Сергей Кубрин

МИРНЫЙ ЖИТЕЛЬ (18+)

---

ШВЕЙ

Тюрьма его не исправила.

            За шесть лет он лишь дважды нарушил порядок (курил в неположенном месте), но принципиально не подавал на условно—досрочное. Дома никто не ждал, а просить не любил. Не умел. Вот и просидел от звонка до звонка простым мужиком.

            Во время сидки Шамиль сварганил, наверное, тысячу полицейских шапок и сколько-то парадных кителей. Руководство МВД заключило с дружественной ФСИН контракт, и теперь заключенные заботились о внешнем виде следователей и оперативников.

            — Они нас садют, мы их надеваем, — возмущался то один, то другой.

            «Садют», «надеваем», — бурчал Швей. Он много читал, прежде чем стал замечать безграмотность заключенных. Было дело, поправил одного блатного, но получил под дых. Хорошо, не в почки.

            — Ты не воруй — садить не будут.

            — А я, может, не ворую. Беру и забираю.

            Голосовой шторм сбивал к вечеру с ног. А утром все повторялось: цоканье игл, вибрация механизмов. Каждый раз, когда Швей придавал шапке форму, то представлял голову своего следака. Голова без тела — брошенная, как мяч, на пустом футбольном поле. Швей старательно затягивал швы.

            Каждый месяц на специальный счет ему сыпалась копеечная зарплата. И вот сейчас он выходил на свободу с достойной суммой, которую мирный житель получил бы за две рабочих недели. 

            Вернулся в однушку. Получил у соседки ключи — та ни слова не сказала, молча протянула связку. У них прежде имелась договоренность: следить за порядком — ну, чтобы труба не потекла, проводку не замкнуло. Соседка достойно выполнила задачу, поскольку знала Шамиля с малых лет, и родителей его знала, пока те были живы. Сейчас же свято надеялась, что бывший зэк не станет тревожить ее скромное пенсионерское существование.

            — Надолго ли вернулся? — спросила все-таки.

            — Нет, — старался никогда не обманывать, — скоро опять заеду.

            Соседка махнула и закрыла дверь.

            Швей пил разливное пиво, ел ржаной хлеб и пельмени с майонезом. В мирской сытой жизни он хуже соображал.

            Утром наведался на автомойку, где брали ранее судимых. Сейчас там трубил Трактор, а прежде Жук и Глазик. Все они мотали срок на родной ИК-5, и знали, что такое строгий режим. Трактор сказал, вакансий нет.

            — У нас кум новый, — обозначил тот, — принципиальный. Штрафует ни за что.

            — Я нормально буду, — зачем-то объяснялся Швей, хотя понятно было, Трактор ничего не решает.

            — Впрягусь, попробую. Нужны будут шишки — обращайся.

            На зоне Швей вроде бы завязал с наркотой. Но Трактор соблазнительно рассказывал о качестве товара и достойной цене. Прикинул, сколько осталось денег. На пару коробков. Кивнул. Надо чем-то разбавлять свободу.

            Гашик крутанул его против земной оси. Пыхнул жар, насытился цветом вечер, дождь пролился радугой. Швей бесцельно мотался по району. Ни одной знакомой рожи: одни вымерли, других посадили. Теперь бывший босяк стал никем — никто его не узнавал. 

            У «Красного-Белого» встретил шайку молодой гопоты. Хотел стрельнуть сигаретку, но один из — опередил и сам предъявил за свободу передвижения.

            — Ты кто по жизни? — спросил плечистый, высоченный.

            Швей улыбнулся.

            — Я, — сказал, — с той станции, куда ты, пацан, не доедешь.

            Первый удар не почувствовал. Пролетел меж глаз тяжелый скалистый кулак. От второго пошатнулся, но тоже ни боли, ни сожаления. Били в бочину и живот. Обкуренный Швей ухохатывался.

            — Какой-то непробиваемый.        

Он лежал возле остановки в осенней луже. Вечер пытался его спрятать, но выдавали проклятые фонари. Приход отступил, трезвость принесла ощущение. Тело ныло и сверлило. Вот она, жизнь. Живой и настоящий.

            Обнаружил пред собой знакомые берцы — соседний цех батрачил на поставку ведомственной обуви.

            — Пацаны, — засмеялся Швей, — родные мои! Здарова!

            — Здравия желаю, — произнесли ппс-ники.

            Никогда раньше он так не радовался мусорам.

***

            — Колян, ты слышал, да? Швей на свободе.

            Степнов сразу не сообразил, о ком речь. Потом вспомнил одно из первых дел. Ну да, был такой Шамиль Варгаев. «Ш.В.», отсюда и прозвище. Разбой с применением оружия. Тогда пришлось не спать почти трое суток. Все эти неотложные следственные действия, задержания, ходатайства в суд.

            — Рад за него, — пробурчал Степнов, не понимая, чем так впечатлен Жарков — оперативник из УгРо.

            — Я тебе говорю — Швей откинулся. А это что значит?

            — Что значит? — монотонно повторил Степнов, — у него горел срок, и утром дело по очередной краже следовало передать в прокуратуру.

            — Да ты чего, ты заработался, что ли? — суетился Гоша. Он приблизился к столу следака и захлопнул ноутбук.

            — Нормально? Я только… И не кури в кабинете. У меня тут цветы, и вообще…

            Но Жарков не обращал внимания на трепет и восторженно передвигался по кабинету, будто получил незаслуженную премию или добился права на встречу с новенькой из канцелярии.

            — Вчера заявили грабеж.

            — Я в курсе, — перебил Степнов, — вместе выезжали.

            — Да, — согласился Гоша, — вместе. Я потому к тебе и пришел. Ты понимаешь?

            — Слушай, мне вечером Калечу докладывать по делу. Либо говори, либо иди работай. И еще, что там по моему поручению? Ты отработал гаражный массив?

            Опер менял точки дислокации и повторял: «ага-ага». От стены с доской, где Степнов рисовал обычно следственные схемы, к другой стене, у которой почти в офицерский ряд стройно были расставлены горшки с фикусами и какими-то еще комнатными растениями.

            — Это Швей! Сто пудов, — обозначил Гоша.

            — С чего ты взял? Мало ли утырков на районе.

            — Так шьет только наш портной, — хохотнул оперативник, — почерк, Коля, не подделаешь. Дерзко, прямо у магазина. И Швей только освободился.

Ударил кулаком в стену, осыпался кусок древней штукатурки.

            Старое здание на улице Белинского доживало свой профессиональный срок. Раньше здесь собирались декабристы, потом, до прихода советской власти, жил священник, а теперь обитал полицейский отдел. Личный состав ждал переезда в соседнюю постройку с тремя этажами и потихоньку уже собирал вещи в надежде, что в новом месте начнется новая жизнь с высокой раскрываемостью и достойной оценкой служебной деятельности. 

            Степнов убедился, что трещина сохранила прежние размеры, и кивнул оперу на веник.

            — Да ладно, — махнул Жарков, — я преступление раскрыл, а ты. Спорим на штукарь, он явку напишет? Через час принесу! Спорим, а?

            — Ты еще пятихатку торчишь, не забывай.

            — Да помню я, помню, — залепетал оперативник и спешно покинул кабинет, растворившись в коридорной пыли.

            Степнов разбудил компьютер и вернулся к работе. Если никто не станет отвлекать, через пару часов закончит. Хотел на ключ закрыться, но с приходом Калеча — нового начследствия, прибывшего из забытого северного города, возбранялось любое проявление инициативы. Утренняя планерка теперь начиналась не в восемь, а семь тридцать пять, к шести вечера — письменный отчет о проделанной работе, а еще дресс-код. Калеч распорядился, чтобы каждый следователь носил темные брюки и белую рубашку с галстуком, а единственную девушку обязал перейти с джинсов на юбку ниже колен. Поощрялось ношение формы, но форму никто не любил: размер зачастую не соответствовал, материал моментально изнашивался — мешковатые куртки, тесные штаны. Казалось, шили форму целенаправленно плохо, с презрением и оправданной ненавистью. 

            — Вы, говорил Калеч, — лицо нашей службы. Белая кость, голубая кровь.

            Почти российский триколор, не иначе — следаки особо не радовались. Но с подводной лодки никуда не денешься: ипотека сама себя не погасит, семья не прокормится. Нужно терпеть.

            Капитан Степнов не был женат, потому особо не переживал по факту возможного лишения ежемесячной надбавки за сложность и напряженность. Жить на ментовскую зарплату он в принципе научился: продукты строго по списку, два раза в месяц можно зависнуть в баре, и даже останется на обязательные брюки со стрелками. Работу свою любил, старался преуспеть и всякий раз по-настоящему расстраивался, когда получал взыскания.

            Он спешно бил по клавишам — итоговый процессуальный документ подлежал утверждению для последующего предъявления в суд.

Калеч обозначил:

            — Успеешь — получишь выходной. Нет — извини.

            Возможный выходной Степнов планировал провести с отцом. Каждый вечер мчал в больницу, говорил что-то необязательное и бестолковое, как обычно бывает, вроде «держись и выздоравливай, все нормально будет», потом напряженно молчал, и часы приема — уже не часы, а минуты — несправедливо истекали.

            Отец с благодарностью кивал. После перенесенного инсульта разговаривал максимально плохо, и Степнов при каждой попытке выдавить хоть слово испуганно приставлял к губам указательный палец. Не надо, береги силы, столько еще впереди.

            К шести успел. Старенький лазерный «Самсунг» жевал бумагу, истерично трещал, но все-таки выдавил через не хочу девяносто обвинительных листов, и потому заслужил прощения. Сшил в пять дырок белыми нитками, залетел к начальнику. Разрешите — получите — задачу выполнил.

            Калеч сказал, что занят, но к утру ознакомится. И не приведи бог, там что-нибудь неправильно.

«Все четко, товарищ подполковник».

Степнов опаздывал в больницу. Стучал массивным каблуком уставных ботинок.

            — Пол пробьешь, — сказал Калеч и разрешил идти.

            На самом выходе из отдела возле непреступной дежурной части его остановил Гоша и, хватив за воротник, потребовал деньги.

            — А я что говорил? Что я говорил? Ты посмотри, посмотри!

            Оперативник вертел листом бумаги с рукописным текстом. Степнов разглядел знакомую формулировку: «добровольно хочу признаться…».

            — Ну, что теперь скажешь?

            — Слушай, давай завтра.

            — Ага, — возмутился оперативник, — завтра.

            Степнов понимал, что «завтра» признание может обесцениться, жулик откажется от своих слов. Надо работать, пока горячо. Крепить доказуху, возбуждать дело. Он мог по-братски рассказать про отца и, скорее всего, Гоша согласился бы перенести запланированные мероприятия. Но у каждого сотрудника имелись личные проблемы, которые никак не сочетались с характером службы.

            Ладно, хрен с тобой.

            Швей головы не поднял, когда проревела тяжелая металлическая дверь. Казалось, в холоде допросной ему было максимально комфортно. Осталось только широко расставить ноги и сложить руки у груди — делайте, что хотите, мне по барабану.

            — Ну, здорово, Шамиль, — сказал Степнов и кивнул оперативнику. «Все нормально, можешь идти, дальше я сам разберусь». Гоша хотел насладиться добытым признанием, но решил, что покурить на милу душу или заглянуть на чаек в канцелярию куда приятнее.

            Швей молчал очень естественно и аккуратно: слово — серебро, молчание — золото, а сам без гроша за душой. Когда он все-таки разглядел лицо следователя, когда понял, что перед ним тот самый Степнов, то дернулся, кулаки сжал.

            — Тише-тише, — спокойно произнес Коля.

            Он вспомнил прошлый допрос Варгаева. Тогда Степнов только-только получил лейтенантские погоны и каждое следственное действие проводил с особой церемониальной важностью. Разъяснял права и обязанности, пытался найти возможные противоречия, предъявить доказательства и все такое. Сейчас же целый капитан, уставший и возмужавший, предпочитал не говорить, а слушать.

            — Давай, мусорок, работай, — прохрипел Швей. — Давно хотел с тобой перетереть.

            Степнов не реагировал. Посматривал на часы. Скоро окончится прием посетителей.         

— Ты же палку на мне сделал, помнишь?

            Степнов не помнил. Каждый день одно и то же. Никто не виноват. В тюрьмах сидят святые люди, которые любят матерей и свою страну. Один только он — следователь райотдела — главный злодей в их непростой воровской жизни.

            — Если б ты, старшой, тогда разобрался нормально. Включил бы голову.

            Надо заехать в магазин: купить фруктов и, наверное, чего-нибудь сладкого. Отец наверняка хотел курить, но сигареты не разрешали. Может, коньяк разрешат. Нет, в самом деле, какой коньяк после инсульта.

            — Ты зеленый был. Хрен ли тебе предъявлять. Начальник сказал — шавка сделал. Это сейчас тут сидишь. Пузо отрастил, нога на ногу. Весь такой типа деловой. А я могу сказать — невиновен. Тогда был невиновен, и сейчас — тоже.

            В принципе, продолжал Коля, говорят, алкоголь в умеренных количествах полезен, расширяет сосуды. Надо спросить врачей.

            — Так, ты признаешь вину или нет? — вернулся к жизни Степнов.

            — Нет, — вскочил Швей, — нет и еще раз нет! Я ни за что просидел шесть лет. Я на тебя, мусорок, пахал просто так. И сейчас должен?

            — Явку зачем писал?

            — Да засунь эту явку, — рассмеялся Варгаев, — тебя хотел увидеть, в глаза твои мразотные посмотреть. А! Аа-ааа! Убивают! — закричал Швей.

            Степнов наблюдал, как нелепо беснуется задержанный. Показания не дал — харкнул на протокол, растер пальцем — вот и вся подпись.

            В допросную летел Гоша. Рубашка расправлена, пуговицы расстегнуты. Не лучшее время выбрал Швей для показательных выступлений.

            — Чего тут? Как?

            — Тыщу гони, — усмехнулся Степнов и, наконец, ушел.

            На Кирова попал в вечернюю пробку, хотел проехать через «Катюшу», но там вроде ремонтировали мост, и пришлось ждать, пока рассосется движение. Он бы мог оставить в потоке машину, метнуться в магазин и так далее, но нет. Терпеливо наблюдал, как фыркают полудохлые машины, и не происходит ничего.

            В приемное отделение пустили, но сказали, что теперь только завтра. У пациентов — режим, сон по графику — лучшее лекарство. Степнов знал — отец не спит. Дома-то шатался до полночи, а на чужой больничной территории подавно не мог заснуть. Пробовал договориться, показал удостоверение. Непреступные медсестры, как завороженные, повторяли «приходите завтра», «с шести до восьми», «не положено». Двести раз по кругу.

            Домой вернулся уже в ночи, решил не ужинать. Сполоснулся быстренько, опрокинул стопочку для крепкого отдыха. По-дурацки стоял перед зеркалом и втягивал живот.

            Проснулся, когда и намека не было на рассвет. Хватил телефон: три ночи. Налил воды из крана, проглотил за раз-два, уставился в окно. Дождь тарабанил ночную песню, бульк-бульк. Район дремал. В отражении тишины услышал голос капель. «Невиновен, невиновен», — клацали они. 

Покурил в форточку, постоял на холодной плитке и снова прыгнул в кровать. Одеяло разлилось по телу, и думать стало необязательно.

             Вместе с будильником обнаружил два пропущенных от Жаркова. Собирался перезвонить, но утренний подъем — пока спичка горит — в общем, забылся-закружился, опомнился, когда зашел в отдел.

            Он проходил мимо КАЗа — камеры административно-задержанных, и не сразу разглядел Швея, то есть помнил само собой, что Варгаев торчит в отделе, но преждевременная планерка убедила проскочить мимо. Только потом, когда Калеч отчитывал следаков за неважные показатели, Степнов воспроизвел картинку. Быть такого не может. Помятый Швей с разбитым лицом, опухший глаз, губы — вишневые, черные.

            — Степнов, ты с нами? Але, гараж!

            Расслышал, поднялся. Так точно.

            — Разрешите, я отойду. Мне надо…

            — Разрешите, отойду, — возмутился начальник, — ты трезвый? Ты мне что-то не нравишься. Дело твое проверил. Вот объясни, — хотел загрузить по полной, но Степнов достал из кармана телефон, изобразив, что у него срочный звонок, и покинул кабинет.

            — Степнов, ты ваще? — услышал вдогонку, но не остановился. Пролетел на первый этаж, дернул в коридор.

            Жарков не пускал. «Подожди, я нормально объясню. Такое дело, понимаешь. А как иначе? Мы тут не затем, чтобы вести приятные разговоры».

            — Ты не понимаешь. Ты где работаешь? У нас что, жулье во всем признается, что ли? Ты фильмов насмотрелся?

            — Да причем тут… Это Швей! Фраерок уличный, ему цена — две копейки. Я бы понял там… Отойди!

            Степнов зашел в камеру. Швей кивнул первым и вытянул руки — веди на допрос. Синий, лиловый. Глаз заплыл, шея в клетку из царапин.

            — Кто?

            — Никто. Сам, — ответил Швей.

            — Сам?

            — Да. Упал. Взял и упал. Допрашивать будешь? Неси, я подпишу. Только не закрывай, а? По-братски. Дай подписку. Дашь?

            Будто заведенный, просил и просил, не видя пред собой ничего, кроме пола и потолка. Туда-сюда. Голова, как маятник. Уйди Степнов — не заметил бы, продолжил молить — не надо в СИЗО, пусти домой, я все расскажу.

            Принес воды, заставил пить и умыться. Швей недоверчиво хлебнул из горлышка, еще раз, вылил остатки на бритую голову. Ручейки стекали по лбу.

            Степнов предъявил за обнаруженный при личном досмотре коробок. Швей не стал отрицать, что опять торчит и чувствует себя превосходно.

            — Это еще плюс три, как минимум. Незаконное хранение.

            — А мне без разницы. Я же ничего не отрицаю. Ты меня, главное, пусти домой, старшой. Два месяца на воле, пока ты делюгу шьешь. А так я подпишу, давай свои протоколы.

            Отдел привычно жил. Толпились обиженные граждане у дежурной части, свистели участковые, галдели опера. Сержантик из роты рассказывал на всю курилку, что ночь провел со старушкой из сорок пятого дома. Одинокая пенсионерка вошла в тот возраст, когда мир перестал подчиняться любым законам. Почудился неизвестный у порога, после прихода которого из дома исчезли… наволочки и простынь, а еще… что-то было еще, но сержантик не мог вспомнить.

            — Ночь с бабулей, — смеялись ребята, — долгая бессонная ночь.

            Степнов получил в магазине видео и остановил круглосуточную запись в районе десяти вечера. Время совершения преступления, вот он — высокий и худой, точно не местный. Кто угодно, только не Швей. Потом попросил экспертов ускориться с заключением дактилоскопии. Совпадений по базам не обнаружил, а уж пальцы Варгаева точно забиты в систему.

            Решил, пока не истекло время задержания, отвлечься на другие дела. Достал одно — тяжкие телесные, второе — телефонное мошенничество, третье или пятое — присвоение и растрата. Полистал, выписал, заложил. Остывший чай с обидой посматривал из чашки.

            Постучались, как положено. Промолчал, как полагается. Дверь открылась — свои. Жарков провел в кабинет двух человек.

            — Вот, принимай, — сказал оперативник, устремив взгляд на горшки с цветами, — они все подтвердят.

            Женщина с широкими бедрами и светлой выбеленной кожей, сказала, что работает в швейном ателье, и видела, как вчера вечером из «Красного-белого» выбежал мужчина.

            — Как бы вам сказать. Очень странно, когда из магазина именно выбегают. Обычно же выходят, я думаю. Да, правильно? — она пыталась найти поддержку своим размытым убеждениям, но Степнов не реагировал. Почему-то именно сейчас думал, что делать с холодным чаем. Раньше выливал в цветы, но сотрудница из криминалистического отдела, заметив однажды, строго-настрого запретила, обозначив коротко и ясно — завянут.

            — Вы разглядели этого мужчину?

            — Ну… да, то есть… я как бы могу, наверное, опознать. Мы будем проводить опознание?

            Степнов достал из ящика три фотографии, на одной из которых был отпечатан Варгаев. Гоша хотел возмутиться, что стоит привести живого Швея, но промолчал.

            — Узнаете кого-нибудь?

            — Ну вот этот, — показала на первую фотографию, похож. Да, и еще на третьей, мне кажется, я видела. Может, не вчера, а когда-то раньше, но, скорее всего, вчера тоже.

            — То есть выбегали двое мужчин?

            — Нет, выбегал один. Я просто не уверена, что…

            — А тут? — показал на второе изображение.

            — Ой, не знаю, — женщина уперлась в ладонь, выпятив локоть, — а есть другие фотографии? Или другого качества?

            Наблюдавший за процессом мужик внутренне решил отказаться от статуса свидетеля и на вопрос, имеет ли какие-нибудь дополнения, помотал головой. Гоша встал рядом и устремил свой холодный взгляд.

            — Разве что, — опомнился мужчина, — я видел в магазине человека с татуировкой. Черепушка и змея, прямо на запястье, и какие-то слова. Я особо не рассматривал, извините.

            — Этого достаточно, — улыбнулся Гоша.

            — В самом деле, — подтвердил Степнов и разрешил свидетелям идти.

            — То есть тебе мало?

            — Внутреннее убеждение.

            — Да катись оно, — бросил Жарков.

            Холодный чай оказался даже приятным. Пахло замороженной клюквой, сахар оседал на языке.

***

            — Татуировка ничего не значит. Ну был Швей в магазине, а дальше?

            По четвергам они собирались в «Бир-хоме» и как бы отдыхали от работы. На деле же только и говорили о нераскрытых преступлениях и прочей служебной суете. Орала музыка — за соседним столом отмечали. Гоша пытался раскричаться, объяснить официанту, что водку можно сразу, а пиво потом, не наоборот.

            — Он же дает расклад. Свидетели, какие-никакие. Еще подтянем, закрепимся.

            — Подтянем. Закрепимся, — кивал Степнов, наполняя рюмки.

            Выпили. Не закусили. Нарезку долго несли, и Гоша хотел возмутиться.

            — Ты в последнее время на суете.

            — Да не, — отмахнулся опер, — в порядке. Дома просто какой-то крутец. Жена пилит.

            Селедка пришлась по вкусу, разбавила горечь, соблазнила на следующий подход.

            Степнов опять не успел заехать в больницу, но Калеч дал выходной, и завтра обязательно, прямо кровь из носа. Если ничего не случится: не дернут, не позвонят, не, не, не.   — Нет, зря ты его отпустил, — задал опять Жарков.

— Не зря, — уверенно ответил Степнов.

Оперативник не слышал, да и ладно.

***

            Швей сидел на кортах у подъезда и наблюдал, как нежится молодая парочка. Слившись в одно, вечность бы, наверное, не отпускали друг друга. Варгаев громко прокашлял и щелкнул сигаретой — окурок высоко поднялся, рухнул где-то у ног влюбленных. Полез за пачкой, нащупал в кармане подписку о невыезде. Ехать-то все равно некуда. Пламя зажигалки красиво съедало печатный лист. Все горит и сгорает, остается ничего.

            Ничего ему больше не хотелось — сгоревшая свободная жизнь.

            В тот же вечер зашел в ближайший продуктовый. Спокойно, как порядочный семьянин или достойный представитель общества, набрал в корзину все, что нужно и не очень: майонез, петрушку, замороженную кефаль. На выходе остановился возле алкоголя, добавил дорогого коньячку, а на кассе достал нож и потребовал деньги.

            Даже не рыпнулся никуда.

Впереди ждал дом, полицейские шапки, строгий родной режим. 

ТИХО, МИРНО И СПОКОЙНО

Оперативник Жарков всегда торопился, но дежурный сказал, что труп без криминала — можно собираться потихоньку. Время полтретьего ночи. Ни туда, ни сюда. В кабинете холодно, батареи в спячке. Покурил в форточку, распечатал протоколы, проверил кобуру. Служебный ПМ глубоко дремал. Тихо, мирно, спокойно. В последнее время оружие применяли только на учебных стрельбах.

            «У меня выезд, — написал в «вотсапе», — люблю целую». Без запятой.

            Тыкнул на стрелку, сообщение улетело. Стрельнуло, будто нажал на спусковой крючок без реальной угрозы. «Ептв…», — зарядил Гоша. Он перепутал чаты и, должно быть, разбудил жену. А нежность была адресована вечно не спящей Аллочке — неродной, но любимой женщине.

            — Ну все, теперь точно кранты, — сказал вслух, и дежурный ответил:

            — Не каркай. Все под контролем. До утра продержимся, а там новая смена заступит.

            Пиликнул телефон.

            — Вот, чтд, что и требовалось доказать, — вскипел уставший майор, — вызов прилетел.

            Залепетал приветственной речью, открыл журнал учета. Гоша вслушался. Ничего серьезного, какая-то бдительная гражданка сообщила о подозрительных лицах на лестничной площадке. Решили отправить наряд ППС. Разберутся.

            — А мне что? — спросил Гоша, не сводя глаз с яркого экрана смартфона.

            — Карета подана. Езжайте, я пока тут…

            Прыгнул в Газель и зарядил коронное «трогай». Ехали на Батайскую. Известная окраина, раздолье беспредела. Водила рассказывал, что в соседний отдел пронесли взрывчатку, а «нарядный» сержантик просмотрел. Якобы учебные мероприятия, но все равно теперь накажут. Еще говорил, что скоро сдавать нормативы по физкультуре и огневой подготовке — никто не справится, и всех лишат ежемесячной надбавки за напряженность.

            — Как обычно, — поддакивал Гоша, и не расставался с телефоном. Жена молчала: либо спала, либо строила цепочку размышлений. Он сам переживал. Никогда ведь не отчитывался, куда поехал и поехал ли. А здесь и «люблю», и «целую», ну разве мог такое сказать жене. 

             — Кулак, ты женатый? — спросил водителя.

            — А то ж, — усмехнулся Кулаков, — уж второй раз, детей три штуки.

            — Вот и мне походу придется…, — не договорил оперативник.

            — Детей-то? Дети — хорошо, нормально, — залепетал тот и плавно отошел от темы разговора навстречу очередным служебным проблемам.

            Гоша кивнул, хотя говорил не про детей, а про второй раз. Наступит утро, вернется домой и, конечно, супруга скажет — развод, не обсуждается. Жить в одиночку не сможет, пробовал — не получилось. Придется Аллочке делать предложение. Аллочка, может, и красивая, и вся такая невозможная, но жениться… это значит видеться каждый день, объясняться, чувствовать, терпеть. 

            Он понял, что несправедливо попал в известную западню. Рано или поздно любая ложь становится самой обычной правдой, синонимом жизни.

            — Какой номер? — спросил водитель, — двигаясь по ошибочным указателям навигатора.

            Нашли. Самый невзрачный, одноэтажный, шведский домик. Их уже встречала маленькая женщина в большом шалевом платке. Она приветственно махала рукой и будто бы специально горбилась, прикладывая к пояснице старую морщинистую ладонь. Легче передвигаться. Гоша тоже, спрыгнув, хватился за спину. Так ныла в последнее время поясница, хоть вешайся. В ведомственной поликлинике сказали, можно взять больничный, со спиной лучше не шутить, но Гоша постоянно временил, завтра-послезавтра, на следующей неделе, после нового года… теперь вот, наверное, самое время, потому что жена обязательно выгонит. К Аллочке нельзя — она с подругой снимает комнату, и вообще…

            — Проходите-проходите, — лепетала женщина. —  Там он, в комнате. Я, как вернулась с рынка, так и осталась. Умер мой Ванечка, столько лет мы с ним… я сразу вам позвонила. А скорая приедет? Хотя зачем теперь скорая, куда его сейчас, дальше-то что?

            Гоша вспомнил эту семью: старый алкаш одно время дебоширил на всю улицу, бил жену, гнобил соседей. Потом вроде успокоился — заболел.

            Прошел в спальню, задел ткань паутины. Пахло сырой кислятиной, горькой старостью. Ветер купался в пустоте. Голый пол, на стене календарь, дрожащая стрелка часов, уверенное безвременье.

            Мужик лежал, отвернувшись, и темнота скрывала его острый нос и подбородок, впалые глаза, еще наполненные прежним. Он попросил хозяйку покинуть комнату, потому как проводится следственное действие, и все такое. Женщина виновато подняла руки — сдаюсь, дорогой мой — и убежала в кухню. Хотела вскипятить чайник, но поняла, что сейчас не время для гостеприимства, лучше действительно поскорбить, сделать вид хотя бы. Она мужа любила только первые два года после свадьбы, потом привыкала к нелюбви, притворялась, что любит, дальше просила уйти, а потом смирилась и просто жила, будто нет ни его, ни ее, и ничего вообще не существует.

            — Вот так, — сказал Гоша, — живешь себе, живешь, а потом — бац, и все.

Он описывал в протоколе комнату, расположение предметов, указывал, что на теле умершего отсутствуют какие-либо следы насильственного воздействия. Так-то можно пригласить судебного эксперта, но ведь ничего серьезного. Обычная смерть, все там будем.

            На всякий случай тронул тело — холодная каменевшая глина, огромный бесформенный кусок.

            Гоша сделал несколько фотографий, общий вид и кое-какие детали: наклон головы, направление рук и ног. Камера смартфона неохотно искала фокус, слабый свет заставил включить вспышку. Ослепило, щелкнуло, застыла ретушь картинки.

            — Сойдет, — сказал оперативник.

            Труп согласился, промолчав.

            Прохрустело в люстре, вдохнула напоследок лампочка, и стало совсем темно. Гоша в принципе закончил, тронул дверь, толкнул, навалился, но выйти из комнаты не получилось. Он задергал ручкой — хоть бы хны, постучал, пнул ногой.

            — Эй, женщина. Я тут…, дверь закрылась. Але!

            Простоял без движения минуту или две, прежде чем хозяйка отозвалась.

            — А, да? Что-что? — проскрипела противно и высоко.

            — Я говорю, дверь. Кажется, замок пошел. Вы посмотрите там, попробуйте.

            — Да, сыночек, сейчас, подожди.

            Связь отрубило, дышала одна палочка, интернет показывал букву «Е».

«Епрст», не иначе.

Он сел на край дивана, подложив рабочую папку, и зачем-то поправил одеяло, укрыв голые ступни умершего мужика.

«Такие дела, — говорил вслух Гоша». Крикнул, долго ли, что там и как движется, и женщина повторила вновь:

— Обожди, сыночек.

Кажется, стояла она прямо за дверью и не собиралась ничего делать, искать ключ или какую-нибудь проволоку — что угодно, просунь в щель, а дальше-то сам. В какой-то момент расслышал — дышит, стоит и ждет чего-то. Приблизился, дыхание застыло.

— Гражданочка, вы долго тут будете?

Стоило отойти, и вновь живой скрежет, ощущение присутствия. Чего там делает. Ждет, ждет, не дождется.

            Все-таки зацепил колышки связи и набрал водителю.

«Дребедень какая-то. Зайди-ка, меня, кажись, замуровали».

Кулаков неразборчиво прохрипел сквозь слабый сигнал. Вот уже постучался, громыхнул металл забора. Не захочешь — услышишь.

Гоша оценил прочность двери. Дощатая ставенка на двух петлях. Была не была. Разбежался, насколько позволяло пространство, выставил плечо, направил ногу.

— Ах, дорогой мой, милый, — залепетала старуха, — да ты зачем? Да я же сейчас.

Она вдруг завыла и застонала. Гоша поднялся, весь в пылевой стружке, с прозревшей дыркой на рукаве бушлата. Хозяйка отошла, измерила безопасную дистанцию.

— Я вас прошу, товарищ полицейский, не наказывайте. Я не смогу молчать, тяжко. Он сам виноват. Житья с ним никакого. Вот, что теперь делать, — махнула и разрыдалась. На этот раз плакала глухо, старчески тяжело. — Ненавижу, — булькнула сопливо и слезливо.

Нет сомнений. Гоша спросил, каким именно образом.

— Таблетки размешала, и водкой разбавила. А ему нельзя вообще. Вот и улетел. Да и пусть летит. Что мне теперь будет? — спросила.

Оперативник замолчал и отвернулся. Он слышал, как настойчиво стучит в дверь водитель.

— Мы ведь раньше хорошо жили… тогда еще, давно. Я не помню, когда. И дети у нас, и внуки. Ой, Божечки. А дети узнают? Вы им расскажете? Меня же посадят, да? Узнают, конечно. Позор-то какой, Господи, прости. Да зачем я — ну нашло. Я же не хотела, да ладно…, хотела, конечно. А уж он, как выпил, я поняла — зря. И так бы скоро умер — больной же, осталось-то два понедельника. А мне что, ну не могу, не могла больше. Ну честное слово.

Гоша неуверенно держал меж пальцев шариковую ручку. Он сходил за папкой в комнату, где лежал несвоевременно ушедший, достал бланки и вроде бы принялся что-то протоколировать — то, после чего обязательно необходимо указать «с моих слов записано верно и мною прочитано», но так настойчиво бился в дом Кулак, что хозяйка не выдержала и открыла.

— Поехали давай, — раскричался водитель, влетев без спроса и приглашения, — у нас там бытовуха, тяжкие телесные. — Дежурка до тебя дозвониться не может. По громкой передали, опоздаем — нам хана, в любом случае хана. Поехали, поехали.

Сказал, что вернется позже, а пока… сидите и ничего не трогайте. Женщина кивнула и вновь укуталась в свою тяжелую кольчужную шаль.

Гоша почти не слушал напарника и только следил, как убегает из-под колес Газели худая осенняя дорога. Кидалась щебенка, ветки старых деревьев царапали по крыше, и также скрипело где-то внутри, под форменной курткой и свитером с вышитым двуглавым орлом.

Пролистал список пропущенных: «дежурка», «дежурка-2», «дежурная часть», «работа». Жена молчала. Гоша не любил молчание. Он был готов слушать крик и ругань, череду претензий и, может быть, не очень обидных оскорблений. Если же молчит, значит, все по-настоящему плохо. Нет никаких причин выяснять отношения, все умерло, родилась невозможно долгая, издевательская тишина.

— Ну и что? Вон дом, иди. Мне машину покидать нельзя, я уже нарушил инструкцию.

Оперативник вздохнул и направился на очередное место происшествия.

Во дворе толпились постовые сержанты. Гоша терпеливо поздоровался, протянув каждому руку. Прежде чем узнал детали произошедшего, разглядел у порога нож, мирно лежащий в свежей лужице красно-бурого цвета, и многозначительно произнес: «дела, дела…».

Дверь была открыта, первый этаж сегодня не спал.

— А мы завтра пойдем в школу? — спросил мальчик, когда Гоша прошел в квартиру.

Молодая совсем девушка ответила, что уроки никто не отменял, и едва кивнула, так она обозначила приветствие. Видимо, столько сотрудников приходило за последний час, что он — руководитель оперативной группы — не вызвал никакого особенного интереса. Только мальчик восторженно пристроился рядом и поинтересовался, настоящий ли пистолет.

— Мама-мама, у дяди пистолет.

— Хорошо, — согласилась девушка, — не мешай. Иди умывайся, спать пора.

Мальчик протянул «нуу-ууу». Гоша в принципе не возражал против присутствия ребенка, разве что стоило оградить того от участия в следственных действиях.

— Вы только мамку не забирайте, — попросил мальчик, и, хватив зубную щетку, выбежал в пространство коридорного холода.

Вся общага шепталась. Пока оперативник осматривал кухню и сануезл в поисках возможных предметов, которые имели бы процессуальное значение, то получил целый перечень версий: от покушения на убийство до причинения телесных повреждений по неосторожности.

— Это пусть следователь разбирается, — улыбнулся Гоша.

— Она сама его, сама. Та еще девчуля, — шептала толстая неприятная женщина с явными признаками затянувшегося перегара.

— Не парься, командир, — твердо настаивал пьянющий сосед, — баба хорошая, так уж получилось.

Гоша внимательно слушал. По крайней мере, делал вид. Повторял за собеседником, задавал невнятные вопросы на уровне: «да ладно», «не может быть» и «как же так». Тощие перекрытия, прогнивший пол, сколько раз за годы службы он видел подобные коммуналки, сколько здесь крови разливалось.

— Начальник, — раскинул руки известный бедолага по кличке Жук, — здаров, ты как вообще? Ты к Людке что ли? Ааа…, — понимающе кивнул тот, — ну, занимайся, я тут ни при чем.

 Людка слышала каждую реплику. Комнаты на общей кухне располагались так тесно, что захочешь поймать тишину — не получится. Он вернулся на протокольный разговор, отказавшись от чая и кофе.

— Брезгуете, наверное, — догадалась Люда.

— Да…, — растерялся оперативник, — нет, конечно, о чем вы говорите.

— Ладно уж, я понимаю.

Люда и впрямь понимала чуть больше, чем требовалось. Не стоило объяснять, что придется нести ответственность, преступление — тяжкое, не выкрутишься. Она только сказала:

— Довел, понимаете. Не могу больше. Ребенка жалко, а его — нет.

— Ребенок — смягчающее обстоятельство, — произнес Гоша.

Мальчик прервал разговор. Вбежав на радостях в комнату, он прыгнул в кровать и укрылся одеялом.

«Спать, так спать, — игриво пропищал, — спокойной ночи».

Люда выключила свет, они переместились в кухню, где еще доживали прежний день соседи — курили, пили, говорили о чем-то непременно важном.

— Освободите, — строго сказал Гоша, — и мужики без разговоров покинули помещение.

Говорила без оправданий. Руки распускал, пил, сыном не занимался. Сегодня вернулся готовый, назвал как-то. Надо было терпеть, столько лет терпела. Психанула, нож взяла, и все тут.

 — Есть у вас сигарета? — спросила Люда, и Жарков незамедлительно достал пачку. Замолчали. Оперативник заметил, что иногда тишина вполне уместна. Выкурил две, прежде чем достал бумагу, и попросил изложить обстоятельства произошедшего. Девушка аккуратно исписала целый лист. По совету полицейского добавила, что признается «чистосердечно, в целях оказания содействия следствию».

— Понимаете, — оправдывался зачем-то Гоша, — дело все равно возбудят. Закон такой.

— Я понимаю, понимаю. Много дадут?

— Главное, чтобы выжил.

— Он-то? Выживет. Такие не дохнут, — сказала Люда и вновь посмотрела на пачку. Гоша кивнул, подышал недолго табачным дымом и попрощался.

По дороге в больницу даже не заглянул в телефон, даже не включил экран, даже не подумал ни о чем личном.

Жизнь действительно любила потерпевшего. Врачи сказали на своем волшебном языке: «Пневмоторакс, гематомы».

— Ага, — согласился Гоша, — тяжкий вред.

Пустили на десять минут под единственным предлогом, что расследование требует незамедлительных мероприятий. Медсестра не понимала, о чем таком важном говорит оперативник. Просто он вызывал интерес у женщин любого возраста и мог, наверное, вообще ничего не объяснять.

Долго всматривался в лицо пострадавшего. Обычный пьющий мужик, работяга с босяцкой щетиной. Спросил, как случилось. Подтвердил показания супруги. Говорил с трудом, каждое слово тяжело пронзало грудь.

— Может, сам напоролся на острие? Случайно. Бывает же всякое.

— Случайно? Сам? — мужчина попытался выдать смешок и хватился за бок.

— Да, — повторил оперативник, — не заметил и наткнулся.

— Ты что тут гонишь?

Гоша нагнулся, чтобы терпила расслышал и запомнил наверняка. 

— Бухать заканчивай, вот что. Налакаешься, потом виноватых ищешь.

— Я понял, — прохрипел мужик, — она и тебя охмурила. Шлюха! Много взяла? Или ментам бесплатно?

Ничего живого не осталось в живом теле. Затянется порез, только и всего.

— Я эту мразь, шалаву эту, засажу. И тебе хана, мусор. Напишу, куда надо. У меня знакомые везде! — кричал на всю палату. Духота разливалась бездушием.

— А ребенок? — спросил Гоша, но мужик не ответил. Может, и не спросил на самом деле: ответа испугался.

Дежурная Газель медленно плыла по пустым дорогам. Ночь сдавалась, утро не хотело просыпаться. Горело небо бессмертным солнцем, сквозь тяжелую смоляную гуашь проступало красным и золотым.

— Теперь куда? Все? На базу?

Проезжали по Батайской, мимо дома с ночным трупом. Волнительно горел свет сразу во всех окнах. Гоша думал остановиться, зайти и доработать материал, доложить, по крайней мере, в управление о совершенном убийстве. Так ведь это называется? Убийство же? Или что?

Водитель без подозрений свернул, умчал по прямой.

— Вон там, в посадках останови, — попросил оперативник.

— Невтерпеж? В отделе, может, сходишь? — предложил Кулаков.

— Останови.

Машина заняла обочину, заморгала нервно аварийка. Гоша неторопливо скрылся в голых тупиковых кустах.

«Приспичило ему», — думал.

Кулак в принципе умел ждать, пока следственная группа часами работает на местах преступлений. Он обычно залипал в киношку на планшете или играл в телефон. Но сегодня получилась слишком длинная ночь. Завтра же, то есть сегодня, надо тренироваться. Турник, пробежка. Если не сдаст итоговую аттестацию, то лишат на полгода процентной надбавки, а семь тысяч на дороге не валяются. Тогда опять придется таксовать по ночам, и не приведи Бог, если вызов поступит от начальника или штабного управленца — донесут, заложат, уволят нахрен. А ведь еще огневая. На стрельбах Кулаков почти всегда выбивал три из четырех, но не укладывался в норматив по сборке-разборке автомата. Советовали развивать мелкую моторику и не особо нервничать.

Он представил, как выйдет на огневой рубеж и по команде достанет оружие. Все легко и просто, главное, не торопиться. Раз-два-три, и…

Подорвались невидимые птицы, словно извергла их старая земля. В тревожном карканье, гуле, свиристеле Кулаков распознал звук выстрела. Один понятный и объяснимый звук.

— Гошан! Ты чего!? — он рванул с единственной мыслью — не может быть, не бывает, не должно.

Оперативник лежал на земле, вывернув неприятно голову. Пистолет еще крепко сжимала рука. Опять стояла тишина, и должно было что-то обязательно произойти.

— Ты чего?! Гошик! Ты?

Оперативник смотрел и улыбался.

— Нормально все, — сказал Гоша, — извини. Устал я что-то. Честное слово.

***

            Утром жена прочитала сообщение. Может быть, она и удивилась внезапной нежности. Может, женское чутье накрутило что-то там. Ничего не сказала, мирно копошилась в кухне. Гоша отдыхал после дежурства. Мягкий диван трогал его больную спину, бормотал приятно телевизор. Дали отопление, тепло заполняло квартиру. Было по-настоящему хорошо.

СТАЖЕР

Степнов ходил в церковь, ставил свечку, просил. Наверное, стоило как-то иначе просить. Он особо не разбирался.

            — Всему научишь, обо всем расскажешь, — приказал Калеч и, как всегда, слинял, не оставив права на ответную реплику.

            В кабинет вошел молодой совсем парнишка с выбритым кантиком. Подтянут, как струна, в руках кожаная папка, ботинки начищены, галстук.

            — Здравия желаю, товарищ капитан, — на одном дыхании произнес, — это… меня к вам прикрепили. Сказали слушаться, вникать потихоньку. Я после академии. Вот.

            — М-да, — протянул Степнов, — нормальный такой понедельник. Ну, садись. Чай-то хоть принес?

            — Принес, — обрадовался стажер и достал две коробки. — С лимоном пойдет? В пакетиках.

            — Пойдет, — одобрил Степнов.

            Стажера предупредили былые выпускники, что к следакам не ходят с пустыми руками. Крепкий чай — залог успешной работы.

            Заварили. Стажер аккуратно подносил ко рту чашку, лишь бы не нарушить уставную тишину. Степнов изучал новый материал, дав понять, что на разговоры не настроен, да и вообще не особо рад появлению молодого.

            — Николай Саныч, — попытался тот наладить контакт, — разрешите…

            Степнов поднял указательный палец — молчи и не мешай.

            По факту никакого материала не было. Новоиспеченный наставник усердно рассматривал страницы личного дела вчерашнего курсанта.

            — Значит, КМСник. Значит, бегаешь хорошо, — проговаривал Степнов, — еще и отличник, награжден памятным знаком…

            — Так точно, — подтверждал стажер.

            — Зря ты, Леша, сюда пришел.

            — Никак нет, — возразил было, но Степнов недовольно посмотрел: не перебивай, сиди и слушай.

            — С твоими характеристиками не в ментовку надо. Шел бы вон к прокурорским или в госбезопасность. У нас тут люди простые, самые обычные. А ты, посмотри-ка, участник международной конференции по праву, лауреат всероссийского конкурса… да ну нафиг.

            Степнов посмотрел на молодого с известным сочувствием.

            — Ничего тут хорошо нет, Леха. Иди, пока не поздно.

            Стажер никуда идти не собирался и, набравшись смелости, предложил помощь. Может, допросить кого-то или что-нибудь там.

            — Допросить, ага.

            Следователь бросил массивный том уголовного дела. Нужно составить опись.

            Шел невнятный рабочий день. Стажер уверенно колотил по клавиатуре. Степнов не мог сосредоточиться.

            — Куришь?

            — Нет.

            — Ну понятно, кто бы сомневался.

            — Надо — закурю, — ответил стажер.

            Как всегда, без стука в кабинет нырнул оперативник Жарков.

            — Здаров, — сказал тот с порога и тут же без объяснений вышел. Постучался, подождал, снова зашел.

            — Здравствуйте, — произнес максимально серьезно, — обратившись к неизвестному, даже не к молодому человеку — больше к его костюму и галстуку. — Проверка, да? Проверка? — шепотом спросил Степнова, будто проверка бы не расслышала.

            — Садись, Гоша, — не паникуй. Знакомься с пополнением.

            — Алексей. Здравия желаю, — поднялся стажер и протянул руку.

            — А, ну это хорошо. Думал, управа опять приехала. Такой ты, конечно, в пиджаке, все дела, — объяснился Гоша, — очканул немного. 

            Обсуждали наверняка важную тему. Стажер не очень понимал, о чем говорят его старшие товарищи.

            «Граммеры сдали магазин. Скоростухи больше, чем на Гидре. Там — все: шихи, клады, таблы, диски с фактурой, камень зачетный. Короче, стаффа на пятую часть».

К такой лексике полицейская академия не готовила. Леха растерянно забродил по страницам уголовного кодекса, хотя знал, наверное, каждую статью и каждый подпункт.

— Информацию надо проверить, — объяснил оперативник, — человек нужен.

Не сговариваясь, посмотрели на стажера, но Степнов возразил.

— Нет, не думай даже. Я против.

— Да ладно! Самый вариант. Барыги нас каждого знают. Кто ты, где ты, на какой машине, где ночуешь, где водку пьешь. А это — свежачок! Леха! Ты готов?

— Готов, — ответил стажер, — а что надо?

— В первую очередь, надо переодеться. Свитер у тебя есть?

***

            Нужный свитер Леха не нашел. Выбирали между кардиганом на трех пуговицах и шерстяным пуловером с дугообразным воротником.

            — В таком на работу не ходи, — усмехнулся опер, — гардероб, конечно, так себе, не очень ментовской.

            Стажер растерянно пожался, предложил на выбор несколько рубашек, но Гоша обозначил еще раз: только свитер.

            Нашли дома у Степнова. Старый, вытянутый, с затяжками, на груди — прописная буква «Д».

            — Динамо! Не запалится?

            — За кого болеешь, Леха?

            — За Краснодар, — обозначил тот.

            Пришелся по размеру. Стажер намекнул, что свитер неплохо бы простирнуть. Степнов напомнил, что впереди не званый ужин, а полевой выход.

            — Прическа еще. Выбритый весь. А ботинки-то… снимай!

            Нашли старые «адидасы», в которых следак иногда ходил на футбол. Протертый нос, худая подошва.

            — Так, значит. Еще раз. Ты — кто?

            — Я Леха Старый. Пришел от Дохлого.

            — Что нужно?

            — Камень нужен. Камень — это гашиш.

            — Пояснять не надо. Узнаешь, что еще там. Должен быть мефедрон и химия. Особо не нагнетай. Плавно работай, естественно. Понимаешь? Оперативная работа — это искусство, это театр. А ты — актер, вот и действуй.

            — Я так-то на следователя учился, — заметил Леха.

            Не стали выяснять. Дело за малым. Всего-то нужно зайти, передать меченую купюру и получить товар. Проверочная закупка, а дальше видно будет.

            Пока ехали на точку предполагаемой наркозаставы, Степнов раза три повторил, что будет рядом, припаркуется у соседнего дома. Бояться не надо, но бдительность не терять, никакого героизма. Получится — хорошо, нет — ушел спокойно, и ладно.

            — Я за тебя отвечаю, если что. С меня Калеч спросит.

            — Да забей ты, Коля, — трещал оперативник, — такого пацана вырастим, в розыск его заберу.

            — Заберешь, размечтался.

            Стажер не выдал радости, что все-таки понравился наставнику. Главное — результат. Потом будет легче. Он, скорее всего, особо не переживал. В академии рассказывали что-то похожее, про такие вот операции, и вроде бы каждый через это проходил. Обычная служебная обязанность.

            Гоша сопроводил до места и скрылся. В отделе его ждал агент с какой-то важной информацией.

            — Ну, сами понимаете, — оправдался и пообещал, что вечером обязательно проставится за услугу.

            Степнов еще раз провел инструктаж. Прикинул, стоит ли, нет… но уже приехали, уже обговорили, и ладно. Махнул рукой, и на выдохе бросил: «С Богом!». 

***

            Минут через двадцать позвонили с городского. Степнов высокомерно обронил: «Слушаю» и тут же потянулся к замку зажигания.

— Состояние ухудшилось, ухудшается. Приезжайте, если можете.

            Он ответил — конечно, может, какой разговор. Уже надавил на педаль сцепления. Сейчас, сейчас. До десяти буквально досчитаю. После считал до пятнадцати, еще минуту, две, три… Подъезд сыто молчал, проглотив стажера.

            «Туда и обратно, — вслух произнес, — ничего уж, наверное, не случится». Рванул по внутреннему двору, минуя предупреждающие знаки дорожного движения, судьбы, предчувствия.

Отец, сколько помнил Степнов, всегда готовился к смерти. Умру молодым, не доживу до сорока. Когда отметил пятьдесят, решил, что будет жить вечно, раз такое дело. В принципе любил жить, но не видел особой причины. Да, был сын, который вроде всегда крутился на расстоянии вытянутой руки и чуть что приезжал, разговаривал, помогал. А так — ничего особенного: с первой женой развелся, вторая — ушла первой, с третьей в брак не вступил, но виделся иногда, очень редко. Потом пустота, пенсия, сбежавшие годы, отсутствие внуков, новые болячки и вот, пожалуйста, товарищ инсульт.

Степнов, пока ехал, представлял, как закрутятся ближайшие три дня, если все—таки произойдет сегодня. Уже обдумывал, есть ли знакомые-ритуальщики, и все такое. А поминки… надо же организовать.

Он сначала не пропустил пешехода, потом тронулся на уверенный красный. Сигналили. Тяжелые морды кричали что-то максимально откровенное.

«Мог бы подождать, — думал, — приспичило именно сейчас».

Мысли эти Степнову не нравились. Стало обидно за отца, себя и стажера. Крикнул по слогам «су-ка», но вселенная не услышала и потому, наверное, не обиделась.

Отца срочно перевели в реанимацию, и Степнов опять не успел хоть краем глаза, хоть минуту, хоть сколько-нибудь там. Зачем тогда звонили. Наверное, так положено. Может быть, о случившейся смерти легче говорить в лицо, чем по телефону.

Пытался остановить медсестру, но медсестра не остановилась. Упорхнула, приподняв руки. Улыбнулась, как могла, и все тут. Пробовал заглянуть в палату — дверь закрыли изнутри. Хотел подняться к главврачу, передумал. Постоял, опустился на кушетку, еще постоял. На первом этаже нашел автомат с кофе. Выпил, захотел курить.

            О чем он думал, зачем вспоминал. Когда Степнов только начинал работать, его забросили на неделю в пригородное село, где всегда было и тихо, и мирно, а потом случился масштабный ужас. Порезали две семьи, зацепок — никаких. Молодого следователя закрепили на точку в местной церквушке, потому как имелось наивное предположение, что убийство произошло почти случайно, а виновник обязательно придет на исповедь. И вот днями и ночами Степнов крутился внутри, рассматривал иконы, роспись потолка и стен и надеялся, что убийца мудрее великозвездных руководителей, и не будет искать прощения.

            — Я боюсь, — признался Степнов, а священник ответил: — Все боятся.

Наверное, стоило сказать, что страх — это грех, и бояться ни в коем случае не нужно, лучше довериться Богу. Но священник предпочитал говорить правду.

Что-то еще происходило в этой церкви, но Степнов не помнил. Точнее, помнил, но не хотел задумываться: отголоски чуда, присутствие того или этого, необъяснимое и ладное. Убийца не появился. Его нашли потом мертвым, собрали наверняка важные доказательства. Степнов не вникал и забыл почти о той первой неделе, и не думал, что придется вспоминать.

Но вот сейчас пришлось. Совершенно к месту дрогнули колокола, и Степнов тоже дрогнул. Понесся теплый пряный ветер, распуская аромат ванили, какой встречается в уютных домах только, может, в пасхальную неделю, но почему-то и сегодня случился, проступил, зажал, и стало хорошо, хотя ничего хорошего быть не могло, не должно, по крайней мере.

Телефон приятно теребил карман. Степнов стоял у больничного цоколя, ни о чем не думая. Потом все-таки осознал, что отключился, пришел в себя и ответил на звонок.

— Коля, ты охренел? — разрывался оперативник, — ты хоть понимаешь, что теперь будет?

— Да, да? Что?

— Стажера нашего, короче все, мля… Ты где вообще, мать твою, находишься?

Колокола перестали, и все пошло чередом.

***

            На вечерней планерке начальник спросил, почему не пришел стажер.

            — Он, это…, — замялся Степнов, — поехал разносить повестки. Я поручил там…

            — Завтра пусть зайдет, — потребовал Калеч.

            — Зачем?

            — Затем! Я докладывать должен? Тебе?

            Вопрос не требовал ответа. Все равно Степнову нечего было сказать. Он кое-как досидел, дослушал оправдания коллег по поводу нарушенных сроков расследования и отсутствия нужных показателей. Потом первым вылетел в коридор и поднялся к Жаркову.

            Гоша работал с информатором — местным алкоголиком с тяжелой седой бородой. Степнов открыл форточку, но ветер не справился со стойким запахом конченой жизни. Мужик неприятно икал и просил сто рублей.

            — На фанфурик.

            — Дай уже! — психанул Степнов, и Гоша достал деньги.

            — Завтра придешь — расскажешь. И смотри у меня, — оперативник проводил бродягу.

            Не говорили, только спустились в дежурную часть и получили оружие.

            — На задержание, что ли? — поинтересовался помощник дежурного и, не дождавшись ни полуслова, махнул рукой — все какие важные стали, послать некого.

            Ехали тоже в тишине. Степнов не выдержал и разорался.

            — А думать надо! Нашел кого отправлять! Ты видел? Пацан еще!

            Право на разговор теперь стало официально разрешенным, хотя Жарков еле подбирал слова, все больше вздыхал. Степнов тоже заткнулся и защелкал пальцами. Громко, до дрожи и раздражения.

            Помялись на лестничной площадке. Закрытая дверь пыталась их сбить с толку. Степнов предложил ломать. Жарков сказал, что бесполезно — в квартире никого.

            — Пальнулся пацан, — мычал. — Ну, хочешь — сломаем.

            — Хочешь сломаем, хочешь сломаем, — нервничал следак.

            В машине дремал холод, и ничего конкретного не происходило. Только убегало время. Куда оно, черт возьми, убегало, почему вообще вздумало бежать. Кто ему дал право, этому времени, так стремительно нестись в ничто и ни за что. Схватить бы, сжать в кулак и держать, пока не сдастся, пока не прекратит, не остановится. Да только в одной руке — отец, в другой — стажер несчастный. Руки заняты, голова кругом.

            Он рассказал про отца, оправдался типа. Гоша предложил отвезти в больницу. Все равно, хрен знает, что делать, но Степнов отказался.

            — До утра, скорее всего, не проживет.

            — Да ну, — оперативник вцепился в руль.

            — Делать что будем? Что-то же надо делать, — взывал следователь, — ну нельзя на месте сидеть.

            — Надо шерстить район, — только и мог предложить Жарков, — поехали потрясем контингент. Должен кто-то знать.

            Они сначала наведались в панельную пятиэтажку, где в одной из квартир недавно возрос очередной притон. Там их встретил худющий старик. Жарков к нему обратился по имени, потребовал информацию, но старик, который вовсе не был стариком, а просто преждевременно кончился благодаря «фену» и дезоморфину, ничего не сказал, и Гоша пнул его сильно — тот грохнулся и застонал «ай, ай».

После работали в ночлежке на окраине. Там за полсотни рублей коротали ноябрьские ночи уличные колдыри, любители чего угодно: краски, лака, строительного клея, но, хоть ужрись, отвечали «не знаю», даже так — «не наю, не наю», и хотелось каждому разбить жалкое пропитое лицо.

            Осень предательски темнела и пускала ночь, как старую подругу. До утра не справятся, значит, все окончательно пропадет. Степнов звонил, уже не различая, правильно ли поступает. Телефон отказался давать показания без единого намека, что потом все обязательно получится. Все получится. Обязательно получится. Но только почему-то потом. 

***

            Голова его тяжело клонилась. Малиновые, фиолетовые, черные — всеми цветами переливалось лицо, кровоподтеки сияли под глазами, с обидой таращился в сторону сломанный нос. Хорошо дышал, несмотря на пробитый грудак, и не понимал: ну, разве так можно — оставаться живым, когда тебя убивают. Сидел в какой-то другой уже квартире. Дернулся. И дернуться не получилось. Руки сжимал металлический трос, пришпоренный узлом к батарее.

            Леха «агакнул» или «окнул». В общем, издал вполне себе громкий звук, особенно сносный в его мучительном состоянии.

            Никого и ничего. Никто, кроме Лехи, не ответил ему самому. На это раз выпустил «ах» и зашевелился, как мог. Ватное отекшее тело. Зашумел, заколотил подошвами «адидасов», одной, второй. Понеслась кровь, закололо тут и там, везде. Кое-как потянулся. Уже темно, уже, наверное, самая настоящая ночь, а сколько времени прошло, да кто же знает.

            Он помнил примерно все. По крайней мере, так ему казалось. Как прошел в квартиру, точнее, его завели, хватив за руки. Как представился. И вроде бы первые сколько-то минут достойно развивал сценарий, а потом внезапный сюжетный ход, вопросы, которых не было в списке. Так и пришлось молотить, что вздумается, а после — терпеть, сколько можется.

            Где же прокололся, в какой момент ушел в отказ. То ли слово какое-то вставил неуместное или слишком правильное, то ли перепутал гашиш с канабинолом, и разлилось молочко конопли, и поскользнулся на ровном месте. А, может, Леху Старого никто не знал или откинулся тот, или сидел где-нибудь на «семерке», и не мог стажер-отличник справиться с задачей повышенной сложности, где звездочка над цифрой уже не просто символ, а живая офицерская звезда.

            — Ты — мент, — вспомнил Леха, — кранты тебе.

            И он бы мог, конечно, оправдаться, поскольку до настоящего мента ему, как минимум, еще предстояло пройти стажировку. Как максимум — выжить. Скорее всего, он пытался возразить или, по крайней мере, хоть как-то убедить, что не имеет отношения к этим «мусорам», а всего-навсего хочет взять «вес» и вот, пожалуйста, деньги, пятитысячная купюра, от которой не осталось ничего в какие-то считанные секунды. Разорвали на кусочки.

            Ему сейчас было везде одинаково больно, абсолютно весь он представлял цельную боль и потому не мог ни соображать, ни пытаться подумать, как выбраться отсюда, ведь как-то можно, в конце концов.

            Заговорил дверной замок. Раз и два, а потом еще один — верхний: раз и два и три. И, не разуваясь, кто-то зашел, и дальше двинулся.

            Раз-два, раз-два. Почти армейской поступью таранил пол тяжелый шаг. Леха увидел и вспомнил опять — да, тот самый, кто бил больше остальных. Вот он, совсем рядом, так близко, что ближе не может, не должно быть. 

            И возразить не смог, и хотя бы корпусом повести, да что угодно — лишь бы этот не позволил, не смог, перестал, оставил, отпустил. Опять ударил — да так сильно. А казалось, сильнее быть не может, а вышло, что предела нет. Леха снова потерялся и только почувствовал на запястье влагу, а чуть выше — тонкий, писклявый, острый холодок. Злодей нежно давил на шприц, и никто не мог ничего поделать.

            Он себя видел на огромном чистом плацу. Трубил самый настоящий и самый живой оркестр: бородатый трубач и добрый барабанщик, а за ними возвышался главный корпус его родной полицейской академии. Там из окон за Лехой наблюдал всякий и каждый, курсанты и офицеры, сержанты и генералы, и кричали — иди, иди, иди. Он скомандовал сам себе: «Прямо!» (с ударением на «о») и, наклонив корпус, зашагал строевым, разбивая асфальт в горячее крошево. На центровой разметке, когда торжественный марш прекратился, и вдруг заиграл российский гимн, Леха поднял ногу, занес вторую, и не стало асфальта, и растворился плац.  Он понял, что летит, и воздух стал единственной опорой. Так ему было замечательно и свободно, и единственное, о чем думал, — не вылететь бы за пределы колючей проволоки, ограждающей ведомственное учебное заведение от мирной гражданской жизни.

            А потом разлилась темнота, и Леха упал, и лежал до самого утра. Только одни колокола вторили — живой, живой, поднимайся.

***

            Не стоило заходить в церковь пьяным. Они напились. Залили неудачу в надежде, что, может, легче станет. Долго не давало по шарам, потом ударило все-таки, и понеслось.

            — Да все будет хорошо. Найдем. И отец поправится.

            Степнов так налакался, что отвечал размыто и пространно, трезвый бы не понял, а Жарков разобрал.

            — Конечно, — отвечал, — какие вопросы. Ты мне брат или кто?

            — Рад, — соглашался, не расслышав.

            — И я рад! — восклицал оперативник.

            Администратор попросила расходиться, потому что время работы истекло. Гоша пытался договориться, но Степнов сказал, что действительно хватит. До утра совсем ничего, и надо было, кровь из носа, трезветь.

            Они шли в обнимку по улице. Приветливо хлюпали лужи. Дождь моросил, смывал усталость, и пахло нежной землей, пропитанной влагой.

            — А свитер-то, — проронил Степнов, — свитер динамовский, это моего отца свитер. А теперь мне какая разница. Никакой.

            Они шатались по району. Попрощались, разошлись.

            Степнов стоял у самого входа и не знал, можно ли пройти внутрь. А кто бы ему запретил. Кто сейчас мог возразить. Он шагнул и опять остановился. Свечи мирно стояли, как солдатики в сомкнутом строю, и огнь ласкал их одинаковые головы.

            С кем он говорил сейчас, пьяный-пьяный Степнов. Может, с тем пацаном, который не смог найти себя в гражданской жизни. Или с тем принципиальным лейтенантом, который верил когда-то в справедливость. Или с собой — настоящим, с кем говорить не имело смысла, потому как ни одно слово не может ничего в принципе.

            — Господи, господи, господи, — сказал.

Он стоял перед какой-то наверняка чудотворной иконой, с которой строго смотрел наверняка всемогущий и всезнающий, всеобъемлющий и какой-нибудь еще, но Степнов не знал ровным счетом ни одной молитвы и потому сказал, как умел, как его никто никогда не учил, но как разговаривал каждый день, в таком вот невозмутимом и многозначном тоне.

            — Да сделай что-нибудь, хоть что!

Разлетелось «что» на микро «о», загудел шум, и все равно никто его не остановил. Он вдруг подошел к свечкам и, набрав воздуха, дунул сильно-сильно, как пытаются затушить свечи на праздничном торте в надежде, что желание исполнится.

            Потом плакал вроде бы и до утра сидел в рабочем кабинете. Никто не отвлекал. Только утром Калеч собрал планерку и пришлось опять изображать, что все в порядке.

            Начальник особо не трогал и даже похвалил личный состав за хорошую работу в ноябре. На самом деле, никаких особых достижений следователи не имели, разве что направили в суд запланированное количество дел и вроде как заслуживали хоть сиюминутных добрых, ну или нейтральных слов.

            «Молодцы, так держать. Закроем год, в следующем станет лучше».

            И каждый поверил в свое собственное — лучшее, о котором лучше не думать, чтобы не спугнуть, не сглазить, не заговорить. То ли мимоходом, то ли невзначай, между слов и как бы второпях, Калеч обмолвился, что в январе планируется командировка на Северный Кавказ. Неприятно зазвучала смущенная вынужденная тишина.

            — Степнов, — вспомнил начальник, — а где твой стажер? Пусть зайдет после планерки.

Кивнул, принял — зайдет обязательно.

Он вернулся в кабинет и слов подобрать не смог. Никто бы не смог.

Стажер не поднял головы, не поздоровался, не подорвался, не подскочил. Не спеша листал дело и что-то выписывал осторожно и внимательно в свой толстый новенький блокнот.

Степнов сел напротив, достал две чашки и заварил чай. Монотонно оседал сахар, тянулся ко дну.

— Тебя Калеч вызывает, — сказал Степнов и разглядел, наконец, его синее, с проблесками желтого, лицо. — Не ходи, я придумаю.

Они молчали пока что, но знали, сейчас обязательно зайдет в кабинет оперативник Жарков, и, скорее всего, разговор завяжется, разовьется, и станет полегче. А сейчас — ничего. Тихо, тихо, тихо.

Степнов теперь ждал, когда ему позвонят из больницы и скажут: «Николай Александрович? Плохие новости. Ваш отец…». Он не стал вспоминать и тем более рассказывать — себе даже, что там, в церкви, когда задувал совсем не праздничные свечи, то между отцом и стажером выбрал несчастного Леху, которому не пойми за что пришлось… а что пришлось, да хрен знает, честное слово, думал — какая уже разница. И зачем выбирал, словно кто-то предоставил необходимость выбора, словно обязательно было нужно выбирать, а не просить сразу за двоих.

Не вспоминал, не думал, не говорил.

Стажер тоже не распинался. Рукава его свежей рубашки скрывали синяки и крохотный неприметный островок укола.

— Лех, — позвал его Степнов, — будешь курить?

Долго дышали в окно. И надышаться не могли.

ЖИВОЙ НЕ ЖИВОЙ

Он протрезвел, как только случился удар. Машину крутануло влево, потом вправо. Мелькнула разделительная полоса. Пешеходный переход застыл в его больших добрых глазах. Протаранил тяжелый звук, и тело мальчика бросило к тротуару. Отпустил педаль. Тут же газанул. Жизнь вместе с ним убегала сквозь боковое зеркало. Скрылся за двумя поворотами, проехал несколько метров, встал у подъезда и заплакал. Лобовое стекло, полное дождливых капель, переливалось кровью. Издыхающий дворник отчаянно пытался стереть остатки смерти.

            Жена уехала на выходные к подруге. Он вбежал в пустую квартиру и закрылся на ключ. Включил свет, щелкнул обратно. Разулся, разделся, бросился на диван, накрылся подушкой. Пролежал сколько-то, открыл глаза. Может, ничего не случилось. Причудилось по пьяни. Глянул в окно. Старый Нисан покорно стоял у дерева с разбитой мордой.

            Все-таки был удар, и ребенок был. Точнее, не было ребенка. Теперь, наверное, не было. Не стало. Решил перегнать машину в гараж, но остановился на пороге. Меньше паники, больше действий. Позвонить кому нужно. Были же знакомые и там, и здесь.

            Он пролистывал список контактов. Этому или тому: этот не поможет, а тот наверняка. Попросит много. Ничего, есть вещи поважнее денег. Перебил входящий звонок с надписью «Любимая» на экране.

            — Да…, да, — ответил растерянно, — привет, как ты?

            — Привет-привет, — залепетала жена, — я добралась, хорошо все. А ты как? Ты где?

            — Я… я дома, я пораньше сегодня.

            — Ты какой-то не такой, — определила «любимая», — ничего не случилось?

            — Нет-нет, ничего, — собрался и соврал, — какие новости?

            — Новости просто огонь, — не терпела жена, — я все-таки ходила на УЗИ. Девочка! Слышишь? У нас будет девочка! Как и хотели. Але-але?! Ты здесь? Ты слышишь?

            Он, конечно, слышал и сказал, что теперь не уснет, будет выбирать имя.

            — Подожди еще, — строго указала, — давай не будем торопиться. Столько впереди анализов, ты бы знал. Как только, так сразу, ага?

            Попрощалась. Утром, сказала, позвонит. В холодильнике — щи и картошка с голубцами. Поешь обязательно.

            Кусок ему в горло не лез. Ждали две Балтики по ноль-пять. Пшикнул клеммой, выпил и все-таки набрал сообщение.

            «Мне нужна помощь. Я сбил человека».

            «Ребенка».

            «Я уехал, что делать — хз».

            Потом удалил текст. Сам себя закапывает. Никто не должен знать. Камер там вроде нет, были встречные машины, и, может, еще пешеходы. Ну и что дальше.

            Вода ласкала его тело. Распаренный, вылез он из душа, разложил диван и взбил подушку, чтобы скорее проститься с этим неприятным вечером. Но куда там. Стоило лечь и притвориться, что вот-вот уснет, и все обязательно кончится, как всплывал пред глазами мальчик. Маленький совсем, с рюкзаком, должно быть, первоклассник.

            Он поднялся и опять было заплакал. Не вышло, слез на все не хватит. Живи теперь и думай, как. Прямо на домашнюю тельняшку, в которой спал, накинул куртку. Без носок в ботинки прыгнул. Нисан виновато стоял под деревом и тоже не мог уснуть.

            Не стал тревожить без того убитую (горем ли, жизнью) машину, потопал уверенно к перекрестку, где случилось, и, когда дошел, встал на тротуаре, как случайный прохожий, стараясь не выделяться особо. Ну, оцепили участок проезжей части. Ну, приехали сотрудники. Вон, проводят осмотр. Подумаешь.

            — А что тут? — спросил.

            — Ребенка сбили.

            — Насмерть?

            Женщина курила и не торопилась отвечать. Спросил еще раз.

            — Живой? Ребенок-то?

            — Да я откуда знаю! Говорят, так несся быстро. Не остановился даже. А мальчишка-то чего, крохотный. Не знаю, — махнула женщина, — живой не живой. 

            Тогда он ближе к дороге подошел, будто могло это что-то значить. Мальчика давно увезла скорая, и теперь только следственная группа работала на месте ДТП, фиксируя возможные детали и обстоятельства. Он услышал, как высокий худой мужчина в синей форме докладывал по телефону, что видеозапись изъята, и вот-вот будет изучена. 

            — Товарищ полковник, так точно! Известен, известен! Госномер, повторяю, известен. Так точно. Дали! Ориентировку дали.

            Он кивал, будто сотрудник с ним разговаривал, а потом приблизился максимально и спросил:

            — А мальчик, что? Живой?

            — Ды…! — махнул рукой следователь (не мешайте, гражданин), — покиньте территорию. Видите, мы тут!

            — Вы скажите только. Живой мальчик?

            Не ответили.

            Он прошелся вдоль дороги. Им известен номер. Сейчас загрузят базу, и все, будет известно имя. А потом придут и заберут. Но никто не приходил. Никто его не забирал. Всю ночь он слонялся по квартире, из комнаты в кухню, из прихожей в зал. Стоял на лестничной площадке, смотрел сквозь пролет. Ни шага, ни звука, ни-ко-го.

            Думал, справится ли жена. Нервничать нельзя, а тут — такое.

            Бегал по новостной ленте. Только две заметки про ДТП. Подробности выясняются. В комментариях нашел несколько оскорбительных выражений в адрес виновника, то есть — себя. Хотел возразить, что не виноват. Точнее, виноват, но разве специально, скажите, умышленно, что ли. Не заметил просто, выпил лишнего, выехал, проехал… а тут мальчик.

            Он пролистал, поднялся вверх, задержался, перечитал… пере…

            «Мальчик навряд ли выживет, — писали в комментариях, — тяжелое состояние».

Выпил вторю банку Балтики. Проглотил. Стояла крепкая ночь, и ничего не осталось в ней, что могло бы спасти или подсказать — не делай этого. Напротив, так тихо было, невозможно просто, и мысль безголосая звучала громче любых слов.

            Ему нравилось имя Лера или Вика. Не мог определиться, надеть брюки или остаться в спортивных штанах. Примеривал отчество и фамилию, проговаривал, уменьшительно и ласкательно Лерочка, Викуся. Между синими слим-фит и черными классическими выбрал вторые, а после долго примеривал рубашки: розовую, мятную, еще какую-то: жена говорила, это цвет марсала. Бордово-красный оттенок ему напомнил кровь, в сочетании с коричневым — кровь на теле. Жене нравилось. Ей сложно будет, а потом нормально, потом встретит кого-нибудь, к тому же у него банковские счета, работать не придется.

            Он видел в зеркале по-прежнему молодого, но какого-то другого себя. Стоящего даже не перед выбором, а на пороге выбора, за его пределами, уже — там, куда никогда раньше и откуда никогда потом. Еще молодой, но вот, пожалуйста — седые виски, легкая залысина. Пожил достаточно. Столько натворил.

            Пока чистил ботинки (вспомнилась армейская ветошь и вонючий гуталин), думал — как? Видел в кино, где все просто, где будто бы всегда под рукой находилась веревка, пришпоренная к потолку. И табуретка по высоте и габаритам. У него же — ничего такого, только ремень кожаный с металлической бляхой.

            Он приложил к шее, по размеру затянул. Как будто садомазо. Не хватает женщины с плеткой. Рассмеялся. Вспомнил, что в баре давно томится нетронутый коньяк. Выпил, занюхал рукавом, упрятал нос в складочках манжета. Заиграло живое тепло в его живом теле, и мысль — тоже живая — опять прояснилась и снова уверила — пора.

            Затянул сильнее. Так, что горло стало под натиском. Почти заметно, едва ощутимо, но — да, вполне себе естественно.

            Он думал. Вот ведь как бывает. Еще вчера так радовался отъезду жены. Представлял, как проведет свободный вечер, планировал позвонить и тому, и другому, сходить в бильярд, расслабиться. А сколько планов на потом: ремонт в новой квартире, Таиланд или Куба, собственная база отдыха на загородном пруду.

            Мальчику, наверное, лет шесть было, семь. В шапчонке с капюшоном, шарфик на ветру. Про шарф, наверное, придумал — как бы рассмотрел на такой скорости. Сообразить не успел, а шарф, конечно, запомнил. Ну да, ну да.

            Ремень скручивал шею. Словно змея, восставшая из недр смерти, напала с расплатой за мирские грехи.

            Там переход вполне себе заметный. Налево посмотрел, направо. Правильно, как в школе учили. Вот и светофор загорелся с зеленым человечком. Шаг, второй, третий. Довольный такой, домой бежит с пятерками. Да хоть с двойками. Какая вообще разница, если тут, откуда ни возьмись — он — пьяный — на газу — бах, и нет ничего, и не было будто.

            Одного только не хотел, чтобы нашли его таким вот невзрачным. Глаза, налитые кровью, выпятят. Распухнет шея, раздавит ее глубокая борозда. Покроет кожу желтый налет. Серый, черный — будет лежать на полу, в красивой своей рубашке, начищенных до блеска лакированных ботинках.

            Может, тюрьма и лучше. Не сомневался. И знал, ничего там страшного нет. Друзья сидели, и нормально, вышли, справились. Другое дело — сидеть за мошенничество какое-нибудь или незаконное предпринимательство. А тут за смерть ребенка придется отвечать. Никакой срок не спасет. Жить-то как.

            Он давил и сдавливал. Больно и страшно. Сейчас—сейчас пройдет. Придет и пройдет. Минуту выдержать, даже меньше, и улетит. Легко и понятно, будто сто раз прежде уходил из жизни таким вот способом, словно вообще когда-то умирал. Сиреневой стала комната, зеленым — потолок. Сердце билось до последнего. Он жил еще и понимал.

            В дверь позвонили. Уже чувствовал рвотный приход. Позвонили снова — расслабил кисть, руку опустил. Ремень сполз. Еле устоял, попятился, хватив рукой опору воздуха. Застучали, зазвонили, открывай-открывай.

            Открыл.

            Жарков представился и показал удостоверение.

— Надо проехать. По какому поводу — сами знаете.

            — А с ребенком что? Что с ребенком, а? — надеялся до последнего. 

             «Пошли давай», — сказал оперативник.

            Просыпалось утро. Не кончалась жизнь.  

ЛА-ПУЛЯ

Полицейская собака Ла-пуля снова родила щенят: дворовых и беспородных, самых обычных, с прямым черным окрасом и блеклым цветом глаз. Таких — пруд пруди, в каждом подвале, в каждой подворотне, у каждого мусорного бака, на любой контрольной точке или зоне обхода дежурного патруля. Не знающие людской заботы, скулящие и звенящие, исход судьбы которых невелик: найти хозяйские руки или прыгнуть в тревожный вещмешок, оказавшись где-нибудь за городом.

Может, потому весь личный состав с самого дня рождения стал бороться за право выбора — мне вот этого, а мне вон того. Смотри, какая морда, добавляя понятное: «мужи-иик». Щенки рано отстали от матери, носились по дворовой территории отдела, цеплялись за штанины ппс-ников. Те, уставшие после ночного дежурства, сперва шугали назойливых щенят, но, одумавшись, скоро брали на руки молодое собачье пополнение.

            Честно говоря, сами щенки больше всего любили этих сержантиков, носящих почетную должность сотрудников патрульно-постовой службы. Переулки и городские тупики, улицы и закоулки, важное прописное условие: охраняй правопорядок, следи за пропускным режимом.

            Щенки несли дежурство у въездных ворот. И если появлялся на той стороне жизни случайный прохожий или бдительный гражданин, давились ребяческим рыком, исполняя отеческий долг.

            — Отставить, — давал команду ппс-ник, — ваши документы, пожалуйста.

            И, выстроившись в ряд, опустив на потертый асфальт завитки дымчатых хвостов, провожали взглядом, как по команде смирно, заявителей и потерпевших, жуликов и бандитов, патрульные «бобики», служебные ГНР-ки.

            Оставалось лишь крикнуть что-то вроде «вольно», и щенята обязательно бы понеслись туда-сюда, рассредоточились по периметру, но отчего—то стеснялись они своих врожденных полицейских способностей, скрывали понимание уставного режима и дисциплинарной важности.

            Сама Ла-пуля пряталась в будке и лишь изредка выходила, радуясь первым отголоскам предстоящей весны, блаженно похрипывая, когда кто-то теребил ее потрепанное старое пузо.

             Начальник отдела, старый полковник, почти уже отучил мать-героиню подавать голос. Если та бежала к нему, заметив еще у самого входа статную офицерскую фигуру, и готова была уже разразиться от радости встречи с хозяином, полковник поднимал ладонь, пронося ее с силой по воздуху, намекая как бы: станешь гавкать — прилетит и тебе.

            Собака послушно утихала и только путалась под ногами, не давая сделать ни шагу.

            Ла-пуле само собой хотелось налаяться от души, захлебнувшись собственной звериной силой, нарычать на непослушных щенят, заскулить от ночной апрельской тоски или вовсе проводить гавканьем местного жульбана. В общем-то, долгое время она так и жила, если бы в одно обыкновенное утро в отдел полиции ни обратилась женщина с определенно необыкновенным заявлением.

            «Прошу привлечь, — писала она аккуратным, но ершистым от негодования почерком, — к уголовной ответственности собаку, проживающую на территории отдела полиции, поскольку та издает лай в ночное время суток, тем самым, мешает осуществлению сна и, соответственно, нарушает право человека на отдых».

            Дамочка, скорее всего, обладала некоторой юридической грамотностью и повышенным уровнем правосознания, воспринятого из массовых телепередач в духе «часа суда», поскольку на возражение дежурного, что подобное заявления принимать не станет, та пригрозила пальцем и пообещала — немедленно — идти в прокуратуру.

            — Ну вы поймите, — настаивал дежурный, — ну как же мы привлечем к ответственности собаку?

            — А вы спите по ночам? — кричала женщина. — А я вот не сплю! Убирайте эту сучку, куда хотите! Так больше невозможно!

            Скорее всего, и дежурный, и сотрудники, проходившие мимо, но вынужденные остановиться ради очередного нашествия жертвы осеннего помутнения, подумали — сучка здесь одна, и так уж вышло, на данный момент это не всеми любимая Ла-пуля.

            — Я вам говорю, женщина-аа, — с какой-то неестественной мольбой, что ли, выдавил дежурный.

            — Я вам не женщина! — не унималась заявительница, — женщина у вас дома, и то не факт, — усмехнулась она, оглянувшись в надежде найти представителей жалобщиков, способных разделить ее по праву тонкое чувство юмора. Но никого из гражданских не было рядом, кроме дохлого старичка, верно, ожидавшего очереди, и не способного, казалось, ни смеяться, ни плакать, ни тем более уподобиться язвительному трепу. — Так вот, я для вас — гражданка, в первую очередь. А следовательно имею право! Понимаете, — ударила она кулаком о часть примыкающего к защитному стеклу выступа, — я имею полное пра…

            — Гражданка! — возникший откуда-то встречный голос, словно резкий морской ветер, сбил ее поставленную галерную речь, и гражданка с товарным запасом прав и свобод примкнула к берегу взаимного понимания. — Гражданка, что у вас стряслось? Ну что же, что вы так переживаете?

            Должно быть, женщина (а как ни крути, она все-таки была самой обычной женщиной) пусть на самое не значительное, но всеми заметное время, утихла, уставившись на полковника. Убедившись, что тот — действительно полковник, оценив треугольник внушительных звезд на погонах, ответила, на удивление спокойно (а ведь умеет) и даже не с требованием, а просьбой:

            — Вы же начальник, правильно? Товарищ начальник, помогите мне.

            Полковник кивнул дежурному, тот нажал кнопку на пульте, открылся пропускной турникет, и женщина-гражданка полноправно внесла свою невозможную проблему внутрь лучшего за отчетный период отдела города. И уже через некоторое время, проводив взглядом дежурного, достойно державшего оборону, одарив старую, но надежную деревянную лестницу уверенным стуком набоек, вошла в кабинет начальника, и тот, молча закрыв дверь, указал ей на стул.

            Будь не начальником, точнее, если бы не эта женщина, полковник обязательно сказал что-то вроде: «Место!», а раз уж речь зашла о собаке, подобная смысловая точка пришлась до предела кстати.

            Но полковник избегал остроумных диалогов и центровых ударов, когда лично общался с заявителями, тем более, с известной всем категорией незаслуженно обиженных, лишенных естественных и неотчуждаемых (согласно основному закону) прав — потому что клялся «свято исполнять и строго соблюдать», положив ладонь пусть не на Конституцию, но, наверное, к сердцу, или куда там прикладывают свободную руку во время церемониальных назначений на должности руководящего состава.

            — Я вас слушаю, — сказал полковник, и сделал вид, что действительно слушает, несмотря на то что тут же достал нескончаемую кипу бумаг, забродил по строчкам, замахал пастой, оставляя подпись за резолюцией. Он кивал, когда гражданка изливала тревожную суть и проблемное содержание жалобы, оттого дамочка с большей уверенностью, что «имеет право» продолжала окрашивать самыми бестактными оттенками бедную Ла-пулю.

            Начальник, не поднимая глаз и не расставаясь с тяжестью протокольных листов, позволял себе ответные реплики в форме «Вот так, да» или «Какой ужас», придавая обиженному монологу кажущийся контактный фон. Но на самом деле, сам полковник, скорее всего, не понимал, общается ли он прямо сейчас с заявительницей или — заочно с исполнителем прилетевших на его стол документов.

            — Ну как же так! — выдал во весь широкий трубный голос полковник, швырнув ручку до самого победного края громадного стола, и женщина примолкла. Она уставилась в лицо полковника, привыкшее за годы службы скрывать любое проявление эмоций, но в душу начальника та, конечно, заглянуть не смогла.

            Это была вынужденная злость, поскольку сам полковник в мирной внеслужебной жизни отличался нетипичной добротой и развитым чувством уважения, что в общем-то не имеет, как говорится, отношения к делу. Тем более, не было до этого дела и самой гражданке. Она лишь закивала судорожно своим острым подбородком, предчувствуя, как прямо сейчас — взбудораженный от случившейся нелепости — начальник разрешит ситуацию: возьмет служебное оружие, снарядит магазин восемью патронами и выпустит их в виновника суматохи.

            Ведь этот случай, думала женщина, точно особенный. Потому она ждала и ждала, что же скажет начальник, как прореагирует на невозможную беду, и долго ли еще будет слышен этот беспокойный лай полицейской собаки. Наконец, полковник заметил присутствие дамочки, и теперь брошенные им «как же так» и «какой ужас» нашли, к счастью, своего адресата.

            — Вот-вот, — защебетала женщина.

            — Вот-вот, — повторил зачем-то полковник.

            — И вы представляете, я сплю, а вообще я очень крепко сплю. Но этот вот лай, вы понимаете? Вы должны принять меры, уважаемый товарищ начальник милиции.

            — Полиции, — поправил начальник.

            — Полиции, — исправилась дама, усмехнувшись, — милиция-полиция, какая разница, черт вас разберет.

            Полковник насторожился, а дамочка осеклась.

            — … То есть я имела в виду, что… Ну, вы понимаете, да?

            Начальник кивнул, и все окончательно понял.

            В этом «все» должно быть находилось куда больше, чем собачье гавканье и отсутствие сна, и даже нарушение пришитого к проблеме права на отдых. По крайней мере, полковник в очередной раз подумал о том самом неуважении граждан к органам правопорядка, о котором повсюду говорят, и, скорее всего, зря говорят, но разве кому объяснишь, и захочет ли кто понимать.

Он подумал и про надуманную вежливость этих же граждан, встретившихся с бедой, и даже вспомнил отчего-то свою молодость и вечно серый асфальтированный плац курсантского училища, и таким же серым представилась вся его прошедшая жизнь, точнее, результат этой жизни — как ни крути далеко не серой по сути.

Ему вдруг показалось, что, наверное, в этом людском недоверии и отсутствии должного уважения, и есть смысл, и оттого стало легче. Ну то есть какой смысл — ты работаешь и, скорее всего, работаешь хорошо, потому что в районе стало тише и вообще раскрываемость заметно возросла, и, может, потому не доверяют, что вера вообще понятие невозможное. А поверят лишь тогда, как исчезнет предполагаемый объект доверия, но в таком случает наступит полный хаос и бесправие, и тогда все поймут и оценят, и все в этом роде.

Полковник всегда размышлял так неспешно и так непонятно. Он вообще не любил говорить просто и бесцельно, предпочитая долгие, зачастую ведущие в тупик мыслительные процессы.

Не родившись бы сотрудником (а ими, настоящими, все-таки рождаются) и не став бы начальником, а будучи кем-нибудь схожим с городским пижоном или на худой конец сотрудником кафедры тепловой обработки материалов, первый встречный — ему подобный — обязательно сказал бы с невнятным, но искренним акцентом: «a person of great intelligence». Да что уж, сам полковник считал себя таким: умным, незаурядным и, конечно же, интеллигентным.

            Только ради соответствия истинным качествам и моральным принципам полковник не стал убеждать заявительницу, что с подобными проблемами в полицию лучше не обращаться. Жаловаться на лай можно кому угодно: собачьему или людскому богу, председателю животного кооператива во главе с царем зверей, бабушкам-старушкам, восседающим на скамейках возле подъездов, в конце концов, активным блогерам, руководителям групп социальных сетей, журналистам, но только не полиции.

            Начальник бы при этом с удовольствием раскрыл дамочке книгу учета сообщений о происшествиях (сокращенно КУСП), сводку за истекшие сутки, и, кто знает, может дамочка бы поняла, что есть вещи посерьезнее собак, а происшествия — страшнее, чем природное гавканье. Но служебную тайну никто не отменял, как и обязанность регистрировать любое поступившее обращение.

            Именно поэтому начальник сказал женщине:

            — Не переживайте. Мы что-нибудь придумаем. Мы обязательно разберемся.

            Дамочка уже уходила, но только переступив порог, появилась снова и зачем-то добавила:

            — Постарайтесь не медлить, а то…

            Она не закончила, и оставалось только предполагать, что же скрывается в многозначительном «а то…», но, скорее всего, полковник понял — в противном случае, женщина отправится вверх, закидает жалобами приемные генерала, прокурорские канцелярии, кабинеты общественных объединений и правозащитных организаций.

            Сначала кому-то звонил и даже что-то докладывал, после на доклад приходили к нему, и начальник спрашивал по всей строгости закона. Удавалось ему сквозь громкий стальной голос не терять самообладания. Даже в моменты почти очевидного срыва, держался нерушимо туго, ровно крепил спину и едва заметно тянул подбородок.

            Но когда кабинет опустел, когда полковник понял, что есть время до вечерней планерки, и, скорее всего, в ближайший час его никто не потревожит, он буквально рухнул в рабочее кресло и выдохнул протяжное «уу-ууу-х».  

            Что-то нужно было решать с этим заявлением, и, конечно, полковник понимал, единственный выход — как можно скорее избавиться от Ла-пули. Но, представив, как дает команду тыловику, как ту помещают в багажник и увозят куда-то загород или в другой район хотя бы — куда угодно, лишь бы не слышал никто ее волнительный лай, стало ему настолько нехорошо, что пришлось даже открыть окно, иначе крепнущая духота поборола его.

            Двор жил. Урчал мотор дежурной газели, что-то невнятное пытались донести полупьяные административно-задержанные, протрезвевшие уже и получившие право минутного перекура. Кто-то из сотрудников неприлично громко смеялся, но полковник был не из тех, кто противился смеху в рабочее время, полагая, что смех, если и не продлевает жизнь, но точно придает ей смысл.

            Сам он тоже любил пошутить, но понимал, что служба — не шутка, и если уж судьба предоставила ему когда-то такое право, значит, нужно идти серьезно и уверенно, почти как строевым шагом по бесконечно долгому плацу. Он часто думал, что служба выбрала его, а не он службу, потому относился к ней, как к священному долгу, установленному не законом, а почти божественной волей.

            Но сейчас он мог выбирать, точнее, обязан был сделать выбор: интересы граждан или бедная собака, к которой давно привязался и, может, полюбил. Что-то подсказывало ему, наверное, совесть уговаривала — оставь Ла-пулю, пусть живет — но свежий офицерский разум убеждал — действуй иначе, не нужны тебе проблемы.

            Пыхнул с улицы ветерок, разбавленный прежними людскими возгласами. И тут полковник понял вдруг, что собака отчего-то не лает. Он подумал даже, что наверняка гражданка уже порешила судьбу бедной Ла-пули, что, скорее всего, кружит собачонка свои последние минуты и скулит, как может, но где-то не здесь, а там, куда не доберется ни одна офицерская звезда.

            Начальник ринулся было во двор, оставив кабинет и ровный, нарастающий, как градус переживания, тон служебного телефона, но услышал все-таки знакомый (и подумал, родной) собачий лай.

            — Все хорошо, все хорошо, — говорил неслышно и, загляни кто-нибудь из подчиненных, решили бы — плох наш полковник, говорит сам с собой.

            Но никто к нему не заглянул.

            Планерка шла относительно спокойно, точнее, непривычно выдержанно: то ли ругать было некого, поскольку поставленные задачи как ни крути выполнялись, то ли полковнику не хотелось сегодня разводить трепещущий прорывной огонь. Поочередно заслушивал каждого из руководителей, кивая и соглашаясь, и, наверное, каждый из присутствующих сам не верил до конца, что сегодня удастся закончить рабочий день вовремя и, если уж совсем повезет, без намека на нервный срыв.

            Он почти не смотрел на восседающих за длинным столом офицеров. Уставившись в утреннее заявление, растерянно катал из стороны в сторону ребристый корпус сточенного наглухо карандаша, и сам, казалось, почти не слышал сути вечерних рапортов.

            Ему бы взять и передать материал начальнику участковых. Будьте добры, разберитесь, проведите проверку. Но понятное дело — отпусти ситуацию, бросят и собаку на произвол непростой животной судьбы. 

            Зачем-то спросил про Ла-пулю, озвучив проблему и, может, перебив куда более важный доклад о профилактике правонарушений. На заметное тяжелое мгновение повисла неживая тишина. Каждый из них, заслуженных офицеров, отличников боевой и служебной подготовки, знал, как бороться с преступностью, как держать в кулаке районный произвол или доказать вину самого верченого жулика, но никто не видел решения проблемы, лишенной намека на истинный криминал.

            Развели руками, потупили взгляд. Собака. Гражданка. А где преступление?

            И чтобы развеять возникшую смуту, полковник вернулся в боевой ритм, перевернув листы собачьего материала на свежую, нетронутую людским бездушием сторону. Все успокоились, потому что вечерняя планерка заиграла привычным аккордом, мелодией прежних идей и предложений, планом совместных следственных действий и оперативных мероприятий.

            Когда все разошлись, когда отдел выпустил на волю сотрудников, засидевшихся до густых октябрьских сумерек, и только начальник остался со своими планами и прогнозами, засверкало вечернее небо, зашумела стена несерьезного свежего ливня, пахнуло пряной мятой, и захотелось по-настоящему жить.

            Он вышел наконец во двор — впервые за день, убедившись, что дежурная группа умчалась на очередное происшествие, и никто не сможет его увидеть, пошел в сторону курилки, где за стальной оградой разместили недавно настоящую конуру. Но дойти не успел, как выбежала несчастная Ла-пуля, и от радости ли, то ли в знак оправдания своего преступного поведения, заскулила так высоко, что звуковая волна поднялась до первых проступающих звезд, повиснув натянутой струнной тетивой, слившись в одно с нескончаемой силой эха.

            Полковник замахал, вроде, что же ты делаешь, замолчи. Ну разве ты не понимаешь. Но собака не понимала, конечно, и продолжала изливаться прочным губящим лаем. Ожил квадратик окна в соседней многоэтажке, и начальник определил, что проснулась заявительница, что прямо сейчас она высунется наружу, не побоявшись предельной высоты, и увидит его — растерянного, и собаку тоже увидит — еще живую и по-прежнему смелую.

            Он даже встал за многолетний ствол дерева, спрятавшись будто, но Ла-пуля маякнула хвостом, поднятым от счастья встречи с хозяином, и в общем-то бестолку стало скрываться. В какой-то миг решил начальник, что не станет больше теряться, а завтра же позвонит беспокойной женщине и объяснит, что помимо собачьего лая есть иные шумовые раздражители: проезжая часть, например, граничащая с домом, вечно бодрые прохожие, канализационный гул, в конце концов.

            Ла-пуля поднялась на задние лапы и едва охватила начальника, высунув тяжелый мясистый язык. «Молодец, молодец», — повторял тот, и собака старалась изо всех сил доказать, что действительно молодец, полагая, будто любовь и преданность — единственное, что требуется в ее дворовой жизни.

            Скажи ей прямо тогда — не нужно скулить по ночам, что в срочном и обязательном порядке необходимо прекратить бесстыдные гавканья, может, и поняла бы, и прекратила, и не пришлось бы идти на крайние меры.

            Но при всей невозможной любви к дворняге, тощей и косой, с торчащими в разные стороны огромными ушами, не верил начальник в силу слова, точнее, не мог подумать, что Ла-пуля поняла бы его просьбу.

            Он похлопал ее по загривку, кивнул на прощание и пошел прочь, стараясь не оборачиваться, так, будто видел псину в последний раз, словно бросал ее на произвол беспощадной уличной судьбы, и потому шел так быстро, что встречный ветер вдруг поменял направление и буквально втолкнул его обратно в здание.

            Уходя домой, как всегда, зашел в дежурную часть, чтобы расписаться в журнале, дать ночные указания, проверить расстановку и выдать понятное: «Если что, на телефоне». Не поднимая глаз, уткнувшись куда-то в окантовку старого дощатого пола, он добавил:

            — От нашей собаки нужно избавиться. До утра.

            Дежурный равнодушно кивнул, понимая, что спорить бесполезно, да в общем-то не собирался тот вступать на защиту Ла-пули, выдав односложное: «Есть. Принял».

            До прочного гула крепнул уверенный дождь. Громыхало и тряслось. Мятой фольгой сверкало небо, и казалось полковнику, что вслед за грозовым криком, надрываясь, скулит собака.

            Он долго не спал, ворочаясь и сжимаясь, прячась в одеяле, путаясь в простыни. Завывала улица прощальной собачьей бесилой.

            Потом все-таки заснул и пролежал, не двигаясь, до злого будильника. Ему снились армейские казармы с расставленными в ряд шконками. Синева изношенных покрывал растекалась по койкам. Черные полоски у основания таращились сквозь ночь. Потянул рывком, и вот она, долгожданная белизна простыни. И, словно прыгнув со второго духанского яруса по команде «подъем», проснулся, вступив в новый служебный день.

            Он всегда рано вставал — раньше, чем нужно, по крайней мере, можно было позволить и неспешный подъем, и вполне вальяжную прогулку по району до отдела. Но каждый раз полковник мчался на службу, представляя, что без него налаженный механизм обязательно даст сбой, рухнув незаслуженно в пропасть матушки-земли.

            Сегодня же, несмотря на привычное утро, плелся он нехотя, почти считая шаги, контролируя дыхание. Раз и два, раз-два. То и дело озирался по сторонам, заглядывал в подворотни, бросал взгляд на мусорные контейнеры, пытаясь среди беспризорных дворняг разглядеть обиженную Ла-пулю.

            Но Ла-пули нигде не было. Тогда полковник решил, что собака, скорее всего, теперь никогда не выйдет к нему, заприметив даже из какой-нибудь дали, и все будет правильно.

            Уже на крыльце отдела услышал он угрюмый лай, но обернуться не успел, определил, что Ла-пуля скулит иначе, а когда обернулся, все-таки — убедился: и впрямь промчалась чужая, и захотелось унестись куда-то прочь вместе с этой свободной псиной.

            Потом стало заметно тише. А когда зашел в отдел, тяга суеты победила, и поверилось в неизменность всего былого.

            Она кричала так, как никогда бы не смог ни полковник, ни генерал, ни любой представитель начальствующего состава. Она грозила уничтожить всех и каждого, добраться до самых высоких звезд и победить. Она сама скулила, как эта Ла-пуля, с которой пришлось расстаться, а следовало бы любым способом проститься с ней — активной гражданкой, не знающей границ и правил мирного сосуществования. 

            Что могло случиться в этот раз, начальник не знал, и только хотел пригласить дамочку в кабинет, чтобы обязательно разобраться (а как иначе), принять меры к защите прав и свобод, разрешить заявления, удовлетворить просьбы, как женщина шавкой кинулась на полковника, угодив ему краем внушительной сумки куда-то в область груди.

            — Что вы себе позволяете? — хотел крикнуть начальник, но дамочка опередила и задала тот же вопрос. — Вы хоть представляете, что теперь с вами будет? — продолжала она. — С вами со всеми?! Да вы просто не знаете, кто я такая! Я вам устрою!

            Полковник внимательно слушал и ждал, когда же она заключит и выдаст, наконец, ключевую правду. Но женщина, как и прежде, не договорила, ничего не устроив, ничего не показав, а зашагала важно к выходу, ругаясь и звеня.

            Напуганный не меньше, чем первые заявители, дежурный встал по стойке смирно, и приметив кивок начальника, дал ноге слабину, и продолжил стоять.

            — Товарищ полковник (даже как-то «таа-рищ палковн…»), — заикаясь и пыхтя, проронил дежурный, — я пытался…

            — Мы — все — пытались, — подтвердили опера.

            — Мы хотели, но…, — задали участковые.

            — Мы не смогли, товарищ полковник, — подытожили ппс-ники.

            Сотрудники ждали прописного грохота, но полковник пожал каждому руку и, выдохнув, подтвердил: «Благодарю за службу, ребята».

            Прижавшись к стенке родной конуры, лежала собака, потупив огромные, полные человечьих слез глаза. Вытянув длинную белесую морду и спрятав под себя непослушный хвост, наблюдала, как приближается к ней начальник. Съежившись в жесткий комок, она почти вросла в голую землю, сжав здоровую пасть, не зная, как еще убедить полковника, что станет отныне молчать, что не позволит нарушить своим присутствием сложившийся полицейский устой. Быть может, она поняла даже, что ради хорошей службы можно и нужно чем-то пожертвовать.

            Но полковник не знал, о чем думала бедная Ла-пуля.

            Почесав ей где-то за ухом, лишь пообещал: «Мы обязательно что-нибудь придумаем. Все будет хорошо».

МОЛОДАЯ ЖЕНА

Жена сказала: «Напьешься ещё раз — можешь не возвращаться». Пить он никогда не умел, но старательно учился. Ежедневные тренировки особого результата не приносили, зато уверенно вели к разводу.

Стоял на лестничной площадке. Синий от алкоголя, красный от спелых ударов. Весь помятый и кривой, с порванным воротником, ободранным подбородком. Кажется, в драке вытащили кошелек и… ключи.

Приблизился к двери. Прислушался. Тишина убедила подождать.

С верхнего этажа, словно с небес на грешную землю, спустился сосед, вытащил из кармана фанфурик.

— Бушь?

Кивнул и выпил. Быстро и горячо. Зачем-то смял стаканчик, на что сосед выдал невнятное возмущение. Виновато дунул, вернув пластику форму, и не заметил, как опрокинул ещё, а потом ещё и ещё, много раз по пятьдесят.

— Не очкуй. Меня сто раз выгоняли. Скажи, что любишь. Жить не можешь. Хочешь, вместе зайдем?

Отказался, и сосед разочарованно ответил:

— Как хошь.

Наступил второй приход. Пить пьяным — все равно, что изображать любовь, когда разлюбил. Зачем вообще женился. Кутил бы, как раньше, и не думал, что дома — ждут. Умерла единственная лампочка в подъезде. Пошатнулся, нашел стенку. Все нормально — живой.

Он беспричинно пил все лето. Начальник, смирившийся с его ежедневным похмельем, как-то понимающе объяснил, что причина есть всегда.

— Работа, жена, квартира. Чего тебе не хватает? Молодой, вся жизнь впереди.

Пообещал, что обязательно завяжет.

Жена уже не верила обещаниям. Сначала обещал, что сделает ее самой счастливой, потом говорил, что все наладится, теперь, что выберутся, выберется, уберется.

Поднес кулак и вроде бы решил постучаться. Раз-два-три. Поймет? Не поймет! Не победить, не оправдаться.

Обидно заныла рука, в затылке сжалось. Все прошло, и наступило снова. Круговорот дерьма в природе.

Нырнул в карман, обнаружил немного денег: хватило бы на цветы или конфеты. Но прощение не купишь, и он тихонечко постучался.

Щёлкнул замок. Понял, что можно зайти. Ни крика, ни сцен.

В кухне гудел холодильник, звенела вода. Жена мыла посуду, ссутулившись и согнувшись.

— Давай помогу?

Она выпрямилась, будто хотела сказать что-то, но ничего не сказала.

— Прости меня. Я смогу. Ты только верь, пожалуйста.

— Да ладно, — ответила, — привыкла. За столько-то лет.

Он был совсем рядом, когда повернулась. На чужом лице с рябой морщинистой кожей разглядел ее вечную родинку. А глаза не узнал. Ни запаха, ни тела, ни себя рядом с ней. Совсем старая и совсем нелюбимая. Обняла его, даже не обняла, а только прикоснулась до плеч и холодно поцеловала в шею.

Хотелось выпить, вернуть молодость, а больше ничего не хотелось.

НАЧАЛЬНИК ТЫЛА

За несколько часов до нового года пришел в отдел заявитель. Обычный работяга с красным от мороза лицом. В меру трезвый. Здоровый такой, зубастый.

— Обманули, — говорит, — деньги заплатил, удовольствия — никакого.

Жарков недовольно принимал заявление. Дежурил он в резервной группе и собирался к полуночи быть дома. Если тихо и спокойно, дежурный отпустит. А тут, «здрасьте, приехали», очередное мошенничество. Немного сбавил обороты, когда потерпевший объяснил, что решил снять проститутку, а развели, как пацана. Все, что было связано с интимными вопросами, Жарков любил до безобразия.

— Я весь год, как ишак, пахал, — оправдывался мужик, — у меня хозяйство ого-го.

— Без подробностей давай, — остановил Гоша.

— Свиней — шесть, две коровы, козы, — продолжал несчастный.

— А, — растерялся оперативник, — ну да, я понял.

— Вот и решил хоть в праздник расслабиться. Нашел в интернете объявление, в город сюда приехал. У нас в деревне-то бабы нормальные, и жена у меня — хорошая, честно говорю. А тут… да сам понимаешь, захотелось.

В последние месяцы на районе удалось прикрыть два массажных салона, где «приятное» возвышалось над «полезным», прячась под маской запрещенных услуг в исполнении горячих девушек, белых и черных, крупных и тоненьких, любых — плати только деньги. Искоренить «квартиранток» — тех, кто работал в домашних условиях, сотрудники не могли. Порочные «блатхаты» размножались быстрее, чем успевали их обнаружить. Да и бороться с тем, что приносит радость, не совсем правильно.

— Да? — спросил Жарков.

— Да, — ответил заявитель, не разобрав, с чем согласился. На все был готов, лишь бы вернули деньги. — Я ползарплаты считай отдал. Жена убьет, когда узнает. Что мне вот говорить?

— А ты не говори.

— А деньги? Спросит.

— Скажи, хотел подарок сделать. Заказал в интернете что-нибудь. Чего она там любит у тебя. Деньги перевел, а товар не получил. Даже врать почти не придется. И ей приятно, и тебе — гора с плеч.

— Ага, — взбодрился мужик и раскраснелся еще больше, — она поесть любит хорошо. Так, наверное, и скажу: заказал тебе конфет дорогих. На семь, сука, тысяч.

— Семь косарей? — охренел Гоша, — ты какую богиню отжарить собирался?

— Не знаю, — пожал мужик плечами, — на фото вполне себе, на-ка, посмотри.

Открыл сохраненную страницу в телефоне. Стройная брюнеточка с третьим, наверное, размером. И спереди хороша, и сзади. Сзади особенно. Жарков одобрительно кивнул и посоветовал картинку удалить, чтобы жена не обнаружила. Сам он имел горький опыт и знал, о чем говорит. 

— Удалю-удалю, — отвечал потерпевший, и все глаз не сводил с экрана. Несло от него крепким мужским потом, застоявшимся и непобедимым. Круглое широкое лицо с твердой угреватой россыпью, зубы, как на подбор, все в разные стороны, волосы — и те растрепаны, сальные, жесткие, рыжие-рыжие. 

Жарков тоже размечтался и закурил прямо в кабинете. Заявитель болтал без умолку. Приехал, говорит, на адрес, позвонил. Стой, сказала, жди, сейчас назову номер квартиры. Стоял и ждал. Еще раз звонил. Опять — жди. А потом телефон отключила, трубки не брала. Три часа, говорит, прождал, замерз. А что делать. Надо было туда-сюда сначала, а потом деньги.

— Сейчас-то что рассуждать. Ни любви, ни денег.

— Ладно тебе, не кипешуй, — сказал Жарков, — придумаем что-нибудь. Номерок остался?

Мужик продиктовал цифры. Гоша старательно их набрал и сохранил в контакты под именем «Начальник тыла» с намеком на лучшие формы заднего плана. У него в адресной книге много было подобных обозначений: «пункт приема», «вывоз металла», «глава района» — лишь бы не заподозрила ничего супруга. Станешь тут конспиратором, когда и хочется, и можется, а нельзя.

— Если нельзя, но хочется, то можно, — выдал Жарков, и потерпевший опять согласился.

Набрал номер, трубку подняли после второго гудка.

— Алё, — очень бодро ответил женский голос.

— Алё, — повторил Гоша максимально серьезно. Он к подобным разговорам всегда относился очень внимательно и не допускал развязных речей, щекотливых усмешек.

— Да, привет, — уже мягче продолжила девушка, — я слушаю.

— Работаешь? — Жарков произнес ключевое слово, после которого разговор подлежал окончательной развязке.

— Работаю, — игриво продолжила, — что хочешь?

— Что-нибудь да хочу, — по-прежнему скупо и сухо нагнетал оперативник. Женщинам такое нравится. Любым — порядочным и не очень, честным и обманщицам. — Свободна?

— Свободна, если трезвый.

Она сообщила адрес (все верно, тот же самый) и сказала позвонить по приезду. Обычная схема подобных свиданий, ничего подозрительного.

Поехали вместе, но Жарков сказал, что пойдет один.

— Сиди в машине, не светись. Она через окна палит. Пока не приду — не высовывайся. Ага?

— Ага, — принял к исполнению потерпевший.

Гоша снова позвонил, и та сообщила номер квартиры. Никакой предоплаты, никаких переводов. Никакого что ли обмана? Терпила сразу деньги переводил на карту. Может, другая схема, новый какой-нибудь развод.

Он постучался, хотя смотрела на него кнопочка звонка.

Убедилась через глазок — тот самый: красивый и вроде бы адекватный. Открыла дверь. С таким бы всю жизнь провела. Разрешила пройти. Сразу обозначила: разуваться — тут, куртку — сюда, душ — там.

Гоша мыться не собирался, но раз велено, значит, надо. Постоял недолго под водой, обвязался полотенцем и вышел. Он, честно говоря, не думал, что называется, предаваться скоротечной любви, а только хотел разобраться в произошедшем. Но, переступив порог, оценив хозяйку (соответствие фотографии — сто процентов), согласился, что в канун праздника действительно можно. Не часто он позволял себе такие вот мероприятия, а тут — сам Бог велел. А если не Бог, то заявитель. Работа обязывает, служба заставляет.

— По деньгам чего как, сколько? — крикнул он.

Девушка, должно быть, готовилась. Гоша стоял в коридоре и обращал свой громкий голос во все пространство сразу.

— По факту, — голосила в ответ, — три за час, а там посмотрим.

«Абсолютно приемлемо, — рассуждал Жарков, — в чем тогда прикол, какое тут мошенничество».

Она появилась без верха, в одних колготках и туфлях на высоком-высоком каблуке. Взяла его за руку и повела в комнату. Гоша и сказать ничего не успел. Упал на кровать и отдал себя всего, а потом забрал сам, а потом… потом все произошло и повторилось, и нечего тут больше говорить.

— Я терпеть не могу ментов, — сказала девушка.

Жарков не шелохнулся, еще отходил.

         — Но ты совершенно другой, — призналась.

            — В каком смысле?

            Она шагала пальчиками по его груди.

            — Ты какой-то порядочный. Остальные ваши, — замолчала, придавая особое смысловое значение «вашим», то есть «его» коллегам, — они грубые и неопрятные. А ты красивый, ты хороший. 

Жарков знал о себе чуть больше. Он знал, например, что может быть очень жестоким и, может быть, она — эта глупая проститутка — единственная, кто вообще за всю жизнь назвал его хорошим. 

            — Знаешь, — сказал Гоша, — ты тоже хорошая. Он другого слова не подобрал, словарный запас его не отличался масштабом, да и уличная служба не требовала серьезных вдумчивых разговоров. Он в принципе сам не понял, зачем так сказал. Ему было неудобно слышать приятное от девушки и молчать в ответ. — Только я не мент никакой. 

            — Ну да, ну да, — хихикнула девушка, — думаешь, я дурочка глупая?

            Она рассказала, что работа обязывает быть начеку. Пока мылся, прошмонала карманы, нашла удостоверение.

            — Майор полиции Жарков, — отчеканила девушка. — Ничего не взяла, можешь проверить. Я не какая-нибудь там.

            Тогда Гоша признался, зачем пришел и сказал, что деньги обманутому клиенту все равно придется вернуть.

            — Какому еще клиенту? — притворилась.

            Жарков наступал действенным молчанием.

            — Ой, да пусть подавится, — вскочила девушка, — он себя хоть видел в зеркало? Я, как посмотрела, меня чуть не стошнило. Стоял на улице, дурачок, ждал. Урод!

            Она перестала быть и нежной, и приятной. И Гошу, скорее всего, не хотела видеть.

            — Сколько он там перевел? Семеру? На! — швырнула, — и сам иди. С тебя три штуки.

            Три так три. У Гоши все равно больше не было. Он бы мог забрать ее в отдел и оформить, как положено, пустить материал следакам, а те бы — дай только повод — закрутили бы и завертели. Но ничего не сделал. Только сказал, что ему все понравилось, и ушел.

Мужик, как велено, ждал в машине. Стоило появиться Жаркову, налетел с вопросами.

— Ну как? Получилось? Что сказала? Почему так долго? Мне жена звонила, я там сказал кое-что.

Гоша молча отдал деньги. Потерпевший не нашел ни слов благодарности, ни каких-либо других, только неприятно замычал и заухал так, что слюна заблестела на губах и потянулась дальше к подбородку.

Некрасивым тяжело, думал Гоша, а красивым — стыдно. Зачем сказала, что он — красивый, это даже звучит не очень. Он — оперативник Жарков — не сильный, не умный, не смелый, а красивый.

— Мошенница, да? — спросил мужик.

— Угу, — пробубнил Гоша, — самая настоящая.

— Вот скотина, — обозначил, и Жарков хотел возразить, но стало это необязательным. Уже стемнело. Они попрощались.

Доложил, что с заявлением разобрался. Ответственный по отделу разрешил ехать домой, но быть на телефоне. Силами одной оперативной группы могли в новогоднюю ночь не справиться. 

Жена спросила, почему так рано. Ничего еще не готово. Салаты надо, и горячее.

— Сидел бы на своей работе, — недобро сказала она.

— Я наоборот старался, торопился, — не обманул Гоша.

— Ну и молодец. Иди вон, стол разложи. Сейчас свалишься, как всегда. А мне праздник не праздник с этой готовкой.

Гоша послушно вытащил стол-книжку, определив прямо по центру, напротив телевизора. Он стоял и смотрел, и думал: наверное, скатерть нужна. Хотел спросить, где эта скатерть, но жена обязательно бы раскричалась. И так на взводе — новогоднюю суету не любила, не понимала, в чем смысл не спать полночи и наедаться, как в последний раз. А насчет алкоголя, один бокал шампанского, да и только. Жарков еще в ноябре запасся дорогим вискарем, который ему продали за полцены по хорошему знакомству. Но не был уверен, что жена позволит опустошить бутылку хоть на треть.

— Банку открой, — крикнула с кухни.

Он обрадовался, что стал нужен и с удовольствием шибанул по запаянной крышке.

— Осторожней, — причитала жена, — набрызгаешь мне. Руки ты помыл?

— Помыл-помыл. Скатерть у нас… есть?

— У нас — есть, — как и ожидалось, брякнула недовольно, — а у вас — не знаю.

Сказала, взять в антресоли на второй полке.

Сложно только первые десять лет, думал Жарков. Почти как на службе, где в первые годы тоже приходилось нелегко. В отделе Жарков пользовался уважением, а в семье был вынужден подчиняться. Срок семейной выслуги небольшой, дальше легче будет. Он пытался как-то включить мужика и запретить общаться с ним в таком угнетающем тоне. Жена обозначила, что впредь готовить будет сам, убирать за собой — тоже сам, а супружеские обязанности может не выполнять, нет теперь никаких обязанностей. Одни права у нас, правое государство. Жарков не выдержал и сдался. Может быть, так у всех. Пусть лучше так. По крайней мере, всегда убрано и сыто.

Вазочки с салатами спешно заполняли стол. Нарезки, бутерброды, аккуратно порезанные фрукты, там какие-то финтифлюшки, здесь — крабовые рулеты, еще утка вот-вот запечется. Запах лимона разлетался по квартире, и жена вроде перестала бузить: все успела, все сделала, можно теперь и расслабиться.

Спросила, как на работе. Ответил — нормально. Будут ли выходные. Нет, не будут. Преступность выходных не знает.

— А могли бы съездить куда-нибудь, — протянула мечтательно жена, — загород или вообще в Европу.

— Я не выездной, ты забыла?

— Не забыла. Забудешь такое. Все вон по миру катаются, а мы тут сидим. Достала твоя работа, вот честное слово.

— Ну хочешь, — пытался Жарков, — хочешь, езжай без меня. Деньги-то есть, возьми вон, откладывали.

— Хочу, — призналась, — но это…, да ну, блин.

Она хотела сказать, это неправильно, что семья, несмотря ни на что, должна оставаться семьей, то есть, если куда-то и что-то — обязательно вместе. Иначе такие одиночные выпады — первый признак предстоящего развода. Ничего не сказала, только разрешила достать алкоголь и не ждать, пока великий и могучий обратится к ним с торжественной речью. 

Они выпили по третьему, наверное, бокалу, прежде чем пробили куранты и прогремел гимн. Ничего не загадывали. Жена лишь мечтала о всяком невозможном: путешествиях, богатой жизни, дорогой одежде. Гоша ни о чем особенном не думал, было бы спокойно, и хорошо.

— Ешь-ешь, — говорила совсем уж тепло, — салаты ешь, утка — скоро.

— Ага, — улыбался Гоша, — казалось ему, что в новом году все действительно станет иначе. Всем казалось. По крайней мере, старались поверить, изобразить, притвориться. — Покурить схожу, и поем.

Курил в кухне. Жена обычно запрещала, но сегодня — ладно, так и быть. Воздух, полный молодого январского ветра, хватал дым и выдыхал его в праздничную разноцветную улицу.

Ну бросит он работу, думал, что изменится. В одну Европу поедут, в другую. А потом. Дома чаще будет, присутствием своим вымораживать начнет, отсюда скандалы, и все такое. Может, притрутся, наоборот, если не пропадать по ночам. Но работать все равно придется. А что он может, кроме. Менеджером каким-нибудь, толкать что-то, да ну — нафиг: не выдержит, тоска загубит.

Докуривал и слышал, как истерит телефон.

— Начальник тыла звонит, — обозначил жена, когда вернулся в комнату, — работа твоя любимая.

Он ответил и, услышав знакомый голос, отошел. Сбавил незаметно громкость, отвернулся. Жена все равно не следила. Служебные вопросы ее мало интересовали.

— Да, Михалыч. Ага. Какие проблемы? Что значит? Убьет, говорит? Жди!

Обозначил кратко, случилась беда. Район шумит, надо торопиться.

— Год новый, а ничего не меняется, — подтвердила супруга, — надолго?

— Нет, — замешкал, — не знаю, я быстро постараюсь.

— Да уж постарайся, — вздохнула, оценив нетронутый почти стол.

Уже в дороге понял, что сел за руль под градусом. Не тормознули бы. Мент, как известно, гаишнику не кент. Лишат, уволят, забракуют.

Примчался к дому с порочной «блатхатой», где его по-настоящему ждали.

«Начальник тыла, — ухохатывался, — тыл, что надо».

В подъезде стоял прочный шум. Басил тяжелый мужицкий голос. Он поднялся на последний этаж и увидел, как обманутый сельчанин с огромным хозяйством, безнадежно пытался достучаться до прекрасного.

— Все забери. Хочешь, все деньги отдам. Только открой. Хочешь, десять, хочешь пятнадцать. У меня есть, я полгода копил. Открой, открой! — кричал тот, пока Жарков не хватил его за плечо.

— А? — обернулся мужик, — ты!

— Я, — ответил Гоша, — чего тут?

Пьянющий вдрызг, уже побитый, с глубокой бороздой на шее.

— Ее хочу! — ответил и ударил ногой в дверь, а потом плюхнулся прямо на грязный пол и расплакался. — Жена узнала, — изливался тот, — фотографию увидела, — захлебывался в соплях, — фотографию-то не удалил, — вот и выгнала. Иди, говорит, и не возвращайся. Я и пошел, выследил, а она (такая-сякая), не открывает. Шлюха!

— Пошли, — сказал Жарков, и опять взял за плечо.

— Куда ты меня? Куда? Только не в мусарню, я не пьяный.

Гоша вывел мужика на улицу. Не хотел, чтобы она слышала.

— Это моя хорошая знакомая, — нес Жарков, — я люблю ее! Слушай внимательно: еще раз появишься — грохну. Понял?

Мужик харкнул в снег и потопал по тяжелому снегу.

Куда он шел, пьяный, Гоша не знал. Наверное, стоило догнать, остановить, отвезти домой. Мало ли что могло случиться, непременно что-то да могло.

Думал, подниматься ли. Поднялся.

— Ты женат, да? — спросила, — я, наверное, помешала, ты прости.

Они любили друг друга несколько раз подряд, пока Жарков не протрезвел окончательно и понял, что надо возвращаться домой. Все хорошее приходит, когда не ждешь, но заканчивается вовремя.

Денег не заплатил, побоялся оскорбить. На прощание сказала, что обязательно бросит свою работу, просто обстоятельства так сложились.

            — Да ладно, — особо не задумываясь, ответил Гоша, — все должны где-то работать.

            Ожидала услышать: «вот и правильно, давно пора», представляя, как будут строить семью, но Жарков сказал то, что сказал.

            Он выезжал со двора и заметил мужика. Тот сидел на ледяной скамейке и пил из горла водку. Остановился, подошел.

            — Ты мне скажи, — гудел мужик, — я разве такой плохой? Как мне теперь жить? Я жену только люблю, а это так, не считается. Ты скажи мне, товарищ полицейский, что теперь делать?

            — Езжай домой, — ответил Жарков, — Новый год все-таки.

            Он вызвал ему такси, и сам тоже укатил.

            Жена уснула, не дождавшись. Калачиком на диване.

В телевизоре пели про счастье и любовь.

СЕРДЦЕ ЧЕЧЕНИ

Пиво им не продали. Сказали, купить можно только утром. С девяти до десяти.

            Жарков взял минералку, потому что в поезде — пили, и теперь похмелье, все дела. Степнов попросил «бомж-пакет» — лапшу быстрого приготовления.

            Они выбрали скромную гостиницу между проспектом Путина и Кадырова. Молодой человек со жгучей плотной бородой не очень приветливо передал ключ.

            — Номер на двоих?

            — На двоих, — подтвердил Жарков.

            Администратор многозначительно хмыкнул и попросил расписаться в бумагах: с порядком проживания и пользования общим имуществом ознакомлены.

            — Курить можно? — спросил Степнов.

            — Во дворе, — ответил чеченец, — здесь написано.

            Скромная комнатка на втором этаже. Хорошо, хоть кровать не общая. Им выдали по триста рублей на сутки — ешь не хочу, и две тысячи на проживание. Командировка. Крутись как хочешь.

            — Все равно бухать нельзя, — Степнов искал плюсы, — проживем.

            — Предлагаю по-быстрому. Туда-сюда, и домой. Проедем, найдем. Здесь он, точно.

            Грозный жил неспешной жизнью. Разве что шумели дороги. Резвые «тазы» гнали на красный, опережая черные «камрюхи» и белые «крузаки».

            Они встали у «Сердца Чечни». Мечеть щедро заглатывала всех и каждого: правоверных и не очень, туристов и местных.

            Не пошли. Топтались рядом. Не знали, куда и что.

            — Салам алейкум, — сказал один. Потом повторил другой и третий.

            — Малку сала, — неразборчиво ответил Жарков, словно мог, понимал, умел говорить на чужом и страшном языке.

            В полдень Имам благодарил Всевышнего Аллаха за мир, стабильность и благоденствие в Чечне.

«Бисмилляхи Рахмани Рахим», — слышалось отовсюду.

Убедились, что нужно сесть на «сто первый», а там пешком. С площади «Минутка» уходили автобусы. Нашли свой, расплатились сразу. Жарков хотел занять свободное место, но Степнов шепнул: «Не надо», и указал на женщин, вползающих внутрь.

Женщины шумели. Стали тише, когда заметили их — чужаков: светлых, выбритых, обычных. Степнов указал на сидение возле окна, и одна, молодая, сразу села. Остальные, чуть старше, разбрелись поочередно. Потом зашли местные мужчины, и снова поднялся живой насыщенный разговор.

Молодая прятала взгляд. Темный платок покрывал голову и шею, а лицо светилось розовым. Жарков смотрел и смотрел, без стеснения. Степнов толкнул его, девушка заметила, и розовый стал красным.

Вышли на пятой где-то остановке. Спросили водителя, здесь или нет. Старый чеченец с седым щетинистым подбородком кивнул и произнес на весь автобус: «Улица Даудова».

— Летом здесь, наверное, лучше.

Ветер раздувал свежую морось, серое небо готовилось к дождю, блестел черный январский асфальт.

Совсем другой Грозный — стоило покинуть центр. Советские пятиэтажки, тупиковые дворы, ларечки с вывеской «Шаурма Халяль». У дороги бегала ребятня. Мальчики с оружием: две дощечки, наскоро прибитые, вот и весь Калашников.

— Акрам! Умар! — кричал самый мелкий.

Жаркову слышалось «Аллаху Акбар», он обернулся.

Мальчонка расстрелял его криками «дыш, ты-би-дыщ». Подошел Степнов, перекуривший по-быстрому за гаражным боксом. Выстрелы прекратились.

— Двадцать третий дом? — спросил Жарков.

— Угу, — ответил мальчик и убежал к своим.

Постояли в подъезде, прислушались. Первый этаж.

— Что думаешь?

Степнов постучался. Кажется, постучались в ответ. Протопали по кафельному полу.

— Здравствуйте, — произнес Жарков и девушка, не отпуская дверной ручки, кивнула тихонечко и осторожно.

Показали удостоверения. Спросили, дома ли Аслан?

— Аслан здесь не живет, — уверенно сказала хозяйка.

Она стояла без платка перед чужими мужчинами и знала, что Аллах обязательно ее накажет, но все равно разрешила пройти.

— Я не знаю, — ответила на вопрос, где может находиться ее муж, — хотите чаю?

Степнов отказался, а Жарков согласился.

— Хватит на всех. Пожалуйста, не стесняйтесь, — попросила и, отвернувшись, одним движением покрыла голову плотной лиловой тканью.

Приятно пахло. Заварка из сухофруктов и домашние рогалики с вареньем. Жарков расслабленно прижался к стене. Степнов на привычном взводе сидел на табуретке и прислушивался к любым сторонним шорохам.

— Вы одна? — спросил.

— Да, — улыбнулась, — мальчики на улице с самого утра.

Мальчики стреляли в них из игрушечных автоматов, но, казалось, что прямо сейчас появится самый старший, уставит настоящий прицел и выстрелит.

— Извините, а где у вас?.. — Не договорил Степнов.

— Прямо по коридору, — поняла девушка.

Он неспешно мыл руки, потом выглянул в прихожую. Две комнаты, туда и сюда. Одна просматривалась, вторая — нет. Дернул — закрыта изнутри.

«Аслан, — прошептал, — мы тут, прекращай».

Не прекратилось, не началось. Гул разговора прилетал с кухни. Вернулся, но к чаю не притронулся.

Девушка рассказывала, что официального брака между ними нет. Сделали «никах» в мечети.

— Никак, — повторил коряво Жарков. 

— Я же не знала, что получится именно так. Аслан — хороший парень и добрый муж, но бывает всякое, никто не застрахован.

Ни разу не посмотрела на ребят. Сторонилась, извивалась: то кипяток добавит, то заглянет в холодильник. Молодая и красивая, верная жена.

— А что он опять натворил? Я надеюсь, никого не…

— Нет, — опередил Жарков, — ничего серьезного.

Переглянулись — лучше не рассказывать. Жарков кивнул — что там, чисто или нет? Степнов неуверенно пожал плечами.

— Значит, не видели уже месяц.

— А то больше. Два или три, — отвечала хозяйка и копошилась, копошилась. После зацепила через окно кусочек двора и закричала в форточку на чеченском. Детский писклявый голосок надрывно объяснялся.

— Извините, — сказала, — нужно кормить детей.

Поняли, что пора. Долго обувались, прежде чем Степнов спросил, что там, в той вон комнате.

— В той комнате? — переспросила, будто не расслышала. — А! — махнула. — Да там…

Она потянулась и вроде бы хотела открыть дверь, но вбежали в квартиру дети с дощечками в руках. Визгливо заполнили коридор. Один забыл снять кроссовки, и мать загремела на Умара или Акрама, не разберешь.

Степнов сказал, что комнату придется осмотреть.

— Хотите вы или нет.

— Да, конечно, — растерялась девушка и поправила платок.

Старший сын что-то проговорил, но мать отмахнулась.

— А где ваш папка?

Младший отвернулся. Второй смотрел уверенно, задрав подбородок и сжав кулаки.

Зазвенела ключом. Низко просвистел ветер. Ворвался удар сквозняка. Дети вбежали в комнату, следом залетел Жарков и проронил: «Ушел!».

Степнов рванул из квартиры.

«Ушел! — прокричал опять. — Ты хоть понимаешь? Ты понимаешь хоть?».

Слов не подобрал, хотел выругаться, но дети… уже не дети — настоящие воины. Обступили мать оборонительным валом, горным хребтом. Она держалась нерушимо и плакала.

— Уходите, — просила, — я больше не могу.

— Твой муж, слышишь, — не мог успокоиться Жарков, — твой правоверный Аслан, твой настоящий мусульманин…

Ему бы прекратить и бежать вслед, но знал, что не догонят. Ушел, упорхнул безвозвратно.

— Аллах тебя покарает, — выдал и сам не понял, откуда понабрался таких выражений.

Они шли и не знали, куда идут. Чистые тротуары вели к магазинчикам и сувенирным лавкам. Напротив приветливо играла народная музыка.

«Нохчи чьо», — прочитал Жарков название кафешки.

— Зайдем?

            Они заняли свободный столик и заказали жижиг-галнаш, о котором еще в родном отделе им рассказал начальник. Для чеченцев, говорил тот, ничего не бывает вкуснее.

«Чтобы есть жижиг-галнаш, нужно думать, как жижиг или галнаш, — смеялся полковник, — вы поймете».

            Они, кажется, поняли сразу. Принесли обычные галушки с мясом в трех больших тарелках. Отваренное мясо, бульон и растертый с солью чеснок. Степнов недовольно разжевывал тягучую баранину.

            — Вкусно? — хохотнул Жарков и отодвинул приборы, прежде проглотив пару галушек. 

            Вокруг стояли чечены. В очереди и рядом с ней, у входа и выхода. Каждый из них наблюдал, как двое русских обращаются с их священным галнашем. Встань из-за стола, оставь недоеденным — соверши преступление.

Попросили пакет и сложили внутрь содержимое всех трех тарелок. Уходили, как предатели, и в спину им что-то шептали.

            — Домой надо, — сказал Жарков, — хватит, нечего тут делать.

            — Доложим, как есть, — поддержал Степнов, — пусть другие разбираются. Мы люди простые, нам кражи да грабежи раскрывать.

            Они помолчали и согласились, что работать на чужой земле тяжело.

            — Но мы почти смогли, — сказал Степнов.

            Интернет ловил только в гостинице, возвращаться не хотели. Пешком добрались до центра, где к вечеру перекрыли движение и прежний проспект стал оживленной пешеходной улицей.

            В каждом встречном видели Аслана и могли бы, наверное, задержать любого, но повсюду ходил местный патруль: высокие, здоровенные чечены — гордость республики. Они шли степенно и гордо несли самих себя. Вроде посмотрите, какие мы — настоящие служители закона. Их уважали, к ним подходили, благодарили и улыбались. Мирная жизнь в спокойном городе.

            — Что за…? — остановился Жарков.

            Зашумели приемники раций, фыркнули патрульные машины, засверкали маячки, и хлопок металла вновь раздался откуда-то издали.

            — Вот тебе и…!

            Они продолжили движение, но шли теперь быстрее, и уже через минуту-вторую добрались до «Сердца Чечни».

            Ботинки оставили на коврике перед входом. По образу и подобию. Поздоровались, точнее, ответили на дружественный «салам» скромным кивком. Пожались нелепо внутри, прошлись по мягким просторным коврам.

            — Фотографировать можно? — спросил Жарков чеченца.

            Тот зашевелил отчетливо губами — не мешай мне думать, то есть молиться.

Не мешай никому жить, Жарков, живи лучше сам.

Изливался широкой волной голос. Присели на корточки. Убедились, что можно, и опустились ниже.

Так устали, что Степнов почти заснул, блаженно прикрыл глаза. В этой полудреме стало хорошо и понятно, единственная мысль обратилась в просьбу к кому-то тому, и он проговорил: «Пусть все будет хорошо». Домой захотелось еще сильнее.

Гоша ни с кем таким не говорил. Лишь пытался определить высоту уходящего купола. Рядом прошел толстый хвостатый кот, и все иное перестало волновать оперативника.

В гостиницу вернулись к ночи. Администратор насторожился, но ничего не сказал.

— Как думаешь, есть на свете Бог?

Степнов разбирал свою кровать, взбивал подушку, натягивал простынь.

            — Не знаю, мне как-то.

            — Я вот думаю, что есть, — признался и хотел перевести разговор, чтобы не выдать свои сокровенные убеждения, но Жарков все равно не слушал. Он пытался ввести пароль от «вай-фая», страницы не грузились. Тогда спустился на ресепшен, объяснил ситуацию, но чеченец развел руками. Ничего не знаю, ничем помочь не могу.

            Вернулся в номер.

            — Его задержали, — сказал Степнов, — на Яндексе в топе.

            Живее всех живых, возродился вай-фай, прилетела новость, и спать расхотелось.

«Аслан Загоев, находившийся в международном розыске, задержан сегодня в Грозном. Он обвиняется в организации незаконного вооруженного формирования».

            Экраны смартфонов горели в темноте. Прозревал свет надежды, крепла невинная ночь. Жарков вдруг вспомнил о жене: своей, потом о жене Аслана, трех мальчишках с дощечками-автоматами. Зря он так резко сказал. Откуда ему знать про гнев Аллаха.

            — Я хочу перед ней извиниться, — сказал Жарков, — рано пока уезжать.

            Степнов долго не отвечал, старался уснуть, а потом ответил:

            — Хорошо, только надо завтра успеть за пивом.

            Кольнуло в сердце, и так стало непонятно как, что хоть раскричись от боли.

МИРНЫЙ ЖИТЕЛЬ

— Я не мафия, — кричал Жарков. — Я не мафия!

Опять выпал снег, и ничего не предвещало.

            Гоша скользил по утреннему гололеду. В банке ему одобрили кредит с минимальной процентной выплатой. Одно условие: погасить долг в течение месяца. На самом деле, планировал рассчитаться уже завтра, потому как вечером вполне себе мог стать миллионером. Милиционером-то стал давно, а вот жить богато — никогда не жил.

            Кто его только подсадил на эту игру. Вроде началось месяц или два назад, когда друзья жены рассказали: есть мафия, есть мирные жители, добро должно победить. Должно так должно. Угадывал, выявлял, просчитывал.

— Как ты это делаешь?

            — Я же опер. Поработайте — поймете.

            Потом выбирал другую карту и сам принимал роль убийцы, и при наступлении очередной ночи просыпался и указывал то на одного, то на другого. До самого последнего живого игрока. Никто не мог распознать в спокойном и рассудительном оперативнике вымышленного злодея.

            Так и проводил выходные: беззаботно потягивал пивко, без напряга срывал маски. И все бы ничего, но непонятно как — может, в интернете наткнулся или рассказал кто (он ничего не помнил после) — узнал про тайный мафиозный клуб, где играли на деньги и — так было указано — играли по-настоящему.

            Жарков позвонил и договорился на вечер воскресенья. Собирались только раз в сезон.

            — Сами понимаете, — говорила по телефону должно быть милая девушка с высоким, слегка дрожащим голоском, — организация, процедуры, потом уборка, вся эта грязная работа.

            Прислали сообщение с деталями и условиями: наличный взнос, полная конфиденциальность, никаких вопросов, личная ответственность, отсутствие дальнейших претензий и судебных споров. Гоша особо не вчитывался — какие могут быть споры. Он только сбросил свой адрес, и в пять вечера за ним приехали. 

            Двое мужчин в высоких драповых пальто — стоило выйти из подъезда — сопроводили в машину, мирно похрапывающую на тротуаре.        Не рассмотрел ни лиц, ни марку автомобиля не запомнил, и даже сопротивления не оказал. Сел на заднее сиденье и молча наблюдал за улицей сквозь тонированное окно. Улица бежала, спасалась, и внешний шум шептал — и ты спасайся. Но Гоша ничего, конечно, не слышал.

            Приехали относительно быстро. Его опять проводили — пришлось спуститься по цокольной лестнице в неприметный подвал жилой пятиэтажки. Тяжелую металлическую дверь открыл почти киношный возрастной карлик в белом пиджаке. Карлик улыбался максимально красиво, но красиво улыбаться не получалось, и Гоша постарался улыбнуться в ответ, но тоже особо не вышло. Пахло душным, скорее всего, дорогим парфюмом, разливалась немая электронная музыка, и приглушенный свет, исходящий от зеркального потолка, разбивался о пол розовым и синим цветом. Он положил телефон в металлическую емкость и сказал: «Здравствуйте».

            — Добро пожаловать, — ответила девушка, и Гоша сразу понял — это с ней разговаривал по телефону. Стояла она в длинном вечернем платье с разрезом, вся такая невозможная: длинные-длинные ноги, бесконечные просто, стройные каблуки, и сама — прямая, холмистая, неприступная. Он охотно передал толстый конверт с деньгами и умышленно коснулся ее ладони. Играть почти передумал и поинтересовался, может, они попьют кофе или чего-нибудь там. Но девушка мелодично провела рукой, указывая на проход в зал.

            Жарков занял кресло под номером восемь, растерянно кивнул всем и каждому. Мужчины в строгих пиджаках и галстуках, женщины — опять же в длиннющих платьях с блестками и стразами, и он — простой оперативник в старом свитерке с высокой горловиной и ношенных второй год джинсах. Смиренно таращились в пол, как, бывало, таращился Гоша в приемной у генерала, и тишина кромешная, жадная до мелочи, стояла и зрела.

            — …, — Жарков почти бросил неуместную шутку, чтобы как-то хоть растревожить всеобщий нервяк, но свет опять заиграл, а потом стих, и стало неприятно темно, пока не смирился глаз с наступившей ночью. 

            Ровный, почти офицерский голос, приветствовал участников и разъяснял правила игры. Ничего нового Гоша не услышал. Не слушал. Изучал игроков, пока те представлялись и рассказывали о себе.

Первый работал учителем физкультуры и занимался горными лыжами. Вторая или третья четырежды были замужем. Пятый и шестой учились на одном курсе физмата. Остальные призывали к разумной логике, потому как ставки слишком высоки, чтобы руководствоваться доброй волей или, хуже того, интуицией, которая, как правило, всегда обманывает. Гоша совсем немногословно сказал, что обязательно вернется в следующий раз, если вдруг по каким-то причинам останется сегодня без главного приза. Участники засмеялись. Ведущий поблагодарил за чувство юмора, кто-то признался, что завидует такому оптимизму перед началом игры, а Жарков ничего больше не сказал.

            — Уважаемые участники, — произнес голос, — пришло время распределения ролей.

            Гоша, посматривая, что делают остальные, последовал примеру, поднял подлокотник и достал карточку, где черным по белому с красным ободком значилась буква «М» — мафия. Так даже лучше. Он всегда чувствовал легкое наслаждение, определяя мимолетный ход игры и судьбу всего города.

            Наступила ночь, комната совсем утонула в черном. Ведущий попросил надеть маски, будто можно было хоть что-то рассмотреть. Гоша послушно выполнил указания и сидел, не двигаясь, минуту или две, пока не прозвучало: «Мафия просыпается».

            Почти не раздумывая, указал на физкультурника. Самый обычный мужик, ничего плохого не сделал. Просто Жарков не сдал последний зачет по боевым приемам и решил, ну, может быть, косвенно отомстить представителю спортивного братства.

Снова приставил к лицу маску. Пришло утро, и проступил толстый свет.

            — Мафия сделала выбор, — произнес ведущий традиционную фразу.

            Жарков заметил, как вжались в кресла игроки. Физкультурник, словно чувствовал беду, так напрягся, что на лице его раздольно заиграл нервный тик.

            Проревела дверь, и в зал прошел карлик. Гоша сперва заметил, как волочатся по полу края длинных, сшитых не по размеру брюк, и только потом обнаружил в маленьких руках автомат Калашникова. Карлик встал по центру, чтобы каждый участник был на одинаковом от него расстоянии, передернул затвор, развернулся и, устремив прицел, произвел три последовательных выстрела в учителя физкультуры. Шибанула кровь, пролился запах живого тела, зарыдала девушка в красном, и девушка в зеленом тоже захныкала, мужчины отвернулись, а Гоша просто охренел, хотел, наверное, закричать или броситься на карлика, но не бросился, конечно.

            Двое мужчин в пальто положили физкультурника на носилки и унесли его за пределы игрового поля. Карлик посмотрел куда-то в потолок, где, скорее всего, прятался невидимый кто-то: ведущий или ведомый, улыбнулся громадными лошадиными зубами и, ковыляя и прихрамывая, протопал обратно и скрылся до следующего утра.

***

             Может быть, не стоило просыпаться. Полежать еще какое-то время с закрытыми глазами, остаться там — за пределами короткометражки, стоящей на повторе уже восемь лет, которые майор Жарков проживал с чувством долга и жаждой к переменам. Почему-то именно сегодня, в эту очередную зиму, этим февральским утром так легко продувал ветер в открытую форточку, так заигрывал с занавеской и пускал почти сказочный, лавандовый запах, что Гоша все-таки сдался и решил встать немедленно.

            Он сначала сидел неподвижно, смотрел какое-то время в пустоту. И только после церемониального отстранения себя от пространства и пространства от себя, в момент, когда бессмысленно было уже сидеть, словно кто-то мог заметить его, растерянного, с голой задницей на краю двуспальной кровати, нервно натянул трусы и вроде бы окончательно проснулся.

            Надо было непременно куда-то бежать, куда-то двигаться. Но никуда Жарков не двинулся, а остался один в своей просторной по меркам полицейского квартире. Потолок смотрел на него и улыбался, то есть улыбался, конечно, сам Гоша, а не потолок, но если, предположим, потолок мог бы улыбаться, наверняка бы тот улыбнулся. Всякий раз по утрам приходила Жаркову какая-то навязчивая мысль, всегда безумная, и преследовала вплоть до первой чашки кофе.

Прежде чем отсидеться положенные пять или десять минут, Жарков как-то не очень приятно зевнул, хватив воздуха больше, чем ожидал, и, увидев то, что находилось перед ним: и тут, и там, и над, и под, — так и остался сидеть, как говорится, с открытым ртом, не смея больше ни дышать, ни двигаться, ни думать.

Он сначала решил, что не проснулся до конца. Так бывает, даже если открыл глаза и вроде бы шагнул в несовершенство очередного утра, что еще витаешь в невесомых переулках, где всегда хорошо. А ведь сейчас так стало хорошо, так невозможно хорошо, так в общем… он даже почувствовал неуместное возбуждение, мякоть в ногах и колики под сердцем (а ведь было, было сердце), глядя, как здоровая бесформенная глыба американских денег возвышается над ним, дотягиваясь до самого потолка.

Залез под одеяло, укрывшись им с головой, и боялся выглянуть даже, сам не понимая, чего боится: того, что деньги останутся или исчезнут так же внезапно и непонятно как появились. Наконец, когда стало предельно жарко, он вытащил сперва нос, потом подбородок и всю голову, скинул одеяло и задышал часто-часто, как в моменты первой страсти в отношениях с новой женщиной. Но возникшее чувство, конечно, не могло сравниться ни с чувством влечения, ни с послевкусием любой вообще близости, ни даже с забытым состоянием кайфа после второй или третьей затяжки самокрутки, набитой сухой кубанской травой, которую в его родной станице по известным причинам называли «марахуей».

            Он боялся приблизиться к деньгам. Их, казалось, стало еще больше за то время, пока Жарков прятался в одеяльной тиши. Неуклюже валялись на полу, липли, как вялые мухи, к стенам, даже к нему самому — бедному прежде майору — прижимались. Легко, естественно, по-братски. Он вдруг понял, что все пошло не так, что нарушена система, когда высокий лоб Бенджамина Франклина приятно погладил его где-то в области паха. Стодолларовая зелень могла стать ему одеждой, фиговый лист прикрыл бы его от стыда перед всем несовершенством мира.

Сколько было этих денег — проще определить, сколько не было. Казалось, заполонили всю спальню, и кружили-кружили от легкого ветерка, и пахли лавандовым полем, чисто и непорочно.

В трубном стояке зашумела вода. Он включил кран, залез в ванную и стоял под душем, пока не догадался, что нужно сдвинуть переключатель. Не чувствовал, как холодные струи царапают тело, не корчился от прорвавшегося кипятка. Все ему стало безразличным. Сам даже, казалось, не ощущал себя больше, как отдельную единицу, как живого человека. Потом опять заглянул в спальню, не решаясь зайти полностью. Деньги жили своей собственной жизнью, о которой майор не мог знать, да и знать не хотел.

Стукнула оконная рама, будто воздушный кулак ударил по стеклу. Закашлял ветер, и вздыбилась опять старая занавеска. Жарков почувствовал свежесть, полную лавандового шума, будто ветер вовсе не ветром был, а кем-то непонятно кем, кто говорил с ним вот таким вот образом: через легкие постукивания о подоконник, шорох в полу, царапанье по шее. Ветер зашумел и замычал, а потом запел, и слушать его низкий голос стало невыносимо. Захлопнул раму и силой повернул старую ручку. В контрастной тишине вдруг окаменел. Руки его задрожали.

И тогда он вспомнил.

— Я не мафия, — повторил, — честное слово, не мафия.

В дверь стучали. Кажется, давно уже стучали. Кажется, настолько давно, что помедли еще, и дверь сломают. Улыбался, улыбался. Не открою, говорил, не открою.

***

            Его отпустило. Но не отпустили. Разорался, как потерпевший. Чуть не сказал, что мент. Хорошо, не признался. Точно бы стал следующим.

            — Да вы чего, ребята, вы чего? — кричал громко, а получалось почему-то тихо, и ребята не откликались. Ни один. Только сидящий по правую сторону молодой относительно мужчина в жилетке с брошью повернулся и сказал чуть слышно, а получилось более чем ясно.

            — Успокойся, братан. Самое страшное — впереди, береги силы.

            Жарков послушно кивнул. Он бы сейчас на все согласился, только прекратилась бы игра. Душно стало. Рукава засучил. Потный свитер излучал живой телесный запах. Живой.

            — Совершенно верно, опять заговорил ведущий, — участник номер шесть — единственный среди вас, кто играл прежде.

            Шестому дали минуту, чтобы тот поделился хоть какими-то советами. Женщины скулили и просили прекратить. Не думали, что будет именно так. Надеялись на реалистический квест, а когда случился выстрел, и кровь… пожалуйста, просили, мы больше не хотим. Шестой сказал, что мафия — одна, потому распознать ее сложно. Опыт показывает: если первым убивают мужчину, значит, мафия, скорее всего, женщина. Скулить перестали.

            — Нет, ни в коем случае, — запестрила девушка в зеленом, — я не виновата.

            — Пожалуйста, — взмолилась в красном, — только не меня.

            Гоша кинул, что настоящая мафия, как правило, оправдывается первой. Посмотрел на бывалого шестого, тот спокойно пожал плечами — твоя правда.

            — Либо всегда молчит, — добавил, уставившись на двух студентов с физмата.

            — Я пытаюсь понять логику, — оправдался первый математик.

            — Теория хаоса, — заметил второй, — гласит, что сложные системы зависимы от первоначальных условий, а незначительные изменения в окружающей среде могут привести к самым непредсказуемым последствиям.

            — Ты имеешь в виду, что…, — обратился первый.

            — Именно, — подтвердил второй, и никто не понял, о чем говорят студенты.

            Все смотрели на возрастную женщину с аккуратной прической: виски выбриты, челка до самого носа. Женщина часто по-собачьи дышала и, не выдержав больше, вдруг перестала и опустила голову к груди. Нос ее в одно мгновение стал острым, а челка, показалось, седой.

            — Вот именно, — подытожил один из математиков.

            Снова появились мужчины в драповых пальто. Красивые и одинаковые, как два гестаповца, они стащили мертвую на пол, взяли за руки (один за одну, второй за вторую) и вынесли туда, откуда пришли, откуда все пришли и куда не могли уйти сейчас. Когда открыли дверь, Жарков хотел броситься и спастись, но до сих пор происходящее казалось большой ошибкой, выдумкой, сном. И как во сне, вырваться, ускориться, пошевелиться не получилось. 

            Тихо, тихо, тишина. Такой стала понятной, такой ощутимой, что можно было поднять руки (сдаюсь) и хватить ее, в кулаки сжать и не отпускать, как единственную надежду, пока не просочится, не выльется, не превратится в очередной убийственный звук.

            — Надо вызвать полицию, — проронила девушка в зеленом, а девушка в красном шепнула: «Не помогут».

            — Не помогут, — подтвердил ведущий, видящий и слышащий — все. — Я должен вас огорчить, уважаемые игроки, — мафия до сих пор жива, а нас покинул еще один мирный житель. Ах, да, — продолжил, — извините, — прокашлял, (кажется, выпил воды, донеслось звучное чмоканье), — я не разъяснил право добровольного ухода, которым может воспользоваться мафия.

            Жарков следил за всем и каждым и видел не меньше, чем мог рассмотреть ведущий. Студенты не подавали признаков присутствия и монотонно смотрели в пол, будто там, на ровном плиточном покрытии, они обнаружили спасительную формулу и теперь могли решить это непростое уравнение с одним неизвестным, и заявить уверенно, что мафия — он. Девушка в зеленом подняла руку, девушка в красном повторила, а шестой зашмыгал и достал носовой платок.

            — Пожалуйста, — просила в зеленом, — а мирный житель может добровольно уйти?

            — Да! Может? Мирный житель! — не сдавалась вторая.

            — Увы, — прочеканил ведущий, — мафия имеет право вскрыться и тем самым спасти остальных. Но мафия должна понимать цену такого признания.

            — В таком случае мафия тоже получит пулю, — объяснил шестой.

            Затихли, поняли, что мафия навряд ли решится на такую добродетель. Жарков не решился.

            — Примером динамического хаоса может служить любое общество, — ожил задумчивый математик, — например, наш вымышленный город.

            — Не такой уж и вымышленный, — подметила красная.

            — Для хаоса важна чувствительность, — отметил второй студент, — чувствительность к начальным условиям. Близкие между собой объекты в будущем имеют, как правило, значительно разные траектории движения.

            — По-моему, нас пытаются заговорить, — предположил шестой, и Жарков мысленно согласился. Он молчал и думал, что любое слово может быть использовано против него самого.

            — Господа, — обратился ведущий, — время принимать решение. Пожалуйста, по порядку. Игрок номер один.

            — Я думаю, это… это, я не знаю, я, честное слово, не знаю, — семенила и, кажется, действительно не могла знать. Следующая поддержала прежнюю мысль и выбрала одного из студентов. Один математик указал на второго, второй — на первого, его поддержал шестой. Жарков молча кивнул на бывалого игрока, и тот, как обычно, равнодушно развел ладони.

            — Будто бы крылья, — нашел сравнение математик, — эффект бабочки, — сказал на прощание он.

            Карлик выстрелил всего раз, и голова раскололась, как глиняный горшок с живой водой, красной от стыда. Гестаповцы долго копошились, прежде чем смогли собрать остатки, должно быть, гениального мозга. Поднялся запах, неприятный, но терпимый. Шестого спас забитый нос, а девушки почти не дышали.

            Жарков притворно выдал «…ять» в ответ на заявление ведущего об очередном уходе мирного жителя.

            — Вы снова ошиблись и убили не того.

            — Так не должно быть, давайте прекратим, — по-настоящему плакали девушки.

            Шестой смотрел в глаза Жаркову. Гоша считал взгляд, полный подозрения, и, решив обороняться наступлением, кинул дерзкое:

            — Чего ты вылупился?

            Единственный теперь математик еще не мог смириться с уходом товарища. Он растерянно смотрел куда-то сквозь, пока по команде ведущего не наступила ночь, и пришлось опять изображать вынужденной сон в ожидании возможной смерти.

            — Город засыпает. Просыпается мафия.

            Жарков по правилам был должен указать номер игрока, загнув пальцы, но сейчас он спрятал руки в узких карманах. И только начал понимать, что за какой-то мимолетный час убил двоих, и даже больше. Может быть, не сам лично убил, но чем отличается заказчик преступления от исполнителя.

            Вспомнил, как убивал прежде. Приходилось же убивать. Впервые при задержании, когда отстреливался и попал. Потом был Кавказ и выход, где закрывали «боевые». Тогда все стреляли, и он стрелял. И, наверное, убивал, потому что все друг друга убивали. И просто смерть, очень близкую, видел: умирали на глазах потерпевшие от телесников, передозные наркоманы умирали, случайные (почти как сейчас) без вины, не к месту, кем-то определенные, жители его не самого спокойного района.

            А сейчас вот определял — он, будто наделил его кто-то особыми полномочиями. Словно стал тем, кто вправе решать, кому жить, кому не стоит — хватит, пожил, дай теперь другим нажиться.

            — Мафия должна сделать выбор, — требовал голос.

            «Я не мафия», — хотел произнести Гоша, но тогда бы игра закончилась его моментальной смертью. А ему в принципе не только хотелось, но и нравилось жить. С женой окончательно помирился и, кажется, был готов к предстоящему отцовству. Работать любил, потому что труд, как известно, облагораживает. Он раньше людей защищал, а теперь убивал их, и сам не понял, как так получилось. Не в боевых условиях, не на службе, а в мирное время, в дурацкой игре, в мразотном подвале. Он прямо вот-вот мог убить очередного, очередную, очередных.

            Очередь требовала смерти. Выгодно убрать шестого, который начал догадываться, но убить его, значит, подтвердить собственный статус для остальных. Порешать студента — нет: молодой совсем и умный, разве можно. А девушки, женщины — да зачем вообще пришли сюда, ненормальные.

            — Необходимо помнить, — настаивал ведущий, — если мафия умышленно молчит, выбор все равно состоится. В таком случае, город ждет двойное убийство.

            — Да выбери ты уже кого-нибудь, — бросил сквозь сон шестой участник.

            — Только не меня, умоляю, — шептала сама себе женщина в красном. Она поняла: проси не проси, а смерть все равно придет. 

            Жарков осторожно вытащил из кармана руку. Подумал, как вытаскивает руку, и как это неправильно и страшно звучит. Решил, если выбирать, то все-таки шестого. Приподнял локоть, выставил ладонь, но ведущий его опередил и обозначил:

            — Мафия отказалась делать выбор. Наступает утро, и решение принимает голос.

            Красивые гестаповцы и некрасивый карлик шли строевым шагом, едино ударяя подошвами и каблуками о прочный звучный пол. Они заняли центр, карлик нарушил ряд и сделал шаг вперед. Жарков видел его красные бычьи глаза, белую сахарную кожу, толстые африканские губы. Карлик улыбался и, казалось, испытывал настоящее человеческое счастье, когда заряжал пистолет. Он занес высоко руку, остановил движение и, прищурив левый глаз, устремил ПМ в Жаркова.

            — Я не мафия, — сказал Гоша, — но карлик все равно выстрелил.

            Жарков успел рассмотреть, как два гестаповца поочередно расстреляли женщину в красном и женщину в зеленом. Шестой бросился на карлика, но гестаповцы опередили, и того не стало. Математик даже не боролся — его убили последним. Завыл прочный шум. Ни крика, ни свиста, ничего не услышал. Упал и перестал.

***

            Стучали в дверь. Тук-тук — билось сердце. Бац-бац — колотилось оно. Задергали ручкой, ударили ногой.

            На цыпочках подошел к двери. Так, наверное, поступали жулики, когда он сам приходил на обыск или задержание, когда брал и забирал, и не разбирался, за что и почему. Неслышно, не дыша, одним глазком — в глазок рассмотрел. Они. Трое. Гестаповцы—красавцы с цветами и уродливый карлик с вечной улыбкой. Красные розы с длинными зелеными стеблями, по четыре у каждого, и еще один плотный мясистый бутон, прицепленный к белому пиджачному лацкану. 

            — Я не мафия, — сказал Жарков и сам испугался. Неужели вслух сказал, неужели не шепотом даже. Карлик опять потянулся к дверной ручке, а гестаповцы стояли не двигались, как две нерушимые колонны древнего храма истины.

            Бам-бам-бам — стучал крохотный сильный кулак. Жарков вернулся в комнату и спрятался за стройной денежной горой. 

            Мирные жители его называли по-всякому. Родственники злодеев, которых он кольцевал, кричали (литературно) «Сука!» и добавляли (жизненно) «Сдохни!». Обиженные заявители, кому Жарков по разным причинам не мог помочь, с удовольствием (словно другого не ожидали) говорили: «Оборотень!», зачем-то растягивая первую «о». Потерпевшие, которым помочь удалось, незаслуженно бросали: «Еще бы не помог! Мы платим налоги», будто сам Жарков никаких налогов не платил. Случайные прохожие могли проронить сквозь зубы «Мусор!», сквозь дворы — убежать, сквозь время — вернуться в отдел и выдать: «Спасите!». Не выдать — потребовать, потому что избили, ограбили, обманули, развели, а полиция должна приходить на помощь — незамедлительно и каждому.

            — Мы законы знаем! Мы жаловаться будем!

            Без повода и с причиной, и так по кругу: что только не слышал про себя Жарков.

            Может, одни только жулики называли его по имени-отчеству и не желали ничего такого. «Георгий Федорович! Начальник! Сукой буду — не вру!».

            Иногда он думал, почему так. Будто действительно творит произвол или, как выразилась активная девушка из штаба оппозиционной верхушки, «взрывает Россию изнутри». Она тыкала в его доброе лицо камерой телефона, сторонники кружили рядом и тоже снимали, как обычный полицейский пытается успокоить нарушающих порядок граждан.

            — Ватник! — кричали одни.

            — Полицай! — орали вторые.

            Третьи, четвертые, пятые бросались, чем попадется: мусором в мусора.

            — Ватная отрыжка! Мусорный бак!

            А он и ватником-то не был, и на выборы не ходил, потому что всегда работал, и совсем, быть может, не поддерживал никакие правительственные интересы, и только считал, что власть меняется, а полиция существует всегда.

            Или, может, зря так загонялся. Может, действительно — форменный бандит, а не хранитель права и порядка. Ведь зачем-то допустил смерть одного и второго, а потом сразу двоих, и в себя тоже позволил выстрелить. Только вспомнил, как снова протаранили в дверь. Должно быть, гестаповцы взяли карлика под руки и монотонно колотили его большой и страшной головой о плотное металлическое покрытие.

            Деньги сыпались с потолка, не выдерживая ни высоты, ни массы. Откуда-то с пола Жарков хватил сигаретную пачку и выскочил, раздетый, на лоджию. Закурил, вдохнул, пропустил первую тягу. Он вытащил сигарету в окно, чтобы щелчком по фильтру стряхнуть пепел, но там, внизу, на голом асфальте обнаружил — их.

Мирные жители.

Они смотрели на него снизу-вверх, а казалось, наоборот, свысока. Смотрели осуждающе, с ухмылкой, вроде «вот и попался, что теперь ты будешь делать». В толпе увидел женщину в красном и женщину в зеленом. Вертелись рядом друзья-математики: один рисовал на асфальте мелом цепочку цифр, второй топтался, проверял, высчитывал. Разминался физкультурник, молчал шестой — бывалый, и все молчали, а потом заговорили. Первый, третий, какой-то там…

            — Я не мафия, — в который раз повторил Жарков, но его не слышали.

            Мирные жители требовали расплаты.

            — Иди сюда, если не трус! Разберемся по-мужски!

            — Испугался, испугался!

            — Конец режиму!

            Жарков докурил и пульнул сигарету. Она пролетела над вольной толпой и приземлилась у чьих-то ног. Крохотный горбатый старик поднял окурок и затянулся. Тогда мирные жители один за другим бросились на старика, сорвали дырявую ушанку, разбили тяжелый морщинистый нос, оторвали пуговицы с куртки.

            — Стойте! — заорал Жарков — Отставить!

            Он рванул в комнату, хватил пачку, стянул резинку.

            — Отставить, — повторил и бросил в улицу деньги. Плотная пачка разлетелась по ветру. Закружились купюры, и глухая мелодия пролилась. Он хватил еще одну, потом еще и еще. Только и успевал.

            Так много было денег, что за какой-то час-получас весь двор покрылся ими, как снегом, а потом и город впустил настоящую зиму, и стало светло. И в дверь перестали стучать.

***

            Ударило в груди, он очнулся. Ба-бах! Задышал жадно-жадно, пока хватило воздуха. Плотный седой дым стоял твердым полотном. Не лилась, а сыпалась кровь твердой крупой. Он полз по игровому залу мимо мертвых женщин и мужчин. Они стеклянно смотрели и не смели ничего сказать.

            — Я согласна выпить чаю, — испуганно обронила девушка с высоким тонким голоском, когда Жарков, наконец, выбрался.

            Пропущенные звонки от начальника, дежурной части, ребят. Ему надо было работать. Он отказался.

ВЕЩЕСТВЕННЫЕ ДОКАЗАТЕЛЬСТВА

***

Один из бывших подопечных прислал сообщение.

«С Новым годом. Тебе — удачи скорой, мне — фарту воровского».

Его сложно считать «подопечным». Я в сыновья гожусь ему. Он по тюрьмам полжизни (больше).

— Сукой буду, — говорил мне когда-то, — я столько всего видел, но ты, Серёга, единственный нормальный мент.

После праздников у него суд. При встрече сказал, это последний заплыв будет. Там и сдохнет.

Когда я только начинал, мне объяснили: главное, чтобы тебя потом уважали не только потерпевшие, но и обвиняемые.

Меня многие хотят «убрать», а другие — не хотят. Я расследую дела, которые не имеют резонанса для всей России (и слава Богу), но те, что влияют на обстановку в городе и районе.

Не знаю, зачем опять говорю об этом. Хотел написать рассказ про «последний заплыв», но подожду пока. Может, выдержит и выйдет ещё, и поздравит меня с каким-нибудь новым, 2026-м.

***

Если задуматься, сколько времени я провел в СИЗО, получится вполне себе приличный срок. Как-то целых полгода я практически дневал и ночевал в колонии строгого режима. Сейчас бы прийти домой, лечь на диван и гуглить картинки с цветными носками, а я стою в районном суде и ходатайствую об очередном избрании меры пресечения в виде заключения под стражу

***

Начальник раздает бумагу. Каждому по пачке. 

— Товарищ подполковник…, — хочу обратиться, не успеваю.

— Понял-понял, — говорит, — писателям по две. 

Дают — бери. Не поспоришь.

***

Спросил у начальника, можно ли прийти на работу в цветных носках. Теперь дежурю в субботу. Нельзя, короче.

***

Телефон третий день требует провести «очистку мусора». Боюсь нажимать, мало ли что.

***

На прошлой неделе помог двум заявителям из Краснодара. Так холодно было, а они в лёгких куртках. Голодные. Весь день с ними промотался. Вечером посадил на поезд и сам захотел вернуться на Кубань, где учился защищать гостайну. Доехали, добрались. Пишут: «будешь в наших краях — сообщи». Не буду, скорее всего, и не напишу. Но почему-то хорошо мне, вы бы знали.

***

Иногда я захожу на «хэдхантер», смотрю вакансии и не представляю, где бы мог работать, кроме. Учился, до сих пор учусь, а ничего подходящего нет. Потом допиваю кофе, говорю: «Заходите, присаживайтесь» и начинаю. Люди (десятки людей) говорят о своих бедах и жизнях. Жизнь продолжается. Ничего нельзя изменить.

***

Меня читают исключительно сотрудники полиции. Теперь они узнают в моих персонажах друг друга.

«Это про тебя, такой же ленивый».

«А про меня там есть?»

«Напиши нормально, чтобы все четко было».

Это очень весело.

Один признался. Говорит, прочитал три страницы и стал играть в телефон.

Так лучше.

***

Встретил в подъезде соседку. 

— Здравствуйте, Серёжа, — говорит испуганно, — не знаете, кто пакет оставил?

Смотрю, у лестницы действительно лежит пакет. Ну пакет и пакет. Лежит и лежит.

— Не знаю, к сожалению.

— Но там же не тротил? Мы не взлетим тут?

Стою молчу. Потом копошусь в пакете. 

— Не взлетим, — отвечаю, — обычный мусор.

— Мусор, — повторяет соседка.

Смотрю подозрительно. Звучит как оскорбление. Улыбаюсь, ухожу.

***

Сказал активной девушке, представителю доблестной оппозиции: «Вам нужно много учиться, раз Вы решили заниматься таким непростым делом». Обиделась, оскорбилась. Десять человек снимали меня на видеокамеры своих крутых телефонов. Никогда раньше я не был так знаменит.

***

Раньше спрашивали, раскрыл ли я дело, теперь — написал ли новую книжку? Даже не знаю, на какой из вопросов легче ответить.

***

Пятёрочка. Очередь на кассе. Пьяный бездельник беснуется. Доходит до меня.

— А это, наверное, офицер. Подтянут и выбрит.

Я устал и не могу ему кинуть ответочку. Только прошу у кассира винстон с кнопкой. Потом на улице меня догоняет этот знаток человеческих душ, просит сигарету. Мы курим, он рассказывает анекдот про двух проституток, которые стоят на минном поле у таблички с надписью «мин нет». Я устал и не смеюсь.

Напоследок спрашивает:

— Ну, я угадал? Офицер?

Думаю: я никогда не хотел быть офицером. Кем угодно, только не. А потом что-то случилось. И ты не знаешь, что и почему. Ухожу молча.

Мужик кричит вслед: «Угадал! Угадал!».

***

Одинокий бродяга спросил, не будет ли у меня мелочи. Я очень злой, на самом деле, и нервный человек. Ответил резко и однозначно: нет. Потом вернулся, отсыпал сколько-то в его маленькую грязную ладонь и подумал, что каждый просто обязан быть счастливым.

Еще я всё-таки надеюсь откупиться от литературы. Избавиться от искушения. Мелкими шагами. Хотя бы таким вот образом.

***

К сожалению, я очень известный следователь. В какой бы городской отдел ни приехал, обо мне уже знают. Только услышат фамилию, и понеслось. 

— Ты тот самый, кто стихи пишет? 

— Да не стихи он пишет, а рассказы. Да, Серёга?

Я не знаю, что отвечать. Мне всегда неудобно от подобных вопросов. Говорю, что не понимаю, о чём идёт речь. Вы меня с кем-то путаете, ребята. Иду, короче, в отказ.

***

Женщина в Пятерочке постоянно советует мне, что купить на вечер, напоминает про карту, где у меня, наверное, уже миллион баллов, и радуется, когда не беру пиво или сигареты. Если честно, я не очень люблю, когда у нее рабочая смена. Хотел сегодня хотя бы ноль-пять выпить, а не взял, неудобно как-то.

***

Я говорю ему: наркотик — это враг, который умеет ждать. Очень терпеливый враг. Но человек сильнее любого наркотика.

Молодой совсем парнишка.

Я не знаю, зачем это говорю. Им всем. Я даже сам не особо верю в свои слова. Литература и жизнь.

***

«Вы так красиво идёте», — сказала мне сотрудница УФСИН и улыбнулась. Шел я по узкому коридору следственного изолятора. Было мне почему-то очень плохо. Походка моя намекала, что не дойду до кабинета. Надо было вести допрос. Я сказал жулику: «Не «труби» мне мозг», и тот во всем признался.

Потом шел обратно. Видимо, уже не так красиво, потому что сотрудница никак не оценила мой ровный уверенный шаг. Было мне чуть лучше, чем утром. А когда вышел из следственного изолятора на свободную улицу, решил, что во всех этих закрытых пространствах, тюрьмах и СИЗО, мне очень комфортно. Шел я по дороге совсем некрасиво, стало мне безразлично и все равно.

Потом возвращался домой. По дороге в аптеке купил согревающую мазь. Спина разнылась, как девочка. Пил чай с вафельным тортом, смотрел кино. Дождик старался идти красиво и уверенно, а ему никто ничего не сказал. 

***

Птенец не смог взлететь. Лежал, ослабленный, в траве. Я поместил его в свою изношенную полицейскую фуражку и принес в кабинет. Напоил водой. Опустил на карниз. Не взлетает. Не летит.

Удивлялся равнодушию сотрудников, заходящих ко мне с каким—то второстепенными вопросами. На предложение скормить стрижа кошкам предложил выйти и заходить впредь только по стуку.

Опять уехал работать с «контингентом». На обратном пути позвонил в зоопарк. Сказали, напоить водой и выпустить, подбросив вверх. Взлетит — хорошо, не взлетит — извините, естественный отбор.

Вернулся. Напоил. Отнес в тенистую аллею. Долго решался, прежде чем подкинуть. Знал: если упадет, значит, все. Решился. Подкинул. Не взлетел. Упал камнем. Даже крыльями не шевельнул. Ослаб совсем.

Отнес к речке. У нас напротив отдела — река. Свежесть и чистота. Оставил на пригорке. Посмотрел и ушел.

Я не верю в естественный отбор. Я привык, что слабый становится сильным, а сильный помогает слабому. Я этому в армии научился, и других потом учил.

Я не знаю, во что верю. Я даже не знаю, зачем об этом думаю и зачем об этом пишу. «Человечество — прислуга для красоты». Не больше и не меньше.

Знаю лишь одно: где-то там, где нет никаких отборов, где нет ни слабых, ни сильных, ни хороших, ни плохих, он летит, летит, летит и понимает, понимает.

***

Командировка. Сижу в тамбовском кафе Лес. Играет песня «Мент на меня газует». По кайфу, короче.

***

Проснулся от злого шума. Увидел, как мой напарник разрывает на части литературную газету. Хотел ему что-то сказать, но не смог. Только придумал сюжет для рассказа. С поставленной задачей справились. Спокойной ночи.

***

Вчера встретил бывшего «подопечного». Летом он сидел у меня на допросах. Тело его, руки и ноги, разъедали язвы. Наркотики, 228, часть вторая. Дали условный срок, и слава Богу. Сейчас — другой: свежий, опрятный. Устроился на работу. Говорит, пока держится, терпит, ничего не употребляет. В тюрьму нельзя, нужно ухаживать за больным дедушкой. Люблю такое: мне кажется, все будет хорошо.

***

Утром дорогу перебежала чёрная кошка. Весь день выезжал на происшествия. Сейчас приехал к потерпевшим египтянам. На стене висит изображение чёрной кошки — священное животное. Круг замкнулся. Египтяне — единственные в нашей стране, кто уважает полицейских. Приятно общаться, когда есть доверие. Хочется помочь. Помогли. Потом говорили про этимологию слова «хабиби». Надеюсь, до утра никто не совершит никаких преступлений.

***

Кто-то настойчиво постучал в дверь и (возмутительно) дёрнул ручку. Пока надевал штаны, этот кто-то скрылся. Сижу готовлюсь к обороне. Я в кино про полицейских разные штуки видел.

***

Всю ночь выезжал на происшествия. Приехал к одной женщине, которая чуть не стала жертвой мошенников.

— Ой, спасибо вам, — говорит, — чай или кофе?

— Да нет, — отвечаю, а сам бы не отказался. — Ну, тогда водки?

Молчу.

Потом пьянющий мужик пытался убедить меня в несовершенстве мира.

Молчал, держался.

В четыре утра захожу в квартиру к пенсионерке. Рано встают пенсионеры, ищут внимания.

— Ой, какой молоденький, — заявляет с порога и улыбается, улыбается.

В шесть утра выпил кофе. Понял, что мир всё-таки совершенен. Устал что-то.

***

Допрашивал свидетеля, молодую маму. Пришла с ребенком (мы после вас на детский праздник, говорит). Мальчик Егорка. Год с небольшим. Когда настало время читать и подписывать протокол, девушка смело протянула мне Егорку. Я сперва растерялся, а потом с Егоркой мы гуляли по отделу. Показывал ему всякие интересности. Крохотный такой. Внимательно слушал мои истории про преступников и смеялся.

***

Увидел сейчас, как мужик шагнул из маршрутки, остановился и горько заплакал. Даже не заплакал. Я не знаю, зарычал что ли, замычал тяжело и больно. Так плачут настоящие мужчины, мне кажется. Он стоял некоторое время, а потом сделал шаг, и голос его опять дрогнул. Я понял, у него болят ноги до такого вот ужаса. Но самое ужасное, что я к нему не подошёл и даже не попытался помочь. А давал присягу. Обычный мужик в старой заношенной куртке.

***

Узнал о действительном существовании фамилии Негодяев. Захотел такую же.

Здравствуйте, Вас беспокоит следователь Негодяев.

Или так.

Негодяев написал новую повесть.

Про негодяев.

***

Когда я вышел из поезда, покурив натощак в Гудермесе, меня тут же подобрал таксист по имени Арсен. Потом он стал моим провожатым по всему Грозному и за его пределами. На вокзале заштормило. Я так устал от Карачаевска и Черкесска, в которых было и шумно, и пыльно, что мне, в первую очередь, хотелось отоспаться. Но что-то произошло. Я забыл пин-код, карта заблокировалась, наличных почти не осталось. В Грозном очень мало банкоматов и очень много полицейских. Арсен довёз меня до банка. В очереди я простоял почти час. Карта ожила. Вечером зашёл в магазин. Хотел сказать «салам алейкум», но выдал обычное «здравствуйте». Старенькая хозяйка в тяжёлом синем платке спросила, женат ли я? Потом сказала, что в Чечне сейчас хорошо и только потом продала лимонад.

Хотел выпить пива, но, оказалось, его можно купить только утром, с девяти до десяти. Думал, что быстро отключусь. Ничего подобного. «Бисмилляхи Рахмани Рахим», — слышалось отовсюду.

***

Перед входом в мечеть нужно разуваться. Я оставил кроссовки на специальном коврике, где хозяйские ноги ожидала ещё сотня пар обуви.

Надо сказать, пока я был внутри «Сердца Чечни», не мог сосредоточиться, чтобы оценить, как там все сверкает и блестит. На тот момент я уже потерял документы и переживал, что сейчас кто-нибудь возьмёт (пусть даже по ошибке) мои новые кроссовки, и свой путь я продолжу в одних носках.

Ну только представьте: стоит непонятный крендель в самом центре Грозного. Без обуви, без документов, с почти умершей зарядкой.

К счастью, кроссовки мои никто не тронул. Я стоял возле дороги и думал, где тут можно курить. Курить хотелось до ужаса. Прошел один и сказал мне: «Салам алейкум». Прошел второй и тоже поздоровался. Я ещё не знал, что в Чечне принято здороваться с незнакомыми, поэтому на третий «салам» я ответил неразборчиво, тихо и максимально серьезно, что-то вроде «малку сала», чтобы мой русский акцент никто не заметил.

Арсен сказал, я похож на чеченца и стал ругаться, что до сих пор не попробовал жижиг-галнаш.

Лучше бы не пробовал.

***

Я говорю что-то вроде «Лёша, ты точно сядешь, куда ты опять попал?» А он — дай сигарету, у меня ничего нет.

***

Допрашивал цыганку. Узнал, что никаких гаданий не бывает. Мой мир никогда не станет прежним.

***

Время от времени ко мне заходит начальник и спрашивает, читал ли я «Мир как воля и представление» Шопенгауэра. Нет, говорю, не читал. У меня в производстве двадцать четыре уголовных дела. Какой ещё Шопенгауэр.

Он забывает и опять спрашивает, не читал? Не читал.

Прочитай обязательно.

Он очень любит немецкую философию.

Сегодня зашёл, осмотрелся, кивнул. Ну? Нет?

Нет.

Думаю, надо прочитать. Может быть, там секрет какой. Что он так переживает.

***

Нашел в социальных сетях.

«Кубрина прочитаю, если отзывы слишком хорошие будут. У меня из-за общения в последние годы с нашим местным следователем возникла стойкая неприязнь к этой уважаемой и нужной профессии. Понятно, что проза Кубрина и сам Кубрин здесь ни при чем, но я пока повременю с чтением».

***

Дудь спрашивает Шило, есть ли полицейские, которые слушают «Кровосток»? Будто бы полицейские только и делают, что слушают гимн России и смотрят «Улицы разбитых фонарей».

***

Общаюсь с одним. Говорит:

— Я за неделю был на двух конференциях, сначала в Тель-Авиве, потом в Берлине

<…> А ты что, как?

— Я?.. (теряюсь). Я за день побывал в двух притонах, сначала в алко, потом в нарко.

Еще хотел что-то, но забыл.

***

Допрашиваю женщину в качестве свидетеля. Спрашивает:

— А среди следователей есть писатели? Детективные истории, все дела.

— Есть, наверное, — отвечаю, — заняться им больше нечем, этим следователям.
Смеётся. Смеюсь.

***

Вчера какие-то великозвездные сотрудники учили меня жизни, пытаясь объяснить, что нужно делать выбор: либо служба, либо литература. 

Иногда меня учат жизни крутые писатели, требуют определиться, потому что литература не прощает, а служба не красит.

Было время, когда я слушал и этих полковников, и тех писателей. Я даже переживал когда-то. Теперь первым говорю, что мне безразлично их мнение (звёзды падают), а вторым улыбаюсь в ответ и молчу.

— Это кто? — спрашивает вчера один тип.

— Кубрин? Кубрин — это тот… (думает)… (подбирает)… (снова думает)… это тот, кому я готов втащить, но не могу. Потому что это Кубрин.

***

Позвонил один полковник из студии писателей МВД и сказал, что хочет опубликовать мой рассказ в журнале «Советская милиция», то есть «Полиция России». Такая вот литературная жизнь.

***

В 23:58 поступил вызов. Никогда ещё новый год не был так близко. Сейчас я вернусь на базу и наконец выпью кофе.

***

Такая обычная жизнь. Как было написано. И все в порядке. Мне говорил один бывалый: «Я расстраиваюсь только первые пять минут после приговора». Нам все равно, что будет завтра. Завтра мы будем лучше.

***

Заходит один сотрудник. 

— Серега! Расскажи, что ты там написал? Весь Интернет про тебя пишет.

— Ну…, — отвечаю, — написал что-то, да… 

— Вот, — говорит он другому, — а ты двадцать лет сидишь тут, и «них…я» не написал.

— Ты что ли «дох…я» написал? — возмущенно кричит второй.

— Ну-ну! Помолчи! А Серега вот у нас писатель! Его теперь слушай!

***

Звонит начальник.

«Я прочитал, ты Букеровскую премию получил».

Смеемся.

            «Дело когда закончишь?»

2019–2020