Марина Марьяшина

Родилась в городе Муравленко (Ямало-Ненецкий автономный округ). Окончила Литературный институт имени А.М. Горького.

Печаталась в журналах «Дон», «Нева», «Менестрель», «Юность», «Плавучий мост», «Пролиткульт» и др.

Входила в длинный список премии «Лицей» (2022).

Победитель IX Всероссийского конкурса молодых поэтов «Зелёный листок» (2025), лауреат Всероссийского фестиваля им. М. Анищенко (2024) и др.

Живёт в Москве.

ПОМИМО ЗРЕНИЯ

I. СКВОЗНЯКИ

***

Отлетает земля в тёмно-синюю пропасть ночную,
винтокрыло врезается тело в сатин или бязь.
— Как живёте вы там, пока я вашу землю врачую,
россияне, товарищи, граждане… слабая связь,
прерывается голос. Читаю посланья заборов,
мол, «про*рали мы всё, дядя Юра». За пшик, задарма,
а куда нам деваться? Госплан тридцать лет как запорот,
се великий ребрендинг приходит в мозги и дома.
Вы меня призывали, как символ спасения всуе.
Что-то вроде фигурки вождя в опустевшем ДК,
вот я к вам и пришёл, и весну вам на окнах рисую,
как там ваше далёко — понять бы мне издалека.
На Садовом колонна машин застоялась и воет,
от реклам и огней деться некуда кроме аллей,
только вейповский пар застилает стекло лобовое,
и на землю мою осторожно ступает апрель.
Каждый день, просыпаясь и глядя в окно, как стонал ты
на обломках страны — сонный русский, мордвин ли, казах,
как бы вас ни корёжило, ночью вы все — космонавты
со звездою во лбу и космической пылью в глазах.

***

Мы стеклянные бутылки
из газетного ларька
дно видать из всякой дырки
чёрный космос, облака
темень-темень, ночь без края
ты молчишь и я молчу
эка, фраер, скажешь, краля
только губы обмочу

мало мы друг другу скажем
жарко топлена изба
изо всех душевных скважин
льётся песня, суть ясна

жизнь пройдёт с приставкой «мета»
слышь, гормоны успокой
что не женишься на мне-та
обходительный такой

может, пьяненький сантехник
нас в подъезде порешит,
стёклышко, открой секретик,
что на дне души лежит.

***

пожалуй, ты хороший собеседник
качаешь свет на нитях дождевых
невидимым ножом срезаешь травы,
сухие листья, головы цветов
поговори со мной ещё немного
и в солнечном бульоне раствори
ещё сентябрь. я так боюсь предзимья
под неба серым влажным одеялом
и снега в одиночестве боюсь.
поговори со мной ещё немного
как ты умеешь — зрения помимо
помимо слуха, осязанья, речи
о чем-нибудь ветрами нашепчи
но только чтобы было, что запомнить
какой-то миф, что всё ещё возможно,
что будет чистота и счастье будет
и человек появится родной,
и будет, для чего с утра проснуться
греметь кастрюлей, делать бутерброды
и ветром ледяным ещё дышать,
и на балкон под наволочный купол
в дурацких шлёпках выходить не страшно
и радоваться снегу обучиться
поговори ещё со мной, прошу.

***

Молчит Мария. Рыба спит в реке.
Собаку вдоль реки на поводке
С утра пораньше прогуляться тащит.
И сквозь Марию время так сквозяще,
Как форточка на зимнем сквозняке.
Сквозь голову её летят машины,
Деревья, птицы, речка, облака
Собака, что сорвалась с поводка,
И детский мячик во дворе московском.
Друг другу мы ни пишем ни строки,
Она не отвечает на звонки,
А я сижу в молчанье этом скотском
И только жду, что птичка запоёт,
Молчания расклевывая лёд.
И будет лето, парк, её собака,
И облако, как белая рубаха,
Над головами тихо проплывёт.

***

из глубины живота расцветает малиновый ёж
кто ты откуда зачем и куда ты идёшь
мне говорит человек прорастая рукой
в тела уставшую мякоть в предсмертный покой

полночь беседка летящая осени над
просто держи меня за руку чтоб вспоминать
вечность над нами как банка от колы зеро
смятая в листьях звезда от которой светло

просто возьми меня за руку в ночь уведи
в лагерь на Волге в предгорья в косые дожди
будто не брат не жених не отец и не мать
внутренний лагерь который потом вспоминать

вот мы и взрослые дети не съест нас волчок
выдаст нас оторопь разве да розовость щёк
сядем погреемся у болевых очагов
лунной пылинкой растаем на линзе очков

в чёрной как Волга огнями пронзённой ночи
иглы поджав развороченный сгусток молчит
кто ты зачем и откуда не спрашивай тьму
был человек и за это спасибо ему

***

маме

мы шли от рынка к дому, было поздно
фонарь лизал подтаявший снежок,
мать за руку вела меня, и ветер
нёс ледяную стружку мне в глаза,
в зрачки и щёки маленькие шпажки
бросало сбоку. И откосно плыл
иной какой-то снег: как будто время
из нескольких времен в одно слепилось
и я иду, и мать веду за руку,
а может быть, она меня ведёт.
никто навстречу нам тогда не вышел:
в том городе, где выключают свет
по фонарям — примерно в восемь тридцать
а-то администрация не платит,
зачем платить за даром свет горящий?
собаки тихо выли в мёрзлых будках
в бессилии залаять на прохожих,
на маленькую женщину с большой.
ты знаешь, мама, иногда как будто
становится сознанию неважно:
зима, весна ли, даже если жарко —
стоит метель и ночь перед глазами
и мы идём, и солнце не встаёт.

***

поутру из глаз вымывать песок
(так болят глаза и свербит висок,
будто в гроб ложилась, и сон был мне,
будто за ночь новая ночь в былье
проросла, как зёрнышко пустоты,
протянула трасы, взвела мосты,
проложила путь и свела его
в закруглённое наглухо естество).
это круг гремящий, как то кольцо
о, my precious, выйди же на крыльцо,
и ладошки лодочкой у груди
прям, как в детстве, помнишь ли?
Подойди
подойди ко мне, обними меня,
тут кольцо горит в глубине огня
и гремит оно, и идёт состав
мимо царств Кощея, погранзастав
и кипящих рек, без которых Ад
невозможен так же, как этот МКАД,
за которым где-то идут бои,
и встаёт земля на круги свои…
принимая воинов и снега,
присыпая раны свои слегка.
лучше б вместе спать, не боясь огня,
подойди ко мне, обними меня.

***

И, сужаясь до точки, я к вам войду,
Пусть «нельзя» конвоир свистел.
Я, как лезвие, слово несу во рту,
Мимо пиксельных арт-систем.

Рассыпается город на вензеля,
Жжётся воздуха чистый спирт,
Непослушных дубинками веселя,
Бродит мафия — город спит.

И не знаешь ты, кто там стоит в окне,
Кто следит за тобой всегда,
Сковородка, шипящая на огне,
В мойку льющаяся вода.

Мы свободны лишь только пока лежим,
И не чуем себя собой.
Успокойся, беззвучный включи режим,
Мутноватый рингтон запой.

Всё в порядке. Но в мыслях одна ЗП,
Медь звенящая искони.
Обними же мой призрак, прижми к себе,
Или ладаном изгони.

Ибо в саване комнаты, в сем гробу —
Даже вещи хранят места.
К телевизору сядешь — и чип во лбу,
Загорается, как звезда.

Что мечтать нам о дочке ли, о сынке,
Если плоти мы лишены?
Пусть гудит на отрезанном языке
Серый колокол тишины.

***

это рябь на воде отлетевшего в полночь пруда
это слабость листвы что к деревьям на воздух прибита
это мальчик у кромки воды проверяет вращеньем прута
глубину погружения вместо взрыванья карбида

говорит глубоко и так долго ещё до тепла
я бы всё тут взорвал только птиц угнездившихся жалко
это осень прошла искромсала деревьев тела
цвета шерсти верблюжьей упавшего с плеч полушалка

дождь упал с высоты и в траве до утра пролежал
чтоб горячечный лоб остудить ледяным перегноем
это детская сказка в которой случился пожар
это взрослая жизнь где и смерть мы в слова перегоним

что угодно малыш зарифмую дождливой строкой
уходящей в ночное окно длинноногой чечёткой
потому что нельзя быть на свете бесплотной такой
чьи-то волосы гладить астральной ладонью нечеткой

***

тело моё дерево тело моё — медь
я по-людски ни бельмеса не разуметь
стоит только встретиться взглядом — я трын-трава
не жива стою я и не мертва

переведи меня с мёртвого на живой
если получится — стану тебе женой
слышишь — я рядом, но там, где и ветра нет
где темнота и в окнах зажжённый свет

холодно здесь мне. Вечный сентябрь, дожди
вместо словес остался лишь гул дорог
красного петуха общипай, сожги
красной кровицей его напои порог

я постучусь, а может быть, позвоню
выйду в посмертном платье встречать зарю
белое платье да земляной подол
счастливо-счастливо будем ли жить потом?

***

сказали это симуляция
такой большой эксперимент
зажмуриться и рассмеяться бы
мол круче сей историй нет

закрой глаза смахни с предплечия
не то фронтальный свет больной
не то ментальные увечия
да тени умерших давно ль

они как ты но всё ж отчетливей
тебя на деле раз мертвы
пока ты мыслям здесь отчеты вёл
неотличимы от листвы

они прошли по этим улицам
прозрачными чтецами дум
постковидарным тихим ужасом
и продолженьем войнам двум

и самого себя бояться бы
живя в две тысячи седьмом
крутая всё же симуляция
придумывали всем селом

***

на воздух воловьими жилами
прикручены елочки ЛЭП
в морозном краю не тужили мы
жевали заветренный хлеб

но плакать об этом уж нечего
на круглой ли плоской земле
везде по приезде неметчина
да ветра шлепок по скуле

домой бы но дома но дома ты
на съёмной квартире одна.
но вкатится штормом в полкомнаты
взбурлит световая волна

весна, говорят, настоящая,
но ты настоящая ли
от тени своей отстоящая
на шаг на полоску земли

***

От сквера к магазину путь скруглю
До арки, чьё нутро ветра провыли,
да темнота, стремящая к нулю
свои потоки густоволновые.
Короткий день. Бездомной голытьбой
нашарившись по улицам столичным,
приду в свой угол. Купол голубой
сомкнётся, аркой пойманный с поличным.
В чужом окне за шторой свет моргнёт,
завьётся дым, игольчат и кристален.
Промокнут спички. Утром будет лёд.
На этом всё захлопнется, как ставень.
Я встану рано, затемно ещё.
Крутись-вертись, дурацкая система.
«Мы все здесь так же, как бы. Ну и чё?»
Читается на лицах. Но из тела
едва ли швырнет (от сверканья рельс,
от чёрных труб, стояния в тоннеле).
Привет вам, дорогие. Этот рейс
для вас. Прощайте. Сказывать тут мне ли
про дни свои, пустые на прозвон,
которых сотни мимо протрещали…
Им ржавый космос вымокших промзон
Культями форток машет на прощанье.

***

где-то во дворах Бахчиванджи
ливнями мой путь не обложи
свет янтарный в кухне, абажур,
комнату я взглядом обвожу ль,
режу лук ли, чайник кипячу —
ничего от жизни не хочу
просто дожидаюсь, как жена,
с ночи утра, с утра дотемна
что наступит жизнь, зажжётся свет,
муж вернётся, тишь сойдёт на нет,
будут разговоры, беготня,
и запомнят вовсе не меня,
а вот этот яблочный пирог,
половик да вымытый порог
не меня, а мёртвую жену
да густую в кухне тишину.

***

не достучаться, не проронить ни слова
в тихую полость между тобой и мной
там, на границе тела, где тень излома-
на голубой эфир и эфир иной

вдруг наползает что-то и ты под веки
весь перейдёшь и станешь благая весть
милая говоришь я пришёл я здесь
плотности не хватает лишь. мы — калеки

только и можно, что представлять, как ты
ходишь по комнате, ночью плюёшь с балкона
нор временны́х и вре́менных мы кроты,
впрочем, одна я. верю, что спишь спокойно

выпадешь в утро в сонном параличе
кто-то нездешний сверху ложится. Мог же
и не проснуться. С вмятиной на плече
в ласковом шёпоте в плеске листвы промокшей

и не заметишь, как за спиной вразлет
тени сшибаются, мой образуя логос
чиркаешь спичкой — и над плитой встаёт
синими лепестками дрожащий лотос.

***

Помяни моё слово: ночью наступит снег
На распаханных рёбер тонкие магистрали.
Станет ясно тогда: паршу обдирая с век,
Никогда мы не видели снов. Мы вообще не спали.

Мы боялись уснуть, застигнутые врасплох,
Человеческим злом запуганные волчата,
У которых от ласки только больной восторг,
Свистопляской двухвостой плети душа почата,

Вздыбив шерсть и рыча, приблизимся, жести для,
И к ногам упадут остатки рогов и перьев,
И внезапного счастья ржавая шестерня
Шевельнётся внутри, кровавую жижу вспенив,

Всё, что было — давно истаяло, утекло…
Понеси меня, волчья сыть. Я идти устала
По высоким снегам — в ощеренное тепло,
Жить с людьми наравне, любить и не ждать удара.

***

и когда останется только речь
занавешивай зеркала
даже мёртвые могут с живыми лечь
нет не могут
я солгала

водворяясь как мысль в черепную клеть
жижу слов обтряся в поддон
скольких вынесла прежде чем отболеть
скольких выпустила потом

это просто шизоидное нытьё
а на вечность расчёт едва ль
на помойку снеси барахло моё
забывая никто не тварь

ночью скрипы и шорохи громовы
а припомнится сказ о ком
сохрани его в ящике головы
чернозёмом и сквозняком

***

по неведомым дорогам
рваных линий на руке
хиромант с Арбата трогал
и уехать налегке

нет не смог сказав что ливней
надо мной фантомный плащ
тыкал в грудь на крабли-крибли
взрослым телом детский плач

заслони сказал немного
убаюкай дай конфет
пусть дыру размером с бога
залатает этот свет

что горит у нас на кухне
за окном в пространства нефть
встань с утра а к ночи рухни
будет так исхода нет

руки здесь умоет лекарь
но пожалуй не струхну
уходить по синим рекам
в заповедную страну

сколько раз ещё на грабли
соль насыплют кровь протрут
в мире все страдают как бы
не страдать великий труд

II. ОТРАЖЕНИЯ

***

В кубанской степи, где душа отпускает поводья,
медовая дыня луны над подсолнухом чахнет.
Мы едем и едем. И думаю: «Господи, вот я.
И кто я по жизни вообще? Оцинкованный чайник».

За стёклами воздух синеет, прозрачен и плотен.
Здесь третий блокпост улыбается из камуфляжа.
И мы рядом с ними — пейзаж, недостойный полотен,
мы просто работали много и рвёмся до пляжа.

Над тёмной водой, не над рисовым полем, однако
летит самолёт, синеву, как письмо, разрезая.
Как будто всю жизнь мы проехали так. И ни знака
о счастье и смерти.
Но только сплошная косая.

Стекло лобовое на степь, опалённую зноем,
вези меня в ночь и по радио что-то пиликай,
чтоб стала я глиной, земным громыхающим слоем,
разрушенным домом, оплетшей его повиликой…

***

Это сумерки, долгие сумерки
перед жизнью какой-то большой,
шелест линий по жести на сурике,
зонт на трассе, прибитый паршой,

забегаловок сытные запахи,
говорливые жёны-мужья.
это всё отражение в запонке,
обронённой в пыли. Может я

просто сплю? И проснусь в настоящее,
где нужна, как тепло и вода?
что-то стоит понять, просто я ещё
с кровью зуб достаю изо рта

перед зеркалом в ванной. И крошатся,
и совсем выпадают они,
и смеётся беззубая рожица,
и себе говорю я: «сморгни».

цокнет бабочка, ночи прелестница,
о стекло, прикорнёт на плече.
Это признак, что надо повеситься
на весеннем рассветном луче,

чтобы время, толкнувшись от реверсов,
всех уснувших взяло под удар.
Говорили об этом и Ремизов,
и уснувший в засаде Гайдар.

***

в приморском городе с черешнями,
где ветра солон поцелуй,
мы зажили б с тобой по-прежнему
не важно, к городу, к селу ль

всё это я себе представила:
июньский полдень в гамаке
на площади фигурка Сталина,
в ежовом, как бы, кулаке

живём, и всё же легче дышится,
по вечерам идем в кабак,
а если завалялась тыщица
целковых — ты наденешь фрак,

а я — достану платье лучшее
из вещевого сундука
обняв, как женщину, оружие
матрос покосится слегка

но что нам. Времени достаточно
чтоб жить и верить, резать лук,
стихи писать, когда тоска ещё
сквозь детский смех уколет вдруг

под сердце самое. Иголочки
из века нашего — тому,
где «голубые комсомолочки
визжа купаются в Крыму…»

***

мне просто не спалось и я придумала
желтушный свет фонарный тихий час
воронка неба чёрная петуния
вворачивала внутренности мчась
в себе самой так тихо осторожненько
пока все спят затянуты в неё
проснутся чтобы шаркать по Остоженке
продумывать приличное враньё
про собственную жизнь в одно горение
с другими заходящими в подъезд
вдвоём в квартиры вот мол откровеннее
опаснее и проще что же есть
но телом на кровать для сна наколотым
я чувствую так ждёт мотыль огня
что чернота склоняется над городом
и смотрит на неспящую меня

***

Зацветает черёмуха, синь обнимает сирень,
и звенит, и дробится на воздухе солнце проспектов,
и в лесу городском, одуревшем от птичьих сирен,
дни становятся легче. Вольнее и шаг, и разбег их.

И губами листвы трепеща на весеннем ветру,
с человеком, с пылинкой, с росинкой и с божьей коровкой
говорит человек, что однажды сказал «не умру,
стану книгой из книг, наша встреча не будет короткой».

Он идёт по воде — подо льдом отмерзают мальки,
он земли не коснулся, но та выпускает побеги.
Мир болит в нём самом, и его наложеньем руки
жаль, уже не спасти, и свидание будет в побеге.

Он пришёл не карать за грехи, а спросить «как дела?»
всех поймёт и простит. За метанья, за трёп и за трепет.
И закат над столицей, багрянцем омыв купола,
обратится вином, и до сердца дойдёт, и согреет.

***

поиграем в русскую рулетку
в жестяной загоним барабан
снег, огни, оконце с небом в клетку,
деленное шторой пополам

ляжет свет больной на полустанки,
постоим, дыханье затая:
деревень костистые останки,
здравствуй-здравствуй, родина моя

здесь на дно сгоревшего колодца
выгнув шеи, смотрят журавли,
но иссохнет времени короста,
полетит, как шарик, шар земли

оборвётся в горле колокольчик:
расставанье, молодость, весна,
пуля выйдет в час, в который хочет,
барабан прокрутится без зла

не боись его расчёта злого
в день, когда на песни Гесперид
вздох, как боль несказанного слова,
белым дымом к небу воспарит.

***

Посмотри, Одиссей,
для чего ты свой город оставил:
из родни-то из всей
только скрип оборвавшихся ставен,

а в Москву с февраля
жизнь придёт, будто пьяная драка,
и руно фонаря
вырвет лица любимых из мрака

не тебя, дорогой,
это память на кадре зависла,
грязный снег под ногой —
будто прихоть пройдохи-сновидца,

на Итаке с тех пор,
как уехал, ветра не стихали:
несмолкающий хор,
окликающий бездну стихами

я сшиваю строку,
точно так, как сибирские зэчки
шьют пальто на меху
аргонавтам, не слазящим с печки,

но не там и не здесь
нет, не будет покоя, однако
будет сонная смесь,
где Москва и Сибирь, и Итака —

одуревший ландшафт,
и по сну ты гуляешь, как сталкер,
а за кадром блажат:
«что полезного сделал и стал кем?»

но, как чудо, из рва
целит в спину снежком Навсикая…
прорастает трава
и березы шумят, не смолкая.

***

маме

так бабка с детства говорила нам
торгашка перекупщица столица
что светит найм грошовый честный найм
и есть одно в отечестве смириться

и выйти в люди в нищенском тряпье
в дурацкой куртке и в жару и в ливень
никто и не заплачет по тебе
и путь не длинен

на кухню с кухни улица кровать
и угловатым внутренне и внешне
встаёт весь мир и ничего скрывать
и если я права то лучше врежь мне

за эту правду выбитую из
бетонных плит огней над магистралью
встречай меня в чаду барачных риз
ни ближе ни роднее мы не стали

и помни кто есть пешка кто ладья
под взглядом вездесущего тирана
и повторяй сквозь улицу летя
ты горький дым ты родина ты рана

***

Оглянувшись, увидишь: порубленный сад
и деревьев куриное мясо.
Не срастаются кроны и ветви висят,
не поднимутся. Разве не ясно,
что когда нелюбовь — даже воздух — наждак,
даже небо — разбитая чаша?
Я так долго бежала, но только на шаг
отдалилась. Мне виделась чаща,
из волшебной расчёски возникшая вдруг,
то горящая, то — как болото.
— Кто ты? — каркали птицы мне, — враг или друг?
И у зеркала в пол-оборота
хохотала колдунья. Она же плела
из волос мне по росту рубаху,
чтоб не елось-не пелось, чтоб сажа бела,
чтоб в студёную воду с размаху
не боялась я падать. Не страшно теперь:
по воде я спокойно шагаю.
Что мне пуля, что сабля, что дикий мне зверь,
если небо пропитано гарью?
Если каждый листок, что упал и истлел
обернёшься — прикрепится к ветке,
и срастается воздух, как будто расстрел
не сегодня, а в будущем веке.
Изглодаешь ты каменный хлеб, и слезой
путь сквозь тридевять царств будет вышит.
Но нельзя оглянуться мне. Есть ли резон,
коль без шкурки лягушке не выжить?