Илья Лебедев — Литературная премия "Лицей"

Оглянись и увидишь дым (18+)

1. ПРОЛОГ

«Бегемот» преодолел поваленное бревно, проломился сквозь кусты и выкатился на опушку. Впереди виднелся лес, а прямо под большими колёсами начиналась очень ровная лужайка. Шавкат убрал руки с рычагов и неодобрительно оглядел пейзаж.

— Сможем добраться до вон того леса? — спросил его Марк.

— Мы умеем плавать, — ответил Шавкат. — А ты уверен, что нам туда?

Марк посмотрел на экран. Чтобы добраться до зелёной точки, им нужно было пересечь болото, доехать до просеки, повернуть по ней налево и там уже внимательно смотреть по сторонам. Прежде чем у пенсионера сел телефон, он успел сказать, что не может идти. Значит, он где-то там и сидит. Или лежит.

— Уверен, — сказал Марк. — Отдать швартовы.

Вездеход утробно рыкнул и пошёл вперёд. Сперва казалось, что он поедет по сплавине, но она, чуть покачавшись, прорвалась, и машина оказалась в воде. «Бегемот» плавал неуклюже и медленно даже в пожарном бассейне — а тут ему приходилось прорывать мордой плотный пласт корней, глины и черт его знает чего ещё.

Яна глядела через небольшое окошко, как громадное колесо размётывает грязь, воду и зелень.

— Мы как ледокол, — сказала она, — прокладываем путь.

Напротив неё на лавочке сидел лейтенант лесной полиции Вундт. Он тоже глядел в окно, только в заднее, и тосковал. «Бегемот» оставлял за собой широкий и страшный, на взгляд лейтенанта, след. Ему казалось, что перед ним рана, а открывшаяся тёмная вода — кровь земли.

— Вообще-то это вандализм. Невесть сколько сплавина будет срастаться. Надо было объехать стороной.

Марк оглянулся и тоже посмотрел на след.

— Когда я был маленький, мы часто бегали в лес к воде. Бабушки с дедушками говорили, что там озеро, потому что раньше там было озеро. А мы, дети, уже считали, что бегаем на болото. Сплавина начала затягивать озеро задолго до моего рождения. И вы знаете, Вундт, это совершенно никого не радовало. Напротив: все ужасно тосковали по чистой водной глади. Был даже проект по очистке. Так что, может быть, здешней воде даже приятно подышать воздухом.

Вундт насупился и ничего не ответил. Ему не нравилась эта поездка и он жалел, что увязался за поисковиками.

Через четверть часа вездеход встал на колёса.

— Теперь прямо, — Марк зачем-то показал рукой вперёд. — Когда выберемся на просеку, там налево. Вундт, передайте мне, пожалуйста, миллиметровку. Она лежит в сумке, что у вас под боком. Это секретная просека, поэтому электронный навигатор её не видит.

— А почему секретная? — спросила Яна.

— В порядке идиотизма. Или, если угодно, по традиции.

Он взял карту и стал сличать её со схемой на экране.

Ещё через двадцать минут они оказались примерно в той точке, откуда телефон пенсионера отправил последний сигнал. «Бегемот» остановился неподалёку от угрюмой электрической башни, упёршейся четырьмя ногами в бетонные площадки. В обе стороны от башни расходились тяжёлые косицы толстых проводов.

Марк включил приёмник. Эфир шуршал и похрюкивал.

— Птенец, — позвал он. — Птенец, ты где?

— Я лечу-лечу, Маркуша! — немедленно отозвался Альфред. — Я через десять минуточек уже и буду. Устраивает тебя? Маркуш, а вы уже там?

— Мы уже тут.

— Вам, наверное, ничего не видно в лесу-то? Сейчас я прилечу, Маркуш. У меня точка-то есть, вот она точка.

Оставалось ждать. Вундт забеспокоился и завертелся. Яна объяснила ему, что к чему, чтобы он не волновался. Тогда лейтенант попросился наружу.

— Конечно, можно, — разрешил Марк. — Мы же не в южной Африке.

— В южной Африке вы бы меня не выпустили?

— В южную Африку я бы вас не взял.

Лейтенант смешно обиделся и через заднюю дверь полез наружу. Он ходил вокруг вездехода и размышлял о том, как хорошо было бы лесничеству закупить эдаких «Бегемотов» штук несколько. Больно хорошая машина. Но «Бегемот» стоил пять миллионов в базовой комплектации и семь в комплектации интересной. Откуда у поисковиков семь миллионов? Тут он увидел на бегемотьем боку надпись: «Поисковому отряду от DXF». Обидно, что филантропы любят неприятных людей типа Марка и не любят лейтенантов.

Издалека донёсся стрекот и вскоре на горизонте показался маленький вертолёт.

— Маркуш, я вас вижу! — радостно сказал в эфир Альфред.

— Себя мы тоже видим. Пенсионера ищи.

— Пенсионера не вижу. Я покружусь тут и поищу. Покружусь и поищу. Устроит тебя? Солнышко, и ты тоже смотри, — обратился он к кому-то, сидящему в вертолёте.

Вертолётный стрекот то отдалялся, то приближался. Марк сложил миллиметровку и полез упаковывать её обратно в сумку. Неловко оступившись, он навалился на Яну и заизвинялся. Она чуть улыбнулась и потёрлась носом о его руку.

— Вижу деревья, — говорил Альфред в эфир, — вижу линию электрических передач. Не вижу единорогов, кентавров и говорящих дубов. Вижу помойку. Вундт! Вы там? Вы слышите? Я нашёл помойку во вверенном вам лесу.

Лейтенант сделал вид, что не слышит.

— Так, — голос в эфире как-то чуть изменился, и Марк подобрался. — Так-так-так. Живой. Точно живой. Рукой махнул, живой. Нашли. Только мы Маркуш, далеко от вас. Километр тут до вас или даже все полтора.

— Можешь сесть?

— Ох, Маркуш. Тут справа деревья — хвост я там отрежу себе и взорвусь. Это вряд ли тебя устроит, Маркуш. А слева площадочка, ровная. Болото то есть, Маркуш. Провалимся. Тебя ж и это не устроит, Маркуш.

Сообразительный лейтенант уже устроился на своём месте и закрыл дверь. «Бегемот» заворчал, развернулся на месте и напористо пошёл к новой зелёной метке — на этот раз точной.

— Можешь ему воду спустить?

— Очень он слабый, Маркуш. Не возьмёт. Давайте-ка вот что. Попробуем всё-таки на болото опуститься. Солнышко, побеги-ка к нему. Я сейчас опущусь, а ты беги. Помнишь, как спускаться?

«Бегемот» упёрся в наполовину упавшее дерево — пришлось, тормозить, откатываться назад и объезжать. Марк слушал, как Альфред курирует высадку из вертолёта на болото.

— Так, солнышко, давай. Помнишь же? Всё медленно. Сперва на лыжу, потом на землю. Идёшь сразу вперёд, чтобы я тебя видел. Давай. Умница. Маркуш, мы сейчас его напоим, а вы подъезжайте. Прямо на «тр-тр-тр» идите. Где «тр-тр-тр» — там я.

***

Марк вышел из ванной и стал ходить туда-сюда, чтобы обсохнуть, прежде чем сесть в кресло. Вытираться гостиничным полотенцем ему не хотелось — оно неприятно пахло каким-то хозяйственным порошком.

— Звонили из штаб-квартиры, — сказала Яна. — Нас ждут через три дня.

Марк сглотнул. После душа горло болело почти незаметно, но отчётливо обещало в ближайшие дни основательно измучить. Очень неприятно чувствовать себя ещё пока относительно неплохо, но точно знать, что в ближайшие дни будет куда хуже.

— А почему они ждут именно нас? — спросил он. — Почему не Альфреда? Почему не его солнышко, которое прыгает в болото из зависшего вертолёта? Почему не ревнителя этого самого болота лейтенанта Вундта?

— Лейтенанта награждают по другой линии, — сказала Яна. — А Альфреда по нашей, но он не приедет на церемонию. Он не фотогеничный и совсем не похож на спасателя.

— Серьёзно?

— Да. Типа толстый. Я хочу по этому поводу кому-нибудь позвонить.

— Отвратительно.

Марк подошёл к окну и увидел, что на щупе электронной метеостанции сидит ужасно симпатичная птичка.

— Кто это? — спросил он у Яны. Она подошла сзади и приложила ухо к его спине — словно слушала.

— А? Где? Синица. Длиннохвостая.

— Я придумал. Давай в знак протеста не поедем на награждение. Типа мы тоже не фотогеничные. Все мы не фотогеничные.

Она развернула его к себе и улыбнулась. Конечно, не нашлось бы никого, кто счёл бы её не фотогеничной.

— Заразишься, я простыл.

— У меня надёжный иммунитет, — отозвалась она.

Наутро с горлом, конечно, сделалось ухудшение. Марк выпил две кружки кофе — вернее сказать, странного кофейного напитка, который Яна делала с помощью кипятильника. Напиток не помог, и он кутался в шерстяной шарф.

— Даже не думай, Маркуша, — говорил ему Альфред, — это ж представительское мероприятие! Там все наши филантропы-питекантропы! Всякие высшие руководства! Там всё должно быть секси. А вы мне медальку привезёте. Я и не хотел ехать вовсе, Маркуша. Ты не думай, что я обижен или что я расстраиваюсь, Маркушенька. Я же понимаю. Вот давай Янушку спросим. Янушка, я гожусь в украшенья сцены?

Яна не успела ответить — из-за ворот отеля раздался автомобильный гудок. Шавкат сдал «Бегемота» в местный штаб и пересел на фургон. Этот фургон должен был доставить Марка и Яну в столицу для награждения государственной наградой за заслуги третьей степени. Альфред замахал пухлыми руками и почти что принялся пихаться.

Они погрузили чемоданы, расселись по местам и Шавкат, кивнув Альфреду, тронул машину.

— Шавкат, — спросила Яна, — а вас награждают?

Раскосые глаза посмотрели на неё через прямоугольное зеркальце.

— Нет, — сказал Шавкат. — не награждают. Я внештатный.

— А что это значит?

— Это значит, что всех награждают, а меня нет.

Они миновали два перекрёстка-бублика с круговым движением и выехали на трассу. Яна стала глядеть на синие и зелёные указатели — ей нравилось, что вся дорога аккуратно подписана и водителям ясно, куда ехать. Её телефон пиликнул и показал сообщение.

— Марк! Отменяй бронь гостиницы. Мы сможем жить у моих родителей. Они решили поехать на дачу как раз на эти дни.

— Они что, не пойдут на награждение?

— Что ты, они и не собирались. Там же президент. Папа вначале даже не хотел, чтобы я шла. А теперь говорит, что я пойти всё же могу, но моё рукопожатие президента нисколько не извинит, даже если президент на это рассчитывает.

Марк побаивался её отца. Он никогда не знал своего собственного, а потому вообще побаивался взрослых мужчин. Жить в доме её родителей ему не нравилось — там приходилось ходить на цыпочках, чтобы что-нибудь не задеть. Они были милейшие люди, но слишком масштабные, чтобы находиться рядом с ними.

Они с Яной одновременно заметили промелькнувший на обочине указатель.

— Слуш, — сказал Марк, — я что подумал. У нас же до награждения куча времени, так? Неделя с лишним.

— Я работать буду. Мне статью отправить нужно.

— Давай сейчас прямо не поедем, а повернём?

Они давно хотели вместе заглянуть в его родной город. Он не был там с самой юности и много раз хотел поехать, но боялся почувствовать себя глупо. А с Яной не страшно. Поворот приближался, и надо было решать.

— А жить-то где?

— Я сейчас забронирую же. Шавкат, вы отвезёте нас? — он сообразил, что как-то совершенно не учёл Шавката в своих планах. Шавкат был водителем отряда и должен был доставить их двоих на церемонию награждения в столицу. А больше он ничего никому не был должен.

— Отвезу, — отозвался Шавкат. — Мне всё равно. Вам придётся поселить меня в гостинице.

— Конечно. Яна, ну что, согласна?

Они съехали с трассы, скатились по крутой дуге развязки и поехали в город.

— Тут недалеко, — говорил Марк, — меньше получаса ехать. Номера я забронировал, в гостинице всегда свободно. Сюда мы доезжали на велосипедах, хотя разрешали нам только до холма. Но мы ездили, где хотели. Давай в деревню съездим, где я жил. Найдём лечебную траву, которой меня поила бабушка. От горла как раз. Я выпью и пройдёт. Впрочем, как её найдёшь-то? Никак, я же помню уже, где. Ну без деревни, значит, посмотрим город. А горло само пройдёт.

Яна улыбалась. Фургон миновал несколько автобусных остановок с ларьками, переехал небольшую речку и стал взбираться на большой холм.

— Дорогу проложили прямо по холму, потому что по бокам участки принадлежат несговорчивым людям. Как въедем — откроется вид на город. Сейчас интересно, ты смотри вперёд, — он оглянулся, будто чтобы убедиться, что Яна готова смотреть вперёд, — я не знаю, стоят ещё или нет. Реклама DXF.

— Это который покупает нам вездеходы с вертолётами?

— Он самый. Сам Ксандер же отсюда. Он и живёт здесь. На награждение по одной дороге поедем, — он сглатывал от боли, но говорил энергично. — Ксандер когда-то давно водрузил тут три рекламных щита огромных, на каждом по букве. То ли заплатил вперёд что-то такое на сто лет типа, то ли ещё что-то. Короче, на веки вечные. Но интересно, стоят ли? Стоят!

Яна с удивлением смотрела на три огромные буквы, расставленные вдоль дороги на солидном расстоянии друг от друга.

Фургон миновал одну, другую, третью и покатился к городу.

Волнительное предвкушение охватило всех домочадцев без исключения. Даже сам господин Ксандер велел секретарю не беспокоить его ни по каким надобностям, связанным с фондом, — он желал быть совершенно поглощённым подготовкой к торжеству. Он ходил уже разодетый по всему большому дому и всех словно бы всех проверял, хотя в действительности только путался под ногами и мешался — подготовкой от начала и до конца ведала супруга.

Из всего множества бурлящих в доме хлопот более всего господина Ксандера интересовало одно — сегодня он собирался представить на празднике своего наследника, маленького Тобиаса Ксандера. Он придумал одеть сына в точную, хоть и крохотную, копию своего парадного костюма. Точно такие же брюки, точно такой же жилет, точно такой же смокинг, точно такая же бабочка с мягкой искрой. Только большой городской орден у старшего Ксандера уже был, а у младшего — пока нет.

Когда костюмчик заказывали, портной Видревич, расслышав заказ, сперва долго мял и вертел седенькую бородку, а потом вдруг принялся отговаривать — дескать, пропорции будут смешные, а ребёнку одно неудобство. Но господин Ксандер твёрдо знал, почему так нужно. И теперь, в день окончательной подготовки, он стоял перед зеркалом вместе с ребёнком и торжествовал: Ксандер и сын. Один большой, а другой маленький. Тобиас немножко маялся: у него чесались ноги, и ему хотелось побегать туда-сюда по любимому маршруту от спальни до маленькой гостиной, воображая себя поездом. Но он, конечно, был счастлив и горд: одет как отец, рядом с отцом, сияет как отец. Господин Ксандер хотел его солидно поцеловать в макушку, но не удержался и по-медвежьи потёрся носом, распушив причёсанные детские волосы.

— Вы нам причёску испортили, — немедленно возникла тихоголосая гувернантка. Господин Ксандер отпрянул и заизвинялся.

Через открытую дверь в комнату глядели девочки — старшие сёстры, Мария и Катарина. С привычки жены господина Ксандера девочек в семье называли на русский манер: Маша и Катя.

— Что смотрите, красавицы? — спросил господин Ксандер девочек. — Красивые мы с Тоби, а? Ну идите ко мне.

И он сам вперевалку пошёл к ним, растопыривши большие руки.

— Папа, осторожно! — вскрикнула Маша, опасаясь, видимо, за судьбу и своей причёски тоже. Но отец ухватил их обеих очень деликатно — и уж конечно, со всем почтением отнёсся ко всем изысканным и хрупким украшеньям.

— Что ж, всё почти готово?

— Было готово, пока ты не испортил Тоби причёску, — отозвалась Катя. — Теперь опоздаем.

Маша с пол-оборота ощерилась.

— Ты дура что ли? Ещё уйма времени.

Они принялись привычно цапаться, называя друг друга так и эдак. Сёстры то и дело переходили от взаимной нежности и любовной дружественности к детским склокам и обратно, так что господин Ксандер поусмехался и пошёл инспектировать торт. Он пообещал мэру города привести на праздник большой — на всех гостей — торт.

На кухне, однако, от главы семейства было ещё меньше проку, чем наверху перед зеркалом.

— Что торт? — спросил он повара, флегматично орудовавшего кремовым пистолетом. Всё было практически готово, и повар высматривал, не надо ли ещё куда-нибудь посадить розочку или куполок.

— Вот, — повар сделал широкий жест.

Торт был очень большой — на самом деле он состоял из нескольких отдельно выпеченных коржей, но эту составность виртуозно замаскировали. Чтобы вынести десерт к столу, его уложили на специальные носилки.

— Выглядит восхитительно, — сказал господин Ксандер, — и, уверен, необыкновенно вкусно. У вас тут есть, кому донести до машины, или нужно позвать кого-нибудь? Мэр пришлёт за тортом специальную машину.

— Отнесём, — сказал повар. — Вы не беспокойтесь.

Для выездов всем семейством у Ксандеров имелся специальный автомобиль-автобус, в который все умещались. Он обыкновенно стоял в дальнем гараже и при надобности водитель отправлялся за ним на велосипеде.

Сам господин Ксандер вышел к машине первым, чтобы с удовольствием пронаблюдать за посадкой всего своего семейства:

Во-первых, Маши — уже не девочки даже, а девушки, делающей большие успехи в точных науках. Он иногда — редко, конечно, — любил вдруг взяться за её обучение и приходил помогать ей решать домашние задания по алгебре, геометрии и статистике. Маша всякий раз удивлялась, но всегда легко допускала его, и они замечательно проводили время. Он иногда думал даже, что Маша могла бы быть вполне способна занять его место, — но не наденешь же на девушку брюки, пиджак и бабочку с мягкой искрой. Что уж говорить о большом городском ордене.

Во-вторых, Кати — совершенной ещё девочки, причем исключительно вредной. Катю господин Ксандер не понимал, отчего расстраивался и в конце концов совершенно передал её в ведение жены, время от времени требуя отчёта: что ей надо? Кем она хочет стать? Куда отправим её учиться? Светлана слушала, как он, тревожась, бурчит, гладила его по лысеющей голове и мягко улыбалась чему-то будущему. Много лет назад господин Ксандер приехал в монастырь на святой земле и увидел среди деревьев каменную женщину. Он глядел на неё, задрав голову, а она глядела на него сверху вниз, чуть-чуть улыбаясь. Потом господин Ксандер встретил эту женщину, но уже не каменную, и сразу узнал улыбку.

В-третьих, Тоби — наследника обоих фондов — инвестиционного и благотворительного. Тоби притёрся к костюму и топал к машине, мило стараясь не запылить чёрные туфельки и брюки. Топал он по-особенному — стремясь, видимо, походить на отца. Девочки совершенно веселились, глядя на него из машины, так что отец даже повернулся к ним с неудовольствием.

Сразу за Тоби шла госпожа Ксандер — и господин Ксандер вдруг прошёл несколько шагов навстречу только затем, чтобы подержать её за руку. Маленький Тоби, увлекшись походкой, споткнулся, и родители с двух сторон бросились хватать его под локти. Однако будущий магнат удержал равновесие и пошёл дальше с таким видом, словно ничего не случилось.

— У него сработал мозжечок, — сказала Маша, потому что только вчера прочитала о мозжечке в книжке.

— Точно! У него вместо мозга мозжечок, — отозвалась немедленно вредная сестра, и Маша обозвала её дурой.

Девочки глядели на маленького и красивого Тоби из машины, отец и мать — сзади, повар, гувернантка и другие работники — из окон. А он топал себе и и гордился, что одет в точности как отец.

Водитель вёл автобус с семейством неторопливо и аккуратно. Одновременно с автобусом со двора выехала машина, в которую погрузили торт, — мэр прислал за ним одного из своих шофёров. Шофёр вырулил на дорогу перед носом другой машины, зачем-то гуднул, вильнул и умчался в сторону ратуши. Степенный водитель господина Ксандера после этого целых несколько минут качал головой и ворчал что-то себе под нос.

Перед пешеходным переходом он затормозил, чтобы пропустить группу старушек, столпившихся у придорожного столбика и не решавшихся ступить на проезжую часть. Увидев автобус, они заулыбались и зарадовались, стали махать пассажирам и что-то промеж себя живо обсуждать. Водитель нетерпеливо показал им рукой — идите, что же вы — и старушки гурьбой посеменили через дорогу, по пути вглядываясь в автобусное лобовое стекло.

— Это они смотрят, какой ты красивый, — сказал господин Ксандер Тоби, и девочки обиделись.

Автобус дважды свернул и выкатился на центральный проспект. Дежурный полицейский отдал честь, хотя, конечно, ничего такого совершенно не полагалось. Усатый продавец газет с рябой физиономией и майорскими усами под косым носом помахал автобусу газетой. Автомобиль был довольно приметный — наверное, один такой в целом городе.

По тротуарам проспекта в сторону ратуши шли празднично одетые люди — конечно, не настолько празднично, как семейство господина Ксандера, но всё равно очень красиво. Они показывали друг другу на автобус — мол, смотри, они едут туда же, куда идём мы. Пригласительные билеты на праздник не стоили ничего — малую их часть распределил мэр, а все остальные разыграли между всеми желающими.

Некоторых из тех, кто шёл по тротуару, господин Ксандер узнал: вот хозяин хлебной лавки с ребятами-близнецами. Они идут с двух сторон от отца и вдруг, перемигнувшись, ухватывают его с боков и пытаются пихнуть в сторону, чтобы так получилось, будто ведут его пьяного. Но батя-хлебник большой, его так просто не сдвинешь — он самодовольно улыбается в бороду, топает себе прямо, а потом вдруг хватает ребят и несёт их под мышками, как две трубы.

Вон почтальон, который приносит в офис фонда корреспонденцию, — он ведёт на праздник дочку. Впрочем, кто тут кого ведёт — девушка, кажется, чувствует себя увереннее отца. Несколько месяцев назад почтальон с гордостью показывал всем номер модного журнала — с нею на обложке. Посмотрел обложку и господин Ксандер. Журнальный визажист расстарался: вместо красивого подростка на обложке было существо неопределённого возраста — красивое, но совершенно безжизненное. Почтальон, впрочем, был в восторге. Он не выиграл билета и специально писал к мэру, чтобы получить приглашение. И мэр выписал, конечно.

Вон катится на коляске скрипач Иван. Раньше у Ивана была коляска скверная, с испорченной осью и продавленным сидением. Его катала бабушка с испорченными коленями и продавленной головой. Однажды к господину Ксандеру пришёл профессор городского музыкального училища Рихтер. Этот Рихтер уселся на стул, наставил на господина Ксандера блестящий огромный лоб и некоторое время молча неприязненно сопел. А потом спросил, почему подростки от шестнадцати лет не входят в программу фонда. У подростка Ивана старая коляска, об которую он портит свои ценные скрипичные руки. Господин Ксандер привычно высказался в том смысле, что людей много, а программа не резиновая. Тогда профессор объяснил, что есть люди, а есть Иван — он играет на скрипке. Они ещё несколько времени спорили как по нотам в зубах навязший спор, пока Рихтер не ругнулся, плюнул и пошёл, нахлобучивая на ходу шапку. Он вообще был изрядный грубиян и мизантроп, этот лобастый Рихтер. Коляску Ивану господин Ксандер всё-таки купил, но на свои деньги. У него было очень много денег. Теперь Иван мог кататься без бабушки и даже не вот не взял её на праздник в городской ратуше.

Автобус осторожно подкатился к самому крыльцу. По случаю исключительных гостей сам господин мэр вышел на лестницу и теперь стоял, лоснясь округлостями и складками. Десять минут назад привезли торт, а теперь вот прибыли дорогие гости — всё очень хорошо и очень празднично.

— Выплыл нас встречать, — сказала Светлана вполголоса, и господин Ксандер посмотрел на неё укоризненно.

Очень просто было не любить господина мэра. Поначалу господин Ксандер даже завидовал тем, кто легко может себе это позволить: посмотреть на мэра, послушать его и без малейшей задержки невзлюбить, будто поставивши в голове формальную как решение суда галочку. Сам же господин Ксандер так не мог и вынужден был присмотреться к Вителлию Тусу, прислушаться к нему и даже — бывало — целоваться с ним. Поначалу ему трудно было поверить, что их дружба с мэром действительная, но за несколько лет он научился находить в мэре многое достойное дружбы. Спроси его кто-то, что именно, чем таким хорош мэр, — господин Ксандер не смог бы ответить. Дружба с мэром просто отчётливо следовала из многих часов, проведённых бок о бок с сигарами на балконе ратуши, с которого открывался вид на исторический центр, реку и дальние кварталы.

— Приветствуем, приветствуем, — когда мэр говорил, слова поднимались как пузыри в кипящем тяжёлом масле. — Самые наши дорогие гости пожаловали. Приветствуем. Здравствуй, Дон.

— Привет. Торт приехал? — господин Ксандер спросил так, чтобы сказать что-нибудь конкретное.

— Конечно. Очень вкусный!

— Ну откуда ж ты знаешь, что вкусный?

Из мэра полезла улыбка.

— А знаешь, откуда? Я тебе скажу, откуда. Я его уже весь съел! Ха-ха. Уже весь его съел. Что, дети, довольны? Мне торт-то привезли. Дай, думаю, съем, пока никто не видит. И весь съел! Ха-ха-ха!

Мэр расхохотался, лоснясь, и стоящие у него за спиной бесцветные помощники в очень опрятных костюмах тоже стали смеяться.

Дети, ещё сидящие в машине, насупились, а маленький Тоби с недоумением повернулся к маме. Он ещё не до конца осознал совершившуюся с тортом катастрофу, но совершенно ясно чувствовал, что это один из тех случаев, когда люди поворачиваются к маме.

— Мэр шутит, — просто сказала Светлана. — Торт отнесли на кухню, и мы все вместе будем его есть.

Смех сдулся, как тесто в кастрюле, которое тыкает старыми пальцами бабушка.

— Что, брат, напугался? Но вишь — мама всё знает. Здравствуйте, — мэр чуть поклонился Светлане и сунул ей пухлую руку, словно помогая выйти из машины. — Ты какой сегодня красавец, а? Ты что у нас теперь, вместо бати, а? Вместо бати? Батин костюм стащил, а?

Тоби, ещё не оправившийся от истории с тортом, обиделся. Он сперва поколебался немного — всё-таки новая начинающаяся взрослая жизнь накладывала определённые ограничения, но в конце концов решился и спрятался за маму. Но хвататься не стал — просто встал с независимым видом, словно не прячется, а просто тут стоит.

— Бутуз, — сказал мэр. Он хотел было заглянуть за женщину, чтобы дальше общаться с мальчиком, но зацепился взглядом за её колени и тогда уж все четыре секунды смотрел на них. — Красавец он сегодня.

Мэр развернулся, почитая встречу законченной, и не обратил внимания на девочек в машине. Не дождавшись никакого внимания, они вылезли из автобуса и, недовольно щурясь на солнце, стали оглядывать других гостей.

Мэр и господин Ксандер потихоньку пошли к крыльцу, незатейливо переговариваясь и благодушно осматривая приготовления. Выстроенную в конце девятнадцатого века ратушу довольно безвкусно украсили гирляндами флажков. Возле самой лестницы паниковал мороженщик, обязанный угощать гостей бесплатно, — мэрия заплатила ему вперёд и выделила специальное место возле розетки для питания холодильника. Розетка, однако, оказалась неработающей, и теперь мороженщик отказывался открывать крышку морозилки — уйдут остатки холода! — и требовал прикатить дизель, а ему возражали, что дизель будет очень шуметь, а он тыкал в солнце и объяснял, что мороженое станет таять.

Вдруг склока вокруг холодильника прекратилась. Коренастый человек с плоским теменем возник, подумал немножко, распорядился — и все деловито побежали кто куда.

— Люблю его, — сказал господин мэр, глядя, как из подвального окна вытягивают толстый кабель, — всё решает за минуту.

Коренастый сказал что-то ещё мороженщику, огляделся, увидел мэра с господином Ксандером и пошёл к ним через двор.

— Здравствуйте, Болем, — сказал господин Ксандер.

— Здравия желаю, — ответил Болем. Он был весь очень сухокожий, несмотря на яркое солнце.

— Как дела? У тебя сегодня невпроворот всего, понимаю, — мэр показал руками, сколько у Болема всего.

— Справимся.

— С детьми всегда морока, я всегда это говорю. Вот Дон знает. Что, Дон, морока с детьми, а?

Господин Ксандер оглянулся. Светлана вела детей по лестнице. Тоби то и дело оглядывался на отца, а девочки шушукались о чём-то. На платье старшей сзади был вырез до середины лопаток — пока не идеально красивых, но очень многообещающих. Промеж лопаток видны были позвонки, и господин Ксандер вспомнил, что давно уже пора снова сводить Машу к врачу и проверить, как теперь дела со спиной — с позвоночником у неё не всё ладно. А через секунду он подумал, что Маша вовсе не для этого оделась с этим вырезом, чтобы он, дурак, думал про врача. Спины у девочек были какие-то грустные. Отделаюсь от мэра и подойду к ним — решил про себя господин Ксандер.

— Никакой особенной мороки нет, — сказал он.

— Врёшь, — отвечал мэр. — Вот что, Болем, слушай. Праздник праздником, а ратуша не детский сад.

— Вы уже распоряжались, — отозвался Болем, — вы не волнуйтесь, всё закроем. Будут отдыхать зале и всё.

— У меня беспокойство насчёт ценных вещей просто. Не в том плане, что стащат, а просто дети ж бегают там, падают, не знаю.

— Вы не беспокойтесь. Вы распорядились, и я распорядился. Ограничим, так сказать, зону активности.

Господин Ксандер хотел был сказать что-то, но мэр вдруг совершенно отвлёкся от него и от Болема, стал выглядывать что-то поверх голов и замахал рукой.

— Так, я там вижу, дочку везут, — сказал он то ли себе под нос, то ли стоявшим подле него.

— Очень хорошо, что она приехала и повеселится, — отозвался Болем, с видимым усилием подобравший эти несложные слова.

— Дон, наши девочки знакомы? Я забыл. Дочка моя приехала, привёз водитель. Позанималась утром и приехала. Ты учишь дочек, Дон? Первое дело. Теперь девочка что мальчик, да?

Мэр хохотнул.

— Идёмте, вон она подъехала.

Они все трое прошли через весь двор к воротам ратуши. Водитель мэра не стал подгонять машину к самому крыльцу, а остановился возле ворот. Он вышел — такой же бесцветный и опрятный, как помощники, — обошёл автомобиль и открыл дверь.

— Вылазь, — сказал мэр, — сейчас уже начинать будут, тебя ждут. Давай. Позанималась хорошо?

Ани была лет девяти, кругленькая, курносенькая и чуть слишком полная. Она двигалась неловко и словно бы даже не только двигалась, а вообще чувствовала себя неловко. Пыхтя, Ани выбралась из машины, поморщилась солнцу, сказала что-то капризное водителю и подставила отцу лоб.

— Поздоровайся вот с моими коллегами, — сказал мэр.

Девочка нелюбезно кивнула и осмотрела двор, в котором ей, кажется, ничего не понравилось.

— Там мороженое? — спросила она утвердительно и пошла, ни на кого не глядя, в ту сторону.

— Ани, похоже, не в духе, — сказал Болем неуверенно.

— Ну она у меня строгая. Без матери же. Так-то была бы ласковая. У тебя ласковые дочки, Дон? Ха-ха. Болем, ты за ней смотри. Если что помогай. Она ж в меня — подерётся, например, тогда разними. Давай, я тебя лично ответственным назначаю. Чтобы она повеселела, такое тебе задание. Понял? Вот так. И это. Если захочет пойти в закрытые коридоры, ты её пусти. Понял меня? Пусти. Может, ко мне в кабинет запросится — пусти, ничего там нет сейчас такого. Вот. Ну и иди уже, что тут стоишь? Присмотри там за всем.

Мэр непонятно отчего вдруг сделался раздражён. Болем покивал и потопал к зданию.

— Это что же, первый раз в ратуше детский праздник? — спросил господин Ксандер.

— Так да. Я поэтому парюсь. Ну мы как бы придумали, как отделить. Сейчас вот они идут, видишь, дети. Там по бокам всё закрыто. Ну то есть должно быть закрыто, если Болем не прое*л. Короче они сразу попадают на лестницу, поднимаются на третий этаж, там тоже коридор и попадают в зал. И там будут тусить, там представлению будет и всё. Там три зала и сортир. Там ухайдокались придумывать всю эту схему, честно говоря. Ну Бога даст — всё будет нормально.

— А мы?

— А мы внизу, там для родителей. Ну мы-то с тобой вообще отдельно, в угловом кабинетике. Ну ты знаешь. А вообще родители в первом этаже в зале справа. Дети прямо идут, а родители направо. Там бухло есть. Пойдём, наверное. Вон, смотри, с мороженым пошла.

— Разве же можно с мороженым, — спросил господин Ксандер.

— Ну, её-то пропустят. Пошли давай. Сейчас подымемся, я дам старт и дальше пусть их. Пойдём в кабинетик. Ты с сыном-то кстати как — сфоткаться хочешь? Ну я понимаю, что костюм-то не просто так, — мэр хохотнул. — Ну вот сейчас прямо в начале я открою, сфоткаетесь и потопаем вниз.

***

Сразу за парадным входом в ратушу стоял посреди коридора полицейский в касочке. Он проверял приглашения, отделял детей от родителей и всех направлял: одних прямо по коридору и наверх, а других — направо, в залы на первом этаже. Получалось очень сутолочно: кто-то из граждан не хотел идти без мамы или папы, кто-то не хотел отпускать от себя сына или дочь. Полицейского строго инструктировали вести себя приветливо и создавать атмосферу. Он чувствовал, что получается не очень, и для исправления ситуации то и дело вставлял «С праздником».

— Пожалуйста, вы направо, — говорил он, — с праздником. Девочка, проходи прямо с праздником. Выступление господина мэра наверху будет транслироваться, вы всё увидите. Там в зале два больших экрана. Вы увидите выступление мэра и спектакль. Наверху мало места, с праздником. Нет, пожалуйста, ребёнка наверх. Пожалуйста, прямо. Вы ребёнок? А приглашение? Тогда прямо.

Это он так спросил дочь почтальона. Она кивнула отцу и прошла мимо полицейского дальше. Облегающее платье было так ловко вырезано сверху и снизу, что по открытым ногам, плечам, спине и походке с совершенной отчётливостью и безо всякой фантазии угадывался облик всего её тела, как если бы она шла обнажённая. Полицейский провожал её взглядом, и оттого несколько секунд не пропускал никого, и все глядели, как она идёт, — так водители, остановившиеся на светофоре, провожают взглядами тех, кто в последнюю секунду проехал.

— С праздником, — сказал полицейский наконец и стал пропускать снова. — На коляске вам в лифт, пожалуйста. Там девушка возле лифта, она вам поможет.

Наверху всё было устроено очень красиво. В распоряжении детей были три смежных зала, сообщавшиеся большими дверями друг с другом и с коридором. В дальнем от лестницы зале устроена была сцена для спектакля, который приготовили некоторые дети под руководством школьной учительницы. Она была допущена наверх и теперь суетилась, занимаясь какими-то последними приготовлениями. Вокруг неё шебуршились маленькие и не очень артисты — дети горожан. Когда снизу начали впускать гостей, труппа переполошилась — ничего же не готово, рано, рано! Учительница выставила перед сценой караул из артистов, чтобы те не пускали зрителей подглядывать раньше времени.

За порядком в коридоре следили полицейские — тоже ориентированные на праздничное поведение. По коридору в десятый раз проследовал Болем — он дёргал все двери, ведущие в помещения ратуши, чтобы убедиться, что всё-всё закрыто. Не дай бог дети разбегутся по кабинетам, коридорам и переговорным. Между прочим, ратуша работает круглосуточно и без перерывов, так что кое-где сейчас и вовсе сидят сотрудники. Болем не одобрял праздника — всё-таки всему своё место. Почему было не устроить в театре? Почему не на улице? Когда мэр и Ксандер придумывают что-то вместе, всегда выходит глупость. Где Ани? Главное не терять из виду Ани. Вон она долизывает мороженое в углу. Сейчас бросит на пол палочку, надо будет убрать.

Болем поморщился, вздохнул и пошёл поперёк потока гостей в другой конец коридора — снова и снова проверять двери.

Маше и Кате, конечно, поручили присматривать за Тоби. Других настолько же маленьких детей на празднике, кажется, не было. Зал поразил их. Слишком маленькие, чтобы возмущаться китчу и несоответствию, они восхищались столетней архитектурной геометрии и — отдельно — яркости развешенных бумажных гирлянд. А смотри! А смотри! — они вертели головами, дёргали друг друга и каждый старался показать другим то, что сам первым заметил.

Ани бывала в ратуше много раз, так что совершенно не любопытствовала и только оглядывала других ребят. Ей, кажется, было неприятно, что все они пришли в ратушу отца. Она глядела исподлобья и обдумывала план: набрать сладостей со стола и сбежать в отцовский кабинет. Она уже подёргала украдкой двери и знала, что заперто, но была уверена, что Болем откроет, если попросить.

Некоторые дети сияли в общем собрании, словно звёздочки. Сиял маленький Тоби, наряженный взрослым и сопровождаемый двумя яркими сёстрами. Сияла дочь почтальона, хотя, конечно, собравшиеся дети ещё не могли оценить, насколько. Сиял переросток Иван, нескладно сложившийся в своём электрическом кресле и от волнения перебиравший длинными узловатыми пальцами блестящие управляющие рычажки. А кто-то наоборот — не сиял, а ковырял в носу, подтягивал сползающие джинсы и успокаивал себя тем, что мама-то совсем недалеко, внизу. Дети вообще очень разные.

Мэр и господин Ксандер дождались, пока все собравшиеся дети и родители разойдутся по залам на третьем и первом этаже, выпили немножко коньяку, повертелись перед большим зеркалом и отправились наверх. Как только они вошли, звонкий гул сразу стих. Дети перестали фотографировать и фотографироваться, пихаться и обсуждать. Взобравшись на подставочку, отцы отыскали в толпе своих дочерей, оглядели всех прочих и любезно переглянулись. Мэр облизнулся, потоптался на коротких ногах и стал произносить свою короткую — слава богу — речь. Прямо посреди зала установил на треноге свою камеру оператор, транслировавший выступление на экраны в нижние залы. Его совершенно не озаботило, что своей широкой спиной он совершенно загородил обзор нескольким гостям, отчего те, нудя вполголоса, стали теснить соседей.

— Дорогие ребята! — говорил мэр. — Добро пожаловать. Вы, наверное, знаете, кто я такой. Я — мэр. И вот мы решили устроить для вас этот замечательный праздник. Вы, наверное, знаете, где мы с вами находимся. Тут работают очень важные люди.

И так мэр говорил ещё минуты три. Наконец он оглянулся, словно проверяя, всё ли готово, и махнул:

— Давайте же посмотрим спектакль, который приготовили ваши коллеги, тоже ребята. Ваши родители будут смотреть спектакль внизу, через вот эту камеру, через которую они теперь слушают вместе с вами меня. Давайте, потихонечку проходите, не бойтесь.

Дети чуть-чуть потоптались и повалили в зал, где уже были расставлены зрительские стулья. Сделался гвалт: все хотели усесться поближе, кто-то занимал места для замешкавшихся друзей, что вызывало общее возмущение, кто-то уронил резной ореховый стул, кто-то уселся на пол с довольным видом. Перед занавесом хлопотала учительница, переодевшаяся в красивый старинный костюм, делающий её то ли феей-сказочницей, то ли домоправительницей. Она была лично знакома с доброй половиной зрителей, поэтому многих могла увещевать лично — даже рассадила каких-то закадычных друзей, чтобы они не трепались во время спектакля. Немножко поколебавшись, она разрешила даже сидеть на полу перед первым рядом, предупредив только, что артисты могут ненароком задеть зрителей ногой.

Случившийся тут же Болем было заворчал, но учительница нисколько его не боялась.

— Я прошу вас, господин Болем, — сказала она, — позвольте мне самой распоряжаться. Ведь всё-таки это я режиссёр. Когда вы поставите спектакль, будете вы распоряжаться. А тут я сделаю, как считаю нужным. Вы не беспокойтесь.

Минут за десять все расселись. Учительница оглядела зал. Некоторые дети были особенно приметны: она задержала взгляд на Тоби, которого, как самого маленького, усадили в первый ряд. Поглядела на Ивана, припарковавшегося в проходе, встретилась глазами с девушкой, зябко охватившей себя за плечи. Вдруг закрытая было дверь зала распахнулась. Неуклюже стукаясь о косяк и о пол, в зал вплыла растопыренная тренога, а за ней — оператор, тянувший толстый кабель. Он, ни на кого не глядя, расположился перед первым рядом и уткнулся в окуляр.

Учительница смотрела на него как будто в недоумении: откуда такие берутся?

— Господин оператор, — обратилась она наконец к нему, — вы встали так, что за вами будет не видно зрителям.

— А как я встану-то, мама с папой. Мне ж снимать надо, — отозвался оператор. — У вас и так условия такие, что простите, мама с папой. Я ж даже свет не могу поставить. У меня прямая трансляция, люди будут смотреть.

Минут на десять — десять! — пришлось задержать спектакль и препираться. Но по такому случаю зрители, конечно, не скучали.

— Вы меня извините, но с этой позиции я за качество не отвечаю, мама с папой, — заявил в конце концов оператор, отодвинутый на самую галёрку.

— Это я поняла, что вы ни за что не отвечаете, — весело ответила учительница и вернулась на авансцену. — Давайте наконец начнём нашу сказку.

***

Господин Ксандер и мэр не стали смотреть спектакля. Они дождались, пока учительница закончит первый монолог, чуть-чуть посмотрели первую сцену — она изображала комнату, в которой о чём-то спорили двое детей — и отправились в тот самый кабинет.

Мэр достал из шкафчика бутылку и два стакана, налил виски и передал господину Ксандеру стакан.

— Ну, — предложил он, — за праздник. Вроде всё слава Богу. Что умеем, то умеем, да? Это Болем. Молодец он, своё дело знает.

— Праздник. Праздники ведь дело хорошее, так?

Мэр повернулся к нему с любопытством и будто вызовом.

— Ну так.

— Так что же ты сам проводишь, а другим — не даёшь?

— Так и знал. Ну вот так и знал, что эта лисица тебя ко мне подошлёт.

— Сразу и лисица.

— Ну а кто? Это он с виду весь из себя святой Бенедикт. Ути-пути, тю-тю-тю. А на самом деле лисица.

— Франциск.

— Что?

— Ну если ути-пути, то Франциск. Бенедикт не ути-пути. Ты перепутал.

— Да мне похер, если честно. Я двуличия в людях не терплю, понимаешь. Он ко мне приходит и говорит: так и так, разрешите мне праздник. Я ему говорю: не вопрос, но тогда давайте нормально дружить. Ну, Дон, как мы с тобой, нормально же всё. У меня к тебе вопросов как бы и не возникает, да? Ты делаешь, я делаю, и идёт взаимоподдержка. А он, понимаешь, у него позиция странная. Типа вы мне всё разрешите, но я со своей стороны как бы вообще без гарантий. Я это не особо понимаю.

— А что тебе нужно-то?

— Ну б*я. К нему ходят полгорода, реально, да? Вот тупо полгорода. Ну не лично к нему, а во все храмы. Наш горстат показывает, что полгорода. Ну не все там каждый день или как там надо у них, но это всё верующие. И не просто там формально, а активно типа верующие, понимаешь? Вот. То есть он держит полгорода, понимаешь? Нет, ну я тоже верующий, да? То есть в принципе это нормально, что есть дух в народе. Но я с самостоятельным мышлением как бы. А эти все просто слушают, что им вещают, и всё. Я ему говорю — так и так, твоё преосвященство, давай нормально работать. Давай согласовывать повестку. Причём я ж не давить там, да, или чего? Я говорю — ну давайте друг друга нормально учитывать. Мы же со своей стороны готовы как бы идти на совместную работу. Никто ему не запрещает ничего. Да? Ему нормально хотят объяснить, что есть повестка, да. Есть акценты. А он как бы вообще не идёт на контакт, условно говоря. Но при этом — вот обрати внимание, да? Через тебя он идёт. Сам он не идёт, а через тебя идёт. Ну если такой весь из себя прынципиальный йезуит — тогда что ты подспудно копаешь-то? Он типа принципиальный, а ты не такой принципиальный, и так как договориться ему надо, то он через тебя типа. Потому что мы ещё и друзья. Я вот это искренне не понимаю.

Господин Ксандер осторожно отпил из стакана. Всё было довольно сложно. Он выглянул в окно. Две монашки, о чём-то переговариваясь, вышли из-за угла и проследовали в булочную.

— И я говорю, я со своей стороны сам не чуждый как бы духовного, да? Ну ты знаешь, что я тебе говорю. То есть не имею ничего против и сам, считай, прихожанин. Но у нас с ним какое-то разное… Он какой-то оторванный что ли. Всё-таки в нынешнее время надо, чтобы была синхронизация какая-то, да? Уже какой-то отход от дремучести, как говорится. Тот же закон о разводах — помнишь? Едви не приняли.

— Его сочинил советник президента.

— Да?

— Да.

— Ну они со своей стороны поддерживали. Я им говорил: что это за дичь? Они такие типа: нам нормально. Короче, пусть ещё где-нибудь праздники устраивает. А мы тут будем устраивать нормальные. Светские.

Они беседовали ещё с полчаса — мэр кипятился и повторил раз десять одно и то же, а господин Ксандер мягко внушал, что большой беды от церковного праздника не будет.

— Ну хорошо, — сказал наконец мэр, — то только ты передай, что мы просим — требуем! — подразумевать нашу повестку. Если мы союзники, давайте учитывать интересы союзника, понимаешь. Не шмалять по своим, понимаешь. И, друг мой дорогой, я тогда считаю, что ты тоже отвечаешь. Если что — с тебя тоже спрошу.

Господин Ксандер курил и размышлял о том, как он стоит бок о бок с мэром, они дружат и вместе смотрят на город.

***

В антракте зрителей попросили уйти со своих мест и перейти в зал — между первым в вторым действием задумана была совершенная смена декораций. Места за кулисами на всё не хватало, поэтому учительница договорилась, что задник для второго действия принесут снизу в антракте. Когда занавес сомкнулся и зрители отправились подкрепляться, она вышла в коридор и столкнулась с Болемом, который на протяжении всего спектакля следил, чтобы никто из зрителей не сбежал хулиганить.

— Господин Болем, нам срочно нужны наши декорации для второго действия. Их же ставить ещё. Распорядитесь, пожалуйста, пусть принесут.

Он буркнул что-то и потопал вниз.

Тоби, как самый маленький и, что уж тут, привилегированный гость, чувствовал себя в антракте лучше всех: к нему снизу поднялась мама. Они стояли у окна, и он пересказывал ей увиденный сюжет. Другие дети косились на взрослую и пытались что-то тыкать в телефонах — но телефоны в здании ратуши работали из рук вон плохо.

Кто-то из детей, похоже, устроил какое-то хулиганство прямо в зале. Компетентная комиссия заключила потом, что, вероятнее всего, в крайнем зале, где сцена, — артисты за кулисами оставшись без присмотра от нечего делать стали как-то нехорошо баловаться. Дело очень даже обычное. Тонкий дым добрался до потолка и, никем ещё не замеченный, закоптил красивую ионическую капитель. Учительница, отославши Болема, вернулась к своей сказке, увидела всё и несколько секунд колебалась: сказать ли детям, чтобы поскорее тушили — ведь, кажется, ещё можно потушить — или уводить их поскорее. Колебаниям положил конец спокойный мужской голос, раскатившийся по всему зданию ратуши.

— Внимание. Сработала система пожарной сигнализации. Администрация просит вас срочно покинуть здание, следуя световым указателям «Выход».

И через две секунды тишины снова:

Если бы внизу в зале, где были родители, случился посторонний наблюдатель, он ощутил бы, как самый воздух оцепенел и пересох. Вначале все просто слушали этот голос, не двигаясь и словно бы убеждаясь, что не показалось.

Мысли родителей проворачивались медленно, как тошнота: выход вот он, он на улицу. Это понятно. А ребёнок на третьем этаже, наверху. Наверное, за ним нельзя пойти, то есть побежать. Сейчас он сам спустится. Что там за грохот?

Учительница хлопотала: она собрала растерявшихся артистов и пошла с ними в другой зал. Некоторые дети знали правила и уже учили других: взять платок, налить на него воды — как замечательно, что много питьевой воды. Дышать через платок. Катя сделала такой платок для Тоби, он — глупый — засунул его в рот и теперь таращил глаза.

Несколько родителей вышли к лестнице, ведущей наверх. Они не сразу поняли, что это такое — почему на лестнице какие-то разрисованные щиты, ведь никак же не пройти. Эти щиты — заклиненные промеж тесных камней девятнадцатого века — они же не дают пройти. И учительница сверху тоже смотрела и думала, что её декорации — сама рисовала! — теперь, похоже, не дадут пройти.

Кто-то из мужчин встряхнулся и бросился вперёд. Сперва стал пытаться ворочать безо всякого ума: туда-сюда. Но полицейские, собственно, бросили всё на лестнице, потому что декорации намертво застряли — и носильщики отправились за подмогой. Вскоре отцы стали действовать слаженно — разбирать завал. Матери тоже хотели действовать, но на тесной лестнице было мало места.

Мороженщик внизу сначала рассердился, что электричество отключилось и его холодильник снова не морозит. Потом он оглянулся на здание и увидел, как из окон третьего этажа выбирается, клубясь, чёрная туча. Потом он оглянулся на входную дверь и увидел, что никто не выходит. И тогда мороженщика скрутило и вырвало всеми пятью сожранными от безделья эскимо.

Кто-то принялся выгонять родителей на улицу. Они, конечно, не шли, поэтому пришлось давить. Полицейские оставили только тех, кто, кряхтя, пытался освободить лестницу. «Топор, б*дь! Принесите топор!» — кричал им кто-то хрипло.

Издалека донеслось завывание — значит, пожарные будут с минуты на минуту. Люди на улице глядели то на дым, то в ту сторону, откуда доносился звук. Декорации и украшения горят быстро и чадно — поэтому весь третий этаж словно в чёрной пухлой шапке.

Когда наверху раскрылось окно, все стали смотреть только туда. Многие записали видео, но его в интернете его потом запретили бдительные роботы. Девушка выбралась, огляделась и, похоже, рассчитывала как-то ловко спуститься, но сорвалась и между вторым и третьим этажом задела головой украшавшего здание бесёнка. Даже когда она уже лежала на мостовой, выпачканная чёрным и красным, мужчины стеснялись подойти — так её тело угадывалось целиком под мастерски сделанным платьем.

Вскоре, действительно, принесли топор, и даже почти всё разобрали, приехали пожарные, никого наверх не пустили и полезли сами в своих слонообразных костюмах. Но в большей степени просто тушить, а не за кем-то. Мужчину, который всё призывал и призывал покинуть здание, выключили.

Задняя неприметная дверь здания раскрылась и оттуда вывалился обожженный испачканный человек, тащащий за собой девочку. Он усадил её прямо на мостовую, достал телефон и стал говорить что-то в трубку, и ещё набрал, и ещё стал говорить. Вскоре к ним двоим подъехал автомобиль — водитель не сразу узнал Болема, а девочку не узнал вовсе. Болем втащил её на заднее сиденье, прохрипел что-то, и они уехали.

Родители собрались перед ратушей. Их отогнали подальше от здания, чтобы не мешались. Час, наверное, прошёл или вроде того. Пожарные начали сворачиваться — всё, типа. Чёрные тучи растворились в воздухе, оставив от себя только чёрный цвет стенам девятнадцатого века — что их теперь, пескоструить?

Гонги на башне пробили шесть — час, когда должен был кончиться большой городской праздник. И тогда господин Ксандер судорожно зарыдал.

Мэр тяжело сопел, глядя в окно на улицу. Всю неделю он не мог отделаться от ощущения, что весь город покрыт сухой серой пылью, которая лезет в глаза, лезет в рот и всё сушит. Из-за соседнего здания выползла огромная рыжая машина с цистерной, пофыркала на перекрёстке и повернула налево, к воротам дома мэра. Гулявший по тротуару котёнок испугался тугих струй и порскнул к подвальному окну.

— Юркий какой, а, — шепнул мэр. — Что ж так сухо-то.

Он подошёл к столику с водой, налил стакан и вернулся к окну. Котёнок выбрался обратно на тротуар и стал чиститься.

За спиной мэра неслышно возник Болем.

— Доброе утро, — сказал Болем. — Пора ехать.

Мэр облизнулся.

— Сухо очень, чувствуете? — спросил он, не отворачиваясь от окна. — Я велел, чтобы поливали. Вот только что проехали. Поливальщик, подлец, смыл котёнка. Видите котёнка?

Болем вежливо пристроился рядом и тоже посмотрел.

— Чей это, а? Может, велеть его покормить? Он же не жрамши, небось. А его поливалкой, видите, мокрый. Это я велел, чтобы поливали. Очень сухо потому что.

На груди Болема висела пурпурная медаль. Мэр вручил её лично пару дней назад. В удостоверении было сказано, что Яб Болем человек исключительного мужества.

— Что думаете про суд, а? Болем? Вот я поеду теперь, что решат?

— Я в этом не разбираюсь.

— Ох-ох. Чёрт, как это всё нехорошо. Что же это, разве же я вам сказал закрыть эти двери?

— Вы.

— Снятся двери, знаете. Я совсем чуть-чуть сплю, и вижу двери. И всё в серой пыли, вы замечаете пыль? Всё в серой пыли какой-то. Я даже велел поливать вон. А я аллергик, мне пыль хуже всего. А знаете, что? Эти подлецы поливают только здесь. Я выяснил. Я велел поливать весь город, а они только здесь катаются. Думают, что я смотрю и ладно. Всем ещё покажу… А людей нет. Вот я гляжу уже час на улицу — где люди? Котёнок только этот. Почему бродячее животное? Я же говорил, чтобы не было. Я всем всё говорю, понимаете? Я говорю, а никто ничего. Я говорю поливать — только у меня под носом поливают. Я говорю, чтобы не было животных — у меня под носом животное. Или это они решили совместить и смывают животных водой, а? Ну что вы молчите?

Болем подобрался, но слушал спокойно.

— Что похороны? Прошли похороны?

— Прошли.

— Как прошли? Мы помогли?

— Мы хотели. Но господин Ксандер сказал, что сделает всё сам.

— Дурак. Мы должны вместе же. Я понимаю, что тут ответственность, я желаю нести… Кто к нему ездил?

— Рьевский.

— И что там? Что у них был за разговор?

Болем наклонил голову.

— У них не было разговора. Ксандер прогнал его.

Мэр зашлёпал губами.

— Позволяет себе много. Но я готов простить, готов. Я понимаю. Чёртова его жена, почему она потащилась наверх? Я помню, Ксандер стал человеком, когда женился. Теперь опять будет чёрт знает что. В другое время я бы его за фокус с Рьевским прижал бы… Позволяет себе много. Но сейчас бог с ним… чёрт с ним. Скотина. Какие же все скоты. Вы тоже хороши, что все двери заперли. Вы не учились что ли нигде? Есть же предмет про безопасность, я не знаю. Ну что такое-то? Как мы закрыли эти двери? Вот меня сейчас судья спросит, а? Что я скажу? Что де запер двери завхоз. Так мне сказать-то? Или как? А? Ну? Ну не ссы, шучу. Подставлять не в моих правилах. Я просто не понимаю, как ты этого не предвидел. Ну как — взять и закрыть двери? Я тебе не мог такого сказать, я тебе сказал, чтобы ты подумал. Ну? Чтобы ты подумал, как сделать, чтобы дети не разбежались. А ты запер, загубил их. Понимаешь? Господи, как же сухо. Уж и не знаю — пить ещё, не пить. Не пить если, говорить не смогу, если пить обоссусь. Не хочу там в туалет идти, там знаешь какой туалет, который для посетителей и участников процесса. Всей сантехники дырки в полу. Я сколько раз распоряжался сделать нормально, чтобы люди могли это самое. Там же волнуются, в суде-то, да? То есть много ссут и срут. А у них как в деревне всё. Воды даже может и нет. Так, ну что же, пора. Ты со мной не езжай, здесь будь. Смотри, чтобы ничего тут мне.

Он взял портфель, вышел из комнаты и хотел было спуститься вниз, но потом развернулся и подошёл к маленькой двери в конце коридора. Остановился, положил руку на ручку в нерешительности. Не стал всё-таки нажимать, а тихо приник ухом.

Плачет. Всё плачет и плачет. Сколько можно плакать? Вначале-то не плакала, вела себя храбро. Доктор сказал, что шок типа. А теперь вот плачет и не поговоришь с ней. Ладно бы там подружки какие были, а там никаких подружек. Другие дети просто. Болем, конечно, хорош — что нельзя было остальных-то позвать, когда её тащил? Целеустремлённый, бл*хя-муха, человек. Ему надо было именно одну девочку вытащить. Схватил и выволок. Сам весь обжёгся, а ей ничего. Говорит, там больше никого не видел. Что ему стоило ещё-то кого-нибудь спасти? Было бы нормально — спасли детей типа сколько смогли. А так только дочку мэра. Вот бывает так, что чувствуешь, что сейчас происходит прямо такое говно, что самое главное во всей жизни говно.

Он ещё послушал немного всхлипывания, вернулся к себе в комнату, выпил, прополаскивая рот, целый стакан воды и пошёл вниз.

Его теперь возили тремя машинами — собственная одна и две сопровождения. Ему очень внятно сказали: обстановка теперь такая, что надо прямо серьёзно охранять. Люди настроены неправильно, быстро успокоить не получается. Со временем всё устроится, но пока надо прямо остерегаться.

Поэтому внизу мэра ждали крепкие люди с бесцветными лицами. Он с ними поздоровался, забрался в свою большую машину и махнул рукой — отправляемся. Водитель защёлкнул двери и попросил пристегнуться. Чтобы пристегнуть мэра, требовалось вытянуть почти весь ремень.

— Ну, — обратился мэр к водителю, когда они выкатились на проезжую часть вслед за машиной сопровождения, — что мне в суде скажут, а?

Водитель погладил баранку.

— Известное дело, — сказал он, — по справедливости.

На лобовое стекло шлёпнулось несколько капель, и водитель уничтожил их дворниками.

— Очень сухо у тебя в машине, — сказал мэр. — такого класса салон, а сухо.

— В самом деле? Я не чувствую. Я скажу в гараже.

— Говорить прямо трудно, как сухо. Вот вы говорите — по справедливости. А как по вашему по справедливости-то?

— На то и судья, чтобы решать.

— Нет, ну я вас вот спрашиваю. Что у вас, мнения нет?

Водителя не смутила нахрапистость. Он мельком глянул на мэра через прямоугольное зеркало.

— Моё мнение такое, что очень правильно делают, что вас сопровождают. На всякий случай это сейчас очень нелишнее. Пока разберутся, в правде-то, можно под горячую руку попасть.

В лобовое стекло прилетел камень, отчего по нему разбежалась паутинка трещин.

— Ух ты, здоровые какие мечут, — спокойно сказал водитель. — У нас стекло-то не пробирошное, хорошее стекло-то. Шкет, а.

Из передней машины выскочили два человека, в несколько секунд догнали подростка и, взявшись с двух сторон, повалили его на тротуар и незаметно шмякнули лбом об асфальт.

Мэр затряс щеками.

— Что ж они так лютуют-то? Я же говорил, чтобы по-людски я же миллион раз всем говорил, как я хочу, чтобы было. Так, я выйду, ну-ка. Отопри мне дверь, ну.

— Не надо, — сказал водитель. — Там разберутся, а вы рискуете. Нам бы поехать уже поскорее. Да и не видал никто ничего.

Подростка передали подоспевшим полицейским, мужчины сели обратно в машину и кортеж двинулся дальше, задержавшись в общей сложности буквально на пару минут. Мэр достал телефон и принялся, шевеля губами, набирать сообщения. Всё делалось не так, как он говорил. Люди на тротуарах думали, что это он пожар устроил — вон они переговариваются, показывают, мрачно смотрят. Посеревшие все какие-то, даже женщины, хотя женщины всегда более цветные, чем мужчины. За собой не следят, мышиное племя. Город таков, каковы горожане, вот что.

Они подъехали к зданию городского суда. Мэр было стал дёргать ручку, но водитель даже не сказал, а просто дал знак ждать, пока вокруг машины соберётся охрана.

— А это кто такие? — спросил мэр, указывая на толпу, теснившуюся по тротуарам.

— Родственники, видать. Так, я открываю двери, выходите и быстро идите в здание.

Мэр, пыхтя, отстегнулся, просунул руку между дверью и животом, нащупал ручку замка, дёрнул и, оттолкнувши дверь, полез наружу. Широкоплечие сотрудники стояли спиной к нему — только один зачем-то ухватился за дверь автомобиля, хотя мэр уже открыл её сам. Люди стояли со всех сторон — на ближнем тротуаре, с другой стороны улицы, на отдалённом перекрёстке. Впереди вертелись газетчики — все почти молодые люди, некоторые с фотоаппаратами. Крепкий бородач усадил на плечи девицу, которая поверх голов нацелила на мэра длинный объектив. Одна из корреспонденток сунулась совсем близко и стала назойливо произносить какой-то свой вопрос. Мэр даже мельком разглядел её лицо — смуглое, индейское, спокойное. Кто-то из охранников толкнул её, их спины сомкнулись плотнее и мэр, отвернувшись, пошёл к зданию.

На входе его встретил секретарь суда — исключительное обстоятельство.

— Здравствуйте, — сказал мэр, — вот и я. Паразиты, да?

Он говорил хрипло и задыхаясь.

— Серая толпа, а? Заводит вот кто-то людей, да? Такая беда, а кто-то пользу извлекает, да? Собрал кто-то людей, да? Журналистов. У вас разве не запрещается фотографировать возле суда?

Секретарь имел вид деловитый и компетентный. В честь сегодняшнего процесса он по-особенному причесался, вылив на голову полфлакона фиксатора для волос. Склеенные блестящие волосы сделали секретаря похожим на самодеятельного артиста, нарядившегося фашистом.

— Нет, такого запрета нет, — сказал он тоном менеджера, готового улучшать сервис, — мы можем ввести, но это займёт некоторое время. Пойдёмте, пожалуйста? Сегодня у нас важный день.

Он взял мэра под руку и повёл вперёд.

— У нас всё готово, — рассказал он тихо, — хотели в закрытом режиме, но это будет нехорошо, будут разговоры. Так что судья отказался. Но всё равно всё под контролем, всё нормально. Места в зале мало, реконструкция зала идёт. Подпустим кого-нибудь там и ничего. Всех дел на двадцать минут.

— Журналистов?

— Ну они активные, лезут. Придётся, да.

— Ко мне там лезла одна.

Секретарь оглянулся и облизнулся.

— Если вы кого-то конкретного не хотите, давайте дадим сигнальчик.

— Что? Не хочу? Кого? А?

Мэр медленно соображал, он потел и с трудом ворочал языком от сухости.

— Тьфу, да нет, ну что вы. Мало мне всего. Я хотел, чтобы вы никого не пустили, чтобы было тихо. Что вы мне предлагаете, жупел какой-то. Почему у вас такая сухость в здании? Где зал? Уже дело надо сделать и всё. Что всё тянется-канителится, неделя уже прошла. Надо было всё это сделать сразу, а у вас всё какие-то задержки-передержки. Как зуб больной неделю тянете, ну. Воды мне дайте или скажите, чтобы дали. Куда мне садиться?

Они прошли через зал и расселись по местам: секретарь суда за свой столик, мэр на большую скамью-диван, предназначенную для участников процесса. Он положил на стол какие-то бумаги, но больше для виду. Место адвоката пустовало — считалось, что мэр защищает себя сам. Девушка в строгой форме принесла стакан с водой. Мэр выпил, обливши подбородки и узел галстука.

Он услышал, как сзади началась возня — кто-то чего-то требовал, скандалил, кто-то, кого впустили, проходил вперёд и садился. Прямо за спиной мэра уселись двое.

— Слушай, я всё-таки волнуюсь, — жалобно блеял парень слева. — Вдруг у тебя сотряс? Давай ну его, а? Я отвезу тебя. Шеф написал, что типа ну его. А?

— Сколько раз тебе повторять? — мэр узнал голос журналистки с индейским лицом. — Я же сказала. Потом поеду, если плохо будет. Есть вода? Дай.

Парень засуетился, доставая бутылку, и мужчина-мэр, хоть и сидел спиной, узнал эту характерную хлопотливость. «Не, сынок, — подумал он, — эта твоя коллега точно не про тебя».

Возня возле дверей накалилась, сделалась совсем шумной и в конце концов резко оборвалась — приставы захлопнули дверь. Секретарь поднял голову от бумаг и огляделся.

— Что у него с головой? — шепнула девушка за спиной мэра.

— Не нравится тебе? — отозвался её спутник.

— Мне ничего не нравится.

Секретарь поднялся и попросил приветствовать суд.

Судья — человек лет сорока — быстрым шагом вышел из боковой дверки мельком глянул в зал и уселся на своё место. Мэр уже видел его один раз, когда его вызывали для дачи показаний — надо сказать, довольно формального мероприятия. Вообще хоть он и высказывал недовольство секретарю, дело-то шло исключительно быстро. За неделю во всём разобрались, практически не отвлекая его от работы, и вот уже готово решение, которое осталось только зачитать. Мэр даже спрашивал, не слишком ли быстро, но его успокоили, что в самый раз. Если затянуть, могут подтянуться какие-нибудь новые фигуры, собьют с толку, запутают дело — тогда как оно совершенно ясное. А так всё быстро закончили и дальше уже надо только переждать, пока дело позабудется. Траур оттраурили, суд отсудили, денег предложили. Надо в будущее смотреть.

Судья поднялся со своего места и забубнил.

— Б*дь, — шепнула журналистка, — не слышу ни*я.

Мэр снова посочувствовал о безнадёжности положения парня с козлиным голоском и, надо сказать, до некоторой степени разделил его восхищение.

В зале зашумели и потребовали включить микрофон. Судья продолжал бубнить, как ни в чём не бывало — словно студент-актёр, тренирующий публичное одиночество. Секретарь же осмысленно огляделся, цепко подумал секунд двадцать, после чего вылез из-за столика, дал кому-то знак, успокаивающе помахал публике, принял у кого-то микрофон с кольцами шнура, подставил его судье и включил. Стало слышно.

Дочитав, судья, ни на кого не глядя, всё тем же быстрым шагом ушёл в какие-то свои судебные помещения. Мэр сидел, уставившись в стол, подставивши под взгляды свою круглую спину. Ему казалось, что её прожигают.

Было тихо и как-то подвешенно. Секретарь суда сосредоточенно ставил какие-то галочки. Приставы встали так, чтобы никто не мог подойти к мэру и потихоньку готовились выгонять людей из зала.

— Не, ну а чего ждали-то. Всё ж понятно, — произнёс кто-то мягким учительским голосом. Несколько человек ему ответили — да, мол, всё, несомненно, понятно.

Все потихоньку пошли к выходу, оглядываясь на большую спину человека, который был ни в чём не виноват. На улице уже тоже, конечно, знали. Серый город сухо дышал, выцветая на глазах. Люди, виноватые во всём, — что старые, что молодые — сделались некрасивые, полные лишь бессилием и болью.

Мэр выжидал, когда сзади станет совсем тихо, чтобы повернуться уже наконец и пойти. Вдруг он услышал хрип, характерное судорожное бульканье и наконец кислый запах.

— Ну да, по ходу, сотряс, — бессильно сказала девушка. Её спутник запричитал попусту и стал махать приставам, чтобы те помогли.

— Приходите больные и блюете тут, — сказал пристав. — Убирай потом. Больные дома должны сидеть. Вытаскивай её сам давай, у меня иммунитет слабый.

Мэр обернулся, насколько ему позволяла комплекция. Журналистка полулежала на двух соседних стульях. Лицо из индейского сделалось совершенно белым. Очкастый парень с позорной растерянностью глядел на высящегося пристава, не умея сказать ни слова на обезьяньем языке. «Теперь девушки как мужчины, а мужчины как девушки», — подумал мэр. Он вспомнил, что двадцать лет назад, когда он шёл на свои главные выборы, его называли Большим Тусом. Поначалу придумали это для пиара, а потом как-то и сами пообвыклись. Большой Тус тяжело поднялся со стула. Он повернулся и посмотрел приставу на петлицы. Срочная служба — это очень хорошо.

— Нужно помочь посетителям, — сказал Большой Тус, хрипло придыхая после каждого слова.

Пристав посмотрел в маленькие заплывшие глаза. В правом справа от зрачка расплылось противное красное пятнышко.

— Да мы не особо обязаны-то. Они, понимаете, приходят больные…

Он ещё не понял.

— Если через одну минуту здесь не будет врача, — сказал Большой Тус, — вы через двадцать четыре часа окажетесь в Африке в составе международного контингента. Ловить в джунглях дикарей с автоматами.

Ух, как забегали. Мэр очень любил, когда так бегали. Жалко, девка без сознания — посмотрела бы.

Он потопал к выходу, не дожидаясь сопровождения. Утвердили, что он не виноваты, значит, что теперь. Эти забегали и все будут бегать, как раньше. Будут бегать уборщики, да так, что город заблестит. Будет бегать Болем — он обнаглел и совершенно не думает башкой. С этими детьми идиотскими подставил хуже некуда. Двери он закрыл, сука, идиот. Дочку, спасибо, вытащил. Если бы не вытащил, Большой Тус бы его убил. Прибежит Ксандер — потому что он забылся. Горе, конечно, но вот эту историю с Рьевским мы не забудем просто так вот. Напомним товарищу филантропу-инвестору, где начало, а где конец.

На выходе его было остановили с той же надменной заботой — мол, ждите, пока мы соберёмся вас провожать.

— Поспевайте за мной, — бросил им Большой Тус, вышел на улицу и, не глядя по серым сторонам, направился к машине.

Люди, кажется, удивились, что он идёт сам по себе. Но как-то он так шёл, что не решились ни подойти, ни кричать. Городу, кажется, было очень больно, он, кажется, весь в напряжении — но никто не посмеет так просто остановить Большого Туса. А если и решится — вот оно — судебное решение. Большой Тус совершенно не виноват. Есть обстоятельства, которые никто не может преодолеть — даже Большой Тус. С ними, так сказать, не совладать, настолько их сила велика. Так что простите, жухлоликие, предъявляйте ещё кому-нибудь. А тем временем Большой Тус займётся делом, потому что кто-то же должен. Очень много дел теперь, невпроворот дел.

Он сел в машину, хлопнул дверью и велел ехать. Водитель было стал удивляться и говорить эти свои спокойно-надменные реплики, но пассажир был уж не тот. Они отправились, не дожидаясь никакого сопровождения, и ехали куда быстрее.

Первым делом следовало разъяснить дочку. Всё же она — дочь Большого Туса, а не мельника. Поревела и будет. Учиться забросила, физкультуру забросила. Он войдёт к ней, похлопает по плечу, но в конце концов объяснит, что всё — баста. Работаем по двенадцать часов в сутки.

Потом Болем. Тоже сказать, что медаль он, конечно, получил, и за дочку спасибо. Но он сам же это и устроил. То есть либо он прекращает бухать и вспоминает, как думать головой, либо он отправляется… в Африку его, конечно, послать не получится, но можно его уволить. А кому кроме мэра нужен Болем? Никому не нужен Болем. Так что пусть ходит по струнке.

Затем министры. Кстати, уже надо собрать.

— Телефонируйте в секретариат, пусть соберут кабинет. У меня дома через час, — сказал Большой Тус водителю.

Водитель удивился, но потянулся за трубкой.

Большой Тус ещё много спланировал, пока они ехали. Машина въехала во двор и он увидел Болема — бледного и машущего руками.

— Что? — спросил он Болема. — Ну?

— Ани, — выдохнул Болем, пуча глаза. — Ани нету. Увезли какие-то… Но мы, мы уже ищем. Я распорядился…

Мэр бросился — насколько это возможно при его комплекции — в дом и зачем-то побежал наверх. Топ-топ, топ-топ — он практически вспрыгивал со ступеньки на ступеньку, так что едва добрался до конца лестницы. За ним поспевал Болем, всё пытаясь что-то сказать, но в голове мэра гудела кровь, так что он ничего не слышал. В комнате Ани было пусто.

— Я, — заревел было мэр, — я…

Он не договорил, как-то весь сдулся и осел на пол. Болем, охая побежал вниз.

Через несколько времени мэр сидел внизу в кресле и мутно глядел перед собой. Перед ним собрались все домочадцы, Болем и ещё какой-то полицейский пузан, который рассказывал про поиски. «Э-э-э, брат, да ты то же, что я, — вдруг подумал про себя мэр, — кого и как ты найдёшь, мешок картошки?»

— Извините, можно мне пожалуйста сказать?

Все оглянулись. Уборщица в зелёном фартуке подняла руку, как школьница. Вообще судя по лицу она, кажется, и была школьницей. Полицейский, недовольный, что его перебили, хотел было обрушиться на неё, но мэр махнул — пусть, мол.

— Я хотела сказать, что на подзеркальнике лежит конверт.

Все замолчали.

— Какой конверт? — спросил наконец Болем.

— Большой конверт, — девочка показала руками, какой. — Извините, если помешала.

— Почему вы не нашли конверта? — спросил мэр полицейского.

И сам себе ответил мысленно: «Потому что ты мешок картошки». А вслух попросил принести конверт. Он взял его в руки, перевернул и увидел три буквы — DXF.

Буквы выпустили по сорок ножек, оторвались от конверта и отвратительно побежали по рукам мэра, добрались до ушей и, пошевелив усиками, вдруг ввинтились ему в голову. В мозге они вначале пошуршали под лобной костью, потом метнулись и обожгли ядом затылок, а затем провалились вниз до самой задницы и, булькнув, стали рваться наружу.

Мэр встряхнул головой, молча встал, положил конверт на кресло и через толпу пошёл в ближайшую уборную. Люди стояли тихо, так что слышали, как он шумно облегчается в кабинке. Школьница-уборщица и толстый моржеусый полицейский встретились взглядами, отчего обоим стало неловко.

Вернувшись, мэр снова взял конверт и ещё раз посмотрел на буквы.

— Вот оно что, значит, — он обвёл взглядом собравшихся. — Ну-ка идите отсюда все. Все, все. И ты, Болем, иди. Один буду читать. И вы идите, ищите. Не найдёте Ани, я вам жопу откушу.

Он остался один на один с конвертом — словно остался один на один с Ксандером. Только теперь это был какой-то совершенно иной Ксандер. Такие конверты мэр видел много раз — обычное официальное оформление документов фонда. Может быть, это вообще вовсе не имеет отношений ко всем событиям? Может, курьер принёс отчёт по какому-нибудь старому проекту?

Бумага внутри оказалась тоже фирменная — дорогая и с теми же тремя буквами наверху. Мэр развернул письмо и прочёл.

Судья Бога не боится и людей не стыдится, отпустил тебя.

Теперь ходит за убийцею тень, но она медлит.

Я же нетерпелив. Я опередил Бога.

Зашил в Бога дитя.

В ночь подите на мою гору и явите милосердие.

Разрешите Бога от дитя.

Если же нет, сгниёт дитя в Боге,

И отравит Его изнутри.

Он вгляделся, прочёл раз, другой, несколько раз перевернул листок. Лоб, щёки и подбородки мэра пошли пятнами, из глаз потекли, теряясь в складках, капли. Он тряс листком, одновременно в отчаянии оттого, что не умел понять и в гневе оттого, что над ним издеваются.

— Я твои, — мэр задыхался и всё тряс и тряс листок, — загадки тебе засуну! Я… Я… Ты сам, сука, поползёшь! Болем! Болем! — он заорал на весь этаж.

Болем явился сразу же, потому что караулил под дверью.

— Прочитайте. Это что, а? Это, а? Он вообще, он псих! К нему надо было не Рьевского посылать, а психическую бригаду! Это Ксандер, вы понимаете или нет? Ксандер ребёнка забрал, вы понимаете, идиот? Ну? Ну что вы встали? — мэр прямо завыл оттого, насколько тупым виделся ему теперь Болем, дом, город и весь мир. — Что вы встали? Что. Вы. Встали. Я спрашиваю! Он похитил ребёнка, написал вот это, его надо посадить в самую жопу, чтобы он отдал ребёнка! Понимаете! Не понимаете? У-у-у!

Мэр бросил письмо, схватил графин и швырнул в стену. Болем осторожно взял листок, прочёл, покачал головой и вышел.

Кроме Яны на улице ничего красивого не было. Марк чуть отстал, достал телефон и стал прилаживать к её фигуре решётку виртуального видоискателя. Она заметила, что его нет рядом, заоглядывалась, увидела и улыбнулась в камеру. Он щёлкнул несколько раз и подошёл.

— Грустный город. Или я грустная, не знаю. Может это из-за новостей.

Они утром прочитали местные новости и до сих пор были несколько ошарашены.

— Непонятно, почему об этом пишут только городские газеты. Мы же не знали, пока специально не посмотрели.

— Нет, я посмотрела уже. Были заметки, просто мы не увидели. Ну и никто внимания не обратил.

— Цензура что ли.

— Теперь нет цензуры. Теперь вместо неё отвлекающие манёвры. Господин президент объявил целевую программу по достижению всеобщего счастья к середине века. Что-нибудь такое. Как твоё горло?

Марк сглотнул, чтобы проверить. С горлом было плохо. Яна поморщилась почти одновременно с ним и почти так же, как он.

— Может, отдохнуть надо? В отеле посидим, хочешь?

— Да ну, от этого же не пройдёт. Давай хоть посмотрим, раз приехали. Я где-то тут учился, но не пойму, где. Ты звала Шавката с нами, кстати?

— Звала. Ну он как обычно. Давай глинтвейну купим.

У продавца на лацкане твидового пиджака была закреплена чёрная ленточка. Он казался куда более представителен, чем следовало бы продавцу — статный, хотя и лет семидесяти, с чистым высоко пушащимся седым бобриком и французским носатым лицом, словно отставной певец. Он поздоровался, взял стакан, налил и бережно отдал его Яне, сказавши «Пожалуйста». А так как картонный стакан в бережности не нуждался, выходило, что вся бережность предназначена покупательнице. И Марку тоже продавец так же передал его стакан и так же хрипло, но компетентно сказал «пожалуйста», словно точно знал, что отдаёт именно то, что нужно.

Марк рассчитался, продавец отдал сдачу, посмотрел внимательно и вдруг сказал:

— Если нужны ленты, у меня есть.

— Нужны, — ответила Яна, — давайте.

Она вообще была слишком чувствующим человеком, что мешало работать и вообще мешало. Марк раздражённо отвернулся, потому что совершенно не желал родниться с городом с его бедой. Он был разочарован городом, он помнил совершенно другой город и теперь сердился на Яну за её бессмысленную неразборчивость в сочувствовании. Они приехали, считай, туристами, а она решила утонуть в местной тошноте, и его за собой тянет. Впрочем, весь город сейчас тошнота — кроме неё ничего и не осталось. Небось в любом магазине и киоске сейчас эти ленты, как на день города. И горло болит. Уехать нужно поскорее.

Яна стала нацеплять ему бантик на толстовку. Внутри него что-то дёрнулось, подталкивая его с силой отшвырнуть в сторону её тонкие длиннопалые и наверняка холодные руки. Он сдержался, конечно, и стал смотреть, как она неловко орудует криво согнутой скрепкой. Ему казалось, что он спокойно и равнодушно смотрит, но на самом деле нет, конечно.

— Я знаю, о чём ты думаешь, — сказала она, — не сердись. Глупость, да?

— Ну, — он взялся сам расправить ленту в знак того, что смирился, — так.

— Я не знаю, зачем взяла. Вернее, знаю.

Он посмотрел в притухшие серые глаза. Он тоже знал, почему. Несколько недель назад она жаловалась, что ничего толком не чувствует. Он тогда рассердился, потому что не знал, что с этим делать.

— Меня что-то город давит. Так, знаешь, я надела ленточку, и я чувствую боль города. Значит я живая, верно? Как в насморке радуешься запаху бензина — типа унюхала хоть что-то. Ты пей, горлу же будет легче.

Марк злился и на глинтвейн тоже. Он отпил, чуть обжёг язык и поморщился. Яна обняла его, потёрлась щекой и щёку и шепнула:

— Тебя тоже чувствую. Может, потому, что у тебя болит горло.

— Заразишься, — он хотел её толкнуть, но не решился, и нелепо выставил руку со стаканом. — И я оболью тебе плащ.

Она ещё немножко послушала, как он дышит, потом осторожно отстранилась и оглянулась на продавца глинтвейна, оставшегося на другой стороне улицы. В ожидании новых покупателей он сел на стульчик и глядел на башню собора, торчавшую из-за крыш.

С чёрными ленточками, как с паспортами, они пошли по тротуару вниз.

— Знаешь, если бы ты не был отсюда родом, я не решилась бы взять ленты. А так мы вроде имеем право.

— Я как раз не хочу быть отсюда родом. И не помню ничего. Где я учился? Где-то здесь же. Вот этот домик я помню, он восемнадцатого века. Что ты думаешь о жилье восемнадцатого века? Там невозможно жить.

— Мы с тобой в Париже прекрасно жили.

— И я бился головой о балку. Очень прекрасно.

— Потому что некоторые слишком длинные. И потом, ты был неосторожен.

Когда они выезжали в парижскую командировку, думали, что едут как коллеги, и будут жить в разных комнатах. Когда самолёт садился, они сидели, поджавши локти. Она старательно глядела в окно, он в проход, и оба чувствовали, что всё уже понятно. «Что такое Шарль-де-Голль?» — требовательно спрашивала дама сзади своего неказистого спутника. «Не знаю, — говорил тот. — Блюдо. Или напиток. Интернет сейчас включится и посмотришь». В голове Марка замкнулась бессмысленная ассоциация и с тех пор генеральская фамилия казалась ему чем-то ужасно нежным. Когда в квартире он первый раз набил шишку, они договорились, что всякий раз, когда он ударяется головой о балку, она должна его поцеловать.

— Короче, неудобно так жить, — решительно сказал он про дом. — Где моя школа? Там была табличка. Погоди, погоди, вон же она. Только без таблички. Пойдём, пойдём.

Яна пошла за ним, оглядываясь. Она заметила, что с противоположного тротуара за ними явно следит какой-то человек — довольно неприятный. Он был неопрятен, похоже, заплакан, но без траурной ленты. Когда они пошли в сторону школы, человек определённо потопал за ними, и Яна тревожно ухватила Марка за руку.

Мэр пошёл в город вскоре после того как всех разогнал и обругал. Ничего не осталось в нём от тонуса и мощи Большого Туса. Его было хотели не выпустить из дому, но он настоял. Болем поглядел вслед и махнул рукой.

Весть о несчастии мэра распространилась быстро. Казалось бы, как беда должна была его извинить? Но город если и не простил, то смирился с мэром. Люди, которых он встречал, глядели на него не с осуждением, а скорее со страхом и отчаянием — как на здание, когда-то ненавистное, но теперь разрушенное бомбардировкой. Они смотрели одинаково и на мэра, и на господина Ксандера, который был взят в собственном доме и доставлен в тюрьму, — как смотрят одинаково на разные развалины.

Мэру было ясно, что полиция не найдёт дочки. Хотя бы потому, что он не дал им письма. А почему он не дал им письма? Потому что они бы всё равно не поняли. Пойти, что ли, отдать? Да нет, что эта жирная свинья тут разберёт. Мэр, конечно, замахнулся было подвергнуть господина Ксандера эффективному допросу — ну, чтобы тот всё просто быстро рассказал и всё. Такое, что уж тут, понемножку-то практиковалось тут и там. Но завязло дело — собственно влияния мэра не хватало, а просить кого-то… затянется дело. Поэтому мэр стал предаваться самобичеванию — как де он отец и не может спасти дочку из рук такого мерзавца как господин Ксандер.

Он хотел было выпить, но понял, что у него нет денег — даже не сказать, что он забыл кошелёк, а просто давно не пользовался деньгами. Можно было представиться и напиться в кредит, но этого мэру не хотелось.

На паперти собора он встретил кюре.

— Здравствуйте, — сказал он, хлюпнув носом.

— Добрый день, — отозвался кюре.

— Злорадствуете, — мэр помахал пальцем.

— Нет, что вы, — соврал кюре и вежливо улыбнулся.

«Какая же гадина», — подумал мэр, хотя кюре был ничего так. Нормальный, даже хороший. Хотя Богородица, конечно, не велит злорадствовать, особенно если ты кюре.

Медленно преодолевая мост, мэр гляделся в тёмную воду. Из-за ряби и волн его обширная фигура в отражении превращалась в донное чудовище, ползущее поперёк течения. Он сошёл на другой берег, не глядя перешёл проезжую часть на набережной и углубился в квартал. Пахло кофе, но у мэра — опять таки — не было денег. За углом обнаружился глинтвейнщик с тележкой. Он посмотрел на мэра, вроде бы удивился, но поздороваться не поздоровался. Вздохнул и снова уставился куда-то. Мэр разглядел у него на пиджаке чёрную ленточку.

«Подлец, — подумал он, — или подлец, или дурак». На этой неделе он всё пытался найти, кто распространяет эти ленточки. Он уже даже вполне убедился, что это городской прокурор — не главный оппонент мэра, но исключительно противный. Вполне в духе прокурора было так поднасрать мэру. Типа горожане сами собой выражают солидарность и прочая херня. Но посреди недели прокурора ударил инфаркт, так что будь ленточки его идеей, он пошли бы на убыль. Но их стало только больше, стало быть не прокурор. А кто? А…

— Добрый день, — сказал мэр продавцу, — скажите, а ленточку эту вот где вы взяли?

Продавец посмотрел на него ещё раз.

— А что?

— Да я просто спрашиваю, что «А что?» -то? Просто спрашиваю, откуда. Не надо домысливать ничего, пожалуйста.

Красивый человек — с седым пушащимся бобриком и французским лицом певца — посмотрел на некрасивого.

— Я её сделал сам, — сказал он наконец, — вам нужно? Я дам.

— А зачем вот это вот сделали вы? Заказ или что?

— У нас в городе недавно пожар был. Дети погибли. Вы не слыхали?

— Ну и торгуйте своими ленточками! — мэр хотел сказать ещё что-то угрожающее, но вдруг его мысли перескочили на другое, и он пошёл, забывши про глинтвейнщика и его подрывную деятельность.

Где мэр видел это дурацкое лицо? Ну точно же, вот только что видел. Раздражающе умное, смотрит не по возрасту печально, как будто профессор. Видел же, в делах где-то, в папке. Девицу не видел, а этого видел. Вспомнил наконец — и практически погнался по тротуару.

— Посмотри, — Яна дёрнула Марка за рукав, — тот толстый мужчина за нами следит.

— Напоминает кого-то, только я не пойму кого.

— Он стрёмный.

— В смысле?

— Ну стрёмный. Рожа стрёмная, одет стрёмно. Рубашка вон внизу пуза разошлась. Может, мы пойдём куда, а?

— У меня такое чувство, что это кто-то известный. Ну он вон к нам не идёт, а просто стоит. Бог с ним, не обращай внимания. Я тебе показывал окно класса, в котором мы больше всего занимались. Оттуда видно собор и вообще много чего видно. Я не пойму только, что тут теперь. Не школа наша — это ясно. Выглядит пустым вообще. Пойдём подойдём.

Яне захотелось заплакать. Ужасный пузан сзади, тёмный ничуть не интересный и страшный дом впереди, в который они не дай бог ещё полезут. Марк не уводит её отсюда, а самой идти страшно, потому что сил нет, город чужой, а сзади ещё этот — увяжется за ней, и всё. Марк подошёл к воротам, стал ощупывать замок и явно примериваться, как полезть внутрь. Вот сейчас он ей покажет, где «удобное» место.

— Молодые люди! — раздался голос сзади. — Там закрыто, молодые люди! Закрыто.

Мэр перешёл улицу и стало слышно, как он пыхтит.

— Что вам здесь надо? Закрыто здесь, закрытое здание. Здравствуйте. Не надо, пожалуйста, возле закрытых зданий стоять. У нас в городе так не принято.

Яна вздохнула с облегчением: в здание они не полезут, а толстый мужчина, хоть и совершенно не симпатичный, не выглядит опасным. Стрёмный, конечно, но не в том смысле.

— Я учился здесь, — сказал Марк, — тут была школа. Не знаете, что тут теперь и где школа?

— Не знаю, — соврал мэр. — Меня зовут Вителлий Тус. Я мэр города.

— Ну конечно! А я всё смотрю на вас и думаю, где же я вас видел. В новостях видел.

— Новости у нас сейчас так себе.

— Вы озабочены.

— О, да. Я поэтому к вам подошёл. Я вас узнал.

— Прошу заметить, что мы здесь на отдыхе.

— Давайте где-нибудь сядем, — предложил мэр. — Давайте где-нибудь сядем и посидим.

Ресторан нашёлся тут же, в двух сотнях метров. Не какой-нибудь там уютный закуток на первом этаже старого дома, а наспех выстроенный павильон для сетевого заведения быстрого питания.

— Раньше тут был сквер, — сказал Марк, когда сориентировался и вспомнил, что к чему.

Мэр шмыгнул носом и оглядел площадь.

— Недавно построили.

— Странно смотрится здесь, — Яна пыталась вообразить, как тут всё было раньше.

— А я им говорил. Я архитектору говорил: мол, согласовать проект допустим только в случае неповреждения… В случае, чтобы сочеталось. Я потом приехал сюда, мимо проезжал. Говорю: разве ж тут сочетается? Ну не очень конечно. Бардак у них, у архитекторов. Ну пойдёмте. Нам сейчас до них дела нет.

Они сели в угол. Марк хотел было сам пойти за бутербродами, но Яна, не желая оставаться с мэром, увязалась за ним. Он вдруг понял, что забыл про неё, увлекшись городом, прошлым и своими мыслями. Они же не вместе гуляли сейчас по городу, а это он гулял, а она просто тащилась за ним. Пока они ждали заказа, он повернулся к ней. Яна смотрела выжидающе и он, не умея — или, что уж тут, ленясь — выдумать слова, заворчал по-медвежьи, разом пытаясь и попросить и прощения, и поддержки. Она ткнулась ему в плечо, он носом ей в затылок и так они ждали, пока им вынесут поднос.

За столом Марк и Яна смогли присмотреться к мэру. Они заметили, что мэр в полном беспорядке — одежда бог с знает в каком состоянии, пятнистое лицо несвежее от бесконечной перемены сильных чувств. Мэр же только теперь заметил чёрные ленточки на их одежде, хотел что-то сказать, потом передумал, невнятно поцокал и надулся. Он не решался говорить, так что Марк начал сам.

— Хотите бутерброд? Впрочем, они невкусные. Как я уже сказал, мы здесь туристы. Да и мы не взаимодействуем с органами власти. Вам следует обратиться непосредственно в отряд.

Мэр заёрзал на стуле, волнуясь. Ему было неудобно ёрзать, потому что широкий зад не умещался на стул, и края стула впивались в ягодицы.

— Послушайте, послушайте. Постойте. Это я понимаю. Но я неофициально хотел именно к вам обратиться. Не как мэр, понимаете? Как отец, понимаете?

— Не совсем.

— Вы читали сегодняшние новости?

— Сегодняшних не читали. Нам как-то хватило вчерашних.

— Вот вы не читали, поэтому вы не знаете. Вы читали про Донована Ксандера?

— Про него читали, ага.

— Он сошёл с ума, — мэр опять заплакал. — Он сошёл с ума, на самом деле. Он украл мою дочь. Похищение совершил.

— Что?

— Да. Похищение.

— В смысле пришёл и…

— Да не пришёл! Вы что, тупой? У него люди есть. У него служба безопасности есть. У него всё есть. Лучше, чем у меня.

— Звучит как бред.

— Сами вы бред! — мэр, раздраившись окончательно, взвизгнул. — Сами вы бред!

Какой-то молодой человек сфотографировал их троих на телефон.

— У нас нельзя иначе, что вы как маленький. Он самый богатый, конечно у него есть люди для поручений. Да он кого угодно мог попросить! Хоть вон на улице кого угодно. Его любят люди. Они не знают, какой он там на самом деле, вот и любят. Это мэра никто не любит, хотя я работаю по двадцать часов в сутки. А Ксандера пожалуйста, он в церковь пришёл и набрал там бл*дей по сотке на нос, понимаете! И всё, и они похитили дочку мою.

— Значит, вам нужно обратиться в полицию, — сказал Марк. Он убрал руку под стол, положил Яне на колено. Она накрыла его ладонь своей и чуть-чуть погладила.

— Полиция тупая. Кроме того, я не дал полиции письма Ксандера, так что они никого не найдут.

— Письма?

— Ксандер оставил письмо, мне. Я хочу, чтобы вы прочитали письмо, поняли, где моя дочь и мы поедем и привезём её, вот как. Я знаю, что вы считаетесь самый умный. Вот и давайте.

Марк выглянул в окно. Погода портилась, небо, и без того сероватое, посерело ещё больше и потемнело. Ему показалось, что горло в ожидании непогоды заныло сильнее.

— Покажите письмо, — сказал Марк. — И расскажите, что и как.

Мэр вытянул из внутреннего кармана порядком мятый и не совсем сухой лист. Марк и Яна прочитали первую строчку и всё остальное.

— Видите? Ничего не непонятно, прямо с первой строчки.

— Первая строчка как раз понятна.

— Непонятно! Что за судья? Почему судья.

— Ну, был такой судья, — объяснил Марк. — Он затянул дело об алиментах. Истица раздобыла его номер, и звонила каждый день.

— И что?

— И ничего. Вынес решение в её пользу. Задолбать можно кого угодно, такая мораль.

— Ну нет, не такая, — сказала Яна.

— Я ничего не понял, — мэр смотрел с подозрением и неудовольствием. — Давайте я вам расскажу-то всё, вы ж не знаете ничего.

***

В тюрьму Марк пошёл один. Яна на такси отправилась в гостиницу, а мэр сказал, что пойдёт гулять дальше — и двинулся обратно к реке. Он пообещал распорядиться, чтобы Марка пустили — и, сопя, набрал что-то на телефоне, шепча что-то себе под нос, как часто делают неловкие пользователи.

Небо опустилось ниже и ещё потемнело. Мимо Марка проходили люди с чёрными ленточками — на улице к концу рабочего дня появлялось всё больше людей. С противоположного тротуара доносился лай. Беспородный балбес загнал котёнка за оконную решётку и теперь караулил его внизу. Котёнку некуда было деться, поэтому он замер между решёткой и стеклом и, видимо, ждал чего-то. Или не ждал. Интересно, может ли кот ждать. Он же не может подумать: вот я жду, что-то время медленно тянется. Он сидит просто и всё. Или может? Бог его разберёт.

Марк перешёл улицу и подошёл к псу.

— Это, брат, не дело, — сказал он.

Пёс услышал доброжелательную интонацию, повернул морду и стал ждать, что ему дадут сосиску.

— Ну что ты на меня смотришь, морда? Зачем котёнка пугаешь? Он маленький. Давай фотографироваться лучше.

Он присел, обнял пса за шею, щёлкнул телефоном и отправил снимок Яне. Когда они обернулись к решётке, котёнка уже не было. Вот тоже интересно — пёс в этот момент помнил, что там сидел котёнок? У него возникла мысль: «Батюшки, где ж котёнок-то?» Или пёс думает о котёнке только когда видит котёнка? Бог его разберёт, животное.

— Вот вы с ним милуетесь, а он очень даже может быть заразный, — сказала Марку бабуля, выглянувшая из соседнего окна. Она смотрела в окошко с неудовольствием, потому что этот мир был ужасно воспитан.

— Ну уж и заразный, — отозвался Марк беспечно. — Чем он может быть заразный.

— А очень пожалуйста. Бешенство — раз, — с удовольствием стала перечислять бабуля. — Боррелиоз — два. Чума — три. Собачья лихорадка — четыре. Ящур…

Пёс, видимо, обиделся, потому что гавкнул, опустил морду к асфальту, покрутился и пошёл по какому-то следу.

— Пойду я, — сказал Марк бабуле. — Всего доброго.

— Куда это? — строго спросила она, словно он был её внук.

Он немножко удивился, а потом взял и ответил как есть.

— В тюрьму.

А бабуля совсем не удивилась.

— Аккуратно там, там можно заразиться. Туберкулёз — раз. Корь — два…

Марк поулыбался вежливо и пошёл, не дослушав. До тюрьмы было совсем близко — он прошёл два квартала и увидел стены красного кирпича со спиралями егозы поверху.

В будке сидел лысый молодой дурак, раскладывавший пасьянс на казённом компьютере. от Марка он был отгорожен толстым стеклом, так что говорить полагалось в микрофончик.

Марк вытащил паспорт и объяснил, что на его счёт должен был звонить мэр.

— А? — переспросил молодой человек в будке.

Марк попробовал представить себе, как он выглядел бы без формы, с нормальной причёской и занятый любимым делом. Или, например, отдыхающий с любимой женщиной. Ничего не получилось, и Марк расстроился.

Пришлось повторить заново.

— Не знаю ничего. Приёма нет сейчас.

Они прошли ещё несколько кругов этого разговора. Марк вспомнил, как недавно смотрел фильм о жизни людей. там был как раз один такой молодой человек и другой такой же молодой человек. И вот однажды один другого треснул бутылкой по голове, а тот неудачно упал и умер. Ну и, значит, этого посадили. И всё такое, такой фильм.

В конце концов Марку надоело препираться, он достал отрядное удостоверение и прижал к стеклу. Лысый дурак, уже порядком раздражённый, с целую минуту изучал корочку — он, видимо, с трудом читал.

С удостоверения на него глядел яснокрылый президентский грифон с дежурно грозным выражением на морде. Ниже было написано, что грифон (или сам президент, непонятно) просит государственные органы оказывать Марку всяческое содействие, буде Марк действует от имени отряда. В своё время выправлению для поисковиков таких корочек немало способствовал господин Ксандер, и корочки очень помогали общаться с полицией, например.

Наконец охранник поднял трубку своего телефона и стал туда что-то отрывисто говорить, злобно посматривая на Марка. Потом бросил в микрофон «ждите» и сам тоже стал ждать, свернувши пасьянс и выпрямив спину. В нём даже появилось что-то вроде молодцеватости.

Вскоре на проходной появился маленький мужчина характерного вида — подтянутый, цепкий, с усами, но без бороды.

— Вы от мэра, — спросил-сказал он, не здороваясь. И дальше тихой скороговоркой. — За мной идите. По сторонам не смотреть, не отставать, не фотографировать, ни с кем не общаться.

Предупреждения эти выглядели отчасти избыточными — большую часть времени они шли коридорами, где смотреть по сторонам было скучно, фотографировать нечего, а общаться не с кем. Марку казалось, что в тюрьме кроме них двоих вообще никого нет.

— Сколько здесь народу? — спросил он усатого.

— Смотря какого народу. Заключённого народа три сотни человек, а нашего народу в два раза меньше, чем положено. Проходите, ждите.

Марк оказался в комнате, разделённой решёткой на две половины. Обратить внимания было решительно не на что — стул, стол, стены, ничего. Он сел, немножко поглотал, чтобы смягчить горло перед разговором. Пожалел, что не зашёл в туалет, прежде чем входить — усатый не предложил. Вскоре открылась дверь с противоположной стороны и в комнату вошёл господин Ксандер. Ну или человек, который раньше был господином Ксандером.

— Здравствуйте, Марк, — сказал заключённый, — мы с вами, кажется, так вот близко никогда не виделись, верно? Знакомы исключительно заочно, но знаем друг друга очень достаточно, верно? Как вам «Бегемоты»?

Он подошёл к самой решётке, взялся за неё обеими руками и прижал к ней лицо, так что нос и даже губы оказались на половине Марка. Его покойная речь ужасно не соответствовала странному поведению, психическому лицу, парадному костюму, пришедшему в неприличнейший беспорядок, конечно.

— Смо́трите на костюм, — заключённый так и говорил, прижав лицо к решётке и то ли кривляясь, то ли просто дёргаясь, — меня предлагали переодеть. Шиш-шиш, я теперь такой. Я теперь до конца буду такой красивый. Как Тоби, да? Он ведь до конца был красивый. Так что машины, хороши?

— Хороши.

Марк вынул телефон и увидел, что Яна приехала в гостиницу и спрашивает, как дела. Он сперва написал «Пи*дец», потом стёр и написал, что пришёл к господину Ксандеру и они беседуют.

От господина Ксандера пахло.

— Это хорошо, что машины хороши. А как вы вообще здесь оказались? Казалось бы, работали совершенно в другом районе. Приехали на «Бегемоте»? Ха-ха. Городок переживает не лучшую страницу истории, знаете ли, не лучшую. Меня вот посадили в тюрьму, вы представляете? Ха-ха.

— Да, — ответил Марк. — Я же сюда и пришёл.

— А зачем пришли-то? Вот я себя спрашиваю всё, спрашиваю. Спрашиваю всё спрашиваю. Зачем вы сюда пришли. А вы не говорите.

Заключённый оттолкнулся наконец от решётки и отправился в неторопливую прогулку по своей половине комнаты.

— Мы на улице случайно встретились с мэром.

— А! А. Ха-ха-ха. Вот это смех в коробке. И он вас прислал ко мне сюда? Вы знаете, после этого пожара всё ужасно смешно. Вы не находите, что всё смешно? Вот вы приехали в город, да? Уже сейчас приехали, когда всё уже произошло. Как вам, смешно? Мне очень смешно. Зачем вы нацепили эту ленту? Все нацепили ленты и ходят как павлины. Очень смешно. Зачем этот балбес вас впутал, а? Я же написал ему письмо.

— Не не совсем понял его.

— Конечно. Ведь он дурак. Дурак должен страдать.

— Ну так похитили бы его.

Господин Ксандер метнулся и впечатался лицом в решётку, ухватившись зубами за горизонтальный прут.

— Ам-ам-ам, — промычал он, прихватывая прут зубами, — ам-ам. Уф. Невкусно. Девочку вам жалко, да? Девочку жалко. Девочку вам жалко, да, спасатель? Спасать привык девочек, да? Жалко тебе её да? Ха-ха-ха.

Он ещё похохотал немножко, потом снова оттолкнулся от решётки и пошёл по кругу.

— Уморил. Сейчас время веселья, а не жалости к девочкам. Девочки все тю-тю. Тю-тю девочки-то. У-тю-тю. Я всё понятно написал. Не будь мэр такой дурак, он бы понял. пусть перестанет быть дураком. Слушайте, а что вы-то ему вцепились помогать, а? Казалось бы, никакого интересу вам в этом нет. Даже напротив — радовались бы, а? Постойте, а вы вообще знаете про мэра-то? Куда ваш любимый интернат делся, знаете?

— Не знаю. Послушайте, Ксандер. Вы…

— Я не псих. Это вы глупый мальчик. Не перебивайте меня, я вам купил техники на пятьдесят миллионов. Хотите попробовать укусить прут? Ам-ням. Так вот, про мэра. Это очень смешно. Слушайте. В каком году вы уехали? Ага, значит тогда был ещё старый директор, Видревич, отец того, который шьёт. Значит он ещё был, был, был, а потом закончился — помер он. Вам должны были написать письмо, все выпускники получили письмо. Помните?

Марк помнил.

— Вот. Потом коллектив собрался и выбрал себе нового директора, вернее директрису. Такая значит селф-мейд, она у меня работала менеджером и параллельно там учительницей информатики. Приходит ко мне, говорит — так и так, господин Ксандер, идите в жопу. Я буду в интернате директрисой. Я ей говорю: ну и дура. Обиделся сильно, потому что кто работать-то будет? Где я менеджера найду, если каждый второй человек ещё не произошёл от обезьяны, а только в процессе? Короче, поссорились. Ну её выбрали, всё хорошо. А, ещё был смех. Выбрали её, значит, всё нормально. Тут приходит кюре. Говорит: вы типа с ума сошли в христианском интернате женщину выбирать. Они ему говорят: у нас всё тут современно типа, иди папу римского поучи. Кюре ни в какую. Тут уж я к нему пришёл, говорю: ты что такой тугой. У тебя директор золото, а тебе не нравится, что он не мужик. Он говорит — мужик лучше. Я говорю — все мужики обезьяны типа. Короче, уговорил.

Заключённый, говоря, сам двигался немного по-обезьяньи, один раз даже взобрался на решётку и повис. Он говорил воодушевлённо, словно пьяный. Марк сел на стул, отодвинув его к самой стене.

— Ну вот. Зажили с новым директором, всё нормально. И тут на одно из торжественных мероприятий — я не помню, какая-то линейка, то ли конец года, то ли начало года, — приходит мэр. Ну мы с мэром. Приходим, сидим, что-то там разговариваем. Тут я смотрю — он смотрит на кого-то. На кого? На директрису. Она в платье вся такая. Я думаю про себя: «Слюни подбери». Ха-ха, вру. Я так не думал, мы ж друзья были с ним. Ну короче я подумал, что она не про него. Вот. Но он сам-то так не подумал. Он давай за ней ухаживать. Приезжал часто в школу, её приглашал в мэрию в свою, сажал рядом с собой, то-се. Но она-то его пузо в гробу видала. У меня ещё когда работала, к ней ребята подкатывали, но ей всё не то. Ну а что, она красивая, все дела. Умнее всех. Короче, наш пузан ей не кассу. А он, значит, упорство проявил. Понял, что не пролезет так, решил это самое. Не мытьём, так катаньем. Типа давай так: либо ты со мной спишь, либо интернат тю-тю.

Внутри у Марка что-то булькнуло.

— Ну вот, такая история. Был даже скандал маленький, писали все, то-сё. Но у нас особо не поскандалишь. Закрыли и закрыли. Детей распределили как-то. Мне кюре потом говорит: я же говорил, что директор должен быть мужик! А я ему говорю: тоже мне, страховка. Вы знаете, кто такие геи? Короче, смех в коробке.

— А с директрисой что стало?

— Директриса в реке. Буль-буль. Ам-ням-ням, — заключённый вцепился зубами в решётку и уставился на посетителя.

Марк прошёлся по комнате.

— Вы не понимаете, — заключённый вдруг заговорил спокойно и нормально, — Марк, вы не понимаете. Вам жалко мэра. Вы думаете, что мэр просто ленив, глуп и не знает, как правильно перекреститься. А он не только ленив и глуп, понимаете? Он хуже худших. Вот история с интернатом. Я считаю, что он Диану попросту убил. Я помню, знаете, вот я сижу рядом с ним. И думаю: мэр — мой друг. Но Диану-то он убил, фактически. Ну я тогда понимал разное про сложность вещей, про то, что этика многоплановая. Очень много знал, читал и понимал про это. Сейчас не понимаю. Сейчас мне кажется, было бы разумно откусить ему ухо. Знаете, это удобно. Я ещё когда был молодой, увидел в газете картинку: два каких-то бандита — уже не помню, каких, какие-то восточные, — приехали на саммит в Европу. И вот они сходят с самолёта, такие в пиджаках и галстуках, и их приветствует солдатик, торжественно держащий саблю. И я думал, глядя на картинку: вот махнул бы он разок — и сразу две проблемы решены, а? Вот надо было наклониться к мэру и ухо откусить. А я сидел и думал что-то про плечом к плечу. Ну что, переварили историю? Здание это пустует. Сходите, посмотрите.

— Мы видели, — ответил Марк. — Слушайте, Ксандер. Ну хорошо, мэра мы с вами осуждаем, ладно. Дочка, понимаете? Меня интересует дочка. Вы дочку где-то спрятали. Чем вы лучше-то?

— Ну, во-первых, дом, в котором я спрятал дочку, не горит. Это первое. И второе — с чего вы взяли, что я лучше? Я не лучше. Я только лучше знаю Писание, и только. Мы с мэром плечом к плечу. Бок о бок. Я не лучше, но у меня есть задача. Очень конкретная задача. Я всё придумал. Я ведь по образованию-то математик, по первому. Всё остальное потом уже, а так я математик. Бог не знает математики, поэтому у него всё выходит довольно глупо. Бог не экзаменует мэра. Он смотрит сверху и думает: раз этот человек ходит в церковь, значит он не из хужших. Я же, Донован Ксандер, всё рассчитал. Нет, конечно, всё кончится Богом в конечном счёте. Но я желаю придать ускорение. Вы меня понимаете?

— Нет.

— Дайте мне письмо. У вас же при себе моё письмо. Он же вам отдал его. Дайте, дайте. Вот так, через решётку, да. Ну-с. Ну тут же всё понятно, Марк. Тут же всё понятно. Эта скотина мэр позирует, делает вид. Я ему даю письмо, в котором всё понятно, но он не понимает, потому что вся его душа — фальшивка. Держите обратно и понимайте буквально. Слушайте, а девочка эта тоже ведь несимпатичная. Она плохая.

— Дети не бывают плохими.

— Что? Ерунда. Такие же люди, как и мы. Вот мой Тоби — точь-в-точь я — хороший. Девочки мои, Маша и Катя — хорошие. А Ани — плохая, капризная, вредная. Санта-Клаус ведь как-то различает детей. Этому подарок, а тот без подарка. Вот и выходит, что одни дети хорошие, а другие плохие. Слушайте, ну не лезьте вы, что вам надо? Здесь уже ничего нет, мы остатки, и дети тоже остатки. Руины, понимаете. Это только кажется, что город живой, а он в действительности призрак. Как после взрыва. Только после взрыва все испаряются начиная снаружи, а тут начиная изнутри. Неужели вы не чувствуете на себе мертвых рук, когда мэр упрашивает вас помочь? А сами не чувствуете, так девочку вашу спросите. Она всё ещё с вами? Красивая девочка, я видел фотографию. Видите, я много про вас знаю. Уезжайте и считайте, что у вас нет прошлого.

— Вы тоже мёртвый человек? — спросил Марк, поднявшись.

— Безусловно. Ну а вы как хотели.

— Для мёртвого у вас слишком цепкие руки.

Заключённый отпустил решётку.

— Это рефлекс. Знаете, мёртвые животные тоже умеют сжимать челюсти.

— Если бы вы грызли только решётку, у меня не было бы вопросов. А ребёнка отдайте.

— Отдайте мне моих, — быстро сказал заключённый, — баш на баш. Не можете. Значит вы не Бог. Зачем вы тогда ко мне пришли. Богу следует поторопиться, следует. Он неторопливый у нас, неторопливый.

— Ксандер, — Марк подошёл к решётке и взялся за неё, — постарайтесь меня услышать.

Заключённый тоже подошёл и положил руки на руки Марка.

— Всё совсем просто. Очень многие погибли, и их нельзя вернуть. Мэр очень виноват, мы постараемся обратить на него внимание и… И чтобы его наказали. Но дочка мэра — это просто дочка мэра. Просто ещё одно зло в дополнение к другому злу. Мы сами его накажем, я даю вам слово. И…

— Не наказание! — прошептал заключенный. — Не наказание! Наказания неправильно! Испытание! Вот что. Испытание. Я назначил мэру испытание. Он нашёл вас, спасателя. Чтобы вы прошли за него. Вечная история, вечная. Кто-то за кого-то проходит испытание. Ну хорошо, теперь это для вас испытание. Это то, что вы можете получить от своего умирающего города, понимаете? Ваше наследство, понимаете? Понимайте моё письмо буквально. У вас температура.

Заключённый вдруг приник губами ко лбу Марка.

— У вас температура, вам надо лежать. Не заражайте меня. До свидания. Жмите на кнопку. Видите кнопку? Жмите.

У двери на стороне Марка в самом деле была кнопка. Он нажал на неё, и заключённого увели.

Он уселся на заднее сиденье такси и стал вчитываться в письмо. Ксандер сказал «буквально». Что, интересно, будет, если не угадать и не приехать за девочкой. В письме написано что-то гадостное, но непонятно, что имеется в виду. Буквально. Ну давайте буквально. Марк достал телефон и набрал мэра.

— Тус, — спросил он, — у Ксандера есть гора?

Таксист посмотрел на него через зеркало.

— Что?

Из-за неправильно настроенного телефона таксист слышал, что отвечают на том конце.

— Гора. Знаете ли вы о какой-нибудь горе, принадлежащей Ксандеру?

Мэр задумался. Марк ясно представил себе, как он неповоротливо соображает.

— У нас всего одна гора, вы через неё переезжали. Я бы не сказал, что она его. Народная гора… хотя, слушайте, я что-то такое помню. Болем! Болем! Повисите, Марк, я сейчас выясню. Болем, вы где? Вы не помните, на холме есть ведь участок Ксандера? Было что-то десять лет назад, что он купил, чтобы не платить. Да? Марк, вы здесь? Слушайте, на горе есть участок Ксандера, где стоит его реклама. Вы видели щиты. Он купил участок за бесценок для фонда и поставил там свою рекламу бессрочно, чтобы не платить. Но гора всё равно не его.

— Приезжайте в наш отель. Я сейчас тоже приеду и поедем на гору.

Марк выключил телефон и закрыл глаза.

***

Проводив мэра до машины, Болем не стал возвращаться назад, а сам тоже вышел за ворота. Набычившись, он осмотрелся, скептически глянул на небо и махнул рукой, чтобы ворота закрывали.

Он пошёл вдоль ограды, в сотый раз раздумывая, как же это так вышло, что дочку мэра увели у него из-под носа. Ну, как из-под носа — он пошёл пить, вот как сейчас. Но это же не укладывается в голове, что так вот прямо из хозяйского дома и увели. Все обязанности Болема делились на две части — большую и маленькую. Большая часть — это всё подряд про город, ратушу, собственные дела господина мэра и прочая, прочая, прочая. Маленькая же часть — это Ани, дочка мэра. Хоть это и не было проговорено, но мэру и Болему было ясно, что эта вторая часть — маленькая, неофициальная — есть главнейшее, что делает Болем на Земле. И до сих пор он в этом совершенно преуспевал. У такого человека как господин мэр много оппонентов по разным делам, в том числе и люди начисто свободные от принципов и правил. С Болемом мэр не беспокоился, что такие ребята используют Ани для давления на отца. Болем был очень серьёзный человек — отважный и совсем не дурак. Только чуточку слишком сосредоточенный на том, что именно ему должно делать. Эта его сосредоточенность обернулась теперешним положением дел.

Было ли разгильдяйство в том, что он ушёл из дома? Определённо нет. За годы он научился отлично чуять опасные ситуации и ситуации неопасные. Просто новый враг господина мэра оказался неподвластен расчёту — как предвидеть, что оборотень обернётся волком, если не знаешь, что он оборотень.

Было бы очень хорошо, если бы Болем смог найти Ани сам. Но враг был ему слишком чужд — из показанного мэром письма он понял, кажется, ещё меньше, чем сам мэр. Значит, только ждать и надеяться на этого спасателя. Чушь — поисковики сами всегда были людьми Ксандера. Болем стиснул зубы от злобы. Почему всё непонятно? Разве же нельзя, чтобы понятно?

Он вошёл в бар, по привычке сразу бросил деньги на прилавок и стал пить.

Старый двигатель непрерывно хрипло ревел, потому что дорога шла в гору. Фургон провалился колесом в какую-то выбоину и мэр, бултыхнув шарообразным животом, съехал со скамейки и стукнулся головой об окно. Остальные удержались и теперь вежливо смотрели, как он карабкается обратно.

— Эй, — крикнул мэр вперёд, — эй, нельзя ли вести машину поаккуратнее? Людей везёшь.

Шавкат не ответил — он сосредоточенно вертел баранку, уцепившись за неё длинными пальцами. В прямоугольном зеркальце отражались его раскосые глаза. Дворники елозили туда-сюда, пытаясь разобрать в стороны кривотекущие водяные ручьи, — без толку, конечно.

— Это наша гора? — спросил мэра Марк. Он всё вглядывался в дождь и морщился от боли в горле.

— Ну нету же другой! — мэр шмыгнул носом. — Сейчас доедем до его участка с рекламой. Вы ехали тут в город, забыли что ли уже.

Фары выхватили огромный чёрный прямоугольник на двух эйфелевых ногах. За ним виднелся ещё один. Они проехали все три и впереди остался только дождь.

— Шавкат, — попросил Марк, — развернитесь.

— Почему развернитесь? — заволновался мэр. В отель он приехал с бутылкой коньяку и между делом высосал её всю. Яна не могла понять, как хуже: когда он плаксив или когда как сейчас — коньячно осовевший.

— Мы же приехали на гору, — ответил Марк. — Теперь надо проявить милосердие. Дьявол, что ж за дождь. Целый день было нормально, а сейчас такое.

— Занимался, когда мы выехали, — сказала Яна.

Марк поднял капюшон, отшвырнул дверь и вывалился наружу.

Три рекламных щита стояли к ним лицом. Дорога делала в этом месте небольшой изгиб, поэтому издалека нельзя было увидеть все три сразу. Над каждым горело всего по одной лампочке, но, видимо, так и было задумано: лампочки освещали три огромные буквы: D, X и F — почему-то без нижней перекладины. Всякий, въезжающий в город, должен был проникнуться уважением к уроженцу-филантропу.

Яна встала у Марка за спиной, так что они оказались вдвоём против букв. Кроме коньяка, мэр принёс с собой фотографии дочки. Она была маленькой и симпатичной, как это принято у детей.

— Что мы встали? — спросил мэр. У него не было дождевика. Мгновенно промокшая рубашка облипла тучное тело, и он сделался похож на личинку.

— Согласно инструкции мы должны проявить милосердие, — ответил Марк.

Он попытался посглатывать, чтобы унять боль, но только зря помучил себя. Вообще простуженный человек ужасно себя чувствует под дождём.

— Вы не знаете, как проявляют милосердие, господин Тус?

Огромные буквы проступали холодным светом сквозь дождь. Яне показалось, что свет проникает ей под дождевик и бесцеремонно ощупывает её тёплую своими холодными лучами.

— Что случилось с буквой F?

— А? — мэр нагнал Марка и теперь пялился глазёнками на третий щит.

— Буква F пишется не так.

— Но я… Я не… Видимо, краска как-то… облупилась. Или вон смыли краску.

Марку сделалось очень плохо. Он опёрся о плечо Яны, и она подвинулась поближе. Как там в письме? «В ночь подите на мою гору и явите милосердие». Разрешите Бога. Но на горе не было никаких признаков Бога — только дождь, мэр и чёрная гроза. Боль в горле вдруг поскреблась и Марку подумалось, что она похожа на паука с ядовитой спинкой.

Он собрался и пошёл вперёд — к трём буквам. Вдалеке зашумели по воде колёса, и Яна повлекла его к обочине, прочь с проезжей части.

— Ничего не смыло, — сказал вдруг Марк звучно. — Смотри.

Он указал Яне на чёрную заплатку — густо чёрную, свежую. Боль втянула свои крючочки и сделалась чем-то вроде комка. Кто-то аккуратно заклеил часть буквы, так что она сделалась похожа на недорисованную виселицу. Значит, это не буква. Всё как-то немножко закрутилось, закружилась голова. Температура тоже вот, так некстати. Гром этот.

— Мы в аду, — сказала Яна. — Мне холодно. Мне плохо. Я ничего не соображаю. Мы в аду вместе городом, вместе с детьми этого человека и вообще всеми.

— С детьми, с детьми, с деточками. Погоди, солнце, мы отыщем и уедем… — он всё смотрел то на один щит, то на другой.

— У меня такое ощущение, что они сейчас выйдут на нас из дождя. Вон из левого Маша, из правого Катя, из центрального Тоби. И, не знаю, утащат нас. Я брежу немножко, прости.

— Да, да… Маша слева, Катя справа… Или наоборот… Это что, так звали детей?

— Я разговорилась с девочкой на рецепции отеля, пока тебя не было. В городе все знают этих детей. Очень красивые.

— Да, красивые. Теперь все красивые… Маша. Катя. Ну конечно. Я же это знаю.

Марк убрал руку с её плеча.

— Нужно что-нибудь длинненькое, — он заискал глазами вокруг. — Длинненькое и остренькое. Всё же ясно. И гроза так кстати. Длинненькое. Нету длинненького, а у того было. А у того было!

Он устремился вперёд и вдруг полез-полез по вкопанной в землю лестничной ноге центрального щита.

— Эй, — заорал мэр. — Вы что? Вы сошли с ума? Он вас заразил в тюрьме, да? Но кто тогда вернёт ребёнка? Кто будет искать Ани? А? Кто?

— Как вы думаете, господин мэр, где у этой буквы сердце? А? — Марк надсадно выкрикивал слова, карабкаясь.

— У кого? У икса? Что вы… — мэр хотел сказать «несёте», но задохнулся и затрясся, рыдая под дождём.

— Это не икс, — тихо сказала Яна.

Марк примерился и ткнул чёрное полотнище ножом — раз, другой. Проделал какую-то дырку, уцепился, подтянулся как альпинист, снова ткнул. Изрезал несколько метров, потом вдруг стал остервенело кромсать в одной точке. Крикнул: «Нашёл» — и показал было что-то, но в этот момент полотнище, за которое он держался, разошлось по разрезам. Марк рухнул вниз, утащив букву за собой. Лампочка осталась освещать рваную дырку, через которую показалось перекрестие перекладин.

Сообразительный Шавкат завёл фургон и подкатил его к испорченному щиту.

— Это координаты — объяснял мэру Марк. — Понимаете? Широта и долгота. С другой стороны от города. Надо туда поехать и забрать девочку.

Мэр крутил в толстых пальцах бумажку и пучил глаза. Он больше не рыдал.

— Вы оторвали икс, — сказал он наконец, пришлёпывая губами. — Сперва испортили «эф», а теперь ещё и «икс». Восстанавливай теперь…

— Это не «эф» и тем более не «икс», — Марк положил голову Яне на колени, а покалеченную ногу пристроил на скамейку напротив. — Детей Ксандера звали Машей и Катей, жену Светланой, она приехала из России. Это русские буквы.

— Какие?

— Русские. Это такой язык. Наша F, лишившись палочки, превратилась в их Г. D — это и есть D. Ну и между ними тоже русская буква.

— Это что-то обозначает?

— Да, — сказал Марк. — Обозначает. Голгофа. Гесмас-дисмас-иисусмас. Посмотрите в интернете. Шавкат, вы вбили координаты? Поехали тогда. Вон темно уже, бесконечный день. Что у меня с ногой, как вы думаете?

Мэр буркнул что-то, а Яна потянулась посмотреть, но так же снаружи не видно ничего. Может, сломал или порвал. Может растянул или ушиб. Пухнет, кажется, это плохо. Яне вдруг снова сделалось всё равно. Она, ничего не сказав про ногу, откинулась на неудобную спинку скамейки и замерла.

Марк повернул голову, посмотрел на неё, выпутался из дождевика, неловко подобрался к ней, пристроился рядом, прижался, ткнулся носом и мягко заурчал котом. «Приедем в столицу, — думал он, — отведу к психиатру. Альфред говорил, что знает какую-то правильную бабушку».

Он закрыл глаза, чтобы унять резь. Из-за температуры в голове завертелись навязчивые головоломки — они ездили на фургоне туда-сюда за какими-то детьми одновременно через дождь и пламень, и надо было что-то непонятное сделать, и всё длилось и длилось, повторялось по кругу, пока его не растолкал мэр.

— Мы остановились, — говорил он, — приехали что ли?

Марк встряхнул головой с облегчением.

— Шавкат, — хрипло позвал он, — мы приехали?

— Посреди деревни стоим. Точка прыгает чуток, не пойму, какой точно дом. Но вроде вот этот.

В доме на втором этаже горел свет. Они постояли немножко в растерянности — ломиться или что. Но тут от двери раздался женский голос.

— Сюда, сюда. Господин Ксандер говорил, что вы приедете за девочкой. Сейчас я подойду. Сейчас.

Марк всё смотрел на дома, фонари и деревья.

— Знаете что, — сказал он вдруг, — вы идите за девочкой, мы её нашли. А я погуляю.

Мэр и Яна удивились. Дождь, темнота. Забрать Ани и ехать скорее, нет?

— Я быстро. Я просто это самое. Я тут жил. С бабушкой, через улицу. Пойду посмотрю дом.

— Тогда я с тобой. Господин Тус, вы забирайте Ани и садитесь в фургон. Мы вернёмся быстро.

Мэр недовольно смотрел им вслед, пока ему не открыли калитку.

— Вот этот дом, кажется. Пустой, похоже. Да, бабушкин дом, только крыша провалилась. Я думал, его снесли давно, но всем по барабану, видимо. Пойдём.

— А можно?

— Я думаю, никто не рассердится. Некому. Я спал вон в том углу, который зарос какой-то дрянью. Есть фонарик? Во, у меня есть. Пошли. Смотри, это огород. Я тут сажал репу. Ты знаешь репу, ела когда-нибудь? Ужасно скучный продукт. А тут клубника… или наоборот, там клубника, а тут репа. Не помню. Здесь была яблоня, кстати. Дом стоит, а яблони нет. Куда яблоню дели, ироды? М-да. Ну вот и всё, собственно. Поразительно, что мы тут оказались. Я ж даже не помнил, где деревня бабушкина. Захотел бы — не смог найти. А тут само собой. Ну всё, можем возвращаться. В дом лезть нельзя, очевидно. В любой момент всё провалится окончательно и всё тогда. Соседский участок, смотри, тоже пустой. Там собака жила злая, я её боялся… А вот это, смотри, трава. Траве вот ничего не делается. Бабушки нет, дома нет, яблони нет, а трава растёт. Это волшебная трава, мне бабушка её заваривала и все болезни сразу как рукой это самое.

— Давай возьмём. Заварим в номере.

— Даёшь народную медицину. Есть во что завернуть? Впрочем, всё равно. Смотри, кротик живёт. Кротовья нора.

— Такая маленькая? Как мышиная.

— А какого размера по-твоему крот?

— Я думала, с кошку.

— Вы задолбали. Почему все думают, что крот с кошку? Крот маленький, он чуть крупнее мыши. Загадка же даже есть:

Ничего не вижу,

Целый день копаю.

Земляную жижу

В норку превращаю.

С пол-ладошки ростик,

И короткий хвостик.

Кто я?

— Век живи, век учись. Ему дождь нору не заливает?

— Заливает, наверное. Пойдём.

У калитки стояла строгого вида дама под зонтом. Она посмотрела на Марка и Яну поверх очков, но ничего не сказала.

В фургоне их уже ждали. Девочка сидела возле отца, насупившись. Трудно было понять, что она думает об это обо всём.

— Что это за женщина? — спросил Марк и Ани стрельнула глазами, подумав, видимо, что речь идёт о ней. — Здравствуйте, Ани.

— Не знаю. Будем разбираться. Ух, я теперь разберусь. Поехали скорее. Теперь-то я разберусь. Со всеми разберусь, и с этой совой тоже.

Марк, выглянув, кивком попрощался с женщиной, захлопнул дверь фургона и сказал Шавкату трогаться.

Яна попробовала воду из гостиничного чайника, поболтала её во рту, поморщилась и понесла чайник в туалет. Марк, мыливший голову, что-то промычал из душевой кабины. Мол, чего пришла.

— Воду надо вылить.

Она вылила невкусную воду, вернулась в комнату, вытащила из рюкзака литровую бутылку и опрокинула её в чайник целиком.

Трава уже была готова — порезана, размята и упакована в шарик-ситечко на цепочке. Яна не очень представляла себе, как заваривают травы, поэтому решила действовать наугад — ну, как если бы это был просто чай.

Марк вышел из душа и потянул носом воздух.

— О, — сказал он, — пахнет.

— Ты чувствуешь запахи?

— Да. Насморк ещё не начался. Завтра, я думаю. Похоже пахнет. Ну-ка. А выглядит как-то не так, как у бабушки. Впрочем, я не помню.

— Уже можно пить, наверное.

— Нет, там что-то долго надо ждать, пока настоится. Час типа. Это ж не чай, который за минуту портит кипяток. Через час выпью.

Он сел в кресло.

— Круто, конечно, в город детства съездили, ничего не скажешь. Я не это имел в виду, когда придумал повернуть. Что думаешь?

— Девочке повезло.

— Какие мы, а. Приехали такие — и это получается, что людям повезло. Как тебе девочка, кстати?

— Ну слушай. В таком состоянии как понять-то? У неё ж два шока за неделю. А папаня не производит впечатления человека, которому придёт в голову позвать психолога. Девочка как девочка.

— А мне не понравилась. Во-первых, толстенькая…

— Слышь…

— Ну что. Толстенькая. Я не люблю, когда дети толстенькие, в этом всегда есть что-то от свинства.

— Я тебя убью когда-нибудь. Это не называется «толстенькая». Она крупная девочка просто. У неё нормальная фигура.

— Нормальная — это как ты.

— Женщины разные.

— Ну, короче, ладно. Мне не понравилось, как она смотрит.

— Ну а как ей смотреть после всего.

— Не знаю. Короче, странная такая она. Недовольная. И я даже представлять себе не хочу, какие у них отношения с отцом. И как он её воспитывает и кто из неё вырастет.

— Меня раздражает, как ты о ней говоришь.

— Тогда я заткнусь и уткнусь в планшет. Дай мне планшет, пожалуйста.

Он вытер руку о халат и стал лениво возить пальцем по экрану, листая что-то. Вдруг закашлялся и нахмурился.

— Яна, я чего нашёл. Местный сайт вывесил фотографии с подписями всех погибших. Дети в основном, две тётки. Светлана… это жена. И дети. Посмотри.

— Нет, — отозвалась она. — Потом посмотрю.

Через час он выпил настой, походил немножко по номеру и улёгся спать. Сказал, что в детстве настой выглядел как-то всё-таки не так — бабушка, видимо, как-то по-другому делала.

Никакого видимого эффекта лекарство не оказало — Марк спал, раскрывши рот и хрипло храпел, гоняя воздух через вспухшую гортань.

Яна пощупала горящий лоб, опустилась на пол и заплакала от бессилия, уткнувшись лицом в туго застеленную гостиничную простынь.

Явившаяся в город ночь пробралась в открытую форточку, обхватила Яну холодными чёрными лапами и потащила в тьму.

Мэр тяжело сопел, глядя на улицу. Уборочная машина проехала под его окном уже второй раз за час. После того как он устроил выволочку ответственным сотрудникам, улицу под его окном стали поливать ещё чаще — хотя его претензии заключались как раз в том, что поливать надо весь город, а не только здесь. Как с ними разговаривать, чтобы они делали, что нужно? Как специально придумывают, как взбесить.

Впрочем, теперь это всё не так уж и важно. Мэр чувствовал себя победителем. Это даже хорошо, что Ксандер решил нанести ему такой вот личный удар. Обмен личными ударами? Очень хорошо. Мэр отбил удар Ксандера и теперь может наносить свой. Его ход. Раньше было неудобно — Ксандер пережил трагедию, в которой мэр, по крайней мере отчасти, виноват. А теперь дело другое. Теперь Ксандер перед мэром ух как виноват. Преступление совершил, жестокое и необъяснимое. А мэр — без помощи полиции! — взял и отбил этот удар. Про поисковиков никто не знает, они сами трепаться не будут. Своему начальству рассказать не смогут, потому что действовали не по своим там правилам. Так что вот оно как вышло — мэр лично отбил удар. Где Болем?

Болема никто не видел со вчерашнего дня — он, проводив мэра, сразу ушёл и потом обратно не пришёл. На него это не очень похоже, ну да что уж тут. Всех ужасно утомила эта история. Уже хочется поставить в ней точку и работать дальше. Взяться уже и навести порядок. Болем, кстати, при порядке-то не сможет. Он слишком узколобый. Ему дашь задание, он пропрёт вперёд как горный тролль — и попутно весь окрестный порядок снесёт. Просто потому, что под ногами болтался.

До завершения всей истории оставалось всего несколько часов — сегодня суд засадит Ксандера надолго за решётку, и можно будет потихоньку от всего отходить. А вскоре все позабудут все эти неприятности. Ленточки поснимают. Через неделю-другую надо будет с этими ленточками разобраться, если кто ещё будет носить. Повыпендривались и будя. Поручить полиции докапываться до лентоносцев — не сейчас, конечно, но вот через недельку уже пора. Сколько можно ходить с трагичными рылами и делать вид, что вы все такие пафосные. Детей там было несколько десятков, а на работу из-за митингов не ходят десятки тысяч. Словно, бл*дь, пришёл Моисей и у всего города детей пожёг. Ирод, бл*дь. Людям лишь бы вместо работы со сложными мордами походить. Неделю долго. Три дня после суда над Ксандером пусть ещё празднуют, а дальше всё. Засунули ленты себе в жопы и пошли работать, учиться, экзамены сдавать. Студентов надо отдельно повоспитывать. Чтобы думали, прежде чем ленты цеплять.

Разозлившись, мэр стал собираться. Он с приятностью вспоминал, как буквально только что собирался в суд как обвиняемый, экзаменуемый, а теперь собирается как пострадавший, обвиняющий, экзаменующий. Это пусть Ксандер волнуется, что будет. Где документы? Без Болема неудобно всё-таки. Чёрт знает, не забыл ли чего.

В коридоре он, как и в прошлый раз, повернул сперва направо, только на этот раз решительно. Подошёл к комнате дочери, прислушался. Тихо сидит. Он был в целом доволен тем, как дочь держится — не плачет, например, не жалуется. Спокойно отвечает. Есть будешь? Нет, там кормили. Чем кормили? Как обычно. Спать пойдёшь? Да.

А не как после пожара. Плакать — не по-тусовски. Даже если ты девчонка.

Охрану дома мэр усилил, но всё-таки предосторожностей не бывает слишком много. Тем более что Болем куда-то делся. Мэр вынул из кармана ключ и запер дверь дочери. Надо только предупредить горничную. Хотя, чего, собственно, — туалет у неё там есть, вода есть. Но вообще не запирать же каждый раз, когда куда-то идёшь. Надо придумать что-то. Впрочем, сейчас, сразу после похищения, перестраховаться — это правильно.

Мэр спустился вниз и сел в автомобиль.

Город уже не казался ему таким уж серым и сухим. На горожан, которые провожали глазами автомобиль, мэр теперь смотрел по-прежнему — сверху вниз, с вызовом, хозяйственно-покровительственно. Он теперь ощущал почти что благодарность Ксандеру за его взбрык, вернувший мэру привычную уверенность в своём положении.

После пожара мэр все эти дни чувствовал себя в какой-то непривычной среде — словно к воздуху подмешалось какое-то другое пространство. Он был как будто голый, и все остальные были как будто голыми, и он не мог отделаться от мысли, что они все правы, а он виноват. Он гнал от себя этот пафос, стараясь услышать убедительный голос привычного разума, но серый город затапливал его душу. «Наивные дураки говорили тебе правду, — будто гудел ему в уши город, — ты толстый, богатый и влиятельный, а важно в конечном счёте оказалось добро и зло». Мэр силился убедить себя, что это всё морок, но чувствовал, что гул из глубины души рано или поздно смешает и сметёт все рассуждения. Так невозможно думать о весёлом, когда играет минорная музыка.

Всё это развеялось поступком Ксандера — он вывел игру в пространство, привычное мэру. Злоба, месть, удар — сейчас мэру казалось, что у него словно спала температура и потому перестал сниться мучительный безвыходный сон. Печальные горожане больше не казались посланцами вселенной, будущее не казалось проклятым.

Когда Большой Тус ехал из суда, он собирался, раз уж истина наступила, служить этой истине. Теперь же уверенность мэра была совсем другого сорта — он понял, что пожар не перевернул мир и можно жить дальше — желательно, более разумно, чем прежде.

Возле суда опять собрались люди — чуть ли не больше чем в прошлый раз. Мэр посмотрел на них через окно — нехорошие лица, злые. Кажется, после разрешения его беды они снова на него обозлились. Да, не просто больше — прямо намного больше. И много родителей погибших детей. Вот чего пришли-то? Сегодня дело вообще не про пожар, а про Ани. И мэр тут сам возмущённый родитель.

Он вышел из машины и обнаружил возле себя нескольких корреспондентов. Вчерашней девушки не было — видимо, не оклемалась пока. Его несколько раз сфотографировали, прокричали какие-то вопросы, сунули под нос микрофоны. Из здания суда выскочили несколько приставов, подбежали к мэру и оттеснили людей.

Внутри его снова ждал секретарь, как и в прошлый раз.

— Что ж вы без сопровождения-то? Это неразумно. Всё-таки люди пока волнуются — вон их сколько, людей-то.

— Я не виноват. Вы, кажется, сами слышали решение. Не виноват. А раз не виноват — так и говорить не о чем.

На улице закрякала полицейская машина. Секретарь и мэр подошли к высокому окну и увидели тюремный фургон, медленно едущий через толку. Фургон крякал, требуя дать дорогу. Люди расступались и перешёптывались. Какой-то ушлый фотограф подлез близко и сунул объектив в решетчатое окно, за то получил тычок от пристава. Наконец машина протиснулась и через ворота уехала во двор суда.

— Я думал, из тюрьмы привозят заранее, — мэр был недоволен, поскольку дорогой с удовольствием воображал, как Ксандер, поднятый рано-рано, киснет в коридоре суда.

— Когда как. Господин Ксандер — человек заслуженный… в прошлом. Так что к нему мягкое отношение.

— Это, скажем так, вызывает вопросы. Очень много вопросов у меня есть к тому, что происходит в нашем городе. Разберёмся с этим всем — и будем задавать вопросы. Идёмте в зал или что?

В суд Ксандера всё же заставили переодеться, ну и вымыться заодно. Он теперь выглядел довольно прилично, хоть и не нормально. За несколько дней словно постарел, кожа сморщилась, под подбородком появились неприятные старческие перетяжки. Он ни на кого не глядел, сидел тихо и смотрел куда-то на пол перед собой.

— Он знает, что я нашёл дочь? — спросил мэр.

— Думаю, да. Ему разрешается читать новости, а там всё появляется почти мгновенно. Так что знает, да.

— Ну оно и видно. Знает, что провалилось у него всё.

Секретарь промолчал и мэр пошёл к своему месту — на этот раз он сидел не за столом, а просто в первом ряду — там, где накануне сидели журналисты. В остальном всё происходило так же, как в тот раз — в зал пустили сколько-то людей, они расселись, секретарь осмотрел зал и предложил поприветствовать суд. Вошёл тот же судья с такой же папкой.

На этот раз, однако, он не стал сразу же что-то читать из своей, а предоставил слово представителю полиции. Представитель полиции — тот самый толстый и моржеусый — рассказал, что господин Донован Ксандер подозревается в похищении девочки, а потому его надлежит предварительно арестовать, пока органы полиции будут разбираться в деталях произошедшего. Никто в зале, кажется, не интересовался тем, что говорил полицейский, — судья сонно смотрел на свой колокольчик, секретарь перебирал бумаги, мэр следил за Ксандером, а Ксандер, кажется, был где-то вообще не здесь. Он с самого начала заседания ни разу не пошевелился. Его адвокат, примостившийся рядом, сосредоточенно рисовал на осьмушке чёрта с рогами.

После окончания речи полицейского судья спросил этого самого адвоката, не хочет ли он что-нибудь сказать. Адвокат ничего не хотел сказать. Сам обвиняемый проигнорировал даже самое предложение выступить в свою защиту. Только поднял глаза на судью, но сказать ничего не сказал. Мэр тоже отказался выступать — он решил, что довольно и одного его присутствия. Судья объявил перерыв, собрал бумаги и ушёл думать.

Все остались на своих местах. Было сонно — но не мягко-бездельно, а словно бы под действием какого-то вещества. Многие чувствовали, что участвуют в неправильном — и вызывающая накатанность и лёгкость процесса тревожила и пугала. В зале словно что-то накапливалось. Хорошо, что судья вернулся быстро — минут через двадцать.

Он раскрыл свою папку и начал было бубнить, когда от входа вдруг донеслись голоса, звуки возни и вообще шум. Секретарь мгновенно встрепенулся и прищурился. Дверь открылась и в зал вошёл высокий седеющий человек в костюме и с палкой. Одна нога человека была короче другой, поэтому он размашисто хромал.

— Здравствуйте, — сказал человек звучно. Его голос прорезал судебную маету и оборвал бубнёж судьи. Судья удивился и поднял глаза.

— Что такое? — спросил он.

— Я не что такое, я кто такой. Хлобах, государственный инспектор. Где Тус?

Мэр поднялся и повернулся.

— О, — Хлобах поиграл бровями, — вот Тус. Вы-то мне и нужны. То есть мне все нужны, но в первую очередь вы.

В открытую дверь попёрли люди снаружи. Растерявшиеся приставы расступились и ждали. Вскоре весь проход между стульями оказался заполнен людьми.

— Смотрите, какая бумага, Тус.

Ксандер вдруг заинтересовался происходящим. Он чуточку ожил и вытянул шею, будет желая заглянуть в бумагу. Впрочем, инспектор на самом деле не собирался её показывать, а собирался всё сказать устно.

— У вас плохие дела, Тус.

— Если мной недовольны…

— Вами не просто недовольны, Тус. Вами очень недовольны. Более того, к вам есть вопросы, если вы понимаете о чём я. И, видите ли, господин президент чрезвычайно недоволен тем, что вы сожгли детей. Сорок два мальчика и, — инспектор заглянул в книжечку, — пятьдесят две девочки. Господин президент не любит, когда сжигают детей. Господин президент чадолюбив.

Мэр побагровел.

— Позвольте, — начал он, — во-первых, я не очень понимаю саму нашу беседу. Во-вторых, раз уж мы говорим, за пожарную безопасность…

— Отвечает господин Яб Болем. Мы ищем господина Болема — вы не знаете, где он? Вообще меня интересует целый список персон. Вы вот интересуете, Болем, судья интересует, конечно. Полиция интересует. Вы садитесь, садитесь. Вот можете прямо рядом с господином Ксандером. Джентльмены, — он обратился к ребятам из собственной свиты, — помогите господину Тусу пересесть. Вот, чтобы все были на своих местах. Вы не волнуйтесь, я пока за вас порулю. А почему у нас в зале бардак. О, смотрите-ка, народ. Корреспонденты есть? Идите сюда, сейчас будет пресс-конференция. Только быстро. Значит, так. Меня зовут Ян Хлобах, я полномочный инспектор. К вашему мэру и ещё ряду должностных лиц есть вопросы, поэтому пока городом буду управлять я. Потом посмотрим. Для горожан ничего не меняется. Всё понятно? Так, вопросы давайте потом, ребятки. Вечером проведём нормальную конференцию и всё расскажем. Мэра посадим. Уже посадили, вон сидит. Нет, не шутка, какие шутки. Вообще всех посадим, у вас тут тараканий угол. Всё, давайте, до вечера. На выход.

Мысли в когда-то живом мозге Донована Ксандера текли медленно, по одной, неторопливо. «Умирающий мозг спокоен», — вспомнил он фразу, читанную в научной книжке. Ксандер всё не мог понять, соединяется ли он сейчас со вселенной — и тогда всё хорошо, — или он просто умирает, исчезает, портится и выключается. Я увижу её или не увижу? Увижу или не увижу? Ксандер снова и снова спрашивал, но не слышал ответа. Он очень хотел к жене. Шансы, кажется, были, потому что ощущения от жены и от вселенной были очень похожие.

Ксандер не очень понял, почему рядом с ним посадили мэра. Снова бок о бок — это довольно забавно. Почему он всё время оказывается бок о бок с этим человеком? С ним опять нужно дружить, уговаривая себя? Но он же отвратительный. Ксандер уже пробовал с ним дружить, и что? Ну раз посадили — давайте дружить. Он подвинулся поближе к мэру, но решил, что обнимать пока не будет.

— Света! — позвал Донован Ксандер тихонько. — Света!

— Тэкс, — сказал тогда Ян Хлобах, глядя на него сверху вниз. — Вот оно что. Приехали.

Когда на улице узнали о последних событиях, началось волнение. Все эти дни люди были зажаты между гневом и страхом — Вителлий Тус был из тех людей, кого имеет смысл бояться. Страх, как тяжёлая плита, сполз в сторону, и толпа начала подниматься, как тесто.

— У нас проблемы, — сказал Хлобаху маленький человечек. Они глядели на толпу из окон кабинета секретаря на втором этаже.

— У нас всегда проблемы, — инспектор почесал нос грифоном, украшавшим трость.

— Как поступим?

— Да никак пока. Дадим выход энергии, а там посмотрим. Если бы я был родителем, я бы тоже там стоял.

— Но господин президент…

— Вот пусть сам ездит тогда и распоряжается. А я работаю как умею. Всё. Где этот глист секретарь? Обещал все принести за минуту, и ничего. Вообще я такой сволочи, как здесь, давно не видал. Ты знаешь, кто дочку нашёл на самом деле?

— Мэр вроде сам как-то.

— Уж конечно. Поисковики.

— Опять суют нос не в те вопросы?

— Да нет, тут не тот случай. Я к тому, что местные вообще ничего не могут. Во, идёт. Принесли? Спасибо. Теперь следующее…

***

Никто не запомнил, кто это придумал, — кто-то из родителей. Всем показалось, что идея хоть и ужасная, но всё-таки правильная. Вот и двинулись. Никто не мешал, шли спокойно. По пути к колонне присоединялись прохожие. Все понимали, зачем идут — идея очень быстро распространилась по толпе. Будь все по отдельности, у каждого была бы какая-то своя реакция — в основном, конечно, какая-то отрицательная. Кто-то боялся бы, кто-то возмущался. Слыханное ли дело, опасное дело, страшное дело. А толпою нормально — головы будто переключились в особый режим.

Впереди родители, остальные за ними. Пришли, встали, постояли немножко. В голове колонны посовещались. Группа родителей подошла к парню, стоящему у ворот, тот послушал, позвал начальника. Начальник поглядел на толпу — очень много людей. На родителей тоже поглядел, кивнул медленно, договорился с родителями о чём-то. Потом пошёл в дом. Ворота широко распахнули, чтобы через них проходили люди — охранники, обслуга и все остальные. Родители подождали, пока люди не закончатся.

Продавец хлеба — большой мужчина, который мог разом ухватить обоих своих детей и нести их как ни в чем не бывало, — поднял громкоговоритель и предупредил на всякий случай, чтобы все вышли. После того подождали ещё немножко, сосредоточились и понесли внутрь бензин. Хотя действовали только несколько родителей, участвовали все — не только те, кто стоял сейчас по окрестным улицам. Город жаждал выжечь в себе вторую дыру, выходное отверстие.

При пожаре самое страшное всегда дым — он обычно чёрный, потому что горит всякая дрянь. Дым вылез из туалета и полез к девочке.

— Что ты сидишь с такой гордой и неприятной мордой? — спросил её дым. — Все дети как дети, а ты принцесса, так что ли? Ну-ка, побегай.

Она пометалась немножко межу запертой дверью и высоким окном — раз пять туда и обратно — и затихла.

Люди внизу смотрели на пламя, как на ритуальный костёр — с ужасом, но не не посредственным, а как будто внутренним, неотчётливым. Кто-то стал распихивать их сзади, продираясь вперёд.

Болем оттолкнул огромного хлебника, сделал ещё три шага. Посмотрел на дырку от медали — где медаль? Не получается вспомнить. От Болема тяжело несло перегаром. Вдруг он заревел, махнул огромными руками и бросился в дом. И сразу провалилась крыша.

6. ЭПИЛОГ

Марк ночью пропотел и утром проснулся с насморком, но без температуры и боли в горле. Теперь он гнусавил и не чувствовал запахов, но чувствовал себя куда лучше.

— Всё, — говорил он, — теперь отдыхать. И лечиться.

— Кому?

— Всем. Всем от чего-нибудь лечиться. Например, я могу лечить ногу.

— А я?

— Ну и ты что-нибудь.

— Что?

Марк выглянул в окно. Фургон проезжал мимо щитов DXF.

— Смотрите, это дырка, которую мы вчера проделали. Дико смотрится.

— А что будет с фондом, кстати?

— Ой, ну там всё плохо. Я вчера посмотрел вечером переписку наших ребят. Ничего не понятно. Ну то есть пока всё по-старому, потому что организация есть, сотрудники есть. Но вот дальше непонятно.

— Меня уволят, — сказал Шавкат спереди.

— Почему?

— Денег не будет. Это пока неофициально, но вроде уволят. Со следующего месяца.

— А кто сказал?

— Из штаб-квартиры, я не знаю. Мне координатор написала, а ей сказали в штаб-квартире. Вроде так.

— А ещё кого уволят?

— Не знаю. Но начнут с меня, потому что я внештатный.

— М-м-м, — Марк почесал нос. — Приедем, я приду в штаб-квартиру и поспрашиваю их, что за дела. Медалькой побренчу кстати, нам же дадут медальки.

— Ну, — сказал Шавкат, — спасибо. Только они могут не прислушаться.

— Тогда я приеду на «Бегемоте» и раскатаю всю ихнюю канцелярию.

— Смотри, — Яна дёрнула его за рукав, — смотри, дым.

Они вместе выглянули в заднее окошечко и увидели столб чёрного дыма.

— Горит что-то, надо полагать, — сказал Марк.

Он вдруг обнял её и прижал к себе крепко-крепко.

ГРАНИЦА

Поезд покатился так мягко и тихо, что заметить отправление можно было только по перемещению зайчиков от фонарей. Фонари оставались позади, а зайчики, соответственно, пробегали вперед. На север за границу ходили только такие тихие поезда, закупленные по специальному государственному заказу. Ходили аккуратно, по расписанию, хотя пассажиров было совсем мало. Иногда составы отправлялись совершенно пустыми. Вот и Яна в купе оказалась одна.

Ее место было семнадцатое, нижнее, а три других полки были никем не заняты. Проводница даже не стала заправлять лишних постелей. И лампочки тоже были настроены экономно: включить можно было только ту, что располагалась у Яны в изголовье. Ночники при других местах на выключатели не реагировали. Она видела, что через два купе есть еще один пассажир — грузный мужчина с двумя огромными чемоданами. Больше никого в вагоне, а может быть и во всем поезде, не было. Тихий поезд катился через сгущающиеся сумерки и мокрый снег, останавливаясь на больших вокзалах и просто станциях согласно расписанию.

На столе стояла забранная в пластик картонка с расписанием. Поезд шел половину дня и целую ночь, подъезжая к границе лишь под утро. В четыре утра проводник обещал разбудить Яну и предупредить о скором начале процедуры таможенного и паспортного контроля. Яна нащупала на груди вязаный бумажник с паспортом, визой и письмом Кая.

Поезд шел небыстро, то и дело пропуская составы-экспрессы. Когда он останавливался даже и безо всякой станции, снежинки начинали липнуть к стеклу и светиться странными искорками, преломляя свет фонарей. На остановках Яне становилось тревожнее, и в конце концов она опустила плотную роликовую штору.

Проводник не спешил. Вообще говоря, работы у него было много: составить списки отъезжающих, объявить всем нужные предупреждения, предложить меню кухни вагона-ресторана. Но, конечно, он мог и не торопиться: два пассажира на целый вагон не составляли для него нагрузки. Иногда, правда, один проводник в нарушение правил отвечал за два или даже за три вагона, но такое нарушение случалось редко. «Здравствуйте», — сказал проводник Яне.

Она боялась мужчин с военной выправкой, хотя бакенбарды делали проводника немножко похожим на деда Мороза.

— Здравствуйте, — сказал проводник, — пожалуйста, предъявите мне ваш билет, страховой полис, паспорт и визу.

Яна раскрыла бумажник и достала документы. Все бумаги были скреплены и вложены в книжечку паспорта.

— Посмотрим, какие документы вы мне предъявляете, — сказал проводник словно бы сам себе, — итак. Вам следовало предъявить билет, страховой полис, паспорт и визу. В то же время что мы видим? Мы видим билет, страховой полис, паспорт, визу и какое-то письмо. Видим ли мы соответствие документов запросу? Нет. Мы видим избыточность. Зачем вы дали мне какое-то дурацкое письмо?

Яна вжалась в угол и ушибла спину о железную трубку стоп-крана.

— Что я должен с ним сделать? С этим письмом? Его рассмотрение не входит в мои обязанности. В таких случаях мне видится логичным отправить письмо на утилизацию. Ай!

Яна метнулась вперед и хотела выхватить бумагу из рук проводника.

— Что такое? Почему вы на меня прыгаете? Вначале вы даете мне документы не сообразно моему запросу. А теперь вы прыгаете! У вас что, болезнь путешественницы? Потеря рассудка вдали от дома? Если это так, то я немедленно вызываю врача.

Проводник снял с пояса коммуникатор и наставил палец на белую кнопку с красным крестом.

— Ну? — спросил он после паузы.

— Я не больна. Я просто очень устала. Я по ошибке дала вам сразу же все документы, которые на самом деле предназначены для пограничников. Пожалуйста, не сердитесь и отдайте мне письмо. Это письмо от жениха, к которому я еду. Оно понадобится мне на границе.

Проводник поморщился.

— Опять вы вываливаете на меня огромное количество лишней информации, — заявил он недовольно, — но я принимаю ваше объяснение. Ваше мышление ослаблено дополнительно вследствие усталости. Тут мы видим, конечно, особенность женской психологии. Через два купе едет господин, тоже уставший. Так он мгновенно подал мне документы в точности согласно моему запросу. Ни одной лишней бумаги! Ни одной бумаги в недостатке? Раз — билет! Два — страховой полис! Три — паспорт! Четыре — виза! И все, никаких недостатков или избытков. Ну, оставим этот момент позади. Для железнодорожной компании приоритетом является ваш комфорт в пути. Пожалуйста, при любых затруднениях обращайтесь ко мне. Обязательно высказывайте все свои пожелания. Что бы вы хотели скушать для начала? Есть блины, яичница, шницель и пирожки с печенью. Также напитки: кофе, чай, апельсиновый сок, виски и боржом.

— Спасибо, — ответила Яна, — я не голодна. Я просто отдохну, спасибо.

— Ладно, — сказал проводник, — я принесу вам для начала яичницу и грейпфрутовый сок. Документы я забираю с целью составления списка. За исключением письма, разумеется, которое я вам возвращаю как следствие вашей ошибки. Счастливого вам пути.

Проводник вышел из купе и затворил за собой дверь. Письмо Кая он оставил на столе. Яна приподняла штору и поглядела в окно. Поезд катился в тот момент довольно быстро, и фонари проносились один за одним.

Вскорости проводник в самом деле принес яичницу и стакан грейпфрутового сока. Есть Яне совсем не хотелось, да и денег у нее было совсем немного — в обрез хватало на то, чтобы добраться до места. Но отказаться от уже принесенного блюда она не решилась. «Приятного аппетита, — сказал ей проводник, — если захотите еще чего-нибудь, обратитесь ко мне».

Яичница, впрочем, оказалась вкусной и как будто бы даже подкрепила Яну. До того ее даже несколько знобило, а после еды сделалось тепло. Она забралась с ногами на полку и стала мечтать о том, как доберется до Кая. Он встретит ее на пороге домика. Наверное, сразу же поцелует; Яна много раз пыталась представить себе, каковы его губы на вкус. Скоро она это узнает. Он будет одет как-нибудь красиво, по-северному. Может быть, в большой шерстяной свитер и меховые тапки. А может быть, еще как-нибудь. Он отведет ее домой, и получится удивительное: будто бы у нее есть и дом, и любовь. Кай, конечно, не станет будить ее среди ночи. Она отдохнет, выспится, а там будет видно, что дальше.

Поезд катился в сгущающихся сумерках и увозил ее все ближе к границе. Ближе к ночи Яна задремала, — не разбирая постели и, собственно, не укладываясь. Инспектор какое-то время рассматривал ее, не обнаруживая себя — ему нравилось, как она дышит во сне и как чуть-чуть шевелятся ее губы. Яна вообще была очень красивая девушка, что располагало инспектора к неспешности. Он сел за столик напротив, достал телефон, сфотографировал несколько раз ее профиль и только после этого громко объявил:

— Добрый вечер! Вот и я!

Яна вздрогнула и проснулась. Она, конечно, вначале испугалась, потому хотя инспектор был в форме и не походил на случайного хулигана.

— Вот и я, — еще раз сказал он, — я — инспектор поезда. Здравствуйте.

— Добрый вечер, — ответила Яна, спустив ноги на пол и усевшись сообразно, — инспектор? Но я уже отдала документы проводнику… Билет, страховой…

— Конечно! Страховой полис, паспорт и визу! Кроме того, вы ошибочно подали проводнику письмо от вашего жениха. Но мы, экипаж поезда, склонны считать, что это просто недоразумение, а не намерение затруднить проводнику его работу. Так что и говорить не о чем! Не беспокойтесь на этот счет. Проводник отразит это в своем отчете буквально одной строчкой. Даже отдельный раздел в рапорте выделять не будет. Он уже составил список и очень скоро вы получите ваши документы назад. Почему вы беспокоитесь? Вы не беспокойтесь.

Яна все-таки еще не совсем проснулась, поэтому не очень живо реагировала на то, что говорил инспектор.

— Моя обязанность — проверить, так сказать, в целом. Все ли соответствует правилам перевозок? Не нарушается ли важная инструкция, связанная с техникой безопасности? Самое главное ведь что? Чтобы каждый, чтобы всякий знал свое дело и свое место. Могу ли я, инспектор, посягнуть на дело проводника? Ни в коем случае, и помыслить нельзя! Может ли проводник влезть своими надушенными бачками в мои заботы? Исключено! Оказываем ли мы оба какое-то влияние на пограничника, с которым вы увидитесь далее? Абсолютно нет! Итак, вы меня спросите: зачем нужно такое разделение? Почему наша тройка не может работать в связке, в сцепке, в содружестве и агонизме? И я вам решительно отвечу: в разделении нас заключается суть общественной безопасности! Представим себе на минуту, что в поезде укрылся диверсант. Враг государства и общества. И вот он едет. Он преступен, но ограничен в своих действиях всеми нами. Что он делает? Очевидно, пытается подкупить. И если мы все трое содружественны в желании получить мзду, он не сталкивается с затруднением! А если мы трое бдим друг друга, то мздоимство практически невозможно. Или пример противоположный. Скажем, кто-то из нас заместо корректного исполнения обязанностей по отношению к молодой женщине-пассажиру начнет на нее облизываться? В случае содружественности и неразделенности нашей тройки может ужас что произойти! А так всякий следит за всяким и в случае чего не даст. Понимаете? Вот я и разъяснил вам всю систему.

Яна чуть кивнула. Ей снова сделалось зябко — может быть, оттого, что ее снова разбудили не вовремя, а может быть, из-за неприятной речи инспектора.

— Кроме нас троих есть еще таможенник. Вы с ним тоже встретитесь. Он совсем независимый, даже несколько противопоставляет себя нам троим. Очень бдительный мужчина. Вы не везете с собой ничего запрещенного к вывозу? Сейчас все запрещено к вывозу. Например, продукты питания животного происхождения. Сейчас же как — пассажиров мало, а времени на проверку столько же. Вот совсем недавно случай — едет женщина. Вслед за мужем и ребенком, но на другом поезде. Ребенок, надо полагать, совсем крохотный, грудной. Вот, кстати, нарушение: почему она такого грудного ребенка везет отдельно от самой себя? Но я знаю область своей компетенции и этот вопрос не инспектирую. Так вот, приезжает на границу. Там, натурально, таможенник. Мы наблюдаем, как он смотрит. Она красавица тоже такая вся, прямо крестьянка баварского короля. И он ей говорит: я вас, говорит, категорически не пропускаю, потому что вы везете с собой продукт питания животного происхождения. Она говорит: у меня ничего нет. А он говорит: «У вас, говорит, грудь полна молока». Мы с пограничником даже переглянулись, — инспектор развеселился, рассказывая, — и ведь не возразишь! Она вся сделалась пунцовая, стала возмущаться, чуть ли не царапаться. Ну, на пограничной станции на такой случай все предусмотрено. Собаки есть, адвокаты, все. Привели собаку специальную и адвоката. Собака со своей стороны стала ее обнюхивать и, конечно, указала на молоко в груди. Спросили адвоката. Там такой хороший адвокат, в очках, с бородочкой. Адвокат говорит: этот вопрос разрешить так просто нельзя. К вывозу запрещены продукты питания животного происхождения. В том, что речь идет о продукте именно питания, а не, скажем, о горюче-смазочном материале, сомнений нет. Младенец через это молоко питается. Вместе с тем молоко этой девушки есть продукт происхождения этой девушки. То есть продукт женского происхождения. Является ли человек и, в особенности, женщина — животным? Достаточно ли мы компетентны, чтобы разрешить такой вопрос? Тут мнения прямо разделились. Таможенник и пограничник полагали себя компетентными решить вопрос положительно. Проводник, как религиозный человек, очень возмутился и решительно занял противоположную позицию. А я, имея философский, даже немецкий в чем-то склад души, занял позицию агностическую. Получилось, что нету в нас единого мнения. Адвокат стал звонить какому-то профессору. А это же ведь раннее утро, пятый час. Нужно поезд отправлять, то есть вопрос срочный. Но дозвонились, дозвонились. Профессор, конечно, всех со сна обругал, но потом дал разъяснение — животное мол, человек. Проводник на такое плюнул и хотел было уйти, благо на таможенном досмотре он не обязан присутствовать. Но потом все-таки из интереса остался. Представьте себе положение: таможенник говорит этой женщине: освободите, мол, свои груди от продукта питания животного происхождения. Она вся, опять же пунцовая, глаза по пятаку. Но, знаете, мне кажется, у нее шок такой был, так что все как-то легко и получилось. Она так сняла сама все верхнее, ей дали какой-то тазик. Грудь, в самом деле, красивая, налитая. Но она и так, и сяк — не выходит. Может быть, стесняется мужчин. Тогда таможенник ей говорит: это мы так до следующих суток будем возиться. Давайте я вам лучше поспособствую. Ну и он обыкновенным способом, так сказать, по-римски… Что такое?

У Яны закружилась голова. Она завалилась на бок. Инспектор захлопотал. Он уложил ее по правилам: голова прямо, под ноги подушку. Платком стер пот со лба. Затем, осторожно пихнувшись, уселся на полку рядом и, сложил руки на животе и принялся ждать.

— Что вы разволновались? — спросил он, дождавшись, — тоже молоко везете? Вы не волнуйтесь. Просто требуется соблюдать правила. Мы вот, ну я, проводник, таможенник, пограничник — все мы просто следим за соблюдением правил. Но, конечно, каждый может и собственное привнести. Вот, скажем, обратите внимание: на полочке в вашем купе лежит обязательно томик Священного Писания. Это, конечно, инициатива не железных дорог, а проводника. Он, заступая на смену, раскладывает. И, сдавая вагон, собирает. Проводники вообще самое разное пассажирам кладут. Конституцию кладут новую, конституцию старую. И ничего, кстати, не преследуется. Стихи кладут — Пушкина в основном и Донна. Порнографические журналы тоже. То есть тут как повезет с проводником — Писание ли будет или, допустим, девочки. А может и вообще пустовать полка, если проводник не желает ничего пассажирам в путь положить. Ну что, пришли в себя? Приступим к инспекции? А то я вас заговорил. Вы же у нас отъезжающая насовсем. Покидаете нас, так сказать, совершенно и бесповоротно. Вы, кстати, понимаете, что бесповоротно?

— Понимаю, — Яна в самом деле пришла в себя и постаралась прижаться к стене так, чтобы зад инспектора ее не касался.

— Замечательно, — инспектор чуть покрутился и восстановил контакт, — итак, вы осуществляете выезд.

— Вот у меня письмо, — быстро сказала Яна. Она вылезла из-за инспектора и уселась на полке.

— Ваше письмо меня не докасается, — инспектор крякнул и пересел обратно напротив, — ваше письмо докасается въезда. Куда вы там поедете и к какому молодому человеку. А мы сейчас инспектируем ваш выезд.

В дверном проеме возник проводник с большими белыми меховыми тапочками в руках. «Вот, — сказал проводник, — не желаете тапочки?»

Инспектор поднялся и недоброжелательно посмотрел на проводника.

— Что у меня тут? — спросил он и шагнул вперед.

— Я тапочки принес, — отвечал проводник, глядя в ответ тоже неприязненно и без симпатии.

— Что у меня тут? — с нажимом повторил инспектор, — у меня тут ин-спек-ци-я! А можно ли мешать инспекции?

— Тапочки, согласно регламента перевозок…

— Смеешь ли ты, собака, мешать инспекции? — хамский голос инспектора грянул в тихом вагоне очень звучно, объемно и гулко.

Проводник кинул на инспектора возмущенный взгляд и исчез.

— Потеха. То и дело кто-нибудь возьмет, да и помешает инспекции. В то время как это дело важное и, в конце концов, приватное.

Яна в очередной раз нащупала на груди бумажник и вспомнила, что ей пока так и не вернули документы. Она заволновалась сильнее, хотя все происходило сообразно порядку и правилам.

— Послушайте, — сказала она, — я не понимаю. Вы пришли, вы рассказываете какие-то неуместные… истории. Я не очень хорошо себя чувствую, я предпочла бы побыть одна. Может быть, вы зададите ваши вопросы и…

— Понимаю! Понимаю-понимаю-понимаю, — быстро сказал инспектор, — разумеется. Собственно, у нас к вам нет вопросов. Нам про вас все, собственно, понятно. И я вашего времени никак не хотел занимать, а хотел вас развлечь. Впереди ведь ночь длинная. А вы тут одна. Сейчас в таких вагонах все по одному. Словом, я вам задам три формальных вопроса и вы подпишете один незначительный отказ. И все, я пойду инспектировать дальше. Совсем не страшно. Договорились?

— Какой отказ? От чего?

Больше всего Яне хотелось вначале выспаться, а уже потом беседовать с инспектором. Ей казалось, что сон даст ей в руки какие-то козыри против инспектора, проводника и даже, может быть, пограничника и таможенника. Но выспаться можно было только уже там, у Кая. А инспектор был здесь.

— По порядочку, по порядочку. Сперва вопросы, а потом отказик. Первый вопрос. Сколько вам хотелось бы иметь детей? Варианты ответа: ни одного, двух, четырех, семерых, хочу усыновить ребенка. Пожалуйста, дайте ваш ответ. Повторить варианты?

Яна даже ничего не ответила, а инспектор уже понял, что варианты нужно повторить, и сделал это с удовольствием: ни одного, двух, четырех, семерых, хочу усыновить ребенка.

— Почему «хочу усыновить ребенка»? Это ведь про другое, — Яне показалось, что ее уже не просто знобит от волнения, но что в самом деле понимается температура.

— Не предполагается разъяснения смысла, — сказал инспектор, — предполагается совершенство вопросов и вариантов ответа. Пожалуйста, выберите и перейдем дальше.

— Я не понимаю, почему вы задаете мне такой вопрос. Я не думала… да причем здесь это вообще?

— А почему вы не можете ответить? Вы вообще можете иметь детей? Вы проверяли? Сейчас ведь у нас у многих девушек и женщин с этим затруднения. Ну, знаете как это бывает…

— Я могу ответить. Я не понимаю, почему вы меня об этом спрашиваете.

— Потому что об этом имеется вопрос. Так вы проверяли или нет?

— У меня будет трое детей.

— Вас в школе должны были научить отвечать именно на тот вопрос, который вам задают. В форме нет вопроса о том, сколько у вас будет детей. В форме есть вопрос о том, сколько вы хотите детей. Оно, знаете ли, разное, может сильно различаться.

— Я хочу иметь троих детей. Как в сказке. Понимаете? Вас устраивает?

— Нет.

Наверное, у Яны потемнели глаза, потому что инспектор быстро пояснил извиняющимся голосом:

— Такого варианта ответа нет. Есть варианты: ни одного, двух, четырех, семерых, хочу усыновить ребенка. Я должен поставить галочку возле нужного штрихкода.

— Я вам ответила честно. Вы хотите, чтобы я говорила вам правду или что? Может быть, вы сами расставите галочки? Как угодно. Я плохо себя чувствую. Понимаете? Можно закончить поскорее?

Инспектор засопел.

— Оттого, что вы станете волноваться и возражать, ничего не изменится. Нам с вами в нашей совместной работе нужно соблюсти два условия. Во-первых, вы должны говорить правду. Во-вторых, есть формальный аспект — то есть собственно форма ответа. Нужно выбрать один из вариантов. И совершенно напрашивается выход из положения.

Яна не понимала, какой выход напрашивается.

— Есть ваша мечта иметь троих детей. И есть варианты ответа. Совершенно очевидно, что вам нужно привести вашу мечту в соответствие. Начните мечтать об ином количестве детей, мы заполним форму и перейдем ко второму вопросу.

Он уложил анкету на стол и воззрился на Яну.

— Хорошо, — сказала Яна, — хорошо. Напишите двух. Или четырех.

— Не могу, — возразил инспектор.

— Почему?

— А вы врете. Вы по-прежнему хотите троих детей. Вначале вы должны захотеть иметь сообразное количество детей, и уже потом дать подходящий ответ. Обман — дело скверное, нечестное. Спросите хотя бы у проводника.

Яна поглядела в окно. Они ехали через какой-то редкий лес, поэтому огни практически не мелькали.

— Я не понимаю вас. Я хочу иметь троих детей. Всю жизнь хочу так. Чтобы как в сказке. Я знаю, какие они будут. Мы говорили об этом с моим женихом. Мы знаем имена, и для девочек, и для мальчиков. Что вы городите?

— Я рекомендую вам обратиться к первому или второму варианту. Проще как-нибудь преодолеть желание иметь собственных детей вовсе, чем захотеть иметь их в определенном ином количестве. Ну, по опыту так. Хотите, я вам помогу? Я знаю много историй о том, сколь отвратительны дети в целом. Вообще это не так сложно, как вам кажется. Что у вас там «Как в сказке»? Это очень просто переменить. Хотите, я расскажу вам, как…

Инспектор недоговорил, потому что в его пухлые щеки впились ногти. Раньше инспектор думал, что это такое иносказание — что женщина царапается. Он полагал, что в случае чего женщина обыкновенно дерется, как и мужчина. Только дерется слабее, потому что она женщина. А тут он непосредственно ощутил, как женщина пытается разодрать ему физиономию. Инспектор достал из кармана небольшую черную коробочку, наощупь нажал на кнопку, убедился, что из коробочки выехали чуть заостренные железные щупчики. Потом прикинул, где должен быть живот, и ткнул. Девушка взвыла, лицо освободилось. Инспектор убрал коробочку обратно в карман и достал платочки.

Он еще вытирал остатки красных подтеков, когда Яна открыла глаза.

— Вы напрасно так волнуетесь, — сказал инспектор, но уже не доброжелательно, а сухо, — измените мечту насчет детей и перейдем к следующему вопросу. Если бы вы проверились, и мы бы знали, что вы в точности не можете иметь детей, было бы гораздо проще.

Живот болел, но не очень сильно. Плохо было скорее в целом, а не в каком-то конкретном отношении. Ощущение высокой температуры не исчезло. Яна вдруг поняла, что единственный смысл сейчас может заключаться только в том, чтобы доехать и перейти границу. Потом, с Каем, ей будет легко понять, сколько детей нужно и нужно ли вообще. Голос матери, рассказывающей ту самую сказку, вдруг стал звучать тише и куда менее ясно.

— Я не хочу иметь детей, — сказала Яна, — я хочу спать и чтобы вы вышли вон.

Инспектор приподнялся, поглядел на нее, а потом поставил галочку возле одного из штрих-кодов.

— Ну видите, как просто. Стоило ли драться из-за такой ерунды? Ну нету вашего варианта — выбрали другой. Я вам расскажу случай. Когда мы поступали в институт, нужно было заполнить графу «национальность». И вот приходит, значит, вепс…

— Как вас зовут? — перебила инспектора Яна.

— Ну, скажем, Борис Борисович, — ответил инспектор, легко прекратив рассказывать.

— Борис Борисович, — сказала тогда Яна, — давайте просто закончим с вопросами и с тем, что я там должна подписать.

— Хорошо. Следующий вопрос. Как вы относитесь к нашему премьер-министру?

Яна не отвечала, поэтому инспектор поглядел на нее вопросительно.

— Вы не назвали вариантов, — сказала она.

— Тут нет вариантов. Можно отвечать что угодно в любом объеме и в любой форме. Полная свобода, так сказать. Как вы относитесь — и баста.

Поезд сбросил ход, останавливаясь на какой-то станции.

— Я никак не отношусь к вашему премьер-министру. Мне всегда было на него наплевать.

— Трудно с вами, Яна Алексеевна, — укоризненно отозвался инспектор, — уже прямо и «вашему». И ни на один вопрос ответить не можете по форме. Вырабатывайте скорее отношение. Только искреннее. Впрочем, тут я вам легко могу помочь. Это совершенно нетрудно, правда. Не бойтесь. Вы знаете, как выглядит премьер-министр? В лицо хорошо знаете? Узнаете на фото? А на видео? Вот, посмотрите на моем телефоне. Сейчас я покажу.

Инспектор полистал что-то пальцем, запустил плеер и повернул его к Яне экраном. Он внимательно следил за выражением ее лица, а потом очень довольно сказал.

— Верю! Верю. Вот вы и выработали отношение. Быстро и замечательно. По образованию-то я политтехнолог, вот и не растерял пока навыков, работая инспектором. Вы пока досмотрите, чтобы закрепить, а я пока сформулирую сам ваше отношение. Вы не трудитесь, тут только искренность важна, а не слова. Негоже уезжать навсегда из страны, так и не сформулировав искреннего отношения к ее премьер-министру.

— Зачем вы мне это показали?

Теперь Яну еще и немножко мутило.

— Чтобы вы выработали отношение. Теперь, значит, третий вопрос. Не способны ли вы искренне любить другого человека? Есть варианты ответа: да или нет. Прошу. Только скорее. Вы сами хотели побыстрее, а затянули все невероятно.

Яна прикрыла глаза, чтобы сосредоточиться.

— Повторите, пожалуйста, вопрос.

— Конечно. Пожалуйста. Не способны ли вы искренне любить другого человека? Есть варианты ответа: да или нет. Очень просто.

— Да. То есть нет. Подождите, но это неправильно. Будет непонятно, что бы я не выбрала. Что за чушь вообще? Любой человек способен, причем тут я?

Инспектор даже не стал ничего говорить. Яна вдруг сама поняла, что на самом деле именно применительно к ней этот вопрос имеет отдельный смысл. У нее вдруг разом возникло множество вопросов к самой себе, и на все нельзя было ответить ни да, ни нет. Может быть, к Каю приедет вовсе не та девушка, которую он ждет? Она изменилась. А может, и вовсе никогда не была такой, той.

В любом случае инспектор ждал.

— Да, — ответила Яна.

— Прекрасно. Вам виднее, что именно вы имели в виду. Вот мы и ответили на все вопросы. Осталось только подписать отказик и можно идти инспектировать другие вагоны. Отлично. Вот, прошу вас. Отбывая на постоянное место жительства за границу, отказываюсь от авторских и иных прав на воспоминания обо мне. Дата, подпись.

Яна взяла бумагу в руки и перечитала сама. Документ выглядел совсем невзрачно — будто заявление о дополнительном выходном на имя начальника студенческой практики.

— Я не понимаю, — тихо сказала Яна.

— В этом разговоре «не понимаю» звучит уже не в первый раз, — сказал инспектор, — этим вы отказываетесь от разного рода прав на воспоминания о себе. И предоставляете государству право на формирование альтернативных воспоминаний о вас. Вот, пожалуйста. Государство имеет право создавать воспоминания о вас в следующих формах: книги, позиции в базах данных, свидетельские показания, порнографические и иные фильмы, записи в ЗАГСах, медицинские карты. Список не может считаться исчерпывающим и может дополняться без уведомления и подтверждения отказа. Это на всякий случай, вы же понимаете. Все подписывают.

— Каких фильмов? — переспросила Яна.

— Вам бы пошло, — нахамил в ответ инспектор, потому что разговор шел к концу, — просто подпишите вот здесь. Благодарю вас. Счастливого пути.

Яна, конечно, испытала облегчение, когда инспектор вышел. После беседы с ним она чувствовала себя скверно, но теперь ей все же казалось, что содержание этой беседы не столь уж действительно. Нужно, конечно, выспаться, а уже потом понять, чего ей в самом деле хочется. Она попыталась думать о встрече с Каем, но поняла, что это не слишком уместно. Ей хотелось перед тем словно бы умыться внутренне. Выгнать из головы инспектора со всей его порнографией, перестать волноваться и ежеминутно вздрагивать.

Она задремала было, но в дверь снова постучали.

— Да, — крикнула Яна.

— Можно ли мне к вам войти?

Весь дверной проем закрыл собой больших размеров мужчина — второй пассажир вагона. Он был грузен, но нелепо смотрелся не поэтому или не только поэтому. Нелепым было недоуменное выражение его лица, выпученные глаза, оторванные пуговицы на пиджаке, вытянутые колени брюк и нехорошая неухоженная щетина.

— Да, — отвечала Яна, — пожалуйста, проходите. Садитесь. Вы ведь не инспектор, не проводник, не пограничник, не таможенник, не адвокат и не профессор.

Пассажир подпрыгнул и выпучил глаза еще больше.

— Почему? Как еще адвокат и профессор? Какой адвокат? Какой профессор? О них ничего не знаю!

— А вам и не нужно. Вы ведь не можете быть беременны.

Мужчина явно обиделся и очень смешно попытался поправить живот.

— А поэтому для вас предусмотрены только те четверо, о которых вы уже знаете. Проходите пожалуйста, садитесь.

— Спасибо, — сказал мужчина, — а отчего вы плакали?

Яна вначале удивилась, потом улыбнулась и раскрыла зеркало. Глаза не поплыли, все было в порядке.

— Откуда вы знаете? — спросила она мужчину.

— Ну я же вижу. У вас заплаканные глаза. Мне это хорошо видно, — он застенчиво улыбнулся, — это же не в туши дело. Просто видно.

— Я стараюсь плакать без слез, — Яна почувствовала, что скверное самочувствие наконец начало отпускать ее.

— Это совсем неполезно, — отозвался пассажир, — плакать нужно, наоборот, открыто. Тогда это даже немножко полезно.

Они поглядели друг другу в глаза, а потом вместе рассмеялись.

— Вот, я принес еды, — сказал мужчина Яне, — мне, вообще-то, совсем неполезно есть. Мне полезно сидеть на диете. Но я все равно ем. Смотрите, тут у меня гречневые хлебцы и сыр. Меня зовут Степаном.

— Яна, — отвечала Яна.

Степан разложил на столе небольшую тканую салфетку с вышитым оленем, распаковал хлебцы и нарезал сыр.

— Вот, — сказал он, — прошу. Нужно обязательно съесть весь сыр до того, как мы доберемся до границы. Продукты животного происхождения запрещены к вывозу.

Яну опять замутило. Она зажмурилась и сжала пальцами переносицу.

— Ай-ай, что такое? — Степан немедленно заволновался.

— Ничего, ничего, сейчас пройдет. Просто с этими продуктами и с этим инспектором…

— Тут есть врач. Может быть…

— Нет-нет! Только не врач. Этого врача я хочу видеть еще меньше, чем проводника или пограничника. Вообще не стоит волноваться. Сейчас все пройдет, и мы съедим ваш сыр. Вас ведь тоже инспектировали, верно?

— Верно-верно. Ну, как проинспектировали? Три вопроса и подписать бумажку. Я бумажку-то… вы точно нормально себя чувствуете? Все в порядке? Ну, славно. Вот, съешьте сыр. Я сложил для вас бутерброд. Я бумажку-то и не читал. Подписал, только чтобы отвязался этот. Ну и на вопросы ответил. Там вопросы несложные.

— Да? А я едва смогла ответить, — Яна осторожно откусила кусочек бутерброда и принялась жевать.

— Нет, у меня были простые. Я даже уже их позабыл. Но какие-то малозначительные, неважные. Например, какая у вас мечта. Ну, первый вопрос такой. Конечно, ответ нужно давать по форме. Я-то сразу сказал: похудеть. Сам собою ответ выплыл, это мое первое и главное стремление было. Но инспектор говорит: тут сноска. Среднесрочная сбыточность мечты должна быть не менее «уровня три». Он меня спрашивает: насколько вероятен сбыт этой мечты? Я растерялся даже. Наверное, невысокий, если по совести-то. Хочется-то хочется, но я и кушаю, и образ жизни располагает. Но инспектор вот сразу себя проявил эффективно, он свои обязанности знает. Куда-то стал звонить, где-то справился, прямо по телефону поднял мои медицинские документы, психологический портрет, который для визы делали, жене бывшей позвонили даже. И говорит: извините, это недостаточно сбыточная мечта. Измените, говорит, на что-то реалистичное. Я тогда… — тут мужчина покраснел, — ну… тут неловко. Словом, я инспектора спросил — можно ли, чтобы не похудеть, раз нельзя, но чтобы в мужском отношении оно не сказывалось? Пусть я буду и дальше полный, но в этом отношении… Инспектор снова справился. Нет, говорит, так еще ниже сбыточность выходит. Я чуть растерялся. Ну и он мне посоветовал не насчет здоровья хлопотать, а по творчеству. Например, говорит, можете мечтать научиться играть на скрипке. Сбыточность всяко повыше будет, чем со всяким здоровьем. А я никогда музыкой-то не занимался. Но ничего, оценили сбыточность, получилось, что как раз под три выходит. Инспектор мне подмигнул и потихонечку пошел навстречу — засчитал мечту. Так что теперь я не мечтаю похудеть, а мечтаю научиться играть на скрипке. Девушки любят, когда мужчина играет на скрипке?

— Некоторые любят, — отвечала Яна.

— Ну вот. Второй вопрос, кстати, был про женщин. Выбрать главные черты женского характера из списка. И список. Там и не разберешь, что имеется в виду, и список странный, и всего три можно выбрать. Ну, я как-то выбрал, но, признаться, уже не помню, что и как. А третий вопрос — что вы считаете своими сильными сторонами. Тут мы с инспектором возились-возились. Ничего не подходит. Чуть-чуть, да не подходит. И он мне говорит: ладно. Раз у вас никаких нормальных сильных сторон нету, мы в порядке исключения введем в форму ответа дополнительный вариант. Укажем «Не имеется». Так что инспектор мне в целом показался вполне способным в случае чего пойти навстречу, видите.

Яна старалась понять, в какой момент мужчина перестал ей нравиться. Вначале он показался забавным и симпатичным. Да, собственно, и не переставал быть таковым. Но нравиться перестал.

— Мне инспектор тоже помог, — сказала она, — я прошу прощения, спасибо вам за провизию и за то, что заглянули. Но я не очень хорошо себя чувствую, мне бы побыть одной, если вы позволите.

Степан немножко удивился, что его так резко начали прогонять, но поднялся немедленно.

— Разумеется, — сказал он, — конечно. Я пойду. Я если что — через два купе. А вы укладывайтесь отдыхать. Сейчас вечер, а границу только под утро проезжать. Спокойной ночи. Приятно было познакомиться, Яна.

Когда в дверь постучали и зажгли свет в купе, поезд уже стоял на какой-то станции. Дверь отъехала в сторону и в купе вошли двое мужчин в форме — один в зеленой, другой — в синей.

— Доброе утро, — вразнобой, но одновременно сказали мужчины, — пограничный контроль. Доброе утро. Поднимитесь, пожалуйста.

Яна села на полке и кивнула головой. После сна она снова скверно себя чувствовала. Живот, конечно, уже не болел, но озноб и тошнота вернулись.

— Проводник передал нам ваши документы. В дополнение к ним требуется письмо. Покажите нам ваше письмо.

Письмо было на месте, в бумажнике.

— Посмотрим, — сказал мужчина в синей форме, — посмотрим, что вам тут пишут. Что это за ерунда? Где перевод? А, вот. А то напишут на своей тарабарщине, а я чего? Я не разбираю. Настоящим подтверждаю, что Яна такая-то является моей невестой… хм. Ну ладно. И следует… Как вы познакомились-то? Граница же на замке. Тоже мне. Я вот считаю, что перед браком обязательно нужно друг с другом… поспать. А то вдруг не понравится. Ну ладно, ладно, молчу. Вы, конечно, понравитесь, чего уж тут. А вот он вам… молчу. Молчу и читаю. Так. Подтверждаю, гарантирую… так. Все по форме. Теперь идентификация. Вот ваш паспорт, а вот вы. Посвети-ка.

Таможенник достал из чехла огромный черный фонарь, наставил его на Яну и нажал на кнопку. Холодный голубой луч совершенно ослепил ее.

— Уберите руку от лица, — потребовал пограничник, — мне нужно сопоставить ваше лицо с фотографией. Смотри, какой у нее нос. На фотографии не видно. У Катьки такой же. Ладно. Туши. Она это. С моей стороны возражений нету. Можно ехать.

— Ладно. Тогда я. Что везем? Только личные вещи? Продукты питания животного происхождения везем?

Яна еще ничего не видела, поэтому просто помотала головой, не глядя на таможенника.

— Отлично. Проверим это утверждение. Вельзевул, иди сюда. Нюхай.

Он вышел из купе и сразу вернулся, ведя на поводке средних размеров овчарку с порванным ухом и проплешиной на загривке.

— Нюхай, — сказал собаке таможенник.

Вельзевул немножко постоял между полками, поворачивая лобастой головой, а потом сел.

— Вот, — сказал таможенник, — так я и думал. Имеются продукты питания животного происхождения. Возмутительное нарушение на границе.

Яна вскинулась было, но сил совсем не было. Она решила, что возмущаться бесполезно. Пусть лучше поищут и не найдут.

— Сейчас я вызову команду для тонкого поиска, — сказал таможенник, — подождем. Вельзевул, выходи. Ты больше не нужен. Уведите Вельзевула.

В коридоре вагона кто-то ходил, но чиновники в форме загораживали дверь, и Яна никого не видела. Они тихо переговаривались о каких-то собственных делах, не имеющих к Яне отношения.

— Вот, несут, — сказал наконец таможенник.

В большой клетке плотного пластика с гербом таможни на боковой стенке сидел бурый хорь. Он смотрел через дверцу блестящими глазами и крутил носом. Таможенник снял крышку, ухватил хоря за бока и посадил рядом с Яной на полку.

— Ищи, — сказал он.

Хорь поначалу просто сидел, оглядываясь и принюхиваясь. А потом вдруг стал карабкаться, царапаясь, по яниной руке, к плечу. Она отпрянула, но зверек держался крепко. Он взобрался к ней на плечи, еще покрутился немножко, а потом ткнулся мордой прямо ей в губы.

— Вот и поцеловались, — сказал пограничник.

— Вот все и вскрылось, — сказал таможенник, — вы недавно ели продукты животного происхождения. И теперь беспардонно хотите их провезти через границу. Обман раскрыт.

У Яны снова закружилась голова.

Когда она пришла в себя, количество людей в купе заметно увеличилось. Она признала по описанию адвоката, который связывался с кем-то по телефону. В лысоватом человечке, усевшемся напротив, угадала врача. А в коридоре, за спинами таможенника и пограничника, стояли уже хорошо знакомые проводник и инспектор. Они спорили о чем-то вполголоса, причем проводник возмущался, а инспектор посмеивался.

— Пришли в себя, — спросил у Яны врач, — здравствуйте. Я врач. Ситуация-то выходит неправильная, верно? Провоз продуктов питания животного происхождения. Если я правильно понял, сыр? Дайте-ка я еще раз погляжу.

Он приподнялся, потянулся вперед, как-то ловко разжал янины челюсти и сунул нос ей в рот.

— Да, точно, сыр — уверенно сообщил врач, отпустив ее и снова сев, — ну что отплевываетесь? Я врач. И не волнуйтесь. Вон, вас прямо трясет. Сейчас мы выясним скорость вашего обмена веществ и узнаем, можно ли считать, что вы везете сыр. Или что обмен ваш быстр, и вы уже не везете сыр. Ну что там?

— Связи нет, — отозвался адвокат, — не могу дозвониться ни до архива, ни до профессора, ни до кого.

— Это у нас бывает, — сказал таможенник, — что нет связи. На нет, как говорится, и суда нет. Удаленный пограничный пункт, вышки далеко. Вот и не ловит.

— История болезни, значит, недоступна. Экспертиза недоступна. Значит, требуется медицинское освидетельствование. Анализы взять, оценить скорость обмена веществ. И дать заключение — сыр это сейчас внутри вашего организма, или уже не сыр.

— В городе есть больница, — сказал таможенник, — сходите туда, пройдете обследование и вернетесь назад. Недалеко, километров десять. На следующий поезд вас посадят и поедете себе к своему… как его там? Каю. Ну что, ссаживаем? Кто за?

Яна упала в снег почти сразу, сделав всего два шага.

— Не идет, — сказал инспектор, глядя из двери вагона.

— Каждый сам выбирает, каким путем и как идти, — отозвался таможенник.

— Она не замерзнет? — спросил пограничник, — холодно же. Тридцать градусов. Чего она лежит? Курточка неубедительная у нее. Штаны тонкие. Под штанами есть колготки?

— Есть, — ответил врач, — я проверил.

Поезд мягко тронулся и тихо покатился к государственной границе.