Илья Подковенко

Родился и вырос в Братске (Иркутская область). В 2020-м году закончил исторический факультет Иркутского государственного университета. В настоящее время работает заведующим отделом управления проектами в Иркутской областной юношеской библиотеке им. И.П. Уткина. Ведёт ряд литературных проектов, среди которых: клуб молодых писателей «Иркутская читальня», онлайн-встречи с современными российскими писателями «Читай-Ковчег», клуб театральных критиков.

Пишет поэзию и прозу. Создатель и соруководитель межрегионального творческого объединения «НеоКлассический Синдром», автор различных проектов в социокультурной сфере, среди которых Всероссийский молодёжный литературный конкурс «Поэтическое Многоборье», коллективные сборники стихов молодых авторов Иркутска «Иркутск. Хроника», «Время Уткина».

Публиковался в журналах «Юность» и «Сибирь». Лауреат различных литературных конкурсов.

Автор первой полной биографии советского поэта и классика фронтовой поэзии Иосифа Уткина, которая победила на Всероссийском конкурсе библиотечных изданий «Авторский знак» и в «Книга года 2023» Иркутской области в номинации «Лучшее краеведческое издание».

ВОСТ-СИБИРГРАД (сборник рассказов) 18+

Венец природы

— Понимаешь, ни работы нормальной, ни перспектив. Чувствую себя как в ссылке. Или на каторге. В моей сфере, в том, чем занимаюсь, что умею, и умею, поверь, лучше остальных, — я упёрся практически в потолок. Кирьяныч шутит, что у нас климат такой, но… Работал бы в крупной фирме — один хрен в директора офиса или отдела идти, чтобы больше зарабатывать, а это уголовная ответственность и прочий головняк за дополнительные двадцать тысяч. Оно мне надо?

Коля пыхтел в усы, откровенно жалуясь на жизнь. Он остановил тираду, чтобы выпить пуэра, и Федя поспешил вклиниться:

— Напомни, у тебя когда день рождения?

— В ноябре. Двадцать третьего.

— Ну-ка…

Смартфон лёгким движением оказался в руках Феди. Тот что-то усиленно застрочил по клавиатуре, вырабатывая звук, будто по воде в чашке бил пальцами.

— А, так у тебя весь этот год Сатурн в такой фазе, что…

— Что?! — Николай выпучил и без того громадные свои глаза.

— Сатурн в фазе…

— Федя, твою душу за ногу! Какой Сатурн?!

— Планета. Я начал с астрологом работать, знаешь, как помогает? А ещё йога, чистка чакр, поиск гармонии… Я себя совершенно другим человеком ощущаю!

— Ещё бы. Был кандидат математических наук, а стал дурак.

— Эй!

— Ну какие, в пекло, Сатурны с чакрами?! Тебе оно зачем?

— Для жизни счастливой! Я себя как Нео из «Матрицы» теперь чувствую, весь мир, все люди понятны! Представь, что мир — программный код, и…

— Стоп. Мне этого всего не надо. Я взрослый, успешный, здоровый мужик. Да, чёрная полоса в жизни, да, она может совпасть с какой-то там фазой Сатурна. Но мне — плевать! Я человек, моя жизнь зависит от моих решений! Я имею право играть теми картами, которые выпали, и так, как я хочу. И никакие звёзды или астрологи мне не нужны. Я — свободен!

— Да свободен-то свободен. Это же просто для понимания. Для личной эффективности. Чтоб не сидеть и не страдать, выговаривая другу.

— Так друзья ли не для того нужны, чтобы выслушать, когда больно, и отпраздновать вместе, когда победа?

— Я и хочу помочь! — Федя подался вперед.

— Мозги запудрить! Во сколько твой астролог тебе обходится?

— Ну, в прошлом месяце семнадцать тысяч…

— Ты препод в универе, какие семнадцать тысяч?! Заняться нечем?

— Так я тут потратил, а потом ведь сторицей придет! Не бойся жертвовать!

— Ты не жертвуешь! — Коля начал злиться, непроизвольно сжимать кулаки. — Ты покупаешь услугу.

— Дела в гору пошли!

— Да? У тебя новая квартира, машина, или, может, вы с женой над ребёнком новым задумались?

— Да нет, я не о том…

— Или, может, зарплата выросла на тридцать четыре тысячи, что ты половину можешь спокойно отдать звездочёту?

— Нет, я…

— Или ты в буддизм подался и тебе монахи профессионально раскладку делают?

— Коля!

— То есть ты даже в своём астрологе не можешь быть уверен, что это не профан какой? Он, может, учился у монахов?

— Всё, отвали…

— Федя, я — человек. И ты — человек. Где твоя гордость? Астрологи и прочие гадания для человека нашей культуры — это попытка снять с себя ответственность. Подсмотреть в замочную скважину, увидеть фигу, принять её за лавровый лист и довольным сидеть на жопе ровно. Или наоборот, пойти какую-нибудь хрень сотворить. Блин, это же просто самоуспокоение! Вторая ступень пирамиды Маслоу, поиск безопасности! Мне сказали, что делать, чего опасаться, со мной теперь ничего плохого не случится! Опиум, успокоительное для народа это! Да, времена непростые, да, кризис на кризисе, то эпидемия, то война по всему земному шару. Но в том и красота, что в этом хаосе ты отвечаешь за себя сам, за свои решения и поступки, принимаешь на себя ответственность! В этом гордость человеческая! Мы венец природы, Федя!

Друг смотрел обиженными глазами.

— Зарплата у тебя хотя бы увеличилась?

— Иди в баню, Коль. Задолбал. Венец природы, блин.

— Тебе это настолько важно? — Тон стал мягче. Задевать друга он не планировал.

— Мне важно, чтобы меня друг ценил и принимал, а ты…

— Сократ мне друг, но истина дороже. Кинут тебя твои звёзды, если головой перво-наперво думать не будешь. В покер больше шансов выиграть.

— Мне нельзя в покер, я математик. Ладно, ехать пора. Предлагаю в следующую субботу с мужиками собраться.

— Давай…

На душе скребло, будто кто-то выводил по ней узоры неаккуратно вскрытой жестяной банкой. Коля знал, какой сейчас бум на магию и прочую эзотерику, достаточно в любой книжный зайти. Но чтобы друзья, умные, талантливые, залезли в это болотце для неуверенных в себе?! Этого Коля со своим достоинством понять никак не мог.

Федя ушёл, Коля, как всегда, оплатил за них обоих. Теперь понятно, почему его друг всегда без денег, — всё на астролога и подобную ересь спускает.

Пуэр стал горчить, атмосфера китайской чайной теряла свою магию, настроение проваливалось в адские бездны. Позвал друга посидеть вместе, душу излить — а он…

На дворе стоял тёплый февраль, обещающий раннюю осень. Без шапки ещё холодно ходить, но куртку можно и не застегивать, если под ней свитер или кофта. Коля любил свитера на толстой пряже, чтобы уют и тепло, а ещё с высоким воротником, за те же свойства. Чувствовал себя в таких свитерах сильно моложе.

Ему было почти сорок, имел небольшое дело по починке компьютеров и продаже комплектующих, которому с каждым годом всё больше угрожали всякие мошенники. Сначала обещают цену ниже, чем в приличной конторе, а потом выставляют счёт в три раза дороже, нагородив всякие неизвестные инженерной мысли услуги. Вроде чистки процессора. Народ, паки и паки не богатеющий, профессионалам платить не хочет, боясь адекватных цен. И нарывается на мошенников. За последние полгода трижды приходили за консультацией, могут ли такие услуги столько стоить…

Что ж, на часах полдень, у него в планах ещё было навестить матушку. Она жила в отдалённой части города, за рекой Ушаковкой, в Рабочем. Он там и вырос. В бытность регулярных штурмов цыганских дворцов-нарколабораторий, разборок на ножах, постоянных аварий любителей навалить боком в проходящей через лес трассе, притонов, повального алкоголизма бывших офицеров госбезопасности из числа соседей и простого человеческого ожесточения. Он и стал жёсток. Ибо жил правильно, честно, с чёткими ориентирами и спокойной совестью. Людей бил редко, обманывал никогда, как мог любил и чаще жалел. Но вида, конечно, не показывал. Да и заподозрить его в последнем вряд ли можно — слишком уж густые брови у него от папеньки, постоянно всем кажется, что Коля хмурится. Для баланса он вот усы отрастил. Как у пилотов из американских фильмов его молодости.

Радость проехаться по городу в автобусе выпадает редко — обычно он на своей машине и в пробках, сначала утренних, потом вечерних. Бизнес бизнесом, а в центральном (из двух) офисов он сам сидит, часто и с инструментом возится. Всё рубль в карман. Да и парней-работников всегда находится чему новому обучить. Они знают, Николай Антонович строг, но справедлив и по-хозяйски заботлив. Один уволился, решил свой офис по починке компьютерной техники открыть, так звонит иногда, советуется. Николай помогает.

А тут выходной день, пустые улицы, в крови хороший китайский пуэр, благо граница с восточной империей рядом. Он добежал до остановки и нырнул в салон маршрутки, сунув водителю полтинник. Получив сдачу, царственно расселся на одиночном кресле. Смотрел в окно, как преображается город при ярком солнечном свете. Цвета на стенах становятся насыщенней, люди активнее, много парочек, идущих рука об руку. Красота.

Он вышел на конечной. Невысокие домишки, рядом кладбище, за спиной вереница гаражей автослесарей. Всё им исхожено здесь вдоль, поперёк и даже меж. И за последнее десятилетие всё, конечно, изменилось.

Николай любил изменения, когда они идут на пользу. Вроде новой детской больницы, построенной у самой Ушаковки. Но всё равно от чего-то тосковал. Беззаботным детство точно не было, он рад быть тем, кто он есть сейчас, но уже ни на стройке пива с пацанами не выпить, ни к Настюхе по балконам с цветами не забраться, ни подраться, в конце концов, — поводов-то нет. Середина жизни, старые радости уже недоступны, для новых ещё не вышел на пенсию.

Всего каких-то десять минут пути, а по ощущениям он оказывался в деревеньке у края тундры. Суета и шум города, вывесившего под ветра времени свой парус, исчезли. Вокруг деревянные дома, часто покосившиеся, иногда наполовину снесённые, чуть чаще — заготовки домов, ещё не обжитые, но уже отстроенные вплоть до макушки-крыши.

Но главное здесь, конечно, тишина — словно в лесу находишься. Пожалуй, даже в деревне должны быть хоть какие-то звуки человеческой деятельности, а тут пустота. Вакуум, как в космосе.

Он решил дать крюк, пройтись до самой окаёмки обжитой территории, за которой кончался город. Может, пройдя поле, и до леса дойдёт. Первый за три недели выходной надо провести с пользой не только для тела, но и для духа.

Раздался звонок телефона. Неизвестный номер, скорее всего, спам, но могут быть и клиенты-партнёры. Николай ответил, рассматривая носки своих ботинок. Две секунды молчания, за которыми раздался механически-приятный девичий голос, искусственный, словно какой сутенёр плетью и палкой три недели оттачивал её мастерство завлечения клиентов.

Он нажал красную кнопку, поднял взгляд и замер.

«Собака», — подумал сначала.

Потом понял, что какая-то не такая. И дело не в оскале с отогнутой, словно ошмёток кожи, губой. Больно крупная. На волка похожа. Но для волка мала, хотя формой морды очень напоминает. Окрас тоже не волчий, в основном коричневый, с серыми пятнами. Что за тварь такая?

Он замер, старался контролировать дыхание. Руку с телефоном осторожно опускал, сам боковым зрением пытался понять, что вокруг. Заснеженная дорога, заборы, всё та же тишина. Проклятье, хоть бы кто до кухни спустился микроволновку включить — и то бы услышал, кажется. Но нет. Словно чума всю деревню выкосила.

Тьфу, какая деревня? В городе он. Только почему-то огромная собака на него скалится и дыбится посреди улицы.

Тварь зарычала и бросилась. Слева забор из профнастила был ниже, чем справа. К нему Коля и рванул.

Убрать в карман телефон он не успел, попытался зацепиться за край листа сгибом кисти, неудобно, подпрыгнул, закинул предплечье, постарался перевернуться. В пятку что-то сильно ударилось и чуть не утянуло его в сторону, Коля начал падать, ударился руками об металл, уронил телефон. На мгновение запаниковал, но справился, наклонился вперёд, перебирая руками и опуская как можно ниже голову, чтобы тело утащило за собой ноги.

Он плюхнулся в сугроб. Отчего-то было ясно, что тварь его разорвёт. Начал искать в снегу телефон, но тут что-то большое рухнуло на забор со стороны улицы, рыкнуло, опять оглушающий удар, сверху показались жилистые лапы с когтями. Забор был невысоким, да. И в следующий прыжок тварь его, скорее всего, перепрыгнет.

Проклиная свою осторожность, Коля побежал к дому, невысокому старому зданию, напоминавшему скорее дачу. Застучал по стеклу, начал звать на помощь. Внутри царила та же тишина, что и на улице перед его встречей с собакой. Или это волк?

Когти заскоблили по металлу и через мгновение хрустнул снег. Тварь, не разбираясь, сразу же метнулась следом за Колей. Он вновь побежал, через участок к ближайшему забору, по ходу пытаясь понять, каким маршрутом придётся поменьше снег уминать. Споткнулся. Распластался, по-глупому хватанул ртом пушистый снег, подпрыгнул. Твари снег был не столь страшен, но она тоже двигалась медленнее, чем могла бы.

Проклятье, проклятье, проклятье!

На участке стоял то ли сарай, то ли баня для гномов. Коля побежал к ней, стараясь больше не падать. За пристроем ничего не оказалось. Забор тут был отчего-то выше, он прыжком едва зацепился за него, ботинки скользили по металлу. Пришлось вывернуться и упереться ногами в деревянную стенку. Матеря мысленно каждый лишний грамм жира на животе, Николай зашагал по дереву, напрягая мышцы рук, пресса и ног, пока наконец не смог перекинуться через препятствие.

Закинув ноги, он продолжал держаться за забор одной рукой, проворачивая кисть, и таким образом приземлился на ноги. Повезло, потому что под снегом оказалась куча кирпичей. Он пнул один на нервяке, побежал, но тут же вернулся. Кирпич хоть какое-то оружие. Коля взвесил один на руке. Говно, конечно, по сравнение с тем, какие они в детстве метали со стройки. Но хоть что-то.

Он вновь попытал счастье и побежал к дому. Тварь за спиной выла, бросалась на забор, но перебраться не могла. Если это не сулило спасения, то хотя бы давало фору.

В этом доме тоже никого. Хоть окна бей, надеясь, что они под каким-нибудь ЧОПом. Но это обычно демонстрируют, чтобы воров отвалить. А тут никаких следов сигнализации.

Шума от страшной собаки не было. Николай замер, вдохнул. Вновь тишина. Может, привиделось от свежего воздуха?

Раздался не то лай, не то рычание, не то рёв со стороны дороги. Тварь одним прыжком оказалась на участке. Николай сгруппировался, думая, бить или бежать. Решил бить, но отойти за дом. В чистом поле против такой громадины шансов мало.

Он стоял у самого края, чтобы сразу броситься. Кирпич придавал уверенности, хоть ноги и дрожали от адреналина. Даже какой-то охотничий азарт разлился по крови, уголок губы потянуло вверх. Повоюем, падла.

Тварь двигалась почти беззвучно, но её выдала длинная морда. С криком Коля бросился на неё, успел заметить оскал белых клыков, злой, почти осмысленный взгляд бездонных чёрных глаз и комки льда возле пасти — наморозило от дыхания.

Первый удар — промахнулся, тварина шарахнулась от него, широко выставляя передние лапы. Он прыгнул и огрел её по голове. То ли собака — то ли волк заскулила, затрясла мордой. Коля ударил ещё раз, снова попал, кажется, рассёк шерсть. Но тут зверь бросился на него.

Он едва удержался на ногах. Массивная челюсть защёлкала перед ним, стараясь достать горло. Надо думать, у животного сработали инстинкты, ошалевшая тварь бросилась в атаку, спасаясь от боли. Действовала почти вслепую, что Коле жизнь и спасло. Или, по крайней мере, отсрочило страшную гибель.

Мысль о том, что его сейчас реально могут растерзать, окончательно заимела вес только с защёлкнувшейся на предплечье челюстью. Его поразила боль. Но сунутая между собой и тварью рука со своей задачей справилась — защитила горло.

Его укусили за левую руку, правая продолжала держать кирпич. Он саданул меж глаз собаке. Или волку. Или чем там являлась эта инфернальная дрянь, вылезшая из ямы с серой.

Дрянь отбежала на несколько метров, скуля. Пригнулась, стала выхаживать кругами. Кажется, всё-таки волк. Коля посмотрел на руку: рукав изодран, на бесчувственный снег весело капала кровь.

 Быстро оглянувшись, Коля отошёл к окну. Не пластиковое, старое, мутное. Перевязано деревянными рейками. Он сначала подумал сам залезть в дом через это окно, потом понял, что тут его тварь и загрызёт, прыгнув на спину. Решил поступить иначе.

Сначала разбил стекло кирпичом, потом стал ругаться на зверя, провоцируя. Тварь напрыгнет на него, а он, присев, подбросит её и, перехватив, обрушит горлом на торчащее стекло.

Коля демонстративно кинулся на волко-собаку, та кинулась к нему, он отбежал снова спиной к окну, начал исполнять план… Когда пальцы ударили под лапы зверя, утопая в жесткой шерсти, нервов хватило только спружинить ногами и перебросить тело через себя. Снова хруст стекла, тут же удар о деревянный пол. Раздался остервенелый лай, а он побежал вперёд, забыв подобрать кирпич.

Боль в руке разрасталась. Стало ясно, что на ещё один такой трюк её не хватит. Перевязать бы.

Он побежал вглубь участка, к уходящему на окраину дому соседей. Их разделяла метровая сетка-рабица, через которую он легко перемахнул. Тварь запропастилась, может, от боли в голове изнывает, может, в доме кого нашла. Хотя криков не слышно. Всё та же тишина, можно уловить, как кровь плавит под собою снег.

Дом высокий, с чердаком-мансардой, считай, трёхэтажный. Почерневший от возраста, но ещё крепкий, стоял ровно. Коля снял куртку, замотал ею покусанное предплечье. Постучался. Ожидаемо ничего не услышал в ответ. На всех участках, где он сегодня побывал, даже тропки не вытоптаны, во дворе ни лопаты, ни топора. Словно на зиму все хозяева, повинуясь инстинкту перелётных птиц, уехали в тёплые страны.

Николай подошёл к противоположной от места его прихода стороне дома и, намотав куртку на руку, разбил локтем стекло. Несколько раз ударил кулаком по торчащим из оконной рамы зубьям-бритвам. Понял, что так будет чистить долго, снял ботинок. Толстая подошва, крепкая ткань, походный вариант. Он быстро обкорнал раму, схватился за небольшую деревянную перекладину-рейку, запрыгнул на стену, держась за неё. Ожидаемо перекладина хрустнула, он спрыгнул вниз, накинул себе на ногу ботинок — завяжет потом. Начал сбивать отломанной рейкой стекло с верхней части окна, докуда не дотянулся. Сзади раздался едва уловимый шорох, словно ветер гулял меж невысоких степных трав.

Это был зверь. Коля сделал два шага назад, подбежал, прыгнул, зацепился здоровой рукой за подоконник с той стороны окна и перевалился. Свитер торжественно затрещал, какая-то из его вязок зацепилась то ли за краешек стекла, то ли за обломанную рейку.

Он вскочил. Зверь, полный ненависти, стекающей слюной с его оттопыренной губы и кровью с разбитой головы, бросился следом в окно. Коля выставил вперёд сжимаемую перекладину, попал в раскрытую пасть, навалился. Дерево надломилось, но зверь отпрянул. Коля победоносно закричал.

Рядом стоял неширокий шкафчик, часть комплекта с сервантом. Коля аккуратно стал его двигать, ловя глазами движения возле окна. Если тварь заберётся в дом, будет худо.

Не забралась. Он успел прикрыть окно шкафом, тот не закрывал его полностью, но, если стоять и подпирать плечом, баррикада сработает.

— Точно, есть же волкособы… — стоило чуть успокоиться, и в сознание пришёл термин откуда-то из закромов начитанности. Помесь собаки и волка, хрен знает для чего выводимая. Крупнее и злее собаки, но спокойнее волка. По идее, спокойнее.

Едва он ослабил нажим на дверь шкафа, тварь будто почувствовала это и кинулась. Он сдержал натиск, потом второй, на третий его прилично толкнуло, но снова удержал. Ещё несколько попыток были не такие интенсивные. Потом за окном всё затихло.

Коля подпёр шкаф столом и стульями. Пошёл осматриваться, в первую очередь в поисках бинта и связи.

Телефона не было, зато в ванной комнате, к которой примыкала парилка, нашлась аптечка. Он убрал куртку, задрал промокший в крови рукав. Рваные раны на своей руке вызвали лёгкую тошноту в животе. А может, это адреналин уходил.

Он залил всё перекисью. Особенно глубокую рану, видимо, нанесённую клыком волкособа, он оттянул мизинцем. Она сразу закровила, но кровь тут же вспенилась из-за перекиси. Коля заранее приготовил бинты и начал мотать. Если выживет, уколов от бешенства не избежать, а они, говорят, болючие. Интересно, настолько же, как раны сейчас? Он пошевелил пальцами — сжимаются, но предплечье, помимо того что горит огнём, начинает болеть тупой болью. Словно штырями пробивают.

В аптечке нашёлся обезбол. Он закинулся на сухую.

Из зала, через который он проник в дом, раздался шум и лай. Тварь снова попыталась забраться в дом, Коля кинулся к баррикаде. Снова выдержал приступ.

По идее, можно тут переночевать. Но если кровь не унять, он здесь умрёт. Через сколько месяцев вернутся хозяева? В марте? Или, может, мае? Вдруг они вообще из другого города, а сюда прилетают летом, в туристический сезон…

В своём исследовании дома он отправился в прихожую. Где-то должна быть кладовая с инструментами, среди инструментов топор, быть ей надлежит поближе к выходу, чтобы на участок сподручнее таскать. А значит, либо прихожая, либо тамбур.

В узком тамбуре была боковая дверь, ручка поддалась, и он оказался как раз в кладовой. Топор стоял сразу сбоку, у двери.

В зале от стащил плед-покрывало с дивана. Вновь закатал рукав, проверил рану. Бинты пропитались кровью, но она вроде подсохла. Ничё, будем жить.

Опять удар по баррикаде с улицы. Злая тварь. Но какая-то не резвая. Может, самка болеющая? Было некогда разгадывать анатомические особенности твари, пытающейся его загрызть.

 Коля решил — пусть бьётся. Сам накинул висевшую в тамбуре куртку-робу, зажал левой подмышкой плед, правой рукой схватил топор и дёрнул входную дверь. Закрыто. Зажмурился, коря себя за глупость. Положил топор, провернул замок, услышал страшный шум в зале, схватил топор, выбежал.

Никаких мыслей. Только движения, дыхание, надежда добежать до улицы и встретить людей.

Он побежал. Боль в руке от натуги усилилась, в груди поднималась буря, из горла вырвался раскатистый рокот.

— Врёшь, не возьмёшь! Су-ука-а-а!

Тварь преследовала его, то ли баррикаду не пробила, то ли кровь чуяла. И была, конечно же, быстрее.

Николай развернулся к ней, отпустил топор так, чтобы тот упал топорищем вниз, а ручка стояла вдоль ноги. Распутал плед, приготовился ловить чудовище.

У того кровь на морде уже замёрзла, казалось, россыпь рубинов в тёмно-бурой шерсти запуталась. Красиво.

Зверь подпрыгнул на месте, Коля наклонился, чтобы накинуть плед, словно сеть, но животное метнулось в сторону и бросилось, метя в горло. Он не успел что-то предпринять, только развернулся, выставил вперёд руки. Его повалило наземь. Началась борьба.

Коля ловил пледом морду твари, та неистово билась, рычала и лаяла, горячая слюна попадал на лицо, пасть щёлкала, лапами без разбора скребли, инфернальное нечто, явившееся в образе волкособа, пыталось окончательно подмять под собой человека. Плед никак не помогал, отполированные кровью многочисленных жертв клыки точно знали, в какой стороне их цель. Волкособ качал мордой, как маятником, норовя укусить. Коля полусидел, поймав правой рукой лапу, а левой отбиваясь от прыткой головы. До топора не дотянуться. Когти задних лап рвали ему штаны и обещали ужасные продольные раны на ляжках. Стало страшно за мошонку — порвёт же, падла.

Николай попытался завалить тварь на бок, оказаться сверху. В этот момент увидел, что у той под густой шерстью на шее скрывается ошейник из тёмной кожи. На вид крепкий.

Отвлёкся.

Зверь почти дотянулся до горла, остервенело рыча и скаля клыки. Коля перехватил нижнюю челюсть животного левой рукой, на которую был наброшен плед. Силу укуса тот не смягчил.

Почувствовав кровь на языке, зверь забился ещё ожесточённее, наконец-то опрокинул Николая, увлёкся его рукой, попятился и потянул на себя. Коля орал, орал от боли, страха и ярости, и последней было больше всего. Тупое животное подтащило его к брошенному топору. Отполированное за много лет древко нежно легло в руку. Коля ударил наотмашь.

Задняя лапа зверя хрустнула в колене. Ещё удар, челюсть на руке разомкнулась. Коля попятился, тяжело, по-совиному, выдыхая. Посмотрел на месиво, которое ещё утром приходилось ему левой ладонью. Два пальца он точно потерял. Вместо подушек свисали куски мяса, безобразно отслоился шмат кожи, кровь лилась, как из-под крана. От шока даже маты в голову не лезли. Он стоял с полуоткрытым ртом и пытался выдохнуть боль.

Тварь, пригнувшись, скользнула поближе к Коле, что-то уцепила в снегу и отошла. Начала грызть, запрокинула голову, с хрипом проглотила. Кажется, это был его безымянный палец. Ну, теперь точно никакого развода.

Коля продолжил пятиться, чувствуя, как боль оглушает. Словно из земли тысяча лесок с крюками на конце зацепились за его ладонь и начали тянуть вниз. Безобразная боль, беспорядочно переливающаяся, как горный ручей.

Поймав лёгкими побольше морозного воздуха, Коля немного пришёл в себя. Он стоял спиной к забору, ведущему на улицу. Тварь держалась подальше, но уходить не собиралась. Подогнув заднюю левую лапу, наматывала круги. Не отпустит, сука. Не отпустит.

Коля посмотрел наверх. Сначала на молочно-белое небо. Падал мелкий-мелкий снег, словно кто-то разбил вселенские часы, внутри которых отмерялось время серебряным песком, и тот теперь плавно ложился на Землю, обещая вечность и покой.

Боковое зрение, подобно неудачливому вору, зацепилось за забор. Дощатый, «частоколом». Высокий, хоть форма удобная, так просто не перелезть.

Дальше Коля уже не думал. Он истекал кровью, чувствовал себя песочной статуей, которую размывали подходящие с моря волны, и желал петляющему перед ним созданию смерти. Он не собирался сдаваться. Не хотел умирать. Жизнь бросила ему вызов — и он его принял. Теперь надо окончить битву. Окончить битву. Окончить битву…

— А ну иди сюда, гнида! С кем связалась, тварь?! Я — человек! Че-ло-век! А ты — какой-то карликовый волк, несчастный! Убью!

Он демонстративно сделал выпад, расставив широко руки. Зверь тоже не собирался сдаваться, как и его противник, никак не желающий стать жертвой, пылал желанием убить и выжить. Поэтому бросился вперёд, дико скалясь, словно желал одним махом проглотить Николая целиком.

Тот набросился на волкособа, стал бить топором, сначала промахнулся, потом саданул твари в бок. Та заскулила, отпрыгнула на шаг, снова бросилась, снова получила. Коля взглянул на лезвие топора — понятно, почему кровь только с него самого льется. Хозяин за инструментом явно не следил, тот давно затупился. Примерно тогда же, когда его рукоять приобрела отшлифованную гладкость.

Тем не менее бить можно.

Он бил, и бил, и бил, всё чаще не попадая, задыхаясь и хрипя. Тварь отвечала рыком, попытками достать его клыками или хотя бы когтями и полным ярости взглядом. Они смотрели друг другу в глаза и обещали друг другу смерть. А ещё видели в глазах друг друга смертельную усталость.

Коля ударил волкособа по голове, того аж на землю бросило, потом ещё раз, рассек ухо с кожей рядом, замахнулся, начал бить — животное извернулось и цапнуло его за правую руку. Топор упал, и зверь пошёл в контратаку.

Сначала просто бросился на Колю, пытаясь сбить того с ног своим весом. Потом пытался укусить за ноги, но получал удары ботинком по носу. Человек что-то орал, давил эмоционально, пятился к забору. Наконец ему некуда стало отступать.

Коля не думает, что делает. Контроль забрали рефлексы и заложенные на подкорках сцены боевиков с участием азиатов. Тварь бросилась на него, он присел, наклонился чуть в сторону, подставляя под прыжок плечо, обхватил зверя под грудь и с силой бросил наверх. Будь они борцами на татами, это был бы изящный бросок через себя. Но позади — забор, и шерстяное тело гулко стукнулось об доски. Коля не стал отпускать животное, а зарычал и попытался перекинуть его.

Он, скорее, почувствовал, что зверь застрял в выемке у основания треугольников. Скользнул правой рукой вдоль тела к горлу, зацепился за ошейник, стал тянуть вверх, как мог, помогал левой.

Внезапно в голову пришла мысль.

Ошейник сидел плотно, но это из-за шерсти. Его ведь получилось оттянуть. Его правая ладонь ушла чуть в сторону, он ещё сильнее потянул вверх, помогая рукам плечами и грудью, не заботясь, что задняя лапа зверя расцарапала ему весь свитер на животе.

— Ра-а-а! — Хрипел Николай, загоняя ошейник к верхушке «колá». Наконец ребро ладони, двигавшейся вдоль среза доски, почувствовало её кончик. Он довёл ошейник, немного развернул тварь в сторону.

Когда он почувствовал, что волкособ повис на заборе, расслабил хватку. Зверь забил всеми лапами, даже раненой. Хрипел. Откуда-то сверху капала кровавая слюна. Николай обхватил тварь левой рукой, схватил правой за шерсть на её груди и потянул вниз, удушая животное. Лишь бы выдержал ошейник, лишь бы выдержал…

Он выдержал.

Это было закономерно, ведь такую лютую тварь только на крепкой привязи можно держать. А даже цепь не имеет смысла, если ошейник порвётся.

Уже когда лапы перестали дёргаться, Коля окончательно обдумал мысль, что это ведь чья-то тварь, кто-то надел на неё ошейник. У напавшей на него фурии был хозяин.

Он взглянул на труп животного. Вся ярость и бешенство куда-то испарились из этого тела. Коричневая, можно сказать бурая, шерсть. Побои, которые вызывали скорее сочувствие. Страшный оскал, но в замершем состоянии он напоминал чучело от мастера-таксидермиста. Но Коля знал, что ярость осталась в устремлённом в небо взгляде волкособа. И любой, кто взглянет в эти остекленевшие глаза, найдёт в них, помимо ярости, непримиримую борьбу за выживание. Чувство этой борьбы не имело термина. Однако же существовало. Коля сам ощущал его, каждой клеткой тела пытался стать больше, чем он есть, ведь ещё мгновение назад от этого зависело, кто выйдет из схватки победителем. Живым.

Он попытался снять с забора труп, но не вышло. Боль в изуродованной ладони и ногах усилилась. Сил не было.

Дверь на улицу закрывалась створкой. Он вышел, заметил на снегу свежий след от шин. Кто-то проехал мимо, не догадываясь, какая сцена разворачивается за частоколом, а Коля даже не заметил машину.

Он едва дошёл до остановки. Его заприметили мужики из ближайшего бокса по ремонту автомобилей, пришли на помощь, вызвали скорую и полицию. Он мог умереть от потери крови, но спасся. Врачи насчитали сорок шесть ран разной опасности, очень многое шили, Коля потом шутил, что истратили на него целый моток ниток.

Когда он вешал волкособа, не заметил, что лапа расцарапала ему левый висок. Теперь до скулы будет проходить благородный шрам. Чуть глаза не лишился, но этот самый глаз только радуется красивым белым полоскам подле него.

Как установило следствие, волкособа — а это был именно волкособ — держал проживавший на той улице одинокий мужчина. Точнее, старик. Держал, понятное дело, на улице, на цепи, но внезапно умер. Никто ему не звонил, в гости не ходил, соседей тоже не оказалось. Животное, судя по всему, неделю просидело без еды, пока не сумело вырваться на волю, оборвав цепь. В тот-то момент они с Николаем и повстречались. Видать, звезды сошлись.

Кастро

Фидель Кастро, вождь кубинской революции и герой мальчишеских игр от берегов Латинской Америки до Камчатских вулканов, в 1963 году посетил строящийся памятник безграничной советской воли — Братскую ГЭС. Монументальная постройка уже вовсю вырабатывала электроэнергию, но до полного запуска оставалось три года.

Семён Ушков стоял на берегу со стороны района Энергетик и смотрел на плотину. Такая мощь. Такое величие. Богатырское водохранилище, окрашенное рассветом в малиновое, по-барски молчало.

Когда-то крупнейшая в мире ГЭС. Что с ней станет? Союз рухнул, страну расхищали, и конца этому хищению не виделось. Пока последний русский работяга с голодухи не опухнет, не хватятся.

Ушков достал из внутреннего кармана плаща небольшую фляжку. Открутил крышку, приложился к алюминиевому горлышку, глотнул. Тяжело выдохнул. Самогон на кедровых орешках отогнал утреннюю муть. Работай, пока работается. Пусть и в статусе пониженного до сотрудника архива гидроэлектростанции. Из цеха его попёрли, но предложили менее ответственную работу. Тем и спасался да мать спасал. Отец, как Союз распался, занемог, сначала просто, а потом инсульт, слепота, полгода мук и тихая смерть посреди ночи. Повезло ему.

Через полчаса он зашёл в архив — явно лишнее, неудобное и затерянное помещение пять на семь. За столом, стоящим у противоположной от входа стены, сидел Матвей Иванович. Невысокий, одутловатый — и тут же надувавшийся, как шар, стоило ему слегка занервничать во время разговора. Заведующий архивом потирал свои очки.

— Матвей Иваныч, здравствуйте.

— Здравствуй, Семён. Закаталогизируй сегодня ящики П, Р и С.

— Может ещё «Ё» и «Т»?

— Не зубоскаль!

— Так полгода назад каталогизировали.

— Там добавилось… — хмыкнул в кулак Матвей Иванович, надуваясь щеками.

«Скорее, убавилось», — подумал Ушков.

Вся комната была уставлена стеллажами, в каждом — по десять ящиков, у тех внутри — сотня листов документов. Какие-то подшиты, какие-то нет, самое ценное скрывалось под обклеенными кожей картонами. Рутинная и бессмысленная работа.

Зато много кто из «клиентов» Матвея Ивановича когда-то на ГЭС работали и любили предаться ностальгии. Или порадовать друга, который, к примеру, отрабатывал здесь по распределению. Вот раз в полгода и приходилось заново актуализировать каталоги документов.

И ведь, если вскроется что, на него, гад, и повесит.

Вечером Семён сидел за столиком, скрытым от посторонних глаз стеллажами, и пил чай. Мама положила с собой бутерброды, хлеб с тонкими кусочками докторской колбасы. На сегодня он работу закончил, да и, признаться, быстро всё сделаешь — потом же от безделья и будешь маяться.

Хлопнула дверь. Значит, Иваныч — больше никто так по-хозяйски ей хлопнуть не может. Даже директор — слово «архив» имело какую-то магическую природу для работяг любых мастей.

— Сёмушка, ты здесь? — голос взволнованный, ещё и «Сёмушка» — начальник где-то сильно наследил.

— Ась?

Последний кусочек серого кисловатого хлеба отправился за щёку. Вот и обед. Хотя бы на такой хватало, полно знакомых работы вообще не имели, ещё больше тех, кто имел, но зарплату по полгода не получал.

— Подзаработать хочешь? Колымчик небольшой.

— Ну, если небольшой.

Он вытер руки о лежавшее рядом ситцевое полотенце и вышел на свет. Задался вдруг вопросом — а статья расходов за электроэнергию на ГЭС вообще существует? Надо будет спросить.

Начальник Семёна нынче округлился не только лицом, но и всем телом, даже рубашка стала походить на упаковку очень толстой сардельки… Всё-таки обед из хлеба с колбасой для тридцатилетнего мужика все мозги перепахивает, только о еде и думаешь.

Матвей Иванович держал под мышкой какую-то папку в кожаном переплете, напоминавшую, скорее, семейный альбом. Он осторожно закрыл дверь на ключ, прошёл к столу, положил на него свой груз и тяжело вздохнул.

— Ты же, скотина недобросовестная, всё равно конверт вскроешь, если посылку так передать?

— Какую посылку? Куда передать?

— Тебе надо будет посылку передать. У меня сегодня… дела. Отвечай, прохвост, всё равно вскроешь?!

— Ничего не вскрою… Пионеры так не делают…

— Позубоскаль мне! — Мужичок выставил вперед наливистый, как у больного гепатитом, кулак.

— Так чего надо, начальник?

— Я один документ сейчас в конверт положу. А ты сегодня до Братска сгоняешь. В десять ноль-ноль этот конвертик должен быть у получателей.

— А куда именно в Братске? А то уже вечереет.

— До «Тайги».

Тайга — это гостиница.

— Успеется тебе, тут на попутках успеть можно. А ты автобусом.

— Что, курьеру даже на такси целковый не дадите?

— Отстань, проклятущий! И так тебя взяли сюда по доброте сердечной!

— А вдруг меня в автобусе ножичком — чик — и всё? В прошлом месяце зарезанного у дома видел.

Матвей Иванович заиграл губами, они тянулись то к одному уху, то к другому.

— Вот из-за таких, как ты, страну и просрали!

Семён вскинул бровь. Ой-ли. Не Матвей ли Иваныч за пять лет распродал тысячу, а то и две документов.

Но чем бы начальство ни тешило, лишь бы не вешало.

— Так что в конверте будет?

— Документ.

— А сколько платят?

— П… Пхе-пхе…

Начальник достал черновой листок со столбиками цифр и подписал ещё одну. Семён кивнул.

— Нормально. Так что везу?

— Лучше уж не смотри. Поверь стреляному воробью.

Пока Матвей Иванович паковал документ, Семён собирался. До конца рабочего дня пятнадцать минут, а всё равно пораньше уйдёт. И сердцу стало горячей.

— А чего сами документ не заберут? — спросил Семён.

— А я почем знаю? Радуйся, рубль перепадёт!

— Сегодня перепадёт, завтра в землю упадёт.

— Ты однокоренные глаголы зарифмовал. Плебей!

— А вы прям разбираетесь?

— Я на филолога учился!

Оставалось пожать плечами.

На такси ему не дали. Вместо этого на конверте, который в полтора раза больше листа А4, заботливой рукой Матвей Иванович вывел «Любимой Любушке!». Замаскировал, называется.

Семён сел в тарахтящий автобус и поехал до Братска. Энергетик как бы тоже был Братском, это район города. Вот только между ними двадцать два километра тайги. Планировщики сибирского мегаполиса, как сначала позиционировали Братск, что-то там напутали. Да и вообще, если бы не ГЭС и не БАМ, какая-то бессмыслица бы получилась, а не город. Куча районов, в которые по полчаса добираешься. А то и больше.

Конверт пришлось положить на колени, иначе помнется. Потом к Семёну подсел какой-то старик, хотя было полно свободных мест. Опять был риск, что конверт с содержимым пострадает, поэтому решено было поставить его вертикально, зажимая ногами. Но зато точно не уснёшь, голову опустишь — в глаз уголок воткнется.

За стеклом автобусного окна слонялись вечерние сосны, берёзы и ели невыразительного, раннеосеннего покраса. А ведь скоро зима. С каждым годом всё чаще думаешь: «А ведь скоро зима», особенно с первыми проталинами в апреле.

Поднявшись с места на своей остановке, Семён оправил плащ, поудобнее взял громоздкий конверт и вышел. Как раз центр города, улица Мира, тут же на площади нужная ему гостиница «Тайга». Город молодой, комсомольской стройки, план его чертили со знанием дела, все улицы идут ровными линиями. На следующем крупном перекрестке, на кольце, установили большой шар-Землю, на котором приварены надписи слова «Мир» на десятках языках. Была страна за мир, с миром и упокоилась…

До встречи ещё три с хвостиком часа, скоротать бы. В честь удачного дела можно слегка и потратиться, не в библиотеку же идти. Семён направился в пивнуху.

Взял поллитра тёмного в пластмассовом стаканчике. Одно из градообразующих предприятий, Братский пивоваренный завод с античным именем «Гелиос», делало потрясающее пиво на чистейшей ангарской воде. Лёгкое, вкусное и уносящее в светлую таёжную Шабалу на границе с тундрой.

Да, в ларьке, которых полно на каждом углу, вышло бы дешевле, но Семёну надо где-то сидеть. Во дворах и подобиях скверов опасно, конверт обязательно привлечёт внимание. Кстати …

Семён посмотрел на белый бумажный прямоугольник. Прищурил один глаз, второй, провёл пальцами по выбритым усам. Ну что ж…

Он аккуратно вскрыл конверт, раздвинул пальцами его стенки, постарался понять, о чём речь, не вытаскивая лист. Не получалось — кажется, надписи латиницей. Пришлось достать.

Сложнее всего было не подавать виду, не вскидывать поначалу брови от непонимания, а потом ещё выше — от удивления. Матвей Иванович, старый жадный боров, решил на святое покуситься.

Минуту назад в конверте лежал лист с автографом Фиделя Кастро, вождя кубинской революции и героя мальчишеских игр от берегов Латинской Америки до Камчатских вулканов. Да, Кастро бывал на ГЭС где-то в начале шестидесятых. Боже, это же стоит баснословных денег! А ещё это народная история!

Хоть Семён и был электриком пятого разряда, пусть и не очень способным, всё-таки работал он архивариусом, да и связь с народом и страной имел прочную. Если партия, или кто-то там сейчас за неё, скажет с автоматом ложиться на амбразуры, он ляжет.

Но вот перед ним исторический артефакт. Кастро умрёт, он сам умрёт, а ГЭС продолжит стоять, и город будет стоять. И вот самая настоящая его история, живая, лист ещё свежий, плотный, без жёлтых пятен. Рука легендарного революционера к нему прикасалась.

Примерно понятно, что там на нём написано, в книгах почётных гостей пишут примерно одно и то же. Но главное — это размашистое, написанное в одно слово имя. Которое при небольшом усердии легко читается.

Семён спрятал лист обратно в конверт. Отпил из стакана максимально, сколько мог. Почувствовал себя пресноводной рыбёшкой, случайно оказавшейся в океане. Нахмурился.

С одной стороны, коммунизм уже проиграл, и Фидель просто яркий исторический персонаж, за которым маленький остров. Через сто лет и не вспомнят, через двести подавно. С другой стороны… А если вспомнят? Да и город, его родной город так молод, так надорван — обещали таёжный мегаполис с метро и атомной энергетикой. А в итоге отстроили в низине, расставив кругом заводы, — постоянно старики из-за выбросов с предприятий задыхаются, кто-то даже погибает. И страна, способная возводить такие ГЭС, и будто бы недоступное теперь метро — погибли. Надломились под собственным весом. И вот маленький город посреди тайги. Без истории толком, без надежд.

А вот в конверте артефакт — свидетельство того, что этот маленький городок с его жителями, переживавшими зимнюю сибирскую стужу в палатках, когда город только возводили, срывавшимися со скал при стройке ГЭС, наладивших огромные производства посреди ничего — раньше Братском была деревня на горстку деревянных домов, — что этот город часть большой, мировой истории, грандиозных событий уходящего века…

Он понял, что вот-вот обворует всех, кто жил, живёт и будет жить в этом городе. За какие-то смешные деньги. Да и какие деньги стоят того?!

Семён схватил конверт, выбежал из пивнухи, в ужасе сжал челюсти и старался избегать взглядом нависавшую над ним гостиницу. Сейчас бы в храм. Там бы нашлось несколько важных слов, что его успокоили бы. Но храм в городе далеко, точнее, он за городом. На горé. Коммунисты отказывались строить церковь, один даже крикнул: «Только через мой труп!» В течение того же года умер. За полчаса отсюда дойти до горы можно, да кто в восемь вечера его там встретит?

Зато на улице недалеко от храма живёт друг, который… которому… что? Которому можно доверить посылку!

Семён поспешил дворами на другую улицу, там сел в автобус и через семь минут вышел. До дома его детского друга оставалось несколько сот метров. Не преследуют же его? Семён примерно понимал, кому Матвей Иванович может продавать документы из архива. И это, как правило, очень жестокие люди. Но они ждут посылку к десяти, а он уже здесь. Вот-вот отдаст артефакт в надёжные руки.

Игорь вышел в подъезд в тельняшке и в хэбэшном трико. Даже если бы по какой-то причине Семён лишился обоняния, и так было понятно, что Игорь пьян — неровные движения, неразговорчивость, читаемая во всём его виде, тяжесть, сосредоточенная между бровей, будто какая-то невыносимая дума им овладела.

Из-за двери выглянула жена, держащая на руках умотанного в простыни младенца.

— Будем жить, — подмигнул Семён Игорю. У того посветлел взгляд, друг улыбнулся, резковато кивнув.

— Ты с чем-то конкретным? — тяжело пробасил Игорь.

— Да. Возьми вот, пожалуйста, и никому не показывай. Желательно лет десять. Это… Важно.

Семён протянул конверт Игорю. Тот прочитал «Любимой Любушке!» и посмотрел с нажимом — мол, разыгрываешь?

— Правда, сам всё поймёшь потом. Спрячь, никто не должен знать, что у тебя это есть.

Говорил он максимально тихо и членораздельно. Игорь смотрел недоверчиво, но конверт принял.

— Побегу, надо спешить.

Они пожали руки, Семён махнул жене друга, поспешил к лифту.

— Эт, Сёма… Аккуратнее будь, — последние два слова Игорь отчеканил. Под водкой он глазами говорил больше, чем ртом, и Семён прочитал во взгляде друга тревогу. Ну правильно.

Хотелось верить, что его не пасут и опасности для семьи друга никакой нет. Куда самому податься? Домой нельзя, в лесу жить — ещё холодно, да и с собой ни ножа, ни топора.

Он пошёл на автостанцию, к которой примыкала железная дорога с электричками. Решил схорониться за городом, на какой-нибудь даче. Электричка была последняя, много кто возвращался на ней с заводов, много кому нужно было уехать на завод или в соседние городки вроде Вихоревки. Среди людей Семён и затерялся. Как зашли кондукторы, пошёл дальше по вагонам, остановился в предпоследнем. Когда и там начали собирать оплату за проезд, ушёл в тамбур и на следующей же остановке вышел.

Он дошёл до дальней улицы, перелез через невзрачный заборчик, боялся, что вообще уронит его. Подошёл к дому, позаглядывал в окна. Никого. Порыскал по участку, нашёл топор за баней, ссадил им дверь и забрался внутрь.

Он лежал на полу, пил из фляжки и думал о малозначительных вещах. Что посуду дома не помыл, что на своей даче через пару лет придётся крышу менять, а не на что, продавать, видимо, надо. Что училка по английскому в школе была стервой, и, если бы не её проклятый предмет, было бы больше времени на себя и девчонок. Отец нещадно порол за двойки ремнём, так что несколько раз Семён даже заснул за учебниками. И всё равно только тройка.

И зачем ему этот английский сдался? Столько часов жизни забрал, а она вот, висит на волоске, ещё чуть-чуть…

Ночью стало невыносимо холодно. Он распотрошил все шкафы, достал несколько одеял, улёгся под них. Но уже слишком перемёрз. Суставы взвыли.

Не найдут же его здесь так легко? Нет. Он сам не знал, на какой станции сойдёт. Это была последняя электричка. Его в принципе ждали в десять, будут ждать ещё какое-то время, только потом начнут звонить Матвею Ивановичу, наутро решат что-то делать…

Он вышел во двор, нарубил дров, согрелся уже от рубки, потом затопил печь. Дым в комнату не вывалился, значит, никаких заслонок нет. Лезть на чердак и проверять не хотелось.

Утром начал искать погреб, простукивать полы, поддевать доски. Нашёл. Забрался в поисках солений или картошки. Обнаружились закрутки с помидорами и огурцами, а ещё варенье. Этим и питался несколько дней. Печь старался больше не топить, по нужде ходил только ночами, но всё равно на третий день увидел, как кто-то заглядывает в окно. Этот кто-то, поняв, что его обнаружили, тут же убежал.

Семён засобирался в дальнейший путь, снова перерыл весь дом — хотел найти рюкзак, — даже на чердак слазил. Не нашёл. Уложил несколько банок в клетчатую сумку-челнок и выставил у порога. Отправляться будет с рассветом, как раз до Вихоревки. А там по БАМу куда-нибудь… Может, до океана даже дойдёт…

Ночью за ним пришли.

Сразу начали бить, больно, умеючи. В глазах разлетались вспышки, красные круги, жёлтые четырёхконечные звёздочки. Били по ребрам, по лицу, таскали за волосы, пинали в живот. Потом усадили на стул, ещё раз ударили по лицу.

— Говори, где посылка!

— Какая?

— Ты должен был в «Тайгу» привезти!

— Мужики, я бомж, я ни про какую посылку не знаю…

Снова били.

Мучили его до вечера, он всё отрицал. Боль копилась, копилась, он будто внутренне раздувался. Но в какой-то момент решил не лопаться, а словно клапаны какие открыл, и боль вся вышла. Точнее, она осталась, ноющая и местами острая, но напряжения уже не было. Словно боль стала его частью, он это принял и даже улыбнулся.

— Тебе смешно, падла?!

От нового удара вылетел очередной зуб.

Ночью его подняли с пола, надели на голову мешок и куда-то повели. Он уже не соображал, в голове стоял кровавый туман. Пожалуй, новую боль ему принесут, только если начнут бить током или что-то отрезать. Но, как он понял за этот день, самая разная боль в конце концов сваляется в один клубок.

Выпал из забытья он в машине. Они куда-то ехали.

Потом он упал на землю. Потом с него сняли мешок. Он едва видел одним глазом, второй совсем заплыл, по правому били реже. Ночь. Трасса. Кругом лес. Какие-то люди в свете фар.

— Это он! Да-да, он!

Знакомый голос. Прищуриться не получалось, и Семён пошёл на голос. Тут же чей-то ботинок ударил его в спину. Устоять не вышло.

Руки, по которым били обухом топора, на падение отреагировали острой болью, рёбра тупой, колени и остальные части тела просто заныли. Голова отчего-то была ясная. Или ему так казалось.

— Семён! Куда конверт дел, говори! — это визжал Матвей Иванович. Его начальник подбежал к нему, затряс за плечи. В свете фар Семён разглядел, что лицо Иваныча тоже всё в побоях. Улыбнулся.

— Мужики, я бомж, вы что-то напутали… Напутали…

Его схватил за горло какой-то молодой тип с яростным, ястребиным взглядом. Ещё Семён отметил, что у того виски все седые, рановато. Серьёзный человек, видимо.

Горло будто бы ему не принадлежало, и лёгкие задыхались в отрыве от сознания.

— Куда дел автограф?! — орал этот тип, то сжимая, то разжимая хватку. Семён стал напевать какую-то детскую песенку. Его материли последними словами, снова били, били Матвея Ивановича. Тот выл и тоже материл Семёна. Ночная прохлада ласкала изувеченное тело, и оттого было хорошо.

— Дебилы, он у вас крышей поехал! Что он мне сейчас скажет?! Ублюдки!

— Да он врёт, его разговорить надо…

— Весь день пытаетесь!

Звёзды водили хоровод под водами алого озера. Семён провёл языком по зубам — многих не хватало, на третьей лунке он со счёта сбился и снова захохотал.

— Кончайте их, — раздался усталый и равнодушный голос старшего типа.

Матвей Иванович взвизгнул, что-то крикнул, но тут раздался выстрел. Теперь никто историю города распродавать не будет. По крайней мере, историю Гидроэлектростанции, подарившей этому городу жизнь.

Семён лежал на спине и блаженно улыбался, ковыряясь языком в обломке зуба.

Он увидел перед собой ствол пистолета. Раздался выстрел.

Триумф

Валентин поправил галстук. Тот, впрочем, и так сидел идеально, но лёгкое потрескивание где-то между сердцем и мозгом нужно было унять несложным движением. Например, поправить галстук. Кашлянуть. Или вот — взглянуть на часы. Без трёх минут. Идеально.

Валентин повесил на лицо очаровательную улыбку и открыл дверь в очень большое здание очень большого филиала очень большой фирмы. Где он четыре года назад работал, и откуда его вышвырнули, подставив. Держитесь, сладкие, будет весело.

После того случая он уехал в Москву, завязал удачные знакомства, сумев пробраться на очень закрытую вечеринку с тремя тысячами в кармане — помог школьный друг. Уехал оттуда в компании очень приятной дочери очень хорошего и влиятельного человека. Которому как раз нужен был помощник в его департамент. Отец очаровательной особы, сам из Сибири, москвичам и тем более петербуржцам не доверял — столицы развращают, считал он. А тут толковый парень… Который к тому же через два года стал зятем. Хорошо та вечеринка прошла. Очень хорошо.

Вообще, Валентин был признателен за ту подлость, из-за которой его уволили. Жизнь сложилась как нельзя лучше, после такого даже в храм заглянешь, как минимум книг прикупить, дабы почитать-подумать о существовании всемирного режиссёра. То, что такой режиссёр есть, Валентин уверился три недели назад, когда получил направление в родной город выпотрошить знакомую контору. Выпотрошить, а там уже решать, почём фунт потроха в базарный день.

Он подошёл к задаче с особым усердием.

И, конечно же, «нарыл».

Пострадал он четыре года назад из-за своей замзавотдела. Ныне она отдел уже возглавляла — беспринципная баба с синющими безжизненными глазами, бесхребетная, оттого и скользкая. Одним словом, карьеристка.

И по случайному стечению обстоятельств именно в её отделе Валентин нашёл кое-какие махинации, которые потянут на уголовное преследование. Безусловно, закономерность — скользкие люди обязательно обворуются, схитрят или забьют на что-то, посчитав, что самые умные. Но тут иной случай — на самом деле конечная ниточка «схематоза» вела в другие отделы, повыше этажом, его жертва вполне могла поставить не ту подпись не глядя. Но ему для мести хватит. По желанию концы ниточек можно и затереть, даже обрезать. И весь груз ответственности ляжет на хрупкие белёсые женские плечи тридцатишестилетней Алёны Михайловны. Которой, по-хорошему, едва ли дашь больше тридцати.

Он приложил к турникету карточку доступа, зашёл в лифт, улыбнулся зашедшей следом работнице. Молоденькая совсем, возможно, стажёрка. Девушка улыбнулась в ответ, мило отведя губы в одну сторону и поправив прядь. «Пусть у неё в жизни всё будет хорошо», — подумал Валентин.

Он вышел на пятом этаже, достал из внутреннего кармана пиджака жевательную резинку со вкусом арбуза, расправил плечи, приложил личную карточку к ещё одному детектору. Открыл дверь, зашёл в коридор с вереницей кабинетов, но остановился у ближайшего. Снова приложил карточку. Детектор пиликнул, загорелась зелёная лампочка, он распахнул дверь.

— Алёна Михайловна, здравствуйте!

Заведующая отделом замерла, словно оглушённая птица. Рука как тянулась к принтеру, так и повисла в воздухе памятником раболепия.

— Валентин Андреевич, мы вас ждали через час…

В кабинете сидели ещё двое сотрудников. Те с удивлением взирали на начальницу, переводили взгляд на молодого парня, повергшего их ежедневную бестию в состояние анабиоза, и ничего не понимали. Наверняка слухи о проверке ходили привидением из кабинета в кабинет, но кто подумает на молодого парня? А вот, мы пришли, чтобы сказку сделать хоррором.

— Простите, Алёна Михайловна, но дело приобрело сочный поворот. В смысле срочный. Поспешил к вам, дабы обговорить всё с глазу на глаз.

— Свободны, — Алёна Михайловна махнула повелительным жестом своим рабам на зарплате.

— Что вы, я готов подождать! Я никуда от вас не денусь, будьте уверены.

Он улыбнулся самой очаровательной улыбкой из всех. Сидящая в шикарном кресле женщина расценила ее верно и нервно сглотнула.

— Нет-нет, ничего срочного. Идите!

Работники исчезли. Кабинет был небольшой, квадратов семь. Он взял стул и приставил стене у двери, дабы не садиться за гостевой стол. Тогда он сразу потеряет в статусе. А тут — равный. И смотрит в глаза, и улыбается насмешливо. И совершенно невзначай качает на колене сумку с интересными документами.

— Валя, пожалуйста…

— Валентин Андреевич.

— То, что произошло четыре года назад…

— Не имеет никакого отношения к происходящему. Коррупция ведь не из-за моего ухода развелась, правда?

Каре цвета ледяного блонда вот-вот станет седым. Начальница отдела, судя по всему, выстраивала из себя бренд снежной королевы — от природы белая кожа, ярко-синие, как пучина, глаза, ещё и краска, словно серебро. Естественно-белый брючный костюм, хотя ей шикарно шло чёрное. И синие ногти.

И вот вся эта стать, всё это молоко покрылось серой плёнкой чего-то мертвенного. Валентин радовался, что в мире есть справедливость.

— Смотрите, что выявила проверка… Подойдёте?

Она вышла из-за стола, он подошёл к гостевому, открыл сумку, выложил перед ней копии документов. Неадекватная бюрократия крупных фирм позволяла чётко отследить виноватого, это все знали, для того и множили бумажки. Хотя хорошая бюрократия, по идее, должна делать систему эффективнее…

Ему хватило нескольких минут. Кремнем Алёна Михайловна не была, схватила ладонью поднесённый к губам кулак, остановила дыхание, готовилась умереть от разрыва сердца.

— Ну, тут от трёх до семи, не так много.

— Валя… Не надо…

— При чём тут я? Ваша подпись? Ваша. Вы же так хотели на это место, Алёна Михайловна!

— Пожалуйста, Валя… Пожалуйста…

Она шептала, не шевелясь. Ну точно заколдованная античная статуя. Вдруг её прорвало, она накинулась ему на плечи и зашептала в ухо: «Пожалуйста, пожалуйста, Валя, не надо, Валя…»

Он оторвал от себя женщину и кашлянул.

— Алёна Михайловна, прекратите. Дальше разбираться будут органы правопорядка. Вместо меня мог прийти с проверкой кто угодно и нашёл бы то же самое.

Женщина села на стул и заплакала. Ему не было её жаль, но и триумфом не наслаждался. Подлые люди часто оказываются в дамках, дерьмо в реке всплывёт с большей вероятностью, чем крепкая свая, на которой можно выстроить моральные принципы. Вот и на вершине в городской пищевой цепи оказываются люди, у кого в характере вместо стального стержня дерьмо.

У неё не было семьи, не было постоянного любовника, не было ничего. Только квартира в центре города, хорошая машина и отпуск раз в год на тёплых островах. Пустышка, толком и не личность, функция. Но он даст ей шанс стать человеком. Нетривиальный, но всё же.

Она тихо плакала, чтобы никто не услышал. Наверняка считала, сколько потеряет из-за этих «от трёх до семи». Пыталась рваться из-за ребер наружу, оказаться не собой, проснуться от страшного сна. Осознание, что прошлая жизнь закончилась, только пришло к ней. А что будет, когда подпишет увольнение задним числом, когда окажется на скамье подсудимых, когда наденет тюремную форму, после первого дня на зоне, за которым последуют ещё около тысячи точно таких же, идентичных друг другу дней… Ужас. Врагу не пожелаешь.

А Алёна Михайловна врагом не была. Дурой была, подлой дурой, но благодаря её подлости его жизнь сложилась хорошо.

— Алён… — он подсел рядом на корточки. — Тише… Скажи, ты читала «Графа Монте-Кристо»?

— А?

— «Монте-Кристо». Книга такая. Дюма.

— Нет…

— А вообще читаешь?

— По… профессиональную… — она сглотнула. Глаза красные, макияж размазался, на щеках слёзы.

— А зря. Тогда бы знала, что делать зло другим не стоит хотя бы из инстинкта самосохранения. Я, в отличие от графа, явился не через двадцать лет, раньше, как видишь. И с собой принёс заслуженное наказание.

— Валь, ну ты просто работу потерял… А тут… Свобода… Уголовка…

Она опять упала лицом в свои ладони.

— Проценты набежали, дорогая. А если б я в депрессию ушёл, с собой покончил? Неужели не думала, что так может случиться? Но… Всё… Поправимо.

Алёна Михайловна резко повернулась к нему. Он улыбнулся, положил ей на плечо руку. Встал, поманил с собой.

Она сжала губы. Знала, что ей не понравится то, что будет дальше. В лучшем случае истребует денег.

Он наклонился к её уху, аккуратному, с золотой серёжкой в виде причудливой линии. На ней же бриллиантик. Аккуратное ушко, с лёгкими прожилками вен, не оттопыренное, не мясистое, нет. Женственное. В такое бы нежности шептать.

Валентин приподнял указательный палец, отвёл безымянным прядь серебряных волос в ложбинку за ухом и томно прошептал: раздевайся.

Сделал шаг назад. Чуть наклонил голову, смотря с намерением. Алёна Михайловна даже не сглотнула. Лицо её превратилось в маску, в маску идеального служащего. На которого могут орать, спихивать глупые задачи, в которого можно швырять телефоном или степлером. Кто возьмёт трубку от начальника даже в час ночи. Оторвётся от любимого тела. Мгновенно протрезвеет.

Или начнёт раздеваться.

Валентин дал ей шанс найти в себе человека. На решение у Алёны Михайловны ушло два вдоха.

Чётким, какими-то даже по-армейски размашистыми движениями она стала расстёгивать по-дизайнерски крупные чёрные пуговицы своего пиджака. Следом, мелкими и быстрыми движениями, пуговицы блузки. Осталась в белом лифчике. Расстегнула тонкий ремешок на брюках. Скинула туфли. Следом белье.

Валентин смотрел, как грозная начальница становилась меньше. Вот открылись по-подростковому округлые плечи. Вот слегка полноватые ляжки, но всё же меньше, чем гачи с отглаженной стрелкой. Ступня с синим лаком на ногтях вообще терялась. Грудь была миленькой, но бюстгальтер на двоечку делал ее визуально больше.

Любой человек, оставшись без одежды, выглядит малым и беззащитным. Что уж говорить о женщине, добровольно раздевшейся перед имеющим над ней власть мужчиной.

— Серёжки ещё.

Она сняла серёжки. Вот теперь совсем в первозданном виде. Красива, будто в крови девственниц купается ежедневно.

— Всему учить надо?

Она повернулась спиной, наклонилась, упершись расставленными руками в стол.

— Сначала на колени, пожалуйста.

Интересно, у неё при этих словах поменялось лицо? Раздевалась она с парализованной мимикой.

Он подошёл к ней поближе. Она потянулась руками к его ремню. Валентин треснул её по руке.

— Дура, я женат!

Тут её мимика наконец ожила. Глаза загнанной лани уставились в него снизу-вверх. И вновь застывшая рука — получившая шлепок тут же отвяла.

— Алёна-Алёна. Теперь мы знаем, что ты не только сука, но ещё и шлюха. Я надеялся, ты мне откажешь. Одевайся.

Он подошёл к столу, собрал бумаги, отошёл к приставленному к стене стулу, стал всё укладывать. Позади тихонечко раздавались шаги маленьких ступней. Стриптиз, наоборот, его не интересовал, хотя женщиной Алёна была очень красивой. Вот только внутри — гниль, а близость между мужчиной и женщиной подразумевает для мужчины проникновение внутрь. И соприкасаться с гнилью не хотелось.

— Уголовки не будет, не беспокойся. Рабочее место ты, конечно же, потеряешь, компания ваша за свой косяк проставит моему начальству всякое хорошее, и дело с кон…

По спине пробежал холодок. Он обернулся.

Алёна стояла всё так же голая, сжимая в руке маникюрные ножницы. Один бросок — и всадит в шею.

— Ну, если нападёшь на меня, извини, точно будет уголовка.

— Я скажу, ты меня насиловал.

— А у меня камера на кармашке всё писала на облако.

— Врёшь!

— А ты, значится, ещё и дура. Алён, давай одевайся, не ломай комедию. Ты женщина красивая. Хочется же тебя, ну. Не раззадоривай.

Пришлось следить за бывшей коллегой, дабы по итогу встречи не только он, но и в него ничего не воткнули. Застегнув последнюю пуговицу на пиджаке, Алёна Михайловна посмотрела на него, как ни в чём не бывало. Снова появились властные нотки.

— Сволочь ты. Лучше бы трахнул. Даже не за свободу или должность, а…

— Алёна, пойми. Ты не женщина, ты — функция. А трахать учебник по менеджменту… Ну, такое. Бывай, мне ещё к твоему начальству. Можешь паковать любимую кружку, у меня для них такое предложение, от которого они не смогут отказаться.

Валентин вышел из кабинета. Тяжело вздохнул. Ну, кто-то должен возвращать людям самих себя. Кто-то должен.

Ты моя жизнь

С матерью Насти нельзя угадать, когда произойдёт очередной взрыв. Так с детства пошло, называть её истерики взрывом. Папа научил. Тогда мать свою агрессию направляла на него, но, конечно же, попадало и детям. Насте, Егору и Андрею.

— Когда взрыв, нужно что?

— Прятаться…

— Правильно. Прячьтесь в своей комнате, собирайте в охапку игрушки — чтобы их не зацепило…

Папа, наверное, когда-то любил мать. Он до последнего старался сохранить терзающий его брак. Глупый брак по залёту, испоганивший жизнь и родителям, и детям. Только вот мать Насти искренне считала, что её дети счастливы и она дала им всё лучшее. Когда Егор, старший, ушёл из дома, ему вслед неслись страшные проклятия.

Настя назвала себя Настей сама. Мать хотела дочке имя Глафира, отец в итоге сдался. А девочку всё детство называли Глашей. Почему-то это казалось обидным. Глаша-Каша-Какаша.

В феврале Насте исполнилось восемнадцать, и она втайне от матери сменила паспорт. Это был большой риск, но сдавать ЕГЭ и идти во взрослую жизнь она хотела под своим настоящим именем.

Взрыв произошёл в обед.

Мать что-то готовила — это у неё получалось отменно. Она работала поваром в ресторане. Июнь, в ожидании следующего экзамена Настя смотрела вебинар. Больше всего она боялась обществознания, абсолютно не понимая не парящихся по этому предмету одноклассников. Их обоснование «мы и так в обществе живём» никак не помогало с изучением пяти наук сразу.

— Глафира! — Это имя мать всегда произносила с какой-то нежностью. Она и смотрела довольно мягко. Вот только за взглядом скрывалось недоброе.

— Что, мам?

— Когда результаты придут?

— На днях.

— Давай проверим!

— Зачем? Их ещё нет.

Мать деловито прошла в комнату и села перед компьютером.

— Неси паспорт, я посмотрю. И открой сайт где.

Время остановилось, нужно не попасться.

— Мама, ещё не пришли результаты, расписание есть…

— Да не важно мне твоё расписание! Я хочу удостовериться! Неси паспорт! Или ты его потеряла?

Ловушка. Теперь придётся доказывать, что не теряла, а способ это сделать — один.

— Да не теряла я паспорт! Вебинар смотрю…

— Не ори на мать!

— Да не ору я…

— Не пререкайся! Неси паспорт, быстро!

— Нет!

Мать встала из-за стола, тяжело дыша. Она всегда следила за своей внешностью, и к сорока пяти годам выглядела моложе. Но морщины появлялись в момент гнева, особенно явно в уголках прищуренных глаз. Вместе с искривлённым лицом это превращало мать в столетнюю старуху.

— Неси… паспорт. Живо!

— Я сказала, что к экзамену готовлюсь, ты обещала не мешать.

— Я уже мешаю, да? А кто тебе вебинар этот оплатил?

— Отец с бабушкой!

Запретная тема — помощь отца. Но это было правдой. На карманные расходы мать денег почти не давала, хотя считала наоборот. Выпив, иногда попрекала деньгами, будто бы много даёт, а она, бестолочь, всё тратит не пойми на что. Слово «скетчбук» мать так и не выучила. Впрочем, как и не приняла увлечение дочери рисунком. Спонсировали увлечения девушки в основном родственники по отцу.

Настя не успела ничего сделать, как её схватили за лицо и толкнули на кровать. Она никогда не успевала. Слёзы подступили к глазам. Настя из раза в раз обещала себе, что больше не будет плакать, что даст отпор. И каждый раз любую выстроенную защиту смывало шквалом материнского гнева и личной обиды.

— Не трогай мои вещи!

— Твои? Что тут твоё? Давно работаешь, доченька? — на этих словах из сумки полетели тетради, расчёска, многочисленные бумажки и ручки. Следом на полу оказалась одежда, из которой предварительно вывернули карманы.

Непреодолимый ураган обрушился на маленький мирок Насти, и та забилась в угол кровати. Взрыв надо пережидать в убежище.

— Тварь!

Визг, перед ним пара мгновений тишины. Значит, нашла паспорт. Значит, увидела имя. Девушка постаралась выбежать из комнаты, но получила затрещину и упала на пол. Инстинктивно сложилась в позу эмбриона. Это помогло защитить лицо, когда мать взялась за излюбленное орудие внушения — мыло, положенное в полотенце. Синяков нет, боль есть.

— Неблагодарная тварь! Мразь! Так тебе! Как ты могла? Как?!

«Почему нельзя подавиться слезами?» — думалось в этот момент Насте.

***

Даже будь Андрей дома, он бы ничем не помог. Когда же младший брат вошёл к сестре в комнату, та продолжала лежать на полу. Уже не плакала.

— Опять?

Настя не ответила.

— Андрюша, проходи, я покушать приготовила! — Донеслось из кухни.

Брат присел возле Насти и взял её за руку. Вдох-выдох. Пошёл на кухню, не умея не слушаться мать. Пожалуй, младшего она поломала больше всего.

Андрею не сказать что-то дельное, вся его помощь всегда сводилась к старшему брату. «Позвони или напиши Егору», — вот всё, на что могла рассчитывать Настя. Обижалась ли она на брата? Могла бы, если бы не ревела каждый раз вопреки собственным обещаниям. Наверняка и Андрей обещал себе, что в следующий раз вступится за сестру. Из года в год.

***

С последнего взрыва что-то изменилось. Будто произошёл слом. Лёжа на синем линолеуме и глядя на свои слезы, Настя наконец-то призналась себе в ненависти к матери. К её вечным претензиям, взрывам, мерзкой фразе «Неблагодарная! Я ради тебя…». Принятие пришло спокойно, под ноющее от побоев тело. Сколько можно терпеть? А главное — зачем? Ей теперь восемнадцать. Она умна, красива. Мать трепетала над её фигурой, измеряя с двенадцати лет каждую калорию. Ещё балет, закончившийся с подготовкой к ЕГЭ. Глашка-стройняшка — как-то так пытались её ласково называть товарищи. Или это был флирт — Настя не разбиралась. Подруг у неё так и не появилось, мать блестяще наставляла её житейской мудростью: «У тебя не может быть подруги — она твоего мужчину уведёт». Мужчин тоже так и не появилось. Во-первых, Настя не знала, как себя вести с ними, во-вторых, раз в три месяца обязательный поход к гинекологу, под бдительным надзором матери. Любой намёк на отношения или просто общение с мальчиком мог завершиться взрывом и криками «шлюха», поэтому Настя перестраховалась в своей жизни. Но, признаться, иногда хотелось переспать с кем-нибудь в знак протеста. Хоть с первым встречным.

Теперь же всё это показалось таким мерзким, таким противоестественным и абсурдным, что выход был один — бежать. Настя знала, что она личность, но понимание пришло только на синем линолеуме. Избитой и униженной.

Её должен будет встретить Егор. Тот недавно вышел из больницы — последние годы его здоровье сильно подпортилось. Он грешил на завод, но Насте вспоминались те проклятия от матери. Глупости, конечно. Просто всё негативное у неё давно ассоциируется именно с матерью.

Собиралась Настя непосредственно в день побега — ничего не должно выдавать приготовления. Накануне, после побоев, её позвала мать.

— Глафира, посмотрим сериал?

Эти вопросы, будто ничего не произошло, Настя воспринимала как издевательства. Но самое ужасное, что мать реально считала, будто всё нормально. Эта женщина не знала ничего о настоящей ответственности. Дети одеты, накормлены, обучены — значит, всё в порядке. Значит, свой долг родителя выполняется.

Пришлось сесть рядом и смотреть идиотский сериал. Андрей залипал в комп. Хотелось тишины, но солью на рану начались расспросы. Будто специально пытается вывести из себя. Настя отвечала спокойно, где-то улыбаясь, думая об одном — бежать. Она собиралась после ЕГЭ уехать из города, поступить в вуз и забыть весь кошмар. Пришлось ускоряться.

Упаковывая в сумку плюшевого медведя с разными глазами, Настя вспоминала все ужасы своей жизни. Все обидные фразы от матери.

«Я лучше знаю, что тебе полезно», — и заставляла надеть тот идиотский свитер.

«Я тебя рожала, неблагодарная!», — вылитый на голову суп за разбитую тарелку.

«Я в твои годы такой дурой не была!», — тащит за волосы и бьёт по лицу найденным личным дневником.

«Ты моя жизнь! Я для тебя стараюсь!», — и через истерику тащит на урок балета.

В её жизни места для Насти не находилось. Для дочери — да. Для отдельной личности — нет.

От обиды и гнева хотелось выть и лезть на стенку. Внезапно появилось возмущение — как так вообще можно поступать с детьми? Лгать столько лет. Манипулировать несформировавшимся сознанием. И правда, дети чувствовали себя в безопасности лишь с матерью. Остальной мир, по её заверениям, грозил обмануть и растоптать.

Стокгольмский синдром, пришло на ум Насте. Потом она углубилась в воспоминания и подумала, что всё сложнее. Мать будто специально отгораживала их от мира, заставляла поверить, что она — единственная, кто о них позаботится. Даже несмотря на отца, который всегда был добр к ним.

К горлу начала подходить жалость к себе, но Настя её отогнала. Не сегодня. Сегодня она должна быть сильной и покинуть эти проклятые стены. Должна.

Сумка, рюкзак, небольшой портфель — не так много вещей, как могло бы быть. Всё самое необходимое и самое дорогое. Остальное — хоть огнем гори.

Едва она потянулась к дверной ручке, как та дернулась сама. Настя побледнела. Мать должна была вернуться только вечером, Андрей ушёл в школу совсем недавно.

Она как-то узнала. Маленький загнанный зверёк внутри Насти призвал броситься к ногам матери и зарыдать, просить прощения и клясться. Будет больно, зато… Зато что?

Дверь открылась. Стояла она. Светлые крашеные волосы, подтянутое тело и смеющиеся глаза. А ещё странное спокойствие, которое Настя видела впервые.

— Что же, дочь. Попьём чаю?

— Мама…

— Ты отсюда никуда не уйдешь. Поэтому положи вещи и…

— Уйди с дороги!

— Нет.

Настя ожидала взрыва. В ответ — ухмылка и спокойствие. Что это? Что происходит?

— Дай я выйду, ты не имеешь права…

— Ещё как имею. Ты моя. Поэтому положи сумку — я не хотела бы портить это личико. И пойдём попьём чаю. Тебе надо успокоиться.

Необычайное спокойствие матери смутило Настю. Она поставила сумку возле двери — так, чтобы в случае чего легко подхватить и выбежать в подъезд.

— Тебе совсем нас не жалко было?

— Ой, перестань.

Сняв обувь, мать сделала жест в сторону кухни. Сама пошла следом. Трёхкомнатная квартира внезапно показалась очень тесной.

— За что?

— За то, что вы мои дети.

— Ты в нас людей совсем не видела?

— В мальчиках видела. В тебе — нет. Потому что ты не человек.

— Что?

Её мать улыбнулась и достала из шкафчика какие-то травы. Закинула в графин с водой. Готовкой она запрещала кому-либо заниматься, как и трогать свои приправы. Мать размешала пальцем воду, сделала несколько глотков и заставила выпить Настю. От странных листьев вода стала красной, на третий глоток — солёной. Будто кровь. От такой ассоциации затошнило.

Голова резко стала тяжелой, и только Настя присела на кресло, как руки матери вцепились ей в лицо. Кухню наполнили странные песнопения, запах чего-то палёного и боль.

— Мамочка! Не надо! Мамочка!

Пальцы со свежим маникюром впились в глаза. Крик девушки перешёл в истошный вопль.

— Ты моя жизнь, я тебе говорила, помнишь? Ты моя жизнь…

Повинуясь движению пальцев, Настя запрокинула искалеченную голову. Что-то попало ей в горло, проходя глубже, врываясь в грудь. Рвущая внутренности боль — последнее, что Настя почувствовала в своей жизни.

***

Переход в новое тело всегда риск. Отторжения за все пятьсот лет ни разу не было, но одно неправильно заклинание — и плоть не восстановится. Сущность, которая была матерью Насти, теперь поселилась в её теле. Проверила глаза, руки, встала на ноги и прошлась по коридору — всё вроде бы хорошо.

— Ну и славно. Ох, давно не чувствовала себя так… Молодо…

Говорить с самой собой — старая привычка. Ещё когда поселилась в глухом лесу, изучая тайны этого мира. Как её тогда звали? Сущность не помнила. Но помнила, что была женщиной, поэтому предпочитала переселяться в дочерей.

Прошлое тело лежало неподвижно на полу. Пустая оболочка. Тамара. Надо записать — последние тринадцать перевоплощений она записывала имена, так, на память.

Какое же лёгкое тело, думала она. Снова молода. Снова красива…

Глафира подошла к зеркалу в ванной. Оценивающе на себя посмотрела. Длинные шёлковые волосы. Аккуратные ключицы. Тонкое лицо, васильковые глаза, нежно-розовые губы… Она стала раздеваться и изучать новое тело. Оно было прекрасно. Руки скользнули по груди, талии, потом ниже.

— Какое… Красивое тело…

Из ванны послышался томный вздох.

***

Причину пожара доподлинно установить не смогли. Скучал ли Егор по сгоревшей матери? Он сам не знал. Поначалу думал, что почувствует облегчение, но и его не произошло. Скорее, возникло беспокойство.

Он вёз брата и сестру к себе. Андрея заберёт отец, Глафира-Настя переедет в другой город, как и хотела. Он продолжит жить как жил, уже меньше волнуясь о младших. В своём цикличном мирке работа-дом-работа, с баром по пятницам и периодическими больничными. Семью создавать он не собирался.

— Это тебе.

Егор открыл бардачок машины и протянул Глафире скетчбук. Та вопросительно посмотрела на брата.

— Подарок, в честь освобождения… Как бы это ни звучало теперь. С альпаками и ламами, как ты любишь.

— Зачем мне эта тетрадка?

— Тетрадка?

Егор глянул в зеркало заднего вида. Андрей спал, обнимая Глафиру, та смотрела на него с явным вопросом.

— Говоришь, как мать.

— Извини, вся эта полиция, врачи… долгий день. Какие смешные овечки на обложке. Спасибо!

— Не овечки, а альпаки. Извини, я просто… Тоже устал.

Беспокойство возрастало. То странное чувство, которое возникало по вечерам, когда мать возвращалась с работы. Когда мир становится опасным и начинал требовать много усилий, чтобы не спровоцировать взрыв. Егор всегда чувствовал себя Маугли. Вот только выращенного в джунглях мальчика, в отличие от Егора, волки не грызли.

Старший брат снова посмотрел на сестру. Она обнимала Андрея за плечи, сама откинула голову, пытаясь заснуть. Во всех её движениях что-то отдалённо начало напоминать мать.

— Сколько же в детях от их родителей? — тихонько спросил сам себя Егор.

Чувство воли

Утром было минус сорок семь, занятия в школе отменили, так что к обеду улицы их городка заполонили школьники. Артём списался с Геной, тот с Даланом, и вот разновозрастная стайка уже сидела «у труб», на стройке, и старалась разжечь костёр.

Артём в их компании был самый молодой, восьмиклассник. Далан старше на год, Гена на два, ещё с ними пошёл бродить Саня, его одноклассник.

Костёр без бензина, оказалось, не разжечь — те ветки, к котором они смогли добраться, промерзли, а бóльшая часть утонула в снегу. Январь на осадки вышел дородным, не скупилась природа на дары. А искать машину и сливать из неё горючее никто не захотел.

— Может, пойдём «на выселки»? — спросил молчаливый Саня. «Выселками», кажется, со времён острога, называли район на восточной окраине города. Район неблагополучный, местные мрут страшно, да и многие из города уезжают. Треть квартир в домах пустые стоят. Там всегда есть чем заняться.

— Может, лучше в футбол? — предложил спортивный Далан.

— Да давайте «на выселки», в «скворечник» заберёмся, — встал на сторону Сани Гена.

— Холодно, — поморщился Далан.

— А после футбола сил ни на что не будет. Давайте сначала «выселки», потом футбол, — предложил компромисс Гена. На том и порешили.

Лёгким движением ноги Далана бесплодный костёр распался на ветки. Артём зевнул, потянулся и пошёл на выход со стройки. Тут ветер тоже гулял, но «в скворечнике», то есть на крыше, будет ещё жёстче.

Скворечником прозвали дом на улице Строителей, в котором постоянно есть выход на чердак, а с него и на крышу. Сколько ни запирали люк, сколько замков ни вешали — край через неделю новый безымянный герой проторит дорогу к звездам.

Летом там собирались особенно часто, вся жестяная кромка вокруг входа на крышу исцарапана именами. А ещё туда водили «птичек», девчонок, когда любовные дела требовали уединения. Причём именно на крыше, «в скворечнике», это дело считалось особенно престижным. И подтверждения своего мужества парни измеряли «в птичках». Гена говорил, что у него уже восемь, но все были уверены, что не больше четырёх. Но даже если и четыре — достойный счет. И это только «в скворечнике»!

Когда появились эти названия, точно неизвестно, кажется, всегда так и называлось. Но ходит легенда, почему «птички»: как-то бабульки у соседнего дома услышали странные звуки откуда-то со стороны тополей, тормознули то ли Петю Антонова, то ли Тоху Петрова и спросили, что за звук. Петя-Антон пожал плечами: «Птички поют». На самом деле пела хорошо знакомая ему девушка с особо высоким сопрано, из которой он сам на днях извлекал похожие звуки.

И то ли история выдумка, а пошло всё от названия «скворечник», то ли крышу стали «скворечником» называть из-за «птичек», то ли вообще всё случайно совпало и у близких друг другу названий независимая история происхождения.

Артём «птичек» не имел, да и не собирался в ближайшее время. Конечно, он представлял многих девушек в раскрепощённом полёте их тел, однако переходить к делу было страшновато. Он боялся сделать что-то не так, или обидеть, или, в конце концов, продержаться какое-нибудь позорно малое количество времени. Да и на крыше, без воды… Девчонки, говорят, с собой салфетки носят, но… Артём мотнул головой, отгоняя неприятные образы. Даже если перед ним разденется самая красивая одноклассница, но это будет «в скворечнике»        , — он откажется. По крайней мере, его первый раз таким не будет. По крайней мере, он так думает.

Выбрались на улицу. Холодно. По лицу будто начали наждачкой водить.

Шли парни быстрым шагом, шаркая болоньевыми штанами, руки старались засунуть поглубже в карманы. Из тонкой щели между натянутой по самые брови шапки и поднятого почти к переносице шарфа, на фоне белого безмолвия, сверкали молодые глаза парней.

Пятнадцать минут их маршрута прошли в почти нетронутой тишине. Так, пара шуток. И говорить неудобно, и горло морозить ни к чему.

Дворники у «скворечника» расчищали от снега только ту сторону, на которую выходили подъезды. Зато вокруг — метры сугробов, в два роста взрослого, если не в три. Комнаты нижних этажей погружались до весны во мрак. Неудивительно, что люди из этого района бежали.

Саня, видать, замёрз больше всех, первым зашёл в подъезд. У всех мальчишек города была зимняя традиция не спешить заходить в дом. Мол, на холод в целом-то плевать, спешить ни к чему. Кто постарше, останавливались покурить, кто помладше, те начинали что-то разглядывать в заваленных снегом палисадниках или едва видимых мусорках.

Сегодня же благородной традицией решили поступиться. Пока шли до «выселок», видели играющих в футбол школьников, это бегающим тепло, а им окоченеть запросто будет. Артём чувствовал, как кожа на ногах становится холодной, не спасали ни трико, ни джинсы с тёплым подбоем, ни болоньевые штаны.

В подъезде холод стоял какой-то гулкий. Будто скопился здесь, застрял. Наверное, нечто подобное в склепах бывает. Артём ослабил шарф, приподнял шапку. Влага на подбородке, появившаяся из-за тёплого дыхания, вызвала зуд. Кажется, окраинные дома уже и топить перестали.

Свет тоже горел через этаж. На пятом они оказались через минуту, с удовольствием перепрыгивая через ступени. Гена забрался на приваренную к потолку лестницу, надавил на чердачный люк.

— Примерз, падла…

Сдаваться никто не собирался. Каждый по очереди забирался по лестнице и, поддерживаемый товарищами, обеими руками толкал люк вверх, колотил кулаком. Артём, самый младший, ни на что не рассчитывал. Конечно, закон мышки из сказки «репка» никто не отменял, но всё же. На третий круг, при Далане, сначала что-то хрустнуло, потом рядом с товарищем взобрался Гена, рискуя свалиться через перила на лестницу, и вдвоем они сумели справиться с люком. Парни быстро забрались наверх.

Открытые всем ветрам, они тут же сбились друг к другу.

Сезон романтическим бдениям не благоволил, поэтому на крыше ни держащейся на трех треногах простыни, образующей шатер, ни подушек. Только оледеневший ящик возле будки, из которой вылезли друзья.

Гена достал сигарету, подловил, когда ветер стихнет, закурил. Подошёл к краю. Перед ним открывался утонувший в снегах пустырь, Артём нечто подобное видел в фильмах про Сахару или Гоби. Только там песчаные дюны, а здесь замершие белые волны, под которыми киты устроили брачный танец, разгоняя воду. Казалось, до стоявших через пустырь домов можно дотянуться рукой, схватить их, как детскую игрушку. Надломить их или, наоборот, осторожно позаглядывать в окна, подсматривая за беспечными человечками. Кто-то будет читать книгу, кто-то пить, кто-то бить жену, кто-то жену любить в самой яркой форме чувства, которая самого Артёма манила и пугала с одинаковой силой.

Он представлял красивых девушек, замерших перед зеркалами с тушью или помадой. Процесс наведения макияжа казался ему таким же интимным, как и укладывание спать. Интимным и нежным. Тайным и томительным.

Но, конечно, с большей вероятностью он увидит засранные кухни, пьющих людей, от мала до велика, в ванных будут не красавицы в пене, а уставшие от жизни тётки, смывающие с чёрных и зелёных стеклянных бутылок этикетки, дабы сдать их в магазин по рублю. А на вырученное… Купить две булки хлеба? Пачку молока? Кусок сыра? На колбасу-то не хватит…

Он своего отца пьяным не видел, и бутылки у них в зале или на балконе не копились, но раз в месяц или в два отец куда-то пропадал на несколько дней. Мать плакала ночами, по возвращении мужа не разговаривала с ним несколько дней, только еду готовила да вещи стирала. Смотрела без чувств, разве что с какой-то строгостью. Отца этот равнодушно-колкий взгляд выводил из себя, он сам становился нервным и агрессивным. Цеплялся, да, но не бил. Видя периодически одноклассников с кровоподтёками и следами неизбывного ужаса на лице или продавщиц с заплывшими глазами, Артём благодарил вселенную. Пусть детство не сахар, но и не соль. Так, кислит периодически.

— Что, попрыгаем сегодня? — спросил Саня. В его серых глазах стоял постоянный туман.

— Давайте, — пожал плечами Далан.

— Холодно, — поёжился Гена и щелкнул пальцами, отправляя окурок в белую бесконечность.

— Пф, — фыркнул Саня.

Он отошёл на два шага, взял разгон, прыгнул на выступ крыши и нырнул вперед. Артём подбежал к самому краю, упёрся, наблюдая. Саня в полёте сделал сальто и солдатиком ушёл в снег.

— Ну, по весне откопаем, — флегматично заметил Гена.

— Реально же задохнется, — Далан нахмурился.

— Снег снизу слежался, подушка метра два, может. Выберется.

Саня выбрался. Показалась его спина, потом только он вынырнул, подставив лицо небу. Активно заработал руками и ногами, пробиваясь к окнам.

— Чё, хочешь так же? — Гена сверкнул глазом, улыбаясь.

Стоял штиль, вокруг тишина. Птицы перемерзли, люди сидели по домам. Словно мир погиб, а они по глупой случайности выжили. И ладно бы хоть одна девчонка в компании оказалась, можно было бы хоть род человеческий продолжить. А так… И правда лучше всего с крыши сигануть.

— Ну, да.

— Не прыгал раньше?

— Нет. А вы все прыгали?

— Много раз, — кивнул Далан.

— Ну-у-у…

У Артёма не было счёта не только «птичкам», но, оказывается, и прыжкам. Стало как-то неуютно. В голове родилась мысль, что он не обязан и что из-за младшего возраста в компании переживает, хочет утвердиться. Но всё это суета. Артём понял, что хочет прыгнуть ради прыжка, а не уважения старших. Оно лишь приятный бонус.

А полёт…

Артём забрался на бортик крыши. Впереди белое озеро с высокими холмами вод.

— Сальто только крутить не надо, само придёт, — сказал Гена.

— И выставляй ноги чуть вперёд перед приземлением, чтобы не сложиться. Под углом надо зайти, — сказал Далан.

— Са-ня! — крикнул Гена вниз. — Встречай Тёму! Раскопать надо будет!

— Хорошо! — раздалось снизу.

В голове было пусто. Правда, о чём думать? Он не разобьётся, Саша только что показал, что это безопасно. Но страх был, что-то упёрлось в его плечи сопоставимым весом. Артём сделал шаг.

— А можете отсчитать от десяти до нуля? — попросил он.

— Конечно. Десять…

Гена не спешил, и Артём был ему благодарен. Всё так же пустые мысли, скорее даже образы, всё то же желание прыгнуть, ощутить падение, ощутить волю.

— Шесть…

Он сделал ещё шажочек вперёд. Саня ему помахал, улыбаясь жемчужными зубами.

— Четыре…

Артём поиграл плечами, покрутил головой. Снял шарф, сунул его в карман.

— Капюшон надень, — посоветовал Далан. Артём послушался.

— Один…

Он оттолкнулся пятками, носки же его затормозили, он качнулся, подался назад, чуть не свалившись плашмя, сделал два шага на месте и, коротко крикнув, прыгнул вперед.

Артём замахал руками, земля приближалась, холодный воздух словно сдирал с его лица кожу, мысли все выпали, он чувствовал, как прекрасна жизнь и что он свободен, по-настоящему свободен, что огранич…

Он забыл выставить ноги вперёд, только успел подобрать, вошёл в снег солдатиком, но под собственным же весом сложился. Ударился бровью о своё колено. Сверху его накрыло снегом. Он стал извиваться, дышал через раз, понимал, что воздух может закончиться раньше срока. Колено болело. Выставил вверх руку, кисть поднялась над уровнем снега. Стал водить ей по кругу. В полуприсиде, в котором он оказался, тяжело было топтать, утрамбовывая снег, но он старался. Артём приоткрыл глаза, в небольшом пространстве перед ним царил сумрак. Попробовал выпрямиться.

Его кто-то схватил за капюшон и потянул вверх. Свет ударил одновременно со свежим воздухом.

— Красава! — крикнул ему в лицо Саня. Туман у того в глазах рассеялся, он будто стал больше себя обычного.

Артём, оказавшись возле стены дома, упёрся рукой в здоровое колено и вздохнул. Забавно, но бровь почти не болела, зато нога раскалывалась. Он улыбался, чувствуя какое-то блаженство. Несмотря на боль, было хорошо, с болью даже лучше, чем если бы её не было. Словно собственный вес потерял, стал легче и светлее.

— Встречайте! — крикнул Далан и прыгнул.

Тот приземлился грамотно. Но тут же раздался приглушённый снегом крик и следом маты. Саня с Артёмом кинулись раскапывать друга.

 Только подтянули его за руки на поверхность, как увидели кровь.

— Что случилось?!

— Нога, блин…

Они тянули его к стене дома, туда, где уже натоптано.

— Что у вас? — раздалось сверху.

— Ногу вспорол чем-то, — отрапортовал Саня.

— Сильно там? — морщась спросил Далан.

— Ща…

Саня снял перчатки и стал разглядывать порванную в районе икры штанину друга.

— Ну, тут больничку надо вызывать. И перемотать бы чем. Вспорол.

— Крови много…

— Не так сильно. Ща зажму… Есть ремень?

— Нет…

— У меня есть, — сказал Артём. Он расстегнул крутку, приспустил штаны, начал доставать ремень с джинсов.

— Красава, — снова похвалил Саня. Сегодня он был необычайно многословен.

Гена спустился тем же путем, которым забрался. Помогая протоптать дорогу до расчищенного двора, двигаясь навстречу остальным, недовольно буркнул:

— Я же говорил, что холодно сегодня.

— А нам с Тёмычем норм, — улыбнулся Санёк.

— Идите в жопу, — проговорил Далан.

— Ну, мы хотя бы ходить можем, — смело ответил Артём. Гена с Саней рассмеялись, Далан разразился бранью.

Они втащили друга в обжитое человеком пространство. Донесли до скамейки, положили. Кровь вроде унялась. Гена сбегал до магазина «У дома», попросил вызвать скорую. Когда неотложки приехала, вместе с Даланом поехал в травмпункт, а Артём с Саней разошлись по домам.

Он снова был укутан в шарф, снова прятал руки в карманах и семенил, шурша болоньевыми штанинами. Колено болело, бровь поднывала, а на душе было хорошо-хорошо. Ему даже не хватало слов, чтобы описать эту лёгкость.

Штырь, который чуть не убил Далана, нашли по весне — кто-то из соседей бросил. Прыжки стали делом ещё более рискованным и благородным. На следующий год Артём прыгал трижды, но чувство неземной лёгкости было теперь не столь ярким. А ещё через год привёл на крышу «скворечника» свою первую «птичку». И только с ней, в мгновение после пика близости, снова почувствовал ту самую лёгкость. Как после первого прыжка.

Пламя жизни

Случись это с ним лет на десять позже — всё было бы иначе. Он часто себя этим успокаивал.

Это сейчас — интернет, фриланс, соцсети, столько профессий, в которых он мог бы реализоваться. Столько возможностей, данных Мировой сетью. Инклюзивное общество. Столько слов, о которых он не должен знать в том мире, в котором пребывает. Но он знал. Искал и находил. Не давал себе опуститься. Самое сложное в этом всём было не опуститься.

И не пить. А как было не пить? Когда мир, все его кусочки, всё превратилось в пепел. Гарью дышать тяжело, особенно когда она с привкусом мяса.

Курить он не мог, а вот алкоголь прекрасное средство и для того, чтобы забыться, и для того, чтобы побыстрее умереть. Самоубийство по понятиям, как говорил один музыкант. Выстрелить себе в висок нельзя — грех, а вот выйти на трассу с завязанными глазами и сесть посреди одной из линий — это несчастный случай. Ты же не бросался под машину. Её там могло и не быть.

Вот только он даже выйти на дорогу не мог.

Кто бы что ни говорил, а привыкнуть к голоду нельзя. Чёрное яйцо, рождающееся у тебя в кишках и увеличивающееся с каждой минутой, не даст думать о чём-то, кроме себя. Он видел, как один бомж насмерть забил человека мусорным баком, чтобы ограбить и купить поесть. Всё это было среди бела дня. Ирония в том, что его попёрли из магазина, а люди шарахались от залитого кровью бездомного. Полиция приехала быстро, новости трубили долго.

Самое сложное в этом всём — признаться себе. После алкоголя самое сложное, конечно же. И в том, чтобы не опуститься. Даже на уровне психики зависимость стоит выше гордыни. Человек способен унижаться ради своей зависимости — об этом написано множество любовных романов, снято неисчислимое количество фильмов про наркоманов, изданы сотни игр про маньяков. Но рассадник страсти — это, конечно, новости. В них в первую очередь говорят про политику, а нет более зависимых людей. Те, кто в политике и без страсти к власти — прописаны в раю.

Итак, нужно признаться себе, что ты сам виноват. Что ты на том месте в иерархии общества, на котором находишься. Ты чуть лучше неприкасаемых — потому что к тебе иногда всё-таки подходят добрые люди. Многие его сородичи такими пользуются. Мерзко на это смотреть. Но в его жизни так много мерзкого, что он либо окончательно сойдёт с ума, либо оправится от этого всего. Ибо он сохранял дух. Больше он среди своих сородичей таких людей не знал.

Однажды он смог себе признаться. «Да, я бомж» — такая простая мысль. Показалось, что голосу в голове снова семнадцать лет. Но нет, конечно, нет. Скорее, девяносто девять. Хрипящий, усталый, сбивчивый голос в голове. Единственный достойный собеседник.

Он впадал в панику, когда кто-то курил или разводил костёр. Так было до второй зимы, потом всё-таки холод победил. Стало легче, но сердце явно начинало стучать быстрее от любой искры.

И нет ничего хуже ожидания зимы. Когда мысль про очередные бессонные ночи, полные боли, холода и безысходности. Это в Краснодаре каком-нибудь бомжевать легко. А им, сибирским бомжам…

Спустя годы в их городе открылась богадельня. Как-то это всё называлось, но он не обращал внимания. Погибла Керри, его собака. Съела что-то не то, скулила и гадила в его объятиях, а потом издохла. Почти самые страшные два часа в его жизни. Почти.

Он отправил на помойку изгаженную тёплую одежду, хотя на дворе царил октябрь. Холод рвал его, слабого и беззащитного. Но боль внутри будто отталкивала боль извне. Наверняка есть какой-нибудь закон физики, который бы это объяснял. Но он его не знал, он был гуманитарием. Самое глупое его решение в жизни, как ему часто казалось. Сделать ставку на то, что голова всегда прокормит. Прокормит, но к ней ещё нужен говорящий рот. Хорошо говорящий рот.

Да, случись всё это лет через десять, он бы устроился в интернете. Общение сообщениями, фриланс, можно разрабатывать курсы или типа того. Многие компании ради привлечения аудитории готовы взять сотрудниками людей с ограничениями. Это унизительно. Это как чёрный в голливудских фильмах, которого взяли только ради квоты, а не по таланту. Честолюбивые люди хотят, чтобы их брали за их личные качества, профессионализм. А не потому, что им чего-то не хватает или у них другой разрез глаз. Но всегда найдутся те, кто пользуется возможностью. И потому система работает. Пожалуй, он и сам бы воспользовался такой возможностью, но признаваться не хотелось. Нужно было сохранять хоть какие-то аргументы для самоуважения.

Снисхождение, жалость других и честолюбие — вот что не дало ему подняться. Но шанс был. В богадельне.

После смерти собаки он сумел добраться до какого-то центра. Про него говорили в самых грязных местах этого города.

Даже медсестра сидела на дежурстве. Ему обработали раны, дали вдоволь насладиться тёплой водой. Он нормально помылся впервые… впервые за очень долгое время, измеряемое годами. Почему-то было стыдно.

Ему даже дали одежду, даже его размера. Оказалось, богадельня курируется епархией и какой-то общественной организацией. Для таких людей, как он. Даже предлагали жильё и питание за работу на территории храма, деньги толком не давали — обязательно ведь пропьют. Это было очевидно и вопросов не вызывало, хотя многие бомжи и злились. Злостью ребёнка, которого ставят в угол за сильный проступок. Он понимает, что всё правильно, но злится.

Вот только строить монастырь или храм может здоровый человек. Такой, как он, мог лишь висеть на шее. Возможно, ему что-нибудь и нашли бы подходящее, но ждать оказалось выше любых сил. Из-за этих мерзких взглядов. Точнее, жалостливых. Но он не нуждался в жалости. Он хотел… Наверное, любви. Но кроме одного из двух священников никто с ним этой любовью хотя бы во взгляде поделиться не мог.

И он ушёл.

Точнее, уехал.

После того горячего, обжигающего душа, нормальной еды и перевязок оказалось, что он сохранил в себе человека. Семь лет уличного ада втоптали его в землю, он стал червём, крысой, мусорной кучей. И тут вернулся человек.

Он смог даже найти… Нет, не друга. Товарища. Молчаливого и угрюмого бомжа, нечто среднее между медведем и кабаном. Тому всегда удавалось найти еду. Наверное, без неё с его габаритами сложнее.

Данила — так звали его товарища — когда-то был спортсменом. Но деньги слишком ударили в голову. Наркотики и венерические заболевания выперли его из дома, а смерть родителей и афера родственников — из любой приемлемой жизни. Глупо и прозаично, но жизнь на дне вся прозаична. Со своими трагедиями, со своими психологизмами. Но в контексте здорового человека — прозаична.

— Как ноги-то лишился? — спросил однажды Данила. Он в это время читал найденный на помойке журнал.

Они уже где-то с год были знакомы, а он спросил только сейчас. Это было в духе Данилы.

Что ответить? Только покачать головой можно. Слишком страшно и нелепо.

Лишиться ноги на третьем курсе университета. Сопляк двадцати лет — вместо мозгов бабы и алкоголь. Ему повезло, он был красив и разговорчив. Что ещё нужно, чтобы располагать к себе людей? Если нет цели кого-то к себе в дальнейшем привязать, то ничего.

Они обмывали последний экзамен. Он гениально внушил преподу, что знает предмет. Оценили все. Легендой быть несложно — надо ломать принятые правила. Именно поэтому среди легенд либо герои, либо неудачники. Он за свою жизнь побывал на обоих спектрах.

Когда все перешли на самогон, он уже спал. А когда на него пролили кружку с прозрачной жидкостью — не проснулся. Зато проснулся, когда почувствовал дикую боль.

Никто так и не признался. Никто, наверное, и не помнил — все курили в квартире. Упавший пепел. Нелепая случайность.

Он вспыхнул быстро, никто ничего не смог понять, все напились. Побежать в ванную он тоже не подумал, поэтому катался по полу и орал. В какой-то момент на него упал стол, за которым пировали студенты.

Минута? Пять? Кто-то начал поливать ногу водой, бить тряпками, с него стянули майку, чтобы пламя не разошлось на тело. Когда его потушили, уже горел диван.

Скорая приехала быстро, но одногруппники сработали медленно. Ногу было не спасти. Как и мужское достоинство. Нет, он остался мужчиной, но искалеченным. Сказали, что в теории и дети могут быть, но… На женщин он с тех пор боялся смотреть, боялся вспоминать, что потерял. Хотя чаще подавали ему милостыню именно женщины. Мужчины старались не замечать, не думать, что могут стать такими же. А могут, думалось ему. Я же стал таким.

Инвалидную коляску, на которой его видели просящим милостыню, он честно украл. И честно признавался, когда спрашивали. Первую коляску ему купили родители, но он не мог жить, как раньше. Он изменился, а окружающий мир — нет. Запил.

Первый учебный день, второе сентября четвертого курса, казался сценой перед воротами на тот свет. Вот-вот и тебя начнут судить. И ладно, когда это Один, древнеегипетский бог или Христос. Суд божественного воспринимать легче. А вот когда судят такие же люди…

Он открыл дверь машины, отец подкатил коляску.

— Дальше я сам, — отец в ответ только кивнул. Ему было тяжело. Возможно, тяжелее всех близких. Сын, который не оправдал надежды. Сын, которого потерял, но который продолжил быть…

Пандуса в корпус университета, конечно же, не было. Он беспомощно смотрел на крыльцо, на проклятые ступени. Сколько раз он пролетал через них, не глядя? Бегом, быстрым шагом, улыбаясь и подмигивая очередной первокурснице, пролетал, чтобы придержать дверь очередной миленькой особе. Теперь же ему никто не улыбался, только смотрели с удивлением, как на непонятный объект.

— А ну-ка, — откуда-то у него выросли крылья. Это были два сокурсника, которые подняли коляску и занесли на крыльцо. Какая-то девушка открыла дверь. Парни потребовали, чтобы студенты разошлись и дали нормально зайти инвалиду. Так и сказали — инвалиду. Новая социальная роль.

А впереди ещё целый пролёт из ступеней на второй этаж. Перед этим проверка документов. В первую же неделю вахтёрша, или как её там правильно назвать, с которой у него не сложились отношения с первого курса, решила воспользоваться его положением. Он взобрался по ступеням, подтащил коляску. Почти всё лето он провёл дома, а оказалось, что неходячим приходится много ползать. Город, каким бы большим и разнообразным он ни был, никогда не замечает потребности маленьких людей.

Он вытянул руку со студенческим над головой, на уровень стойки. В тот сентябрь он впервые осознал, какая она большая. Вахтёрша, сидевшая за стойкой, вежливо поинтересовалась:

— Кто это? Я не вижу лица.

— Я здесь.

— Ну, я не вижу лица. Зачем вы прячетесь?

— Если вы встанете…

— А почему я должна вставать?

Разговор через стенку, с приторно-вежливыми нотками от собеседницы, был унизительным. В холле ещё и не было никого. Он оказался беззащитен. И решил уехать. Перевестись на домашнее обучение, которое ему сразу предлагали. Оно казалось ему поражением. Признанием, что он неполноценный.

Жить в четырёх стенах тяжело. Для человека, привыкшего быть центром внимания, — нереально. Он часто перебирал фотографии. Мучился в этот момент, но никак не мог себя остановить. Детские, школьные, из универа.

Пару раз приходили одногруппники. Всем было неловко, особенно девушкам, с которыми их связывало нечто большее, чем просто учёба. Когда-то связывало.

Легко и непринуждённо себя с ним вела только Таня. Они встречались полгода, расстались за несколько месяцев до трагедии. Скромная, милая, не очень умная, но добрая. И нездорóво жертвенная.

Он попросил старосту, чтобы больше не приходили. Рукопожатия снизу-вверх, неловкие объятия, кривые улыбки от кривых шуток. И Стас, который говорил, что нужно пойти в спорт, в паралимпийцы.

— У тебя хорошее здоровье, не считая травмы. Накачаешь руки, поставишь дыхание. Главное начать заниматься! Спорт — это жизнь!

У Стаса был спорт головного мозга. Так за него решили родители. Что ж, есть вещи похуже инвалидности.

Потом его навещала только Таня. Родители и братья, скорее, радовались, что кому-то есть дело до инвалида.

— Таня, здравствуй! Проходи!

Раз за разом, после звонка в дверь, звучала эта фраза. Раз за разом после неё внутри всё сжималось, затвердевало, хотелось уснуть, пропасть. Его грела забота Тани. Но он её ненавидел.

— Ты как? Я гостинцев принесла…

Гостинцы. Так говорила его бабушка.

— Нормально. Хочу бегом заняться по утрам, но кроссовки никак не могу подобрать.

Недоумение в глазах. Слишком правильная, чтобы шутить «о таком».

— Как в универе дела?

Тишина ещё хуже. Приходилось поддерживать разговор.

— Хорошо всё вроде. Саватов достал, говорит, что не сдадим его предмет.

— Он всегда так говорит, по слухам.

— На тебя ругается, что на пары не ходишь.

— Ему не сказали?

— Сказали. Всё равно ругается.

В тот вечер она полезла целоваться. Думала, что они опять встречаются. Он с жаром ответил, они сидели на кровати, руки начали скользить друг по другу. Она откинула его на спину. Он не сразу вспомнил про свое увечье. Не сразу её оттолкнул. Он нуждался в ней, она нуждалась в безграничной заботе о ком-то. Можно было её использовать. Наверняка она бы приняла и его увечье. Считала бы себя мученицей и гордилась бы собой. Но он на такое согласен не был.

— Одевайся и уходи.

— Ты…

— Что?

— Ты больше не можешь? Это не страшно, мы…

— Могу. Но не хочу. Уходи.

Он последний раз смотрел на женское тело. Нежные линии, дыхание, вены… Таня оказала ему последнюю милость этой глупой попыткой близости. Он был благодарен и спустя много лет простил её желание использовать его.

Она ушла. Больше не возвращалась.

Он остался один. Семья любит безусловно, и это несправедливая любовь. В его случае ещё и ущербная.

Вскоре от стресса он начал заикаться. Лечение не помогало, ничего не помогало — он хотел умереть. Но не самоубийство. Он думал, что всё решено, что жизнь у такого, как он, не может длиться долго. Что дальше смерть. Скоро, очень скоро, полгода, максимум год. Но нет. Он жил. Уже целых десять лет жил.

В тот год он еле сдал сессию. Дождался весны, тепла. Собрал вещи и ушёл из дома. Оставил письмо, сказал, что хочет погулять, и исчез из жизни своей семьи. Надеялся, что про него забыли.

Он искал газеты, сломанные гаджеты, вырывал любую информацию. И читал книги. Люди выбрасывают много книг. Часто очень хороших. Сидя в каком-нибудь подвале среди таких же павших, он им рассказывал истории. Чувствовал себя то ли Львом Гумилёвым, то ли Марко Поло. Книг он успел прочитать много, поэтому выдумывать ничего не приходилось. Самое страшное, что слушали даже заику. Больше некого.

Его иногда подкармливали свои же. Не из-за инвалидности, а именно за истории. Он знал это, хотя никто ничего никогда не поясняет и не объясняет.

Он много думал. Старался держать мозги в форме. Когда пришёл в богадельню, уже был готов завязывать с водкой, поэтому довольно быстро избавился от недуга. Уже пару лет как не пьёт вообще.

Данила умер зимой. Простуда. И хорошо: начались облавы, нескольких знакомых забрали в тюрьму, повесив какие-то преступления. Одного знакомого даже обвинили в том, что он забивал людей молотками в роще, даже какого-то мальчонку. Потом оказалось, что это подростки делали, их ещё «молоточниками» прозвали.

Всегда ведь на бомжей находятся свидетели, мать их. Из-за размеров Данилы его бы тоже быстро загребли. А такая жизнь лучше, чем тюрьма. Здесь, на улицах, все привыкли к свободе. Потому в тюрьмах бомжи очень быстро чахнут и умирают, пусть и кормят каждый день.

За последние десять лет часто бывало страшно. И страх усиливался, потому что он ничего не мог поделать. Инвалид. Проклятый инвалид. Он не помог сотни раз, бессильно наблюдая, как свершается зло. В той, прошлой, жизни он редко вмешивался. Не его война. Иногда даже участвовал, творил зло, но в новой жизни он цеплялся за любую возможность остаться человеком. И оказалось, что человеком нас в конечном счёте делают моральные качества. Поделиться хлебом. Поделиться теплом. Сказать пару ободряющих фраз. Этому он научился уже на улице.

В ту ночь он сидел над телом Данилы. Казалось, что медведь лежит в спячке. Огромный, чёрный, как глаза владельца, ватник и валенки. Он перестал хрипеть и кашлять, но это не означало, что надо прекратить гладить его голову. В беззащитном мужчине есть что-то иррациональное. Особенно в огромном и суровом. Все привыкли, что мужчина должен быть скалой. Но ведь любая скала может обрушиться. И вместо того чтобы её укрепить, начинают прыгать на краю и обвинять. Данила справлялся, справлялся со всем. Сломанный, но не сдавшийся. Вот его и подкосила болезнь.

— Почему я тогда ещё жив? Я не сломался! Всё ещё не сломался! Я сильнее его! Почему он мёртв, а не я?!

Вопросы неслись в чёрное небо, но упирались в промёрзший потолок подвала. Даже огонь нельзя было развести, чтобы облегчить Даниле последние часы. Угорели бы оба. Не должен человек уходить вот так. Не должен. В смерти есть своё величие, и оно должно исполняться.

А может, он сам умер тогда, когда загорелся? Ведь он так и не выбрался оттуда, из той квартиры, из больницы. Не адаптировался. Упал и не встал. Может, он давно мёртв? Определённо мёртв. Мёртв. Он уже мёртв.

Просто не было случая уйти достойно. А ему это надо. Теперь надо вдвойне — за себя и за Данилу. Тот ведь хороший малый, он не должен был задохнуться в каком-то холодном подвале.

И как теперь выбраться из подвала? Он без коляски сможет только уползти. Как червь. Или гусеница. Вопрос самоощущения.

Решено было быть гусеницей.

Одной рукой он держал коляску, второй подтаскивал себя. Он бы вернулся и  попробовал что-то сделать с телом, но от жизни на улице от таких сентиментальностей отвыкаешь. Тело есть тело. Оно теперь мёртвое. Как его отрезанная нога. Её он хоронить почему-то же не захотел. Кстати, куда её дели врачи, интересно?

До весны он думал про смерть. Что это? Почему происходит? Ангел смерти, как в старинных книгах? Окисление клеток из-за того, что нам нужен кислород? Окончание электрических разрядов в мозгу? Что? Почему? Как?

Он не умер тогда. Он десять лет как жив. Новой жизнью, но жив. А может быть, это всё его единая жизнь. Какая-то странная и неправильная, но единая. Как если обгорит ровно одна половина лица. Суть останется той же, хоть внешне и будет явная граница. Или аналогия неверная?

Он горел всю жизнь. Лучший ученик класса, звезда вузовского театра, прекрасный повар. Студент, идущий на красный диплом. Но в какой-то момент он начал сгорать. Слишком всего много. Слишком тяжело. Но остановиться было нельзя. Просто в какой-то момент он загорелся по-настоящему. Но жизнь-то не поменялась. Его так же захватывало одно за другим. Алкоголь, голод, холод, улица, болезни, искривившийся позвонок. Спасение человека внутри себя. Всё это съедало его с головой, окутывало, создавало цель. Поесть, когда голоден, — более реальная цель, чем поступление в вуз. Более настоящая.

Жаль, что ничего не исправить.

Он сидел на мосту, ночью, примерно в это время умерли Данила и Керри. Интересно, как там родители? Младшие братья? Старший оказался неудачником. Двое других наверняка оправдают ожидания отца. А его самого можно и вычеркнуть. Минус один не дало ноль — и славно. Уравнение ещё не закончено.

Он достал бутылку с украденным бензином. Лил себе на голову, на колено, лил вокруг себя. Три литра трудно было набрать, но он не спешил. Сливал по чуть-чуть, просил, упрашивал.

Правой рукой он упёрся в колесо, левой достал зажигалку.

Горит не бензин, а его пары.

Кто-то ему это когда-то сказал в детстве, и он запомнил. Может быть, отец?

Искра вспыхнула на уровне глаз. Он проехал вперед, в последний раз встал на ногу и перевалился через парапет моста. Он закончил то, на что у жизни не хватило времени. А как бонус — полетел. Для человека, не способного к бегу, полёт огромная роскошь. И он не смог себе в ней отказать.

Глубина

— Желающий плакать — счастлив не будет! — назидательно сказала мама. Она любила выдавать авторские, немного неловкие афоризмы, считая их вековой народной мудростью.

Галя ей в ответ нежно улыбнулась, закинула сумку на плечо и стала ждать объятий. Мать подошла, они поцеловали друг друга в щеки, и Галя, натянув шапку тёмно-винного цвета, вышла из дома.

Конечно, мать была права. Конечно, это тяготило. Но девушка научилась не пропускать тяжёлые чувства и мысли через выстроенные в голове дамбы. Иначе давно бы захлебнулась горем и бессилием.

Она села в машину, бросила сумку на пассажирское кресло, подключила телефон к магнитоле, глянула на себя в зеркало заднего вида и отправилась на Байкал. Машина, спасибо дистанционному заводу, была к этому времени прогрета.

Сегодня её ожидал новый опыт или, как сейчас говорят, экспириенс. Кто-то медитирует, кто-то по иголкам ходит. А у нее — подлёдные ныряния. В трёхлетней карьере дайвера для Гали они казались возможными в теории, навроде поездки в Южную Африку. А вот-вот станут реальностью.

Бато и Володя, её наставники, ждали участников погружения в Листвянке, поселке на берегу Байкала. Бато был молодым плечистым бурятом с благородным взглядом. Галя лишь дважды в жизни встречала мужчин с таким взглядом, восхищалась обоими и подсознательно боялась даже заговорить с ними. Сильные люди не для неё, вечно пытаются, наплевав на возражения, тащить куда-то вверх. Даже если они, как Бато, занимаются погружениями в воду.

А благородный человек в десять раз сильнее просто сильного. Скала, вросшая в само мироздание. Таран бытия.

Володя же годился ей в отцы, это был юркий дядька с доброй улыбкой и усталым-усталым взглядом. Говорил он обычно негромко, но до слушателей доходил каждый слог произнесенного им. Будто дайвер всегда вещал посреди реки, и вода подхватывала его слова.

За окном мелькали знакомые с детства пейзажи. Тайга, склоны вверх, склоны вниз, заводи Ангары, редколесье и древесные массивы из вековых сосен. Не из детства был многополосный участок дороги на выезде из города. Кто сумел найти на него деньги и построить — народный герой.

Из динамиков что-то ненапряжно мяукало. Гале не по возрасту была эта тоска в глазах, и короткая стрижка — при её-то шелковистых водопадах, — и сутулость. Невысокая, худая, ласковая — когда не боялась за свою ласку стать побитой дворнягой.

А ещё очень улыбчивая, что вкупе даже не с пепельным, а с выжженным взглядом вызывало у людей необъяснимую тревогу. Всякий раз казалось, что её переливчатый смех закончится рыданием.

Она не могла простить ни себя, ни мир, лишивший её любви. Как умный человек, склонный к рефлексии, она понимала природу своих экстремальных увлечений. Мотоцикл, скалолазание, дайвинг. Это только то, что осталось в её жизни, а сколько ещё перепробовала…

Искала она, конечно же, смерти.

Галя остановилась у «Маяка», высокого отеля с башней. Вышла из машины, взяла сумку, поставила сигналку. Бросила дежурный недоумённый взгляд на бледно-розовые стены «Маяка», потом, пряча взгляд от озера и глядя под ноги, пошла в сторону берега. На Байкал хотелось смотреть целиком, с самого-самого краешка земли.

Природный гигант, тайное море бескрайней тайги, укрывшей его лесами, степями и горами Хамар-Дабана, казалось, обняло Галю, расправило свои широкие крылья, правым упираясь куда-то в Слюдянку, а левым за горизонт. Белое плато, манящее пойти пешком до Бурятии, ослепляло. И обманывало. Почему-то всегда казалось, что до горного хребта на противоположном берегу всего ничего, пару часов ходьбы, но на самом деле тридцать с лишним километров. Ещё не верилось, что под этими метровыми природными плитами из льда скрывается подвижная водная стихия, что там живут нерпы, рыбы и прочий планктон, что через час она опустится в эти воды и небо её станет льдом.

А Байкал улыбался, баюкал и зазывал безоблачным небом поскорее побежать по его поверхности.

Шаг, и Галя пошла по воде.

Здороваться с Байкалом, пытаться по приезде охватить его одним взглядом, научил Пётр. Её Пётр. Её скала.

Но скалу, на которой строилась её жизнь, унесло с собой бурное течение жизни. Пётр улыбнулся ей и сгинул в пучине, оставив отсвет не совсем ровных, но предельно родных зубов. Вспоминая их последнюю встречу, Галя неосознанно обнимала сама себя, будто старалась согреться.

Лето после гибели Петра в её жизни так и не наступило.

Мать причитала, ругалась, талдычила: молодая, другого найдёшь. А Галя раз за разом приезжала на могилу мужа и бросалась к нему, обнимала иссушенный холм, разрывала кладбищенскую тишину ревом. Пока тяжело не заболела. Тяжело — но недостаточно. Знала, что Пётр назвал бы её дурой, согласился бы с мамой, желал долгой и счастливой жизни, пусть и без него. Не раз говорил ей, что люди смертны и надо быть готовой жить, даже если с ним что-то случится. Будто знал. Они всегда будто что-то знают, но до конца не говорят.

Под ребра опять что-то ударило, она согнулась. Подняла голову, посмотрела на десятки людей, бродящих по льду и пляжу. Поодаль проносилась лодка на воздушной подушке. Помощь никому из этих людей была не нужна, а Гале — очень. «Помогите» — стучало в голове. «Помогите».

Её окликнул Бато своим богатырским басом. Галя резко обернулась, снова почувствовав себя частью реальности. Побежала на берег, забралась через разломанные ступеньки на дорогу.

— Галочка!

— Батошка!

Они любили подурачиться и помиловаться.

— Красавица моя сибирская, готова к заплыву?

— А то! С ноября закалялась.

Они взяли кофе, подождали остальных дайверов и пошли к «буханке», к фарам которой кто-то прикрепил брови. И без того осознанный взгляд машины стал буквально человеческим. Правда, выражал страх.

Володя проводил инструктаж, в пятый или седьмой раз за эту неделю, ничего нового не рассказывая. Галя прислонилась лбом к запотевшему окну и немного давила на него, чтобы голова не билась на кочках. Ехали по льду, но даже здесь встречались ухабы.

Скоро пойдут торосы, озеро ощетинится ледяными зубами в половину человеческого роста. Галя любила в мае приехать на озеро и начать «чесать лед», стенки торосов крошились мириадами иголок. Солнце, тепло, а от нерастаявшего пока озера космическая прохлада.

Конечно, «чесать лед» они придумали с Петром. Её Петром…

Уже несколько лет прошло, а её не отпускала разлука. Да, перестала так спешить на кладбище — в какой-то момент совсем невмоготу стало. Может, будь у них ребёнок, Галя пережила бы всё это легче. Но нет, это, скорее, она сама чувствовала себя ребёнком, которому отрезали пуповину и бросили в глубину галактики. Одну, бездыханную, немощную, бессмысленно плывущую в невесомости. Неспособную жить без человека на том конце метафизической пуповины.

— Всё хорошо? — рядом сидела Таня, она увидела слезы. Галя улыбнулась.

— Да, прости, что-то задумалась. Отцовский пёс недавно умер, жалко.

Пёс. Она сравнила Петра с псом. Ну сказала бы как есть, и что? Или, наоборот, не говорила бы ничего, не врала. Теперь перед погибшим мужем стало ещё и стыдно.

Она читала все эти цитатки мужиков-писателей, что женщины могут разлюбить и ожесточиться, что-то про то, как вчера готовая на жертвенность женщина сегодня пройдёт мимо помирающего в канаве любовника. Возможно, дело в том, что любовники не мужья. И эти бутафорские отношения, не готовые прийти к нормальному этапу развития, самому продолжительному и трудному, к супружеству, уже ставят женщину в положение дуры. А это положение ожесточает.

Быть может, проживи она с Петром всю жизнь, разлюбила бы его и сама прошла мимо, когда тот загибался бы в канаве.

Но они не прожили всю жизнь.

Но она не разлюбила.

Пытаясь выбраться из глубины потери, она занялась дайвингом. Сначала стóит согласовать внутреннее состояние и внешнее, а потом уже выбираться на сушу. Вот только в воде не от чего было оттолкнуться. Даже метафизически.

Буханка остановилась. Володя дошёл разве что до половины инструктажа, Бато похлопал его по плечу, приказал остальным выгружаться.

Сначала они осмотрели прорубь — или майну, если говорить на профессиональном сленге, — в которую будут нырять. С одного торца в неё погрузили большую палку, на водном конце которой завязана красная нить. Она идёт через всю трассу до второй проруби, из которой дайверам предстоит выныривать. Также всем приготовили светящиеся браслеты, которые помогут видеть впереди плывущего. Для всей группы это был первый подлёдный дайвинг.

Переодеваться уходили в машину по двое, кто-то должен помогать застёгивать молнию на спине. Галя, готовясь надеть водолазный костюм, напоминающий вторую кожу, провела по своей, родной, молочно-белой. Обрей её налысо, раздень и уложи на байкальский лед сегодня — никто и не заметит, пока не наступит.

Груз к поясу крепили уже на улице. Володя подходил к каждому, проверял снаряжение, подводил к майне, когда подходила очередь человека.

Бато перед своим погружением — а он нырял первым, чтобы помогать остальным и сторожить их безопасность, — чуть бортанул Галю плечом.

— Может, не вдоль верёвочки поплаваем? — спросил он, глядя на родные для его кочевничьей крови хребты Хамар-Дабана. Галя, улыбнувшись, кивнула.

Она пропустила всех вперёд, дабы поплавать с Бато. Володя помог надеть ласты, защелкнул перчатки. Надел ей на руку браслет, тот засветился фиолетовым. В тёмной воде должно быть хорошо видно, но здесь, на хохочущем сибирском солнце у южной границы страны, едва различимо.

Как-то её крымская подруга сказала, побывав на Байкале: оказывается, Иркутск — это не север, а восток. А для жителей региона — юг. Одно и то же место так легко кружит в пространстве…

Бато, словно тюлень, вынырнул на полголовы из проруби. Махнул рукой — присоединяйся. Галя подошла к кромке льда, села, опустила в воду ноги. Холодно. Поболтала. В темноте самого чистого на планете озера угадывался красный из-за костюма силуэт Бато.

Она спрыгнула. Крепкие руки Бато потянули её вниз, под лёд, в глубину. Другие люди жаловались, что при погружении какое-то время уходит на подавление рефлексов. Организм паникует, справедливо считая, что находится во враждебной среде. У Гали такого не случалось.

Чистота воды делала пространство по-воздушному прозрачным. Лед походил на огромный шмат сала или же руду редкой, похожей на застывший десертный крем, породы.

Бато похлопал её по плечу. У него браслет горел зелёным, у неё фиолетовым. Они кивнули друг другу, и дайвер поплыл, уходя ниже и ниже. Красная веревочка осталась позади.

В воде мысли оставляли её. Она превращалась в растение с высокоорганизованным восприятием. Интересно, что и холод не чувствовался толком.

Озёрная вода не подхватит, не вытолкает к поверхности, на ней очень тяжело держаться. Но это в обычное время. В специальном костюме, наоборот, приходилось предпринимать усилия, чтобы опускаться на глубину.

Помимо силуэта Бато и насыщенной тьмы, видела она только лёд над головой. Если бы они не отъехали так далеко от берега, можно было бы порассматривать камушки на дне.

В маске обзор очень ограничен, Галя, скорее, почувствовала опасность. Опустила взгляд вниз, и тут в неё ударило что-то, похожее на толстую торпеду. Её крутануло, перед глазами мелькнули ласты и блестящее жирное брюшко. Мгновенно придя в себя, она поняла, что столкнулась с нерпой. Этот милый эндемик Байкала уже улепётывал куда-то во тьму.

Она осмотрелась. Браслета Бато, как и его красного костюма, нигде не видно. Вода обманчива, казалось, что лёд совсем близко, но до него надо доплыть. Она на глубине нескольких метров под водой. Пшик по сравнению с общей глубиной озера. Но отчего-то стало тревожно.

Галя става всплывать согласно технике. Наконец рука ударилась об лёд.

Если плыть в одну сторону, надеясь найти веревку, то можно окончательно заблудиться. Надо кругами, постепенно увеличивая диаметр. Или не постепенно. По ощущениям, они плыли минут семь или десять. Не так много. Но откуда и куда? Нерпа сбила её, затеряла. Вспомнились серферы, которых проглатывали киты, а уже на глубине выплевывали. Куда плыть? Где вверх, где низ? Сама Галя знала, где верх, но её замуровали льдом.

Теперь расслабиться не выходило. Как и освободить ум от мыслей. Те лезли массивом гнилых тел, больше образы, чем оконченные фразы. Она потерялась. Её сбила нерпа. Бато уплыл. Её никто не спасет. Спасения нет. Нет. Его нет! Кислорода всего на полчаса, может, сорок пять минут, если экономить.

Она выпускала воздух при дыхании, и пузыри походили на ртутные шарики. Попыталась остановиться на этом образе, не требующем никаких суждений, но вновь запаниковала. Давно забытое чувство.

Поняла, что её трясёт. Остановилась. Постучала раскрытыми ладонями по льду — толще стены дома, в котором она живёт. Это конец? Или просто…

Просто что?

Она чуть погрузилась в воду. Прокрутилась вокруг себя, оглядываясь. Неземная тишина. Давящая чем-то мёртвым и потусторонним. Такая тишина человеческому уху чужда. В гробу, наверное, иная будет.

Глаза ничего, кроме белого льда, шариков выходящего воздуха и тьмы, не видели.

Кожей ощутить тоже нечего.

Покой. Тишина. Самое время обратиться к себе самой.

А что внутри неё? Всё знакомое — опалённые развалины, боль той части себя, о которой и не подозревала, ужас одиночества перед трагедией, болтающаяся в космосе пуповина. Она посмотрела на лёд, ожидая увидеть свое отражение.

Стало душно, казалось, внутри костюма уже полно воды. Воздуха хватало, но Галя всё равно затряслась, будто бы задыхаясь. Наконец, она закричала со всех сил.

Вверх ушёл фейерверк ртутных шариков. Минуточку…

Галя стала подниматься. Пузырьки воздуха же должны найти выход на поверхность? Что, если постараться их отследить…

Не вышло. Сгустки воздуха распадались, их растаскивало во все стороны разом, они находили то ложбинку во льду, то просто исчезали. Какие-то замирали неподвижно. Найти по ним выход оказалось невозможным.

Галя напряглась, заработала конечностями и сумела приложиться спиной ко льду, будто легла. Маму жалко. Если её сейчас не спасут…

Думать о том не хотелось. Зато на ум пришёл Пётр. Её Пётр. Её скала. Кажется, они скоро увидятся…

Может, это Байкал услышал её? Почувствовал боль, дал решение? Что, если это пленение подо льдом неслучайно? Она же чётко видела и Бато, и веревку между прорубями. Может, она уже умерла? Разрыв сердца, испугалась нерпы… И вот, застряла в лимбе.

Такая молодая, и столько горя. Галя ещё ребёнком потеряла отца, после нескольких лет брака — мужа. На сегодня у неё ни подруг, ни друзей. Только мать. Да Бато в качестве какого-то метафизического старшего брата…

Она любила слово метафизический. Оно давало надежду на встречу с её Петром.

Галя столько времени искала опору, погружаясь на глубину озёр и рек. Искала опору в воде — звучит бредово, но вот же она, под ней, вот ударяется об неё кулак, вот Галя чуть надавливает ногой и проскальзывает по ней. Может быть, все эти годы она смотрела не туда? Нужно лишь изменить угол зрения. Что, если глубина нужна не для того, чтобы оттолкнуться? Что, если нужно оттолкнуться, чтобы уйти на глубину?

На душе стало спокойно, словно в шаге от чуда. Боль уйдёт, бесконечная, ноющая, подвешивающая за вспоротый живот боль — уйдёт. Всё закончится. Будет лишь… что-то иное. И, хотелось верить, что-то лучшее.

Галя сгруппировалась, ткнула руками лёд, как бы присела и оттолкнулась ногами. Вот и точка опоры в воде. Всё логично и правильно.

Она погружалась в пучину самого глубоко озера в мире. Тьма, и без того чернозёмная, всё сгущалась и сгущалась. Никого. Ничего. Только глубина. Из звуков — только её дыхание. Даже пузырьков воздуха уже не видно.

Галя всё плыла и плыла, с каждой амплитудой всё активнее работала ногами, разгонялась всё больше. По всем подсчетам, с минуту на минуту кончится кислород. Оставалось только плыть, и…

Где-то вдалеке, на невозможной для обычного человека глубине, что-то блеснуло золотом.

Мои любимые культуртрегеры

 «Чем дальше на восток, чем дальше от Кремля,

Тем красивей и ядрёней наша русская земля»

— Что это у тебя играет? — Галла, его черноволосая, ясноголосая Галла никак не могла скрыть улыбку, глядя на него. Коля отвлёкся от дороги и улыбнулся в ответ.

— Starkillers’ы, группа из Хабаровска.

— Мощно.

На заднем сидении, между пакетами с едой, гитарой и прочими атрибутами загородного отдыха спали Кант с Юлей. Долговязый, то ли с нездоровой, то ли с аристократической белизной молодой поэт всегда выглядел немного нескладно и в общий внутренний антураж машины вписывался отлично. Юля же напротив, даже во сне держала подбородок повыше, не выглядела помято и, казалось, сошла с картин позднего Ренессанса.

Остальные ехали во второй машине с главным водителем всей иркутской молодёжной богемы, Женей. За глаза его называли Рыжим, на что тот злился. В русской поэзии недавно уже состоялся один Рыжий, а второму не быти. К тому же слишком избито для прозвища.

Уже через несколько часов по приезде всё было готово для празднования: разложена клеёнка, шашлык, салаты, пара графинов и соки с лимонадом производства Братского пивзавода. На зелёном поле травы и с солнечным жаром, который ждали последние восемь месяцев, всё это радовало во сто крат сильнее. Женя поднёс к столу большую кастрюлю печёного картофеля, девушки принялись разгребать под него место.

Коля с Кантом, чувствуя себя древними эллинами, лицезрели труд своих соратников и играли в имена деятелей культуры.

— Чего не помогаете? — к ним подошёл Кирилл. Самый крупный, самый дерзкий, прекрасно фехтующий что рапирой, что фламбергом поэт Иркутска.

Ответить не успели — Юля помахала букетом собранных через дорогу от дачи цветов и позвала к столу.

Голубоглазая и лёгкая, она имела неясную власть над друзьями. Даже теми, кто состоял в отношениях. Коля догадывался, что это из-за её невинного взгляда. Почти ангельского. Такие глаза имеют страшную силу, и славно, что их получила девушка с характером Юли.

Всю неделю стояла солнечная погода, и дождя никто не боялся. Даже метеоцентр. Стол расставили прямо на лужайке дачного участка. Родители Канта, владельцы участка, относились к природе как к храму первозданного духа, поэтому огородом не занимались.

В кои-то веки собрались все. Во главе стола — Коля с его Галлой. Рядом — Кант, одинокий, сразу за ним ждавшая Додю черноглазая молдаванка. С другой стороны от Николая села Юля, за нею Женя и Кирилл с потенциальной невестой. Последний участник команды, Глот, подкидывал в мангал новые поленья.

— Богатый стол, богатый, — Кирилл одобрительно окинул взглядом сидящих. Он ещё звал свою сестру, но та не смогла.

Когда подошёл Глот, в небо устремились бокалы, стаканы и кружки.

— За нас!

Неизменный тост. Все дружили ещё со школы, перебрали в своих культурных делах многое. Начинали типично, с рок-группы. Потом занимались продажей книг и картин, устраивали аукционы, перешли к организации квартирников. В последний год они занимались исключительно концертами.

Кант с Кириллом писали стихи, Глот — музыку, хотя поэзией тоже баловался, Женя, помимо машин, обожал рисовать и работал то с деревом, то с металлом. Юля чудесно пела и играла на гитаре. Додик, их балканский друг и талисман команды, был отличным технарём — в плане технической поддержки мероприятий. Николай творчеством не занимался, мотивируя это тем, что «дилер на товаре не сидит». Он был мозгом их сообщества, хорошо разбирался в искусстве и умел дать вдохновляющую речь.

— Что ж, сегодня начинается большое дело. Мы шли к этому не один год, и вот появилась возможность выездного феста. Да, на берегах Байкала! Наконец-то! Будем кутить, петь песни, читать стихи, причинять радость и наносить добро, — Коля вновь поднял бокал. — А ещё нам за это ничего, кроме богомерзкой отчетности, не будет!

Все выпили. Выигрыш крупного гранта и правда радость, на фоне которой беда с отчётностью заметно меркнет.

— Мы эту идею вынашивали с восемнадцатого года, — начал рассказывать вселенной Коля. — Как всегда с письмами поддержки намучились, но это классика. Зато сколько человек нам скажет: «Вы исполнили мою мечту»!

Все изрядно захмелели, Николай ушёл в дом, кто-то предложил пометать в мишень топоры.

Вернувшись, Коля осел на край веранды.

— Что-то случилось?

— С грантом… — Коля обвёл всех нервным взглядом. В руке он сжимал телефон, вот-вот сомнёт. — Отбой, короче, с грантом.

— В смысле?!

Музыка в этот момент замокла, переходя к следующему треку. Все окружили Николая.

— Сказали, какая-то ошибка произошла, что результаты проверки изменились.

— Они же вот звонили, вы всё обговаривали…

— Почти подписали… Частный фонд. Не подкопаешься.

Повисла тишина. Коля на мгновение растворился в воздухе, остальные замерли.

— Паша завтра с КПЗ выходит. Как раз собирался встретить, — Коля начал решать проблему.

— Зачем? — Голос Галлы сфальшивил.

— Христос учил презреть осужденных и навещать больных. Надо!

— Коля…

— Так, продолжаем гуляние, выкрутимся, — Николай вернул уверенность голосу, расправил плечи и, подойдя к столу, опрокинул рюмку.

Участники коллектива знали, что уже пару дней как печатаются афиши, пишутся контент-планы, ряд других сопутствующих трат, оплаченных в долг или из своих запасов. И даже если всё прекратить сейчас — на деньги они всё равно влетели. Неподъёмные для студентов.

***

— Колян! Здоров! Кантик, а у тебя как здоровье?

— Когда не бьют по лицу — неплохо.

— Прости, тебя надо было заткнуть. Не напивайся.

— С тех пор не напиваюсь.

Николай и Павел обнялись. Освобождённый из КПЗ гитарист потянулся, зевнул и хрустнул спиной. Оттянутая чёрная майка, бегающий взгляд, спортивные движения и неразбериха вместо волос: идеальное сочетание для рок-музыканта.

— За что закрыли?

— Неправильный вопрос.

— Зачем закрыли? — Коля рассмеялся.

— Во-от! Перерыв решил сделать. Альбом готовим, плюс фест в Красе скоро — умотался.

— И решил на десять дней за решеткой посидеть?

— У меня там дядя в начальниках, если бы кормили ещё — был бы вообще курорт! Ладно, докинете? Женя за рулем?

— Да, он немного не в духе, поэтому не вышел.

— А что случилось? — чувствуя начало интересной истории, спросил освобождённый.

— В машине расскажем. Если что — я тебя правда собирался встретить.

— Да знаю, Колян, сколько раз уже встречал. Ну, поехали до хаты, хочу принять душ.

Ситуацию объяснили быстро. За окном бежали торопливые улочки центра Иркутска. Сталинки, хрущёвки, покосившиеся избы и многоэтажки начала нулевых. Проедешь чуть дальше — начнутся современные новостройки. Сколько намешано в этом городе? Казалось, со времён острога можно постройки найти.

План назрел, пока ещё ехали в машине. Павел знал нужных людей, у кого можно занять денег. Главное — вовремя отдать с процентами. На звонки ушло минут сорок, потом переписка с уточнением деталей, далее — личная встреча уже этим вечером.

— Точно нормальные люди?

— Насколько нормальны люди, готовые дать такие деньги на фестиваль молодёжной культуры? — Павел рассмеялся, укладывая чёрные вихри волос и обвязывая их на затылке резинкой.

— Полагаю, на культуру им плевать. Просто хотят получить больше, чем вложат.

— Конечно. У вас точно всё получится?

— Из-за коронавируса все соскучились по большим мероприятиям. А тут живая музыка, спектакли, ярмарки, стихи…

— А я всё равно не уверен… Проще неустойку заплатить.

— Блин, Кант! Мы живём в медвежьем углу! — мессианство Николая словило триггер. Так бывало, и всем приходилось следующие несколько минут слушать, как важна частная инициатива, что народ надо просвещать, что все беды от бескультурья. На увещания Канта, что человека с фонарём в руках средь бела дня искал ещё древнегреческий киник Диоген, Николай махал рукой. В цифровую эпоху нужен не фонарь, а раскрученный в соцсетях блог.

Ситуации не дал разогреться Паша. Он как-то сменил тему с культуры на себя, а потом на последние десять дней его жизни. На этом они подъехали к пятиэтажному зданию, выходящему окнами на памятник Горькому.

— Давайте я щас схожу в душ, вы попьёте чаю, а потом поедем в бар.

— К Самсону?

— К нему.

К вечеру Ангара, днём цвета светлых чернил, заливалась золотом. Упитанные утки беззаботно крякали, особо тонкие натуры рыбачили, а дети бегали по бульвару Гагарина. От реки его ограждал толстый парапет, за которым следовали огромные, уходящие к реке пологие плиты.

— Это золото, да в колбочку бы… — Женя, выходя из машины и сжимая в руках папку с проектом фестиваля, залюбовался рекой.

— Я бы предпочел разбавить чем-нибудь с градусом.

— Паша, ты мелкая, неромантичная душа.

— Коля, отвянь. Вон, наши гости уже подъехали.

Компания пересекла дорогу и вышла к бару «Хронос и Кайрос». Их ждали трое людей разного возраста, старший из которых — не столько по числу лет, сколько по исходившей от него уверенности — подал Паше руку для приветствия. Тот ответил, и все спустились в подвальное помещение бара.

Николай не был на подобных разговорах, и чувствовал себя… необычно. Не то чтобы он боялся этих людей. Хотя понимал, что переломанные за долги кости будут не самым страшным.

Он вспомнил одну встречу, случившуюся с ним в подростковом возрасте. Примерно его ровесник смотрел точно таким же, ничего не выражающим — и оттого казавшимся инородным — взглядом. Подобные глаза после этого Коля видел у волков или рысей.

— Что ж, Николай, надеюсь на ваш успех, — представившийся Вано «спонсор» одобрительно кивнул на разложенные графики и планы.

Коля пожал сухую руку бандита. Никакого драматизма не было, чувства, что заключил сделку с нечистой силой, тоже.

— За свои инвестиции мы бы хотели вот такой результат, — перед Колей лёг блокнотный лист с цифрой. Тот спиной почувствовал, что Кант напрягся, но зря. Число даже в два раза не превысило суммы займа.

— Да, это приемлемо. По срокам — три месяца, если удобно.

— Мы вам полностью доверяем, — Вано улыбнулся белоснежной улыбкой. Бандит был вежлив и одет с иголочки, но, будь он проклят, что-то в нём выдавало преступника, помимо глаз. Какая-то запредельная уверенность в себе.

Троица вышла, оставив друзей перед чемоданом денег. Женя многозначительно смотрел на товарищей, Кант вжался в кресло и начал походить на тёмный угол, а Паша с Колей удовлетворённо улыбались.

— Надо отметить.

Паша кинул пачку купюр из своего кошелька и на незаданный вопрос бармена кивнул. Тот начал творить магию алкогольного искусства. Коля в очередной раз заворожённо смотрел за работой Самсона: ни одного лишнего движения, при этом всё плавно, как в танце.

Волосы Самсона были под стать его библейскому предшественнику. Доходили они практически до пояса. Смолянисто-чёрные, блестевшие на отсвете и сводившие с ума десятки девушек и женщин. Самсон был не то чтобы красавцем, скорее, симпатичным пареньком спортивной внешности. Это, вкупе с холодной харизмой, начитанностью и профессией бармена, открывало путь в любую компанию. Так что главным информатором о делах в городе был именно Самсон.

— Кажется, вы только что продали свои души, — бармен поставил первые стопки.

— Брось. В наше время — не такие уж и большие деньги.

— Не такие большие для… Не для нас, в общем, кто на тридцать-сорок тысяч жить пытается. У Жени, спорю, после вычета лекарств ещё меньше.

Паша осушил пяток шотов, глубоко вдохнул, казалось, даже покрасневшими глазами, и присоединился к разговору.

— Самми, забей. Всё отлично будет. Пара фронтменов, барыши от аренды площадок всяких аквагримов … Тема-то годная, фестиваль нужен. Тем более не на Байкале, а в городе будет. Проходимость.

— Да я не спорю, что нужен, просто… Пока не поздно, можно же вернуть деньги.

— Уже не можно, — Паша решил шлифануть шоты «чёрным русским». — Скажут, что руки пожали, дело запустили, должны отдать с процентами.

— Значит, Рубикон перейдён. Будем! — поднятые кубки ударились друг об друга.

Коля рассудил, что наличка и конкретный итог даже лучше. Гранты-субсидии требуют много бумажной волокиты и нервов. За каждую копейку, за каждый купленный карандаш надо отчитываться. А здесь — просто дай результат. Свободы больше, но и ответственности… Зато проект не окупается на этапе подготовки. Это тоже важно. Большая беда творческих союзов, которые живут на членские взносы и бюджетные деньги, — что они финансово не заинтересованы в своем творчестве.

Когда наступила темнота, Коля с Кантом сидели, свесив ноги, на ведущем в Глазковское предместье мосту. Рядом с каждым стояло по бутылке вина.

— Господи, как хорошо-то…

— Ух ты, Кант — и радуется.

— Да мрак, если честно, но… Живым себя чувствую. Чем-то важным заняты. Историю творим. Не хочется быть дерьмом, что плывёт по трубам.

Фонари от железнодорожного вокзала забавно разливались по реке. Раздался звук приближающегося поезда, Кант чуть не уронил бутылку от неожиданности. Вокзал находился совсем рядом, глазковская сторона моста с него, можно сказать, и начиналась. Серебро фонарей навевало о прохладе.

— Не думаешь свалить с деньгами?

— Иди ты.

— А что… можно неплохо начать новую жизнь.

— Пашу прирежут за это.

— Его и так когда-нибудь прирежут.

— Пусть, но я в этом виноват не буду.

— На самом деле… рад слышать. Хоть и дураки мы все.

От воды несло холодом. Но хорошее вино замечательно согревало, и каждый был слишком поглощён своими мыслями, чтобы обращать внимание на что-то внешнее.

— Где мы свернули не туда? — Кант поднял глаза на небо.

— В смысле?

— Ну… Творчество это. Общественная деятельность, или как ты это всё называешь… Бухали бы, сношались как собаки и тэ-дэ. Дом-работа. Пока студенты, не парились бы.

— Ну, бухать и тэ-дэ это не мешает…

— Да я не про то, Коля. Я про… Нам мало. Постоянно чего-то большего хотим… Почему?

— Ну посмотри на нас, на девчонок наших. Мы все перебитые. У нас у всех детские травмы чуть ли не на лице написаны. Вот и пытаемся их решить.

— Сублимация?

— Ну типа. Не только. А с другой стороны, может, человек и задумывался творящим? Преображающим мир вокруг?

— Тогда всё вышло ещё паршивее, чем мне казалось раньше…

— Да брось. Мы можем нереально менять окружающий мир. Химия, физика, роботы, биоинженерия…

— Ага, особенно в этом городе люди капец как преображают мир.

— Любой город — муравейник, Кант. Вопрос в возможностях для муравьёв.

— Всё равно не отвечает на тот вопрос, почему мы такие, а остальные нет.

Повисла тишина. Николай резко и плавно, как кошка, почесал шею и зевнул. В глазах появились озорные огоньки.

— Ну, я честно пытался идти по стопам родни. Но из меня алкоголик так и не вышел.

В какой-то момент мир начал дрожать и низводиться к частице, из которой случился Большой взрыв. Коля попытался отползти от края моста, но всё исчезло слишком рано.

***

Фестиваль планировали проводить по всему центру города. Театральные выступления, лекции, презентация вышедших за последние годы в Иркутске книг, поэтический слэм… Кофейни, уличные сцены, библиотеки и даже кинотеатр, благо, на дворе ковид и они цепляются за любые деньги. Студенческие коллективы, независимые арт-банды (у некоторых даже названия до сих пор не сложилось), циркачи, уличные музыканты и рок-группы. На счастье, нового локдауна не предвещалось — знакомые из правительства ни о чём таком не слышали.

Дни начали проходить в созвонах, репетициях, разъездах по городу. Раз в три дня всей командой собирались в «Хроносе и Кайросе». Пили немного и старались за свой счёт, но какая-то часть бюджета фестиваля всё же уходила в кассу бара. Глот уверял, что это одна из главных статей расходов, так как душевное спокойствие организаторов фестиваля необходимо для успеха предприятия.

— Ребят, если сейчас не выгорит… Я опускаю руки что-то сделать с этим местом, — объявил Коля.

— Забей. Ещё пошатаем этот город, хех, — Кирилл поднялся и заключил друга в свои бескомпромиссные объятия.

Самсон принёс тарелку с пивной закуской, забрав взамен пустые стаканы. Как профессионал, он умел быть незаметным даже в обществе товарищей. Ему не нравилось то, чем они занимались. Лучше бы открыли своё дело. А все эти разговоры про то, чтобы поменять мир, город, всё это мессианство — влажные мечты интеллигентов. Будучи неопределённых религиозных взглядов, как, пожалуй, и всё его поколение, Самсон разделял позицию протестантизма на земной успех. Если ты богат — значит, всё правильно делаешь. А если нет, значит, мало работаешь или занят не тем. Тут, конечно, он уже идёт вразрез с мнением Лютера, но такие детали молодого бармена не интересовали. Честно работай, и будет тебе счастье — вот девиз его семьи на протяжении пяти поколений, из которых сам Самсон знал лишь последние три.

— Перед фестивалем надо будет на Байкал забуриться. Идеально бы в палатках и с ночёвкой, но… хотя бы день разгрузки.

— Дня не хватит, брат… вот неделька…

К вечеру полились стихи. Додя достал мини-колонку, сходу подбирал минуса под каждое стихотворение. Поэты уже не в состоянии были вспомнить, под какую мелодию обычно читали, и их спасал непревзойденный музыкальный вкус талисмана объединения.

От гостей бара даже перепали выступающим донаты, которые тут же спустились на метровые шоты. Глот мастерски зазывал всех на грядущий фестиваль, в красках описывая тот восторг, которые получат даже самые далёкие от искусства гости. «Что уж говорить про таких ценителей прекрасного, как вы?!» — заключал Глот каждый раз, переходя после этой фразы к следующим жертвам горячего маркетинга.

Канту стало неуютно, и он откланялся. Напоследок бросил грустный взгляд на Юлю и ушёл, пытаясь отвязаться от ассоциаций с Пьеро.

— Рановато Кант сегодня… С ним всё нормально? — Коля сидел за кружкой зелёного чая и красными от сигаретного дыма глазами смотрел за веселящейся толпой.

Упавший на стул рядом после танца Кирилл осушил стакан с водой.

— Не знаю, но у меня чувство, что он назвал бы это всё пиром во время чумы.

— Ну, с условием пандемии это было бы верно.

— Тогда пиром перед чумой. Надо Лизу попросить, чтобы она такую картину написала.

— Кстати, как сестра?

— В затяжном, как говорит, творческом кризисе. Подкидываю вот ей идейки.

— Из-за поступления?

— Считай, год к нему готовилась. Нервничает. Я ей толкую, на кой это образование? И так рисуешь, как Рафаэль. Давай с нами свою поляну вытаптывать. А она… Говорит, Рафаэль устарел, это то же самое, что писать, как Пушкин.

— Умна, девчонка.

— Ужасно умна. Ладно, я дальше плясать, вон та брюнетка будто ждёт.

— Давай.

***

С погодой не очень повезло. Сарма, один из сильнейших ветров на Байкале, гнал тяжёлые, цвета ртути, тучи. Николай, хмурый, будто его на ночь засыпали негашёной известью, исподлобья смотрел на надвигающийся дождь. Ветер напоминал тысячу невидимых рук, одномоментно возникших из потустороннего мира, которые настойчиво пытались ухватить куртку или волосы. Раздался гром разорванного неба, и дождь вывалился из его нутра. Но это был не тёплый, обволакивающий летний дождь, а дождь необычно тёплого ноября, когда, по идее, должен идти снег, но с небес падают именно капли. Холодные, острые, вызывающие первобытный инстинкт сбежать и затаиться.

Но Николай стоял.

Небольшие, почерневшие от постоянной влаги причалы заскрипели. Берег Листвянки, самого знаменитого поселения на Байкале, одномоментно опустел. Только какой-то мужичок в тельняшке и с непонятно каким чудом горящей сигареткой в зубах привязывал свой катер к причалу. И то только для того, чтобы тут же побежать под навес ближайшего кафе.

У большинства иркутян была жёсткая установка, что Листвянка — не Байкал. Машины, шум, громоздкий и не очень вписывающийся в окружающий мир отель, глашатаи рекламного дела, приглашающие на экскурсию… Летом ещё и толпы людей, с колонками и пакетами еды. Как говорили свидетели — Анапа две тысячи седьмого года. Того две тысячи седьмого, который и подавно не надо возвращать.

Что-то странное было в самоощущении Николая. Какой-то патологический оксюморон. Казалось, что по всему телу ползают холодные щупальца огромного кальмара. Внутри же он чувствовал себя первым человеком, достигшим Северного полюса. Моряком на палубе корабля. Охотником на тигра в засаде. Он получал невероятное удовольствие, сопротивляясь стихии, чувствовал себя живым и достойным. Чего? Не ясно. Но какой-то смысл в этом всём был.

Подбежала Галла и, взяв его за руку, увела в кафе.

Отпоила горячим чаем.

Забросала осуждающими взглядами.

Он молча подносил стакан к губам и блаженно потягивался. Смотрел влюблённо и со значением. Внутренняя сила, заряд которой он получил на берегу, уплотнялась. Эта энергия, это достоинство и лёгкость, которая окружила Галлу, вкупе с её безбрежной любовью, заставили девушку растаять.

— Мне вот интересно… Что почувствовали казаки, когда впервые вышли к Байкалу? Были ли те, кто вообще не ожидал увидеть здесь озера? И тут… Эти горы, вода, деревья… Едва улавливаемый противоположный берег…

— Не знаю. Лучше бы подумал, что промок весь.

Коля беззаботно улыбнулся.

***

Когда зашёл Глот, все готовили оборудование к прогону завтрашнего открытия фестиваля. Коллективы, звукарь, музыка и фотографы. Всё прикидывали, записывали и обсуждали.

Зал был хорош. Сцена больше любого ДК. Отдельная рубка технарям — царство Доди.

— Боже, храни профком! — воскликнул, впервые войдя в зал, Женя. — А вот здесь картины повесим!

Кирилл с Юлей разбирали коробки с бейджиками на полу перед сценой. Одни — волонтёрам, другие — участникам, третьи — ВИПам и так далее. Женя ковырялся с картинами, Кант с помощниками, в угоду противоэпидемиологическим мерам, расклеивал через каждые два стула таблички «Не садиться».

Коля в тысячный раз пробегал глазами по сценарию.

— Ребят, — Глот кашлянул. Его голос обычно располагал к разговору, но сейчас сложно было вообще ворочать языком. Хотелось спрятаться, закрыв лицо руками. — Ребята! В общем, только что провели созвон министерств. Правительство. В общем… Кранты нам. Локдаун. С послезавтра.

Повисла тишина. Да, последнее время говорили про третью волну. Но все молчали, никто ничего не говорил, не предупреждал. Даже инсайдеры из правительства. У них был ещё месяц. Ещё месяц, им обещали все СМИ, все специалисты!

— В смысле? — первым в себе нашёл силы Николай.

— В прямом. Мы только открытие успеем провести — и в онлайн.

— Мы не можем в онлайн.

Саксофонист из джазового коллектива сыграл знаменитую мелодию неудачи. Ему свои же чуть не настучали по голове.

Юля посмотрела на Колю оледеневшими от страха глазами. Отчаяние. Николай посмотрел в ответ, и она разрыдалась. И тогда до него дошло. Долг. Долг, который теперь не с чего отдавать.

Мир пошатнулся. Кратковременная тьма отступила, и Николай нашёл себя сидящим на полу между первым рядом и сценой. Буря, царившая внутри, никак не давала выцепить хоть какую-то внятную эмоцию или мысль. Хотелось просто перестать быть.

— Давайте перекур, — наконец выронил Коля.

Один из музыкантов ушёл со всеми своими вещами, явно не намереваясь возвращаться. Через пару минут зал опустел. Никто не решался заговорить — только Кант успокаивал Юлю.

Коля свою позу не сменил, Глот чувствовал себя принесшим злую весть послом и искал избавленья в казни, Женя то и дело откидывал крышку Zippo, чем начал нервировать ходящего из стороны в сторону Кирилла. Додя, не посвящённый в то, откуда у команды деньги на фестиваль, недоумённо наблюдал за друзьями.

Юля наконец отдышалась и заговорила почти ровным голосом.

— Мальчики. Понимаю, все об этом думают, но скажу — деньги. Их надо отдать. У нас непотраченных — почти шестьсот с половиной тысяч. Отдать надо два миллиона.

— Ни у кого лишней квартиры не завалялось?

— Коля, ты же говорил, локдауна не будет.

— Не наезжаем только друг на друга!

— Помолчи.

— Коля, ты обещал. Гарантии давал! Я не хочу проснуться с перерезанной глоткой!

— Баста! — Коля крикнул и встал. Он редко повышал голос, особенно на друзей.

Вдруг вспомнился ветер на Байкале. Тысячи холодных рук, пугающий голос природы. Что ж, можно сбежать, а можно… Можно пойти стихии навстречу.

Ещё не до конца оформившееся, но намерение пришло. Лидерами становятся по разным причинам, и качества у лидеров различных коллективов разные. Коля мог вселить уверенность в этих сильных, но надломленных людей, и творцам большего не нужно.

— Мы справимся. Это первое. В конце концов, руки пожали только мы с тем типом. Второе — деньги наживное, у нас два месяца есть, — он обвёл всех латунным взглядом. — И третье… молимся. Даже те, кто ни во что не верит.

***

— Ну не убьют же нас, в конце концов!

— Да что вы все так напряглись? Кто убьёт? Кто нам занял денег? — Додя понимал, что всё плохо. Оставалось понять насколько.

— Как бы сказать, Додь… Очень серьёзные люди. Из не совсем легального бизнеса, — Женя говорил спокойно, но руки у него дрожали. Перед глазами маячили лица из бара, надменные, жестокие. С такими чувствуешь себя второсортным.

— Почему мне ничего не сказали?!

— Ты бы их убил. А потом они бы убили нас.

— Спокойно. Это тоже люди, — Коля говорил нескладно, сам это чувствовал, но сил оправиться не хватало. — Давайте так. Звоним своим благоверным, правдами и неправдами они должны вытащить погулять Галлу. Собираемся у меня через два часа.

На встречу ещё пригласили Пашу.

Собрались за кухонным столом, вытащенным в комнату. Додя обиженно на всех смотрел из своего угла — такую информацию скрыть, это, конечно, подлость. Юля внезапно подхватила бразды правления. Кроме неё особо и некому — непрекословный авторитет был у Коли, и то первого среди равных.

Паша озадачено смотрел на календарь в телефоне. Полтора дня до локдауна. Тик-так. Тик-так. Он был поручителем, и успех ребят гарантировал его безопасность. По левой лопатке пробежался холодок.

— Можете кого-нибудь попросить? — спросил Паша.

— У тебя есть друзья, у кого лишние деньги завалялись?

— Разве что в долг…

— Мы уже взяли у твоих друзей в долг, спасибо, — процедил Кирилл. На музыканта смотрел с презрением, Паша такого взгляда простить не мог.

— Я вас из жопы вытащил, а вы мне так?

— Вытащил? Вогнал!

— Вы настолько тупые, что не понимали риски? Сомневаюсь. Все всё понимали. Кто бы вам ещё столько дал с ходу? Банк? Государство? Может быть, у кого-то родственничек-миллионер?

— Сам-то ты с ними не связываешься, да? На продвижение группы денег у своих друзей не брал.

— Не брал. А на вас понадеялся.

— Давайте кого-нибудь грабанём? — неожиданно прервал спор Додя.

— Что?

— Ну, ограбим. Мало в Иркутске подходящих людей? Или мест? Ограбим и отдадим долг.

— Ребят… А может, он прав? — Коля обвел всех взглядом. — Это вариант. Хреновый, но сейчас выбор между плохим и ужасным.

— Да что ужасным-то, а? Чё они, убьют нас, что ли? — Глот посмотрел на Пашу. Тот пожал плечами, довольно искренне.

— Да вы чего? Это преступление… Это тюрьма!

Для художника нет слова более мрачного. Несвобода, ограниченность, подавленность. Можно сколько угодно говорить, что свобода — она внутри, что и в клетке можно быть свободным… Да только это бравада. Из тюрьмы невозможно вернуться прежним.

Сидящие в комнате разделились.

— Предлагаю голосовать, — металлическим голосом произнёс Коля.

— Да вы чего? — Глот вскинул руками. — С ума все посходили? Кого грабить? Это… — упёршись в решительные взгляды товарищей, парень растерялся. — Я против. Лучше смерть, чем тюрьма. Как ты там говоришь, Коль? Бог милостив? Вот лучше с Ним встреча, чем с бутылкой.

— Я за, — поднял руку Додя. Женя и Паша присоединились.

— Ты не голосуешь, — сказал Паше Кирилл.

— Голосую. Это и меня касается. Мы в одной лодке, морячок.

— Я против, — Кант развёл руками. — Плохая идея, очень плохая.

— У нас, как обычно, голос главного за два? — уточнил Кирилл. Получив утвердительный ответ, проголосовал против.

— Я тоже против. Коля, ты… пожалуйста, подумай про Галлу. Ты должен проголосовать против! — благоразумие Юли умиляло.

Четыре против трёх, но его голос всё решит. Николай сглотнул. Сделал вздох, закрыв глаза, представил Галлу, выдохнул.

— Я голосу за.

— Погнали, — Кирилл упал в кресло и достал сигарету. Покрутил в пальцах, убрал обратно. — Кого грабить будем? Есть варианты? Паша?

— Так с ходу — нет…

— Коля, ты эгоист, — Юля была разочарована.

— Возможно. Но так будет лучше, я считаю.

— Кант, кинь свою монету, — Кирилл побоялся решать. Поэтому проголосовал так, чтобы решающий голос остался за Николаем. Он знал, что Юля будет против, она девочка умная.

Кант послушался друга. Монетка резво закрутилась в воздухе и полетела вниз… Однако Кант её не поймал, впервые у него дрогнула рука. На глазах Юли выступили слёзы, она отвернулась. Кант полез под комод в поисках счастливой монеты. Кирилл разочарованно щелкнул языком.

— Я всё придумал… — тишину нарушил Глот. — Нужен художник и парень, умеющий менять голос. Лучше актёр.

— Ты же был против?

— Да, но большинство решило. Так что с актёром?

На мгновение повисла тишина. Коля с Кириллом встретились взглядами, и лицо обоих озарилось идеей.

— Витенька?

— Витенька!

Кант непонимающе посмотрел на друзей.

— Не бойся, мы не про тебя.

***

Виктор и Лиза, сестра Кирилла, зашли в клуб. Волосы девушки, цвета ещё не собранных злаков, в шабаше огней приобрели золотисто-медовый оттенок, сменяемый кроваво-красным пламенем и синевой неонового коктейля. Виктор шёл следом за девушкой, и эти фантасмагории его сильно изводили. Он был из тех людей, что любят порядок и доверительно относятся к своим глазам. А светомузыка лгала, водила за нос, подменяла реальность.

Столики шли по периметру, расступаясь перед обширным баром. Между ним и сценой у противоположной стены находился танцпол. Люди на нём превратились в молекулы бушующего моря. Биты, соответствуя названию, били по ушам, проникали в подкорки и растворялись среди вен организма. Пройти мимо такой энергии, подпитываемой двумя сотнями человек, просто невозможно. Всё растворялось и переворачивалось с ног на голову.

По углам танцпола в круглых клетках танцевали стриптиз. Две девочки для мальчиков, и два мальчика для девочек.

Кабинет директора скрывался в хитрых переплетениях коридора. Тот участок стены, слева от сцены, не подсвечивался, и с ходу бы найти проход не вышло. О том, что директор заведения явно имеет проблемы с паранойей, говорила и сеть переходов. Только до лестницы на второй этаж они свернули раз пять.

— Не думал, что в клубы сейчас можно пускать столько людей. Ковид же.

— Нельзя. Остальным, — патлатая проводница сверкнула пирсингом, чуть повернув голову.

Наконец перед ними предстала металлическая дверь. Лиза придала объём своим волосам. Зная о предпочтениях директора клуба, Виктору это показалось глупо.

За большим деревянным столом сидел мужчина лет тридцати пяти. Прежде чем посмотреть на гостей, он закончил что-то печатать на ноутбуке и убрал бумаги в стол.

Сильный подбородок, зелёные глаза и абсолютно лысая голова. Директор заведения был хорош собой. Лизе даже стало немного обидно за генофонд. Помощнице дали знак выйти.

— Итак, молодые люди.

— Нам сказали, что вы ищете специалистов. Ивент-менеджеров с… С особенностями вашей клиентской политики.

Мужчина усмехнулся.

— Хорошо сказал. Да, нужны. Меня зовут Томас… Пожалуй, псевдонима хватит. А вы…

— Меня зовут Антон.

— Я Мария.

— Ах, какое прекрасное имя. Очень идёт вашим глазам, они тоже нежные и яркие одновременно.

— Ой, спасибо. Таких комплиментов моим глазам ещё не делали.

— То ли ещё будет. А расскажите пока про ваш опыт.

— Мы недавно переехали из Новосибирска. Там проводили подобные вечеринки. Клуб был закрытый, «Матрос» назывался, год где-то с ними сотрудничали.

— Да, знаю его. Какую специфику практикуете на мероприятиях?

— Разное, зависит от запроса. Просто вечеринки с конкурсами, БДСМ, как-то проводили вечер шибари, корейцы приезжали.

— Интересно. А почему не японцы с шибари?

— С японцами не знакомы были, — Лиза улыбнулась. Ровные зубки зацепили на себе внимание Томаса.

— Ну, для начала испытательный срок. Проведёте парочку мероприятий, первое со мной. А так шесть-десять вечеров в месяц. За один плачу десяткуё плюс процент.

— Неплохо, но надо подумать.

— Это лучшие условия в городе.

Лиза встала и прошлась по комнате, остановилась возле скульптуры африканской женщины. Та располагалась в стеклянном шкафу, в углу, за рабочим столом директора клуба. Чёрная глина, нереалистично длинные шея и руки, красное платье. Таких фигурок великое множество, но так казалось только на первый взгляд.

— Выставка в Лиссабоне, 2013 год. Продали на аукционе за…

— За тридцать семь тысяч евро. Да, это та фигурка. А откуда такие познания?

— Училась на культуролога, вела колонку в одном журнале… Да неважно, всё закончилось нехорошо.

— Интригуете, Мария. Как культурология может закончиться плохо?

— Встретила этого парня, — Лиза рассмеялась. — Кинули с деньгами, потом долги. Дурочкой ещё была, развели. А та выставка запомнилась эпатажным перфомансом Дейлера.

— Когда он устроил фейерверк из… Да, к этому гости были не готовы. Антон, у вас спортивное телосложение… Или можно на «ты»?

— Да, конечно, на «ты». И да, ЗОЖ наше всё, — гости делали вид самых добродушных и простых ивент-менеджеров клуба для взрослых за всю историю Земли.

— Похвально, особенно в наше время. Молодёжь больше ведёт сидячий образ жизни.

— Я бы не обобщал. Спортивная культура цветёт.

— А не она случаем привела вас в индустрию?

Виктор ждал подобного вопроса. Он сдержался, чтобы не переглянуться с Лизой.

— Не совсем. Я… Как бы это сказать… Для начала, с какой целью интересуетесь?

— Можно тоже на «ты», дружок. Вы меня устраиваете, но мы могли бы познакомиться получше. Может задержишься, обсудим детали?

Все всё понимали. Витя тактично улыбнулся.

— Простите, но дилер на своём товаре не сидит.

— Сидит, — голос Лизы буквально ударил по голове. Виктор не сразу понял, о чём речь, — Антошик будет не против, если я буду смотреть. У него фетиш, но он стесняется говорить.

— Би, я сразу понял. Все прелести жизни предпочитаешь?

Игривый взгляд Лизы окончательно спутал мысли. Она прошла и вальяжно села на диван, но как только Томас подошёл к Виктору и оказался спиной к девушке, та моргнула и слегка кивнула напарнику. Тот продолжал играть роль, но что-то внутри него сжималось.

— Вот так сразу… Я не привык…

— Зато твоя девушка привыкла, как видно.

— Мы же не знакомы, я даже имени ва… твоего не знаю.

Руки Томаса легли на плечи Виктора. Тот положил одну ладонь сверху и смущённо улыбнулся. В мыслях промелькнула сокурсница, чей тип поведения он сейчас копировал. Та любила поиграть в невинность.

— Даниил.

— Становится жарко, мальчики, — Лиза расстегнула пуговицу на блузке и глазами показала на Томаса. Второй рукой Виктор нащупал пуговицы на рубашке директора клуба. Остатки моральных сил начали иссякать, когда Томас стал наклоняться ещё ближе. В этот момент молодого человека охватил ужас. Парализующий, скользящий по всему пищеводу, сжимающий мышцы таза ужас.

— Нет, подожди… Есть что?

Слова выпали сами собой. Буквально в тот момент, когда дыхание било в шею. Интересно, геи такой же ужас испытывают, когда их пытается поцеловать девушка?

Он перестал контролировать ситуацию и просто хотел уйти из комнаты целым.

Томас стоял с расстёгнутой рубашкой. Крепко сбитое тело, рельефный пресс, дыхание, как у коня. Совсем не стереотипный гей — ничего приторно-мерзкого. Но и ничего привлекательного.

— Кое-что есть…

Через минуту комната наполнилась дымом двух самокруток. Лиза-Мария любезно отказалась и попыталась что-то сказать Вите, но тот перебил её. Он, не замечая, до белизны губ впивался в небольшой фильтр самокрутки.

— Тош, ты же плохо переносишь некоторые сорта.

— Успокойся, Маш, всё хорошо, просто…

Тут в голову ударили и дурман, и подсказка от Лизы. Подождал пару минут, мило улыбался, провёл по ноге Томаса. Резко заработав диафрагмой, напарник Лизы начал задыхаться и кашлять. Он прекрасно умел инсценировать несчастные случаи. Томас выпучил глаза вслед за ним, явно в шоке от происходящего. Самокрутка уже тлела на паркете, а его гость корчился, стоя на коленях и пытаясь прокашляться. С подбородка текли слюни, в горле парня будто завелись какие-то мелкие шарики, которых становилось всё больше.

Девушка судорожно искала в сумке что-то, пока не упала рядом с парнем и не впрыснула в него несколько доз ингалятора.

— Воды!

Через десять минут откачиваний Виктор лежал на диване, дыша резко и прерывисто. Сложив указательный и большой пальцы в кольцо, он приподнял руку, показывая, что всё хорошо.

— Такого с ним ещё не было… Вы простите… Астма… — девушка чуть не плакала. Идея к ней пришла внезапно, благо, что хроническим заболеванием сама страдала.

— Да ладно… Вы это… В понедельник приходите… К четырём…

— Да… Можно он ещё немного полежит?

— У меня встреча скоро, надо ещё в себя прийти. Давайте закажу такси. На воздухе ему станет лучше.

— Мы на машине, я вожу… Спасибо. Мы не то чтобы суеверные… Но как-то оно нехорошо получилось…

— Ребят, я всё пойму. Но и вы поймите, вину хотелось бы загладить. В зарплате не обижу.

— Зависеть от Антона будет. Но спасибо.

***

Успех. Во-первых, выведали, что требовалось. Во-вторых, Томас ничего не заподозрил. В-третьих, Лиза в машине просто набросилась на Виктора. Они целовались минут десять. Хоть дальше дело и не пошло, тем не менее все объёмы девушки остались на кончиках пальцев актёра.

«Ты мерзок», — подумал про себя Виктор, но продолжал предаваться сладострастным мыслям. Лиза рулила, будто ничего между ними не произошло.

В «Кайрос» заходили словно триумфаторы. Золотовласой Лизе дико шёл белый цвет платья, а Виктор давно сшил под себя смокинг. Денег у студента театралки хватает максимум на первую ступень пирамиды Маслоу, но на его метросексуальное счастье, шить он научен с детства.

Вся банда Николая сидела за баркой.

— Успех, — коротко сообщила сияющая Лиза, и тут же раздался гул радости.

— Красавцы!

Начались расспросы. Не успели герои вечера что-то вымолвить, как Глот обнял Виктора и подколол вопросом:

— Как прошли переговоры с представителями меньшинств? Цела корма? Мы всё поймем, театр зародился в Древней Греции…

— Корма цела, и тянки наши с нами!

Все засмеялись.

Вторник день и так непроходной, поэтому Самсон дал добро на закрытую сходку. Его посвятили в дела команды. Бармен молча принял информацию. Естественно, она его не обрадовала, вспомнились опасения. Но и говорить что-то он не стал. В конце концов, Самсон и сам не понимал свой статус для этих людей. Друг, товарищ, говорящая мебель?

Ответ скрывался в сути гостей. Эти от внутренних проблем не бегут, а копаются в них. Ищут самые больные места, самые гнилые травмы, чтобы, нащупав нерв, натянуть его на свой палец и потянуть. И в крике, истерике, крошащихся от боли и ужаса зубах, родить что-то гениальное. Самсон поверил в честность новоявленных воров, и ему даже стало тепло. Он не говорящая мебель, он их товарищ.

На удивление в этот вечер пили мало. Больше просили чаю или кофе. Серьёзность дела повлияла на всех, творческие натуры подсобрались.

Право рассказать о прошедшем вечере Лиза уступила Виктору — во-первых, актёр умел говорить красиво. А во-вторых — и поэтому на дело позвали именно Витю, — тот гениально подделывал голоса.

— Я, значит, кряхчу, пускаю слюни, глаза навыкате — боже, храни моего сценмастера, — так и Томас этот, думаю, сейчас поседеет, не смотри, что лысый!

— Всё как по нотам. Правда, не планировали, что он пристанет так внаглую.

— Кстати, Лиза, какого лешего ты ему подыгрывать стала? «Он готов, если я смотреть буду, фетиш такой». Тут мне седеть в пору было!

— У него ключ был на шее.

— Я не заметил…

— А он был. И мне надо было, чтобы Томас расстегнул рубашку.

— Как далеко у вас всё зашло! — присвистнул Глот.

Дальше пошли разговоры, сальные шуточки и здравницы. Первый успех подлил масла в огонь, придав всем решительности.

Николай с Виктором вышли перекурить. Заказчик передал актёру конверт.

— Это аванс.

— Тяжела и неказиста жизнь народного артиста. А вы такие деньги обещаете…

— Самое сложное впереди, Вить.

— Уже репетирую.

К актёрам отношение у Коли сложилось самое неоднозначное. Музыканты просты как три копейки, художники все где-то витают, танцоров и литераторов в простой жизни и не признаешь толком за людей творящих. А вот актёры — вся их профессия — это умение обманывать. Мастера лжи и притворства. И благо, что живут они в закрытой экосистеме театра, создают семьи-династии и в бытовуху, слишком настоящую, слишком пресную, стараются не лезть. Хотя те, кто в театре остаются, взрослеют и дозревают, — хватку по жизни имеют стальную. Виктор сейчас улыбался, как ди Каприо в роли Великого Гэтсби.

— Верю, что мы друг друга не подведём, Коль. Что дальше?

— Ждём работу Лизы. Она говорила, что дней десять займёт.

— Как вы вообще вышли на Томаса?

— Пришлось приплатить за информацию.

Два дня назад он стоял на этом же месте с Пашей. Курили, обсуждали дело. На вопрос, кто слил инфу, Павел развел руками, ответил:

— Какой-то чел из людей Томаса. Видать, в обиде за что-то на него.

Коля покрутил зажигалку, удовлетворённо вдыхая воздух ночной улицы. Дело наполовину сделано, это вселяло уверенность. Пожалуй, на подобные вещи нужно большое мужество, и они доказали, что оно у них есть. Как там перевели Дон Кихота? «Он дерзновенен»?

— Всем бы таких информаторов, хах!

Кажется, Виктор относился к происходящему как к очередной роли. Тем лучше — актёр свою игру не нарушит, а вот реальное «я» может подвести.

***

Женя ждал. Время капало. Ветер выл. Томас не спешил. Какие дела у старого развратника могут быть в банке так поздно вечером? Отрабатывает натурой кредит?

Большая коробка фастфуда спасала от ожидания. Фастфуд и сальные шутки про геев. Не очень умно и не вписывается в мировую повесточку, зато искренне, да и Женя, что называется, «вырос во дворе». Что геи бывают — они знали. Но лица нетрадиционной ориентации до появления интернета были чем-то вроде индейцев. Далекими и никак не влияющими на жизнь. А сейчас — погрузись в прогрессивное информационное пространство, и станет страшно, будет ли следующее поколение вообще как факт. Но потом выныриваешь, оглядываешься… И нормально всё, детей рожают, за ручку парочки ходят. И от парочек этих, как от единорогов, радугой не веет.

С кем они ходили бить крапиву палками — никто почему-то геем не стал. Возможно, в этом всё дело и было — вовремя пойти бить палками крапиву.

Я крапиве нанесу урон

И сохраню тем генофонд.

Рассуждения навели на какие-то строчки, и Женя их записал в телефон. Не любил это дело, лучше стихи вообще не писать, но общество друзей на него плохо влияло. Да и за картины он давно не брался. Будто бы перегорел. Однообразие жизни, проблемы с выставками — в городе банально негде показать свои полотна, кроме двух частных галерей, где ему не рады.

Он едва не упустил Томаса. Тот вышел с каким-то парнем из банка, и оба они сели в хорошую машину. Сегодня состоится славный дорожный бой.

Тема старая, плюс парнишка на пассажирском кресле. Томас не захочет потерять лицо, а потому первый же светофор, и он на крючке. Женя дал им время отъехать, последовал за ними. Как поравнялись, Женя порычал движком на Томаса, тот ответил, оба полетели вперед. Интересно, директор клуба нервничает? Он явно не ожидал такой прыти от подержанной японской машинки.

Несколько полос были в их распоряжении. Уже поздний вечер — других водителей на дороге почти не было. Держались «клюв в клюв», Женя даже на какое-то время выбился вперёд, но только для того, чтобы занять левую полосу. Томасу пришлось перестроиться вправо, к тротуару. Он вдарил по газам, стараясь успеть на перекрёстке проскочить на зелёный… Парни на тротуаре сработали чисто.

Женя тоже не сплоховал — не дал повода усомниться, раньше Томаса не затормозил, съехал на встречку и вернулся в левый ряд. Врубил аварийку. Остановился, выглянул, захлопнул дверь и уехал. На этом его роль исполнена. Маршрут с минимальными камерами простроили, но тем не менее предстояло уехать за город и оставить машину на недельку-другую в деревне. Номера поддельные, он загримирован. Подставляться никто не хотел, и решили перебдеть.

Томас, скорее, выпал из машины, чем вышел. На его треснувшей лобовухе лежало тело. Весь мир директора клуба сейчас состоял из крови и стекла.

— Томас… — его пассажир протянул имя вполне спокойно. Вот только бледность и неподвижность выдавали предыстеричное состояние. — Тома-ас…

— Заткнись! Так…

Зрелище было мерзким. Из-под джинсовки текла кровь, ноги и руки вывернуты в неестественные стороны. Так, вот ноги… Вот руки…

— Где его голова?!

Головы нигде не было.

Периферийным зрением Томас успел заметить какую-то школоту, перед тем как случился удар. «Кажется, они тело и толкнули под машину. И, конечно же, сразу побежали. Так, если есть камеры, меня оправдают. Если нет… Если нет, то и доказать ничего не смогут! С моим адвокатом получится».

Что делать, Томас уже знал. Он взял тело за подмышки и потащил к багажнику.

— Что ты делаешь… Томас… — банкир вышел из машины.

— Помоги, идиот. Иначе обоим крышка.

— Нет, Томас, нет!

— Закрой пасть и не рыпайся. А то завалю, нахрен.

— Том… Так нельзя…

— Так нужно.

— Нет, я не могу… Это преступление, Томас!

— Так и есть, и если не хочешь в тюрьму — найди голову!

— Какую голову? Что?!

Багажник наконец-то открылся. Казалось, что внутри джинсовой крутки и штанов фарш. А ещё труп казался странно холодным. Эта мысль постучалась где-то на задворках разума, но стресс не дал ей заявить о себе громче.

Захлопнув багажник своей бентли, Томас сел за водительское кресло. Включил дворники, полил водой. Не сильно помогло. Из трещин в салон потекло густое и красное.

Позвонил кому надо, сказал адрес, аккуратно заехал в соседний двор.

— Где твой человек? Меня точно видели. Тут участок рядом. У меня… — Томас задохнулся и чуть не бросил телефон. Почему кругом одни идиоты? И где эта проклятая голова?!

Примерно в это время Виктор подходил к кабинету Томаса. Огромная металлическая дверь оставалась самым слабым местом их плана. Сколько Томаса не пасли — чем он открывает дверь, так и не выяснили. Пришли к выводу, что всё-таки тот ключ на шее. Лиза даже прочитала лекцию по психоанализу, мол, Томас параноик, у него это на лице написано, и эта дверь — главное тому доказательство. Куда ведёт эта дверь? В его мир. Добрый, понятный и безопасный мир, который он выстроил. То есть за этой дверью самое дорогое. И ключ на шее носят от самого дорогого. Но Виктор всё равно нервничал. Пот в тонкой прослойке между кожей и маской, что давала ему лицо Томаса, раздражал.

Рядом шла патлатая стерва. О чём-то там отчитывалась, но он не слушал. Встали перед дверью.

— Откроешь? — шутя и игриво спросил Виктор. Патлатая вскинула бровь.

— Всё, вали, хватит быть такой серьезной.

Девушка цокнула языком и ушла. Он снял с шеи ключ и попытался открыть дверь. Проклятье! Хотя нет… Чуть нажал вниз, замок поддался. Видимо, ключник неровно выполнил работу. Или Лиза ошиблась в рисунке.

Оказавшись в кабинете, Виктор заперся. Три минуты. Скинул смс Кириллу и стал искать возможные сейфы. Лиза в точности восстановила всю комнату — у неё была фотографическая память. Десятки картин, огромный стол, диванчики…

Постучались парни, Виктор открыл. Кирилл, Глот и Додя вошли, одетые в спецовки разнорабочих. Сразу же направились к скульптуре за кучу евро. Из объемной сумки, напоминавшей чемодан, достали копию и заменили ею оригинал. Пришлось повозиться с замком на стеклянной дверце, но Додя справился.

Скульптуру обмотали пупырчатой пленкой и погрузили в небольшой мягкий короб, который поставили в сумку.

— Как у тебя?

— Пусто, — Виктор никак не находил сейф. А он должен быть, информатор лично видел. — Осмотрите стол.

Стол оказался с десятком ящичков и замков. Додя выпучил глаза и начал молиться. Всё он точно не успеет проверить… Вдруг поймал себя на мысли, что молится об успехе ограбления. Стало как-то не по себе.

На картины быстро покупатель не найдётся. Статуэтку уже ждали, платили наличным рублем и готовы были прилететь уже на следующих выходных — тем паче, на Байкале бархатный сезон. Пришлось приплатить, чтобы свели с нужными людьми… Но ценителей такого искусства в Сибири не найти. А в Москве таких много. В Москве в принципе всего много, поэтому и одной-единственной статуэтке затеряться там проще.

— Бинго, драгоценности.

Особых эмоций Додя не выражал, тут же приступил к следующему замку.

Виктор отошёл в центр комнаты и осмотрелся. Кирилл быстро спросил, почему он не ищет сейф, но тут же умолк под гневным взглядом. Тайник всегда выбивается. Хотя бы потому, что его хотят скрыть. Это бессознательное… Бессознательное…

Актёр расслабился, закрыл глаза и покружился на месте. Потом открыл, сделал ещё один медленный круг и зацепился взглядом за икону. Одну-единственную икону в храме разврата. Небольшая, неприметная, древняя и явно дорогая, но всё-таки… Виктор оказался прав.

За иконой оказался небольшой сейф. Тут же возник Додя, но Виктор решил проверить ключ от двери. Подошёл, когда перевернули. Хитро.

Кирилл присвистнул. Парни переглянулись и рассмеялись. Цепочки, которые уже сложил в сумку Глот, показались безделушкой и подделкой. Золотые часы, камни, несколько пачек пятитысячных купюр. Стопка валюты. Томас жил ещё богаче, чем показывал. Едва под сейф поднесли сумку для вывоза награбленного, в дверь отчаянно застучали. Виктор подошёл к двери.

— Что такое?

Слышимость была плохой, и он открыл. Патлатая. Взгляд бешеный.

— Менты!

— Что?

— Менты, ОМОН, я хз. Облава!

— Задержи их, тебя садить не за что! Задержи!

— Кто это у тебя? — Девчонка увидела Додю.

— Не твоего ума дело. Ну! Пошла!

Актер закрылся, развернулся и подпёр собой дверь.

— Вы слышали?

Все кивнули.

— Хватаем стол! Быстро! Выносим его! — Кирилл что-то придумал. — Витя, снимай маску. Маску! Мне отдай!

Кирилл уже цедил слова. Сам он сгрёб содержимое сейфа к статуэтке, закрыл всё, вернул икону на место и огляделся. Он не любил экспромты. Потому что хороший экспромт требует репетиции.

— Так, вытаскивайте стол. Глот, если что, заболтаешь легавых. Я своим ходом. Главное пробиться к выходу… Нет, Витя со мной. Если что, прикроешь. Надо будет — ноги ментам целуй, но я должен выйти, усёк?

— Да.

— Стол тяжеленный…

— Справитесь!

Со стола одним движением смахнули на пол. Додя сунул под спецовку икону и на её место повесил случайную картину. Первыми пошли грузчики, едва помещаясь в дверь. Сначала показалось, что стол вносили по частям, а собрали уже внутри. Как раз, чтобы не вынесли. Но многолетний, ещё школой вскормленный трудовой опыт сыграл на руку.

Счёт шёл на секунды. Парни потащили стол, Кирилл с Виктором побежали коридорами к запасному выходу. Надо было где-то переждать.

— Под камеры не попадите!

— Я всё понял, Кирь, — Глот кивнул и попытался сдуть налипший ко лбу волос.

Бежали почти вслепую, по памяти, держась в сторону запасного выхода. По крайней мере, туда, где он должен был быть. Кто-то из работников бежал рядом, первым натыкался на людей в форме, ложился лицом в пол. Но грабители успевали свернуть, вернуться, затаиться. Набрели на подсобку. Если заученный ими план клуба не обманывает, она должна быть сквозной.

— О, твоё королевство, Вить.

— Шепчи громче. Блин, тут… Ну нет…

— Да ладно, после Томаса тебе ничего не страшно. Мне Лиза рассказала, что было продолжение.

— Ты же знаешь, что врёшь. И я знаю. Какой смысл?

— Чтобы ты подумал, что Лиза правда это сказала и занервничал.

— Самое время.

Молодые люди пробирались через ряды вешалок, ящиков и атрибутики для разных тематических вечеринок, которые не вписывались ни в какие существующие моральные нормы. Кирилл несколько раз нащупывал что-то, на что боялся посмотреть.

Когда они оказались перед дверью, послышались шаги. Витя нырнул в шкаф с блестящими нарядами для девушек. Кирилл осмотрелся. Поставил сумку с награбленным возле коробки, сам забрался за приставленную к стене вешалку. С его габаритами оставалось только верить.

Дверь не поддавалась, и её выбили. Из коридора в подсобку проник свет, но оба грабителя зажмурились. Казалось, если они посмотрят на вошедших, их обязательно обнаружат.

— Воу…

— Это что… Резиновые… Фу!

— Не, Саныч, я туда не пойду.

— Сказали всё проверить.

— Да что тут можно найти? Нефритовые стержни? Скажем, ничего здесь нет.

Второй явно сомневался. Витя полустоял-полусидел и держался из последних сил. А ещё что-то упиралось ему в бедро. Что-то подсказывало, что это был не меч в ножнах.

Дверь закрылась. Товарищи выбрались из укрытий. На лбу актёра остались полоски ткани, Кирилл вглядываться не стал, лишь показал жестом. Виктор их смахнул и дернулся.

— Что делать будем? — прошептал Витя, выждав несколько минут.

— Ждем. Мероприятие минут на сорок.

— А если опечатают? Или наряд оставят? Валить надо.

— Сходишь на разведку? У тебя пять минут.

— Может, ты?

— Ты с этой сумкой не побегаешь.

Вновь выругавшись, Витя на четвереньках подполз к двери, приоткрыл её, выглянул в коридор. Чисто. Актёр скрылся, а Кирилл сел поудобнее на пол и закрыл глаза. Пытался настроить дыхание, успокоиться, остановиться на тонкой грани забытья и напряжения.

Витя вернулся.

— Чисто. Я дошёл почти до выхода — никого. Может, и получится.

Клуб оказался куда больше, чем казался со стороны и выглядел на плане помещения. Однотипные коридоры с жёлтыми стенами и обитыми чёрной кожей дверьми нервировали. Плюс повороты, переплетения путей… Вспоминались отели из хорроров. Может, Томас тоже убивал людей ради забавы? Запускал в эти коридоры, преследовал с… Кирилл представил, с чем Томас мог преследовать своих несчастных жертв, и прыснул от смеха.

Наконец вышли к финишной линии. Сумка с награбленным даже стала легче.

— На улицу выходил?

— Неа. Думаешь, там кто-то будет?

— Что б тебя… Будет.

— Нас не выпустят.

— Значит… Резко выходишь и бежишь. Говоришь, что испугался, говоришь, что вообще не местный. Включай истерику. Если никого нет — вернись, кивни мне и спокойно иди до стоянки.

Снова обошлось. Кирилл даже подумал, что слишком удачно в сложившейся ситуации всё вышло. Но главное, что они на улице. Ночь будто облила их водой, настолько свежесть обожгла разгоряченную кожу. В слепой для любых камер зоне их ждала машина.

Белая «Лада» встретила их откинувшимся багажником. За рулем сидел Коля. Машину одолжил товарищ, не зная, на какие цели. Просто доверился. Номера и документы ему подправили для дела, так что всё должно быть чисто и честно.

— Где остальные?

— Менты нагрянули.

— Что?

— Не знаю, облава или что это. В общем, мы вдвоём пока выбрались. Оцепили весь клуб, так что, кажись, не загребут. Ну не за нами же приехали?

— Не за нами… Думаю, тогда бы сразу к вам зашли. Ребята?

— Их приняли, скорее всего. Будут действовать по легенде.

На этих словах Коля вывел машину и поехал на окраины, в некоторых местах исчезнуть проще. И в момент, когда белая машина скрылась, мимо клуба проехал, едва притормозив, черный BMW, любезно одолженный другом. Томас вжался в кресло, едва увидев машины полицейских. Не могли же они так быстро его найти? Нет, не могли. Или могли? Водителю он приказал ехать дальше и увозить его к своему боссу.

Назавтра Томас узнает, что приезжали за ним. Про аварию ни слова не будет. Его кабинет перевернут с ног на голову, но кроме пустого сейфа, картин и статуэтки африканской женщины ничего не найдут. Он бы тут же уехал, если бы не одно «но». Его помощница, Настя, которую грабители окрестили «Патлатой», видела в тот вечер самого Томаса. И видела, что из его кабинета вышли четверо. Двое выносили стол, их остановили полицейские и отвели в общий зал, ко всем. Потом отпустили, раньше, чем саму Настю. Стол конфисковали. Но важно не это — ещё двое, один из которых был Томасом, исчезли.

Томас просмотрел все камеры за тот вечер — съёмка сохранялась на облачном хранилище, к которому полицейские доступ не добыли. Он обнаружил себя. Такой же рост, лицо, одежда, даже жесты очень похожи.

— Кажется, я начал сходить с ума, — сказал он себе. А потом ему сказали, что сбитый им человек… Не человек. Пугало из свиной туши и ещё каких-то частей животных.

— Это что получается? Кто-то не дал мне приехать в клуб во время облавы… Проник в него с моим лицом… Сбежал, несмотря на полицейских. А сейф, по протоколу, пустым оказался?

Друг, который посреди ночи помог разобраться с аварией, дал машину с водителем, достал протокол и несколько дней берёг у себя, вальяжно раскинулся в кресле и закурил сигару.

— Кажется, тебя кто-то спас. Или очень жёстко подставил.

— Или и то и другое.

В кабинет вбежала Настя. По-детски сжатые губы, приподнятый подбородок — что-то важное. Не дав другу времени смутиться, Томас спросил, в чём дело.

— Я вспомнила того… Ну, в твоей одежде и, получается, с твоим лицом… Когда он выбегал, разглядела плохо, но потом, на камерах. Он приходил к тебе, с девчонкой. Что-то у вас там произошло, они потом не вернулись.

Друг Томаса выпустил огромное облако дыма и рассмеялся.

— Ну вот, видишь. Дело начинает обретать зацепки.

— Осталось понять, что это за хрен и кто организовал на меня облаву.

— Моя печь к твоим услугам, Том, ты же знаешь. Скажи, как его найти, и мои люди обрадуют тебя подарком.

— Если бы я знал…

Настя потупилась. Ненависть, которая исказила лицо Томаса, не сулила окружающим ничего хорошего. Даже близким и друзьям.

***

В ночь после того, как статуэтка, драгоценности и валюта превратились в наличные рубли, раздался звонок в дверь. Коля с Галлой немедленно проснулись.

Парень выхватил из тайника газовый пистолет. Боевой купить не хватило духа, о чём он сейчас пожалел.

В одних штанах Коля аккуратно подошёл к двери. Стук почти не прекращался. В подъезде стояли несколько человек в обычной одежде, но всё равно было страшно. Этот страх не лишал решимости, но и не придавал сил. Николай гнал от себя мысль, что это конец, но она пузырём надувалась внутри. Что ж, либо пан, либо пропан. Коля решился чиркнуть образной зажигалкой и спросил:

— Кто это?

— Николай Павлович? Вас беспокоят… Можете посмотреть в глазок? Он работает?

Голос у мужчины к себе располагал.

— Да.

Человек за дверью достал документ и поднёс к глазку. Коля не сильно вчитывался, но увидел главное — Федеральная служба безопасности. Корочка потёртая, скобы поддались ржавчине: не подделка.

— Разборчиво?

— Более чем.

— Прошу заметить, что мы не с оружием, без формы и не выламываем вам дверь. Вы же, Николай Павлович, не солдат и не разбойник, а наша русская интеллигенция. Давайте просто поговорим. Вы вооружены?

— Нет, — соврал Коля. Он отошёл от двери, подозвал Галлу. Она вышла в уличной одежде. Третий этаж, через окно не сбежать, но и… Коля вновь решился и отдал девушке пистолет. Зашептал:

 — Держи у себя. Если что — стреляй, он не боевой, газовый.

В дверь снова постучали. Галла ушла в комнату и, надо верить, спряталась. Коля открыл дверь.

Трое мужчин разного роста, двое выше среднего. Непримечательная внешность, некрупное телосложение. Говоривший протянул руку для того, чтобы пожать. Легко заломит. Коля ответил на жест, и ничего не произошло.

— Чаю?

— Если он не отравлен, вполне. Вы большие выдумщики с друзьями, лучше переспросить.

— Нет, не настолько… Сегодня ночью только меня гости радуют?

— Да, за ваших друзей не беспокойтесь. По крайней мере, с нашей стороны и на данный момент.

Сделка. Коля выдохнул.

— Вы попали в неприятную ситуацию, — гости сели за большой стол и угощались чаем с пряниками. Двое из троицы так и молчали. — Страшный сон напоминает, неправда ли? Так хочется проснуться и понять, что всё неправда, игра ума…Долг… Ограбление… Или вам понравилось?

Коля вскинул бровь. Глаза уже привыкли к свету, и он рассмотрел, что у его собеседника не по возрасту старые руки.

— Я смотрю, вы юноша молчаливый. В соцсетях активнее себя ведёте, но проявлю эмпатию. Давайте ближе к делу. Томас, он же Тимофей Алексеевич Барсукин, любит страшные сны претворять в жизнь. Прикрывается обратным, чаще воплощает приятные сны некоторых групп населения… Но тем не менее. Очень мало, во что он не вляпался. И при этом юридически чист, как слеза младенца. Сейчас нас интересует контрабанда оружия через Монголию и Корею, и тут вы можете нам помочь.

— С контрабандой?

— Хах… нет. С тем, чтобы Томас-Тимофей оказался в нужных для общества местах. Мы вам тут принесли парочку листов и папок… Всё должно остаться между нами.

Подняв от документов взгляд, Коля посмотрел в глаза служителя государства. Серые, невыразительные. С толикой тепла, такого не назовешь злым человеком. Возможно, уставшим. Коля надеялся, что тот отведет взгляд, но этого не произошло. Но и парень нашёл силы, чтобы не отвести свой.

Мужчина забрал неуложенные листы и сложил их в свой портфель. Папку оставил.

— Я всё понял.

— Вот и славно. Доброй ночи. В конце концов, всё это, возможно, просто сон, — встав из-за стола, мужчина подмигнул. Двое его коллег тенью скользнули за ним к выходу.

— Один оборот?

— Да.

— Как-то просто. Вы же такие… как сейчас говорят? Креативные!

Дверь закрылась, и ночь наполнила квартиру тишиной. Коля не спешил оборачиваться. Даже когда его окликнула Галла. Он ей всё объяснит, обязательно всё объяснит, но потом.

— Коля, что вы такого натворили?

В голосе слышались слезы, но Галла держалась. Слезы и сталь — поэтичное сочетание, которое есть только у женщин. Да, чистая поэзия — это, конечно, женщины. И про женщин.

— Тише. Всё в порядке. Нам ничего не угрожает. И скоро всё изменится в лучшую сторону. Верь мне.

— Это всё ваш проклятый фестиваль, да?

— Нет. Это наш проклятый город и твой проклятый гражданский муж, которому не всё равно! Ты в безопасности…

— А ты? — перебила его девушка.

— Если ты со мною — в полной. Ты со мной?

Галла не ответила и ушла в комнату. На тумбочку лег пистолет. Металл ударился об дерево. Коля вздохнул. Если бы она знала, как только что повысились ставки…

Николай лёг на край кровати, спиной к воздвигнутой между ними стене, но Галла пододвинулась и обняла его.

— Я с тобой.

***

В хороших кроссовках и жизнь хороша. Профессионал бы заметил, что у Николая походка человека, регулярно преодолевающего пешком большие расстояния. Он и сейчас шёл по набережной, не зная, насколько растянется путь. Наверное, в каждом городе есть бесконечные маршруты. В Иркутске они идут вдоль Ангары.

Девушку звали простым именем Маша. Первый курс, белые кудри, сиреневые глаза. Улыбается мило, но стесняясь, кривовато. Она казалась ещё подростком, немного нескладная в движениях, но очень приятная глазу. Полная противоположность естественной и прямой Юле.

С этим чудом славянской красоты его попросили пообщаться из одного союза писателей. Там по работе с молодёжью было не очень, а тут дочь кого-то там важного, требовался деликатный наставник. Николай согласился из лучших побуждений. То, что общение предполагает ещё и эстетическое удовольствие, воспринялось как кармический бонус.

— Николай, — галантная улыбка.

— Мария, — восхитительная улыбка.

— Пройдёмся?

Коснулись темы погоды. Потом учёбы, куда ж студенты без нее? Аккуратно начали говорить о стихах.

— Кого читаешь?

— В плане?

— Из поэтов. Мне сказали, ты поэт.

— Поэтесса.

— Любишь объективизировать женщин? — Коля хитро улыбнулся.

— Да-да, Ахматова требовала называть себя поэтом.

Уловка не удалась, Коля развёл руками.

— Важно быть в материале и традиции. Биографии, истории, какие мнения в литературе есть. Так что читаешь?

— Ну, Серебряный век.

— Сто лет прошло. Десятки гениальных имен. Елена Шварц, Борис Рыжий, сегодня есть кого отметить.

Маша улыбнулась и чуть склонила голову.

— Ну, ещё певцы. Рэперы, точнее.

— Рэп — музыкальный жанр, это близко, но не поэзия. Бродский, кстати, был против романсов на его стихи.

— Да? Я слышала несколько хороших.

— Ну, уровень Бродского позволяет быть снобом.

Оба рассмеялись. Девушка была сдержанная, но, скорее, из-за воспитания.

Маша начала читать свои стихи. Коля попросил громче, девушка на сцене явно не выступала, голос не поставлен. По всему бульвару Гагарина стояли скамейки с видом на Ангару. На одну из таких приземлились.

— Ты сам пишешь?

— Нет, дилер на товаре не сидит, — Коля пожал плечами.

— А откуда знаешь про поэзию?

— Изучал. И про музыку, и про художников. И за Станиславского с Михаилом Чеховым могу поговорить.

— Антон же…

— Антон Чехов — это наш великий писатель и драматург. У него был племянник, Михаил, уехавший в Америку и там основавший свою школу. Для них он что для нас Станиславский.

— Не знала…

— Ну, возраст пока позволяет.

В опытные руки Николая попало не только расположение девушки, но и её стихи. Важно добиться хорошего настроя, потому что дальше ждёт препарирование самого сокровенного. А это больно. Даже за цинизмом автора скрывается попытка сбежать от этой боли.

Тексты традиционно оказались искренними, но сырыми. Чистые таланты среди молодёжи он за несколько лет встречал всего пару раз, может с пятóк, не больше. Когда речь — горная река, а каждое слово — камушек в единой конструкции.

— Смотри, поэзия стремится к тому, чтобы каждый звук играл. Был такой филолог, Роман Якобсон…

— Я поэта знаю Якобсона. Иркутского.

— Да, но вряд ли родственники. Так вот, он вывел формулу…

— Формулу?

— Ага. Теперь внимательно: поэтический язык есть проекция оси селекции на ось комбинации, парадигмы на синтагму.

Коля продолжал удивлять. Далее последовали объяснения. Про то, что селекция и парадигма — это содержание, мысль, которую мы выражаем теми или иными звуками и словами. А комбинация и синтагма — условия, в которых мы эти слова подбираем.

— Ну, например, ты хочешь поздравить отца с днём рождения. Пишешь лиричные стихи, очень милые и тёплые, — Коля заметил, что пример девушке не понравился. — Так вот, в тёплых и милых стихах мы скажем «папочка», или «родной мой папа» что-нибудь такое. Внешние условия — порадовать и поздравить — это комбинация. А выбирая конкретное слово из множества вариантов — селекция. Мы же не скажем при поздравлении «батя».

— Да, поняла.

— Супер! Помимо смысловых условий, что мы хотим сказать, есть в поэзии ещё технические. Размер, например.

— Кажется, понимаю… Если пишешь в ямбе — от него уже не уйти, и выбирать слова надо так, чтобы везде был ямб…

— Бинго! Грубо говоря, есть металлические формы — ягодки, слоники, грибы, а есть разного вкуса мармелад, который в эти формы заливаем.

Препарирование стихотворений прошло почти без боли, но пару раз на Колю посмотрели с отчаянием. Он с удовлетворением отметил разнообразие тем молодой поэтессы. Маша тяжело вздыхала, но слушала с интересом. Возникло чувство, что Колю изначально ей зарекомендовали как большого специалиста, и она ловила каждое его слово. Да уж, страшно не то, что мы взрослые, а то, что взрослые — это мы.

Дабы смягчить разговор, было решено угостить девушку мороженым. Сбегали в магазин, один из немногих на бульваре. Отошли от темы искусства. Вновь заговорили про учебу. Вахтёры в общаге, физруки, которые пытаются самоутвердиться за счёт студентов. Общие знакомые, мероприятия профкома. Потом байки от старшекурсника. Каждый год студенчества несёт в себе сотни событий, что напоминает раннее детство. Подготовительное время жизни. Говорят, потом так уже не будет, рутина, быт. Всех творческих людей это пугало, словно раскрытая над шейным позвонком пасть бойцовской собаки. Пожалуй, после раннего детства и студенчества третий период, когда жизнь несёт постоянные открытия, это рождение ребёнка. Маша подумала и сказала, что ещё может быть война. Заговорили про ковид.

Спустя пару часов прогулки молодые люди стояли под старым мостом. Сверху раздался грохот проезжающего трамвая.

— А ты почему стихи пишешь?

— В смысле? — Маша стояла ближе к воде, следила за проплывающей ондатрой. Обернулась, непонимающе улыбаясь.

— У всех есть причина. Как говорят? «Дети миллионеров хороших стихов не пишут» или «не спрашивай поэта, почему он пишет».

Да, фразы звучали пафосно. Но Николай находился в позиции наставника. Надо успеть сказать всё самое важное, не факт, что будет вторая встреча.

— Да нет, я ничего такого…

— Родители пьющие. Растлили в детстве. Парень вскружил голову, переспали, и больше он не звонил. Или девушка? Причина, как правило, либо в родителях, либо в любви. Часто даже в сексе, но давай остановимся на высоком, Фрейд тот ещё козёл. Как вариант из частых, это чья-то смерть, но, надеюсь, не твой случай.

Взгляд девушки стал холодным. Она подошла к огромному бетонному блоку, который неизвестно как здесь оказался, возможно, лежал с самой гражданской войны, опорой всего города.

Маша присела на камень, расправила небесного цвета юбку. Сначала смотрела в землю, потом подняла взгляд на Колю.

— Ничего такого, всё как у всех. Ну, папа военный.

— Ха, этого уже более чем достаточно.

— Ну да… Он любит меня, сейчас всё хорошо.

— Переехала?

— Из Игирмы… Да откуда ты всё знаешь?

— Зорко смотрю, много думаю.

— Ещё молчать неплохо иногда.

Сунув руки в карманы джинсов, Коля расположился около девушки. Смотрел вперед, на монументальные своды и живое течение. Можно не продолжать разговор, скелеты в шкафу обнаружены. Нужно быть не их жертвой, а скорее актёром, что дёргает подвязанные к ним ниточки. Тем более что у скелетов нет опорно-двигательного аппарата и верёвочки для них единственный выход.

Кажется, он сам хотел выговориться. Маша внушала доверие. В конце концов, их пути, скорее всего, разойдутся сегодня же. Или они станут друзьями, и тогда не страшно. Вспомнились все события прошедших двух месяцев, и стало горько-плевать. Не факт, что Коля доживёт до осени.

— Прости, если потревожил не те струны. Просто знай, ты не одна.

Ничего крайне особенного в пути Марии не было, здесь она права. Трагичного много, но особенного… Кто рос без маленьких трагедий, которые с точки зрения ребенка или подростка масштабом во весь мир? Потеря друзей из-за переездов, отсутствие голоса в семье. Суровые, непомерные наказания за тройки. Для нежного сердца боль наносит более глубокие раны.

— Ты специально меня привёл сюда, где нет людей?

— Само как-то.

— Не верится… — девушка смотрела в сторону. Слова закончились. Обида на родителей — нет. — Спасибо, Коль. Ты тоже не один. Мы не знакомы толком, но мне кажется, тебя любят.

— Да, думаю это так. Но для всех них я — старший. А мне обратиться не к кому.

— Если что, обращайся ко мне.

Девушка чуть прижалась. Коля её поблагодарил.

— Игирма… Слышал, на севере области части — за определённую сумму хоть танк тебе подгонят.

— Ну, танк-не танк, но БТР точно. А что?

— Да так… на всякий случай.

***

Раскумаренные, они сидели за накрытым столом. Томас вышел к бассейну и окунул голову в воду. Мир вибрировал, цвета играли, но крылья за спиной вдруг стали тяжелы. Настолько, что Томас подался вперед и упал в бассейн весь. Выплыл и вернулся к столу.

— Хороший ты парень, Томас, — Семён Германович погрузил в рот устрицу, прожевал и, улыбаясь, сказал: — Но в баню я бы с тобой не пошёл!

— Не пошёл бы? — Томас тоже заулыбался.

Собеседник рассмеялся и закачал головой. Остальные отдыхающие тоже засмеялись.

— Нет, не пошёл бы, Томас!

— Нет, да? — Томас вдруг перестал улыбаться. — Нет, да?!

Бутылка со стола сама собой оказалась в его руке и вроде бы сама опустилась с размаху на голову Семёну. Назвать его по имени-отчеству уже никак не получалось. Человек, лежащий на полу, полуголый, с окровавленной головой, терял отчество. Томас вскочил, не зная, что сделает в следующий момент, но уверенный, что делать что-то надо. Бутылка полетела на край стола, но разбилась слишком сильно, под самую ладонь, розочка не вышла. Чертыхнувшись, Том пнул лежащее тело, потом ещё раз, а потом его взгляд уперся в потолок. Крылья стали ещё тяжелее. Настолько, что он не мог шевелить ни руками, ни ногами, хотя их становилось вокруг него всё больше. Вот и головы. Совсем на него непохожие, какие-то нервные. Интересно, из конечностей только руки-ноги-головы прибавились? Вдруг окружающий мир, судя по тактильным ощущениям, превратился в змéя и крепко оплёл его тело.

В себя он пришёл только под вечер следующего дня. Голова звенела, сушняк, под боком никого.

Приехал в офис. Узнал, что сорвал сделку. Семён Германович не оценил ласковые поглаживания бутылкой и выставил счёт за моральный ущерб. Грёбаный москвич. Надо было его завалить вчера. Его и всю шушеру.

Томас мстить умел. Надел джинсы, чёрную водолазку, на шею намотал балаклаву. Позвонил своим ребятам. И поехал к московскому гостю в номер.

— Ты свихнулся! — кричал Семён. Он опять потерял отчество.

— Ты открыл дверь человеку, который вчера тебя чуть не убил. И кто из нас псих? А надо-то было всего лишь сказать кодовое «я тебе денег принёс». Деньги-деньги-деньги! Мани-мани-мани!

В углу всхлипывала девчонка. Либо проститутка, либо дура из бара. По сути, та же проститутка. Решила скоротать вечер, провести с кем-нибудь ночь. А тут москвич, деньгами сорит. Не сильно старый… Ну, его мальчики ей устроят незабываемый вечер. Уже на «су-е-фа» решали, кто в соседней комнате будет первым впечатления дарить. Томас привёл с собой семерых помощников — двоих девушка не интересовала. А вот голый, беспомощный, связанный Семён — возможно.

— Ты с кого деньги решил требовать?

— Том… Том, давай договоримся.

Девчонку поволокли за волосы, та заорала. Семён начал паниковать ещё больше.

— Договоримся? Ты меня оскорбил. Меня, в моём же городе!

— Томас, сейчас не девяностые. Сейчас уже так нельзя. Мы в отеле…

— Пасть закрой! — Томас наотмашь ударил тыльной стороной ладони.

Пленник попытался вырваться, но тщетно. Томас отошёл за своим чемоданчиком с инструментами, принёс его и открыл перед Семёном. Тот застонал.

— Ногти… Да, пожалуй, вначале ногти.

— Томас, не надо. У меня… Ты же ценитель искусства, да? У меня есть кое-что для тебя. Во имя мира. Для примирения, — голос Семёна дрожал. Кадык, слегка заросший щетиной, некрасивый, будто из куриной кожи, бегал вверх-вниз.

Москвич кивнул на шкаф. Он окончательно растерял дух и чуть не плакал. Помощники принесли ящик, тот казался монолитным. Семён объяснил, куда нажать, чтобы стенки отъехали.

— Ты охренел? — Томас задал вопрос без агрессии, искренне удивлённый. Перед ним стояла его статуэтка из Лиссабона. Подарок его дорогого, горячо любимого наставника, который умер пять лет назад.

Томас с размаху ударил Семёна плоскогубцами по лицу.

— Ч-что? Что не так?!

— Это моя статуэтка! Моя! Её у меня украли!

— Твоя? Я не знал! Искал её два года и…

— Что ж. Ночь будет долгой и весёлой. Можешь спросить у своей подружки за стеной.

Плоскогубцы впились в пальцы Семёна, и тот заорал. Пришлось запихивать кляп.

Через несколько часов тела вывозили в сумках разделанными, в чёрных мешках, уложенных брикетами.

***

— И что только мы делаем в этой забытой федеральным бюджетом области?

— Кант, задрал.

Повисла тишина.

— Коля, нет.

— Да, ребят.

— Сколько ты-таки занял у них? Почему опять мало?

Держать оборону от самых близких тяжело. Но рассказать, что произошло этой ночью, было невозможно. Собрались опять у него, не было только Доди.

Из всех друзей он доверился только Юле. Во-первых, потому что она знала о финансовых делах. Во-вторых, она могла держать язык за зубами. Одно дело бандиты, совсем другое — государство. Тут и правда ультимативная ситуация.

— У нас шестьсот тысяч оставалось сверху, — Кирилл смотрел зло.

Слово взяла Юля.

— Мы заплатили информатору, кого грабить. Кому продать. Вите с Лизой. На материалы для маски, робу, контейнеры для награбленного. Траты на фестиваль ещё. Мы ошиблись.

От лжи ныло, как от больного зуба.

— Давайте родителей попросим кредит взять. Скажем, что проигрались в карты.

— Все вместе?

— Все вместе.

— Мои от меня откажутся за такую хрень, — меланхолично произнес Женя и запил свои слова вином.

Глот потирал виски. Единственная комната давила. Что ж, никто не обещал, что будет легко.

Кант лежал на полу и смотрел в потолок то с закрытыми глазами, то не мигая. О чём-то думал.

Кирилл казался больше обычного. Злился.

— И что ты предлагаешь? — Глот принял новую информацию нехотя, но к чему-то такому, кажется, внутренне готовился.

— Новое ограбление.

— Что?

— Наводка есть. Ребят, доверьтесь.

— Коля! Ко-о-ля! — Кирилл подошёл к другу вплотную. — Нам повезло в прошлый раз. Нас могли посадить. Витю-актёра, возможно, бы завалили, не сними он маску. Какого хрена?

— Такого. Ребята, поверьте, пожалуйста. На этом всё, обещаю.

— Нет.

Кирилл развернулся и вышел из комнаты. Коля постарался его остановить, но его оттолкнули. Сильно. Впервые за очень долгое время, будто мелкую собаку.

— Кирилл, пожалуйста. Не сейчас.

— Именно, не сейчас. Я сестру подставил. Больше не хочу.

— Не бросай меня…

— Это ты нас бросил на амбразуру! Не нравится правда? Что, опять на дуэль выйдем?

Коля посмотрел с ненавистью. Кант в удивлении раскрыл глаза и подумал над тем, что третий этаж, в принципе, невысоко. Коля с Кириллом уже дрались на мечах. Никто толком не знал из-за чего, не всё можно открыть другу. Они год почти не общались, примирялись трудно. И договорились не вспоминать о произошедшем.

— Я завязал с мечами.

— Когда мне глаз чуть не выбил? Спорта меня лишил?

— Что? Нет… Я думал, ты просто перестал заниматься…

— Сказал бы как есть, я бы тебя убил. Соревнования для меня закрыты, но я продолжал тренироваться. Так что давай повторим. Мне есть что тебе сказать. Сволочь ты, Коль. Сволочь самовлюблённая.

Кирилл ушёл. Никто не знал, что сказать. Коля упал без сил на диван-кровать и накрыл глаза предплечьем.

Разговор развалился. Ребята расходились. И что делать дальше — неясно.

***

Дверь в дом оказалась не закрыта. Лиза опять в творческом порыве забыла? Признаться, ограбление её взбодрило, она вновь взялась за кисти. Снова пошли продажи картин.

Кирилл зашёл в прихожую и щёлкнул замком. Снял обувь, стянул промокшую футболку. Дверь в спальню сестры была закрыта. Он постучал.

— Да, Кирюш, заходи.

Кирилл замер. Она его никогда так не называла. Открытая дверь…

— Выйди, пожалуйста, тут надо помочь.

— Не могу, Кирюш. Я занята, вдохновение пришло. Тебя ждала кое-что показать, заходи. Я в самом пекле.

Дверь резко раскрылась, и в грудь Кирилла прилетел удар ногой. Человек был одет в чёрное, нижняя часть лица скрыта балаклавой, в руке полицейская дубинка. На поясе пистолет в кобуре. Кирилл не упал, но пошатнулся.

Спальни Кирилла и Лизы находились напротив друг друга. Сестра закричала, чей-то голос велел ей заткнуться. Напавший попытался ударить, мимо. Кирилл отбежал в свою комнату. На книжном шкафу лежал меч, полуторник. Не острый, но железная палка есть железная палка.

Человек в чёрном не успел сориентироваться, как между глаз его ткнул мощный эфес. Противник упал, Кирилл побежал к Лизе. Разъярённый, полуголый, волосы будто вздыбились. Дух Тайги.

Второй растерялся. Он наматывал длинные волосы Лизы на кулак, упирая дубинку в горло девушки.

Лиза отлетела в стол, вскрикнула, а мужчины начали драку. Этот оказался умелее товарища. Он пытался достать пистолет, Кирилл тут же бил его по руке, тот отпрыгивал, но никак не мог справиться с кобурой. Бились страшно, рьяно, как звери. Человек в чёрном уворачивался от прямых ударов, где мог — отбивался, хотя размеры оружия и физика были не в его пользу. Кирилл взял меч двумя руками и начал наносить удар за ударом, внимательно наблюдая за ключицами врага. Тот сделал несколько шагов назад, понимая, что почти упёрся в стену. На полу были разбросаны книги, кисти, коробочки-шкатулки и прочий хлам вчерашнего подростка.

Кирилл замахнулся, и вдруг боль пронзила левую кисть. Отпрыгнул, сориентировался, понял, что пальцы не шевелятся. Раздробил? В колено прилетел удар ноги в берце. Ещё один удар — меч упал на пол. Кирилл взревел и схватил дубинку в полёте, надвинулся и с размаху ударил незнакомца головой. Нокаута не было, хотя кровь и хлынула из-под съехавшей маски. Ошарашенный противник упал возле Лизы. Отупело смотря на Кирилла, он потянулся к кобуре и почти вытащил пистолет. Но тут древко кисточки влетело в его глазницу, неглубоко, но фатально. Человек вскрикнул, заорал, забился. Кирилл немного остолбенел, глядя на державшую в руке кисточку сестру, но опомнился и ударом по затылку успокоил несчастного. Вернулся, хромая, в свою комнату. Отобрал второй пистолет.

— Лиза, звони ментам. И тащи верёвку. И нашим позвони… Пусть сваливают с квартир.

***

Самсон от услышанной истории впервые потерял самообладание.

— Вы заигрались! Знаете, что я должен вам сказать? Валите вон из моего бара!

Кирилл сидел, сверкая разбитым ухом. Удар пришёлся как бы вскользь, тычком, он и не заметил сразу. Левая ладонь перебинтована.

— За такое мстят, — Додя обвёл всех серьёзным взглядом. — От нас не отстанут.

— И чё, валить? Кого или куда? Может, ментам сказать, что они, наверное, пытались отомстить — мы тут одного гомика обокрали.

— Может, не он.

— Он, — Кирилл жестом спросил разрешения у Самсона покурить. Тот вскинул рукой — делайте что хотите.

— В смысле?

— Я их немного допросил. Лиза одному скоту глаз выбила кисточкой, — Кант поперхнулся. — Второму такая перспектива не понравилась. Их Томас послал.

— Странно, что только на вас напали. Почему остальных не тронули?

— Мы с Галлой ещё дома не были. Может, и нас ждут.

— Знаете… Я за ручку двери почти взялся, когда сообщение пришло. — Женя выглядел взволнованно. — Почему-то решил вначале прочитать. Глупо, да? Открой дверь, зайди домой, там и читай. Но нет. Прочитал, развернулся, ушёл. Хорошо, один живу… Потом чувство пришло, будто воспоминание. Что дверь немного, но была приоткрыта.

— А у нас консьержка в общаге любого бы завалила, кто пройти бы пытался, — Глот невесело усмехнулся. — Но спасибо, тоже вовремя прочитал. Могли подкараулить.

— Коль, а деньги… Не дома, надеюсь?

— Нет, конечно, Юль. Я не идиот.

— Идиот, — Кирилл выпустил облако дыма. Смотрел сквозь него с суровостью разбойника.

— Отвали.

— Рассказывай всё, Коль, — Кирилл с опухшим ухом и красными глазами выглядел жутко. — Рассказывай.

Он рассказал. Про ФСБ, их просьбу, от которой нельзя отказаться, детали дела. Что их прижали окончательно.

— Отлично, — Додя непонятно откуда достал дедовский нож, балканские фокусы. — Мы теперь знаем, где этого петушка стричь будем.

— Додь, ты чего?

— Такое нельзя прощать. К тому же они должны знать, что будет, если полезут ещё раз. Выбитого глаза недостаточно. И… понимаете же, что они бы с Лизой сделали? Это хорошо, что Кирилл машина. Двоих замочить.

— Мы ввяжемся в бойню.

— Мы уже ввязались.

— А мне интересно, откуда он про нас узнал. Мы никаких следов не оставили.

Начался долгий спор. Почти всех новости раздавили. Ограбить Томаса казалось развлечением, театральной постановкой, а тут… Карнавал оказался реальной жизнью. И минимум один человек потерял глаз, а Кириллу перебили кисть.

Самсон, в нарушение своих же правил, пил. Моя хата с краю — его учили такому взгляду на жизнь. Ребята ему нравились, не то чтобы друзья, — товарищи. Да и весело с ними, осознанно. Бар занимал почти всё свободное время, бизнес — штука, связывающая по рукам и ногам. А молодые творцы были вольными.

— Я не готов людей убивать.

— Мы не будем никого убивать.

— А если придётся? Слезинка ребёнка…

— Это не дети, Кант. Это убийцы и отморозки.

— И что, теперь самим убийцами становиться? Убей убийцу, и количество убийц не уменьшится.

— Да, поэтому надо убить хотя бы двух, — тон Кирилла не подразумевал возражений.

Колю это напугало. Понятно, что Кирилл сейчас хочет мести. Пожалуй, ещё Додя, из вековых принципов его семьи, разорённой и бежавшей в холодные дали сестры-России.

У них есть деньги. Как оказалось — деньги решают. Можно купить информацию, можно купить людей, можно купить необходимые материалы. Необычайная лёгкость принесла страшную тяжесть. И страх. Каждую ночь перед сном шершавые и холодные ладони страха облеплял ложбинку между лопаток. Тянулись к шее. Деньги есть, а времени — мало. И пространства в мире мало, не сбежать. Но в первую очередь — время. Эту проблему Коля и озвучил.

— Полторы недели на подготовку? Маловато, мягко скажем, — Глот крепко задумался.

— Кстати! Так нам хватает ограбленного у Томаса или нет? — Додя внезапно перевел разговор.

— В плане?

— Ну, отдать бандитам.

— А, да, хватает… — если всё пойдёт не по плану, их будет на что хоронить.

— Тогда цель не деньги, а какая-то папка? Которая вроде как там должна быть?

— Да.

— Но её может и не быть? — Кант вскинул бровь.

— Нас просят найти компромат и другие улики.

— Я предлагаю развлечься, — Женя раскинулся в кресле и осушил залпом полбокала пива.

— Что?

— Мы в этом дерьме по уши. Нас могут убить. Если эти утырки в дом проникли с оружием, значит, всё серьезно. Так давайте развлечёмся. Чтобы, если всё, — то это был бы наш последний перфоманс. Такой, чтобы все охренели. Чтобы сразу в статус легенд!

— И что ты предлагаешь?

— Да я хз. Но надоело это всё. Что о нас ноги вытирают, в квартиры вламываются. Что всем насрать на творческих из провинции. Сука, мы тоже люди! Мы тоже с зубами, мы тоже хотим вкусно кушать и держать в руках свои сборники и каталоги! И тоже этого заслуживаем!

Жене перевёл дыхание.

— Ребят, хоть кто-нибудь подумал обратиться в полицию? Когда локдаун объявили? А? Нет? Знаете, почему? Потому что мы не верим! Ни в кого не верим! Союзы? Сидят, шепчут друг другу на ушко нежно: «Ты писатель, ты писатель». Кто в их же родном городе про них слышал? Обратиться в администрацию? Министерство? А не у депутатов ли каких мы заняли деньги? Кто-нибудь может быть уверен? — Женя обвёл всех взглядом, сделал ещё один глоток. — А знаете, с чего всё началось? Нам пообещали, нас вдохновили. Все эти разговоры, форумы. Страна возможностей! Точнее, страна волонтёров. Их наградами награждают, значками и медалями. А мы? Мы тут здоровье гробим, нервы, пытаемся что-то создать. Друзей хороним… Вкладываемся в зелёных совсем писак и художников, чтобы что? Чтобы по плечу хлопали? Я всё, не могу больше терпеть. Я хочу за все эти годы компенсации! Хочу, чтобы по всей стране трубили! Чтобы, если меня убьют, хотя бы обратили внимание на таких, как мы. У нас же пока кто-нибудь не умрёт — всё в порядке!

— Бойтесь русского бунта, бессмысленного, и беспощадного…

— Кант, задрал, — Женя стукнул бокалом о стол.

— Значит, решили?

Все пожали плечами. Деваться некуда.

— Так, в соцсетях не светимся. Вообще. Никаких сторис. Глот, твои подружки-айтишницы ещё не изменили твоей музе? И надо штаб формировать. Предстоит много работы, раз мы хотим устроить перфоманс века.

— Чур без убийств, — отрезал Глот.

— Как пойдёт, — Кирилл недобро улыбнулся.

***

Отель, хоть и находился в центре города, возле двух крупнейших торговых центров, был для простого обывателя зоной неизвестного. Яркое здание с европейским и дореволюционным налётом, какими-то новогодними украшениями даже летом и огромным металлическим бантом на фасаде. Апогей эклектики. На небольшой парковке всегда дорогие машины. Красивые девочки в цветастых лосинах и с уложенной стрижкой, истинно куколки, то и дело заходили и выходили из здания. И вроде бы можно зайти, можно, наверное, даже снять номер или одну из куколок… Да только никому это в голову прийти не могло. Никому из ежедневных тысяч прохожих, следовавших на остановку, в магазин, где объявили акцию «2+1» на алкоголь, в кинотеатр или в кособокие, пока ещё не потерявшие самоуважение избы. Отель напоминал средневековый замок или монастырь, вокруг которого выросла деревня.

Что забавно, работники отеля из себя ничего не строили. Учтивые, с добрыми улыбками, понимающими взглядами. То, чего так не хватает работникам муниципальных органов, заводов, школ и прочих других мест, где царит серость и ежедневные бои за место под солнцем. Но сволочами, конечно же, будут считать их, работников отелей, — как представителей высшего общества. Пусть обслуга, но прикасаетесь ведь к местным атлантам. Устроились, а вот пошли бы на завод, узнали бы, как на самом деле деньги зарабатываются.

Интерьер относительно прост, но со вкусом. Много тёплого света, гладких линий в интерьере, натуральной кожи и мягкой ткани. Томас силой мысли то ускорял, но замедлял движение лопастей в вентиляторе. Это его забавляло, он смеялся.

Халат куда-то съехал, а может, его и не было. Зато были бутылки, рассыпанный стиральный порошок на столе, чужое белье. По полу разбросаны деньги — чтобы работники отеля могли сами взять, сколько там надо. За аренду, еду, бесперебойные поставки алкоголя и так далее. Прелесть мест, где служат необиженные работники, — они не склонны распускать слухи. О, сколько здесь тайн! Возможно, даже кровавых! Эта причастность к каким-то секретам, которые навсегда останутся бродить меж плотных стен отеля, возбуждала. Хотелось кому-нибудь позвонить из дружков, но сил хватало только силой мысли останавливать или ускорять лопасти.

Открылась дверь, и раздались знакомые шаги.

— Томас, грязная ты свинья!

Друг. К сожалению.

— Доброго денёчка! Ты пришёл в этот вертеп разврата за мной?

— Томас, ты накосячил. Твоих ублюдков схватили.

— Да, я слышал. Щас, ещё вдохну и всё придумаю. Кажется, я почти взял под контроль их охрану, но мне нужно ещё чуть-чуть нейронной стимуляции…

— У тебя одна сплошная нейронная симуляция. Алё! — раздались неприятные щелчки пальцами. — Там разбойное нападение! Тебя сдадут!

— Ну и ладно.

— Ладно? Ты меня с собой утащить захотел?

— Я тебя хотел?

— Говноед.

Старинный друг прошёлся по комнате и встал перед шторками. Раздвинул их. Комнату и сетчатку Томаса поразил солнечный свет.

— Выключи…

— Я даю тебе три часа, чтобы оклематься. Потом спускаешься, садишься в машину и едем разгребать дерьмо, которым ты меня одарил.

Томас забился в угол дивана, прячась от света. Халат всё-таки был на нём. Это хорошо, можно закутаться от глупых разговоров.

— Не поеду я никуда… Меня вообще-то ограбили!

— Сколько та статуэтка стоила? Три? Пять миллионов? Охренеть трагедия. Забудь, тебе надо уезжать из города.

— У меня сделка. И вообще, это мой город, я никуда отсюда не поеду. Не из-за этих утырков.

— Сам ты утырок, Тимофей! Вставай, тащи свой зад в душ и приходи в себя!

— Закрой пасть!

— Ты мне указывать будешь?!

Томас выхватил из-под подушки пистолет. Наверное, он не собирался стрелять. Да, точно не собирался. Но он нервничал и ему хотелось самоутвердиться. Его впервые в жизни ограбили, это вызывало детскую ярость и обиду.

Однако, едва пистолет показался из-под подушки, в глазах что-то сверкнуло. Тело показалось каким-то лёгким, пока не упало плашмя на пол. Это было больно и как-то неправильно.

— Сволочь!

— Ты на меня ствол направил!

— Уроды! Вы все уроды! Всех порешаю! Это мой город, мой бизнес, моё искусство и моя статуэтка!

— Ты потерял хватку, Тим, — собеседник говорил уже спокойно. А потом их взгляды пересеклись. Томас увидел в свой адрес жалость, и это его вывело из себя окончательно.

 — Я потерял хватку?! Я? Я тут всех положу! Всех размажу! Мне сейчас надо сделку завершить, и я доберусь! Они у меня свои же зубы жрать будут! Отстань! Отпусти! Убью!

— И почему я тебя тогда пожалел, а? Наркоман конченый. Тебя все гнобили. Жертва изнасилования, мать — проститутка. А я пожалел на свою голову.

— Заткнись! Не трогай мать!

— Да её уже никто не трогает. Эх, Тим. У меня плохое предчувствие. Нас давно пасут, а тут…

Томас затих. Откуда-то нахлынула давняя боль и унижение. Он отплатил за них миру, сполна отплатил. Но они продолжали возвращаться: чувство беспомощности, боль, отчуждение, когда твоё тело перестаёт тебе принадлежать. Ориентиров больше не остаётся. Но Томас нашёл. Больше никогда не быть беспомощным — вот его ориентир. Сейчас надо сделать так, чтобы от него отстали.

— Понял тебя. Через три часа буду как огурчик. Но не смей больше вспоминать наше детство.

— Извини. Прорвёмся, всегда прорывались.

Похлопывание по плечу казалось мерзким, но надо было стерпеть. Надо было остаться одному, закинуться ещё чем-нибудь и впасть в беспамятство.

Ради этого можно стерпеть что угодно.

***

Его не объявили в официальный розыск, про него не писали сюжеты в газетах или теленовостях. О его проблемах знали в пучинах клубной жизни города, о нём шептались среди мелькающих разноцветных огней, разящих то ли из прожекторов, то ли от волшебных таблеток. Некоторые из коллег его друга в очередной сауне или ресторане, приглашая отойти, буднично заявляли друг другу, что он доигрался. В прилизанных недрах зданий правоохранительных органов, меж заваленных бумагами столов, решёток и заплечных дел мастеров шли разговоры о том, какую участь готовит ему Фемида. Но здесь, среди недалёкой несостоявшейся богемы он был всё тот же. Знакомый и неведомый. Мило улыбающийся и имеющий небольшой «грешок».

Томас стоял с бокалом шампанского в самой большой аудитории крупнейшей библиотеки области. Семь этажей, не считая двух подземных. Четыре башни. Стекло и бетон, книги и технологии. Современная стильная монументальность, которая терялась за разнообразностью внутри и простотой снаружи, монументальность, которая давно никому не нужна.

Очередное культурное мероприятие, собравшее директоров из самых разных сфер культуры. После них шли работники культурного фронта. Поэтишки, прозайки, доморощенные в кулуарах союзов музыканты и, конечно же, художники, чьи картины не продадутся ни на одном уважающем себя аукционе. Торжество региональности. Всем им Томас радостно улыбался.

Его партнёр по бизнесу, Вано, чувствовал себя неуютно. Здесь нельзя было решать вопрос силой, в этих стенах звучало слишком много незнакомых слов, а люди казались иным, чуждым племенем.

— Том, дружище!

Вано похлопал коллегу по плечу. Его пацаны, также косившиеся на переизбыток культуры в воздухе, разбрелись по залу, но каким-то образом чувствовались рядом. Один жест, одно лишнее движение воздуха — и метры меж ними превратятся в шаг, преодолев который, они защитят Вано. Томас об этом знал. Его люди были не хуже и, в отличие от простых преступников, прекрасно разбирались в искусстве.

При определённых обстоятельствах прольётся много крови. Это он держал в уме при каждой сделке. Вплоть до того, что его уже решили списать и он сам пришёл к исполнителям. Но Томас надеялся, что череда его неудач на Вано не распространяется, они вели бизнес много лет, схема отработанная, просто сегодня немного в иных условиях. Странно, что Вано так легко согласился провести встречу на презентации каким-то музеем очередного проекта, про который присутствующие не вспомнят этим же вечером. Томас в его ситуации  сам не придумал бы места лучше— хороший человек из окружения подсказал. Подкупить охрану и кое-какой персонал, чтобы они час не смотрели в сторону минус первого этажа и парковки — не проблема.

— Я слышал, у тебя проблемы, Том, — они спустились покурить на первый этаж, в просторную уличную лоджию с видом на огромный зимний дворец. Сообразно какому-то безумному сибирскому гению, напротив этого дворца, в отдалении от библиотеки, стоял другой, постарше и много меньше. Напротив которого располагалась другая, уже научная, библиотека.

 Курить в лоджии, конечно, было нельзя. Им, конечно же, можно.

— Небольшие трудности.

— Я слышал про ФСБ.

— Вот чтобы они не мешали — мы здесь. Я чист, Вано, закрываю эту сделку и валю в Корею.

— Последнее дело? — Вано был матёрым контрабандистом. Лет триста назад он прославился бы как лихой и беспринципный разбойник, пират на Байкале. Сегодня слава в их деле была ни к чему.

— Типа того.

— Я вот тоже думаю перебираться. Поближе к морю, к япошкам. Задерживаться нельзя.

— Вольная, прекрасная жизнь.

— Главное, сытая, — Вано оскалился, пытаясь улыбаться.

На стоянке ледового дворца стоял микроавтобус, рядом с ним летал квадрокоптер. Странно, из-за ковида дворец закрыт.

Вернулись на второй этаж, где начиналось мероприятие, отдающее сценами из советских фильмов про тусовки партсобраний.

— Обязательно до конца сидеть?

— Вано, тут минут на сорок, я думаю. Заодно наши ребята свою работу сделают.

— Мы не обсудили детали.

— Все детали под окнами, фасуют товар в твою машину. Ну да ладно, давай присядем, пока не началось.

Сесть успели, однако тут же запустили презентацию на большой экран, и к кафедре вышла директор музея. Томас хозяйским движением достал из своего дипломата папку, извлёк несколько листов, передал Вано. Тут же начал переписку на чистом листе бумаги, уточнил неоговоренные моменты. Писал Томас мелким бисерным почерком.

Колонки разнесли благодарности всем участникам нового проекта в сфере музейного дела, который, безусловно, привлечёт молодёжь и повысит посещаемость.

«Вы бы лучше кадры сменили. Начать можно с директора», — зло подумал Томас. Он уже прощался с этой страной и этим городом, но невидимая связь, которая возникает с любым пространством вокруг человека, пробивается даже сквозь безразличие и обожжённое сознание.

Вано расписал своё видение. Томас мог бы поторговаться, но напоследок решил не усложнять. Важно получить деньги, это довольно большой заказ. Часть активов остались в клубе, опечатанные блюстителями закона и собственного обогащения. Впрочем, Томас такой же, только первый пункт полярно противоположен.

Ящики с оружием в это время вносили на минус первый этаж. Там стояли люди Вано, проверяя и перепроверяя каждый ствол и патрон. Недалеко от фургона, из которого активно выносили ящики, стоял автомобиль. В нём сидели два человека, а в багажнике лежал приз для Томаса. Его вольные.

Как только придёт сообщение Вано, что всё в порядке, люди из машины выйдут и в неё сядут парни Томаса. Другой пересчитает сумму. Отправит фотографию, что всё в норме. Вано передаст ключ от машины. Томас — детонатор от взрывчатки в одном из ящиков. Он же его и достанет, стоя рядом с Вано внутри фургона. Механизм, по которому они работали не первый год.

— А вести развлекательную часть мы пригласили как раз представителя целевой аудитории проекта…

«Какой же канцелярит», — Томас откинулся на спинку в томном ожидании.

—… Старого друга многих заведений культуры нашего города…

«Старый друг, и при этом молодёжь? Возраст опять повысили? До шестидесяти пяти?»

— Отметим, что и губернатор отдаёт приоритет работе с молодёжью…

«Только молодёжь продолжает уезжать из региона».

Прозвучало имя. Томас подумал, что это шутка, посмотрел на кафедру. К ней вышел молодой человек. Бандит расплылся в улыбке — судьба ему сегодня благоприятствует. Последняя сделка пройдёт совместно с последним делом.

Николай поприветствовал всех присутствующих. Выложил на кафедру телефон, сверился с часами. Обвёл зал взглядом. Остановился на Томасе, они вызывающе посмотрели друг на друга. Николай подмигнул и продолжил по сценарию, всем видом показывая беззаботность. Этот жест и эта беззаботность смутила Томаса. Опять вернулось чувство, когда не контролируешь свою жизнь.

— Как известно, музей — хранилище знаний. Знаний о прошлом, которое формирует нас настоящих. Все мы родом из детства, в конце концов! И сегодня, специально для гостей, пройдут фанты, игра, которую обожали наши прадеды!

— Да, мы подготовили две чаши — одна с именами наших приглашённых гостей, другая с заданиями! — директор расплылась в улыбке.

Сотрудники учреждений культуры, что помоложе, смотрели на всё происходящее с недоумением. Зато те, кто сильно старше, пришли в восторг. Ничего, Коля потом скажет, что это идея директора, а он просто исполнитель. Репутационные потери в его ситуации роли не играют.

Все похлопали в ладоши. На сцену вышла ассистентка, Коля представил Юлю. Лёгкое летнее платье, мягкая улыбка. Все растаяли, даже молодые сотрудники учреждений. Ради такой ассистентки можно и в фанты поиграть.

— Итак, первое имя!

Девушка положила руку в чашу с записками, тщательно поводила в ней и достала сложенный листочек. Развернула, пробежалась глазами и громко объявила: Тимофей Барсукин!

Знакомые посмотрели на Томаса, остальные, ведомые общим жестом, в ту же сторону. Вано хлопнул по спинке стул товарища.

— Давай, выходи.

— Я не…

— Тимофей, мы вас просим! — директор расплылась в улыбке.

— Обещаем, ничего такого! — объявил ведущий. — Все задания исключительно на повышение настроения! Правильно, Октябрина Владимировна?

— Верно! — подхватила директор музея.

Коля немигающими глазами впился в Томаса. Внешне он улыбался, а внутри повторял: «Выходи». Он не продолжит, пока тот не выйдет. Заставит весь зал уговаривать, пока не станет совсем неловко. Томас почувствовал, что началась какая-то игра. Нужно перевести её под себя.

Он покосился на папку. В ней несколько документов относительной важности. Но куда больше личного. Под ногтями заныло от желания перестраховаться. Своё надо беречь, на него очень легко покушаются.

Томас заклинанию внял, улыбаясь, вышел к кафедре. Юля покопалась в другой чаше и вытащила бумажку с заданием. Негромко подсказала Коле, тот объявил:

— Танец с Октябриной Владимировной!

Зал снова захлопал. Директор музея, смущаясь, вышла. Томас неуклюже повёл рукой, Юля услужливо предложила подержать папку. Бывший директор клуба запротестовал, но Октябрина Владимировна тут же властным движением выхватила папку и передала Юле.

— Не обижайте женщину!

Коля с удовлетворением смотрел, как у Томаса напряглись скулы.

В колонках заиграл вальс. Томас довольно хорошо повёл в танце, но движения выдавали нервозность. Юля подошла к столику с аппаратурой, что-то шепнула парню, сидящему за ноутбуком. Молодой человек не устоял, немного отодвинулся. Девушка наклонилась перед экраном, вставила флешку, начала что-то искать. Дольше, чем следует. Сейчас танец кончится. Быстрее. Почему так долго?

— Есть, вошла!

— Охранка тоже наша!

В сквере перед библиотекой, на трёх лавочках перед друг другом сидели Кант и подруги Глота. Обе с ноутбуками, Кант с телефоном, он координировал действия и ничего не смыслил в кодах. А девчонки смыслили и сейчас, через удалённый доступ, запускали видео на большой экран зала. Вместо логотипа проекта, герба области, флага страны и прочего высветилась сцена из кабинета Томаса. Тот стоял возле молодого человека. К счастью, из театральной среды на презентации проекта никого не было (да кто из неё пойдёт на проект по музейному делу?). Так бы узнали Виктора, который, прекрасно играя, изобразил живейший интерес к директору клуба. Его, конечно, размылили, но театралы своих узнают. Витя положил поверх руки директора клуба свою, потом начал расстегивать Томасу рубашку. Тот потянулся с поцелуем, парень мотнул головой и, улыбаясь, что-то сказал. Всё дальнейшее шло задним планом, активные действия начались в зале. Коля тогда, перед первым делом, решил перестраховаться и разместил в волосах Лизы, на заколке, аккуратную камеру.

Юля с папкой куда-то исчезла.

— Ты… Ты заднеприводный?! — Вано взвыл, вскакивая с места.

— Я…

Директор музея стояла с ошпаренным видом. Парень за ноутбуком пытался что-то сделать, но тщетно. Коля отошёл за экран, наблюдая и готовясь бежать. Если Томас набросится…

По залу прошёлся осуждающий шёпот. Началась суматоха, кто-то отпустил сальную шутку. Часть людей поспешили выйти, в основном те, кто знал слухи про Томаса. Тот стоял потерянный, не готовый к такому каминг-ауту.

 На стоянку библиотеки влетел сильно подержанный микроавтобус, который Томас и Вано видели у ледового дворца. Развернулся задом ровно в сторону фургона и стоящей рядом машины. К счастью, она оказалась ближе к выезду. Будь наоборот, её закрыл бы собой фургон с оружием. Бóльшая часть бандитов была внутри помещения.

Задние двери микроавтобуса раскрылись, и оттуда выехал пулемёт. Дежурившие возле грузовика бандиты попытались выхватить оружие, но тут же раздалась очередь. Все, кто стоял, попадали. На улицу выбежали ещё два человека, в противогазах, кинули гранаты в сторону грузовика. Из гранат пошёл дым, и бандиты остались лежать.

Сидящие в машине с деньгами контрабандисты сжались и закрыли головы руками. Выстрелы продолжали долбить барабанные перепонки. Потом к ним добавился стук — с двух сторон дергали закрытые дверные ручки и стучали в стекло дулами автоматов Калашникова, недвусмысленно намекая, что будет дальше. Бандиты переглянулись, кивнули и открыли двери. Им тут же в нос ударил запах странного дымка, голова закружилась, появилась слабость. Их дернули на землю и оставили лежать.

Третий налётчик, обежав грузовик, закинул ещё одну гранату в открытую дверь библиотеки. В его сторону тут же раздались выстрелы, он что-то прокричал на сербском и захлопнул мощную дверь. Оглянулся, подбежал к грузовику — водитель спал, сражённый газом. Отлично. Додя завёл машину, дал заднюю и аккуратно, одной ногой стоя на подставке, второй давя педаль, подпёр дверь в здание.

Товарищи начали рыскать по грузовику и машине. Кирилл, стоявший за пулемётом, нервно водил дуло из стороны в сторону.

— Клятые противогазы… Я ни хрена не вижу…

— Пусто.

— Тоже.

— А в грузовике что?

— Вроде как оружие.

— Реще давайте, сыщики.

— Гляньте в багажнике машины, — предложил в общем эфире Женя. Он сидел за рулем микроавтобуса и нервно стучал по рулю. Будто чувствовал, что автобус заминирован.

Машину кроме Жени и Коли никто больше не водил, поэтому рычаг от багажника нашли не сразу. Внутри лежали три инкассаторские сумки. Кирилл раскрыл одну, внутри лежали деньги. Не битком, но и не мало.

— Есть! Погнали!

— Тяжёлые… — Самсон схватил сумку, махнул подбегающему Доде, что сваливаем.

— Тем приятнее, хе, — Глот подмигнул, не подумав, что через противогаз не видно.

 Все уселись в машину. Кирилл отправил через телефон сообщение, достал симку, переломил её и положил в карман. Следом разломал телефон, сгрёб в мешочек — на первой же остановке закопает или куда-нибудь забросит.

С кучей денег, в форме и с автоматами надо было залечь на дно. Решили, что сделают это в прямом смысле — библиотека располагалась в восьмистах метрах от воды. Проехали, свернули, оказались у берега. Номеров на микроавтобусе не было. На оружии любые опознавательные знаки подчистили. Всё сбросили форму, переоделись. Женя подъехал к оставленной для пересадки машине, потрёпанному «москвичу». Кирилл похлопал пулемёт.

— Жаль, что не боевые были.

— Понял, как оно может быть, да? — Додя удовлетворённо улыбнулся.

— Бабки вытащить не забудьте, — недовольно проговорил Самсон, натягивая футболку. Закрыли лица банданами. Никто не знал зачем, камер в округе практически нет, не Москва.

Женя положил на педаль газа заготовленный кирпич. Простился с микроавтобусом — любая машина заслуживает лучшего финала. Достал зажигалку, как занялось пламя — метнул в кабину. Там уже всё основательно залили бензином. Женя готов был бегом завести микрик и спрыгнуть, но понял, что автомобильная площадка пуста. Топить собирались, чтобы никого взрыв не коснулся. Но раз никого нет, то пламя можно и оставить. Насколько действенно это поможет с уликами и остались ли они вообще, никто не знал, но решили на всякий случай прожарить нутро машины.

Из кабины повалил дым, Женя сел за руль «москвича» и погнал на Старокузьмихинскую улицу. Она шла вдоль берега, уходила во что-то вроде промзоны. Не доезжая до неё, друзья вышли из машины, взяли сумки, и начался забег через Академгородок. «Москвич» бросили, оформлен он ни на кого не был, машина-призрак. Если бы стопанули гайцы, начались бы неприятности. Но на этом участке дороги не останавливают.

Они плутали садами возле школ, обходили с разных сторон дома, разделялись и встречались вновь. Через сорок минут вышли в парк, а дальше, миновав ещё одну дорогу, в лес. Ещё час — и они на съёмной квартире. И только там получили сообщение от Канта с ужасной новостью.

Пока бандитов грабили, презентация музейного проекта обратилась в хаос. Директор пыталась остановить уходящих людей, те виновато улыбались. И тут Вано выхватил пистолет. Никаких детекторов при входе в библиотеку, конечно же, нет. Кто решит устроить теракт в библиотеке?

— Вано, спокойнее, в библиотеке нельзя шуметь… — Томас развёл руками. Он до оружия не дотянется, но его парни…

— Ты зашкваренный… Ты меня зашкварил! — Вано пошёл к Томасу.

Коля бросился наперерез. Зачем — он не знал. Но убийства в план не входили, и что Вано не знает о предпочтениях Томаса, никто даже не предположил. Если они, кучка творческих ребят города, нарыли на него информацию в первый же заход, то что говорить о местном авторитете? Неожиданностью стало, что подельником Томаса оказался их меценат.

— Свали! — Вано наставил пистолет на Николая. Тот тоже вскинул руки, приподнял подбородок. Внутри всё сжалось. Мозг включился слишком поздно, он оказался на линии огня прежде, чем подумал.

— Слушай, за такое нельзя убивать…

— Щенок!

— Нет!

Вано дернул пистолетом вниз, и раздался выстрел. Коля падал под дикие крики окружающих. Их тут же разбил вдребезги другой выстрел. Руки машинально вжались в живот, в рану, откуда текло горячее, живое. Ноги оказались под подбородком, то ли в падении он так сложился, то ли уже на полу. Как-то глупо вышло.

— Дёрнетесь — перестреляем! Или вы такие же?

— Нет, не надо…

— Положи пистолет!

Смысл фраз начал ускользать. Над ним что-то происходило, мир обращался в ураган. Он же, если не считать боль, чувствовал себя в эпицентре торнадо. Тихо, невесомо. Николай сжался в комок и ничего не видел. Ни как разоружили людей Томаса. Ни как тот лежал в крови, смотря немигающими глазами в потолок. Ни как Вано с его пацанами побежали из зала. Не мог знать, что укрывавшаяся в кабинете этажом выше Юля услышала выстрелы и побежала вниз, но застряла в хлынувшей из аудитории людской волне.

Вано решил, что оббегать здание, высокий выступ, отделяющий прилегающую к минус первому этажу парковку, будет дольше, чем выйти через минус первый этаж. Он спустился по лестнице, не думал даже брать заложников, чтобы успеть сесть в машину и уехать. Но его встретили спящие пацаны и запертая дверь. А ещё странный, разреженный запах в воздухе.

Кант скомандовал сваливать, и срочно. Русая с самого начала подключилась к камерам, и все видели произошедшее. Девушки начали выходить из системы, шифроваться, творить ритуалы техномагии, чтобы не отследили. Наконец черноволосая сказала:

— Я вышла.

И через мгновение:

— Кажется, я уронила систему библиотеки…

Полиция приехала быстрее скорой, её вызвали из самой библиотеки. Охранники, как и было договорено, а главное, оплачено, старательно делали вид, что не замечают происходящего на стоянке. Жителей соседних домов очередь из пулемета не смутила, каждый придумал свою трактовку, откуда взялись странные звуки. Потом раздались выстрелы внутри библиотеки, превратив храм духа в место преступления. Ещё через минуту все камеры выключились, а записей за последние часы не сохранилось. Никто не будет знать, но они остались на ноутбуке русоволосой подруги Глота, которая так и не придумает, что с ними делать. Также в тот день упал сайт, архивы, система электронного обслуживания библиотеки. Резервные копии касались только самого важного, терабайты уникальных электронных ресурсов канули в лету.

Кант оборвал трубку Юле. Девушка спустилась в общем потоке людей, прижимая к груди папку. Кант закурил и собирался курить, пока не захочет выблевать дым.

Юля сидела на корточках возле ресторанчика, расположенного в офисном здании напротив библиотеки. Между царством книг и царством бумаг раскинулся сквер. Не маленький, но не такой большой, чтобы не заметить, как кого-то вытаскивали на носилках и несли в карету скорой.

— Что там?

— Подожди, Юль…

— Говори, что видишь! Кого они несут?

— Я не знаю… Но тело закрыто… простыней.

— Нет… Кант, нет! Нет!

Юля бросилась на шею к другу и зарыдала с новой силой. Её переломило истерикой. Кант, обнимаю подругу, укусил свой кулак, борясь с рухнувшим на них миром.

Эпилог

Женя включил аварийку и припарковался у парапета Нового моста. Середина дня, сильно движению не помешает. На всякий случай выставил знак. Для вида поднял капот, стал проверять двигатель, аккумулятор, даже достал инструменты — что-то подкручивать, и отсоединил пару проводов, на случай, если «гайцы» остановятся.

День был солнечный, ясный, но не душный. Духота, как запечатлел в вечности Булгаков, она в Москве, в Иркутске же просто жарко. Жарко летом, холодно зимой. Мерзко-континентальный климат, зато люди хорошие. В большинстве своём. Климат оставляет след на людях, на обществе, на цивилизациях. Географический детерминизм это называется, можно пользоваться, если хочется щегольнуть в приличном обществе. Иркутску удалось преодолеть главную беду России, помноженную здесь, на азиатской земле, во сто крат, — зиму. И дело не в бурях, не в морозах. Дело в настроении, в тоске и мраке, который опускается на мир. В маленькой смерти. Эту маленькую смерть научились побеждать круглосуточными магазинами, большими торговыми центрами, которые украшаются к новогодним праздникам, фонарями и центральной отопительной системой. Но не везде. Отправься от Иркутска на север, да и на юг, хоть куда — и зимой увидишь серость. Она не хорошая, не плохая, просто… серая. А если поехать в приметные дни в соседний большой город, в Братск, проведя девять часов в автобусе, — познакомишься с невыносимой зимой, когда находиться больше десяти минут на улице просто невозможно, как ни одевайся. Делает ли это сибиряков как-то более устойчивыми к холоду? В первую очередь это обстоятельство учит ценить тепло. И знать своё, человеческое, место в мире.

Так и не представившийся сотрудник ФСБ стоял в плаще и шляпе. Рост, черты лица и личность терялись — в центре внимания окружающих оказывалась одежда.

— Вам не жарко?

— Нет-нет, люблю тепло, даже в такую погоду.

— Не то место для жизни выбрали.

— В какой-то мере это касается всех нас, Николай.

Замолчали. Фээсбэшник смотрел на небо и улыбался солнцу. Так и не скажешь, что серьезный человек.

— Что теперь будет? — тишину нарушил Николай.

— Шухеру вы, конечно, навели. Кое-кто хотел предать дело… гласности и логически все завершить. Но мы с вами договаривались, вы договор выполнили. Я настоял в разговоре с коллегами, чтобы вас не трогали. Вы с друзьями всё так же остаётесь под наблюдением, но, считайте, индульгенцию себе заработали. Деньги тоже можете оставить себе.

— Спасибо. Но всё-таки… Можно было и не врать про папку, а сказать прямо.

— Мне было интересно, что вы сделаете. Отличный отвлекающий манёвр вышел. И нашим ребятам разминка.

— Ага, отличная, — Коля покосился на свои грудь и живот, всё ещё замотанные под футболкой бинтами.

— Николай, вы с друзьями сглупили. За глупость надо платить. Я очень надеюсь, что мы никогда больше не встретимся, и потому буду откровенен — если бы не ваше ранение, я, возможно, не был бы так настойчив в споре с коллегами. Но чувство вины в моём сердце вы посеяли, я ведь подумал, что вас убили. Как-то неловко, парень, вроде, неплохой.

— Спасибо, утешает.

— Чем больше глупость, тем больше плата. Как там? «Лишь кровь бесценна, её и требуй»? Не ваши поэты написали?

— Нет.

— Хм, кажется, кто-то из молодых иркутских ребят… Я, признаться, к искусству неравнодушен.

— Приходите на наши вечера. Того гляди, и методы у наших спецслужб станут более… Искусные.

— Хороший каламбур. Однако напомню, с кем вы разговариваете. Поверьте, вы бы не хотели ни меня, ни моих коллег видеть у себя на вечерах. Начнёте сами себя цензурировать на сцене, в воздухе повиснет напряжение. Издавайте книги, снимайте фильмы — с этим с удовольствием ознакомлюсь. Деньги у вас теперь есть.

Николай то ли улыбнулся, то ли скривился.

— После всего этого… Думаю уехать из города.

— Очень зря. Я был лучше о вас мнения. А тут — побег.

— Не побег. Я слишком много дал этому городу.

— Ой ли? Всего-то одно ранение?

— Я чуть не умер.

— Расскажи это Вампилову. Или Распутину, чья дочь здесь погибла. А если вспомнить тридцать восьмой, Гольдберга, Петрова… — работник спецслужб перешёл на «ты».

— И что же, всё забыть, будто не было?

— Тоже побег. Но вы начали задавать вопросы, Николай, это радует. Поймите, Москва, Питер, Прага — этим городам есть на кого опираться и всегда будет. А Иркутск… Он на грани ходит. На грани спячки, как медведь. Слизнет языком каких-нибудь десять человек и остановится город на долгие годы.

— Я устал людей из спячки вытаскивать.

— А надо! Вам точно не голову прострелили? Город — большое общежитие. Возможно даже, большая ферма. Сейчас поймёте, к чему такое сравнение. Нужны пастухи, простому человеку некогда думать о себе, своей жизни, откуда он пришёл и куда направляется, о добре и зле. Тем более что роль религии в жизни общества низка. Нужны такие, как вы, и такие, как мы. Чтобы направлять, а в случае чего не пускать.

— Так что же, мы пастухи? А вы…

— А мы собаки, которые охраняют стадо и не дает ему разбежаться. Ну, мне не претит такое сравнение. Псы — хорошие животные.

— То есть люди — тупое стадо?

— Не надо метафору считывать буквально. Вы с друзьями откуда взялись? Оттуда же, из этих же улиц, этих же школ и факультетов, откуда и те, кого пытаетесь вести. Просто вы взялись за глобальные проблемы и задачи, а они — нет. Моё дело — направлять, а если пастух куда-то не туда идёт — облаять и пастуха.

Осталось чувство, что Колю с друзьями говорящий относит к остальному стаду.

— Намёк понял.

— Молодец. Советую не уезжать. У вас теперь столько материала для творчества! И город заиграл новыми красками, а?

— Вы давно в профессии?

— Достаточно, чтобы сказать — да, я что-то изменил в этом мире в лучшую сторону.

— Достойно.

— К достоинству через грязь и кровь… Есть в этом что-то от Достоевского. Творите, Николай, творите. Хочется про жизнь, про человека, настоящего, а не инстаграмных кукол. У нас в Сибири таких ещё много, кто руками работает, головой думает и не боится кровь проливать. Ни свою, ни чужую. Вдохновляйтесь, Николай. И закон не нарушайте. Будут проблемы серьёзные, напиши в соцсетях пост, чтобы фраза была… Хм… А вот эта же: «К достоинству через грязь и кровь… Есть в этом что-то от Достоевского». И страницы не закрывайте, не хотелось бы вламываться в ваше личное пространство. Тем более творческий человек должен быть публичным.

— Да, я понял.

— Вот и хорошо. Удачного учебного года. Если решите переезжать — в соцсетях не забудьте пост сделать. Чтобы знать, каким коллегам вас передать.

— Чувствую себя вещью.

— Зачем же? Просто у собак верность такая, до гроба.

Сотрудник подмигнул и пошёл вдоль моста.

Николай вернулся в машину. Рана болела, он устал. Сил хватало на небольшие вещи, например один за полдня разговор.

— Всё ровно?

— Да. Преследовать нас не будут, но станут присматривать.

— Уже что-то. А из приятного?

— Назвал нас дураками.

— Ну, в тему. Я до сих пор в шоке, что мы эту историю пережили.

Друзья рассмеялись. Жизнь, казалось, расслабляла хватку последних месяцев. К городу подступала осень.

— А деньги?

— А деньги остаются у нас.

— И каково себя ощущать миллионером?

— Совестно, коллега. Но, полагаю, это ненадолго.

— Денег же много собрали?

— Охренеть как много.

Женя улыбнулся и выключил аварийку. Поехал по мосту с блаженным выражением лица, на радостях постучал по рулю.

Впереди маячила та самая библиотека, где всё произошло.

— Это ж у нас теперь столько возможностей!

— Да. Но знаешь, я сейчас подумал… Вообще, много стал думать в последнее время…

— Больше обычного?

— Да, больше обычного. Слышал, пулевые раны навылет несколько меняют людей. Так вот… Мы столько пережили, у нас сейчас все карты в руках, но… Стрёмно, что это всё было ради бабок.

— Выключай шарманку, Коль. Бабки — бонус от вселенной. Как орлы для Фродо и Сэма. Просто насладись триумфом! Свози Галлу в отпуск. Как она, кстати, на всё отреагировала?

Коля грустно улыбнулся, уставившись в серый бардачок. Затёртые иконки грозно смотрели, полуденное солнце слишком слепило, противоположную сторону моста перекрывал Женя. Оставалось смотреть в бардачок. Пришло твёрдое решение сходить на исповедь.

— Стоически, как её бабка в сорок пятом.

— Ну вот и извинись. Мы ж никто за границей не бывал ни разу. Да и сам развейся, накупи книг… Разве плохо?

— Нет, не плохо, но…

— Ну и не надо париться. Мы наконец-то можем наградить себя за труды.