Анна Бабина

Родилась в Ленинграде. Работает юристом.

Автор романа «Презумпция вины» («Азбука-Аттикус», 2024) и сборника короткой прозы «Коэффициент сцепления» («Перископ-Волга», 2024).

Повесть «Аранхуэсский концерт» в 2022 году была в финале премии «Лицей».

Анна Бабина – победительница издательской программы Арт-кластера «Таврида» (2021).

ЗНАКИ БЕЗРАЗЛИЧИЯ (роман) 18+

Все герои и события вымышлены, а совпадения с реальностью — случайны. Описывая Систему, я допустила некоторые вольности — да простят меня коллеги-юристы.

Interludium: июнь 2000, Рита

Часы шли назад.

Так было всегда, когда в них садилась батарейка.

— Витя, — крикнула из кухни Елена Михайловна, — часы опять свихнулись!

Пришёл грузный Витя, Виктор Владимирович Гурченко, посмотрел недовольно в сторону жены — от футбола отвлекла, а там «Шинник» собрался навалять «Уралану» — и полез на колченогий табурет.

Рита наблюдала за родителями из-за пыльных плюшевых штор, отделявших большую комнату от коридора. В груди теплилась странная нежность, которой она прежде за собой не замечала. Подростковое бунтарство уже потухло, да и не было его никогда толком, так, мелочи: из-за краски для волос с мамой поругаться или нашипеть на отца, когда попросит вернуться до десяти вечера. Теперь мама с папой её умиляли: жили мирно, и с ними всегда было уютно, как в колыбельке. Рита родилась поздно, после долгих лет мучительной бездетности, и сразу окунулась в любовь.

Пока Виктор Владимирович, сдабривая рассуждения о качестве китайских товаров неозвученным матерком, перетряхивал кухонный ящик со всякой всячиной в поисках батареек, Елена Михайловна вышла в коридор и заметила Риту.

— Радость моя, иди-ка ты соберись, — сказала. — Тебе завтра к девяти.

— Ну мам, мне не пять лет…

— В спешке что-нибудь забудешь. Проверь всё ещё раз, пожалуйста: паспорт, аттестат, что там ещё нужно…

Рита закатила глаза и зашаркала в комнату.

Елена Михайловна не без труда опустилась на корточки возле трюмо. На нём лежала, ощетинившись множеством бумажных закладок, новенькая «Поэтика „Слова о полку Игореве“». Готовясь к экзаменам, Рита всюду таскала её с собой. Батарейки нашлись в верхнем ящике.

Виктор Владимирович снял часы со стены, осторожно перевернул и сдул пыль. Волоски на его руках неизвестно от чего встали дыбом. Воздух вокруг сгущался и потрескивал, как перед грозой.

«…В сегодняшнем футбольном матче в противоборствующих командах играют два брата — Алексей и Евгений Смертины, уроженцы города Барнаула…»

— Рита, ты сама встанешь или тебе позвонить с работы?

— Встану.

— Я тебе там сырники сделала. Сметана есть, только возьми свежую, с красной крышкой. Увидишь, она сразу на дверце стоит. И сгущёнка, кажется, оставалась, папа с утра кофе не успел выпить.

— Мам, дай поспать… я всё найду…

Рита лежала, завернувшись в одеяло так, что наружу торчали только макушка да нежная розовая пятка. В июне по ночам ещё свежо, а она форточку не закрывает, душно, мол. Как бы не заболела перед поступлением.

— Паспорт только обязательно проверь! И аттестат. Слышишь?

— Мам, ну сколько можно…

— Всё, иду, а то сама опоздаю.

Елена Михайловна взбила волосы, проходя мимо трюмо, и втиснула распухшие за ночь ноги в туфли на плоской подошве. Она уже собралась выйти из квартиры, но замерла — разуваться или не стоит, ладно, всё равно уборку делать — и вернулась на кухню. Задержалась на секунду, фиксируя картинку в памяти, чтобы потом не тревожиться попусту: ручки газовой плиты повёрнуты горизонтально, в положение «выкл».

Мельком глянула на часы. Стрелка двигалась правильно, против солнца. Волноваться не о чем.

Нина Михайловна не знала, что уже вечером захочет повернуть время вспять.

Часть 1

Вера

— Как я уже говорила, под холодным оружием понимается оружие, предназначенное для поражения цели при помощи мускульной силы человека при непосредственном контакте. Ударно-раздробляющие орудия мы пока рассматривать не будем и сразу перейдём к клинковому холодному оружию и его отличиям от изделий, конструктивно сходных с холодным оружием. К последним относится, например, такое распространённое орудие преступления, как кухóнный нож.

— Кýхонный, — Вере показалось, что она произнесла это шёпотом, но аудитория, как назло, затихла, и вышло очень громко.

— Спасибо, — спокойно ответила Заславская, — постоянно ошибаюсь с ударением в этом слове.

— Простите.

Вера опустила глаза и покраснела. Дурацкая привычка всех поправлять, доставшаяся от мамы, учительницы русского и литературы. Влада, который называл эклеры эсклерами, она уже отвадила, не хватало ещё с будущим научным руководителем повздорить.

После пары долго копалась в сумке, ждала, пока все уйдут, чтобы попросить у Заславской прощения.

— Ольга Сергеевна, извините, пожалуйста. Это очень неэтично, тем более при всех… Я виновата. Машинально вышло. Больше не повторится.

— Да, действительно получилось не очень красиво, но предлагаю забыть. Инцидент, как говорится, исперчен. Я не злопамятна, поэтому в качестве исправительных работ предлагаю вам заняться в этом году студенческим кружком криминалистики. Не слишком строгое наказание?

— Ольга Сергеевна, вы серьёзно? Хотите, чтобы я стала старостой кружка?

— Серьёзнее некуда.

— Я же только на втором курсе… я не справлюсь…

— Справитесь. Главное, быть поувереннее. Если удобно, можем сегодня же обсудить тему первого заседания. Кто-то с вашего потока в прошлом году предлагал взять проблематику расследования массовых убийств, у меня как раз на примете есть человек, который недавно защитился по этому вопросу. Владимир Резник, однокурсник мой, преподаёт в Уральском университете МВД. Нужно только согласовать дату, он человек занятой. И, конечно, я не хотела бы, чтобы доцент Резник говорил в одиночку. Было бы неплохо подготовить доклад-алаверды от наших студентов, — Заславская взглянула на часы и заторопилась. ­— Верочка, мне ещё бежать в другой корпус, обсудим потом. У меня к вам будет один важный вопрос. Сможете подойти на кафедру часа в четыре? Как раз закончатся занятия, выпьем чаю, поговорим спокойно.

Вера мялась за дверью кафедры, пока часы не показали ровно 16:00. «Юрист не может быть стеснительным, — говорили ей преподаватели. — У вас отличные знания, будьте только немного поувереннее». Она кивала и прилипала взглядом к крышке парты — привычка, мамино воспитание. Заславской вздумалось сделать её старостой кружка — что, если это всё-таки наказание за замечание на утренней лекции? Она с первого дня была старостой группы и успела нахлебаться сполна: сверху молотом били преподаватели, снизу наковальней спаялись одногруппники.

— Заходите. Присаживайтесь, Вера, сейчас налью чай. Наталья Васильевна вчера принесла конфеты, думаю, она не обидится, если мы их немного подъедим.

— Ольга Сергеевна, вы правда не сердитесь? Мне очень неловко за эту ситуацию….

— Опять вы за своё! Неловких ситуаций в жизни будет много, Вера. Главное — их не повторять. И уметь признавать ошибки. Берите конфеты. Сахар нужен?

— Нет, спасибо. Я не пью сладкий.

— Хорошо. Так что у нас с докладом? Есть кто-то ответственный, кому можно поручить?

— Я бы сама взялась, если не возражаете, Ольга Сергеевна. Я думала взять дело Басалаева, нашего университетского стрелка. У нас с ребятами как раз на днях был спор, многие не понимают, почему ему вменили убийство, а не терроризм. Можно рассмотреть и уголовно-правовой аспект, и вопросы расследования.

— Да, хорошая идея. Тем более что доцент Резник, насколько я помню, работал со следственной группой по этому делу, — Заславская посмотрела на неё в упор. — Я, правда, сначала хотела поговорить с вами вот о чём… Вера, вы же староста в своей группе?

— Да.

Вера шумно вздохнула.

— Хорошо. Значит, сможете распространить информацию. Вот только сделать это нужно аккуратно — официально нам запретили говорить об этом со студентами.

«Наверное, что-то политическое… только этого мне не хватало».

— Вы знали Юлю Радзинскую?

— В смысле «знали»? Её нашли? Она погибла?

— Господи, нет. Извините, Вера, вырвалось. Юля всё ещё числится пропавшей.

— Шапочно были знакомы, когда-то вместе ходили на подготовительные курсы, потом попали в разные группы. Я увидела ориентировку в локальной сети и только тогда узнала.

— А про Людмилу Косову знаете?

— С экономического? Абитуриентку? Которая летом пропала?

— Да. Про неё. Так вот, Вера, то, что я сейчас скажу, должно остаться между нами. Я хочу, чтобы вы поняли всю серьёзность происходящего. В нашем университете за последние три года пропали по меньшей мере пять девушек. Пять! И уже две — Юля и Люда — в этом году.

— Но это же может быть совпадением? Всё-таки люди часто пропадают.

— Ректору тоже хочется, чтобы это оказалось совпадением. Поэтому он запретил нам информировать вас. Сказал, что все необходимые меры приняты. Установлены камеры — на двух входах из тридцати, опечатаны пустые аудитории…

В дверь постучали. На кафедру заглянула симпатичная студентка:

— Здрасте! А Еремеев здесь?

— Михаил Матвеевич бывает только по вторникам и пятницам. Приходите завтра в это же время — у него будет консультация.

— Спасибо.

Дверь захлопнулась, и только тогда Заславская продолжила:

— …да, лампочки ещё закупили, чтобы в переходах вкрутить. Потрясающий комплекс мер.

— Вы хотите, чтобы я предупредила девочек?

— Да. Думаю, мы обязаны это сделать. Но — не сочтите за трусость, Вера, — я хотела попросить вас не упоминать моё имя. Мне здесь ещё работать, я молодой преподаватель, и, как говорит наш заведующий, за воротами университета стоит очередь из желающих занять мою должность. Как видите, я с вами предельно откровенна.

— Я поняла, Ольга Сергеевна. Я постараюсь. Это действительно как-то нехорошо — то, что они делают. Вернее, не делают.

— Мать Радзинской была на приёме у ректора. Знаете, что он ей сказал? Что в следующем году нашему вузу сто лет и он не позволит испортить юбилей какой-то теорией заговора.

— Вот козёл! — вырвалось у Веры. — Простите.

— Вот именно. Будем молчать, а то вдруг на платном отделении недобор будет. Ладно, давайте вернёмся к кружку.

Вера рассеянно кивнула, глядя в окно. По улице Добролюбова ехали машины и шли люди. Светило солнце — пожалуй, слишком жаркое для середины сентября, — но она всё равно поёжилась.

Самарина

Тамара Ефимовна Самарина жила на Комсомольской площади напротив краевого управления Комитета — громоздкого сталинского здания с башней, похожей на остро отточенный карандаш. Говорили, что под землю уходят ещё три этажа с казематами, где во времена Большого террора мучили узников. Один, мол, сбежал от конвоиров, бросился с башни и расшибся насмерть. На самом деле «Башню смерти», как её называли местные, построили уже после войны, но города любят обрастать легендами, тут ничего не поделаешь.

Двадцать лет назад, собираясь февральским утром на лекции, Тамара Ефимовна увидела, как к крыльцу управления подъехал «рафик» с мигалкой и красной полосой по борту.

Она не верила ни в Бога, ни в чёрта, ни в шестое чувство, но под грудью вдруг отвратительно похолодело и пуговица на пиджаке не захотела влезать в петлю. Тяжёлая дверь Башни растворилась, и кого-то понесли к «рафику» — далеко, не разглядеть, но она отчего-то знала, что на носилках лежит прокурор города Николай Николаевич Самарин, Коля, Коленька, Николаша.

Обширный инфаркт.

Без шансов.

Не довезли.

Она дулась на него в то утро, кажется, за какой-то пустяк, сейчас и не вспомнить. Даже из ванной не вышла, когда он нарочно загремел ключами, обозначая, что уходит.

Дочь много раз предлагала переехать из этого дома, но зачем? Башня, какую бы кличку ей ни дали, не может быть повинна в чьей-то смерти.

Заныл домофон, и Тамара Ефимовна, опираясь на трость, двинулась в прихожую, как шагающий экскаватор — медленно, рывками. Пришла Оленька Понюшкина, теперь Заславская, умница, отличница, когда-то написавшая под её руководством блестящую выпускную квалификационную работу. Руководителем Олиной кандидатской был профессор Еремеев, Самарина только рецензировала, но они к этому времени успели сдружиться. Из всех бывших студентов Оля одна к ней и ходила, остальные обросли семьями, карьерами и делами, разъехались по городам и странам. Дочь раньше предлагала Тамаре Ефимовне завести страницу в Сети, но ей не хотелось: достаточно вечно молчащего телефона.

Заславская позвонила утром, предупредила, что заглянет после пар, и, чтобы не ударить в грязь лицом, пришлось затеять пастуший пирог. Оля поднималась по ступенькам быстро, словно это не составляло никакого труда. «Так и не составляет — в тридцать-то лет!» На середине последнего пролёта она подняла голову и улыбнулась — Самариной всегда нравилась эта улыбка, преображавшая простоватое Олино лицо.

— Ольга Сергеевна, добрый день. Проходите, проходите. Верхний на один оборот. Спасибо. Где тапки, знаете. Берите голубые, они поудобнее. Мойте руки и на кухню, будем обедать. Это что, зефир? Красота какая! Сто лет не ела…

На кухне было сильно накурено, и Тамара Ефимовна открыла окно:

— Не замёрзнете? На первое банальный куриный бульон, зато на второе гвоздь программы — пастуший пирог. Это я в интернете рецепт нашла. Всё экспериментирую. Потом ем неделю — столько труда, не будешь же одну порцию готовить.

— Как у Ларисы дела?

— Нормально. Опять летала в Питер на какую-то конференцию. Павлика навестила как раз. Его в этом году в общежитии поселили с каким-то идиотом. Сам толком не учится и Павлику мешает. За месяц уже успели в хлам разругаться. Думал поменяться — так никто к этому типу подселяться не хочет, все знают, что он за гусь. Вот думаем с Ларой — может, квартиру ему снять? Второй курс всё-таки, не совсем салага. Должен справиться. Но цены, конечно, питерские… Вот только бульон у меня без лапши. Я его так пью, из кружки. Вам могу зелёного горошка положить — Коля у меня любил бульон с горошком… Хлеб за вашей спиной, на подоконнике. Да-да, разворачивайте пакет… Так вот, не знаю даже, стоит ли Павлику из общежития съезжать… Иногда это… расхолаживает, что ли… Вы что думаете?

— Думаю, что Павлик — серьёзный юноша. Вряд ли переезд его испортит. Я, когда в общежитии жила, всегда кто-то где-то гулебанил. Так что дело не в том, где жить. Можно и в квартире учиться, и в общежитии дурака валять.

— Всё правильно говорите, Оленька. Мы как две наседки кудахчем над ним, еле отпустили в Питер, ужасы всякие воображали… Да и сейчас бывает. Тут на днях не могли до него вечером дозвониться, извелись обе… а он, оказывается, телефон в комнате оставил и к соседу ушёл. А мы себе ужасов напридумывали… Пирог? Вам побольше или поменьше кусок? Что вы там показываете, это несерьёзно! Вот такой кладу, без обсуждений.

Ела Оля быстро и жадно, как ребёнок, но тем, кто хорошо её знал, это казалось даже милым: безобидный недостаток хорошего человека не портит, а делает только живее.

— Тамара Ефимовна, я вот что спросить хотела… В общем, вы знаете про то, что у нас в университете пропадают девочки?

— Опять?

— Да, уже пять случаев за два года, из них два этим летом. Вчера была кафедра. Левченко сказал, что в конце августа пропала второкурсница Радзинская. У неё после сессии оставалось два долга, и родители решили не рисковать, перевести на коммерческое отделение. Она приехала писать заявление, взяла бланк в деканате, вышла — и всё. Растворилась. Ещё летом объявили в розыск абитуриентку с экономического, но нет подтверждений, что она вообще доехала до универа. На тех камерах, которые работали, её нет.

— Невесело, — Самарина отодвинула тарелку и спросила, — я покурю?

— Конечно.

— На кафедре-то теперь не курят, да? Вы уж не застали, а, бывало, мы с Петром Алексеевичем Тимохиным и с Игорем Левченко так накурим, что не видно, кто где сидит. А во времена моего студенчества вообще на лестницах курили. Заходишь, а на каждом подоконнике по шестеро сидят и дымят, как паровозы… Ладно. Раз уж зашёл разговор, расскажу, хотя у нас в университете эту тему не любят. Девочек этих не пять, а гораздо больше. Хорошо, если не двадцать пять. Та, с который принято вести отсчёт, Рита Гурченко, пропала во время вступительных в двухтысячном. Тогда, конечно, много девчонок пропадало по разным причинам, время такое было, но вслед за Ритой исчезла ещё одна, имени не помню, а потом Лада Старовская. Вот тут-то и завертелось.

— Старовская… знакомая фамилия.

— Конечно, знакомая. Папа её, Саня Старовский, он же Старик, наш ликёро-водочный держал в своё время. Собственно, если бы ни он, никто бы, может, и не зачесался. Но Старик всех на уши поднял. Его люди на вокзале, в аэропорту дежурили, вместе с гаишниками стояли на выездах из города…

— А так что, можно?

— Старику всё можно было. Коля говорил, он сам не свой сделался. Любил очень дочь. Найдёте, сказал, всем повышение устрою через Москву. Он думал, наверное, что её ради выкупа похитили… но нет. Никто так и не позвонил, а потом тело Лады нашли в лесу под Солежвой.

Заславская

Когда она вышла от Самариной, уже стемнело. Фонари слабо разгоняли темноту, горели будто вполнакала. На остановке возле кондитерского магазина стояла густая толпа, и ей расхотелось толкаться в автобусе. Лучше пройтись — к тому же ходьба успокаивает, так мы устроены: после выброса адреналина положено бежать.

Папа, если ругался с мамой, одевался и шёл на улицу. Не к приятелям, не в гараж, не в пивнуху — просто расхаживал по кварталу, пока не устанет. Возвращался успокоенным, подмигивал, садился на диван и вытягивал ноги. Мама вносила чай — каждому по кружке — и они говорили, как ни в чём ни бывало.

Ольга Сергеевна Заславская была из городка Мялино — и всюду носила его с собой. Мялино волочилось за ней, как консервная банка на верёвочке, и бряцало всегда некстати.

Она избавилась от говора, сельских словечек и привычек, все документы поменяла — вместе с фамилией — но что-то всё равно вылезало, давило, выдавало, как на фотографии в паспорте, где она с пухлыми щеками, косой и нелепой чёлкой, прилипшей к блестящему лбу.

Папа звал её Лёлькой — теперь и это тоже казалось нелепым, деревенским. Как будто к этому имени прилагался домик из силикатного кирпича с выложенными красным узорами на фронтоне, ржавым «зубилом» во дворе и погребом с закрутками.

Ольге Сергеевне Заславской полагалось проверять студенческие работы и читать лекции, а Лёлька Понюшкина таскала вёдра от пожарного пруда и полоскала единственное нормальное платье в круглой стиралке, похожей на бочку.

Древние города сужаются к центру, с каждым шагом делаются уютнее, камернее. Староуральск, вопреки названию молодой для города, сужался к окраинам, становился невыносимо душным, тесным, как свитер, в горловину которого не пролезает голова. В центре, стоя над выпроставшейся из-подо льда Камой, можно было дышать спокойно, на окраинах, среди шеренг типовых пятиэтажек, — поверхностно, мелкими глотками, как пьют при икоте воду.

Место, где Ольга теперь жила, звалось Красными Казармами — в память об Ирбитском батальоне и о том, как когда-то красные штурмовали город, а белые обороняли. Кровь лилась рекой, уходила в сухую землю, и вместо виноградника по весне прорастала мыльнянкой и долгунцом. На смену императорской армии пришла советская, и после войны под гулкими сводами казарм поселились офицеры с жёнами и детьми.

Какое-то время в Казармах жила тётя Нонна, мамина школьная подруга, и они ездили к ней в гости — смотреть на розового младенца и пить чай с пирогом-разбойником. На самом деле, конечно, разборником, но звук «р» Ольге ещё не давался. Комната тёти Нонны была оклеена пёстрыми обоями, из-под которых кое-где торчали кирпичи, в углу исходила жаром круглобокая печка. Во всём этом ощущалось что-то знакомое, мялинское, обжитое и уютное.

Три года назад Казармы снесли. Кто-то с кем-то долго судился и рядился, на «Биармии» выходили печальные чёрно-белые сюжеты, в студии местного ток-шоу спорили с пеной у рта и даже, кажется, лезли друг на друга с кулаками. Дважды Казармы горели — ярким пламенем, со столбами чёрного дыма, уходящего в мутное, как худой бульон, небо.

В итоге осталось только название «улица Красные Казармы». Она быстро заросла высокими однотипными домами, сузилась, изогнулась под странным углом.

В Мялино Ольге редко бывало страшно, даже зимним вечером бежать одной через лог к дому культуры: в логу темно, над голыми кустами низко висит сырная луна, но где-то лают собаки и знакомо пахнет печным дымом.

В этом квартале, в анти-Мялино, некуда было укрыться от беспощадного света: яркие фонари, вывески, витрины. Каждый угол на свету, на виду каждая морщина и складка. Люди плыли в этом странном сиянии, как в аквариуме, поводя муаровыми хвостами. Хотелось зажмуриться, съёжиться, спрятать глаза, провалиться в дремлющее среди столетних елей Мялино, в Берендеево царство детства, но приходилось идти по городу, так и не ставшему домом.

Interludium: октябрь 2000, Лада

— Мам, я писять хочу!

— Здрасте-приехали! Говорила же, не надувайся перед выездом. Вечно ты меня не слушаешь! Дим, останови где-нибудь, а? Нассыт в штаны, у меня сменных нет.

— Где я тебе остановлю, лес кругом! Потерпите, там дальше должен быть туалет на автобусной станции.

— Она не дотерпит, а стирать все эти тряпки потом мне. А я говорила, что машинку надо было купить два года назад, теперь-то шиш что купим…

— Да замолчи ты, я мыслей своих не слышу! Сейчас съеду на обочину вот там, где редчина между деревьями, и идите. В болото только не встряньте.

— Мам, я боюсь в лес, там волки…

— А обоссаться не боишься? В школу на будущий год идти — засмеют.

Синяя «шестёрка» съехала на обочину. Маша и пятилетняя Милочка неуклюже полезли через канаву в кусты, а Дима, Милочкин отец, вышел размять ноги и покурить. В машине Маша не разрешала, берегла дочкины лёгкие.

Стоял ясный и тёплый день. Берёзы, ещё не стряхнувшие зыбкое золото, казались особенно яркими на фоне тёмных елей.

— Мама, тут так красиво! — звонко крикнула Милочка.

Дима мысленно с ней согласился: действительно, красиво. Давно он такого не подмечал — вырос, наверное. Засалился.

— Штаны не обоссы, художница, — грубо отозвалась Маша.

«Голос у неё неприятный — раньше не замечал. Хабалка, каких мало. Как она всё это прятала до свадьбы», — поморщился Дима.

— Мам, смотри, платье на дереве!

— Что? Фу, кака, не трогай. Да тут целый чемодан кто-то развесил… Во людям делать нечего… Да всё рваное, бомжатник какой-то.

— Мам, тут паспортник!

— Не паспортник, а паспорт, сколько раз… Дим, — позвала Маша враз изменившимся голосом, — ты тут?

— Да. Что-то случилось?

— Как вашего Старовского дочку звали?

— Лада или Влада, что-то такое, с подвыпертом.

— Мила, ничего не трогай, штаны надевай быстрее и поехали. Дим, тут же где-то пост ГАИ будет, да? Надо сообщить. Здесь вещи Лады Старовской. Слава богу, вроде только вещи.

Ребров

Ребров проснулся за два часа до прибытия в Староуральск и с облегчением убедился, что попутчик сошёл ночью — ещё завтрака в его обществе не хватало.

Пока не набежала очередь, умылся в выстывшем туалете ледяной водой, сходил к титану за кипятком и заварил пакетик «три-в-одном». За окном на повторе крутили угрюмый осенний лес, бурые поля и полузаброшенные деревушки. Простыня, свесившись с верхней полки, помахивала уголочком в такт размеренным покачиваниям вагона.

Ребров вспомнил, как перед сном попутчик неуклюже полез на верхнюю полку, хотя проводница сразу предупредила его, что нижняя свободна до самого Староуральска.

— Ни-ни-ни, я всегда на верхней езжу, не люблю, чтобы мимо лица ходили.

Попутчик был горласт, общителен и вдобавок ко всему прилично вдет. В тепле его быстро развезло, и он разболтался.

— Смотрю ща сериал, — рассказывал попутчик. — Туфта редкостная. Чел какой-то маньяков вычисляет, а он вроде как и сам шизик. Говорит о себе: я типа лучший… этот, как его… пролайфер…

— Профайлер, — Ребров поправил его, смирившись с неизбежностью разговора.

— Угу. Прола… профайлер в России! Я поискал в интернете — у нас нет профайлеров. Вообще. Это всё выдумки. В фебеэр, у америкосов, есть. А у нас — ни гу-гу.

Ребров спрятал улыбку в стакан с чаем.

— А вообще, конечно, всё равно интересно. Как он его вычислять будет, пролайфер этот?

«Действительно, как?»

Попутчик легко переключился на другую острую тему — политическую репрезентацию рептилоидов в парламенте Соединённых Штатов Америки — и Ребров перестал его слушать. Ушёл дворами в свои мысли.

Спал он плохо — попутчик храпел. Вернее, не храпел, нет. Рычал. Завывал. Подсвистывал. Повизгивал. Издавал весь спектр известных человечеству звуков.

Ребров надевал наушники, затыкал ухо подушкой, выходил в коридор и бессмысленно пялился в темноту. Попутчику стучали из соседнего купе — там ехала семья с грудным ребёнком, — а старушка в леопардовых бриджах, проходя по коридору, обронила: «Не приведи Господь с таким ехать!»

В три часа ночи попутчик неожиданно прекратил храпеть. Ребров даже наклонился послушать, дышит ли. Дышал. Очень тихо и очень ровно, как ребёнок. Ребров лёг на полку и отрубился.

Проспал до шести, пока на каком-то полустанке не брызнуло в глаза особенно ярким светом. Теперь пил кофе, наслаждался тишиной и пытался думать о деле.

— Староуральск через час! — проводница — молоденькая, улыбчивая, с ярким уральским говорком — постучала и сразу, без деликатной паузы, отодвинула дверь. — Кофе, чай? Сами, смотрю, заварили? Занесёте мне стакан и бельё, ладненько? — Она уже заглядывала в соседнее купе. — Через час! Встаём-умываемся!

Ребров отодвинул подстаканник и достал из рюкзака кипу распечаток. На верхнем листе крупным шрифтом было напечатано слово «Репетитор».

Его встречали. Водитель позвонил в самый неподходящий момент — когда пассажиры выстроились цепочкой в узком вагонном коридоре, торопясь выдавиться на перрон. Чемоданы выкатываться не хотели — цеплялись колёсиками за что ни попадя. Тщедушный быстроглазый мужичок, заскочив в вагон, пытался пробиться к последнему купе, где ехала некая Марина, которой нельзя поднимать тяжёлое.

Ребров с трудом извлёк телефон из внутреннего кармана и прижал его плечом к уху. В трубке загудело:

— Вадим Андреевич? Меня зовут Юра, поручили вас встретить, но я на парковку не буду заезжать, а то там талон выбивать надо. Я вас буду ждать возле «Чебуреков», хорошо? Чёрная «Волга», Ж032АУ.

— Хорошо, Юра, — Ребров пнул большую сумку на колёсах, которую тащила молодая женщина, и вместо извинений едва слышно выматерился, — на связи.

В Староуральске шёл мокрый снег. Газон в центре привокзальной площади раскис в кашу. Таксисты вяло зазывали пассажиров в забрызганные грязью машины.

Возле ржавого киоска с чебуреками действительно стояла чёрная «Волга». Водитель — молодой, высокий, коротко стриженый — курил с завидным равнодушием к отвратительной погоде.

— Юра!

— Вадим Андреевич?

Потушив сигарету, Юра протянул ему ладонь. Рукопожатие оказалось приятным — не заискивающим, не агрессивным, но Ребров всё равно сел на заднее сиденье, сходу давая понять, что не расположен к разговорам. С личными водителями это правило действовало лучше, чем с таксистами.

В машине пахло чем-то, похожим на жвачку, и его затошнило.

— Юр, опущу стекло?

— Освежитель отвратный, да, — Юра понимающе улыбнулся в зеркало заднего вида, — но Максиму Сергеевичу нравится. Вас в главк или сначала в гостиницу?

— Давай в главк. Раньше сядем — раньше выйдем.

Юра кивнул и замолчал.

В синих сумерках мимо проносились пятиэтажки — с плоскими и шатровыми крышами, белые и рыжие, оштукатуренные и ободранные до кирпичного мяса, с рамами или стеклоблоками на лестничных площадках. Когда-то Ребров изучал советскую типовую архитектуру, но теперь времени на это не осталось. По привычке он пытался определить, что за проект перед ним: «На углу 1-446С, а это что?.. Судя по окнам, 1–447. Таких по всему бывшему Союзу полно…»

В прошлый раз, когда приезжал, даже города увидеть не успел: местные обошлись без него. Едва приземлившись, он узнал о задержании подозреваемого, выкурил сигарету и полетел дальше, в Н-ск, где накануне пропала астеничная блондинка, третья за полгода. Теперь их, этих «женщина, телосложение худощавое, волосы светлые, глаза серо-голубые» набралось уже больше десяти, а он всё ещё ищет. Не их. Этого.

Юра резко затормозил: перед площадью скопилась пробка, машины сигналили, но почти не двигались.

— Тут всегда так, — пояснил он. — Нескончаемые дорожные работы. Всё расширить дорогу пытаются, а некуда.

— Понятно.

— Вадим Андреевич, а вы из-за университетских девушек приехали?

— Ага, — он не любил обсуждать дело с кем-то, кроме тех, кто им непосредственно занимается.

— Я так и подумал. Слава Богу. А то столько лет…

— В смысле столько лет? — Ребров отвлёкся от свежеоштукатуренной розовой пятиэтажки и уставился в стриженый затылок Юры.

— Ну, — Юра замялся, понимая, что сболтнул лишнего, — у нас двадцать лет назад ещё пропадали девочки… Потом посчитали, что прекратилось. И вот теперь опять…

За время службы Ребров не раз такое наблюдал. Шито-крыто, сядь в корыто. Мать их за ногу.

— А вот, кстати, СтарГУ, — бодрым голосом сообщил Юра. — Справа.

Ребров сощурился — в сумерках зрение его подводило — но не смог разглядеть ничего, кроме встрёпанных чёрных деревьев.

— Похоже на парк.

— Да, вокруг основного здания парк и яблоневый сад, студенты с ветеранами сажали ещё в советское время. В глубине, если присмотреться, как раз здание университета. Оно гигантское. Город в городе. За зданием начинается Виляевский лесопарк, в нём студгородок наш. Я тоже здесь учился. На юрфаке. Полтора курса. Потом мамка заболела и пришлось отчислиться. Вернее, я сначала академ взял, пошёл на работу… и восстановиться потом так и не смог. У меня невеста там учится, сами понимаете, переживаю.

— И что же, все факультеты в одном здании?

— Да, почти. Менеджмент и пиар только отдельно, на Щировке, они уже не поместились. Здание реально необъятное. По советской задумке все корпуса соединены галереями и подземными ходами, чтобы студенты могли переходить туда-обратно не по улице, а в сухости и тепле.

— Здорово.

— Ага. Только путались мы дай боже… На первых порах преподаватели даже не ругают за опоздания — там в корпусах и номерах аудиторий хрен разберёшься. То буквы пытались вводить, то префиксы цифровые. В итоге у нас были аудитории типа «А-278/6». Схемы, стрелочки везде, и всё равно даже преподы иногда плутали. У нас Бояршин, царствие ему небесное, за воротник заложить любил. Чтобы ему уголовку сдать, достаточно было «Калину красную» пару раз посмотреть. Процитируешь — и вот тебе зачёт на блюдечке. Знаете, почему зэки там поют «Вечерний звон»? Потому что на Огненном острове сидели от звонка до звонка. Так вот, Бояршин однажды накатил перед парой и ушёл не в тот корпус. Плутал-плутал по физмату, в итоге зашёл в лекционный зал, сел в уголке и уснул. Его уборщица нашла, — Юра было расхохотался, но тут же скомкал смех. — Ужас, конечно. А коридоры эти! Темень, грязь… Раньше, говорят, там шприцы валялись и бутылки. В моё время такого, конечно, уже не было, но девчонки у нас по одной из корпуса в корпус не ходили. Все помнили ту историю.

— Так что за история, Юра?

Случайно встретившись взглядом с Ребровым в зеркале, Юра отвёл глаза и сказал нехотя:

— Ещё в двухтысячном году у нас пропали три девчонки. Никто бы не зачесался даже, но одна из них была дочкой Старика, местного смотрящего. Наши искали-искали, в итоге нашли какого-то бомжа, который спал в коллекторе на территории универа.

— Он дал признательные?

— Дать-то дал, а на следующий день вздёрнулся в камере. И всё. Может, был бы жив Старик, он бы этого так не оставил, но вышло как вышло.

— А что со Стариком?

— Расстреляли его где-то в Алёшино на железнодорожном переезде. Наглухо. Машина была как решето.

— И что, когда тот бездомный погиб, дело прекратили?

— Ага. Вот только девушки исчезать не перестали.

— Ты хочешь сказать, что помимо тех двоих, которые пропали этим летом, троих в прошлом году, и тех троих, что исчезли в двухтысячном, был кто-то ещё?

Юра молчал. Он аккуратно припарковался возле Краевого управления, заглушил двигатель и обернулся к Реброву.

— Конечно, были. Говорят, каждый год.

Заславская

Ещё на лестнице услышала: на кафедре спорят. Не спорят даже, а ссорятся. Сразу различила густой бас доцента Саакяна, визгливый голос Анжелы Борисовны и тихий, мурлыкающий — завкафа Левченко.

Когда Ольга открыла дверь, голоса на минуту стихли.

— Ольга Сергеевна, — взмокший Левченко уставился на неё. — Слава богу, вы пришли.

Галстук у него сбился, а щёки и лысина покрылись нездоровой краснотой.

Как оказалось, профессор Еремеев тоже присутствовал, но в спор предпочитал не ввязываться и цедил за платяным шкафом чай с запахом банного веника.

— Здравствуй, деточка, — шёпотом поприветствовал Ольгу. — Чаю хочешь?

Она растерялась: кому отвечать? Скомканно поздоровалась. Бросила портфельчик в угол, он раскрылся и выплюнул блокноты и ведомости. Вежливо отказалась от профессорского чая. Начала развязывать шарф, а он, как назло, зацепился за серёжку.

Коллеги смотрели на неё выжидательно.

— У нас че-пе, — наконец зашипела Анжела Борисовна с интонацией Шурочки из рязановского фильма. — Ума не приложим, что делать.

— Рабин нас отымеет, — вставил Саакян и тут же съёжился под взглядами коллег. — Извините, дамы.

— Мужика можно вывести из оперов, а опера из мужика… — Анжела Борисовна сузила густо подведённые глаза.

— Коллеги! — взвыл Левченко. — Можно чуть конструктивнее?

— Что произошло? — Ольга, наконец, освободила серёжку и почувствовала себя увереннее.

— Вчера блогер по кличке «Доктор Лектор»…

— «Лектор Каннибал».

— Да, извините. В общем, этот Лектор вчера выложил расследование по якобы существующему староуральскому маньяку. Двести тысяч просмотров за сутки. Мне уже звонили из ректората. И с канала «Биармия». И с портала «Вечерний Староуральск». Почему-то все считают, что Лектор учится у нас на юрфаке.

— Секрет Полишинеля вылез наружу. Какая трагедия!

— Анжела Борисовна! — на Левченко было жалко смотреть. — Это не смешно.

— Да, это не смешно. В особенности не смешно то, что у нас в университете пачками пропадают дети, а мы тут руки заламываем из-за того, что кто-то набрался смелости об этом рассказать.

— Какими пачками? Да, две девочки пропали этим летом. Про вторую даже непонятно, доехала ли она до университета… В прошлом году пропали в общей сложности три человека. Трое на восемнадцать тысяч студентов! Это капля в море!

— А если бы каплей была ваша дочь?

— Анжела Борисовна!

— Друзья, — Еремеев говорил очень тихо, но все разом смолкли. — У нас трагедия, а вы, простите за грубость, собачитесь. Неэстетично, — это было его любимое словечко. — С Рабиным я поговорю — он у меня защищался, я к нему подход найду. Но вам не кажется, что самое время предупредить студентов?

— Михаил Матвеевич, при всём уважении… Запаникуют же!

— Лучше пусть паникуют, чем пропадают, нет?

— Анжела!

— Что, Игорь Александрович? — Убийственная интонация Анжелы Борисовны напомнила завкафу о том, что неудавшийся служебный роман следует скрывать от посторонних.

Он совсем смешался:

— Я не представляю, с чего начать… Как со студентами говорить…

— А вы попробуйте как со взрослыми. Перестаньте, наконец, с ними нянькаться!

— Давайте пригласим сотрудника полиции. Ну или Комитета. Пусть проведёт разъяснительную работу, — вклинился Саакян.

— Радик Арсенович, ну что за бред, ну какую работу… Если придёт кто-то в погонах, через час тут будет съёмочная группа «Биармии», а факультет встанет с ног на уши до нового года… Ольга Сергеевна, что вы стоите, садитесь, — Левченко попытался сменить тему. — Или чаю выпейте перед занятием. Там конфеты Натальи Васильевны ещё есть — подсластите пилюлю, так сказать.

Конфет ей не хотелось, но она была рада наконец уйти за шкаф.

— Деточка, я тебе чай заварил уже, — шепнул Еремеев. — Зелёный листовой. Отличный. Дипломник подарил. Нормализует давление. Улучшает самочувствие и цвет лица, — и, когда она села рядом, добавил шёпотом, — господи, о чём они говорят вообще… Люди пропадают. Это же катастрофа, деточка.

Interludium: октябрь 2023, Лектор Каннибал

Микрофон on. Свет настроен так, чтобы на лицо, и без того скрытое маской, падала тень.

Последний взгляд назад — не осталось ли там предметов, которые могут выдать.

 Раз-два-три. Запись пошла.

Всем привет, друзья!

С вами тру-крайм канал «Лектор Каннибал» и я, Анонимус Старлинг из СтарГУ.

В предыдущих видео мы говорили о загадочных преступлениях прошлого и пытались проникнуть в головы самых отъявленных преступников всех времён и народов. Мы вместе ужасались злодеяниям Теда Банди и трепетали перед ангарским маньяком.

 Сегодня настало время для ещё более страшного разговора.

Многие из вас, да и я тоже, считали эту историю не более чем городской легендой, но этим летом, к несчастью, она получила развитие.

В Староуральске за лето пропали сразу две девушки — второкурсница юрфака СтарГУ Юлия Радзинская и абитуриентка экономического факультета Людмила Косова. Обе объявлены в розыск, но до сих пор не найдены — ни живыми, ни мёртвыми.

Я провела небольшое расследование и выяснила, что в прошлом году были объявлены в розыск ещё три женщины, так или иначе связанные с нашим вузом. Я назову их имена. Вслушайтесь.

Ангелина Синявина, девятнадцати лет, студентка первого курса биофака, пришла в университет, чтобы сдать зачёт доценту Губиной. Зачёт она благополучно сдала, попрощалась с преподавательницей — и пропала. Вечером того дня у неё был назначен приём у стоматолога, на который она не явилась. Стоматолог, знакомый семьи Синявиных, когда Ангелина пропустила приём, сразу связался с её матерью. Друзья отзываются об Ангелине как об очень ответственном человеке. В последний раз сигнал её телефона регистрировался вышкой, расположенной на улице Добролюбова, возле Яблоневого сада. Ангелина не найдена до сих пор.

Анастасия Чечина, восемнадцати лет, абитуриентка филологического факультета. В день исчезновения Анастасия ехала в приёмную комиссию с оригиналом школьного аттестата. Старший брат высадил её из машины на пересечении улиц Добролюбова и Попова. Анастасия была в прекрасном настроении и пообещала вечером заехать к брату, чтобы проведать новорождённую племянницу. Камера на проходной № 2 университета зафиксировала, как Анастасия заходит в главное здание. Всё. Больше её никто не видел. Аттестат Анастасии обнаружили другие абитуриенты на подоконнике второго этажа главного корпуса вечером того же дня. Остальные вещи и документы не найдены. Анастасия в розыске.

Елена Кибальная, сорока лет, мать абитуриентки исторического факультета Зарины Кибальной. Елена приехала вместе с дочерью подавать документы из посёлка Калино. Когда мать и дочь уже собирались выходить из здания университета, Зарина обнаружила, что в документе, который заполняла сотрудница приёмной комиссии, допущена ошибка. Вместо «Зарина» написано «Залина». Мама оставила Зарину на первом этаже, в буфете главного здания, и ушла в направлении приёмной комиссии. В аудитории, где проводили приём абитуриентов исторического факультета, она так и не появилась. Сотрудница деканата сообщила, что видела предположительно Елену Кибальную в сопровождении неизвестного мужчины на лестнице, ведущей в подземный переход между корпусами А и Г.

И это ещё не всё. Вот что мне удалось найти на форумах Староуральска за последние двадцать пять лет. В двухтысячном году пропали также три девушки из СтарГУ.

В июне — Маргарита Гурченко и Алёна Шумилова, абитуриентки, к сожалению, я не нашла информации, каких именно факультетов. В сети нет фотографий Алёны Шумиловой. Я нашла ориентировку на Маргариту Гурченко, где она ошибочно названа студенткой. Как видите, отношение к поискам было соответствующее…

В августе 2000 года пропала Лада Старовская, студентка второго курса. Надо сказать, что в этот момент поиски интенсифицировались, так как Лада была дочерью криминального авторитета Александра Старовского по кличке Старик. В день исчезновения она приехала на факультет узнать, когда сможет пересдать экзамен по одному из предметов.

В октябре того же года в лесу недалеко от посёлка Солежва семья староуральцев случайно обнаружила вещи и документы на имя Лады Старовской. Одежда и личные вещи пропавшей были развешаны на ёлке, как игрушки.

В ноябре недалеко от села Бурханово в урочище Скудельницы местные жители обнаружили человеческие останки. Экспертиза показала, что они принадлежали Старовской и Шумиловой.

Останки Гурченко обнаружены не были.

Это первый, но, очевидно, не последний эпизод о староуральском маньяке на моём канале.

Мы будем следить за развитием ситуации.

Мы будем искать информацию.

Будьте осторожны.

Если вы имеете отношение к СтарГУ, будьте осторожны вдвойне.

Берегите себя. Доверяйте только себе.

Доброй ночи!

Микрофон off. Камера off. Уфф. Она снимает капюшон и маску и вытирает лицо салфеткой.

Ребров

Максима Печатникова он узнал сразу, хотя с момента их последней встречи прошло больше восьми лет. Печатников располнел и насобирал звёзд на погоны, но лицо — простое, грубоватое, с бесцветными ресницами и безвольным подбородком — почти не изменилось.

— Ребров! — Воодушевление Максима прозвучало неискренне.

— Печатников! — в тон ему ответил Ребров. — Рад тебя видеть без петли на шее.

— Какой петли? — Печатников нахмурился, и стало понятно, что чувство юмора вместе с брюшком полковник юстиции не отрастил.

— Обыкновенной. Джутовой. Это из «Острова сокровищ», кажется.

— Ааа, смотрел, смотрел… Шутник наш. Нам тут не до шуток, да-а. Ты проходи, располагайся. Сейчас Танечка кофейку сообразит.

— Ты что меня позвал-то? Прилетело тебе сверху?

— Специалист ты классный, вот и позвал, — Печатников беспощадно фальшивил. — Один такой у нас! С руками тебя рвут!

— Да хватит тебе, Макс-растратчик. Не надо, я же вижу, как тебе неприятно меня хвалить.

— Вадим, перестань.

Печатников медленно моргнул, достал из ящика крупные очки в чёрной оправе и надел осторожно, как чужие. Они удивительно не шли к его мужиковатым чертам.

— Оправу сам выбирал или Светка помогала?

— Сам. Видишь, не годятся никуда. Хотел модные, думал выглядеть помоложе, а смотрюсь идиотом.

Несвойственная Печатникову откровенность отбила у Реброва желание язвить. Он потёр переносицу, словно её тоже давила нелепая оправа, и сказал примирительно:

— Да хорошие очки. Солидные, — он скосил глаза вбок, на фотографию женщины, которая стояла у Печатникова на столе, — и добавил, — и жена у тебя красивая. Я всегда это говорил.

— Я тебе честно скажу, Вадим. Как на духу. Не буду трындеть, что не знал, что в универе происходит. Знал. Ещё когда в прошлом году девки пропали, я жопой чуял, что серия, но губер сказал: иди на хрен, Печатников, какая серия, две студентки, молодо-зелено, тем более что про эту Чечину раскопали, что она того… вебкамщица.

— А про мать что сказал?

— Ну тут-то я в целом был с ним согласен, что странно серийнику сорокалетнюю после девчонок брать. Там мы мужа затаскали, тем более что соседи подтвердили, мол, конфликт был. Орали, мебель крушили.

— А в этом году что губер сказал?

— Его переизбирали в этом году, он бы мне вообще харакири сделал, попытайся я связать это в серию. Но теперь уж не отвертишься, пожалуй, спасибо этой блогерке, чтоб её пере…

— Хорошо. А Старовская?

Печатников с присвистом выдохнул.

— Ты видео смотрел?

— Конечно, — Ребров не собирался сдавать информатора. — И по своим каналам ещё покопал немного.

— Там подозреваемый был.

— Ну да, ну да. Как я мог забыть.

— Вадик, не язви, а? И так тошно. У меня у самого дети, Алинка собирается как раз в СтарГУ поступать. Я всё понимаю, но сам же знаешь, я тут между молотом и наковальней…

— Максим, послушай. Варианта два: либо ты мне развязываешь руки, и я делаю, что мне нужно, насрав на вашего губера, либо я улетаю в Москву. Сегодня же. Я не собираюсь тут гигантским слаломом заниматься.

— Я понял, — спокойно ответил Печатников. — Говори, что тебе нужно. Мы всё подготовим до обеда. Хочешь здесь, хочешь в гостиницу привезём.

— Мне нужны все материалы по пропавшим женщинам с двухтысячного года.

Печатников присвистнул:

— Ты представляешь, сколько там?

— Представляю.

— Хорошо. Ещё?

— Хочу в университет сходить, посмотреть на месте. Там есть кто-то толковый, с кем можно поговорить?

— Да, есть. Левченко. Завкаф уголовного процесса и криминалистики, надёжный мужик.

— Хорошо. Сейчас до гостиницы дойду, вещи кину и туда. А здесь мне бы угол тихий.

— Организуем. Помощника надо? Ты головой не мотай, охренеешь разбирать эти авгиевы конюшни… Ладно, понял. Давай, тебя Юра до гостиницы докинет?

— Я пешком дойду. Я посмотрел, тут недалеко. Чуть проветрюсь хоть.

При солнечном свете и в осенних декорациях здание СтарГУ смотрелось неплохо — краснокирпичное, в современном стиле, с большим круглым окном над входом. Посади вдоль фасада красные клёны — сойдёт за колледж в американской глубинке. «Конец семидесятых, судя по внешним формам, — прикинул Ребров, окинув взглядом фасад. — Монстр, конечно, но между проспектом и лесопарком мастерски вписан. Если архитектура — музыка в камне, то это бравурный марш».

Вахтёр на главной проходной пропустил его легко, издали глянув на красную корочку. «Отличная система безопасности», — подумал Ребров, по диагонали пересекая огромный холл. Гибискусы и монстеры в кадках, расставленные вдоль окон, не могли оживить мрачный камень отделки. Часть ламп под потолком не горела — спасал только дневной свет. Как холл выглядит после заката и в пасмурные зимние дни, не хотелось и думать.

Ребров пришёл во время перерыва. Холл гудел от голосов, студенты сновали вверх-вниз по широкой лестнице — с сумками, книгами, бумажными пакетами с едой. Цокали каблучки, завывали кофейные автоматы, негромко звучала музыка из круглой жёлтой колонки в руках симпатичной рыжей девчонки на ступеньках лестницы. Скамеек не хватало — студенты расположились на подоконниках, а то и прямо на полу. Всюду светились экраны ноутбуков и телефонов.

От этой мирной картины Реброву стало не по себе, будто он стоял на обрыве над долиной, которую вот-вот затопит. Ему хотелось встать на вершину лестницы, взять рупор и прокричать всем этим вчерашним девчонками и мальчишкам, чтобы были бдительны.

Бесполезно.

Все мы, ещё с детских времён, представляем преступника человеком в лыжной маске, в чёрном плаще или с тесаком за поясом. Настоящее зло банально и выглядит нормотипичным. Репетитором на деле может оказаться кто угодно: старшекурсник, ассистент кафедры, библиотекарь, в конце концов, любой выпускник, бывший студент, посторонний, хоть немного знакомый с устройством вуза и справивший в подземном переходе «красную книжечку».

Вместо гипотетического пламенного воззвания грянул звонок. Студенты разом задвигались, повскакали с мест, зашуршали пакетами и сумками. Одни заторопились наверх, другие ныряли в большие двустворчатые двери с двух сторон от лестницы. Должно быть, там и есть знаменитые подземные переходы между корпусами. «Хорошо, что идут толпой, так безопаснее», — подумал Ребров.

Холл опустел. Сквозняком подхватило и понесло в сторону одного из коридоров одинокий тетрадный лист. Ребров подошёл к схеме здания и не без труда отыскал на ней квадратик с цифрой Б-204/К — кафедру уголовного процесса и криминалистики. Чтобы попасть туда, ему нужно было всего лишь подняться на второй этаж и пройти по переходу (к счастью, не подземному) в корпус Б.

Он был уже на середине лестницы, когда услышал цоканье каблучков. Щупленькая девчонка в синем пальто пробежала через холл и толкнула дверь, ведущую в правый коридор. Секунда — и темнота поглотила её. Ребров едва не бросился за ней вслед, так ему стало не по себе.

Заславская

Конечно, за два дня её отсутствия папоротник никто полить не удосужился. На Наталью Васильевну, секретаря кафедры, она не рассчитывала — не полезет же женщина шестидесяти лет на верхотуру? Анжела Борисовна на комнатные растения смотрит с презрением, а уж мужской части коллектива и вовсе не до того. Как говорилось в одной пьесе, которую ставили в Староуральском драмтеатре в пору её студенчества: «Взбираться на стулья — это женское дело. Для мужчин существуют горы»[1].

Убедившись, что коллеги разошлись на пары и шум в коридоре стих, она скинула туфли, взобралась на стул, а оттуда, не слишком ловко — на письменный стол завкафа. На подоконник вставать не рискнула — дерево прогнило и крошилось уже не первый год. Пришлось подняться на цыпочки и одну ногу поставить на кресло завкафа, прямо на подголовник.

«Так ему и надо», — подумала зло. И тут же устыдилась своих мыслей: Левченко был уж точно не худшим из представителей университетской администрации. Случалось ему, конечно, струхнуть перед деканом или ректором, но к коллегам он относился по-человечески, чего не скажешь, например, о том же ректоре Рабине. Для того люди — мусор.

Ольга аккуратно вынула горшок с папоротником из плетёного кашпо (Наталья Васильевна в прошлом году увлеклась макраме, и с тех пор не оплела своей паутиной разве только пресловутое кресло заведующего) и наклонилась, чтобы поставить его на стол, когда в дверь постучали — и, судя по звукам, сразу вошли. Зачем, спрашивается, стучали?

Больше всего Ольга Сергеевна боялась оказаться посмешищем — и, разумеется, оказалась. Платье задрано, одна нога на столе, другая всё ещё на подголовнике кресла.

Сзади раздался деликатный кашель.

Мужской.

Кого ещё чёрт принёс?

Думала же закрыться, неужели ей так сложно было повернуть ключ в замке?

Идиотка.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте.

Она ответила и только потом сняла колено с кресла и повернулась к посетителю — всё ещё стоя на столе с подоткнутой юбкой. Доцент Заславская, очень приятно.

Посетитель оказался высоким, тощим и нескладным — остроязыкие мялинские дети окрестили бы его Косиножкой, тут уж как пить дать.

— Игоря Александровича, как я понимаю, на месте нет?

— Правильно понимаете, — ответила и тут же прикусила язык: в неловкой ситуации Лёлька Понюшкина предпочитала дерзить, но Ольге Сергеевне так поступать не полагалось.

Кажется, она покраснела — оставалось только надеяться, что плотный тон скроет пятнистый, как у институтки, румянец.

— Он на лекции, — она попыталась сгладить резкость, — но обычно приходит сюда на короткий перерыв, так что минут через сорок, думаю, будет. Можете его подождать.

— Потрясающая удачливость — я пришёл прямо к началу пары. Да, надо было, конечно, посмотреть расписание на сайте.

— У нас на сайте нет нормального расписания… Там бред какой-то, каша. Падает аккурат раз в неделю. Если что-то очень срочное, я могу подсказать, в каком зале он читает. Кажется, даже в этом же корпусе. Минутку.

— Не думаю, что стоит отвлекать Игоря Александровича ради меня. Я сам виноват. Подожду. Вам помочь?

— Нет-нет, спасибо.

Она неловко полезла со стола, оступилась, и Косиножка поймал её за локоть — естественный жест, который отчего-то смутил. «По законам жанра у нас должен случиться роман, — промелькнуло в голове. — Вот только в жизни никто ни в кого не влюбляется в неловких и тупых, а жаль. Ещё папоротник этот дурацкий…»

Она мазнула взглядом по его лицу, молодому и злому.

— Одежду можно вот там повесить. Садитесь на диван. Лучше справа, слева он продавлен. Может, хотите чаю?

— Вы говорите «садитесь»?

— Да, а что?

«Что со словом „садитесь“ не так? То мне девчонка делает замечание на лекции, теперь ещё этот…»

— Просто в ваших кругах принято говорить «присаживайтесь».

«А, точно. В ваших кругах, господи. Ты сам-то кто, принц датский?»

— Я так не говорю. Мы не в следственном изоляторе, в конце-то концов. Так чай будете?

— Нет, спасибо.

Ольга села к столу, включила компьютер и сделала вид, что листает электронный документ. Некоторое время они молчали.

— Что у вас слышно об исчезновениях девушек? — спросил Косиножка.

Первая мысль была: что, если это сам университетский маньяк пожаловал, чтобы её убить? Тут же отмела эту глупость: на кафедре, среди бела дня, хотя… Все девушки пропадали среди бела дня, все в стенах университета, чем она лучше?

Вторая оказалась рациональнее: да это же засланный казачок из «Вечернего Староуральска» или с канала «Биармия»! Припёрся разнюхивать всякое. Тут же вообразила, как на портале выходит материал, начинающийся с фразы: «Я захожу на кафедру уголовного процесса и криминалистики в учебное время и вижу, как доцент З. стоит на столе, отклячив задницу. Именно так, видимо, в СтарГУ готовят будущих юристов…»

— А вам что, собственно, нужно? Мы не даём комментариев для прессы.

— Да, извините, я не представился, — Косиножка полез во внутренний карман за удостоверением. — Ребров.

— Ребров? — Его фамилия произвела впечатление. — Вадим Андреевич? Тот самый?

— В последнее время я замечаю, что я не совсем тот самый Ребров, что был десять лет назад, но всё же, — неуклюже пошутил он.

— Вы — автор «Потерянного следа» и «Тихой охоты»?

— Да.

Ему явно понравилось, что его знают. Все мужчины любят лесть, говорила мама. Как всегда, была права. Ольга продолжила играть на той же струне:

— Жаль, что ваши книги у меня дома. Взяла бы у вас автограф. Читала по ночам! Взахлёб.

— Спасибо. Приятно слышать. А как вас зовут?

— Заславская Ольга Сергеевна, доцент. Вы к нам по поводу университетского маньяка?

— То есть у вас говорят, что это маньяк?

«Эээ, нет, мил человек. Мне, конечно, лестно беседовать с кем-то вроде вас, но не хватало ещё, чтобы вы потом где-нибудь ввернули при случае, что Заславская про маньяка треплет. Я, конечно, родом из Мялино, но мы там похитрее некоторых столичных будем».

— Студенты говорят, — осторожно начала она, — а правды никто не знает. Информации нет — вот и плетут всякие небылицы. Некоторых послушать, так уже восемь жертв… якобы.

— Некоторые — это блогер Лектор Каннибал?

— Я такое не люблю, Вадим Андреевич. Сплетни одни. Кстати, вы бы не хотели у нас на студенческом научном кружке выступить? Хотя бы минут пятнадцать пообщаться со студентами. Они у нас умные, заинтересованные.

— Когда?

— Да хоть сегодня. Я в чат напишу, будут после пар как миленькие.

— Сегодня точно нет. Поговорю с вашим завкафом и дальше работать. Может быть, завтра. Но не больше получаса.

— Спасибо! Мы будем рады. Я запишу вам свой телефон, и как только появятся свободные пятнадцать минут…

— Я пока ничего не обещал.

Ольга снова сделала вид, что читает. Дёргала мышкой туда-обратно по столу, но смотрела в одну точку. Думала. Взвешивала.

…Маме в ту ноябрьскую ночь, когда через их забор перелезли двое зэков, сбежавших из Бынорской колонии, взвешивать было некогда. Отец уехал в рейс. Лёлька крепко спала. Мама, которой днём на почте рассказали про побег, словно почувствовала что-то. Проснулась, как от толчка. Бесшумно сползла с лежанки, где спали вдвоём, на пол за «тозом». Положила его — грязный, масленый — прямо на белую простыню возле себя. Зажала Лёльке рот (ладонь отдавала ружейной смазкой) и прошептала в ухо: «Ни звука».

Зэки шарили по двору, переговариваясь вполголоса.

Потом чвакнуло окно на веранде, и мама поняла: пора.

Крикнула наобум лазаря: «Серёга, Антоха, Петька, вставайте» — и пальнула из двух стволов в того, что первым показался в дверном проёме.

Маму оправдали, но они потом ещё долго по очереди вскидывались по ночам с криком.

— Ольга Сергеевна!

Она вздрогнула и посмотрела на Реброва.

— Я догадываюсь, что вам не просто запретили комментировать, вам запретили вообще упоминать о пропавших. Никто не предупредил детей — до них доносятся смутные слухи, и они совершенно не представляют, что делать. Так ведь?

— Так.

— У меня тоже есть некоторые… сдерживающие механизмы. Я не могу закрыть ваш чёртов университет на полгода, пока идёт расследование, и перетряхнуть его весь, чтобы вытащить на свет грязное бельё каждого сотрудника. Это действительно так, хотя мне жаль.

— Откровенно, — Ольга через силу улыбнулась.

Каждое слово Реброва подтверждало её правоту, но она до последнего не хотела верить, что это правда, что у них в городе, в её родном университете — серия. Такие истории хорошо смотреть под утренний кофе с бутербродом, но, когда они лезут через твой забор, аппетит сразу пропадает.

— Мы будем искать и постараемся предупредить студентов.

— Ваши уже искали — и нашли бомжа, который по странному совпадению повесился перед проверкой показаний на месте.

— Ты права. Мне нечего тебе возразить.

Она хотела было возмутиться внезапному переходу на ты, но дверь распахнулась, и на кафедру ввалился Левченко. Лицо у него лоснилось.

— Духота какая… опять Анжела все окна позакрывала?

— Окно закрыли ещё вчера, Игорь Александрович. Новое указание ректора. Меры безопасности.

— Бред какой… — Левченко осёкся, увидев постороннего. — Добрый день.

— Игорь Александрович, я к вам. Вадим Ребров, научный консультант отдела…

— Я знаю, кто вы, — Левченко не смог подавить тяжёлый вздох. — Мы встречались по делу Бушуева.

— Припоминаю.

Чувствуя, что напряжение растёт, Ольга попыталась сбежать:

— Игорь Александрович, я отойду ненадолго. Пообедаю, пока в столовой никого нет.

Её остановил Ребров:

— Ольга Сергеевна, останьтесь, пожалуйста. Нам может понадобиться ваша помощь.

— Хорошо.

Левченко теребил брелок в виде мезенской лошадки, прицепленный к ключу от кафедры:

— Значит, есть распоряжение руководства? Снимаем секретность?

— Никакой секретности и не было, Игорь Александрович.

— Ректор…

— Я знаю, что делает ваш ректор. Я говорил с Печатниковым. Мы прекращаем маяться дурью и начинаем полноценное расследование серии.

— От меня вам что нужно, господин Ребров?

— Содействие, господин Левченко. Печатников рекомендовал вас как адекватного человека, расположенного к диалогу и взаимодействию.

— А ваш Печатников не пообещал взять меня к себе уборщиком, если Рабин меня вышибет?

— Забавно бояться ректора больше, чем маньяка, — ледяным тоном проговорил Ребров. — Хотя вам-то что, вы же не симпатичная студентка, — с этими словами он сорвал с вешалки куртку и вышел, не прощаясь.

Ольга застыла, вжав голову в плечи.

— Ты что сидишь? — Левченко повернулся к ней. — У тебя пары нет?

«И этот на ты перешёл! „Ольга Сергеевна то, Ольга Сергеевна это“, а как хвост прижали, пошёл на всех злобу вымещать».

— Нет. На третью пару пойду семинар у третьекурсников вести.

— Ясно. Выпить хочешь?

— Что?

— Что-что? Рюмку, говорю, хочешь? Коньяк хороший, «Кубань», пятилетний…

— Нет, вы что, Игорь Александрович, мне ещё на пару идти, я не могу…

— Не может она. Нервы ни к чёрту! Все хотят от меня чего-то, а я опять между молотом и наковальней… В сад, все в сад!

Когда Левченко зашёл за шкаф и зазвенел бутылками, Ольга подхватила сумочку и выскользнула за дверь.

Мама всегда звонила не вовремя. Ольга неслась в перерыве между парами в единственный женский туалет в корпусе «Б» — раздавался звонок от мамы; затворяла пирог и стояла по локоть в муке и тесте, — когда начинал вибрировать телефон, можно было быть уверенной, что на том конце провода мама. Вот и сейчас, когда так не хотелось доставать озябшие руки из карманов пальто, в сумке приглушённо зазвучала знакомая мелодия.

— Да, мам. Привет.

— Лёлечка, тебе удобно? А то могу перезвонить.

— Нет, мам, вполне удобно. Я с работы иду.

— Как дела у тебя? Устала?

— Немного. Сегодня было две пары, потом ещё консультация на кафедре. Дипломники приходили.

— Ааа, — многозначительно протянула мама. — Толковые хоть?

— По-разному. Как у вас?

— Да хорошо. Папа пошёл к Митрофановым проводку посмотреть, искрит у них что-то там, потолок аж закоптило. Я вот поработала полдня, в магазин зашла, там вишню в коньяке сегодня привезли. Говорят, польская. Я пока шла, две штуки заточила. Вкуснятина! Может, тебе прислать? Тя-Женя собирается завтра в город, могла бы передать.

— Мам, ну что ты… Ешь, пожалуйста. Что я, конфет себе не куплю?

— Купишь да не купишь. Уж больно эти вкусные, начинка жидкая внутри, настоящий коньяк.

— Да что ж за день коньячный сегодня…

— Что?

— Да так, ничего. Как у Раисы Викторовны дела?

— Да вроде ничего. Желтизна ушла, отёки. Даже на улицу ходят с Аликом. Врачи говорят, ремиссия.

— Слава Богу. А Колька что?

— Был на прошлой неделе. Трезвый даже. Говорят, подженился. Как у Кирилла дела?

Ольга замялась, потом ответила:

— Да хорошо.

— Про перевод в Москву-то ничего больше не слышно?

— Не слышно, мам. Кризис. У них одного парня вообще уволили на прошлой неделе. Так что не до жиру.

За разговором она не заметила, как дошла до дома, и теперь топталась у входа, зная, что внутри парадной сигнал пропадёт. Пять шагов влево, до скамейки, пять обратно, до клумбы. Руку она уже не чувствовала и рискнула сунуть телефон в воротник пальто, прижав плечом к уху. Заныла шея, изогнутая под неудобным углом, зато ладонь согрелась в кармане. Куда она умудрилась задевать перчатки? На кафедре оставила? А были ли они утром? Надо поискать зимние, на кроличьем меху, подарок родителей на прошлый Новый год.

— Ну хорошо, хорошо, — зачастила мама. — Просто ты мало что-то о нём рассказываешь в последнее время. Ладно у вас всё?

— Ладно-прохладно. Как обычно.

— Не надумали ещё?

— Что «не надумали»? — спросила, хотя уже, разумеется, догадалась.

— Малышка заводить.

— Не надумали. Как надумаем — сразу вам сообщим телеграммой.

— Ладно-ладно, не злись. Тебе лет-то уж сколько, пора уже. Наш бабий век короткий, потом плачь-не плачь, уже не родишь, а мужикам им ребёнок нужен… Хотя бы один. Они иначе себя мужиками не чувствуют.

— Мам, ну давай не будем сейчас это обсуждать, каждый разговор к одному сводится. У меня ипотека на двадцать лет ещё!

— У вас. У вас ипотека. Вы семья. Кирилл, думаю, справится. Мы, если что, поможем. Через двадцать лет тебе полтинник с гаком будет.

— Мам, всё. У меня уже рука отвалилась. Давай завтра созвонимся, когда папа дома будет. Сто лет его не слышала.

— Давай. Бог с тобой, деточка. Поужинайте только нормально. До завтра.

Ольга поднялась на восьмой этаж и открыла дверь.

Квартира встретила тишиной.

Она включила свет и сняла пальто. На крючке одиноко висела кожанка — надо бы убрать в шкаф до весны. Пока не забыла, полезла в комод за перчатками. В верхнем ящике лежало свидетельство о расторжении брака. Полтора месяца назад они с Кириллом развелись, а она всё никак не могла определить для документа подходящее место.

На кухне зажгла свет над плитой, приоткрыла форточку, чтобы выветрить запах мусорного ведра. Достала из холодильника початую бутылку вина, выдвинула ящик с овощами. Огурцы размякли и покрылись сероватой плесенью — сразу в помойку. Помидоры выглядели сносно. Выбрала два наименее мятых, нарезала кружочками и положила на хлеб. Сверху бросила по кусочку подсохшего сыра и отправила всё вместе в микроволновку.

«Нормальный ужин» скоро будет готов.

Вырезанная из дерева фигурная надпись «Семья Заславских» мозолила глаза, но, если её снять, останется след, как по трафарету. Им пришлось перекрасить эту стену, после того как Кирилл забрызгал её кетчупом, и надпись тогда снимать не стали, покрасили поверх. Картину, что ли, пристроить на это место?

Она отхлебнула вина, потом, вспомнив кое-что, прошла в комнату, достала из книжного шкафа «Потерянный след» и «Тихую охоту» и убрала в сумку. Звякнула микроволновка. Вот и ужин готов.

Снова забеспокоился телефон. Хоть бы не мама — иначе придётся придумывать, почему Кирилла нет дома. В прошлый раз, когда сказала, что он ещё на работе, мама понесла какую-то дичь про молодых секретарш.

Не мама. Номер был незнакомый.

Небось какая-нибудь стоматология или микрозаймы. Ладно, вдруг кто-то из студентов на ночь глядя надумал решить проблему, которая кажется срочной.

— Алло.

— Алло, Ольга Сергеевна? Это Ребров. Извините, что поздно. У вас найдётся буквально пара минут? Есть вопрос. Вы что-нибудь знаете об Александре Савельевой с филологического факультета?

Ребров

Злость начала отпускать его уже в Яблоневом саду. Чтобы успокоиться окончательно, он сел на скамейку и закурил. Дела давно не вызывали у него такого живого, жаркого гнева. Если этот Левченко, по мнению Печатникова, адекватный, то каковы тогда другие люди, с которыми ему предстоит работать?

В управлении ему выделили маленькую комнатёнку без окон в конце коридора. Кроме стола, стула и компьютера с принтером там оказался небольшой диван. «Чтоб не ходить в гостиницу спать», — полушутя-полусерьёзно подумал Ребров, заваривая чай. За время его отсутствия принесли — видимо, по указанию Печатникова — термопот, банку растворимого кофе и коробку с чайными пакетиками.

На краю стола уже лежали картонные папки — некоторые совсем тонкие, внутри по два-три листочка — заявление о пропаже и отказное определение. Он включил компьютер и принялся за работу.

Когда Ребров в следующий раз взглянул на часы, была уже половина восьмого. Он встал, прошёлся по комнатёнке взад-вперёд, насколько позволяли её габариты, покрутил шеей. Его мучил голод, но бросать дело и искать, где бы поесть, не хотелось. За годы работы он выработал определённый алгоритм и не любил прерываться даже ненадолго — врубаться в ритм потом было очень тяжело.

Он собрался снова садиться к столу, когда без стука зашёл Печатников.

— Привет, Ребров. Как работается?

— Неплохо, спасибо.

— С Левченко поговорили?

— Да с ним надо говорить, гороху наевшись. Ссыкун редкостный.

— Жёстко ты с ним. Он правда неплохой мужик, но за место своё трясётся, да.

— Не удивлюсь, если он со студентов стрижёт за экзамены.

— Это вряд ли. В прошлом году, когда девицы пропадать начали, менты с Рабиным инициировали кое-какие проверки и попёрли любителей полистать зачётки на предмет закладок с Ярославлем и Хабаровском.

— Но всё равно он скользкий тип.

— С Рабиным работать будешь — не так ещё заскользишь. У нас тут нелюбовный треугольник образовался — я, губер и Рабин. Вот только губер с Рабиным ездят в баньке париться и лосей стрелять, а я парюсь только у себя в кабинете.

Слушать нытьё Печатникова Реброву не хотелось, и он перевёл тему:

— Не подскажешь, где бы поесть тут поблизости? Только без белых скатертей и прочего пафоса, а то знаю я вас, полковников.

— Слушай, по поводу поесть… Странное, конечно, предложение… В общем, Света узнала, что ты приехал, и зовёт к нам ужинать. Хочешь?

Следовало отказаться — после всего, но Ребров почувствовал, что его отказ обрадует Печатникова — и согласился.

Пока ехали к Печатниковым, Ребров прокручивал в голове, что скажет Свете. Допустим, «Ты ничуть не изменилась». Или: «Сколько лет, сколько зим». И то и другое звучало глупо, как в пьеске, и на углу Комсомольского и Моторной он уже начал жалеть, что вообще принял предложение.

Печатниковы жили в новом доме, слишком чистом для осеннего города.

— Максим Сергеевич, добрый вечер, — засуетилась угодливая консьержка, засовывая под клеёнку сборник японских кроссвордов. — Как здоровье?

Комнатка консьержки с диванчиком, пухлыми подушечками и столом, накрытым цветастой клеёнкой, выглядела чужеродной в царстве сияющего керамогранита.

— Всё в порядке, спасибо, Нина Константиновна.

В зеркале лифта Ребров придирчиво осмотрел себя и остался недоволен: куртка выцвела, а наплечная сумка болталась, как торба средневекового бедняка. К лицу он даже присматриваться не стал: нечего зря расстраиваться.

Печатников долго возился с замком, а потом дверь, наконец, открылась и на пороге появилась точная копия Светы — такой, какой она была, когда Ребров встретил её впервые.

— Привет, пап. Здравствуйте, — она улыбнулась ему Светиной улыбкой.

Наваждение.

— Это Алина. Алина, это Вадим Андреевич.

— Алина Максимовна, — Ребров шутливо приложил два пальца к брови.

Он умел быть весёлым, компанейским, бойким. Беда только в том, что он почти никогда не хотел таким быть. Он наклонился, чтобы расшнуровать ботинки, и раздражённо тряхнул головой, чтобы поскорее прогнать видение, в котором всё было наоборот: мужем Светы стал он, Ребров.

— Светик, мы пришли, — крикнул Печатников прямо у него над ухом.

Света мелькнула в конце коридора в чём-то ярко-синем и атласном:

— У меня руки масленые, секундочку, мальчики, — и скрылась опять.

— Ванна здесь. Слева мыло, справа крем для рук. Полотенце голубенькое, ага, это. И проходи дальше по коридору, там гостиная будет, увидишь.

«Фу ты ну ты, гостиная у него. Давно ли в общаге жил?» Давно. Ребров вымыл руки, пригладил волосы. Поморщился, глядя на неровную седоватую щетину.

Вышел в коридор и столкнулся со Светой. Она аккуратно вешала его замызганную куртку на плечики.

— Привет, Свет.

Разумеется, она изменилась — и всё же была очень хороша. Не так, как тогда, когда он увидел её на первой лекции по теории права, по-другому, но всё равно — очень.

Она ничего не подтягивала, не натягивала, не убирала из щёк комочки, а из-под глаз — валики. Годы тронули её подвижное мягкое лицо, но не испортили его.

— Что с нами делает время, да, Вадик?

Он хотел обидеться, но потом понял, что она говорит и о себе тоже. Никто не называл его Вадиком, наверное, лет десять.

— Прекрасно выглядишь, Свет.

Он всегда называл её так — Свет, а не Света.

— Ты тоже неплохо. Но вот эта трёхдневная щетина никуда не годится. Старит.

— Бритву дома забыл.

Она аккуратно, каким-то любовным движением разгладила его куртку.

— Вадим, проходи, не стой, — это уже Печатников.

Он переоделся в футболку и сразу будто ссутулился и округлился.

— Мам, тут сейчас картошка убежит, — позвала из кухни Алина.

— Ой, да!

Свет поспешила за убегающей картошкой. Ребров — за ней.

Всё в квартире было настолько пастельным и новым, что ему казалось: едва коснёшься — и замараешь.   

Свет помешивала нечто в блестящей кастрюльке.

Он видел в вырезе василькового платья её спину, утратившую девичью гладкость и прямоту. Вспомнилось, как много лет назад в родительской квартире, чуть покачиваясь, пришел на кухню — там было накурено, хоть он и запретил, — где Свет в одиночестве доставала из духовки курицу. В комнате гудели голоса. Кто-то бренчал на его гитаре, пытаясь подобрать аккорды «Группы крови». В ванной заперлись двое — лишь бы не трогали мамины вещи, она всегда замечает. На Свет было почти такое же синее, как сейчас, платье, на правой руке — красная прихватка-рукавичка. Когда она поставила противень на табуретку и распрямилась, он неожиданно для самого себя обхватил её сзади и прижался губами к нежной коже между лопаток.

— Горячо… аккуратно, дурак…

Она не отстранилась. Он развернул её к себе и поцеловал в губы. Она обхватила его за шею, и он ощутил над воротником рубашки неприятное прикосновение засаленной прихватки.

Стол в гостиной Печатниковых был накрыт аккуратно и вдумчиво, как накрывают дома для дорогих сердцу людей. Все банкеты, на которых ему доводилось бывать за последние годы, проходили на службе, и оттого сервированные столы выглядели взъерошенными и бестолковыми, даже если к ним прикладывала руку симпатичная секретарша.

— Садись на диван, — указал Печатников.

Дома он явно чувствовал себя увереннее. Антей хренов.

— Там низко, — вмешалась Света. — Вадь, садись на стул со стороны окна. Алина, ты поужинаешь с нами?

— Ок, только недолго. У меня в девять созвон по проекту.

— Опять будешь с Кариной до полночи трепаться?

— Пап. — Алина оторвалась от телефона и закатила глаза. — Мы ж по делу.

— Бери салатик, Вадь. Ты рыбный не любишь, кажется? Тот, что ближе к тебе, с курицей.

Печатников положил себе полную тарелку салата и замер, ожидая, пока Света сядет, но вдруг встрепенулся:

— Ребров, пить будешь?

— Нет, спасибо. В завязке. Только сок.

— А я выпью. Светик, тебе налить?

— Да, белого.

Печатников протиснулся к барной стойке и ополоснул хайболл и тонкий винный бокал. Теперь все ждали, пока он нагремится бутылками и выколотит лёд из пластиковой формы.

Реброву есть расхотелось. Он лениво ковырял салат вилкой и украдкой посматривал на Свет. Она избегала встречаться с ним взглядом. Наконец хозяин дома вернулся за стол, сел, потом снова привстал, пробормотал:

— За встречу, друзья, — осушил стакан и поперхнулся.

Свет выпила совсем немного, но как-то сразу захмелела. Или, может быть, притворялась — за ней и раньше водились такие вещи. Она неестественно улыбалась и не отрывала взгляда от лица Реброва.

— Ты что приехал-то? Университетского ловить будете?

Его покоробил её развязный тон. Кроме того, он не был уверен, что такие разговоры уместны при Алине.

— Надо ловить.

— Он у нас тут вроде местного йети — третье поколение девчонок, кажется, им пугают, а никто не видел.

— Тела есть, — Реброву надоел этот циничный диалог, — шутки кончились.

Свет разом стряхнула неуместную шутливость и ни с того ни с сего пальнула в Печатникова:

— Они бы и дальше стулья просиживали, если бы им блогеры просраться не дали.

Алина снова подняла глаза от телефона и с любопытством посмотрела сначала на мать, потом на отца. В обмене колкостями настала его очередь, и он выдавил не слишком уверенно:

— Я забыл, кто у нас тут главный криминалист-теоретик, проработавший по специальности целых… ноль лет ноль месяцев.

Заряд попал в цель. Свет размашистым, совсем неженским движением обеих рук отёрла лицо, не заботясь о макияже.

— Засчитано.

Дальше разговор пошёл свободнее, словно эта скоротечная перепалка освежила их всех. Свет расспрашивала Реброва о работе, он отвечал многословно и даже пытался шутить, но всё время думал о том, чтобы не сболтнуть чего-нибудь лишнего при девочке. Печатников тоже острил, в основном неудачно. Алина скоро ушла к себе, и Ребров перестал стесняться. В студенческие годы вокруг стола в кафетерии, за которым сидели студенты-«уголовники», образовывалась зона отчуждения. Цивилисты[2] и налоговики, понемногу привыкающие к аккуратным костюмам и деловым обедам, не горели желанием слушать байки про вскрытие и трупы в позе боксёра.

В половине десятого Печатникову позвонили, и он, извинившись, ушёл в спальню разговаривать. Ребров уставился в салфетку с узором из оранжевых кленовых листьев, словно не было вокруг предмета интереснее. Свет первой нарушила неловкую тишину:

— Я правда рада тебя видеть, Вадь.

— Я тоже.

— Непохоже, если честно. Куксишься весь вечер.

— Дело неприятное, никак из головы не идёт.

— А у тебя бывают приятные дела?

Пауза.

— Тебе просто не нравится работать с ним, — она мотнула головой в сторону спальни, — да?

— И это тоже.

— Понимаю. Видал, как он меня по поводу работы припечатал?

— Это было некрасиво.

— Некрасиво? Да он засандалил мне по больному месту со всей дури! Знает же, куда бить.

— Ты правда не работала по уголовке? Я же о тебе совсем ничего не знаю…

— Конечно, не знаешь. Со дня вручения дипломов ни звонка, ни сообщения. В соцсетях тебя нет — впрочем, тут понимаю. Да, я не работала по уголовке. Вообще нигде не работала. У меня даже трудовой нет, Вадь. Когда нам вручали дипломы, я была уже беременна старшим. Третий месяц. Думала, вот рожу, полтора года посижу и на работу выйду. Мама подстрахует. Подстраховала, блин. Васёк у нас с ДЦП родился. И понеслась душа в рай. Это, Вадик, годы жизни в аду: каждый день процедуры, массажи, бассейн. День сурка. Квартира засрана донельзя, какой там маникюр — голову бы помыть раз в три дня. Мама моя говорила: он герой, твой Печатников, ему при жизни памятник надо ставить, любой другой бы свалил к чёртовой бабушке. Герой не свалил. Поклон ему земной за это. Потом его назначили в Староуральск. Я была против: каждый специалист — массажист, физиотерапевт, да любой — на счету, я в Питере их годами искала, шерстила форумы, дёргала за нитки, а тут снова-здорово. Он сказал: или переезжаем все, или разводимся. Я и выбрала. Опять спецов искала, по одному собирала команду мечты. В Челябинск начали ездить, там хорошие реацентры. Васёк умнее некоторых нормотипичных вырос. В Питере живёт. Ходит только плохо, да теперь уж у него машина. И девушка. Жениться собираются. Я как из этой эпопеи с Васьком выпросталась, думала, вздохну, на работу пойду, попробую себя хоть в чём-нибудь. Нет. Беременность. Незапланированная. Решили сохранить. Алина очень много болела лет до десяти. Куда уж тут на работу, тем более с уголовкой… Так я и сижу. Сажу перегребаю. Ужины этому, — она указала подбородком сторону спальни, — готовлю. Огурец в салат нужно кубиком крошить обязательно, понимаешь? Не ломтиками.

Вернулся Печатников — мрачнее тучи. Ни к кому не обращаясь, сказал в пустоту:

— Уроды какие-то.

— Кто?

— Да все. Выпьем?

— Мне полбокала, — попросила Свет.

Ребров налил себе колы и перехватил у Печатникова инициативу тоста:

— Выпьем за то, чтоб мы поймали этого урода. — И опрокинул стакан так лихо, будто в нём была водка.

Потянувшись к вазе за яблоком, успел поймать Светин взгляд, печальный и мягкий.

Такси вызывать не стал, пошёл пешком, пошатываясь, как пьяный. Лужи замёрзли, и ледок приятно похрустывал под ботинками. Высоко в небе висел холодный серп месяца. К его лезвию липли первые снежинки.

Ясной ноябрьской ночью они со Свет шагали по Александровскому парку в Питере. За деревьями темнел памятник подвигу миноносца «Стерегущий», стилизованный под громадный крест.

— Ты чувствуешь снег? — вдруг спросила Свет.

— В каком смысле?

— Как будто понимаешь, что он вот-вот пойдёт. Такая влажная свежесть в атмосфере, — она втянула носиком воздух. — Если не чувствуешь, сложно объяснить.

Он остановился — и она остановилась тоже. Весь вечер она держала его за руку — вернее, зажимала два его пальца в своём крошечном кулачке.

— Ты чего? — Она подняла личико.

В свете одинокого фонаря у неё жарко блестели глаза, кончик носа покраснел от холода — время от времени она потирала его рукавичкой. Он зажмурился и решился наконец поцеловать её.

Между сверкающей башней, в которой жили Печатниковы, и соседним корпусом жилого комплекса «Элита» торчал гнилой зуб деревянного дома.

Иронично.

Окна дома ослепли, дерево почернело, словно обуглилось. Хотя, может быть, он действительно горел — в таких местах дома часто поджигают, чтобы высвободить землю. Светодиодный фонарь выхватил несколько брёвен, выпяченных из стены, как переломанные рёбра. Ребров коснулся этой черноты — подушечки пальцев остались чистыми.

В круге света заметались пылинки. Они сияли осколками ёлочной игрушки, которые в его детстве измельчали медным пестиком, чтобы потом смешать с клеем и нанести на марлю для новогоднего костюма.

Первый снег.

Он его не почувствовал.

Чувствует только всяких уродов — и ищет их, пока не найдёт.

Уходя из гостиницы, Ребров сдал ключи от номера и теперь пожалел об этом, потому что за стойкой портье никого не оказалось. Он нажал на звонок раз, другой — безрезультатно. Телевизор на стене показывал комедийный сериал без звука, и от этого отвратительная игра актёров становилась только заметнее. Ему, Реброву, любая роль была по плечу, а некоторые из его коллег спустя годы службы разыгрывали мизансцены похлеще отличников театрального училища.

Разговор с Левченко его разозлил, и он должен был довести недовольство до гротеска, чтобы убить двух зайцев разом: запустить в университете слухи о грозном командировочном из Петербурга и перетащить на свою сторону неравнодушную Заславскую. Во всяком случае, так он оправдался перед собой за эту внезапную вспышку.

Неприятный осадок, оставшийся после ужина у Печатниковых, объяснить было труднее. Он давно вычеркнул их из своей жизни: с Максимом старался по службе не пересекаться и был несказанно рад, когда в прошлый раз в Староуральске всё разрешилось без него, заставлял себя не думать о Свет — никогда. Вот и сейчас, вспомнив её, снова вышел из равновесия, да так, что едва не перемахнул через стойку за ключом.

Из лобби-бара доносились громкие нетрезвые голоса: обсуждали наполеоновские войны — необычный выбор темы для разговора за вечерним бокалом горячительного. Историки, наверное.

Со стороны лестницы показалась портье. Увидев его, она даже не попыталась прибавить шагу, но извинилась за заминку и одарила почти искренней улыбкой и пожеланием спокойной ночи. Ребров в ответ лишь усмехнулся — в ближайшие часы он спать не собирался. Недавний гнев отхлынул, обнажая пустоту.

В номере было душно и пахло хлоркой. Он открыл окно, поплескал в лицо холодной водой, сходил за кипятком и заварил чай. Достал бумаги, которые прихватил с собой, и раскрыл собственный допотопный ноутбук.

На запястье темнел крестик, нарисованный шариковой ручкой, — привычка, привитая школьной учительницей английского. «Главное — не забыть, зачем ты его поставил», — подшучивала над ним бывшая. Помнил — пока ещё.

Ребров вбил в поисковик запрос «Лектор Каннибал СтарГУ». Посмотрел видео, периодически нажимая на паузу и делая пометки в блокноте.

Чай неожиданно быстро остыл, стал мыльным и пресным, на поверхности собралась неаппетитная плёнка. Всё дело в воде — в деревне, где он проводил лето в детстве, чай получался таким же чёрным и без всякого вкуса. Нормальный чай заваривался только дома, в Питере. У невской и ладожской воды, даже кипячёной, особый вкус.

Хотелось лечь и вытянуть ноги, но для его тела это всегда был сигнал расслабиться и работать вполсилы. К тому же после сегодняшней суеты существовала реальная опасность уснуть.

Сразу за роликом Лектора Каннибала запустился другой, про «университетского стрелка» Басалаева. Эту историю он знал хорошо, и она его сейчас интересовала мало. Посмотрел менее внимательно — фоном. Пару лет назад студент первого курса юрфака Басалаев вошёл в здание СтарГУ с охотничьим ружьём и застрелил шесть человек. Возможно, жертв было бы больше, но первокурсница Михайлова, выскочившая на улицу через боковой выход в самом начале пальбы, добежала до Комсомольского проспекта и остановила машину дорожно-постовой службы. Дэпсы не стали дожидаться подмоги и этим, вероятно, спасли жизни многим студентам и преподавателям. Басалаева тяжело ранили, но он выкарабкался, и теперь по приговору суда до конца жизни будет сидеть на Вологодском пятаке, а потом сгниёт в номерной яме.

Судя по тому, как легко Реброву удалось пройти в здание, уроков из той трагедии в СтарГУ не вынесли, хотя, кажется, бывшего ректора ушли как раз из-за неё.

Ребров собирался закрыть окно просмотра видео и вернуться к документам, когда заметил в разделе «Рекомендованные» ещё два ролика о СтарГУ. Первый назывался «Скандал с пожаром». Внизу стояла дата — март 2003 года.

Первые кадры — кирпичное здание общежития в окружении огромных заснеженных елей. Из окон пятого этажа с треском и гулом вырывается пламя, летят какие-то ошмётки. Вот выпадает что-то крупное — не хочется думать о том, что это может быть человеческое тело. Перед фасадом выстроились несколько пожарных машин и машин «скорой помощи». Люди суетятся, слышны крики, ругань, плач.

Толпа полураздетых студентов. Камера выцепляет девушку в наброшенной на плечи чужой куртке, рыдающую до икоты, и другую, в пуховом старушечьем платке, которая гладит первую по голове.

«Она прыгнула, прыгнула!» — кричит кто-то за кадром срывающимся голосом.

Пламя лижет окна шестого этажа, лопаются стёкла.

Смена кадра — пожарный показывает оператору, чтобы отошёл назад, по губам читается непечатное слово, но голос заглушает рёв огня.

В кадре появляется ухоженная девушка с идеальной укладкой. На ней светлое пальто с меховым воротником, в изящной ручке микрофон с красной буквой «Б». Она начинает с типичными журналистскими интонациями:

«С вами Мария Стельмашонок, корреспондент канала „Биармия“, и мы ведём репортаж из студенческого городка СтарГУ, где прямо в эту минуту разворачиваются драматичные события. По словам очевидцев, около четырёх часов дня, когда многие студенты уже вернулись с занятий, на втором этаже вспыхнул пожар. Сообщается о том, что до пожара в течение нескольких суток в коридорах общежития чувствовался запах гари, в некоторых комнатах мигал свет, а сразу несколько учащихся обращали внимание коменданта на потемневший потолок над распределительным щитом на лестничной площадке. Наш источник сообщает о том, что на момент возгорания в корпусе могли находиться по меньшей мере двести человек. Буквально минуту назад, — натренированный голос корреспондентки дрожит, — мы стали свидетелями того, как одна из студенток выпрыгнула из окна. К сожалению, судя по всему, она погибла».

Грохот. Мария инстинктивно пригибается. На фоне пробегают двое пожарных.

Склейка. Возможно, взят кусок из другого репортажа, но в углу кадра всё тот же красный значок «Биармии». Сцена длится всего полминуты: на асфальте распростёрто женское тело, видны длинные светлые волосы и рукав розового свитерка. Над телом склонился молодой пожарный. Он без шлема, голова мокрая от пота, лицо в копоти. Он «качает» девушку — пытается запустить сердце.

В какой-то момент он поднимает лицо и сорванным голосом кричит: «Давай, давай, ну давай же!»

Темнота.

Как в кино — только это не кино.

Прóклятый какой-то университет, честное слово.

Четвёртое видео не запустилось.

Ребров видел название — «Александра Савельева — жертва СтарГУ?», но вместо кадров вылезла плашка на английском языке. Он попытался перевести текст, но, к сожалению, процесс обучения языку в своё время забуксовал на этапе крестиков на запястье. Открыл переводчик и перепечатал туда сообщение. Перевод вышел кривым, но в целом было понятно, что уголовное преследование в отношении героя видео прекращено, поэтому по чьему-то там требованию оно удалено.

Интересные дела.

Он вбил в поисковик запрос «Александра Савельева, СтарГУ». На экране появились ориентировки поисковых отрядов с фотографией миловидной девушки в круглых очках.

Начал листать. Многие страницы не открывались, другие содержали отрывочные сведения: студентка филологического факультета найдена мёртвой, есть подозреваемый. В одной статье Савельеву называли очередной жертвой университетского маньяка. Несколько раз мелькала телепередача «Староуральские судьбы», но в ней речь шла не о Савельевой, а о каком-то поэте.

Ему в голову пришла мысль — он отогнал её раз, другой… потянулся к тумбочке, снял с зарядки телефон и набрал номер, записанный чужим почерком на обложке блокнота.

— Алло, Ольга Сергеевна? Это Ребров. Извините, что поздно. У вас найдётся буквально пара минут? Есть вопрос. Вы что-нибудь знаете об Александре Савельевой с филологического факультета?

Заславская

Как этот павильон уцелел в окружении нового квартала, науке неизвестно. Скорее всего, никакого чуда не было — просто один человек принёс другому пачку хрустящих банкнот. Или целый чемодан. Или сделал ремонт в квартире или офисе — условно бесплатно. Или… Ольга оборвала поток мыслей, настроенных на завтрашнюю лекцию о расследовании коррупционных преступлений.

Одну часть павильона занимал круглосуточный магазинчик, другую — пекарня, которая на ночь тоже не закрывалась, поэтому Ольга остановила выбор на ней. В магазинчик она, случалось, заглядывала, если забывала по дороге с работы купить хлеб, соль, сахар, лимон или ещё какую-нибудь мелочь, и иногда — раньше редко, а в последние месяцы перед разводом всё чаще — за сигаретами. Внутри магазинчика стоял особый неповторимый запах, как в мялинских «Продуктах» времён её детства. Из него сложно вычленить какие-то отдельные ноты, но, если закрыть глаза, можно представить, что они с папой забежали на минуточку за сигаретами «Космос» и какой-нибудь копеечной ерундой вроде жевательной резинки с наклейкой или напитка «Зуко».

В пекарню она пришла впервые. При входе стояло рассохшееся пианино «Красный октябрь» — как его сюда занесло? На прилавке не было ничего, кроме пары заветренных лепёшек. Продавец, умостившись на табуретке, боролся со сном. На экране его телефона по видеосвязи гримасничала какая-то женщина. Вдоль огромного окна, на котором с прошлого (с прошлого ли?) нового года висели ошмётки мишуры, стояли три столика.

За самым дальним от входа сидел Ребров.

Она помахала ему. Пока шла, успела подумать, как ему идёт фамилия — из-за худобы и высокого роста кажется, что весь он состоит из рёбер и углов. Ещё промелькнула мысль, что вся эта ситуация выглядит странно и глупо — преподавательница встречается даже не со следователем, так, с приглашённым специалистом, среди ночи в пекарне на окраине города, чтобы что? Рассказать ему историю, которую сама знает по большей части с чужих слов?

— Алкогол не продаю! — неожиданно встрепенулся продавец. — Закон не нарушаю!

— Он и мне то же самое сказал, — усмехнулся Ребров. — Поэтому я взял чай. Здесь он, кстати, заваривается лучше, чем в гостинице.

Она кивнула и затараторила:

— Вадим Андреевич, вы извините, что мы тут встречаемся, я бы хотела вас позвать домой… но у меня кошка. Она не любит посторонних.

Ложь скатилась с языка сама собой, и Ольге стало неприятно. Подумала: может, действительно кошку завести? Правда, в детстве, когда она ходила к Митрофановым поиграть с Лушкой, у неё краснели глаза и чесался нос. Не стоит, пожалуй. Возьмёшь — как потом отдавать чужому?

— Да что вы! Я и не думал напрашиваться. Мне неловко, что я выдернул вас из дома в такое время.

— Проблема в другом, Вадим Андреевич. Я не многое знаю и не готова ручаться за правдивость некоторых вещей, но…

Ольга внимательно посмотрела на него, пытаясь уловить хотя бы тень разочарования. Удивительно бесстрастное лицо. Совсем не похоже, что несколько часов назад на кафедре он устроил разнос самому Левченко.

Она сняла берет, встряхнула волосами и, глядя куда-то за плечо Реброва, приготовилась вспоминать и рассказывать.

На собрание студенческого научного общества они опоздали. Саша Макарова, староста кружка гражданского права, слыла страшной копушей, и Оле удалось вытащить её из комнаты только за десять минут до начала.

Пока они бежали через лесопарк к самому дальнему от общежития корпусу А, где помещался актовый зал, Саша ныла, что у неё не завились волосы. Оля молчала, боясь, что если откроет рот, то непременно выскажет всё, что думает о Саше и её вечных опозданиях, и волновалась, потому что всего неделю назад профессор Еремеев предложил ей стать старостой кружка криминалистики, и это было лестно и страшно одновременно.

До сих пор до конца не верилось в то, что она, Лёлька Понюшкина из Мялино, дочь продавщицы и шофёра с автобазы, поступила не куда-нибудь, а на юрфак СтарГУ, хотя со дня, когда она увидела свою фамилию в списках, минуло больше двух лет.

В актовом зале все уже сидели на своих местах. Открыть дверь удалось бесшумно, но, пропустив их внутрь, она предательски клацнула ручкой, и все повернулись.

Координатор СНО доцент Груздева, которую за вечную коричневую шаль, круглые очки и манеру говорить с пафосным прононсом прозвали Совой, недовольно покачала головой и приподняла белёсые брови.

Свободные места остались только в самом начале длинного стола, под самым носом Совы, — пришлось сесть. Оля огляделась. Представители факультетских СНО откровенно скучали. Одни малевали на листках с эмблемой университета, предназначенных для записи тезисов, другие перешёптывались между собой. Некоторых старост кружков она знала, но бóльшую часть видела впервые. Далеко не все из них выглядели так, как должны были выглядеть, в её представлении, прилежные студенты: в конце стола мигала густо подведёнными глазами девочка в чёрной куртке с заклёпками, у её соседки были синие волосы и колечко в носу.

Вспомнилось, как на следующий день после объявления результатов вступительных и триумфального возвращения в Мялино мама потащила её на вещевой рынок.

— Требуется пиджак на девочку, — сказала мама розовощёкой размалёванной продавщице. — Она у нас теперь студентка СтарГУ.

Продавщица многозначительно покачала головой, нырнула под прилавок и достала откуда-то из закромов со спортивными костюмами и ядовитого цвета топиками симпатичный твидовый пиджачок. Странным образом он понравился всем троим: продавщице, маме и Лёль… Оле. Отныне и навсегда — Оле. Ольге. Ольге Сергеевне.

Пересчитав мятые купюры, а значит полностью освободившись от обязательств быть приветливой, продавщица вдруг ловко поймала Олю за запястье красно-когтистой лапищей и напутствовала её вполголоса:

— Удачи. Учись. Смотри не просри.

Оля старалась «не просрать» — и оттого сидела сейчас в душном актовом зале. Взгляд её зацепился за хорошенькую студентку в чём-то лиловом с рукавами-буфами и кружевным воротничком. Разглядеть наряд полностью мешал стол, но было в ней — в собранных в изящный узел волосах, круглых очках и жемчужных серёжках — что-то аристократическое.

— Саш, ты всех знаешь, это кто в кружевах? — шёпотом спросила Оля.

— Это? А, это Савельева, тоже Саша, она с филфака. Местная знаменитость. Они с научруком делали передачу про Николая Колпанова из цикла «Староуральские судьбы» для канала «Биармия».

— Что за Колпанов?

— Поэт. Был репрессирован, в «Староуральске-36» сидел, там и умер. Сосед по бараку каким-то чудом смог сохранить его тетрадку со стихами.

— Понятно.

— Она такая вещь в себе. Вечно дышит духами и туманами.

— Какими туманами?

— Это же Блок, деревня.

На «деревню» Оля обиделась и замолчала, к тому же Сова начала бросать недовольные взгляды в их сторону.

В следующий раз она увидела Савельеву в рейсовом автобусе «Староуральск — Шимово», когда ехала к родителям на зимние каникулы. Саша была в невообразимом пальто с пелериной и белом капоре, а вместо спортивной сумки, привычной для областных, несла что-то наподобие кожаного саквояжа. Увидев свободное место рядом с Олей, она подсела.

— Привет! Ты же из СНО? С юрфака, кажется?

Оля обречённо кивнула. План почитать в дороге «Голодные игры» накрылся медным тазом.

— Меня Саша зовут. Я учусь на русской филологии.

— Оля, — пришлось представиться и проявить минимальную вежливость. — У тебя очень красивое пальто.

— Спасибо, — Саша просияла. — Мама шьёт, она у меня затейница. Я ищу всякие интересные вещи на картинках, а мама придумывает, как это реализовать. Как раз к ней еду, в Шимово. А ты откуда?

— Я из Мялино. Ты староста кружка?

— Да, у нас кружок словесности, один на весь факультет. Я сама организовала.

Слово за слово Оля втянулась в беседу. Говорили об экзаменах, о кружках, о родителях. Саша жила вдвоём с мамой в купеческом доме начала прошлого века. На первом, кирпичном, этаже располагалось мамино ателье, на втором, деревянном, — жилые комнаты. Клиентки съезжались со всей области, а однажды дочь губернатора заказала у Сашиной мамы венчальное платье. Саша говорила так, что ей хотелось верить. Когда за окном замелькал заснеженный лес, она прервалась на полуслове и шёпотом продекламировала:

—          Деревья дышат, им не страшен плен, и тлен, и отблеск огненной геенны, для них одна весна первостепенна — она поднимет страждущих с колен. Немилосерден ледяной покров, но там, под ним, они упрямо дышат. Казнит зима, её холуи рыщут, в ночи нельзя укрыться от ветров… Николай Колпанов, «Деревья дышат».

— Да, знаю. Он умер в «Староуральске-36».

— Надо же! — Саша посмотрела на неё долгим взглядом сквозь круглые очки. — Его мало кто не из филологов знает.

— Я передачу видела, — соврала Оля.

— Правда? Мы с Эдгаром Ивановичем готовили — он мой научный руководитель. Удивительный человек! Таких сейчас совсем не осталось. У него энциклопедические знания, но при этом он очень простой и приятный в общении. Знаешь, я так стеснялась раньше, что я из Шимово… у меня даже в паспорте написано «место рождения — дер. Шимово». Твоё Мялино хотя бы райцентр!

— Я до сих пор стесняюсь. Мне кажется, у меня на лбу написано, что я из Мялино, — они засмеялись вместе. — Слушай, я перед выходом поесть не успела, у меня пирожки с луком и яйцом есть. Хочешь? Только чтоб водитель не спалил, а то ругаться будет. Ему можно сёмки лузгать, а пассажирам ни-ни.

— Нет, спасибо, Оля. Меня что-то поташнивает в автобусе в последнее время.

— Тогда и я не буду, что тебя зря смущать.

— Да нет, кушай на здоровье, я на запах не реагирую, если это не духи. У нас Заведеева по литкритике так душится, как будто в бочку с парфюмом с утра занырнула. Каждый раз боюсь, что меня прямо на неё вывернет, — Саша посерьёзнела. — Слушай, у тебя нет такого ощущения, что ты отдалилась от родителей? Будто у тебя абсолютно другая жизнь началась? И вроде вам есть, о чём поговорить, но некоторые темы обходишь специально, потому что мама не поймёт?

— Мне кажется, так у всех. Просто разные поколения. У меня папа спросил, когда я в первый раз приехала: «Лёля, а у вас в общежитии кто-нибудь из девочек курит? Это же ужасно». Я чуть ржать не начала. Не буду же ему рассказывать, что могу полпачки в день выкурить, особенно когда волнуюсь.

— Я тоже начала на первом курсе, как и все филологички. Сейчас не курю — моему мужчине не нравится.

— Нет мужчины — нет проблем, — пошутила Оля, но, заметив, что Саша опять нахмурилась, поспешила перевести тему, — у тебя госы-то когда? Боишься?

— Я не госов боюсь, — ответила Саша и замолчала надолго, почти до самого Мялино.

Так и сказала. Не «Я госов не боюсь», а «Я не госов боюсь». Тогда Оля не придала этому значения.

В университет она вернулась только через три недели после начала семестра. В предпоследний день каникул Оля, рубившая во дворе с отцом дрова, увидела через окно, как мама берёт со стола телефон, отвечает на звонок и вдруг бессильно оседает, хватаясь за спинку стула. «Пап, там с мамой что-то», — и они бросились в дом.

«Нелька умерла».

Тётя Нелли, мамина младшая непутёвая сестра, шла пьяная вдрызг от мачехи к сожителю. Оступилась, упала в канаву — и замёрзла. Нашли её только через два дня, когда сожитель пришёл просить прощения за то, что распускал руки, и обнаружил, что Нельки у мачехи нет.

Оля позвонила старосте группы и предупредила, что задержится на несколько дней.

В день похорон у Оли с самого утра тянуло живот, хотя до начала цикла оставалась неделя. На отпевании в холодной, как склеп, кладбищенской церквушке боль стала едва терпимой. Баба Липа, седьмая вода на киселе, спросила шёпотом, почему Оля такая бледная — покойницы испугалась? Пришлось пожаловаться на духоту.

 На кладбище Оля стояла в сторонке, ухватившись обеими руками за чью-то покосившуюся оградку, и думала, что скажет, если её вырвет. Вся многочисленная мамина родня тотчас решит, что она беременна, а у неё и парня-то нет.

Маме Оля не жаловалась — на неё и без того было страшно смотреть. Она винила себя в том, что всё у младшей в жизни пошло наперекосяк. Что ей стоило забрать сестру из родного Люботино, от мачехи, и поселить в своём доме?

Когда приехали на поминки, Оля первым делом побежала в туалет. Села — и разогнуться уже не смогла. Доковыляла, свёрнутая в дугу, до крыльца, где её поймала вездесущая баба Липа:

— Ты чего? Ты не рожаешь, подруга? Нет? Где болит? Справа? Так это ж аппендюк! Дуй к матери срочно! — И тут же крикнула неожиданно громко, перекрывая многоголосый гул. — Инка, сюда иди! У твоей аппендюк, похоже.

Родственники высыпали на крыльцо. Все суетились, бегали взад-вперёд. Мамина мачеха устраивала её на заднем сиденье «восьмёрки», не жалея слова ничего — вечного русского обезболивающего. Кто-то притащил из дома подушку и сунул под голову. Ей всучили пакет — «на случай, если блевать захочется», но снова вмешалась баба Липа:

— Не мучайся, Лёлька, машину помоем, — и в сторону: — Что терпела до последнего, не пойму. Мы, бабы, всё терпим, где не надо.

Мама сама села за руль — остальные успели опрокинуть по стопке ещё на кладбище.

Последнее, что Оля помнила отчётливо, — это как баба Липа сказала матери:

— Тебе о живой надо думать, с мёртвой Господь управится.

* * *

В общежитие её привёз папа. Он втащил сумку и пакет с гостинцами по лестнице, поставил возле комнаты и сказал смущённо:

— Заходить не стану. Я небритый, мятый, выгляжу, как алкаш. Ты помнишь, что мама сказала: ничего не поднимать, не бегать, не прыгать. Уборкой пусть соседка займётся — ей полезно, она у тебя ленивая, такую замуж никто не возьмёт.

Оля улыбнулась и чмокнула его в холодную колючую щетину. Родных она никогда не стеснялась, только себя самой.

— Глупостей не говори. Пошли чаю попьём.

— Лёль, мне бы до темноты обернуться. Я что-то видеть плохо стал вечером, мать говорит, надо эту, как её… катаракту удалять.

— Ну хорошо. Поезжай осторожно, пожалуйста. И позвони мне, как дома будешь. Понял? Всё, не скучайте. На майские выберусь точно, может, и раньше получится.

Проводив взглядом грустную папину спину, Оля открыла комнату. Соседки не было — зря папа стеснялся. Включила свет, волоком втащила сумку, а пакет развязала и приготовилась таскать свёртки по одному. Вдруг взгляд зацепился за что-то белое, лежащее на полу под письменным столом. Белым оказался лист бумаги с фотографией и текстом. Она поднесла его ближе к глазам. С фотографии на неё смотрела Саша Савельева.

«Помогите найти человека!

Савельева Александра Александровна, 23 года (1988 г. р.)

Регион поиска: дер. Шимово — Староуральск.

3 февраля 2011 года в 15:00 выехала из дер. Шимово в направлении Староуральска, возможно, на рейсовом автобусе, и пропала.

Приметы: рост 168 см, худощавого телосложения, волосы светлые, глаза серые. Носит очки.

Особые приметы: слева на шее крупная родинка.

Одежда: тёмно-серое пальто, белая шапка, коричневое платье с кружевным воротником, чёрные короткие сапоги».

Она вздохнула до боли в груди.

«Господи. Кто это вообще писал? Как по „серому пальто“ и „белой шапке“ можно кого-то опознать? Она же такая приметная, а тут „серое“, „белая“… Её так никто не вспомнит. И портрет какой неудачный, видимо, вырезан с общей фотографии или вообще кадр из видео… О чём я вообще думаю? Это же Саша! Саша пропала!»

Захотелось куда-то бежать, что-то делать.

Вместо этого она опустилась на кровать и снова уставилась в ориентировку.

«23 года. Дер. Шимово. Волосы светлые, глаза серые».

Через открытую дверь донеслись голоса, и в комнату заглянули «палочки твикс» — неразлучные Юлька Скобцева и Дима Горяев. Юлька была местная, староуральская, но целыми днями ошивалась в общежитии у Димы.

— Привет, болезная наша! Как дела?

— Ничего, пациент скорее жив, чем мёртв. Дим, будь другом, занеси пакет из коридора, мне тяжести нельзя поднимать. Папа постеснялся Аньки и заходить не стал, а её даже дома нет.

— Ух, сколько ты всего привезла! И тебе это всё можно?

— Сейчас вроде да, уже всё можно. Сало я, конечно, есть буду, но с опаской. Хотите?

— Не, ты чего, я и так скоро в джинсы перестану влезать, — Юлька звонко шлёпнула себя по узким мальчишеским бёдрам.

Дима расхохотался:

— И купишь наконец S вместо XS?

Увидев на кровати ориентировку, он резко оборвал смех:

— Жесть история, да?

— Да. Прикиньте, я с Сашей ехала отсюда домой. Может, мне надо сходить показания дать?

— А ты не знаешь ничего? — Личико Юльки стало печальным. — У нас тут скандалище до небес. А Саша… Сашу нашли уже. В районе Радиозавода, там, где весной обычно синяки шашлыки жарят.

— Мёртвую? — почему-то шёпотом спросила Оля.

— Куда уж мертвее! Двадцать с чем-то ран, ножом её били. И это ещё не всё! — Она повернулась к Диме и скомандовала: — Дверь прикрой! Калистратова под стражу взяли, прикинь? Прямо в студии «Биармии» упаковали — и в СИЗО.

— Какого Калистратова?

— Ну какого… Эдгара Ивановича, филолога нашего великого, который «Староуральские судьбы» клепал.

— Они считают, что он её…?

— Да что там считать, она беременна была — вскрытие показало!

— От него?

— Вроде бы да. Он у неё научником был, одногруппницы говорят, что не только филологией они занимались. У него пропуск в общежитие был, и в машине у него её видели, и даже в кабинете, причём в весьма недвусмысленном положении.

Печаль в глазах Юльки сменилась жадным хищническим удовольствием, и Оля поморщилась. Истолковав выражение её лица иначе, Юлька продолжала:

— Вот такие у нас пироги! Весь универ на ушах! Его, говорят, проверяют ещё и на причастность к исчезновениям других девочек. Тех, что в двухтысячные пропали… Ну и вообще.

— Что вообще?

— Ой, да из нашего универа каждый год кто-то да пропадает, папа всё время об этом говорит… «Юля, будь осторожна, без Димы никуда ни ногой!» Я и слушаюсь, как образцовая дочь, — с этими словами она звонко чмокнула Горяева в нос.

Оля вспомнила, что Юлькин папа служил в «Башне смерти».

— Я слышала, адвокаты давят на то, что он старый-больной-немощный. Мол, у него артрит или артроз, или ещё какая-то херня, он еле ходит, писáть не может — карандаш выпадает, а тут двадцать с гаком ножевых. Вот только ребёнка студентке заделать ему его немощь не помешала, как я посмотрю.

— Юль, так, может, ребёнок и правда не от него? — вмешался Дима.

— А от кого? У них на филфаке парней полторы калеки. В общежитии её ни с кем не видели, никуда ни с кем не ходила, только к Эдгару бегала по поводу «судеб» этих. Вот уж судьба так судьба! Родители в шоке, конечно…

— У неё одна мама, — зачем-то сказала Оля.

— Тем более! Бедная девка, — голос Юльки стал неожиданно злым. — Папа говорит, что отмажут этого урода. Он с нашим губернатором в дёсны долбится. Звезда федеральной величины, бляха-муха! Там на филфаке ещё целый отряд куриц голодовку объявил, ты прикинь? Они у нас в холле на лестнице с плакатами сидят, дуры чёртовы! «Государственная машина перемалывает гения!» И два портрета держат — его и этого писателя, который сидел. Ну, Калистратов с Савельевой как раз про него и писали…

— Колпанов. Николай Колпанов.

— Точно. Сравнили калий с кальцием! Мама её к Монахову на центральное телевидение ездила, да толку-то. Там как собрались его дружки, все эти любители потрахать студенток, и тянут в один голос: «Вы представляете, какой удар по репутации, по здоровью? Вы ломаете ему судьбу!» Суки они все конченые.

Оля заметила, что в глазах Юльки стоят слёзы. Дима приобнял её за плечи, но она продолжала сидеть, подобравшись, как перед прыжком.

— Ничего мы не стóим, Олька. Ни шиша. Я как-то сказала папе: давай составим список пропавших в СтарГУ вместе. Давай предадим огласке, отправим в газету, Монахову, куда угодно! А он мне — сиди, Юлька, смирно, знай свой шесток, высунешься — голову отрежут, чтоб под одну гребёнку было. Папа мне так говорит, а папа мой — не последний человек в нашей дыре! Никому мы не нужны. Ни Савельева, ни я, ни ты. Такие, Олька, у нас пироги.

Калистратова действительно освободили — через две недели. Возле ворот СИЗО его встретили жена, сын и голодавшие студентки с плакатом «Мы вас любим, Эдгар Иванович», небрежно намалёванным розовой краской. Всё это попало в вечерние новости, и студентки остались очень довольны.

Мать Савельевой, говорили, лежала на Банной горе, куда её увезли на «скорой» после того, как обнаружили сидящей на ступенях СтарГУ в одном летнем платье. Когда её попытались завести внутрь здания, она стала отбиваться и кричать, что сожжёт проклятый университет «вместе со всеми ими».

Олина мама часто говорила: «Прекрати дурочку валять, ты что, с Банной горы?», а Оля и знать не знала, что за гора. Теперь ясно. Краевая клиническая психиатрическая больница — кирпичная, с зелёными крышами и окнами на парк и кладбище.

Уже аспиранткой Оля осмелилась спросить у профессора Еремеева, когда они в очередной раз пили чай за шкафом:

— Михаил Матвеевич, а что вы думаете про историю с Калистратовым и Савельевой?

— Что тут думать, деточка: дело ясное, что дело тёмное. Я тебе так скажу: «Никакие связи не помогут сделать ножку маленькой, душу — большой и сердце — справедливым». Знаешь, откуда это?

— Да, из «Золушки».

— Верно. Если обойтись без иносказаний и строго между нами, то скажу так: он это. Адвокаты у него хорошие, мой друг. Дай бог нашим студентам стать такими. И, конечно, услуга за услугу. Этот Эдгар в своё время нашему губернатору на «Биармии» такую предвыборную кампанию устроил, любой бы позавидовал. Я сам за него голосовал: интересно стало, действительно ли он такой золотой, как его малюют? — И Еремеев рассмеялся.

— Свинство это.

— Соглашусь, неэстетично. Тем более там всякие интересные подробности выяснялись, сейчас уже можно рассказать. Я тогда Скобцева и его группу консультировал кое по каким вопросам, материалы видел. В общем, ребёнок у Савельевой от Калистратова был — это раз. Кроме того, когда её нашли, вещи лежали нетронутые, ничего у неё не забрали, и в сумке помимо банок, которые мать ей с собой положила, была ещё коробка конфет этих… с кокосом… белые такие шарики…

— «Рафаэлло»?

— Точно. Так вот, мать ей эту коробку не давала, тем более в шимовских магазинах эти конфеты не продавались вообще. Тогда там ни «Пятёрочек», ни «Магнитов» не было в помине, два сельмага убогих. Кто-то её с этими конфетками встретил. Кто-то, кто знал, что она их очень любила. И, что ещё немаловажно, мать её на автобус не провожала, она выполняла большой заказ на свадебное платье и работала с раннего утра в ателье. Водитель автобуса Савельеву по фото не опознал, зато одна пассажирка утверждала, что похожая на Савельеву девушка стояла в тот день на остановке, но на автобус до Староуральска не села. Она якобы хорошо Сашу запомнила, пальто, говорит, у неё было, как у «боярышни». Я даже слово из протокола запомнил — «боярышня». Но, когда мама через час Саше позвонила, чтобы узнать, села ли она на автобус, Саша ей ответила, что всё хорошо, и буквально в эту минуту она подъезжает к Мялино. Вот только тот автобус, на который она должна была сесть, шёл не через Мялино, а через Сукотку. Мама забеспокоилась, когда Саша не позвонила из общежития вечером. Написала несколько сообщений, потом позвонила — телефон оказался выключен. У мамы был номер Сашиной соседки по общежитию, но та ещё не вернулась с каникул. Коменданта она беспокоить не стала. Первым же автобусом на следующий день выехала в Староуральск, где в общежитии ей сказали, что Савельева не явилась.

— А нашли тело когда?

— Через два или три дня. Обходчик Радиозавода наткнулся. Он там алкашей гонял да бездомных, они любили в кочегарке спать.

— Михаил Матвеевич, а он правда такой больной был, этот Эдгар?

— Артист он хороший, вот что я скажу. Справок адвокаты знатно натаскали, конечно. Непонятно, как он вообще в универ ходил, должен был по пути в прах рассыпаться. В суде, когда ему стражу избирали, еле шёл. А про двадцать шесть ножевых… Я так считаю: именно поэтому столько ран и было, что он не смог её сразу убить. Или сил не хватало, или духу. Я почему решил, что там гайки сверху закрутили: вроде нормально всё шло поначалу, Скобцев кричал, что злодей в кулаке у него уже, а потом вдруг как затрещало дело, как начало рассыпаться. Телевизионщики подключились, преподаватели, студентки. Характеристик наклепали. Одна только Заведеева, есть такая дама на филфаке, сказала мне открытым текстом: «Этот старый козёл на всё способен, я бы его ещё проверила на причастность к убийству Старовской и Гурченко». Как тебе, деточка, такая риторика?

— Его не проверяли?

— Проверяли, конечно, как не проверить. Там у него алиби железное. Когда Старовская исчезла, он в Москве на конференции был, с Гурченко тоже что-то подобное. Зато по истории с Савельевой алиби смехотворное. Ботинки он покупал на Центральном рынке. Целый день ходил, всё никак определиться не мог.

— И что, кто-то подтвердил?

— Куда там! Продавцы его не вспомнили. Да и ботинки он какие-то старые принёс, будто полгода в них уже проходил, а не неделю.

— Мне вот что интересно: неужели жену его не смутило, что он студентке ребёнка сделал?

— А я тебе скажу. Его жена — точно такая же бывшая студентка. У него была ещё первая жена, с ней тоже пытались разговаривать, но она даже слышать о нём не хотела. «Убил? — говорит. — Я не удивлена. Только отстаньте от меня». Её и повесткой вызывали, но там такое, что к делу не пришьёшь. Подробности интимной жизни, так скажем. Помню только, что один раз он эту первую жену так придушил в порыве страсти, что она разговаривать нормально месяц не могла. После этого и ушла от него.

— Я одного не пойму, неужели он так развода боялся, что на убийство пошёл?

— Может, и боялся. Скобцев раскопал тогда, что он квартиру и дачу жене подарил, когда у него один проект не пошёл. Он в долгах остался, думал, взыскание обратят на всю эту музыку. Побоялся, что после развода гол как сокол окажется. Ну, или поругались неожиданно с Савельевой этой — и такое бывает. Вот только мне кажется, что он её вёз в безлюдное место не просто так. Поговорить где угодно можно.

— Как их вообще туда занесло, на Радиозавод? Туда зимой нормальные люди вообще не суются.

— А это самое интересное, деточка. На том месте когда-то стоял домик поэта Николая Колпанова.

Ребров

Ребров проснулся за полчаса до будильника. Почудилось, что кто-то сказал прямо над ухом: «Вставай, он уже ищет следующую». Кошмары ему не снились давно, ни жертв, ни злодеев он во сне не видел — лишь изредка посреди ночи приходило чёрное, расплывчатое, садилось на грудь и душило. Никакой мистики, такая штука называется сонным параличом и часто возникает у тех, кто мало спит.

Он почистил зубы, умылся и спустился в ресторан на завтрак. Людей в зале было не слишком много, но перед ним в очереди к разным блюдам постоянно оказывался крупный лысоватый командировочный, который вёл себя так, будто это была последняя еда на земле.

Ребров взял пару бледных блинов, щедро полил их сгущёнкой, положил на тарелку печенье и слойку. Углеводы бесследно сгорали у него в организме, и он никогда не задумывался над правильностью питания. Кофе налил по двойной порции сразу в две чашки.

Командировочный почему-то решил подсесть к Реброву, может быть, надеялся на разговор. Он ел жадно и шумно, постоянно вскакивал, встряхивая столик, чтобы налить себе ещё сока или кофе.

Пришлось свернуть завтрак быстрее, чем планировал. Проходя мимо блюда с выпечкой, Ребров положил в салфетку две слойки. Официантка посмотрела на него с презрительной жалостью, а он пожелал ей отличного дня.

Ключ от номера сдавать не стал — неизвестно, где потом придётся искать портье.

До «Башни смерти» дошёл за десять минут. Город просыпался медленно, двигался совсем в другом, нежели Питер, темпе. Он хотел прихватить стаканчик кофе, но все кофейни по пути были ещё закрыты, хотя староуральцы уже толпились на автобусных и трамвайных остановках. «Заводчане кофе за триста рублей брать не станут, это для офисного планктона, а он просыпается позже», — подумал Ребров и закурил.

Ещё у подножия лестницы услышал недовольный голос Печатникова. Прислушавшись, понял, что он не распекает кого-то, а, скорее, жалуется. Так и оказалось: Печатников был недоволен составом группы оперативного сопровождения, которую прислали из управления внутренних дел.

— Один отдел вообще бабу прислал! — вместо приветствия сообщил он.

— И тебе доброе утро.

— Уроды, бляха. Идём в актовый зал, выступишь перед этой… поленницей. Тупой и ещё тупее. На тебе, убоже, что нам негоже.

Тесный актовый зал заполнили разномастные опера. Ребров оглядел их и ничуть не удивился — у каждого второго на лбу было написано скудное прошлое в виде полицейского колледжа или школы милиции — в зависимости от возраста. Единственную девушку приметил сразу — она сидела в последнем ряду и нервно покачивала ногой в изящном сапожке сиденье соседнего складного кресла.

— Здравия желаю, — нестройно выкрикнули несколько человек.

— Недоброе утро, — буркнул Печатников. — Тихо, я сказал!

Опера замолчали. Ребров кожей почувствовал волну недовольства, прокатившуюся по рядам и усиленную многолетней враждой между Комитетом и ментами. Славное начало, ничего не скажешь.

В наступившей тишине раздался глухой стук — девочка-опер не успела придержать покачнувшееся сиденье. Печатников взорвался:

— Тихо, бля!

Ребров кинулся спасать положение, пока «господин полковник юстиции» окончательно не настроил людей против себя:

— Доброе утро, коллеги. Ребров Вадим Андреевич, научный консультант управления криминалистики Комитета. Прежде всего, хочу сказать вам спасибо за то, что вы собрались здесь…

«Господи, что я несу, как будто у них был выбор!»

— …Я уверен, что вместе мы сможем продуктивно поработать по делу преступника, называемого «университетским маньяком». Я постараюсь кратко изложить историю и описать предполагаемые эпизоды…

«Мудак ты, Печатников, сказал бы заранее, я бы хоть подготовился, а сейчас надо на ходу придумывать».

— То, что я выскажу сейчас относительно личности преступника, — предположения, на которые можно и нужно опираться при осуществлении оперативной деятельности. Составление психологического портрета, к сожалению, не математика, и я не могу быть на сто процентов уверен в том, что скажу сейчас.

«И что говорить? Я ещё ничего толком не посмотрел. Спасибо, Печатников, чтоб тебя черти драли».

— Сейчас ему от сорока пяти до пятидесяти пяти лет. Может оказаться как преподавателем или любым другим штатным сотрудником вуза, так и посторонним. Пропускной режим на объекте оставляет желать лучшего. Подозрений у женщин он не вызывает, вероятно, интеллектуал с приятной внешностью. Предлагает помощь — с поступлением, сдачей экзаменов, возможно, посредничество в неких незаконных действиях, и под этим предлогом уводит жертву подальше от других людей. Здание СтарГУ знает хорошо. Скорее всего, у него есть собственный автомобиль и, возможно, частный дом. К сожалению, в нашем распоряжении нет тел, по которым мы могли бы сделать вывод о том, сколько времени проходило между похищением и убийством. Те останки, которые были найдены в 2000 году, были почти полностью скелетированы.

Ребров замолчал, повернулся к Печатникову, но не встретил никакой поддержки — тот сидел в первом ряду и тупо смотрел в стену. Он вздохнул и начал рассказывать историю с начала, с Маргариты Гурченко.

Он распинался перед операми почти час. Когда закончил, из зала раздался громкий шёпот: «А цвет носков он нам не скажет? Мы же обожаем у мужиков потники смотреть». Печатников, видимо, это услышал. На его щеках заиграли желваки. Он взлетел на трибуну к Реброву и просипел:

— Видал, с кем приходится дело иметь? Вот же уроды.

— Не горячись, Максим. Парни играют как умеют. Я бы к девочке присмотрелся. Её можно в университет отправить: не приманкой, так хотя бы осведомителем.

— Отправим. Всех отправим. В гробу я видел это казино…

Заславская

Ольга оставалась на кафедре последней. Работать над статьёй можно было и дома, но у неё получалось плохо, всегда отвлекали мелкие бытовые дела, звонки родителей, шум соседского телевизора, мысль о початой бутылке вина или коробке конфет в кухонном шкафчике.

К пяти все коллеги разошлись. Анжела Борисовна красила перед зеркалом губы. Круглая шляпка с вуалью тонула в её пышных нахимиченных волосах. Ольга копалась в книжном шкафу.

— Анжела Борисовна, не знаете, куда комментарий Россинской к закону об экспертной деятельности подевался? Сколько себя помню, тут стоял, вместе с учебниками.

— Да ноги кто-то приделал. Игорь Александрович у нас щедрый, обожает студентам давать книги, а потом ничего не помнит — кому дал, зачем дал, когда ему обещали вернуть. Кто-то взял первый том «Мира криминалистики» и зачитал. Теперь ищи-свищи. Можно подумать, у нас тут благотворительная библиотека. На научном абонементе не забалуешь — не сдал вовремя, месяц кукуешь без книг. К тому же всё, что студенты хотят, можно в электронном виде в интернете найти, а что нельзя, им и не надо. Ладно, Олечка Сергеевна, побежала, у меня сегодня театр с приятельницей, хотели ещё перед началом по чашке кофе выпить.

— На что идёте?

— На антрепризу в ДК Черемисина. Что-то там про любовь. Актриса ещё эта, такая блондиночка стервозная, да вы её знаете, она во всех сериалах играет сейчас. Мария… или не Мария… Говорят, хороший спектакль. Судя по ценам на билеты — вообще отличный! — Анжела Борисовна дошла до двери и остановилась. — Так, билеты у Тани, ключи взяла, кошелёк на месте, телефон тут… Да, там за шкафом пакет с яблоками стоит, угощайтесь. Это Игорь Александрович с дачи привёз, у них урожай в этом году всё никак не закончится, а его жена, — её тон стал ядовитым, — яблоки не ест. Ей мангостин подавай, ну или ананасы в крайнем случае. Вот и суёт всем подряд.

— Спасибо, Анжела Борисовна. Хорошо вам сходить!

— Да, Олечка, знаете, что? Запритесь от греха подальше. Кому надо — постучит. Студенты, думаю, разошлись уже все.

— Да как-то неудобно…

— Неудобно только левой рукой чесать правое ухо. Запритесь, говорю. Нечего судьбу искушать. Всё, до понедельника. Хороших выходных.

Дверь за Анжелой Борисовной закрылась.

Ольга помедлила, но всё же повернула ключ в замке.

Громкий стук заставил её подскочить на стуле. Кто-то колотил в дверь кафедры изо всех сил. Она глянула на часы, по давней привычке зафиксировав в уме время — 18:44, и только потом пошла открывать.

Ольга пыталась рассуждать логически: маньяк вряд ли стал бы стучать, к тому же так громко, рискуя привлечь внимание всех людей в корпусе. Если тут вообще кто-то остался… Сердце прыгало, как бешеное.

Она повернула ключ.

За дверью стояла Вера — взъерошенная, с опрокинутым (откуда выкатился этот эпитет?) — лицом. Она всегда была бледная, словно все отпущенные природой краски ушли в ярко-рыжие волосы, но сейчас показалась Ольге и вовсе вырезанной из кости.

— Вера? Что случилось?

Звук собственного голоса немного успокоил её.

— Он здесь.

— Где?

Кто «он» было понятно без слов.

— В библиотеке.

Звучало абсурдно, поэтому Ольга немного успокоилась и выдала сразу пару разумных вопросов:

— Почему ты решила, что это он? Кто-то ещё есть в библиотеке?

— Пойдёмте, пожалуйста, пойдёмте…

— Погоди. Пока ты не объяснишь хотя бы в двух словах, мы никуда не пойдём. Библиотека сегодня открыта до восьми, полно людей, сомневаюсь, что он сможет причинить там кому-то вред. К тому же вдвоём идти опасно, нужно хоть вахтёра позвать.

— Он её уведёт!

— Так, Вера, выдохните и расскажите всё, как есть.

— Я пришла в библиотеку позаниматься. Села в читальном зале художественного абонемента, где, знаете, эти кресла. Там почти никогда никого не бывает, потому что нет столов. Но в этот раз там сидела Лифанова из первой группы и ревела из-за того, что завалила пересдачу по общей части гражданки. Это она мне так сказала, когда я спросила, почему она вся в соплях. Я села в самое дальнее кресло, чтоб её рёва не слышать, и стала читать. И тут пришёл он.

— Кто?

— В том-то и дело, что я его не знаю. Раньше ни разу не видела, но он возрастной, не студент точно. Походил от стеллажа к стеллажу, потом сел рядом с Лифановой и начал ей по ушам ездить. Вернее, он сначала её спросил, почему она плачет, она ему всё то же пересказала, мол, не сдала второй раз, осталась одна попытка, иначе ехать обратно к себе в Солежву и работать в маминой парикмахерской уборщицей…

— Вера, короче!

— В общем, он ей и говорит: не плачь, я тебе помогу. Я, мол, с кафедры гражданского права как раз, доцент, можем уладить этот вопрос. Но я-то знаю, что нет там никакого доцента с такой рожей! Она тоже сомневается, видимо, говорит ему, мол, я вас что-то не припомню, а он ей: я совместитель. И тут меня как ударило. Ректор же уже год как издал приказ о запрете совместительства! Его ещё кто-то из наших преподов… преподавателей… пытался обжаловать в суде…

Ольга почувствовала, как леденеют руки. Она почти убедила себя, что просто напугала Веру, а у страха глаза велики, но то, что она услышала сейчас, до жути походило на правду. Она вспомнила о перцовом баллончике, который всегда носила с собой в сумочке, — но, в конце концов, не распылять же его в библиотеке? Она задумалась ровно на пять секунд.

— Вера, дуй на проходную. — Она не выбирала выражений. В такие моменты в ней просыпалась Лёлька из Мялино. — Пусть перекроют выходы и вызывают полицию.

— А вы?

— Я в библиотеку.

Вера затопотала по коридору в сторону лестницы. Ольга возблагодарила бога за то, что на кафедре было холодно и после лекции она переобулась в ботинки на плоской подошве, и рванула в сторону библиотеки.

В коридоре ей никто не встретился. Она бежала, лихорадочно соображая, как он может выйти из библиотеки, минуя коридор и главный холл. По всем расчётам выходило, что остаётся только пройти здание насквозь и выйти в Виляевский лесопарк. Такой вариант ей очень не нравился. Там нет людей и камер, зато есть прямая дорожка до парковки. Ещё можно было увести жертву в один из нижних коридоров, там в такое время обычно никого нет. Тоже отвратительный вариант.

Она с разбегу влетела в переход, ведущий в корпус В. Там было темно, как в бочке. Вот тебе и меры безопасности! Только когда ей понадобился фонарик, она сообразила, что держит в руках телефон. Позвонить в полицию? Это сделает вахтёр. По её расчётам, Вера должна была уже добежать до вертушки. Она открыла список вызовов и выбрала последний входящий, который ещё не успела внести в список контактов.

Это был номер Реброва.

После Ольга так и не вспомнила, что ему сказала. Не знала, кричала ли в трубку или — с ней случалось от волнения — говорила заторможено, едва языком двигая.

Так или иначе, Ребров вылетел из комнатёнки — от стремительного движения бумаги снесло со стола на пол — и побежал в кабинет Печатникова.

Секретарша подняла голову, а потом, когда он рванул к двери, вскочила из-за стола с громким шёпотом: «Нельзя, нельзя, совещание!» Ребров успел заметить, что на ногах у неё обуты лохматые тапки. Он взмахнул рукой, отрубая все возражения, и вломился к Печатникову в кабинет. Человек пятнадцать одновременно повернули головы и уставились на него. Лица не успели утратить напускную сосредоточенность.

«Он в библиотеке университета!» — и все тоже сразу поняли, кто он.

Печатников вскочил — и все за ним следом, замелькали погоны, шевроны и седины. Чей-то стул отлетел в стену. Будто Ребров бросил на длинный полированный стол, прямо рядом с композицией из искусственных цветов, гранату.

На миг они встретились взглядами: Печатников был в смятении.

В библиотеку Ольга вошла спокойно, только фитнес-часы на запястье вибрировали, давая понять, что пульс зашкаливает.

— Добрый вечер, Ольга Сергеевна, — пожилая библиотекарша с сиреневыми волосами разулыбалась при виде неё.

Ольга буркнула что-то невразумительное.

Она прошла первый читальный зал и автоматически отметила, что там всего пять человек. Умиротворяюще горели зелёные лампы. Студенты клацали клавишами и шуршали страницами.

Во втором читальном зале, где стояли компьютеры локальной сети, народу оказалось больше. Многие разговаривали между собой — правила здесь были менее строгими. Кто-то из студентов поздоровался с ней, но она промолчала, боясь растерять концентрацию.

Перед ней была дверь, ведущая в читальный зал художественного абонемента. Пару лет назад крупное предприятие проспонсировало его ремонт. Идея дизайнера заключалось в том, чтобы помещение использовалось как комната эмоциональной разгрузки и для этого оно должно было выглядеть уютным и домашним. Как это часто случается, исполнение оказалось далёким от образа в голове дизайнера. Узорные ковры, низкие диваны, вольтеровские кресла и торшеры с тканевыми абажурами вызывали ассоциации с дешёвой кальянной или музеем «назад в СССР». Кроме того, для освещения огромного зала торшеров оказалось мало, студенты портили зрение, и администрации пришлось раскошелиться на китайские лампы с прищепками, которые цепляли к подлокотникам кресел.

Сначала Ольге показалось, что в зале никого нет. Она даже запаниковать успела: неужели этот уже увёл куда-то безутешную Лифанову, но тут же услышала вкрадчивый мужской голос и уловила скупое движение локтя над подлокотником дальнего кресла. Она огляделась в поисках предмета, который в случае чего можно будет использовать для защиты. В этом зале даже огнетушителя не было — интересно, это не нарушение? — зато был бронзовый бюст Татищева, основателя Староуральска, на высокой колонке. В крайнем случае сгодится, если не приделан к полу.

Ольга ступала еле слышно — ковёр поглощал все звуки. Обошла кресло, встала прямо перед этим типом и глянула в лицо. Успела мелькнуть мысль: «Да ему лет тридцать… когда пропала Гурченко, он в детсад ходил», но она отогнала её и сказала ледяным тоном Лёльки из Мялино:

— Встал и отошёл от неё.

— Ольга Сергеевна? — охнула Лифанова.

— Вы вообще кто? — развязно спросил тип.

В его петлице блестел значок выпускника СтарГУ — ромб с мясистым двуглавым орлом.

— Я доцент кафедры уголовного процесса и криминалистики. Сюда уже едет полиция и группа захвата.

— Какая полиция? Какая группа захвата? — Он пытался выглядеть спокойным, но глаза так и бегали.

— Если ты сейчас дёрнешься, я тебе что-нибудь сломаю, — пообещала Лёлька из Мялино, а Ольга Сергеевна добавила, — и буду права.

— Вы дура совсем? — завизжал тип. — За что? За то, что я без пропуска прошёл?

— Ты же доцент кафедры гражданского процесса, совместитель, нет?

— Ладно, я не доцент, я выдумал. Просто выпускник. Зашёл в альма матер. Вижу — девочка плачет. Ну я и решил её развлечь, пошутить.

— И вопрос обещал уладить, да?

— Да я же это так, для красного словца!

Ольга услышала, как у неё за спиной открылась дверь и, неприлично громко болтая, вошли студентки.

— А он мне говорит: пришли мне нюдсы! Я чё, дура?

Не оборачиваясь, Ольга скомандовала:

— Вышли отсюда!

— Что? Почему? Если мы шумели, извините, но…

— Вышли, я сказала!

Их как ветром сдуло. Лифанова вжалась в кресло. Тип попытался встать, но она пригвоздила его резким:

— Сидеть!

— Да вы совсем уже, что ли?

В зал снова вошли. В этот раз Ольга решилась чуть повернуть голову и поняла, что это вахтёр и библиотекарша.

— Ольга Сергеевна, что происходит?

— Гражданское задержание. Вы вызвали полицию?

— Да, едут уже.

В подтверждение этих слов раздалась сирена и за окном заметался голубой огонь проблескового маячка.

— П-ц, — сказал тип.

Когда Ольга не негнущихся ногах вышла из библиотеки, первым, кого она увидела, был Ребров. Он подошёл, глянул на неё без улыбки и спросил вполголоса:

— Вы как?

— Так.

Туда-сюда сновали полицейские. Выше этажом за оцеплением столпились любопытствующие студенты. Веры среди них не было.

— Мне, наверное, надо с ними ехать?

Глупый вопрос.

Ребров кивнул.

Её поташнивало, голова была тяжёлая, как с похмелья, от выброса адреналина ныли ноги и спина.

К ней подошла девушка в полицейской форме. Она была без головного убора, вокруг головы — иссиня-чёрная змея косы.

— Вы Заславская? Вас просят…

— Я могу сходить в туалет?

— Конечно. Знаете, куда идти?

— Разумеется.

— И вещи мне нужно забрать на кафедре.

— Гриша, пропустите гражданку! — крикнула полицейская.

Ольга спустилась на два этажа вниз по боковой лесенке. В узком аппендиксе перед женским туалетом свет не горел. Где-то должен был быть выключатель, но она так и не смогла его нашарить. Пришлось снова включить фонарик и идти аккуратно, ощупью. Она помнила, что посередине коридора будет порожек, но всё равно споткнулась. В луче фонарика показались две раковины — одна с вечной табличкой «не работает» — и небольшое зеркало с отбитым уголком. Ольга перевела пятно света под ноги — в темноте в зеркало заглядывать не хотелось. Некстати вспомнилось, как в одиннадцатом классе во время поездки в Петербург, организованной для олимпиадников и медалистов, одноклассник Женя Ячменный в Эрмитаже решил поднять её на плечо, чтобы она посмотрелась в старинное зеркало в резной дубовой оправе. Зеркало висело выше человеческого роста. Подскочила смотрительница и сказала весомо: «Если зеркало так повесили, значит, не надо в него смотреться!»

Она вытянула руку и щёлкнула выключателем. Лампочка и тут не зажглась — да что за напасть! Сквозь закрашенное до половины высоты окно пробивалось немного света. Она вошла в ту кабинку, которая была ближе к окну, положила телефон на подоконник фонариком кверху, повернула барашек замка и замерла, прислушиваясь к себе. Тошнота отступила, хотя голова ещё плыла, кружилась, словно с задержкой догоняя движения тела. Ольга прислонилась к прохладной кафельной стене и услышала шаги. Кто-то вошёл в соседнюю кабинку, отделённую хлипкой перегородкой.

Человек постоял немного внутри кабинки — было слышно, как он переступает с ноги на ногу — а потом вышел. Должно быть, понял, что там совсем темно, и ждёт, пока освободится соседняя. В этот самый момент повернулась ручка, и она едва не вскрикнула. В том, что человек проверял, занято ли, не было ничего необычного, но ей вдруг стало страшно. Волоски на руках поднялись дыбом, сердце подпрыгнуло к горлу.

Она хотела крикнуть что-нибудь, но не смогла. Только замерла.

Раздались шаги — человек быстро уходил по коридору.

Ольга отлипла от стены и поняла, что плачет.

— С вами точно всё в порядке? — первым, кого она увидела возле библиотеки, был Ребров. — Вы очень бледная.

— Всё хорошо. Его уже забрали?

— Забрали. Ольга, — он понизил голос. — Послушайте меня. Вы всё правильно сделали, только… В общем, скорее всего, это не он.

— Как не он?

— В профиль не вписывается никак. Вы только не берите в голову, если вам потом обвинять будут, хорошо?

К ним подскочила полицейская с косой:

— Наконец-то, я вас везде ищу! Пойдёмте скорее, — она ухватила Ольгу рукой с длинными ногтями в розочках.

У самого выхода им попался глава Комитета, полковник юстиции. Она не могла вспомнить фамилию, хотя знала его в лицо. Он равнодушно скользнул по ней взглядом и остановил Реброва:

— На пару слов.

На улице пар шёл изо рта. Ясное небо было таким звёздным, что напоминало театральную декорацию.

— Это вы спускались за мной в туалет? — спросила Ольга у полицейской.

— Что? А, нет. Зачем?

Interludium: май 2011, Еремеев

По ведомости с фамилиями студентов ползала муха. Чуть-чуть не добравшись до манжеты профессора Еремеева, она невысоко взлетела и опустилась на футляр для очков. Жена профессора называла футляр очечником, а он это слово, простонародное и, что ещё хуже, стариковское, на дух не переносил. От очечника, как от пояса из собачьей шерсти, веяло корвалолом и едкой мазью от радикулита.

У Еремеева был секрет, который он старательно охранял даже — и в особенности — от самых близких: его мучил страх подступающей старости. Вот сейчас, например, ничто не мешало ему свернуть в трубку журнальчик, который он сунул в портфель, чтобы почитать в дороге на дачу, и, улучив момент, прихлопнуть муху. Казалось бы — что может быть проще? Но он боялся промахнуться, показаться смешным, боялся, что от резкого движения разболится плечо, которое он втайне от жены натирал вонючей мазью. Неэстетично.

Еремеев поднял глаза на студентов, машинально потрогал очки, хотя новая оправа держалась на носу плотно и никуда не съезжала, и стал, игнорируя муху, разглядывать тех, кто соизволил дойти до семинара. Когда он был моложе, студенты съёживались под этим пристальным взглядом и каждому в аудитории казалось, что смотрят именно на него. Во всяком случае, Еремееву хотелось так думать.

То, что криминалистика в этой аудитории никому не нужна, он понял давно. Большинство студентов грезили о гражданском, налоговом, земельном и иных прибыльных отраслях права. В прошлом году кафедра уголовного процесса и криминалистики выпустила троих, что будет в этом, не хотелось и думать.

Шло последнее занятие в семестре, студентов ждала практика, госы и защита диплома, поэтому никто особенно не рвался отличиться. Студенческое сарафанное радио давно растрезвонило на весь СтарГУ о том, что Еремеев — препод мягкий и понимающий, придираться не станет, правда, любит посещаемость, но у всех, как говорится, свои недостатки. Если вдруг не сможешь ответить на вопрос, он сам с воодушевлением порассуждает на тему и поставит напротив твоей фамилии жирный плюс.

Ответы на теоретические вопросы открыто зачитывали из учебника, причём с каждым разом желающих носить с собой толстый том становилось всё меньше. К середине семестра на группу приходилось две-три книги, которые передавались под столом от одного к другому. К концу года единственный учебник открыто путешествовал по аудитории из конца в конец.

Занятие, задуманное Еремеевым как интересный практический опыт, не задалось. Идею подсказал бывший студент, следователь Башкатов, которого он пригласил на заключительный семинар, о чём теперь жалел. Они вообще встречались часто и к взаимному удовольствию: Еремеев сводил Башкатова с нужными людьми, коих у него за годы работы подобралось великое множество, Башкатов безропотно выступал перед студентами, устраивал их к себе на практику, предоставлял интересные материалы для студенческого научного общества.

Вот и сейчас Башкатов предложил профессору дать студентам фабулу реального дела и посмотреть, к каким выводам они придут. Тогда идея Еремееву понравилась, но на деле всё оказалось совсем не так, как они задумывали. Фабула, очевидно, интересовала только его и Башкатова. За студентов было мучительно стыдно.

Первая красавица группы Милованова, которая в начале семестра из кожи вон лезла, чтобы угодить и понравиться, удостоверившись, что получит вожделенный «автомат», листала задачник по коммерческому праву. Изредка она оборачивалась назад, делая вид, что расспрашивает о чём-то подружку, и исподтишка разглядывала Башкатова. Этому Еремеев как раз не удивлялся.

Несмотря на некоторую непропорциональность фигуры, Башкатов был хорош собой. Выглядел, может быть, как и многие силовики, старше своих лет, но это его не портило. Еремеев, который с недавнего времени болезненно реагировал на проблемы мужской привлекательности и старения, искренне не понимал, почему Башкатов слыл бирюком. Общий знакомый обмолвился о том, что Башкатов был женат, но жена от него ушла. В этом как раз ничего удивительного: не каждая жена выдержит суточные дежурства, ночные звонки и вид мужа, смотрящего в одну точку и машинально помешивающего в тарелке остывший суп, пока мысли крутятся около какого-нибудь мертвяка, выловленного из реки. Больше ничего узнать не удалось, а сам Башкатов, хоть и относился к профессору с большой теплотой, о личных делах не заговаривал.

Еремеев когда-то и сам служил в органах и, подобно многим коллегам, любил посплетничать и сунуть нос в чужие дела. Когда жена жаловалась ему на то, что подруги перемывают кому-нибудь косточки, он только посмеивался: столько скулдыжников, сколько в милиции, он не встречал нигде. О себе он распространяться не любил, а вот послушать про чужую жизнь — за милую душу, тем более что использовать добытую информацию умел блестяще.

Увиденное на семинаре Башкатова не радовало, но и не удивляло. Материалы просмотрели от начала до конца человек семь-восемь, прочитали внимательно и того меньше. Многие занимались своими делами, читали учебники по другим предметам. Двое на задней парте и вовсе смотрели на ноутбуке кино, периодически хихикая в кулачок. Башкатов был далёк от того, чтобы обвинять в происходящем Еремеева: насильно, как известно, мил не будешь.

Еремеев тем временем взглянул на часы и решил, что семинар пора сворачивать. Всё равно из затеи ничего не вышло. Он с облегчением подумал о том, что уже через пять минут будет пить кофе на кафедре и выпытывать у Башкатова что-нибудь интересное по поводу общих знакомых. Башкатов, конечно, тактично обойдёт вопрос о бардаке на семинаре, и ему не придётся оправдываться перед бывшим студентом.

Из раздумий его вырвал низковатый девичий голос:

— Капли крови.

Наверное, если бы гам, царивший в аудитории, на миг не стих, этот робкий голос потонул бы в нём. Еремеев повернулся, успев заметить, что Башкатов тоже принял боевую стойку, хотя минуту назад сидел, полуприкрыв глаза.

О каплях крови догадалась девушка во втором ряду. Еремеев помнил, что фамилия у неё, кажется, Пашина. В группе она ничем не выделялась, разве что редко пропускала занятия и всегда вела себя тихо. Он никак не мог вспомнить, как её зовут, и ему пришлось опустить глаза на ведомость. Понюшкина Ольга. Точно, Ольга.

— Слушаем тебя, Оля.

Неудобно вышло. От её взгляда, конечно же, не ускользнуло, что он забыл имя. Башкатов наверняка тоже заметил. Раньше Еремеев мог запомнить поимённо целый курс, не ошибался даже с годами выпуска, зная, кто с кем учился и где потом, после университета, работал.

— Капли крови обнаружены с внешней стороны двери, при том что дверь — я проверила по снимкам — открывается внутрь.

— И что?

Раздражение, владевшее Еремеевым, сменилось профессиональным преподавательским азартом — нашёлся заинтересованный студент, который, возможно, что-то смыслит в предмете.

— Следовательно, дверь была открыта, что расходится с показаниями Крепилова, который говорил, что не услышал выстрела из-за закрытой двери. Но она была открыта!

Неожиданно вмешался Башкатов:

— Это хорошо, но одной этой детали мало. Может быть, кто-нибудь нашёл что-то ещё?

Ольга всё так же тихо, но уверенно продолжила:

— Под кроватью отца Крепилова были обнаружены очки в футляре. Он положил их туда, собираясь ложиться спать. При этом Крепилов-младший утверждает, что ружьё, из которого застрелился его отец, находилось под кроватью. Напрашивается вывод — станет ли человек, собирающийся покончить с собой, аккуратно класть очки в футляре вместе ружьём, из которого собирается застрелиться?

Группа затаила дыхание.

— Тоже любопытно, но всё же мало, — сказал Башкатов. — Хорошо для Эркюля Пуаро, но всё ещё недостаточно для обвинительного заключения.

В аудитории раздались смешки. Ольга вспыхнула. Она нервно прокрутила на пальце кольцо и, склонившись к своим бумагам, заговорила торопливо:

— Нет штанцмарки. Только порошинки, а ведь это ружьё: если соотнести его с ростом отца, получается, что выстрелить можно, лишь прижимая дуло к подбородку и никак иначе.

Еремеев был уверен, что о значении термина «штанцмарка» знают в этой аудитории трое: он, Башкатов и Ольга.

— Принимается, — кивнул он и пояснил для остальных, — штанцмарка — это отпечаток дульного среза. Через десять минут у вас начинается следующая пара. Вы хорошо поработали, и я…

Его голос потонул в грохоте отодвигаемых стульев.

Дождавшись момента, когда за последним студентом закрылась дверь, Башкатов подошёл к Еремееву. Профессор снял очки и тёр переносицу двумя пальцами.

— Она мне подходит, — сказал он и, глядя в удивлённое лицо Еремеева, едва заметно улыбнулся. — Слишком волнуется, но какая разница? Нам нужны именно такие люди. Она умеет думать. Она хочет думать.

Заславская

Ребров позвонил ей рано утром:

— Ольга, я хочу, чтоб вы от меня узнали: это не он. Обычный дебил, который когда-то СтарГУ окончил, а сейчас пытается стать бизнес-коучем. Он, оказывается, не первый раз знакомится со студентками таким образом, потом разводит на секс и на кредиты. Там минимум пять дурочек микрозаймов набрали на своё имя…

— Это точно? — спросила она упавшим голосом.

— Точнее некуда. Отпускают.

Она прикрыла трубку рукой и выругалась. Легче не стало.

Не позавтракала. Молоко свернулось, пришлось пить чёрный кофе, который она терпеть не могла. Красилась быстро и небрежно, стоя в прихожей перед зеркальной дверцей шкафа-купе. Уже потом, в лифте, увидела, что одно веко получилось темнее второго — так падал свет.

За тридцать лет она привыкла к себе — губастой и носастой, будто топором из колоды вырубленной, научилась чуть облагораживать внешность, подкрашивать бледное, маскировать красное, выщипывать лишнее, но этим утром отражение смотрелось таким усталым и потухшим, что она поморщилась. «Лицо у тебя доброе, как у котёнка», — сказал ей однажды Кирилл. Но разве так говорят любимым женщинам?

Хотелось забежать за сигаретами, но интерактивная карта показывала, что автобус уже поворачивает на Старцева.

Всю дорогу ругались и толкались, пахло потом и бензином. За окном переливалась из пустого в порожнее позднеосенняя синева.

Приплелась на кафедру. Левченко и Анжела Борисовна пили в закутке кофе, о чём-то оживлённо переговариваясь. Когда вошла Ольга, разом замолчали.

— Девочка, которая кричала «Волк! Волк!» — саркастично прокомментировал Левченко вместо приветствия.

— И вам доброе утро, Игорь Александрович.

Получилось почти невозмутимо.

— Да ладно вам, — вступилась за неё Анжела Борисовна. — Ольга Сергеевна всё правильно сделала. А этот Разуев… Рузаев… всё равно тот ещё…

— Но не маньяк же, правда? Мне вчера с утреца Рабин звонил, интересовался, на моей ли кафедре обретается героиня. Пришлось признаться, мол, да, вырастили Бабу-Ягу в своём коллективе…

— Хватит! Кому-то же в этих стенах должно быть не всё равно! — У Анжелы Борисовны дёрнулась щека. — Хоть бы кто, кроме неё, пальцем пошевелил.

Ольга посмотрела на завкафа, и он не выдержал её взгляда, уткнулся в чашку.

Первой парой в расписании стоял семинар у второкурсников. Это была её любимая пятая группа — почти все старательные, внимательные, схватывали на лету. В аудитории никто не шептался, но иногда она ловила боковым зрением чересчур пристальные взгляды.

Разумеется, все знают, весь университет.

Сумасшедшая пуганая ворона с кафедры уголовного процесса устроила сцену в библиотеке и подняла на уши всех краевых правоохранителей. Так, наверное, об этом рассказывают — в кафетерии, в холле, во дворике, под лестницами, в пятнадцати метрах от крыльца, где дымят и парят (или как там это называется?) хорошенькие студентки.

За пять минут до конца семинара Ольга не выдержала: закрыла пособие, подняла на студентов глаза — и замялась. Вечная беда современной русской культуры общения — не знаешь, как обратиться. «Господа», — выспренно. «Товарищей» отменили. «Граждане», — так и повеяло проверкой хриплой системы оповещения. «Ребята» остались в средней школе.

Проглотила обращение, как студент, забывший имя преподавателя.

— Я думаю, все вы знаете историю, которая случилась со мной на днях. Я не пытаюсь оправдываться — не в чем. Я не знаю, как вам её преподнесли или ещё преподнесут, знаю только, что поступаю правильно. Я верю в то, что все исчезновения студенток в нашем университете связаны. Таких совпадений не бывает. Вы должны быть аккуратны и внимательны. Берегите себя — это главное. Замалчивание трагедий никого не спасает, а извращённая забота о репутации приводит к ещё большему количеству жертв.

Она окинула взглядом аудиторию. Мелькнула мысль: не снимает ли кто на видео. Если эта пламенная речь появится в Сети, Левченко её по стенке размажет. Лица у студентов были серьёзные, задумчивые, почти все закрыли ноутбуки и смотрели прямо, а не как обычно — из-за бруствера. Девочки выглядели немного испуганными.

Кто-то на задней парте зааплодировал, и все подхватили.

Когда хлопки замолкли, в звонкой тишине поднялся долговязый нескладный Будилов и сказал одно слово:

— Спасибо.

Зато в кафетерии Ольга превратилась в мишень для косых взглядов.  — Это она, она! — Кто-то захлёбывался громким шёпотом.

— Вот эта? Серьёзно?

— Говорят, настоящая группа захвата была…

— У нас вроде после Басалаева на входе тревожная кнопка.

— Говорят, она его вырубила.

— Да нет, просто орала, как оглашенная.

На преподавательскую раздачу она не пошла — отстояла длинную очередь за кофе и булочкой вместе со студентами. Сама себе что-то доказывала или знала, что на той, другой, раздаче, шепотки будут ещё злее, а смешки — громче?

Ольге часто казалось, что она ведёт себя неправильно: щедро раздаёт «автоматы», входит в положение то одного, то другого, не умеет нащупать нужную тональность в общении. Анжела Борисовна как-то заметила, что ей не стоит по-школьному складывать руки на столе, и с тех пор она постоянно об этом думала. Раз пришлось прийти на занятия в джинсах и свитере — возвращалась из Мялино, самый ранний автобус отменили, не успела заехать домой и переодеться — и она страшно переживала весь день.

— Ольга Сергеевна! — Она без всякого аппетита жевала булку, когда рядом с ней остановилась Вера. — Могу подсесть на минутку? Спасибо. Ольга Сергеевна, простите меня, пожалуйста, я вас так жутко подставила… Раздула из мухи слона.

— Вы всё верно сделали, Вера.

— Мне не стоило…

— Мы всё сделали правильно.

Туалет возле кафетерия выглядел лучше того, что в корпусе Б, но горячей воды здесь тоже не было. Ольга зашла в кабинку, заперлась, опустила крышку унитаза и села. Кружилась голова. Пульс после кофе опять взлетел.

Скрипела дверь — туда-сюда сновали студентки. Громко переговариваясь, вошла большая компания — и как все поместились в узком пространстве возле раковин? Зашипел аэрозоль. Запахло лаком для волос, а сквозь него пробивалась вонь электронной сигареты, хотя курить в здании строго запрещалось.

— Лак говно, — сказала одна девица. — Ни хера не держит.

— Так ты капюшоном примяла, выглядишь, как будто на сеновале трахалась.

— Ххх, заткнись, сучка.

Оля поморщилась.

— Сама такая. Дудку спрячь. Ща войдёт кто-нибудь.

— Слышь, а ты реально в библиотеке была, когда, ну…

— Да какая библиотека, ты думаешь, Аська читать умеет?

— Завали п-к, шмара.

Смех у них был мерзкий, чаячий.

— Да, была. Эта преподша на меня как раз высралась. Как заорёт: «Вышли отсюда!» Я знатно охххла.

— А какая это преподша? С юрфака? Чернявенькая такая, на цыганку похожа?

— Не, здоровая такая блондинка. Вечно ещё во всяких узких жакетах ходит, как будто в девяностых застряла. Да ты знаешь её! Из-за неё Парфёнову отчислили.

— Да она не училась ниххх, твоя Парфёнова. Бамбук бамбуком.

— Только это не отменяет того, что эта, с юрфака — стервь.

— Аська, прикинь, она сейчас в кабинке сидит и всё слышит?

Снова включили чаек.

Ольгу подбросило. Она распахнула дверь.

Девица, что стояла к ней спиной, видимо, та самая Ася, ещё хохотала — по инерции. Остальные замёрзли.

Ольга протиснулась мимо них к раковинам, пустила воду и смерила Асино отражение в зеркале взглядом: маленькая, щуплая, в безразмерном пиджаке, на лице одни алые губы и очки в гигантской оправе. С удовлетворением отметила, как девица побледнела, и, уходя, бросила через плечо:

— …А в оверсайзе некоторые выглядят, как будто у старшей сестры одежду стырили.

Это Лёлька Понюшкина проснулась ненадолго. Пришлось на неё шикнуть. Ну мелко, мелко же, и совсем не по-преподавательски.

Interludium: лето-осень 2011, Лёлька

— Следачкой? Да ты с ума сошла!

В последний раз мама так кричала на неё в одиннадцатом классе, когда они с Викой Задрёмовой улизнули ночью на танцы в мялинский клуб. Оля сказала маме, что заночует у Вики, а Вика соврала своей бабушке, что останется у Понюшкиных. Отлично продуманный план дал сбой: к ночи ударил мороз, и мама потащилась к задрёмовской бабушке с дублёнкой…

Крику-то было.

Папа приседал, как конь от голоса Ричарда Львиное Сердце.

Вот и в этот раз он вошёл с улицы — три верхних пуговицы полосатой рубахи расстёгнуты, как всегда летом, в авоське приятно дзынькают запотевшие бутылки — и сразу попятился в сени.

Когда волна маминого крика затухла, робко сунулся в комнату:

— Что случилось у вас, девочки?

— Полюбуйся на неё! В следáчки собралась! Трупы будет нюхать, с сидельцами беседы вести!

— Я не понял ничего, — пробормотал папа. — Какие сидельцы?

— Дочь твоя собралась в ментовку…

— Не в ментовку, а в Краевой комитет!

— Покажу тебе краевой! Всыплю по жопе, так будешь знать!

В жизни не битую Лёльку в этот момент отпустило — разумные аргументы у мамы кончились. Обещание всыпать всегда означало конец нотации и приглашение пойти на компромисс. Правда, в этот раз ни на какой компромисс сама она идти не собиралась — в конце концов, ей двадцать, а не шестнадцать.

— Я буду работать там, где захочу, — сказала жёстко и едва не задохнулась от собственной решимости.

— Да работай ты, где хочешь, — в тон ответила мама. — Только сопли потом на кулак не мотай. И ко мне жалиться не приходи. Через пару лет станешь не баба, а сапожник. С детьми своими будешь разговаривать, как фашистка. За жопу тебя начнут щупать…

— Лёль, — торопливо перебил папа. — Ты бы правда подумала… там характер не твой нужен. Сломают тебя. Крыша поедет. Мертвяки эти сниться начнут.

— У нас тётя Зина работала в ментовке, — снова мама, — там лярва на лярве…

— Да я пока на практику, общественной помощницей же!

— Однохренственно, — припечатала мама. — Я сказала: иди куда хочешь, но потом не реви мне тут. Ишь, взрослая нашлась!

Башкатов встретил её на проходной Краевого управления. Оле всегда было интересно, что там у «Башни смерти» внутри, но на деле всё оказалось скучнее некуда: деревянные панели, облупившаяся краска, старый линолеум и невыводимый запах казёнщины.

Пока Башкатов вёл её лестницами и коридорами, не проронил ни слова. Она тоже молчала, только считала ступеньки и двери, пытаясь справиться с волнением, и думала, сможет ли выйти обратно без посторонней помощи.

Из одного кабинета доносилась музыка титров «Криминальной России», и он счёл нужным как-то это прокомментировать. Голос скрипел, как заржавленный:

— Это чтобы не уснуть. У нас перед днём города всегда усиление, парни сутками без отдыха.

Он распахнул дверь и сделал Оле знак войти.

В душном кабинетике за одним из двух столов сидел румяный круглолицый парняга и потягивал из бутылки кефир. На экране телевизора все цвета казались не то выгоревшими, не то припылёнными. Шёл сериал «Знак» — бесконечная жвачка, не имеющая ничего общего с реалиями уголовного процесса и криминалистики. Герои грозно пучили глаза, хмурились и проводили несуществующие в природе исследования, с помощью которых вычисляли коварных преступников за пять минут.

— Прикинь, — круглолицый хихикнул, — ща у них следак достал табельное и как давай шмалять!

— У наших следователей нет служебного оружия, — пояснил Башкатов для Оли. — Егор, вот общественная помощница. Понюшкина. Оля же? Да, Оля. Садись туда, — он ткнул в стул возле окна. — Будь как дома.

Кажется, это была шутка.

Профессор Еремеев, когда узнал, кого Башкатов берёт в общемпомки, проронил в разговоре:

— Сложно вам будет сработаться, Оля.

Тогда он ещё не называл её деточкой.

Сработались на удивление легко.

Оля выполняла задания, как автомат: безропотно выезжала по ночам в заброшенные цеха, где по трубам под потолком носились огромные крысы; не отворачивалась, когда на июльской жаре из канализационного люка доставали тело бездомного; перебирала горы бумаг в поисках одной-единственной, которая нужна Башкатову. И чувствовала — он это ценит, хоть никогда и не хвалит её вслух. Он не говорил ни о чём, кроме работы, не задавал вопросов — лишних и личных, не лез к ней — и другим тоже не позволял.

Лишь раз, когда в особенно жаркий день она раскисла от духоты и головной боли, подошёл и сказал вполголоса:

— Иди домой, отдохни. Лица на тебе нет.

И снова заковался в панцирь.

Лето прошло, наступил учебный год. Оля перестала появляться в Комитете по утрам, зато после пар, не успевая пообедать, неслась через полгорода из главного корпуса СтарГУ в «Башню смерти».

Башкатов один раз спросил недовольно:

— Что, теперь учёба у тебя?

— Я не могу прогуливать занятия, у нас за этим следят.

— Ясно.

Той осенью в СтарГУ опять пропала студентка, на этот раз «переводная» из Челябинска. Звали её, кажется, Мариной. В начале сентября Марина поехала сдавать академразницу и не вернулась. Никто толком не мог сказать, пропала она в университете или где-то по пути. Марина слыла разбитной и не слишком ответственной любительницей тусовок, поэтому искать её начали даже не на третьи, а на пятые, кажется, сутки, причём не родители, а соседка по комнате и староста группы.

Она так и не нашлась — ни живой, ни мёртвой. Сейчас в видеороликах в жанре true crime о таких говорят — уродливая калька с вездесущего английского — «исчезла с лица земли». В разговорах Олиных однокурсников таким высоким штилем не пользовались. «Сгинула к чертям собачьим», — бросил кто-то на раздаче, и это впилось больно, как заноза.

За вещами, говорили, приезжала не мать, а какая-то троюродная, что ли, тётка, седьмая вода на и без того разбавленном киселе. Юлька Скобцева слышала, что ушлые соседки присвоили себе всё ценное из Марининой тумбочки — всё равно тётка не знала, что именно нужно забрать.

На следующий день Оля набралась храбрости спросить про всё это у Башкатова. Он сидел, замерев над клавиатурой, и бессмысленно смотрел перед собой — с ним такое случалось. Жёсткое, не слишком красивое лицо застыло неподвижно. В кабинете они были вдвоём — Егор уехал на выезд.

— Денис Олегович, как вы думаете, университетский маньяк существует?

Он вздрогнул и не сразу, кажется, пронырнул обратно в реальность. Потом перевёл на неё оловянный взгляд и сказал спокойно:

— Да, существует. И это явно не бомж из коллектора.

— Почему тогда его никто не ищет?

Он усмехнулся — это было пугающее зрелище.

— Это очень долгая история, Оля. Долгая и грустная. Знаешь, как называется всё то, что окружает нас тут, — я имею в виду Комитет, ментовку и прочее, все эти силовые структуры? Не знаешь? А я тебе отвечу: система. Сис-те-ма. Главное свойство любой системы — устойчивость. Те элементы, которые работают не так, как нужно системе — не плохо, не неправильно, а просто не так, — либо выбывают, либо ломаются. Запомни это.

В сентябре Башкатову досталось «нехорошее дело» по триста семнадцатой — посягательству на жизнь сотрудника полиции. В Садовом два отморозка обворовали ломбард, закупились водкой и закуской, вломились на чердак жилого дома и всю ночь отмечали удачное дельце. Под утро бдительная старушка, маявшаяся бессонницей, вызвала полицию «на шум с чердака». Приехали пэпсы — обыкновенный патрульный наряд — и пошли проверять сообщение. Они, разумеется, думали, что наткнутся на мелкую шпану или бездомных бухариков, цыкнут, разгонят, что-нибудь выпишут, может быть, очень маловероятно, посадят кого-нибудь в машину и увезут в отдел. Всё вышло по-другому.

Младший сержант полиции Тюрин (двадцать два года, женат, двое детей, на службе характеризуется положительно) шёл первым. Преодолев последний лестничный пролёт, он включил слабосильный фонарик, распахнул дверь чердака и шагнул в темноту. Бабушкин (сорокалетний, ранее неоднократно судимый за преступления против жизни и здоровья) ловко притянул его к себе за форменку и ударил охотничьим ножом в голову — раз, другой, третий. Первый удар пробил разом обе щеки, второй пришёлся на правый глаз, перед последним ударом обезумевший от боли Тюрин рванулся назад, и лезвие прочертило неглубокую кровавую полосу ото лба к подбородку.

Напарник, оценив обстановку, дважды выстрелил, в Бабушкина не попал, зато наглухо завалил его сообщника, который на беду оказался чьим-то сыном — паршивой овцой в полублатном староуральском клане, за наркоту и безумные выходки давно отлучённым от кормушки, но всё ещё вызывающим у всесильного родителя фантомные боли отчей любви.

Помимо первой предпосылки, обусловившей исход истории в целом, была и другая, куда более масштабная — полицейская реформа. В далёкой Москве Министр и председатель Комитета договорились полоскать на публике как можно меньше грязных рубашек приятного глазу голубого цвета. Причём ограничение почему-то — умышленно или по глупой ретивости исполнительных исполнителей на местах — распространилось как на ситуации, в которых полицейские действительно совершали правонарушения, так и на те, куда они оказывались втянуты помимо воли, вплоть до банальных дорожных происшествий. Тюринское дело стало апогеем околореформенного скотства. «Мент, который выжил», — кричал заголовок желтушной (тогда ещё бумажной) газеты «Вечерний Староуральск», пока вокруг выжившего занималось отвратительное политическое полымя.

Поначалу всё шло неплохо: Башкатов вцепился в Бабушкина, как бульдог. Несмотря на известную вражду между полицейскими и комитетчиками, Тюрину сочувствовали с обеих сторон. Когда его жена — крошечная, полупрозрачная, с иконописным личиком и тонкой льняной коской — пришла давать показания, Оля едва не заплакала. «Ей бы попадьёй быть, а не женой мента», — бурчал Башкатов, правой рукой оберегая тщедушное тельце Тюриной от тяжёлой комитетской двери.

Они рыли землю носом. Не спали ночами. Однажды Оля отрубилась прямо за столом, лицом в сложенные, как у первоклашки, руки, а проснулась укрытой чёрной курткой Башкатова, пахнущей табаком и можжевельником.

Но в ноябре, аккурат после Дня уже переименованной милиции, всё пошло прахом. Оля мчалась с пар в Комитет — лёгкая, весёлая, уверенная в себе, как студентка с советской мозаики в актовом зале СтарГУ. Она вошла в кабинет и напоролась на тяжёлый взгляд Башкатова. Радость быстро утекала из неё сквозь образовавшийся прокол.

Он сидел очень прямо, до хруста сцепив зубы, под обветренной кожей двигались желваки.

— Что там по Тюрину? — спросила, чтобы разрядить обстановку, потому что подумала: уж в этом-то деле всё на мази, без неприятных неожиданностей.

— П-ц у нас по Тюрину.

Башкатов ругался редко, и Оля вздрогнула.

— В смысле? — спросила, ещё не веря.

— Переквалифицировать будем.

— С какого перепугу?

— Знаки различия он, видите ли, не видел. Темно было.

— Так пусть это его защитник в суде доказывает.

— Если дойдёт до суда.

— В смысле?

— В коромысле.

— Я не понимаю…

— А я, думаешь, понимаю? — взорвался Башкатов. — Ниххх я не понимаю! Сверху позвонили. Причём настолько сверху, что башка закружится, если её задрать и посмотреть. Усекла?

— Это же скотство… — Оля почувствовала, как на глазах закипают злые слёзы. — Тюрин теперь глубокий инвалид, а у него дети…

— «Вы звери, господа!» — зло передразнил Башкатов. — Это система. Я тебя предупреждал.

— И ты ничего не сделаешь?

Промолчал.

Оля села к столу, но компьютер не включила. Достала бумажные платки, чтобы промокнуть глаза. В ушах гудело. Она незаметно приложила два пальца к запястью — так и есть, пульс за сто. «Знаки различия, знаки различия… знаки безразличия!»

Башкатов сказал, не поворачивая головы:

— Перепечатай мне протокол по Семигулину. Быстро.

— Не могу.

— Тогда уходи. Прямо сейчас, — он страшно, в несколько этажей, выругался. — И не возвращайся.

Оля встала, сгребла в сумку смятый платок, зеркальце, маленький блокнотик с котятами на обложке, который использовала как ежедневник. Не сразу попала рукой в рукав пальто — изредка он помогал ей одеться, но не теперь, конечно. К зеркалу не пошла — надо было пройти мимо Башкатова — и комом прижала палантин к груди.

Разрешила себе напоследок один взгляд на склонённую над клавиатурой голову и заметила в иссиня-чёрных волосах седые нити.

— Жаль, — сказал он, — из тебя вышел бы первоклассный следак.

Заславская

В ночь на пятницу щедро посыпал снег. Ольга проснулась затемно, но темнота сразу показалась необычной — робкой, жидкой, словно молоком разбавленной. С вечера она загадывала выспаться, но вместо этого села на кровати и уставилась в окно, за которым из черноты выступали белые рёбра многоэтажек.

Снег.

Идея поехать на три дня домой пришла помимо её воли, словно на ухо шепнули. Открыла расписание — автобус отходил через полтора часа, не отговоришься тем, что недостаточно времени на сборы. Покидала в рюкзак мелочи: зарядное устройство, смену белья, зубную щётку, туда же сунула планы понедельничных занятий и наугад взятую с полки книгу.

Воздух пах свежевыстиранным бельём. Из-за угла несло табачным дымом, но она мужественно прошла мимо круглосуточного. Булочные и кофейни на проспекте ещё не открылись, и пришлось обойтись без допинга — совсем как тогда, когда на кофе не было денег, как не было и привычки к нему, и вездесущих стаканчиков с крышечками у каждого третьего прохожего.

Автовокзал мало изменился со времён её студенчества. Всё то же расписание — не электронное табло, а щит с всунутыми в прозрачные кармашки бумажками, тот же киоск, в котором продавалось всё на свете: от детских игрушек до китайских фарфоровых блюд с розанами. В последние годы она проскакивала мимо, а тут — нате! — прилипла взглядом, тем более что притащилась рано, автобуса ещё ждать и ждать.

Люди суетились, перетекали по маленькому залу. После полупустой улицы казалось, что они сошлись сюда со всего города, чтобы кричать друг на друга и в телефоны, что-то жевать, печатать сообщения, спать, для безопасности положив руку на сумку, украдкой пить из бутылок, по-американски завёрнутых в серую бумагу. Уж она-то знала, что, попадись они патрулю, заморская хитрость не сработает. В углу спали двое военных, подсунув под головы огромные рюкзаки, к одному из которых был пристёгнут засаленный плюшевый заяц.

Сесть было некуда, и она тоже слонялась из угла в угол, читала расписание других — неподходящих — автобусов, прижималась к стеклу, сложив надо лбом арочку из ладоней, и вглядывалась в сырую темноту.

Наконец мялинский автобус тяжело подкатил ко входу. В Мялино ехали всего человек десять, остальные остались ждать рейсов на Солежву и Буркатуху. Лёлька не лезла вперёд: в её электронном билете было обозначено конкретное место. Конечно, возле окна.

Тронулись. Свет в салоне был погашен, и ей пришлось открыть книгу на экране телефона. Сон мешался с текстом, она читала и дремала, и, разумеется, упустила момент, когда словно по щелчку пропали яркие фонари над трассой и заплясали вдоль обочин гигантские тёмные ели.

Снежная крупка вихрилась вокруг автобуса, летела в его высокий лоб. Одинокие сосны среди равнины в темноте приобрели антропоморфные очертания. Опоры линии электропередач обернулись отрядом слендерменов, наступающих в сторону трассы.

Редкие придорожные дома спали посреди снежного хоровода.

Рассвело. На повороте бросилась в глаза огромная надпись на жёлтом фоне: «Проезд через Ромашки запрещён» — было в этом что-то умилительное и очень русское.

Обычно просили остановиться у железнодорожного переезда — оттуда до частного сектора ближе идти, но Оле захотелось выйти на автостанции, чтобы по пути домой пройти через городок.

Снеговые тучи разметало, сделалось ясно, хоть и морозно. Купол Богородице-Рождественской церкви терялся на фоне неба, дым коптил нежную голубизну — в храме топили печь.

Пахло дымом и свежей булкой — грузовичок с надписью «Хлеб» подпирал разгрузочное окно в длинном здании «Мялинхлеба».

У церковной ограды чёрная дворняга с невыразимо печальными глазами — конечно, уже не та, что в детстве, — облизала ей руки тёплым языком.

Снег почти везде убрали — когда успели, снегопад только-только утих — и дорожки посыпали песком. Пожилой трактор с грохотом ворочал слежавшиеся комья снега на главной площади, где, поговаривали, снимали известный фильм. Бронзовый Ленин печально смотрел на собор. Снег тиарой лежал на его лысой голове.

Шпанистые голуби окружили Олю в надежде чем-нибудь поживиться. Она взмахнула рукой, но они не взлетели, только отступили немного назад, лениво перебирая лапками.

На бульваре ещё горели молочные шары фонарей и мёрз смуглый гипсовый Маугли, неизвестно какими судьбами заброшенный в Мялино.

С некоторой опаской — а вдруг уже не так? — заглянула в «Продукты» на углу. Нет, всё было как прежде: и запах, и пластиковые стаканы, и титан с кипятком, и пакетики «три-в-одном» на прилавке. Сонная продавщица намешала ей кофе и спросила: «Картой?» Слишком новенький для этого места терминал предлагал «оплатить улыбкой» — отказалась. В Мялино не принято улыбаться без повода.

Бульвар упирался в улицу Железнодорожную, а оттуда до дома рукой подать. Оля подумала, не погулять ли ещё, но побоялась совсем растерять решимость и зашагала по улице в гору, к знакомому дому из силикатного кирпича.

Калитка была на замке, но она знала, как просунуть руку, чтобы поддеть «пумпочку». От калитки к крыльцу вела тропинка — папа почистил. Под лавку возле двери брошен веник — нужно отряхнуть ботинки, не тащить снег в дом. Она обошла летнюю веранду и заглянула через окно в зал (Профессор Еремеев и от этого слова советовал отвыкать, но нет уж, увольте!)

Мама сидела в огромном громоздком кресле: на лбу, как водится, три железные бигуди, на носу — очки в оправе из пластиковой черепахи. На широком подлокотнике миска, полная семечек. Мама брала семечку поперёк и ловко разгрызала. У неё, если присмотреться, верхний правый резец сточен больше левого — не от этой ли привычки?

Папа, видимо, только вернулся из рейса и дремал на диване, подсунув под голову гобеленовую подушку со щенком. На груди у него лежала газета.

Оля чуть сдвинулась — так, чтобы увидеть телевизор. На экране шёл всё тот же бесконечный «Знак»: женщина-эксперт хмурила брови и раздавала указания подчинённым.

В этот момент мама, видимо, уловила движение за окном и вскочила, едва не опрокинув свои семечки. «Кто там?» — крикнула. Папа сел на диване, мотая спросонья головой.

— Это я, мам, я, — Оля поняла мамин испуг, вспомнив историю с беглыми, — прости.

«Не пальнула бы из „тоза“», — подумала и нервно хихикнула.

Папа выскочил на крыльцо в чём был, сгрёб её в охапку и звонко расцеловал.

— Мать моя в коньках на босу ногу, чуть инфаркт не хватил, гляжу: шарится кто-то по саду! — Это уже мама: ругается, а сама носом хлюпает.

— Я сюрпризом хотела…

— Да мы поняли, поняли, — папа потащил её в сени. — Что без головы?

— Я в капюшоне…

— Иди руки мой, капюшон ты мой! Лоб застудишь — наплачешься.

Когда Оля вошла на кухню, мама уже нарезала колбасу и разогревала на плите сковородку.

— Яиц сколько? Четыре, пять?

— Куда пять, мам! Двух достаточно будет.

— Три — без разговоров! И ветчинки туда настрогаю, чтобы посытнее. Ты во сколько выехала, Лёлька?

— В семь тридцать из дома вышла.

— Обалдеть, в какую рань! — всплеснула руками мама, всю жизнь просыпавшаяся не позже семи. — Сейчас поешь — и поспи пару часиков, никуда это не годится. Ты надолго?

— В воскресенье днём уеду. В понедельник мне к первой паре.

— А Кирилл-то не приедет?

Вот теперь точно надо сказать.

— Нет, не может он.

— Всё он не может… а не обидится, что ты уехала? Еды-то ему хоть оставила?

— Не ребёнок, сам приготовит. Справится. Не справится — доставку закажет, у нас теперь хоть пиццу, хоть хинкали, хоть суп в любое время дня и ночи можно получить. Мультиварка есть опять же.

— Так-то оно так, но мужик-то он больше любит, чтоб ему приготовили, а в идеале разогрели и под нос подставили. Это, мил мой, забота.

Нестерпимо захотелось сигарету — ещё и отец, видимо, на радостях закурил на крыльце, и дым потянуло в кухню через маленькую форточку.

Мама крикнула:

— Ты от окна-то отойди, умник! Вся твоя дымина сюда лезет! — И добавила вполголоса. — А без форточки теперь не могу — жарко всё время. Приливы эти, чтоб их… Благо что климакс не ранний. У митрофановской-то дочки ранний, второго так и не успели родить. В сорок два аля-улю. Менопазуа эта. Но она и сама, Митрофаниха, лет в сорок пять закончилась как баба. Так что нам тянуть нельзя…

— Мам, а что Раиса Викторовна? Поправляется?

— Похоронили вчера Райку, — чужим голосом сказала мама, — «царствие небесное» ещё нельзя говорить, рано.

— Да как же так…

— Вот так. Довели её Колька с Аликом, а теперь убиваются. Колька даже на кладбище выделывался, как деревенский дурачок. Бабень эту свою сюда приволок — кому на неё смотреть охота, тем более, когда жена в гробу лежит? Разве ж по-людски это?

— Мам, я развелась, — не к месту ляпнула Оля.

— В смысле?

— Мы с Кириллом развелись. Полтора месяца как.

— Но-о-овости, — протянула мама и, перекрестившись на пустой угол, продолжила неожиданно, — и правильно. И так ему и надо. Мне он никогда не нравился, крикун пустоголовый.

Такой реакции Оля точно не ожидала. Плаксивость как рукой сняло. Глядя на сковородку, где аппетитно скворчали три крупных ярких желтка, она подумала, что могла бы, пожалуй, справиться и с четырьмя.

— Не спросишь почему?

— Не моё это дело, Лёлька. Знаю, что без повода ты бы не стала. А с квартирой что?

— По соглашению моя теперь. Ипотеку одна буду платить.

 — Об этом не думай даже, мы с папой поможем. Правда, папа?

Папа только ввалился с улицы, дыша табаком и холодом, и ничего, разумеется, не слышал, но ответил с готовностью:

— Правда, мама.

— Лёлька этого Ки-рил-ла своего прогнала, прикинь, — почти весело пояснила мама. — Мой характер, мой.

— В смысле прогнала?

Папа попятился и едва не опрокинул ведро с водой.

— Да аккуратней ты! Убери его с дороги от греха! Прогнала значит прогнала. С концами. Туда и дорога. Всё, иди в комнату, мы тоже сейчас придём. И клюкву свою достань. Настойку, в смысле. Надо по чекушечке выпить.

Когда папа ушёл, она ловко сняла сковороду с плиты и сказала в пустоту:

— Моя мать тоже против Сергея была. Посмотри, говорила, за кого выходишь, дура. Слава Богу я её, покойницу, не послушала, — и мама захохотала своим густым, округлым, успокоительным смехом.

Interludium: ноябрь 2022, Заславская

После конференции она зашла на кафедру переобуться — туфли-лодочки, хоть и замшевые, жали со всех сторон сразу, икры отекли и надулись, как кегли. Коллеги ушли на фуршет в кафетерий, а она рассчитывала привести себя в порядок и немного посидеть в тишине, закинув босые ноги на прохладную стену.

Не удалось — в закутке за шкафом чаёвничал профессор Еремеев, ещё и не один: рядом с ним сидел неопрятный мужичок в мешковатом костюме анекдотичного жёлто-коричневого цвета. Его одутловатое лицо показалось Оле смутно знакомым. Наверное, аспирант из другого региона.

Она думала быстро сменить туфли и уйти, но Еремеев преувеличенно радостно воскликнул:

— Олечка, Ольга Сергеевна, вас-то мне и надо! Идите к нам, не стесняйтесь. Чайку? Угощайтесь пирожными. Олечка, это Егор Андреевич Булатников, старший следователь по особо важным. Егор, это Ольга Сергеевна Заславская, наш звёздный доцент, умница…

— А я ведь вас, Оля, знаю, — неожиданно звонким голосом перебил Булатников. — Мы с вами даже в одном кабинете сидели некоторое время.

— Да, я помню, — она потупилась.

Очень не хотелось разговора о Башкатове. За прошедшие десять лет они с Еремеевым ни разу не поднимали эту тему. Сказал ли Башкатов профессору о том, почему они не сработались? Кто его знает.

Еремеев завёл разговор о громком убийстве в соседнем регионе. Булатников отвечал односложно, часто кивал, тянулся к столику за пирожными и конфетами.

В дверь просунулась изящная, как у африканской статуэтки, голова Марианны, любимицы Еремеева со второго курса:

— Михаил Матвеевич, вас все ждут! Меня послал Игорь Александрович, велел без вас не возвращаться.

— Иду-иду. Гоняют старика, — профессор говорил нарочито недовольным тоном, но Оля знала, что ему нравится, когда его куда-нибудь приглашают, тем более лично. — Подождите меня, Марианночка, пожалуйста, терпеть не могу эту тёмную боковую лестницу, там шею можно сломать.

— Конечно. Жду.

— Оля, вы со мной?

— Михаил Матвеевич, мне бы переобуться и носик попудрить. Я догоню, хорошо?

— Егор, а ты?

— Я поеду тогда, Михаил Матвеевич. Мне нужно в Управление вернуться.

— Тогда пока, Егорушка. — Еремеев пожал пухлую ладошку Булатникова. — Будете у нас на Колыме…

Все рассмеялись.

Когда профессор ушёл в сопровождении Марианны, Егор пошутил:

— Рукопожатие крепкое. С документами работает?

Оля шутку не поддержала. Тогда он спросил:

— Ты про Башкатова знаешь?

— Что именно?

Егор её раздражал, но она не могла объяснить чем.

— Значит, не знаешь. Повесился он. В отцовском гараже. Оставил записку «Люблю жену и дочь» — даром, что он в разводе лет пятнадцать уже. И всё, добрый вечер. Тяжёлая смерть.

Оля замерла посреди кафедры в разных туфлях. Потом спросила для чего-то:

— Давно?

— Год уж почти.

В ушах зашумело — совсем как тогда.

В водоворотике памяти закружилась фраза: «У наших следователей нет служебного оружия».

Потому, наверное, и выбрал тяжёлую смерть.

Ребров

Печатников рассыпал вокруг искры злости. Руки его едва заметно дрожали, под водянистыми глазами залегли круги.

— Как продвигается? — спросил, кивнув на коробки с документами, хищно обступившие стол в комнатёнке Реброва.

— Нормально. Выделил ещё эпизоды, в целом вписывающиеся в серию.

— Серия-засерия… Я тебя сюда вызвал, чтоб доказать, что нет никакой серии, а ты мне — нож в спину. У нас, дорогой мой, концепция такая: тех, что были в двухтысячном, замочил бомж. Замочил и, не выдержав, роскомнадзорнулся. А сейчас нет никакой серии. Просто потеряшки.

«Роскомнадзорнулся», «потеряшки»… да где он совесть потерял, ей-богу?» Реброву казалось, что настолько тупого и абсурдного отрицания серии он ещё не видел. Разумеется, всякое бывало, когда речь шла о нескольких жертвах, связанных неочевидными признаками и разбросанных по годам и городам. Но не здесь же, в Староуральске, где, кажется, каждая дворняга знает про маньяка в университете.

— Тридцать четыре.

— Что «тридцать четыре»?

— Тридцать четыре потеряшки.

— Ребров, ты хххнулся? Ты откуда такие цифры взял? Ты на полном серьёзе считаешь, что он роту убил, этот местный Чикатило?

— Возможно, кто-то отсеется, когда будем пропускать сквозь мелкое сито. Вот, например, Александра Савельева. По некоторым признакам как будто бы вписывается в серию, но мы же с тобой понимаем, что она не оттуда.

— Сука! — Печатников вспомнил дело Савельевой. — Урод вонючий этот Калистратов! У нас золотые мужики поувольнялись из-за него. Но тридцать четыре… Вадим… Вадик, послушай меня. Если мы сейчас скажем про тридцать четыре — это самоубийство. Тут не оставят камня на камне. С меня погоны чайками полетят… Я не знаю, что делать, но…

— Прекрати истерику, Максим. Если ты его поймаешь, тебя народ на руках понесёт к губеру на приём.

— Не понесёт. — Печатников старел на глазах, как хозяйка старинных часов. — Ты ничего не понимаешь, Ребров. Правильно, что ушёл из системы в науку. Тут ты бы не выжил. Если выплывет эта цифра — да что там эта, даже вдвое меньшая, — народ меня порвёт за то, что я дал этим девочкам пропасть. Даже если я тут ни при чём. И Председатель меня им с радостью скормит, чтобы не сожрали его самого за такой прхххб. Он, знаешь, любит на совещание к президенту брать кого-нибудь из наших в качестве «консервы»[3], чтобы потом вместе торжественно сожрать. Я не для того сюда вернулся после института, не для того Светку притащил с собой, чтобы сейчас всё просрать. Мне хватило скандала в СтарГУ на прошлой неделе. Ты же знаешь, почему я на этом месте оказался. Не знаешь? Потому что предшественник мой, Греков, «умер при загадочных обстоятельствах» через три дня после того, как Басалаев студентов пострелял. Смерть признали несчастным случаем. Переборщил старина Греков с таблеточками да ещё и коньячком запил сверху для верности. «Биармия» наша любимая тогда разнюхала, что глава краевого управления полтора года уже на антидепрессантах сидел. А мне Председатель сказал, что ему всё равно, кто из нас за что отвечает. Если, говорит, у тебя на одном конце города кто-то пёрнул, ты, Печатников, должен знать кто, а лучше вообще не давать ему пердеть. М? Как тебе?

— Да я всё это знаю, Макс. Уму-разуму тебя учить не буду, ты взрослый. И вспоминать не буду, какие мы с тобой пафосные речи толкали на первом курсе под «Рояль». Но тебе не кажется, что закрыть дверь в горящий дом и всем рассказывать, что нет никакого пожара, — это херовая идея? «Системных недочётов» испугался?

— Метафорами заговорил, посмотрите на него… Я-то пафос свой себе в жопу засунул и батрачу. Дерьмо разгребаю всякое — думаешь, тут легко? Тут в одном Быноре четыре исправительных колонии на один посёлок, где три тысячи человек живёт. Как тебе статистика? Впечатляет? Они как откинутся, далеко не отъезжают, тут же начинают свою дичь творить. Подженятся, детей наплодят и ну бегать за ними с топором. К некоторым участковый на двор боится сунуться — самого зарубят или на перо посадят. У меня следователь с лучшей раскрываемостью на весь край несколько лет назад вздёрнулся, не выдержал этого бхххского цирка.

Ребров спросил:

— Я тебе ещё нужен?

— Ты не будешь мне помогать?

— Если ты имеешь в виду, буду ли я делать, что ты хочешь, то нет. Не буду. Больше того, тогда я уезжаю завтра же. У меня в Н-ске девочки пропадают пачками, но там их ищут — в отличие от. Предупреждения выпустили. Свидетелей нашли. Видеозаписи с регистраторов. Странные какие-то, правда? А у вас в университете на вахте до сих пор старый пердун сидит, которому что ксива, что жопа гамадрила — и то и другое красное, завкафы собственной тени боятся, а камеры всего три на весь этот грёбаный крематорий, и те работают через раз… Зато за тёпленькое место мы трястись будем до последнего. Мудак ты, Макс. Каким ты был, таким ты и остался.

Он проснулся в темноте от звонка телефона. Не сразу сообразил, где он и сколько времени. Звонили с незнакомого номера. Прокашлялся, постарался придать голосу утрированную бодрость:

— Алло.

— Вадь, ты?

Света Печатникова. Только её не хватало.

— Да, Свет.

— Мы можем встретиться? Приеду, куда скажешь, я за рулём.

Надо было отказаться, конечно. Или хотя бы спросить, в чём дело. Но это была Свет — как ей откажешь? После встречи с ней он возвращался в общагу пешком среди ночи. Был, кажется, июнь, и он застрял возле разведённого Троицкого моста. Его всегда удивляло, что этот мост разводится не как остальные, — на две стороны, как на всех попсовых картинках с Петербургом — а сбоку. Тогда он считал себя самым счастливым человеком на земле. Может статься, что и был им на самом деле.

Бывают мгновения, когда жизнь ощущается более выпуклой, яркой, осязаемой, целует в макушку. Из клубка пронизанных солнцем утренних электричек, голубых гор степного Крыма, полосок тумана среди чернобородых елей, спицей торчала эта ночь с воздетым к небу пролётом моста, по которому, казалось, можно было стартовать в стратосферу.

— Приезжай в гостиницу «Урал». Я буду в лобби.

Впервые в жизни она ехала к нему, а не наоборот. Хотя, если считать, что он прикатил в Староуральск, где она теперь живёт, всё оставалось по-прежнему.

Свет выглядела отлично, ещё лучше, чем в тот день, когда он пришёл к ним на ужин. На ней было строгое бежевое пальто с воротником-шалькой. Пока она шла к столику, аккуратно, за пальчик, стаскивая длинные лайковые перчатки, он успел подумать, что в автобусе в таком пальто, пожалуй, долго не наездишь — или разоришься на химчистке.

— Здравствуй, дорогой. — Она поцеловала воздух возле его левого уха.

— Привет. Что тебе взять — кофе, вино?

— Зелёный чай, пожалуйста. Без добавок.

Когда принесли чай, она налила сразу, не дожидаясь, пока заварится, и отодвинула чашку.

— Ты хотела о чём-то поговорить. Я улетаю завтра утром, думал ещё вещи уложить да спать лечь пораньше. Устал тут у вас.

— Ты будешь складывать вещи три часа? Ни за что не поверю. Вы же собираетесь, пока спичка горит.

— Мы — это я и Печатников?

Её лицо исказилось.

— Давай не будем о нём говорить, пожалуйста.

Сказала теми же словами, что и в день, когда объявила ему, что они с Максимом теперь пара. Это был очень странный разговор: она объясняла ему, почему хочет быть с другим, старательно обходя каждое упоминание об этом другом.

— Тогда о чём? О маньяке?

Он вспомнил всё, что наговорил ему Печатников, и разозлился на обоих, словно их, связанных многолетним браком, невозможно было теперь разделить.

— Я хочу уйти от него.

Неожиданно. Что сказать, Свет всегда умела удивлять. Однажды, глядя, как он рисует на полях конспекта, шепнула: «А ты можешь нарисовать мне собаку?» Вечером в общаге на куске плотного картона он изобразил борзую — изящную, узкомордую, с грустными глазами. «Я назову её Белка».

— А где Белка? Ты её выкинула?

— Какая Белка?

Сегодняшняя Света — стриженая, ухоженная, в дорогом пальто — смотрела на него с удивлением.

— Борзая.

Она вспомнила. Улыбнулась — одновременно виновато и с укором: мол, что ты знаешь о жизни, мальчик, до нарисованных борзых ли мне было, пока я вместо утреннего кофе тащила больного сына через весь город на массаж, где он кричал, как в пыточной?

— Я не знаю.

— Прости, чушь сказал. Просто в голову пришло. Так о чём ты хотела поговорить?

— Ты уже спрашивал.

— Я не слишком хороший советчик в вопросах личной жизни. Да и вообще, мне с мёртвыми как-то легче. Читаешь про них, смотришь на фото…

— И знаешь, что никаких неожиданностей с ними уже не случится.

Ребров почувствовал, что Свет вот-вот заплачет — и не представлял, как утешить, и не был уверен, что хочет. Пусть плачет. Его боль её не интересовала — ни тогда, ни много лет спустя.

— Свет, я не могу забрать тебя с собой.

Он отрубил Белке хвост — одним махом. Смотрел, правда, в стол и в чашку, смельчак хренов.

— Я понимаю.

Она хорошо держалась.

— Свет, я пойду спать. Сил больше нет, умотался очень за эти дни.

Ребров не знал, что, когда он поднялся к себе наверх, Свет вышла из гостиницы, но направилась не к машине, а по проспекту в сторону набережной.

В шикарном пальто было очень холодно. Пальцы в карамельной лайке сводило. Ветер нёс песок и мусор вперемешку с жёсткими снежными крупинками и швырял в лицо. Она долго и тщательно красилась перед выходом — всё насмарку.

Она остановилась возле парапета и посмотрела на реку — беспокойную и безразличную. В воде дробились конусы фонарей. Бывшая колокольня, из которой уже много лет собиралась и не могла выехать картинная галерея, в отражении казалась наклонной, как Невьянская, — они ездили в этот город семьёй на выходные. Свет тогда подумала, что хотела бы остаться там, в одном из маленьких деревянных домиков на окраине, вросших в землю по самые окна.

Кама не была похожа на Неву.

Староуральск в отражении не был похож сам на себя.

Вода, должно быть, очень холодная.

В пальто, наверное, совсем невозможно плыть.

Сплошные предположения — ни в чём нельзя быть уверенной.

Завибрировал телефон.

— Мам, — кричала в трубку Алина. — Можешь меня забрать возле Горьковского сада? Лизин папа повёз её на дачу, им совсем не по пути. Я тебе геотег кину.

— Да, хорошо. Зайди куда-нибудь пока, выпей кофейку, не мёрзни.

Ребров в номере сел к столу и открыл таблицу по пропавшим в СтарГУ. Чёрта с два он теперь уснёт.

Заславская

В субботу сразу после обеда постучали в калитку. Пока папа вставал с дивана, затопали на крыльце — не одна Оля знала секретную «пумпочку» — и зашоркал веник, обметая чьи-то ботинки. Папа, приволакивая рваный тапок, поплёлся открывать, вслед за ним вышла мама.

Лязгнула задвижка — и родители сразу зашумели и засмеялись: значит, пришёл кто-то близкий. Гости к Понюшкиным заглядывали редко, и сами они таскаться по чужим домам не любили, всё вдвоём да вдвоём.

Зашуршала бамбуковая штора, и в зал, близоруко щурясь, вошла Тя-Женя, мамина подруга. Увидев в кресле Олю, всплеснула руками:

— Какие люди и без охраны! Лёлишна из третьего подъезда! Я-то думаю, что мать к телефону не подходит, дай проведаю. А она кормит тебя, небось, как на убой? Продыху не даёт?

Оля кивнула. Обнялись. Ворот Тя-Жениного свитера пах туалетной водой из каталога «Эйвон». Оля попыталась вспомнить название и не смогла.

Тя-Женя жила одна. Её аккуратный домик, сверху донизу оплетённый девичьим виноградом, стоял у самой железнодорожной станции «Мялино». Когда проезжали поезда, чашки в буфете тоненько звенели да раскачивалась на люстре поморская птица счастья. Старшая дочь Тя-Жени жила в Архангельске, младшая, окончившая, как и Оля, СтарГУ, — на Пхукете. Приезжали дочери редко. Старшая откупалась подарками, за которыми Тя-Женя ходила на пункт выдачи, младшая присылала красивые фотографии — в самый раз для рабочего стола старенького Тя-Жениного компьютера.

Тя-Женя была, как и мама, не в мялинском духе: не любила бабьих посиделок в бане, вместо водки пила вино, интересных сплетен не знала. Дочерям, прежде чем выдать замуж, помогла выучиться. В её домике между прихожей и залом был небольшой тамбур, где на полках вперемежку с соленьями стояли книги, в основном со стихами. Те, что ей особенно нравились, Тя-Женя учила наизусть и, случалось, забывшись, бормотала под нос.

Папа выдвинул на середину комнаты стол-книжку, задрал ему сначала одно, потом другое крыло, с кряхтением наклонился, чтобы зафиксировать ножки, но всё равно предупредил:

— Сильно не шатайте!

Клеёнка оказалась коротка, и мама полезла на верхнюю полку шкафа за скатертью. Под её крупной фигурой табуретка угрожающе скрипела.

— Инка, не выдумывай! Давай по-простому, а?

— Да ну, нехорошо так, не по-людски. Мы ж не кони в стойле!

Оля протёрла полотенцем чайный сервиз и разложила на тарелке пухлые Тя-Женины пирожки с капустой.

— Настоечки? — предложил папа. — Вишнёвка!

 — Серёж, ты же знаешь, я крепкое не очень…

— Жень, ты такого не пробовала. На коньяке, не на беленькой! Ароматы Франции!

— Мёртвого уговоришь. Налей напёрсточек.

 Тя-Женя расспрашивала Олю про студентов и начальство, о Кирилле ни слова — или мама успела нашептать, или природный Тя-Женин такт подсказал.

— Слушай, дочь, — оживился папа, — тут видео смотрел утром, сказали, якобы маньяк завёлся у вас в университете. Правда, что ли?

— Правда, — Оля взяла конфетную обёртку, сложила пополам, разгладила ногтем и сложила ещё раз. — Две девочки в этом году пропали.

— Господи, помилуй! — ахнула мама. — Я всегда говорила, что ставить общагу в лесу — дурацкая идея.

— Да он, сказали, не в общаге, а прямо в университете их забирает…

— Серёг, да ты чего, там же люди, охрана…

— Папа прав. Он похищает их прямо из здания. Как — никто не знает.

— Да было уже такое. Лет двадцать назад. В Солежве вроде тела нашли…

— Страсти какие!

— Было. Никто не знает, скольких девушек он похитил на самом деле.

— Я вот что расскажу. — Тя-Женя поёжилась, как от холода, хотя в комнате было натоплено. — Когда младшая моя, Ринка, результаты вступительных узнала, оказалось, что у неё восемь баллов — две четвёрки, а проходной на её специальность был девять. Такие мы с ней невезучие. Ринка всю ночь прорыдала, а я пораскинула мозгами, собрала в папочку все её дипломы, грамоты олимпиадные, медаль туда же положила — и поехали утром обратно в Староуральск. Как на грех автобус в Икотке сломался. Пока ждали следующий, пока ехали, приёмная комиссия закрылась на обед. Ринка моя сидит, ревёт, не переставая. Я держусь из последних сил. И вдруг подходит к нам мужчина. Презентабельный такой, в костюме, при галстуке. «Что случилось? — говорит. — Почему красавица ваша плачет?» Ну, мы ему всё и рассказали. Он поглядел на меня так внимательно-внимательно и говорит, мол, этому горю помочь можно. Надо только в другом корпусе все копии документов заверить гербовой печатью, а потом он сам их подаст. Ну я-то не дура, сразу ему сказала, мол, денег у меня нет. Он ещё так возмутился — вы бы видели! Мол, он-то с чистым сердцем, помочь хочет, а я его в таком подозреваю.

— И вы пошли с ним в другой корпус?

— Пошла, Лёлечка. И Ринка тоже — одна забоялась оставаться. Идём мы, значит, какими-то ходами-переходами, будто в подземелье. Лампы метрах в десяти друг от друга, где-то не светят, где-то мигают. Темно, страшно, разве что вода с потолка не капает, как в фильмах ужасов — там и сейчас так?

— Получше, но в некоторых коридорах ещё темно.

— Жуть! В общем, почуяла я пятой точкой что-то не то. Вспомнила, что гербовую печать учреждению вроде как положено ставить только на свои документы — может, оно и не так, но что-то меня насторожило. Я, грешным делом, решила, что он мне про деньги не поверил и думает, что у меня с собой крупная сумма — на лапу дать. Заведёт, думаю, сейчас за угол да кокнет обеих. Взяла я Ринку за руку — помню, рука ледянущая, наплакалась, видать, а может, тоже неладное почуяла — и говорю ему: «Вы извините, только нас отец возле здания ждёт, боюсь, потеряет, искать пойдёт, напугается. Он у меня нервный, всех на уши поднимет». Мы под лампой как раз проходили, глянула на Ринку — у неё глаза в пол-лица. Она-то знает, что мы с её отцом разбежались, когда я на сносях была, и в метрике у неё прочерк. Свидетельство-то, кстати, у меня сверху лежало, не дай Бог, думаю, успел увидеть… Сжала я Ринке руку так, что кольцо синий след оставило, и взмолилась про себя, хоть и не умею: сделай, Господи, так, чтоб мы вышли отсюда живыми, умоляю. Не поверишь: он остановился, сунул мне мою папку — он всё это время её нёс, оказывается, чтоб я уж точно не сбежала — и ушёл. Пробормотал что-то невразумительное — и был таков. Исчез. Мы насилу оттуда вышли, из этого лабиринта. Обратно возвращались по улице. Ринка сказала, что ни за какие коврижки в этот коридор больше не сунется. Пришли в приёмную комиссию, а они как давай кричать: почему, мол, сразу документы не приложили, они ей право дают по полупроходному баллу поступить! И поступила, слава тебе, Господи! Такая вот история.

— Вы что же, Тя-Жень, в милицию не заявляли?

— Ой, Лёльк, какая в те годы милиция… У нас в двухтысяча втором ещё на окраинах из обрезов друг в друга шмаляли. Кто бы меня слушать стал? Ринке там учиться ещё, разве нам скандал нужен был?

Когда Тя-Женя ушла, Оля сказала, что хочет подышать воздухом.

— За ворота только не ходи, — сказала мама, раскладывая чашки в буфете «веночком».

— Мам, да ты что? Мне два года, что ли? Меня в Мялино каждая собака знает.

— Да Женька наговорила всякого, меня аж трясёт. Спать страшно теперь.

В кухне Оля незаметно прихватила коробок спичек, в сенях сунула руку в карман отцовской куртки и свистнула два «Космоса» — даже в юности так не поступала.

На дворе было ясно и морозно. Звёздный ковш зачерпнул черноты и опрокинул на сонное Мялино. Всё захлебнулось, замолчало, перемешалось с ночью. Она и забыла, как здесь после заката бывает тихо и темно.

Вот мама сказала: страшно. А где не страшно?

Оля зашла за угол и чиркнула спичкой. Пламя было ровное — ни ветринки. Где-то далеко басом прогудел тепловоз, и в ответ ему у самого леса залаяла собака.

— Так и знал, — раздался голос у неё за спиной, и от неожиданности она упустила коробок в темноту под ногами — ищи теперь.

— Фу, пап, напугал.

— Давно подозревал, что куришь. Говорят, курильщики не чувствуют запах дыма, а я так скажу: курильщик курильщика издалека чует. От волос пахнет, от одежды. Блевать-то не будешь с «Космоса»?

— Постараюсь сдержаться. Ты маме только не говори, а то она разведёт турусы на колёсах.

— Ты что, разве ж я решусь? Доносчику первый кнут, а гонца с плохой вестью и повесить могут.

Рассмеялись.

— Вторую отдай. — Папа протянул ладонь, огромную и плоскую, как совковая лопата. — Нечего злоупотреблять моей щедростью.

— А ты их что, считаешь?

— А как же! С армейки ещё привычка… Слушай, ты чё, правда развелась?

— Угу.

— Грустно тебе?

— Да, пап. Восемь лет всё-таки. Планы были на будущее, мечты. Ребёнка вот хотели.

— Всё будет, — папа неловко приобнял её. — Мы, Понюшкины, счастливчики. Ты, кстати, фамилию-то не вернула?

— Не, пап, с РИНЦем намучаешься потом.

— С каким-таким принцем?

— С РИНЦем. РИНЦ — это такая база научных публикаций. Там, если фамилию сменить, предыдущие статьи твои не видны.

На самом деле РИНЦ давно уже позволял объединить списки публикаций с разными фамилиями, но не скажешь же папе, что фамилия Заславская звучнее, чем Понюшкина, и вопросов на работе будет меньше.

— Понятно. Не для средних умов. Что, крепкие? — спросил, глядя, как она морщится.

— Невкусные какие-то. Я обычно с кнопкой там покупаю… или вишню какую-нибудь.

— Вишню! Вишня у нас в подполе в банке. С кнопкой! Это что, пульт от телевизора? Вкус ей не нравится! Ты их жуешь, что ли?

Вернулись в дом вместе. Мама штопала что-то чёрное, нагнув торшер к самому лицу, и ворчала:

— Вот папе твоему прооперировали глаза, теперь, похоже, моя очередь к окулисту идти. Ничего на чёрном не вижу…

— Мам, давай я?

— Ой, да у тебя руки всегда были… не из плеч. Очки мне надо новые. Фу, Серёжа, ну ты и накурил, ребёнка всего обкурил, думаешь, ей полезно? Сядь в кресло, пока не проветришься, не подходи ко мне даже. Лёль, ты спать ещё не хочешь? Может, чайку? Пироги у Женьки вкусные, но после них пить так всегда хочется… Так что, ставим?

— Я поставлю.

На кухне Оля написала Реброву сообщение: «Добрый день, Вадим Андреевич. У меня есть человек, который, возможно, видел Университетского».

Прочитал, но не ответил.

Часть 2

Заславская

Декабрь стал продолжением ноября, холодным и бесснежным. С неба изредка сыпала крупка, но тут же пропадала в жухлой траве, растворялась в грязи. Ниже ноля ртуть не опускалась, но постоянно дул ветер — сразу и не определишь, откуда, как будто всегда в лицо.

Виляевский лесопарк стоял гол и чёрен. Мокрые сосны гудели по-особенному низко, не так, как в мороз. В яблоневом саду дорожки раскисли, и умники из хозчасти набросали в лужи деревянных паллет. Ольга шла от остановки и думала, что нынешняя мода милосерднее к женщинам, чем мода её юности: никаких тебе костоломных каблуков и мини-юбок с примерзающими к коленкам нейлоновыми колготками.

На крыльце, отдельно от толкающихся студентов, стояли трое. Среди них она ещё издали заприметила долговязого Будилова, того самого, который благодарил за правду о маньяке. Подойдя ближе, она разглядела на рукавах у всех троих красные повязки.

— Ольга Сергеевна, доброе утро, — приветствовал Будилов.

Улыбка на его простодушном лице не появилась.

— Доброе, Влад. Что-то случилось?

— В целом ничего нового. Решили, что спасение утопающих — дело рук самих утопающих и создали студенческую дружину. Будем патрулировать здание и парк.

«Представляю, что скажет Левченко», — подумала Ольга, а вслух сказала:

— Хорошо придумали. Только и себя берегите, пожалуйста, мальчики.

Впервые за много месяцев вахтёр — самый ленивый из троих — попросил её предъявить пропуск.

В холле пахло тушёной капустой. Возле входов в подземные коридоры стояли дружинники с повязками. Какая-то девчонка нарочито громко сказала подружкам:

— Надеюсь, дубинок у них нет?

Никто не засмеялся.

Левченко ещё не пришёл. За столом сидел Саакян, источавший во всех отношениях сногсшибательный запах одеколона.

— Ольга Сергеевна, доброе утро! Выглядите волшебно.

— Спасибо, Радик Арсенович. Как Ануш?

— Не поверите, но опять болеет. Два дня в садике — десять дома. Отличный график.

— Говорят, это нормально. Так тренируется иммунитет.

— И мы с Лилей заодно тренируемся спать по три часа в сутки. Ладно, сейчас заправлюсь кофе и пойду исправлять неисправимых. Задал им рефераты — не поверите, из пятнадцати пять содраны из интернета. С одним вообще хохма! В середине текста слетели ссылки и вылезла надпись: «Нет доступа к источнику» — так он прямо так и распечатал! Долбонавт высшей марки, вы уж простите.

— Не удивлена. У нас в прошлом году Джабаров перед зачётом наушник в ухо затолкал, а вытащить не мог. Поехал в травмпункт, а там врач — невестка Анжелы Борисовны. Он ей ещё и говорит, представляете: «У вас фамилия, как у моей преподавательницы по уголовному процессу!»

Саакян расхохотался, едва не расплескав кофе:

— Так что, нарушили медицинскую тайну в итоге?

— Да там ничего нарушать не надо было, он и с «ухом» написал полную ересь. Как услышал, так и написал. «Созидательность» вместо «состязательности», «органы познания» вместо «дознания»…

— Сказал бы я ему про органы познания… — Саакян собирался по-оперски сочно пошутить, но вовремя себя одёрнул. — Идиоты клинические! Как они только поступают-то, а?

Распахнулась дверь и влетел Левченко. Галстук на плече, губы, как говорили в Мялино, «куриной гузкой».

«Сейчас начнётся пилёж», — с тоской подумала она и приготовилась выслушивать.

— Ну что, Ольга Сергеевна, полюбовались, к чему ваш алармизм привёл? Отличный подарок к юбилею вуза, не правда ли? Через пару часов во всех соцсетях будут фото с этим гитлерюгендом на входе! У нас на днях гость студенческой конференции попытался в коридоре со студенткой познакомиться. Она как давай орать — парни набежали, на пол его повалили, спасибо, что не убили на месте. А он, между прочим, сотрудник консульства Узбекистана! Нам эти скандалы международные нужны?

— Игорь Александрович, вы действительно считаете студентов дураками? По-вашему, они сами не способны сложить два и два и понять, что для совпадения как-то многовато эпизодов? Есть свидетели, которые подтверждают, что в университете бродит человек, предлагающий абитуриенткам и студенткам помощь…

— Умница. На камеры даже ни разу не попал — человек-невидимка. Герберт Уэллс.

— На целых три камеры, одна из которых — муляж?

— Игорь Саныч, — Саакян попытался отвлечь завкафа. — Вы про Балуева или про Баталова говорили, что он чей-то сын? Всё время их путаю, вот уж правда, Биба и Боба — два… знатока криминалистики.

— Да отстань ты со своими Балуевыми, — вспылил Левченко. — Сам разберись как-нибудь. Я вам что, нянька, что ли? Вам доступным языком объясняли: не срать, где едите, так нет, обязательно надо что-нибудь учудить…

— Это я, извините, сру? — Лёлька Понюшкина проснулась мгновенно, как от хлопка над ухом, и потеснила растерянную Заславскую. — Я — сру? Я жизни им хочу сохранить, понимаете? Жизни. Нам родители этих детей доверили. «СтарГУ — лучший вуз Урала» — помните такое?

— Ольга Сергеевна, — опять вклинился Саакян. — Да вы всё правильно говорите, но вы же понимаете, как это видит ректор. Ему тоже проблемы не нужны…

— Проблемы. Теперь мы называем пропавших людей проблемами, так?

— Да я не то имел в виду, Ольга…

— А что, если их не две, не пять, и даже не восемь, а сорок восемь, а?

— А вам это откуда известно? Ребров этот сказал? — Левченко, кажется, даже побледнел.

— В смысле «известно»?!

Уже неважно, кто это выкрикнул первой — Лёлька или Ольга Сергеевна. Завкаф проговорился, и их сбило с ног волной ужаса.

— Я имел в виду: «Кто вам сказал такую глупость». Не надо искать в моих словах то, чего там нет!

Он знал.

Знал, что их гораздо больше.

Наверное, тот полковник юстиции — в памяти Ольги наконец всплыла фамилия «Печатников» — ему сказал.

Поэтому улетел Ребров — один в поле не воин.

Господи!

— Идите на пары, коллеги, скоро звонок, — совершенно спокойным голосом сказал Левченко. — Каждый должен делать то, что умеет.

Ребров

Обычно он хорошо спал в полёте — эта способность здорово выручала. Разбиться не боялся — в отличие от многих, кто утешал себя мантрой «самолёт — самый безопасный вид транспорта», он действительно верил в то, что вероятность погибнуть в маршрутке из Мурино, где водитель одновременно принимает оплату, жуёт самсу и разговаривает по видеосвязи с sevimli xotini[4], — гораздо выше.

Ездил в маршрутке он всё ещё чаще, чем летал.

В этот раз не спалось. За окном кипела малиновая жидель рассвета. Попутчики — подгулявшие музыканты оркестра, возвращавшиеся с гастролей, — храпели на все лады. Нестройно храпели, несыгранно. Рыжие лучи блуждали по лицам, а им хоть бы хны.

И ладно бы он думал об университетском маньяке или о худощавых блондинках из Н-ска — нет. Его мысли занимала Свет. Злился, конечно. Но то, что не давало ему уснуть, неотступно и больно покалывая за рёбрами, не было ни гневом, ни обидой. Наверное, этому существовало другое название.

Совсем некстати вспомнилась женщина, одетая в цветастый халат, засаленный на локтях. В волосах седина, лицо рябое, опухшее. Не пьяница, так, неухоженная и усталая, пришибленная новостью, которая кому угодно переломит хребет. Он тогда работал «в полях» и частенько наблюдал всякое.

Уводили её мужа, Прокофьева Андрея Николаевича, 1967 г. р., ранее несудимого. Он с этой женщиной нажил двоих детей, тесную квартирку в хрущёвке со смежными комнатами и ржавую иномарку — какую именно, Ребров так и не вспомнил.

В иномарке нашлись биологические следы. В хрущёвке, под нижней полкой стенного шкафа, — коллекция женского белья разных фасонов и размеров. В верхнем ящике комода, в ватке, всунутой в ракушку-рапанчик, — два тонких колечка из самоварного золота с фианитами и смешные висячие серьги. Серьги Прокофьева иногда — в гости, на собрание в школу, на фотографирование для доски почёта — надевала. Колечки на распухшие пальцы не налезали, потому что были не её, а тоненькой медички Кляпоносовой, имевшей несчастье в осенних сумерках остановить ржавую иномарку на сорок восьмом километре Расовского шоссе.

— Но вы же не могли не видеть, что кольца чужие, ношеные? — кипятился на допросе молоденький следователь.

— Тык он в ломбарде купил, не рассчитал с размером. Он невнимательный у меня, Дрюля-то. Один раз пломбир с арахисом купил, хорошо, детям дать не успел — у младшей аллергия. Другой раз…

— Вы верили ему?

— Я и сейчас верю. Сказал, что не он, значит, не он, а результаты ваши подделать можно. Я в кино видела.

Она так и не верила — до приговора. Потом, говорили, резко перестала ходить на свидания, сменила себе и детям фамилию и уехала. В ту пору Ребров нет-нет да и почитывал новости о тех, кого вычислил, словно не мог привыкнуть к мысли, что не за кем больше идти по пунктирному следу.

На двери прокофьевской квартиры ещё долго краснела надпись «Здесь живёт убийца» — новые собственники чем только не смывали, в итоге пришлось закрасить. Как им, интересно, живётся в этом скорбном доме? Утешают себя, наверное, тем, что убивал-то Прокофьев в машине…

В городе А. двери и окна квартиры людоеда соседи наглухо заварили стальными решётками — чтоб никто не влез, чтоб ничто не вылезло. Здесь не так — видимо, жильцы смелые, без предрассудков.

Всё это было позже. В ту ночь Прокофьева — хоть убей, не помнил её имени, всё время хотел назвать Фаиной, но Фаина не она, по другому делу — билась грудью в двери и кричала надсадно:

— Что мне делать-то теперь? Что делать? Как жить? А дети — дети от него — с ними что будет? Удавить детей-то?

— Заткнись! Дети же здесь, всё слышат, уведите детей!

Соседка увела. Дом был весь перевёрнут, выпотрошен, вывернут личной изнанкой наружу. На ковре валялись штопаные чулки Прокофьевой, совсем не похожие на те вещи, которые достали из тайника в стенном шкафу. На ковре чернела цветочная земля. Летал, прилипая к разгорячённым лбам, какой-то пух.

И вот тогда, когда уже свели Прокофьева с лестницы, и жалобно, протяжно взвыла длинная пружина на двери подъезда, его жена рванулась вслед, в мороз и сугробы, в одном халате и тапках на босу ногу и заголосила:

— Что мне делать? Что делать? Куда я теперь? Нас разорвут же, разорвут, не помилуют!

Свет фар ментовской машины упирался в стену дома, и в этом белом круге, как марионетка, дёргалась её причудливая тень.

Заславская

На зачётной неделе выпал основательный, вполне уральский снег. Зима разинула пасть, дохнула морозом и стала брать ноты всё ниже и ниже. В утренней толпе мелькали примятые шубы, покачивались волчьи и нутриевые шапки, извлечённые из стенных шкафов.

Ольга с трудом добралась до СтарГУ: от холода ломались моторы немецких автобусов, выработавших ресурс ещё на родине. На Комсомольском проспекте на свежем льду развернуло сразу три машины, две столкнулись между собой, третью впечатало в ограждение бульвара — к счастью, на малой скорости.

— День жестянщика намечается, — мрачно прокомментировали на остановке.

Пропускá опять не проверяли — вахтёр даже глаз от журнала не поднял, когда она толкнула вертушку. Мороз загнал дежурных в холл, да и в целом они выглядели куда более расслабленными, чем в первый день. Двое увлечённо болтали с девчонкой, третий смотрел в телефон. При входе в коридоры дежурных не поставили. Неудивительно, людей не хватало — самое время отрабатывать пропущенное и навёрстывать упущенное в погоне за вожделенным «автоматом».

Звонок застал Ольгу на лестнице. Она спешила к аудитории, минуя кафедру: опаздывать в СтарГУ можно было далеко не всем. Анжела Борисовна, например, во времена фаворитизма позволяла себе приходить минут на пятнадцать-двадцать позже начала пары. К этому на факультете привыкли и были немало удивлены, когда в один прекрасный день она пришла вовремя, злая и опухшая от слёз. С тех пор она ни разу не опоздала, и с Левченко без необходимости не заговаривала.

Ольгу ждал неприятный сюрприз. Студенты толпились в коридоре возле запертой аудитории. Староста группы выглядела виноватой:

— Не выдали. Сказали, новое распоряжение по безопасности от самого ректора. Ключи имеют право получать только преподаватели под расписку.

— Хорошо. Подождите, пожалуйста.

Она спустилась на вахту и попала в конец длиннющей очереди. Как оказалось, о нововведении с ключами не знал никто. Преподаватели вполголоса недовольно переговаривались друг с другом. Кто-то уже начал возмущаться.

— Ольга Сергеевна, доброе утро, — по закону подлости за ней в очереди оказался Левченко. — Видите, какие у нас пироги. Зато научимся приходить вовремя. Кстати, завтра в полдень совещание у Рабина. Как ни странно, от нашего факультета приглашены декан, я и вы. Интересный расклад, правда?

— Интересный.

Дело у вахтёра пошло на лад. Ему на помощь прислали администратора, и очередь сдвинулась с мёртвой точки.

— Есть мысли, почему такой состав? — Левченко не успокаивался в своём желании добить её.

— Полагаю, из-за происшествия в библиотеке.

К счастью, завкафа отвлёк вопросом доцент кафедры уголовного права, а освободился он только тогда, когда очередь дошла до Ольги.

— Хорошего дня, Игорь Александрович, — выдавила она, расписываясь в журнале. Рука у неё не дрожала.

По пути домой вечером она поскользнулась и упала — недалеко от дома, не больно, скорее обидно. В носу защипало, но она смогла удержать подступившие слёзы. Отряхивая колени, почувствовала острый укол холода в одной точке — так и есть, порвала новые колготки.

Шла, шмыгая носом, стараясь не зареветь. В окнах уже переливались разноцветные гирлянды, горели тёплым светом резные рождественские звёзды и горки с электрическими свечами.

Дома заперлась на все замки. Она и раньше переживала, иногда вскакивала среди ночи, чтобы проверить, закрыта ли входная дверь, но с недавних пор накатила липкая неотступная тревога. В тёмных углах, как в детстве, чудилось шевеление. Как-то раз она забыла про пальто, повешенное после дождя на плечики, и едва не закричала, наткнувшись на него в темноте.

Кирилл не любил тёплый свет, она ненавидела холодный — даже в этом они не были созвучны. В итоге люстру купили большую, круглую и яркую, как лампа в операционной. Ольга старалась включать её как можно реже, но без верхнего света даже летом после заката становилось темно, как в склепе.

Она переоделась в домашнее и вышла на балкон. Окна в соседнем доме перемигивались праздничными огоньками. На стеллаже, сколоченном папой на скорую руку перед новосельем, нашлась сигаретная пачка. Пустая. На нижней полке стеллажа, среди контейнеров с хламом вроде сдутого баскетбольного мяча и открыток, которыми она обменивалась с иностранцами во времена студенчества, лежала искусственная ёлка, похожая на мёртвое тело. В прошлом году, убирая украшения, они с Кириллом поругались, и он наскоро завернул дерево в непрозрачный полиэтилен. Ёлку, дешёвую и откровенно уродливую, Ольга купила перед их первым совместным новым годом и везла в маршрутке из гипермаркета на съёмную квартиру через весь город, безропотно выслушивая всё, что о ней думали попутчики.

Ольга отряхнула с полиэтилена цементную пыль, перепачкавшись с головы до ног, и развернула поливинилхлоридного монстра. Оказалось, что пыли полно и под плёнкой, поэтому пришлось оттащить монстра в ванную и сунуть под душ.

«В таком возрасте ребёнка надо мыть, а не ёлку», — сказали бы в Мялино. Детей у неё пока не было, даже кошки не было, зато ёлка была. Надо же хоть о ком-то заботиться.

Места в комнате не хватало. Она выкатила на балкон тумбу с ящиками, набитыми всякой всячиной, — её, как и стеллаж, не мешало бы разобрать, но всё руки не доходили. Уворачиваясь от веток, норовящих выколоть глаз, Ольга впихнула ёлку в освободившийся угол. После водных процедур с веток лилась вода — видимо, набралась куда-то в полости и трубочки. Хотелось всё бросить и прямо в грязной пижаме залезть под одеяло. Коробку с игрушками она пока отложила — капало, как в оттепель, только успевай вытирать да тряпку отжимать. Вот бестолочь: надо было оставить ёлку в ванной на ночь.

В большой тряпичной сумке лежали рождественский венок и две гирлянды — для ёлки и для окна. Она вытерла руки и размотала вторую во всю длину. Воткнула в розетку — огоньки замигали, как припадочные — и полезла на табуретку.

Через час, лёжа под одеялом при свете гирлянды, она попыталась настроиться на уют и спокойствие. Ничего не вышло. Ещё эта встреча у Рабина завтра.

Она по привычке хотела взять с тумбочки телефон, но рука наткнулась на колючую полихлорвиниловую лапу. Пришлось свеситься с дивана и нашаривать его на полу.

Ольга открыла видеохостинг, и ей тут же выпало сообщение: «На канале „Лектор Каннибал“, который вы смотрели ранее, появилось новое видео». Она нажала на треугольничек. На экране появилась комната, чуть подсвеченная красной светодиодной лентой. Можно было различить только очертания андрогинной фигуры в чёрной толстовке и медицинской маске.

«Всем привет, друзья! С вами тру-крайм канал „Лектор Каннибал“ и я, Анонимус Старлинг из СтарГУ…»

Такие видео успокаивали её лучше, чем ромашковый чай и медитации.

Interludium: декабрь 2023, Лектор Каннибал

Микрофон on. Почти никакого света. В кадре должна быть только тень и красная светодиодная лента под потолком.

Раз-два-три. Запись пошла.

Всем привет, друзья!

С вами тру-крайм канал «Лектор Каннибал» и я, Анонимус Старлинг из СтарГУ. В прошлый раз я предупредила вас о том, что в Староуральском университете нужно быть осторожными. За время, которое прошло со дня записи предыдущего видео, появились некоторые обновления.

Так, в библиотеке университета был задержан подозрительный человек, не являющийся студентом или сотрудником вуза, который, как сообщается, предлагал одной из учащихся решить проблему с отчислением. По нашим сведениям, он был отпущен на свободу без предъявления обвинения. Так что же нам даёт эта история, спросите вы.

Мне кажется, на её примере мы можем увидеть, насколько строго соблюдается пропускной режим в СтарГУ, — и это после страшной истории со староуральским стрелком Басалаевым! Как гласит транспарант, который каждый год перед началом работы приёмной комиссии вывешивают на крыльце здания университета: «Мы рады всем!»

Никаких специальных мероприятий, направленных на обеспечение безопасности, не проводится. Студенты попытались сформировать добровольные дружины для патрулирования здания и окрестностей, но далеко не все готовы тратить своё свободное время и подвергать жизнь хоть и гипотетической, но опасности. В дружине на данный момент состоят всего десять человек, пять из которых — студенты юридического факультета.

Студент, пожелавший остаться анонимным, написал в наш чат-бот о том, что сразу трое дружинников накануне были вызваны к декану юридического факультета. В присутствии заведующего кафедрой уголовного процесса и криминалистики Левченко студентам настоятельно посоветовали, цитирую, «держаться подальше от этой истории», «не устраивать клоунаду» и «заняться успеваемостью, которая может упасть в любой момент». Студент сообщил, что у него имеется запись этого разговора, и он готов её обнародовать, если администрация вуза попытается оказать давление на участников дружины.

А сейчас, друзья, приготовьтесь! У нас есть ещё одна новость. В нашем телеграм-канале мы разместили специальный опрос для девушек и женщин, которые когда-либо обучались или поступали в СтарГУ. Мы поинтересовались, сталкивались ли они в стенах вуза с предложением помощи в решении каких-либо учебных проблем от незнакомых лиц. И — шок! — более двухсот человек выбрали вариант «Да, сталкивались». Мы получили более пятидесяти анонимных комментариев, в которых абитуриентки и студентки делились историями о том, как в здании или в непосредственной близости от него (в Яблоневом саду, студенческом городке, Виляевском лесу) к ним подходил незнакомец мужского пола с предложением помочь в сдаче экзаменов, переводе на бюджетную основу обучения, переселении из одного общежития в другое. Одна девушка рассказала, что неизвестный мужчина предложил выступить посредником при передаче ею взятки за успешную сдачу экзамена, но, когда в разговор вмешалась подруга девушки, исчез. До или после этого случая она не встречала этого человека ни в стенах вуза, ни где-либо ещё. На тот момент она расценила его уход как нежелание говорить о преступных действиях в присутствии третьего лица и даже поссорилась с подругой, так как считала, что упустила возможность решить проблему.

Мы допускаем, что часть сообщений могут являться ложными. Возможно, авторы некоторых комментариев общались с сотрудниками вуза, не имеющими отношения к пропаже девушек, промышлявшими незаконной деятельностью. Однако масштаб всё равно пугает. Что можно сделать? Собрать всех этих людей, попросить их описать лиц, с которыми они общались, и составить композиционный портрет предполагаемого «университетского маньяка».

Реально ли это? Полагаем, что нет. И дело здесь не только в том, что правоохранительные органы нашего города не замечают происходящего у всех на глазах с двухтысячного года. Нет. Сколько комментаторов действительно общались с подозрительными лицами, а не придумали историю с целью привлечь к себе внимание? У скольких возникли ложные воспоминания? Кто не побоится или не поленится дойти до Комитета или полиции, чтобы дать показания? И какая часть пришедших сможет восстановить в памяти лицо человека, с которым они беседовали, возможно, более десяти лет назад?

Но мы не теряем надежды и настоятельно призываем вас, если вы обладаете какой-либо информацией о подозрительных лицах, обратиться в Комитет, полицию или на нашу электронную почту, адрес которой вы видите на экране. Анонимность гарантируем.

На этом всё.

Мы будем следить за развитием ситуации.

Мы будем искать информацию.

Будьте осторожны.

Если вы имеете отношение к СтарГУ, будьте осторожны вдвойне.

Берегите себя. Доверяйте только себе.

Доброй ночи!

Микрофон off. Камера off.

Заславская

На следующий день без пятнадцати двенадцать Ольга уже сидела в актовом зале. Она надела лучший костюм, принесла из дома новые туфли, собрала волосы в строгий пучок. «Захочет уволить — пусть увольняет к чёртовой бабушке, — кипятилась внутри Лёлька Понюшкина. — Вырулим как-нибудь. В школу пойдём право преподавать. В Москву уедем. Локти будут кусать».

Левченко пришёл вместе с деканом, сухо кивнул и нарочно сел на другую сторону овального стола, хотя возле Ольги оставалось два свободных места.

Рабин появился минута в минуту и сразу прошёл к трибуне. Костюм сидел на нём, как влитой. Он был высок, подтянут и слишком молод для ректора. Кажется, в «Вестнике СтарГУ» писали, что он стал самым молодым ректором в истории университета.

Студентки заглядывались на Рабина, но Ольге он всегда был иррационально неприятен. Встречая молодых преподавательниц в коридорах, ректор не стеснялся утюжить их масленым взглядом, говорил всегда с неуместной манерной интонацией и всячески подчёркивал достаток.

Начал он издалека — хвалил за хорошую работу, подводил несвоевременные и бессмысленные итоги, то и дело ссылаясь на политику в сфере образования.

Ольге не хотелось смотреть на ректора, и она отвернулась. Седобородый профессор физмата переглянулся с соседом, состроил гримасу, а потом, поймав её взгляд, ещё одну. Она улыбнулась профессору уголком рта и покосилась на Левченко. Тот слушал до подобострастности внимательно, театрально прижав руки к груди.

Много лет назад на собрании студенческого научного общества на его месте сидела Саша Савельева, очередная жертва СтарГУ, и бликовала круглыми очками, расправляя аккуратное кружево на манжетах. Лёлька снова зашевелилась, подбивая сделать что-нибудь неподобающее, но Ольга цыкнула на неё и уставилась на ректора. Как раз вовремя.

— Коллеги, хочу представить вам нашу бесстрашную коллегу — Ольгу Сергеевну Заславскую. Ольга Сергеевна — доцент кафедры уголовного процесса и криминалистики — не испугалась, получив от студентки сигнал о том, что в библиотеке находится постороннее подозрительное лицо. Она могла бы отмахнуться и уйти домой, но вместо этого отправила студентку на вахту, а сама, действуя грамотно и решительно, задержала лицо до приезда полиции.

«Первоклассный деляга», — саркастически процитировала внутренняя Лёлька, прежде чем присутствующие жидко зааплодировали. Она поднялась со стула, одёрнула юбку и боковым зрением заметила, что Левченко тоже хлопает, преувеличенно медленно сводя и разводя белые ладони. Профессор физмата подмигнул и показал ей большой палец. Она смутилась и проговорила тихо:

— Спасибо!

— Это мы должны сказать вам «спасибо», Ольга Сергеевна. Равнодушие — бич современного общества. Люди страдают и гибнут от чужого безразличия. Мы пропагандируем вечные ценности, но совсем забыли, каково это — быть не атомарным, а сплочённым обществом. В свете глобальных мировых вызовов мы должны преодолеть разобщение…

Ольга потеряла мысль. Она думала о том, стоит ли ей сесть или остаться стоять до конца этой пафосной галиматьи. Отвлекало мельтешение слева, и она скосила глаза. За круглым окном зарядил снегопад, да такой, что дома на другой стороне проспекта растворились в белой мешанине.

— …Я хочу напомнить Ольге Сергеевне, — она встрепенулась, — что никто не имеет права обвинять вас в чём-либо. Народная мудрость: «Лучше перебдеть, чем недобдеть» как нельзя лучше подходит к дню сегодняшнему. К сожалению, в нашем с вами университете, в нашем, не побоюсь этих слов, родном доме, происходят неприятные вещи. В этом году пропали две молодые девушки. Их ищут безутешные родители. Их ищем мы…

«Так ищем, что аж посрывали все объявления — сначала возле деканата, потом внизу, потом в библиотеке. Вдруг придут богатенькие родители или спонсоры, а у нас тут такие страшные чудеса», — съязвила Лёлька.

— …Пока мы не можем делать однозначные выводы о природе этих несчастий — делом, я подчеркну, нашим делом, занимаются компетентные органы. Но я не могу молчать — и призываю вас быть бдительными!

Профессор физмата, по-видимому, глуховатый, повернулся к соседу и громким шёпотом спросил:

— Гера, знаешь анекдот на эту тему? — Гера замотал головой, испуганно косясь на ректора. — Слушай: военное училище, посреди занятия заходит полковник. «Что изучаете, бойцы?» «Устав караульной службы, товарищ полковник!» «Хорошо. Ситуация: вы стоите на посту. Впереди в кустах что-то шевелится. Ваши действия?» Преподаватель: «Курсант Иванов!» Встаёт курсантик: «Товарищ полковник, я вызову начальника караула и вместе с ним проверю кусты». Полковник: «Неправильно! Встаньте и стойте до конца занятия! Вот вы, как вас зовут?» «Курсант Петров, товарищ полковник!» «Как вы поступите?» «Подойду ближе и самостоятельно проверю кусты». «Неверно! Встаньте и стойте!» Преподаватель вызывает отличника боевой подготовки: «Курсант Сидоров! Петя, не подведи, родной». Полковник: «Ну?» Сидоров: «Крикну: „Стой, кто идёт?“, сделаю предупредительный выстрел в воздух и, если никто не выйдет с поднятыми руками, открою огонь на поражение». Полковник: «Мимо! Встаньте и стойте! Ничего не выучили! Правильный ответ — надо усилить бдительность!»

Профессор затрясся от смеха. Стул под ним заскрипел. Рабин бросил в его сторону быстрый взгляд и как ни в чём не бывало продолжил призывать к усилению бдительности. Ольга наконец решилась сесть, поскорее достала бумажный платочек и сделала вид, что сморкается. Её душил смех. Даже Левченко подозрительно закашлялся: видимо, пришёлся по душе профессорский анекдот.

Когда собрание закончилось, Левченко поймал её за рукав на выходе:

— Ну что, Ольга Сергеевна, получили папскую индульгенцию?

— А вы, Игорь Александрович, разработали план мероприятий по усилению бдительности? — дерзко ответила вопросом на вопрос разошедшаяся Лёлька. Ольга прибавила к вопросу улыбку, призванную смягчить иронию.

Случайно оказавшийся рядом профессор физмата — не поймёшь, насколько хорошо он слышал на самом деле — подмигнул ей за спиной завкафа. Не дрейфь, мол, прорвёмся. Лёлька и сама так думала.

Не дожидаясь, пока Левченко придумает достойный ответ, она отошла к окну и достала телефон, который то и дело вибрировал во время совещания. Мама прислала электронную открытку с надписью «Анна Зимняя, поворот на лето». Ольга отправила в ответ смайлик поцелуя.

По-кошачьи неслышно подошёл Рабин. Ощупал Ольгу взглядом с головы до ног и даже повёл хрящеватым носом, будто обнюхивая. Ей пришлось приложить усилие, чтобы не скривиться.

Случайный студент угодливо протянул руку для приветствия — Рабин пожал. Любил внимание. Его стильный костюм в окружении грязно-серого камня и дешёвой мебели смотрелся чужеродным.

— Ольга Сергеевна, у вас сейчас занятия? Мне бы побеседовать полчасика.

— Нет, у меня сегодня нет пар.

— Отлично. Пойдёмте ко мне в кабинет, нас уже ожидают.

«Ожидают? Это кто, интересно?»

Кабинет у ректора был роскошный — просторный, с современным ремонтом и удобными креслами, в одном из которых сидел, ссутулившись, человек в комитетской форме. Когда они вошли, он поднял голову, и Ольга узнала: Печатников. Ректор представил их друг другу.

Печатников сказал неприветливо:

— Где-то видел вас раньше. На конференциях, что ли?

— В библиотеке, когда Рузаева брали. — И, увидев, что он поморщился, как от боли, добавила: — Я была помощницей Башкатова.

Фамилия возымела действие, но не совсем то, на которое рассчитывала Ольга. Печатников посмотрел на неё внимательнее:

— Понятно, откуда такое желание докапываться до истины.

От этой фразы ей стало не по себе. Ректор зачастил, спасая ситуацию:

— Максим Сергеевич, мы с вами обсуждали: у нас беда. Мы все огорчены, выбиты из колеи и совершаем необдуманные поступки. Ольга Сергеевна любит студентов и заботится о них — это наш общий приоритет.

Секретарша внесла кофе. Когда она поставила поднос на стол, Ольга увидела, что одна чашка вдвое меньше другой, а возле третьей на блюдце две ванночки порционных сливок. Маленькая чашка досталась Печатникову, большая — Рабину, третью секретарша с чопорным видом поставила перед Ольгой.

— Ольга Сергеевна, — продолжил ректор, когда секретарша вышла. — Мы хотели бы просить вас о сотрудничестве: студенты вас любят и доверяют. Возможно, чем-то таким, что сложно рассказать другому преподавателю, поделятся с вами. Недаром Вера Глебова прибежала к вам, а не к кому-то другому. Вы располагаете к себе…

— Нам нужно быть в курсе, — вклинился Печатников.

— К сожалению, в нашей культуре сообщение о противозаконных действиях, о грядущей опасности, о странном поведении человека приравнивается к доносу. Это не так! Не должно быть так. В Израиле мужчина увидел идущего по улице раввина с необычно тяжёлым на вид рюкзаком. Он набрал номер полиции. При задержании фальшивый раввин, оказавшийся террористом, подорвал себя. Понимаете, какой уровень гражданской сознательности?

— Нужно, чтобы вы сообщали нам о любых фактах, если они хотя бы косвенно касаются пропавших девушек или подозрительных лиц. Добавьтесь в открытые студенческие чаты, группы. Можете сами инициировать разговор, если вам покажется, что у вашего собеседника есть информация.

 «Да чтоб вас обоих! — с тоской подумала внутренняя Лёлька. — Как только Левченко узнает, что я была у ректора, сразу решит, что меня подослали шпионить за ним. И что значит „добавиться в группы“? Кто меня добавит туда, где обсуждают микронаушники и шпаргалки и придумывают преподам обидные клички?»

— Я понимаю, о чём речь, — начала Ольга осторожно. — Андрей Семёнович, вы же сами на собрании молодых преподавателей в прошлом году убеждали нас, что нужно держать дистанцию, а сегодня предлагаете мне самой стучаться в чаты…

— Ольга Сергеевна, я же для того и выбрал вас. Вы молодая, умная и, что немаловажно, остроумная, изобретательная. Что вам стоит? Вы видели новый ролик блогера Каннибала? Да видели же, признавайтесь! Его целыми кафедрами у нас смотрят.

— Видела.

— То есть вы прочувствовали уровень осведомлённости неизвестного студента о деталях. Мы не хотим узнавать новости от блогеров, понимаете? Мы хотим получать их первыми. Нам не нужны истории про тех, кто курит в туалете или продаёт запрещёнку. Только то, что касается университетского маньяка.

— Так он существует? — Она действительно была не промах. — А то ходим вокруг да около: «пропавшие», «беда», «подозрительные лица».

Лёлька наслаждалась произведённым эффектом: Печатников пошёл красными пятнами, ректор приподнял изящно очерченную бровь. Ольга вцепилась в подлокотники кресла и замерла.

— Туше, — Рабин поднял руки, сдаваясь. — Теперь вижу, что не ошибся.

Ребров

За стеной снова и снова включали одну и ту же песню.

В этот день родили меня на свет,

В этот день с иголочки я одет,

В этот день теплом вашим я согрет,

Мне сегодня тридцать лет![5]

Праздновали, наверное. Хотя голосов не слышно. Может быть, кто-то отмечает в одиночку, как и он, Ребров, — и тридцать, и сорок. И в пятьдесят, наверное, вряд ли что-то изменится.

Ребров рассматривал карту, читал вслух непривычные, странные названия: Солежва, Бурханово, Скудельницы, Унгур. От них веяло хтонью и язычеством, потемневшими деревянными идолами на выжженных неизвестным катаклизмом полянах.

Солежва, если смотреть на неё со спутника, напоминает валенок. На пятке валенка, у самой реки, угнездилась церквушка. Охваченный неожиданным порывом, он вбил в поисковик «Солежва церковь». Оказалось, не церковь даже, так, часовенка. Часовня Спаса Убруса. Странное слово «убрус» — помнилось, что это какой-то арабский плащ, оказалось — то же, что Спас Нерукотворный. В статье писали коротко и жестоко: «Если результаты геологических изысканий и архитектурных исследований окажутся негативными, часовню спасать не будут». Вот так. Без обиняков. На фото стоит она, приговорённая, наклонясь к холодной реке.

Название «Бурханово» растянулось длиннее самого села. Красной точкой он обозначил место, где были найдены вещи Лады Старовской, зелёной — место в урочище, где выбросили тела. По прямой недалеко, меньше пяти километров, по дороге чуть дольше. Что, если этот тип не хотел, как говорят, выходить из зоны комфорта? Жил где-нибудь там, знал каждый камень, каждую веточку. Там пашут — значит, найдут, зато сюда, в лес с колтунистым подлеском, можно спрятать — никто не сунется.

Он вбил в поисковик «Скудельницы», но вместо точки на карте и фотографий первая же ссылка разъяснила, что скудельница — это устаревшее название погоста для массового захоронения. Хорошенькое дельце. Как говорится, «Совпадение? Не думаю».

Летом двухтысячного он устроил охоту на девушек из СтарГУ, потом затаился. Может быть, таскал по одной, как хорь из курятника, а у хозяев такого добра навалом — они и не замечали. Тела прятал хорошо, если их до сих пор не нашли.

Триумфально вернулся прошлым летом и забрал сразу троих, одной из которых оказалась женщина среднего возраста, чья-то — Зарины, точно, Зарины — мать. Опять перерыв почти в год — и новый заход. Радзинская и Косова. Никто ничего не видел, не слышал, не знает. Как можно подобраться в огромном здании, набитом людьми, незаметно?

Необязательно быть невидимым — достаточно стать незаметным, слиться с толпой, не привлекать лишнего внимания. Иметь типичное лицо без особых примет, опрятную одежду, приятную речь. Украсть из толпы, пожалуй, даже легче. Было сто — станет девяносто девять.

Ребров поискал в мессенджере ориентировку на Радзинскую, но вместо этого наткнулся на сообщение от Заславской: «У меня есть человек, который, возможно, видел Университетского». Университетский. Как глупо. Много чести, только в фильмах и газетах маньякам дают красивые клички. Чтобы понимать, о ком речь, достаточно простого — «Репетитор». Да и это не он придумал, а кто-то из Староуральского краевого Комитета. Может быть, сам Печатников. На такие штуки он мастер.

Он всё ещё держал телефон в руках, когда пришло ещё одно сообщение от Ольги. Длинное. Хотел удалить, не читая, но слишком странным было совпадение. Почему — сейчас?

«Вадим Андреевич, здравствуйте. Наверное, вы мне не ответите — и будете правы. У вас есть свои задачи, а у нас ещё не все признают, что существует Университетский. Сегодня ректор и Печатников пытались сделать из меня информатора — очень смешно, учитывая, как у нас распространяются слухи. А ещё нам в сотый раз посоветовали усилить бдительность и заставили брать и сдавать ключи от аудиторий под расписку. Сомневаюсь, что это поможет. Вы не смотрели новый ролик Лектора Каннибала? Я скину вам ссылку. Там совсем немного, посмотрите, если будет время».

Он походил по комнате, допил чай — в Петербурге даже остывший был вкусным — машинально отдалил и приблизил спутниковую карту.

Скудельницы.

Скудельница.

Ребров взял телефон и написал коротко, без приветствия: «Мне нужны списки преподавателей филфака и истфака за 2000 год».

Отправил.

Прочитала.

Хочет помочь, пусть помогает. Обидится — ну и чёрт с ней.

Заславская

Пятой группе уголовный процесс поставили на последний рабочий день перед новым годом. В 17:30 по расписанию должен был закончиться зачёт, а новогоднее заседание кафедры начиналось в 16:00. То, что она придёт к шапочному разбору, Ольгу не огорчало, скорее, радовало: у Левченко будет меньше возможностей отточить на ней мнимое остроумие и не придётся выслушивать вечную пикировку между ним и Анжелой Борисовной. С профессором Еремеевым они всё равно не увидятся до следующего семестра — дети увезли его в Усть-Навку на бромйодные воды.

Те немногие из группы, кому она не поставила «автомат», с заданиями справились хорошо. Даже тугодум Настасьин ошибся всего дважды и аж покраснел от радости, подавая зачётку на подпись. В конце, когда она уже поздравила всех с наступающим, встал Влад Будилов и подарил от группы букет хризантем, кружку с надписью «Лучшему преподу» и коробку бразильской арабики — и откуда узнали, какой кофе она любит? Сфотографировались на память всей группой у доски и разошлись: студенты в бар на Попова, она на кафедру.

Коллеги ожиданий не обманули и к её приходу успели прилично нагрузиться. Анжела Борисовна скучала в позе любительницы абсента и смотрела куда угодно, главное, чтобы не на Левченко. Завкаф был возбуждён и разгорячён, травил сто раз пережёванные ментовские байки и смеялся неприятным высоким смехом. Наталья Васильевна, обычно флегматичная и незаметная, надела ободок с оленьими рожками и время от времени встряхивала головой, чтобы заставить звенеть прикреплённые к ним бубенчики. Саакян — было заметно — выпил очень много, его тяжёлый взгляд блуждал по лицам, кулаки сжимались и разжимались. В такие минуты он становился похожим на человека, ищущего, кому бы проломить голову возле барной стойки.

— А вот идёт фискал! — поприветствовал её Левченко с мерзенькой улыбкой. — Или нужен этот… как его… феминитив? Фискал-ка! Фискалка!

Она положила цветы на край стола и заглянула на шкаф в поисках вазы.

— Смотрите-ка, — не унимался завкаф, — как у нас студенты любят молодых преподавателей. Цветы дарят! Мне бы хоть что подарили за все годы — шиш да камыш! А секрет прост: сколько у вас незачётов сегодня, Ольга Сергеевна, а?

— Все студенты сдали.

— Вот, что и требовалось доказать! Лояльность — наше всё. Мы и со студентами друзья, товарищи и братья, и к ректору на кофеёк заглядываем.

— Да замолчи ты, богу-душу-мать!

Саакян, вечный тихоня и дипломат, начал угрожающе подниматься из-за стола. Он зацепил край скатерти, картонные тарелки и пластиковые рюмки поползли к краю, и, если бы не Наталья Васильевна, конфуза было бы не избежать. Секретарь одной рукой ловко прижала скатерть к столу, а другой не дала перевернуться бутылке с остатками шампанского. Две другие, коньячная и водочная, уже пустые, стояли на полу возле ножки стола. «Темпы, однако», — подумала Ольга, с ужасом ожидая развязки неожиданной стычки.

— Тише, тише, Радик Арсенович, — умоляюще зашептала Анжела Борисовна. — Всё хорошо. Всё же хорошо? — и, сквозь зубы, — Игорь, закройся, а, пока чего не случилось.

Левченко побледнел, но проглотил обиду. Впрочем, Саакяну стоило ожидать подлянки в будущем — таким уж был завкаф, недаром среди студентов ходила бородатая шутка: «Жили-были три свиньи — Ниф-Ниф, Наф-Наф и Завкаф».

— Коллеги, коллеги, — Анжела Борисовна поспешила замять инцидент. — Слышали про изменение учебной программы с будущего года? Говорят, общие части уголовного и гражданского права будут уже на первом курсе читать, во втором семестре, вместе с теорией. Странно как-то…

— Да бред полный! — Левченко теребил широкий, вышедший из моды галстук. — У них же базы нет.

— Всё, что ни делается, всё к худшему, — выдала Наталья Васильевна и лихо махнула стопку коньяку.

— Радик Арсенович, налейте Ольге Сергеевне шампанского. Вот чистый стаканчик, возле вашего локтя.

Саакян беспомощно оглядывался в поисках бутылки и стакана, которые стояли прямо перед ним. «Развезло бедолагу. Кто его домой-то потащит, не Левченко же после такой цыганочки с выходом… Жену придётся вызванивать, а она с малышкой. Во дурак, прости Господи!»

Анжела Борисовна, смекнув, что ничего не добьётся, сама плеснула Ольге шампанского и пододвинула тарелку с кексами:

— Ешьте, небось завтракали только.

В студенческие годы Левченко казался Ольге приятным человеком, а Анжела Борисовна — редкостной стервой. Теперь всё стало с ног на голову.

— Так что… — вдруг хрипло выдохнул Саакян. — Есть маньяк-то?

— Радик Арсенович! — умоляюще воскликнула Наталья Васильевна. — Давайте не сейчас, а? Новый год же, праздник… И так всё время с этой мыслью ходим.

— Думаете, у Радзинских праздник сейчас? А у Косовых? А Гурченко все эти годы празднуют, никак напраздноваться не могут?

— Да что же это такое!

— Радик Арсенович!

Все замолчали, и в наступившей тишине Анжела Борисовна сказала:

— Вити Гурченко уже двадцать лет как нет. Он три года прожил после… этого. Лена как траур надела, так и не снимает. — И, когда все недоумённо повернулись к ней, пояснила: — Они мои соседи.

Под предлогом наполнить вазу водой Ольга выскользнула в коридор. Идти нужно было в пугающий туалет цокольного этажа, что поделаешь. Гнетущая атмосфера, создавшаяся на новогодней кафедре, бодрости духа не прибавила. «Лучше бы зачёт шёл до ночи… надо было сказаться больной. Невозможно с ними со всеми, невозможно!»

В полутёмном переходе от стены вдруг отделилась фигура и шагнула к ней. С перепугу Ольга чуть не выпустила вазу из рук.

— Ольга Сергеевна?

В неверном свете люминесцентной лампы, звенящей и моргающей, она разглядела мужчину. Лицо было смутно знакомое. Не студент — одного с ней возраста, если не старше. Одет опрятно, приятный, симпатичный. Подходит, так сказать, под профиль.

— Вы не пугайтесь, я не университетский маньяк. Ха-ха, я подумал: он бы, наверное, именно так и сказал. Да, извините, меня Юра зовут. Вы меня помнить должны, я вас вёз в краевой комитет тогда, помните, когда Рузаева задержали?

Точно. Этот парень стоял возле машины Печатникова, потом помог ей устроиться на сиденье — от адреналина не гнулись колени — и сунул в руки бутылку воды.

— Да, Юрий, не признала. Я близорукая, в темноте вижу плохо.

— Я тоже хорош. Выскочил, выпрыгнул… Давайте, я вас не буду задерживать, вы куда идёте?

— В туалет.

— Неловко, — он по-мальчишески хихикнул. — Я немного времени отниму, если позволите?

— А вы какими судьбами здесь?

— Да у меня сестрёнка тут учится, на журфаке. Приехал встретить. Сами знаете — обстоятельства.

— А как зовут сестрёнку? Я веду у журналистов спецкурс по криминальному репортажу, может, знаю?

— Да она первокура ещё. Регина зовут. У меня и мама, и сестра, обе Регины — представляете?

— Очень красивое имя. Так что вы хотели, Юра?

— Да поинтересоваться хотел, насколько в университете безопасно вообще. Сами понимаете, сестра родная. Мы без отца росли, мама натерпелась всякого… Я сам здесь учился, на юрфаке — не окончил.

— Юра, вы мне такие вопросы задаёте… спросите у вашего шефа Печатникова. Я бы тоже с удовольствием его послушала по этому вопросу. Как видите, пока шарахаемся от собственной тени.

— Да-да, понимаю, — он кивал так энергично, что Ольгу начало укачивать. — Простите. Мне просто показалось, что вам не всё равно.

— Да, Юра, мне не всё равно. Надо идти, меня ждут на кафедре.

— Спасибо, что уделили время, Ольга Сергеевна. Всего хорошего.

Он шагнул вбок и, как в фильме ужасов, беззвучно ухнул во тьму.

Interludium: июнь 2000, Рита

Она заблудилась — в здании. Вот же хохма! Придёт домой, маме обязательно пожалуется, а та скажет: «Я же говорила, что ты у меня бестолковик». Такая у них семейная шутка.

…Четырёхлетняя Рита выслеживала добычу. Она ползла ей навстречу через кухню, а добыча — широкомордый, характерный, селёдочной расцветки и бандитского вида котище Мурзик — шипел и пятился в угол, пачкая в пыли роскошные усы.

— Отстань от кота, — мама мелькала в дверях ванной распаренная, с засученными по локоть рукавами. — Иди с папой поиграй.

Знает она эти игры! Папа скажет: «Я больной, делай мне операцию», закатает рубашку на пузе — и спать. Не вздрагивает даже, пока она водит ему по груди и животу выпотрошенной шариковой ручкой. «Больной, больной, просыпайтесь, операция прошла успешно!» — папа и в ус не дует.

Родители думали, что она станет хирургом, а она выбрала филологию. Начиталась.

Так вот, возвращаясь к охоте на кота. Он был загнан в угол и раздавлен морально, вот-вот дастся погладить и почесать уютные бока, так всегда бывало, но тут произошло непредвиденное: наступая, вернее, наползая на Мурзище, Рита сунулась в табуретку. Туда сунулась — обратно никак. Застряла. Головой. В прямоугольнике, образованном сиденьем, ножками и перекладиной.

Как она верещала! Несчастный Мурзик забился в угол и затих. Папа вскочил и в два прыжка преодолел расстояние от дивана до кухни. Мама, разбрызгивая на обои мыльную пену, вылетела из ванной… Убедившись, что всё не так уж страшно («Я думала, он ей глаза выцарапал!»), начали соображать, что делать. Сначала мылили — и табуретку, и орущую Риту. Потом маслили — в обратном порядке. Уговаривали повернуть голову на бок. Ещё немного. Теперь в другую сторону. В итоге после часа мучений папа принёс с балкона ножовку, мама обхватила Ритину голову двумя руками, и за несколько вжиков табуретка была разделена надвое, а Рита освобождена из плена.

— Ты знаешь, кто ты?! — грозно спросила, нависая над ней, мама, которую наконец отпустило.

— Да, — кивнула Рита. — Бес-тол-ко-вик.

Вот и сейчас — бестолковик. Хорошо хоть, что документы уже отдала. Теперь бы выход найти из этого лабиринта.

— Заплутала?

Ей навстречу по лестнице спускался мужчина. Высокий, подтянутый, с тяжёлой челюстью и седыми висками. Чем-то похож на отца — вот только отец не носит костюмы. Никогда.

— Да. Я выход ищу. Шла в ту сторону по указателям приёмной комиссии, а сейчас, видимо, свернула не туда.

— Тут со всеми такое случается. Я однажды на собственную лекцию опоздал. Хорошо, студенты не выдали, — он засмеялся. — Вы зря здесь поднимаетесь, вам спускаться нужно. До первого этажа, в цоколь не проскочите только, дальше в коридор, пройдёте до конца, там нужно будет на половину этажа подняться. Повернёте от лестницы налево, потом направо и выйдете прямо к трамвайной остановке.

— О боже!

— А, ладно! Провожу вас. У меня ещё немного времени есть.

Когда они вышли на освещённую площадку, он указал на книгу, зажатую у Риты под мышкой — в сумочку не поместилась.

— Читаете Гаспарова?

— Да, — она смутилась.

— Отличный выбор! Я бы ещё вам посоветовал Шкляревского «Читаю „Слово о полку“». Вы, никак, на филфак собираетесь?

— Да.

— А класс профильный у вас был?

— Профильный? Нет, обычный класс. Сто тринадцатая школа.

— Вот это не очень хорошо… вас как зовут?

— Маргарита.

— Какое литературное имя! Да, Риточка, у вас, наверное, всего четыре часа литературы в неделю было?

— Три…

— Вот видите! Жаль, жаль. А на подготовительные курсы ходили?

— Да. На трёхмесячные.

— Мало, мало для непрофильного класса… Вот что! У меня там, на стоянке, машина, в ней методички лежат. Давайте я вам одну подарю. Мне очень хочется, чтобы вы, такая заинтересованная, поступили. Учиться должны те, кто этого хочет. Как и преподавать, кстати.

— Ой, мне так неудобно…

— Ничего неудобного! Эти методички только место занимают, как на дачу едем, жена каждый раз говорит: «Выкинь, выкинь, в гараже оставь!», а мне жаль. Люди же трудились! Сейчас никто человеческий труд не ценит.

Риту словно иголочкой кольнуло. Что-то было не так.

— Хорошо, спасибо.

Она решительно отмахнулась от страхов. Что может случиться среди бела дня возле университета, а тем более внутри него? К тому же у неё в школьном дневнике на внутренней стороне обложки нацарапана цитата из Брэдбери: «Каждый раз нужно прыгать со скалы и отращивать крылья по пути вниз».

Она и прыгнула.

Крылья, правда, отрасти не успели.

Света

У Светы с утра дел было невпроворот, по самое больное горло. Думала раньше: вот дети вырастут, и всё на лад пойдёт, но нет же — то одно, то другое, то третье — и без хлеба. Уже неделю по утрам она просыпалась с севшим голосом и весь день глотку царапало, как когтями. Полоскания и таблетки помогали часа на два, не больше. Поднимись у неё температура — и глядишь через пару дней Света была бы, как говорила бабушка, огурчиком.

Алина накануне отпросилась на ночь к Карине, и Света первым делом позвонила Карининой маме. Дочь, конечно, состроила недовольную моську, мол, большая уже, но концертов устраивать не стала, разумная девочка растёт, тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Света съездила в гипермаркет, наготовила еды дня на три вперёд, вымыла во всей квартире полы. Одну за другой запустила три стирки — и откуда столько вещей, будто их в квартире человек десять? Пересадила наконец фикус из маленького горшка в кадку побольше — бедняга уже давно выпростал корни сквозь дренажные отверстия. Выдёргивая упрямца из горшка, засыпала пол в кухне землёй, и пришлось заново приниматься за мытьё.

Печатников не звонил и не писал весь день. Это было в порядке вещей. Значит, страда. Перекладывая бельё из стиральной машины в сушильную, подумала об университетском маньяке и провалилась в душный обволакивающий ужас: кто знает, в чей дом беда придёт в следующий раз?

На улице стемнело. Алина написала, что они поужинали и прислала видео с Карининым корги. Упитанный пёс смешно семенил короткими лапками, улыбался красиво очерченной чёрным пастью и смотрел влажными глазами на румяную курицу, которую мама Карины достала из духовки.

Света несбыточно мечтала о собаке — и в детстве, когда жила с родителями в ленинградской коммуналке на одиннадцать комнат, и в студенчестве, когда переехали в хрущёвку на окраине Питера, и потом, когда Печатников увёз её в Староуральск и поселил в служебной квартире.

 Нынешняя Света могла поехать за щенком хоть завтра, но всё не решалась, всё откладывала. Она подписалась на странички сразу нескольких питомников и по вечерам, особенно если Печатников застревал на службе, листала объявления о продаже. Представляла своим то одного, то другого щенка. Думала, какого хочет — спокойного, чтобы тискать его перед сном, или активного, чтобы начать наконец снова бегать по утрам?

Иногда открывала сайты приютов для бездомных собак и там смотрела тоже. Вот и сейчас, упав в кресло с кружкой ядовито-малинового антигриппина, зашла на сайт передержки брошенных животных и приготовилась высматривать среди фотографий своего.

«Интересно, а этот как ищет? Тоже — присматривает?»

Мысль показалась неуместной и мерзкой.

В замке заёрзал ключ — так, словно его пытался вставить незнакомец. Света подобралась, наклонила голову, как будто собиралась боднуть неизвестного визитёра, и в одних носках вышла в коридор. Дверь распахнулась и на пороге появился Печатников. Он едва стоял на ногах. Под правую руку его поддерживал Юра — почти что на весу.

— Боже мой!

— Можно просто «Максим», — съёрничал Печатников и раскатисто рыгнул.

— Что-то случилось?

— Нет, ничего. Максим Сергеевич устал да на голодный желудок…

Света растерялась: недостатков у Максима было предостаточно, но пьянство в их число раньше не входило. Даже во времена студенчества в компаниях он всегда оставался самым трезвым. Во всяком случае, трезвее Реброва.

— Давайте его усадим сюда, — предложил Юра.

«Усадим… потому что „посадим“ не говорят», — не к месту подумала Света и одним движением смахнула со скамеечки на пол журналы и счета за коммунальные услуги.

— Сесть я всегда успею! — От пьяного смеха зазвенели висюльки на люстре.

— Юра, спасибо вам.

— Да что вы, Светлана Павловна, не за что. Всё нормально. Хорошего вечера.

Вечер обещал быть долгим.

Выслуга лет не научила Печатникова пить. Его так водило из стороны в сторону, что Света побоялась: сверзится со скамейки, поднимай его потом. Пока размышляла, как переместить мужа в спальню без посторонней помощи — она уже жалела, что отпустила Юру, но перед ним и так было страшно неудобно, — Печатников резво вскочил на ноги и ринулся в гостевой санузел. Судя по утробным звукам, его выворачивало наизнанку.

«Пол опять мыть». Света прошла на кухню, налила два стакана воды, пошарила по ящикам в поисках таблеток и порошков. Муж продолжал вызывать Ихтиандра.

Когда заглянула в санузел, бледный Печатников сидел на полу возле унитаза, обхватив голову руками. Китель он каким-то чудом успел аккуратно повесить на дверную ручку, а вот рубашке повезло меньше. Винегрет он, что ли, ел? Нашёл, чем закусывать.

— Макс, ты чего?

Ей стало невероятно жаль его — зеленовато-бледного, с каплями липкого пота на лбу, со свалявшимися седыми волосами. Она аккуратно поставила на пол стаканы и села рядом.

Ему было очень плохо — и явно не только от алкоголя.

— Скоты мы, — тихо сказал он.

Света сначала не разобрала, а потом поняла, о чём он.

— Что сейчас?

— Да всё то же. Всё то же.

Глаза у него были мёртвые.

— Это система, Максим, ты же знаешь. Первый раз, что ли?

— Не первый, Свет.

Она вздрогнула.

— Я больше не могу.

Света неловко, бочком, подползла ближе и положила голову на его плечо. Остального тела старалась не касаться.

— Ты же не один в этом виноват, правда?

Он усмехнулся — слишком трезво.

— Это ничего не меняет. Каждая овечка будет подвешена за свой хвостик.

Помолчали.

Вдруг Печатников проговорил осипшим голосом:

— Знаешь, сколько Ребров насчитал? — И, чтобы она не перебила его, торопливо ответил на свой собственный вопрос. — Тридцать четыре.

Света дёрнулась — не то от ужаса, не то с желанием отползти от него, как от прокажённого.

— Ты ему веришь? — спросила.

— Верю. Если и ошибается, то человек на пять, не больше… Какой ублюдский разговор у нас выходит, Свет. Как скот по головам считаем.

На этот раз она не дрогнула. Зрила, как всегда, в корень.

— Что губер?

— Тебе дословно? «Я тебе, мудаку, говорил, что нам не нужен этот маньяк. Теперь лови разбежавшихся вшей, пока не покусали».

— Урод!

Снова тишина. Стало слышно, как этажом выше кто-то мучает электрогитару.

— Вот твари, а говорили, что звукоизоляция на уровне домов бизнес-класса.

Они засмеялись вместе, и Света прильнула к нему, как много лет назад.

— Максим, — Голос у неё был тихий, но очень твёрдый. — Я знаю, что нужно делать.

Он говорила и говорила, журчала в трубах вода, на гитаре пытались сыграть — ужасно непохоже — Летова.

Всё идёт по плану.

Света закончила и легко поднялась, словно не мучилась поясницей все эти месяцы. Включила воду, обтёрла раковину и стульчак. В унитазе плавали кубики непереваренных овощей. Ей, брезгливой, отчего-то совсем не было противно — это как за ребёнком убирать.

Печатников прислонился к стене и закрыл глаза.

— Макс, прими душ, почисти зубы и иди спать. Я тоже пойду.

Кивнул.

— Тебе что, опять плохо?

— Нет. Думаю. Свет, а почему ты выбрала меня — тогда?

Она мыла руки, вернее, двигала ладони туда-сюда под струёй горячей воды. После такого почему-то отпускало — физиология, наверное. Сосуды.

— Увидела, что ты живой.

У Печатникова слишком болела голова, чтобы попытаться понять.

Заславская

Автобус на Мялино выезжал в самую метель.

— С богом, Пётр Иваныч, — сказала кассирша, отмечая пассажиров в списке. — Ужас что творится. Ни черта не видно.

— Хыть бы дойыхать, — причитала увешанная баулами старушка в зелёном платке.

У Ольги набралась здоровая сумка, которую пришлось поставить на колени — из-за маминого подарка, конечно. Мама как-то давно, ещё в молодости, привезла из Ленинграда чашку ломоносовского фарфора — полупрозрачную, как яичная скорлупа, с тоненьким нежным рисунком. Берегла как зеницу ока, не доставала даже по праздникам, а разбила глупо — протирала в буфете пыль перед Пасхой и задела рукавом халата.

Дзиньк, — сказала чашка.

Бххх, — сказала мама.

Ольга долго искала такую же — на барахолках, в скупках, в интернете — и наконец нашла. Сама была в восторге от своего подарка.

Отцу купила футболку и прихватила в букинисте на Попова пару книг — пусть читает на досуге.

Ехали медленно. Пётр Иваныч даже радио прикрутил, чтоб не мешало. Впереди, как назло, тащилась цистерна «Огнеопасно», и её рыжий зад был едва различим в мельтешении снега. Старушка в платке истово крестилась и пришёптывала молитвы.

«Казнит зима, её холуи рыщут, в ночи нельзя укрыться от ветров…» Откуда это? А, точно, Николай Колпанов.

Нет больше Саши Савельевой, а Эдгар жив-здоров.

Нет Гурченко и Старовской, а неизвестный маньяк ходит себе, топчет землю.

И время не остановилось, и снег не пошёл вверх.

Папа ждал на остановке возле переезда — по такой погоде и с сумкой Лёлька, конечно, через город идти не собиралась. Он сощурился на подъезжающий автобус, и она помахала — заметит?

На папе был выцветший бушлат, весь облепленный снегом.

— Ты зачем в такую погоду вышел? — вместо приветствия накинулась Лёлька. — Мы опоздали на полчаса, ты тут мёрз?

— В этом бушлате не замёрзнешь…

— То-то у тебя весь нос белый. Пошли скорее!

— Давай сумку, понесу.

— Не-не-не, у меня там ценный веник. Мама тебя отправила?

— Сам, — с обидой сказал папа. — Как увидел это светопреставление, думаю, пойду встречу Лёлю.

— Как здоровье?

— Не жалуюсь. Начал зарядочку по утрам делать — сначала не хотелось, а потом втянулся. Бодрость такая сразу появилась!

Увидев, что они спускаются по улице, мама выскочила на крыльцо. Из-под пальто торчали голые ноги.

— Я уж думала, случилось что! — причитала мама. — Нет и нет, нет и нет.

— Да ехали еле-еле, дорогу вообще не видать.

— Господи Исусе!

— Мам, ты что в халате? Пошли в дом скорее!

— Да что мне сделается, мы, Понюшкины, закалённые.

— Закалённая наша, колени вон синие все! Потом опять мне про цистит будешь ныть, — папа теснил маму в сени.

— Серёжа, да когда я тебе ныла-то?

— Мам, пап, перестаньте! Мам, сумку положи на место, пожалуйста. Я сама разберу. У меня там подарки, в новогоднюю ночь покажу. Пап, по моим ботинкам ходишь… ага, спасибо.

— Господи, приехала наконец-то! — Мама сгребла её в объятия, и Лёлька успела заметить, что глаза у неё подозрительно блестят.

— Мам, да перестань, только что была у вас.

— Только что да не только что…

С дверного косяка осыпалась краска, и проступили следы, оставленные дробью в страшную ноябрьскую ночь.

Тридцать первого с утра вместе убирали дом. Лёльке досталось самое нелюбимое — протирать посуду в буфете. Папа быстро прошёлся пылесосом «Урал» по коврам и дивану и ушёл расчищать дорожки. Мама бегала туда-обратно, хваталась за всё разом и тут же бросала. Это Лёльке не понравилось — раньше за мамой суеты не наблюдалось.

К обеду повалил снег, сводя на нет результаты папиной работы. Пришлось заново разгребать возле калитки, чтобы можно было попасть внутрь.

В половине десятого на крыльце затопали, раздался стук. Папа, мирно дремавший в кресле, пока на экране бессменный Лукашин метался по ленинградской квартире в ситцевых трусах, вскочил.

На пороге стояла Тя-Женя с кастрюлей пирожков, укутанной голубым детским одеяльцем. Её голову украшал кокошник из фольги с бисером.

— Здравствуйте, детки! Здравствуйте, конфетки! Здравствуйте, взрослые, худые и толстые! С наступающим! Я вам гостинцев принесла.

— Привет, Женя! С чем пирожки? — Папа бережно, будто внутри и вправду был младенец, отогнул край одеяльца.

— Серёжа, дай человеку раздеться! Женечка, милая, пристрой это там где-нибудь и разувайся спокойно, пока он стоит, как идолище. Я сейчас «шубу» доделаю…

Мама аккуратно, одним пальцем, испачканными свёклой, поправила на носу очки и продолжила размашистыми движениями натирать свёклу. Лёлька раскладывала на кусочках ржаного хлеба золотистые шпроты. Масло капало с вилки на клеёнку. Раньше бы за такое непременно попало, но с годами мама стала отличать главное от второстепенного.

— Девочки мои, чем помочь? — Тя-Женя зашла в кухню. — Давайте «Зимний» пока соберу. Горошек вижу, огурцы вижу. Яйца ты варила?

— Да сядь ты отдохни, Женька, ты же гостья, в конце-то концов. Серёжа, Серёжа! Ты слышишь меня? Лёль, он что, уснул уже опять? Скажи ему, что он обещал компот достать. Только пусть проверит, чтобы этого года был. Там ещё есть банки прошлогодние, в самом конце полки…

— Через два часа все банки будут прошлогодние, — хохотнул папа — он не спал, просто не хотел пропустить любимый эпизод с приходом Ипполита. — Инн, а куда пирожки-то?

— Да неси в комнату, там поставь на буфет пока… Ты стол раскрыл? Нет? Так что стоишь? Иди давай… и скатерть достань — знаешь, где лежит? Иначе будем встречать с тарелками в руках, как на фуршете…

Но всё получилось в итоге — и доделать салаты, и расставить тарелки, и даже сложить пирамидки из салфеток, точь-в-точь как мама видела по телевизору. И шампанское охладилось в снегу на крыльце, а Тя-Женины пирожки остыть не успели.

Они хором отсчитали удары курантов, и мама, как всегда, вздрогнула и захихикала, когда хлопнула пробка, а на горке за частным сектором взлетели разноцветные ракеты, рассыпаясь на лепестки.

Лёльке все аккуратно пожелали счастья, а она, как и в прошлом году, в суете забыла загадать на двенадцатый удар. Во рту у неё стоял вкус пепла всех бумажек с несбывшимися желаниями. Ольга Сергеевна высунула нос, чтобы напомнить о том, что всё это — суеверия, и тут же спряталась снова. Она почти не появлялась, пока они гостили в Мялино.

В половине второго мама спохватилась, что надо бы сбегать до Митрофановых. Тя-Женя идти не захотела, осталась и Лёлька. Они сидели в креслах у телевизора. На экране неестественно хохотали и аплодировали гости «Голубого огонька». Лёлька то и дело спрашивала:

— А это кто? Ой, а он ещё выступает? А в красном кто? Она подтяжку, что ли, сделала?

Тя-Женя знала всех — хорошая, наверное, память на лица.

И тогда Лёлька решилась.

— Тя-Женя, а вы помните того человека? Ну, как он выглядел?

Тя-Женя сразу поняла, о ком речь.

— Да, помню.

— Можно, я покажу вам фотографии? Я тут сохранила в галерею кое-каких преподов… Мало ли.

Тя-Женя странно посмотрела на Лёльку и кивнула.

Она долго листала туда-сюда портреты в галерее — Саркисян, завкаф, Калистратов, немногие преподы-мужчины с истфака и филфака — не просто же так про них спрашивал Ребров. Даже для Еремеева не сделала исключения — а вдруг? Тя-Женя чуть дольше задержала взгляд на портрете Левченко, потом покачала головой:

— Нет, тот должен быть старше. И нос не такой. Больше никто не похож… Не знаю. Я его помню, хорошо помню.

— Тя-Женя, если я договорюсь, может быть, съездите в Комитет к мастеру композиционных портретов? Ну, фоторобот составить?

— Можно съездить, Лёля. Только мой тебе совет — не лезь ты в чужое дело. Оно дурно пахнет. И предчувствие у меня плохое.

Ближе к четырём Тя-Женя засобиралась домой. На уговоры остаться до утра не поддалась — котик, мол, скучает один. Когда она ушла, наскоро помыли посуду, убрали в холодильник остатки еды со стола. На Лёльку волной накатила усталость — она еле передвигала ноги, часто моргала, пытаясь не уснуть на ходу. Мама отправила её спать. Умываясь, Лёлька обнаружила, что нечем смыть косметику — мицеллярной воды у мамы, разумеется, не водилось. Мыло попало в глаз и щипалось, совсем как в детстве.

 Лёлька уснула быстро, но потом дважды просыпалась, расхаживала по комнате, скрипя половицами, ненадолго приоткрывала форточку. Помнилось, что сны приходили нехорошие, тревожные, из тех, что пускают сердце в галоп, но не оставляют следа в памяти. Знаешь: видела страшное, а что именно — поди припомни.

Кошмары, как и полагается нечисти, отступили с рассветом. Лёлька задремала, рухнув с коротким стоном с несуществующей высоты, вздрогнула и поплыла дальше в размеренном и тёплом сне.

Проснулась она в начале двенадцатого. Комнату заливал солнечный свет, в котором нежились мамины герани и спрутообразный, весь в розовых бутончиках, декабрист.

Как в детстве, босиком, поджимая пальцы на холодном полу, прошла в зал. Родители уже встали, диван был собран. Всё, как всегда — десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет назад. Под иконой Неопалимой купины подмигивала ёлка времён детства — не Лёлькиного даже, а маминого. Ёлка была из грубой пластмассы, неестественно вытянута вверх, и этим походила на ракету. Игрушки на её редких ветках можно было перечислить с закрытыми глазами: грибок, колокольчик, избушка с заснеженной крышей, космонавт и белочка на прищепках, синий шарик со снежинкой, красный — с золотинками и две шишки. Вроде всё. Вся ракетообразная ёлка была оплетена самодельной гирляндой с лампочками, выкрашенными лаком-цапоном.

От угла к углу под потолком тянулась резная гирлянда из разноцветной фольги. Длины не хватало, и с обеих сторон гирлянда была надставлена шпагатом. На окна мама налепила снежинки, которые они когда-то вместе вырезали из папиросной бумаги. Да как они сохранились вообще?

Лёлька сделала пару глубоких вздохов, но всё равно заплакала. По-детски утирала слёзы кулаками, а они всё не утихали, как ночная метель. «Мама придёт — расстроится».

Пришла и расстроилась. Не спрашивая, обняла, и так простояли некоторое время посреди комнаты. Папа, кажется, заглянул и вышел.

Потом Лёльку прорвало:

— Он ничего со мной вместе не хотел, мама, совсем ничего. Квартиру еле уговорила купить, так дальше и мотались бы по съёмкам, по самым дешёвым, с тараканами и муравьями… Въехали в эту пустую коробку — опять. Зачем двери, зачем плитка — всё покрасить можно, и краску подешевле взять. Я сама наняла рабочих, сама таскалась по базам этим строительным, выбирала. Один раз приехала летом в белых балетках, а там грязи по колено. Мужики смотрят на меня и ржут, как я с кочки на кочку прыгаю… В другой раз потащилась через весь город затирку подбирать. «Что это у вас гремит?» — спрашивает тётка в маршрутке. Открываю рюкзак, а там куски плитки. Да я и не куски, я целые коробки на себе возила, чтобы за доставку не платить. Как вспомню — в глазах темнеет. Да чёрт с ней с квартирой, мама, он и ребёнка со мной не хотел. Не сейчас, потом, через год. Вот защитишь диссертацию… вот достроится наша квартира… вот переведут меня в Москву… Я столько лет ждала, ждала… и надоело.

Мама вдруг спросила:

— А помнишь, тогда, в первом классе, мы с папой на работу ушли, а ты на ключ закрылась, стала открывать и сломала его в замке?

— Помню, конечно.

— Прихожу я, значит, со смены, дом закрыт, ключ не просунуть, а в кухне окно выбито — и тебя нет. Я туда-сюда — батюшки светы! — ребёнка украли! Побежала к Митрофановым, а сама реву белугой. Валерка дома был, на кочерге правда, но так, вменяемый. Собрал кой-какой инструмент, если ломать придётся, — и со мной. Вытолкнул проволокой обломок ключа, я открыла дверь, смотрю — дома порядок, пропали только шубка твоя цигейковая да портфель. Что, думаю, за воры — забрали ребёнка с такими вещами? Валерка-то, даром что пьяный, мне и говорит: беги, Инка, в школу, наверное, она собралась, дверь открывать стала, и ключ сломался, вот она в окно и вылезла, а я на него чуть не с кулаками: идиотина, дубина, какая школа, в милицию надо! Сломался ключ — она бы дома осталась… Потащил он меня, в общем, сам. Прибегаем, я к окну — знала, где класс ваш — вижу: сидит моя королевишна. Пишет в прописях, аж язык от старания вывалила… Я хотела вбежать, закричать на тебя, а сама плачу и остановиться не могу. Митрофанов-то мне и говорит, мягко так: «Пойдём, Инка, домой, я стекло вставлю, а то когда ещё Серёга из рейса вернётся. Задубеете».

— Я думала, вы ругаться будете, что я ключ сломала… И в школу надо было, у нас контрольное чтение в тот день поставили.

— Господи, дурочка какая…

— Я тогда герань твою заморозила всю… На улице-то минус двадцать было.

— Бог с ней, с геранью. Знаешь, Лёлька, что я тогда поняла? Что ты у меня можешь всё. Ты только помни всегда, и когда меня не станет, что ты можешь всё.

Ребров

Он читал материалы свежего дела, когда раздался звонок. Глянул на экран — незнакомый номер. Трубку брать не хотелось, но неизвестный всё звонил и звонил. В итоге Ребров ответил — лучше уж так, чем потом перезванивать.

Услышал голос Свет. Удивился. Не обрадовался, не разозлился — просто удивился.

— Привет, Вадь. Прости, что отвлекаю. Я с телефона Алины… долго объяснять. Будет минутка?

— Минутка — будет.

— Спасибо. Я хотела тебя кое о чём спросить и кое о чём попросить. Ты только выслушай меня, ладно?

— Хорошо.

— Их правда может быть тридцать четыре?

— Да.

— Господи, ужас какой! Вадь, у меня есть план, ты только не перебивай меня, пожалуйста.

— План? У тебя? А муж в курсе? — Переборщил с кислотой, конечно.

— Вадь, ты мне потом скажешь всё, что обо мне думаешь. Я перебивать даже не буду, дотерплю до конца. Ты только сначала меня послушай. Макс, в сущности, неплохой человек…

— А раньше говорила другое…

Вот это уже подло было, не по-мужски. Оставалось надеяться, что Макс за годы работы не спаранойился, как некоторые силовики, и не поставил дочь на прослушку.

— Я знаю. Максу нужна помощь. Он тоже хочет найти Университетского. Да, да, помолчи, пожалуйста, догадываюсь, что ты хочешь мне сказать. Мол, хотел бы — не дал бы тебе уехать. Есть другие сдерживающие факторы, если ты понимаешь, что я имею в виду.

— Допустим.

— Вадь, нам нужен карт-бланш на всё, понимаешь? Его не дадут, если не обратиться выше. Макс не может пойти к Председателю Комитета — Сквозник-Дмухановский мешает, понимаешь?

— Какой Сквозник?

— Вадя! Ты же интеллектуал! — Теперь безжалостно кислила уже она.

— Вроде понял. Нужно, чтобы я рассказал Председателю Комитета о серии, правильно?

— Да.

— Но ты же понимаешь, что это может ударить и по Максу?

— Он понимает. И готов. Считает, что так будет лучше, эффективнее.

— Я попробую.

— Спасибо.

Пауза.

— Свет, — он понял, что не может не сказать сейчас ей — оказавшейся умнее, деятельнее, смелее их обоих в этой истории. — Свет, мне очень жаль, что так вышло… что не сложилось. Понимаешь?

— Понимаю. До связи, Вадь.

Влажный голос. Слишком влажный.

Председатель Комитета был человек опасный. Сильный, властный, переменчивый — его, Реброва, бабушка называла таких «погодистыми». Он не боялся закусываться с главами других ведомств, причём делал это демонстративно, даже чуть утрированно, словно играя налитыми мышцами, — гляди, мол, так и огрести недолго.

Председатель запоминал, кажется, всех, кого видел хоть раз. Знал имена, фамилии, звания, слабости, успехи и провалы. Говорили, не вёл никаких записей, всё держал в седеющей, по-львиному крупной и красивой голове.

Страх Макса перед Председателем был объясним — выплыви серия, и в Староуральске начнётся такой погонный звездопад, что любо-дорого посмотреть. Желания только вряд ли исполняться станут.

С другой стороны, как выяснилось, Губера он боится больше, чем Председателя, — и это объяснимо. Председатель, извините, в Москве, а Губер в десяти минутах быстрым шагом. К тому же, староуральский Губер — личность любопытная, экс-гэбист, шоколадный король с целыми абзацами в биографии, вытравленными виртуальной кислотой. Поговаривали, что убийство Старовского, чья дочь стала третьей жертвой Репетитора, — дело рук Губера. Это вам не конфеты в Староуральск из Швейцарии возить, хотя и там были вопросики.

Видимо, Макс считает, что Председатель могущественнее Губера. Вспомнилась детская загадка о том, кто выйдет победителем из схватки слона и кита. Сам в эту клоаку лезть не хочет, ему бы ребровскими руками жар загребать.

Ребров пошёл в консультанты именно потому, что понял: с его чертами характера головокружительной карьеры не сделаешь. Он не умел подсиживать, плести интриги, вползать на карачках в высокие кабинеты, хлестать в определённых банях определёнными вениками нужных людей по нужным местам. Ему и врать-то удавалось с трудом — бабушкино воспитание. Свет поставила на правильную лошадь: Ребров не просто сгорел на старте, он остался в фермерском сарае пахать землю, зато Печатников разогнался — хрен остановишь.

Попасть на приём к Председателю было нелегко, но статус консультанта давал некоторые привилегии. У Реброва сложилась репутация, как говорил один товарищ из комитетских, «кота охренеть учёного», незаменимого и незаметного. Для этого, правда, приходилось ходить по цепи кругом, рассказывать сказки и петь песни, выслушивая ядовитые комментарии местных. Яд, правда, сочился до первого попадания в точку, до первого «пошёл цвет» из прокуренного рта какого-нибудь опера.

В тех регионах, где Реброву удавалось вычислить преступника, о нём ходили легенды — скептики, которые поначалу шутили про поиск преступника по цвету носков, увидев результат, проникались к нему глубоким уважением. Доводилось встречать тех, кто и вовсе считал его кем-то вроде экстрасенса. Однажды в городке С. возрастной мент, краснея от смущения, на полном серьёзе спросил, не может ли Ребров «просветить» его на предмет рака простаты.

При этом его не толкали локтями — соревноваться в мастерстве было бессмысленно. В конце концов, лавровый венок за поимку злодея всегда получали другие. Ему, Реброву, оставались в награду отсыпные и рабочие сутки — неизвестно, каких он ждал больше.

Ровно в одиннадцать часов следующего дня он вошёл в приёмную Председателя, поздоровался с вышколенной секретаршей и спустя две минуты был допущен на высочайший ковёр.

— Ну, привет, Андреич, — сказал Председатель.

Ребров знал, что такая фамильярность означает у шефа наивысшую степень расположения.

— Я по поводу Староуральского дела. В местном университете СтарГУ…

— Я знаю, — стальные глаза Председателя сверкнули. — У меня мышь не проскочит. Я начал читать ещё тогда, когда ты поехал. Видео посмотрел. Любопытное. Деваха какая-то с закрытым лицом снимает.

— «Лектор Каннибал».

— Да, она. Только я думал, что если ты приехал ни с чем пирожок, то раздули там из мухи слона. Нет?

— Нет.

— Что же тогда столько тянул, Ребров? Непохоже на тебя.

— Проблема в том, что местные власти препятствуют расследованию. Я не про Краевой комитет, — поспешил сакцентировать он, — я про губернатора. То юбилей вуза у них, то ещё что…

Председатель был неплохо знаком с материалом. Помолчав секунду, спросил:

— Думаешь, тот чел, которого взяли по первым делам, ни при чём?

— Бездомный, скорее всего, непричастен ни к одному делу. Просто было удобно свалить на него.

— Любопытно. Кто там у нас в Староуральске? Ага, Максим Печатников. Помню, помню такого. И ты, думаю, помнишь, — шеф со значением посмотрел прямо в глаза Реброву, и тот не выдержал, отвёл взгляд.

Председатель остался доволен произведённым эффектом и, завершая аудиенцию, подытожил:

— Я понял тебя. Готовь профиль. Я со своей стороны подогрею этот бульон в чашке Петри.

И, когда Ребров повернулся, чтобы уйти, добавил:

— Пока не обострилось, не езди. Дистанционно работай. Ваша с Печатниковым Троянская война лучше делу не сделает.

Когда Ребров вышел в коридор, у него едва заметно дрожали руки.

Вера

От Староуральска до Екатеринбурга поездом всего пять часов. Это если ждут, конечно. Если не ждут — целых пять часов в тряском вагоне, в тесном плацкарте, вывернутом бытом наружу.

Вера домой ездить не любила — не к кому. Мама, как вышла второй раз замуж, совсем отдалилась, да никогда они и не были близки, слишком разные. Вера, по маминым словам, вся в отца. Его не помнила: остался только на паре фотографий, не попавших под горячую мамину руку после развода, да на видеокассете с выпиской из родильного дома, которую сейчас и проиграть-то негде. Вспомнить бы, как он выглядит. Кажется, высокий и с усами.

Когда на первом курсе она жила в общаге, одногруппники то и дело спрашивали: «Верка, ты чего, не поедешь домой?» Домой. К маме. Некоторые девчонки — слышно было, стены картонные — даже плакали по ночам. «Как ты, Верка, променяла Ёбург на Староуральск? — спрашивали ещё. — Там же возможности ого-го». И это тоже не объяснишь на пальцах. Просто поняла, что Староуральск — её город, а в Екатеринбурге она родилась по ошибке. Перед богом на столе лежала огромная карта, и он случайно ткнул глиняную Верку, прежде чем вдохнуть в неё жизнь, на четыреста километров юго-восточнее, чем следовало.

Перед вторым курсом мама, движимая, очевидно, щедрейшим из чувств — чувством вины, предложила оплачивать ей съёмную квартиру — и Вера не отказалась. Жила теперь в пятиэтажке, замершей на краю оврага или, как здесь говорили, лога. Под окнами летом плескалась буйная зелень, и только в ноябре, если приглядеться, становилось заметно, что никакой внизу не парк, а старое кладбище, отсечённое от жилых кварталов протекающей в логу речкой Стикс. По вечерам солнце медленно оседало куда-то за кресты и деревья. Зыбкий розовый свет наполнял хрустальные бокалы, оставшиеся после умершей старушки, которой когда-то принадлежала эта квартира. Нынешняя хозяйка — племянница покойной — рассказывала Вере, что на кладбище за Стиксом умершую старушку не пустили, мол, закрытое, и увезли куда-то на северную границу города. Вера пыталась прочитать договор найма, но никак не могла пробиться дальше первого абзаца — пронзительный голос племянницы ужом полз в ухо и занимал всю голову.

В Староуральске Вере нравилось всё: и зелёное Заречье, и закаты на набережной, и осенние бульвары, дорожками расплавленного металла текущие к Реке, и, конечно, гигантское здание СтарГУ, сад перед ним и лес за ним.

На Новый год все, кто мог, разъехались по домам — почему так говорится, разве дом всегда там, где ты родился? — а Вера осталась в своей норе. За четыре месяца она успела обжиться: с разрешения квартирной хозяйки перекрасила кухонный гарнитур и сервант в белый цвет, переклеила — по видеоурокам неплохо для первого раза — обои в прихожей, купила свою посуду, ковёр, занавески и ещё кое-какие мелочи. Дом теперь здесь, а маме она позвонит — завтра, послезавтра или в воскресенье.

Вера не ждала его так рано. Договаривались на семь, когда он закончит работать, а она — готовиться к экзамену по конституционному праву, но домофон запищал на полчаса раньше. На ней были домашние штаны и растянутая футболка с Микки-Маусом, а весь стол заставлен грязными кружками — неловко.

Когда он поднялся на пятый этаж — даже дыхание не сбилось, вот спортсмен — Вера вместо приветствия спросила:

— Что не позвонил?

— Прости, телефон разрядился. Я воткнусь на кухне?

— Да, только в ту, что возле плиты, не втыкай, она потрескивает нехорошо так, надо электрика вызывать.

— Давно бы сказала, я бы посмотрел.

— Не люблю быть обязанной. Хочешь чаю — наливай сам. Мне нужно дочитать главу, хорошо?

— Да-да, конечно. Я буду сидеть как мышка. Как мыш — это слово есть в мужском роде?

Она не ответила, но улыбнулась. Он из кухни видеть не мог — пусть думает, что она ещё сердится. Вера любила в людях обязательность и честность. Поэтому, наверное, у неё почти не было друзей.

— Извини, отвлеку ещё, — он вошёл в комнату. — Пока не забыл. Убери из кадра эту круглую вазу, приметная очень. На последнем видео, в темноте, её видно. Кто-нибудь придёт, запомнит и вычислит тебя.

— Правда? — Она не на шутку переполошилась. — У меня недавно были девчонки… Айгуля ещё крутила эту вазу в руках, они еловые лапы туда хотели поставить. Что же делать?

— Да ничего не делать. Убери и всё. Если кто спросит, скажешь, советская типовая ваза, ими все барахолки староуральские завалены.

— Я вот думаю — может, ну его, этот канал? Рекламу у меня пока не покупают, а риск большой. Из университета могут выгнать, если разоблачат.

— Во-первых, не разоблачат — просто будь осторожна, вот и всё. Снимай в темноте, пользуйся синтезатором речи. Во-вторых, у тебя огромная аудитория, канал развивается прекрасно, сможешь потом зарабатывать этим. В-третьих, даже если допустить на секунду, что тебя разоблачат, никто не захочет связываться с блогером-миллионником. Господин Рабин любит деньги и трясётся за репутацию.

— Спасибо тебе. Без тебя я бы не решилась. Ты мой лучший друг, правда.

— Замечательно, — он странно, с присвистом, рассмеялся. — Пойду чаю сварганю. Тебе сделать чай или кофе?

— Нет, спасибо. Кофе я после пяти не пью, а чай… у меня уже чайное море внутри плещется. — Она обвела рукой пустые чашки на столе.

Когда он загремел посудой на кухне, Вера вдруг окликнула его:

— Знаешь, что не даёт мне покоя во всей этой истории? Ангелина Синявина. Она — единственная из всех, кому не нужна была помощь. Она уже сдала свой предзачёт и должна была через несколько часов ехать к зубному. Если предположить, что Университетский предлагал жертвам решить проблемы с учёбой, зачем он нужен Ангелине? Ты говоришь, что знал Ангелину, — почему она могла пойти с ним?

Он вернулся в комнату. В руке у него была кружка с пакетиком чая — и без воды.

— Не то чтобы прямо знал… Шапочно знаком. Синявины были нашими соседями по даче. Сейчас они продали и дом, и участок — платили каким-то экстрасенсам, частным детективам, может, и ментам давали — не знаю. Так вот, Ангелина действительно была ангелом. Добрая такая, милая. Доверчивая. Я сказал бы ей, что в одном из коридоров окотилась кошка и нужна её помощь. Она пошла бы.

— Ну нет… Это уловка для детей. Вряд ли она, взрослая девушка, купилась бы на такое…

— Действительно. Какие-то глупости говорю. Одно только знаю — Ангелину наверняка поймали на сочувствии. Этого у неё было хоть отбавляй.

Печатников

Ночью не спалось, крутило икры, как у старика. Стараясь не разбудить Свету, Печатников вышел на кухню и смешал виски с колой, но пить не стал — расхотелось. Вылил без сожаления в мойку и прополоскал стакан. Постоял в темноте у окна, глядя с высоты на город.

Тюль прилипал к поредевшим волосам. Ногам на плитке становилось холодно.

Промчался пожарный «Урал», разбрызгивая голубые проблесковые искры, за ним — «скорая помощь». Город продолжал спать.

Город спит, город спит, тихий город спит.

Город спит, только память не спит.

Стук шагов, ровный стук шагов вдоль оград.

Город спит, тихий город спит Ленинград[6].

Кто знает, как всё повернулось бы, останься Печатников в Питере?

Ребров со Светкой были питерские, ленинградцы, а он чужой, «неместный» из Староуральска, жил в общаге на улице Шевченко, позади кинотеатра «Прибой».

В июне после сессии родители Реброва уехали на выходные на дачу, и тот позвал его в гости. Всю ночь они просидели на крошечной кухне. Пили, кажется, водку или разведённый «Рояль». Печатникову тогда казалось, что нет у него друга ближе, что это — на всю жизнь.

Под утро Ребров отключился. Такое у него было свойство — мог выпить сразу много, долго не пьянеть, а потом вдруг накрениться, резко выпасть из разговора и уснуть.

Печатников отволок его в комнату, укрыл пледом, приоткрыл — должно облегчить похмелье — форточку, на тумбу возле мятого лица поставил стакан воды. «Дверь защёлкнется», — пробормотал Ребров, утыкаясь лицом в подушку.

Печатников обулся и вышел. На лестнице были распахнуты окна и всюду лежали тёплые солнечные заплатки. В открытом окне покоился двор — зелёно-голубой, просторный и на вид прохладный. Печатников сбежал по ступеням и окунулся в утро с головой. Пахло мокрым асфальтом: только что прошла поливалка. Неряшливо-белые, с потёками ржавчины, панели домов были измазаны голубым и розовым.

Вдоль дома шла девушка в пёстреньком платье. Она разулась и несла босоножки в руке, чуть на отлёте, держа за ремешки. Пятки у неё были чернющие. Со спины она чем-то неуловимо напоминала Свету. Услышав шаги Печатникова, она нервно обернулась, мотнув осевшими за ночь кудряшками, но, оглядев его, едва заметно выдохнула.

— Я же правильно иду к автобусной остановке? — спросил он, поравнявшись с ней.

— Да, это в конце дома.

Показалось, что она была не прочь завязать разговор, но ему хотелось помолчать, сохранить и утрясти внутри себя этот звонкий двор, наполненный прохладным светом, хрустящую свежесть нарождающегося дня и ощущение, что всё у него отныне и всегда будет хорошо.

«Вы ушли с маршрута…»

Пока он бултыхался в мареве воспоминаний, подступила паника. Показалось, что Алины нет в её комнате — выкрали или сама ушла в ночь. Заглянул, прислушался к равномерному сопению и понемногу успокоился. Подумал о Ваське в далёком Петербурге, вспомнил его беспомощную левую ногу и снова внутренне содрогнулся: что, если сыну понадобится спасаться бегством?

Печатников вернулся в спальню и лёг, но сон так и не смилостивился над ним. Он встал раньше Светы, наскоро сложил пару бездушных бутербродов из хлеба и резиновой ветчины, сварил кофе в турке, чтобы не перебудить весь дом тарахтением кофемашины.

В рабочей почте уже были письма. Адресантом одного значился vad.rebrov. Хотел тут же открыть, но Юра прислал сообщение: «Жду у подъезда» — и Печатников заторопился.

Секретарши Тани на месте не было, но под стулом предательски розовели её пушистые тапки. Глядя на них, он почувствовал странное тепло. Уже сидя за столом, услышал шуршание за дверью — Тане всегда казалось, что она приходит бесшумно, и никто не замечает её опозданий. Дождавшись, чтобы не смущать, пока она расположится на рабочем месте, Печатников позвонил по селектору и попросил никого не пускать часа полтора.

Потом глубоко вздохнул и открыл письмо Реброва.

«Максим Сергеевич, — писал Ребров. — В письме два вложения, в обоих мои мысли по поводу Репетитора. Первый профиль официальный, его можно давать нашим или ментам. Второй только для тебя. Надеюсь, смогу помочь. Р.»

Документ загружался долго, но на поверку оказалось, что там всего несколько абзацев.

«Репетитор — мужчина 50–60 лет, приятной, но неяркой внешности, имеет высшее образование, возможно, учёную степень. Постоянно проживает в Староуральске. Женат или состоит в продолжительных отношениях с женщиной своего возраста, есть дети. Возможно, преподавал на историческом или филологическом факультете СтарГУ, но недолго. В списках преподавателей, любезно предоставленных мне информатором, я не нашёл подходящего под профиль человека. Возможно, нужно смотреть расширенные списки. На работе характеризовался положительно, интереса к студенткам не проявлял, взяток не брал.

Имеет машину и дачу или частный дом в районе Солежвы. По каким-то причинам жена живёт отдельно или часто отлучается».

* * *

«Максим, то, что я пишу ниже, может показаться тебе бредом.

Я уверен, что…»

В приёмной раздался шум, и Печатников услышал, как секретарша закричала:

— Он занят! Максим Сергеевич занят! Да куда же вы?

В кабинет ввалился Булатников. Выглядел он комично — раскрасневшийся, расхристанный, с какими-то бумагами в руках. Некстати Печатников вспомнил, как два месяца назад точно так же к нему вломился Ребров.

— Егор, за вами черти гонятся? — Вопрос был в духе Реброва.

— Ма-максим Сергеевич, — от волнения Булатников даже заикался. — Тут такое! Помните, несколько дней назад под Солежвой на трассе подросток на «тойоте» сбил девочку на остановке автобусной остановке?

— Да, помню. Девочку Алина зовут. До сих пор в коме. Бедные родители…

— Так вот, он же от гайцов рванул полями, поэтому криминалисты решили на всякий случай из машины не только пальцы, но и ДНК взять.

— И что?

— Там вся машина в ДНК нашего Университетского!

— Какой Университетский? Пацану шестнадцать, его во время первых убийств ещё в проекте не было.

— Так и ДНК не его, а близкого родственника. Его отец, похоже, Университетский.

— И кто отец?

— Вот тут-то и загвоздка! Отец у него — бывший глава администрации Солежвинского городского поселения. В 2009 попал в ДТП, получил травму, операция прошла неудачно, с тех пор ходит с костылём. Из дома в Солежве почти не выезжает.

— Новости, — присвистнул Печатников. — Вот и объяснение дыре в серии! Но как он похитил тех, которые пропали недавно?

— Понятия не имею. Его сейчас берут, вот и спросим.

— Совпадение уровня «Тед Банди».

— Ага.

Печатников свернул письмо.

«Хорошо, но поздно, Вадик. Дорого яичко в Христов день».

Заславская

Из Мялино она всегда возвращалась свежей, с заряженной внутренней батарейкой. На зимней сессии её студенты экзаменов не сдавали, поэтому Ольга прожила у родителей почти месяц. Ела, спала, перечитывала книги, которые не брала в руки давным-давно. С книгами, как с некоторыми людьми: те, что в детстве нравились, сейчас представали пустышками, прежде казавшиеся занудными давали мудрые советы, те, к которым страшно было подступиться, затягивали.

 Просыпалась поздно, завтракала творогом или густой маминой кашей, и, если у папы не было рейса, они вдвоём шли на лыжах в лес. Пробегали километры по голубоватому снегу до реки, потом не спеша возвращались обратно. Солнце частило за ёлками, старалось их обогнать, но ему никак не удавалось. По ночам, когда все улягутся и уснут, Ольга садилась за статьи и планы лекций, занималась подработками, которые подкидывали однокурсники, — ипотека сама себя не заплатит.

Первым днём семестра стало пятое февраля. Ольга на удивление легко встала, приняла душ и приготовила настоящий завтрак. Для чего-то налепила под глаза розовые патчи, хотя лицо и без того выглядело отдохнувшим. Двигая феном над головой ото лба к затылку, включила новости на «Биармии».

Про задержание Голоушина она услышала ещё в Мялино. Думала, что сразу отпустит, полегчает, но внутри шевелился червячок: а что, если опять ошиблись? Глядя на хромого, едва передвигающего ноги подозреваемого, она с сомнением качала головой: да от него же любая убежит, как он справился, но тут же вспоминала Сашу Савельеву и её насквозь больного доцента с ножом. Такие они, староуральские судьбы.

По «Биармии» ничего нового не сказали. Голоушина упомянули мельком, мол, даёт признательные показания. Остальные новости были про реставрацию картины в картинной галерее, телефонных мошенников и гипотетический запрет выдачи микрозаймов.

 Университет как будто выдохнул — или просто так казалось? Вахтёр снова дремал, в холле пересмеивались и слушали громкую музыку, по серым стенам скользили весёлые солнечные блики. Оттепель. Ольга не могла избавиться от ощущения наступающей весны, хотя впереди был ещё целый февраль. Казалось, вот-вот привезут с юга мимозу, которая на самом деле акация серебристая, разложат на картонных коробках возле автобусных остановок, и пушистые шарики раскатятся по остаткам серого льда, оставляя за собой жёлтую пыль.

На кафедре скучала Наталья Васильевна, перебирая каталоги сетевой косметики. Перед ней дымилась чашка с утренним кофе.

— Олечка, не хотите шампунь с арагановым маслом? Пишут, волосы после него растут, как сумасшедшие.

— Нет, спасибо, я всегда одним пользуюсь. Без него, боюсь, облысею.

— Жаль, жаль. Угощайтесь, я там на столике оставила сушёное манго и бананы в шоколаде. Полезные сладости. Я с нового года решила правильно питаться. На майонез этот уже смотреть не могу… Вы дома были?

— Да, у родителей.

— Отдохнули?

— Отдохнула.

— А муж с вашими родителями ладит?

— Мы развелись. Ещё в том году.

Наталья Васильевна некоторое время молчала, с уважением поглядывая на Ольгу, а потом глубокомысленно изрекла:

— Всё, что ни делается, всё к лучшему.

— Я тоже так думаю.

Завтра новость узнает весь университет. Лёлька, дремавшая с самого времени возвращения из Мялино, нехорошо улыбнулась.

Interludium: март 2024, совещание у Губернатора

На первый взгляд Губернатор был лишён острых углов, мягок, как тряпичная кукла. Впрочем, это впечатление быстро рассеивалось. Все, кому доводилось иметь с ним дело, через пару минут обнаруживали себя вдавленными в асфальт гадфильдовской сталью.

Печатников с тоской оглядел зал совещаний, поймал полный презрения взгляд главмента Борщова и ответил взаимностью. Плоское лицо гэбиста Шмакова ничего не выражало — и на том спасибо.

Сам Губернатор, поджав губы, слушал прокурора Волковыйского, который краснел и сбивался на каждом слове, — вот мямля, как только пост свой занял.

Когда очередь дошла до Печатникова, Губернатор уставился на него в упор, по-коровьи выставив голову вперёд, что, видимо, должно было означать наивысшую степень внимания.

— Как вы знаете, в Солежве задержали некоего Голоушина. Пятьдесят девять лет, женат, в прошлом глава Солежвинского городского поселения, кандидат филологических наук, фольклорист. В СтарГУ был почасовиком, поэтому при проведении оперативно-розыскных мероприятий его учитывали постольку-поскольку…

— Не учитывали, вы имеете в виду.

«Почему я должен распинаться перед этим мудозвоном?»

— Да, не учитывали.

— И что он? Признался?

— Признаться-то признался, да только не в тех преступлениях, что мы ему предъявили. Мы выкатили убийства Старовской и Шумиловой, потому что там на телах есть ДНК, а он взял и рассказал про пять других. И не просто рассказал, а показал. Четырёх уже откопали. Там же, в Скудельницах, в буреломе. Про Загоруйко считалось, что она сбежала с женихом, потому что родители были против их брака. Брусницына детдомовская, её вообще не искали. Халину родители объявили в розыск, но в похищении подозревали жениха, он с диагнозом, агрессивный. Амелина к СтарГУ отношения не имела, её Голоушин подобрал по пути в Солежву. Все тела, говорит, в Скудельницах выбрасывал. У него поворот на этих Скудельницах был, мол, скудельница — общая могила.

— Круто, конечно, что мы преступления случайно раскрываем. 

Губернатор почесал второй и третий подбородки и снова вернул голову в коровье положение.

— Что с теми, которые недавно пропали? Прошлым летом?

— С ними пока ничего. Не признаётся. Да и вообще, он в 2009 году операцию неудачную сделал на колено, занесли инфекцию, еле ходит с тех пор. Его хромого бы точно в университете приметили, да и обездвижить молодую здоровую девушку в таком положении проблематично… Радзинская, насколько нам известно, с детства карате занималась.

— Карате карате рознь, — вдруг включился Борщов, обрадовавшись, что подвернулась знакомая тема. — Я, например, кёкусинкай занимался, это жёсткая штука, но…

— Александр Ильич! — у Губернатора покраснели залысины. — Давайте вы не будете тратить наше время на подробности вашей славной биографии!

«Будь что будет, скажу. В конце концов, Ребров думает точно так же».

— Мы полагаем, — начал Печатников. — Мы полагаем, что преступников было двое.

— Маньяков? Университетских? Два? Вы шутите, надеюсь, Максим Сергеевич?

— Больше маньяков, хороших и разных, — громким шёпотом сказал Борщов и обнажил в неприятной улыбке крупные желтоватые зубы.

— К сожалению, не шучу. Маньяки не останавливаются по своей воле. Когда Голоушин не смог выезжать в СтарГУ за жертвами, он сделался невыносимым. От него ушла жена. Сын появлялся раз-два в месяц. Они считали, что всему виной неудачная операция и хромота, но причина была в другом. У местных пропадали мелкие животные…

— Он что, кроликов того-этого? — отвратительно фыркнул Борщов.

Убийственный взгляд губернатора приморозил его к месту.

— Потом животных находили убитыми и изуродованными. Никто и подумать не мог на Голоушина. Считали, что наркоманы или дети неблагополучные балуются. Сын у него, кстати, употребляет. Он был под кайфом, когда Алину сбил.

— Какую Алину?

— Несовершеннолетнюю на автобусной остановке под Солежвой.

— А-а, ясно. То есть вы, Максим Сергеевич, на полном серьёзе считаете, что на смену Голо… на смену первому маньяку пришёл второй?

— Так и считаем, да. Наш консультант Вадим Андреевич Ребров…

— Ваш консультант неделю тут шлялся и ничего не понял. Людей моих за дураков держал, — снова вмешался Борщов. — Это у них там в столицах всякие профайлеры-ху… всякие консультанты нужны. Мы всё больше в поле, ручками работаем, — и он помахал перед лицом Печатникова тонкими, жёлтыми от табака пальцами.

Губернатор явно наслаждался происходящим. «Ему только ведра воздушной кукурузы не хватает для завершения образа», — с неприязнью подумал Печатников.

— Воля ваша, но я бы не отменял предупреждения для студентов в университете.

— Там уже вечеринки закатывают по случаю поимки маньяка, — вставил свои пять копеек Волковыйский. — Расслабились. Если вы правы, Максим Сергеевич, нас ждёт беда.

— Пххх нас ждёт! — взорвался Губернатор. — Что ж это такое, господа хорошие? Долго мы будем носиться с этим Университетским маньяком? Местный бренд, бляха. Скоро будем на магнитиках его морду печатать. А вы, товарищ Печатников, отлично через мою голову проблемки решаете, как я посмотрю. Раз-раз, и настучали Председателю Комитета. В общем, делайте, что хотите. Я умываю руки.

Света

Когда становилось совсем невмоготу, она ехала на дачу. Навигатор вёл через городские окраины, мимо бесконечных шиномонтажей, автомоек и гаражей, мимо лесничества и безглазых цехов фармзавода. Потом дорогу стискивал лес, и она, силясь вырваться, начинала петлять и нырять с пригорков.

Света водила машину больше двадцати лет, но иногда ещё накатывал холодный, до костей пробирающий страх, колотилось сердце, руки прилипали к рулю, и оставалось только съехать на обочину, закрыть глаза и дышать «по квадрату» или напевать вполголоса. В конце концов что-то из этого помогало.

Однажды на дорогу выскочил лось, и она чудом успела отвернуть, разминуться с огромной тушей. Она часто представляла свою смерть, но, когда та выскочила перед капотом — молодая, долговязая, неуклюжая, с испуганно косящим влажным глазом — не было совсем никаких мыслей — ни о сыне, ни о дочери, ни о себе. Что-то вроде белого шума, под который она иногда, в самые мучительные ночи, пыталась уснуть.

В этот раз лоси не встретились и дорога была чистая, нескользкая. Она никого не обгоняла, ехала медленно, чуть ослеплённая холодным солнцем.

Печатников выстроил дачу на участке своей матери в Сукотке. Торопился, хотел порадовать, показывал ей — уже желтолицей, остроносой — синий фасад, балкон с кованой решёткой, французские окна первого этажа. «Здесь, — говорил, — будешь сидеть в кресле на закате с видом на лес и горнолыжный склон, всё равно что в Швейцарии». Мать мелко кивала беззащитной головкой в вязаной шапочке.

Не успел.

Раз свекровь сказала злющей Свете, доведённой до отчаяния очередным эпикризом Васька: «Не сердись, Светулик, на Максима, он потом всё это оценит». Свету не смягчили даже её полупрозрачные руки в синяках от капельниц: «Когда? Сколько мне ещё ждать?» Свекровь горько усмехнулась: «Видишь, меня только к концу жизни оценил». Света от губ до кулаков сжалась и процедила: «Я столько ждать не готова».

Свекрови не стало в ноябре, дом достроили в марте.

Сейчас в нём, в белой комнатке на первом этаже, круглый год жил брат свекрови Гера. Топил печь и котёл, сгребал снег, зимними ночами выходил на балкон с чашкой чая — спиртного много лет в рот не брал — и смотрел, как снежные пушки расстреливают склон миллионами покорных снежинок. В оранжевом свете прожекторов снег напоминал огонь с дымом, и издали могло показаться, что среди ёлок работает огромная доменная печь.

Жизнь у Геры была разная: видел и цыганок с картами, и дальнюю дорогу, и казённый дом. Своего собственного дома лишился за игорным столом и незадолго до смерти сестры пришёл к племяннику. Помоги, мол. В другой обстановке Печатников, может быть, и отказал бы, но мать — восковая, измученная — упросила. Гера слово держал, вёл себя пристойно. Когда ему предложили переехать наверх, в нормальную спальню, не прислуга же он, в конце-то концов, Гера покачал головой. Зачем? Чисто, сухо, кровать с никелированными, как в детстве, шариками, по углам, строгий Никола Угодник в головах. Славно.

Гера открыл Свете ворота. К крыльцу лежала свежая, только что расчищенная, дорожка.

— Я кофе сварил. Будешь?

Она отказалась. Разулась, прошла наверх и рухнула на кровать в спальне. Лежала без движения, пока Гера аккуратно не постучал в дверь:

— Может, пообедаешь? Я картошки нажарю.

Ели молча — Гера никогда о личном не спрашивал, не имел такой привычки. Иногда, после пары бокалов вина или в совсем уж тёмные дни, она говорила сама, а он не останавливал. Кивал голой головой, но слушал или нет — не поймёшь.

— Спасибо, вкусно. Я пройдусь.

Под лестницей нашла чужие валеши и телогрейку, которую свекровь отчего-то называла вдовьей. Повязалась, как заправская баба, платком, вышла за ворота и побрела к Вылсе по едва заметным чужим следам на пухлом снегу. Незамерзающий ручей со стеклянной кромкой по краям убегал в склонённый до земли берёзовый молодняк. Вдоль дороги замерли засахаренные ели — кажется, если надкусить — захрустят. Умиротворяющий пейзаж. Но дремала в этой многокилометровой серо-голубой пустоте мощная дочеловеческая сила, от которой Свете делалось не по себе. Не было её, а камни — были. Есть она — и седоватый ельник есть. Не будет её, а Вылса всё так же будет лежать, скованная льдом, до весны.

Валеши оказались велики и соскальзывали по холодному капрону — надеть носки потолще она не догадалась. Походка от этого становилась ломаной, неверной, как у пьяной или больной. Она нагребла снега через верх валешей, но всё же спустилась к реке.

Она всегда ревела в одиночку — сначала научила себя сдерживаться при Печатникове, потом — при Ваське, а потом оказалось, что не плакать легко, а вот заплакать — почти невозможно. Экспериментальным путём выяснила: не плачется, если есть хоть малейший риск того, что её застанут в слезах. Застукают.

Прочитала в статье из переводного психологического журнала, что полезно покричать в лесу. В следующее воскресенье по пути из Сукотки съехала на обочину, зашла в лес — и обмерла. На ветке висело тело в противогазе и резиновом плаще. От страха накопленный крик завяз в горле — насилу откашляла. Уже потом, присмотревшись, поняла, что никакой это не человек, а истлевший пустой костюм химзащиты, под которым прибита табличка «ДМБ 1988».

Больше по незнакомым местам не шлялась. Если надо было прокричаться, шла к Вылсе, высматривала, нет ли рыбаков — однажды проглядела и мучительно долго просила прощения у обалдевшего мужика, — и орала, сколько душе угодно.

Никто не приходил на крик.

В этот раз она плакала молча.

Горячие слёзы катились по ледяным щекам — или наоборот? Лёд умеет жечь не хуже огня.

От белизны наплаканным глазам было больно.

Через замёрзшую Вылсу на другой берег тянулась одинокая цепочка следов, и от этого почему-то стало тревожно. Снег шёл редкий и невесомый, такой совсем не вредит следам — получились бы отличные слепки. Так учили на криминалистике в университете — а как на самом деле? Снимает ли кто-то эти следы?

Где-то в промёрзшей земле вокруг Староуральска вечным сном спят студентки и абитуриентки СтарГУ, дочери, сёстры и возлюбленные, до которых никому нет никакого дела.

Каждый холмик может оказаться чьей-то могилой: «Я найдусь, когда растает снег».

На обратном пути рядом с ней притормозил «фольксваген». Водитель опустил стекло и, глядя на её клоунские валеши, спросил:

— Подвезти?

На заднем сиденье она разглядела детское кресло, к боковому стеклу на присосках был прилеплен плюшевый кот. Лицо водителя казалось мягким, мирным. Правый носок у Светы промок насквозь, в неудобных валешах сводило стопы.

Она отказалась.

Заславская

— Я случайно подслушала, что они нам будут дарить на Восьмое марта, — округляя глаза, шептала Анжела Борисовна. — Стабилизированные розы! Звенящая пошлость!

— Надо радоваться, что вообще дарят, — Наталья Васильевна ковыряла ложкой не слишком аппетитное столовское пирожное. — На кафедре гражданского в прошлом году женщинам ничего не подарили. Сказали, что мужчин всего двое, и они разорятся.

— Ой, да эти гендерные праздники в зубах навязли!

Ольга делала вид, что сосредоточена на проверке курсовой Будилова, и в разговор не лезла. Влад был неглупым и прилежным, но с русским языком не дружил, поэтому все его работы приходилось нещадно править.

В половине пятого на кафедру заглянула красавица Айгуль Еникеева:

— Ольга Сергеевна, здравствуйте, можно вас на секундочку?

— Так заходите, Айгуль, присаживайтесь.

Студентка замялась, и Ольга поняла, что, видимо, нужно выйти в коридор. Там в нервном люминесцентном свете она разглядела, что Айгуль заплакана.

— Что-то случилась?

— Ольга Сергеевна, мне бы посоветоваться. Мы вчера с Верой Глебовой должны были идти на мастер-класс по живописи — я ей подарила на день рождения. Договорились в двенадцать возле «Лотоса», но она не пришла. Звонила ей весь день, писала — никакого ответа. Сегодня её не было на парах. Мне кажется, Ольга Сергеевна, что случилось, что-то плохое. Вера ни за что бы так не поступила, вы сами знаете, какая она обязательная…

— Вы в полиции были?

— Да. Они говорят, заявление должны либо родственники подавать, либо комендант общаги. Так Вера не живёт в общаге, она снимает на Зелёнке. Я поехала к ней, позвонила в домофон, потом смогла зайти в подъезд и трезвонила в дверь — тишина.

— Вы хотите, чтобы я поехала с вами в полицию? В деканате сейчас никого нет. Мы не сможем посмотреть контакты родителей в личном деле, даже если бы мне согласились его выдать. Можем попробовать связаться с ними через социальные сети.

— Ольга Сергеевна, у меня есть ключи.

— От её квартиры?

— Да, Вера мне дубликат сделала втайне от хозяйки. Она тревожная. Когда уезжает домой, ей всякие мысли про плиту и утюг начинают в голову лезть… Ну, я и проверяю, чтобы она всё выключила и перекрыла. Просто я одна боюсь туда идти. Вдруг она… ну, вы понимаете.

— Айгуль, — Ольга помедлила, раздумывая. — Так не делается. Мы можем связаться с хозяйкой квартиры…

— Я не знаю телефона. Кроме того, если ничего страшного не произошло, мы подставим Веру. Вдруг ей не захотят больше сдавать, а она так полюбила эту квартиру.

— Мы не должны так поступать, — сказала Ольга Сергеевна. — Поехали, — прибавила Лёлька. — Оденусь только.

— Не думала, что вы на общественном транспорте ездите, — сказала Айгуль, когда они наконец внедрились в автобус до Паркового.

— Пока не накопила на машину.

Они вышли на остановке перед дамбой и спустились по обледенелым ступеням в лог. При каждом шаге лестница глухо гудела, с перил осыпался снег. Идти нужно было очень осторожно.

— Не понимаю, что ей здесь понравилось, — Айгуль зябко повела плечами. — Дамба, кладбище. Глухомань такая.

На фоне заката и выцветших панельных сот на плоской крыше одного из гаражей застыли мужские фигуры. На раскладном столике перед ними стояли пивные бутылки.

— Культурно отдыхают. Не холодно им, интересно?

Айгуль молчала. Дорога распалась на две: одна вела вниз, к Стиксу, другая сворачивала влево, к домам. Одинокий фонарь погас при их приближении — в детстве такое считалось дурным знаком. Ольге смертельно хотелось слышать человеческий голос, хотя бы свой:

— Дома я ночью через лог ходила и ничего, а тут как-то неприятно, правда?

— Не то слово, страшно, Ольга Сергеевна, — огромные глаза Айгуль тревожно блестели в сумерках. — А вы не думаете, что это он Веру?

— Не хочу об этом думать. Она знала всё, не могла попасться.

— А если она, наоборот, решила его … поймать?

— Нет, нет, нет!

— Нам сюда, — Айгуль повернула к последнему в шеренге дому.

Поднимались, казалось, целую вечность. На лестнице пахло табаком и котлетами. Свет зажигался, когда срабатывал датчик движения, а до того лестничные пролёты прятались в неуютной темноте.

На последнем этаже Айгуль остановилась и достала ключи. Раз! — они звякнули о бетон площадки. Вышло оглушительно. Айгуль подняла их и тут же опять уронила.

— Давайте я, — Ольга забрала у неё ключи и не без труда — тоже дрожали руки — открыла дверь.

В полумраке прихожей ничего нельзя было разглядеть. Только впереди, вписанный в дверной проём, светился прямоугольник кухонного окна.

— А когда появляется запах? — шёпотом спросила Айгуль.

— При работающем отоплении на вторые сутки. Я пока не чувствую.

Собственная циничная деловитость придала Ольге сил. Она переступила порог, включила свет и предупредила Айгуль:

— Без надобности не трогайте ничего. Идите в комнату.

Дверь в санузел оставили открытой. Внутри на первый взгляд всё было нормально. Никакого беспорядка, чисто, флакончики на подзеркальнике выставлены по высоте. Ольга отчего-то больше всего боялась заходить в комнату, оттягивала этот момент, поэтому пошла на кухню. Тоже всё в порядке: посуда вымыта, ничего лишнего на столешнице и плите, на подоконнике стопка учебников вперемежку с детективами и триллерами.

— Ольга Сергеевна, — позвала из комнаты Айгуль. — Подойдите сюда, пожалуйста.

Голос тихий, ломкий.

Неужели она нашла?

«Ты должна была туда пойти первой. Ты же взрослая!» — укоризненно проговорила внутри неё Лёлька.

Ольга вошла в комнату.

Тела видно не было.

Большое окно без штор утыкалось в полную темноту, в какие-то спутанные деревья. «Там, кажется, кладбище». Диван с корноухим плюшевым медведем, книжные полки, письменный стол — везде идеальный порядок. Очень в духе Веры.

— Нет, здесь.

Ольга обернулась. Напротив окна беспомощно распахнул дверцы стенной шкаф. Внутри стояла камера на штативе. Ольга подошла поближе. Вся задняя стенка шкафа была увешана газетными вырезками, фотографиями и схемами. Как в американском сериале… Среди многочисленных женских портретов она узнала Юлю Радзинскую и Ладу Старовскую.

— Сыщица, мать её, — одними губами проговорила Лёлька.

Ольга возражать не посмела, хоть и жутко непедагогично.

— Ольга Сергеевна, я вспомнила… Эта ваза, круглая. Вот, у вас за спиной…

— Ваза? Что ваза?

— Я всё думала, где я её видела, кроме как у Веры. Она была в ролике Лектора Каннибала! Вера — Лектор, понимаете?

Лёльку пришлось грубо заткнуть, но, даже молчащая, она решительно подошла к шкафу и сделала несколько снимков на телефон. Потом закрыла дверцы и сказала:

— Пойдём отсюда.

Во дворе Айгуль протянула ей свой айфон:

— Я нашла её маму Вконтакте. «Марина Глебова, Екатеринбург». Даже внешне чем-то похожи, правда? Позвоним?

— Звоните,  — Ольга ощущала каменную усталость. Каждое движение давалось с трудом.

Марина Глебова дважды сбрасывала звонок. Потом в трубке послышались шипение и далёкая музыка.

— Да?

— Здравствуйте, я подруга Веры, у нас тут…

— Делать вам нечего, идите на хрен, мошенники сраные.

Звонок закончился, повисла тишина.

— Написать ей?

— Дай, я напишу, — Лёлька стиснула зубы так, что они скрипнули.

Ребров

Он поехал в университет сразу из аэропорта. В этот раз его никто не встречал: Печатников сухо извинился и предложил добираться самому. Возместим, мол, потом.

Ребров такси брать не стал — влез в автобус и даже занял сиденье, на всякий случай нагнув голову пониже, чтобы скрыться от укоризненных старушечьих взглядов. Он вдруг почувствовал, как устал — не от этого дела, не от тошнотворной многодневной страды, а вообще. «По жизни», как говорили во времена его молодости.

По рельсам одна за одной катили старенькие «Татры», выкрашенные в едкий оранжевый цвет. Изредка, как красивые бусины на дешёвой нитке, попадались футуристичные, с раскосыми передними фарами, трамваи, закупленные к юбилею города.

Староуральск вызывал у Реброва недоумение. Вопреки названию он был слишком молод для того, чтобы иметь за душой белокаменные кремли и средневековые фрески. Залихватской самоуверенности городов, построенных комсомольцами, ему тоже не досталось. Так, серединка на половинку.

Именно что серединка — центра у Староуральска не было. На главной площади торчали кирпичные многоэтажки с разномастно остеклёнными балконами. Монотонность типовых кварталов лишь изредка нарушалась полузабытым купеческим домом или солидной «сталинкой». Когда на Урал пришла индустриализация, а позже стянула заводы война, местная старина, резная и лиственничная, не выдержала натиска и рухнула. На пустоши выросли угрюмые цеха и суровые дома.

Ребров вышел из автобуса на Добролюбова, возле СтарГУ. Весна в городе не чувствовалась: всюду лежали сугробы, небо нависло распухшей подушкой, вот-вот лопнет и засыплет город перьями по самые церковные маковки. На глаза зданию университета сползла снежная шапка. Очень символично — ничего не вижу, ничего не слышу, промолчу, пожалуй.

Рога вертушки оказались сложены. Вахтёра на месте не было. Табличка на стекле проходной сообщала, что делегатов студенческой конференции ждут в актовом зале на втором этаже корпуса А. Экая насмешка — чтобы найти зал, делегатам придётся изрядно попотеть.

Ребров сверился со схемой: не забыл ли, где расположен кабинет Б-204/К, и взбежал по ступеням на второй этаж. Его шаги гулко отдавались в тишине коридоров.

Стучать не стал: верный способ увидеть людей, скажем так, в естественной среде обитания. На тренинге по деловому общению, куда он попал по чистой случайности и вынужден был честно отстрадать три часа, хорошенькая светловолосая коуч (что за дурацкое слово?) говорила, что стучать в дверь кабинета — значит оскорблять находящихся внутри подозрением в том, что они заняты чем-то интимным.

В этот раз надо было постучать.

И даже, пожалуй, дождаться разрешения войти.

Ольга стояла на столе возле окна и не то смущённо, не то испуганно прижимала к груди всё тот же горшок с папоротником.

Дежа вю.

— Вы всегда на высоте, — сострил он вместо приветствия.

— Вы приехали, — её лицо просветлело. — Приехали наконец.

— Помочь?

— Да нет, я уже полила, сейчас пристрою на место, и всё. Никому, кроме меня, этот бедняга не нужен, а мне нравится. Симпатичный.

Она любовно погладила папоротник по пушистым вайям и нашарила крючок на оконной раме.

Ребров подал ей руку, и она неловко, мимо туфель, соскочила на пол.

— Вы из-за Веры приехали?

— Печатников попросил побеседовать с Голоушиным. Но, если между нами, он уверен в том, что как минимум исчезновения этого и прошлого года — дело рук другого человека. Голоушин — развалина, способная только кошку задушить.

— Так, может быть, опять не того взяли? Можно подумать, у него нет способов заставить человека говорить. Пресс-хаты там всякие, петушатники, — и, поймав его удивлённый взгляд, добавила, — я общепомкой служила в «Башне смерти». Всё, что ты узнаёшь в Комитете, узнаёшь против своей воли.

— Нет, там экспертиза однозначная. Да и бает он складно, наговорит себе на пэ-эл-эс, думаю. Муха какая-то его укусила, и он давай рассказывать про тех жертв, которых ещё не нашли. Всё показал в Скудельницах этих. Точно, как в аптеке. Печатников, кстати, поддерживает версию о двух преступниках.

— Ой, этот ваш Печатников…

— Не любите его?

— А за что его любить-то? Беликов он. Человек в футляре. «Кабы чего не вышло».

— Нет, Олечка, — на этих словах она сузила глаза. — Не Беликов. Просто система его пообтесала. Он, в сущности, неплохой человек.

— У нас в Мялино говорили: если человек неплохой, значит, вы его плохо знаете.

— Я хорошо его знаю, слишком хорошо. Я с ним пять лет учился и даже дружил некоторое время, — и, чтобы она не успела спросить лишнего, ловко перевёл тему, — а что, Левченко-то будет сегодня?

— Завкаф ушёл на больничный. Как объявили об исчезновении Глебовой, нас тут всех звонками заманали. То с «Биармии», то из «Вечернего Староуральска». Даже «Комсомолка» добралась. Левченко трясся-трясся и не выдержал — забюллетенил.

Реброву нравилась Ольгина улыбка. Не хотелось её гасить, но пришлось.

— Что за человек эта пропавшая Вера?

— Хорошая девочка. Ответственная, внимательная, учится отлично. Вадим Андреевич, я зря сунулась к ней в квартиру, да?

— Мы думаем, её похитили не оттуда — если это исчезновение вообще связано с серией.

— Ну да, но она исчезла и не из университета. Был выходной день, накануне она общалась с Айгуль Еникеевой, они договорились провести время вместе. Знаете, Айгуль предположила, что она каким-то образом вышла на него. Вы же видели её материалы.

— Маловероятно. Я думаю, что его интересует именно игра. Он загоняет жертву, понимаете?

— Я не могу себе простить. Всё время кажется, что я должна была почувствовать, уберечь. Она так мне доверяла…

— …ет.

— Что?

— Доверяет.

— Спасибо, — она помолчала. — Вы надолго к нам?

— Как родина прикажет. Дня на три точно.

Закурил он прямо на крыльце главного корпуса. Запрещено, конечно, но в голове крутилась глупая мысль: убивать, значит, можно, а курить нельзя? Кровь жертв Басалаева ещё оттирали от линолеума, а глаза вахтёров уже осоловели. Выключили рамки металлоискателей — пищат же, вместо камер закупили муляжи, а страшная правда оказалась погребена под свалкой информационного мусора вместе с городскими легендами.

Эдгар Калистратов, удачно пропиаривший Губера, продолжает клепать «Староуральские судьбы» и даже время от времени посещает СтарГУ как приглашённый специалист. Однажды, говорят, на его публичную лекцию пришли сразу десять девчонок в траурных платьях и платках и уселись в первый ряд. Ничего, выдержал. Даже давление не поднялось. У таких, как он, не бывает инфарктов. А девчонок — Вера Глебова, кстати, кажется, тоже была в списке, надо бы проверить — на следующий день вызвал к себе и нудно отчитал ректор.

Много лет назад Реброва командировали в Шкратово-13 — закрытый городок в Приморье. Там среди бела дня по пути в бассейн «Дельфин» пропала школьница Дина Андроникова семи лет, волосы русые, глаза голубые, особые приметы: отсутствуют два верхних молочных зуба. С собой у Дины был розовый рюкзак «с феями» и розовый же пакет с купальником и полотенцем. Жёлтые вьетнамки она оставила дома. Всё это он помнил лучше, чем то, что ел — и ел ли вообще — сегодня на завтрак.

Глава ЗАТО — полный одышливый отставник с неожиданно голубыми глазами — посмотрел на него в упор и спросил со странной усмешечкой:

— Тебе что же, моё разрешение нужно?

— Сказали к вам явиться, согласовать.

— Согласовать… Мне надо, чтоб ты ребёнка нашёл. У нас впервые такое. Андрониковы — семья известная. Мамка — хирург у нас в больнице, батя наш, ТОФовец. Все на ушах стоят. Такое могло произойти с кем угодно: здесь у всех дети, как ходить научатся, одни шастают — иллюзия безопасности. ЗАТО же.

— Почему иллюзия?

— А тебя на въезде проверяли?

— Нет. Так я думал, обо мне предупредили просто.

Глава перекатил во рту смешок, как леденец, которым отбивают неприятный запах:

— Через нас трасса проходит на Владивосток и Находку. Как ты думаешь, это сколько машин в день?

Реброву сделалось тоскливо и муторно. Нет, он, разумеется, не ждал от Шкратово-13 герметичного детектива в духе Кристи, где список потенциальных преступников размером с меню в ресторане авторской кухни, но и такого тоже не предполагал. Дина, если только жива, могла сейчас находиться где угодно.

— Ты из гэбистов, что ли? — неожиданно спросил глава.

— С чего вы взяли?

— Лицо у тебя такое. Своеобразное. Выйдешь из кабинета, я и не вспомню. Найди девочку, всем, во что веришь, тебя прошу.

Он окликнул Реброва уже возле двери:

— Проблемы со щитовидкой есть?

— Нет, а что?

— На Чижму всё равно не ходи. Говорят, там фонит ещё. Нарастёт узлов в шее или по жизни будет на полшестого.

Местный следак рассказал ему потом, что возле Шкратово на рейде лет двадцать назад рванул реактор подлодки, да так, что десятерых расщепило на атомы. На Чижму они всё равно ходили — вдруг Дина там? — и наблюдали внизу, в невозможно синем море, мелькание гладких металлических спин.

На фотографиях в сети коричневая и губчатая, как шляпка боровика, шкратовская земля клиньями нарезает Японское море на бухты.

Летом, когда он приехал, сопки зеленели: красиво, но здорово усложняет поиски. Вечерами Шкратово пахло незаконно выловленными креветками и дешёвым вином. Среди потрёпанных типовых многоэтажек взгляд притягивал болезненно-жёлтый Дом офицеров, построенный в хрущевские времена и оттого безбожно, до последнего излишества, выхолощенный.

В последний день перед отъездом следак предложил раздавить бутылочку в бухте. Он быстро захмелел и понёс скабрезную чепуху про какую-то Гальку, у которой «хороша корма». Ребров старался не слушать — тошнило. Не то переел креветок, не то хватанул-таки дозу на Чижме. Первое, конечно, вероятнее. Он так и не решил, во что верит, потому мысленно обратился к морю с просьбой отпеть Дину, если… Оборвал себя на полуслове. О тех, кто пропал, нельзя думать как о мёртвых — он сам вывел это правило.

Дину так и не нашли — ни тогда, ни позже. Через год на трассе восточнее Шкартово пропала молодая женщина. Нашли только её заглохшую машину с приоткрытой дверью. На водительском — правом — сиденье лежало надкушенное яблоко, и по нему ползали муравьи.

Иногда под вой ноябрьского ветра питерскими ночами ему чудилась бухта, пьяное бормотание следака: «Беру вот так, двумя, ххх, руками…» и непостижимое море, баюкающее ненайденных девчонок.

Заславская

«Одним из важнейших параметров является чистота встречаемости», — написал Будилов в курсовой работе. Ольга исправила «чистоту» на «частоту» и поставила на полях двоеточие и две скобочки. Заурчал живот — надо бы поесть. Что там в холодильнике? Разумеется, ничего. По щучьему велению вряд ли что-то появилось. Можно заказать продукты в доставке — привезут через пятнадцать минут, только придумай, что хочешь. Неоспоримое преимущество Красных Казарм над Мялино.

Круассан или винегрет — выбор очевиден.

Оглянувшись в поисках телефона, увидела его на диване. Экран светился. Телефон вибрировал, а она не слышала. Из-за привычки выключать сигнал чуть не пропустила звонок — вот кулёма.

— Да?

— Ольга Сергеевна? Это Юра, помощник Максима Сергеевича Печатникова. Помните меня?

 «Помощник? Водитель».

— Да, помню.

— Сегодня будет проверка показаний с Голоушиным в университете, Вадим Андреевич Ребров просил вас присутствовать. Вы сможете?

«Конечно, смогу!»

— Думаю, да. Во сколько?

— Вы собирайтесь спокойно, я через час где-то за вами заеду уже с Вадимом Андреевичем.

— Хорошо, спасибо.

Было воскресенье, и она не приготовила ничего из одежды. Брюки мятые, блузки только из стиральной машины, сохнут на лоджии. Не джинсы же надевать! Тут же обругала себя: для кого наряжаться? Для скользкого Печатникова? Для сухаря Реброва? Для маньяка? Вот она дура… Откопала на нижней полке старые брюки и чёрную толстовку, причесалась — волосы несвежие, плохо лежат — и провела по ресницам тушью. «Интересно, зачем я им там вообще? Но Ребров же просит…»

Юра заехал за ней ровно через час — минута в минуту. И как у него так получалось? Она, Ольга, всегда или опаздывала, или приезжала бог знает за сколько и топталась в ожидании.

Ребров выглядел измотанным. Едва слышно поздоровался с Ольгой, сдвинулся, освобождая ей место, и долго устраивался, подгибая длинные ноги. В дороге спросил недовольно:

— Юр, что сегодня-то вдруг? Вроде не собирались?

— Да он сам рвётся показывать, решили брать на тёпленьком.

— Ммм. Ну что ж, дай бог.

Ольга впервые переступила порог СтарГУ в воскресенье. Звенящая тишина в тёмном холле неприятно поразила её. Вахтёр смотрел на планшете ролик о приготовлении хреновухи и был явно недоволен тем, что его отвлекают.

— Ещё не приехали? — спросил Юра.

— Нет, — буркнул вахтёр. — Нет покоя ни днём, ни ночью, ни в воскресенье.

— Я позвоню сейчас Максиму Сергеевичу, — зачастил Юра, — а вы идите пока на кафедру. Я туда подойду.

Ребров казался раздосадованным. Пока поднимались по лестнице в темноте — до приезда «чинов» вахтёр большой свет включать не захотел — сказал Ольге:

— Мудрят, мудрят… как бы не перемудрили. На моей памяти один такой дёрнул с проверки показаний. Душитель, между прочим. Не догнали опера — тю-тю. Потом в Казахстане на стройке нашли.

— Да он же на ладан дышит.

— Да кто его знает, Оля. Сами же рассказывали, что Калистратов по справкам был инвалид инвалидом, а на деле ни одной юбки не пропускал.

На кафедре Ольга включила свет и щёлкнула рычажком электрического чайника.

— Будете чай? Мне позвонили, я даже поесть не успела.

Ребров порылся в кармане и достал «сникерс»:

— Хотите? Юра угостил. У него сестра в садике работает, ей надарили всякого к Восьмому марта, а у неё аллергия на арахис.

Ольга взяла батончик и разрезала на две равные части:

— По-братски, — и замерла с чайником в руке. — Подождите, он мне сказал, что сестра на журфаке у нас учится.

— Да бог знает, может, другая сестра. У него здесь вроде невеста учится.

— Он сказал, что сестра. Регина. На первом курсе.

— Регина. Регина, Регина, Регина…

Ребров посмурнел. Его нервные пальцы выстукивали по столу странную рваную мелодию.

Ольга поёжилась, как от холода, и сказала:

— Ну да, у него и сестру, и маму так зовут.

— Регина! И у сестры аллергия на арахис… Твою мать!

Он выхватил телефон.

— Оля, запри дверь.

— Зачем?

— Быстро!

Она не успела.

Дверь открылась. На пороге стоял Юра. В руке его чернело что-то металлическое, угловатое.

— Всё верно, Вадим Андреевич. Мою сестру зовут Регина. Наш папа очень нашу маму любил и захотел дочку назвать в её честь. Мама три года назад умерла. Не выдержала всего этого. А сестра моя работает в садике, это правда. Не учится нигде. Хорошо, что её хоть в садик взяли — без образования-то. Какое уж тут образование…

— Оля, — перебил его Ребров севшим голосом, — запомни, Оля. Это Юра Прокофьев, а отец его, Андрей, Краснореченский душитель.

«Аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети», — прохрипел в повисшей тишине динамик ребровского телефона.

— Ты Печатникову не дозвонишься, — со страшной косой улыбкой произнёс Юра. — Я утром предусмотрительно подержал его телефон под струёй воды. Он сейчас по всему краевому управлению ищет какую-нибудь звонилку, чтобы перед женой отчитываться, как покушал и как покакал. Перед той самой Светой, Ребров, которая не тебя выбрала. Откуда знаю? Я всё-ё знаю, дядя Вадик. Я долго тебя искал, а когда нашёл, то аккуратно присоветовал Максиму Сергеевичу тебя пригласить. Только вот ты теперь никому жизнь не сломаешь. Голоушин сам виноват, что попался, а мне ты больше ничего не испортишь.

— Тебе сломал жизнь твой отец, Юра. Это он душил на трассе девушек.

— Шлюх он убивал. Мир чистил. Наш мир, в котором дышать нечем от похоти и лжи.

— Да, вот только ваша семья тоже держалась на сплошной лжи. Твой отец дарил твоей маме ношеные колечки, которые снимал с мёртвых девчонок.

У Ольги стучали зубы. Она замерла возле шкафа, лихорадочно соображая, что делать.

— Юра, твой отец был преступником. Маньяком. Понимаешь?

— Заткнись! Мой отец был самым лучшим. Он читал мне книги. Сидел со мной, когда у меня температура к сорока ползла. У меня были ледяные ноги, я белел, нёс чепуху, а отец приносил носовые платки, смоченные холодной водой, и обтирал меня. Он гулял со мной и разговаривал — часами. Мы клеили модели. Строили дом под Краснореченском. У половины мальчишек из моего класса вообще не было отцов, у других — пили, били, гуляли с другими бабами. Мой — нет. Никогда. Мама не поднимала ничего тяжелее дамской сумочки. Но потом пришёл ты — и уничтожил нас всех. Нам пришлось бросить наш дом, сменить имена. Мы жили в постоянном страхе, что нас раскроют, что придут ночью сжечь наш дом, что напишут на дверях свиной кровью «Семья убийцы». Мама стала старухой. Ничего не могла. Я хотел пойти в университет, а пошёл работать. Таскал мешки на складах, а потом блевал зелёной желчью от натуги. Сестра так и не оправилась. Носит чёрное, ходит только на работу и в церковь. «Нас прокляли, нас прокляли». Тьфу, дура. И это всё сделал ты, ты, ты!

— Ты знаешь, Юра, что во всём виноват твой отец.

— Нет. Во всём виноват ты. Твоя глупая рожа. Ты ведь так и не вычислил меня, правда?

— Правда твоя, Юра. Я только сейчас понял, сложил два и два. Ты носил это в себе, а потом услышал о прерванной серии в СтарГУ и захотел стать подражателем.

— Продолжателем. Я захотел продолжить то, что не смог доделать Голоушин. Я читал протоколы его допросов. Они все — все! — сами садились в его машину, как и в машину моего отца. Они были не прочь, так ведь? Женщина, которая садится в машину к незнакомцу, показывает, что готова.

— Поэтому у Старовской не осталось ни одной целой кости? Или протоколы осмотра ты не читал?

— Она хотела получить услугу и не платить за это. Ничего не поменялось, дядя Вадик. Они все хотят — бесплатно. Пересдать, перевестись, выбить место. Верка Глебова хотела получать информацию из первых рук для своих идиотских роликов. Лектор Каннибал! Надо же такое придумать!

— Вера у тебя? — не выдержала Ольга.

— Заткнись! — заорал Юра. — «Спросите у своего шефа…» Ты вспомни, как ты на меня смотрела! Конечно, какой-то водитель, говно под твоими замшевыми туфельками. С-сука!

Ребров попытался переключить его внимание на себя:

— Понятно. Ты часто бывал в университете. У тебя имелась ксива, которой ты махал перед вахтёром. Наверное, и девочкам показывал — мол, не бойся, я из органов.

— Не просто показывал, дядя Вадик. Ты меня недооцениваешь. Я смотрел на них и определял, из какой они глины. Некоторым — тем, что любят внимание, любят ощущать себя важными, — предлагал поучаствовать в следственном действии. Например, поймать профессора, который во время лекции, якобы забывшись, подсаживается к девчонкам, напялившим юбки, под которыми трусы видно, и гладит им колени, или доцента, который никак не может накопить на новую машину и ставит сплошные «неуды», а потом приглашает на индивидуальные пересдачи. Ты даже не представляешь, дядя Вадик, сколько у нас жаждущих справедливости! На самом деле они спят и видят, как наказать кого-нибудь. Измазать ворота дёгтем. Обвалять в перьях. Распять. Жалеют, поди, что публичные казни запретили. Другим, помягче и поглупее, я предлагал помощь. Мол, мне ничего не стоит договориться, я тут преподаю. Удивительно, но Радзинская, два года проучившаяся на юрфаке, поверила мне, когда я сказал, что читаю криминалистику. Я не уверен, что она своих-то преподов помнила. Я предлагал помощь. Готовое решение. Примитивная уловка, но многие покупались. Люди любят решать проблемы чужими руками. Любят искать лёгкие выходы, правда? Ты сам хотел лёгкое решение и, конечно, огорчился, когда оказалось, что ваш Голоушин не собирается брать на себя Радзинскую, Косову и других.

— Зачем ты это делал, Юра?

— Зачем? Чтобы не оказалось, что мой отец был расстрелян зря. Чтобы все эти мрази, только и умеющие, что хихикать, задирать юбки и раздвигать ноги, ответили. Ты и сам знаешь, какие они — только признаться боишься. Твоя Света выбрала того, кто успешнее, богаче, оборотистее. Она знала, что ты до самой смерти так и будешь летать экономом между Усть-Жопинсками и смотреть на мертвяков в провинциальных трупохранилищах, — зачем ей такая жизнь, подумай? Она ведь оказалась права, правда, Ребров?

Ольга видела, как побелел Ребров. Он держался из последних сил. Броситься бы вперёд и вцепиться питбульей хваткой в горло Юры. Питбуля можно убить, а челюсти не разожмёшь. Его голос прозвучал сипло:

— Я думаю, что твой отец не хотел, чтобы ты стал таким, как он. Ты же знаешь, что он написал письмо в редакцию «Краснореченского полудня»? Он просил поймать его и остановить.

— Это неправда. Неправда, Ребров! Ты опять врёшь! Ты всегда врал. И матери моей, и мне, и Свете, и всем, всем. Всем!

Юра вскинул руку.

Ребров прыгнул вперёд, прямо на клюв чёрного пистолета.

Света

Света стояла на коленях перед стиральной машиной и пыталась запихнуть в барабан постельное бельё с двух кроватей разом. Печатников много раз говорил, что так делать нельзя, мол, перегрузишь, что-то там порвётся, отвалится — и до свидания. А машина хорошая, не то что современные, теперь везде один Китай…

Персиковая простыня, снятая с супружеской постели, наполовину торчала из барабана. Света комкала и толкала её, бормоча под нос непечатное, изливая всю накопившуюся усталую злобу на несчастный кусок ткани.

«Чтоб тебя, чтоб тебя, чтоб тебя».

Вякнул телефон, и, желая отвлечься хоть на минуту от чёртовой простыни, Света взяла его в руку. Оказалось, не сообщение даже, так, новость в местном канале «ЧП Староуральск». Странно, думала, что давно замьютила эту помойку…

«Полиция стягивается к зданию СтарГУ. Улицы Добролюбова и Попова перекрыты. Сообщают, что в главном корпусе слышны выстрелы. По сведениям анонимного источника, в здании может находится глава Краевого управления Комитета, другие сотрудники полиции, а также студенты и преподаватели».

Глаз по привычке выцепил отсутствующий мягкий знак в возвратном глаголе, неумение автора отличить комитет от полиции, и только потом на неё обрушился смысл сообщения.

Глава Краевого управления Комитета.

В здании.

Где слышны выстрелы.

А другие — это может быть Ребров?

Света отпустила простыню, и та с шелестом вытекла на пол.

Она вскочила, выбежала в коридор и сразу сунула ноги в сапоги. Только потом, уже застёгивая молнию, поняла, что на ней домашние брюки и нет носков. Стала стаскивать, дёрнула посильнее — и бегунок остался в руке.

Чёрт, чёрт, чёрт.

Схватила какие-то носки из корзины с грязным бельём, открыла первую попавшуюся коробку с обувью — там лежали розовые Алинины кроссовки. Сойдёт.

Обулась, надела пальто прямо поверх футболки и вылетела из квартиры.

Лифт полз до паркинга целую вечность.

Она не любила молиться — обижалась на Бога ещё со времён болезни Васькá — но сейчас вдруг всё вспомнила, зажмурилась и затараторила, правда, про себя. «Господипомилуй, господипомилуй, господипомилуй». Бог не исцелил ноги и руки, стянутые спастикой, не исправил косоглазие — но Васёк вырос, выучился, сделал предложение какой-то, даже неплохой, девушке. Что, если это Бог позаботился о нём? Что, если Бог разозлится на неё за неблагодарность и отнимет Максима — или Вадика?

Света в ужасе открыла глаза и побежала к машине.

Как она ехала, так и не вспомнила потом. Штрафы не пришли — странно. Ей казалось, что неслась с превышением.

Возле Яблоневого сада собралась толпа. Краснолицый мент орал в матюгальник, призывая всех разойтись. Поперёк дороги стояли огромные, как танки, автозаки Росгвардии, за ними мелькали полицейские шлемы, шуршали рации.

Она бросила машину возле остановки — увезут на штрафстоянку, ну и чёрт с ней — и пешком, то и дело поскальзываясь на остатках льда, побрела к оцеплению. Вспомнила, как пару дней назад также телепалась в огромных валешах к Вылсе, и защекотало в носу, зачесались глаза — так было легко там, в Сукотке, так страшно и безвыходно здесь, в Староуральске.

… а потом она увидела Максима. Он стоял возле машины и обеспокоенно говорил с каким-то крупным полицейским чином. Лысеющая голова Максима от волнения нервно подёргивалась — её всегда раздражала эта его особенность.

Света остановилась. Ноги едва не подломились, и она привалилась к столбу, чтобы не упасть. Из горла шёл едва слышный птенцовый писк: так опёрыш призывает безвестно канувшую мать. Печатников не мог услышать. Не должен был. Но повернул голову и увидел её. Понял всё.

Он не мог уйти оттуда к ней, да и она не хотела обращать на себя лишнее внимание, показываться людям в розовых кроссовках и фланелевых штанах с собачками. Печатников едва заметно кивнул, и она на ногах, налитых перекатывающейся ртутью, зашагала назад, к машине.

Максим был здесь.

Вадим был там.

Она отогнала машину за угол, остановилась и закричала — свободно и громко, будто вокруг неё лежали серо-голубые леса Сукотки.

Заславская

Раздался выстрел.

Зазвенело оконное стекло, зашуршали, осыпаясь, осколки.

Ребров с Юрой на несколько секунд замерли в странной позе, словно статуи, а потом сблизились и двинулись вбок в причудливом танце. Юра теснил Реброва к стене. Ольга не могла понять, ранен ли кто-то из них. Она бросилась к сумочке, чтобы достать телефон, но замерла на полпути: может быть, позвать на помощь? Кого? Вахтёра?

Грохот: это пистолет вылетел из руки Юры прямиком под шкаф.

— Ненавижу, ненавижу, ненавижу! — голос у него был неприятно-высокий, истеричный.

Он ударил Реброва в лицо, тот покачнулся и упал. Юра навалился на него сверху, сомкнул руки на горле. Ребров издал хрип — страшный, совсем не такой, как в кино.

Ольга подбежала и неловко, по-детски, схватила Юру за плечи, стараясь оттащить. С таким же успехом она могла попытаться сдвинуть с места грузовик. Он играючи, убрав на мгновение руку с горла Реброва, ударил её кулаком.

Она отлетела к стене и потеряла сознание — к счастью, всего на несколько мгновений. Очнулась на полу. Во рту стоял металлический вкус крови, голова гудела, как трансформатор.

Ребров уже не хрипел, из его горла вырывался только тонкий бессильный посвист.

Ольга старалась подняться. Комната плясала и сворачивалась, как от сильного жара: стол лез на шкаф, лампы отрастили световые щупальца и тянули их к её лицу. Кое-как ей удалось встать на колени. Ухватившись за край стола, она начала подтягивать непослушное тело — и снова осела на пятки.

Радужные пятна плыли медузами от уголков глаз к носу. «Мы весёлые медузы…»

Вспомнилась мама — тоненькая, простоволосая, в безразмерной белой ночнухе. Ей было столько же, если не меньше, чем Ольге сейчас. Огромное чужеродное ружьё лежало в её костистых руках. Чуть подрагивал ствол.

Жаль, нет ружья.

«Так пользуйся тем, что есть, — прорычала внутри неё Лёлька. — Не стой, мать твою ети, столбом! Делай что-нибудь, дурёха!»

Лёлька оглядела кафедру: не то, не то, не то. Решение пришло само собой, глупое, смешное, киношное. Преодолевая дурноту, она влезла на стол, очень медленно, как ей самой казалось, распрямилась. Её качало. Кровь из рассечённой брови заливала лицо. Стол дрожал и кренился под ногами, как палуба прогулочного теплоходика, когда он ложится на обратный курс напротив знаменитых оружейных заводов. Бросало то в жар, то в холод. Она попыталась обернуться и чуть не упала. Протянула руку — рука казалась длинной, раздвигалась, как антенна на старом радиоприёмнике. Она подвела руку под горшок с папоротником и дёрнула изо всех сил.

Р-раз! Нитки у Натальи Васильевны были прочные. Р-раз! Крючок со скрипом вылетел из рамы. Она соскочила со стола, каким-то чудом удержавшись на ногах.

Юра, видимо, уловил её движение боковым зрением и вскинул голову. «Давай!» — прохрипела внутренняя Лёлька, лихо сплёвывая накопившуюся во рту кровь.

«Ударно-раздробляющее оружие — холодное оружие, боевая часть которого формирует размозжение мягких тканей и размозжение или переломы костных тканей».

Она так и не рассказала тогда на лекции. Не успела.

Она часто не укладывалась в программу.

Лёлька замахнулась горшком на шнурах, как гасилом.

Тошнотворный хруст.

Юра обмяк и сполз набок.

Она хотела ударить ещё раз — и не смогла. Горшок раскололся. Весь пол был в земле и вайях папоротника. Руки ей отказали. Ресницы слиплись от крови.

Юра лежал на полу. На его лицо она старалась не смотреть.

Ребров со стоном откатился, приподнялся и перевернул Юру на живот, уткнул в пол, заломил руки. Оглушённый, тот лежал неподвижно.

Потом Ребров сказал что-то — едва слышно, как при фарингите, ей пришлось наклониться, чтобы разобрать слова.

— Когда посыпалась земля, я подумал: всё. Амба. Закапывают. Только почему без гроба?

Она хотела улыбнуться, но вместо этого беззвучно заплакала.

За Яблоневым садом заливалась полицейская сирена.

Самарина

Она дремала в кресле, когда позвонила Лариса. «Мама, включай телевизор, у вас там в университете такое, такое!»

Тамара Ефимовна с трудом приподнялась, опираясь на хилые подлокотники, взяла со стола пульт и нажала красную кнопку. Вилка уже была воткнута в розетку, и телевизор сразу засветился и заорал — всегда включался на максимальной громкости. Она нажала четвёртую кнопку. Как потом выяснилось, репортажи шли и на федеральных каналах, но на «Биармии» организовали скучнейший прямой эфир с короткими перерывами на рекламу сплавов по Вылсе и курорта Усть-Навка.

Здание университета она узнала сразу. Асфальтовый прямоугольник, который во времена её молодости по-военному называли плацем, полон людей и машин. Двойное оцепление. «Скорые». Туда-сюда снуют полицейские. На фоне слышны разговоры и тихий суетливый матерок.

Вдруг чей-то вскрик: «Ведут, ведут!» Не ведут — почти тащат. Капюшон надвинут на глаза, лица не разглядеть.

Неужели и правда их было два, целых два, а Староуральск двадцать с гаком лет старательно не замечал?

Камера сдвинулась вбок, захватив машину «скорой помощи». Дверца была приоткрыта. Внутри сидела женщина. Тамара Ефимовна скорее угадала, чем узнала в ней Олю Понюшкину. Ольгу Сергеевну Заславскую. Врач прижимал к её брови что-то белое.

Камера наплыла, и стало видно, что лицо у Оли пустое, потерянное. Тамаре Ефимовне захотелось её обнять. Она потянулась за пепельницей и сигаретами. Обычно курила только на кухне, но сегодня — можно.

К «скорой» подошёл мужчина — долговязый и худой, настоящий Паганель. Паганель перебросился парой слов с врачом, просунул голову внутрь машины, что-то сказал Оле, а потом вдруг быстро взял её руку и поцеловал в ладонь. Стало неловко, будто подсмотрела что-то интимное, хотя «Биармия» вещала миллиона на два зрителей.

«Если Игорь Левченко посмеет Оле хоть что-нибудь сказать, выверну его мехом внутрь. Сам-то давно ли плакался, что студенты в него жёваной бумагой плюются».

Камера проследила Паганеля до крыльца СтарГУ. На полпути ему навстречу попался Печатников — с ним Тамара Ефимовна была знакома и недолюбливала, сама не зная за что. Они что-то быстро обсудили, некоторое время постояли друг напротив друга, потом Печатников протянул руку для рукопожатия и неожиданно порывисто обнял Паганеля. Тот окаменел, не сделав ни единого движения навстречу.

Всё это было очень странно.

Может, потом объяснят.

Раньше Тамара Ефимовна не любила, когда объясняли. Ей нравилось разбираться самой.

Изображение вдруг погасло, как перед рекламным блоком, но вместо этого включили мутное дрожащее видео. Камера снимала ржавый металлический гараж, деревья и дома. Появлялись и исчезали фигуры людей. На пороге гаража показалась девушка или девочка-подросток — не разглядеть. На ней была чужая куртка, надпись на спине «Полиция» вспыхивала в свете автомобильных фар. Девушка шла, чуть пошатываясь, под локоть её поддерживала женщина в форме с длинной чёрной косой, уложенной вокруг головы.

Рекламный блок.

«„Вогулка“ — сплавы по уральским рекам!»

Она убрала звук.

У глухой старушки этажом выше работало радио.

Пел хор.

Засияет утро,

И маятник качнётся,

И свет живой вдоль улиц

Метнётся, метнётся[7].

Тамара Ефимовна выключила телевизор и поднесла к губам сигарету.

Interludium: март 2024, Заславская и Ребров

Ребров позвонил из круглосуточной пекарни:

 — Оля, я возле вашего дома, улетаю через два часа. Мне в больнице сказали, что вас домой отпустили. Спуститесь или мне подняться?

Он боялся, что она не захочет его видеть.

— Поднимитесь, пожалуйста. Я голову помыла.

— А ваша кошка меня не съест?

— Нет никакой кошки. Пока, во всяком случае.

Ребров ехал в лифте и, как школьник, думал о том, что ей сказать. Давно с ним такого не было.

Она ждала, воровато выглядывая из-за двери. Левый глаз заплыл, над бровью несколько швов, на щеке и возле губ ссадина. Улыбаться не больно, но неприятно, поэтому она чуть морщилась.

— Не хочу, чтобы соседи меня застали в таком виде. У нас тут одна живёт, — она понизила голос, — жуткая сплетница. Соседу напела, что его жена мужика водит, а это их старший сын был. В общем, я думала, у нас в Мялино слухи распускают, а оказалось, тут не лучше. Вы разувайтесь, чаю попьём — мы же утром не успели. Без «сникерса» остались.

— Не могу. Самолёт. Вы как?

Он сунул ей зелёный пакет с надписью Fa. Бананы внутри него были почти такими же зелёными, других в округе не нашлось.

— Да средне. Тошнит, голова кружится. Это всё, — она обвела рукой лицо, — болит, но уж очень не хотелось в больнице оставаться. Мама с ума сходит, рвётся сюда. Насилу уговорила их дождаться утра. Они как по телику увидели… нас по «Биармии» показали. — Ему показалось, что она покраснела. — А вы как?

— Да ничего, видите, голос восстановился, я уж думал, что до конца жизни буду, как удавленник.

— А он что?

— Да ничего. Показаний пока не даёт. Нос у него сломан и сотряс вроде бы.

— Один-один, — смех у Ольги был приятный, звонкий. — С Верой тоже всё более-менее. Я думала… — Она запнулась. — Думала, что всё. Не понимаю, не понимаю, — в её голосе звучали слёзы, — зачем ему это? Он же просто их убивал, не насиловал, как Голоушин.

— Сочинил себе историю про несправедливо осуждённого отца. Для него отец был самым лучшим, понимаешь? Ему всё равно, кого отец душил на Расовском шоссе. Его жизнь переломилась, и он не нашёл в себе сил это исправить. Зато виноватых — нашёл.

Ребров взглянул на часы и заторопился:

— Опаздываю. Будете в Питере — пишите. Организую экскурсию.

Фразы получались неловкими, угловатыми, как и он весь.

— Да, хорошо. Я развод мостов не видела ни разу в жизни. Когда ездили в Питер от школы с медалистами, я отравилась. Все пошли гулять по ночному городу, а я осталась в общежитии с тазиком в обнимку. Прошло довольно быстро, но на мосты я не попала.

— Знали бы вы, как эти мосты раздражают, когда приходится всё время о них помнить.

Ольга прислушалась к его удаляющимся шагам, к тяжёлой походке человека, который многое тащит на плечах и никак не может бросить.

Она улыбалась, когда закрывала дверь. Улыбалась, засыпая, — и во сне, может быть, тоже. Кошмары в ту ночь не приходили, но, проснувшись среди ночи, она на всякий случай проверила, закрыта ли входная дверь.

Апрель (вместо эпилога)

Печатников

Он никак не может управиться с замком — мешает коробка, а ставить её на грязный пол возле двери не хочется. Хоть и моют ежедневно, мало ли, что там может быть.

Ему открывает Алина и сторонится, давая пройти. Закатный луч из окна гостиной обрисовывает её по контуру золотом, трогает мельчайшей солнечной пылью. Печатников замечает вдруг, как дочь выросла: вытянулась, чуть округлилась, лицо утратило трогательную детскую припухлость. Она ярко, но умело накрашена, и — с подведёнными глазами и подчёркнуто высокими скулами — похожа на свою бабушку, его, Печатникова, мать. Колет тревогой: одного поймали — но сколько их, других, приходит по женские души и тела?

— Привет, пап. Что это у тебя?

— Красивый макияж. Ты куда-то собираешься?

— Сам же говорил, что отвечать вопросом на вопрос невежливо. Куда я пойду, пробный по русскому на носу. Так, чтобы отвлечься, глянула видеоурок по контурингу.

— По чему? Это что-то из геометрии?

Они вместе смеются. Коробка чуть заметно дёргается в его руках, и Алина сводит яркие бровки к переносице, как в детстве, когда чего-то не понимала.

— Позови маму, — просит он.

Света появляется в дверях спальни. На ней розовый купальный халат и чалма из белого полотенца — кажется, умение её завязывать у женщин в крови.

— Что за шум?

Печатников неловко, как на самом первом их свидании, переступает с ноги на ногу. Коробка дёргается сильнее, и из неё раздается писк.

— Макс, что там?

Он смотрит на неё, а видит ту Светку, которую робко поцеловал на третьем курсе — намазанную автозагаром, в короткой джинсовой юбочке и с глупой соломенной чёлкой.

— Её зовут Маленькая ночная серенада. Так в паспорте написано. Надо, думаю, придумать нормальное имя.

Света осторожно вынимает из коробки рыжего щенка с голым розовым брюшком и подклеенными пластырем ушками. Кожаный нос ищет и не находит мать. Из сердцевины мохнатой картофелины исходит встревоженный писк. Света подносит щенка к самому лицу, словно пытаясь разглядеть получше, и он размашисто, неожиданно длинным языком, лижет её в нос.

Алина смеётся. Света поднимает на Печатникова полные слёз глаза.

— Я назову её Белкой.

Вера

Микрофон on. Свет настроен беспощадно, чтобы лицо было хорошо видно: шрам на щеке, синяки под глазами, костяную бледность.

Свет играет в стекле круглой чехословацкой вазы.

Раз-два-три. Запись пошла.

Всем привет, друзья!

С вами тру-крайм канал «Лектор Каннибал» и я, Вера Глебова из СтарГУ. Мне больше нет смысла скрывать своё лицо. Я — последняя жертва Университетского маньяка, Староуральского маньяка, Репетитора. И я выжила. Мне повезло. Я стала Final girl, заключительной девушкой — для тех, кто не знает, этим термином называют последнюю выжившую в фильме ужасов.

Мой личный фильм ужасов случился, когда Юра Арсеньев, вместе с которым мы писали сценарии для моих видео, заявил, что может дать мне эксклюзив. И не соврал.

В час дня седьмого марта Арсеньев позвонил мне и сообщил, что под Солежвой в лесном массиве планируется проверка показаний на месте с участием Университетского маньяка Голоушина, в которой я смогу принять участие в качестве понятой. У меня не было оснований не доверять ему, ведь Арсеньев работал водителем в Краевом управлении Комитета. Мы познакомились случайно, когда он привозил своего шефа читать публичную лекцию на нашем юрфаке. Я считала его своим другом. Он никогда не нарушал моего личного пространства, не делал ничего, что мне не нравится. Мы хорошо общались.

Арсеньев забрал меня от дома и повёз на своей машине в сторону Солежвы. В дороге он угостил меня колой. Бутылка была наполнена лишь наполовину, но тогда я не придала этому значения.

Очнулась я в кромешной темноте. Под действием препарата, который Арсеньев подмешал в колу, я не могла вспомнить, где я, и в первый момент подумала, что у себя дома. Как оказалось позже, всё это время я находилась в так называемом кессоне под полом гаража на дачном участке, принадлежавшем матери Арсеньева Регине. На самом деле их фамилия Прокофьевы, они — семья Краснореченского душителя Андрея Прокофьева.

Вероятно, свою жизнь в этом подземелье закончили Юлия Радзинская, Людмила Косова, Ангелина Синявина, Анастасия Чечина и Елена Кибальная, а также неизвестные жертвы, имена которых устанавливаются следствием. Мне удалось выйти из него живой.

В кессоне я провела трое суток. Рану, след которой вы видите у меня на лице, я получила, пытаясь в темноте взобраться по лестнице.
По счастливой случайности, кроме пневмонии и перелома ребра, я практически не пострадала — физически. На восстановление моей психики могут потребоваться годы.

Мне очень тяжело. На улицу я не выхожу, вздрагиваю от каждого шороха, засыпаю только после большой дозы препаратов. Со мной временно живёт моя мама. Так получилось, что после этой истории мы сблизились. Она сказала мне вчера — прости, мама, если я вынесу на всеобщее обозрение очень личное, но эти слова кажутся мне важными для всех, — что поняла, как я важна для неё, только когда едва меня не потеряла.

Любите живых.

Берегите живых.

Не будьте равнодушными. В истории со Староуральским маньяком, вернее, маньяками, безразличие шло бок о бок с некомпетентностью правоохранителей и больным воображением социопатов. Если бы сотрудники полиции и Комитета раньше связали преступления в одну цепочку. Если бы администрация СтарГУ не молчала, а предупредила студентов об опасности. Если бы те, кого маньяк не смог уговорить пойти с ним, рассказали бы об этом, составили фоторобот — кто знает, как всё могло бы повернуться.

По сведениям из моих источников, сейчас можно говорить как минимум о пятнадцати жертвах Голоушина и о десяти — Арсеньева. Возможно, это количество будет расти.

Надеюсь, что они оба будут приговорены к пожизненному лишению свободы. Такие, как они, не должны возвращаться в общество. Мы не имеем права рисковать.

Затемнение.

На весь экран фотография Ангелины Синявиной.

Постскриптум. При жизни Ангелину Синявину называли Ангелом. Добрая и милая девочка, всегда с улыбкой, гордость родителей. Ангелине не нужна была никакая помощь от «репетитора» — она прекрасно училась, получала повышенную стипендию, ей позволили досрочно сдать зачёт. Ангелина пошла с Арсеньевым, потому что знала его — дачи Арсеньевых и Синявиных были расположены рядом. Ангелина умерла под землёй всего в нескольких метрах от крыльца дачного домика своих родителей. Толща земли поглотила её крики.

Но не об этом я хочу сказать. Однажды я рассуждала при Арсеньеве о том, на что могла попасться Ангелина. Он ответил мне, что повёл бы её спасать котят из мрачного подземного коридора. Я тогда не поверила: это же уловка для детей.

Вчера в одном из криминальных телеграм-каналов промелькнула новость о том, что Арсеньев указал место захоронения тела Синявиной. Вместе с останками молодой женщины в яме была найдена коробка с костями мелких животных.

Я не могу…

Всхлип. Видео обрывается.

Ребров

Петербургское Управление Комитета занимает бывший особняк архитектора Огюста Монферрана. Говорят, он хотел денно и нощно смотреть на золочёный купол своего Исаакия, вот и поселился на Мойке. Из окна кабинета Реброва собор не виден, его закрывает мрачная громада реформатской кирхи, лишённой колокольни. На коричневых стенах вечная строительная сетка, похожая на колтуны лесного мха. Когда-то здесь был дом культуры, теперь — ничего.

 По Мойке, радуясь недавно открытой навигации, проплывает широкомордый теплоходик-«калоша». Гид рассказывает о Монферране: Ребров слышал эту историю не раз и не два, но всё равно прислушивается. Хочется переключиться, хоть немного подумать о другом. Он трёт покрасневшие глаза. Отодвигает папку, прикрывает фотографии бумагами, чтоб кто-нибудь ненароком не увидел. Здесь, в управлении, все привыкшие, но всё равно.

На такое не нужно смотреть — никому.

Такие вещи, как голова Горгоны, вот только каменеешь не сразу, а постепенно.

В Н-ске всё ещё ищут охотника за астеничными блондинками.

В Шкратово-13 — Дину Андроникову и ту девушку с трассы, так и не доевшую яблоко.

В маленьком городке под Псковом — человека, пахнущего «затхлым табаком», который много лет назад пообещал снять в кино двух детей — мальчика и девочку — и увёл их из двора навсегда.

По всем странам бывшего СССР в отделениях полиции желтеют листовки с портретом седого голубоглазого мужчины с золотыми зубами. Однажды его по глупости отпустили вместо того, чтобы задержать. Считается, что он убил больше сотни женщин.

«… флигель с круглой башней… после смерти архитектора его вдова уехала в Париж…»

Ребров набирает сообщение.

Заславская

Она просыпается поздно — как и всегда в Мялино. Некоторое время лежит на спине, прислушиваясь к себе, потом переворачивается на бок. В голове перекатывается бильярдный шар. Она чуть сдвигается на подушке, и солнечные ленты падают на лицо, заставляя поморщиться.

Мир всё ещё плывёт и колеблется, как будто по невидимому стеклу стекает вода. Узоры на ковре свиваются, как лианы.

Лёлька тянется за телефоном — его, как и книги, и телевизор, и даже музыку в наушниках ей запретили, и в этом выхолощенном мире нужно как-то выживать. Она читает сообщения. От Веры: «Доброе утро, Ольга Сергеевна! Вы как?» и от Реброва: «Сегодня открылась навигация. Мосты разводят. Прилетайте. И поездом всего тридцать часов».

Она спускает ноги на ковёр, стараясь не наклонять голову, и нащупывает тапки.

Мама сидит в зале. На лбу бигуди, на носу черепаховые очки, на коленях миска с семечками — хоть какая-то стабильность. Волосы у мамы отросли, и видно, что в них много седины.

Едва слышно работает телевизор. На экране герой сериала «Знак» с помощью сложной компьютерной программы увеличивает лицо убийцы, попавшее на видео. В конце концов вместо пёстрых пикселей получается отличный портрет.

Лёлька не может сдержать смех, и мама оборачивается резко, как на шарнире.

— Проснулась? Тя-Женя с утра заходила, творог принесла. Тебе. Пусть, говорит, выздоравливает наша Лёлька. Хороший творог, деревенский. Будешь со сметанкой?

— Буду, но немного.

— Тошнит?

— Почти нет.

— Ну и хорошо. Иди умывайся.

В коридоре холодно: распахнутой форточки маме, видимо, недостаточно, и она оставила открытой входную дверь. В ярком прямоугольнике виднеется пегий снег и колода для рубки дров. На колоде стоит толстое полешко. Взбрызгивает свет, отражаясь в наточенном лезвии. Ух! Полешко разлетается — красиво, с одного удара, как всегда у папы. Вот и сам он бочком втискивается в пейзаж, обрамлённый дверной коробкой. Кажется, в этом свитере он встречал маму с новорождённой Лёлькой из родильного отделения — она помнит по фотографиям.

Пока папа собирает деревяшки, она суёт босые ноги в резиновые боты и выходит на крыльцо.

Солнце опрокидывается, как шайка в бане, окатив нестерпимым светом. Она морщится, замирает, ожидая изматывающей головной боли, которая накатывает все последние дни от любого раздражителя. Боль не приходит.

— Доброе утро! Как спалось?

— Хорошо.

— Вишь, какая красота! Такими темпами к концу недели снега не останется. Одна грязь, — и, понизив голос, заговорщицки, как в детстве, зовёт. — Пойдём что покажу.

Она осторожно сходит с крыльца и плетётся вслед.

Ноздреватый снег проминается под ногами, из него выступает вода. Пахнет прелой травой, земляной сыростью и вешней водой — свободной, но мутной и подболоченной.

Папа заводит её за угол бани и указывает на землю.

На припёке желтеют капли первой мать-и-мачехи.

---

[1] Из пьесы Джона Патрика «Странная миссис Сэвидж».

[2] Цивилист — юрист или студент юридического факультета, специализирующийся на гражданском праве.

[3] «Консерва» — здесь: заключённый, которого другие заключённые берут с собой в побег, чтобы в случае сильного голода использовать его плоть в пищу.

[4] Любимой женой (узб.)

[5] Группа «Сектор Газа», песня «Тридцать лет».

[6] «Город спит», слова А. Шульгиной.

[7] «Город спит», слова А. Шульгиной.