Борис Пейгин

Подборка стихотворений

L&M

Я знал твои черты в домах конструктивистских,
И в силуэтах труб, и в оголовках шахт.
Так пахнет торфяной охряно-ржавый виски,
Так ёкает в груди, когда объявлен шах,

Так зреют за столом пустые разговоры,
Так падают огни с седьмого этажа,
Так запоздалый гость не прокрадётся вором,
И так свербит в ногах, что просятся бежать;

Так радугой блестит засвеченная плёнка,
Так в небе городском нет ни одной звезды
В дымах далёкой ГРЭС, под облачной клеёнкой,
Так время мчится вскачь, как Сивка без узды.

Четырнадцать часов прошли почти навылет — 
Я не сошёл с ума, и с рельсов не сошёл.
Настанет новый день, и виски будет вылит.
Прости меня за то, в чём не был я смешон.

Я знал твои черты в домах конструктивистских,
В пыли обочин трасс и в смоге городов,
В чужих путях домой, неясных и неблизких,
Во всём, на что смотрел, во всём, на что готов.

…с утра заладил дождь, и стартер неисправен,
Похмелье из ружья стреляет по вискам.
Я знал тебя во всём, чему я не был равен,
И в том, что вдруг нашёл, хотя и не искал.

***

На Батенькова, под часами,

Ты видел, человечий сын,

Как эти самые часы

Уходят сами, сами, сами?

Как сам себя за хвост кусает

Кольцом трамвайным циферблат?

А вечер тучен и крылат,

А воздух так непроницаем,

Как пёс голодный, руки лижет,

А осень ближе, ближе, ближе…

3 августа

(подражание Бродскому)

Яблоко сморщилось, потемнело, стало инжир инжиром.

Я руки испачкал тальком, губы – барсучьим жиром.

Бог выжимает облако, словно пакетик чайный.

И из всех, штурмовавших небо, внутрь возьмут случайных.

Я не хотел, чтобы видела ты, как навостряю лыжи,

Я, так мечтавший знать, о чём говорит булыжник,

Как вниз покачусь по бульварам, как город просыплет просо –

Не повелевать глаголом, не задавать вопросов.

Так нас учили. И под могильной плитой великих

Мы стали прочнее стали.

Камни всегда говорили, и нынче не перестали,

И их ноты слагались и разлагались в субурганы и пирамиды,

Но на чёрном солнце блестели черепа из полиамида.

Впрочем, я расскажу про другое – о кольях и о мочале.

Как молчали деревья, дома молчали, и все молчали,

Как город крестил зевки в оконной своей купели,

Как деревья молчали, и все молчали, а камни пели.

И под эту музыку наши хребты хрустели, как крошки гостий

Скажешь ли ты – невозможно, Бог, говорят, не играет в кости?..

Но в час, назначенный к сбору, свершится иная небыль –

В ней камни бросают с неба.

Юдифь

Ещё голова моя сгодится как тамбурин:

Ударив в неё, извлекаешь звук, вот полезная пустота,

Не напрасно Всевышний колодцы глаз в моей голове пробурил,

Оттого я не гневаюсь: за красоту гибнут не просто так.

Поспеши в свой город: туда прибывают люди,

И пребудь средь купцов златошвейных и чужеземных посланцев,

Ударь в тамбурин, когда моего собрата внесут на блюде,

И будут танцы.

***

По контактной подвеске взад и вперёд гуляет игристый ток,

Помавает небесная Рыба большим хвостом;

На конечной, в Мессинском проливе, в троллейбус входит Никто,

И не знает, что номер семь давно не идёт на восток.

И с мечом и кровью камлает на вскрытый пол,

Над душистой кислотной тьмою аккумуляторных ям.

Но сегодня все абоненты спят в подземном своём депо –

Что гекзаметр им, что хорей, что барабанный ямб.

Переулки Казанских проливов дрожат, словно нервный тик

Дна морского считает дни по зарубочкам на костях

Кто сказал – в одну реку дважды нельзя войти?

Нет, никто – Гераклит родится много веков спустя.

На углу Алеутской, в диспетчерской башне сидит Посейдон,

И всю ночь напролёт мониторит эфир, но радио барахлит.

Обратил в причалы мелькомбината он

Феакийские корабли.

Поиграем в подводную лодку, и все рули

К погружению, люки задраить, завесить шторы, убрать часы

Погрузить на борт все таланты и все рубли,

Круторогих тельцов, и вино, и овечий сыр.

Мы пойдём сквозь прекрасно-бессмертных шлюх,

вдоль одноглазых инспекторов,

И Диспетчеру не нащупать нас тектоническою рукой.

…заходили в троллейбус: правнук божеский, сын басилеев и внук воров.

Кто ты

Будешь такой?

***

Наша груша познанья созрела под потолком, и в этом

Месте тронулся лёд – видишь, трещины на извёстке?

И вокруг наших стен, как Апоп, обернулось Господне лето;

Не имеет двойного дна новостная Лета:

Говорят, луну-рыбу съели морские звёзды.

Я смотрю: и ты на реке, и без вёсел плывёшь по стрежню,

Диафильмы мыслей твоих на экране из облачной амальгамы

Ты молчишь, ты молчишь, и ночь остаётся прежней

Слышишь,

Выше двумя этажами мальчик играет гаммы?

Я проснусь – и три, и шаги твои, голова твоя, ты идёшь на кухню

Завернувшись в халат из видимой части Вселенной.

Ты сорвёшь эту грушу, и небо на нас не рухнет.

И в окно кулаками косых лучей стучатся параселены.

***

…да и в ночь на второе мая здесь снова была метель,

Но она здесь в любое время любого года.

Этот город не тот, в нём дома не те и люди в домах не те,

И в колодцах звёзды не те, и, конечно, не та погода.

У тебя и тепло, и сухо, и письма звенят фольгой,

И мой долг писать, я надеюсь, давно уплачен,

Я жестоко завидую, но – ты мне платишь иной деньгой,

Как бы ни было там, я надеюсь, что ты не плачешь.

Мне приятны слёзы твои, как Зевсу дымы гекатомб,

Но мой собственный Бог, отвыкший от всесожжений,

Никогда ничего не рассказывал мне о том,

Как отмерить себе чуть больше косой сажени.

Дело, знаешь, не в том, что я был на лысой горе,

Видел сов электронных и цифровые мётлы,

Там очки возжигают костры, я в них прыгал, и я горел:

Лучше быть антрацитом, чем самым сухим помётом.

Мелкобуквенных ведьм у меня тут полна кровать,

Я себя по квартире загнал до седьмого пота;

Пусть дровишки строчат, мне плевать, мне на всё плевать,

Ведь они мне не Якоб Шпренгер, а я им не Гарри Поттер.

Под энцефалограммой моих мезозойских кож

Есть следы великих пожаров и массовых вымираний.

Погадай на меня, и скажи, на кого бы я был похож,

Погадай, как по гуще кофейной, по гнойной ране:

Посылаю немного земли из глубин моей головы,

А ещё – вот щепотка соли из носослёзных копей.

Прорасти их в гортани своей, и услышишь, увы, увы –

Как ростки словоформ друг о дружку ломают копья.

Приезжай сюда, мы укроемся в Кирпичах,

Мы увязнем в Болоте, в заозёрной утонем хмари,

На fm-волнах дотянись моего плеча,

Разыщи меня, и приди мне в любом кошмаре,

И спаси из него хотя бы и в день сурка.

Ты же много их знаешь – кликни любого мага!

Ведь как если я не проснусь на твоих руках –

Для чего мне писать и на что изводить бумагу?

Где не сжёг гипертекст – там город меня душил,

Там, где он уставал, там топила метель немая.

Приезжай поскорее, но, в общем-то, не спеши –

День, когда ты приедешь, и будет второго мая.

***

Нет теперь ни воды, ни воды, ни челнов над ней,

Сыплют, сыплют хоппер-дозаторы соль на раны,

И руины пальцев, коксуясь, лежат на дне

Мне приснилось: к воротам святого Петра подошли бараны.

Но начнёшь возглашать Отче наш, а выходит Шма.

В расписании наших снов за кошмаром идёт кошмар.

И скажи мне теперь, что общего между звездой и львом,

Не считая песни, в которой у них получилась свадьба?

Под одеялом установлен был автоклав, и в нём

Бог дефектоскопировал нас водотрубным своим огнём:

Мы завязли в грифельных школьных досках, в периоде меловом.

Этой ночью ложиться не хочется – не проспать бы.

Её имя, её фамилия – меж них, как между материков,

Мы попали нечётным путём в сортировочный парк,

Мы слетели с метачугунных небес головой в террикон,

Как слетают с катушек или с колёсных пар.

Из её вытяжных путей, как ступни из широких гач,

Вытекает Лета: возьмём по цигарке, покурим и уплывём –

В ажитации четырёхтактной кудахчет речной толкач,

И небесная ось набрала обороты, словно шуруповёрт.

***

За проволокой, гибкой, как ковыль,

Где ножницы оттачивала Парка,

Где стыла звёзд пороховая пыль

На шомполах ограды лесопарка –

Там, где-то там, я много лет лежал,

Пассатом, принайтованным к кровати,

И билась средостенная межа,

Отстукивая песнь о Гайавате,

И это был одиннадцатый час,

Бесчисленный одиннадцатый час.

Гидрографическая сеть двора молчит,

И проводное радио молчит –

Об остальном рассказывали в книгах.

Там, вдоль бульвара пролегла дорога,

Которой люди, лучшие, чем я,

Ходили надлежаще и пристойно –

До муз, до слёз, до ветра и до школы,

И думали пристойно и умно.

И ты – как наилучшая из них –

Ты знала то, что подлежит любви,

И знала то, что надлежит любить,

Но обо мне не говорили в книгах.

Я книжек не любил и не читал –

Ни Богу свечка, ни тебе чета.

Но я не мог не следовать тебе,

Поскольку тишина необладанья

Едва ли тише всех колоколов

Далёкого парижского собора –

А ты всегда скрывалась в недрах зданий,

В подбрюшьях портиков, фронтонов, куполов.

Где я стоял – там проросли деревья,

В годичных кольцах осаждали стронций,

Шумели, точно дальние моря,

И я смотрел, как много лет подряд

Не у меня украденное Солнце

Шло над капеллой мёртвых голосов

Эклиптикой, как взлётной полосой,

И никогда не замедляло хода.

И всякий раз, как выходила ты,

Шла вдоль забора в городе заборов,

Любой мой шаг был шагом как на казнь

За совершенье мыслепреступлений.

Я выступал (в единственном числе) –

На снег апрельский, острый, стекловатый,

Как на врага, я нападал на след,

Да что ты знал об этом, Гайавата?

Но тропик Рака был сильней меня,

Любая широта сильней меня,

Любая широта была сильнее,

Я компас бил, и карты изменял,

Но ты – всё дальше, небо – всё синее,

Я никогда тебя не догонял.

Я никогда не верил в колдовство,

Но книги на руках твоих сбывались.

И вот, однажды к берегу крутому

Близ КПП, где угол Первомайской,

Пристал в своём каноэ старый Ягу,

И он тогда мне многое поведал:

О том, что лёгкий крейсер «Гермиона»

Утоп у берегов Мадагаскара,

Утоп за много, много миль до Трои –

Он вообще туда не собирался. 

А я-то знал, что брешет старый Ягу,

Что этот чёртов злополучный крейсер

Загинул где-то под Александрией.

Но всё же он не доходил до Трои,

И я решил отправиться туда,

Поскольку в кормчих книгах кораблям

Быть не могло предсказано иное.

Дальнейшее, как водится, молчанье –

Как выходил один я на дорогу,

Которой раньше проходила ты,

И долго-долго уходил на запад,

Где смотрит сны отец мой Мэджикивис.

***

Сверкала звёздами

Рейдовая ночь,

Гаишники ловили большегруз –

Но большегруз никак не попадался,

Ходил на север объездной дорогой.

Я в эту ночь ходил на Копылово,

Где кончилась контактная подвеска –

Сходил с небес на низкую платформу,

И там, в конце её меня встречала

Одна из тех технециевых женщин,

Что возникают в спектрах дальних звёзд,

А больше никогда, нигде, никак, ни для чего, ни в чём

Не возникают.

В дарохранительницах рук

Был пресный хлеб и пресная вода,

Но этот свет устойчивей протонов.

В её незримом наведённом свете

Я был неоном, кремнием, железом,

И внешние слои мои

Не умещались в красное смещенье –

Вишнёвый сок

Стекал на низкую платформу.

…шёл большегруз десятою дорогой,

и дизели мурлыкали утробно

Большим собакам, маленьким медведям,

И сок стекал на низкую платформу,

И звёзды зажигались на погонах,

И золото пресуществлялось в ртуть.

Из древнеегипетского

[Она] говорит: «Я буду помнить, [я] не скажу

ничего [более, чтобы не сказать] лишнего».

[И я] не скажу ничего, [сам себя] не выдам.

Всё было выбито в известняке –

Да живёт она вечно, вековечно.

Я гранатовым деревом

пророс [у самого спуска] под землю,

где кончались прийденные [ею] дороги,

[и куда] ей не было хода.

Она молчала под сенью [моей].

Красные зёрна созрели в кистях моих,

ни одного она не отведает, [поскольку]

не вернётся назад.

[Чтобы она] не спускалась вниз,

Это я сбегу под землю

Рыжим котом,

Отсеку голову

Змею[-поезду],

И исторгнутся

Выпитые им воды,

Реки вернутся в свои берега.

Децима III

Блесна Луны вцепилась мне под жабры,

И пешка в одиночку ставит мат,

И в грудь мою проталкивает март

Фонендоскоп витых шнуров поджарых;

На иды намечаются пожары,

И Цезари, попавшие под бой

Кричат иерихонскою трубой.

Ты едешь в ночь. Меняется погода.

Озимых строчек прорастают всходы,

И все огни уходят за тобой.

Децима IV

На переходе, в самом центре мира

Мы разошлись по разным сторонам,

Корундовая лопнула струна,

И метрономной пустотой эфира

Насытились рубины и сапфиры

И мы закрыли прежнюю главу

О том, что не случалось наяву

И как на дне апрельского оврага

Мой голос, как наждачная бумага

Стирает в пыль пожухлую траву.

Децима V

По майской дымке, солнцем разогретой,

Вальяжно спящей возле входа в парк

Под действием Chateau de Tetra Pack

Я у ларька стреляю сигареты

И город доверяет мне секреты,

И лишь тебя никак не выдаёт,

И, ночи проводя с тобой вдвоём,

Тебя ревнует к каждой острой тени,

И к каждому из комнатных растений,

И смотрится в небесный водоём.

Децима VI

…а мне остались атласы и карты,

И повторять над ними, как в бреду:

Непальская столица – Катманду,

Столица Индонезии – Джакарта,

И остаётся – не по росту – парта,

Бассейны рек на белом потолке…

И я дремлю на согнутой руке,

И мне во сне назначена награда –

Снега вершины Охос-дель-Саладо

И Тихий океан невдалеке.

Децима VII

В седой пыли, под солнечным потоком,

В оправе белых деревянных рам

Ты наблюдала тишину двора,

На тонкий палец навивая локон.

Июнь мерцал на блёклой смальте окон,

И воздуха натянутый лавсан

Ловил, как сетью, птичьи голоса,

И полдень был сумаховым и жёлтым,

И золото с опавших фресок Джотто

Покоилось в волнистых волосах.

Децима VIII

И горизонт зарницами изломан,

И Персеиды в август влюблены,

И барк щербатой голубой луны

Отчаливал от розового дома,

И тень твоя обманывала гномон

Но город не признал своей вины,

И в предвкушенье долгих выходных

Он отражал тебя в оконных бельмах

Бульвар зажёг огни святого Эльма.

И звёзды были вовсе не видны.

Децима XI

Ноябрь снился мне: с луной двурогой,

На угольных дымах большой земли,

Примёрзшие к причалам корабли,

К которым привела меня дорога.

Был день, когда я Тропик козерога

Сгибал в руках как свежую лозу,

И снов не видел ни в одном глазу.

…из Палестин и прочих Абиссиний

Я помнил небо кобальтово-синим,

А сам нырнул в берлинскую лазурь.

Децима XII

По тротуару карнавальным танцем

В асбестовой горючей темноте

Шагает длинноногая метель,

А город, не дающий нам расстаться

Играл на флейтах труб электростанций

И на кимвалах раздвижных дверей.

В непроходном, непроездном дворе

На ярусах щербатого подъезда

Нелепая разыгрывалась пьеса

О том, как мы прощались в декабре

***

Если б мы с тобой повстречались в ином пространстве,

Я к тебе одной возвращался б из дальних странствий

А теперь говорить о чём – о политике? О погоде?

Как часы по пустой квартире зловеще ходят?

Что уж тут: ненаучно любить, и совсем не ново,

Только я никогда не умел ничего иного,

Только город был, и зима была, и снега сияли,

И искрились звёзды на байковом одеяле.

Мы гасили свет, чтоб не видели даже тени,

Как врастают омелы в ветви других растений,

Как грибы в подземелье сплетают тенёта-гифы,

Как на чёрную падаль падают с неба грифы.

Если скажешь ты, что слова не проверишь в деле –

Посмотри, как они меня до костей раздели.

…город сцапал нас огромной когтистой лампой,

И слова летают, как мотыльки, под ослепшей лампой.

Колыбельная Анубису

А когда-то

Я видел сон,

Да, я, кажется, видел сон.

На мелованном срезе Луны

Марсианское спит лицо,

Где в сухих глазницах морей

Истлевает стальной хорей.

И Сатурн обручает пальцы твои ледяным кольцом.

Там, где гамма-лучи пробивают навылет головы и тела,

Бодхисаттвы русалочьи головы вертят на вертелах,

Там реликтовый чёрный, под ним

Грозовая гуляет мгла,

Орионом небесный цербер гоним,

И стоглоточен, и стоглав.

Он бросает тебя живьём в кипяток страстей,

И мясные волокна слов отстают с щелочных костей,

Над парящим разбухшим трупом стучит в барабаны стен

Эта ночь, отрыгнувшая нашу с тобой постель.

Там десятки песен, написанных не звучать

Расплавляют твой голос на дуговых печах,

И русалки Моря Паров, отрастившие много ног

Примеряют сопранную медь на своих плечах.

Приходи и смотри,

Приходи и смотри

Много-много ночей подряд,

Как в глазах витрин

Твои города горят,

Как в далёких горах выпадают каменные дожди,

Как кипят чёрно-красным базальтовые моря,

И над ними я, извергнутый

Изо всех кальдер, из кратеров, из берегов,

Я – бессонный герой, во снах

Истязавший своих богов.

Но теперь я не вижу снов,

Я грешил, и хвала богам,

Я за это давным-давно разложился по морам и по слогам,

Слышишь, слышишь ли ты как звучат

В седловинах твоих следов

Четвертные ноты ворон на линейках больших проводов?

Знаешь, знаешь ли ты –

Что следила за Поясом и Ковшом,

Как слова прободают брюшную аорту отточенным карандашом?

Знаешь, знаешь ли ты,

Где теперь голова моя

Где всю ночь напролёт горит грозовой маяк,

Метроном дождей поверяет холодный ямб,

И двоичен любой вопрос, и ответ на него двояк?

И эклиптика дремлет,

Созвездия спят по своим домам

Если ты – и Анубис, и Пётр, и Радамант.

Приходи, мой Анубис, ко мне

И по сердце своем суди,

Если чаши ладоней твоих могут вынести мне вердикт:

Много лет назад я шёл по твоим следам,

Много лет спустя я жду твоего суда;

Я под Трою давным-давно все свои отпустил суда,

Приходи же ко мне,

Приходи,

Приходи, приходи сюда.

Приплыви по течению дней,

Если ветер теперь безглас,

По кровавым ручьям на белках варёных вкрутую глаз.

Ты мастабу мою,

Ты квартиру мою,

Ты гробницу мою найдёшь,

Как пастух бы нашёл вертеп:

Там в запястные кости играет ползучий хаос Ньярлатотеп,

Он пропустит тебя на исходе любого дня,

Если ты поклянёшься не воскрешать меня.

Слышишь этот бетонный космос,

В котором Земля совершает впотьмах виток?

В чёрных дырах розеток бьётся сердце моё – переменный ток.

И в сосудах моих проводов,

И в кишечных петлях проточных труб

Отражается как в зеркалах в саркофаге-кровати лежащий труп.

И за дверцей шкафа прячется где-то Ка;

И мозги лежат, как в канопах, в спичечных коробках.

Диафильмы снов,

Стародавних бесцветных снов –

Сохрани, напечатай их на своих руках.

Только не воскрешай меня, помавая

Розовою рукой:

Я на то был и смертен, чтобы

В конце бесконечных концов обрести покой.

Что тебе я теперь:

Опустевший череп,

Навылет пробитый бок?

…Видит сны во мне

Известковая тератома,

Случайно погибший бог.

Спи, любимая, спи

В углекислой истоме запаянной головы,

Ты, несмертная, нерождённая на жарком предвечном Юге.

Спи, любимая, спи,

Укутавшись в музыках горловых,

И тебя бы не смог увести ни Сет, ни Апоп, и ни Фредди Крюгер.

Не судившая ни о чём, несудимая по всему,

Спрячь весы свои в пеленах из моих тетрадей

Даже если невечный город бормочет хмельной талмуд,

И кровавое солнце встаёт в нефтяном дыму,

Это всё за тобой, о тебе, для тебя и тебя же ради,

Отмеряя подземный Нил от моего футштока,

Над кошачьей лапой,

Над лезвием ножевым,

Над гремящею тишиной,

Обращаясь вокруг Земли, и не находя истока,

Спи, любимая, спи:

В голове моей не родится иных пророков

И покуда я мёртв

Никакая иная вера не властвует надо мной.