Рома Дека́брев

ПОД СИНИМ СОЛНЦЕМ (роман). Отрывок

Вроде так не бывает,

Чтобы какой-то цвет называли
Цветом печали…
На горы, поросшие криптомериями,

Опустился осенний вечер.

Дзякурэн-хоси, японский монах и поэт

1. aurora aurea

— Как вам удобно рассчитаться?

Мужчина, не отрывая потупившегося взора от поверхности стола, опустил руку в карман висящего на спинке стула пальто. На секунду он замер, представив, как вытащит слегка смятые купюры на свет и протянет их официантке.

— Что это? — та, в свою очередь, вынуждена будет, испугавшись, отпрянуть.

— Мне кажется, вы всё же неплохой человек, — ответит после некоторой паузы он.

— Спасибо…

— Но зачем вы улыбаетесь?

— Простите?

— Даже тем, кто этого не заслуживает.

— Я вас не совсем понимаю.

— Мне. Вы абсолютно правы! Конечно, как и всегда я имею в виду себя и никого другого.

— Спасибо, но не могу взять, здесь слишком много.

— Возьмите, пожалуйста, не опошляйте этот и без того пошлый момент. Здесь не так уж и много, вряд ли хватит, чтобы изменить жизнь. Мне они больше ни к чему, а вам, возможно, пригодятся, — настоял бы он, небрежно кинув деньги на столик. Голос его при этом звучал бы сжато и неестественно. — И ничего, ровным счётом ничего я не хочу этим сказать.

Затем он накинет драповое пальто три четверти незамысловатого кроя, расправит воротник, и уже соберётся выходить в пасмурный полумрак тверского утра, как вдруг (неожиданно даже для себя самого) совершит рывок, крепко схватив и без того озадаченную девушку чуть выше бледного худощавого предплечья и процедит сквозь зубы:

— Я только хочу задать вам вопрос, не обижайтесь, но как вам удаётся не ненавидеть себя? Как удаётся жить и не презирать каждую частичку себя?

— Отпустите, — единственное, что сумеет пролепетать она.

— Поймите, мне бы сейчас эта информация очень пригодилась.

— Уходите, — девушка вырвалась и, не прекращая любезно улыбаться, лицом к нему направилась за прилавок.

— С вашего позволения, — он и сам, испугавшись своего поступка, немедленно шагнул к выходу, для чего-то пародируя её улыбку. — Вы даже не представляете, во что ввязались.

Так они, не отрываясь, смотрели друг на друга, делая по одному шажку, пока их не разделила колонна с зеркалами: он увидел вдруг свою рожу, и улыбка сползла на нет; она увидела себя, и улыбка сползла.

Вот уж хлопнула дверь, звякнул китайский колокольчик учтиво, а она ещё пару минут потрясывалась в некоторой нерешительности — одна в пустом средней паршивости кафе. Посетители редко бывали в такую рань. Деньги, небрежно разбросанные на столе, она, конечно, не возьмёт — он ведь может в любой момент вернуться, а она будет                                       всё также беззащитна. Оцепенение сменилось слабостью, голова повисла в бессилии и ноги подкосились; ей бы немного, хоть самую малость побыть в тишине, а не давиться истошным воплем города, но люди ведь уже чистят зубы, разбивают о стену будильники, одеваются, проклиная неугодные штанины, колготы и первые выпуски новостей, чтобы через полчаса уже вовсю шаркать по улицам, переходить пешеходные переходы, пересекать реки. Они жить не могут без крепкого кофе, топчутся в очереди за место под солнцем, которое не греет, а она даже заплакать не состоянии: проматывает в голове последние четыре лицемерных года жизни и последнюю каплю взгляда безумца в её и без того переполненную бочку неудачных попыток приспособиться. Проникающий в голову скрежет метро (которого нет). Синяк на руке останется, больно… сегодня же она уволится… нет, просто уйдёт и не вернётся никогда в это паршивое заведение. Теперь уж поздно откладывать на потом… нужно собрать вещи, переодеться… или так бежать, прямо в дурацком джинсовом комбинезоне? А дверь за собой закрывать? Оставить записку или облить здесь всё бензином, чиркнуть спичкой, а затем, скользнув ягодицами по капоту, прыгнуть в свой «Корвет» пятьдесят восьмого года с откидной крышей (которого тоже нет) и умчаться навсегда в бескрайнюю пустыню… на на-на-на на-на-на — из радио. К чёрту всё, в конце концов, так и подохнуть можно в ожидании случая, нет больше удачи, есть только собственная воля, и ей здесь не место: пустые профили тащатся за сигаретами в круглосуточные супермаркеты, чтобы покурить прежде, чем забиться в общественный, чтобы успеть попить горячего, чтобы потом пойти и сесть на… нет, раздеваться немыслимо, надо быть готовой — он может вернуться или даже не один — бежать… пошло оно все к чёрту… себя не ненавижу? Да откуда ты взял это?

Так и колебалась она, будто гаолян на ветру, пока следующий посетитель не показался на пороге. Девушка вздрогнула от испуга, но быстро взяла себя в руки и направилась к столу, даже не пытаясь выдавить из себя улыбку. Сейчас быстренько от него отделается и после уже…

— Доброе утро, — поприветствовал её пожилой мужчина и уставился на неё в ожидании какой-нибудь реакции.

Что угодно, только вот не…

— Доброе утро… — ответила она.

— Никого?

Девушка покачала головой отрицательно.

— Хорошо, значит, успел вовремя! Будьте любезны, милочка, кружечку одну капучино без пенки. Сегодня у нас какой день? Понедельник? А знаете, давайте ещё и без молока, — с широким жестом старик трясущейся рукой отодвинул стул и уселся за столик.

— Может, вам ещё и без кружки?

— Нет, кружку, пожалуй, принесите.

— Что-нибудь к кофе?

— Свежая выпечка у вас есть?

— Все вчерашнее.

— Пойдёт! Тогда можно мне круассан попышнее, Надя, — добавил он, жеманно сощурившись, прочитанное на бирюзовом бейджике имя.

— Я посмотрю… — ответила та, звеня комом в горле, её внимание на мгновение заняла элегантная трость с массивной позолоченной (на сто ли процентов позолоченной?) рукоятью в форме рыбы.

На обратном пути Надя сделала небольшую петлю к столику в углу, где ещё час назад мирно сидел, уткнувшись в рукав, странный парень, самый обычный, внешности которого она почти не запомнила… кажется, с виду — произвольное число от двадцати до тридцати, свитер болотного цвета и взгляд — отрешённый.

— И не могли бы принести вазу, для моего букета.

Надя на букет и внимания не обратила.

Старик показательно выгнулся из-за своего столика, чтобы проводить взглядом Надину фигуру. Деньги она взяла, кривя душой, пересчитает их потом, но сразу видно — значительная часть купюр по пятьсот и даже по сто, а значит, пачка лишь выглядит внушительно. Действительно, не так уж и много. Она бы в сто раз больше отдала, лишь бы всего этого не случилось. Но кто её будет спрашивать, а так хоть компенсация небольшая за моральный, так сказать, ущерб. Надя достала из холодильника вчерашний круассан с ванильным кремом и положила его в неидеально чистую микроволновку. Куда тут нажимать? Столько раз делала это на автомате, а теперь будто из головы выпало. С третьей попытки получилось. Таймер отсчитывает назад. По-хорошему, надо избавиться от денег как можно скорее… да, она обязательно избавится.

Но что в таком случае делать дальше? Нужно ли вообще что-то делать? Или просто притворяться, будто ничего не случилось? Не самый худший план. Вот снова это обманчивое чувство несправедливости и выжигающего внутренности стыда: можно ли было избежать этой ситуации? Вдруг она сама что-то не так сделала, как-то не так посмотрела? В конце концов, неужели она ничему не учится? Может, и правда спасибо ещё нужно сказать, что не убил, не покалечил? Дура, соберись, — ударила себя по щекам. Рука горит в том месте, где он схватил. Чёрт. Сидел же нормально, что могло его спровоцировать? Думай, думай, думай! А вдруг снаружи ждёт?..

Не ждёт. По улочкам идёт, посвистывает.

888

Молодой же человек в это самое мгновение и впрямь не поджидал Надю, шёл, трепетно придерживая небольшую шляпу и восстанавливая в памяти последние четыре часа своей жизни. Он бездарно пролежал их лицом на деревянном столике подле окна, за которым беззаботно покачивалось из стороны в сторону туманное море, и во что всё вылилось? Неужели он сделал это по-настоящему? Нехорошая сцена, ах нехорошая. Почему он поступил именно так, а не иначе? Зачем напугал девушку? Разве она в чём-то виновата? Разве это похоже на его обыденность? То есть, неужели есть хоть малейшая вероятность, что он так делал вчера или сделает завтра? Или, может быть, без этого инцидента ему слишком гладко дышалось? А теперь придётся расхлёбывать ещё и это. Сорвалось, да и всё, бывает — нахлынет и тут же отойдёт… да не тут-то было: клаксон бело-красной «Газели» позади разбудил задремавшего перед светофором водителя легкового автомобиля, тот ответил пронырливым сигналом и лениво тронулся с места. Очень кстати. Молодой человек обогнул искорёженные каркасы автомобилей, которые с чудовищной силой впечатались друг в друга, под ногами зашуршала стеклянная крошка.

Зря. Зря. Зря.

Должно быть, имели в виду «Renaissanc», но получился «Renessans». В каждом городе есть забегаловка с подобным именем: пельменная «Estétik», рюмочная «Cammil Fo». В мире нет силы, способной запретить их владельцам в вопросах коммерческой геральдики доходить до эсхатологического экстаза. Если бы не ошибка в названии, я бы, может, никогда не зашёл вовнутрь, но это наплевательское отношение к элементарным словарным догмам не смогло оставить меня равнодушным. Я ощутил кожей и волосами знакомое потрёпанное помещение, в основном даже волосами: посредственная атмосфера. Что за воля заставляет меня приходить сюда снова и снова?

Зря, зря, зря.

Сижу себе за столом, зарывшись лицом в руки, пытаюсь спастись в своём жизнедарующем оазисе темноты, где только изредка проносятся цветные пятна — что-то по недоразумению оставшееся от восприятия остального. Хотелось бы и от этого последнего избавиться; брало своё утро, о чём я догадывался по косвенным признакам. Каким? Забавно… но любопытство периодически подталкивает глаза рыскать в поисках неизбежных просветов в несовершенном убежище, противиться этому не так уж и просто. Да и незачем. Со стороны служебного помещения доносились слабые позвякивания посуды. Кто здесь? Не натворить бы лишнего. Вот глаза, наконец, наткнулись на щель — и опять ничего особенного — какие-то мертвенно-скучные разводы на невнятной шахматке пола, не помню, зачем поднял голову, наверное, чтобы убедиться, что тусклый свет лампочки и правда отдаёт какой-то тощей сухожелтизной; надо поскорей уйти отсюда, но выползать из угла не хочется — не потому, что здесь уютней, чем где-то, или меня никто не ждёт дома (есть ли у меня вообще дом?). Зашёл в уборную, умылся холодной, а когда опустил руки в сушилку, она не сработала.

Пахло точно уж не renaissanc, вперемешку с арабикой угадывается какая-то пережжённая кислятина — перегар не выветрился после небольшого инцидента с проводкой прошлой осенью. К резким запахам быстро привыкаешь, тогда сквозь несвежее дыхание монументальных стен слышится тонкая нотка фосфорорганического инсектицида — последствия симптоматического лечения от хронической болезни столетних зданий. Каждый последний понедельник месяца — санитарный день. Этот купаж всевозможных ароматов не знаком с понятием времени, в нём содержится одновременно и послойно вся насущность, начиная с закладывания фундамента, и никакой хлоркой — хоть литрами лей её в углы — его не вытравить, и никакими сандаловыми диффузорами его не замаскировать.

Заставить сразу же выйти на улицу не смог: окружающая обстановка способствовала, чтобы я снова спрятался в складках рукавов серо-зелёного шерстяного от сухожёлтого света лампочки, подвешенной без абажура (косметический ремонт вследствие всё того же инцидента) прямо под потолком, от тусклых багровых разводов сомнительного происхождения на полу, от этих заляпанных обоев под шёлк, криво наклеенных, от одинокой полуофициантки-полукухарки. Она, кажется, не рада появлению столь раннего посетителя, и правда, с чего бы? Наверняка предпочитает дремать за стойкой; время от времени заглядывает в мой угол, таращась на меня своим отливом турецко-голубой краски любезно и немного вопросительно.

Новенькая. Но как это возможно? Я молчу и почти не смотрю на неё, и она уходит. Гордо подёрнутая головка на хрупкой шее в такт раскачивает собранными в хвост волосами. Под глазами — стойкие мешки от скопившегося недосыпа — то и дело ускользают они от прямого контакта; из косметики только лёгкая тушь, застывшие в фарфоре губы слегка напряжены и как бы подтянуты, что сообщает о некоторой подвижности мыслительного процесса — каждый свой шаг она будто пытается продумать наперёд, оценить возможные последствия от действия, и, кажется, тут же жалеет о сказанном. Выражение такое серьёзное, будто это невозможно — добиться он неё улыбки, лишь брови слегка удивлённые и добродушные препятствуют цельности сурового образа. И всё же она заставляет себя расплываться в улыбке, каждый раз, когда подливает мне фильтрованный кофе. У неё совсем не получается по-настоящему выражать удовольствие от процесса, либо же она не пытается скрыть свою неприязнь. Теряется, находится и снова теряется. Что она здесь забыла? Она же совершенно случайный человек, так быть не должно — надо её спасти. Но как?

В мельчайших подробностях с этого ракурса мир начинает казаться слоёным тестом, и хоть наплыва особо положительных чувств это не вызывает, зато знатно красит моё времяпрепровождение. В таком состоянии я могу сконцентрироваться на исследовании стола, за которым сижу, полностью погрузиться в созерцание хлебных крошек и брызг кетчупа, наверняка оставшихся ещё со вчерашнего вечера — вряд ли здесь кто-то побывал до меня сегодня. Я принимаюсь от безысходности восстанавливать причинно-следственную связь, примечаю на поверхности стола несколько колотых ран, превращающих кетчуп в кровь.

— По карточке или наличными?

— По карте, — сказал, сделав акцент на телефоне в руке.

С улицы веяло прохладной сыростью; насколько бы точно эта отчётливая жжёная примесь в кофейном духе не вписывалась в моё состояние, самое время было бежать: набросил на себя пальто, напоследок оставил чаевые через приложение, раскланялся и всё, точка, ничего такого, не кусал Надежду за руку, не швырял деньги. Домой, побыстрее оказаться дома.

2. the gridiron

И здесь человек отступил и убежал. И звери съели его. Это не было насилием, Он годился в пищу для омерзительного пира.

Антонен Арто. Покончить с Судом Божьим

Сковывающий страх не покидал девушку, не давал вздохнуть полной грудью, зачем взяла деньги? Теперь внутри всё застыло, будто в предвкушении приближающейся катастрофы; от рук не отвязывается дрожь; попыталась наметить принадлежность предметов по отношению к себе и себя по отношению к предметам: кружки разных мастей, шкафчики, кофейный рожок, кассовый аппарат, джиггер — всё это она видела будто впервые, вдруг звякнула микроволновка… чёрт… забыла совсем о круассане для престарелого мудака, надо же, и такое бывает, что с возрастом прибавляешь не мудрости, а пороков, и сразу на лицо все мерзости, ай, обожглась, круассан совсем плох, надо бы погреть новый, да хрен с ним, заслужил, пусть подавится.

А тот парень: второй раз в жизни она не могла припомнить внешность человека; как бы она не старалась мысленно свести отдельные детали в одно, попытки были обречены на провал. Неочевидная асимметрия лица: один глаз был печальным и никак не подходил другому — нерасторопному, с лёгким налётом горделивости; ни вместе, ни по-отдельности они не желали накладываться на каркас скул, тут же болтался абсолютно посторонний нос, отвлечёшься на секунду — и всё рассыпалось. И в то же время до происшествия она бессознательно заключала о привлекательности: «с таким бы сходила попить кофе», да вот незадача — для этого ей не нужно никуда идти, она ведь сама варит кофе — столько, сколько душе угодно, лишь этим и занимается…

Вообще, лица Надя обычно фиксировала очень даже неплохо, здесь сказывалось её кратковременное (очередное) увлечение техникой фотокомбинированных портретов. Похожее на теперешнее чувство она испытывала, когда тренировки ради придумывала внешность на ходу: тысячи вариантов надбровных дуг, носов, подбородков под разными углами в разном свету роились под остриём карандаша, рука, не следуя за мысленным прототипом, решала сама в последнее мгновение какую линию провести, — чаще всего в итоге на свет рождалась комбинация, не поддающаяся анатомической логике.

По виду и не скажешь, что именно с ним не так, совершенно безобидный, даже немного располагал своей стеснительностью; от этого ещё страшнее — когда снаружи пустота, нерешительность и ещё эта принципиальная несводимость в одно целое. Ни следа топорной самоуверенности или же, напротив, обидчивой зажатости, допускающей в своей кульминационной стадии даже и насилие, — это довольно легко распознать и соскользнуть. Здесь другое: чистой воды безумие. Лишь в момент нападения (могу ли я называть это «нападением»?) до того бесцветные глаза его озарились вспышкой презрения и какого-то измождённого ужаса, и тут же за ними последовал затаённый стыд… (что это? мне показалось, или ты уже близка к тому, чтобы простить его и пожалеть?) Непростая задача, залезть такому человеку в голову и дальше — проникнуть в его мир, выстроить историю, понять, какие причины могли подтолкнуть к агрессии. Какой он в семье? Среди друзей? Есть ли у него вообще друзья, семья? Даже не пытайся в этом разобраться (в конце концов, всё равно окажется какая-нибудь местечковая чушь, пустая трата времени (очередная)), только попробуй; себя не ненавижу… подонок, знает, куда и как бить, чтобы кровь не останавливалась.

Посмотрела на круассан, на вафельное полотенце, которым держала раскалённую тарелку, да как швырнёт с размаху в потолок: круассан прилип к решётке вентиляции, тарелка в дребезги, сыплются осколки со звоном… импотент престарелый глаза вылупил, не знает, что и сказать, а сказать надо, девушка улыбнулась со всей злобой и, на ходу сбивая стулья, перечницы, салфетки, которые полночи поправляла, швырнула деньги на стойку, за моральный ущерб, так сказать, и направилась прямо как есть, в фирменном комбинезоне и фартуке, к выходу, напоследок сорвав ненавистные колокольчики… и плевать ей на того психа, что поджидает её, она не боится, напротив, хорошо бы встретить его да высказать, как есть,  надо же, себя не ненавидит! Всей душой! Ненавидеть себя — это самое ценное, что есть в её жизни, и это она отдавать не собирается без боя!

888

Не поджидает.

888

А что делать? В памяти всплыли многочисленные статьи и посты: в полицию не обратиться за отсутствием состава преступления, в итоге себе ещё сослужишь медвежью. В подтверждение приводятся статистические данные, примеры из личного опыта, резонансные случаи, и не остаётся места сомнению — никто не воспримет тебя всерьёз. Но несмотря на внутренний зуд, у Нади не получается без серьёзных поблажек представить существование мира, в котором была бы достижима справедливость.

Сидела скорее даже возмущённая, а напротив — с круглым носом и кривым ртом сержант (наверное) пялился, посмеивался и пожимал плечами: а чего ты, мол, сама-то хотела в таком-то наряде? «Визуально, может быть, и похоже на оригинальные бренды, но это разве «Balenciaga»? Подделкой пахнет за километр. Не смешите…» — а у самого рожа преисполнена довольством. Причём здесь какие-то бренды — недоумевала. Причём тут чёртовы бренды! Нет уж, чем снова сталкиваться с этим театром абсурда, куда проще отныне подниматься и спускаться по лестнице, оглядываясь и ни на кого не рассчитывая, плюс очевидная польза для икроножных мышц.

Вдруг ждёт снаружи…

888

Нет, не ждёт.

888

Следом вспоминается шипение тех двух из лифта, что насильно вытянули её из художественной (не)действительности: сами прилизанные до невозможности, с химзавивочкой, с мелированными кончиками, «кхе-кхе, вам бы стилиста нанять, девушка» — лезут, проверяют бирки, лапают грудь, «да ладно, чего припираешься, недоступная такая… а это что на тебе? Французский лифчик, да конечно… шлюха, брыкается…» — тошнит, каждый будто по полфлакона духóв на себя вылил, зажимают рот, в глаза бросается безупречность кутикулы, а она думает: почему это происходит с ней?.. Нет, ну правда, почему? «Мы тебя сразу узнали, местная знаменитость…» И сил никаких нет сопротивляться, и лифт, как назло, едет целую вечность, отчего типичные подростковые непотребства на стенах превращаются в замысловатых скарабеев, ибисов, змей и уаджет, невольно ищешь глазами что-то важное, но натыкаешься лишь на горсть дохлых мух в матовом потолочном светильнике.

Можно ли было предвидеть, пресечь? Наде столько-то лет, она возвращается из художественного училища и не замечает ничего вокруг себя, вдохновлённая объёмом человеческого тела, ограниченного эфирными полосками тени от складок невесомого тюля на окнах зала, подобно изогипсам и изобарам констатирующим рельеф местности на топологических картах: дыхание оживляет каждую ложбинку, наделяя их неповторимой проницаемостью по отношению к свету, и хочется верить, что и Земля сама тоже жива и дышит в недоступном для нашего восприятия масштабе. Схватить графитом эту иллюзорную статику ей видится высшей целью существования; заворачивая в переулок она безмятежно повторяет в воздухе движения кистью. Как ни в чём не бывало замечтавшаяся Надя заходит в подъезд, один из них придерживает дверь, пропускает вперёд… думала убьют или изнасилуют, но вместо этого лишь пригласили любезно пройти с ними, Надя любезно отказалась, затем предложили ещё более любезно доехать до её квартиры и провести ревизию гардероба «бесплатно» (!), снова отказалась, и к её удивлению они как ни в чём не бывало вышли раньше (на этаж раньше), осмеяв напоследок юбку из корейского льна; бросили в тесном, оплёванном лифте — со всей её нетронутой невинностью и смыслом существования. Сколько раз придётся теперь помыть руки, сцарапать кожу мочалкой, почистить зубы? Каждое утро по десять раз, каждый вечер по двадцать.

А дальше морда сержанта (наверное) маячит в воздухе, как навязчивая муха: «а откуда взяться составу… они ж получается ничего «такого» не сделали, так, пару шуток, пару комплиментов, что ж теперь каждого второго джентльмена в тюрьму упекать, по-вашему? С одной стороны, конечно, надо бы, но места на всех не хватит, понимаете? Вы, девушка не волнуйтесь и благодарите случай, что кавалеры такими галантными оказались и на вас не написали заявление, выпейте валерьяночки, да спать ложитесь, потом с улыбкой будете вспоминать. Единственное, я бы посоветовал вам, так сказать, завести надёжного мужчину, чтоб лен был итальянским, бренды оригинальными, да и впредь одной в лифтах не ездить», — смотрит как на ливер, мерзкое отродье, ещё хуже тех двоих, обидно до тянущей боли в животе… поскорее бы уйти, домой… нет, теперь она точно никому ничего не расскажет.

Точка.

Отправить.

Запись опубликована.

888

В неправильном многоугольнике кафе «Ренесанс», как в темнице, заперта девушка в фартуке, смотрит печально на свои белые руки, на круассан и полотенце, думает заранее, как будет извиняться, подбирать осколки, вешать на место треклятые колокольчики, сомнения берут верх, неисправима… спрашивает себя искренне: насколько хватит сил? Ни насколько? Ну уж нет, от бубенцов она точно избавится, ничто не сможет помешать этому.

— Девушка, извините, вы не могли бы поторопиться с вазой, — хриплым голосом прервал Надину мысль пожилой мужчина с обширной проседью в волосах.

— Да, конечно, простите за ожидание, вот ваза, ваш круассан… — говорит, а у самой руки уняться не могут, — сейчас принесу напиток…

— Будьте так любезны.

Обычный дядька к восьмидесяти, с газетой и в очках с довольно сильным увеличением, таким, что рыбьи глаза расползаются чуть ли не до серых зарослей бровей, упёрся в газету и читает себе, немного откинувшись назад, чтобы строчки попали ровно в фокус. На лбу у него красовались пятна, кожа просвечивала словно бумага двадцатилетней давности, а белоснежные пряди были аккуратно прилизаны на бок. Если присмотреться можно заметить, как его тело сотрясает лёгкий тремор, и он будто физически каждую секунду осознанно борется с ним.

— Ваш кофе, — поставила, немного задержалась в ожидание чего-то, поправила фартук.

— Благодарю. Вы себя нехорошо чувствуете? Может быть, вам присесть? — предложил посетитель.

— Простите?

— Да вы не стесняйтесь, поберегли бы себя, Надежда. Никто не вменит вам в вину, если вы присядете на минутку. Знаете, ваше прекрасное имя всегда казалось загадкой: семантическая ли это игра или просто сарказм? — из большого кармана его пиджака, он вытянул газету. — Ах, не воспринимайте дряхлого человека всерьёз, он без оглядки может позволить себе витать в облаках. Я лишь хочу сказать: стоит ли так убиваться чего бы ни было ради?

— Не знаю.

— Вы, наверное, ещё учитесь?

— Нет, бросила… — сказала, и впрямь присаживаясь за соседний столик, Надя.

— И давно?

— Две недели назад.

— Вы в этом уверены? Иногда время бежит быстрее, чем кажется. Какой, по-вашему, месяц на дворе?

— Июнь.

— Что ж, может и июнь, я не против, — усмехнулся.

— Что вы хотите сказать?

— Шучу, милая.

В образовавшейся тишине, которую девушка смогла найти почти неловкой, мужчина, не отрываясь, смотрел ей в глаза сквозь свои окуляры, похожие на иллюминаторы субмарины капитана Немо, и даже как будто проникал сквозь радужную оболочку куда-то вглубь Нади. Она же присмотрелась повнимательней к его внешности: безупречная ткань, названия которой Надя сходу вспомнить не смогла, сидит идеально, — сразу видно вещи, сшитые на заказ, не массмаркет; оправа очков старинная, как будто золотая; на большом пальце необычное кольцо в форме короны с полумесяцем.

— Какие необычные цветы.

— Букет собран на основе бледно-сиреневого климатиса и мордовника, в центре композиции — синеголовник.

— Красиво и пугающе.

— Да, верно. Я знал официантку, которая здесь работала до вас много-много лет, она была удивительным человеком, — прервал он паузу, как-то мечтательно вздохнув. — Красиво и пугающе — она точно также и говорила.

— Бариста.

— Простите?

— Не официантка, а бариста.

— Как вам будет угодно, — поднял он ладоши, будто защищаясь. — Это место буквально держалось на ней: подчас мне казалось, что стоит ей выйти за порог, старое здание тут же загорится и рухнет. А я вас точно нигде не мог видеть раньше?

— Возможно, у нас маленький город.

 — И то верно. Закурю, вы не против? — не дождавшись ответа, старик церемонно достал из-за пазухи резную трубку, плотно забитую табаком. Определив направление Надиного взгляда, упавшего на пожарную сигнализацию, он опередил её закономерное замечание. — Датчики выключены, по крайней мере в данный момент.

Он щёлкнул пальцами и красненькая точка — индикатор работы датчика — погасла. Закурив и прокашлявшись, он протянул трубку Наде. Лицо его при этом растянулось в неестественной блаженной улыбке до ушей. Надя, не задумываясь, затянулась земляной густотой с оттенками сушёного чернослива, и закашлялась так, что слезы снова проступили.

— Вы никогда не курили?

— Никогда.

— И всё же очень-очень необычно видеть вас здесь. Вы даже представить себе не можете насколько!

— Почему же?

— Я вас не помню.

— И что в это странного?

— Пока точно не знаю. Позволите задать вопрос?

— Конечно.

— Может быть, вам известно, где она теперь — ваша предшественница? — при этом он сделался до жути серьёзным.

— Поэтому вы здесь? Из-за неё?

— Отчасти.

— Я не знаю.

— Жаль. Ваша щека, она красная. Вы ушиблись?

— Да.

— Хорошо, Надя, если мне кто-нибудь что-то передаст, впрочем, я не знаю когда и кто именно, пообещайте обязательно дождаться меня, цветы оставьте себе, — сказал старик и, прежде выбив содержимое трубки прямо в кружку, из которой так ни разу и не отхлебнул, встал из-за стола и вышел в распадающиеся предрассветные сумерки.

— Не заплатил… — спустя пару минут заметила Надя. — Что за странное видение…

Газету оставил, к круассану не притронулся. Большими буквами на развороте заголовок: «Пожар в крупной холдинговой компании начался на семнадцатом этаже и быстро охватил большую часть здания…». В помойку. И чего она на него так взъелась поначалу? Нормальный вроде дед, в смысле не совсем нормальный (вообще ненормальный), конечно, но… это всё из-за того парня… невольно хочется связать эти два события в одно. Но данных для этого вывода недостаточно: старик слеплен совершенно из другого теста: одет вроде просто, но видно, что вещи недешёвые, осанка, манеры, надменная простота — будто персонаж исторической постановки, но вот взгляд… вроде бы и такой же пустой как у первого, но холодный и взвешивающий, пустота здесь лишь для прикрытия невидимых глубинных мотивов: такое осознанное аффективное голодание. С другой стороны, зачем он спросил, был ли здесь кто-нибудь до него? Он что, заранее знал ответ, и выходит, искал молодого? А сама Надя? Да уж. Как не отвлекай себя глупыми размышлениями, а всё ещё страшно, вдруг ждёт…

888

Не ждёт.

888

Множество мыслей скопом проносились в её голове, каждую секунду они, повинуясь законам скорее космическим нежели человеческим, складывались то в одну картину происходящего, то в другую, и в тот же миг рассыпались. Эти нежданные проблески порядка вроде бы и пробуждали в недрах её души забытый детский энтузиазм, но параллельно обостряли бессилие, что навязывалось откуда-то извне.

По инерции схватилась за телефон: сеть слабая, но есть, страницы не обновляются. Сколь много она упускает из виду, отвлекаясь на инфантильные мечты? Надя подошла к окну в надежде получить какой-нибудь знак, ну или хотя бы убедиться, что туман редеет, но ничего. Лишь какая-то лазурная птичка бесшумно вспорхнула с подоконника и растворилась в сумерках.

Сколько же времени прошло на самом деле? Две недели или два года? Сколько она уже здесь прозябает? Чувство такое, будто подобных ночных смен в совершенно пустом помещении она провела уже тысячу или даже десять тысяч. А посетителей (каких бы то ни было) она встретила здесь впервые.

Что её разбудило? Вдруг в поле зрения с приглушённым цоканьем острых каблуков влетела девушка, активно толкая перед собой детскую колясочку на больших узеньких колёсах с многочисленными спицами. Надя удивлённо проводила её взглядом: растрёпанный хвост, вчерашний макияж, чуть поплывший, длинная сигаретка дымится в пальцах.

Что она почувствовала? Резонирующее волнение охватило её, с этим подобием страха внутри она подкралась к столику, за которым ранее сидел молодой человек. Только теперь ей бросился в глаза символ, грубо выцарапанный на деревянной лакированной поверхности. Возможно, он был здесь и до.

Что было дальше? Она уже готова была присесть, чтобы получше изучить рисунок, как вдруг замерла: на стуле покоился толстый конверт формата А4, ранее в исступлении незамеченный ею.

— Конверт! — Надя сорвалась как с цепи, выбежала в туманный полумрак, крикнула, но звук её голоса удавился в непроницаемой вате. Несколько раз она обернулась вокруг своей оси: фасады старинных домов напротив разглядеть было совершенно невозможно, дрожащими очертаниями их образ беспомощно болтался в памяти, укутанный в полупрозрачный саван. Слева от (только не) её кафешки под зелёным крестом сияла вывеска аптеки, украшенная кадуцеем, а справа — неоном очерченная дверь в магазин маскарадных костюмов. (Пожалуйста, не) её пристанище, утопленное на пару ступеней относительно уровня тротуара, сообщало о себе размытым близорукостью золотистым свечением в манящей глубине печи, а узкие створки окон напоминали обожжённую чугунную решётку. Едва-едва заметно печная пасть вместе с теплившимися в недрах углями будто бы качнулась с характерным треском. И с чего это в июне такой туман? Вся жизнь уплывает куда-то прочь, к тому же сыро, солнцу уж пора бы начать пробиваться сквозь жемчужную мглу, но пока та повелевала пространством, не разобрать даже, где восток. — Чёрт!

Успевшая озябнуть Надя сделала пару шагов по направлению к. Ах, рука так и чешется перевернуть приглашающую табличку «Открыто», исправив тем самым лицемерное недоразумение: она-то явно никого не желает видеть. «Coffee to go». Сдержалась в болезненной нерешительности, зашла, побежала скорее на кухню, да вот незадача — по пути задела мизинцем ножку стола и чуть было вместе с ним же не полетела на пол. Выругалась на чём свет стоит, резко поднялась и перевернула-таки поганую вывеску, и только после этого разревелась.

888

Конверт был запечатан сургучной печатью — знак привлёк её внимание — обведённая восьмиконечная звезда с кружком посередине — такой же был выцарапан и на столе. Очевидно, он, должен был передать конверт старику. Что там может быть? Открывать? Не открывать? Компромат? Сибирская язва? Какие-то древние тайны? Увесистый: под сотню листов. И кем они друг другу приходятся? А может, он просто приставший ко мне мудак? Это в общем-то не столь важно. Почему он решился на столь низкий и в тоже время театральный жест? Зачем он схватил меня за руку? Открывать? Не открывать? Он забыл конверт или специально оставил, чтобы я его нашла? По-другому и быть не может. Старик, помнится, упоминал предыдущую бариста, намеренно сместил на неё фокус? Какую роль она может играть в этой истории? Открывать? Не открывать? С ней что-то случилось? Возможно, ответы ждут её здесь…

Надя, от волнения зажмурив глаза, надорвала конверт. Внутри, как она и предполагала, обнаружилась не сибирская язва и не гексоген, а приличная стопка бумаг различного формата; часть листов была сильно смята, какие-то даже опалены, разорваны на части и склеены скотчем. На титульнике — литографическая печать — солнце и луна в витиеватом обрамлении. Надя судорожным жестом надела очки и бегло пробежалась глазами по первым попавшимся страницам. Какие-то схемы, вырезки статей, чеки, рисунки (часть их на нотном стане), заметки с датами, четверостишия на неопределимом языке. Что это, отчёты или дневник? Или репортажи? Схемы, графики, реплики как в пьесах, иероглифы. Стенографии допросов? Так сходу и не поймёшь. Почерк корявенький, но глазу приятный. Интересно, сам ли он написал это? Или, может, он лишь посредник, курьер? Остановилась на одной:

               ВДГИ

От

Стужина

Служебный отчёт.

Мои глаза переехали брикеты вагонов, потом скользнули за спиной или за угол, — я не так хорошо разбираюсь в евклидовой геометрии и, кажется, только выигрываю от этого. Приду домой, распакую коробку и, обнаружив смятый головной убор, в бешенстве начну названивать случайным людям: верните мою шляпу, сукины дети, забудем о содержании, верните хотя бы форму, шляпа тут ни при чём, она лишь случайный зритель моих эгоистичных стремлений, меня зовут так-то и так-то… где я её взял? Я получил её от шарманщика, одного из тех, что торгуют безделушками на набережных, мощёных крупным красным булыжником. Я вовсе в ней не нуждался, но по стечению обстоятельств она пошла в счёт его многомиллионного долга перед Вами. Шарманщика само собой больше нет в живых, я не помню, как именно это случилось, мне почему-то кажется, будто он утонул.

Стоял чудесный южный день и облака не до конца схватившимися цинковыми белилами сияли на густой лазури неба. Он так хохотал, что не удержал равновесия и свалился за борт. Но, конечно, такого не бывает в жизни: смеясь, люди не выпадают за борт, особенно в такую прекрасную погоду. Под солнцепёком я шагал себе по дощатой палубе туда-сюда с коробкой в руках — такой презентабельной и красивой, а он, булькая, даже не пытался позвать на помощь, к тому же на палубе к несчастью для него был только я. В сиесту никто не решался высунуть носа из бара, предпочитая аперитивы морским пейзажам.

Затем, как и полагается, я потопил пароход. Лично наблюдал за тем, как он складывался карточным домиком и отправлялся ко дну. На всякий случай я закопал море, присыпал его хвоей и прошлогодними листьями. Не скажу, что это мне даётся просто.

Никогда половинчатость не доводила до добра. Чтобы соответствовать шляпе, придётся раскошелиться на пальто из верблюжьей шерсти в магазинчике, одном из миллионов на берегу, звавшимся когда-то Лазурным. Я кое-что уже присмотрел. Одна беда: здесь слишком жарко, постоянно что-то тлеет. На что мне, спрашивается, пальто в разрушенном мире? Перед кем щеголять среди руин, полчищ крыс и одичавших собак?

Удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши…

Я хочу кофе. Это не помутнение рассудка, это простое честное желание попить кофе. Но как бы я не отвлекал себя разной чепухой, я прекрасно знаю, что впереди меня ждёт лишь пепел.

— Ага, понятно, — произнесла вслух Надя.

Им рассказывали про подобные случаи на лекциях: типичное компульсивное творчество; в отличие от костной речи, мысли шизофреников щедро растекаются в безумии на письме, в качестве примера одержимости, на парах им приводили аналогичные записи, которые с распространением интернета в большинстве своём перекочевали в соцсети. И таких листов добрая сотня. Значит, Стужин… порождение воспалённого воображения. Это отчасти объясняет психопатичное поведение и отрешённый взгляд.

На следующей странице Надя обнаружила завещание, в котором сообщалось, что он — Стужин — отрекается от всякого движимого и недвижимого имущества «в пользу следующих» и размашистая подпись. На обратной стороне листа — пустая форма для завещания. Сверху едва заметно карандашиком, кажется очень-очень твёрдым и тонким подписано: «Надежда».

— Чушь, — откинула бумажку.

Надя удивилась, но виду не подала — такими манипуляциями её не пронять. Он мог написать это прямо здесь, увидев бейджик с именем, а затем вложить в конверт и запечатать его… на сургучную печать (наверное, она бы почувствовала запах (но ведь могла и не почувствовать)). Времени, чтобы это провернуть у него было предостаточно. Вдруг из пачки на стол выпало несколько карт. Две из них лицевой стороной — жрица и паж пентаклей.

— Эпатажно.

Ну, допустим, Стужин не запечатывал конверт здесь, в таком случае, имеется в виду совсем другая Надя, да сколько угодно есть на свете Надь — совпадение в имени (далеко не самым редком) — это не причина приобщать себя не пойми к чему. Рука потянулась было к цыплячьим спинам оставшихся карт, но в последний момент брезгливо одёрнулась. Эзотерик бимбо + Кали юга + триста двадцать седьмая сота. Натальные карты, гороскопы и прочая «херомантия» — не больше, чем эффект Барнума, наивное стремление человека обнаружить хотя бы жалкую тень в хаосе бушующем событий. Она сорвала бейджик и швырнула его за барную стойку. Перед глазами мигом прошмыгнули все приятельницы-тарологи-ноготочки, их обсуждения за сауэром в высоких плоских бокалах с засахаренными краями, весь объём занимающей их мысли дребедени представила — и по телу пробежала дрожь смешанных чувств.

— Что ещё за «ВДГИ»? Гуглится только какая-то сварочная аппаратура.

3. bīnāh

И ежесекундно

стенания комкают сердце, как будто

оно из бумаги, а вены, что тело

моё пронизают — картонные трубки.

С. Сирин. Меланхолия

Ещё одно доброе дело вырисовывается! Четыреста тридцать четыре тысячи четыреста рублей: шестьдесят по пять, восемьдесят четыре по тысяче, семьдесят две пятисотки и сто сорок четыре сотки. Выйдя из кафе, он посвистывал себе в воротник и в целом пребывал в необычнейшем расположении духа, на краешек его шляпы незаметно приземлился ясеневый вертолётик.

Предопределённость. Как хочется, чтобы на проспект из-за угла лениво подтянулись поливалки одна за другой, чтобы рассекли лезвиями фар молочную пелену. Но что-то тянут, вязнут, видимо. Ну, давайте же!

Тишина.

Куда идти? Он огляделся; глухой туман; от необходимости предпочесть что-то чему-то его передёрнуло. Побыстрее проснуться, а там уже можно будет кормить своих рыбок. Красный свет (он лишь угадывается), стоп, с улыбкой задумался снова: как же жалок его вид!.. Зелёный: семенит неуклюжим шагом по протёртой зебре. Ах, сколько простора открывалось на заре человечества, и каким хрупким всё оказалось на деле! Музейные воспоминания нахлынули: взглянуть бы сейчас хоть секундочку на унылые лица водителей, скучающих в утренней пробке, чтобы кто-то матернулся и посигналил — да уж, напрашивается липучий как битум на подошве вывод.

Какой? Мямлило, тянулось невнятно, отовсюду шипело мёртвым голосом — дальше просыпаться некуда, дружище; и тем не менее проснуться хочется больше всего на свете.

Он спустился в подземный переход и зачем-то ускорился. Скользкая лестница, низкий потолок, сухожёлтый холодный мигающий свет — его преследовал — под ногами хлюпала приятная сжиженная грязь, совсем чуть-чуть оледеневшая, на потолке слой инея, достаточно прохладно шее и ушам. Внимание привлекли волнообразные следы от пальцев на потолке: кто-то до него здесь шёл и, подняв руку, касался потолка всей пятернёй, оставляя след. Вот и он теперь шагает прямо под, но его руки в карманах, только взгляд продолжает двигаться, перебирая мягкие изгибы. Может быть, когда он придёт, Тамара будет ещё в постели, и тогда он что-нибудь приготовит. Матовое тело Тамары, угадывалось в контурах из-под чёрного атласного одеяла — официантка невольно напомнила о ней, это отчасти объясняет и поступок, и нынешнее настроение.

Да, нужно приготовить ей завтрак: омлет из двух не слишком взбитых яиц, свежевыжатый сок цитрона сорта «Пальцы Будды», едва схваченный на гриле хлеб, и всё это накрыть полированной полусферой крышки, чтобы в нужный момент эффектно вскинуть руку и засмеяться, чтобы и ты засмеялась.

Отличная приманка. Хотя, честно говоря, странно требовать от тебя этого, ведь Тамара никогда не бывала у меня дома, да и не побывает уже никогда, потому что от окна выбиты, а стены — те, что уцелели — раскрашены кровью и копотью, к тому же лето, даже ночью тепло и сухо, какой иней?.. какие переходы — подземных тут отродясь не было! И тем не менее — свитер, пальто драповое три четверти, лестница вниз, лестница вверх… не я убил её, не я разрушил дом и полгорода превратил в руины.

Купить спелый авокадо, купить спелый авокадо, купить спелый авокадо, купить спелый авокадо.

Да, в этом будет польза, затем он ляжет рядом с вытаращенными глазами в потолок, — идёт, а вокруг невероятный оттенок утреннего асфальта, кажется, что не темнело и не светало никогда, у входа в круглосуточный, не слышавших никогда о пандусах, стояла детская коляска в такую-то обесцвеченную рань; человек в сером пальто со шляпой в руке остановился перед входом и улыбнулся крохе, укрытой салатово-оливковой простынкой, а над коляской нимбом освещённый плакат с огурцами короткоплодными по *** девять девяносто. Ребёнок подозрительно рассматривает, будто думает: «За что?!! Не дать и ста сорока!»

888

— А всё же презабавная несуразица! — девушка, расположившись на барной стойке, задорно болтала ногами, отбрасывая одну страницу за другой. В данный момент она, опуская бессмысленность текста, сосредоточилась на картинках будто из алхимических трактатов: пылающая башня, тонущий корабль, ракеты в небе, пони, кометы и луна.

На самом деле (что бы это не значило) имеет место следующее предположение: никто не дёргал Надю за руку ни час назад, ни когда-либо ещё — в большей степени её компрометирует, конечно же, не особенно выраженное стремление уйти из кафе. И впрямь, почему она просто не сбежит, это же не плен в конце концов? Вполне логичное и оправданное решение в данных обстоятельствах. Или нам что-то не сообщили? Неужели на неё таким образом подействовали слова пожилого господина и мистический треск углей — намекающий на то, что здание вот-вот и впрямь рухнет? Нет? Тогда закономерно возникает соблазн заключить, будто для неё происходящее — обыденно. К тому же она производит впечатление человека хоть и своеобразного, но никогда не подвергавшегося чрезмерно травмирующим формам насилия: посмотрите, как она смеётся и дрыгает ногами! Разве что подзатыльник, может быть, однажды схлопотала от матери, да и тот по делу — за идиотскую выходку и откровенную ложь, будем честны: клянусь, мам, градусник сам взял и лопнул, я ничего с ним не делала, мне уже гораздо лучше, я и не думала пропускать школу, тем более погода отличная! Будто мама не разрешила бы прогулять занятия без какой-либо веской причины… так нет же, этой девице кровь из носу требовалось легализовать прогул в своих собственных глазах.

Так-так. Может, тогда и старика никакого не было и конверта тоже, и всё это, получается, от скуки — лишь последствия привычки всякий образ превращать в слово, а затем оживлять слово, быть ему верным последователем и зрителем, всё равно единственным или одним из? Одним словом, выдумщица.

Может и так. Но с другой стороны: конверт-то у неё в руках, и листы разбросаны по полу — об этом сказано в первом абзаце. И пусть верно то, что историй аналогичных «случаю в лифте» она сочинила никак не меньше сотни — по одной на каждый свой страх, и без какой-либо конкретной цели хранила их в блоге, — это никаким образом не может исключить вероятность реального происшествия, в противном случае, кричать впустую «Волки!» — вытеснило бы все существующие методы обеспечения безопасности, а параноики сделались бы неуязвимыми.

Но всё же, не меняем тему: что за внутренняя упёртость не позволяет Наде уйти? Дело в тумане? Или в том, что может скрываться за ним?

Кажется, я и сама задавалась этими вопросами, но тем не менее вместо поиска ответов и конкретных действий, предпочитала относится к происходящему, как к тренировке.

Моё тотемное животное — пёс в горящем баре.

Как обладательнице (признаем это) живого воображения, мне и собственной выдумки было достаточно, чтобы в последствии чаще оглядываться перед тем, как зайти в подъезд, крепче сжимать в кулаке самой большой из связки ключ, и быть готовой в нужный момент без промедления ткнуть точно в глаз потенциальному злодею (явственно представляю, как тёплая мерзкая и почему-то зелёная жижа стекает с моей кисти, под оглушающие вопли, и это вызывает некоторое даже довольство моего внутреннего мстителя, не прекращающего безжалостно наносить удар за ударом несмотря даже на то, что враг уже смешался до состояния ненавистной перловки).

Нет, она не ощущала себя сбитой с толку реальностью. На одном лишь опыте своих творческо-терапевтических экспериментов Надя усвоила урок: безусловная безопасность — исключительно вымышленное состояние, социально отбеленная форма утробной фиксации, а значит, совершенно лишняя, и нет никакой практической выгоды к ней стремиться — напротив, имеет смысл всегда быть на чеку. Пребывать же в мнимом отстранённом вакууме — значит обманывать себя, обрекать на внезапность нападения: не ходим же мы по дикому лесу без ушей на чеку, и правда. А в чём разница: быть съеденной волками или людьми? «Ну как же! Зверь действует инстинктивно, в социуме же мы сталкиваемся с институциональным осмысленным угнетением!» — голоса в унисон пытаются внушить достижимость справедливости при условии, что общество уделит этой проблеме внимание и приложит должные усилия, они видятся в жёлтом свете если не ловушкой, то игрой на руку иррациональному злу. Это блажь, пыль в глаза, чтобы сбить жертву с толку, внушить ей утопическую мечту, вместо того, чтобы эволюционным путём — пропитанная страхом — она обрела шипы, обострила интуицию, ускорила реакцию. Опасность, риск — это факт жизни, спокойствие же достижимо в могиле или в плену под ежечасным надзором. В то же время вместо того, чтобы самостоятельно запираться в клетке от жестокого мира, можно себя подготовить, стать сильнее, предусмотрительнее, быстрее; безобидный ключ от замка заменить на двадцати семи сантиметровый тесак, похожий скорее на небольшой гладиус — удачное решение для борьбы в тесном пространстве. Бить в слабые места, которые не прикрыты бронёй: подмышки, шея, пах. Пан или пропал. Было бы в кафе чуть больше места, и тогда бы они выхватили из ножен рапиры и устроили честный поединок не на жизнь, а на смерть (два или три месяца она увлекалась фехтованием). Или даже рыцарский турнир на лошадях. Пусть себе ждёт, она готовится.

888

И всё же не ждёт. Пропал из виду.

— Саша, рад знакомству, — с улыбкой произнёс человек в шляпе, прежде сняв перчатку, которую выкинул тут же в ближайшую урну, и протянул палец владельцу крохотной розовой ладошки, на что тот никак не отреагировал. — На свободу тянет, подышать сыростью ночного? Что-то в этом есть. Мне тоже именно сегодня, именно в этот час приспичило подышать, так что, можно сказать, совпадение. Что? Тебя не спрашивали? Да и меня, в принципе, тоже. Мы во многом похожи, разница минимальна: я знаю, что бежать некуда, а ты ещё нет, и я неслучайно опускаю аргументы. Не хочется лишать тебя интриги, ведь вскоре ты и сам всё поймёшь, постигнешь себя, людей и нелюдей, а чем больше мы друг друга знаем, тем меньше выходит, и тем меньше хочется. Всё исчерпывающе умещается и упирается в закономерности, которые, в общем, слишком бледны, а отдельные примеры, напротив, бросают чересчур много краски в глаза. Как говорится, сколько не мни лицо перед витриной, а сути это всё равно не изменит; надо бы как-то проще быть (просто — это сложно; сложно — это просто), меланхолия — шутка ли (лучше уж шутка) — всё это не приносит здоровья, грязно, к тому же мелькающие перед камерой вычурные силуэты проходящих мимо фигур (чья-то болезненная субъективность), лишь сильнее убеждают нас в наших опасениях. Зараза создала человека априори несчастным, витающим в облаках. Уверенность в обратном — и та лишь для виду и успокоения; на деле всех нас можно усреднить, округлить и, в конце концов, нами можно гуманно пренебречь; тщательное созидание формы необходимо для того, чтобы отвлечь самих себя от заслуженной участи: мы — изгнанные из рая — оторванные от диалога реплики чёрно-белого кино и прозябание в радиусе двух-трёх кварталов — таков макет существования целых поколений: скука, спазмы, рвота желчью и ничего больше… предложение не является официальной офертой, никогда и нигде. Лжецы твердят, лжецы внимают: дни коротаются серыми тучами и туманом, бликами с набережной мрачной реки; закрыв наглухо шторы, в кинотеатрах крутят только «Парень встречает девушку», пока бокалы вина томительно краснеют и в декабре, словно в августе, а телефонные гудки стараются приблизить мечты к повседневности, и все чего-то ждут, и в ожидании начинается погоня за необычными именами, титулами, многозначительными взглядами и телодвижениями, за бессонными ночами, прокуренными тоннами сигарет и беседами на кухне, от которых тяжелеют конечности, от усталости появляются синяки под окнами — там циркулирует исключительно затхлый воздух, дышать им не-вы-но-си-мо — слишком много он весит впустую. Каждая новая фигура на доске — всякий раз новая строчка, комбинация ударных и безударных, плевок в дофаминовую пропасть; мы не гонимся за случаем, мы считаем, что должны гнаться за нами; ознакомления с каталогом мнений затрачивает года, а критика усиленно черпает самые сливки, выжимая при этом из себя самого себя. Так не могло дальше продолжаться. Честно признаюсь, наворотил я дел. И вот сидишь себе вечером, опёршись на кухонный гарнитур, смотришь в окно, не видя окна, и внутри что-то взывает: «Срочно, срочно на волю и дышать!

888

— Запущенный случай, — очередной листок упал к ногам девушки. — Всё хуже, чем я думала.

А может быть, это, Надя поднесла лист к лампочке накаливания, — шифр? Всё в каких-то символах, будто кому-то есть дело до чего бы то ни было. Но никаких указаний на то, что конверт предназначен именно старику нет. Какова вероятность, что это совпадение, а записи адресованы в пустоту? Что это…

I. В протоколе осмотра места происшествия указано: «…обнажённый труп женщины лежит на обгоревшем полу, на задней поверхности тела. Руки согнуты в локтевых суставах под острым углом, кисти сомкнуты на груди. Тело подвержено значительному термическому воздействию, нижние конечности частично обуглены, передавлены обрушившимися перекрытиями. На волосистой части головы, на лице сохранились мягкие ткани. Ткани нижних конечностей до середины икр значительно обуглены, при надавливании крошатся. Нижние конечности на уровне средней трети бедра и до середины икр передавлены фрагментами деревянных перекрытий. Имеется ожоговая ампутация дистальных отделов пальцев ног, на отдельных участках кости обнажены…»

II. Из заключения эксперта: «…в морг доставлен труп молодой женщины с обугленными фрагментами костей нижних конечностей. Предположительная длина тела около 170 см. Состояние зубов на черепе, позволяет судить, что возраст женщины составлял 20-25 лет. На мягких тканях на лице и на глазах присутствуют точечные кровоизлияния. Язык опухший, синего цвета. На кожных покровах шеи имеются характерные следы удушения.  При исследовании щитовидного хряща и подъязычной кости обнаружен косопоперечный непрямой (конструкционный) перелом правого большого рога подъязычной кости, возникший вследствие деформации с приложением силы в области шеи. На мягких тканях левого предплечья имеются потенциальные следы борьбы в виде подкожных кровоподтёков. Ткани нижних конечностей обуглены, плотные, чёрного цвета с частичным обнажением костей. Коленные кости представлены фрагментами, извлеченными из-под завала…»

СУДЕБНО-МЕДИЦИНСКИЙ ДИАГНОЗ: «Смерть наступила в результате необратимого поражения мозга в следствие синдрома острой дыхательной недостаточности. Конструктивный перелом правого большого рога подъязычной кости указывает на насильственный характер смерти при сдавливании шеи. Кровоизлияния в головной мозг. Посмертные дефекты нижних конечностей. Наркотические вещества и алкоголь в крови трупа не обнаружены. Давность наступления смерти, с учётом выраженности трупных явлений, в пределах четырёх дней до начала экспертизы…»

Печати, подписи, обследование проводил доктор медицинских наук такой-то-такой-то. Миленько. Девушка прикоснулась к левой руке. Твою-то мать. Совпадение жутковатое, но всё ещё может быть чистой выдумкой. Может же? Хотя это уже сложнее объяснить.

Помещение вдруг сделалось для Нади чрезвычайно тесным, даже давящим, сняв очки, она локтем чуть не снесла гриндер, дёрнулась, но тут же коленом упёрлась во входную дверь. Свет от лампочки хлестал ей по глазам, затем со свистом рикошетил в помноженные на два ряды различных сиропов, замаскированных под элитные сорта скотча и бренди — десятки бутылок причудливых форм были до самого потолка выставлены на полках барного шкафа, задняя стенка которого была зеркальной — будто россыпь автомобильных фар в ночной пробке на эстакаде. И именно в это зеркало упёрлась её задница (получается, зеркало заднего вида :3), каким-то чудом разбитыми на полу оказались лишь пара бутылок и ваза с цветами. Волосы запутались в хитросплетённых коммуникациях на чёрном потолке, а ненавистный круассан соскочил с вентиляционной решётки и прилип ровно к мочке Надиного уха. Все прочие запахи уменьшились в размере и тонули в её неподъёмном дыхании, ей срочно нужно было больше воздуха. Слева от бара, виднелся размытый проход в так называемую кухню — там по локоть застряла левая рука — комната являла собой ещё более тесный прямоугольник трупного синего оттенка с крошечным мрачным окошком, сейчас туда не без труда поместился бы лишь Надин указательный палец, но, как назло, ей никак не удавалось его нащупать.

Раз, два, три, четыре…

Она держится из последних сих, ещё чуть-чуть и утратит свою единственную суперспособность — мыслить предметно. Выпить бы чего покрепче не помешало, но девушку тут же одёрнуло при мысли о липком карамельном комке в горле, который физически невозможно проглотить. Раз, два, три, четыре — вдох, нужно вернуть себя на место, счёт на четыре — символ устойчивости, пять, шесть, семь, восемь — выдох.

Похоже это у меня крыша едет — поверила в дешёвую мистификацию. Этому Стужину (если, конечно, он — Стужин) ни что не мешало спланировать это заранее. Всё сводится к печати, неужели я не почувствовала запах палёного сургуча? Задремала? (Будто мне известно, как пахнет сургуч, я и название этой красноватой матовой кляксы едва вспомнила). В любом случае эти бумаги могут стать вещественными доказательствами угроз. С этим же больше шансов, что мне поверят? Всё же не помешает обратиться в полицию (нельзя же основывать вывод на собственной выдумке, бытовых предрассудках и образах массовой культуры, пусть даже и тепло принимаемых аудиторией). Оставаться здесь — опасно.

Допустим. Но что мне ответят? Это по факту просто бумажки. Исписанные вдоль и поперёк сумасшедшим. Бумажки, которые я и сама могла подделать, чтобы привлечь внимание. У вас же есть блог, Надежда? Блог, в котором вы пишите свои несуразные обвинительные памфлеты. Ответьте, что они вам дают? Кроме того, что вам теперь никто не верит? Да что уж там: даже вы себе не верите! Да? Нет! А как же синяк на руке? Откуда он взялся, скажите на милость? Ушиблась. Сама? Сама…

Специально?

Не знаю.

И снова не вздохнуть, теперь уже от обиды. Лёгкие сжимаются, артерии разносят заразную уверенность, будто во всём виноват жёлтый свет, отражающийся в каждой обманчивой бутылке, и зеркало, что позади них, и синеватый проход на кухню, и мрачный силуэт окошка в никуда… климатис и мордовник средь осколков на шахматке. Что там сияет на верхней полке? Бутылка в форме человеческого черепа — она всегда тут была? Прищурилась Надя, но неудовлетворённая результатом, пододвинула стул, чтобы подобраться к черепу поближе. Какой натуралистичный муляж, инкрустированный стразами — очередная претензионная ложь.

Сейчас, ещё чуть-чуть, пару строчек, и я поставлю точку, нажму отправить, и откину телефон в сторону.

Я в это верю.

4. окно

Словом Господа сотворены небеса, и духом уст Его — всё воинство их.

Пс. 32:6

А он-то — он и не думает возвращаться!

— Славно!.. Ах… — сказал он, хотя обстоятельства к этому не располагали.

Площадь Капошвара, персиковая башня — та, что ближе к парку, четвёртый этаж. Между поездками эти стены не успевали надоесть, неделя здесь, через неделю снова в путь, а может, раньше или чуть позже, не суть; радушная на три четверти обжитая обстановка, которой единственно не хватало постоянного человеческого присутствия, не хватало женщины, делала своё дело: она отстраняла, и вроде бы это неплохо после стольких лиц, прикосновений походить кругами с закрытыми шторами, ничего не задевая, или сесть вот так на балкон и вздохнуть сыростью. А затем снова закрываешь глаза и шаг за шагом отправляешься в путь, может быть, даже более долгий, чем путешествие с одного края Солнечной системы на другой.

Никакой её нет — это раз. Остановим эту игру в зачатке. Осознаёшь это, и слышится всё по-другому, не так звучно… то ли оттого, что снизу горланят мимо большей половины нот, то ли не отошёл ещё от поездки, — недостатки разом грянули; обои есть, ламинат постелен какой-никакой, но будто голые стены и бетон пола. Он встаёт и шагает вглубь, фактически через прихожую на кухню, с кухни через прихожую в комнату. В темноте и тишине легче возвращаться к прошлому, и только угрюмый холодильник, сливаясь с шёпотом вековых сосен, изредка и где-то вдали издаёт тихие звуки:

«Ш-ш-ш-ш».

«Очередная ложь».

«Ш-ш-ш-ш».

«Не пытайся запутать нас».

«Этим ты только усугубишь своё положение».

«Зачем на самом деле ты заявился в тот ресторан?»

«И опиши ресторан детальней, избегая общих фраз».

«И причём здесь официантка?»

— Эй, холодильник. Надеюсь, ты шутишь насчёт «ресторана»?

А бумага снова надорвётся шершавым карандашом твёрдостью 7H, который он предпочитает ручке.

888

Синеватое, болезненное, припухлое — проступает сквозь здоровые бледные ткани, уходит корнями в мовеиновую мутную глубь. И правда синяк. Пусть только попробует заявиться снова. Надя будет во всеоружии: отправилась на поиски чего-нибудь увесистого, чтобы мочь, размахнувшись, проломить обидчику голову.

Условность категорий «хорошо» и «плохо» она усвоила ещё в раннем детстве. По вечерам лёжа на коленках у папы, маленькая Надя живо сопереживала антилопам, чью экстремальную жизнь в африканских саванах в красках описывала передача по National Geographic, она закрывала глаза ладошками в момент, когда коварные львы настигали отбившегося от стаи жеребёнка. На следующий день, расположившись уже на материнских коленях, она пристально следила за взрослением детёнышей гепарда, один в один похожих на флегматичного проказника Саймона с малахитовыми глазами, и на сей раз негодование завладевало ей всякий раз, когда кошачьей маме не удавалось дотянуться до изворотливой газели, сил у кошки оставалось всё меньше, как и шансов на добычу, а значит и котят ожидала голодная смерть. Сходу Надя не желала мириться с этим диссонансом: в голове раскачивался раздражающий маятник мнений; не способная окончательно и бесповоротно принять ту или другою позицию, она была вынуждена разместить на границе ларец с надписью «не открывать», в котором хранила моменты неосуществимого выбора.

Впрочем, прям проламывать голову не стоит, в идеале ударить так, чтобы не убить, лишь обездвижить, и сделать более сговорчивым. Плюс, можно связать, для надёжности. И это отлично вписывается в «хорошо» при данных обстоятельствах.

888

Вечер накануне, откровенно говоря, у Саши не задался. Изначально у него и мысли не было тащиться в злополучное кафе, он лежал себе на балконе, никого не трогал, глядя через отверстие на звёздное полотно, придерживаемое с запада костлявой кистью кисейных облаков. Лежал и размышлял о первооснове событий и судеб, и ещё о том, что заставляет предметы обнаруживать в себе тягу скатываться к состоянию минимальной потенциальной энергии. Чьё лёгкое дыхание раскачивает штору? Привстал на локти. Заманчивое отверстие: переверни коробку на другое ребро и вывалиться можно в колодец чёрный звёзд. В полночь мужики во дворе заорали «Сколько лет я спорил с судьбой». И это был первый знак.

Дыхание.

Подошва шаркает по шершавости, как игла по винилу. Так жизнь и проходит, возраст что ли такой, что впервые начинаешь замечать время. Куда ни посмотри, всюду виднеются продетые нити на лацканах мундиров и платьев, вот бы их пообрезать, думал, крутя в кармане ножницы… и правда, почему обязательно нужно куда-то лететь, — он остановился прямо посреди зебры, — когда можно все обставить иначе, одно вытекает из другого: заурядный вечер заурядного дома, хлопнула за спиной очередная дверь, пройдя несколько десятков кругов по комнате, или даже несколько сотен, выдохнул так, будто осознал во мгновение истинную з а у р я д н о с т ь вечера, того и гляди, набежит тысяча комната-кругов, закрой глаза, и за шагом — шаг в необъятность, ни разу не задев ни одного предмета на пути, ибо туловище знает досконально их расположения, можно довести себя до такого состояния, что не станет вокруг квартиры, дома, города, и бесконечное движение по кругу раскрутится в тропу, что ни карта никакая, ни компас не помогут найти обратной дороги. Заурядная квартира, заурядный кот, и никого никто не ждёт, никто ни по кому не скучает, бытовка и дворец в одном теле, днище Священного сенота, где, будто в отчасти лишь осознанном сне, барахтаясь, на ощупь находишь нефритовые статуэтки и девичьи кости. А порой спрашивается в пустоту: как же это, братцы, я вообще дошёл (докатился) до того? Темнота, одиночество, какой-то нелепый абсурд и ряженые маски, вечное повторение пройдённого, панический страх перед неизбежным… пустота отвечает:

«Вот как-то так».

Впрочем, да, люди живут. Открываешь глаза и забываешь, что нужно было взять с кухни что-то, берёшь штопор и откладываешь его в сторону, вина все равно нет ни красного, ни белого, да и не хочется, чёрный мотылёк с двухрублёвую монету бьётся о стекло, он — тот, что взял от жизни ровным счётом ничего — подтолкнул имаго на волю, в сыроватую серую сумракь, откуда даже при всех открытых форточках прохлада не желала влезать в днём нагретое солнцем обиталище, и улыбка тут же натянулась на сером в полутени лице. С улыбкой же берёшься за штопор, тыкаешь им в столешницу, подражающую мрамору, оставив на ней ещё сколько-то внушительных царапин.

— Славно… — заключил он. — Весьма!..

Целую неделю ходить кругами в пальто в сферическом вакууме — идеальный вариант, жаль неисполнимый по причине банальных нюансов, хочешь не хочешь, а приходится есть, пусть даже максимально тривиальную еду, пить только воду, думать только о математике, или даже ни о чем, ещё нужно точить свои ножницы, чтобы они всегда были идеально острыми, стричь ногти, бриться, чистить зубы, чтобы не развалились, и т.д… главное, не сдаваться, сделал остановку — начинай сначала, однажды искомое непременно найдётся. Вдруг едва заметно, чей-то голос прозвучал сквозь естественные шорохи и потрескивания предметов, пришлось откалибровать слух, чтобы изолироваться от пьяных выкриков:

«Зачем ты пришёл в «Ренесанс»?

Саша остановился, прислушался снова — всё тот же набор домашних звуков — показалось, может, соседи. Вернулся в комнату, горит лишь нижний свет, заливает канифолью края предметов: торшер, кофейный столик и комод. Снова что ли холодильник? И тут снова — вскользь, откуда-то с пыльности шкафа:

«Зачем ты напал на девчонку?»

Встрепенулся. На кого напал? Чей это голос? Прошёлся ладонью по обоям, затем приложился ухом. Сердце бьётся, сколько я уже не сплю? Первым делом — к выключателю, затем нервным шагом — к окну, из-за шторы — во двор: ничего. Совсем ничего. Понятно. Взглянул на часы, подошёл к рабочему столу, включил настольную лампу, и твёрдым карандашом принялся строчить на незамаранных листах.

Вдруг грифелем шаркнуло по бумаге — деньги.

Деньги… ни секунды не колеблясь, он собрал все материалы в конверт, заклеил сургучной печатью, накинул плащ, прихватил шляпу, сколько-то купюр пихнул в карман и только после этого спустился вниз на лифте. По-хорошему не помешало бы поторопиться. «Ренесанс», значит? Значит, «Ренесанс». Сколько времени он не выходил из дома?

«Да, сколько лет ты не выходил из дома?» — скрипнули петли подъездной двери.

Вопрос застаёт его врасплох. Нужно смириться с непривычной близостью к земле и хорошенько всё обмозговать. Маленький шажок, не совсем туда, куда нужно, аккуратно, почти на носочках — осторожно побрёл по сине-фонарной тишине улицы. Шорк-шорк. Значит, «Ренесанс». Так и не скажешь, что та же это дорога, что и при свете дня: чуть глубже в сторону — нефть ночная, листья в свету погрузились в статику, будто дагерротипы или трафарет.

Это было в начале или в середине июня, когда небо отливает триумфально перламутром, и непривычно лицезреть полусвет полуобнаженной Луны и пьяных, блюющих в кустах, и шляпой прикрываться, бочком переступая, по асфальтовой тропинке, словно над пропастью по нервно натянутой нитке, шаг за шагом, снова нагибаться ниже пола за оброненными минутами сна, который не идёт ну никак. Из окна все иначе.

Начало второго, ещё не поздно развернуться; в парке на столике для пинг-понга трахались подростки-романтики прямо под открытым небом. Человек, а человек он приличный, приподнял шляпу, девушка, заприметив его, попритихла, схватила парня за рукав, но тот не обратил внимания, сосредоточился, мусоля во рту пальцы её ног; дальше на пути Саши к кафе, как в сказке, — фанатьё, человека три из тех, что отрочество своё встречали после развала, они пили пиво и щелкали друг друга по ширинкам.

«Ты нарочно оставил конверт?» — орут друг на друга.

К такому он не привык, он чувствовал будто и впрямь последний раз выходил из дому давным-давно, десять тысяч лет назад, когда ночь ещё можно было отличить ото дня, и время с лёгкостью отделялось от сути. Но теперь всё по-другому, все смешалось в один сплошной вишнёвый кисель с крахмальными комочками: и дни, и времена года, и улицы городов, разбросанных по всему свету.

Ещё дальше по тропе — на поколение постарше мужики напивались в усмерть, чествуя уважение — вопреки неопровержимости радикального релятивизма — каждый к своей роже; на этой зыбкой почве они дрались под окнами, в следствии чего периодически грели полки в местном обезьяннике, они-то в данный момент и распевали песни вовсю.

— Уважаемый, прикурить не обнаружится?

— Не курю.

— И ещё: что означает символ на конверте?

Это был их мир, их время, а Саша здесь просто случайный зритель, как и везде, впрочем. Но он продолжает идти. Порождённые ночью реплики словно хлебные крошки в чаще леса. Откуда взялась в нём ни с того ни с сего эта мания? Сердце — путеводная звезда, что ищет разрешения в кружке дымящегося кофе.

Наконец, он добрался до выхода из парка, прошмыгнул быстро через дворовую темень и дальше — бескрайняя стеклённая улица. В отличии от парка улица была совершенно стерильна, вопреки ожиданиям это не внушало успокоения его душе, даже наоборот, раздражало, ибо настойчиво приковывало внимание к собственной персоне — всюду отражения. Из-за этого хотелось разбить кирпичом каждую витрину. Фонарь сменялся фонарём, год сменялся годом. Так брёл он, пока не наткнулся на спасительно знакомый силуэт кафе, возле маскарадной лавки.

«Ментальное чистилище, — подумалось ему. — Где состояние всегда отчасти вешное».

888

Зазвенели колокольчики на дверях. Саша с конвертом за пазухой по инерции забился в угол. Он сходу отметил улыбчивость молоденькой официантки — новенькая, Надежда — написано на жёлтого цвета бейджике с улыбчивым синим солнцем в уголке.

— Хм.

По-хорошему, отсюда и стоило начать повествование: этот незначительный, кажется, факт откровенно ввёл Сашу в ступор, ведь до Нади там работала всегда одна и та же хладнокровная дама неопределённого возраста, ростом она была под два метра со строгой причёской и графитом вместо глаз. Бывшая хозяйка даже не пыталась улыбаться случайным забредшим посетителям вроде меня, нещадно громя прибыль в кассе. А Надю он видел впервые.

«Зачем же ты напал на неё?» — прозвучало эхом в голове.

И тут же он смекнул, что ответный конверт с дальнейшими указаниями и деньгами ждать бессмысленно. Наличный конверт со штампом «до востребования» он не сразу решился оставить Наде. В инструкции по этому поводу никаких комментариев не было. Всё вроде бы как и прежде, как было неделю назад, месяц, эпоху, с той лишь разницей, что…

— Здравствуйте, — говорит та, розовея.

— Прощайте, — отвечает Саша и второпях покидает помещение.

Это был третий условный знак: косметический ремонт в процессе, хозяйки нет. Неужели от неё избавились? Или это ловушка? Есть Надя, но дело даже не в этом: не в пропаже хозяйки, и даже не в том, что уже давно отлаженная ритмичность моего быта висела на волоске. Просто кофе превратилось в говно.

5. deus meumque jus

Что тебе до того, ежели все кругом тебя свищут, когда сам ты себе рукоплещешь?

Эразм Роттердамский. Похвала глупости

Он с первой секунды расположил к себе тем, что не пытался завязать разговор, и каждый его брошенный взгляд по большей части был случаен и ничего не выражал. Ему ничего не нужно было от меня кроме кофе. По крайне мере, я убедила себя в этом и, вопреки здравому смыслу, меня понесло исправлять сие недоразумение.

Надо бороться социофобией. Разговаривать с людьми — нормально. Это полезный навык. (Видишь знакомого, переходишь на противоположную сторону, дабы избежать неприятной встречи). Надо бороться социофобией. Разговаривать с людьми — нормально. Это полезный навык. (Кого ты обманываешь, знакомый наверняка сделает вид, что не помнит тебя). Надо бороться социофобией. Разговаривать с людьми — нормально. Это полезный навык. (И вообще ты обозналась, ты видишь его/её впервые, ты всех людей в мире видишь как будто впервые). Надо бороться социофобией. Разговаривать с людьми — нормально. Это полезный навык. Никогда не бывает лишним, развивает эмоциональный интеллект и просто не даёт сойти с ума. Главное, улыбайся. А кто тут сходит с ума? Я — нет. Ты? Вы? Ты? Вы? Ты? Вы?

— Что ты пишешь? — вопрос повисает в воздухе, позволяя оценить мою нелепость со всех ракурсов, но всё же становится легче.

— Черновик, — ответил он, резко захлопнув записную книжку, и слегка зарумянился; засомневался, наверное, должен ли был вот так просто отвечать на вопрос постороннего, и теперь очевидно жалел о том, что дал застать себя врасплох.

— Ты что, писатель? — пошутила я (оригинально (отлично (дура))).

— Да.

— П-правда?

— Ну, наверное, можно так выразится: я учусь писать сценарии.

— Ух ты, и тут я должна развернуться и суровым голосом самодовольно произнести: «в своём углу он и не слышал, что все писатели умерли», — ого, Надя, ты переплюнула саму себя, теперь и концерты устраиваешь. А у него лицо каменное (видимо, тут ты его переоценила), надо бы как-то выкарабкиваться.

— А я, наверное, должен ответить «будьте так добры»?

— Не обращай внимания. И в каком жанре ты пишешь сценарии? — спросила (зачем продолжаешь? (перебор)). — Так же ведь спрашивают у сценаристов? Можешь не отвечать.

— Жанр? Не знаю, в комедийном, наверное.

— Комедийном?

— Неожиданно?

— Прости, просто… — надо эмпатично, эмпатично (как-то) закончить мысль и ретироваться.

— По мне и не скажешь.

— Именно.

— Все так говорят.

— Очень интересно, — идиотина, интересно ей.

— Лишь кажется, на деле — тоска смертная.

— Разве?

— Ну а что я по факту собой представляю? Жизнь — она проходит мимо, а я как арматура в речном потоке: что-то зацепится и уже рад. Из интересного: разве что карась какой хвостом заденет, но не больше.

— Прочитаешь что-нибудь? Если, конечно, ты не против, — растеклась в улыбке (это уже открытое заигрывание (одумайся, дорогая, что-то не так)).

— Не уверен, что тебе захочется тратить на это время.

— Тратить моё время бариста в пустом кафе ночью? Пожалуй, не откажусь, — вы посмотрите на неё, а ведь считает себя социофобкой, гордится этим именем.

— Ладно, я предупреждал.

— Неужто всё так плохо? — наигранно брови домиком (сегодня я в ударе (о-ой)).

— Я только учусь, знай, мне не стыдно, и… и потом не жалуйся. Готова?

— Так точно! — забыла добавить «капитан», демонстрируешь высокий интеллект референсами на «Губку Боба», умница.

— Ну ладно, — неуверенно выдохнул и раскрыл блокнот. — В данный момент я работаю над историей о безумном преследователе, в смысле не буквально сумасшедшем, а скорее чрезмерно целеустремлённым, но это вообще-то не важно. Зовётся он… а я не придумал ещё как его зовут, но фишка в том, что он тщательно выбирает жертв, слабых отбившихся от стаи, и подолгу следит за ними в соцсетях. Это может длиться годами, понимаешь? Пока он не заполучит всё, по ниточке не распустит жизнь с твоего же, так сказать, одобрения.

Молчу (почему он так серьёзен при этом (когда будет смешно), не понимаю), тем временем парень, кажется, вошёл во вкус, жестикуляция — пусть и сдержанная — постепенно брала своё и выдавала азарт, он очевидно горел своим делом.

— Так вот, он и сам как бы собран из частей своих жертв — он постоянно что-то копирует с каждой страницы, цепляет на крючок: то из описания деталь, то песню какую или фотографию — в итоге получается огромная бесформенная куча случайных деталей…

— Сборный человек, — влезла (самая умная).

— Что?

— Сборный…

— Да, точно! Сборный человек — отлично! — он быстро записал. — И эта куча всей своей инертной массой предпочтений, мнений и страхов переваливается по городу, с одной улицы на другую, смотрит на тебя через окно, открытое твоей же рукой, и в самый неподходящий момент — вторгается в твою обыденность, как в свою собственную. Он прекрасно знает, из чего она соткана. Он знает, где ты работаешь, где ты училась, как зовут твою собачку, и где ты её выгуливаешь, записывая безыдейные сторисы, кто твои друзья, точнее, кто притворяется ими — на самом-то деле ты догадываешься, что они — никакие не друзья, а такие же случайные прохожие. Он знает, что составляет твой досуг, какую музыку ты слушаешь во время бесцельных вечерних блужданий по набережной. Он думает о тебе больше, чем ты думаешь о себе. Ничто не скроется от Сборного человека — в этом самоцель его существования. Допустим, у тебя в профиле в графе день рождения указано — 28 апреля, а год скрыт. Копируем, что есть. Неприятно, но это его не остановит: пусть ты и не такая социально активная, но ведь того же нельзя сказать о твоих бывших одноклассниках, кто-нибудь из них непременно окажется более сговорчивым; давно удалены из друзей? Не беда: хоть где-то, да засветятся — сердечком под твоим фото или комментарием. Что-нибудь ты да упустишь. А дальше, пффф, проще пареной репы: по снимкам с последнего звонка можно сделать вывод, что ты родилась в таком-то году. Тут можно воскликнуть: им что уже по столько-то лет! Поразительно! Но, не отвлекаемся: школа закончена, прошло пару лет, что же дальше? Ты не поступила в ВУЗ? Ты же вроде мечтала постичь клиническую психологию или психиатрию? Пост двулетней давности по крайней мере гласит именно это. «Мечтаю быть мостом от человека к челвоеку». А что? Думала, Сборный человек не разыщет твой заброшенный анонимный блог? Напрасно. Гляди, тут прямым текстом сказано: «на настоящую медицинскую специальность — смайлик с крестиками вместо глаз — готова к восьми годам сложнейшего обучения, общей практики и прозекторской». Или, или всё же поступила, но тебя сразу же выперли за плохую успеваемость, а ты убеждаешь себя в том, что разочаровалась в направлении и сама забрала документы, а не потому что в университете распространились компрометирующие тебя материалы, на которых запечатлён твой досуг или, скорее, подработка? Ладно уж, убеждай. Или тебя там вовсе не было, ты лишь мечтала об этом? Но… не прошла вступительные экзамены? Одного желания мало, даже самого страстного, даже с ежедневными визуализациями. А раз уж разговор зашёл об этом, напомни, чем же ты решила заняться взамен учёбы? Не стесняйся, Сборный человек умеет хранить секреты, в отличие от тебя. Вот скажи, тебе никогда не казалось, будто где-то далеко-далеко у тебя есть сестра-близнец, у которой всё получается, ну, знаешь, учёба там, отношения, путешествия твоей мечты, в то время как ты… всё, что происходит с тобой — будто не на самом деле? Да? Да. Ты очевидно потеряна, а Сборный человек… хоп, тебя нашёл! Ты уже жалеешь, что затеяла эту беседу? А он только этого и ждал! Он жил, чтобы озвучить вопрос, который не решаешься озвучить ты: существовала ли Я когда-нибудь? Ну что, довольно языком молоть? Настало время отрезать от твоей жизни по кусочку за каждый неправильный ответ! Сборный человек явился в твою вот эту вот действительность с этими самыми стенами, в которых ты замыкаешься, которые сжимают тебя будто тисками, он вываливает всё это на тебя! И ты стоишь и смотришь на него, пребывая в наигранном шоке, понятия не имеешь, как реагировать, а реагировать нужно. И тогда она отвечает…

Надя молчит.

— Она отвечает! — повторяет он.

Надя молчит, онемела.

— Она отвечает! — повышает голос он.

Надя вздрагивает, но молчит.

— Она отвечает!!! — орёт он во всё горло, но при этом не двигается с места.

— Уходите, прошу, — всё, что смогла из себя выдавить напуганная до смерти девушка.

— Бегите?

— Что?

— Пообещайте, что сбежите.

— …

— Обещайте!!!

— Обещаю.

— Отлично, а теперь рассчитайте меня, — как ни в чём не бывало произносит он.

От-от-отправить?

888

Окинул взглядом лежащий на барельефе город, будто покидал его навсегда: солнце находилось в таком волшебном положении между пятью и шестью часами вечера, с родительской нежностью укутывало каждое панельное здание бархатным светом, придающим обыденности чарующую меру объёма, и воздух казался прозрачней, чем обычно, будто в реакторе подкрутили цветовую контрастность.

«Вы хотели сказать в редакторе?»

Допустим. Очнёшься и опять нужно идти. Быстрее, быстрее, будто что-то хтоническое/хроническое прячется за удлиняющимися тенями фонарных столбов и, но каждую секунду смелеет, и вот уже тянется костлявостью рук к. Если посмотреть на юг, ещё можно успеть завладеть краешком солнца, притаившимся за высокими абрисами деревьев, а слева на сиреневом горизонте маячит молчаливо луна. Я нехотя спустился с неба на нуар-тротуар, краплёный коротким дождём, и пошёл быстрым шагом, время от времени переходя на вприпрыжку. Желания смотреть вверх больше не возникало, ибо невозможность потратить на небо лишнюю минутку нагоняла тоску, поэтому я преследовал взглядом узоры из трещин на асфальте и лужи, полностью уверенный в том, что взял от жизни ровно столько, сколько мог взять.

Бывает такое: десять лет топчешься мимо каждый божий день, но вывески не замечаешь, а без вывески и самого места как бы нет. И вдруг, какой-то абсолютно случайный уличный жест — может, голубь вспорхнул из-под ног, или ещё что — заставляет упереться взглядом в надпись. Ещё эта досадная орфографическая ошибка!

Когда, будучи старшеклассником с рассеянным вниманием и амбициями следователя, я впервые заглянул в «Ренисанс» в поисках чего-нибудь тёплого, на дворе стояла ранняя весна со всеми вытекающими последствиями в виде авитаминоза, слякоти и простуд. На двери маркером исправленная табличка «никогда не Открытовать» — вперёд! Меня сразу насторожило, что все те немногие присутствующие в помещении лица вдруг заговорщицки притихли, хотя всего секунду назад очевидно участвовали в бурном обсуждении.

Подозрительные угли глаз женщины за прилавком безраздельно владели полусферической проекцией замысловатого помещения с зеркальной колонной ровно посредине. Ни приветствия, ни улыбки — будто презрением окатили из таза. Она словно полезный персонаж из компьютерной игры, раздающий квесты за награду — подумалось.

— Фильтр с собой, покислее, если можно. Без сахара.

Никто не проронил ни слова, пока за мной со ржавым скрипом не захлопнулась дверь. Уязвлённый непониманием, пусть безобидного, но всё же подозрительного стечения обстоятельств, с тех пор я периодически наведывался туда и каждый раз сталкивался с одной и той же реакцией: гомон сразу затихал, стоило мне переступить порог и это при том, что состав посетителей в точности не повторялся.

888

Страшно мне? Пусть. Но почему так принципиально отказываться от страха? Страх очерчивает контур меня: там, где страх перетекает в жестокость, там заканчиваюсь я, поэтому я выбираю лелеять его, культивировать, сдувать с него пылинки.

Страх лифтов. Страх тёмных подъездов. Страх незакрытой двери. Страх перед мужчинами. Страх перед людьми. Страх перед матерью. Страх находиться здесь одной. Страх ошибиться. Страх перед ответственностью. Страх перед счастьем. Страх перед конфликтами. Страх довериться кому-то или чему-то. Страх оказаться ненужной, равно как и страх оказаться нужной. Страх перед ржавчиной. Страх быть зависимой. Страх быть независимой. Страх перед бессонницей, точнее перед тем, что ржавой бесформенной массой придавливает грудь посреди ночи. Откуда им взяться? Проще ночью не спать, стоять за барной стойкой и выжидать.

Ещё капельку искренности, и возникает вопрос: а это собственно такие уж ли страхи, как рисуются в воображении? Приглядишься: скорее нормальные, естественные реакции, они даже не принадлежат мне, они общие. А я — лично я — чего боюсь?

Первое (и самое главное).  Страшно быть выражением чего бы то ни было, что не является мной — учили родители с пелёнок, а затем и психологи, и менторы, и ещё не пойми кто, за что всем им я должна быть, по-видимому, очень благодарна. Как будто можно быть чем-то иным, кроме как зазором в других.

Второе. Страшно лишиться однажды презрения к самой себе!

А то, что за руку дёрнули (или не дёрнули?) — пфф, это прихоти погоды…

Так могло продолжаться часами, до тех пор, пока Надя не помещала очередной неутешительный вердикт (о мнимой безопасности/успешности/амбициозности/ещёчегототам) в категорию «фактов», с чьим содержимым вроде бы так и тянет поспорить, но толку от этого, как от грабель в борьбе с приливом, и тогда постепенно мысль исчерпывала себя, сползала сонливой тенью по волосам. А утро всё никак не наступает. Лицо за мыслями вдогонку скользит по раскрытой ладони, призванной удерживать голову от падения. Дурацкие — лезут обратно в голову. Тебе-то какое дело. А вот какое: безопасности — нет, потому как нет возможности полноценно заглянуть в будущее; истины — нет, потому что истинность — это категория несовершенства нашего разума; свободы — нет, потому как нет несвободы, мы просто не можем не быть свободными, человек вынужден делать выбор, это его наказание, обратное — спекуляции. Борьба с действительностью — это же палкой стучать по резиновой шине и злиться на то, что прилетает в ответ. Раз уж мы откровенничаем, то к «фактам» нужно бы отнести скромное наблюдение: официантов в кафе отродясь не водилось, и администраторов тоже никаких не было. Надя здесь одна. Надя здесь одна. Да и зачем бы понадобился ещё кто-то, когда в тесной комнатке неправильной формы с двумя нелепыми зеркальными колоннами с трудом умещалось целых четыре столика, а в меню были представлены только кофе, чай и семь видов заветренных десертов (вышеупомянутый круассан с ванильным кремом, эклер, ромовая баба, чернослив в шоколаде и ещё какая-то фигня (то и дело взгляд её останавливался на ромовой бабе)). Но для чего это? Никто не заходит сюда, никто не снуёт по улицам и не стоит в очередях за кофе.

Следующий лист, который оказался в руках девушки представлял собой крайне некачественную распечатку фотографий на офисной бумаге. Пришлось надеть очки, чтобы смочь различить зеленоватые расплывчатые очертание обнажённого тела.

6. castor

Люди, люди! О смертный род!

Жизнь людская, увы, ничто!

В жизни счастья достиг ли кто?

Лишь подумает: «Счастлив я!» —

И лишается счастья.

Софокл. Царь Эдип

Случайно забредшие в «Ренисанс» студенты близлежащего института представляли собой яркие инородные вкрапления, которые активно подавлялись коллективным иммунитетом; я же тихо сидел в углу и отчётливо ощущал это невидимое давление, с которым на первых парах и сам был вынужден столкнуться. Я не знаю, как именно описать характер этого выталкивания: это и не пассивная агрессия, и не откровенное игнорирование, нет, скорее так обыватели рисуют в своём воображении гиблые места, где компас в чаще леса вдруг начинает хаотично вращаться, а стволы деревьев нездоровым образом искривляются, и ещё эта тишина, да, точно, густая тишина, довлеющая над бытовыми шорохами и отрывистыми репликами, — она не исчезает полностью, нависает волокнистой тенью над головами, вынуждая незваных гостей то и дело поглядывать сквозь разводы на проезжающие за окном автомобили. Забавно было наблюдать за тем, как наиболее самоуверенные и импульсивные из них не могут найти себе места, ищут, к чему бы придраться, но не способные постигнуть загадку заведения, быстро ретируются с оскорблённым видом. Частенько заходили парами, и почти сразу живые улыбки сходили с лиц, будто натыкаясь на могильную плиту, спрятанную за винтажной дверью с колокольчиками. Тонкие, деликатные натуры быстро замыкались, неспособные продолжить беззаботную беседу о субботних похождениях и скатившихся в помойку сериалах. Смельчаки же, решившие почитать тут какую-нибудь занимательную книженцию, наподобие набоковской «Ады» или вольтеровского «Кандида», редко продвигались дальше одного абзаца: неуютность вынуждала задницы их ёрзать на жёстких деревянных стульях, а носы и веки — без устали требовать к себе внимания костяшек пальцев. К тому моменту, отчасти я уже примыкал к «Ренисансу».

888

Шантаж без предъявления требований.

Четыреста тридцать четыре тысячи четыреста рублей: шестьдесят по пять, восемьдесят четыре по тысяче, семьдесят две пятисотки и сто сорок четыре сотки, плюс разорванный конверт с сургучной печатью, «Совершенно секретно». С Надиными расходами этого хватит лет на, за которые она постарается найти оправдание непутёвости своей жизни. Цель не просто понять, почему все эти события происходят с ней, цель, в конце концов, одна — тишина. Безо всяких излишеств, не нужно дворцов, яхт, роскоши, даже путешествия лишни. Скромное жилье, тишина. Пусть не десять лет, а два или год с учётом инфляции — какая-никакая пауза, ей хватило бы, чтобы намечтаться вдоволь, разобрать скопившийся хлам. Если бы у каждого человека был час на передышку хотя бы раз в день, облик мира был бы иным: без отвратительных мегаполисов, где каждый норовит залезть другому на голову. А может, и нет. Устала, устала, устала — вертит мобильный в руке. Тошнит буквально ото всего — отложила. Пусть не год, но хотя бы месяцок, но что дальше, чего ждать от себя? Желания — потому что нет желаний. Самое точное движение — которое вовсе не совершается. Больше всех от жизни берёт тот, кто не берет ничего. Есть ведь люди неприспособленные ни к существованию в обществе, ни к суете, ни к действию в принципе. Они-то, может быть, суть самые честные, ибо стоят в тени жизни и не относят себя к большему, скромно довольствуясь меньшим, таким образом скорее приближают себя к ночной статике, чем те, что прут к единению напролом. Себя не перещеголять. Альпийские пейзажи идеальны, Доломитовые Альпы, скромный домик, маленький-маленький размером с человеческое тело, повторяющий форму Нади, расширяющийся и сужающийся в процессе дыхания, с окнами ровно под глаза. Ступени: раз, два, три, четыре, шесть! Суетятся вокруг туловища горожане. В этом смоге меркнет солнце. А тот парень? Не ждёт. Ни за одним углом, ни за одним плащом. Как ещё можно оправдать его действие и взгляд? Чёрт с ним, я в Альпах; пусть, если хочет, ложится рядом на склоне в своей известковой раковине — всё равно, лишь бы не мешал. Будь зрителем в первом ряду, я преподам тебе наглядный урок, как себя не ненавидеть. Пусть и старик с трубкой, и сержант, и двое нападавших — если они были на самом деле, а хоть бы даже и не были — всё равно пусть лежат тут же, и все будущие посягатели, и все предыдущие, каждому по деревянной коробке…

888

Не единожды я становился свидетелем того, как за барную стойку подсаживались люди, внешне на первый взгляд не связанные друг с другом (среди них были и дети, и разного сорта прощелыги в соломенных шляпах, и карикатурные представительницы древней профессии, и состоятельные дамогоспода, и почтенные старики). Они нависали над бурой поверхностью стойки и что-то сосредоточенно шептали, изредка поднимая глаза на хозяйку, как если бы искали одобрения для своей исповеди. Это выглядело чертовски подозрительно.

До моего слуха порой долетали обрывки политических интриг, тренды в соцсетях, завтрашние котировки, пасхальные яйца, характеристики отпаривателя, нюансы прохождения компьютерных игр, методы лечения диатеза… Хозяйка им что-то отвечала, но докопаться до сути разговора было практически невозможно, а после они обменивались конвертами, и посетители, растекаясь в блаженной улыбке, покидали помещение.

Я же предпочитал скромно выпить кружечку неразбавленной нефти (настолько крепким было кофе), и взять ещё одну с собой, чтобы, перейдя мост, прикончить её в сквере на набережной, за созерцанием не успевших стать мне привычными мандаринок.

888

Ритм. Это когда лежишь на обмёрзших камнях меж рельсов, а над тобой проносится поезд. Рельсы-рельсы, шпалы-шпалы, из последнего вагона вдруг просыпалось зерно. Должно просыпаться, но гружёный состав всё не заканчивается и не заканчивается. И куры не приходят и не клюют зерно, и гуси не приходят и не щиплют зерно. Так пролетает одна неделя за другой, днём и ночью удары колёс о термозазор терроризируют неумолимым приговором. При первом приближении, возникает зыбкая уверенность, что таким образом проявляется банальный побег от себя самой.

Не светает.

Мигрень. А может быть, ты уже мертва и таков твой персональный ад? И каждый вагон — это частичка прошлого, разбросанные повсюду осколки стекла, по которым ступаешь босыми ногами, но вызывают они не столько физическую боль, сколько брезгливость. Помыть раны двадцать раз, почистить зубы десять. Ты можешь настойчиво пытаться выкинуть из памяти вчерашний день, убеждать себя в том, что это про другую какую-нибудь Надю, а ты — ты живёшь совсем иной жизнью — скучной, пассивной, бездейственной…

Другая Надя, совсем другая…

О чём вообще речь?

Один и тот же сон, из-за дня в день, проще вообще не спать.

Невыносимая мигрень. Улизнуть от себя не удастся, как ни крути, действительность всегда на шаг впереди, так что ни сам побег, ни его торжественное утверждение никакого иного характера не носят, кроме дешёводраматического. Твоя жизнь не пуста, нет, она сгнила в местах чужих прикосновений, сделалась рыхлой, мёртвой… можешь из кожи вон лезть, можешь танцевать, а можешь вообще ничего не предпринимать — она останется такой, и тебе придётся с этим как-то жить.

Придётся ли?

Вот-вот, кажется, в тишине проявится нечто, но, как бы я не напрягала слух, вновь и вновь оно спугивается глухим отстуком, заполняющим пустое помещение. Звенят колокольчики, степень помола, рожок, фильтр, писк микроволновки, бумажные стаканчики, добрый день, добрый вечер или доброе утро, сахар по вкусу, цейлонская корица, миндальные сливки, гирлянда, эклеры, V60 — всё повторяется бесконечное количество раз, но стойкое любопытство продолжает жадно вслушиваться в паузы между ударами сердца. Пульс: от смены к смене, а в промежутках — ничего. Моя жизнь характеризуется близорукостью, при помощи которой мне удаётся хранить секрет окружающего мира от себя самой: я искренне верю, что я есть, я проговариваю это по сто раз на дню, но я ничего не значу вне стен этого кафе, там — бесконечные лестничные пролёты и их последовательное обрушение.

Я противоречу себе? У кого не бывает! А ещё этот замысловатый пугающий карниз. И чем же он пугает? Пугает и всё. Минорный всхлип. Шагаю по нему взглядом, словно по рею: шаг влево, шаг вправо, и я рухну вверх под сияющую отполированность колёс поезда. Тук-тук — обволакивает со всех сторон, укутывает нежностью и в конце концов убаюкивает. И сдался тебе этот карниз.

Себя не ненавижу, ага.

Что из этого «Отправить»?

888

Первый конверт я получил на руки спустя тринадцать месяцев.

Когда атмосфера обоюдной насторожённости с содержимым «Ренисанса» вошла в равновесие, на меня перестали обращать внимание — я отчётливо ощутил момент принятия. С порога мне указали на барную стойку, чем я незамедлительно и воспользовался. Изнемогая от любопытства, я склонил голову над прилавком подобно тому, как это делали остальные; одновременно с этим за спиной щёлкнул замок на входной двери, все посетители разом будто перестали дышать. Прошла минута, я упрямо молчал, вслушиваясь в тишину, в ожидании первого хода со стороны хозяйки. Я чувствовал, как с высоты её роста тяжёлый взгляд обрушивается на мой затылок. Кто эти люди? Что за игру они ведут? Эти вопросы подпитывали юношескую пытливость, отвлекая меня от школьных и бытовых обязанностей. А мне-то самому это зачем?

Тогда я ещё не догадывался, что удача повернулась ко мне лицом. Вся моя жизнь кардинально сменила ракурс. Неказистая, расхлебанная — вдруг приобрела вектор. Искать — значит жить.

Похожее чувство испытываешь во время бессонницы, когда изо всех сил заставляешь себя не ворочаться, но никакие уговоры и просьбы не помогают, тело будто назло изнывает, требует незамедлительно сменить надоевшее положение, стряхнув при этом сиюминутный налёт желанного сна — это непокой. Когда пульс в висках словно детонация авиабомб, оглушает, сбивает с толку, подначивая мышление к бессистемной интерпретации непроисходящих событий, одно цепляется за другое, распуская по ниточке мифическую ткань цивилизаций, беспричинная тревога и подминающая под себя предметность — не дают разуму отпустить на скаку поводья несуществующего коня. Туловище моё словно якорь, вросший в непредсказуемость собственных потребностей, под чьим гнётом я сдаюсь и переворачиваюсь на другой бок — теперь уж точно в последний раз! Тут ещё какая-то мелкая мошка бьётся в лицо несколько раз к ряду, зудит в носу, одна нога мёрзнет, другая — потеет, и мочевой пузырь уже намекает на скорую необходимость опорожнения. Мне не уснуть.

Но вопреки всякой логике я улыбаюсь. Юношеский максимализм: я готов зацепиться за любую соломинку, лишь бы найти то единственное важное, что потерял. Таков мой путь, и я вновь обращаюсь к слуху и вдруг понимаю, что сама тишина является выражением иного голоса. Это открытие сбивает меня с толку, но ещё сильней то, что источник присутствовал в моей голове, кажется, всегда, он всегда приказывал мне и я подчинялся, хоть и не различал его в потоке информационного шума. Теперь же я изо всех сил стараюсь разобрать приблизительно знакомые корни, интонационные конструкции невозможного языка, но ничего не получается. Как будто и не может получиться. Свои морфемы тишина порождает не акустическим или визуальным механизмом, скорее невесомым молоточком отыгрывая прямо на шишковидной железе. От этих мыслей пошла носом кровь, кап, это что кетчуп? Кап-кап. Руки в крови, твои руки по локти в томатах! Смотри, не отрываясь. Всё в вокруг захлёбывается… наша жизнь — её единственный возможный исход — это растянутое во времени захлёбывание… и нам повезло лицезреть в первом ряду.

— На сегодня достаточно, — прервала хозяйка поток. И тут же раздался привычный гомон общепита: звон чайных ложечек по бортику кружки, приглушённая lofi музыка, обрывки реальных разговоров. Прямо перед моим носом звонко приземлился конверт, окончательно пробудив меня ото сна.

— Что это?

Вместо ответа она лишь ехидно улыбнулась и впихнула в руки карандаш твёрдостью 7Н. Им я вспорол конверт, передо мной веером рассыпались пустые листы А4.

— Спаси меня, — едва слышно произнесла она.

888

Зазвонил телефон, на экране высветилось Надино селфи на фоне Норвежских фьордов. На мгновение замешкавшись, она всё же ответила.

— Привет. Чем занимаешься? — спросил Надю, Надин же голос.

— Привет. А кто это?

— Я это ты! — передразнили с того конца. — Так чем занимаешься?

— Работаю.

— Что, прям сейчас? Посреди ночи?

— Я в ночной смене.

— У вас ещё и ночные смены бывают? Стесняюсь спросить, насколько сильно расширяется круг обязанностей после захода солнца. Я тебя хотя бы не отвлекаю? — на заднем плане слышались детские визги и танец маленьких утят.

— Нет. Мне так неловко, но я всё ещё не поняла, кто мне звонит, у меня стёрлась адресная книга на телефоне.

— Смешно, узнаю свою Надю. Я до сих пор понять не могу, разыгрываешь ты меня или нет. Как тебе это удаётся?

— Удаётся что?

— А говорят ещё, у близнецов связь невидимая. Я иногда тебя совсем не понимаю.

Надя чуть не швырнула телефон на пол, её остановило лишь уведомление, предлагавшее перейти к видеозвонку. Нужно лишь смахнуть (куда? не понимаю) соответствующую кнопку, но интерфейс вдруг сделался для Нади совершенно не очевидным. Почему палец дрожит? Сложно сдвинуть ползунок на экране — какая-то невидимая сила натягивает до предела струны её сухожилий. Зажмурилась, ткнула случайно, а когда открыла глаза на экране возникла её копия, валяющаяся на белоснежном полу и хохочущая, рядом резвились две девочки. Интерьер тоже сиял так, что Надя невольно снизила яркость до минимальной.

— Привет, сестра!

— Привет, — если ты так уверена, что это невозможно, что сестры нет и быть не может, отчего же эта неловкость висит над тобой.

— Ты где?

— Я в кафе.

— Ты устроилась в кафе? — нельзя было не отметить в интонации деликатной брезгливости, с которой её копия произнесла это. — Неожиданно.

— Что это за дети? — спрашиваю, чтобы перевести внимание с моей личности.

— В смысле?

— Ты работаешь няней или аниматором у буржуев? — пусть качество трансляции и не могло детально представить облик дома, но даже так было понятно, что обставлено недурно, хотя расстановка за спиной сестры походила скорее на фотозону, чем на реальный обжитой интерьер.

— Шутишь?

— Нет.

— Это твои племянницы. И это наш дом.

— Ну правда. Откуда дети?

— Тебе механизм объяснить?

— И когда же ты успела? — худший вопрос из всех, что можно придумать.

— Шесть и четыре года назад.

— Как такое возможно?

— Я думала, ты просто дурачишься. А ты и впрямь забыла, забавно. Как ты умудрилась?

— Нет, нет, конечно, я помню, просто не совсем понимаю.

— У тебя точно всё в порядке?

— Я помню, время так быстро летит…

— Кого ты обманываешь, Надя? Я всё вижу. Почаще бы выходила на связь, и не пропустила бы появление на свет детей своей одноутробной сестры. Сегодня как раз Катин день рождения. Не хочешь ей ничего сказать?

— Да, конечно, — напускное чувство вины сдавило горло.

— Катя иди сюда. Твоя тётя Надя хочет тебе что-то сказать.

— Кто это? — отозвалась с любопытством малышка.

— Привет! — нелепо машу рукой.

— Кто это? — не понимала она. — Мама, она на тебя очень похожа! Это ты?

— Нет, не я, а моя сестра. Помашите тёте Наде.

— У тебя есть сестра?

— Прямо как Аня — твоя сестра. И я много раз уже вам уже рассказывала про неё.

— Впервые слышим. Какая-то она потрёпанная, — зло заявила старшая племянница.

— Где она пряталась?! — младшая настойчиво лезла в камеру.

— Вот и спроси её.

— Привет, тётя Надя! Где ты прячешься?

— Я не прячусь.

— … ко мне, иди сюда!

Девочка втянула в кадр кавалер-кинг-чарльз спаниеля.

— Смотри, Франсуа, это твоя тётя!

— Какая прелесть! У вас ещё и собака есть… — а сама готова провалиться под землю.

— Почему ты к нам не приезжаешь? — раздался обиженный голос Ани. — Докажи, что ты есть! Приезжай к нам прям сейчас.

— Ну пожалуйста, если ты нас любишь, — сразу же подхватила мысль Катя, отпихивая пса.

— Я работаю, я не могу, к тому же поздно, — Надя покосилась на переполненную тенями мглу за окном.

— Вот так всегда. Ты всегда так!

— Простите… — отчего вдруг одинокому силуэту на фоне бутылок сделалось очень горько. Но ведь это не может быть правдой.

— Ладно, девочки, хватит давить на жалость. В следующий раз у неё непременно получится. Попрощайтесь с тётей Надей.

— Пока, тётя Надя!

— Пока, тётя Надя.

— Те ещё манипуляторы! Не обращай внимания, — произнесло моё счастливое, румяностью наполненное отражение, после того как вышло из яркой комнаты в полумрак кухни и принялось складывать грязные тарелки и бокалы в посудомойку. — А у тебя как дела? Ты ушла из студии?

— Какой студии?

— Той, где ты позировала. Их было много?

— Что?

— Как ты не уставала от одного и того же?

— Погоди секунду, — отложила телефон и умыла лицо ледяной водой.

Степень помола, темпер, рожок, плюющийся звук капучинатора, «сколько с меня», сахар и корица по вкусу. Степень помола, темпер, рожок, плюющийся звук капучинатора, «сколько с меня», сахар и корица по вкусу. Степень помола, темпер, рожок, плюющийся звук капучинатора, «сколько с меня», сахар и корица по вкусу.

— Нет, — Надя отчётливо чувствовала, как раздражение копится внутри. — Меня всё устраивает.

— Я получила твой рисунок. Точнее тот, что срисован с тебя.

— Какой рисунок?

— А ты мне много рисунков за десять лет переслала? Тот самый, что разорван на части. Одной четвертинки не хватает, но даже так меня поразило, знаешь что? Не наше с тобой очевидное сходство, а наше с тобой разительное несходство. Визуально это буквально моё тело, и в то же время — совершенно не моё. Красиво, но всё равно больно… мне больно, Надя. Не клади мне под дверь больше ничего подобного, пожалуйста. Конверт могли вскрыть девочки.

— Но я тебе ничего не посылала. Это не я…

— Ты будто сама не своя. Как ты себя чувствуешь?

— Я ничего не понимаю. Мне просто нужно разобраться в этом…

— Нет, тебе просто нужно перевернуть страницу и двигаться дальше.

— Как ты сказала? Какую страницу?

— Надя, я чувствую, что у тебя что-то происходит внутри нечто нехорошее. Если захочешь это обсудить, звони в любое время. Мы больше, чем просто одна кровь.

— Хорошо. Но…

— Ты меня услышала?

— Да.

— Целую.

— И я тебя.

Сестра положила трубку, какое-то время Надя продолжала смотреть на экран, пока он, наконец, не погас, тем самым обозначив на тёмной глянцевой плоскости синеватые полумесяцы под наполненными слезами глазами в золотистом свечении. Указательным пальцем она коснулась аккуратно краешка своего века, оно поддалось плёнкой остывшего молока.

— Перевернуть значит…

Следующий листок в пачке — обрывок коричневой крафт-бумаги. Надя догадалась ещё до того, как перевернула оторванную четвертинку самой себя.

7. chiaro e scuro

Но теперь говорю тебе и знаю что мертва

Уильям Фолкнер. Шум и ярость

Моё тело состоит из точек притяжения взглядов. В этот час его не существует отдельно от внимания, прикованного к нему. Внимание сочится щекотно струйками по моей коже, стекая с головы, задерживается сначала на ключицах, мягкими штрихами заполняя их впадины, затем едва пробует на вкус плечи, чтобы поскорее увлечься лопатками или грудью в зависимости от ракурса; внимание фиксирует мои черты одновременно в десятках этюдников, оттеняет каждое ребро, спускается ниже и ниже по линии талии, пока не натыкается на выпирающие из-за естественной худобы передние верхние ости подвздошных костей, и тут же безо всякого смущения направляется к неприкрытому паху, после чего, наконец, утопает в полутенях драпировки. Тяжёлая бордовая ткань в золотой узор скапливается на правом бедре, самым что ни на есть бесстыжим образом оголяя левое, и в конце своего нехитрого пути спадает к ступням.

Кисти рук: им обычно уделяется больше всего времени. Они редко получаются с первого раза. Их стирают и начинают заново. Ещё бы — требуется передать непринуждённость, зашифрованную мной загадку для вечно голодного до плоти художника.

После завершения небрежного наброска, внимание снова приковывается к лицу, схватывая безразличное выражение и взгляд, направленный в самоё себя. Остриё грифеля концентрируется на деталях, уголь, мел, сангина в ответе за объём. Ушная раковина, скулы, нос, линия едва приоткрытых губ и даже моя собственная тень — ничто уже не принадлежит только мне, я не принадлежу себе, ведь я — лишь точка внимания. Ухмыляюсь без улыбки — решить эту задачу под силу только особо проницательному наблюдателю, а уж перенести на бумагу — на это способен далеко не каждый мастер, не то что ученик. Я смотрю на них, но без очков они все мне видятся духами без конкретных черт, притаившимися за мольбертами. Эта обезличенность помогает скрасить время: я играю в рулетку, кто из них сможет и сможет ли вообще разгадать меня? Азарт возбуждает, это тут же выдаёт гусиная кожа и твердеющие соски. Теперь самые чуткие из них знают, что я в курсе их существования. Я — точка их внимания, а они — точка моего. Пусть. Помимо этого, тело ничем не выдаёт внутреннюю дрожь, без каких-либо хитрых приёмов мне удаётся выглядеть абсолютно безучастной. Я просто так чувствую.

Рост: 1 м 71 см

Вес: 54 кг

Объем груди: 84 см

Талия: 58 см

Объем бёдер: 94 см

Чашечка: B

Я — это цифры. Я — экзаменационный билет. Я просто должна сидеть неподвижно около двух часов. За это по договору я получу столько-то. Спустя час мне полагается пятиминутный перерыв. Укутавшись в тяжёлую ткань и надев очки, я с кружкой тёплого зелёного чая без зазрения совести рассматриваю промежуточные варианты себя.

Десятки раз я видела, как сразу после завершения экзамена по лепке меня ломали, сминали до изначального состояния глиняного кома, хотя ещё минуту назад я с удивлением обнаруживала детали своей внешности, которые не отражаются в зеркале. Я видела, как листы меня истерично рвутся на части и летят в контейнер для макулатуры. Кто-то из этих меня сегодня тоже отправится в помойку, большую же часть ватманов ожидает чёрная пыльная папка на молнии и антресоль; мне придётся разделить судьбу сотен забытых этюдов, которым в актуальном портфолио не хватит места; раз или два в году кто-нибудь из гостей за бокалом недорогого белого не поленится достать эту папку и будет искренне поражён гениальностью весьма посредственной работы.

Сходу замечаю новичков — они пока ещё тушуются или же наоборот чересчур бравируют, когда я заглядываю им через плечо, как бы ненароком касаясь локтя. Забавные. Я уже готова была самодовольно констатировать безрезультатность поисков по истечении положенных пяти минут, как вдруг наткнулась на одну работу, заставившую меня задержаться. Художница вперила взгляд в полотно и не замечала меня, а может, делала вид, что не замечала. Я опешила и не сразу поняла, в чём тут именно дело.

Сделала шаг назад, поправила очки.

В следующий же миг я вынуждена была признать своё поражение, и для этого не потребовалось выполнения каких-либо объективных условий. Будто грузовик на полном ходу в меня впечаталась абсолютная очевидность, против которой нет ни возможности, ни смысла протестовать. Пора было возвращаться на стенд, а я не могла пошевелиться, не могла представить, что придётся снова раскрываться перед этим человеком, а она молчаливо будет съедать меня по кусочкам.

Кто она?

Я видела её здесь впервые.

И тут же обжигающая обида за собственную неполноценность кольнула желудок. Во-первых, от самого свершившегося факта: набросок превосходил меня. Несколько раз я лицезрела себя — процентов на семьдесят-восемьдесят настоящую)), и даже тогда уже была ошеломлена, но чтобы рисунок превосходил меня?.. Это же просто линии, в чём-то даже небрежные. Как линии на плоскости могут превосходить оригинал?

А во-вторых, от осознания невозможности самой воплощать форму так. Сразу всплывают в памяти тривиальные истории, когда под впечатлением от исключительной работы простофили (типа меня) бросали живопись навсегда. Я отчётливо представляла эту тюрьму духа, чьи неприступные прутья сварены из осознания собственной посредственности, и сама же попалась в эту ловушку.

Каждый неуверенный шаг на пути от амбициозного художника до натурщицы — то, как процесс становления объектом маскировался пафосом принятия себя и своей телесности — теперь отзывался в памяти злым укором. И это тоже было зафиксировано, запечатано в её эскизе. Внутренности мои сжались от стыда, а ведь не прошло и десяти минут с момента, как я восседала на декоративном кубе преисполненная собственной важностью, теперь же — с треском падала вниз.

— Надежда, — кто-то кашлянул в кулак.

— Да?

— Не могли бы вы снять очки.

— Конечно. Извините.

По залу прокатились беззлобные смешки и тут же притихли, но сама уже эта беззлобность, близкая к умилению, вдвойне уязвила Надю. Ей не нужно было чужое снисхождение, напротив, в этот момент ей больше всего хотелось опустить себя с небес на землю, уничтожить, позорно растворить. В последний раз она пробежалась по лицам, с любопытством выглядывающим из-за полотен, но та не выдавала себя. Теперь своей собственной рукой Наде придётся лишить себя ещё одной возможности — прямо взглянуть в глаза, не просто прочитавшие её, как открытую книгу вместе с тем содержанием, что спрятано между строк, но куда больше — глаза, придавшие смысл её существованию.

Основная масса экзаменующихся, кажется, не обратила внимание на кардинальные перемены. Всё оставшееся время Надя не могла найти себе места, но будучи натурщицей пусть с небольшим, но всё же опытом, никоим образом себя не выдавала. Обычно диссонанс между внешним и внутренним лишь возбуждал в ней интерес по отношению к задаче, теперь же она испытывала нечто среднее между завистью, страхом и обидой, будто мир через этот акт с силой вдавил ей ботинок в живот.

И ведь этому тоже не улизнуть!

Очнулась Надя в тот момент, когда перед выходом из аудитории образовался небольшой затор, на местах оставалось ещё несколько размытых фигур, задержавшихся скорее ради того, чтобы адресовать ей лично неуместные комплименты или даже пригласить на кофе, чем ради последних штрихов.

«Они не видят меня, они ничего не видят», — подумалось ей.

Кто-то протянул руку в качестве опоры, чтобы она сошла с постамента. Девушка послушно спустилась, кивнула в знак благодарности, ей любезно подали очки, но какой теперь в них смысл? Та же самая очевидность, что ранее сразила Надю, твердила, что ей больше никогда в жизни не увидеть себя. Кто-то ещё что-то сказал, она что-то ответила, не вдаваясь в подробности пустого разговора, и скрылась за восточного вида ширмой.

Надя не спешила одеваться, отвлеклась на своё обнажённое отражение в трюмо. Оно выглядело пусть и реалистичным, но всё же фальшивым в то время, как где-то теперь хранилось настоящее. По коже пробежали волной мурашки, едва заметные на свету волоски на предплечьях вздыбились: она — копия. Эти родинки на бедре — копии настоящих родинок, этот чувственный отклик кожи на прикосновения — лишь видимость истинного осязания, притаившегося где-то совсем близко и в то же время отделённого от её личности непреодолимым препятствием в виде акта творения.

 Силы выйти из-за ширмы она нашла, лишь когда в аудитории окончательно утихли шорохи и закрылась дверь за последним студентом. Отмеряя каждый шаг тишиной, Надя не без труда пересекла помещение по диагонали. Какое-то злосчастное любопытство тянуло её к расположенному слева от выхода чёрному прямоугольнику контейнера, куда профаны раздосадовано выбрасывают свои неудавшиеся этюды. Надя прекрасно знала, что ждёт её там. На трёх обрывках крафт-бумаги, которые лежали поверх прочей макулатуры, была изображена та, кем могла бы стать она, если бы назло себе не сошла с творческого пути, ведомая лиховертью спонтанных решений.

Последняя же часть торжественно отсутствовала.

Разрыв пролегал ровно посередине моего лица, которое было чем-то большим, чем просто моим, скорее, наоборот, я, как личность, являлась его принадлежностью, избыточным придатком, который можно без зазрения совести откинуть, сохранив при этом самое главное — мою разорванную на части суть. И всё это отныне ничего не стоит. Без живого внимания исчезает и смысл моего существования. Все остальные глаза — мертвы в сравнении, они обманывают и обманываются. Как и я.

Путь от студии до дома взволнованная девушка практически не запомнила; с четвёртой попытки попав ключом в личину, она ворвалась в квартиру и, не раздеваясь и не разуваясь, проследовала в ванную. Трясущимися руками она поднесла зажигалку к.

Спустя минуту стало легче: ровно на три четверти. Запах гари густо стоял в квартире, пришлось открыть все окна нараспашку. И мёрзнуть

Отправить.

***