журавлиха. Идёт, торопится, заворачивает к нам.

Через минуту уже слышно, как шаркает дверь.

— Здравствуй, Алексеевна! — Журавлиха улыбается, в руках у неё глубокая тарелка с чем-то вкусным. — И Алёна здесь никак? А я тут оладий испекла, дай, тебя угощу, думаю.

— Приехала на недельку. Отпуск у неё, — вперёд меня отвечает бабушка. — Ну, садись, что ли, чай с нами пить.

Журавлиха присаживается за стол. Я подаю третью кружку и пакетик с заваркой.

— Гроза будет… Такая синь идёт с леса… Хоть бы пополивало, а то я устала с лейкой по огороду носиться…

— А Сахаровы с утра в лес ушли… Вернулись хоть?

— А я Надьке говорила: «Куда вам в лес сегодня!» Но охота ведь пущи неволи…

Слушаю эти разговоры. Мне, конечно, не сильно интересно, вернулись ли Сахаровы из леса. Ну их… Теперь не те времена, чтобы в лесу заблудиться. А вот какая погода у него сейчас — я, конечно, переживаю. Но не позвоню первая, не напишу, ни за что. Буду умирать в ожидании.

— Сама как-то в грозу в лесу застряла, — вспоминает Журавлиха. — Заблудилась. Дождь хлещет… Под дерево встала, прижалась. Не так мочит. У меня ещё тогда Сережа с Танькой малые были. Вот, думаю, пропаду в лесу, на кого их оставлю. Плачу, аукаю. Тут мне «ау» в ответ кто-то кричит. А это бабка твоя была Катерина Степановна.

— Бабке нашей гроза нипочём была. И в лесу она, как в дому родном.

— Может, слово знала, как в лесу не заблудиться.

Бабушка вдруг притихла. Не любит она про свекровь свою Катерину Степановну рассказывать. Или при мне не любит?

— А Алёна наша от грозы вон в шкаф пряталась, — пробует она сменить тему.

— Это я маму копировала, она тоже так в детстве делала, — начинаю оправдываться я.

Шкаф стоит. Сколько лет ему? Ещё из старого прабабушкиного дома, наверняка. Той самой Катерины Степановны. Дом тот снесли, когда этот, новый, построили. А теперь и в нём старина, грустная деревянная старина, деревом не пахнущая. Тот дом я не знала. И фотографий от него не осталось. Был ли он вообще? Может, рассказывают мне про него, как в детстве про Деда Мороза рассказывали.

— Что-то ты грустная… — Журавлиха смотрит на меня лукаво. — Что там у тебя стряслось?

— Ничего, всё хорошо. Мне… мне позвонить надо… Пойду на улицу. Там ловит лучше.

— Дожжик будет! Куда? — окликает меня бабушка.

Делаю вид, что не слышу. Выхожу.

Никому мне звонить, конечно, не надо. Прорыдаться, пробесноваться надо. Четвёртый день не пишет — да как так можно? Неужели опять?

А на улице ветрено. Как и положено, из-за леса, из-за хмурого дремучего леса полчищем безвременной татарвы, надвигаются тучи. Погодите, погодите, набегут, разорят, растерзают наш непрочный деревенский быт.

Хрупкий быт. Сезонный. Под стать маленькому дачному домику, взамен прошлого мрачного. В нём, говорят, прабабка колдовством занималась.

Прабабка слова разные знала. Для любви слово, для успеха, для здоровья. Травы тоже знала, но больше толку находила именно в словах. А умерла одна. Дед с бабушкой ещё по молодости в город переехали. Мало её навещали. После смерти она являлась несколько раз деду, сыну своему, когда он ночевал в старом доме. Являлась, в дверь стучала, говорила что-то. Но тот ей не открывал. И дом был рад снести. А теперь и деда нет. Теперь бабушка приезжает сюда на лето в новый дом. Живёт здесь дачницей. И никто не является ей.

Вздувается от ветра плёнка на парнике. Вот-вот сорвётся… Одноглазая кошка Миланка осторожно проходит по участку, прислушивается, что там, что там? А там гром тревожным грохотом военного самолёта разносится по всему небу. И тут же начинается дождь.

Прячусь под крыльцом. Телефон пиликнул. На пальмах выскочили объявления пропущенных сообщений. Всё телеграм-каналы и общие чаты. Ненавижу, ненавижу! Отписаться, заблокировать. Но вот — связь пропала. Две крохотные палочки сети заменил равнобедренный прямоугольный треугольник, вставший на одно ребро.

Оказаться бы сейчас в лесу!.. Чтобы страшно было. Чтобы прабабку свою встретить. Чтобы я испугалась её, а она бы приметила во мне родное, погладила бы по голове, взяла под руку и сказала что-нибудь обезболивающее. Чтобы не я ждала этих дурацких сообщений, а он ждал.

Сидит он сейчас в другом лесу, километров за триста от моего. Тусуется на фестивале вместе со всей своей компанией, куда меня не приглашают. Живёт в палатке. Слушает, как музыка электронная на весь лес орёт. А после он ещё в гости к другу на пару дней заедет. Хорошо ему! Ни отпуска малые дни считать не надо, ни на экран смотреть тревожно… Фрилансер, чёрт его подери!

А лес манит, манит. Поманил когда-то в детстве этот лес мою подругу семилетнюю вместе с бабушкой. Вернее — наоборот. Поманил грибами и не вернул. Через месяц-полтора другой грибник, заблудившись, два трупа нашёл.

Бежать! Бежать под дождём, под грозой! Развеселиться. Рассмеяться хохотом ведьмовским! А ударит если в тебя молния, значит, судьба, значит, ничего больше и не надо. В тёмный, в мрачный этот лес убежать…

Надеваю шлёпанцы. Ныряю в дождь. Бегу, со всей дури бегу по огороду. Телефон в кармане о ногу бьётся. Парники, грядки, теплица карбонатная, сельский туалет в отдалении, баня. Долгие картофельные ряды. Поле. Трава становится высокой. Мокрая обволакивающая трава. Гром. Грохот. Молния. Лес. Ну, вот же я, вот же!

Сажусь под дерево. Ощущаю спиной его твёрдый ствол. Холодно. Очень холодно. Хочу смеяться, хочу от смеха, от чувства жизни валяться по земле, отдаваясь дождю. А вот сижу под деревом, названия которого не знаю, и плачу. Долгий, бескрайний дождь захватил небо. А в лесу спокойно, и нет там ничего зловещего.

Как же так получилось, что снова я люблю больше? Достаю телефон. На экран падают капли. Связь снова мелькнула. А он не пишет. Вспоминаю его. Высокий, полноватый. Красавцем не назовешь. Так почему я мучаюсь по нему, а не он по мне? Вот я и красивая, и стройная. И так переживаю. Может, случилось у него что? Не настолько же ему на меня наплевать, чтобы просто так не писать четыре дня? Он ведь настоящий, он спокойный, вдумчивый. Не как все мои прежние. Не мои прежние. Не будет же он вот так просто делать мне больно? Возможно ли? Четыре дня не думать обо мне совсем?

Вдруг плохо ему, вдруг без сознания где-то лежит?.. И кто я ему? И никто я ему. И если с ним что-нибудь случится, никто мне не напишет. Ни друзья его, которых я знаю мало, ни родители его, которым я не представлена.

Написать, написать ему какую-нибудь ерунду… Мем бездарный отправить или фоточку с видом грозы. Привет из нашего леса — вашему…

— Скажи, — бывало обращусь к бабушке. — Скажи мне это слово, чтобы полюбил меня один…

— Чтоб кто тебя полюбил?

— Ну… — а имя назвать стесняюсь. Потому что не мой он, не мой. Всякий раз не мой. Потому «он», а не имя, фамилия.

— Пусть сюда приедет, хоть гляну на него…

— Да как приедет, бабуль? Не приезжает он ко мне! Несерьёзно всё это у него. Скажи мне слово и приедет…

— И нужен тебе такой? — бабушка пожимает плечами. — Дурь одна в твоей голове! Сегодня ты по одному грустишь, завтра по другому… А слово это страшное. Привяжется к тебе человек на всю жизнь. Проходу не даст. Сказала раз в шутку слово это Светка Гагиха Пашке Глухаренкову, так тот потом всю жизнь по пятам за ней бегал. Проходу не давал. Замаялся, молодым помер. А ей вон захотелось! Первая девка на деревне. А он не замечал её… Вот так расплатился…

Бабка и сама потом жалела, что помогла Светке. Мать Пашкина приходила к ней, плакала. Свела ты, говорит, сына моего в могилу… Проклятья ей насылала.

Промокшая возвращаюсь в дом. Сталкиваюсь у дверей с Журавлихой. Та выходит сердитая, с тарелкой несъеденных оладий.

— Ну и упрямая у тебя бабка… — бросает она мне на прощание. — Ни себе, ни людям…

Слышу, как в сердцах, она хлопает калиткой. Закрываю за ней.

Стою в коридоре. Тыкаю в телефон. Нет, так и не ответил мне, зараза!

Невольно вслушиваюсь в ритм дождя: то застучит он, застучит, по крыше, то стихнет, то совсем, кажется, замолчит, чтобы зазвучать с новой силой. Молния-гром-молния. Закрываю дверь. Захожу в комнату.

Бабушка всё так же сидит за столом, смотрит в окно.

— Вон как Журавлиха побежала… — смеется.

— Что тут вас стряслось? — спрашиваю.

— Да так… А ты чего такая мокрая?

— Да так…

— В лес пошла? Зачем?

Пожимаю плечами.

— Дурь одна в голове… — бабушка поднимается, идёт к шкафу, достаёт оттуда мне своё старое платье. — На вон, переоденься.

Простое платье в цветочек. Деревенский стиль. Надеваю и вмиг становлюсь деревенской девкой. Как будто и нет у нас квартиры в городе. И на дворе как будто не двадцать первый век.

— Что, любовь замучила? — бабушка смотрит на меня внимательно. Водит по мне медленным взглядом.

— Если я одна люблю, то это разве любовь? — говорю, а в горле рыдания подступают.

— Верно ты говоришь… — бабушка вздыхает. — Помочь тебе, что ли? Хорошая ты девка и не злая. И замуж тебе давно пора… Да и слова эти пришло время передать. Тяжёлые они. Висят на мне, а я уже старая их волочь.

— Так они существуют? — спрашиваю, веря и не веря. Смотрю на нашу комнату, светлую даже в дождь, просторную. С двумя окнами. Не может в ней быть никакого колдовства. Не может и бабушка моя, такая спокойная, степенная старуха, знать какие-то слова магические. По окошку за занавеской ползёт сонная муха. Трещит электрический чайник. Не может быть в этом мире колдовства…

— Пока не знаешь их, не существуют. А узнаешь… Садись, — бабка указывает мне на диван.

Сажусь. И она рядом со мной. Обнимает меня, как в детстве. Щёки все исштопаны морщинами. Восемьдесят три года, как-никак. Я кладу голову ей на плечо. Она чуть покачивается, напевает мне что-то, похожее на колыбельную, для меня, для взрослой девочки.

Я начинаю дремать, проваливаться в сон.

Вижу старый дом наш. Невысокий, неокрашенный. Три окошка резных. И совсем этот дом не жуткий. Обыкновенный. Вот я и сама там сижу. Вот прабабка Катерина Степановна мне чай наливает. Волосы у неё убраны под косынкой и платье на ней то же, что и на мне надето. Глаза глубокие, взгляд острый, в самую мою суть смотрит. Руки грубые, уставшие от работы в поле. А вот уже она у зеркала мне волосы расчёсывает и шепчет что-то, шепчет. И волосы у меня тяжелеют, наливаются цветом. Смотрю в зеркало, а там и у меня, и у прабабки моей одно лицо. Мне становится страшно, я кричу и просыпаюсь.

— Тише, тише! — говорит мне бабушка. Я всё так же сижу, головой приникнув к её плечу. Медленно поднимаюсь. Ничего как будто не изменилось. Только дождь кончился. Муха ожившая о стекло бьётся.

— А слово? Как же слово? — спрашиваю у бабушки.

— Ты погоди… Слово придёт…

Она смотрит на часы. Как бы нарочно удивляется:

— Время-то сколько? Скоро твои родители приедут, а у меня ещё и обед не готов.

Уходит на кухню.

И это всё? Увязываюсь за ней.

— Погоди, бабуль? А сама-то ты веришь в эти слова?

Бабушка уже картошку чистит.

— В слова? — переспрашивает она, молчит какое-то время, срезает аккуратной лентой картофельную кожуру, руки её привычно трясутся. А потом продолжает:

— Раньше не верила, конечно. Но любопытно было, чем там Катерина Степановна промышляет… В одном доме жили — подглядела, подслушала. Да только мне ни к чему слова эти были. Дед твой и так меня любил. Вот только уехать мне из деревни, из дома этого хотелось. Подальше и от колхоза, и от колдовства. Вот тогда я надумала учиться ехать, да и деда твоего надо было увозить. Не хотел он… Тут-то мне слово и пригодилось… Злилась на меня Катерина Степановна. Увезла от неё сына единственного, любимого сына увезла. А приезжали мы редко, да. Город закрутил. Умирала бабка в одиночестве. Долго деду она потом являлась, всё ругала нас, причитала… Жаль её, конечно. Но и с ней оставаться — молодой семье разве можно было?..

Обнимаю бабушку за плечо. И так спокойно-спокойно внутри после её рассказа.

Солнце пробивается в окно. Телефон запиликал. От него идут сообщения. Всё у него хорошо, весело проводит время, предлагает встретиться в среду.

В среду, в городе, поджидаю его на остановке. Заходящее солнце слепит глаза. Он выходит из автобуса — высокий, загорелый. Не целуясь, идём к нему домой. Робкий он, на людях чувства не проявляет. Говорим на какие-то ничего не значащие темы. А там уже дома в тесной его студии целуемся горячо. Целуемся так, как будто и не было этих четырёх дней, что он не писал, не звонил. А в голове моей всё вертится и вертится одно слово… Вот скажу, и будешь ты моим навек. Будешь ты за мной бегать, а не я за тобой. И съехаться предложишь. А не так, раз или два в неделю встречаться на два часа… Погоди-погоди…

— О чём ты задумалась? — спрашивает он меня.

Мы уже на кровати лежим. Окно целомудренно занавешено, люстра полупогашена. Представляю себя хозяйкой этой квартиры… Смеюсь… А после поворачиваюсь к нему, смотрю на него медленным взглядом, как бабушка моя смотрит… Смотрю и понимаю, что на него слово моё не израсходую.

ОБЕЗЛАЙКИВАНИЕ

1

«Вот сука! Вышла замуж, поглядите!»

Илья листал новости ВКонтакте. Наткнулся на пост. Под надписью: «Пытаем счастье…» выходила замуж его бывшая.

В белом платье с открытыми плечами, с богато уложенной косой — откуда столько волос у неё взялось? Он помнил только тоненький хвостик. Ох уж эти спецэффекты свадебных фотосессий, что б их! Сияющие лица. Жених в костюме. Смеётся, кольцо ей надевает, в губы целует.

Уж он-то знает про эти губы! Ну-ну!

А ведь ещё год назад жила здесь у него, в глаза смотрела. Вся такая верная, нежная, преданная, аж противно. Затравленная у него стала. Жалкая. Ну — сука, понятно. Правильно он тогда по пьяни на балконе ту бабу отымел. Как бишь её звали? Не помнит. А эту помнит. Эта вон каждый день в новостях мелькает. Отписался от обновлений давно, а нет-нет, глянет от скуки, и так погано станет. Всегда у неё что-то происходит, то воробья спасает, то книжку — поглядите-ка — читает, то в ресторане ужинает…

Отымел тогда другую бабу правильно. Чтоб эта слышала. Чтоб на всю свою бездарную жизнь запомнила. Что нефиг, нефиг на него строить планы. Хотела его приручить? Ха! Пошла она туда, куда все пошли.

Приехала к нему, жила в его квартире, про любовь заливала, с друзьями его подружилась, необходимой стала. Сука же! А как говорила, что ни с кем у неё такого секса не была, что только с ним себя женщиной почувствовала! Что живёт с ним как будто вне времени. Конечно! Ни обещаний, ни перспектив. Только радуйся, что такой мужчина, как я, на тебя посмотрел. Что терпит тебя рядом, дуру.

А он всех этих дур с их любовью в гробу видал. Всю жизнь вешаются на него и все тупые, тупые. И ни одна его не понимает. Ни одна.

Что улыбаешься своему женишку, дура? Улыбаешься! Счастья небось ждёшь? Да ни хера ты не получишь, ни хе-ра! Кто тебя так драть будет? Да никто! Наряжайся, наряжайся! Хоть в белое платье, хоть в голубое. Я-то помню тебя зарёванную. Помню, как ты в окно полезла, нет, не выпрыгнула бы, но попугать хотела. Всё помню. Ну-ну! Начинай новую жизнь! Всё равно ничего у тебя, дуры, не выйдет. И улыбка у тебя ненастоящая. И взгляд всё равно потерянный! И жених твой никакой! Что его лицо говорит о нём? Ничего! Лоб гладкий! Ни морщины, ни мысли. Бесцветный, пресный… Это тебе не со мной жить! Это тебе ровная жизнь. Да не может быть, чтобы ты с ним счастлива была. Хотя — может… ты ведь дура.

Илья даже ноут с досады закрыл. Позвонил приятелю — сейчас напьются! Не из-за неё, конечно… Просто так, из-за жизни глупой. Но это ещё через час, через два… А сейчас он лучше пойдёт пройдётся — или ей напишет, поздравит? В друзьях всё-таки…

2

«Вышла замуж!», — Валентин вздохнул. Несколько дней не заходил в соцсети и на тебе! Обрадовали! Можно было и дальше не заходить.

Конечно! Отчего бы ей не выйти замуж? И за кого только?

Он увеличил фотографии, вглядываясь в лицо соперника. Хотя какого соперника? Она ведь всегда была такой недоступной. Для него. Получается, и не соперники они.

А с женихом они правда смотрятся очень даже. Ну и ладно!

И вспомнил он, как два года назад пришла она в его контору работать в колл-центр. Как жаловалась, что глаза устают читать с монитора жёлтый на чёрном тест. Как грубость клиентов переносила стоически. Как кто-то в её голос влюблялся даже. А он во что влюбился?

Видал он красавиц и не таких. Да и красавица ли она? Нос толстоват, а губы можно и побольше. Да и роста бы ещё сантиметров десять для идеала. Но любимая женщина — всегда красавица, потому что любимая, такой закон.

А она и любимой называть себя не позволила. Поработала у них, взбудоражила его — да уволилась. Поехала туда, далеко, к этому своему Илье…

А он без неё с ума сошел. И работу потерял. И с женой разругался. Только птицы-переписки летят сквозь время и пространство, приносят от неё редкую весть.

Теперь он таксует. И ничего ему не хочется. Куда жить? Зачем?

За окнами меняется всё тот же город. Ходят люди разные, но всё те же. Редкое солнце выглянет и исчезнет. А в глупом телефоне глупая свадебная фотосессия обрастает лайками, комментариями, пожеланиями счастья. Какое здесь может быть счастье? Пустое, разумеется. Чужое счастье в обход тебя всегда кажется пустым.

3

Вышла замуж! Ну, наконец-то! Теперь совесть его чиста.

Кирилл сидел в своей старой квартире в кресле-качалке и залипал в телефоне.

Вышла замуж!..

А всё-таки немного грустно. Сам ведь её упустил. Сам на ней не женился, когда она так хотела. Три года ходила за ним по пятам.

Он на фестиваль в лес с палаткой, и ей надо. Он автостопом через полстраны – и её возьми пожалуйста. А куда ни приедут — ходит одинокая, неприкаянная. На всех его тусовках — случайная, чужая. Одна только радость — с ним рядом быть. А ему гулять хотелось, красавиц длинноногих клеить, загадочных разгадывать. А в ней какая загадка? В ней всё понятно, всё как есть.

Он поднялся, пошёл на кухню кофе варить.

Да! Кофе она варить не умела. Всегда у неё убегал! А как старалась! Смешная милая девочка. Девочка — домашняя зверюшка. Её бы прижимать к сердцу, когда грустно, и грусть бы отпускала. А ей любви хотелось, семьи… Смешная, смешная девочка. С ней он и сам становился ребёнком.

Ложка, вторая. Кофе темнеет в глубине турки. За окном бесконечный двор-колодец.

А всё-таки грустно. Всё-таки не хватает чего-то.

Он смотрит в телефон. Сколько он сам этих свадеб отснял! Глупых свадеб, в которые он не верил. Вот и сейчас его глупая девочка вышла замуж, и нет на ней и следа того, что когда-то она принадлежала ему. Всё опустело. Как будто бы настоящая она умерла, а здесь, на фото — одно тело, пустая улыбающаяся оболочка.

А жених кто? Он такого и не знает. Ну ладно хоть не тот, к кому она ушла. Будь же ты ничья… Ха-ха…

Тьфу, кофе убежал…

4

Женился!

Лида заревела.

Ну чего ревёшь, дура? Ну знала же, что оно и так может случиться. Но, господи, но за что?

Же-нил-ся!

Вспомнила она, как познакомились они. И где? Да всё здесь же — ВКонтакте. На этой же вот странице. Полжизни ВКонтакте! В несчастном этом контакте…

Он вскружил ей голову за три встречи. Даже за две. У Лиды так всегда. Если между второй и третьей встречей ночь у неё бессонная — значит, влюбилась. В него она по всем своим правилам и влюбилась.

Сколько лет прошло? Лет десять уже. Тогда она ещё только приехала сюда учиться, из своего захолустья. Он здесь ей стал и другом, и экскурсоводом.

— Это твой парень? — любопытствовала соседка по общежитию.

— Да нет… — грустно отвечала Лида.

Не мог он быть ей парнем. С парнями спать надо! А ей хотелось девственницей до брака остаться. Ведь если жениться не готов — не любит, значит. Так им пастор в церкви их говорит. И верно это!

Не любил он её. Гулял с ней только, разговаривал на умные темы. Иногда посматривал на неё так, что внутри всё пламенело. Но и всё на этом! Виделись они редко. Ни цветов, ни подарков, ни поцелуев.

А потом, через год такого общения, остались они в комнате у неё вдвоем. И он приставать начал. Она, конечно, позволила себя поцеловать. А дальше — нет. Дальше женись, дружок.

А он только рассмеялся и сказал, что никогда не женится.

Они продолжили общаться дальше. Без поцелуев, цветов, подарков, приставаний. Только шутки да интеллектуальные разговоры. И это ей быстро надоело. Свадьба или ничего!

Вот ничего они и выбрали. Он выбрал. А она ещё долго надеялась.

Теперь-то всё в прошлом. Теперь она замужем за хорошим человеком, единоверцем, теперь у неё ребёнок подрастает. Но какого хрена она иногда заходит к нему на страницу со страницы мужа (со своей не может, он у неё он уже лет восемь как забанен) и рыдает?

И на ком женился?

Лида всматривается в фотографию. Внешность так себе. У неё, у Лиды, и волосы лучше, и фигура. А что эта из себя в духовном плане представляет? Можно ли с ней долго и глубоко говорить? Такое пустое лицо. Бедный ты мой любимый! Эта уж точно не девственницей вышла замуж…

Лида фыркнула пренебрежительно и закрыла вкладку.

5

Всё-таки сделала она фотосессию! Сумасшедшая… Как платье сидит! Как будто для неё и шили. Илона даже лёгкую зависть ощутила. На ней так не сидело!

Жанну она давно знает. Вот позвала подругу в гости выпить за недавний развод. И сказала зачем-то, что хочет от свадебного платья избавиться. Продать, что ли?

Платье дорогое было, брендовое. Вся свадьба была дорогой… брендовой. А вот тебе — три года, двухлетний ребёнок и… развод. Подставляй, Жаннка, бокал! Обеим нам что-то не везёт в последнее время…

А Жаннка и говорит:

— Ты не продавай пока! Дай я в нём пофоткаюсь!

— Как это — пофоткаешься?

— Ну, свадебную фотоссесию устрою…

— Зачем?

Подруга отхлебнула белого вина и посмотрела на неё грустно-грустно:

— Понимаешь, дорогая, у меня обезлайкивание… У меня в жизни ничего не происходит. Вот я и пощу всякую фигню, чтобы лайки были, чтобы живой себя чувствовать. А тут раз — и свадебная фотосессия! Представь, сколько лайков!

— Но зачем? Оно же всё — ненастоящее…

— А эмоция настоящая! А звук лайка настоящий. Сидишь себе в тишине, в своей экзистенциальной бездне, и вдруг — лайк — значит, помнят, значит, любят, значит, ещё есть зачем жить.

— Ох, Жаннка. Ну тебя…

— Ну мне правда нужно…

— А где жениха возьмёшь?

— Найму! За деньги!

— Тоже мне богатая нашлась…

— Я же на платье сэкономлю. Сестра у меня фотограф и ретушёр. Лучше лучшего сделаем!

— И будет она такой фигнёй заниматься?

— Будет, если очень попрошу…

— А потом что? Узнают же люди, стыдно будет… Или потом фотосессию с подушкой под платьем сделаешь? А дочку мою за свою выдавать?

— Да кто узнает? Я потом страницу удалю! А то полжизни ВКонтакте!.. Это будет кульминация! Наивысшая точка напряжения! — она лёгким движением подняла бокал. — За кульминации, Илоночка! За хэппи-энды! Удалю, значит, страницу и стану свободной!..

— А как же обезлайкивание?

— А я его побежду… или победю… Вот только силу от свадебных лайков получу! — она глупо рассмеялась.

— Силу… — поморщилась Илона, достала из брендового шкафа свое брендовое свадебное платье и швырнула его в бестолковую небрендовую подругу.

А теперь вон идут лайки, идут. Вот и сама Илона поймала себя на том, что уже оставила под постом Жанки комментарий: «Совет да любовь».

МОЛЧАНИЕ ПАУЛИНЫ

— В детстве я почему-то думала, что Париж у нас в люстре расположен. Вот в той самой люстре в нашей коммуналке. Почему? До сих пор не могу понять свою детскую логику. Вот нисколько Париж на люстру не похож. Я бы его сравнила с витриной с пирожными. Домá, как огромные куски тортов… Ах, ах! А как я впервые туда поехала? Денег совсем не было, только на билеты. Я тогда ни в одну кондитерскую не зашла, покупала яйца, варила их в хостеле да ела во всех этих красивых сквериках. И вином самым дешёвым запивала! Ну. куда ты отвернулась, я же тебя рисую!

Паулина сидит за столом, зажав плечом трубку старинного телефона с диском — позирует.

Трубка молчит. Зато Наталья Владимировна продолжает говорить.

— А в свадебное путешествие мы поехали в Грецию. Представь, я, когда замуж выходила, ещё девочкой была. По нашим временам это нонсенс. Муж и не догадывался. Он мне очень быстро предложение сделал, совсем с ума сошёл!.. Да, красиво у нас всё начиналось.

Паулине не сильно интересно, она слышала уже эти истории раз десять. Наталья Владимировна любит повторяться, особенно когда рисует.

У Паулины не было таких историй — ни Парижа, ни Греции, ни замужества. Было кое-что своё. Кому его расскажешь?

В окно тычется снег, подсматривает, что там по ту сторону стекла. А там комната, оборудованная в мастерскую. Внутренность дома, которому больше ста лет. И Наталья Владимировна за работой всё рассказывает свою жизнь… А Паулина вспоминает свою.

***

В жизни ей дано было только имя. Странное нездешнее имя — Паулина. Прихоть её бестолковой матери. Последняя воля, так сказать. Паулина. Нет, нет, не Полина. Паулина, мама. Её зовут Паулина! Мать чмокает бабушку, обнимает Паулину и скрывается за дверью. В комнате ещё долго пахнет духами. А за дверью таится ночь, подслащённая южными травами.

Паулина даже не плачет, она ничего не понимает, только бабушка обнимает её крепче прежнего и что-то бормочет себе под нос:

«Паулина! Как же! Вот выдумала!.. Полина, и довольно».

Исчезнувшая мать так и не появлялась. Паулина почти и не спрашивала о ней. Она мало знала её. Она мало чего знала вообще в свои три года.

А бабушка знала больше. Однажды она получила письмо, после которого долго рыдала, но так, чтоб внучка не видела. Она не сразу сказала внучке, что мать больше не вернётся. Она решила вообще поменьше говорить. А внучку, так и быть, стала звать Паулиной.

Жили они в своём доме, в частном секторе. У бабушки был и огород, и цветы. Тем и другим занималась она с полной отдачей.

Дедушки у бабушки не было — умер давным-давно. Были только подруги, такие же бабушки.

Подруги приходили к ней, что-то говорили. Рассказывали про свои дела, про детей, внуков, цветы и огороды, а бабушка только кивала да подливала им своей наливки.

Сидели они обыкновенно на веранде. Из глубины дома доносились звуки телевизора. Но никто его не слушал. Только рассказы, рассказы и рассказы самых разных бабушек, бабушек и ещё раз бабушек.

Иногда бабушки обращались к Паулине.

— Паулина это Полина, что ли?

— Нет, Паулина это Паулина, — отвечала за Паулину бабушка.

— Это из телевизора, что-то? Из сериала?

— Не знаю. Так дочь решила…

— А… — грустно кивали подруги и переводили разговор на другую тему, тоже не всегда весёлую.

— Мой муж-то, помнишь, мозги себе вышиб? Ну, по белочке, понятное дело. Встаёт как-то поутру и говорит нам: «А я вас убью, родные мои, убью сегодня…» Я от него с внуком и спряталась у соседки. Он звонил, звонил, угрожал, что застрелится, если не выйдем. А я не вышла. Вышла уже только, когда выстрел услышала. Смотрю, а мозги у него все на потолке.

— Да, жизнь прожить — оно такое дело…

— Ой, хватит уже эту историю вспоминать! У меня вон внук женится! Мы тут долго ему костюм выбирали.

— Что это он у тебя жениться надумал? Невеста беременна, что ли?

— Ну что вы! Просто мой внук — вот такой. Знакомы уже года три с ней, пожили вместе. Чего бы теперь не жениться?

— Да уж, наверное, залетела невеста-то… Так просто кто теперь женится? Вот в наши-то времена…

— Ой, да, хорошие времена были…

— Помнишь, как из-за нашей Ленки драка была прямо перед её свадьбой?

— Я помню…

— И я…

— А чем это так вкусно пахнет?

Но мир Паулины состоял не из одних бабушек. Была ещё школа с одноклассниками.

С Паулиной все хотели дружить. Из-за имени. Все хотели иметь подружку по имени Паулина. Красивую подружку, почти принцессу. Только Паулина не была красивой. Она была обычной. Обычно одевалась, обычно выглядела.

А потому подружки быстро теряли к ней интерес. Обычно и разговор с ними не длился долго:

— Привет, девочка, как тебя зовут?

— Меня зовут Паулина!

— Паулина! Какое имя красивое!

— Мама так назвала.

— Давай дружить, Паулина!

— Давай!

И начиналась дружба, в которой Паулину только называли по имени и всё.

Вот, например, со Светой так было. Со Светой, девочкой из хорошей семьи, как любила говорить бабушка. Жила Света в богатой квартире, с новой мебелью, пахнущей магазином. Паулине нравилось находиться этой квартире без грустных ковров с оленями, без выцветших фотообоев с видами моря. Уверенные стены пастельных тонов, картины. Люстра в форме лотоса. Гостиная! Тоже слово из какого-то другого мира. Да, Паулине полюбилась эта квартира.

А Света полюбила наряжать Паулину в свои платья. У Светы была своя комната. С домиком для Барби. С фортепиано. С большим шкафом, из которого выглядывали разноцветные платья.

Кто что наденет, распоряжалась Света — Света же королева! А Паулина — просто её подружка-принцесса из дальнего королевства. Больше всего Паулине нравилось длинноеплатье, цвета морской волны. Но королева-Света обычно надевала его сама. А Паулину наряжала в чёрное, бархатное, с блестяшками. Паулине оно не так нравилась. Но она не говорила об этом Свете. Вдруг она обидится и больше не позовёт её в гости?

Только Паулина надевала платье, как вся преображалась.

— Вот, теперь ты похожа на Паулину! А то в чём ты ходишь?! — иногда вмешивалась Светина мама.

Паулина благодарно улыбалась и молчала.

— Покружись, Паулина! Покружись! — командовала Света порой.

И Паулина кружилась, пританцовывала. А Света напевала. Иногда она даже садилась за фортепиано и играла что-то красивое, карамельное, принцессовое.

Паулине нравилось быть подружкой Светы. Подружкой-принцессой. Одной из свиты Светы.

А ещё у Светы был брат Игорь. Жил он в своей комнате. Туда они заходили не каждый раз. Только когда Свете хотелось потанцевать или чтоб её покружили. Игорь нехотя отвлекался от своих уроков. Его комната больше была похожа на кабинет учёного. Весь стол в бумажках, стопки книг, чертежи, беспорядок в вещах. Он был старше Светы лет на пять. Света ему всегда мешала. Но что делать — приходилось потакать сестре.

Умный, хорошо одетый Игорь казался Паулине очень приятным парнем. Настоящий принц. Принц-учёный. Она его так и звала про себя — принц Игорь. Слово «учёный» как-то отвалилось. Когда-нибудь потом, думая о своей первой любви, Паулина скажет сама себе, что это был принц Игорь.

Так она его и запомнила — за письменным столом с тысячью уроков. Со сгорбленной спиной — поводом постоянных замечаний от матери и копировавшей её Светы. Но постоянно чем-то увлечённым.

Приходили они к Свете после школы, бросали на пол докучные портфели и наряжались. Пили сок из трубочек, ели пирожные. Смотрели фильмы про красивые платья, принцесс, королев и стародавние времена.

А потом у Светы появилась новая подружка Кира.

Она была старше их года на два, носила джинсы и, говорят, убегала курить на переменах. Кира любила петь. Фильмы про принцесс сменили передачи о жизни начинающих звёзд. Платья в шкафу были забыты. Только Паулина иногда спрашивала, нельзя ли ей понаряжаться. Света и Кира смотрели на неё странно. Носи, что хочешь, Паулина, даже то самое платье цвета морской волны. Кому оно теперь нужно? Никто не глядел на неё.

Одинокая Паулина бродила по большой квартире Светы, кружилась в одинокой гостиной, когда из Светиной комнаты доносились хиты из «Фабрики звёзд».

Как-то раз её и увидел принц Игорь. Был ли он в хорошем настроении или мать и сестра научили его вести себя по-джентельменски, но он сказал Паулине:

— Юная леди, позвольте пригласить вас на танец?

Паулина зарделась и тихо промямлила:

— Да я не умею…

Принц Игорь улыбнулся великодушно:

— Это не трудно!

Он протянул ей руку и повальсировал с ней по комнате. Платье цвета морской волны поднималось при кружении. А ноги сами вставали на цыпочки, как бы желая совсем оторваться от земли.

Танец закончился. Игорь угостил Паулину пирожным, расспросил про её успехи в школе и исчез, бросив напоследок:

— Моя сестра слушает дурацкую музыку…

Паулина снова зарделась. Она не знала, что ответить принцу Игорю.

А надо было всего лишь спросить, какая же музыка не дурацкая. Или согласиться, что да, конечно же, дурацкую музыку слушает его сестра, то ли дело раньше…

Но Паулина молчала. Все хорошие мысли приходили к ней словно позже, когда она заново прокручивала в голове понравившийся разговор.

А потом Игорь уехал учиться в другой город. Далеко-далеко на север. Без него в квартире Светы стало пустынно. Паулина перестала наряжаться. Тихо сидела на краешке дивана и смотрела с подругами передачи да клипы. На неё не обращали внимания. Паулина и Паулина. Сидит себе с краю и сидит. Ну и пускай!

Скоро и вся семья Светы уехала. В любимой квартире Паулины поселились совсем другие люди.

На прощанье Света отдала Паулине своё платье. Паулина уже не влезала в него. Платье совсем разошлось по швам в области груди. Но иногда Паулина надевала его, включала передачи о звёздах и кружилась.

Иногда эти кружения замечала бабушка. «Это ещё что за самодеятельность!» — восклицала она и уходила на участок. К любимым цветам.

***

— Когда я вырасту, я стану самой-самой знаменитой. Попаду на «Фабрику звёзд»! Вот увидишь! Меня уже все в городе знают. В музыкалку, правда, не хожу. Но это всё оттого, что семья у меня… ну, небогатая. Пианино мне никогда не купят, и гитару тоже. А я всё равно стану звездой! Мне вон с детства говорят, что я талантливая. У меня голос есть! В школе я раньше пела на утренниках… ну, пока хорошей девочкой была… Только в школе что петь — там никакого развития! Мне продюсер нужен, или группа. Я иногда Грэгу подпеваю. Он, правда, в меня не верит. Ну… это потому что Грэг. В кого он верит, кроме себя… Всегда смеётся, когда я говорю, что со мной обязательно снимут клип и покажут по ТВ. Главное, мечтать! Вселенная нам помогает!.. А пока я со шляпой на набережной хожу, когда Грэг с группой играет. И подпеваю потихоньку…

Так откровенничала с Паулиной Кира. После того как Света уехала, они почему-то стали дружить. Не сразу. Где-то классе в девятом. Кира тогда училась в одиннадцатом.

Стояла себе Паулина на перемене в коридоре одна, невидимая для одноклассников. Стояла и уроки повторяла от нечего делать. А тут к ней Кира подходит:

— И чего мы грустим?

Паулина пожала плечами.

— А нечего грустить. Пошли к нам!

И повела Кира её окольными тропами за школу.

— Так у меня ведь урок скоро!

— Подумаешь! Опоздаешь, соврёшь что-нибудь.

Соврёт? Да она и правду-то сказать не может. Какое там врать?

Но за Кирой она пошла. Благо перемена длинная.

На улице уже было тепло — апрель месяц. Можно выходить без куртки.

Через дырку в школьном заборе выбрались они к гаражам. А там уже вся компания собралась. Андрюха с чёлкой, первокурсник, Настя Колобова, его девушка, десятиклассница. Ещё два незнакомых пацана и, собственно, Грэг.

Грэг был из них старшим. Уже успел поучиться в двух вузах. Она внимательно посмотрела на него. Вот он какой! Высокий, лохматый, в рваной джинсовке. Лицо скуластое, взгляд бесцеремонный. Вечерами он выступал с группой на набережной.

Кира демонстративно поцеловала Грэга. Чтобы всем было ясно, кто здесь кто.

Паулина прижалась к стене и неловко улыбнулась.

— А это Паулина! — представила ее Кира.

— Какое имя! Вы вместе учитесь? — посыпались вопросы.

Грэг так посмотрел на Паулину, что ей стало совсем неловко.

— Она в девятом.

— Что ты за неё отвечаешь? Она что — немая?

Паулина рассмеялась. В кармане она нащупала мобильник, глянула на него и охнула:

— Ой, мне пора! Урок начинается.

И убежала.

А через пару дней вечером за ней зашла Кира.

— Ну что сидишь? Пошли!

— Куда?

— На набережную! Грэга слушать. Ребята сегодня играют!

На набережную!

Паулина до этого вечера как будто не знала, что в городе есть набережная. А ведь набережная была. И море было. И закат был.

На море она ездила только на дикое, в детстве, с бабушкой. А когда прогуливалась сама, она и не понимала, что вот оно — море. Ну, было — и было рядом.

А сегодня вдруг она оказалась на море и в компании.

Кира со шляпой не давала покоя прохожим. Грэг и Андрюха с чёлкой играли на гитарах. Не умолкал Никита-Барабанщик. Сначала Паулине показалось здесь очень шумно, но вскоре она привыкла. Парни помахали ей в перерыве между песнями.

А Паулина прислонилась к покоцанным перилам и бессмысленно улыбалась.

Так побежала-помчалась совсем другая жизнь. Паулина стала опаздывать на уроки. Надвигалось лето. Ударила первая жара.

За ней стал ухлёстывать Никита-Барабанщик.

Ну как ухлёстывать? Ухлёстывал по-настоящему он только за барабанами. И за той девушкой, про которую постоянно говорил.

— Тогда у нас были старые у***ные электронные барабаны, которых не фига не слышно. А репать приходилось много. Ей это не нравилось. Она мне так и сказала, выбирай — либо я, либо барабаны! Этот момент всегда наступает. Со всеми девушками. С девушкой до неё — та же история… Почему бы не принять, что я каждый день часа по два занимаюсь? Неужели, кроме меня, больше нет никаких интересов?

Паулина слушала его задумчиво.

Зачем он ей всё это рассказывает? Что он находит в ней? Идеального слушателя? Паулина не знала. Она была обычной долговязой девчонкой с растрёпанными волосами.

А Никита был кудрявый и курносый и постоянно настукивал всевозможные ритмы.

Паулина знала о любви только по фильмам. То, что чувствовала она к Никите, на фильмы было не похоже. Кажется, она ничего не чувствовала даже. Просто странно. Как будто бы и незачем. А вроде бы и приятно. Приятно ходить вечерами по набережной не одной. Приятно, когда её не одну встречают знакомые. Приятно, когда он держит её за руку, — дальше и не надо, кажется. Пару раз он приводил её к себе в квартиру, когда один оставался. И там тоже не было ничего неприятного, просто глупо как-то всё было, неудобно, не как в кино. И музыку он всё время не ту включал. А какая музыка «та» — её не спрашивал.

Бабушка устало поглядывала на внучку, когда та собиралась на вечерние гулянки:

— Смотри, в подоле не принеси!

Паулина пожимала плечами и молчала. Какое — «в подоле»! Никита всё время на репетициях. Впрочем, её это только устраивало!

А у Киры с Грэгом разыгралась целая драма!

Кира застала Грэга с какой-то девицей в гараже, где они репетировали. Грэг даже оправдываться не пытался. Ну вот, подруга, ну вот так. Кира рыдала, строила суицидальные планы, переспала с половиной друзей Грэга и вскорости уехала в соседний город — учиться в медицинском колледже.

— Эх, Паулина! Гиблый у нас городишко! Тут никто ничего не добьётся. Я уезжаю! Далеко! Три часа на электричке! Там больше групп и больше возможностей. Ну, себя проявить, понимаешь? Да, поначалу буду учиться на медсестру. Ну это я так, ради общаги только. И чтобы отсюда свалить. Грустно тут, понимаешь? Всё напоминает этого… А там найду себе группу… Да! Я теперь больше не буду ходить со шляпой. Теперь я только петь буду. Обязательно. Говорит соседка, что мне надо в музыкальное училище поступать, но это ж готовиться надо? Кто меня готовить будет? Да и продюсер мне нужен, а не образование. Главное, отсюда выбраться. А там как-нибудь всё наладится… Ну и тебе отсюда надо выбираться! Только у тебя тут Никита… Как там у вас с Никитой, кстати? Мне кажется, он тоже отсюда свалить будет рад. Море морем, а настоящая жизнь не здесь… Надо себя преодолевать. Вот. Только так можно чего-то добиться. Когда-нибудь ты меня увидишь в клипе по ТВ.

Паулина обняла на прощанье подругу — и всё. Исчезла Кира, как будто и не было.

Грэг стал появляться в компании других девушек. Ни с одной из них Паулина не разговаривала, только холодно кивала при встрече. Всё-таки она подруга Киры.

Наступили каникулы. У Грэга надвигался концерт. Все в тусовке это обсуждали. Никита-Барабанщик совсем затерялся в своих репетициях. Репетировал он сразу с несколькими группами. А Паулина бродила по городу одна. Дойдёт до какого-нибудь парка с книгой и сидит, мечтает, книгу не читает.

В одну из таких прогулок она и встретила Грэга. Тот шёл куда-то с гитарой через плечо.

— Грэг? — она сама окликнула его. Как странно и неловко было обращаться к малознакомому человеку по имени, когда ещё имя такое странное. То есть обычное имя, конечно — Григорий, Гриша какой-нибудь… Но все зовут на англоязычный лад.

— Грустная Паулина! Неужели?

— Грустная? — переспросила она.

— Весёлой тебя не назовёшь…

— А какой назовёшь? — вся она вспыхнула, заулыбалась.

— Задумчивой, загадочной, — он оценивающе посмотрел на неё. — И никто не знает, какая ты… Может, ты шпионка или инопланетянка? Изучаешь тут нас, а ночами передаёшь инопланетным службам секретные данные?

Паулина так и вылупилась на него. Как интересно он говорит о ней!

— Пойдём! — Грэг коснулся её плеча.

— А куда мы?

— Увидишь…

Они какое-то время молчали.

— Только имя у тебя для шпионки не самое удачное… Слишком яркое…

— Так захотела мама.

— С таким именем легко запомниться! А тебе ведь этого не надо… Да?

— Не знаю.

За дорогой она не следила. Знакомый город вдруг стал для неё каким-то незнакомым.

— Ну расскажи чего-нибудь.

— Зачем? — она оборонялась.

— Всем же интересно узнать, кто ты такая.

— Кому всем?

— Мне, например, — разве этого мало?

Что рассказывать?

— В детстве я хотела платье цвета морской волны. Я бы и сейчас его носила, но выросла из него. Тогда у меня подруга была Света, у неё столько платьев было. У неё был брат, он потом уехал… И сама Света уехала…

— И все уехали? — помогал ей Грэг.

И она что-то говорила, и они шли всё дальше и дальше, уже из города вышли. Потянулись рыночки, а за ними раскалённая дорога. Паулина мало знала окрестности. В какой-то момент она замолчала. Грэг тоже не говорил. Голову напекало, и больше всего на свете хотелось пить.

— В самое пекло попали! Скоро тенёк будет…

В ближайшем киоске они купили воды и разом выпили по бутылке.

— Тут где-то парк есть заброшенный, там дом, развалины, говорят…

— Я туда и шёл… Я там люблю песни новые писать.

В парке она сразу воспряла. Потрескавшаяся дорога плутала то вверх, то вниз. Нависали деревья.

— Тут ещё до революции была усадьба, люди важные жили. А потом в революцию, здесь белогвардейцев расстреливали. А перед этим ещё и могилы себе рыть заставляли!

Паулина насторожилась. Стало как будто ещё тише. Только птицы горланят и собаки лают где-то вдалеке.

Усадьбы уже и не было. Только два мутных пруда, да развалины грота.

— Всё здесь смертью пропитано, представь? — почти шептал Грэг, — мы здесь сейчас гуляем, шашлыки по выходным жарим, а здесь люди мучались… ждали смерти… надеялись на что-то…

Паулина посмотрела на своё отражение в воде. Представила, как бы она здесь умирала и что бы думала. Вряд ли бы она была на стороне белых. Чисто из-за происхождения. А думала бы она… о бабушке, о маме? Тоже вряд ли. Наверняка о любимом… О каком любимом? Дальше фантазия её не увлекла. Больше увлекал её Грэг. Такой неожиданно красивый. Нет, он всегда ей казался красивым, но сейчас как будто больше, чем всегда, — что изменилось?

— Присядем?

Грэг раздел свою гитару и расстелил чехол под деревом. Паулина села, прислонившись спиной к вековому стволу. Грэг был совсем близко. Он перебирал струны, ничего толком не играя. Оба они молчали, смотрели сквозь прорези веток в душное июльское небо. В какой-то момент он взял её руку, долго держал в своей, а потом отпустил. Они ещё посидели, помолчали, встали и пошли.

Обратно ехали на маршрутке и продолжали молчать.

— Придёшь на мой концерт? — спросил Грэг на прощание и исчез.

А до концерта была ещё целая неделя. Странная, беспокойная неделя.

Паулина помогала бабушке в огороде. Тревожно следила, как распускаются розы. Ждала дождя и всё не дожидалась.

На концерт она впервые накрасилась, надела платье покороче.

— Ишь какая! Смотри там… — привычно пробурчала бабушка.

Паулина в ответ промолчала, вышла из дома, села на маршрутку и поехала.

А на концерте её ждало столпотворение. В маленький клуб набились все знакомые.

Вот промелькнул Никита. Помахал ей, чмокнул в губы, шепнул: «Какая ты сегодня не такая!» Паулина пожала плечами, отметив про себя, что целуется Никита совершенно неприятно.

Из гримёрки выскочил Андрюха с чёлкой, поцеловал свою неразлучную Настю. Затем подвел её, Паулину, к барной стойке и заказал ей сидр.

— От Грэга! — пояснил он. — Не скучайте тут! Скоро начнём.

При имени «Грэг» все внутри Паулины вдруг вспыхнуло. Как, наверное, в кино бывает. Неужели?

Выскочил хозяин клуба. Прокричал что-то вроде «Вы все ждали этого дня? Будет горячо!»

Паулина уже успела побывать на нескольких таких концертах и знала, что обычно говорят. Она отхлебнула из стакана. И отошла в сторонку. Все места за столами были заняты. Событие, однако, для их города.

И тут появились они. Внезапно другие, c идеальной кожей, прической, одеждой — как будто из телевизора. Зал радостно завопил.

Паулина снова отхлебнула. А сидр — ничего так напиток.

Никита забарабанил. Андрюха заиграл на гитаре. Грэг подошел к микрофону.

Пел он, конечно, не очень. Он был скорее артистом. Паулина это замечала и не замечала, жадно вслушиваясь в его голос. Слова она еле разбирала в остальном потоке звуков. Но мелодии, мелодии! Иногда мелодии были грустными, и в голове её постоянно прокручивалась та прогулка за город. Прокручивалась то медленно, то быстрее. Доходила до момента, когда он брал её за руку. И тормозила…

— Ну Грэг задал жару! — однообразно перекрикивались восторженные слушатели, расходясь.

Зал пустел. Паулина всё не уходила. Настя Колобова пошла в гримёрку. Пойти с ней? Паулина не решалась. Но там же ещё и Никита… Ещё начнет её целовать при Грэге… Так она и сидела в зале, пытаясь различить голоса из гримёрки.

— Паулина, ты тут? — выскочил Никита-Барабанщик. — Мы идём к Грэгу сейчас отмечать! Ты с нами?

Шли они долго и шумно в новый район города. В белоснежные двенадцатиэтажки. Солнце уже село. Их обдало томительной южной темнотой.

Грэг шёл впереди, болтал с Андрюхой. Никита что-то рассказывал Насте, временами поглядывая на Паулину, идёт ли она за ними.

А она шла последней, как всегда, ощущая свою отдельность.

Грэг жил на пятом этаже. В подъезде горел тусклый свет. Разрисованные стены. Среди прочих автографов встречалось «Грэг, ты лучший!», «Грэг, я люблю тебя», «Сдохни от спида, Грэг», сердца, разбитые сердца, маты и многое-многое другое.

— Вот она, слава! — пояснил Андрюха эти записи Паулине, остановившейся рассмотреть.

— Это разве слава?! — Грэг махнул рукой. — Это всё так…

— Слава впереди! — уверил всех Андрюха.

— Слава впереди. Путешествия, заграницы, концерты, поклонницы, секс, драгс энд рок-н-ролл… Всё впереди!

Квартира у него была большая. Ему тут принадлежала одна комната, но сейчас его родители уехали, и он царил везде. Впрочем, его и в другое время не притесняли. О тусовках у Грэга в городе ходили легенды. И оргии тут устраивали, и по стеклу ходили, и чуть ли не кровь пили… Сейчас в это слабо верилось. Просто маленькая пьянка, просто колонки разрываются от звуков.

Парни спорили о музыке, предрекали смерть попсе, вспоминали своих кумиров. Иногда в их спор вмешивалась Настя. А Паулина не знала, что сказать. Она выскользнула из комнаты на балкон.

Голоса спорщиков стихли, отдалились. Можно было смотреть вниз, на подсвеченный фонарям двор, вдыхать сладкий вечерний воздухом и думать о своём. Но что теперь было её?

— Почти поймал! — Грэг подкрался прокрался незаметно.

— Кого?

— Тебя в контакте с инопланетянами. К тебе же сейчас они сюда прилетали? И ты передала им очередной отчёт. Говорила, наверное: «А так себе тут, знаете, концерт был… У нас на Альфа-Центавре лучше…»

Паулина засмеялась.

— Хорошо у вас там на Альфа-Центавре?

Он подошёл совсем близко и поцеловал её долгим голодным поцелуем, а потом зашептал на ухо:

— Иди домой, Паулина. Сегодня здесь скучно, приходи завтра… Одна… Придёшь?

— Приду, — тихо отозвалась она. А внутри стало горячо-горячо, радостно и покорно.

— И платье своё приноси, то, про которое ты рассказывала.

— Цвета морской волны?

­— Да!

— Но я же в него не влезаю совсем.

— Не страшно…

А наутро послезавтрашнего дня она смотрелась здесь в зеркало в ванной и как бы впервые видела себя. Вот она — Паулина. Долговязая, волосы спутались, старое платье разорвано.

В комнате заскрипела кровать. Грэг проснулся. Вот он медленно встаёт, открывает дверь. Паулина отступает. Он подходит к раковине, умывается.

— Чаю?

Паулина кивает.

Они проходят на кухню. Садятся за стол. С балкона идёт свет.

Замызганный чайник бесконечно долго закипает. Грэг молчит.

Так хочется к нему подойти, обнять, погладить по голове, по волосам этим взлохмаченным, но никак. Как будто этого нельзя! Весь вечер и всю ночь было можно, а сейчас — нельзя!

Можно только тихо сидеть и сиротливо поглядывать по сторонам.

Чайник вскипел. Грэг достал старое унылое печенье «Мария». Чай ещё долго будет стынуть в кружке. Выпить сейчас? Обжечь язык? Обожжёт. Не страшно.

Солнце светит с балкона, разгоняя сумрак на кухне.

Грэг сидит напротив неё, покачивается на стуле. Думает о чём-то своём.

Посмотри же на меня, скажи мне что-нибудь обо мне.

Но он молчит. Он смотрит только в телефон.

И Паулина чувствует обиду.

Вот сейчас она встанет, уйдёт и навсегда его забудет.

Встала, ушла и не забыла. Они ещё встретятся несколько раз. Всегда он будет с какой-то компанией. Вечно занят, исполнен планов. В таком тумане проплывёт десятый класс, начнется одиннадцатый.

А потом он уедет в большой город, куда-то туда, где погода холоднее, а жизнь значительнее. И затеряется там навеки.

***

А вот и сама она здесь потерялась. Паулина просыпается в полдень. За окном вечная зима.

Когда она приехала сюда, был конец лета. Сколько лет прошло? Приехала и застряла.

— И чего тебе дома не живется? — охала бабушка, когда Паулина собиралась в дорогу. — Как мать, хочешь? Уехать и пропасть?

«Да я уже пропала», — думала Паулина.

Оставалось только уехать. В тот самый далёкий город на севере. Куда все уезжали.

На второй неделе жизни здесь, как-то раз днём, после пар, она подъехала к одной частной школе и поджидала Андрея Евгеньевича.

Тот вышел из школы, весь элегантный, в длинном плаще, и поспешил по делам.

Паулина знала, что путь его лежит через арку. Опередив его шагов на сто, она скинула с себя куртку и встала у него на пути. В длинном красном платье.

— Паулина? Это вы? Что вы здесь делаете? — осторожный, вкрадчивый голос.

Паулина молчала. Ей было страшно неловко. Но без него ей было совсем невозможно.

— Паулина! Холодно! Наденьте куртку. Здесь вам не юг.

Он поднял куртку с асфальта и набросил на неё.

— Ну что с вами делать?

Потом взял её за руку. Повёл с собой. Снял первые попавшиеся апартаменты.

Раз на десятый таких встреч он взмолился:

— Паулина! Ну не могу я так больше! У меня семья!

А она всё молчала, прижималась к нему сильнее и, казалась, совсем его не слышала.

Она уже поняла, что все любимые быстро становятся чужими. Только пока они с тобой, пока они в тебе, они — твои.

Андрея Евгеньевича она ещё долго преследовала. Только когда он сменил работу, в Паулине наконец взыграла гордость.

Серые холодные улицы тянулись бесконечно. Недружелюбный ветер давал пощёчины почище всякого кавалера. А Паулине предстояло здесь жить.

Училась она в колледже. В педагогическом. На историка. Бросила такой же колледж у себя дома. И приехала сюда. За Андреем Евгеньевичем.

— Дома ей не живётся, понимаешь ли, — продолжала ворчать бабушка в её голове. — У тебя же тут и мальчик есть! Что тебе надо?

А мальчика не было. С Никитой оно как-то само распалось, после истории с Грэгом. Без объяснений. Просто он стал для неё таким же чужим, как все. И не за кого уцепиться.

Только сидеть дома, следить, как бабушка возится то на огороде, то на кухне. И ничего не ждать.

Нового мальчика не появилось. Появился Андрей Евгеньевич.

Начиналось всё благородно. Тогда он у них литературу преподавал. И однажды похвалил её сочинение. Потом второе, третье. Потом она его встретила в городе. Потом снова. Потом ничего не было. Только лекции да семинары. На семинарах Паулина молчала. А в сочинениях внезапно становилась разговорчивой.

А в конце года Андрей Евгеньевич объявил, что уезжает.

«Куда?» — ужаснулась Паулина.

Да всё туда же, в большой город, куда уехала и Света с принцем Игорем, куда поехал Грэг.

Жить без лекций Андрея Евгеньевича? Нет! Хватит с неё.

Паулина ушла из колледжа и уехала сама.

— Паулина, у вас такое редкое имя. Ваш отец случайно не богослов? — на первой случайной встрече спросил Андрей Евгеньевич.

Было это на набережной. Где-то ранней весной.

— Богослов? — Паулина удивлённо пожала плечами и потупилась. — Я не знаю своего отца.

— Ах, простите! Не должен я был этого спрашивать.

Паулина посмотрела на него внимательно, как бы изучая.

— А почему он должен быть богословом?

— Меня всегда завораживало, когда послания апостола Павла называли «Христианством Паулины». Встретил это в ряде книг…

— Как будто вы сами богослов…

— Учился да не доучился.

И видя заинтересованный взгляд Паулины, продолжил:

— Вы же читали апостола Павла?

Паулина мотнула головой.

— Почитайте! Вы девушка думающая, вам понравится… Есть мнение, что именно апостол Павел создал теперешнее христианство. Его называли апостолом язычников… Эти его послания к коринфянам, к ефесянам, галатам… В послании к коринфянам есть знаменитые строки о любви. Вы наверняка их слышали…

Голос его стал торжественным, таким он всегда становился, когда Андрей Евгеньевич что-то читал наизусть:

— Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего…

Паулина рассеянно улыбнулась.

Он замолчал.

— Удивительное у вас имя. Я даже думал, что родись у меня дочь, я её так бы и назвал… Но у меня сын родился… Только зачем я это вам рассказываю?

Он вдруг сам этому рассмеялся и продолжил:

— Паулины — ещё орден католический был. И сестру Наполеона так звали…

Они смотрели на море. На прибавляющийся день. На расцветающий миндаль.

Тем же вечером она в Интернете нашла эти знаменитые слова о любви. И прочитала их много раз. Они стали ассоциироваться у неё именно с Андреем Евгеньевичем. Как будто до этого она и о любви ничего не знала.

***

Сколько лет она здесь? Пять-семь-десять? Сбилась со счёту.

Андрей Евгеньевич занял из них только полгода.

Дальше можно было возвращаться домой. Но оттуда уезжали все, с кем Паулине хоть ненадолго случалось сблизиться.

После истории с Андреем Евгеньичем жила она в общежитии с двумя соседками.

Соседка Елена училась на третьем курсе на том же факультете, что и Паулина. Елена была набожна и постоянно ходила в церковь. Говорила мало, всё больше пела всякие распевы богослужебные и в наушниках проповеди смотрела.

Говорить им друг с другом почти не приходилось.

Другая соседка, Нина, приехала совсем издалека, откуда-то из Сибири. Она блистательно училась, много работала и всё успевала. С возмущением она поглядывала на Паулину, всё время сидящую дома после того, как Андрей Евгеньевич исчез из её жизни.

Учёба Паулине перестала казаться интересной. Ни один из преподавателей не говорил ей вкрадчивым голосом особенно глубинных вещей. Паулина всё искала, к кому бы ей прислушаться. Кто бы ей сказал что-то главное, после чего жизнь покажется понятной и красивой, как в кино. Но кинематографично в её жизни только снег падал вплоть до самого мая, заметая все дороги назад.

На Пасху соседка Елена угостила Паулину куличом. И позвала с собой в храм —подняться на колокольню.

С высоты колокольни мир казался другим — спокойным, статичным, неизменным. Внизу, на земле, у прихожан просили подаяния голуби и нищие. И получали. Без нервов, без напряжения. Этого спокойствия захотелось и Паулине. Она стала ходить с Еленой в храм.

Первый час на службе ей было хорошо. Небольшая жизнь главными моментами прокручивалась перед глазами под саундтрек церковного пения. Слов не различить. Только догадывайся, о чём это. Наверное, о том, что всех надо простить и отпустить. Паулина прощала, отпускала и не смотрела в телефон. Но на втором часу службы начинала скучать, перетаптываться с ноги на ногу. Тогда она глядела на Елену. Та улыбалась ей своей лёгкой улыбкой. И Паулине хорошо было от этой улыбки. И не хотелось расстраивать Елену, и она продолжала ходить с ней.

Соседка Нина иронично хмурилась, когда по утрам в воскресенье они спешили на службу.

Паулина смотрела, как молится Елена, как быстро ей становится хорошо и легко. Врождённая небесность! Восхищалась она подругой.

А холодный город меж тем оттаял, зазеленел. С Еленой и другими девушками они высаживали цветы у храма. Паулина вспоминала бабушку. Как там она? У них цветы уже давно растут. Время нарциссов и тюльпанов прошло, в горах маки на подходе, а здесь ещё только первые листочки пробиваются.

— Больше всего люблю, когда отец Михаил проповеди читает, у него всегда интересные примеры из жизни! Как Господь помогает верующим людям! Удивительно!

— А мне нравятся проповеди отца Александра! Я их никогда не пропускаю!

— А в среду отец Владимир будет беседы с молодёжью проводить! Надо пойти! Расскажет, как правильно семью создавать.

Паулина слушала разговоры и улыбалась. А поддержать разговор не могла. И снова она ощущала свою отдельность. Но ходить продолжала, потому что жить было страшно и пусто. Потому что вокруг были одни бесприютные коридоры колледжа да выстуженные ветрами улицы прямого серого города.

Вот идёт она по колледжу, окна раскрыты всюду. Холодно, сквозит. Студенты в телефоны уставились, каждый в свой. Идёт она, и никто на неё не смотрит. Никто её не видит. А если где и соберётся компания и кто-то вдруг заговорит, то ей, как вот сейчас, как вот всю жизнь, в разговор этот не вписаться.

Как-то в июне утром она пришла в храм. Как всегда, первый час литургии она слушала благоговейно, потом отрешённый настрой проходил, и она начинала смотреть по сторонам. На людей смотреть. Думать — о чём бы каждый из них мог думать? Сокрушаться о своей жизни? Или благодарить за неё? За всё хорошее, что в ней есть, что в ней было. И Паулина тут же начинала благодарить бога за бабушку с её цветами, за море, за короткое счастье с Грэгом, за более долгое счастье с Андреем Евгеньевичем… Потом снова смотрела на прихожан. На кого каждый из них более похож — на неё или на Елену? Слушает службу или думает своё? Так вглядывалась она в лица, пока не увидела случайно Андрея Евгеньевича. Стоял он рядом с женщиной, женой видимо. И держал за руку своего сына. Неужели в этом огромном городе бывают случайные встречи? Паулина сняла платок. Подошла к нему поближе. Так хотелось поймать его взгляд! Но он не замечал её.

Тогда она вышла из храма. И больше туда не зашла.

***

Заплаканную Паулину обнаружила соседка Нина.

— Чего ты плачешь? Всё же хорошо у тебя?.. Или нет, не хорошо? Расскажешь? Впрочем, ты ведь никогда не говоришь. Как ты вообще можешь так жить и не говорить?

— Я не умею, — рыдала Паулина.

— Надо учиться! Не умеешь говорить — никто тебя учить не будет. Я давно за тобой слежу. Ты какая-то пустая, повторюша какая-то — подсматриваешь за другими и копируешь. А надо свою жизнь жить! Понимаешь?

Паулина кивала, хотя, как свою жизнь жить, она совсем не понимала.

— А я тебя научу. Тебе очень повезло, что ты со мной по соседству оказалась. А то так бы за Еленой всё и повторяла. — У тебя есть какая-нибудь мечта, Паулина?

Паулина усмехнулась. Мечта у неё сейчас была простая. Чтобы вон там, в храме, женой Андрея Евгеньевича была она.

— Примитивно-то как, подруга! Ты должна быть сама у себя! А не зависеть от каких-то Андреев Евгеньевичей и прочих мудаков. Ты вот на что живёшь?.. А, без матери, пособие приходит… Ну ничего, много кто без матери живёт. Мужик бросил? Да ну их, мужиков этих! Надо быть сильной и самодостаточной.

Сильной и самодостаточной… Сильной и самодостаточной… Эхом эти слова отзывалось в голове у Паулины, когда она мыла посуду в летнем кафе, вместо того чтобы на каникулы уехать домой.

Теперь она взрослый человек, ходит на работу.

В городе лето. И как-то мучительно жарко. Центр города особенно нагрет. Но Паулине к жаре не привыкать. В жару она расцветает! Видел бы Андрей Евгеньевич, как бежит она бледной северной ночью домой в общагу, такая романтичная и одинокая.

Иногда она ходит на свидания. Но пока ни в кого не влюбляется. Страшно тяжело быть невлюблённой! Как будто всё хорошо, но главного не хватает. Зато когда не любишь, тебя как будто больше ценят. Хотя по-прежнему не слышат.

Ей подарили цветы. Она ставит их в банку у себя на столе. Плачет оттого, что они не от того… Глупая Паулина!

Быть сильной и независимой. Сильной и независимой. Независимой и сильной.

В её смену разбили несколько бокалов. Вычтут из зарплаты.

Купи уже себе вазу для цветов, Паулина! Ты ведь можешь себе это позволить.

Какую вазу, девушка? Без разницы. Лучше с высоким горлышком, чтобы стебли не подрезать.

Теперь другое дело.

Паулина, Паулина! Ты давно не причащалась! Пойдём со мной.

Нет. Нет. Нет. Я сильная и независимая без всяких церквей и мужчин.

Пошли на вечеринку?

Пошли.

Купи уже себе нормальное пальто. А то ходишь в этой драной куртке! Да, пора. Она ведь сильная и независимая.

И за сколько ты это купила? Двадцать тысяч. Да разве на твою зарплату можно себе такое позволить?

Парень купил. Говорит, мне очень идёт.

Брать деньги у парня? Ты же сильная и независимая. Это шаг назад.

Просто твоей Нине никто пальто не купит. Поняла? Завидует.

Паша, Денис, Витя, снова Никита…

Сколько их пробежало?

После колледжа она живёт у очередного парня.

Вдруг призраком из прошлого всплывает Света в соцсетях.

И вот они уже со Светой сидят вместе в кухне-гостиной её новенькой квартиры. Квартиры у Светы всегда, что надо. Хоть и добираться далеко.

— Помнишь, Паулина, школу? Помнишь Киру? Так и не увидели мы её в клипе по «МузТВ»… Ох уж эти дети из неблагополучных семей!.. Может, у неё и был талант. Как там она? А впрочем, неинтересно… В детстве там, у нас в городе, я чувствовала себя королевной. Вот правда — королевной. И думала, что жить вечно буду. Ведь королевны не умирают… А теперь вроде да, живу хорошо, а всё чего-то не хватает. Всё-таки это всё очень средненько… Квартира вон в е***х каких… Зато своя. Ты, кстати, где живешь? У парня, наверное… Лучше брать ипотеку, хоть за своё жилье платить будешь. Или лучше валить из этой страны. Тут возможности-то не очень. Я вот хочу в Европу. К настоящим замкам! А то у нас тут и замков нет. Может там, в Европе, почувствую себя королевной?

Света смеется. Паулина молчит.

— Брата моего, кстати, помнишь? Он скоро придёт. Он через неделю уезжает на Кипр работать. У нас ему тесно.

Принц Игорь! Неужели она его увидит?

Паулина смотрит в окно. Четырнадцатый этаж огромного жилого комплекса. В небе пролетают птицы. Такая высота, а птицы всё равно выше.

Какая же высота у птичьего полёта? Спросить Свету? Но что за дурацкий вопрос? Можно загуглить самой.

А вот и принц Игорь появился.

Красиво, как в кино, обнимает Паулину. Приятный молодой мужчина, и причёска тоже, как в голливудских фильмах у студентов 50-х годов… Всё такой же принц.

— Да как живу? Хорошо… В науку, правда, не пошёл. Семейный бизнес засосал. Скоро вот женюсь, — показывает фото невесты. — А ты-то как? А, живёшь тут. Работу ищешь… Ну понятно, — он меланхолично вздыхает. — Ну удачи тогда. Ну, мне уже и идти надо, в общем. Рад повидаться.

Снова, как в кино, обнимает Паулину.

— А на какой высоте птицы летают? — вдруг спрашивает она.

— Это от птицы зависит… — на секунду оживляется принц Игорь. — Белый аист парит на высоте двух-трёх тысяч метров… Но это белый аист… Жаль, я бизнесмен, а не орнитолог… Ну я пошёл.

— Изменился? Да? — хмыкает Света. — Я тоже думала — он учёным будет. Так бы гордилась братом-учёным… А так всё обычно. Но ладно, скоро он всё равно уедет в хорошую погоду…

После встречи со Светой вновь на Паулину нападает хандра.

— Просто ты увидела, как люди хорошо живут. По заграницам ездят… Но и ты так можешь. Нужно только в себя поверить. Я тоже раньше думала, что ничего не могу, что жить буду, как мои родители. Ни курортов, ни жизни яркой. Работа — дом — работа — дом всю жизнь. А вот нет! Живу теперь здесь, в самом красивом городе на свете! Ну улыбнись же, Паулина! Нельзя быть такой грустной.

Нина после колледжа работать в школу не пошла. Пошла вышку получать по журналистике. Уверенность в себе её настолько выросла, что она совсем перестала краситься, сделала короткую стрижку и стала одеваться по-мужски.

— Главное, чтоб комфортно было. А что про это думают мужчины — мне плевать. Мне и без них хорошо.

А Паулине не хорошо. Паулине скучно.

— Давай работу ищи! — говорит ей очередной парень. — Совсем разленилась.

В школу пойти работать? Пошла. Сидит за столом, смотрит на класс и ничего сказать не может. Голоса своего боится.

— Сегодня мы поговорим о…

И всё, класс шумит, её не слышит.

Так и проходят уроки. До первой проверки. Потом она увольняется по собственному желанию.

Очередной парень устраивает её работать в копицентр. Фотографировать и распечатывать. Можно обходиться почти без слов. С ним же обходится! Чем остальные хуже!

— Девушка, мне надо распечатать фотографии.

Паулина показывает ценник.

— Хорошо. Да, вот, пожалуйста, фото на холсте.

— А мне нужно на паспорт сфоткаться. Я куртку здесь повешу? Ага. А вот тут отфотошопьте немного. Спасибо! Сколько с меня? Ах, да, вот ценник.

Паулине кажется, она совсем разучилась говорить.

Нина тащит её на собрание феминисток. У них будет лекция о женщинах-художницах в XVII–XVIII веках. В центре. Паулина пьёт чай, слушает лектора, оставляет донейшн.

Потом приходит сюда снова, потом ещё и ещё. Потом тоже стрижётся коротко. Перестает брить подмышки. От неё уходит очередной парень. И к черту его! Всё равно он с ней не разговаривал! Использовал её только как личную проститутку. Сделает своё дело, и в телефон — играть или видео смотреть. Всегда такой шум от этого телефона. Ой, нафиг!

Теперь живёт она у Нины. Точка с копицентром внезапно закрывается. Впереди новые поиски работы. Подруги-феминистки устроили её натурщицей в художественную академию. Подмышки пришлось-таки побрить.

Очередная зима. Снова бесконечная. Хорошо, когда она снежная. А то вот как сейчас — одна серость да слякоть. Прямо как у них на юге. Сколько лет она уже там не была? Впрочем, хорошо, что не холодно, а только сыро. Когда холодно, и позировать холоднее.

Вот она голая сидит на высоком табурете. Акцент на груди. Повернись ягодицами. Час, два, три, четыре. В перерыве чай с печеньем. А в сумке настойка, она согревает надёжней. Не спейся там, Паулина!

С Ниной жить непросто. Нина помешана на порядке, чем дальше, тем больше.

— Живёшь у меня на всем готовеньком, а пол ни разу не помыла. Нет, всё-таки как ты бездарно моешь пол! Лучше всё самой делать! Всё самой! Я же сильная и независимая!

Да, да, правильно Нина. Ею и оставайся. А Паулина от тебя съезжает. Паулина нашла себе место поинтересней.

***

Теперь живёт она в центре, в коммуналке. Ей почти за бесплатно сдала комнату знакомая, с условием, что она будет приглядывать за её матерью в соседней комнате.

Мать у неё — настоящая старушка. Из дома уже не выходит. Но готовит сама и даже прибирается. Телевизор не смотрит — не слышит. А больше всего смотрит в окно — на двор-колодец. Паулина иногда с ней рядом сядет — вместе смотрят. А там только машины меняются, да сотрудницы магазинчика выходят покурить. Равнодушные мусорные баки то полны, то пусты. Со стен живописно облезает штукатурка. Зимой ещё сосульки блестят под крышей.

Иногда старушка жизнь свою вспоминает. Говорит много, сбивчиво.

— А приехала я сюда лет в десять. Родителей перевели работать. А детство прошло — у… далеко! А здесь мне не нравилось сначала. Люди всё, люди — одни очереди. Мы тогда жили на окраине… А сейчас это уже не окраина, сейчас там тоже почти центр — метро. А здесь мужнина семья жила… Не очень они мне рады были, конечно. И без меня тесно было… Это теперь пустые комнаты… Теперь вон предлагают расселиться, квартиру в новом районе, а я не хочу. Дайте, говорю, мне здесь помереть. Здесь ведь вся жизнь и прошла… Ох, плохо мы с мужем жили. Пил он… Характерами не сошлись… А дочку вот хорошую вырастили. Наташка у нас молодец — хваткая!

Потом посмотрит на Паулину.

— А тебе лет-то сколько? А… я думала ещё только двадцать. Ладно, думаю, двадцать… Я в двадцать уж сына родила. А сейчас что-то время странное. Никто не женится, не выходит замуж. Женщины до пятидесяти лет как девочки выглядят… Двадцать сколько, говоришь? Ничего не слышу… Ох, ох… И всё одна! Попроси хоть Наташку, пусть тебя с кем-нибудь познакомит.

Зачем Наташке с кем-то её знакомить? Наташка её с собой познакомила. И с мужем своим. Бывшим.

Хотя какая она ей Наташка! Наталья Владимировна! Художница, преподавательница, представитель богемы.

Иногда Паулина к ней приходит. Наталья Владимировна рисует её. Говорит, ей нравится потерянность Паулины. Она как будто отражает вечное скитание человеческой души.

Наталья Владимировна рассказывает ей о художниках, о своих путешествиях, вообще о всей своей жизни. Как будто биографа из неё готовит! А Паулина только слушает, слушает и ничего не говорит. Да и говорить-то не хочется.

***

В комнате тесно. Под самый потолок уходит книжный шкаф. В углу письменный стол, а перед ним скрипучая тахта. Сейчас она скрипит особенно. Двое занимаются любовью. Женщине лет двадцать пять. Точный возраст мужчины мешает определить борода. Но лицо молодое вроде.

— Так что вам там преподают в семинарии? — после успешного завершения спрашивает женщина, ложится рядом, обнимает его.

— Сейчас вот апостола Павла проходим. Готовлю доклад по христианству Паулины… — мужчина целует её левую грудь.

— Слово-то какое красивое… Правую не обижай!

Правая грудь поцелована.

— А если я забеременею?

— Это будут твои проблемы… — продолжает целовать.

— А как же я буду жить без тебя? Я же сгину…

— Сгинешь.

— А что будем с ребёнком делать?

— Ничего. Главное аборт не делай! Назовешь её Паулиной в честь Павлова христианства. Бог позаботиться о ней.

— Но я же сгину без тебя! Понимаешь? — голос её меж тем лёгкий, смеющийся.

— Понимаю. Все сгинем. Мир вообще к концу идёт.

— Скоро последние времена?

— Да, дорогая. Встретимся снова только в Царствии небесном. Где ни жениться, ни выходить замуж не будут… Будем с тобой как ангелы. Но пока мы здесь, — он ласкает её всё сильнее, — порадуемся тому, что есть здесь.

Тахта всё скрипит и скрипит.

Какой глупый сон! Привет от Андрея Евгеньевича? Зажилась она здесь, видимо…

Паулина просыпается глубоко за полдень в чужой квартире. Скоро уже станет темно.

Да, эта праздная жизнь развращает. Пора проведать старушку.

Старушка сегодня не в духе. Капризничает.

— Пришла, натопала… Где всю ночь ошивалась?

Паулина молчит.

— И молчит, и всё что-то скрывает. У-у-у-у какая!

— Да у дочери вашей была, у Натальи Владимировны, а потом ещё где-то… — отвечает ей Паулина.

— Что-что? Ничего не слышу.

— У дочери вашей была, — говорит ей Паулина в самое ухо.

— А! У дочери! А я думала, ты немая. Молчишь да молчишь…

Комната погружается в сумерки. Короткий зимний день.

— А чего говорить? Кто меня слушает? У всех свои истории, — вдруг проговаривается она.

Старушка смотрит на неё с раздражённо, морщится.

— А кого кто слышит? Никто никого не слышит.

Паулина смотрит в окно. Там одна глухота.

— Но ведь говорят же люди, говорят? Беседы ведут?

— Беседы? Все только себя выговаривают. Никто никого не слышит.

***

Пока Наталья Владимировна ищет, как лучше передать потерянность Паулины, Паулина находит себя с её мужем, Егором Александровичем. Для неё просто Егором. Как-то им обоим случилось успокаивать Наталью Владимировну после её очередного срыва, на том и сблизились.

— Увидел её однажды в маленьком ресторанчике, как чашку с кофе она держала на коленях. Обнимала ладонями. Бережно так. Не на столе, именно на коленях. А сама она вся такая высокая, как будто жирафа, утомлённая от своей длинноты. Я сразу влюбился в неё. Лет десять жили прекрасно, а потом она стала говорить, что я тут лишний, что ограничиваю её свободу, мешаю творческому росту, творческому пути…

Егор хоть и бывший муж, но постоянно к Наталье Владимировне заходит. Есть у них ребёнок, которого никто толком не видел. Проблемы у него какие-то. Когда Паулина приходит, ребёнка в квартире нет.

В любви Егор предупредителен и нежен. Меньше бы рассказывал про свои чувства к бывшей жене… Впрочем, и это больше не ранит. Не хочется ей быть ни Натальей Владимировной, ни кем-то ещё.

Пьют они изысканное вино. А под вино он ей про многие умные вещи рассказывает. Егор Владимирович — преподаватель философии в хорошем вузе.

— Вот ты понимаешь, Паулина, Антисфен, первый киник, был кем-то вроде Льва Толстого в своё время. В какой-то момент он стал презирать всё, что ценил раньше. Он стал выступать на площадях, общаться с простыми людьми на понятном им языке. Быть может, это казнь Сократа так на него повлияла?

Или он просто устал от философских софизмов… Хватит цитировать Бертрана Рассела, лучше войди в меня, думает Паулина. Умных книг и она прочитала немало.

— Я понимаю, Паулина, что ты хочешь чего-то большего от нашей связи. Но на большее я пока не готов.

И я не готова, говорит Паулина внутрь себя. А ему только улыбается устало.

Наталья Владимировна готовится к выставке, где будут в числе прочего презентованы и портреты Паулины. Выставка должна стать важным шагом в творчестве Натальи Владимировны.

А в городе уже который раз наступает весна.

Белый снег становится чёрным, скукоживается, нищим попрошайкой лежит на грязном асфальте. Ещё пара недель, и на деревьях вздуются почки… Что там у них дома цветёт? Она уже и не помнит… Уехала раз, и всё… засосало.

Иногда она звонит бабушке. Бабушка берёт трубку. И обе молчат. Только дыхание друг друга слушают.

Что, ничего нового дома, бабушка?

Ничего, внучка! Ты там ещё не совсем пропала?

Пропáсть-то пропала, но ведь все в мире пропали.

Это ты верно заметила, внучка. Приедешь когда? Увидимся?

Только с делами разберусь, обязательно приеду.

Это ты уже лет десять говоришь.

Неужели десять?

Да, внучка!

Но ты ведь без меня справляешься?

Да я без всех вообще справляюсь. Я такая.

Ну, молодец, бабушка. Так держать!

Помолчат в трубку, подумают своё, и всё…

Паулина тоже ждёт открытия выставки.

«Введём тебя в светское общество, дорогая!» — Наталья Владимировна ласково треплет её по щеке.

Ах, надо ведь подумать, что тебе надеть. Ах, вон это платье! Чёрное — не маленькое чёрное, правда, но тоже хорошо. Твой рост как раз позволяет. Моя музы должна выглядеть не хуже меня! Ах, как тебе идёт! Ну, давай, покружись! Егор, правда, она хороша?

Паулина кружится, пританцовывает.

Как всё это знакомо! Вроде и лет ей немного, а столько уже всего было?..

К открытию выставки город совсем преобразился. Вечер, а ещё светло. Закат как будто обнадёживает, а не расстраивает…

— Ну, Егор, поухаживай за нашей дамой! — командует Наталья Владимировна.

Егор Александрович помогает ей снять пальто.

Галерея находится в бывшем дворце. Высокие окна, зеркала. Как будто она попала в сказку — из тех, что смотрела в детстве. И сама она — изысканная леди, почти принцесса. Видела бы её бабушка!

Впрочем, радости от этого нет. Только усталость.

Паулина отражается в зеркалах. Паулина смотрит на свои портреты. Паулина повсюду. Вот Паулина сидит, зажав плечом телефонную трубку, ожидая звонка. От Бога? От любовника? От апостола Павла? Вот Паулина развешивает бельё на верёвке, оглядываясь на зрителя. Кто видит её? Кому она нужна? Вот Паулина безнадёжно курит на балконе. А вот она лежит в постели с мужчиной, который уткнулся в телефон. Много-много Паулины…

А это вас нарисовали? Прелестно!..

Вы почему одна? Пойдёмте с нами!

Послушайте, такая история, вас позабавит…

Вы пробовали это шампанское? Настоящее шампанское, а не игристое вино, как теперь у нас везде пишут. Попробуйте!

Паулина смотрит на людей. Всё вроде незнакомые люди, но все на кого-то похожи. Наталья Владимировна похожа на Свету. А вон стоит молодой и дерзкий музыкант, как похож он на Грэга! А вот и Никита-Барабанщик ждёт своего нового выступления…

Она ходит неприкаянно по галерее. И никто с ней не говорит. Пойти, что ли, покурить?

Проходя мимо будки охранника, она оглядывается на телевизор — уж не Кира ли там поет в клипе? Нет, кто-то на неё очень похожий…

Она вышла на улицу в одном платье.

— Паулина! Вы же замёрзнете!

Неужели Андрей Евгеньевич?

Она оглядывается. И точно!

Пришёл. Один на этот раз. Как вы постарели, Андрей Евгеньевич!

— Паулина, простите! Я был не прав. Я жестоко с вами обошёлся. Впрочем, семейного счастья у меня не вышло. Паулина, — он берет её за руку. — Давайте попробуем всё сначала!

Мечты сбываются! Но почему так невесело?!

Она вырывается, бежит по галерее.

Галерея всё расширяется, расширяется. В окнах отражаются огни канделябров. Какой сейчас век?

А вот и начинается официальная часть!

Гости сходятся в зал. Изящная пианистка заставляет рояль рыдать. Рахманинов! Всё, как любит Наталья Владимировна!

Потом начинаются поздравления! Председатель союза художников, хозяйка галереи…

Паулине быстро становится скучно. Она смотрит по сторонам.

А что это за ребёнок стоит и тычется в зеркало в углу? Это и есть сын Натальи Владимировны?

К нему подбегает нянечка, шепчет:

— Ах, Павел, ну перестань! Павел, успокойся. Это зеркало!

В ответ Павел мычит и продолжает смотреть в зеркало.

— Ах, не пугайтесь! Он не говорит, — поясняет нянечка. — Я говорила Наталье Владимировне, не стоит его брать с собой! Но она считает, что в такой день он тоже должен быть здесь.

— Эмммм, мммым, — ноет Павел.

— Ну что ты там нашёл? Что? — вздыхает нянечка.

Паулина встает на колени. Вот они с Павлом уже одного роста. И тоже начинает тыкаться в зеркало.

— Давай, говори, Павел! Что ты хочешь сказать? Говори нам всем! Эммм, мыммм…

Она насильно поворачивает его к себе. Пытается обнять.

— Говори со мной, говори…

— Что вы делаете? Вы же его пугаете! — нянечка в ужасе.

— Говори, Павел! — не обращает на неё внимания Паулина.

Павел смотрит на неё и мычит, мычит, а потом как заорёт. И Паулина заорёт. Бросится на пол, будет бить ногами и орать.

***

На дворе уже ночь, та самая, подслащённая южными травами. Скрипит родная калитка. А вот и бабушка идёт навстречу.

Ну что, бабушка?

Приехала, гляди-ка! А ты прям совсем взрослая стала, внучка.

Да вот, бабушка… Сколько же мне лет.

Так уж под тридцать, мать… Надолго ты тут?

Навсегда, бабушка. Пока смерть не разлучит нас.

Ну, заговорила ты о смерти. Ты о жизни говори…

Вернулась! Жить будем…

Будем, будем…

И говорить будем! А то мы всё молчим.

Так все молчат. Даже когда говорят, молчат. Всю жизнь бегают от своего молчания, а не убежишь ведь…

Экая ты пессимистка бабушка!

Да я и не бабушка тебе вовсе. Смотри на небо внимательней…

Паулина смотрит в небо — а эта к ним летающая тарелка приближается. Приближается, приземляется, вся сверкающая, серебряного цвета. Опускается трап. Выходит к ним инопланетянин с голубой кожей. На вид как будто человек, а не человек ведь.

— Здравствуйте, Паулина! Вот и закончилось ваша земная жизнь. Межпланетная ассоциация благодарит вас за участие в эксперименте. Вы родились на планете «Земля» и прошли полное погружение в жизнь обитателя планеты «Земля». Вы не знали, что за вами следят. Теперь нам понятен весь спектр эмоциональной и духовной жизни землян. Далее совет будет принимать решение, вступать ли нам в дальнейшую коммуникацию с ними или нет.

Паулина молчит. Паулина вспоминает что-то давнее, блестящее, серебристое, как летающая тарелка. Что-то было такое? Но когда? Ещё до рождения?

— Понимаю, Паулина. Вам сложно теперь понять, кто вы. Но на Земле вам оставаться небезопасно. Слишком много плохих энергий измерили наши аппараты.

Она смотрит на бабушку.

— А мать как же?

— А мать всё, давно уже. Слишком увлеклась экспериментом.

— А зовут меня Паулина?

— Паулина, Паулина, так мать твоя захотела. Последняя воля, так сказать.

— Паулина! Нам пора улетать.

— Но я только научилась говорить.

— Вот и выступите на межпланетной конференции с докладом о землянах. Расскажете о них всё подробно… А мы уже примем решение о дальнейшей коммуникации.

— Да зачем с ними вступать в коммуникацию? Каждый всё время только выговаривает себя, ищет себя в другом человеке. И всё не может найти. И так всю человеческую жизнь.

— Понимаю, Паулина! Вы сильно эмоционально износились за все годы эксперимента. Теперь вам предстоит долгая реабилитация…

— Зато какие слова говорить умеют… о любви, например!

— Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, не превозносится, не ищет своего… — вы это имели в виду? Благодаря вам теперь и мы получили это знание. И мы подумаем, как нам воспользоваться им.

— А никак! — Паулина грустно улыбается. — У землян вон не очень получается…

— Вы стали очень пессимистичны, Паулина!

— Я стала собой.

— Мы рады за вас, Паулина. Но пора возвращаться!

— На Альфа-Центавру?

— Куда пожелаете!

Паулина молчит, прислушивается к стрёкоту цикад, к дальним звукам родного, но позабытого города.

— Никуда я не хочу улетать. Я только вернулась.

— Вы тут долго не протянете без нашей космической поддержки.

— До тридцати лет дотянула вот…

— Но вы были рядом с близким человеком.

— Последние десять лет не так уж и рядом…

— Очень жаль, Паулина! Когда мы вернёмся в следующий раз, вы уже вряд ли будете живы.

— Что поделать?!

Бабушка обнимает Паулину на прощанье. Поднимается на корабль. Он взлетает, уменьшается, теряясь среди прочей россыпи звёзд южного неба.

РАССМЕЯЛСЯ, МАХНУЛ РУКОЙ

***

Когда я узнала, что Ваня покончил с собой, то сразу поехала домой, в свой маленький родной город.

Наплела на работе что-то. Сделали мне длинные выходные. Даже неловко. В самом деле, кто мне был Ваня? Никто. И не друг уже давно. И не на похороны еду. Похороны прошли недели три назад.

Просто приехала. И всё.

Вот квартира моя, единственная, родительская, то есть. В тихом двухэтажном доме с облезшей штукатуркой. Вот мама встречает. Папа на работе, как и положено.

Выпили чаю. Мама уже знает про Ваню. Молчим. Что тут скажешь? Дурак он, Ваня…

Зашла я в свою комнату, выхолощенную. Всё лежит на месте, как в школьные годы. А меня тут уже лет двенадцать как нет.

Села за письменный стол. Какой тут порядок! Как в музее. В музее имени меня. Все ручки, линейки, маркеры стоят в карандашнице. Папки равнодушно в углу покоятся. И фотографии в рамочках стоят.

Вот я выпускница. В синем платье без бретелек. Плечи голые, худые ещё. Помню, казалась себе в тот день кинозвездой.

Вот мы с мамой и папой на втором фото. На морях отдыхаем.

А вот я с друзьями.

Наша компания: Ваня, Стас и я. Лены только не хватает. Кто нас фотографировал? Не помню. Сидим втроём у озера на брёвнышке. День рождения Стаса.

Ваня слева. Лохматый, взъерошенный, чёлка модная лезет в глаза. Справа — Стас, как всегда, представительный, фотогеничный, лоб у него высокий, ровный пробор. И я между ними. В футболке с открытым плечом.

Подумала — «наша компания»… С чего бы? Дружили мы недолго. Лена, которой нет на фотографии, моя одноклассница была, а Ваня и Стас на год старше. Познакомились в литературной студии.

Когда мы учились в десятом классе, к нам как-то зашла Светлана Константиновна, учительница русского языка из двенадцатой школы, и позвала к себе в литстудию.

Если бы у нас в школе была такая литстудия, мы вряд ли пошли. Постеснялись бы. А тут вдруг мне захотелось.

Я с детства стишки пописывала. Лена тоже что-то сочиняла. В одиночку мне идти не хотелось. А с Леной — другое дело! Лена пожала плечами и сказала: «Ну пошли».

***

Занятия проходили раз в неделю. В пять вечера. В школьной библиотеке. Двенадцатая школа — не то что наша. Большая, важная. У них даже, вон, литстудия была! И всякие олимпиады районного масштаба проходили!

Помню, зашли в эту двенадцатую школу с Ленкой — и почувствовали себя шпионами. Долго искали библиотеку, где литстудия собиралась, — не находили. Шли по пустынным коридорам. Ни души. На библиотеку набрели случайно, на слух. Вышли в холл с панорамными окнами. Залюбовались на веерные пальмы в горшках. Задумались. А тут вдруг слышим, из-за двери стихи читают. Слов не разобрать. Только интонация:

Бубу́-бубу́-бубу́-бубу́…

бубу́-бубу́-бубу́…

Вот так и читают эти ваши стихи, если не стесняются. Протяжно, громко, с вызовом заунывным.

Мы дождались, когда за дверью стало тихо, и вошли. На нас никто не обратил внимания.

Зал был просторный. Несколько парт перед абонементом сдвинуты вместе. Во главе царила Светлана Константиновна.

Студийцы — их было человек семь — сидели за столом и чай пили.

Только один парень стоял. Это и был Ваня. Это его «бубубу» мы слышали из-за двери.

— Вот, ребята, запомните этот момент. Перед вами — поэт! Он ещё молодой и неопытный, но у него уже есть строчки, которыми можно о себе заявить! — говорила Светлана Константиновна.

Все молчали благоговейно.

— Ты, Ванечка, главное, это не забрасывай. Нелёгок путь поэта, но без поэзии — как бы мы жили?!

— Стихи бы наизусть учить не приходилось, — засмеялся симпатичный парень.

— Эх, Стасик! Ленишься ты стихи учить, вот без девушки и ходишь. Без музы!

Стасик пожал плечами и буркнул:

— Как будто у Вани есть муза…

— Ваня — поэт, ему положено одному страдать, — прозвучало из дальнего угла чьё-то золотое слово.

— Да бросьте вы, — отмахнулся Ваня. — Тоже мне заладили: «поэт, поэт»…

Все притихли. И только тогда нас заметила Светлана Константиновна:

— Здравствуйте, девочки! Вы к нам?

— Ага, на студию, — отвечаем мы.

Светлана Константиновна — женщина объёмная, седая, с пучком. В блузке в чёрно-бордово-белую полоску и чёрных брюках. Как сейчас её помню! Такой только и помню, как будто других нарядов у неё не было, а ведь были наверняка!

— Сейчас мы читаем стихи по кругу. Вам есть, что прочитать? — спросила Константиновна.

Лена заскромничала, растерялась.

А я взяла да и прочитала. Зря, что ли, сюда пришла?

Что я тогда читала?

Что-то громкое, броское, горячее. Так мне тогда казалось.

Та́-да-дам, та́-да-дам, та́-да-да, та́-да-дам,

Та́-да-дам, там-па-да́м

Светлана Константиновна внимательно на меня посмотрела:

— Хорошо читаешь. Молодец! Но стихосложению тебе надо учиться. Оставайтесь у нас, девочки. Как вас зовут? — голос у Константиновны был звучный, торжественный.

Мы с Ленкой представились.

— Ну, вот и замечательно! — воскликнула она и добавила лукаво:

— К нам присоединились две поэтессы и, может быть, музы для какого-то из наших поэтов.

— Сразу две для одного!

— Стас, не смущай поэтесс!

Занятие продолжалось ещё часа полтора. Читали стихи остальные студийцы. Лена продолжала бояться и так ничего и не прочитала. Внимания нам в тот вечер больше не перепало.

Над абонементом висели портреты классиков.

— Когда-нибудь кто-то из вас обязательно встанет с ними в один ряд… Представляете, ребята? — Светлана Константиновна мечтательно вздохнула.

— По-любому это будет Ваня, — веселился Стас.

Ваня краснел не без удовольствия и толкал Стаса в бок, хватит, мол.

Я обожгла язык чаем из пластикового стаканчика, съела всё печенье курабье и подумала, что никогда больше сюда не приду.

Когда все стали расходиться по домам, к нам неожиданно подошли Ваня и Стас и предложили прогуляться.

***

Это, наверное, было лучшее время нашей школьной жизни. У нас появились друзья-парни. С одноклассниками мы особенно не дружили. Вроде и были одним целым, но вне класса не общались.

А с Ваней и Стасом мы стали не просто друзьями, мы стали единомышленниками!

Раз в неделю ходили в литстудию и ещё пару раз в неделю просто гуляли.

Была зима. Мы любили бродить за городом по снежному лесу. Иногда ходили на каток.

Мы делились своими стихами. Стас ещё песни писал и на гитаре играл. Мы постоянно смеялись над его шутками, восхищались им, прочили ему славу. В самом деле — кто, если не Стас?

Но любимцем Светланы Константиновны был Ваня. Она его стихи в газете городской печатала. По конкурсам рассылала. Может быть, это она его испортила? Вбила ему в голову, что он какой-то особенный? А дальше что?

Но мы тогда об этом не думали. Мы были ещё школьниками и знали, что ждёт нас впереди одна невероятная жизнь.

Эйфория моя, впрочем, длилась недолго. С месяц. Потом я увидела, что Стас и Ленка сильно сблизились и теперь всё время проводят вместе.

Мне Стас тоже нравился. Если бы не Ленка, я бы и не подумала, что мне нравится Стас. Мне просто хотелось и дальше дружить компанией. Зачем ему Ленка? Зачем? Вместо нас. Такая тихая, смешливая, с длинными тёмными волосами. Почему она?

Оставалось нам дружить с Ваней вдвоём.

Стас и Лена скоро и литстудию забросили.

— Увела муза нашего Стаса… — вздохнула Светлана Константиновна и продолжила предрекать нам великое будущее.

На студии без Стаса и Лены стало пусто. Я начала скучать. Скучал и Ваня.

Нас стали принимать за пару. Хотя никакой парой мы не были. Просто гуляли иногда вместе и обсуждали то стихи, то Стаса с Леной. Я постоянно жаловалась, что они нас забыли.

Ваня только посмеивался над моими причитаниями.

— Это жизнь, подруга, — говорил мне он и корчил умную рожу.

Ваня, наверное, тоже был прикольным. Мечтательным. В стихах он писал про одиночество и всякую нашу природу. И для поэта — очень мало читал.

Стихи Вани мне не нравились. Не были близки, так сказать. Нравились мне только свои стихи, а их в студии никто не замечал. И я обижалась.

Обижалась я на всех: на скучных одноклассников, на родителей, живших в маленьком городе, где не было такой литстудии, в которой бы меня замечали. Обижалась и на Ваню, всеобщего любимца. И на Ленку со Стасом, которым я была не нужна. Доучиться скорее бы и уехать из этого городка — вот о чём я мечтала. Туда-туда, во взрослую, невероятную…

***

— Ты уже решил, куда поступишь? — спросила я Ваню как-то после Нового года. Мы снова шатались за городом. Ваня пожал плечами:

— Пойду в колледж наш, наверное. Или в Отрадное, чтоб недалеко.

Я возмутилась:

— Как?! Вот я хочу в Питер!

— Зачем?

— Здесь же тоска!

— А там — нет?

— Там всё, что хочешь! Там люди другие.

Ваня хмыкнул.

— Ты же здесь настоящим поэтом не станешь!

— Почему не стану?

— Здесь же всё так… провинциально? Здесь же всё понарошку…

— Но я же пишу, и ты пишешь. Чего ещё надо?

— Расти! Книги издавать! Звучать!

— Звучать… Тебе бы ходить на светские вечера в длинных платьях, курить тонкую сигарету и читать что-то с завываниями… Да?

— Да, вот так и хочу.

— Ну, рассмешила!..

— Что, думаешь, не потяну такую жизнь?

Ваня глядел на меня с ухмылкой. Я злилась.

— А здесь ты не вырастешь! Так и останешься звездой кружка Константиновны!

— Завидуешь, что ли?

— Очень нужна мне такая слава! И вообще речь не обо мне. Тебе надо уезжать отсюда и расти, Ваня!

— Да ну… Кому я там нужен…

«Вот слабак!» — подумала я тогда. И замолчала. Так и шли. Молча.

Впрочем, свой город и я любила. Особенно вот так, издали. С горки. Когда впервые, задолго до весны, вдруг запахнет весной и чем-то таким мучительным наполняется душа, или что там вместо неё на самом деле есть?

Но уехать было нужно. Найти себе новых друзей, среди которых не придётся довольствоваться дружбой с Ваней, когда так хочется дружить со Стасом.

***

Стас был другой. Он точно знал, чего хочет. На гитаре он, конечно, играл, но и к экзаменам готовился. И в Питер собирался — поступать на юридический. Ходил к сотне репетиторов. Ездил на дни открытых дверей.

У Стаса и семья была… как бы сказать… продвинутая? Отец — начальник на заводе, мать — главврач в больнице. Стаса с детства настраивали, что за невероятную жизнь впереди нужно ещё побороться.

А Ваня? Кто его чему учил? Родители — простые, без претензий. Лишь бы сын не пил, всё остальное приложится. Вот сестра его не пила, хорошо вышла замуж, и в двадцать лет родила ребёнка. Вот она — молодец! А на меня они смотрели, как на девушку с блажью — дома ей не сидится.

А Ленка? Ленка теперь всё делала, как Стас. Стас в Питер, и она в Питер. Стас к репетиторам, и она к репетиторам. Девчонка она была толковая, и всё у неё получалось. Готовилась поступать в мед. Как мама Стаса.

А я сама не знала, кем хочу быть. Мне покоя не давал портретный ряд русских литераторов над абонементом в двенадцатой школе, куда мне попасть точно никто не прочил. Так я решила стать филологом. Назло.

У меня было полтора года, чтоб хорошо подготовиться и удачно поступить. Родители хотели, чтобы моим репетитором стала Константиновна, но я отказалась. Не верила я ей.

***

А время бежало. Пришла весна. Странная, томительная. За ней лето, то есть каникулы, свобода.

Всё это время мы продружили с Леной в школе и с Ваней вне школы.

В июле у Стаса день рождения был. Совершеннолетие.

В июле у нас в городе хорошо. А за городом ещё лучше. Шашлыки-пикники… Музыка кричит из машин, превращает улицу в танцплощадку.

Праздновать решили на озере, если погода будет хорошая.

И погода была хорошая.

Мы долго готовились, думали, что подарить.

Лена выбрала в подарок Стасу настольную игру по типу «Имаджинариума».

— Вот соберёмся холодным зимним вечером все вместе и будем играть! — радостно подмигнула мне она.

— Ну-ну… — скептически усмехнулась я.

Когда? Если вы всё время проводите вместе?! И Стас на следующий год учиться уедет. Нужны мы ему будем?

Лена моего скепсиса не заметила. Она ничего не замечала… Лена. Она была слишком лёгкой, слишком погружённой в свои чувства, чтобы что-то замечать.

— Будешь ты сидеть дома долгими зимними вечерами и страдать, что тебя не взяли играть в этот ваш «Имаджинариум», — посмеялся надо мной Ваня, когда я ему нажаловалась на Лену.

— Тебе-то что…

— В самом деле… — Ваня пожал плечами, как всегда. Ему и правда — ничего. Ничего ему от жизни не нужно было. И от молодости тоже. Он не сох ни по какой девчонке. Не парился ни о чём…

— А ты что подаришь?

— Я? — Ваня даже удивился. — Не знаю… Пива принесу.

— Вот, блин, — поэт, называется! А с воображением ещё хуже, чем у меня!

— Ну что, стих мне ему посвятить? «О, Стас, мой самый лучший друг, взгляни, прекрасен мир вокруг?» Да?

— А если постараться и что-то настоящее сочинить, искреннее.

— Надо это Стасу?

Я молчала возмущённо.

— Ну не вижу я, что Стасу нужно что-то дарить. У него всё есть. Пусть для него Ленка подарки ненужные придумывает.

— Ненужные… — фыркнула я.

Но разочарована я была не столько в предсказуемом Ване, сколько в себе. Я всегда скучно подбираю подарки. Идей никаких. Отделываюсь умной книгой. Или дарю то, что попросят. А здесь не то! Хотелось затмить Ленку! Подарить что-то такое, что бы удивило Стаса. Новую крутую гитару? Не было денег. Поездку куда-нибудь? В парк аттракционов? Нет, это он с Ленкой тогда поедет. Пришлось мне опять книгой отделаться.

***

Прямо перед днём рождения Ленка попала в больницу. Её летом увозили на дачу с огородом помогать. И вот, когда она полола картошку, её змея укусила. Страшного — ничего. Но какое счастье! День рождения Стаса — и без неё!

От этого дня я ждала многого. Чего? Не знаю.

Там должны были собраться остальные друзья Стаса. Может, я с кем-то познакомлюсь.

Да и просто наболтаюсь со Стасом наконец.

Папа Стаса вывозил нас на озеро партиями.

Собралось человек десять.

Я любила это озеро. Не раз там бывала. Воздух сосновый. В августе лилии белые цветут. Беседка там есть вместительная, беседище просто. А вечерами — туманы… Словом, романтика наших краев!

Но до вечера было ещё далеко. День только начинался. Наш день.

Когда я увидела Стаса, внутри что-то кольнуло. Господи, какой он красивый! Нет, он всегда был хорош. Но сегодня он зализал волосы по-особенному. Надел белую футболку. Как будто не из нашего мира, а из мира кино про американских школьников, которых играют уже давно не школьники, а вполне себе звёзды Голливуда.

Когда гости съехались, отец Стаса тактично испарился.

Стас жарил шашлыки. Я сидела рядом на брёвнышке, наблюдала. Как ладно у него всё получалось! Как будто всю жизнь он жарил эти шашлыки. И футболку свою не испачкал!

— Стас, это и есть твоя Лена? — вкрадчиво спросила одна его подруга, крашеная блондинка.

Стас рассмеялся.

— Нет, Лена в больнице, её змея укусила.

— Ничего себе!

— А это Нина, она стихи пишет. Мы с ней и с Леной на литстудии познакомились.

— У-у-у, — она посмотрела на меня оценивающе. — Прочитаешь что-нибудь?

Наконец-то! Любила я, когда меня просили стихи прочитать. А то всё эти взгляды… Стихотворением на всё можно разом ответить. И я прочитала что-то своё, мятежное-грустное, с предчувствиями любви или чего там ещё:

Та-да-да́м, та-да-да́м, та-да-да́м, та-да-да́м,

Та-да-да́м, та-да-да́м, та-да-да́м…

— Та-да-да́м, та-да-да́м… Хм… Ну ниче так, пойдёт… — знакомая Стаса усмехнулась и ушла.

— Давно я твоих стихов не слышал, — сказал Стас.

— Редко теперь встречаемся.

— Ну так дела, экзамены, всё такое.

— Ну да…

Стас посмотрел на меня внимательно.

— Ты как будто обижена?

Я пожала плечами и отвернулась, не зная, что ответить.

— Эй, именинник, ты что там возишься? Надо выпить! — подошёл к нам Ваня. — Тебя все заждались!

— Ван момент, — Стас нарядил последний шампур кусками мяса, отправил на мангал, и мы пошли.

Все сидели в беседке.

— За именинника и нашего бесстрашного лидера Стаса Самойленко! — торжественно произнес Ваня и поднял пластиковый стаканчик с шампанским.

Все последовали его примеру. Начались тосты по кругу. Когда очередь дошла до меня, мне тоже захотелось сказать что-то торжественное, яркое.

— Выпьем за смыслообразующего человека, за Стаса! Душу компании… Друга… Который нас всех здесь собрал.

— Смыслообразующего! О, как загнула… — рассмеялся Ваня.

— Ну не всё же тебе своими стихами смыслами всех одаривать!

— Вот злюка…

— Все мы тут смыслообразующие… — сказал Стас примирительно, а мне отдельно добавил. — Спасибо, Нина…

Что-то внутри меня вспыхнуло. И стало сладко и больно, так что захотелось выпить чего-нибудь покрепче.

Чем я и занялась. Все вокруг болтали, шутили, ели шашлыки. Я не вникала в разговоры, они окружали меня, но проходили мимо. Я смотрела на озеро. На его чёрно-белую воду. Там, где отражались сосны, вода была чёрной, а где небо – белой. День был жаркий, но беседка создавала приятную тень. Никто не купался. Всем было весело и без этого. А я вдруг ощутила свою отдельность от всех. И сразу захотелось что-то выкинуть.

Незаметно я выскользнула, переоделась и пошла в воду.

— Эй, Нина, а ты не сильно пьяная? — крикнул Ваня.

Я только дёрнула плечами.

Вода была холодной. Вода всегда холодная, пока не окунёшься. Я поскорее окунулась. Вот как всё просто. И не надо никакой компании. Никого не надо. Только скользи себе по воде. Расправь водные крылья и лети. И не смотри, не смотри, что там на берегу.

А на берегу все глядели на меня. Я это чувствовала. И уплывала дальше и дальше. Я не очень хорошо плаваю. Но сейчас я об этом не думала.

Какие-то незнакомые люди плескались на мели. Они становились всё меньше. Интересно, удастся ли доплыть до другого берега?

Кажется, нет. Я начинала уставать. Развернулась, поплыла назад. И тут силы стали оставлять меня. Может, с берега кто-то крикнул: «А не далёко ли ты заплыла?» «А не далёко ли…» — вряд ли… Слишком длинно для крика, все гласные сольются, смысл потеряется… «Эй, Нинка, плыви назад!» — может, так? Но мне вдруг стало страшно. Я переставала держаться на воде. Вот я сама уже кричала. Вода оказалась такой непрочной, водные крылья — такими ненадёжными. А вот я уже мучительно барахталась.

Вдруг кто-то меня схватил. Поволок за собой. Скоро я ощутила песок под ногами. Стас! Вытащил меня… Нырнул в своем праздничном прикиде! Я разрыдалась.

— Ну что ты! Что ты… Пошли, — приобнял меня Стас.

Мы вышли из воды.

Все смотрели на нас.

— Есть у нас что-нибудь горячее? — суетился Стас.

— Только виски!

— Вот, блин, ей бы чаю налить…

— Вскипятить надо!

Все эти слова опять пролетали мимо, терялись в звуке леса, потрескивании костра.

Успокоившись, я пошла переодеться. А Стас так и остался в мокром.

— Ещё простынешь из-за меня, — подошла я к нему и виновато посмотрела.

— Пустяки, мама-медик болеть не даст…

Я улыбнулась.

— Что это было?

— Не знаю… Я так далеко никогда не заплывала, силы не рассчитала, наверное…

— Это Ваня понял, что ты тонешь.

— Ваня? А почему ты поплыл?

— Ну, я же хорошо плаваю. Я ж…

— Ещё и спортсмен, — сказала я грустно.

И вот заиграла музыка. Из одного телефона, из другого…

Кто-то начал танцевать.

Я снова ощутила свою отдельность. Мне захотелось уйти.

— Ты куда? — спросил Ваня. — За новыми приключениями?

— Да так, поброжу…

— Составить тебе компанию?

— Не стоит, развлекайся, я скоро приду.

Я побрела по лесной тропке. Музыка из телефонов отдалялась. Я оказалась одна.

— Нина, да что с тобой сегодня? — окликнул меня Стас.

Пошёл за мной все-таки. Хорошо…

Я улыбнулась растерянно.

Стас подошёл ближе, взял меня за руку.

— Нина, зачем?

Я поцеловала его.

***

А потом ничего не изменилось. Ждёшь-ждёшь чего-то, это что-то наступает, но всё остаётся по-прежнему.

Стас продолжил встречаться с Ленкой. Что делать? Ленка так Ленка.

Я продолжила гулять с Ваней. Благо было лето, и с Ленкой мне не приходилось видеться часто.

Осенью Стас и Ваня уехали учиться. Ваня приезжал на каждые выходные. Стас — реже. Впрочем, меня это не касалось. Мы, конечно же, не собирались компанией играть в «Имаджинариум» или как там эта игра с карточками зовется…

Ленку я стала избегать. Нет, вину перед ней я не испытывала. Эта из-за неё у нас не сложилось весёлой компании. Или не из-за неё… Я просто не хотела с ней больше общаться. И слышать её восхищенные разглагольствования: «А вот Стас то, а вот Стас это…»

С Ваней дружба тоже как-то прошла. В колледже у него завелись новые друзья. Читал он им стихи? Вряд ли.

Иногда в городе я встречала Константиновну. Она сразу спрашивала меня про Ваню, как будто я имею к нему отношение!

— Такой талантливый, такой талантливый! — только и повторяла она. — Поймут ли его в другом городе? Примут?..

Меня это особенно не заботило. Я все силы сосредоточила на поступлении. Школа, репетиторы, стихи, одинокие прогулки, книги. К будущей невероятной я подготовилась основательно.

Год был долгий, одинаковый, одинокий. Но вот он прошёл. Оставалось сдать экзамены, пройтись выпускницей по городу и отчалить отсюда.

На выпускном я снова встретила Стаса. Мы мило поздоровались, поулыбались и разошлись.

Я была красива, по-настоящему красива, и это кружило мне голову. То самое синее платье, длинное, в пол. Ездили за ним в соседний город, у нас такой красоты не продавалось.

В тот же день на улице, когда я, задорная и пьяная, возвращалась домой, мне встретился Ваня.

— Ох, какая ты! Может быть, и вправду тебе подойдёт светская жизнь. Стихи, поклонники, наряды!

Я покружилась перед Ваней.

— А про тебя всё Константиновна спрашивает!

Ваня рассмеялся, махнул рукой.

— Пишешь что-то новое?

— Кому оно надо?

Я не ответила, только улыбнулась.

— Что ж, я пойду, — Ваня непривычно, по-джентельменски, поцеловал мне руку.

— Давай… до новых встреч!

Больше мы не виделись.

***

Когда же мы сфотографировались в тот день? Всё помню, а этого не помню…

Что же стало с Ваней? Почему он так? Вдруг вышел из окна? Кто знает?

Одни говорят, наркотики. Другие — что задолжал кому-то. Третьи уверяют, у него же на лице было написано, что он — не жилец.

Не знаю… Не думала об этом, когда дружила с ним. Весёлый, улыбчивый Ваня и вдруг… Нет. Не знаю. Ничего я в людях не понимаю…

А дома хорошо. Тихо так. И грустно.

— Смотри, вон про Ваню в газете написали, — мама принесла газету нашу, городскую.

О да! Некролог от Константиновны. Погиб поэт… И целый разворот с его стихами.

Константиновна пишет, что поэты очень уязвимые, что они беспомощные в быту, что нетвёрдо стоят на земле. Но что бы мы делали без них?

Да ничего, жили бы себе и жили. Это без великих поэтов — не обошлись бы. А без нас, маленьких, нужных только никому не нужным Константиновнам, как-нибудь прожить можно.

Но Константиновна в это не верила!

Я прочитала некролог. А потом стала читать Ванины стихи. Читала, как впервые. Новые, старые! Написано «разных лет». А, вот это я помню, про наш город…

Наш город — выкинутый ботинок,

Он мокнет под дождём.

Но мы в нём дружно и едино

Чего-то ждём.

Эх, заменить бы это «дружно и едино», и было бы ничего так… Ваня, Ваня…

А это что такое?

Вот выпускница в синем платье

Взглянула на меня,

Хотелось сжать её в объятьях,

И дать огня

Её холодному величью.

Но что ей тот,

Кто рядом пролетает птичкой,

Котом поёт?

Это же… И вдруг я разревелась. Рыдала обо всём. О Ване, о себе, о стихах, любовях, расставаниях. О том, что моя юношеская мечта — встать один ряд с классиками — никогда не осуществится. О том, что не пишу стихи уже лет десять. О том, что Сплошная Невероятная Жизнь вечно куда-то убегает. О том, что и Ваня не вошёл в классики. Хотя почему не вошёл? Вошёл же! Для Константиновны. Она, небось, ему ещё и мемориальную доску повесит. И добьётся, что улицу в его честь переименуют… Это ж Константиновна! Она такая.

И тут я снова начала рыдать о себе, что, вот если бы я умерла, кто бы обо мне написал в газете? Да никто! Никто, кроме родителей, меня никогда и не любил.

— Ну что ты, подруга? Довела тебя петербургская жизнь! Самоубийце завидуешь… — смеялся Ваня надо мной со своей фотографии.

— Завидую, завидую! Я вот так никогда не посмею поступить.

— Живи, дура, живи! — он смотрел на меня ласково.

— А зачем жить-то?

— Ну… Ты что-нибудь придумай там… А я теперь… — Ваня подвинулся.

Рядом с ним был Есенин, такой же мечтательный, как Ваня. А вот и Маяковский, яростный, хмурился о чём-то. Цветаева промелькнула, даже не взглянув на меня. И кто-то ещё, и ещё.

— Видишь, я в хорошей компании! — хвастливо заметил Ваня.

— Это же всё в голове Константиновны происходит. На самом деле не так!

— Какая мне разница, как на самом деле. Тут весело! И ты сюда не попадёшь! — он даже язык мне показал.

Ваня… совсем не постаревший, не изменившийся за двенадцать лет.

— Не попаду, надо оно мне! — сказала я запальчиво.

— Вот и живи, Нинка, живи! Работай на свою, как ты там говорила, Сплошную Невероятную?

— А ты на меня не сердишься?

— С чего бы?

— Ну, я вела себя с тобой всегда, как сволочь… Не звонила тебе, не писала…

— О, подруга, в тебе появилась человечность. Осторожней!

— Ну, хватит, хватит… Ты не сердишься?

— Не сержусь. Не переживай.

— Ладно, мне пора.

— Давай. «До скорого» — говорить не буду.

— Не говори…

Я свернула газету. Долго лежала и смотрела в потолок. Тишину слушала. Тут в комнату снова пришла мама. Обняла меня, прижала к себе, замурлыкала что-то колыбельное. И я оказалась такой маленькой, опустошённой, в очередной раз начинающей свою Сплошную Невероятную Жизнь.

СТАНЦИЯ СВИРЬ

Женя долго ждала, бессмысленно тыкаясь в телефон, когда же наконец электричка тронется. И вот последние беспомощные минуты перед отправлением миновали. Потянулись тоскливые виды Ладожского вокзала. За ними — скучные коробки Красногвардейского района на фоне свинцового неба. Всё было предсказуемо. Как бывало уже лет десять, которые она проездила по направлению из Питера в свой родной городок.

Пятничная толкучка. Середина мая. Дачники наготове. Ей досталось место у прохода. Может, почитать? Или выловить со дна рюкзака наушники и послушать музыку? Нет-нет. Это позже. Она жадно зевнула. Откинула голову на жёсткую спинку скамейки и тут же заснула.

Сон дорожный обволакивал, парализовал. Так хотелось положить себе под голову шарф, но нет — руки стали вдруг ленивыми-ленивыми, движение сделать невозможно.

— Билеты показываем!

Показала. Потом ещё подойдут, проверят, потом ещё. Дорога дальняя. С пересадкой. Но это позже.

Сейчас снова спать.

На этот раз она предусмотрительно положила шарф под голову и заснула. Шарф был тонкий, летний, бестолковый, но, если скрутить его в комок, становилось мягче.

Снилось что-то мгновенное, невнятное. Вот Женя снова была на работе, ей что-то говорили коллеги, вот она ещё где-то. Ничего не запоминалось. Тьфу на такие сны, суетные и скучные! Но поди вытащи себя из них! За что надо потянуть? За волосы? За душу?

Просыпаясь, Женя лениво вспоминала, чем хотела заняться в дороге. Почитать книгу наконец или послушать музыку? Написать нудной подруге — как там у неё дела — и договориться о встрече? Подруга начнёт отвечать, рассказывать про себя, про себя, про себя, а Женя только: «Ага, угу, ага, угу». Ничего нового!

Выслушивая подругу, Женя казалась себе доброй.

«И всё-таки она была добра», — мысленно Женя как бы рассказывала о себе кому-то. «И всё-таки она была добра, хоть, может, и не отзывчива. Не видела, где нужно помочь, пока её не просили. Но если уж просили, то, она делала всё от себя зависящее…»

Кому это она рассказывает? Зачем?

Женя оглянулась вокруг.

Такие обычные лица! Пенсионеры-песнионеры разговаривают друг с другом. Деловые мужчины пялятся в телефоны. Неделовые — громко говорят о чём-то, смеются, пьют пиво, пока не видят проводницы. Женщины устало строжат и сторожат детей. Дети играют в игры на планшете. А между играми о чём-то спрашивают громко и требовательно. Студенточки щебечут о своём молодом студенческом, поглядывают на студентиков в огромных наушниках. Студентики погружены в себя. О чём они думают? Кайфуют под музыку?

Электричка трясется. «Только не читай в электричке! Не порти зрение!» — вспоминает Женя наказ мужа. А когда ещё читать, милый?

Женя роется в своей огромной сумке. А, вот и книга. Надо, надо всё-таки почитать!

Вот кто-то идёт в проходе. Всё те же лица. Разные, но те же.

Нет, а это кто?

Мужчина… парень, лет тридцати на вид, может, тридцати пяти. Волосы до плеч, чёрные, волнистые. Есть в нём что-то евреистое. На одно плечо надет рюкзак, в руках — чемодан и скрипка в чехле.

Музыкант, значит.

Она и сама была немного музыкантом. Ходила пару лет в музыкальную школу, но не доучилась. Она ещё может что-то сыграть на пианино. Но обязательно ошибется. Сама уже забыла, как играть, а руки ещё что-то помнят. Руки помнят дольше. Руки ещё могут сыграть первую часть «К Элизе». Первую часть играть легко — не то что вторую. Вторую никто и не знает из обывателей. Да, из вот этих всех! А она знает! И музыкант этот должен знать.

Музыкант меж тем прошёл в начало вагона.

И что ему не сидится? Раньше Мги всё равно мест хороших не будет!

Хорошим местом Женя считала место у окна, когда напротив нет никого и при желании можно ноги вытянуть. И рядом максимум один человек. Тогда обыкновенное место становилось хорошим.

Станция с мрачным названием Мга была первой остановкой на этом маршруте. Во Мге вагон наполовину пустел, и дальше можно было с комфортом ехать ещё около часа до станции Волховстрой-1. А в Волховстрое — долгая остановка. В Волховстрое Женя пересаживалась на другую электричку. А эта — ехала дальше до самой станции Свирь. Свирь — какое название! В честь реки, наверное. До станции Свирь Женя никогда не доезжала. Станция, наверное, как станция. Такой же, как везде, неслышный посёлок с жёлтым зданием вокзала, низенькими домами вокруг и пыльными тополями.

Хорошо ехать в мае всё-таки! Темнеет поздно, вот только выйдет полвагона во Мге, и можно смотреть себе в окно, любоваться. Хотя на что любоваться? На болота, на торчащие из них чахлые берёзы? А!.. Всё равно хорошо! Скоро начнутся деревни с зацветающей сиренью. Будут на остановках выходить люди и растворяться в вечернем тумане.

Дождаться бы Мги!

Женя достала книгу.

Но тут пиликнул телефон:

— Привет, как дела?

Вот уже нудная подруга первая написала. «Привет, как дела?» — это только предлог. Что бы Женя ни ответила, дальше подруга будет говорить про себя, про себя, про себя. Скучно!

А если что-нибудь соврать ей? Позабавиться?

— Блин, Таня, всё плохо.

— Что плохо?

Что же плохо? «А, вот…» — Женя вдруг вспомнила музыканта.

— Тань, беда — я влюбилась.

— Влюбилась? А как же Паша?

— Не знаю.

— А кто этот новый?

— Я ещё с ним незнакома. Просто увидела и влюбилась.

— Да брось ты. У тебя же всё хорошо. Не то что у меня…

Вот, сейчас начнётся…

— Нет, я, блин, пипец влюбилась!

— Да брось… Тебя же муж любит. Меня, конечно, тоже, но…

— Таня, что мне делать?

Замелькал знак «печатает». Таня что-то думала, старалась быть хорошей подругой. Но ничего интересного она всё равно бы ей не сказала! А где же музыкант?

А, вон, уселся, растолкал пассажиров. Теперь на него можно смотреть. Вон он, какой интересный! Не такой, как все.

Хотя с чего она взяла, что он не такой, как все? Ведь все про себя думают, что они не такие, как все. Вон и соседка её, старушенция в печальном сером берете, совсем не майском сером берете, небось тоже думает, что она не такая, как все. По молодости наверняка так думала. Тоже ездила на этой электричке, смотрела на какого-то незнакомого красавца и мечтала о чём-то. А может, она совсем и не здесь ездила? Может, жила она где-нибудь на Камчатке, на Урале, в Ростове-на-Дону? И за окном мелькали совсем другие виды. И красавцы там ездили совсем другие. А сюда она поехала вслед за мужем по распределению. И проклинает его до сих пор за то, что он её в эти болота затянул. Где здесь жаркое лето, упоительный вечерний воздух, пропитанный травами, горы на горизонте, океан, дороги, уходящие то вверх, то вниз?

Женя вдруг пристально посмотрела на соседку. Та враждебно покосилась на неё в ответ:

— Вы чего, женщина?

Женя улыбнулась.

— А вы жили в Ростове-на-Дону?

— Нет.

— А на Камчатке?

— Нет.

— А может, на Урале?

Соседка поморщилась и отвела взгляд.

Женя почувствовала себя как-то по-дурацки и снова уставилась на музыканта. Нет, всё же он другой, особенный. Кто в этой электричке ездит с такими волосами до плеч? Женя оглядела вагон — больше никого. На ком так элегантно сидит чёрная приталенная куртка? Когда это она успела углядеть, что куртка у него приталенная? Да, непременно, приталенная. Человек с таким лицом не может одеваться, как попало.

Телефон уже пиликнул несколько раз.

Ну, что там пишет Таня?

­— Женька, не ищи себе приключений на одно место! У тебя же всё хорошо. Паша тебя любит.

Ах, ах, Таня! Конечно, у неё всё хорошо. Суета, скукота, нереализованные амбиции… Всё хорошо, в целом. Конечно, хорошо.

Женя ничего пока не стала отвечать.

Скоро уже Мга.

«Итак, она приближалась ко Мге, которая ничего ей не обещала. По телефону ей что-то написывала подруга. Но в голове у неё была одна блажь».

Женя наконец занялась книгой. Что интересного поведают ей братья Стругацкие со своим понедельником, начинающимся в субботу? Ничего. Начинает Женя читать и теряет нить повествования. Как пойдут имена, имена, имена, и всё — путаница, путаница. Надо снова начинать читать. Лучше бы взяла какой-то детектив вроде Джона Харвурда, чтобы страшно, готично, динамично и не оторваться. Но что взяла, то взяла. Надо вчитываться.

А вот и Мга.

Обыкновенное жёлтое здание вокзала с претензией на сталинский ампир. Деревья вокруг какие-то непонятные, ещё только начинающие зеленеть. Нет, здесь совсем не мрачно. Здесь даже уютно. Тоскливо, но уютно. Так ведь бывает?

Заторопилась соседка в сером берете. Значит, мгинская она женщина? Откуда же её сюда привезли? Может, из какого-нибудь весёлого городка на берегу моря? Всё может быть. Думать, что соседка — петербурженка, и что приехала она сюда, например, навестить подругу, или что у неё здесь, под Мгой, дача, Жене не хотелось. У этой мгинской женщины должна быть драма. Драма нежелания жить во Мге и невозможности отсюда уехать. Надо бы ей посочувствовать. Но соседка уже ушла, перестав быть соседкой. А с ней ушли бабуля и дедуля, другие соседи, к которым Женя не присматривалась так пристально.

Электричка продолжила путь.

Женя придвинулась ближе к окошку.

— Куда ты там пропала? — беспокоилась Таня в их родном маленьком городке. Таня там так и осталась. Даже не попробовала сунуться в Питер. Живёт себе на родине, солидная дама, сложившаяся кумушка.

— Да никуда, связь пропадает, — печатает Женя.

— И что там твой новый?

Её новый? Женя рассмеялась. Посмотрела на музыканта. Вот едет он себе и не знает, что его уже почитают за чьего-то нового…

Их взгляды соприкоснулись. Он улыбнулся. То ли ей, то ли своим мыслям. Женя улыбнулась в ответ. Необыкновенное лицо! Разве здесь, в этой богом забытой электричке, вот так вот просто люди улыбаются друг другу? И чего она плетёт Таньке? Жене вдруг стало совестно.

— Да не, это я не влюбилась. Это так, не знаю даже, как сказать…

— Ну, встретимся — расскажешь.

Женя послала смайлик со знаком одобрения. Интернет пропал.

Куда же едет Музыкант? Наверное, в Тихвин? Там у них, в Тихвине, музыкальная школа какая-то знаменитая. Наверняка, он выпускник этой школы.

Вот родилась бы она в Тихвине… Тихвин — городок маленький, но с историей. Когда живёшь в городе с историей, наверняка и сама становишься больше. Вот у её родного города толком истории никакой нет. Впрочем, она не интересовалась. Ну были, наверное, там усадьбы дворянские всякие, но ничего не сохранилось. А в Тихвине столько всего! И монастырь, и музей Римского-Корсакова и даже KFC… Эх! И школа музыкальная там наверняка более успешная, чем у них. Вот учись бы она в Тихвине, не бросила бы музыкалку. Ездила бы сейчас везде, выступала. Все фортепианные залы Петербурга были бы для неё. Надевала бы она длинное чёрное вечернее платье с открытыми плечами, садилась бы за рояль и играла, играла. Отрывалась бы от инструмента под аплодисменты. Кланялась публике, принимала цветы… А она?.. Фи…

Хотя вряд ли Музыкант так знаменит, что выступает в филармонии. Вряд ли бы он ездил тогда на электричке по Ленобласти… На электричке разве что только по Европе — не здесь!.. Но всё равно он особенный. Вряд ли он играет в подземных переходах. Скорее всего, он играет в каком-нибудь оркестре, путешествует по городам и странам, а сейчас едет домой, к родителям, в Тихвин свой родной. Едет и думает, вот как так, он из этого маленького Тихвина родом и вдруг стал таким большим? Пусть не всемирно известным, но повидавшим столько городов…

Чушь! Не думает он об этом. Если б он так думал, был бы каким-то глуповатым на вид. А он умный, наверное, даже остроумный. И ни капельки не надменный. И, наверное, даже не тщеславный. И едет он к родителям… А, может, к родственникам жены?.. Жена у него — тоже музыкант. Они на пару играют. Он — на скрипке. Она — на фортепиано. Играют — такие счастливые, дружные, красивые. Он — в костюме чёрном, а она — в чёрном платье длинном, вечернем, с открытыми плечами…

А может, всё совсем по-другому. И он одинок. Там в Тихвине, живёт его первая любовь, которая предпочла ему какого-то обыкновенного мужчину. Обыкновенного? Как он выглядит, этот обыкновенный? Ну, такой стриженый ёжиком, к тридцати годам уже с животом, может, с залысинами… Какой-нибудь директор чего-нибудь. Хваткий в бизнесе, равнодушный к искусству. И она, эта женщина, недавно смотрела телевизор и вдруг увидела, как там показывают в новостном сюжете Музыканта и его оркестр. И Музыкант играет. Такой страстный и печальный. И станет женщине этой не по себе… И напишет она ему ВКонтакте… А он удивится… Ведь он уже позабыл её… Но сейчас он всё равно свободен… И готов увидеться с ней, готов пройтись с ней по тихвинским улочкам и вспоминать, вспоминать, вспоминать, как был он маленьким и незаметным, как делал первые шаги к успеху… Ой, он же не тупой и тщеславный!..

Извините-извините, господин Музыкант.

Она виновато взглянула на него, извиняясь за глупые мысли.

Их взгляды снова соприкоснулись. Музыкант усмехнулся. Женя пожала плечами и снова взяла в руки книгу. Хватит думать ни о чём, надо читать!

За окном тянулись скудные леса вперемешку с болотами. Все было как всегда.

А вот уже появляются дома городские.

Вот и Волховстрой.

Пересадка на электричку до её города. Народ стремительно выходит.

А Женя всё на месте сидит. Ждёт, когда Музыкант поднимется и будет переходить на ту же электричку.

Музыкант и правда встал. Подошёл к ней.

— Девушка? Вы не выходите?

— Выхожу… А что?

Музыкант вздохнул:

— А, ну ладно… Да я вас за вещами хотел попросить присмотреть. Покурить хочу выйти.

— А вы разве не до Тихвина? Вы разве не будете переходить?

Он удивленно уставился на неё:

— До какого ещё Тихвина?

— Вы не знаете про Тихвин?!

— Слышал пару раз название. Но не был там ни разу.

— Как? Вы ещё скажите, что вы про вторую часть «К Элизе» не знаете!

— К какой ещё Элизе?

— Что, скрипачи «К Элизе» не знают Бетховена?..

Музыкант рассмеялся.

— Ах, это…

Женя насупилась. Какая же она дура!

Музыкант быстро направился к своему месту, вернулся со скрипкой.

— Это просто чехол…

Он приоткрыл чехол. Оттуда просыпалось несколько конфет.

Женя машинально стала их подбирать.

— Ну что вы, что вы… Это я сестре на день рожденья везу. Она у меня скрипачка. А чехла хорошего нет… Вот везу ей чехол из Питера.

Женя улыбнулась неловко. Протянула музыканту конфеты.

— Да бросьте, берите себе… Хотя лучше так, — он забрал у Жени поднятые с пола конфеты. — Подставляйте ладони!

Женя повиновалась.

Музыкант, оказавшийся совсем не музыкантом, насыпал ей целую горсть конфет.

— Ой, батончики «Рот Фронт», я такие люблю… Спасибо! — залепетала Женя.

— Да не за что, — Музыкант — она теперь не знала, как его мысленно называть — улыбнулся.

— Ну вы идите, курите, я присмотрю за вещами.

— Вы же выходите…

— Время ещё есть. Моя электричка через полчаса.

— А, хорошо…

Он снова улыбнулся, на этот раз как-то странно и неловко. «Совершенно обескураженный, вовсе он расхотел курить, но теперь был вынужден идти и курить, чтобы не обидеть её…» — невольно продолжила сочинять Женя.

Музыкант перенёс вещи к ней на сиденье — так надежнее, видимо, — и отправился к выходу.

— А докуда вы едете? — окликнула Женя его.

— До конечной.

— До станции Свирь?

Он кивнул и вышел из вагона.

«Итак, он держал путь к той самой станции Свирь… Далёкой, неизвестной, манящей одним своим названием. Но пока он просто вышел покурить. А она оставалась в поезде и сторожила его вещи. Наверное, она выглядела очень глупо сегодня. Но что делать? Он ведь необыкновенный человек, пусть и не музыкант, он поймёт», — продолжала Женя своё внутреннее повествование, уплетая один за другим батончики кондитерской фабрики «Рот Фронт».

ВАСВЕДЫ

1

Они подхватили меня под руки в тот самый момент, когда я уже была готова упасть посреди проезжей части. Обыкновенная потеря равновесия. Проявление вегетососудистой дистонии, которая, говорят, не лечится и которой, говорят, не существует. Я ещё слишком не владела собственным телом, чтобы как-то отреагировать на моих спонтанных помощников. Мычала благодарности, пока не вернулся дар речи.

Держали они меня крепко, уверенно. Так бы всегда тебя кто-то держал, может, и жизнь была бы совсем другой.

Вокруг растекался лужами осенний вечер. Было уже темно и ещё дождливо. В дождь моя дистония особенно свирепствует. Мы перешли дорогу. Меня отпустили.

— Вам лучше? — спросила высокая девушка в сером плаще.

— Да, спасибо, уже лучше. Сейчас постою… — я оперлась рукой о светофорный столб, — и станет совсем хорошо.

Они не уходили.

Я посмотрела на них внимательно. Двое. Мужчина и женщина. В холодных серебристых плащах. Она — в бежевой шляпе. Он — без головного убора. Оба они выше меня на голову и одного роста. Они тоже смотрели на меня, чего-то выжидая.

— Ну я пошла, — я сделала несколько неуверенных шагов вперёд. Дистония меня не отпускала. Передвигалась я не свободно, сильно вдавив шею в плечи, — так мне было легче сохранить равновесие.

Только я пошатнулась, как снова ощутила поддержку по обе руки.

— Вам, наверное, нужно в тепло? Посидеть в кафе? — на этот раз предложил он.

— Мысли мои читаете…

— Мы проводим вас, не возражаете?

— Тратить на меня своё время? До ближайшего кафе идти через парк. Я дойду, не беспокойтесь!

— Всё-таки пойдёмте в кафе, — не терпящим возражения тоном сказала она. А он как бы пояснил за неё:

— У нас много времени. Мы никуда не торопимся.

Меня снова подхватили под руки. Шли мы быстро. Голова моя сначала сопротивлялась их темпу, но потом привыкла. Они хорошо вели меня. Но всё же было неловко. Тёмный парк, влажный воздух, одинаковый вечер одинакового дня.

Тепло кафе сразу восстановило меня. Я поспешила к кассе. Новая знакомая меня опередила.

— Не беспокойтесь! Я всё для вас возьму.

— Да что это такое! Откуда вы знаете, что я люблю?

— Вы любите, – она сделала паузу и процитировала:

«Ну что, други, ничего на свете нет лучше кофеен. Нудным вечером взять себе латте (не из любви к кофе, а из любви, разумеется, к пенке), какой-нибудь круассан и смотреть на темноту за окном, если осень, или на вечный дождь, если лето, или, наконец, на солнце и грязь, если вдруг к нам в гости забежала хорошая погода».

Какие знакомые слова! Это же мой пост в одной из соцсетей двухгодичной давности.

— Вы что, знаете меня?

Они переглянулись.

— Сейчас я возьму, что вы любите, и мы всё расскажем.

Она пошла к витрине.

А мы с её спутником остались сидеть в глубине второго зала кафе.

Я пригляделась к нему. Он был идеально красив. Лет тридцать на вид. Но может быть, и меньше. Ровная кожа, элегантно зализанная стрижка, прямой нос, волевой подбородок. Но весь он холодный, далёкий, неземной какой-то. На секунду я представила, как если бы такой мужчина целовал меня или трахал. Но мне тут же стало стыдно от таких мыслей.

Он как будто тоже смутился.

А вот и она вернулась с подносом. Там был стаканчик латте, круассан с красной рыбой и маленькое фисташковое пирожное. Всё как я люблю!

— Ешьте, — сказала мне она. — Вы устали после работы.

— Погодите, — я полезла в рюкзак за кошельком.

— Нет, не надо. Для нас это пустяк. А вам нужно экономить, ведь так?

Я рассмеялась.

— Кому же в нашем мире не надо экономить?

— В вашем мире? — она удивлённо пожала плечами. — Может, кому-то и не надо.

— Видимо, вам, — я снова посмотрела на неё внимательно.

Она никак не отреагировала.

Голод взял своё, и я принялась за круассан.

— Как вы, наверное, поняли, мы изучаем вас.

Действительно! Но я всё-таки поперхнулась. Прокашлялась.

Она продолжала.

— Как вы, наверное, поняли, мы не совсем обычные люди. Мы из будущего.

Аппетит пропал, я ущипнула себя и убедилась, что не сплю. Но показывать своё удивление не хотелось, и я продолжила как ни в чём не бывало:

— Да, что-то странное в вас есть, неземное такое.

Она улыбнулась.

— Вполне земное, только образца 2467 года.

— Всего-то…

— Как вы, наверное, поняли, — в разговор вступил он, — наше общество достигло большого прогресса и мы научились путешествовать во времени.

— Мне б так… — сказала я не без зависти.

— А разве вы не путешествуете, когда пишете?

Вот, самого главного, самого больного коснулись!

— Там не во времени, — я сделала эффектную паузу, — а вне времени.

— Как интересно! — сказала она тоном, не выражающим никакого интереса.  — Вы нам расскажете об этом позже, хорошо?

— Если хотите, — я пожала плечами.

Я снова смотрела на них. Двоих. Идеальных. В серебристых плащах. Из будущего. И нет, я не спала.

Часто в последнее время снилось мне будущее. Домá шарообразных форм. Живущие в них люди с идеальной кожей. В своих шарообразных домах они выходили на балконы с прозрачной оградой и смотрели на белое, вечно пасмурное небо. Это могли быть он и она. Она говорила бы ему:

— Мне сегодня исполнилось триста лет, любимый!

— И ни одной морщинки… — подхватывал он ровным равнодушных голосом и так же спокойно, равнодушно целовал её.

— Мы не пара, не надо этого воображать, — прервала она мои фантазии.

— Вы читаете мои мысли?

— Почти. Когда мы смотрим вам в глаза, мы можем схватывать ваши мысли-образы.

— Я должна избегать вашего взгляда?

Они одновременно, как по сигналу, произнесли:

— Ха-ха-ха.

— Вы же только и делаете, что делитесь со всем миром своими мыслями. И мучаетесь оттого, что ими никто не интересуется. То, что кому-то хочется прочитать, а тем более просмотреть их, должно бы вам льстить, — быстро и монотонно говорила она как будто заученную речь.

— И да, мы не живём по триста лет. Сто пятьдесят, не больше, — добавил он.

— Но вернёмся к нашему делу, — она ободряюще посмотрела на меня. — Мы исследуем вас. В разные периоды вашей жизни. Мы видели вас в пять лет, в десять лет, потом восемнадцать лет. Мы всегда смотрели на вас со стороны. Сейчас вам тридцать шесть. Вы растеряны, разочарованы и очень надеетесь на поворот.

Исследуют, значит. Я оглянулась вокруг. В помещении было пусто. Только у кассы стоял один охотник до вечернего кофе.

Я встала и подошла к нему.

— Вы видите этих людей в плащах?

— Вижу, а что?

— Ничего, просто так…

Я вернулась к моим спутникам. Какое-то время мы молчали, потом я вдруг поняла, о чём хочу спросить их, но они опередили меня:

— Нет, вы с нами не встречались раньше, по крайней мере мы не вступали в контакт. Да, после нашей работы мы избавим вас от воспоминаний, и вы не сойдёте с ума.

Они были просто возмутительно прекрасны.

Фисташковое пирожное грустило на тарелке. Тоже идеальное, оно ждало своего поворота, момента, когда и его существование будет оправдано. Она вновь затараторила:

— Вы немного сердитесь и думаете, зачем вы должны с нами сотрудничать. Но, с другой стороны, вам лестно, что хоть кому-то вы нужны. Да, вы правильно поняли, что в вас нет ничего выдающегося. Все выдающиеся люди уже исследованы, настало время людей попроще…

Невыдающаяся… Недоисследованная…

— Ну вы и суки…

— Не надо нас оскорблять. Мы вытаскиваем вас из забвения. Радуйтесь.

— Да пошли вы…

Я надкусила фисташковое пирожное и вышла из-за стола.

2

Дома я долго сочиняла текст о преимуществах стиральных машин «Электролюкс-1356». Идеально белые, они смотрели на меня с монитора. Я уменьшалась в размере и заходила в открытый люк. Дверь тут же замыкалась. Помещение наполнялось водой. Я захлебывалась, задыхалась и просыпалась только в серебристом будущем. Стиральная машина «Электролюкс-1356» оказывалась машиной времени. Я тонула в своём двадцать первом веке, чтобы всплыть в двадцать пятом … Текст мне решительно не давался.

— Подвинься, — сказала я своему партнёру, забираясь в постель, как всегда, во втором часу ночи. Он лениво двигался, обнимал меня по инерции сквозь сон. Меня нужно было обнимать.

А ночью я снова попадала в серебристое будущее. На каком моменте я остановилась? Ах да, там, где я выхожу из машины времени. И уже знакомая пара в плащах встречает меня.

— Добро пожаловать в наш двадцать пятый век! — говорила она ровным голосом.

— В наш серебристый мир, — подхватывал он.

«Всё же лидерствует у них — она! Серебристое будущее — время победившего феминизма…» — подумала я. И тут же мне прочитали лекцию.

— В наше время пол значения не имеет. Феминизм — теперь архаизм, хоть он и сыграл существенную роль в формировании мировосприятия современного человека.

Я вздохнула. Ничем они меня не удивили.

— Да, в ваше время уже были сделаны решительные шаги по преодолению гендерного неравенства. Однако на земле ещё долгие полтора века оставались страны, где о гендерном равенстве не могло быть и речи. Но это оказалось делом времени.

— Не такого уже долгого времени… — отозвалась я.

Мы шли по длинному коридору с круглыми, похожими на иллюминатор, окнами. Шли быстро. Я всё пыталась подсмотреть в окно мир будущего. Но мы торопились.

— Потом, потом… — сказал мне он.

— Когда «потом»?

И я просыпалась. Рядом со мной лежал мой партнёр. Что ему снится? Отчего он иногда вздрагивает?.. Завтра он встанет рано утром и уйдёт в свой офис, а я проснусь через два часа и пойду в свой. После работы он будет долго тренироваться в спортзале, а потом дома смотреть блогеров до самого сна. Я вернусь на том этапе, когда он уже выключит видео. Семь минут мы прозанимаемся любовью, он заснёт, а я сяду за компьютер писать очередной продающий текст. Потому что писать книги я давно разучилась.

Про какой поворот говорили мне мои исследователи? Чего я жду? Что брошу своего партнёра? Или он меня? Сменю работу? Или, может, напишу новый роман, который принесёт мне наконец успех? Всю жизнь я жду этого поворота. Думаю, его ждёт каждый, кто хоть немного чего-то ждёт. А может, и поворота никакого не будет. И всё это так, чтобы задобрить меня, занять…

Я смотрю на часы — вставать ещё рано, натягиваю на себя руку моего партнёра и засыпаю.

3

— Почему вы? Вы это хотели спросить? — мы встретились в парке, когда я шла с работы. На сей раз подморозило, кое-где лежал снег. Они всё так же были одеты в свои серебристые плащи.

Я кивнула.

— Понимаете, мы — учёные. Мы вас, — они назвали мою фамилию, — веды.

— Вам не холодно? — только и спросила я, не желая выдать свою заинтересованность.

— Ох, какая вы любопытная! — ровным голосом возмутилась она. — Не думала, что с вами придётся обсуждать такие банальности, как терморегулирующие комбинезоны, которые носит каждый человек нашего времени. Она расстегнула плащ. Под ним был тот самый обтягивающий костюм серебристого цвета, подчёркивающий идеальность её фигуры.

— И ты её не хочешь? Равенство полов? — я быстро глянула на него, пока она не успела ничего увидеть.

Он хмыкнул, как-то совершенно по-нашему. Все-таки лидер не он.

Она снова облачилась в плащ.

— Терморегулирующий комбинезон ничего не весит и адаптируется к температуревоздуха. Вы же видели это в ваших фильмах?

— Я мало смотрю фантастику.

— Вот-вот-вот! —всё так же ровно продолжала она. — А по вашим записям в социальных сетях такого не скажешь.

Записей в социальных сетях у меня было много. С тех пор как я вступила в творческий кризис, не завершившийся по сей день, эти записи создавали мне иллюзию занятия любимым делом.

— Вы, наверное, хотите в кафе? — решил полюбезничать он. — Или предпочтете более дорогое заведение?

Я назвала ближайший ресторан. Мы быстро пришли туда и разместились в углу на диванах. В окнах проглядывали тёмные очертания вечернего парка. Кованая ограда, бледная лента канала.

Знакомцы так и остались в плащах, оттого выглядели со стороны, наверное, странно.

— Пригласила бы вас в гости, ребята, но у нас с партнёром маленькая квартира, и мы договаривались жить без гостей…

— Вот видите, вы мыслите вполне себе футуристично. В наше время брак — это что-то довольно редкое, причуда, ретроградство.

— Не удивили…

Официантка принесла мне бокал белого вина. С этими серебристыми пришельцами красное как-то не шло на ум.

— За вас! — произнесла я тост. — Как там у вас с вином?

— Довольно старомодное увлечение. Виноградников осталось немного.

— Ах да, экологические катастрофы наверняка…

— И они тоже. Мы живём совсем в другое время, понимаете, — заговорил он. Речь его была медленнее, свободнее. — То, что составляет ваш будничный мир, с работой, выходными, отпусками, с местами для общественного досуга, у нас называется общая реальность. Но мы в ней почти не живём. В ней всегда тихо, всегда нейтрально. За удовольствиями и увлечениями мы идём в свои личные реальности. Это сильно напоминает ваши компьютерные игры с возможностью полного погружения. В нашем мире каждый может создать свою вселенную и всю жизнь играть в неё. Если хочешь быть аристократом в замке, будь. Хочешь владеть виноградниками — владей. Полная имитация реальности.

— А вино мы почти не пьём. Только на фуршетах в научных институтах — дань традиции… — сказала она и вдруг сделалась меланхоличной. — И оно там такое кислое… Зато в наших личных реальностях мы можем выпить напитки, имитирующие вкус вина.

— Химия, небось, всякая… — я поморщилась. — Но вы вот сейчас не в своей имитационной реальности, а здесь, со мной. Вы пошли другим путём?

Я уже начала расслабляться. Впрочем, с ними я вообще не чувствовала напряжения. Мои личные исследователи. Исследователи невыдающейся меня. Мои веды, вас-моя фамилия-веды, васы… Вас первый и вас второй. Вас первый женского пола, вас второй —мужского. На миг я снова представила их идущими по длинному коридору с люками, но в окно всё так же заглянуть не удавалось.

— А вы ничего не закажете?

— Предпочитаем не есть на работе…

— Говорите за себя, коллега, — второй вас решительно взялся за меню.

— Как скажете, коллега.

Высокие и идеальные, наверняка без вредных привычек.

— Отчего же? — прочитала мои мысли васа. — Я люблю после выполненного задания уйти на несколько дней в свою имитационную вселенную.

— А что там?

— Там… — она вдруг задумалась, засмущалась, — мои личные фантазии, они строго конфиденциальны.

Васу второму принесли вино и пасту. Он с удивлением наматывал макароны на вилку.

— Отличается от нашей пасты? — поинтересовалась она.

— От неё веет чем-то тяжёлым, высококалорийным. Да и вино здесь гуще и кислее, чем в имитационной реальности, где я его пробовал…

— Но вернёмся к делу, — перебила васа. — Мы так и не рассказали, как нашли вас. Для этого нам придётся рассказать вам немного о будущем.

— Охотно слушаю, — я потягивала вино, ждала свой салат и радовалась моменту.

***

Будущее… Серебристое будущее. Я горбилась за ноутбуком в кухне-гостиной и писала новый текст. В окно смотрела на меня фиолетовая ночь спального района.

«15 комнатных растений для вашего дома» — ещё одна маленькая статейка в качестве подработки. Сансевиерия, фикус, толстянка… Толстянка, значит, растёт в нашем офисе. Маленькое растение, похожее на дерево, слепленное из пластилина.

Я работаю в газете, пишу для сайта новостную ленту, а в свободное время — рекламные тексты для других интернет-изданий.

Нахожу статью в интернет-энциклопедии, смотрю фотографии. Некоторые виды толстянки можно принять за совершенно разные растения… А у меня на подоконнике растут только кактусы — самые неприхотливые цветы. Резкий контур кактусов на фоне фиолетового прямоугольника. Текст не пишется. Хочется отвлечься на что угодно. Но даже неутомимые соцсети притихли к двум часам ночи.

Серебристое будущее с пустыми окнами без растений. А может, там будет расти безукоризненная толстянка, и назовётся она как-то иначе — модно, футуристично?.. Маленькое деревце с плотными овальными листьями. Чтобы у каждого человека будущего оставался свой сад с минималистичными деревьями.

«Съешь лист толстянки! — повелительным тоном говорит мне васа. — Съешь и станешь как мы, свободной во времени и пространстве». Я надкусываю лист, он пресный на вкус, трава и трава. И от этого понимаю, что сплю прямо за ноутбуком.

Онлайн всего тридцать человек-друзей. Я закрываю файл с текстом, достаю графический планшет и долго малюю новых знакомцев на фоне белых шарообразных домов.

Васа — холодный и требовательный взгляд, чуть вытянутое лицо, чёрные густые волосы до плеч, косой пробор. Вас — спокойный, уверенный, но более мягкий, чем она, как будто податливый. Такой же темноволосый, нос прямой, квадратная челюсть. Под одеждой идеальное тело. Красивые и скучные оба. Но как же с ними неожиданно хорошо.

«В будущем, говорят, дома будут шарообразной формы. Людей останется мало, а места много. Каждому человеку при рождении будет положен свой участок земли и такой вот шарообразный дом» — пишу новый пост. Нажимаю «Отправить».

4

— Я ничего не хочу знать о тебе! — шепчу я.

— Я ничего не хочу знать о тебе! — отзывается он.

— Мне неинтересно то, что тебе интересно!

— Мне неинтересно то, что тебе интересно!

В темноте наши тела срастаются. У него жадное тело, но мое жаднее.

После я вожу указательным пальцем по линии его профиля. Самые сладкие минуты, ещё чуть-чуть он побудет моим.

— Мы идеально подходим друг другу! — трусь носом о его нос.

Он смеётся от таких нежностей, встаёт и уходит в душ.

Мы познакомились два года назад и скоро начали жить вместе. Наверное, это удача. Мы снимаем новую квартиру недалеко от метро, регулярно занимаемся сексом и никогда не ссоримся. Мы не пара, мы партнёры. Каждый из нас составил список правил комфортной жизни — никто их не нарушает. Если когда-нибудь я встречу мужчину, от которого захочу родить ребенка, мы тотчас расстанемся. Без обид. Если когда-нибудь…

Самое тёплое, что между нами происходит — это ночи. Ночью он обнимает меня так, как будто мы дороги друг другу. Но наступает день, и мы вновь чужие до следующей ночи. Это удобно. Это лучше всего другого, что со мной происходило.

Мой партнёр завязывает волосы в хвост, работает в каком-то офисе и постоянно качается в спортзале. Ещё он любит порядок. И это всё, что я знаю о нём. В нашем жилище всегда чисто. Жаль только, гостей не пригласить. Да и кого приглашать? Васведов, разве что…

***

«Модная тенденция добровольно прекращать род вкупе с несколькими мировыми войнами порядочно сократили население Земли. Дольше всех сопротивлялся исламский мир, но и в нём за триста лет победили идеи о равенстве полов. К 2467 году на земле осталось не более миллиарда человек. Золотой миллиард, вы скажете? Возможно. Только обслуживают его доброжелательные роботы. И пока ни о каком их восстании не слышно…»

«Это что за пророчества?» — прокомментировала меня подруга детства.

«Ты там хандришь?» — написал друг, женившийся на другой.

Что-то отвечаю им, наслаждаюсь полнотой знания, полученной от васов.

«А как же Оруэлл и Хаксли? Есть там тотальный контроль за каждым человеком? Есть отсталые страны?» — мои посты набирают популярность.

«Напиши книгу про будущее. Фантастику какую-нибудь…» — давний друг прямо оживился. Кидаю ему в ответ нашу совместную фотку, где он приобнимает меня за талию — «Большей фантастики представить не могу (Смайлик)».

***

— Так что же примечательного вы нашли в невыдающихся людях вроде меня?

Наконец-то васы у меня в гостях. Партнёр уехал на четыре дня.

Я по этому случаю приготовила любимые салаты и пирог, как будто у меня праздник. Готовить было «архаично приятно», как бы сказали вас-веды. Мы с партнёром почти не готовим, каждый заказывает для себя еду, и всё.

Объевшийся древних салатов вас развалился на диване моей кухни-гостиной и попивает белое вино. Васа, не признающая еду на рабочем месте, внимательно вглядывается в фиолетовое небо, может быть, для того, чтобы не видеть накрытый стол…

— Вы человек эпохи перехода. Меня она всегда волновала. Ваш мир — ещё не наш. Ещё не высокотехнологичный, ещё полный старых предрассудков. Но уже в нём появляются зачатки нашего нового совершенного мира. И вы по духу одна из нас, понимаете?

Одна из вас по духу… Какая внезапная честь!

Совершенный мир… Как вдумчиво и жёстко смотрит васа! Кажется, вся поглощена созерцанием вида за окном и вдруг оглянется, повернёт свою грациозную шею.

— Ваша жизнь футуристична. Ваши отношения с партнёром почти понятны нам. Вы не создали традиционную семью и всю жизнь занимаетесь саморазвитием. У вас не всегда это получается. Но… вы — борец! Это так похоже на нас, на лучших наших представителей, как я думаю… — она насмешливо глянула на васа, — которые не бегут в имитационную реальность, а пытаются во всеобщей реальности сделать что-то важное. И ваши мечты о серебристом мире с вечно пасмурным небом… Они-то нас и заинтересовали, когда мы просматривали страницы в социальных сетях, принадлежащие людям эпохи перехода.

Эпоха перехода, значит, — вот как называется наше время… Я смотрю в её глаза. На секунду мне кажется, что я тоже могу видеть её мысли-образы.

Вижу школьницу в белом зале, за белой партой. Рядом с ней ещё пятнадцать человек. Все в серебристых обтягивающих костюмах. Смотрю по сторонам. А вот и юный вас, где-то на задней парте, не знает, куда себя деть, — сидеть больше двадцати минут на месте ему тяжело.

Парты у них абсолютно пустые. Пытаюсь дойти взглядом до окна.

— Что вы делаете? — она резко моргает, и картинка пропадает.

— Так вы сидели за партами? Прямо как мы?

— Это был урок адаптации. Адаптации и коммуникации. Большая часть уроков у нас проходит дистанционно, но вот кое-что бывает и в режиме офлайн.

— Так вы одноклассники?

— Да, мы знаем друг друга с десяти лет. Школа, университет. Теперь мы вместе работаем над исследованием. Только… — она пренебрежительно глянула в его сторону, — мне кажется, кто-то работает не очень добросовестно.

Вас встрепенулся.

— Я просто иду эмпирическим путём. А вы, коллега, вечно предпочитаете сухую теорию.

Я рассмеялась.

— Но почему у меня получилось увидеть ваши мысли?

Она пожала плечами, но как будто насторожилась.

— Скоро мы об этом узнаем.

***

«Васа и вас ровесники. Оба они родились от случайных матерей и выросли в приюте. Случайными матерями женщинам будущего становиться очень выгодно. Они получают до конца жизни государственную поддержку, им оплачивается на пять лет премиум-версия личной реальности. Детей чаще всего отдают в приюты. Оставить ребёнка себе можно, но это огромная ответственность, немногие на это решаются. Лучше от всех ответственностей скрыться в своем мирке. Личная реальность, имитационная реальность — это виртуальная реальность, в которой вы хотите жить. Их существует множество вариацией, вроде как у нас есть множество компьютерных игр. Вам не нравится своё пасмурное шарообразное время? Вы прочитали учебник истории и хотите быть рыцарем времён Крестовых походов? Добро пожаловать в „Личную реальность“! Вы хотите жить на другой планете и быть гигантской бабочкой? И такая реальность найдётся.

Вы спросите, можно ли оставаться в общей реальности?

Можно! Вас и васа отчего-то выбрали этот странный путь. Они стали учёными. И изучают меня».

***

Впервые поссорилась с партнёром. После того как я пригласила васов в гости, он увидел в холодильнике недоеденный пирог и понял, что что-то здесь не так. Он ходил очень напряжённый и не обнимал меня ночью. Мне было жутко одиноко. Весь день я чувствовала свою уязвимость.

Я предложила ему пересмотреть пункт нашего договора и приглашать друзей раз в месяц или раз в полгода или, наконец, когда другой партнёр уезжает. Он тяжело вздохнул и сказал, что ему некого приглашать в гости.

— Неужели у тебя нет знакомых? Неужели ты никогда не приведёшь их домой?

— Какой дом, милая? Это не дом. Это временное пристанище, пока я не накоплю на первый взнос ипотеки. У тебя такая же ситуация. Нам очень повезло друг с другом. Ты же сама это постоянно говоришь.

Нам очень повезло друг с другом. Я ничего не хочу знать о тебе. Мне неинтересно, что тебе интересно. Но когда он уезжает, он согласен терпеть моих друзей. А уедет теперь он нескоро.

Снова вечер. Надо писать продающий текст, чтобы скорее накопить на первый взнос по ипотеке. Ипотека всё время дорожает. Надо жить как можно более экономно. Надо накопить себе на квартиру и жить одной. Или завести себе партнёра, который вместо платы за квартиру будет знать, как сделать мне приятно и жить по моим правилам. Если я накоплю на первый взнос, если я накоплю на первый взнос…

За окном вечно-фиолетовое вечернее небо. Кактус на подоконнике готовится зацвести. Несколько раз в год он пускает стрелу и на один день раскрывается белым огромным цветком. Таким нежным и беззащитным. Таким здешним и нефутуристичным.

5

— Почему вы не выбрали свою «Личную реальность»?

— У меня есть несколько, но все они несовершенны.

— А я плохо учился в школе, и мне бесплатно положена довольно убогая версия.

— Ха, значит, будущее будущим, а капитализм неистребим…

— Улучшенная версия реальности — не ваша ипотека, за неё не нужно платить двадцать лет.

— Нужно только сделать что-то общественно-полезное, например поучаствовать в научном исследовании.

— Например, в исследовании меня.

— Абсолютно верно. Исследование людей эпохи перехода — сейчас очень престижная научная работа.

— Но почему вы взялись за исследование вместе? Вы довольно странная компания, вам не кажется?

Они переглядываются. Как я люблю эти моменты, когда мне удаётся их смутить!

Мы находимся в самом центре города в номере недорогой гостиницы. Как странно посмотрела администратор, когда заселяла нас на одну ночь… А мне только хотелось показать васам старые крыши. С шестого этажа их можно хорошо разглядеть.

Мы с васом пьём вино. Васа гордо сопротивляется.

— Этика научного эксперимента не предполагает путешествия во времени в одиночку, — отвечает она, как на экзамене.

— Да и с мужчиной, даже двоечником, чувствуешь себя гораздо защищённее.

— Это не имеет значения! — её интонация перестаёт быть монотонной.

— Тем не менее, вы выбрали его.

 Теперь закипает вас.

— Почему это она меня выбрала?

— Разве нет?

Васа смеётся. Уже не ровным «Ха-ха-ха!»

— А ведь вы правы. Руководитель эксперимента — я. А мой коллега просто не знал, как подзаработать. И я пригласила его ассистировать мне. И я плачу ему за то, что он сопровождает меня. Когда мы защитим и опубликуем наше исследование, он повысит свой статус в учёном сообществе и сможет наконец подобрать улучшенную версию «Личной реальности».

— А вы?

Лицо её становится загадочным. Она пожимает плечами.

***

«Васа в своём белом шарообразном доме садится в кресло имитационной реальности.

— Пора отдохнуть… — задумчиво говорит она своему роботу. Её домашний робот — вполне себе обычный робот. С головой, напоминающей каску мотоциклиста, и телом, состоящим из больших и меньших сфероидов. Он знает до полутора тысяч разнообразных шуток, но васауже все изучила.

— И к каким приключениям на этот раз призывает вас ваша пятая точки? — робот заговорщицки подмигивает ей фарами глаз.

— Всё к тем же, — раздражённо вздыхает васа и думает, что пора бы отключить у робота чувство юмора.

Робот помогает ей надеть VR-шлем и подключить все датчики.

— А если когда-нибудь робот совершит ошибку? И я не смогу выбраться из имитационного мира или вообще умру? — раздражение васы сменяется тревожными мыслями… — Ну что за глупости!.. Что за глупости!.. Что за глупости!..

«Что за глупости?» — эхом разносится в тёмном пространстве. Вдруг становится светло. Васа на месте. В своём будуаре. На ней платье с прямоугольным панье алого цвета и белый парик. Оставить или нет? Ладно, сегодня без парика…

 Появляется служанка.

— Мадемуазель, сегодня вечером у вас соберётся весь свет. Приедет известный лютнист, господин де…

— Прекрасно, дорогая. Принесите мне завтрак.

Служанка кланяется и исчезает.

Васа смотрится в зеркало. Прикрепляет мушку на левую щеку.

Служанка теперь блондинка, характер покладистый. Ту рыжеволосую, больше похожую на шлюху, чем на служанку, убрали после жалоб васы.

Омлет и кофе. Насколько этот завтрак историчен? Как-то раз она попросила гамбургер в Древнем Риме, и ей подали… Эти имитационные реальности всегда так недоработаны.

Васа хорошо знала историю. Васа любила историю. Васа и стала историком. Но нырнуть так глубоко в прошлое технологии пока не позволяли. Эпоха перехода оставалась самым дальним доступным прошлым. Потому она особенно и завораживала её.

Зато можно было гулять по временам в имитационных реальностях! Сегодня она просто отдыхает. Когда ей хочется адреналина, она выбирает зáмок аристократа-маньяка или нацистский концлагерь, откуда надо сбежать. Когда ей хочется встречи с неизведанным, она идёт в реальность из серии «фантастических приключений». Там она сражается с гигантскими насекомыми или строит цивилизацию на одинокой планете вечного холода…

Но сегодня она просто отдыхает. Просто гуляет по ландшафтному парку, любуется замком, оригинал которого можно и сейчас найти где-то в Европе.

Васа валяется в траве, смотрит в небо.

— Не простудитесь, мадемуазель! — верная служанка бежит с пледом. Как будто здесь можно простудиться!

Васа поджидает знакомого графа. Написала ему записку.

А вот он уже приближается в чёрном камзоле. Чтобы заняться любовью, нужно, конечно, соблюдать приличия, увлечь его в будуары, но хочется прямо здесь, на траве. Граф совершенно ею покорён и очарован. А ведь в начале игры он был настоящий Дон Жуан. А теперь приезжает к ней по первой же записке.

Она бежит навстречу ему. Как будто даже рада видеть! Ну давай, хоть немного поверь…

— Как ты хороша! — он подносит ее руку к губам. Это ей особенно нравится. У него карие глаза, загорелое лицо.

Она увлекает его за собой.

Слуги, знающие повадки своей мадемуазель, деликатно пропадают из виду. В былые времена её бы за такие нравы прозвали развратницей… Но это ведь лишь имитационная реальность.

Он ласкает её груди, высвобождает из кокона платья. А когда он входит в неё, то на несколько минут она забывает, что всё это лишь имитация.

В реальном мире васа занималась любовью только с двумя мужчинами. Первый был просто случайный знакомый, представитель движения „За реальную близость“. В этой группе всегда можно было найти себе партнёра по имитационной реальности. Вдвоём они спасали один из миров от надвигающейся экологической катастрофы. Когда их миссия была успешно выполнена, они попробовали заняться любовью в реальности. Несколько раз они встречались то в её, то в его доме. Но говорить, кроме как о разнообразных имитационных реальностях, было не о чем. Вскоре он пошёл покорять новые миры, а васа пошла в науку.

Там-то она встретила своего второго мужчину. Профессора, путешественника во времени. Его шарообразный дом был полон всевозможных находок — оружие из самой первой мировой войны, посуда ещё из XIX века, схемы, чертежи, кости доисторических животных. Типовой в таких домах прозрачный балкон был завешен старинными коврами. Иногда они выходили на него и целовались. А потом долго смотрели в небо, и он всё рассказывал и рассказывал ей о дальних планетах, рассказывал так, как будто было ещё в далёком вечно-фиолетовом космосе что-то непокорённое.

А потом он внезапно ушёл исследовать XXIV век, ушёл один, хоть это и противоречило этике научного эксперимента. Васа ждала и не ждала его возвращения. С ним она впервые почувствовала себя уязвимой. Каждая встреча с ним была ярче всех известных ей имитационных реальностей.

— Ты опять грустишь? — граф взял её за руку. Они всё ещё лежали полураздетые на траве.

— Говорите мне «вы» — я же просила вас! — она быстро встаёт, впопыхах собирает одежду, и в одной сорочке возвращается в замок. На траве остаётся белый скелет панье — слуги подберут.

Она валяется в постели с книгой до самого вечера. Подходит время приёма. Её салон славится на всю округу. Нет, графу она сюда приходить не велела. Сегодня она посмотрит, что за приглашённого лютниста преподнесла ей имитационная реальность.

Солнце садится. Церемонные морщинистые шторы обнимают окна. Уже зажжены свечи. Дамы сидят в креслах. Рядом чинно стоят кавалеры. Все ждут лютниста.

И вот он выходит. Васа видит васа».

— Да что вы себе позволяете? — васа ткнула пальцем в экран ноутбука.

Они появились внезапно и сразу у меня дома. Долго я не видела моих ведов. Пропали месяца на два.

— Я же писатель. Я люблю придумывать.

— Вы делаете меня своим персонажем?

— Как вы меня объектом своего исследования! Мы квиты.

— Прекратите немедленно!

Я смотрела в её глаза, пытаясь схватить мысли-образы.

Я видела васу, листающую на своем компьютере мою страницу в соцсети. Видела удивление на её лице. Что-то шло не так, она была возмущена и расстроена.

Васа мотнула головой, и образы пропали.

— Вы переписываете будущее? Вы понимаете это? Я начинаю чувствовать что-то такое, чего не чувствовала раньше.

— И что же это?

— Одиночество. Я никогда не понимала, что не люблю имитационную реальность. Пока вдруг не проговорилась об этом в разговоре с вами. Вы… — она посмотрела на меня испепеляюще. — Вы меняете мою жизнь!

Вас с любопытством следил за нами. А внутри меня уже сочинялся текст: «…ленивый скучающий мальчик. В наше время он бы звался раздолбаем, вечным троечником, осознающим своё превосходство благодаря красивому телу. В мире будущего не осталось некрасивых людей, но даже в этих условиях вас мог остановить на себе чей-то замечтавшийся взгляд. За год премиум-версии имитационной реальности он позволил создать свою виртуальную копию, и теперь персонажа с внешностью васа можно было встретить повсюду — в образе улыбчивого лютниста, человекообразного робота или офицера СС… Васа, конечно, растерялась, когда встретилась с копией васа в одной из своих реальностей.

Он, конечно, нравился васе… Нравился и раздражал своим раздолбайством. Как бы ни старались приюты будущего воспитать людей с одинаковыми характерами, раздолбайство вылезало и там. Вот, например, случай…»

— Прекратите! — злилась васа. — Коллега, не смотрите ей в глаза! Моргайте!

Вас зевнул.

— Да что вам не нравится, дорогая коллега?

Он открыл холодильник и нашёл там бутылку пива.

— Можно? — он компанейски улыбнулся.

— Пожалуйста, — ответила я.

— Да что здесь происходит? — не унималась васа.

— Не кричите! В соседней комнате спит мой партнёр.

— Коллега, — зевая, произнёс вас. — Вы нарушаете этику учёного. Вы спорите с человеком из прошлого. Если что-то пошло не так, значит, вы не выдержали нейтралитет исследователя.

Васа посмотрела на него презрительно. А мне сказала:

— Прекратите сочинять! Не пишите больше! Иначе я сотру вам память!

Вдруг она вся скорчилась и исчезла. Вас допил бутылку пива и тоже исчез.

В дверях показался мой партнёр.

— Я слышал крики…

— Я тоже…

— Что-то произошло.

— Ничего, просто кто-то где-то сильно кричал.

— Странно.

— Не волнуйся. Наверное, у соседей был нелегкий день…

Он внимательно на меня посмотрел:

— Я ничего не знаю о тебе. Меня это начинает напрягать.

6

«Ты меня беспокоишь. У тебя все в порядке?» — пишет с другого конца света мой друг, женившийся на другой.

«Я общалась с людьми из будущего. Но они перестали ко мне приходить. Меня, например, беспокоит это».

«Не обижайся, но тебе надо показаться к психиатру».

«Я много лет ходила туда после того, как ты выбрал не меня».

«Прекрати! Ты талантлива, я всегда в тебя верил. Это иногда больше, чем семейная жизнь».

«Значит, ты несчастлив?»

Настольный вентилятор «Энерджи 4959». Полукруглая форма, серебристый цвет.

«Время летит быстро. Ещё три месяца — и лето. Скоро будет нестерпимо жарко. Но с нашим вентилятором «Энерджи 4959» жара перестанет вас беспокоить. Проведите лучшие часы дома в компании любимых и дорогих людей, если они у вас есть. А если у вас их нет, то «Энерджи 4959» будет разгонять духоту вашей одинокой квартиры. Слышите его вращение? Сладкая прохлада прикасается к вашей коже? Закройте глаза. Вы на море, и это ветер ласкает ваше неидеальное тело, как будто оно идеально, как будто вы не вы, а не вы — это вы. Кем не вами вы восхищены? Вы будете ими при помощи нашего вентилятора „Энерджи“, какой-там у него номер…»

— Как там у вас с птицами?

Мы с васами гуляем по берегу залива. Оттепель. Льдины растрескались по линии берега. Дует страшно. Но им в их умных костюмах всё нипочём.

— У вас с ними более разнообразно.

Мы отъехали от города на порядочное расстояние. Не видно ни прибрежных многоэтажек, ни надменных стекляшек офисных центров. Только голые пляжи и мерзлый песок.

— Хорошо! — Васа расправляет руки и хохочет. — Как же тут хорошо! Какой у вас смешной ветер!

А вас развалился на песке, закрыл глаза.

— Голова кружится…

— А всё-таки хорошо-о, у вас тут очень хорошо-о…

***

— А всё-таки хорошо, что ты придумала написать про этих людей из будущего, — шепчет мне человек, женившийся на другой.

День. Солнце. Капает с крыш.Мы лежим на диване в моей новой съёмной квартире. Диван старый, скрипучий, жёсткий, а всё-таки хорошо…

— Они очень забавные, эти мои знакомцы… Только вот рассердились на меня и давно не появлялись.

Я провожу пальцем по линии его профиля.

— У тебя новая фишка… — он целует мои пальцы и не уходит в душ. У него совсем неидеальное тело, он не занимается спортом и за годы, что мы не виделись, порядком располнел. Но всё равно красивый. Любимый мужчина всегда красивый. Смотрю на него и глаз не могу оторвать.

Вот так мы будем валяться целый день. А когда он уедет в свою обычную жизнь, я, наверное, сойду с ума, но это позже, много позже. До завтрашнего утра ещё целая вечность.

Когда васы исчезли, мне стало тоскливо. Как будто стало не с кем больше говорить, некого удивлять этим миром, не с кем спорить, гулять, есть, пить… и я написала ему. И он вдруг прилетел. Нашёл повод, что-то наврал жене. Мы не виделись лет десять. Когда мы расстались, я написала об этом роман. Едкий и откровенный. Он не имел большого успеха, не взял крупных премий. Обо мне совсем немного поговорили и скоро забыли. Но он помнил. Он все эти десять лет читал мою страницу в соцсети, чтобы вот сейчас, здесь, быть со мной.

— Расскажи мне о них? Чем они сейчас занимаются?

— Может, любовью?

— У тебя сейчас только одно на уме…

— У меня всегда только одно на уме…

— Но всё-таки…

— Думаю, у них там поднялся полнейший переполох. Наверное, будущее показалось им не таким уж и весёлым, ведь у них там сплошная имитация…

— Зато они открыли друг друга?

— А ты оптимист!.. Васа ведь любит другого. Но всё может быть, да и васу пора бы уже перестать приставать к домашнему-роботу-андроиду-пышногрудой-блондинке или трахать крепостных в своей имитационке…

— И-ми-та-ци-он-ка… — повторяет он за мной, растягивая слоги.

Как прекрасно лежать и смотреть в потолок на пыльную люстру. Теперь у меня беспорядок.

— Мне кажется, их исследование прикрыли. Все эти коммуникации с людьми из прошлого не к добру, нарушат баланс в их времени…

— А всё ты…

— А всё я…

Люстра начинает кружиться. Вся квартира как будто пляшет от моей внезапной радости.

А ночью мне приснятся вас-веды.

Васа заберётся с ногами в старое кресло-качалку и будет долго мучительно на меня смотреть из темноты.

— Да, мы всё-таки с ним переспали. Ничего хорошего, конечно, не вышло из этого. От частого употребления вашего алкоголя он стал таким раскованным. Меня это покорило на пару часов… Я его, конечно, не люблю. Я люблю того учёного, который застрял в XXIV веке. Но мне страшно… Мир меняется… Моё исследование больше не поддерживают. Эти ваши тексты о нас, их ведь не было, когда из миллионов старинных страниц в соцсетях мы выбрали вас. Вы писали всякую чушь про своего партнёра, про то, что едите, пьёте и хотите жить в мире с круглыми домами и вечно пасмурным небом. Исследование казалось таким безопасным… А потом ваша страница стала меняться. Мы нашли там себя, мы сами стали меняться. Но это ещё что!

Она вдруг расплакалась.

— Когда мы в последний раз от вас ушли, в нашем мире что-то изменилось. Вдруг выяснилось, что не всё люди живут в мире и согласии, что существуют острова инакомыслящих, там живут религиозные фанатики, приверженцы патриархального строя, сторонники всевозможных теорий заговоров и прочий вневременной сброд последних четырех столетий. А его… его не живёт. Я называю его имя, понимаете, а его нет!.. Мой проект прикрыли, нам выплатили гонорар. Коллега тут же сбежал в свою улучшенную реальность. А я осталась совсем одна! Вы понимаете?!

Я тоже осталась совсем одна. Человек, не женившийся на мне, не разведётся ради меня.

Как ни вечна ночь близости, и она проходит. Он всё-таки уходит в душ, потом завтракает, одевается и уезжает. Сегодня у него самолёт в другую часть света. Он не скоро объявится снова. Я всё знаю о нем.

7

Тем не менее жизнь продолжается. Она не кончилась в тот день, когда он уехал, и я почувствовала, что жить больше нечем. Не кончилась и на следующий. Мне позвонил издатель. Сказал, что мои истории про людей из будущего его заинтересовали. Спросил, не хочу ли я написать новый роман, будет аванс, разумеется.

Хочу, конечно, хочу. Васу и васа оставлю в покое, заменю имена, придумаю новые характеры, но всё напишу. Другое будущее напишу. От этого возьму только круглые дома и вечно пасмурное небо… Придумаю борьбу, интриги, и чтоб в конце всё было хорошо.

Я иду по тому же парку. День заметно прибавился. Месяц март. Снег снова растаял и пахнет сыростью. Поди угадай по этому запаху, какая будет весна…

Вековые деревья подсматривают за мной. За оградой проглядывают дома, они моложе деревьев, но тоже старые. В таком старом доме я теперь и снимаю своё новое жилище.

Хочется пройтись ещё. Хочется гулять и дышать! Всего хочется.

Сворачиваю на пустынную тропку. А вдали вижу знакомую фигуру. Радостно и жутко.

Васа одна. Идёт быстро, прямо надвигается на меня. Стройная, грозящая, почти безумная.

— Ты! Это всё ты! Всё из-за тебя… Его нет больше, его больше не существует… — глаза у неё страшные. Встаёт на моём пути.

Я пытаюсь прикоснуться к её плечу, обнять. Она поддаётся. Рыдает, чуть сгорбившись надо мной.

— Кого нет? Моего второго васа?

Она смеётся.

— Да причем здесь он? Он давно играет в свою компьютерную игру с дорогими дополнениями. И он есть! А любимого моего нет…

— Уже и любимый… — глажу её по голове. — Не плачь…

Чем я могу ей помочь?

Тут она отстраняется от меня.

— А я ведь не за этим пришла, понимаешь?

Точно! С чего бы ей мои утешения? Она совсем с ума сошла. Надо бы бежать. Я порываюсь… и не могу — всё она, дистония, которая не лечится и…

Васа идёт на меня. Хватает меня за голову. Руки у неё твердые, и давят, давят… Я ещё пытаюсь вырваться, но куда там… Поди противостань атлетке из будущего, прожившей сотни жизней в имитационных реальностях…

— Ненавижу тебя, ненавижу!

И что-то ещё шепчет мне в самое ухо. И больно, как же больно моей голове… В парке резко темнеет. Темнеет и за круглыми окнами в знакомом длинном коридоре. Я больше ничего не знаю о будущем, ничего не знаю о будущем, ничего не знаю о будущем.

­

НОТРРР-ДАМ

Мой дед мне и дедом-то не был. Отчим моего отца. Худощавый, насмешливый, говорил с хрипотцой и согласные тянул на манер Высоцкого. Много курил, сильно кашлял, иногда уходил в запой.

Я любила поболтать с ним, когда приходила к бабушке. А точнее — помолчать. Включит дед телевизор, передачу какую-нибудь про животных. И смотрит. И я за компанию. Хоть телевизор вообще не смотрю.

А то надоест, пойду книжку читать. Или стихи писать. Трудно, когда телевизор в соседней комнате шумит. А двери нет, только занавеска комнаты разделяет. Не сосредоточиться. Но я старалась.

Что я тогда читала? Лет в пятнадцать-шестнадцать? Дюма, конечно, или Гюго. Или «Проклятых королей» каких-нибудь, или Генриха Манна романы о короле Генрихе IV Наваррском, муже той самой королевы Марго… Вечная Франция… Или просто Европа.

А дед посмотрит на книгу и скажет только:

— О, «Граф Мотоциклист»!

Или будет ходить по квартире и повторять: «Нотрррр-Дам, Нотрр-Дамм…»

— Что, — кивнет он мне. – В Нотррр-Дам поедем?

— Конечно, поедем! — бравирую я.

Дед усмехнется.

— Ну-ну! Встретишь какого-нибудь Ваську Ветрова и не до каких тебе графов Мотоциклистов с Нотррр-Дамами будет.

Я, конечно, не соглашалась. Никакой Васька Ветров мне нужен не был. Нужен мне был ни много ни мало — мрачный граф в цилиндре. Мотоциклист, похожий на Виктора Авилова. Или на малоизвестного российскому зрителю французского актера Пьера Ардити.

Да и не встречался Васька.

Поехала я в Питер учиться. Там повстречала многих интересных людей. И даже перестала читать французские романы. Ходила с толстым томом Бертрана Рассела и постигала «Историю западной философии».

Когда приезжала домой, заходила в гости к бабушке, а там и дед меня всё спрашивал:

— Что? Скоро в Нотрр-Дам-то поедем?

Я охала. Нужны были деньги, загранпаспорт, виза, да и компания, чтобы ехать. Одна я путешествовать боялась.

Но курсе на третьем осмелела. И самостоятельно отправилась на Украину в санаторий. В том же году так же самостоятельно побывала я в Вологде и Москве. А летом — в Одессе.

Дед про мои путешествия слышал всё больше от мамы. Когда узнал про Одессу, сказал:

— Так она и до Нотрр-Дама доедет…

А жизнь шла своим чередом. Я окончила институт. Стала работать. Дружить с поэтами. Выступать. Влюбляться. Страдать. Снова влюбляться.

А дед болел. Всё сильнее кашлял. Всё меньше говорил.

Когда я заходила, мы в основном молчали. Это у нас хорошо получалось — молчать. Каждый сидит в своем кресле и молчит. И в окно поглядывает. На тихий наш город, тоскливый и уютный одновременно. Поглядывает и молчит. И думает о своём. Или не думает. А в комнате светло, светло. И тихо, тихо. Даже телевизор выключен.

Когда дед умер, помню, я была слишком увлечена очередной своей влюблённостью, так что мне и больно особенно не было.

Промелькнуло. Промчалось.

Съездила на похороны.

Поплакала немного.

Как будто он и не умер. Ведь если умирают, то это истерика безумная? Это печаль навсегда?

А у меня как-то сухо внутри было. Сухо и всё. Только на семейных застольях нет больше деда. Только не разбудит он отца на даче со словами: «Вставай, Валерушка! Будешь так долго спать — этак мы к светлому будущему никогда не придем!»

Не попросит включить на телефоне песню «Гуси-Лебеди»…

Нет, и всё.

Года через четыре после его смерти я наконец побывала в Париже. В том самом году, когда горел Нотр-Дам. Тогда я вдруг испугалась и поняла, что нечего больше откладывать поездку.

Поехали с мужем.

Нотр-Дам стоял, огражденный от посетителей серым металлическим забором. Мы залезли на ограду, пофоткались.

В какой-то вечер ещё плавали на теплоходике по Сене и видели собор. Единственный неподсвеченный на всей набережной. Древний и суровый.

А потом продолжилась круговерть. С бесконечными поэтическими вечерами. Поисками работы. Сердечными терзаниями. Браками-разводами. И прочим, и прочим…

Сколько времени прошло с поездки во Францию — я уже не помню. Но снится мне как-то дед. Смотрит он на меня с ухмылкой привычной и говорит:

— Слышал, что ты в Нотрр-Даме побывала…

Я что-то хочу сказать в ответ и просыпаюсь… И так светло, светло.

КОГДА Я БЫЛА ЖЕНЩИНОЙ

Когда я была деревом… Когда-то я была деревом, не помнящим себя деревом, не знавшим имени своего. Наверное, я была взрослым деревом, раз мой ствол стал достаточно широк, чтобы заинтересовать тебя.

Когда я стала бревном от дерева… Когда-то я стала бревном от дерева. Наверное, не ты срубил и распилил меня. Наверное, ты только купил меня где-то, порубленную на брусья, и принёс в свою мастерскую. Но мне всё кажется, когда я была деревом, я была рядом с тобой.

Мне нравится думать, что я росла на твоей даче и подглядывала в твоё окно. Я очень хотела оказаться в твоём доме. Я всё сильнее заслоняла собой свет, и ты срубил меня. Распилил. И отнёс в свою мастерскую.

Так оно было или нет, но ты выбрал большое бревно и вырезал из меня женщину. Деревянную женщину. С тяжелыми грудями, закрытым ртом и сросшимися ногами. Ты говорил, что хотел сделать что-то первобытное.

Ты вырезал из меня женщину и не заметил, как вдохнул в меня желание. С тех пор я была счастлива только тогда, когда ты прикасался ко мне. Тогда я была женщиной. Тогда-то я была женщиной.

— Поцелуй меня! — просила я тебя. — Поласкай мою грудь и живот, раздели мне ноги.

— Прекрати! — смеялся ты. — Ты ведь не умеешь говорить, ты — деревянная! Ты — женщина-Пиноккио! И всё твои речи — только мой пьяный бред.

— Так впадай в бред почаще, пьянствуй чаще… Только трогай меня!

— Этак я с ума сойду, дорогуша…

Ты оставлял меня в мастерской, дорабатывал меня. Ты долго не мог добиться нужной глубины взгляда и соблазнительности груди. Потом, когда я была готова, ты нашел мне место в саду. Среди других твоих скульптур. К тебе приходили люди, смотреть на нас. Иногда они кого-то покупали.

Когда ты напивался с друзьями, то показывал на меня, говоря:

— Вот, глядите, это моя деревянная женщина. Сейчас я её поцелую.

И ты целовал меня, а следом за тобой все твои друзья.

А когда ты был трезв, ты снова трудился в мастерской. Ты вырезал новые скульптуры — зверюшек, детей, гномов, других женщин. А когда пьянствовал — сидел в саду и долго-долго смотрел на меня.

— Ты ведь всего лишь кусок дерева. Но чем ты так манишь меня?

— Потому что я — твоя женщина.

— Молчи, молчи, не смеши меня… Ты не женщина, ты кусок осины.

Иногда к тебе приезжали обычные женщины. Живые женщины. Иногда они надолго отвлекали тебя от работы. Иногда ты даже пропадал на несколько недель. Но потом ты всегда возвращался в свою мастерскую. Мастерская была твоей главной женщиной.

И однажды ты подарил меня. Ты сказал, я не лучшая твоя работа. Ты не терпел несовершенства. Часть скульптур ты раздал, часть сжёг в гневе тёмной ночью, разведя большой костер. Меня ты отдал своему другу.

Я долго стояла в его саду. Мёрзла. Вдали от тебя мне было постоянно холодно. Твой друг не целовал меня и не говорил со мной. Он весь был занят облагораживанием своей дачи. Ему помогала жена. У них были дети. Никто из них не смотрел на меня. От этого становилось зябко даже самым жарким летом. Потом его жена отдала меня. Своей знакомой. Она не знала, чем удивить ее в день рождения. И вот я — скульптура такого известного мастера… У новой хозяйки не было сада. Она поставила меня в прихожей своей квартиры. Я встречала её гостей.

Кроме меня в доме было полно статуэток. Вечерами хозяйка жгла ароматические свечи, стояла на голове и пела на непонятном языке.

— Ты ведьма! Ты умеешь колдовать? Преврати меня в обычную женщину! — спрашивала я взглядом, когда та смотрела на меня.

Она смеялась:

— Какая же я ведьма, милая! Я всего лишь йогиня! Я не колдую…

— Отнеси меня назад, к нему. Я не хочу жить без него… А тебе я не нужна.

— Что за странные мысли мне лезут в голову, когда я смотрю на тебя! Кто ещё из нас – ведьма…

— Я должна быть рядом с ним, с человеком, который вырезал меня из дерева.

— Что ты несешь? Ты только статуя, предмет моего интерьера.

И она уходила в комнату и снова стояла на голове.

Но однажды она простояла на голове так долго, что решила избавиться от всех вещей. Расхламиться. Освободить свою квартиру. Она приглашала знакомых, отдавала им свою одежду, мебель, статуэтки, картины. Дошло дело и до меня.

— Отнеси ее в антикварную лавку. Хорошая работа, — сказал случайный гость.

— Да она не антиквариат…

— Какая разница? Выглядит вполне себе…

И она отнесла меня в антикварную лавку. Чем-то я приглянулась хозяину лавки. И он захотел оставить меня. Даже заплатил какие-то деньги моей хозяйке.

Я стояла среди старинных часов, подсвечников, шкатулок, стульев. Я, должно быть, выглядела грубовато.

— Пещерная женщина! — говорили про меня изысканные дамы со старинных картин. — В баню бы ее…

— В музей первобытного искусства…

Я не обращала на них внимания.

— А кто такую изваял? — иногда спрашивали покупатели.

Продавцы пожимали плечами.

Я хотела закричать твое имя. Но ты сделал мне деревянный рот. И я ничего не могла.

За окнами лавки пробегали годы, несколько раз менялись хозяева. А я все стояла, и никто меня не покупал.

Однажды ночью в лавку забрались воры. Они вынесли все ценное, что нашли. Один из воров глянул меня и замер.

— Бабу эту ещё захватим!

— Куда мы её денем?

— Себе оставлю.

— Спасть с ней будешь? Она же деревянная!

— Разберусь.

И вот вор отнёс меня в свою лачугу на окраине города. Там было грязно и пьяно. Вечерами у него собирался ненадёжный народ. Мутные окна, рваные занавески, одна-единственная комната. Он поставил меня у стены и долго-долго смотрел на меня, сидя в кресле и покуривая.

— Чего ты хочешь?

— Хочу вернуться к нему…

— К нему…

Я называла твоё имя. Я могла говорить, только когда на меня смотрели, когда собеседник хотел со мной говорить. Такой меня сделал ты.

 — А как же я? — ухмылялся мой новый хозяин.

— Ты меня украл. Я не твоя.

— Да ладно!

Он подходил ко мне близко, так близко, что мне становилось душно. Пусть только попробует дотронуться — и я сгорю. Он же просто тушил об меня сигарету, оставляя ожоги.

Как-то раз мой новый хозяин ушёл и не вернулся. Пропал. Замок взломали через несколько недель.

В лачугу вошли его родственники. Сестра с сыном. Сестра разочарованно посмотрела вокруг и фыркнула:

— Какой свинарник! Тут теперь месяц всё вымывать.

— Давай заберём её! — посмотрел на меня сын этой женщины.

— Отнеси в багажник. Больше тут и забрать нечего…

Мальчик поднял меня.

— Тяжелая-то какая…

Я вновь оказалась в квартире. Чистой квартире. Меня поставили в комнате, где был телевизор. Мальчик хотел забрать меня к себе, но мать насторожилась.

– На голую бабу смотреть! Вот ещё!

Мать постоянно пропадала на работе. А мальчик сидел дома или уходил к друзьям. Я стояла в комнате матери, в комнате-гостиной. Мне было спокойно здесь, хоть я и не сочеталась с простоватыми обоями в крупный цветок, с ободранным диваном и разваливающимся журнальным столиком. Когда мать была дома, без конца кричал телевизор. Когда дома оставался только сын, всю квартиру сотрясала музыка. Мне было шумно, моя деревянная голова болела. Но всё же это место было оказалось куда приятнее моей предыдущей обители.

Как-то раз, устав от музыки, мальчик подошёл ко мне.

— Расскажи о себе, — попросил он меня. —  Ты, наверное, много чего знаешь…

Он погладил меня по деревянной щеке. И я ощутила тепло.

— Когда-то я была деревом… не помнящим себя деревом… — начала я свой рассказ.

Мальчику стало обидно за меня.

— Я верну тебя ему! Вот только скажи мне имя!

И я сказала ему твое имя. И он пошёл к компьютеру и долго стучал по клавишам. А потом вернулся весь грустный.

— А его уже нет… Он умер лет пятнадцать назад…

Нет тебя! Тебя нет! И я зарыдала. И глаза мои деревянные ожили. И полились из них слёзы. И рот мой деревянный раскрылся, чтобы завопить.

— Тогда сожги меня! — умоляла я мальчика. — Я не хочу больше! Не хочу!

— Оставайся с нами… — успокаивал он меня. — Я позабочусь о тебе. И он обнимал меня и гладил по голове. И вновь тело моё успокаивалось, деревенело.

Я стала задумчивой. Перестала обращать внимание на гомон телевизора и музыки. Меня не раздражали больше обои. Мир утратил свои краски. Я осталась в нём без тебя, что мне ещё было надо?..

— Ты грустишь, — говорил мне мальчик. — Но я придумаю, как помочь тебе.

Как ты мне поможешь, мальчик? Мысленно я усмехалась. Я пережила своего создателя. Я пережила тебя. Иногда я погружалась в забытьё. И меня посещали видения из прошлого, когда я была деревом. Когда-то же я была деревом. Ветер теребил мои листья. Дожди обливали меня. Птицы вили гнёзда на моих ветвях…

А однажды мальчик взял лопату и большой туристический рюкзак. Мальчик уже подрос, и я перестала казаться ему тяжелой. Он посадил меня в рюкзак, но я не влезла полностью.

— Что ты хочешь со мной сделать? — спрашивала я равнодушно.

— Я спасу тебя.

Он вынес меня на улицу. Я смотрела на мир и удивлялась. Сколько было в нём места! Сколько деревьев попадалось мне навстречу. Дома оказались коробками, уменьшающимися по мере отдаления от города. Мальчик нёс меня в лес.

Он достал меня из рюкзака и положил на землю. А сам стал рыть яму.

Ты решил похоронить меня, мальчик! Какая хорошая мысль! По мне побежали муравьи. Я лежала лицом вверх и видела небо в прорезях веток. Всё здесь было родное…

Мальчик поднял меня и поставил сросшимися ногами в яму.

— А теперь прорастай! — сказал он мне. — Превращайся обратно в дерево!

— Что ты, мальчик! Я — неживая! Я не могу прорасти!

— Ты живая… — Он погладил меня по деревянным волосам. — Ты самая настоящая, ты снова будешь деревом…

И я проросла.

ЗА БОЛЬШИМ СТОЛОМ

Начало октября. В деревне уже пусто. Давно выкопана картошка. Разъехались дачники. Дети не играют перед домом на единственной, образующей деревню улице. Лужи по ночам замерзают.

Григорий Василич сидит за большим обеденным столом, поджидает остальных. На колени ему вскакивает кот Феликс.

­— Ну что, мирошка, всё, скоро в город? Конец свободе. Запрут в четырех стенах… Да, плохо, мироха, плохо…

У Григория Василича коты все становятся мирошками, а кошки — милеттами.

Мирошка-Феликс — большой знатный кот дымчатой расцветки. Знатный не из-за породистости, а из-за чувства собственной важности, которым исполнено каждое его движение. Хотя, когда он бежит по огороду, гоняясь за мотыльком, или улепетывает от другого кота, вся эта важность пропадает.

А теперь — осень. В окно и Мирошке-Феликсу заглядывать грустно.

А стол меж тем заполняется всякой всячиной. Тут тебе и картошка с грибами, и пироги, и салат оливье. Это хлопочет жена Григория Васильича — Людмила Сергеевна. Хорошенькая полноватая восьмидесятилетняя дамочка с острым носиком и кокетливым каре.

Поженились они поздно. Обоим за семьдесят стукнуло. У обоих второй брак, взрослые дети. А у Людмилы Сергеевны даже внуки.

А суетятся почему? День рождения сегодня у Григория Васильича. Восемьдесят пять лет. Восемьдесят пять лет он на свете живёт. Восемьдесят пять лет землю топчет. Даром ли? Нет, не даром. Всё не зря… Сегодня вон какой стол! Гости скоро придут.

— Света! Настя! А ну-ка давайте мне помогать! Одна бабка со всем разве справится? — командует Людмила Сергеевна.

— Ну какая бабка? — с обидой возражает Настя. Настя не любит, когда бабушка о старости говорит. Настя не хочет взрослеть. Ей уже двадцать четыре, с парнем живёт, должность хорошую имеет, а всё ей хочется, чтобы мир, как в детстве, неизменным оставался. Чтобы бабушки и дедушки всю жизнь с нами оставались в полном составе.

Шумит телевизор. Мировые новости прорываются в суетливый деревенский быт. Далеко-далеко война. Тоже как в детстве. Наши снова берут города, села, деревни. Снова наступает враг. Тогда-то вон так не посмотреть было! Ни телефонов, ни видео. Сгинул отец Григория Васильича на войне. От всей жизни его две фотографии. Одна довоенная, там он молодец-красавец, как будто актёр, играющий деревенского парня. А вторая уже с войны. Там он серьёзный, настороженный, усталый. Тоже как будто из кино, но другого.

— Ну что, как дела? Что там батя? — раздаётся голос его дочери Лены.

— Да вон сидит за столом.

Лена проходит в комнату, садится за стол. Смотрит на Григория Васильича с тревогой. Очень она переживает за его здоровье. За сердце особенно. Собрала бумаги, показала его разным врачам. Теперь через две недели у него операция в Питере, клапан на сердце будут менять. Тревожно…

У Лены с батей свой дом через дом от этого. Георгий Васильич на два дома живёт. Здесь он живёт всю неделю, а как на выходные к Людмиле Сергеевне дети приезжают, уходит в свой дом. Сюда только на завтрак, обед и ужин. «Как в санатории!» — смеётся Людмила Сергеевна.

Мирошка-Феликс меж тем прогуливается по столу, нюхает пироги да колбасу.

— Ой, ну вы поглядите, совсем обнаглел! — Лена хватает кота и удерживает силой на руках. Кот вырывается.

— Что, попался мироха? — смеётся Григорий Васильевич. — Вот, мироха! Не умеешь себя вести, вот и попался…

— Надо его покормить, — говорит Света, дочка Людмилы Сергеевны. — Где у нас корм?

— Где? Где? Сами куда-то поставили, а бабка всё должна помнить? — недовольствует Людмила Сергеевна. Но недовольствует она шутя.

— Бабуля, перестань! Ты никакая не бабка!

— Что там ещё идёт? — Лена берёт пульт и переключает новости. На другом канале показывают ток-шоу про спорт.

— Вот теперь какая цивилизация! У нас в деревне да столько каналов! Прям как в городе! Что хочешь, то и смотришь, — не перестает удивляться Григорий Васильич.

В городе, в большом городе Петербурге, а для Григория Васильича всё равно в Ленинграде, он прожил более сорока лет. И квартиру получил. А городским себя не чувствует. Всё в деревню тянет. Говор у него всё тот же, деревенский. Как вышел на пенсию, только снег растает — он в деревню на дачу торопится. В родительский дом. Вывезет из гаража старенький уазик и поедет на самый край области в родную деревню.

— К вам можно? — раздаётся знакомый голос Валентины Загривиной. Вот и первый гость.

— А, Валя, здравствуй! Проходи! Садись, — распоряжается Людмила Сергеевна.

— Я тут вон, принесла, — Валя ставит на стол настойку рябиновую.

Валя Загривина. Помнит он её с детства. Живёт в доме напротив. После войны такой голод был, что Валю в интернат при живой матери отдали. Там и выжила. А потом в училище поступила в городе Волховстрой. Встретила там своего Хамсу, таджика. Вышла замуж и уехала в Душанбе. На лето наведывалась сюда, в деревню, то с детьми, то с внуками. А сейчас похоронила мужа. Живёт одна, невесток таджичек строит. Сама вроде православная, все праздники церковные знает, а за внуками следит, чтобы они мусульманами воспитывались, мужу обещала.

— А вот и наш именинник, — Валя улыбается. Она постоянно улыбается, никто ее в плохом настроении никогда не видел. Только невестки от неё стонут. Никто не может представить почему.

— Имениннику нынче восемьдесят пять годков, — подхватывает разговор Людмила Сергеевна. — Вот, Валя! Кто бы думал, что доживем до таких лет?! Детство какое голодное было…

Голодное, Люся, у всех голодное. Тебе вон бабушка Федосья ботвинью варила без мяса. Но у неё хоть корова была своя. А у нас и коровы не было. Всё впроголодь, впроголодь. Оттого-то мы любим в лес ходить, за грибами, за ягодами. Там и подкармливались. Да воровством с колхозных полей.

Когда стали жить хорошо? Да вроде никогда и не жили. Тревоги, перемены. Армия, сборы урожаев в Казахстане. Десять дней в поезде в одну сторону. Спали первое время без матрасов. Тогда-то он ноги и застудил. Потом в Беларуси служба. Потом только домой. Жизнь помотала по свету. Из колхоза в Ленинград удалось уехать. Помог щёголь Миша Храмов, пройдоха и пьяница, паспорт достать. А потом к родственникам в Ленинград. За хорошей жизнью.

— Что-то Нина задерживается, — ворчит Людмила Сергеевна, поглядывая в окно.

— Да вон она идёт, мам, — вздыхает Света. Не любит она суету. Любит сидеть за столом да его, Григория Васильича, о старой жизни расспрашивать. Чего она в этом находит?

— Идёт не торопится, а у нас тут еда остывает, — продолжает недовольствовать Людмила Сергеевна.

А вот и Нина.

Нина, Нина… И Нину он помнит. Одна она из них в деревне и живёт круглый год. Нина, дальше Ленинграда никуда и не выезжавшая. Нина — маленькая деревенская бабенка. Самая из них молодая.

— Ну что, вы уже сидите тут? — заходит она в комнату.

— Сидим, сидим, Нинушка. Проходи.

— А что там твой Володька?

— Ну его, спит после обеда. Да он уж того… Выпил, куда ему.

— Какой у нас цветник! — подмечает Людмила Сергеевна. — Ай да Гриша! Весь в женщинах!

Весь в женщинах, весь. Отца уже и не помнит, сына похоронил десять лет назад. Теперь только дочь. Да Людмила Сергеевна с её дочкой и внучками. Вот сейчас собрались все — большая семья… Деревня она и есть большая семья. Покопаться в родословных, так все тут родственники разной отдаленности. Только дачники — никому не родня. Хотя и сам он теперь дачник…

— Здравствуйте! — в дверях появляется Витя, зять Людмилы Сергеевны и вечный её оппонент в вопросах благоустройства домика в деревне.

— Садись, дорогой! — Григорий Васильич жмёт ему руку.

Витя — молчун, пока не выпьет. А так мужик нормальный, работящий. И семья у них со Светой хорошая.

Лена переговаривается по телефону с новым мужем. Скоро и он приедет к ним, он тоже из деревни. Тоже дачник. Вот ведь как, стала дочь его жить в деревне всё лето и встретила свою судьбу. Теперь даже детей захотела. В сорок-то пять лет! Решиться ли?

Телевизор мирно жужжит спортивными соревнованиями.

Заходит Кристина, старшая внучка Людмилы Сергеевны. Вечная студентка и лягушка-путешественница.

— Ой, давайте птицу-говоруна выключим?

И, не дожидаясь ответа, тычется в пульт. Пульт не срабатывает, она выключает телевизор из розетки, садится за стол.

Вдруг становится тихо. Для неё, для Кристины.

— Как хорошо-то стало…

А Григорию Васильичу хорошо всяко. Лишь бы мир, лишь бы все за одним столом, лишь бы силы были, чтобы следующей весной снова сюда приехать…

Суетящаяся Людмила Сергеевна наконец тоже садится за стол. Теперь все в сборе.

— За именинника! — поднимает она тост.

Все чокаются.

Тарелки наполняются салатами, рюмки и бокалы обновляются спиртным. Сытый мирошка благостно растянулся на кровати в углу.

— Григорий Васильич, — обращается к нему Света, — а расскажите, кто жил в том доме — напротив магазина? Это ведь старый дом?

Кто жил, кто жил… Вася Криушенков. Долго тут жил, пока под старость дети в Ленинград не забрали… А ходили мы в школу пешком, да, Светочка, Люся не даст соврать. Часа за два добирались до соседней деревни. С Люсей ходили, помнит. Помнит, как Люсю как-то на танец пригласил и до дома провожал. А потом она уехала работать на Урал. И вернулась только лет через пять и сразу замуж вышла. Кто бы мог подумать, что вот поженятся они, когда обоим за семьдесят будет.

Люся, Люся, глазки весёлые, носик остренький, две тяжёлые косы… Хороша ты была, да и сейчас хороша. И как бы в подтверждение своих мыслей смотрит он на Людмилу Сергеевну, а она, вон, снова молодая перед ним. И не каре кокетливое, а вот две косы, вся такая стройненькая, свеженькая.

Вон и Валя Загривина тоже, волосы курчавые, русые, курносая, улыбчивая. Вот же ей лет восемнадцать — не больше! Мать за тобой не придёт, Валька, ругаться, что ты настойку пьёшь?

И Нина хороша! Простая такая, маленькая. Как выйдет из-за стола да пустится в пляс. Вот ещё стопочку выпьет. Ой, Нина, всё у тебя ещё впереди. И хорошая жизнь, и страшная. Ещё не родилась твоя дочь и не утонула в речке в трёхлетнем возрасте. Ещё и сын твой, которого ты похоронила год назад, не родился.

Всё-всё впереди у вас, девочки!

Вы не старше своих дочерей и внучек.

А вот и Лена, тоже такая юная. Какое-там сорок пять. Двадцать. Всё-всё впереди. Путешествия, заграницы, работа то там, то там, прежде чем обрастёшь ты своим бизнесом. Мужья твои непутёвые тоже ещё впереди. Может, ты и родить успеешь.

И ты Света, ровесница своим дочерям. Света, так похожая на свою мать, но с грустными глазами, глубоко посаженными, с тревожными глазами. Ты ещё как будто боишься, что ворвётся твой отец, первый парень на деревне с бурным нравом, и учинит скандал. Ты всё боишься за маму. Не бойся! Сегодня все печали отменяются. Сегодня всё затерялось во времени. Стол сегодняшний вечен. И за окном, глядите-ка, уже та самая новая весна. И Мирошка-Феликс уже катается по нераспаханному огороду, ошалевший от кошачьего счастья.