Артём Рагимов

Сборник стихотворений

Песчинка

В состоянии алкогольного опьянения
в ночь с воскресенья на понедельник
Александр Иванович штурмовал отделение
банка (с целью занять там денег).

Потому что жизня — не пустыш гороховый,
даже самые светлые чувства требуют инвестиций.
А особенно — любовь к Лизавете Моховой.
С ней без денег ему бы пришлось проститься.

Потерпев неудачу, он слонялся по улицам немощёным
и грубил коммерсантам в ларьках, угрожая пожаром им,
и стрелял по прохожему охолощённым
(как и сам он уже третий год) макаровым.

Потому что любить завещали ближнего, а не дальнего, —
колея не его, но он едет по ней уверенно.
В мире капитализма нет ничего капитального,
а Россия прибита к Земле истуканами Ленина.

В отделении — но не том, где дают наличные, —
ему стало себя почему-то жаль.
В разговоре с бомжом рассуждал о границах личности
и увидел Вселенскую Мудрость в глазах бомжа.

Потому что, — майору кричал он осипшим голосом, —
не причина заставила выйти из дому, а причинка!
Что есть ты со своею звездою в масштабах Космоса?
Материальная точка. Плевок. Песчинка.


Разговор со смертью

Ты как-то слишком держишься за жизнь.
Зачем всё это было, брат, скажи?
Родился, рос, любил, окончил школу,
Пил пиво, водку, дрался по приколу
И покурить ходил за гаражи.

Гляди-ка, появляется роса
И солнышко встаёт, жужжит оса —
Но всё не для тебя, как в старой песне.
Давай со мной, там всяко интересней,
Чем в этом поле слушать голоса

Вороны, для которой ты — обед,
Парней, которым девятнадцать лет,
В окопах, для которых я не внове.
Теперь ты замерзаешь в луже крови,
Кого-то ждёшь, но смысла в этом нет.

Чего ты улыбаешься, дурак?
Подумай: я пришла не просто так.
Давай быстрей молись своей Матроне.
Ты, книжно выражаясь, в красной зоне
И до зелёной не дойдёшь никак,

Но лихо приближаешься к черте.
Я заберу тебя скорей, чем те,
Которые ползут сюда на брюхе
С носилками и ловят оплеухи
На безымянной этой высоте.

Солдат распределяют по частям,
А после собирают по частям.
Ты жил в кредит, гони мои проценты!
В тебе, собака, веса целый центнер,
Так что не слишком радуйся гостям.

Напрасно ты торгуешься с судьбой…
А, впрочем, надоело, чёрт с тобой!
Пошла арта — лечу на их опорник.
Увидимся, о тленного поборник!..
И Смерть ушла с закатанной губой.


Научись отличать семена от плевел…

Научись отличать семена от плевел.
Посторонних от тех, кто взаправду верен.

Обезболом укол от укола шилом.
Сущий ужас от выдуманных страшилок.

Летний дождик от только начавшей бури.
Почитание Бога от веры в гурий.

Женский смех от такого же, но пустого.
Научись — и тогда выходи из дома.


Час до обеда

Cтарики говорят как один:
не успели опомниться — жизнь пролетела.
Под матрасом заначка на смерть,
впереди только год или два, или три —
несерьёзные страшные числа.
Вот и банки не верят седым головам
и кредиты давать не хотят.

Молодые же тратятся на пустяки,
занимаются чем попало.
Впереди ещё столько всего —

мы успеем,
успеем,
успеем.

А потом вдруг становятся стариками
и на полном серьёзе боятся закрыть
на задвижку дверь туалета.

Почему так выходит?
У нас впереди
двадцать лет, тридцать лет —
хоть полвека.

Столько времени, что, если так посудить,
и представить его не сумеешь.

Но всё это, конечно, слова,
а вообще,
мы коптимся не семьдесят лет,
даже если окольным путём добрались
до восьмого десятка.

Мы живём
две недели до отпуска, день
до зарплаты и час до обеда.

И всё время стремимся
года разменять
на такую вот
мелочовку.


Одному офицеру

Под шум скрыпучих половиц
В прохладе мазанки-белянки
Встречать рассвет и слушать птиц,
Мечтать о скромнице горянке.

Стоит оплывшая свеча,
Её дымок горяч и чёрен,
И всё как будто невзначай
Глядит из зеркала Печорин.

Кимарит в облаке Машук,
Тепло и сладостно в постели,
Но слышится в сенях: «Прошу,
Пора пожаловать к дуэли…»

Нет, это сон, забудь о нём!
То за стеной скребутся мыши…
Мы, брат, подольше поживём,
Мы столько доброго напишем!

О том, что любят только раз,
О горькой доле человека,
О том, как прячется Кавказ
В тени уснувшего Казбека.



Экспонат

Серёге не сидится в блиндаже,
Он любит погулять, он любит полетать.
А также обожает рассказать
О всякой ерунде. О полной ерунде.

И вот он как-то утром прибежал,
Зовёт: «А ну идём, увидите музей!»
Повёл своими тропами в туман,
В раздолбанный окоп на лесополосе.

«Смотрите!» — говорит и указал
Прикладом на кусты. И знаете чего?
За ними был Pz. Kpfw —
Короче, старый танк, в натуре экспонат.

Немецкое железное говно
В расцветке ВСУ, сгоревшее дотла.
Мой прадед, воевавший под Москвой,
Наверное, таких спалил десяток штук.

Туман. Кампфваген. Призраки войны.
Тут Серый говорит: «Я будто бы во сне.
Мне типа снится сорок третий год
И чёрная трава, и Курская дуга».

А мы стоим киваем головой,
Нам нечего сказать, но, странные дела,
Как будто стало легче на душе
И верится сильней: победа впереди.


В Тевтобургском лесу

Я тоже в Тевтобургском был лесу
И думал, доживу ли, донесу
До лагеря свой горб и мокрый скутум.

Холодный ливень по лицу хлестал,
Скакали тени чьи-то по кустам,
Германский проводник нас только путал.

По сумрачной земле, как на парад,
Мы шли — и вдруг на шлемы град.
Расскажешь нам, как после победили?

Горячей спатой прижигая нить,
Попробуй это мёртвым объяснить —
Но легионы не вернуть, Квинтилий.

Запомни, Рим, своих покорных слуг,
Произноси порой их имя вслух.
Убитому некстати роль провидца,

Но Август, как всегда, не виноват.
И не надейся, что проймёт сенат
Тревожный сон израненных провинций.

Недолго опускается топор.
Мы пали там, досада до сих пор
Болит в моей груди, как ржавый пилум.

Былое повторяется опять —
Предателю Арминию плевать:
Что Вотану служить, что жёлтым вилам.


Одиссей Телемаху

Пора идти. Простимся, Телемах.
Пустой баркас ветра не гонят в море.
Что я найду: победу или горе?
В каких увижу зиму теремах?

Будь трижды проклят глупый Менелай!
Я лягу у стены или на рифы —
За мной присмотрят рыбы или грифы.
Меня не знаешь — но не забывай.

Я не вернусь. Скорее Дионис
Изменит своей пагубной привычке.
Спроси курить и тихо оглянись
Вослед бегущей к Трое электричке.


Сто домов

Запреты, не прочитанные вслух,
вы верно нам служили тормозами,
и жили мы с закрытыми глазами,
невольно обратившиеся в слух.

«Два тридцать», — говорит сова-часы.
В сыром сарае, пахнущем мышами,
как прячется карась за камышами,
мы проводили жаркие часы.

Смерть за бетонкой лязгала косой,
но мы умели умереть красиво:
с мечом в руке, ужалены крапивой,
гроб — старый ящик, пыльный и косой.

Играла циркулярная пила,
шпана у плит бетонных зиккурата —
могилы неизвестного солдата —
июньский дождь за упокой пила.

Никто не скажет, где наша черта,
и пусть мы этой пяди не увидим,
там всё, что любим мы и ненавидим.
И бережём. И больше ни-чер-та.


Этот город тебе к лицу

Этот город тебе к лицу.
По крыльцу, приподнявши ворот,
ты выходишь на улицу
в перевязанный дымкой холод
и шагаешь мимо рябин.
Друг на друга в грозди похожих
ягод много, а ты — один,
даже если среди прохожих.

Этот город тебе идёт —
не навстречу, а так, на фоне.
Ты — планирующий самолёт,
диск на сломанном телефоне.
Сдвинув плечи, даёшь круги,
как Вергилий на карте ада.
Если думаешь «помоги»,
всё равно говоришь «не надо».