Серафима Орлова

ГОЛОВА-ЖЕСТЯНКА (повесть)

---

Пролог. День, когда я живу

Пора отправляться. Это чувство приходит намного раньше, чем появляется Димка, уставший ждать меня в раздевалке. Намного раньше, чем ребята заканчивают пробные попытки и уносят всё в карантин. Намного раньше, чем смешные мужики за моей спиной принимаются тосковать по школьным временам:

— Вот это я понимаю, вот бы нам такие штуки во время учёбы! А то у нас был тот ещё трудовик. Его звали Кондрат.

— Понимаю. Нашего звали Арнольд.

— Нет, Кондрат был нормальный, но всё равно не то.

Я их слышу как через вату. У меня отвратительно точное чувство времени. Я обычно просыпаюсь до звонка будильника, ненавижу эту свою способность.

Я не думала, что мне всё-таки станет страшно. Все старые симптомы вернулись: ноги трясутся, в животе крутит, колет под языком, голову будто сдавило железным обручем. В общем, тело напоминает кучу непонятно почему сцепившихся и враждебных друг другу механизмов. Как в борьбе сумо, если бы там было не один на один, а устраивали общую свалку. Ну вот, я до того насмотрелась на борьбу сумо, что стала видеть в ней высокий смысл. А высокого смысла тут нет, это же лего, у них всё легко и конкретно.

Правда, ребята, которые работают с лего, не согласились бы со мной. Но я всё равно их подкалываю, когда общаемся. Беру пример с Тиля. Он уже сегодня спорил с кем-то из леговцев на задних рядах стадиона, едва не сцепились. На самом деле робототехники мирные, просто Тиль всегда разжигает.

Так уж получилось, что леговцы и ардуинщики немножко в состоянии конкуренции. Ардуинщиков почти не было раньше, в этом году только в творческих проектах наконец появились, а соревнования пока полностью под лего. Я бы с удовольствием посмотрела борьбу сумо под Ардуино. Да что там — я бы склепала что-нибудь к соревнованиям, и плевать, что второй день у меня такой куцый по семейным обстоятельствам, я бы успела выступить. Но нет возможности.

Карантин кончился, теперь будут соревновательные попытки. Меня всегда смешит — не соревнования, а соревновательные попытки. То есть, они пытаются соревноваться, а не пытаются победить.

Детали поправили, программы переписали, всё должно быть нормально. Но всё равно не у всех нормально. Вот судья в красной майке бросил монетку, вот мелкие пацаны выставили своих роботов на круглое чёрное поле. Запустили по отмашке. И у обоих лаг с датчиками, роботы, вместо того, чтобы беспощадно выталкивать друг друга с площадки, стали вертеться вокруг своей оси. Это не борьба сумо, а вальс получается.

— Ничья, — с широкой улыбкой произнёс судья.

— Правда? — обрадовались пацаны.

— Шутка. Ноль баллов. Удачи в следующем году.

— Ну-у-у… — надулись ребята, забрали вальсирующих роботов и пошли жаловаться к ограждению, на которое навалились человек двадцать родителей. Моя задача как волонтёра следить, чтобы никто не прорвался на поле и не мешал судьям оценивать участников соревнований. Поэтому я отгоняю родителей за ограждение. Они меня не любят немножко. Некоторые. А другие спокойно относятся. Я бы ещё прогнала назойливых людей с бейджиками «пресса», но нельзя, не поймут. Поэтому «пресса» шляется возле судей и задаёт отвлекающие вопросы. Я иду в сторону родителей, отпихивая в сторону попавшегося на пути фотографа.

Вот, кто-то опять стал прорываться. Щекотка в животе усилилась, как всегда, когда происходит неприятное. Ещё одно на другое накладывается, конфликт на ожидание. Конфликт? Да, конфликт в разгаре.

— Тут с готовыми роботами приходят, с готовыми программами, а в регламенте написано, что надо собирать всё здесь, писать программу с нуля! — негодует высокая женщина с двумя детскими пуховиками в руках.

— Откуда вы знаете, что кто-то с готовыми программами пришёл? — я уверенно подхожу, заложив руки за спину. Женщина впивается взглядом в мою оранжевую волонтёрскую футболку:

— Позовите мне судью! Я слышала! Тут обсуждают! Говорили, что старший мальчик написал программу для другого из команды…

— Кто говорил? — в таких случаях важно быть холодной и последовательной. Женщина растерялась, оглядывается:

— Вот тут рядом…

— Подслушивать вредно, ещё не то может померещиться, — говорю я с доброй улыбкой. Как нас учили, открывая зубы, а не поджимая губы. Ну, хоть и учили, я всё равно не могу, я улыбаюсь орущим людям так себе улыбкой. Женщина сглатывает, но всё-таки продолжает:

— Позовите судью!

И тут я вижу Димку. Он стоит в толпе родителей, которые временно забаррикадировали ему проход. Родители тянут шеи, высматривают своих детей на борьбе сумо, на гоночных трассах. И Димка высматривает. Только не детей, а меня.

— Сейчас я позову вам судью, — уступаю я. Сейчас лучше уступить. Я могу воспользоваться моментом и ещё немного оттянуть время. Этого делать нельзя, но я не могу противостоять щекотке в животе. Щекотка подсказывает, что лучше где-нибудь спрятаться. Передохнуть. Осознать. Потом уже выйти к Димке.

Не успеваю спрятаться, Димка заметил меня, он ни с чем не спутает мою причёску, которая сверху нормальная, а снизу — будто прополоскали в борще. Не в том смысле, что там морковка застряла, просто я всегда хотела себе красные кончики, недавно сделала. Димка кричит мне в спину, перевесившись через ограждение.

— Жесть, я пришёл!

На такое я отзываться не буду. Хватит, старые времена безвозвратно уплыли. Я не оборачиваюсь, углубляюсь в толпу, притворяюсь, что ищу нужного судью. Расталкиваю очередь на шорт-трек. Очередь огрызается, защищает свои поделки.

— Жесть, пора, твоя очередь!

Я тщательно изображаю глухую тетерю, смотрю на соревнования шорт-трека, хотя щекотка в животе мешает мне получать удовольствие от наблюдений.

Снова ошибка с датчиками, робот соскакивает с широкой чёрной линии, нарисованной на белом игровом поле, подъезжает к краю и находит полоску скотча, которым поле прилеплено к резиновому покрытию. Ездить по скотчу ему интереснее, свет лучше отражается. Робот объезжает поле по периметру, находит кусочек разметки на резиновом покрытии, перебирается на голый пол и чешет со всей дури к зоне борьбы сумо, будто решил подраться с соседями. Хозяин робота, хохоча, бежит за ним, но скорость высокая, догоняет не сразу.

— Женя, иди сюда! Волкова! Парни, позовите Волкову! Женя!

Вот. Женя, а не Жесть. Уже лучше, но идти-то я всё равно не хочу. Да, надо же судью позвать, а то там родители паникуют. Я продолжаю «искать судью» и отступаю ещё глубже, в тренировочную зону, за столы для карантина. Прячусь за проходящего мимо журналиста, хоть чем-то они полезны, потом изящно ныряю под стол для карантина. Столы составлены вместе в длинную змею, я вылезаю на противоположном крае, у рекламных щитов, которые отгораживают дальнюю часть поля. Щиты неплотно составлены, есть щели. Я пробираюсь между ними и иду направо, в сторону зоны с творческими проектами. Там много выгороженных ячеек, в каждой сидят дети — от дошкольников до ребят моего возраста — представляют свои проекты, действующие модели изобретений. Вчера я сама там презентовала поливалку,  кстати, высший балл дали, а сегодня прячусь в третьей с краю ячейке. Тут сидят с проектом мельницы на солнечных батареях мама и семилетний малыш, которые удачно не сдали куртки. Я сначала забираюсь с ногами на стул, сажусь и прикрываюсь чужой курткой, под недоумённые возгласы хозяев.

— Извините, пожалуйста, мы играем. Я за вас проголосую потом, — обещаю я.

— Вроде уже большая девочка, чтобы играть, — говорит мама. А малышу всё норм, он хихикает и прячется под стул, на котором я сижу, и вопит:

— Ку-ку!

Ладно, долго так всё равно не просидишь. Жалко, Тиля рядом нет, опять где-то бегает. Может, он временно сложил с себя волонтёрские обязанности и пошёл курить на крыльцо? Он умеет исчезнуть так, что никто его не хватится, кроме одного человека. Нет, не меня. Есть ещё один человек, которого Тиль не может провести. Вот, кстати, его бы мне и повидать, пока не поздно. Потом когда ещё удастся.

А где он может быть? Зная его привычки, я отправляюсь к выходу из велоцентра. И угадываю безошибочно.

На крыльце солнце бьёт мне в глаза, аж слёзы выступили. Слишком яркое, весна скоро. Дворники скалывают с крыши хоз.постройки напротив громадные сосульки. Спохватились, что мероприятие рядом детское и опасно, а ведь уже второй день.

Я смотрю налево и вижу Тиля, который с виноватым видом тушит бычок. А рядом с ним, как всегда, в расстёгнутом пальто по морозу, мой самый дорогой человек. Конечно, он пошёл искать нерадивого курящего волонтёра.

На свете много случайных вещей. Даже моё рождение. Я думаю, родители специально не планировали, чтоб в их жизни появился кто-то с таким вредным характером. Но вот встреча с этим человеком в моей жизни точно не случайна. Я помню. Два раза приходили знаки. Сначала бутылка, которую мы нашли с Приходькой. Из неё выпали детали, а Приходька надеялся на старинные монеты. Со скуки он стал придумывать, будто в бутылке сидит джинн и сейчас исполнит наши желания.

И ещё был второй раз, когда я чуть не задохнулась и что-то увидела на дне. Но началось всё-таки с Приходьки, с него всегда начинается самое душераздирающее в моей жизни.

Я подхожу, прерывая их спор о вреде курения, и утыкаюсь дорогому своему человеку под мышку. И просто стою, вдыхая запах шерстяного пальто.

— Женя, что-то случилось?

— Что случилось? — спрашивает и Тиль. — Чего-то ты зелёненькая.

Да ничего не случилось, просто не по себе, хотя я обещала, что всё будет нормально. Ещё немножко, и я им отвечу. Сейчас. Сейчас.

— Ты что-то сказать мне хотела? — говорит Карин. Станислав Владимирович Карин, дорогой мой человек, мой учитель, который научил меня всему-всему и ещё немного паять. Я всё ещё стою носом в его пальто, и чувствую вибрацию, которая расходится по его груди, когда он говорит.

— Что с тобой? — его рука слегка хлопает меня по плечу. Меня берут за талию сзади, осторожно, как горячую кастрюлю. Это Тиль. Он отрывает меня от Карина — кто его просил? — и прижимает к себе. Интересно. Тиль не очень чувствительный, чего это он.

Отвернув голову от Тиля, я говорю Карину:

— Недавно одноклассника своего встретила, его зовут Виталий. Но все его зовут, короче, Страшный. Он сказал, что хочет взорвать школу. Можно я его к тебе приведу?

— Ты думаешь, я ему помогу взорвать школу? — Карин смеётся, как всегда, за бородой почти не видно. Только морщинки от глаз разбегаются.

— А что такого, — вмешивается Тиль, — я как-то помню, прихожу тебе на занятие подмогнуть, а там целый пожар…

— Конечно, если замкнули плюс на минус. И не пожар, а всего провод один сгорел, — обрывает его Карин. — Покурил? Испортил организм? Доволен? Дуй работать, — Карин показывает на дверь велоцентра. — Женя, а ты, может, тоже курить собиралась, а эти разговоры для отвода глаз?

— Пошли, — Тиль пытается уволочь меня от сурового Карина, но я упираюсь.

— Сейчас, мне поговорить надо.

— Ладно, давай скорее только, — Тиль отпускает меня и входит в велоцентр. Дверью хлопнул громко, от души, чуть стёкла не повылетали.

Я стою. Карин сунул руки в карманы пальто, покачивается с носков на пятки. Это Киря от него манеру перенял, я теперь знаю. Киря — сын Карина, приёмный, правда. Оля уже после рождения Кирки с Кариным познакомилась. Про это я узнала недавно, случайно, от Тиля, он нередко сплетничает, а так бы я не догадалась.

— Можно я к тебе приведу Страшного? Витаса то есть. Ему правда в школе плохо. Я знаю, Оля сказала, что ты вечно собираешь вокруг себя… Ну, странных всяких…

— Неважно, что там говорит Оля по этому поводу, — отвечает Карин, опять как будто наступая на мои слова, не давая договорить. Он очень быстро догадывается, что именно я скажу, поэтому часто так делает.

— Значит, можно привести?

— Если способности к технике есть, то пусть приходит. Но ты же не за этим меня искала?

Его невозможно обмануть. Я делаю глубокий вдох. Потом выдох. Потом опять вдох. Нет, так не пойдёт, я же не в спортзале на лечебной физкультуре, нет смысла тренировать глубокое дыхание. Надо всё-таки как-нибудь сказать.

— Я чувствую себя не очень, можно домой пойти?

Карин внимательно смотрит на меня и говорит:

— Кажется, причина не в этом.

Глава 1. День сглаза

День никак не предполагал спасение утопающих, была совсем глубокая зима, в проруби я не купаюсь, в бассейн я не хожу. А на лёд уже потом вылезала.  Я выскочила из автобуса, потому что опять укачивает. После сотряса часто так: колет под языком, рот наполняется слюной, а дальше или на свежий воздух срочно, или случится казус. Обойдёмся сегодня без казусов, а то родители узнают и в школу одну не будут отпускать, надоело.

Идти мне ещё трудно, до школы никак не меньше четырёх тысяч шагов. Когда я ещё плохо ходила, я так мучилась, что подсчитала их, мы как раз от дальней остановки ходили с мамой к школе, разрабатывали мышцы.

Но лучше четыре тысячи шагов, чем опозориться в автобусе. Пойду по набережной, так приятнее.

И тут, на подступах к школе, меня посещает удача. Хорошо, что я выскочила из автобуса, а то бы так и не столкнулись. А нам как раз надо поговорить.

Приходька. Бредёт по набережной в сторону школы, теребя завязки на шапке. До урока ещё полчаса, торопиться совершенно некуда. Я не зря морально готовилась к этому моменту, так что не стала раздумывать и сразу пошла к нему, так быстро, что даже залезла ногой в сугроб. Подошла и спрашиваю:

— Что, открыл край карты?

Он немножко побледнел, но ответил:

— Сейчас зима.

— И что? — говорю. Действительно, и что, разве туда сложно пробраться зимой? Ненамного сложнее.

— Ты меня извини, Жесть, — еле слышно произносит Приходька. — Я бежал. Я так быстро, как мог, бежал. Я сразу всех позвал.

Зря он меня Жестью назвал. Это прозвище у меня недавно, и, в принципе, оно мне нравится, но от Приходьки это слышать неприятно. У меня уже не просто иголки, а прямо потоп во рту, это от нервов. Но нужно договорить до конца.

— Бежал? Завидую тебе.

Он уже совсем замолчал, бледнеет и смотрит искоса, через очки. Есть у меня такая нехорошая привычка, люблю человека додавить, когда он виноват.

— А побеги сейчас, Приходька, — советую я ему. — Побеги, приятно посмотреть будет. И тебе легче станет, и мне.

И он послушался. Но только сначала он меня ударил.

Несерьёзно ударил, скорее пихнул в бок, пуховик спружинил. Я шатнулась. И он потом действительно почти убежал.

Не убежал, но очень быстро пошёл, пока не скрылся из виду, а я села на скамеечку на набережной, опустила голову и стала плевать между ботинок, чтобы ликвидировать потоп.

Что-то плохо у меня получается проблемы решать. Хотела же поговорить, а вместо этого напугала. В школу мне идти расхотелось, конечно. Сначала в автобусе чуть не укачало, потом Приходька. Короче, у меня моральная травма и ухудшение самочувствия. Вот расхотелось и все. Взяла и обнаглела. Так что я вернулась домой.

Пришла я домой и тут меня что-то торкнуло. Я залезла в кладовку, вынула качельки старые и привесила их к дверному косяку. Я в них уже не очень могу качаться, ноги отросли, это дед так говорит, будто раньше у меня ног вообще не было, а тут появились. Я сидела в качельках, поворачивалась вокруг своей оси то в одну сторону, то в другую, пока веревки позволяли, и немножко скрипела. Я себя представляла висельником. В детстве я видела такой спектакль, там два хитрых брата притворились висельниками, они вот так же на верёвках качались.

Я сидела и скрипела на детсадовских качелях, и тут в замке зашуршал ключ. Для мамы с папой рано, значит, это вернулся Макс. Он рано вернулся, он вообще-то тоже должен быть в школе, у него первая смена, у меня вторая.

Макс был не один, вот почему он так рано явился, ему надо было, чтоб родители отсутствовали, и я тоже. Будет ему неприятный сюрприз. Я перестала скрипеть, а они возились в коридоре, девочка спрашивала, как у нас тут закрывается, а Макс сказал, что сам закроет, и прижал её к курткам на вешалке. В смысле, девочку, а не дверь, дверь-то он закрыл.

Вот они там пыхтели, и вдруг Макс сказал:

— Ай.

И ещё всякие другие слова, которые при родителях не употребляют.

— Извини, она расстегнулась, это от сглаза я ношу, я уберу сейчас, — говорит девочка. А девочка-то не промах. И она дальше говорит и вроде смеётся: — А в девятнадцатом веке рекомендовали дамам, которые в поезде ездят, булавки держать во рту.

— Это зачем? — не выдерживает Макс, хотя его сейчас совсем не занимают мысли о девятнадцатом веке.

— А когда поезд входит в тоннель, там темно становится, и чтобы всякие джентльмены… — девочка не может договорить свою умную фигню, Макс ей мешает. Ртом и пальцами. Я решаю немного поскрипеть качельками.

Они отрываются друг от друга и смотрят на меня.

— Ты же в школе должна быть, — говорит Макс.

— Ты же тоже, — скриплю я.

—  У нас биологичка заболела, — говорит Макс.

— У вас вообще, по ходу, сегодня биологии нет, — говорю я. — Сегодня четверг же, я помню ваше расписание.

— В смысле классный час отменился, биологиня же классная у нас, — говорит Макс, но тут девочке надоедает быть прижатой к курткам, она делает попытку распрямиться, и сразу ей на голову падает вешалка.

— Прости, извини, — говорит девочка Максу. Она и Макс копошатся под упавшими куртками, произнося слова, которые нельзя говорить при родителях. Я хлопаю в ладоши. Когда они вылезают, я говорю:

— Чаю? — потому что девочка забавная у Макса, ради неё я побуду доброй.

— Лучше кофе, — отвечает девочка, и я сразу думаю, что она не такая уж забавная, ну её, не буду вставать. — А ты кто?

— Я девушка Макса, — говорю. Макс кидает в меня тапкой, которую хотел надеть, бедняга, и забыл, что хотел. Я бросаю тапку обратно, стараюсь в лоб ему попасть.

— Это моя сестра, — говорит Макс и добавляет прилагательное, каким при родителях нельзя называть свою сестру.

— Я девушка Макса, — продолжаю я, — у нас было романтичное свидание на крыше, мы выпили, и я случайно упала с крыши. Теперь я хромаю, жизнь моя разбита. Поэтому его родители взяли меня к себе жить и заботятся обо мне. Ещё мы поженимся, когда нам будет по восемнадцать, родители проследят, чтобы Макс не сбежал.

Я встаю, чтобы показать девочке, что я правда хромаю. Это производит впечатление.

Макс корчится, как саранча на огне. То есть он стоит спокойно. А внутри, я чувствую, корчится. Года три назад было летом много саранчи, и пацаны из нашего двора играли в туземцев, которые едят жареную саранчу. Сожгли много насекомых, но есть их тогда никто не решился. Вот саранчуки так же корчились на огне.

Макс еще терпит то, что я говорю, но это продлится недолго. Девочка поворачивается к нему:

—  Это же слишком безумно, чтобы быть правдой? Да?

Она похожа на американскую девочку из какого-то сериала. И даже спрашивает так же. Такими же интонациями.

— Да. Женя всё выдумала. И кстати. Познакомься с моей сестрой Женей, у которой не все в порядке с головой, — объявляет Макс.

— Отлично, знакомство состоялось, расскажи обо мне как можно больше интимных подробностей, — говорю я. — А то картина будет неполная. Макс любит, чтоб картина была полная, поэтому про всех всё рассказывает. Завтра, например, весь двор узнает, что у тебя была булавка в лифчике. Как тебя зовут, кстати?

— Даша.

— А теперь тебя будут звать Даша Булавка. С таким прозвищем можно сделать карьеру гангстера. Сонька Золотая ручка, что-то такое.

— Даша, пошли на кухню, — шипит Макс и тащит Дашу за руку. У нас кухня запирается изнутри, в этом смысл. Я стараюсь успеть за ними, но они закрываются в кухне и собираются пить чай.

— А мне чаю? — громко обижаюсь я.

В двери стекло витражное, через него плохо, но видно. Я смотрю на Макса и Дашу, которые теперь в безопасности. То есть это они так думают. Я вспомнила, когда у нас был кот, мы от него иногда так же запирались, когда хотели одни без кота побыть. И он не мог просто ждать в коридоре, когда мы его опять видеть захотим, он начинал прыгать. Прыгает и в стекло пытается проскочить, оно же прозрачное, ему кажется, что это проход в кухню, он ударяется всем телом и падает. Наверное, в прошлой жизни кот был насекомым и у него остались глупые привычки. Ладно хоть он на свечку лететь не пытался, а то мама любит свечки зажигать.

Я сажусь под дверь, размышляю, готовлюсь. Потом иду в комнату, на всякий случай беру толстую книжку, Шекспира. Американская Даша наверняка не знает Шекспира, зато у неё булавки во всех местах, значит, на нее Шекспир идеально сработает.

Книжка выглядит как заправский фолиант колдуньи, кожаная, с чёрным тиснением и не особо разборчивой надписью. А ещё книжкой можно будет в случае чего врезать Максу. Я вернулась под кухонную дверь, села, скрестила ноги, открыла книжку на нужной странице и забормотала:

Жарко, жарко, пламя ярко,

Хороша в котле заварка!

Мясо трех болотных змей,

Разварись и разопрей;

Пясть лягушки, глаз червяги,

Шерсть ушана, зуб дворняги…

С каждой строчкой я повышала голос. Макс и Даша спокойно сидели на диване, а тут завозились, бедные. Наверное, они не очень понимали, что я там называю, какие дьявольские ингредиенты, но общий тон был зловещим. В общем, если они хотели получить от сегодняшнего дня какие-то эротические впечатления, эта затея провалилась. Я вдохновенно продолжала:

Жало гада, клюв совенка,

Хвост и лапки ящеренка —

Для могущественных чар

Нам дадут густой навар.

Дверь кухни рывком распахнулась, Макс задел меня дверью и немного даже сдвинул с места.

— Что ты делаешь?!

— Порчу навожу, — сказала я как можно громче, чтобы Даша в кухне тоже слышала.

— Пошла в жопу! — Макс попытался поднять меня с полу. Я подгибала ноги и отбивалась книжкой.

— Поосторожнее со мной, — кричала я, — а то сглажу! Причём именно тебя, Максик, у Даши булавка, ей ничего не страшно!

Макс взвалил меня на плечо и понес по коридору от кухни. Мне всегда нравилось, когда он меня так носил. Пока моя нога была в гипсе, это часто случалось. Вися вниз головой, я ухитрилась открыть книжку и прокричать, глядя на прыгающие строчки:

Пальчик детки удушенной,

Под плетнем на свет рожденной,

Тигра потрох размельченный —

 Вот в котел заправа наша,

Чтобы гуще вышла каша.

Дочитывала я уже в ванной, куда меня сгрузил Макс. Я думала, он собирается меня тут закрыть. Мы кота, когда у нас был кот, точно так же закрывали. В ванной стояли тазы с бельем, и кот, когда мы его запирали, в тазиках играл в рыболова, вытаскивал трусы и носки и таскал по всей ванной. Это была такая месть. Сейчас в ванной тоже стоял таз с бельём, моим, кстати, бельем, три дня руки не доходили прополоскать.

Макс схватил меня за голову, нагнул над ванной и макнул лицом в таз. Книжка выпала из рук, я вцепилась в край ванны и попыталась разогнуться, но Макс был сильнее. В глаза лезло мыло и мокрые тряпки. Я старалась не вздохнуть случайно, лягалась, но Макс был сильнее. Начинало знакомо щипать под языком.

— Макс, не надо! Макс, не надо! — голосила Даша, которая тоже зачем-то пришла в ванную. Меня спасать. Спасибо, суеверная американская девочка, но я тебя потом все равно сглажу. Вот только вылезу из тазика. И сразу сглажу. Возьму бабушкину книжку заговоров, она на антресолях до сих пор лежит.

Макс так надавил, что я до дна достала. И поскользнулась лицом. И вот тут как раз я увидела человека с шестерёнками. Он будто вспыхнул в моём мозгу. Так бывает перед сном, закрываешь глаза, уснуть пока не можешь, но в мозгу появляются картинки. Красивые, яркие, жаль, я рисовать не умею. Я мгновенно забыла, что именно увидела, осталось только понимание: человек с шестерёнками. И всё-таки я вдохнула. Даша, наверное, оттащила Макса назад. Поэтому мне удалось выскочить из таза. Я не могла выбрать, что делать — кашлять или дышать, и ещё своротила локтем полку под зеркалом, зубные щетки попадали, Макс и Даша сразу на них наступили, оставили своих микробов.

Когда я прокашлялась и смогла открыть глаза, я увидела, что в прихожей происходит шевеление. Значит, успели прийти ещё и родители. Макс и Даша пытались с ними разминуться. Мне было очень интересно послушать, как Макс начнёт объяснять, зачем он меня топит. Но голова кружилась, я села на крышку унитаза и закрыла глаза.

Человек с шестерёнками. Значит, вот что у меня прячется в голове, где-то там, по ту сторону дыхания, близко к смерти.

Глава 2. День внезапных решений

 На следующий день я стала собираться на физкультуру. Как ни в чём не бывало.

Тренировочные штаны, футболку я специально вчера засунула в машинку. Сегодня уже высушились. Мама закопала их в куче неразобранного сухого белья на кресле. Может, автоматически. Но я думаю, что она сделала это специально. Я вытаскиваю свою физкультурную форму и складываю в отдельный пакет. Потом кладу в рюкзак.

Физкультура вторым уроком. Мама всегда проверяет, собран ли мой рюкзак правильно, не доверяет мне. Я в этот раз стараюсь её отвлечь по-всякому. Расспрашиваю, уже стоя в ботинках в прихожей, про Макса, как он там. Макс вообще-то наказан. Папа поменял пароль от вайфая. И оттого, что Макс наказан, он сам на всех обиделся и простерся в маленькой комнате на своем лежбище лицом вниз.

—  Я вообще-то на него не обижаюсь, у меня даже синяков нет, — прошу я маму, чтоб передала. — Я сама себя вела плохо, ну просто плохо себя чувствовала.

— Ты приняла таблетки? — спрашивает мама уже, наверное, в третий раз. Она всегда про всё мне напоминает, но про таблетки ей хочется напоминать снова и снова. Их надо принимать по часам. Она считает, что я не справлюсь, потому что мне надо будет следить за временем в школе. Наверное, она будет мне звонить.

— Я приняла таблетки, — говорю я, стараясь не очень заметно сердиться, и поворачиваюсь, чтобы выйти из квартиры. Но мама останавливает меня, ловит за ручку рюкзака.

— Всё взяла?

Я не успела вывернуться, она открывает рюкзак и видит физкультурную форму.

— А это тебе зачем?

— Нас заставляют переодеваться и сидеть в зале. Анна Григорьевна дура, я тебе говорила.

— По-моему, ты меня за дуру держишь, — замечает мама. Вытаскивает пакет и кладет его на тумбочку в прихожей. — Посидишь в джинсах, не убьют они тебя.

— Ты мне настолько не доверяешь? — вырывается у меня.

— Так, время! Опаздываешь уже, — перебивает мама.

— Я хочу в туалет!

Пришлось снять ботинки, чтобы снова пройти в квартиру. Я сижу в туалете довольно долго и ничего не делаю, чтобы маме стало скучно, и она ушла в кухню. Когда она уходит, я выхожу из туалета, беру физкультурный пакет и иду в большую комнату. Мне этот пакет надо как-то вынести. Я открываю окно и вижу, что внизу через сугробы идёт Приходька. Что-то он зачастил через мой двор в школу ходить, специально нарывается? За спиной я слышу мамины шаги, и не даю себе подумать, кидаю пакет в окно, рядом с Приходькой. Потом начинаю кричать:

— Тварь, быстро пакет отдал! Взял, повернулся и сюда пошёл! Куда, я сказала!

Отчаянно надеюсь, что Приходька разглядит мои подмигивания с третьего этажа и сделает всё иначе.

Приходька смотрит на меня непонимающе.

— Отдай пакет! — бешусь я.

Он берет пакет под мышку и направляется в сторону школы. Либо он меня понял и стал моим союзником, либо он подумал, что этим причинит мне вред. В любом случае, молодец, сработал в мою пользу.

— Ты зачем пакет в окно кинула? — обрела дар речи мама

— Психанула.

— Как зовут этого мальчика? Нужен его мобильный телефон. Если не даст, узнай его у классной. Пусть вернет вещи, — мама поджимает губы.

— Его зовут Ваня Приходько, — напоминаю я. Мама должна помнить Приходьку, и она помнит. Губы у неё поджимаются ещё сильнее, она прямо цедит:

— Это с которым на заброшку лазили.

— Да, было дело, — говорю.

— Иди в школу, я позвоню его маме, — говорит мама.

Бедный Приходька. Спас меня такой ценой. Мама у него суровая.

Впрочем, никто не говорит, что Приходька не заслужил такое отношение. Он заслужил.

Я быстро одеваюсь, нагружаю на себя рюкзак и почти бегу к автобусной остановке. Приходьку я не смогла нагнать на протяжении всего пути. Но когда я вошла в школу, он ждал меня в раздевалке. С пакетом. Звонок уже был.

— Вот спасибо, спас меня, — я забираю у него пакет. Приходька тяжело смотрит на меня. Я подхожу и целую его. Не знаю, зачем. Целоваться мы по-прежнему оба не умеем, если сравнить с летом, никакого прогресса. Так что получается не очень интересно. Но потом мы ещё стоим и дышим, дышим в лицо друг другу. Я поворачиваюсь к вешалке и начинаю вешать куртку поверх горы из сотни других курток. Я её вешаю целую вечность, потом пытаюсь догнать Приходьку, который идёт в класс, быстро, засунув руки в карманы, втянув голову в плечи, весь какой-то отдельный.

Толку быть отдельным, если мы сидим за одной партой.

Физичка ещё не пришла. В классе шум, второй стадии. Третья стадия — это когда летают стулья, вторая — когда только пеналы. Физичка у нас строгая, если увидит стул в полёте, то пострадает не только тот, в кого кидали, а все без разбору.

Приходька садится на своё место. А на моём месте сидит Влада, которая со мной не разговаривает уже три месяца. Вообще раньше это её место было. А я сидела со Страшным. Потом мы дружили с Владой и старались сесть вместе. Приходька иногда сидел с нами третьим, потому что не хотел со Страшным сидеть. Потом Влада со мной поссорилась и отсела к Насте, на место заболевшей Леры.

А теперь Лера, значит, выздоровела.

Я тащусь на своё старое место и сажусь со Страшным.

Страшный не определился, как реагировать, нейтрально пишет в тетрадке. «Класс-на-я-ра-бо-та». Я смотрю на Приходьку, который сидит теперь наискосок слева. Приходька жует бумагу с неясными целями.

Я смотрю теперь прямо перед собой на серую кофту Влады, постукиваю ручкой по столу. Думаю, почему бы что-нибудь не написать на этой кофте. «Класс-на-я-ра-бо-та», например.

Входит физичка. Сегодня у неё длиннющие фиолетовые ногти. И золотой пояс. Кольчужный. Не по школьному уставу, но физичке плевать. Парни часто вкладывают в тетради с лабораторными работами записочки для физички. » Невидимое письмо, проявлять в кислоте при температуре 30 градусов по Фаренгейту». Физичке лет немало, несмотря на молодой вид, она на такие шуточки давно не покупается. И правильно делает, я думаю, если проявлять такие письма, там либо пустота, либо нарисовано что-то неприличное.

Я притворяюсь, что решаю задачи. Всё равно не понимаю ничего. Раньше мне Приходька помогал, у него если не списать, то получить совет всегда можно было. Но теперь Влада пересела и получила свою живую гугл-справку обратно. Я пытаюсь найти решение в телефоне. Телефон отправляется на учительский стол. И возвращается ко мне уже перед физкультурой.

В раздевалке я ловлю на себе сочувственные взгляды девчонок. Несколько месяцев уже прошло, как сняли гипс, и все могут видеть при переодевании мои шрамы. Но всё равно никто ещё не привык.

— А тебе освобождение не сделали разве? — спрашивают девчонки.

Я представляю себе, что они суровые американские бейсболисты и сурово подбадривают меня, чтобы я задорной и разъярённой выходила на игру. Это неправда, они специально унижают меня спокойной жалостью. Они даже не осознают этого сами. У них в крови этот инстинкт жалости.

Я обуваю кроссовки и выхожу в спортзал. Как же я люблю, когда кроссовки пружинят по деревянному полу. Как я люблю кроссовки с липучками, которые можно расстегнуть и застегнуть одним движением. Белые когда-то, заношенные со свинской небрежностью, не потому, что я о них не заботилась, а потому, что они пережили передряги, которые не под силу обычной обуви. Кроссовки с историей. В них я бегала и отлично лазила по мостам. По одному конкретному мосту на террасу санатория. Лучше бы не лазила.

Сегодня у нас подтягивания. Мальчики подтягиваются на высоком турнике, для девочек низкий, укреплённый так, чтобы можно было опираться на пол ногами, как бы отжиматься кверху животом. Я бы и на высоком подтянулась раз двадцать, у меня руки выносливые, хоть по виду и не скажешь. Но приходится отправляться на низкий турник. Мальчики стоят в шеренге, наблюдают, посвистывают, комментируют. Телефоны с собой нельзя, а то бы они и видео записывали. Я хорошо подтягиваюсь, но это ничего не значит, мальчики презирают достижения слабаков. На то они и мальчики. Я знаю, что они пялятся на меня, на мои напряжённые ноги, упирающиеся в пол, на шрамы, плохо прикрытые слишком короткими гольфами. Никто не ходит в гольфах и бриджах сразу, только я хожу. Что, если бы я сразу подошла к высокому турнику?

Мальчишки презирают и Страшного, когда учительница просит его выйти к доске и спеть какую-нибудь военную песню. У Страшного отличный голос. И когда он поёт, то совсем не заикается.

Пот катится по моей спине, щекочет загривок. Руки ноют. Скорее бы это закончилось. Я прислушиваюсь к себе, не начало ли щипать под языком, но нет. Обычная сухость.

Похоже, что я всё-таки перенапряглась. Я плохо координирую свои движения до конца урока и даже запутываюсь в штанинах в раздевалке. Какое-то время тупо сижу на скамейке, пытаюсь понять, что теперь делать. Очень хочется помыться, а душа в школе нет, конечно. Я решаю отпроситься со следующего урока. Вид у меня и вправду загнанный, отпускают легко.

Жар из тела не уходит, шарф почти сразу становится мокрым от моего дыхания, от шапки чешется голова. Я иду по набережной, гребу ногами по неубранной дорожке, смотрю на камыши, торчащие из сугробов. Сейчас бы холодненького попить, но киоск на середине пути закрыт. Судьба спасает меня от простуды. Почему судьба не позаботилась в своё время о более серьёзных вещах?

Страшный катается с горки. Это я иду, смотрю на камыши, а потом понимаю, что уже стою и смотрю на то, как Страшный катается с горки. Это, значит, прошло уже некоторое время, я остановилась, опознала Страшного, а это непросто, он сейчас не очень на себя похож. Так, мозг, давай ты не будешь выкидывать целые куски только что произошедшего прошлого из моей памяти, а то и так проблем не оберешься с тобой.

Страшный катается с горки. Она трехъярусная. На ней можно отлично разогнаться. На самом деле это не просто горка, а лестница с обрыва, которую зимой принципиально не чистят, только кусочек сбоку. Широкая каменная лестница до самого пляжа.

Страшный старался разогнаться как можно дальше, доехать по пляжу до самой воды. Но сейчас он уже бросил это дело, заметил меня, идёт ко мне.

— Хочешь в мою коробку? — спрашивает Страшный. Не заикается совсем.

— Тоже с урока сбежал? — спрашиваю я, хотя и так понятно. Когда спрашивают очевидные вещи, это называется светский разговор.

У Страшного светлые волосы и голубые глаза. И тонкое лицо. А в школе оно у него кривое и перекошенное, даже нос куда-то в сторону смотрит.

— Мы с тобой одни на этой горе, как будто… — говорит он.

— Как будто что?

— Как будто вдвоём против всего мира.

Вот это мне сильно не понравилось. Не что против всего мира, а что я могу быть вдвоём со Страшным.

Ещё я подумала, что раз Страшный только в школе Страшный, значит, он таким сделал себя сам, а не люди его. И у него есть шансы. Только чуть поднапрячься — и он все исправит, кроме кривоватой походки.

— Будешь кататься? — спрашивает Страшный.

Да, конечно, мне сейчас только кататься осталось. Я смотрю мимо Страшного, за его спину, на сгоревшую лодочную станцию. Это деревянный одноэтажный дом, прилепившийся на склоне возле горки. Окна заколочены, дверь забита, а в прошлом году всё было открыто, можно было залезть. Интересно, что там теперь такое?

— Так будешь кататься? — повторяет Страшный.

Он на слабо меня, что ли, хочет взять? Или добить? А, была не была. Я забираю у него коробку и тащу её на верх горы, он тащится за мной. На вершине я его пихаю так, что он плюхается животом на коробку, и падаю следом.

— Осторожнее! — ору я, пока мы катимся мордой вперёд, как эти на Олимпийских играх, не помню, как их. Бобслеисты? Бобслеисты, кажется, на заднице съезжают. И рулят ягодичными мышцами.

— Рули ягодичными мышцами! — тут же выкрикиваю я в ухо Страшному. Он, по счастью, не слышит, в лица нам дует страшный ветер пополам с ледяной крошкой. Мы, как пингвины с айсберга, скатываемся, по всем трём ярусам, чуть себе кишки не вытрясли, останавливаемся у самой воды.

Я некоторое время лежу и отдыхаю, потом Страшный начинает скромно шевелиться, напоминая о себе. Я же с него так и не встала, он лежит носом в коробку.

— Ты рулил хоть? — спрашиваю я в его покрасневшее ухо.

— Чем?

— Ягодичными мышцами, — с удовольствием повторяю я и поднимаюсь.

— Не уверен, — кряхтит Страшный.

— Оно и видно. Смотри, в какую глухомань заехали. Если бы ты рулил, всё было бы не так ужасно.

Лёд на реке прочный и толстый, островок вдали заиндевел. Сегодня тепло, из-за дымки дома на том берегу почти не просматриваются, да и деревья на острове их закрывают. Если немного прищуриться, можно представить, что мы и впрямь в очень глухом месте, на полюсе.

— Как мы теперь будем спасаться? У нас даже нет собак, чтобы съесть, — напираю я. Страшный пока не осознал всю суть нашего плачевного положения. Он смотрит на лёд и чешет под шапкой. У него черная шапка-ушанка, как у партизана.

— Ты есть хочешь? — спрашивает Страшный. Аааа. Не включился, чёрт. Приходька всегда включается с полпинка.

— Мы на полюсе оказались, разве ты не видишь, — скучно говорю я. — Без еды и воды. Мы так разогнались на горке, что проскочили на самый полюс.

Нет, Страшный положительно не умеет нести бред. Опять чешет под шапкой, сдвигает её на сторону, опять видно до сих пор красное ухо.

— У меня есть булочка из столовой, — говорит Страшный. В столовой отличные булочки с кремом, но я решаю быть твёрдой и непреклонной.

— Какие булочки, Страшный? Не в этой вселенной. Лучше добудь мне баклана.

Страшный каменеет.

— Сама баклан, — говорит.

А, я ж его Страшным назвала, а он Виталий. По крайней мере, на горке, а не в школе он точно Виталий. Неловко вышло.

— Извини, Витас, — говорю. — Хорошо покатались, спасибо. Я домой пойду.

И иду. Только не в ту сторону. Иду по льду. Хорошо звучит, как в песне.

В прошлом году, когда ещё нормально всё было, мы с Максом гуляли и от нефиг делать вылезли зимой на лёд у Телецентра. Лёд совсем толстый был, дул дикий ветер, и у меня очень замерзли ноги. Но было весело. Мы остановились на середине реки и пили чай из термоса.

Сейчас от тёплой погоды во льду протаяли лунки, маленькие лужицы. Я шла и специально попадала по ним ногами, думала, может, провалюсь. Под мостом, наверно, легко провалиться, там между опор никогда толком не замерзает. Сейчас дойду туда и…

— Жесть! — кто-то зовёт меня, свесившись с моста, и ругается. За потоком мудреных выражений я не могу разобрать интонацию. То ли рад человек, то ли беспокоится. Наверно, все-таки беспокоится, потому что уже замолчал и спускается с моста. Легок на помине, это Максим и американская Даша.

— Ты жива? Я же тебя сглазила. Ты уже должна была ссохнуться и умереть, — говорю я Даше. Макс и Даша переглядываются и начинают смеяться. Эй, вы должны были оскорбиться до глубины сердца, я так не играю.

— Видишь? Она всегда такая, — говорит Макс Даше. И уже мне: — Родители сказали, что будут нас мирить. Готовься к семейному уикэнду.

— А может, мы как-нибудь так по-бырому тут помиримся, и в воскресенье дома останемся?

— Нет, тогда мы в воскресенье опять посремся, — справедливо замечает Максим.

— Зачем ты полезла на лёд? — спрашивает Даша.

— Вспоминала, как мы мило гуляли тут с братиком в прошлом году, — объясняю. Она садится на корточки и развязывает мне шнурки. Я так удивилась, что стою и ногу не отдергиваю. Даша вытаскивает мою ногу из ботинка и щупает пальцы.

— Ледяные совсем. У меня в рюкзаке есть носочки.

— Это что счас было? — смотрю я на Макса.

— Даша бэбиситтером в детсадике работает, — ржёт Максим, — профессиональная деформация.

Вот так. Меня записали в пятилетние. А носки отличные, ангорские. Я в них тону и даже ноги с трудом запихиваются обратно в ботинки.

— Пойдем-ка домой, — говорит Макс.

Пойдем-ка. Он даже не спрашивает, почему я прогуляла школу. Здорово ему родители мозги вставили. Жаль, мозги долго не продержатся, растрясет обратно, голова пустая.

Я вижу позади себя на льду темную фигурку, так далеко, что непонятно, там правда кто-то стоит или мне кажется, и вспоминаю человека с шестерёнками.

Глава 3. День важных встреч

За что раньше любила мегамолл, за то и ненавижу теперь. Здесь зеркала, просто куча зеркал и всевозможных отражающих поверхностей. Я раньше проверяла, насколько хорошо я выгляжу, а теперь — насколько плохо. Насколько видно, что ноги разной длины, хромоту походки, мутный ли взгляд, отбитый ли вид. Сравниваю, сравниваю, и, конечно, от этих мыслей в каждом следующем зеркале я выгляжу мрачнее.

Максу зато хорошо, он на тележках катается, дитя переспевшее. Родителям не нравится, но они сохраняют спокойствие. Уикэнд должен быть приятен всем.

— А если я залезу в тележку, а вы на меня покупки накидаете, то я смогу поспать ещё часок, — предлагает Макс.

— Да, давай, вперёд, папе будет совсем не в тягость везти на семьдесят килограммов больше, — соглашается мама. Макс морщится, но слезает с тележки. Мимо проезжает красный пожарный поезд, на котором детишек катают. Макс провожает поезд взглядом. Кажется, он бы и на этом аттракционе для пятилетних покатался.

У папы хорошее настроение, папа умиляется поезду.

— Какая прелесть! У него есть маленький брандспойтик! И маленький ледорубик! А внутри, наверное, лежит игрушечный трупик Троцкого!

Макс и папа хохочут, мы с мамой сердито смотрим на них, справедливо полагая, что не стоит растрачивать интеллект на шутки подобного рода.

— Хочешь покататься, Женя? — спрашивает Максим. Заискивает, точно. Я догадываюсь, что он хочет дать храпака в вагончике, раз уж ему не дали поспать в тележке. Дитё, какое дитё. У меня свой план, поэтому я киваю:

— Хочу покататься.

Мы с трудом втискиваемся в вагончик, пятилетние соседи смотрят на нас, огромных и великовозрастных, со страхом и едва ли не со слезами. Макс платит за десять кругов и откидывается на спинку скамейки. Глаза закрыты, голова безвольно покачивается на поворотах поезда.

Завидую брату за то, что он умеет уснуть где угодно, из любого положения. Мне вот даже в постели это далеко не всегда удаётся. Вместо того, чтобы спать, я борюсь с собственным мозгом, он, видите ли, думает, ещё не все мысли за день передумал, особенно неприятные, которые я в дальний угол закладывала.

Я мрачнею и чувствую, что, если сейчас не выйду из поезда, то буду тоже пытаться заснуть. То есть сидеть и думать, думать, думать так, что голова готова лопнуть. Кстати, если бы голова действительно лопнула, это был бы неплохой выход из сложившейся ситуации.

Ситуация похожа на подготовку к контрольной по физике, когда ты все учишь, учишь-учишь, от корки до корки учебник выучишь, а потом тебе дают задачу в том духе, что одна синяя белка летела направо, а другая в Одессу, вычислите объём шара. И ты сидишь: что? Какой шар? Где я? Какая это вселенная? Мы же всё изучали, где я упустила момент?

Вот именно, момент уже один раз упущен, так что нечего зевать теперь. На финале очередного круга я встаю и вылезаю из вагончика через окно, пока мамы высаживают тормознутых пятилеток.

Извини, Макс, воссоединение семьи и всё такое, но я очень хочу сейчас побыть одна, а то последние полгода совсем нет такой возможности. Вы меня постоянно пасете.

Я сворачиваю в тот угол, где мегамолл перестраивается. Целая улица никем не занятых бутиков. Много стеклянных стен, пустоты и бетонной крошки. Кое-где сиротливо висят старые вывески тех, кто отсюда съехал. Как раз подходящее для меня место, где и недострой, и старье, ничего настоящего, ничего про сейчас.

Надеюсь, тут есть туалет, а то мне плохеет. Я заворачиваю за угол, вижу знакомые кафельные стены. Двигаюсь к ним, тут что-то несется у меня под ногами, что-то жужжащее, ударяется об стену и забегает в туалет. Так быстро, что я даже не успела рассмотреть, что это такое. Я даже почти решила, что это мне привиделось, подумала, что это начало приступа, подумала, что падать на спину тут неудобно, кафель, Макса рядом нет, нащупала в кармане телефон и сделала шаг назад. Врезалась в кого-то.

Кто-то ругнулся за моей спиной высоким голосом. И говорит:

— Удрал, собака.

Значит, мне это бегущее не привиделось.

— Пацан, полегче, я чуть не упала от твоих каток, — я поворачиваюсь, ожидая увидеть одного из завсегдатаев мегамолла, которые целыми днями лежат кверху пятками на диванах, опустив капюшоны худи на самые носы.

Но вижу я бородатого дядьку в рубашке с короткими рукавами. Гавайская, кажется, так она называется. Только у него не пальмы нарисованы, а что-то ещё такое разлапистое. Или это всё же пальмы? Больше напоминают шестерёнки на ножках. Очень абстрактная картинка, только закат похож на настоящий.

— Достань, пожалуйста, раз всё равно в туалет идёшь, — говорит дядька. Говорит вроде бы вежливыми словами, а тон почти приказной.

— А я подумаю, — говорю, вот ещё, будет он мне указывать, что делать. Игрун великовозрастный.

— Он в женский укатился, — объясняет бородач, как будто я и без него не поняла.

— И что, там на двери печать, которая мешает войти демонам?

— Может, это для тебя единственный шанс принести кому-то пользу, — говорит бородач и скрещивает руки на груди.

Вот это я вообще не поняла. Мой рот уже полон слюны, я фактически воды в рот набрала.

— Что толку от вас, лежащих целыми днями кверху пятками на диванах? Смотрите в свои смартфоны и ни малейшего желания заняться делом. Сколько я пробовал звать… Теперь думаю, не звать надо, надо выходить.

Про «выходить» я не поняла, а про «лежать кверху пятками» он фактически мои мысли прочитал.

Вот так, он ещё и моими мыслями теперь будет говорить. А вообще лицо смутно знакомое. Я прекращаю размышлять над этим и отправляюсь в туалет. В конце концов, интересно посмотреть, что там за штука.

Оно убежало в угол крайней кабинки и скребется. Хорошо, что в туалете никого, а то сейчас бы женщины побежали звать санэпидемстанцию. Очень на крысу похоже. Кстати, может, это крыса механическая? Стальная крыса. Я решаю сначала сделать свои дела и захожу в соседнюю кабинку. В эту же стесняюсь зайти почему-то. Пока я сижу и размышляю о смысле жизни, поскребывание превращается в скрежет, тоненький и жалобный. Потом замолкает совсем. Оно там сломалось, похоже.

Мне не по себе. Я собираюсь с духом и всё-таки захожу в кабинку, из которой скрежетало. Ершик опрокинут, голубая лужа чистящего средства разлилась по кафелю. Из-за унитаза, из-под трубы, торчат тонкие металлические ноги. Согнутые спицы или что это? Скрепки? На концах ног странные черные подушечки.

Вынимаю из-за трубы. Хорошо, что оно больше не дергается.

Оно не больше моей ладони, и фу, противное какое-то. Похоже на насекомое. Шесть ног. Нет корпуса, только металлическая рамка. Вместо башки батарейка. Батарейку залило чистящим средством. Так что оно теперь дохлое. Не могу заставить себя сказать — сломанное.

Больше всего оно похоже на таракана. Таракан, пусть будет таракан, назовешь непонятное понятным, и оно уже кажется не таким опасным.

Самое непонятное — подушечки на лапах, это не просто пластмасски, а чёрные человеческие ручки, с пальцами и все как полагается. Где-то я встречала такие ручки, даже трогала.

И как я теперь докажу, что это не я сломала?

Я положила сломанное существо рядом с собой на раковину и тщательно мою руки. Потом тщательно сушу. Потом беру мокрое существо, и у меня опять мокрые руки.

Надо выходить. Чувака нет. Я оглядываюсь, пытаюсь сообразить, куда именно он мог пойти. Но везде пустота. Только бетонная крошка, треснувшая плитка и пустые стеклянные бутики. Меловые следы на прозрачных стеклах, будто здесь трепыхалась птица и мазала крыльями в окна.

Я кричу некоторое время, зову: «Бородач», » Эй», » Вылазь», «Можно мне на дом поиграть?» Никто мне не отвечает. Я бреду в сторону цивилизации. Одной рукой я держу таракана, другой пересчитываю мелочь, вынутую из кармана джинсов. Мне хватит на пиццу?

Почти возле самого фудкорта я натыкаюсь на Макса, он разъярён.

— Где ты была?

— В туалет ходила, — имею право же. — Хватит меня пасти.

— Что это за херня? — кивает на таракана в моей руке.

— Дяденька подарил.

— Выбрось! Дай сюда!

— Да шучу, на самом деле я его украла. Не отдам, это моя добыча.

Плохая была идея так говорить. В детстве мы с Максом не раз играли в «а ну-ка отними» с неизменным перевесом на его стороне. У него координация получше моей, не говоря уж о том, что сейчас моя координация вообще никуда. Макс делает обманное движение и выхватывает таракана из моей руки. Разворачивается и идёт к фудкорту. Я вижу, что там сидят родители с нетронутой пиццей и смотрят на нас.

— Я нашёл её, — Макс бросает таракана на стол рядом с пиццей. — Говорит, что вот это она украла.

— Не украла. Мне дядька какой-то отдал. Не знаю, зачем. Я что, похожа на сумасшедшую? Это шутка была, — говорю я. Родители смотрят на меня… В общем, смотрят так, что у меня по загривку катится капля холодного пота. Кажется, они и впрямь верят, что я могу сойти с ума.

И тут меня пронзает догадка. Я поняла, почему бородач, повелитель тараканов, показался мне знакомым. Он же похож на мужика с шестерёнками, ну да, рубашка… Но я не могу рассказать об этом им, понятно, как это будет звучать — бред.

— Дяденька тебе это подарил? Как он выглядел? Какой он? — спрашивают родители. На вранье, что ли, пытаются меня поймать? Мама зачем-то держит меня за руки, вот я не люблю, когда она так делает, что за театр. Она так стискивает мои пальцы, что даже больновато.

— Дяденька как выглядел? Ну он такой… Круглый. Мягкий, — я морщусь, стараясь припомнить.

— Как колобок, что ли? — усмехается Макс.

— Когда колобок с бородой — это уже не колобок, а киви или кокос, — развиваю я тему.

— Всё! — будто выплевывает папа. — Домой! А это оставь на столике!

Я не могу оставить таракана на столике. Я вцепляюсь в столик и теперь, если они будут пытаться меня оттащить, столик будет волочиться за мной. Красный исцарапанный пластиковый столик. Это будет довольно глупо выглядеть, эпично и глупо, особенно если они дотащат меня до самого эскалатора, а я так со столиком и поеду.

— Пиццу заберите! — говорю самое логичное, что пришло в голову.

Пиццу собирают в пакет. Я под шумок забираю таракана и до половины запихиваю в карман джинсов. Пока я упихивала в карман, в таракане что-то хрустнуло. Наверное, я сломала ещё больше.

Как-то не удался наш совместный уикэнд для примирения семьи. Зато у меня есть таракан. Он странный. Люблю странные штуки. Когда мы гуляли с Приходькой, мы много чего находили. Крышу от автобуса не нашли, к сожалению, хотя она была нам очень нужна, зато находили всякие реле и железные буквы «е», или буквы » ш», мы так и не пришли к общему мнению, что это за буквы. И бутылку, залитую сургучом, ту самую. Мне до сих пор неизвестна её судьба, а Приходьку я спрашивать боялась. Может, как раз и пора спросить.

Дома пишу Приходьке:

— Помнишь странные штуки, которые мы с тобой находили?

— Только пару раз, — нехотя отвечает Приходька. — Или один.

— Сегодня я нашла ещё одну, — думаю заинтриговать, но он молчит. Ах, так? Я набиваю сообщение:

— Кстати, где та бутылка?

— Какая бутылка? — нервно откликается он.

— Которую ты тогда откопал.

— Ты разбила её.

— А куда делось то, что было в ней?

— Не помню.

—  А что помнишь?

— Что-что. Сопли, слёзы, кровь. Зачем про это?

Я отключаюсь от сети, потому что меня трясёт. Если срочно не улучшить настроение, я не смогу сделать уроки. Я забиваюсь на свой диван под одеяло. Сейчас бы здорово помог ежевичный сок. И фисташки. Эти две вещи здорово улучшают мне настроение. А ещё когда я молчу, и никто меня не трогает.

Я взяла таракана с собой под одеяло. Он уже почти высох. На батарею его класть я не решилась. Я медленно ощупываю подушечки на металлических лапах. Чёрные ручки. Там, где должно начинаться запястье, есть сколы. Эти ручки отломаны или отпилены от чего-то. Тайна.

Глава 4. Сутки с тараканами

Мне приходит в голову идея порыться в ящике со старыми игрушками Макса. Помнится, я жаловалась, что этот ящик занимает место в моей комнате. Если игрушки Максовы, пусть тогда в свой угол забирает либо выбросит все. Но сейчас не до этого. Я роюсь в коробке, вываливаю на свет божий всяких солдатиков, бэтмэнов и суперменов с отломанными ногами. Придирчиво сравниваю конечности бэтмэнов и конечности таракана. Вроде бы похоже. Такое впечатление, что у бэтмэнов отломали руки и приделали к таракану. Вопрос, зачем это делать, у создателя тараканов не возник.

Ночью таракан оживает. Вот этого никак нельзя было ожидать. Просох, наверное. Он лежал под стулом, на котором горой навалена моя одежда, и вдруг зажужжал. Мотор привёл в движение коленчатый вал, и таракан пополз. В три часа ночи в тёмной спящей квартире это было громко и непривычно.

— Что там у тебя? — спрашивает мама сонным голосом. Она стоит в дверях с чашкой чая. Иногда она ходит на кухню ночью за чаем, говорит, ей жидкости в организме не хватает, но не просыпается в этот момент до конца.

А я-то не то что она, я полностью сплю и даже не сразу расслышала, что она там спрашивает, а таракан жужжит. Я его вытащила из-под стула, спрятала под одеяло, зажала, как могла, чтобы не шевелился. Где у тебя кнопка, гад?

— Всё нормально, — говорю.

— Спи давай, — и ушла. Я, пока пыталась таракана утихомирить, чуть батарейку ему не вырвала с мясом. И только потом кнопку выключения нашла. Кнопка — это его хвост. Или попа. Как там у тараканов? Настоящие тараканы, они двухвостые такие бывают, это вроде бы самки, а у моего, металлического, хвост один.

Мне хочется поехать в супермаркет и найти того мужика с шестеренками. Но как я его отыщу? Каждый день тысячи людей шатаются по мегамоллу, что-то покупают или лежат кверху пятками на диванах. Может, дать объявление? Найден таракан металлический, обращаться туда-то.

На следующий день я просыпаюсь с болью в ноге. То ли погода меняется, дело к весне идёт, то ли повернулась неудачно, в общем, я и так-то была не очень, а сейчас вообще как древняя старуха.

Это значит, что придётся достать из кладовки трость. С тростью будет ещё больнее. Не физически, а морально.

И во всём Макс виноват. Когда я лежала с гипсом дома, он один раз утащил трость на целый день. Хотел мне сделать сюрприз. Сюрприз получился что надо. Весь мой класс за вычетом двух-трех человек вооружился выжигательным аппаратом Макса и написал на трости всякие хорошие слова. Скорейшего выздоровления, мы тебя ждём и любим, и вот это всё. Всякую сентиментальную муть.

И вот теперь мне эту поздравительную позитивную трость надо нести в школу, в зону тотального отчуждения. Одно приятно: врезать кому-то по спине тростью с надписью «скорейшего выздоровления».

Ух, бедная нога, даже до кухни не дойти толком. Макс режет бутерброды. Он всегда режет ровненько,  заглядение, а у меня криво и косо, даже самым лучшим и острым ножом. Может, потому, что координация движений испортилась, раньше-то всё нормально было.

Зато в бутербродах я не жадничаю. Колбаса — уж так колбаса, кусище потолще ломтя хлеба, на котором лежит.

Я добавляю по второму кусочку колбасы на свои бутерброды. Макс глядит на меня сердито.

— Куда в тебя лезет?

— Больному организму надо питаться, — говорю я сквозь бутерброд. — Максик.

— Ау?

— У меня есть три тысячи.

— И что?

— Давай как в прошлый раз.

— Ты мне напоминаешь тех придурошных, которые заглушку в ремень безопасности вставляют, чтобы не пристегиваться, — выдаёт Макс. Я даже не сразу понимаю, что он говорит. А это он про машины. Он помешан на машинах. Ему ужасно стыдно за то, что у нас «рено логан», который стоит на приколе чаще, чем ездит. Макс бы с удовольствием заставил отца взять кредит и ездить на чём-то получше. Но отец ещё более прижимистый, чем Макс, и переплачивать не собирается. Так они и воюют. Макс часто торчит в гараже, когда папа разбирается с машиной после очередных неполадок, и вербально атакует папин мозг. Проще говоря, ноет, что стоило бы купить автомобиль подороже.

— Ничего не случится, — увещеваю я Макса, подбирая крошки с тарелки пальцем. — Никогда ничего не случалось и теперь ничего не случится.

— Ты, когда лезла в заброшку, точно так же, видимо, рассуждала, — замечает Макс. Я начинаю злиться, а он хлопает меня по спине: — Собирайся быстрее, кулёма.

Кулёма. Это он у деда понахватался таких противных слов. Ходит к нему раз в неделю, проведать. Дед живёт один, поэтому разговорчивость у него повышенная, когда кто-то приходит. Скоро Макс сам будет как дед. Потому что человек — это его лексикон. Лексикон определяет мышление. В значительной степени.

Я одеваюсь, беру рюкзак и пытаюсь забыть трость дома, но Макс замечает:

— Трость где?

— У тебя на бороде, — говорю. Из квартиры на тот момент мы уже вышли и закрыли дверь на один из двух замков. Макс, ругаясь, открывает дверь обратно, исчезает в глубине квартиры, чтобы мгновением позже вернуться с тростью.

Теперь я выгляжу окончательно и бесповоротно глупо. В розовом пуховике, в белой шапке с помпоном и с деревянной резной тростью. И ещё Макс меня сопровождает. Держит под ручку, помогает спуститься по лестнице с третьего этажа, миновать чужие велосипеды и детские коляски на площадках. Макс — просто рыцарь сейчас, рыцарь печального образа.

Если бывают, конечно, рыцари с такими щеками, что в шлем не пролазят.

— Тебе родители сколько обещали за то, что ты меня до школы провожаешь? — уточняю я, пока мы плетемся по длинной косой дорожке через наш двор.

— Нисколько, — отвечает Макс.

— Врёшь ты всё.

— Смотри под ноги, чуть голубя не раздавила.

— Фу. — Голуби по двору ходят постоянно, пасутся целым стадом, а всё из-за того, что их популяцию поддерживает многочисленная популяция старушек. Подкармливают. Для голубей уже скоро придётся рисовать на тротуаре дорожную разметку и пешеходные переходы, чтобы к порядку привести.

— Я тебе дам больше, чем родители, — гну я свою линию. — А если возьмёшь баблище и от меня, и от родителей, то тебе прямо сразу хватит на приставку.

Приставка для Макса аргумент. Игры — это хороший способ забыться и спрятаться от мира, в котором у тебя нет своей машины и самостоятельной взрослой жизни.

Но Макс перестаёт меня слушать, потому что в его орбите появляется Даша. Вот так просто вывернула из-за домов и идёт рядом с нами.

Какая милая романтическая прогулка на троих! Я на такое не подписывалась. Они идут, чуть ли не обнявшись. Я немножко отстаю и вынимаю из кармана телефон. Мне пришла в голову странная идея. Я вбиваю в поиске: «тараканы мегамолл». Первые десять ссылок — бешеные истории про санэпидемстанцию и паразитов в каком-то Кургане. Всё не то. Я добавляю фильтр по городу, чтоб искал только публикации в нашем городе. Потом вообще перехожу на поиск по блогам.

И вот оно, действительно нашлось, хотя бред, казалось бы. Некто жалуется, или наоборот, восхищается: нашествие металлических тараканов в мегамолле! Вчера один, на прошлой неделе был ещё один. Фотки тараканов демонстрируются тут же. В комментариях народ говорит, что чувак гонит, что он спаял тараканов сам и просто гонит безбожно, чтобы рейтинги себе поднять, и ссылки кидают на руководство, как спаять таракана. Ссылку на руководство по созданию таракана я бросаю себе в закладки. Возвращаюсь к комментам.

— Да это просто пиар тамошнего кружка, — заявляет один комментатор. — Там кружок по робототехнике открылся недавно.

И тоже ссылку кидает. Иду по ссылке. Вижу сайт магазина. Аватарка с бородатым мужиком. Мужик с шестеренками, конечно. Это он. Я его нашла.

Станислав Владимирович Карин, будем знакомы!

— Аккуратнее! — орёт Макс, потому что я, уткнувшись в телефон, уже почти дошла до школьных ворот, а тут перед воротами катушки, за всю зиму наезженные. В другой момент я бы сообразила, но сейчас у меня голова забита тараканами и шестеренками, поэтому я бодро наступаю на лед, как на асфальт. И как поедет нога! Упала.

Макс что-то шипит и ставит меня на ноги. Даша поднимает укатившуюся трость. Школа чуть ли не аплодирует разыгранному перед воротами шоу.

Шучу, никто не смотрит, никому моё падение давно не интересно, и это хорошо, и замечательно, и слава котикам. Даша суетится вокруг меня. Мне она нужна. Я подзываю её, шепчу:

— Есть дело. Можешь помочь?

Она кивает так быстро и часто, что завязки у шапки развязываются. Смешная Даша. Максу с ней уютно, наверное. Он такой злобный, а она его сглаживает.

Даша ведёт меня к школе под ручку.

— Да оставь ты её, трость же есть, — догоняет нас Макс.

— Нам надо пошушукаться, подожди, — просит Даша. Бррр, противное слово — пошушукаться. Старческое. Тоже как будто от дедушки. Может, Макс вместе с Дашей к дедушке наведывается? Ишь, какой дедушка у нас, поддерживает трепетные чувства молодёжи, надо ему позвонить, что ли.

Входим в школу, отмечаемся на турникете, идём в женский туалет.

— Значит, слушай, — я проверяю сначала, не подслушивает ли кто-то, но нет, кабинки не заняты. — Уговори как-нибудь Макса нам всем втроём съездить в мегамолл.

— Я… Хорошо, да, уговорю, а зачем? — вот въедливая Даша, нет чтобы просто согласиться.

— Зачем люди в мегамолл ходят? Отдыхать, — пожимаю я плечами. — С родителями туда ходить неинтересно. Ничего и не посмотришь толком. А одна я не доберусь сейчас. Давай сходим, а? Будем в Сеппале мерить всякие вещи и фоткаться…

— Давай! — добро в Даше победило подозрительность, она не может себе отказать в удовольствии побыть благородной, да ещё и так задёшево. И провожает меня до класса. Хотя это уже лишнее. Макс, сверкнув глазами на прощание, чтоб я не зарывалась, уходит в соседний кабинет. У них алгебра. У нас русский.

Выдали тетрадки с проверенным изложением. Сейчас будем делать работу над ошибками. Моя тетрадка по русскому какая-то толстая. Я вытряхиваю из неё шоколадку. Это ещё что за новости? Это не русичка же сделала? Хотя она ко мне хорошо относится, но это уже чересчур.

Длинная узкая шоколадка, удобно прятать в пенале и отламывать по кусочку. Я подозрительно смотрю на Приходьку. Приходька опять жует бумагу с неясными целями. Я смотрю на него так долго, что цели жевания становятся ясны: Приходька скручивает изжеванный лист в продолговатую структуру, что-то ещё лепит, в конце концов получается небольшой бумажный прототип пулемёта. Ну, то есть слепленная из мокрой бумаги штуковина не больше пальца, которую он ставит на парту и заставляет поворачиваться туда-сюда, а губами делает такие звуки, будто стреляет. Дурак. Надо ему подарить нормальный пулемёт, пусть расстреливает своих врагов не понарошку…

А какие у Приходьки враги? Только разве что я. Только ко мне он так странно относится. Не считать же, в самом деле, врагами тех, кто колотит его на переменах, будто футбольный мяч. Колотить — это дело нормальное, нормальные взаимоотношения людей мужского пола.

Я вспомнила КВН, который в прошлом году показывали наши парни на окончание учебного года. Они в одном из номеров взяли мячи, наклеили на них надписи «Приходько» и «Фатеев» и давай перебрасывать и бить об пол. Такая вот у них пожизненная физкультура с живыми снарядами. Сами пошутили, сами над собой посмеялись.

Пришёл Страшный. В самую последнюю минуту перед звонком. Хотя рюкзак его давно уже тут. Сел рядом и вроде бы не пялится на меня, но чувствую, что контролирует каждый взгляд. Ага.

— Это ты меня подкармливаешь? — говорю.

Изображает, что понятия не имеет, о чем речь.

Я отодвигаю шоколадку поближе к нему.

— Вот, ты потерял.

Он действительно теряется. Потом говорит:

— Спасибо. — И кладет в карман. Ещё один дурак. Она же там растает в момент!

— Жрать хочется, — тоскливо говорю я. Страшный снова вынимает шоколадку из кармана.

— Нет, не возьму. Сначала признайся честно, что ты мне ее подсунул.

— Это я, — раскалывается Страшный.

— Ну и зря, — говорю я и начинаю хрустеть фольгой. На что он надеется? Сначала шоколадка, потом цветы, потом предложит встречаться? Мы рядом смешно выглядим. Пара инвалидов. Люди, чего доброго, закидают нас камнями, чтобы не размножились случайно.

Страшный молчит и сердито рисует в тетрадке танки. Он этим занимается довольно часто, так что на задней странице уже целый парад Победы.

Я рисовать особо не умею, но сейчас думаю, что это может помочь. Помогает ведь это Страшному, а у него тоже нелёгкая ситуация. Я переворачиваю тетрадь и пытаюсь нарисовать шестеренки. Раз, другой, пятнадцатый. Чертежник из меня никакой. Одна шестеренка побольше, другая поменьше, с такой, как это назвать, крестовиной? И зубчики у неё мельче.

Один кусочек я отломила, а оставшуюся шоколадку оставила в пенале. Пока не буду наглеть, слишком уж громко хрустит фольга на таком беззвучном уроке. Все, как мышки, без единого звука правят ошибки в своих тетрадках, русичка ходит по рядам, смотрит, редко комментирует. У кого-то внезапно бурчит в животе. Я прислушиваюсь очень внимательно, обращаюсь в слух, как раньше говорили. Кажется, в животе бурчит у Приходьки.

— Волкова, правило перепишем или так и будем мечтать? — спрашивает русичка. Вот удивительно, как я так прислушивалась, бурчит или не бурчит в животе у Приходьки, а подход цокающих каблуков русички ко мне не расслышала.

Приходька точно хочет есть. Обед ещё не скоро. Да он и не всегда ест в столовой. Иногда там такие сосиски, что проще сжевать подошву своего собственного кроссовка, будет гораздо питательнее и вкуснее.

Я начинаю очень аккуратно, медленно, тщательно переписывать правило в словарик по русскому, чтобы занять этим побольше времени от урока. Пусть урок пройдёт быстрее. Каждая минута резиновая, тянется и тянется. Очень хочется залезть в телефон, может быть, в мире как раз в эту минуту что-то интересное произошло. Про металлических тараканов почитать. Про Станислава Владимировича этого, который Карин, который кружок робототехники ведёт.

— Волкова!

Бедная русичка, она никогда меня не видела такой рассеянной на её уроке, обычно-то я звёзды хватаю с неба и выпендриваюсь. Уж если есть где применить свои способности и нерастраченный потенциал мозга, так это здесь. Я гуманитарий. Это диагноз. Единственный мой диагноз, который меня радует.

Звонок, наконец-то! Что будет делать Приходька? Следующим уроком литра. Можно остаться в классе, никуда не ходить. С другой стороны, он хочет есть. Может пойти прошвырнуться до автомата со снеками. С третьей стороны, необязательно сегодня у него есть деньги.

Оказался четвёртый вариант. Приходька сегодня дежурный, он остался в классе и стал стирать с доски. А все остальные выскочили с воплями. У автомата точно будет большая очередь. Какое-то голодное у всех настроение. Страшный вот тоже остался, сидит, литру читает. И учительница не ушла, за столом осталась, вытащила из шкафа припасенное пирожное. Значит, в классе будет спокойно, можно не ждать всяких происшествий вроде драк и разбитых плафонов, а то у моих одноклассников бывают затмения.

Я подхожу к Приходьке, который пытается оттереть след с флипчарта. Кто-то использовал перманентный маркер вместо вайтборда.

— Ацетоном надо, — говорю я.

— Знаю, — бормочет Приходька.

— Спроси ацетон у Михайловны.

— Она скажет, пусть будет пятно, это не критично.

— А тебе критично?

— Да.

— Какой ты сегодня старательный, — я начинаю подозревать, что он в классе не просто так остался. — Хочешь шоколадку?

— Нет, — мотает головой Приходька. Я оглядываюсь на свою парту. Там Страшный сидит и смотрит на меня своими глазами страшными. Обиженными.

— Ну и свинья ты неблагодарная, — говорю я Приходьке. — Понял? Свинья ты неблагодарная. Свинья самая настоящая. Ну-ка, хрюкни! А?

— Я хрюкать не хочу, а поговорить с тобой хочу, — стоически выдаёт Приходька.

— Сначала хрюкни! — повышаю голос я. — Хрюкни, потом будем разговаривать! Ты хоть знаешь, какой у меня был скандал из-за тебя? Они хотели подавать в суд!

— Тихо, — говорит Приходька, осторожно оглядываясь на русичку и на Страшного. — Пойдём выйдем.

И вот тут-то он берёт меня за руку. Ну хоть что-то. А может быть, он просто знает, что это сработает. Что я пойду за ним.

Ну и правильно. Правильно. Пора уже рассказать, что произошло. Пусть знает, чем мне обязан.

Моя трость стучит по мрамору лестницы слишком громко, но никто не обращает внимания, кроме младшеклашек, которым весь мир в новинку. Мы останавливается на лестнице между третьим и четвертым этажом. В это крыло редко кто заглядывает, если нет физры. Значит, нас не подслушают.

— Зачем ты это делаешь? — выдыхаю я.

— Что делаю? — у окна, на просвет, глаза Приходьки совсем ледяные, прозрачные. — Я ничего не делаю.

— Вот именно, ничего не делаешь. Ничего не делаешь, чтобы всё стало как раньше.

— Оно не может стать как раньше.

— Я тебе не гожусь теперь, значит? — ну зачем я говорю очевидные вещи, зачем, зачем, зачем? Можно было бы не произносить этого и оставить всё как есть, в болезненном противном равновесии, оно бы как-нибудь затерлось, может быть, оно бы стало нормально. Но теперь я говорю это, и всё катится к самому плохому исходу.

— Они хотели в суд подать, — повторяю я, хотя этот аргумент всё только усугубит. — Мама с папой хотели подать в суд, чтобы у тебя была уголовная ответственность. Я им не позволила. Я орала на них так, что у меня чуть не лопнула голова. А они на меня. Потом они испугались, что мне совсем плохо станет. Я тогда только после сотряса была.

— Ну что ж, я поставлю тебе памятник, — пожимает плечами Приходька.

— Просто сделай как раньше, — безнадёжно говорю я. — Мы можем просто дружить. Хотя бы.

—  А ты думаешь, с тобой сейчас у кого-то получится дружить? Ты же изменилась, не понимаешь? Ты такая стала… — Приходька мотает головой, затем отворачивается, сжимается весь.

— Всё, из-за ноги я теперь второй сорт? — я медленно поднимаю трость и веду ею по перилам. Тыр-тыр-тыр-тыр.

— Да не в ноге дело. Просто ты другая теперь. Злобная, как…

Вот уж тут я не дала ему договорить, я его стукнула по ноге. Не так сильно, как хотела, камеры же кругом, охранник сразу прибежит разнимать дерущихся. Ну и пошла прочь, палкой стуча. Он даже не дал сдачи, а мог бы и врезать, хоть какое-то общение. Но все очевидно. Наши отношения теперь невозможны даже в виде драки.

Те уроки, которые у нас дальше — алгебра, черчение, экономика — проходят практически даром. То есть совсем зря. Ничего полезного я усвоить не могу, каждую секунду я лезу в телефон и удаляю, удаляю, удаляю фотки и публикации.

А как их много накопилось с прошлого лета, так ужасно много. И всё не сразу, на поверхности, а закопано глубоко, погребено где-то под грудой другой информации, всякими картиночками. Я напрягаюсь изо всех сил, напрягаю внимание, ищу среди тысяч картинок ненавистную рожу, иногда там две рожи вместе — его и моя. А иногда никаких рож нет, но тоже имеет отношение к прошлому лету, к ненужному лету. Такие, неочевидные фотки найти сложнее всего, я выискиваю по цветовым пятнам, не всматриваясь особо, удаляю те, где есть полынь, жёлтая плитка, вот ведро с шифером нашла на фото, тоже удаляю, мы тогда шифер в костёр кидали, искры, искры. Да, костёр тоже нужно удалить. А вот это пошёл заброшенный санаторий, серые комнаты, отслоившаяся штукатурка, пузырьки из-под лекарств в аптечном пункте, запыленные и грязные. Старое продавленное кресло, когда-то красного цвета. Наверное, в нем мог сидеть главный врач. А на фотке там сидит Приходька. Важный, как пингвин. Нет, пингвины не важные, они суетливые такие.

— Женя? Тебе плохо? Что ты плачешь?

Ну вот, а я так замечательно держалась. Так здорово вымещала злобу на фотографиях. И все равно к концу экономики моя оборона прохудилась. Сижу, значит, и слезами подтекаю, тупо смотрю в телефон.

— Тебе кто-то что-то написал? Нужно выйти? — экономичка никогда не отбирает телефоны, а теперь вот даже позволила себе такое послабление, думает, что меня кто-то обидел в чатике.

— Да, умыться, — еле слышно говорю я, и даже не говорю, а просто рукой с телефоном показываю в сторону выхода. Она кивает.

Я тру изо всех сил морду мылом в туалете. Пусть будет красная, и к черту макияж. Уже все равно совсем. Пусть все во мне соответствует одно другому. Трость, нелепая шапка, розовый пуховик, красные щеки, опухшие веки, бессмысленный взгляд. Что ещё остаётся? Надо соответствовать. Надо быть тем, кем люди тебя упорно считают. А то можно помереть от тоски, доказывая, что ты не то, что в тебе видят.

Глава 5. Вечер разумных ответов

Вышла после уроков и завернула за школу, чтобы не ждать Дашу возле ворот, чтобы не шлялись мимо меня все, кому не лень, не пялились. Просто стою у чёрного хода рядом с лопатами дворника и тыкаю тростью в глубокий снег. Трость оставляет смешные круглые следы. Я пишу большими буквами: «ПРИХОДЬКО» и не успеваю дописать «ДУРАК», появляется Даша и сразу командует:

— Поехали скорее, у меня вечером ещё дела, — деловая какая нашлась, нет уж, извини, взялась развлекать больного человека — так отложи все свои дела, за мой счёт не так-то легко чувство собственной важности поднять.

Это я не произношу вслух, естественно. Даша смотрит на надпись на снегу и морщится. Прежде чем она успевает спросить, я хватаю лопату дворника и разрыхляю снег на месте надписи.

— Немного помощи родной школе, — говорю я.

— Тебе нельзя так напрягаться! — волнуется Даша.

— Давай ещё сосульки с трубы посбиваем, — предлагаю я. Однажды в детском саду воспитательница предложила построить вертолёт из снега, мы думали-думали, да так и не придумали, как, только я построила стекло кабины пилота из частокола сосулек. Хотя стекло лучше из большой льдины делать, скоро на реке такие будут. Можно весной пойти на пляж и построить там стеклянный вертолёт…

— Пошли, давно пора! — тянет меня за руку Даша. — Ты любишь шведский ресторан в мегамолле?

— Очень, особенно чесночный хлеб.

— Фу-у! — похоже, сегодня я приношу Даше одни разочарования. Больше она меня с собой никуда не возьмёт.

— Что фу? Для иммунитета хорошо.

— От него же изо рта воняет!

— Ну, так мне и не целоваться ни с кем, — мрачно кряхчу я и опираясь на трость, изображая древнюю бабку. Даша натянуто улыбается. Мы уже дошли до островки, поэтому она вскидывает руку в ангорской варежке, тормозит маршрутку. Я лезу в салон с воплем:

— Пенсионерам места есть?

Интересно, на сколько у Даши хватит терпения? Через какое время мы начнём ругаться? Ставлю на пятнадцать минут совместного времяпрепровождения в торговом центре. Только я не буду её сразу выводить, немного сбавлю обороты. Мне надо сначала мужика с шестеренками найти. Если не найду или если ничего интересного не выйдет, буду раздражать Дашу. А пока пусть живёт.

Мегамолл — конечная остановка у этой маршрутки, поэтому в неё набилось много хмурых дядек и тёток в толстых куртках, которые едут в мегамолл за едой после работы либо в мебельный отдел. Меня всегда удивляло, почему они туда тащатся в будни, а не в выходные. Может, рассчитывают, что в выходные они будут уже собирать купленную мебель. Я затиснута между толстыми теплыми куртками, это работает как та машина для обнимашек, которую я недавно видела в одном видеообзоре. Становится очень уютно, я даже почти начинаю спать. Одним глазом смотрю за окно, приехали уже или ещё нет. Мимо проплывают разноцветные чистенькие дома. В таких живут те, кто взял квартиру в ипотеку. Иногда я думаю, что в таком чистом доме может быть совсем другая жизнь, такая, красивая и немного как будто заимствованная, потому что и квартира ипотечная ещё не совсем твоя. Такая чистая жизнь, что даже прикоснуться к перилам в подъезде страшно. Хорошие дома, мне такие даже во сне не снятся, всё какие-то страшные, покоцанные, с останавливающимися лифтами. А то и вовсе не дома, а больницы, больница — это антидом. Больничные туалеты. Страшная штука. Не хочу никогда больше это видеть.

— Приехали же! — трясёт меня Даша. Сначала из маршрутки выбирается трость, потом я, игнорируя вспомогательную руку Даши.

Какой же у шведского ресторана добрый запах! Чесночный хлеб, он зовет меня, просто взывает ко мне, я не в силах свернуть на другую улицу мегамолла, но надо, надо. Ничего, я ещё вернусь, поверить не могу, что Даша не захочет перекусить после школы.

Пора реализовывать свой план. Я замечаю, что Даша с интересом смотрит на магазин обуви и предлагаю идти туда. Сама я ненавижу снимать обувь в общественных местах, а Даша наиболее неподвижна в момент примерки новых кед. Я дожидаюсь момента, когда она уже примерила две пары и наготове ещё три, сообщаю на ухо:

— Отлучусь в туалет.

Слава котикам, она за мной не идёт, да и куда ей идти в некупленных кедах. Улыбается. Отдохнет без меня морально хоть пять минут. А я прямо предвкушаю, мне кажется, меня ждёт что-то особенное, открытие века.

Я прохожу фудкорт, сворчиваю в улицу со строящимися бутиками. Добираюсь до конца, где туалет, останавливаюсь и осматриваюсь. Где-то здесь должен обитать мужик с шестеренками. Куда здесь можно было свернуть? Может быть, я чего-то не заметила?

И тут я вижу ещё один поворот возле туалета, но там как-то темно и непонятно. По моим расчётам, там уже должны начинаться служебные помещения. Все сотрудники мегамолла время от времени заходят в огромные железные двери, за которыми наверняка всякие таинственные переходы, лестницы и прочие служебные потроха здания. А сотрудники перемещаются по этим кишочкам коридоров, как проглоченная пища. Или нет, сотрудники — это клетки крови. И они насыщают здание энергией…

Бред пошёл, бред сочинителя. Расскажи я Приходьке, Приходька бы подхватил сразу, Приходька бы обязательно…

Я закусываю губу и иду в тёмный коридор. Через некоторое время впереди появляется цветное пятно. Это черточки и палочки, переплетенные в хаотическом порядке. Разноцветный клубок светящихся нитей. Я не уверена, что он мне не кажется. Я подхожу всё ближе и ближе и наконец понимаю, что это светящиеся принты на одежде.

Передо мной ещё один бутик. Глухая стеклянная стена без признаков двери. Я щупаю стекло в поисках дверной ручки. За стеной висят футболки и толстовки. Розовые, зелёные, фиолетовые нити узора сияют на груди у каждой футболки, каждой толстовки. Дальше в помещении угадываются какие-то светящиеся трубки, провода… Тут вспыхивает свет, и я жмурюсь.

Уже знакомый мне бородач, некто Станислав Владимирович Карин, стоит в центре магазина и разбрасывает по полу листы ватмана. На листах, как на принтах футболок, тоже какие-то безумные разноцветные узоры. Эскизы для новой коллекции одежды? Я с интересом слежу за этим цирком. Дальше ещё интереснее: бородач встаёт на четвереньки и начинает маркером дорисовывать что-то в узорах, соединяя их так, чтобы они переходили с одного листа ватмана на другой.

Я не выдерживаю интриги и начинаю стучать в стекло кулаком. Бородач поднимает голову от рисунков, видит меня и бежит-торопится открывать. Дверь я не заметила в темноте, она сильно сбоку, справа, почти у стены. Когда заперта, вровень со стеной.

— Здравствуйте, что-то подсказать? — говорит бородач, впуская меня в магазин. Я ненавижу эту фразу у продавцов, никогда им не отвечаю на такую искусственную попытку завязать разговор. Поэтому просто стою, вдыхаю запах ароматических палочек. Какие, к чёрту, ароматические палочки? Можно подумать, я в сувенирной лавке с золотыми буддами.

Нет, будды тут не наблюдается. Я медленно поворачиваюсь вокруг своей оси, пытаясь охватить взглядом всё, что есть в магазине, и сделать вывод, но сделать вывод не получается.

Одежда, одежды довольно много. Над вешалками парят цветные шары с названиями брендов. Киберкэт, Озобот, Майндсторм. Всё мне незнакомое, ничего не знаю про эти шмотки.

Что ещё тут… Стеклянные витрины. Скромно затиснуты в глубину магазина, как будто они тут не главные. Но на них столько товаров, что становится ясно, кто тут на самом деле правит бал. Конструкторы… Пара радиоуправляемых игрушек… Запчасти… Какой-то филиал папиного гаража, разложенный по витринам. Механический хаос.

Непонятное. Пластиковый контейнер с надписью «Принимаем радиодетали, старые и сломанные игрушки». Большой контейнер, я могла бы залезть с ногами.

На прилавке ещё небольшая витринка, в ней дерутся два робота-манипулятора. Дерутся, как будто устроили бои на руках, но медленно и лениво. На самом деле завораживающее зрелище, можно бесконечно смотреть.

Продавцу надоедает ждать моей реакции, он раздражённо направляется в сторону прилавка.

— Ну что, вы не попытаетесь мне что-нибудь продать? — спрашиваю я, глядя ему в спину.

— Таблетки от хамства, — отвечает бородач. Как приятно! Молодчина! Я щедро улыбаюсь разумному ответу. И продолжаю:

— У вас скучный магазин. Как здесь вообще может кто-то что-то захотеть купить?

— Ничего, покупают.

— И как вы этого добиваетесь?

— Я многого добиваюсь добрым словом и табельным оружием.

Ухмыляется, гад. Или не ухмыляется. За бородой плохо видно. Я перевариваю некоторое время его ответ. Но решаюсь продолжить.

— Магазин скучный, потому что вообще непонятно, про что он. Одежда для девочек, вся эта хрень для мальчиков…

— Девочки, мальчики, скука смертная, как ты плоско видишь мир, — говорит бородач. — Да ты сама скучная. Тут витрин много, они и отражают чужое настроение, как зеркало. Аккумулируют энергию. Ты пришла скучная, а скука многократно усилилась в отражениях, и…

Он замолкает и делает такой жест — мол, сама понимаешь. Я начинаю сердиться. Он снова говорит моими словами, вот зеркальное суеверие моё пересказал.

Я никак не могу придумать ответ. Со мной это почти впервые. Прямо редко бывает такое, чтоб я не могла. А он прикидывается, что меня тут уже нет. Что я слилась с обстановкой или просто слилась. Или что я мебель. Снова вышел из-за прилавка, начал свои знаки рисовать. Колдун-чернокнижник, блин. Даши на него нет, она бы его булавкой затыкала…

Я медленно отступаю к выходу, не могу перестать смотреть на то, что он рисует. А он вдруг говорит:

— Погоди, сейчас, — и раскладывает листы на полу в ряд, от прилавка до вешалок с одеждой. Потом уходит в подсобное помещение, щелкает выключателем — и вот я снова в темноте, растерянно топырю руки в разные стороны, пытаясь ничего не задеть и не разбить витрину.

Я размышляю, как добраться до выхода, ничего не порушив, когда под прилавком появляется мигающий, быстро движущийся светлячок. Он становится ближе. Из-под прилавка выплывает что-то круглое, не больше мандарина. Их несколько. Они движутся и мигают, крутятся вокруг своей оси и меняют цвет, розовый на зелёный, зелёный на голубой, потом лиловый, красный… Это роботы, наверное, но я не могу понять, как они движутся, они похожи на полицейские мигалки, только меньше.

Одно становится ясно: они движутся по листам в соответствии с узорами. Крутятся на цветных точках, меняют цвет на отрезках. Добравшись до края последнего листа, замирают.

Свет в магазине загорается вновь.

— Годится? — спрашивает бородач. — Это моя младшая группа рисовала, я только подправил сейчас. Можно делать демонстрацию где-нибудь у фудкорта, как думаешь, привлечёт людей?

— Младшая группа? — медленно повторяю я.

— Да, я веду кружок робототехники, у меня несколько групп. Нужно делать акции, хочется, чтобы больше родителей приводило детей…

— Сколько младшей группе?

— Лет по пять набираю.

В горле пересохло. Вроде бы я ничего особенного не видела, крутящиеся огоньки. Но эти штуки… Эти крутящиеся штуки с огоньками сделали детсадовцы… Я пуговицу пришить нормально не могу, а они такое делают. Без отрыва от горшка.

— Я вашего таракана украла, — решаюсь признаться я.

— Тараканы для того и делались, чтобы их крали, пиар-стратегия такая, — говорит бородач. — У нас же народ халяву любит. А вот озоботов красть нельзя, этих я не выпущу ни за что в свободное плавание, каждый по двенадцать тысяч стоит, хоть и кажется, что ерунда такая.

Он поднимает одну мигалку. Я не могу поверить своим ушам.

— Двенадцать тысяч? За это? И их сделали пятилетние дети?

— Нет, нет, дети только рисовали траекторию, — усмехается бородач и подбирает листы. — В зависимости от цвета линии… да что болтать, сама поймёшь.

Он даёт мне один лист, на котором нарисовано что-то вроде кривого красно-зеленого дерева.

— Если поймёшь принцип, приходи опять, — говорит он.

— А если не пойму? — вырывается у меня.

— А если не поймёшь, тебе снова станет скучно.

Он уходит в подсобку, копается там. Начинает названивать Даша. Мне становится неловко, что я её бросила. Выхожу из магазина, иду по направлению к фудкорту, держа в руке свернутый ватман. Отвечаю на звонок, она уже второй раз набирает.

— Ты где?! — возмущается Даша.

— Я застряла ногой в унитазе.

— Что? Я иду к тебе!

— Да это цитата, шутка это, шутка, блин, что ж ты так веришь-то всему, — какая же Даша милая, как это смешно, быть такой наивной, правильно Макс выбрал девушку, не заскучаешь.

— Макс приедет сейчас, — угрожающе произносит трубка.

— Какого чёрта? Мы же договаривались, что мы вдвоём гуляем, а у него другие дела.

— Ты не отвечала на звонки, и я позвонила ему, сказала, что с тобой проблема. Он едет. Будет минут через двадцать.

Снова-здорово. Я сбрасываю вызов и иду, волоча ноги, до фудкорта. Почему-то даже то, что Макс скоро явится и будет портить кислым видом мою прогулку, не слишком угнетает меня. Всё так более-менее. Вроде люди даже на трость мою не очень пялятся.

А Карин-то, Карин Станислав Владимирович как прекрасно себя вел. Ни единого косого взгляда на трость, никаких вопросов. Исключительное воспитание. Надо ещё когда-нибудь заглянуть к роботам, только зачем…

Но он же просил разобраться с узорами.

Но нужно ли мне это? Роботы… Я уже нарвалась один раз с роботами…

Что мне точно нужно, так это купить сейчас что-нибудь, нехорошо отправляться в мегамолл и ничего не купить. Папа говорит, это дурной тон. Хотя дурной тон это только в маленьких магазинах, где каждый твой шаг на виду и сразу понятно, глазеешь ты без дела или покупать пришёл. А тут кто докажет, что ты просто слоняешься?

Совесть докажет. И культура поведения, будь она неладна. Надо что-то купить. У меня есть три тысячи. Было бы двенадцать…

Три тысячи — это сколько мне родители выдают на месяц, если подождать, то как раз к каникулам будет двенадцать. Нет, надо раньше достать двенадцать тысяч, потом может стать неинтересно.

Даша в новых синих кедах и кислая.

— Не знаешь, где заработать можно? — подбадривая, улыбаюсь ей.

— Ты у меня заработаешь, — грозится Даша.

— Ну, успокойся. Мне бы где-то достать девять тысяч…

— Родители точно не дадут.

— С чего бы это? Дадут, но не сразу… Не такие уж мы бедные…

— Макс звонил ещё раз, у вас машина сломалась, поэтому он не на папе поедет, задержится, — киснет Даша.

— Так это же замечательно! Ещё нам папы тут не хватало! А теперь он не придёт…

— Сейчас все лишние затраты у вас на машину пойдут, не понимаешь, что ли? — перебивает Даша.

Действительно. Я как-то не подумала. Машина сломалась. Зачем вообще папа так рано машину из гаража вывел? Оттепель, он и решил проехаться…

На чём можно заработать? Листовки раздавать? На дегустации товаров стоять? Это скучно и надо всё время улыбаться. А я же знаю, какая у меня улыбка, когда я улыбаться не хочу, а заставляют. От такой улыбки будут взрослые шарахаться, а дети срочно на горшок проситься.

И тут мне приходит в голову очередная великолепная идея. Я улыбаюсь по-настоящему. Как я умею. Широко, но сжав губы, потому что зачем зубами светить без толку. Даша почему-то тоже пугается.

— Всё хорошо? Хочешь в шведский ресторан?

— Всё пучком, — говорю. Нашла в кармане наушники, вставила в уши. Нашла позади себя диван, уселась, достала телефон, воткнула штекер.

— Ждём Макса, — говорю. Даша непонимающе смотрит на меня.

— А ресторан? Ты же в шведский ресторан вроде хотела.

— Хотела, но что-то меня жаба задушила. Большая такая, зелёная жаба-финансистка, — объясняю я. Добавила в голос немного угрозы, чтобы Даша отстала. Потому что сейчас мне не хочется на неё отвлекаться, сейчас я смотрю видео, очень важное видео, самое важное на свете видео.

Даша отстает от меня, молодец. Даша даже уходит куда-то надолго. Возвращается с пакетиком, из которого идёт ароматный дух. Даша что-то говорит, одни губы шевелятся, я не слышу её из-за видео. Пакет приземляется рядом со мной на чёрную кожу дивана. Я одной рукой, не отпуская телефон, разворачиваю пакет. Там чесночный хлеб.

— О! Моя любимая вонючка! — хвалю я Дашин выбор, а может быть, и саму Дашу, со стороны непонятно. Два парня, которые сидят на том же диване, начинают ржать. Я их смеха тоже не слышу, только вижу, как они трясутся и сгибаются, почти доставая головой до колен. Чтобы не видеть их, я отпускаю пониже капюшон своей худи и становлюсь совсем похожей на окружающих любителей диванов.

Я думаю. Роботы… Я уже один раз нарвалась с роботами, правда. Хотя не совсем с ними. Но интерес к роботам как раз привёл к тому, что мы стали общаться с Приходькой.

Это произошло возле кинотеатра «Млечный путь». Мы не собирались в «Млечный путь», это не был поход в кино. Мы шли с мешками и перчатками на уборку пластикового мусора в парке, потому что нам за это обещали денежку. Кто-то из местных эко-активистов хотел делать одежду из переработаного пластика, и они просили народ, чтоб набрали им пластикового мусора, и платили за это. У нас желающих нашлось всего шесть из параллели. Плюс классный руководитель Дарья Сергеевна, которая отбежала взять попить. Мы ждали ее возле кинотеатра, мешки сложили на бордюр газона. И смотрели на зрелище.

Четыре человека тащили что-то из дверей кинотеатра. Это был большой тяжёлый короб, и он застрял. Опустить его вниз было нельзя, чтобы не раздавить чьи-нибудь ноги, и вытащить — тоже.

— Сломанный холодильник, — сказал Приходька.

— Для него есть служебный вход, там и до буфетов ближе, — возразила Лена. На сбор мусора Лена вытянула меня за компанию. Лене нужны были деньги, даже мусорные. Она сильно проигралась в покер, и родители на карман больше не выдавали.

Люди, тащившие холодильник из дверей кинотеатра, попытались отдохнуть, не выпуская ношу из рук, а потом опять рьяно взялись за дело. Там было два грузчика, которые не проявляли особого усердия, но ещё были хрупкая светловолосая девушка и бородатый мужчина с бешеными глазами, и вот эти двое прямо надрывались. Они бы и вдвоём этот холодильник уволокли, если бы он не застрял.

— Поможем? — предложил Приходька.

— Нет, — отказались Антон и Сеня, практичные парни без фантазии.

— Нет, — сказала Маня, наша общая с Леной подруга из «г» класса. Маня брезгливо посмотрела на Приходьку сквозь очки в золотистой оправе. Маня была модница, люди, которые одевались, как Приходька, для неё вообще не имели права голоса.

— Лена? Женя? — упорствовал Приходька.

— Ты чё, шмякнулся, ты чё, опух, — сказала Лена.

— Иди к ним, я снимаю видео, — сказала я. Я тогда мечтала стать популярным видеоблогером, но стеснялась снимать сама себя, потому что думала, что у меня слишком длинные руки, ноги и нос.

Вот, я снимала на телефон, а Приходька пошёл помогать с холодильником. Светловолосая девушка отступила, Приходька взялся вместо неё. Вчетвером они выволокли холодильник из дверей, спустились с крыльца и поставили.  Тем временем вокруг кинотеатра начала собираться небольшая толпа. Все чего-то ждали и смотрели на холодильник.

— Чего ждём? — спросила вернувшаяся Дарья Сергеевна.

Девушка выхватила из рюкзака МегаФон и крикнула:

— Достопочтенная публика! Встречайте! Робот «Протон»!

— Не холодильник, — сказала Лена. Лена соображает.

Глава 6. Время паники

Я включаю видео, которое осталось у меня с того дня на телефоне. В соцсетях я всё вычистила, а в избранном ещё кое-что завалялось. Если смотреть видео с того дня, то заметно, что руки у меня трясутся от волнения. Нужно уже купить себе стедикам, хотя сейчас мне съёмки неинтересны, но вдруг потом будут интересны. Я удачно засняла, как из щелей «холодильника» идёт дым, стелется понизу и задевает ботинки Приходьки, который всё ещё стоит рядом.

Дальше на видео девушка с мегафоном отодвигает Приходьку плечом и развязывает три красных ленты, которые стягивают створки «холодильника».

Короб распахивается, и наружу выходит чудовище. У него злые красные глаза, оно двухметрового роста и слева, на грудной пластине, там, где у людей должно быть сердце, у него полыхает красная звёздочка.

— Куда делся бородатый мужик? — спрашивает Лена за кадром. Лена соображает. Я пока ничего не соображаю. Я снимаю робота-убийцу ростом два метра с лишним, с маленькой головой, похожей на череп, челюсть лязгает, механический голос гудит:

— Здорово всем!

Мне кажется, что такой робот не должен говорить «здорово всем». Он сразу должен стрелять. А Приходька тогда решил пожать роботу руку. Это же Приходька. Он обязательно хочет сделать то, чего делать не стоит, особенно если видит, что я боюсь.

Звук записался, как Приходька бурчит у меня над ухом:

— Из чего он сделан? Тот щиток, что зад ему закрывает, это явно сплющенная канистра, — бормочет Приходька. Он бормочет это специально для меня, ему вообще не свойственно думать вслух. Я тогда этого не понимала. Я вообще ничего не понимала из того, что нужно было понять.

Мне казалось, что робот ужасно неустойчив. Что обзор у человека, который сидит внутри, слишком мал, и робот вот-вот грохнется, а если рядом окажусь я, это принесёт непоправимые увечья. И я пристально смотрела в зарешеченное окошечко на груди робота, надеясь вразумить взглядом сидящего внутри. И снимала тоже это окошечко.

Приходька возник на пути робота и заслонил обзор камере. Протянул роботу руку. Я же была раньше на шоу трансформеров с Максом, но это не было так страшно. Это вообще не было страшно. Это было скучненько. А Макс ещё приставал к аниматорам, спрашивал, можно ли их заказать на взрослый день рождения, а не на детский. Взрослый — это какой, восемнадцать плюс, что ли? — засмеялась девушка-аниматор над Максом, и Макс смутился, он и сам ещё не восемнадцать плюс, ему шестнадцать только в декабре исполнилось.

Приходька пожал роботу руку. Пальцы у робота были тонкие, шишковатые, из плоских металлических сочленений, совсем манипулятор, а не живая рука. Наверное, внутри костюма был механизм, который позволял управлять этими пальцами.

Дарья Сергеевна очень возмущалась, что мы опоздаем из-за робота, хотя ей тоже было интересно, решили уже идти. Погрузились в автобус. Помню, Приходька был доволен, сел рядом со мной, попросил видео посмотреть.

Лена и Маня надулись, что я от них отсела к Приходьке, а куда мне было садиться к ним, третьей на сиденье, к Мане на коленки, что ли? Я не люблю сидеть на жарких коленках. Так что лучше уж рядом с Приходькой. Приходька не отсвечивал, смотрел в окно, подпевал плееру на плохом английском. Потом его растолкали, попросили уступить место бабушке, Приходька сквозь наушники услышал, как приличный человек, и встал. Навис надо мной. Я улыбнулась ему, глядя снизу вверх, Приходька не знал, как на это реагировать, и стал вертеться влево-вправо, вися на поручне.

— Ваня, успокойся, — сказала Дарья Сергеевна и улыбнулась.

— Ваня, успокойся, — сказала я, достала телефон и направила на Приходьку. — Ваня, успокойся, — повторила я басом.

Эта запись у меня тоже осталась. Две секунды, а осталась зачем-то. Удаляю.

Приходька после встречи с Протоном как раз начал мечтать о том, чтобы сделать такой же костюм и зарабатывать деньги аниматором. Он начал собирать всякий хлам для костюма. Это нас и привело в заброшенное здание. Ну а потом… лучше не вспоминать дальше.

Одной рукой я беру чесночный хлеб и ем, другой держу телефон. Не люблю, когда на экране жирные следы, поэтому переставляю ползунок видео одним пальцем. В принципе всё понятно, только придётся залезть в учебник физики. Раньше бы я не полезла в него под страхом смертной казни, чтобы что-то там смотреть помимо уроков. Но сейчас надо уложить в голове все эти штуки про катод и анод. Паяльник, у папы вроде был паяльник. А где взять спицы? Придётся идти к дедушке и ворошить бабушкино наследство.

Реализовать всё нужно будет в один день. Я знаю наших парней, если бизнес-модель окажется удачной, они на следующий день сами что-нибудь смастерят. Так что прибыль надо будет получить зараз. В идеале штуку за пятьсот рублей, значит, надо сделать восемнадцать штук.

Я сразу засомневалась. Будут ли за металлическую чепуху платить столько? Младшеклассники, может, и могли бы дать такую завышенную цену, но у них столько не бывает. А если донейшн предложить, то будут пять, десять рублей совать.

Ладно, сделаю двадцать, за сколько продам, за столько продам. Остаток доберу ещё чем-нибудь. Может, Рой мне займёт. Господи, как я давно не видела Рой!

Решено, зарабатываю сколько могу, а потом приглашаю на тортик Рой. Заодно и повод.

Пока я размышляю, приезжает Макс и начинает ворчать, но Даша его зацеловывает, не даёт ему ничего говорить. Хорошо, что она не ела чесночный хлеб, а то бы номер не прокатил.

Мы едем домой в маршрутке, заполненной пакетами с торчащими оттуда подушками, деревянными рейками и прочим барахлом, которое люди везут с собой, чтобы сделать свой дом лучше. Макс всё ещё порывается ворчать в перерывах между Дашиными поцелуями. Обещает мне страшные кары и домашний арест за то, что я якобы опять потерялась в магазине. Домашний арест без вай-фая. Страшная месть, что и сказать. Думаю, вай-фай сейчас не так уж важен, я хорошо запомнила туториал. Важен паяльник. И ещё одно дело надо провернуть.

Дома я сразу отправляюсь в свою комнату и вытряхиваю на ковёр коробку со старыми игрушками Макса. Заглянув на минутку в кухню, где семья готовится ужинать, я беру большой нож.

— У нас суп, — рекламирует мама, увидев меня.

— Спасибо, не хочу.

— Конечно, не хочет! Она хлебом живот опять набила, скоро станет толстой, как бройлер, — не упускает возможности Макс.

— Сам бройлер, — беззлобно произношу я и исчезаю с ножом в своей комнате.

Безногие бэтмэны и облезлые солдатики из ящика с игрушками Макса валяются на ковре, ждут своей участи. Я подкладываю доску, которую мы обычно берём для пластилина. И начинаю кромсать. Дело это не самое приятное из возможных. Мне как-то неловко перед солдатиками, я даже обещаю назначить им пенсию.

— Нет, я сделаю другие руки, из холодного фарфора, и прилеплю вам, — бормочу я, складывая в ряд отрезанные кисти.

— Папа сказал, чтобы ты всё равно села за стол… — Макс врывается в мою комнату без стука и, увидев изуверскую картину, останавливается в шоке.

— Шокироваться надо было, когда ты им ноги отрывал, — замечаю я.

— Мне было пять лет! — вопит Макс.

— Не ведал, что творишь?

— Ты-то ведаешь уже! Слушай, это ненормально, — он опускается рядом со мной на ковёр и пытается сгрести в кучу то, что осталось от солдатиков. Одной рукой я защищаю свои заготовки.

— Спокойно, товарищ. Это нужно для дела.

— Какого дела? Куклу вуду на меня делать будешь?

— Куклу вуду? Ты меньше Дашу слушай, а то скоро заговоры будешь твердить по каждому удобному случаю. — Идея Макса про вуду меня очень развеселила, а ведь действительно похоже на какой-то дурацкий обряд.

Макс выходит с растерянным лицом, придумывая, как сказать родителям помягче, что я уже совсем ку-ку. А я звоню дедушке, пока он ещё спать не лег. Дедушка у меня тоже слегка ку-ку, совсем немножко, настолько, насколько полагается человеку, который родился так давно, что видел в детстве динозавров и постройку пирамид. Так что мы с дедушкой, как два ку-ку, хорошо понимаем друг друга, и сейчас тоже поймём. Я надеюсь.

— Але, — говорит дедушка.

— Дедуля, привет, у тебя сохранились бабушкины спицы? — выпаливаю я.

— Что? Кто это? — кричит дедушка. На фоне телевизор бормочет что-то про перестройку Садового кольца.

— Дедуля, выключи телек! У тебя остались бабушкины спицы?

— Я не заказывал пиццу! — кричит дедушка.

— Государственная Дума внесла законопроект! — кричит телевизор.

— Это Женя! Это Же-ня, Же-ня, Женя, — кричу я дедушке и телевизору.

— Родила коала! — кричит телевизор. Не знаю, какой тут подтекст, по-моему, телик меня оскорбляет.

— Я сейчас выключу телевизор! Не вешайте трубку! — кричит дедушка. Наконец-то, дело пошло на лад. В трубке становится тихо. Потом голос дедушки угрожающе произносит:

— Если вы мне принесете пиццу, когда я её не заказывал, это ваши проблемы.

— Дедуля, это Женя, — говорю я.

— Женя? А что ж ты мне голову морочишь? Пиццу какую-то придумала. Сегодня не первое апреля, не думай, я смотрел календарь. Сейчас такие мошенники звонят каждый день, купите то, да мы доставим вам се, ты не знаешь, — ворчит дедушка, успокаиваясь.

— Дедуля, мне нужны бабушкины спицы, у тебя сохранились? — чётко произношу я. — Спицы, которыми бабушка вязала.

— Бабушка вязала, но, по-моему, всё забрала при отъезде, — говорит дедушка. — Даже мой недовязанный свитер прямо со спицами так и шваркнула в чемодан. Или она наоборот, мне чемодан так собирала… Жилетка-то эта, которую мама твоя носила, а потом тебе отдала, ты почему её не носишь? Её бабушка связала.

—  Я ношу, я приду к тебе в ней завтра. Мне спицы нужны. Отложишь мне спицы?

— Она ещё крючком вязала раньше, — вспоминает дедушка. — Крючок такой деревянненький в пакете со спицами. Игла штопальная и грибок. Ты носки, поди, не штопаешь? Раньше всё зашивали, экономили, не покупали новые носки каждую неделю…

— Ты найди там спицы, где у тебя лежат, я приду к тебе завтра после школы, — кричу я.

— Ладно, ладно, и не ори так, я прекрасно тебя понял, — недовольно отвечает дед. Вот вредный тип.

Назавтра Страшный избирает ту же тактику в школе. Подсовывает мне в пенал шоколадку и сердито молчит. А раз молчит, может быть, это сделал не он, а вовсе даже Приходька? Хотя нет, Приходька занят, его бьют. Поделом. Прижали в углу и вколачивают в пол, устроив кучу малу.

Приходька выползает из-под горы тел и оказывается на Приходькой, а Фатеевым. Странно, а где вторая груша для битья? Вообще-то Приходька хитрый, он в те углы, где у камер наблюдения плохой обзор, старается не забредать.

Я медленно, как будто просто прогуливаюсь, спускаюсь на второй этаж, к начальным классам. Оцениваю детей, которые носятся по коридору, на предмет дорогих шмоток. Кто платежеспособен? Кто купит завтра таракана за полтыщи рублей? Человек десять из трёх классов кажутся мне подходящими. Многие из них крутят йо-йо и спиннеры, это мода такая. Хорошо, значит, любят всякие странные шумные штуковины.

После школы я бреду в сторону дедушки. Макс меня сопровождает, с ним Даша, а чуть в отдалении идёт увязавшийся за нами Страшный. Никак человеку не объяснить, что он только хуже всё делает.

Приходька сегодня, кажется не Приходька. В смысле, его нет в школе. Заболел, должно быть. А что Приходька не Приходька — это в нашем классе старая любимая шутка. А, может, только я люблю эту шутку, а остальные не любят, потому что только мне нравятся вещи, связанные с Приходькой, а другим он не сдался вообще.

С этими мыслями я поднимаюсь в квартиру к деду. Макс и Даша в подъезде отстали, топчутся на пару пролетов ниже, пыхтят. Обнимаются, я так думаю. И охота всё время друг друга тискать, толку-то немного, только пот в три ручья. Впрочем, не мне с моей пенсионной клюкой рассуждать о развлечениях молодёжи. Клюка, то есть трость, раньше была дедова, он мне её отдал, за что ему большое спасибо. Только теперь он её всё время назад требует. С этого дед и начал, когда открыл мне дверь в квартиру.

— Где моя палка? — строго крикнул дед, выглядывая у меня что-то за спиной. Как будто я прятала там трость, собираясь треснуть его по голове и отобрать пенсию.

— Палки нет. Дед, мы пиццу принесли, — сказала я, пытаясь его утешить.

— Какая пицца? Я не заказывал пиццу! — завопил дед. Случайно я сделала пиццу главной тревогой его дня. Дед высунулся ещё дальше в подъезд, выглядывая, что там внизу, за перилами.

— Гони их к чертовой матери, — потребовал он. — Поставщиков этих. Стучат, звонят, толку ноль.

— Эй, поставщики! — возвысила я голос. — Валите отсюда! Пиццу можете забрать.

Внизу неуверенно завозились. Макс и Даша решали, что лучше: согреться в квартире или съесть принесенную пиццу вдвоём. Тепло победило пищевой фактор. Макс и Даша стали подниматься. Дед втолкнул меня в квартиру и запер дверь.

— Не будем открывать, — пропыхтел он.

Я поглядела в глазок. Макс и Даша мялись на лестничной площадке и тоже пытались смотреть в глазок. Потом они стали звонить в дверь.

— Сейчас ружьё принесу, — негромко сказал дед, но Макс за дверью услышал и ответил:

— Дед, у тебя нет ружья.

— А плохо! — с вызовом и с намёком сказал дед, но Максу открыл. Макс шагнул в квартиру очень широко, чтобы не наступить в кошачий лоток. Потом снял ботинок и заругался. Даша маячила на площадке, не решаясь войти.

— Что, опять то же самое? — спросила Даша.

— Дед, ты назови кота Акела, он у тебя опять мимо лотка промахнулся, — сказал Макс. Это довольно добродушное замечание с его стороны. Даша втиснулась в прихожую, пряча за спиной злополучную пиццу.

— Я сделаю чай, — объявил дед. Я повесила на вешалку пуховик и показательно поправила на себе бабушкину жилетку.

— И спицы тебе найду, — понял моё движение дед. Он ушлепал на кухню, в кухне заклокотал электрический чайник. Даша сунула мне в руки пиццу, они с Максом стали красться по коридору в сторону зала. Удачки. Я взяла коробку с пиццей, повернув её вверх боком, и услышала, как внутри посыпались хорошо прорезанные куски и соус. Пряча за спиной коробку, я вошла на кухню. Дед смотрел в окно.

— Дай швабру, — сказала я.

— То швабру тебе, то спицы, совсем с ума сошла, женщиной становишься, что ли? — дед в отчаянии замахал руками.

— У тебя там кот наделал просто. И ещё мне нужен паяльник, если есть, — я подумала, что у деда будет легче выпросить паяльник, чем у отца.

— Паяльник? Это ты что с котом делать собралась такое?

Дед, ворча, пошёл искать швабру в кладовке. Я знала, что ему весело. А сейчас станет ещё веселее, потому что в кладовку можно пройти только через зал. Я услышала, как Даша немного взвизгнула.

— Я не смотрю, не смотрю, — донесся голос деда. Все-таки моя семья ужасна.

Дед вернулся, наградил меня шваброй.

— А спицы? — спросила я. — Уж заодно.

— Они в стенке в зале, я второй раз не пойду, — сказал дед. — Подтирай за котом, а то выглядит так, будто ты подстроила всё это.

— Что подстроила?

— Всё, — дед потряс руками.

— И масонский заговор? — на всякий случай уточнила я. Дед махнул на меня, отвяжись, типа. Я уже почти готова была приняться за дело, но вспомнила:

— А паяльник?

— Он здесь, в ящике.

Я взяла швабру, зелененькую, новую, жалко её. Включила свет в коридоре и вытираю кошачьи дела. С чувством, с толком, со стиральным порошком, со словами, которые нельзя произносить при родителях.

Макс и Даша за стенкой в зале что-то бормочут. Неразборчиво, но громко. Надеюсь, они там не раздеты? Нет, думаю, такой вольности бы дед не позволил.

Помыв швабру, я возвращаюсь на кухню. Коробка с пиццей открыта, дед жует кусок, брезгливо выбирая оливки и выкладывая их на крышку. Я сажусь и тоже беру кусок.

— Иди за спицами, уселась, — рекомендует дед.

— Я не могу туда пойти, — объясняю я. — Они там голые, наверное.

— Глупости, — говорит дед. — Совсем не голые. Вообще даже в шубах сидят.

— А если в шубах, чего ты оттуда выскочил, как ошпаренный?

— Я не выскакивал.

— Выскочил.

— Не выскакивал.

Чтобы прекратить бесполезный спор, я лезу под стол, достаю ящик с инструментами. Внезапно в ворохе барахла моток латунной проволоки.

— А это тебе нужно? — радуюсь я.

— Мне всё нужно, — говорит дед. — У меня нет ничего ненужного.

Если взять проволоку, то не надо будет спицы поганить. Ну и вообще, конечно, на этом видео проволока используется, откуда я взяла, что лучше спицы? Наверное, потому что они заострённые. Легче насаживать на них пластмассовые ручки солдатиков.

— И на припой что-нибудь, — говорю, копаясь в ящике, как в сорочьем гнезде: какой только металлической дряни тут нет. Мои пальцы мгновенно начинают пахнуть железом. — И ещё вот эти плоскогубцы, вот эти плоскогубцы тоже. А пинцет у тебя есть?

— Грабят, — начинает паниковать дед. Но отыскивает в куче железок моток тонкого провода на припой. Очень скоро я сгибаю заготовку для рамы и впервые в жизни провожу по проволоке разогретым паяльником. Припой ложится на проволоку, блестит, как слеза.

Одним глазом заглядывая в видео, то и дело переставляя ползунок на пару минут назад, я делаю раму и сворачиваю несколько шарниров, на которых будут крепиться ножки. Шарниры делаю уже из скрепок, которые пододвинул мне дед. Откуда мне вообще вскочили в голову вязальные спицы?

— Криво, — забраковал дед пару шарниров. Я терпеливо принялась за дело вновь, накручивая скрепку вокруг пинцета. Глазомер у меня, конечно, не очень. Я кладу рядом линейку и пытаюсь сверяться с ней. Хорошо, что скрепки все одной длины, заготовки для шарниров тоже не очень отличаются. Но дед всё равно бракует раз за разом.

— Я устала, дед, — говорю ему, желая, чтобы он не лез.

— Не своим делом потому что занимаешься, — с готовностью подбирает объяснение дед.

— Нам по трудам задали, — говорю я. — Наша трудовичка заболела, поэтому все у мужского трудовика занимаемся. А там вот такое. Хорошо хоть не табуретку заставили делать. Трудовик с физиком договорились, что будут это как контрольную проверять. Поэтому тут ещё нужно питание, мотор…

— Мужской трудовик! Хорошо врёшь, заслушаешься, — дед морщится от смеха. И вот тут меня всё это немножечко достаёт. Я выдергиваю паяльник из хлипкой кухонной розетки, чуть не вырвав её напрочь с мясом. Встаю, возвышаясь над дедом, который продолжает цедить чай, опираясь локтем на стол. Дед теребит клочковатую бровь, ему смотреть на меня снизу вверх смешно — и только.

— Чего ты? — спрашивает дед.

— Ничего я.

А что, бесполезно же объяснять. Я иду в зал к Максу и Даше, пусть у них тоже настроение испортится.

Макс и Даша играют в нарды, как старые алкоголики. Нашли чем заняться. Я присаживаюсь и с любопытством смотрю, как они передвигают кружочки.

— На раздевание играете? — начинаю я.

— Успокойся, не завидуй, будет и на твоей улице праздник, — отвечает Макс.

— Это тебя дед научил играть? Меня не учил. Везёт. Он, наверное, думает, что вы скоро к нему переедете. Как там, прибавления ещё не ожидается? — спрашиваю я Дашу.

Даша кривит рот и тянет кверху левое плечо.

— Просто Макс выглядит так, будто ждёт по меньшей мере двойню, — объясняю я.

— А ты выглядишь так, будто ждёшь пинка, — отрывается от нардов Макс. Я отскакиваю. Дед появляется с дымящимся паяльником, пресекая драку в самом начале.

— Дед, зачем тебе паяльник? — опасливо спрашивает Макс, следя за его руками.

— Надо всегда проверять на сжатие, — дед трясёт кулаком, в котором рама для таракашки. — Если после сжатия распадается — значит, плохо припаяно. Я поправил тебе…

— Не надо, — говорю я, хотя уже поняла, что он желает помириться. Дед у меня умнее всех прочих, это точно. Поэтому долго морозиться не буду.

Оказалось, что дед на кухне успел сам спаять ещё одного таракана почти целиком. К этой заготовке я уже дома приделываю мотор и батарейку. Мама, запущенная в комнату после моих трудов, говорит, что в комнате воняет, и подозрительно внюхивается. Я тихо хихикаю, как маньяк, и режу большим ножом пластмассовые ручки солдатиков.

— А это для чего ты делаешь? — не может не уточнить мама.

— Это для кукол, помнишь, я кукол делала? Вот, решила опять начать, — поясняю я. Мама ещё раз смотрит на остатки припоя, проволоку и скрепки, уходит и начинает громко и акцентированно-актерски разговаривать на кухне с папой. Я крадусь в ванную умываться, крадусь, чтобы они меня случайно не услышали и не вызвали на важный разговор, имеющий воспитательное значение.

— Не стоит серьёзно относиться, — басит папа. — Это у неё типа макраме. Главное, что отвлекается. Она же то и дело что-то затевает и бросает. То куклы, недавно морду мазала специально так, что каждый шарахался, а теперь перестала.

— Мне кажется, уже слишком странно, — не соглашается мама.

— Мне тоже так кажется, — встревает Макс. — Она вымещает злобу на моих старых солдатиках, а потом примется за меня!

— Кому-то спать пора, — будто впервые замечает присутствие Макса мама. Прекрасно, родители уже даже не скрывают от брата, что считают меня сумасшедшей! Ниже падать некуда.

— Я вам серьёзно говорю, ведите её к врачу, потом поздно будет, — советует Макс.

— Без твоих ценных указаний мы обойдемся, — замечает папа.

Я прячусь в туалет. Макс, громко и сердито стуча пятками, проходит мимо по коридору. В ванной начинает шуметь вода. Я скриплю зубами, слушаю шум. Ещё слушаю родителей, что они скажут теперь, но они молчат, полностью согласные друг с другом, уверенные в моём безумии.

Я быстрым и бодрым шагом возвращаюсь в свою комнату и начинаю лупить что есть силы кулаком по столу. Сжимаю в руке готового таракана, проверяю пайку на прочность. Хорошая пайка. Дедушка делал, это вам не баран чихнул. Я бросаю на пол таракана, давлю его ножкой стула. Жалко хрустит моторчик. Распинываю детали по всей комнате. Так. Вот так. И вот так.

Глава 7. День заманчивых предложений

Я выключаю свет и ложусь спать. А утром не хочу вставать. Я бы с удовольствием навсегда осталась под одеялом. И залезла бы под него с головой, если бы не мысль, что пододеяльник уже не очень чистый. Поэтому я лежу на спине, аккуратно придерживая одеяло возле лица. Мама загружает машинку по понедельникам. Сегодня суббота.

Макс входит в мою комнату, чего ему вообще-то нельзя делать утром, и начинает рыться в ящике с игрушками. Он откладывает в сторону покалеченных солдатиков и цокает языком. Постепенно ему становится ясно, что я не обращаю внимания на его наглое поведение. Он подходит к кровати, поправляет одеяло, как нянюшка какая-нибудь.

— Плохо? — спрашивает Макс.

Я кривлю губы.

Макс, подбоченившись, отходит назад, чтобы взглянуть на меня издали и сказать что-то колкое, и вдруг орёт как бешеный, произносит слова, которые нельзя говорить при родителях, и прыгает на одной ноге, держась за пятку другой.

— Плохо? — спрашиваю я.

— Зачем ты пораскидала тут свои дела? — вопит Макс.

— Это больше не мои дела.

Тут я совсем заползаю под не очень чистое одеяло, и Макс, зная о моей брезгливости, начинает понимать — ситуация критическая. Он бродит по комнате, что-то шурудит, я не вижу, что он там делает, немножко выглядываю, а Макс вдумчиво подбирает ошметки таракана, и бормочет себе под нос нечто успокаивающее. Что у меня всё будет хорошо. С головой. Надо только подождать.

Заходит мама и тоже пытается меня поднять с кровати. У неё другие методы. Более жёсткие. Она приносит из кухни кувшин и грозится меня полить, раз уж я изображаю из себя нежный цветочек, не готовый к встрече с реальным миром.

Я представляю, что будет, если она польет меня, и все это будет стекать, и стекать и стекать по кровати. Я буду лежать будто в луже наплаканных слёз.

Интересное ощущение, кстати, когда плачешь в кровати. У тебя намокают уши. Иногда этого даже не замечаешь. А слёзы просто в уши натекают, когда лежишь на спине. И ты лежишь и думаешь: а почему уши мерзнут?

Вот так, я скучаю по тебе до мокрых ушей. Слышишь, Приходька? Не слышишь, ты же не телепат.

— Хотя бы на второй урок иди, там физика, — умоляет мама.

Я лежу. Физика… Катод и анод. Паяльник и припой.

Я поворачиваю голову влево, там стоит письменный стол, на столешницу Макс бережно высыпал детальки, шарниры. Дедушка, твоя пайка всё-таки не совершенство. Против ножек стула, а особенно пяток толстого Макса никакая пайка не устоит.

Мама радостно смотрит на то, как я убираю одеяло с лица, потом приподнимаюсь, свешиваю ноги с кровати, нащупываю тапки.

— Макс, уйди, — говорю я. Потому что я сплю без штанов, привычка такая, а сейчас мне надо встать. Макс должен уйти. Он знает, что должен уйти. Он уходит. Он беспокоится, это видно даже по его спине. Обеспокоенные лопатки. Такие бывают? Они, наверное, должны хлопать, как крылья цыплёнка. Бройлера. Ко-ко-ко, Макс.

Я ищу под подушкой телефон. Что-то там у меня ещё под подушкой есть, колючее и родное.

— Зачем тебе это в ванной, объясни мне? Опять будешь сидеть целый час, — мама на взводе, протягивает руку, чтобы отобрать телефон.

Я покорно протягиваю ей смартик. А за спиной прячу сжатую в кулаке колючую штуковину. Иду в ванную. Смотрю под ноги, как колышется подол моей длинной спальной футболки, как тапочки высовываются, голубые носки в опушке, левая, правая тапочка, левая, правая. На левой коленке синяк из категории вечных, я в автобусе засыпаю и бьюсь коленками об сиденье впереди, когда трясёт на колдобинах.

— Быстрее! — не выдерживает мама, она слышит, как я медленно шаркаю до ванны.

Если она думает, что без телефона я почищу зубы супербыстро, она ошибается. Я сажусь на крышку унитаза и сижу, сижу, сижу и глажу чёрные ручки таракана. Единственного моего целого таракана. Таракана, которого специально для меня Карин выпустил гулять по мегамоллу. То есть Карин, конечно, не знал, что это для меня. Но, думаю, ему хотелось приманить на таракана кого-то вроде меня.

Почему я так решила? Не знаю, но я ему докажу. Мне кажется, он хочет, чтобы я что-то ему доказала. Может, мой шанс — сделать так, чтобы он не был разочарован в человечестве, лучшая часть которого проводит дни кверху пятками в мегамолле на кожаных диванах.

Если я продам этого единственного таракана, у меня будет стимул сделать ещё. Просто мосты будут сожжены. Некуда отступать. Или я научусь это делать, или у меня не останется ни одного воспоминания. Ничего, что можно сжать в руке. Только шестеренки. Гигантские шестеренки, которые вращаются, разрывая мне мозги.

Мама барабанит в дверь. Походит, походит по коридору и опять барабанит. Я стоически не обращаю внимания. Умываюсь, пытаюсь накраситься. Брови не получаются одинаковыми. В попытке достичь совершенства я выдираю волоски, пока брови не становятся в два раза короче. Придётся дорисовывать.

— Давай ешь и на выход! — кричит мама.

Наверное, сегодня она меня сама в школу поведёт. Отгул в ателье взяла, что ли. Чувствую, мне придётся несладко.

 Мы выходим из подъезда. Сегодня, слава котикам, без трости. Я довольна. А мама недовольна, ей так и не удалось запихнуть в меня еду. Но меня правда что-то тошнит. Боюсь, сегодня я не продержусь на физике. Особенно если будет опять так вонять паленой шерстью. Когда показывали опыты с электричеством, были такие метёлки мохнатые, они вставали дыбом. И вот от них воняло паленым, я не вру, я сижу на первой парте и слышу. Все сказали, что мне показалось. Но Приходька слышал тоже этот запах. Не мог же Приходька придумать, он вообще не придумывает так, чтобы обмануть кого-то. Он придумывает только тогда, когда мы вместе что-то придумываем. А так ему нет смысла, если некого рассмешить, удивить. Так он человек прозаический.

Про полюс, например, он придумал. Что если идти по льду реки, можно играть в покорение полюса. И ещё он придумал про край карты. Когда мы лазали в заброшенные здания на краю города, он говорил, что мы как будто находимся в большой игре с хорошей графикой. И наша задача открыть как можно больше карты. Нужно всё время стремиться на края, в тёмные области нашей жизни. Чем больше мы узнаем о жизни, тем больше выиграем. По этой логике выходит, что чем больше опасных вещей творишь, тем больше выигрываешь. Плохая логика, неудачная. Он и сам потом понял. Хорошо, что он оставил эти идеи. Больше не пытается открыть край карты, стоит себе спокойненько…

Стоит себе спокойненько, ногами в сугробе, у тропинки, как будто уступал кому-то дорогу и не вернулся на натоптанное место. Завязки шапки болтаются по куртке. Шапка у Приходьки смешная, финская, вязаная, похожа на девчачью. И на голове пумпон. Говорят, если заблудиться где-нибудь, дорогу лучше всего спрашивать у человека в шапке с пумпоном, такой человек не способен ни на какие злодейские вещи и ни за что тебя не обманет.

Мама, увидев Приходьку, ускоряет шаг и сжимает мою руку, как в раннем детстве, когда мы перебегали дорогу перед машинами, мама так же вцеплялась в меня, чтобы я случайно не отбежала. Потом мы сами купили машину, и мама перестала считать автомобили такими пугающими.

Я достаю таракана, держу его перед собой обеими руками, прощаюсь с ним, с каждым шарнирчиком. Я продам таракана младшеклассникам, потом сделаю ещё несколько тараканов и тоже продам, потом позову на чай с тортиком Рой и назанимаю у них денег.

И когда у меня будет двенадцать тысяч в кармане, я куплю себе озобота. Маленькую цветную мигалку, которая ползает по расчерченным листам бумаги. Покупка, в которой, например, Даша не увидит никакого смысла — это же не кеды, нельзя надеть, это не чесночный хлеб, нельзя съесть и потом всем дышать в лицо, это не картина на стену, не билет в кино и никакое не произведение искусства. Это сложная и непонятная игрушка для тех, кто заигрался и не вышел из детства.

Я застелю у себя в комнате весь пол листами ватмана, разрисую ватман красно-зелеными деревьями. Буду приходить домой из школы, ложиться в комнате с выключенным светом на пол и запускать озобота. Он будет ползать вокруг меня и мигать своими лампочками. Мне будет пусто и хорошо, как будто я обмоталась новогодней гирляндой, но даже ещё лучше. Вечный Новый год, иллюминация, разноцветные добрые огни, вечная надежда на то, что изменишься, на то, что станешь лучше.

На физике я неправильно решаю задачу с электрометрами. Картинки в задачнике такие, что ничего не поймёшь. Как определить количество заряда, если неясно, последовательно или параллельно соединены приборы? А там так нарисовано, что как хочешь, так и понимай. Всё-таки, когда руками мастеришь, гораздо понятнее. Нужно больше лабораторных работ.

А всё Приходька виноват, ну, а кто же ещё. У него чутьё, как правильно понимать дурацкие рисунки в задачниках, это талант технаря, наверное. Если бы мы сидели вместе, он бы сразу поймал меня за руку и показал, как правильно двигаться. Но он не может сейчас мне помочь, потому что сидит с Владой.

На перемене я иду на этаж ниже, к младшеклассникам, и прохаживаюсь, высматривая жертву. Очень скоро я замечаю подходящих ребят. Это маленькая банда из трёх человек в дорогих костюмчиках. Они не бегают, как нормальные дети, а развалились на скамейке в коридоре, вытянули ноги и пытаются ставить подножки всем, кто идёт мимо. Порочная элита общества, в общем.

Я иду к ним, скромно, но с достоинством, присаживаюсь на краешек скамейки, достаю телефон, как будто я вообще не при делах. Мы сидим напротив женского туалета, так что маленькие барыги понимают моё появление по-своему.

— У вас что, своего туалета нет на этаже? Хватит ходить к нам, гадьте в свой, — лениво замечает один из малявок. Двое других старательно подхихикивают.

— А то что? — вежливо уточняю я.

— А то поймаем и заставим… — малявка осекается и краснеет. Они начинают толкать друг друга локтями в бок и хохотать. Фу, какой у нас испорченный младший этаж, я уже давно заметила, сложно пройти мимо классов без того, чтобы тебя по заднице не хлопнули.

— И что же вы заставите меня делать? — продолжаю спрашивать я так же вежливо.

— Туалет отмывать! — выходит из положения малявка. Они прямо-таки сгибаются от хохота. Ну, ясно, в этом возрасте анекдоты про туалет самые смешные. Разговор со мной они ещё долго будут пересказывать, приукрашивая всякими подробностями.

— Вообще я к вам с деловым предложением.

Малявки оживляются.

— Вам нужно кого-нибудь запугать? — предлагаю я. — Ведь наверняка же нужно, я знаю. Алексашу, например, она у вас английский ведёт, и у нас тоже вела, злая тётка.

— Алексаша тебя испугается? — недоверчиво тянет младшеклассник. Тот, что сидит ближе ко мне, с белой бабочкой под подбородком. Он, похоже, главный в компании, самый активный фантазер.

— Нет, Алексаша испугается тебя, — поправляю я. — Причём она даже не будет знать, что это ты сделал. Ты просто сведешь её с ума, и она будет готова выполнить любые требования, поставить любые оценки, если ты её избавишь от проблемы.

— Так, давай, что ты предлагаешь? — сдвигает бровки «белая бабочка». Я вытаскиваю таракана, кладу его к себе на ладонь и начинаю вдохновенную пиар-компанию:

— В общем, студенты Гарварда придумали, как делать такого робота из коктейльных соломинок, а это наш, отечественный вариант на скрепках. Более упрощённый, зато надёжный, его можно под танк пускать…

Скоро звонок, время поджимает, нужно поторопиться и в то же время сработать эффективно. Краем глаза я замечаю, что рядом топчется ещё один младшеклассник, внимательно смотрит на металлического таракана. Пускай, мне нужны новые покупатели.

Хотя у этого четвёртого, который рядом топчется, вид не очень платежеспособный. У него и одежда победнее, и какие-то позорные очки, одно стекло закрыто марлей.

Очкарик смотрит на таракана на моей ладони и хриплым голосом говорит:

— Я таких пятьсот штук могу сделать. За три часа.

— Вперёд, чё, — подбадриваю его я. Попутно размышляю, как бы его отвадить. Он явно собирается мешать продажам.

Младшеклассник засовывает руки в карманы старых джинсов и покачивается с пяток на носки. В нём какое-то взрослое достоинство, несмотря на один заклеенный глаз. Он мне не отвечает, никак не реагирует. Зато оживляется «белая бабочка»:

— О, Киря, правда же, ты умеешь! Ну не пятьсот, но много точно.

— Двести легко, мы столько и делали для того эксперимента, — кивает Киря.

— Реально напугать Алексашу таким, как ты думаешь? — «белая бабочка» хватает моего таракана и машет перед незаклеенным глазом Кири, чтобы он разглядел получше.

— Реально, чё нет-то, — пожимает плечами Киря. — Только коленвал надо иначе закрепить, чтобы таракан вихлялся, когда ползет, посильнее. Я тебе покажу.

— Вот она хочет за него пятьсот, — говорит «белая бабочка», потрясая тараканом. Киря притягивает его руку поближе к лицу, ковыряется под батарейкой.

— Тут наше клеймо, — буднично сообщает Киря. — Из нашей партии. Неплохая бизнес-идея — продать чужую вещь. Я один раз тоже так пытался, во втором классе ещё, украл платок у Ленки из рукава и попытался продать бабкам на остановке, мне Стасик за это таких отвесил…

— Это моя вещь, — тихо зеленея от злости, говорю я. — Мне её подарили. И я имею право делать с ней всё, что угодно.

— Никто тебе её не дарил, ты её спёрла, — Киря поднимает ко мне своё слишком умное лицо. Циклопчик, дебил одноглазый. Я выхватываю у него таракана, которого он уже успел взять от «белой бабочки», а ещё нечаянно смахиваю с него очки. Нечаянно? Да точно, точно нечаянно, я не специально. Но очки улетают в дальний конец коридора. Киря бежит за ними, но видит он плохо, поэтому наступает на них. Хрустит стекло.

Киря наконец выходит из себя и тоже произносит слова, которые нельзя произносить при родителях.

— Ты ещё маленький — такими словами бросаться, — насмехаюсь я над его лексиконом, руки в боки, и тут кто-то осторожно трогает меня за плечо. Я оборачиваюсь и упираюсь взглядом в шестеренки. Гавайская рубашка видна из-под синего нарядного пиджака. Я смотрю чуть выше, вижу густую чёрную бороду.

Киря ревмя ревет, бежит к нам и кричит на бегу, что разбил вторые очки. Что виновата в этом я, он почему-то не говорит. Только добегает до Карина и с размаху влепляется лицом ему в живот, и стоит, спрятавшись у Карина в распахнутом пиджаке.

— Стасик, извини, я не специально, Стасик, — бормочет Киря. «Белая бабочка» и два его подпевалы бормочут «здрасте» и бесшумно линяют. Они не хотят, чтобы ответственность за порчу очков возложили на них. Остаюсь я, кругом виноватая, жестокая и продажная тварь, которая продолжает стоять, подбоченившись и глядя на человека, с которым так хотела увидеться ещё сегодня утром, а теперь уже не хочется совсем.

Глава 8. Вечер в стиле модильяни

— Я тебя где-то видел, — говорит Карин мне. Киря оборачивается на меня и наконец ябедничает:

— Она дерётся. И у неё твой таракан. Совершенно точно украла.

— Вот оно как, — мягко отвечает Карин.

— Привет, — глупо говорю я и тоже начинаю покачиваться с носков на пятки, как Киря до этого, как неваляшка какая-то дурацкая.

— Привет? А когда мы перешли на «ты»? — Карин поднимает брови.

— Привет — это просто привет. Это как здравствуйте, только привет. Мы не переходили, — бормочу я, Карин не слушает меня, конечно, он наклонился и собирает осколки в платок, не отпускает Кирю при этом, держит его за руку. Киря подобрал разбитые очки и говорит:

— Стасик, ты порежешься.

Ласковый, как девчонка, аж тошнит. Мне давно пора уносить ноги, но я почему-то всё ещё стою рядом, жду продолжения позора. Звенит звонок, длинный, кажется, звенит несколько минут, или лет, и всё это время, все эти миллионы лет Карин собирает осколки. Я смотрю на это, и под дикий звон мне кажется, что продолжает что-то разбиваться. Звенит и разбивается, едва появившись, едва заблестев для меня счастьем и надеждой.

Карин выбрасывает осколки в мусорное ведро и поворачивается ко мне.

— Ты исследовала схему, которую я тебе отдал? Дерево нарисованное?

Он помнит! Я снова начинаю надеяться, что не до конца всё испортила, но вместо ответа почему-то продолжаю:

— А вот ты же ко мне на ты обращаешься, почему я не могу, ты же мне не преподаватель, и вообще не старый ещё.

Неужели я это сказала?

— Ничего себе, — Карин чешет бороду и повторяет. — Ничего себе. Так, значит. Вы разобрали схему, которую я передал вам? Вы поняли её предназначение?

У меня по спине бегают ледяные мурашки от его ужасного тона. Киря стоит рядом и посматривает на меня даже с сочувствием. Или просто щурится подслеповато.

— Я не успела разобрать схему, можно в следующий раз? — бормочу я, краснею сильно, я прямо чувствую, какие щёки стали горячие. Щеки горячие, мурашки ледяные. Я человек-контраст.

— Стас, возьми с неё деньги за очки, — предлагает Киря. — Она же наживается на наших тараканах, пусть отдаст.

Киря — маленькая гениальная сволочь. Достойный сын своего отца. Киря ведь сыночек Карина, да? Точно, точно. Все эти нежности, «Стасик». Ну и пусть целуются со своими тараканами.

— Как тебя зовут? — холодно спрашивает меня Карин. Бежать, бежать, мне бежать отсюда надо. Если быстро спуститься по лестнице, можно выскочить на задний двор, где я Дашу ждала в прошлый раз. Там спрятаться за трубой, пока он меня ищет. А после не ходить в школу неделю, он тогда задолбается меня по классам искать. Я не хочу отдавать деньги за очки! Да, я сволочь!

— Меня зовут Женя Волкова, — хрипло произносит мой рот. — Сколько я должна и когда принести деньги?

— Три тысячи. В воскресенье в полдвенадцатого, в мой магазин. Место знаешь, — отвечает Карин. Он мне подмигнул или у него нервный тик от злости?

— Собрание уже началось, наверное, — замечает Киря.

— Идём, бедолага, — берёт его за руку Карин.

Они исчезают за дверями кабинета, в который до сих пор после звонка вяло стекаются родители. Я стою и наблюдаю за дверями кабинета. Хотя вот теперь мне точно нужно быстро валить. Зачем вести сына с собой на собрание? Он должен сидеть дома и умирать от страха, что там папе на собрании про него скажут.

Может, Кирю не с кем оставить? Может, Карин — отец-одиночка? Давай, Женя, фантазируй, придумывай героическую судьбу своему случайному знакомому. Это, конечно же, сделает тебя счастливой и придаст жизни смысл.

Таракан у меня остался, хоть что-то.

Я долго стою и тру глаза руками, а потом иду в туалет для младших классов, то есть делаю то, чего они как раз не хотели. Но я не гадить, правда, я поправить лицо хочу. После того, как терла глаза, похожа на панду. Вообще-то это модно — размазывать макияж. Размазанные губы — как будто зацелованные, размазанные глаза — как будто, допустим, тоже зацелованные, не зареванные же.

Стоя у раковины и глядя в зеркало на своё отмытое лицо, я отыскиваю в телефоне старый-престарый чатик. Чатик этот не оживал с самого лета, с того момента, как Приходька начал со мной ходить. Рой на это обижался, и сейчас обижается. Время загладить вину. Я думаю, что же написать им, что же написать Рою.

Рой — это вся моя команда. Все мои подруги, близкие и неблизкие. Когда-то я их всех собрала в отдельный чат. Так было удобнее приглашать их к себе домой. В хорошие времена нас собиралось и по пятнадцать в комнате. Потому и Рой, что вместе нас было так много, что звук голосов сливался в гудение. Я любила уйти на кухню за чаем и, прижавшись к стенке, слушать этот неразборчивый гул.

Я на самом деле быстро устаю от человеческого общества, поэтому прерываться и хотя бы уходить на кухню было необходимо. Потом, невозможно дружить близко с пятнадцатью человеками сразу. Обычно была пара близких — Маня и Лена, но потом самым близким мне стал Приходька.

Из-за Приходьки прошлым летом все встречи с Роем были задвинуты в дальний угол. Они пытались встречаться без меня, но настолько привыкли к моей квартире, которая в отсутствие родителей превращалась моими силами в симпатичное богемное гнездышко, что встречи на стороне не принесли им удовольствия. Потом, в других местах родители оказались не такие терпимые к девчачьим сборищам, гоняли почем зря, высматривали бутылки в мусорном ведре, никакой интимности. Поэтому компания стала распадаться.

Они, конечно, пытались справиться с этой проблемой, отвлечь меня от Приходьки. Но ничего не помогало. Кое-кто даже объявил мне бойкот.

Ну, ладно, пора собраться с силами и написать им, перед смертью не надышишься. И я пишу в чатик:

— Чатик, не тони! Рой, привет. Знаю, что виновата, принимаю целебные пендели. Давайте соберемся вечером в обычном месте, родители у меня как раз идут в кино.

Три страшных секунды молчания в чате.

Восемь страшных секунд молчания в чате.

Полминуты страшного молчания в чате.

Я иду по школьному коридору муравьиными шажками, держа телефон внизу, возле бедра, экраном к себе. Время от времени смотрю на экран.

Сейчас я просочусь в кабинет, пряча телефон за самой широкой частью моего тела. А потом начнут приходить уведомления. Они будут сыпаться и сыпаться как раз в тот момент, когда мне надо будет сосредоточиться на контурных картах. Телефон у меня заберет училка и положит себе на стол до конца урока. Так что всё веселье в чате я прочту уже дома. Если, конечно, мне кто-нибудь отзовется вообще.

Первое сообщение приходит, когда я тянусь к дверной ручке кабинета географии.

— Опа, ты вышла на связь? Что-то большое в лесу сдохло, наверное? — комментирует Лена.

Лена учится в параллельном классе, в «В». Когда я сидела в туалете полчаса, отказываясь идти на контрольную по английскому, она должна была быть на физике, а вместо этого успокаивала меня. Катод и анод, паяльник и припой. По физике у Лены и так было не очень, а теперь точно выходит годовая тройка. Прости меня, Лена. Прости и просто скажи, что мы опять соберемся вечером, а утром возле мусорного ведра будут стоять две-три пустых коробки из-под пиццы, и никаких бутылок. И всё снова окажется на своих местах, всё будет хорошо.

— У меня тренька вечером, — возникает в чате Маня. — И папа обещал поучить водить.

То, что Маня оправдывается — это хорошо. Если бы ей не хотелось меня видеть, она бы вообще игнорила. И имела бы на это полное право: школа, все на уроках сидят.

Я перевожу уведомления в беззвучный режим и вхожу в кабинет географии. Географиня саркастично смотрит на меня.

— Где ты была так долго? — спрашивает. Я смотрю на глобус, тыкаю пальцем:

— В Мексике. Туда целых пятнадцать часов лететь, так что извините, как смогла, так вернулась.

Географиня уцепилась за Мексику и просит рассказать про экономическое положение и способы выправления текущей ситуации в латиноамериканских странах. Я знала, что она прицепится, хотя у нас тема не про Мексику совсем. Но я про Мексику знаю много, потому что мама в студенчестве туда летала по обмену.

— Ещё в Мексике часто похищают русских студентов, это тоже немного улучшает экономическое положение, больше рабочих рук, — добавляю я к своему рассказу. — И генофонд улучшает. Если это студентки.

— За улучшение генофонда я тебе два поставлю, — говорит географиня, всем своим видом показывая, что она меня уважает, но терпение у неё кончилось.

— Разнообразит генофонд, я хотела сказать. Что вы, что вы, нет расизму. Я не зигую, мама…

— Два, — устало говорит географиня. Я тащусь к своей парте, где сидит Страшный и сдерживает смех, гаденыш.

— Шоколадка есть? — мрачно спрашиваю я у Страшного.

— Потом, — давясь смехом, шепчет Страшный.

— Будешь смеяться, я к тебе не приду, — пригрозила я.

— Куда не придёшь?

— Никуда не приду. Ты меня позовешь, а я не приду.

Страшный испугался и замолчал. Я тоже испугалась, что он меня куда-нибудь позовёт. Так и сидели, боялись, душераздирающее зрелище.

Внимание географини ко мне сейчас повышенное. Поэтому я прячу телефон под парту и осторожно, одним глазком заглядываю туда раз в несколько минут. Ничего не отвечаю в чате, чтобы не вызывать подозрения у географини. В самом деле, зачем человеку шевелить руками под партой? Если это происходит долго, значит, человек точно прячет под партой телефон, а не просто почесался.

А в чате буря, чума и голодомор. Народ решает, идти ли вообще, сколько их будет, надо ли скидываться на пиццу или у всех кризис и отсутствие баблища как факт. Маня подумывает пропустить тренировку.

— Какая тема встречи хотя бы? Опять макияж? — уныло спрашивает Лена. Она полная, даже очень полная, поэтому ей почти любой макияж как мертвому припарки. Я знаю, что она мечтает стать главой мафии и для этого учится играть в покер. Если позволить ей превратить вечеринку в покерную встречу, она всех обчистит.

Лена почти такая же полная, как моя бабушка, и такая же волевая. Бабушка, когда ей было пятьдесят, навсегда уехала от дедушки в другой город. Дедушка настолько не мог с этим смириться, что немного свихнулся. Самую малость, но теперь он ку-ку, вот так.

— Тема — бизнес. Обмениваемся бизнес-идеями. Девчонки, надо думать о будущем. Мы так хорошо знаем друг друга, с кем же ещё мутить бизнес? Всегда этим занимаются с друзьями детства, с одноклассниками, — увещеваю я из-под парты. Сообщение, которое я написала, слишком длинное, у географини может истощиться терпение. Я с опаской оглядываюсь.

— Нет, я хочу глупую вечеринку для девочек. На бизнес мальчиков приглашай, — упрямится Лена.

Насилу мы как-то договариваемся, скомканно, быстро, до звонка. До звонка, потому что Маня хочет все-таки попасть на тренировку. Сразу после звонка она уходит в оффлайн, чтобы быстро, не отвлекаясь на чат, собраться и выбежать из школы. Так она раньше успеет на треню и потом доберётся до нас.

Страшный берёт меня за руку. Я так сильно задумалась, вперившись в телефон, что не заметила, как он встал слева и взял меня за руку. Однажды был случай, когда я ждала на остановке поздно ночью, а там была какая-то подвыпившая компания, и один дядька просто встал рядом и подхватил меня под ручку. Я так испугалась, что закричала: «Э!», выскочила в первую попавшуюся маршрутку и уехала на две остановки не туда, за поворот, а потом добиралась домой пешком по темноте.

Тут я не стала орать » э», просто сказала, по возможности мягко:

— Витас, ты чё?

— А чё? — нервно откликнулся Страшный.

— Ты дай мне рукав второй надеть, — указала я. Дело было уже в раздевалке. Я справлялась с курткой и шарфом, не отрываясь от телефона. Шарф уже был намотан кое-как и надет один рукав розового пуховика.

Страшный отпустил мою руку и стал помогать надевать пуховик, того не легче. Я держала смартик в руке так, что он не пролезал в рукав. Смартик у меня большой и плоский, спасибо папе за это.

— Витас, давай прекращай быть джентльменом, смартфон погнешь мне.

— Пошли сегодня со мной на горку, — выдаёт Страшный, покраснев.

— Ты когда в последний раз на свидания ходил? В третьем классе? — заботливо уточняю я. — Ты знаешь, что девушек, кроме горок, можно и в другие места приглашать? На дискотеку там, в бар и в кальянную?

— Так и пустят тебя в кальянную! — фыркает Страшный.

— А вот пустят! Вот пустят! Я выгляжу старше своего возраста, между прочим! Особенно в платье, — начинаю злиться я. Время поджимает, тренировка у Мани не резиновая, а остальные придут ещё раньше. Надо собрать с них деньги, купить пиццы, все подготовить. Если придёт хотя бы человек пять, хватит на маленькую карбонару и маленькую «четыре сыра», а если придёт меньше… Хотя с чего бы пришло меньше? Пять — это абсолютный минимум для таких посиделок. Не все любят макияж, но все любят пиццу, даже если худеют.

Страшный что-то понял, наверное. Он меня отпускает. Он даже отодвигается подальше, и глаза у него совсем ледяные, как у Приходьки. И я жалко говорю, чтобы как-то переделать Страшному его страшное лицо:

— Ну давай, увидимся завтра!

— На горке? — глупо спрашивает Страшный.

— Нет, балда, в школе.

— Не увидимся, — мрачно заявляет Страшный. И руки скрестил на груди, независимый и брутальный. Самому ему не смешно, интересно бы знать?

Я уже не пытаюсь разобраться, смешно Страшному или нет, просто выхожу из школы на улицу, в тёмный снегопад. Такой бывает, да, когда солнце зашло, а облака розовые еще, светятся, и хлопья летят. Бестолково мажут по щекам, с размаху залепляют ноздри, садятся мохнатыми бабочками на плечи и мех капюшона. Тёмные хлопья, чёрный снег, который превращается в белый только под ногами. А потом в цветной. Я иду мимо дома творчества, на первом этаже три ярко освещенных цветных окна раскрашивают дорогу. Так что сначала я вступаю в полосу зелёного снега, потом в полосу синего снега, потом в полосу красного снега.

Эти цвета похожи на свет огней озобота. Я теперь не смогу купить озобота. Потому что три тысячи, которые у меня есть, я отдам Карину за Кирюхины очки, а все двенадцать и подавно не соберу. На Рой надеяться нечего, не смогу у них занять, на сбор придут три калеки, соберем по сто рублей, хватит на пиццу маргариту. Больше нет у меня друзей, способных на самопожертвование. И любви нет. И нового дивного мира в виде роботов тоже больше не видать. Надо было с алкоголем вечеринку устраивать, наверное. Но родители не поймут.

Дома меня ждёт интересное обстоятельство. Хорошо, что я не успела свет на кухне включить. Макс и Даша лежат на кухонном диване в обнимку, укрывшись пледом, и спят.

Я долго стою и смотрю на них, сжимая кулаки. Во-первых, глядя на них, я не могу не вспомнить заброшенный санаторий и то, что там было. А эти вещи надо гнать от себя. Если смысл потерялся, то не стоит хранить ни вещи, ни фото, ни воспоминания, тем более.

Во-вторых, будить Макса нельзя. Он точно помешает мне провести вечеринку. Я как-то забыла, что он тоже в курсе про родителей и кино. Я думала, они с Дашей в этот раз к дедушке пойдут. А они вон до чего всё довели. Не знаю, что с этим делать, честно.

Придётся заставить всех говорить шепотом. Шепот про бизнес. Похоже на название тупого паблика. Я выхожу в тапках на лестничную клетку, чтобы встретить гостей и предупредить их, чтоб не звонили в звонок. Подъезд стылый, стены исписаны и изрисованы оскорблениями и комплиментами, поминают какую-то Ирочку. Ирочку я не знаю и никогда её не видела, хотя всю жизнь тут живу. Интересная, наверное, у Ирочки жизнь. Неудивительно, что мы не пересекаемся. Нечего делать в моей орбите настолько интересным людям.

Кто-то внизу вошёл в подъезд и долго поднимается наверх, шаркая, как девяностолетняя бабка. Свет зажигается, отмечая, на каком этаже гость. Думаю, это не ко мне: у меня нет подруг старше восьмидесяти лет. И я в шоке, потому что на площадку поднимается Лена, выгружает передо мной пакеты, которые оттягивали ей руки и заставляли шаркать.

— Дядя приехал с Севера, привёз оленину, — объясняет Лена. — А её куда девать, у нас не ест никто, жалостливая семейка, Гринпис по ним плачет. Вот, я принесла на обмен. Не обменяю, так просто сожрем.

— А давай пиццу с олениной сделаем, — задумчиво предлагаю я. — Все равно скидываемся, купим коржи и грибы эти дурацкие… Как их… Ши…

— Шайтан-грибы, — приходит на помощь Лена.

— Шиитаке. Купим коржи, шиитаке, испечем две больших пиццы с олениной.

— Или это лосятина, я не помню, — Лена поднимает пакеты и нетерпеливо протискивается мимо меня в квартиру.

— Ты не ори только сильно, а то у меня тут это, — я не знаю, как объяснить, поэтому решаю просто показать. Забираю у Лены пакеты, вешаю на дверную ручку. Маню Лену в сторону кухни, прокладывая палец к губам. Лена тяжеловес, поэтому двигается, производя много шума, чуть велосипед не уронила.

— У меня тут брат устраивает личную жизнь, если ему помешать, нам всем будет плохо, — тихо комментирую я. Лена всматривается в лицо Даши, сопящей на плече у Макса, и делает злые глаза.

— Такой слон, а туда же, худенькую выбрал, — говорит она, почти не понижая голоса. Я зажимаю ей рот рукой. Потом хватаюсь за кухонное полотенце, вытираю с пальцев блеск для губ, которым Лена пользуется неумеренно.

Макс не услышал, поворочался во сне и только. Повезло.

— Моя бабушка тоже выбрала себе худого дедушку, — шёпотом возражаю Лене.

— И где она теперь?

— В Минусинске.

— Вот именно. С худыми поведешься — так тебе и надо. Лучше Минусинска ничего не светит. А я мыслю масштабно. Московская мафия будет плясать перед своей королевой, и ты, чувак, пожалеешь, что не выбрал меня, — Лена угрожающе наклоняется над Максом. Она давно имеет на Макса виды, но до сих пор ничего из этого не вышло и, думаю, не выйдет. Макс опять начинает ворочаться, так что я быстро уталкиваю королеву мафии в свою комнату.

— Оленина. И кроме того, всякие лаки, — разгружает пакет Лена. Она знает, что одежду на обмен нести не стоит — всё равно ей не подойдут наши размеры, так что мы обычно на вечеринках меняемся косметикой. Я выбираю зелёный лак.

— Намажь мне правую руку, — прошу. Лена щурится:

— Пятьсот рублей.

— Чего?

— Ты же сама хотела бизнес-вечеринку!  Так что пятьсот рублей, ясно?

— Если будешь так бычить, то никогда в жизни никому ничего не продашь, — наставляю я.

Открытый лак начинает сильно раздражать мне ноздри своим резким запахом. Надо или начать мазать, или закрыть, чтобы кисточка не высохла. Я перекладываю кисточку в левую руку и только начинаю красить, как в прихожей раздается звонок. Долгая трель, кто-то стоит и давит на кнопку, сейчас Макс проснется и пойдёт вразнос.

Я пробираюсь в прихожую, но так неуклюже, что заляпываю зелёным лаком куртку на вешалке. Сегодня я просто бью все рекорды по тупости. На площадке стоит Маня. Несмотря на снег на улице и на то, что с тренировки она всегда возвращается потная как лошадь, Маня без шапки. Золотые волосы блестят под лампой. Золотистые очки нетерпеливо сверкают.

— Жесть, открывай давай, — доносится голос Мани. Я ненавижу, когда меня называют Жестью, но от Мани терплю, потому что мы братюни. И потому что я ей могу отомстить, я-то ее в ответ называю Маньяком. Это давно повелось, я даже не помню, с чего. Маня — Маньяк, звучит похоже, наверное, поэтому. А Лену мы зовём Мафией за пристрастия. Но она не откликается.

Замок щелкает, впуская Маню внутрь. Она быстро скидывает распахнутую дубленку прямо на пол, практически ставит её, прислонив спиной к двери. И повисает на мне, потому что соскучилась. Маня неумеренно любит обниматься (ещё и поэтому она Маньяк). Поцарапала мне очками щеку.

— Жесть! — радуется Маня. — Куда ж ты пропала? Почему так долго не виделись?

Точно долго не виделись, у неё на плечах какая-то накидка мохнатая, которую я бы никогда не позволила ей купить.

— Да как-то… Дичилась, — нахожу подходящее объяснение. Дичиться мы с Маней любим обе. Она иногда даже в соцсети не выходит, потому что дичится. Не хочет, чтобы кто-то видел, что она онлайн. Как будто это ворует душевные силы. Я представила энергетического вампира, который пялится на аватарки людей и выкачивает из них энергию. Представляла недолго, а потом попробовала стряхнуть Маню с себя. Маня легко отлепилась, видимо, уже насосалась моей энергии, и стала перед зеркалом поправлять волосы. Я тем временем что делаю — правильно, вешаю неимоверно тяжёлую Манину дубленку, Маня же сама не озаботилась этим вопросом. Ещё бы эту мохнатую гадость, то есть накидку, у неё отобрать, но она, наверное, будет кусаться. Не накидка, Маня будет кусаться. Маньяк же..

Я возвращаюсь в комнату. Лена сидит за столом Макса, подперев голову руками. Рядом с Леной стоит трехлитровая банка, в которой плавают мутные хлопья. Похоже на аквариум с… не знаю с чем. С какой-то органикой. Надеюсь, содержимое Лениной банки не вылезет наружу и не слопает всех вокруг.

— Это что? Огурцы соленые?

— Это маринад, мясо маринуется уже пять дней и, похоже, мама собиралась хранить его вечно, — объясняет Лена, не убирая рук от подбородка. Что-то она подавленная какая-то, будто её саму замариновали.

— У тебя утомлённый вид. Может, тебе накраситься?

— Я в этом разочаровалась, — машет рукой Лена. — Мою жизнь могут улучшить только деньги.

— Я тебе сделаю новый макияж, — врывается в тред Маня, размахивая мохнатой накидкой. — Очень модный, модильяни называется.

— Можете брать мою косметику, я пока пойду мучить оленину, — говорю я, забираю банку.

Лена и Маня пересаживаются к трюмо, где стоят мои банки и склянки. Мой бьюти-сет. Я, кстати, тоже почти что в этом разочаровалась, в макияже. Если внутри не в порядке, макияж не помогает стать лучше. Люди любят не когда ты красивая, а чтоб ты была красивой для них. А как я могу быть красивой для них? Как я могу для них улыбаться специально? Не тот период в жизни, чтоб заставлять себя делать всякую ерунду. Разве что нарисовать клоунскую улыбку, вот это можно.

Я тащу подозрительно холодную банку на кухню. Лена несла мясо по морозу, в маринаде, вот сейчас я её открою, а там куски льда плавают, наверняка, наверняка. Маринад бултыхается возле моего сердца, бьётся в стеклянную стенку банки, это неожиданно пафосно и патетично. Помню, один раз съела бургер с рыбой и колой заполировала, и нужно было быстро подниматься и бежать. Я вышла из бургерной, бегу и чувствую, что внутри такое чувство, как влюблённость, а это просто кола давление повысила и бургер плохо улёгся в желудке. Мне становится смешно, одной рукой я тащу банку, а другой смотрю в телефоне, как приготовить оленину для пиццы, и по всему выходит, что её надо варить минимум полтора часа, дверь на кухню мне приходится открывать лбом, Макс и Даша!

Я опять про них забыла. Дверь открылась на всю ширину, ударилась об стену и произвела знатный грохот, но Макс и Даша по-прежнему спят. Они вообще живые?

У меня была знакомая девочка, которая рассталась с парнем, потому что он приходил к ней домой просто спать. После школы придёт, поест и заваливается на три часа. Встаёт вечером, когда родители вернутся, и отправляется домой. Никакого общения не получается. Помимо спанья, он ещё ухитрялся встречаться с другой девушкой — по выходным, когда не надо было отсыпаться, но это детали.

Я стараюсь не шуметь. Ставлю кастрюлю с водой на огонь, делю мясо на более-менее небольшие куски. Маринад, похоже, просто соленая вода с морковкой и луком, мелкие кусочки морковки я брезгливо счищаю с мяса, не люблю морковку, я хищник.

Оленина наконец варится, этот факт немного утешает. Макс улыбается во сне идиотской улыбкой, прижимает к себе Дашу. Она лежит головой у него на груди, щека сплющилась от лежания и губы смешно вытянулись трубочкой. Хочется прицепить ей слюнявчик, чтобы картина была завершенной.

— Интересно, ещё кто-нибудь придёт? А то всё же хочется пиццу, а оленина твоя вариться будет два часа, — жалуюсь я, возвращаясь в комнату.

— Посмотри в чатике, у меня руки замазаны, — просит Маньяк. Руки у неё правда в чем-то жёлтом, кажется, это тональный крем, причём такого цвета, какой никому обычно не подходит. Маньяк артистичная натура, не признаёт кистей для макияжа и прочих спонжей, ей обычно хочется руками залезть в любую краску и натворить что-то на лице, размазав всё пальцами. Удивительно, что она ногти не красит пальцем.

— Я всё страшнее и страшнее, — спокойно замечает Лена, глядя на себя в трюмо. Лицо у неё катастрофически пожелтело. Почему Маня решила, что это модно? Желтуха актуальна?

Я залезаю в чатик, проверяю, кто ещё собирался приехать на вечеринку. Вообще-то Лера могла бы, и Настя могла бы, по крайней мере, они отвечали и обсуждали. И Верунчик тоже могла бы, я знаю, танцев сегодня нет, она свободна. Пишу всем в личные сообщения.

— Если нас будет пять, можно собрать по сто рублей, и большая пицца тогда набирается, — вздыхаю я. Уже почти точно ясно, что нас будет трое. В личке игнор тотальный. Потеряла я дружбу, говорю же, сама виновата, сначала из-за Приходьки их бросила, потом вообще никого не хотела видеть.

— Нужны деньги? — проницательно спрашивает Лена.

— Нужны, я должна три тысячи, а хорошо бы достать где-то ещё двенадцать.

— Ты попала в переделку? — оживляется Лена. Она, как будущий мафиози, просто мечтает о том, чтобы какой-то её друг и товарищ попал в переплёт и пришёл к ней с просьбой спасти от последствий, покрышевать какие-то грязные делишки.

—  В переделку не попала, но хорошо бы, хорошо бы меня переделал кто-нибудь, — говорю я, хотя это слишком сложная мысль для разговора вслух.

— Я могу тебя переделать, садись после Лены на макияж, — предлагает Маня. Говорю же, слишком сложная для них мысль. А может быть, я просто загоняюсь.

— Деньги очень нужны, поэтому позвала вас поговорить про бизнес, — поднимаю я самую важную тему сегодняшнего дня.

— Можно с бровями работать, ты же хорошо брови выщипываешь, — предлагает Маня. — Открой броу-бар. Брови есть у всех, брови всем сейчас нужны, мало кто умеет делать нормально, или просто лень бывает, хочется, чтобы за тобой поухаживали.

— Покерный клуб, — гнёт своё Лена. Маня ей уже брови закрасила и новые повыше нарисовала. Лена теперь похожа на толстого жёлтого и очень удивленного клоуна. Хотя не совсем толстого, Лена как-то худее стала и шея длиннее, это Маня размазала скульптурный карандаш в нужных местах. Бррр, такие преобразования всегда меня пугали. Реально обман глаз.

— В общем, нужно двенадцать тысяч… Вы у меня ничего купить не хотите? — я обвожу комнату рукой. Половина помещения заставлена Максовой коллекцией супергероев, трансформеров и солдатиков, для которой уже не хватает его комнаты, поэтому Лена и Маня с сомнением смотрят на меня.

— Я бы купила у тебя тот свитшот красный, но тебя же мама заругает, — предлагает Маньяк.

— Я бы тоже его купила, но на меня не налезет, — вздыхает Лена.

Я достаю свитшот. Он правда отличный, на нём ещё и написано «just call me ‘tovarishch'», так что это не просто красный свитшот, а супер-красный свитшот, для тех, кто понимает. Тётка прислала из Нью-Йорка. Он тетиных размеров, поэтому мне немножко большой, а Лене будет маленький.

— За сколько купишь? — спрашиваю Маню. Маньяк тщательно перерисовывает Лене губы. Пожимает плечами, отчего помада попадает не в ту точку, и губы у Лены визуально распухают так, будто на них села оса. Маньяк кидается переделывать.

— Сколько? Мне бы хоть тыщу, — молю я.

— Тыща двести, — говорит добрый Маньяк. Хорошо. Тыща двести — это одна десятая часть робота.

— Ты не сказала, что у тебя произошло, — почти не открывая рот, говорит Лена. Маня всё ещё возится с её губами.

— Я разбила очки одной малышандре, теперь деньги отдавать. А ещё мне надо купить робота, — очень быстро и неразборчиво говорю я вторую часть фразы, надеясь, что они не расслышат и не будут меня расспрашивать.

Но они хорошо расслышали. Лена привстаёт со стула и щупает мне лоб.

— Сядь, я ещё причёску не докрутила, — велит Маня.

— Температуры вроде нет, — отмечает Лена.

— Зачем тебе робот? Это пылесос? — уточняет Маня. Я хватаюсь за спасительную идею:

— Да, пылесос. Мама всегда ноет, что мы не убираемся, совсем достала. Недавно выкинула мои гирлянды, якобы они пыль собирают. Пусть получит… по полной.  Почему я должна корячиться, пусть робот убирается.

— Это тема, — кивает Маня и начинает брызгать на причёску Лены лаком. Я морщусь от противного запаха и не сразу понимаю, что пахнет ещё и газом.

Сильно пахнет газом. На кухне хлопнула дверь.

— Нам конец… — успеваю сказать я.

Макс вбегает в комнату. В руках у него раскалённая кастрюля, обёрнутая полотенцем. На дне высохшее и подгоревшее мясо. Это я успеваю увидеть за долю секунды. Макс кидает в меня кастрюлей. Я, конечно, не стою как столб, отпрыгиваю. Кастрюля попадает в трюмо, зеркало осыпается снегом осколков, Лена и Маня визжат. В дверях комнаты появляется Даша.

— Макс, да не хотела она нас убить! — Даша пытается исправить положение, но переводит взгляд на Лену и неожиданно тоже взвизгивает. Лена встаёт, стряхивая осколки с коленей. Лицо у неё жёлтое, как деревенская луна, шея в два раза длиннее, чем у нормальных людей, брови изогнуты дугой и почти срослись. Маньяк успела поработать и с причёской, завить и накрутить букли.

Модильяни, что и сказать, Лена теперь действительно как картинка. Как картина этого художника, которого я терпеть не могу — он только Ахматову хорошо нарисовал, потому что у неё все части тела были тощие и длинные, включая нос. Меня бы он тоже легко нарисовал. А Лену Модильяни стройнит.  И превращает в экспонат похоронного бюро.

Я продолжаю чувствовать запах газа. От этого немного мутит. Задним числом до меня доходит, что мясо выкипело и залило огонь, и спящие влюблённые на кухне чуть не задохнулись. Их спасло то обстоятельство, что мы в комнате ржали как лошади и разбудили Макса.

Кто-то сегодня точно помрёт, зеркало вон разбилось. Макс сжимает кулаки, но ничего не говорит. Он знает, что скоро придут родители и нужно заранее убрать осколки, придумать какое-то объяснение. Макс не хочет убирать и не хочет ничего придумывать.

— Ну вы это… Давайте… Держитесь, — говорю я. — Как-нибудь тут.

Я просто тоже ничего не хочу придумывать для родителей. И вообще у меня придумывалка кончилась. Поэтому я иду в прихожую и надеваю зимние ботинки, затягиваю мокрые шнурки, на которые гости наступили по триста раз грязными подошвами. Беру свой глупый розовый пуховик, а шапку не беру. Уйду без шапки в ночь холодную, так это называется.

Какое же дерьмо, какое же дерьмо, иду я и думаю, пиная снег.

Глава 9. Ночь бегства

Суеверия вредны людям. Суеверия даже убивают людей, вспомнить только инквизицию. Иногда не убивают, а просто заставляют людей отмораживать пятую точку.

Я зачем-то придумала себе, что если я выйду на набережную, вылезу на лёд и пройду пешком от моего дома до парка санатория, где та самая заброшка, то всё изменится и исправится. Скорее всего, у меня не получится, я замерзну на втором километре и побегу на автобусную остановку, стуча зубами. Или вообще провалюсь в полынью.

Если я провалюсь в полынью, тем лучше.

Я натянула шарф почти на самые глаза. Щель обзора между краем капюшона и шарфом очень узкая. Я уже вышла на лёд, не вижу, куда ступаю, вижу только качающиеся огни моста впереди. Я иду торопливо и всё время спотыкаюсь. Лёд замёрз неровно. Фонари набережной не пробивают голубую тьму, которая расстелилась над рекой. Меня тоже вряд ли кто-то увидит с парапета. Тем лучше. Увидят, будут кричать, спасать. Тем лучше. Тем лучше. Тем лучше, что не увидят.

Чтобы не было так холодно, можно думать о лете. Если я утону, меня могут найти только весной. Мой рот будет запечатан песком так же плотно, как та бутылка — сургучом. Приходька нашёл её в высохшем бассейне на террасе санатория, в углу, под кустиками травы. Бутылка вросла в угол бассейна, засыпанная пылью, опутанная корнями. Приходька вытащил её, а я потом разбила, думала найти пожелания на свадьбу. В таких запечатанных бутылках обычно пишут пожелания молодожёнам и бросают в воду. Не знаю, кто придумал такой идиотский обычай. Суеверия. Но почитать пожелания мне хотелось.

Пожеланий в бутылке не было. Только мусор какой-то. Как будто разбитые в хлам ручные часы, ещё механические. Наверное, пришлось долго бить их молотком, чтобы части корпуса пролезли в узкое горлышко бутылки. Шестеренки. Они высыпались блестящим созвездием на дно бассейна. Приходька собирал их, возя руками по пыли, потом попытался засунуть обратно в часы. Блин, как же он любил всякие детали, вечно пытался найти какой-нибудь старый трансформатор или плату, говорил, что в конденсаторах золото. Обогатиться хотел. А сейчас хочет, интересно?

Нет, если думать о том, что хочет Приходька сейчас, станет ещё холоднее. Лучше дальше о лете. Мост впереди пошатнулся и резко ушёл вверх, я качнулась, правая нога окунулась выше щиколотки в ледяную полынью. Я шарахнулась назад, чудом устояла. Хорошо, что край у полыньи оказался крепкий, я не провалилась, шарахаясь по льду. Так, ясно, у моста всегда вытаивает середка реки, тут канализацию сбрасывают. Я устремилась к пляжу, покрытому слоем снега. Проберусь по пляжу, потом опять выйду на лёд. Санаторский парк уже не так далеко, за следующим мостом.

Ногу заломило. Я неудачно окунула ту самую, многострадальную, левую. Она и так у меня ноет на погоду, а тут я устроила ей водные процедуры. В ботинке уже перестало хлюпать, замерзло всё, наверное. Я не чувствую пальцев. Я называю себя всякими словами, которые не произносят при родителях, но продолжаю перебирать ногами, двигаясь по засыпанному снегом пляжу. Мне срочно нужно, чтобы произошло чудо. Чтобы моё тело выжало какие-то потайные резервы, чтобы силы вернулись, и я смогла дойти до санатория. Я же загадала.

Что-то трещит у меня над головой. Или это глюки. Нет, правда, что-то трещит. Похоже на саранчу. Когда мне было восемь лет, произошло нашествие саранчи. Это было совершенно жуткое лето. Саранча была везде. Она прыгала по дорожкам, сжирала всё зелёное на своём пути, даже иногда на людей кидалась. У мамы была длинная узорчатая индейская юбка, как-то раз саранча запуталась в подоле и стала кусаться. Мама визжала, её можно понять.

Не знаю, может стать теплее или нет, если представляешь, что у тебя над головой летает гигантская летняя саранча. Меня эта мысль не согрела. Я, наоборот, покрылась мурашками. Задрала голову, но край капюшона мешал разглядеть, что там надо мной трещит. По снегу метнулась тень. Что-то большое и чёрное сделало надо мной полукруг и быстро полетело в сторону сгоревшей лодочной станции.

В большом и чёрном горел красный огонёк. Это точно не птица. А летучие мыши зимой не водятся.

Я знаю, откуда взялась эта тень. Это мой предсмертный бред. Я всё-таки провалилась в полынью, замерзла, и теперь мне снятся таинственные сны, как любому замерзшему человеку. Говорят, так и бывает, это медицински подтверждено и зафиксировано.

Раз уж я умерла или сплю, то решила совсем расслабиться, иду себе потихоньку. И нога левая вроде бы отогрелась. А может, это мороз так жжется, и мне кажется, что в ботинке стало тепло.

Когда до второго моста и санаторского парка осталось метров пятьсот, я поняла, что не дойду. Даже во сне. Все тело налилось тяжестью. Я легла на спину и стала смотреть в темноту. Может, штука с красным глазком пролетит снова, я хоть рассмотрю ее повнимательней.

Я лежу точно так же, как тогда под мостом, разбросав в стороны руки и ноги, почти звездой. Только левая нога тогда была вспорота арматурой, поэтому лежала не так естественно. Вообще я сначала потеряла сознание от удара головой, но потом, к сожалению, очнулась и лежала ещё очень долго. А Приходька говорил, что пытался меня реанимировать. Мне кажется, я сама очнулась, без его участия. Я его послала за помощью, и он пошёл. Хотя сначала его стошнило в сухую, я видела, как он корчится в кустах, отойдя подальше от меня. Ну а что, крови было много, я его понимаю, я сама кровь не люблю. Но зачем было так долго ходить, зачем… Его родители говорят, он, когда домой вернулся, вообще плохо соображал. Наверное, пока я лежала в отключке, он долго думал, что я уже труп, и потом не мог оправиться от потрясения.

Штука с красным глазком действительно прилетает ещё раз. Ослепляет меня вспышкой белого света и улетает. А потом приходит человек в зелёной аляске, замотанный шарфом по самые глаза, хлопает меня по щекам, поднимает меня. Несёт меня на спине к берегу. Я уже действительно сонная от холода, поэтому на спине у него совсем начинаю спать. И от этого сползаю. Он меня подхватывает, поднимает выше, ругается, ему неудобно. Ничем не могу помочь, tovarishch.

Человек в зелёной аляске выносит меня на пляж, поднимается в сторону горки, где мы катались со Страшным. Рядом сгоревшая спасательная станция, одноэтажный домик. Чёрные бревна, заколоченные фанерой окна. Человек в зелёной аляске несёт меня к станции. У дверей какая-то толпа, двери открыты, из-под криво отломанной фанерной доски льётся свет. Внутри станции свет. Я чувствую беспокойство и дергаюсь. Мне слабо верится, что после смерти люди должны видеть свет внутри заброшенных зданий.

Толпа не толпа, так, несколько ребят моего возраста. Парни, почти все в очках. Они оттянули намотанные на лицо шарфы пониже и всматриваются в темноту, ждут, когда подойдёт человек в зелёной аляске, который меня несёт. Три… Четыре… Пять человек. И Приходька. Откуда здесь Приходька?

У него в руках что-то металлическое с раскоряченными лопастями. Сверху похоже на вертолёт, снизу саночки приделаны.

Я прихожу в себя уже в помещении. Свет идёт от большой керосиновой лампы. Я такие видела только на картинках. Лампа с длинным стеклянным горлом, внутри дрожит язычок пламени. Из предусмотрительности лампа стоит на старом железном противне.

Тут довольно чисто. Пол застелен листами картона. Я лежу на старых свернутых коврах, побитых молью. Я приподнимаюсь, чтобы осмотреть помещение, и тут один из парней в очках сует мне в руки горячую кружку. Я отпиваю, обжигаясь, что-то фруктовое. В питье полно специй, в зубы попадает гвоздика и намертво застревает где-то возле правого верхнего клыка.

— Не бойся, это безалкогольный глинт, — говорит человек в зелёной аляске. Я уже узнала его в лицо, хотя он до сих пор не откинул капюшон, тут прохладно. Я совершенно не понимаю, почему он всё время попадается мне на пути. Наверное, придётся с этим смириться. Главное, чтобы он мне не навредил, я и так его разочаровала. Поэтому я, порывшись в памяти, хрипло говорю:

— Станислав Вла… Владимирович.

— Угу? — отзывается Карин из-под зелёного капюшона.

— Не говорите, пожалуйста, родителям, что нашли меня на льду. Скажите, что я каталась с горки. Тут рядом горка…

— Да мне совсем неинтересно говорить с твоими родителями, — машет рукой Карин.

— Ты сама им ничего не говори! — требует парень, который передал мне кружку. Они все сидят у противоположной стены, тоже на куче старых ковров.

— Это почему? — я вожу взглядом по их лицам и снова натыкаюсь на Приходьку. Он бледный и на меня не смотрит. Меня обжигает как огнём, я кашляю в кружку. Карин думает, что я подавилась, стучит меня по спине.

— Про это место нельзя рассказывать, у нас тут сквот, — отвечает кто-то другой. Карин фыркает и возражает:

— Сквот — это вы сами придумали. Это моя хибарка. Весной у меня тут будет мастерская. Удобно, можно подъехать, и я наконец отвяжусь от папы.

— Но пока это сквот, — упорствуют парни. Я наконец поднимаю голову от кружки и разглядываю всё в деталях. На одном из заколоченных окон висят ловцы снов, три штуки. Их чёрные кисточки колышутся от едва заметного сквозняка. Стена напротив вся закрыта картоном, как пол. На картоне, поверх отстающих стыков, нарисованы граффити. По-моему, кто-то пытался изобразить Арнольда Шварцнеггера в роли терминатора.

Ковры, ловцы снов, граффити. Ну что, действительно похоже на сквот. В принципе, довольно уютно, несмотря на то, что кругом закопченные прошлым пожаром бревенчатые стены. На одну стенку прибили лопнувший в нескольких местах красно-белый круг. Наследство спасательной станции. Крышу, кстати, заделали. Воображаю, что за работенка была. Ещё прошлой зимой я тут каталась и смотрела на крышу с верхнего яруса горки, так там была дыра на дыре, и стропила торчали, как вырванные рёбра.

— Ладно, про это место ты всё уже знаешь, а теперь, будь добра, расскажи, почему тебе пришло в голову вылезти на лёд, — говорит Карин.

— А вы как меня нашли?

— С помощью тепловизора на дроне, — вмешивается парень, который дал мне кружку. — Он в темноте может видеть тёплые объекты.

— Честно, я не очень тёплый объект, — дрожу в ответ я.

— Нам просто повезло случайно, — говорит Карин. — Ну и тебе повезло, что нашли. Мы уже два раза пересобирали наш спасательный дрон и каждый раз его испытывали. В прошлые разы спасать было некого, кроме рыбаков, которые удят на тонком льду, но их бесполезно оттуда прогонять, они матерятся только. А в этот раз мы тебя отыскали. С одной стороны, удачно протестировались, с другой стороны, я даже не знаю…

Он поднимает с полу металлическую штуку с лопастями, которую Приходька раньше держал. Да, теперь вижу, что это дрон. А я думала, саранча. С красным глазом и с фотоаппаратом. Замерзшему мозгу чего только не померещится.

— Ну так чего ты там делала? — повторяет Карин.

Я снова перевожу взгляд на Приходьку:

— Пусть он уйдёт.

Все смотрят на меня недоуменно. Даже железный Арни. Язычок пламени в керосиновой лампе дрожит, оживляет его нарисованное лицо.

Приходька, наоборот, отворачивается. Дужка его металлических очков вспыхивает на свету.

— Пусть он уйдёт, я тогда расскажу. А вообще лучше не рассказывать, это совсем неинтересная история.

— Ну нет, я не могу человека за ворота выгнать, — отказывается Карин. — Тем более, он ничего плохого и не сделал.

— Это вы так думаете, — ввернула я.

Приходька вскакивает. Его лицо побелело.

— Что, и тут то же самое начнётся? Ну всё теперь, кранты! Хоть в другой город переезжай!

— Иван, ты спокойней давай, — гудит Карин. Приходьку не унять.

— Да пошли вы все! Хотите послушать её — слушайте! Моё мнение давно никого не интересует! Ни дома, ни в школе! Все согласились с тем, что я чмо ходячее! Ну и буду этим самым!

Дальнейшая его речь состоит чуть более чем полностью из слов, которые нельзя говорить при родителях. Хорошо, что она недолгая. Карин, нахмурившись, поднимается с места, но Приходька уже выскакивает на мороз. Кривая фанерка, заменяющая дверь, падает плашмя на снег. Ребята бросаются ставить её обратно.

— Народ, оставьте это дело, — командует Карин. — Димка, Лёша, Саня. Идите за ним.

— Может, лучше… — начинает возражать парень, который дал мне кружку. Карин останавливает его жестом руки.

— Тиль, ты оставайся тут, поможешь доску приладить поровнее. А вы идите за ним. Не возвращайте, просто поговорите. И мне потом отзвонитесь по результатам.

Парни, помешкав, выходят. Карин и Тиль возятся с дверью, ставят её на место. Карин вздыхает и вполголоса говорит:

— Детский сад.

— Ты сам подписался, — не замедляет ответить Тиль. Он ухмыляется, зубы у него крупные. На месте Карина мне бы захотелось двинуть по ним молотком. Там молоток как раз в углу валяется, рядом с дроном.

Я осторожно поднимаю дрон. Понимаю, что это, конечно, не железяка, просто металликом покрашена, а так деталей больше пластмассовых.

— Это вы сами собрали дрон? И Приходька собирал?

— В основном я, конечно, придумывал, но и ребята помогали, и Иван собирал, — отвечает Карин.

— Ну вы сила вообще, — я поднимаю дрон над головой. — На принтере корпус печатали? Приходька любит такие штуки, он всегда с ними возился. А он говорил вам, что хотел сделать костюм робота и зарабатывать деньги аниматором?

Карин недолго молчит, потом говорит: «Нет», — и подкручивает лампу, чтобы горело послабее.

— Он вообще помешался на деньгах, у них семья бедная, он даже в школу в дырявом ботинке может прийти, — зачем-то рассказываю я. — У нас вот тоже небогатая семья, но мне как-то пофиг на деньги, а он не такой…

Тиль морщится, натягивает шарф себе на лицо и говорит сквозь шерсть:

— Можно я тоже пойду? Не хочу это слушать.

— Будь здесь, — отвечает Карин.

— Я тогда музыку буду слушать, — заявляет Тиль. Плюхается на ковры, прислоняется к обгоревшей стене, засовывает наушники в уши и отворачивается от нас. В серой куртке он похож на приставший к стене огромный гриб.

— У тебя проблемы? — мягко спрашивает меня Карин.

У меня проблемы, у меня начало щипать под языком. Я пытаюсь открыть рот, чтобы начать говорить, но как-то всё не то на ум приходит.

— Что у вас случилось? — продолжает допытываться Карин.

— Он что-то вроде… Кинул меня, — нахожу я подходящие слова, хотя это всё равно всё не то.

— Ну все мы совершаем ошибки, что тут сделать, — Карин улыбается. Сейчас я чётко могу разглядеть его улыбку, борода не мешает.

— Он может исправить эту ошибку, но не исправляет.

— Если человек не может исправить ошибку, значит, это не в человеческих силах.

— Есть у него силы! Просто желания нет.

— Желание — это и есть сила.

— Ты буддист, что ли?! — почти ору я.

 Ой, я опять сказала ему «ты». Но он не обращает внимания. Качает головой, достаёт из рюкзака термос и подливает ещё глинтвейна в мою кружку.

Глинтвейн меня не интересует. Глинтвейном мою ситуацию не подсластишь. Карин только открывает было рот, чтобы задать очередной вопрос, как я поднимаю голову от кружки и, глядя ему в глаза, говорю:

— Короче, сам посуди. Мы летом залезли в заброшенное здание, искали цветмет. И за нами погнались одни там… неважно. Надо было в одном месте перелезть, он перелез, я не смогла. Я упала, у меня сотряс и пропорола ногу вот тут. Ты видел меня с тростью? Ну, вот. Мои родители считали, что это он виноват, потому что очень долго за помощью ходил, или он вообще не хотел ходить, ему там плохо стало тоже. Хотели подавать в суд. Там был большой срач между моими родителями и его родителями. Обошлось вроде, но теперь он меня избегает.

Карин морщит лоб, у него, похоже, не находится никаких мудрых слов по этому поводу. Он даже берет мою кружку с глинтом и отпивает большой глоток. И охрипшим голосом всё-таки говорит:

— Слушай, ну прости его. В таких ситуациях даже взрослые люди ведут себя как слабаки. Я лично не знаю, что бы я сделал.

— Да я давно его простила! — ору я. Тиль возле стены морщится и надевает на голову капюшон. — Я его давно простила! Что он дичится-то меня? Почему нельзя вернуть всё как раньше? Плевать на родителей!

Карин допивает мой глинтвейн. Я не против. По его глазам я вижу, что внутри него совершается какая-то внутренняя работа, он напряженно думает, как мне помочь. Вдруг Карин замирает — снаружи доносится шум мотора. Тиль вытаскивает наушники:

— Шухер!

— Сам ты шухер, это Оля, скорее всего, — отвечает Карин, но он тоже напрягся. Шум мотора затихает, слышен скрип шагов по снегу. Две руки в розовых пушистых перчатках просовываются в дверную щель и пытаются оторвать кривую доску, которая закрывает вход.

— Начинается! Заховались тут, как кроты, — ворчит женский голос.

— Ты знаешь что… — начинает мне говорить полушепотом Карин. Тиль убирает наушники и идёт вынимать доску, преграждающую путь Оле.

— Ты приходи просто… — пытается сказать Карин, но его заглушает Оля, она шумно ворвалась в помещение. На ней дубленка и пушистая белая шапка. Оля похожа на снегурочку.

— Закрылся, замуровался, а у тебя даже документов ещё на это помещение нет, — Оля оббивает снег с сапог, оставляя на картоне тёмные следы. — Менты придут, скажут — что у вас за притон тут? Ещё и малолеток водите…

— Олька, менты не придут, если только ты не приведешь тестя смотреть наше новое жильё, — со смехом отвечает Карин.

Жена. Понятно.

— Когда ты с документами решишь? Чтоб сердце моё спокойно было, — Оля упирает руки в боки.

— Скоро, скоро. — Карин вспоминает про наш прерванный разговор и поворачивается ко мне. — Знаешь, ты приходи просто так, у меня в воскресенье открытое занятие в мегамолле, я говорил тебе. Приходи просто, и забудь ты про эти очки, я вот уже забыл.

Я, если честно, тоже давно забыла про очки, что я разбила очки его сыну и должна три тыщи. А вот Оля не забыла и слух у неё острый, даже под этой огромной шапкой.

— Очки? Это вот эта… девушка, которая разбила Кирке очки?

— Извините, — говорю я Оле. К ней я не могу обратиться на «ты».

— Извините? — Оля поворачивается к Карину. — Я что-то пропустила момент, когда мы стали очень богатыми? Ты думаешь, меня устроит «извините» за очки?

— Поехали домой, — со вздохом говорит Карин. — Женя, тебя подбросить? Ты где живёшь?

— Поехали, подбросим её, — оживляется Оля, — я заодно к её родителям зайду, спрошу насчёт очков. Они тоже считают, что ничего страшного? Кирка в них три дня проходить успел.

Поскольку дверь до сих пор не закрыта, решение приходит молниеносно. Я выбегаю наружу, огибаю тарахтящую и воняющую бензином вишневую «ладу самару», ха, у них «лада самара», это ещё хуже, чем наш «рено логан», и несусь что было сил в сторону автобусной остановки. Меня провожает смех. Кажется, смеялся Тиль. Он даже выскочил и помахал мне, стоя у порога лодочной станции.

Глава 10. День честности

 Я давно так быстро не бегала. Когда я поднимаюсь на крыльцо дома, левая нога уже почти не сгибается. Шкандыбая, как бабка, я добираюсь до квартиры. Открываю дверь ключом, в прихожей мама и папа, давно вернулись из кино. Немая сцена.

— Я с горки каталась, — говорю я.

Оказалось, что Макс успел до прихода родителей выгнать моих гостей и даже подмел осколки. Хотя последнее, наверное, Даша сделала. Но у родителей ко мне всё равно много вопросов. Макс им рассказал свою версию событий. Они ждут моей версии.

Но моей версии они не дождутся, потому что моё колено так сильно распухло, что сейчас возможно заниматься только им. В итоге я лежу на своей кровати, как царица, а мама ругается и стаскивает с меня в три приёма штаны. Мама боится, чтобы не был микроразрыв связок. Делают компресс, он вонючий, меня начинает подташнивать. Дом постепенно наполняется больничной кутерьмой, которая навевает мне грустные воспоминания, но, в принципе, привычна. Потом все затихает. Домашние ложатся спать.

Я, естественно, не сплю, потому что мне больно даже в компрессах, а ещё меня перебудоражили все эти события до чертиков. Я лежу и смотрю видео на телефоне. Я залезла на сайт школы робототехники Карина и смотрю подряд все обучающие видео с их канала. Три четверти того, что там показывают, я не понимаю. Ну ничего, если я сто раз посмотрю одно и то же видео, я же, наверное, пойму всё-таки, как делать этих чертовых роботов?

Ко мне кто-то стучится. Мама никогда не стучит, значит, это или папа, или Макс. Максу нельзя давать спуску, поэтому я на всякий случай говорю:

— Занято!

— Я одну штуку придумал, — говорит Макс в дверную щелку. Он нетерпеливый, поэтому правой ногой уже почти вошёл.

— Вход платный, предъявите чек!

— Это вроде не туалет на вокзале, — начинает раздражаться Макс.

— Вот именно! Так что я не понимаю, зачем сюда ломиться ночью.

— Короче, — Макс открывает дверь на всю ширину и входит. В правой руке у него картонная коробка, в левой руке нож. Увидев нож, я подрываюсь прятаться. У меня кровать не впритык к стенке, а есть довольно большая щель, если втянуть живот, можно в неё очень быстро провалиться.

— Начинается! — тихо сердится Макс. — Мне что, выковыривать тебя оттуда?

— Честное слово, я не собиралась тебя травить газом, — пищу я из-под кровати.

— Да я верю, верю, я же знаю, что ты просто готовить не умеешь…

— Кое-что я умею готовить, — я выглядываю из-под нависшего одеяла, опасаясь прикоснуться к нему лбом. Когда его мама уже в стирку положит?

— Ага, умеешь готовить мозг для поедания ложечкой. Короче, смотри сюда, — Макс тяжело садится на кровать прямо над моей головой. Потом, судя по отблескам света, берёт с комода мой смартфон. Блин, зачем я его там оставила! Дальше раздаётся такой душераздирающий скрип ножа по картону, что я от страха начинаю орать и хватаю Макса за ноги.

— Тихо, родаки проснутся, — ворчит Макс. — Вылезай сюда, я тебе сделаю домашний кинотеатр.

Я выползаю на локтях из-под кровати, как раненый в ноги партизан, поворачиваюсь. Макс вовсю орудует ножом над коробкой, наклонив мою настольную лампу для более хорошего освещения операции. Он замерил мой смартфон и теперь делает в коробке такое отверстие, чтобы можно было вставить смартик. На другой стороне коробки что-то блестит. Я трогаю выпуклость пальцем. Это вделанная в картон лупа.

— Лупу мне дедушка дал, — говорит Макс. — Я к нему забегал сегодня. Мы с Дашей у него не остались, ему плоховато что-то. Опять носки сортирует.

Я понимаю, что всё серьёзно. Когда у деда приступы маразма, он начинает сортировать все носки, которые есть у него дома, пересчитывать их по сто раз и выкидывать непарные. Когда к нему приходишь, можно застать его бормочущим над кучей носков. Это значит, надо срочно отвлекать, он так может провести много часов без еды и воды.

— Дедушка, наверное, опять возмущался, что его запасы грабят.

— Конечно, он же не может без возмущений. Это его стиль.

— Так ты специально заходил к нему, чтобы взять лупу и сделать мне домашний кинотеатр? — У меня вдруг начинает щипать не под языком, а в глазах.

— Нет, кинотеатр я хотел для себя сделать. Но потом мы поругались с тобой, ты убежала, родители опять чуть с ума не сошли… Ещё дедушке плохо… Короче, я подумал, что мы все противные, но жалко будет, если мы помрем, даже не попытавшись сделать друг для друга что-то хорошее.

— Думаешь, я скоро помру? — мрачно спрашиваю я.

— Думаю, что ты слабак и лох несчастный, а ещё по какому-то странному совпадению ты моя сестра, и надо что-то с этим делать.

В другой момент я бы разозлилась до небес, но сейчас я просто встаю на ноги, придерживая стул и оберегая левое колено. Макс трещит колесиком скотча, режет его, укрепляет конструкцию. Я бормочу так, что за треском едва слышно:

— Не хочу быть слабаком.

— И я не хочу, чтобы моя сестра была слабаком, — откликается Макс. — Потому что слабака потом придётся всю жизнь на себе тащить. Мне совесть не позволит тебя бросить.

Интересный какой, совесть ему не позволит. Почему-то совесть позволяла ему макать меня в таз с бельем. Или разбирать мой велосипед, когда мы с Приходькой ездили по заброшкам, чтоб я только не ехала никуда. Но, в общем, тогда Макс был прав.

— Поэтому сегодня мы с твоего смартфона будем смотреть фильм про то, как не быть слабаком, — объявляет Макс.

— Как называется?

— Мэйт Хейт. Что-то вроде «родня против».

— Мэйт Хейт, — повторяю я. — Мате-нате.

— Это про музыкальную группу, — продолжает Макс.

— Ой, нет! Ненавижу фильмы про музыкальные группы!

— Ты дослушай. Это про выдуманную музыкальную группу. Они обычные ребята, имеют работу, музыкой занимаются в свободное время. Но их лидер считает, что они ведут неправильную жизнь, что им надо пуститься во все тяжкие и сделать себе интересную биографию, иначе они не смогут стать великой группой. Он пытается убедить их сменить образ жизни, но ничего не выходит. Тогда он исчезает. Они его ищут и следы приводят их в клуб каннибалов. Они не знают, жив он или нет, чтобы получить информацию, им взамен надо отыграть концерт в этом клубе…

Пока Макс говорил, он доделывал свой кустарный домашний кинотеатр. Для пробы он включает мой смартфон и направляет свет проектора на стену.

— Мутненько как-то, — говорю я. — И размер экрана с куриную жопку.

— Увеличение у лупы слабое, — с досадой говорит Макс, выключает проектор и начинает в нём ковыряться.

— А звук мы как будем включать? Для наушников ты дырку не предусмотрел.

— Да, если для наушников дырку провертеть, смартфон выпадет, наверное. Блин, — совсем расстроился Макс.

— Да забей, — говорю я. Забираю у него смартфон, всё же как-то неспокойно, когда смартик в чужих руках. — Я потом сама этот фильм посмотрю. Мне интересно.

— Да? — с сомнением спрашивает Макс.

— Да, что ты, там же про каннибалов, любимый сеттинг. «Молчание ягнят» мы с тобой смотрели, помнишь? Очень страшно было.

— Суперский фильм, — кивает Макс.

— Знаешь что? Давай в мегамолл съездим в воскресенье вместе. Там вроде киноклуб открывался, я смотрела в их группе.

— Опять мегамолл?

Я молчу, жду. Макс морщится. Но я знаю, что он сейчас ко мне расположен и, скорее всего, согласится. Да и кто не согласится поехать в мегамолл, посмотреть кино и ещё раз покататься на красном пожарном поезде?

— А почему называется именно Мэйт Хейт? — вспоминаю, что хотела спросить.

— А это название группы, — объясняет Макс. По его глазам я вижу, что он готов дать согласие на поездку.

Выходные наступают довольно скоро. До этого я успеваю полюбоваться в школе на Приходьку, бойкотирующего меня по-страшному. Один раз он притворился, что я прозрачная и через меня можно прочитать расписание урока. Я как раз стояла под доской с расписанием.

Лена тоже косится, встречая меня в коридорах, но хотя бы здоровается. Наверное, боится, что я попрошу у неё деньги за разбитое зеркало, хотя его разбил Макс. Или Макс их так с Маней запугал, что… Неважно. В чат писать и уточнять, чем закончилась наша вечеринка и почему я сбежала, я боюсь. Нет, реально стремно. Я действительно не сильна в решении таких сложных ситуаций с людьми. Попозже как-нибудь разберусь.

Наконец наступает воскресенье, но от косящихся на меня людей всё равно никуда не деться. Да, мне опять пришлось ехать в мегамолл с тростью дедушки. Коленка левая ещё не пришла в норму. Ну а люди же любопытные у нас. Они хотят посмотреть на трость, почитать, что там написано. Это для них почти так же интересно, как если бы у меня были татухи.

Жаль, что трость дедушкина и родители меня прибьют за подобный апгрейд, но, если бы я могла, я бы сделала вот что. Я бы сделала неразличимыми все надписи, выжгла между ними мелкую вязь из одного-единственного слова. Многократно повторенного. Неприличного. Пусть читают, читатели.

Но пока это мечты. В автобусе только и можно, что мечтать, больше там нечем заняться. Читать можно и музыку слушать, но это если один едешь, когда вдвоем, как-то невежливо. Сегодня мы с Максом смогли сесть только на автобус, маршрутки не дождались. Автобус тащится медленно, собирает в три раза больше пробок, а ещё он старый и весь трясется. Макс держится за поручень, и у него всё вибрирует, даже язычок молнии на куртке, даже его круглые щёки. Я смотрю на это и не могу не ржать.

— Что? — с угрозой говорит Макс.

— Лицо у тебя милое.

В ответ на «милое» Макс засовывает в рот два пальца и притворяется, будто ему нужно опорожнить желудок. Тётка рядом испуганно отодвинулась, подумала, что по правде. Да, по манерам сразу видно, что мы с Максом одна семья. Хорошо, что наша семейная поездка на автобусе быстро подошла к концу, а то бы мы довыделывались друг перед другом так, что пассажиры бы нас выкинули в окошко.

Мы входим в мегамолл, Макс настаивает на том, чтобы сдать куртки в гардероб. Потом мы неспешно плывём вверх по эскалатору, свысока глядя на толпу, потеющую в зимней одежде. Вот теперь передо мной стоит сложная задача. Помещение киноклуба на верхнем этаже, пятом: там специальный маленький зал, очень уютный. Но мне-то надо не на пятый этаж, а на второй, к Карину.

Я решаю, что раз мы так мирно существуем вместе с Максом уже третьи сутки, честность — лучшая стратегия. И говорю:

— Вообще есть варианты того, что мы будем делать дальше.

— Хочешь обожраться хлебом в шведском ресторане? Не сегодня, бэби, я не хочу весь обратный путь ехать в маршрутке, где пахнет чесноком.

— Нет, все более приятно. Тут один мастер-класс будет на втором этаже. Я хотела на него сходить, но не знала, удастся ли.

— И ты решила использовать меня, чтоб я тебя проводил, а потом кинуть? — возмущается Макс.

— Почему кинуть? Хочешь покататься на поезде? — удачно, что именно в этот момент мимо нас едет красное пожарное чудо.

— Не уходи от ответа.

— Я не ухожу как раз. Давай ты покатаешься на поезде минут двадцать, а я в это время побуду на мастер-классе. Потом ещё подождешь меня, минут десять, ну, как получится. А потом мы вместе пойдём на пятый этаж. — Прежде чем Макс успевает возразить, я протягиваю ему деньги. Тысяча. Этого хватит, чтобы кататься, пока голова не закружится, этого хватит даже для того, чтобы подкупить машиниста поезда и поводить самому.

Макс берёт деньги, прячет в карман толстовки и застегивает карман на молнию, всем своим видом показывая, что деньги ко мне не вернутся.

— В двенадцать тридцать у катка, — важно говорит он. — Не опаздывать.

Да, настроение у него прекрасное. Как я рада. Это такой редкий случай.

Возле катка же мы и простились, Макс направляется к поезду, а я ищу, где поворот в улицу с недостроенными бутиками. И вдруг вижу Олю. Она прогуливается возле самого катка, у выдачи коньков. На голове у Оли шапка, мигающая светодиодами, с пропеллером на самой макушке. На глазах очки-гоглы, круглые, чёрные, наверное, через них недалеко видно, поэтому Оля меня пока не заметила. Узнать Олю, несмотря на весь этот прикид, легко, потому что ее голос я уже ни с кем не перепутаю. Оля бархатно вещает в мегафон:

— Дорогие родители и дети, кто хочет попасть на бесплатный мастер-класс по робототехнике, подходите ко мне! Начало через семь минут.

Вот это засада. Я хочу на мастер-класс, я, может быть, из всей тысячной толпы единственный человек, который пришёл специально. Но не могу же я подойти к Оле. А ещё тут Киря. Он, оказывается, рассекал на катке, а теперь, задыхаясь от скорости, подлетает к бортику. Оля убирает мегафон и что-то строго говорит ему.

— Ну ещё через семь минут же, можно я через семь минут? — вопит Киря.

— Кирилл! Быстро надевай ботинки и вперёд! Поможешь папе всё настроить, — повышает голос Оля.

— Да он заранее всё настроил уже, он ведь не дурак, — бурчит Киря, садится на скамеечку и начинает расшнуровывать коньки. Очки у него новые, съезжают, чуть не падают ему под ноги.

— Кирилл!

— Да иду я, иду.

Быстро закончив с коньками, Кирилл резко поднимает голову и смотрит прямо в мою сторону. Я прячусь, как могу: рядом дерево, оплетенное гирляндой, и я засовываю голову в его крону. Притворяюсь, что хочу сделать селфи типа «горящая голова». Один щелчок, второй. А фото и правда неплохое получилось. Когда я вылезаю из гирлянд, Кирилл уже исчез. Рядом с Олей кучкуются несколько родителей, держат за руки таких довольно детсадовских по возрасту детей. Оля что-то объясняет публике, раздаёт визитки. Когда лучше идти, сейчас или когда Оля поведет их на мастер-класс? Надо, чтобы она не увидела и не догнала меня, а я не могу идти быстро с тростью. Но если я дождусь, когда Оля уйдёт, я пропущу начало мастер-класса.

И тут меня озаряет идея. Раз сегодня всё проходит под знаком честности, то… Я поднимаю подбородок выше, со стуком вонзаю трость в плитку и иду прямиком к Оле. Она увидела меня, но за этими чёрными очками не видать, как она реагирует. Я подхожу ближе, достаю из рюкзака кошелёк, в нём оставшиеся две тысячи. Как раз взяла сегодня, интуиция не подвела.

— Здравствуйте, вот. Это пока всё, что есть. Потом ещё принесу, — я протягиваю две тысячи. Оля стоит, не берёт. Морщинка пролегла у неё между бровей.

— Ой, а что это, мастер-класс платный? — волнуются родители.

— Нет, нет, это плата за ежемесячное обучение, девочка внесла вперёд, — отмахивается Оля. Врёт как дышит! Эх ты, Оля! А у меня-то сегодня день честности!

Оля берёт деньги, скручивает и запихивает в карман зелёного пуховика, она сегодня не в дубленке, а то б запарилась у катка. Я чувствую себя уже совсем спокойно, но на всякий случай всё же уточняю:

— Мне сегодня можно на мастер-класс?

— Кто же тебе запретит, — сквозь зубы говорит Оля. — Только у нас для малышей сегодня, ты со скуки помрешь.

— Ничего, жизнь вообще довольно скучная штука, — довольно отвечаю я, отхожу от нее и сворачиваю в улицу с недостроенными бутиками.

Сегодня здесь повеселее и посветлее, раскрошенную плитку убрали, некоторые бутики обзавелись огромными билбордами, на которых написано, что скоро тут откроется то-то и сё-то. Я шагаю, весело постукивая тростью, как лондонский денди. Думаю, этот стук в бутике Карина услышали намного раньше, чем я сама добралась до витрины со светящимися куртками. Дверь в стеклянной стене открыта, мешает ей закрыться грифельная доска на распорках. На доске расписание мастер-классов на неделю. Я задерживаюсь, чтобы сфоткать расписание на всякий. У меня в телефоне звук камеры не выключен, поэтому, щелкнув пару раз, я поднимаю голову, смотрю внутрь и вижу, что Карин и Кирилл, привлечённые звуком, уставились на меня.

Кирилл расценил ситуацию как опасную и спрятался за спину папы. Карин сидит за большим столом, составленным буквой «П» из столов поменьше. Перед Кариным две вскрытых коробки с нарисованной жёлтой машиной на крышке. Из одной коробки он выкладывает на стол большие жёлтые колёса и какие-то пакетики.

— Я сегодня не кусаюсь, — говорю я Кире, чтобы он перестал прятаться за спину папы.

— Зубы на ремонте, бабуля? — дерзко отвечает мелкий.

— Киря, что такое? Вылазь и помогай мне, — командует Карин.

— Стас, а ты не понял ещё, что нас пришли бить? — говорит Киря, кивком указав на мою трость. Карин поглядел.

— Нет, Киря, это не для битья.

— А для чего?

— Для нытья.

— Для чего-о-о? — со смехом тянет Кирилл.

— Для того же, для чего у тебя всё остальное. Ты вызвался мне помогать, а сам ноешь, что тебе мешает то и это. Я понимаю, что ты хочешь на каток. Но мама не хочет оставлять тебя без присмотра. А мне правда нужен помощник.

— Ну-у-у…

— Однако теперь у нас появился выход, — утешает Карин. — Женя мне поможет, а ты беги на каток. Скажи маме, что я разрешил.

Киря с подозрением окидывает меня взглядом, но каток ему сейчас важнее всего. Он направляется к выходу, сторонясь меня. Я подхожу к столу.

Карин распечатывает синие пакетики. Они вздутые от накачанного воздуха и тёмные, так что плохо просматривается, что там внутри. Детали. Куча незнакомых деталей.

— Привет. Ты разобрала схему? — говорит Карин, не поднимая голову от коробки.

— Какую схему? — я, признаться, уже забыла про озобота. — Ааа, то дерево красно-зеленое.

— Ты поняла, что там к чему? — Карин закончил с пакетиками и теперь выкладывает в ряд светодиоды.

— Ну… — я мучительно вызвала в памяти схему. — Наверное, где цвет меняется, там озобот зажигает лампочку такого цвета. А где точка, там он крутится.

— Наверное, или точно?

— Наверное, точно, — я осеклась, так как возле двери звучат, приближаясь, голоса. В бутик заходит, ведомая Олей, целая толпа родителей и мелких ребят даже младше Кирилла. Правда, после того, как все сняли куртки, толпа кажется не такой большой. Куртки сваливают на прилавок сначала, потом Оля сердито уносит их в подсобку. Дети и родители рассаживаются вокруг стола, не занимая пространство внутри буквы «П». Еще пришло два взрослых парня. Они общаются знаками, и я очень быстро понимаю, что они глухие.

Парни садятся прямо напротив Карина, внутрь » П», чтобы видеть движения его рта и читать по губам. Поскольку мне не осталось другого места, я сажусь рядом с Кариным и от нечего делать кручу светодиоды в руках. Они похожи на крохотные грибы, каждый с двумя металлическими иголками-ножками.

— Не стучи ножками по столу, загнутся, — говорит Оля, садясь рядом со мной. Отбирает светодиоды, откладывает подальше, вынимает из коробки пакет с какими-то радужными полосками. — Если руки чешутся — разделяй!

Я отворачиваюсь от неё и пытаюсь слушать Карина, который давно поздоровался со всеми и рассказывает про тему урока. Из второй коробки появляется готовый колёсный робот. Дети сразу же хищно тянут к нему лапки.

— Такого робота мы с вами сегодня научимся собирать, — объясняет Карин. — И позапускаем. Тот робот, которого мы соберём, будет управляться с пульта или работать в автономном режиме. А этот управляется со смартфона. — Карин разблокировал свой телефон и показывает всем экран. — На что похоже?

— На джойстик! На джойстик похоже! — кричат дети. На экране мерцает два крестика из кнопок. — Дайте мне! Я хочу! Можно я?

— Успеется. Сегодня мы все это поделаем. А пока давайте разберёмся, из чего состоит этот робот. — Карин берет в руки две плоских штуковины, покрытых дырками, как ломтики хорошего сыра. — Вот, смотрите, у нас есть верхняя платформа и нижняя платформа. К ним мы будем крепить колёса. Колёса идут каждое сразу с мотором, но можно их разделить. Мы будем собирать без паяльника, с помощью одной отвёртки.

— Ура, без паяльника. Я паяльником два раза обжигался, — говорит рыжий мальчик лет шести. Я искоса смотрю на него. Чувак недавно с горшка встал и сразу за паяльник? Сколько ж времени я потеряла…

Карин прикрепляет жёлтое колесо с мотором к одной из платформ. Он цепляет винты по одному из горсти, высыпанной на стол. Винтики раскатываются, один уехал по столу к рыжему мальчику, тот пришлепнул его ладонью.

Оля встает и начинает подавать Карину винтики щепоткой. Карин продолжает:

— Самое сложное на первых порах — это попасть винтиком в отверстие с резьбой. Но потом вы поймёте, что это не так сложно. А потом вы поймёте, что это очень легко. Второй винтик для надежности. Вот уже первое колесо у нас готово, держится крепко. Расскажу, как это работает. Видите, провода идут к мотору колеса? Мы подаем питание на плюс-минус. Кто-нибудь знает, что это такое?

Катод и анод, подумала я. Паяльник и припой.

— Включать и выключать, — говорит рыжий мальчик и морщит лоб. Карин усмехается:

— Ну, почти, можно и так сказать. То есть, либо мы подаем питание, и у нас моторчик начинает крутиться, у нас крутится колесо в эту сторону. Меняем полярность — то есть меняем плюс и минус — колесо начинает вращаться в другую сторону. Так мы управляем роботом. Чтобы он ездил в разные стороны. Подержите колесо в руках, не очень-то просто его прокрутить, да? Но мотор с этим справляется.

Карин пускает одно жёлтое колесо по рукам. Дети передает его друг другу. Дошло и до меня. Колесо было с толстой рифленой шиной и тихо жужжало, если его повращать. Я вспомнила свою машинку, которая ездила на таких же толстых колёсах, наезжала на стену, падала и снова переворачивалась, как ни в чём не бывало. Мне её купил папа на одиннадцать лет. Я поиграла два дня, потом Макс её отобрал, и в этой машинке его бэтмэны и пластмассовые солдатики потерпели немало крушений. Я не особенно переживала, я тогда больше хотела котёнка, я очень любила нашего кота, и когда его не стало, просила завести нового. Но новый кот так и не появился. Родители сказали, что слишком грустят по старому.

Рыжему мальчику, уже покрутившему колесо, хочется потрогать что-нибудь ещё. Он сидит ближе всех к Картину и с той стороны, где Оле трудно ему помешать. Поэтому он дотянулся до готового колесного робота и стал щупать. Впереди у робота торчит что-то, похожее на два глаза на ножке. Это заинтересовало рыжего. Мама рыжего не вмешивается, только смотрит одобрительно. Карин наконец замечает диверсию:

— Нет, не верти ему глаза. Если так делать, робот начнёт сбиваться с курса. Пусть лучше он это делает сам. Если на примере человека показать, это вот представьте, что к вам сзади подходят, берут за уши и головой вашей начинают вертеть, а вы должны идти. Неприятно.

— Это его глаза? Это он этим видит? — возбужденно кричит рыжий. Божечки-кошечки, что ж они все так кричат?

— Скорее, он ими слышит. Датчики — это такие устройства, которые позволяют нам сделать органы чувств роботу. Это ультразвуковой датчик. Из левого «глаза» выходит сигнал, лучик, отражается и попадает в правый «глаз». Робот замеряет, сколько времени прошло, и определяет расстояние. Если препятствие близко, робот понимает — я сейчас врежусь. И разворачивается. Открою вам небольшой секрет, — Карин подмигивает рыжему. — Есть люди, у которых плохо со зрением или слухом. В скором времени будут делать с помощью этих датчиков так, чтобы они всё видели и слышали.

— А есть такие уже?

— Есть, ты совершенно прав. С каждым годом они становятся всё миниатюрнее, всё надежнее и точнее.

— В тысячу раз!

— В тысячу раз.

Глухие парни читают по губам преподавателя и коротко переглядываются после этих слов.

— Я тебе что сказала? — с тихой ненавистью шепчут мне в ухо. Приходится повернуться влево и посмотреть на Олю. Она так близко, что я вижу отдельные светлые волоски в её челке и простуду в уголке губ. — Хотела помогать — разделяй провода, он сейчас дойдёт до них и заколбасится, только зря время потеряет. Их Кирка должен был разделить, но не сделал, конечно. А я пойду его поищу.

— Кого? — притворяюсь тупенькой я.

— Сына свово, — Оля передразнивает моё озадаченное лицо. А вроде взрослый человек.

— Наденьте опять ваш светящийся шлем, он тогда вас сразу издали увидит… — советую я, беззвучно добавляя: — И успеет убежать.

У Оли очень хороший слух, как я уже убедилась. Оля окидывает меня ледяным взглядом, отходит от стола и покидает бутик. Карин на мгновение прерывает свой рассказ:

— А сейчас я вам покажу главную плату, без которой наш робот вообще не работает. Эта плата называется Ардуино Уно. Здесь есть контроллер, в него записываются движения робота, программы, он им управляет. А это расширяющая плата… Куда она пошла?

— К главной? — переспрашивает мальчик, сидевший рядом с рыжим и его мамой. У него два пальца заклеены пластырем. Видимо, тоже производственная травма.

— Нет, плата-то понятно. Я не о том. Жень, куда пошла Оля? — Карин находит меня взглядом.

— Да Кирю искать, — успокаиваю я.

— Ладно, просто что-то она рассерженная. Надо потом ещё визитки раздать, а то тут не у всех есть, меня уже спрашивали, раздашь?

— Нам, — говорит один из глухих парней и поднимает руку, показывая на себя и товарища.

— Сейчас, — я встаю в поисках визиток. Оля раздавала их у катка, а потом, наверное, выложила… Я задумчивым шагом обхожу стол, ища визитки на его поверхности. Что-то не видно. Рыжий мальчик и его сосед увлечённо и бестолково копаются в разбросанных по столу деталях. Рыжий мальчик наткнулся на разноцветные полоски, которые мне Оля подкладывала, и хитренько спрашивает:

— А вот эти колючки, я так понял, чтобы всё быстро соединять без паяльника?

— Без паяльника, да, совершенно правильно ты понял, это не колючки, это провода такие специальные с острыми штырьками. Так мы всё очень быстро соединим. И не надо бояться, что ты обожжешь пальцы. Воткнешь — и всё работает.

— А можно пока эти колючки посмотреть?

— Да, посмотрите эти колючки, — Карин вздыхает. Не скоро они ещё запомнят, как что называется. Пацаны увлечённо потрошат пакет с «колючками».

— Ой, я хотел одну, а сразу целая куча выезжает. Почему все выезжают?

— Потому что они все связаны между собой. Можете все посмотреть. — Карин берёт разноцветные провода и начинает их разлеплять, выкладывая перед собой — короткие и с острыми наконечниками. Да, так действительно можно кучу времени потерять, понятно, почему меня Оля просила помочь. Где визитки, в конце концов? Рыжий мальчик пытается расчесываться штырьками проводов:

— Ой, какие колюченькие. Смотрите, как радуга. Красный цвет — дороги нет.

Я не выдерживаю, забираю у него провода и начинаю сама разлеплять, мальчик смотрит на меня изподлобья.

— Красный цвет, — повторяет Карин, он занят мотором и не очень хорошо контролирует то, что творится вокруг. — Вот смотри, у меня есть красный и чёрный провод от батареи. Скажи, где здесь плюс, а где земля? Можешь догадаться? Земля какого цвета?

— Земля? Синего и зелёного, — говорит сосед рыжего мальчика, тот продолжает дуться на меня и молчит.

— Ладно, — усмехается Карин. — Земля у нас чёрного цвета. А красный — это плюс. Это «горячо». Поэтому чёрный провод мы подключим к контакту «грунт» — граунд это земля по-английски — а красный подключим к контакту питания.

Он серьёзно думает, что такое запомнят шестилетки? У меня сейчас курс физики про это, нам физичка знай себе долбит — заземление, питание, мы задачи всякие решаем, и всё равно я не понимаю принцип, что такое «земля», почему так называется. Не очень-то приятно слушать непонятную речь, где много незнакомых терминов и они звучат для тебя как «пшшш».

Дети разделяют мои чувства, поэтому те, кто сидит дальше всех и плохо видят процесс сборки, начинают скучающе возиться. А ещё глухие парни, не в обиду им, здорово загораживают спинами обзор для малышей.

Где визитки? Я обсмотрела весь стол. Я хочу быть хоть чем-нибудь полезной в этом царстве мудреных технических знаний.

— Мы всегда с моей сестрой мечтали создать робота, — наконец отмяк рыжий мальчик, наверное, потому, что Карин дал ему посмотреть в руки что-то вертящееся. — Вот такая вот штука — это шея, как у нас?

— Шею мы сейчас ему тоже подключим. Буквально через парочку минут. Только я его запитаю, — Карин быстро втыкает короткие провода там и сям, соединяя моторы колес и плату. — Вот, глядите. Расправим провода так, чтобы они не мешали ему ездить. Как вы думаете, как назвать можно такого робота?

Дети оживляются и начинают предлагать варианты. Я решаю в этот момент поснимать видео, робот уже почти готов, все галдят наперебой, картинка интересная, можно выложить потом в сеть, как Карин слушает варианты имён и критикует:

— Валли? Валли уже есть. Робик, хорошее имя. Можно ещё попридумывать. Гайка, это у нас девочка, наверное, получается. Какие ещё есть варианты? Шурупик — это мальчик.

Я снимаю видео, поэтому не могу хохотать, только сдавленно засипела. Выключаю телефон от греха подальше, подхожу к Карина и шепчу ему в ухо:

— Визиток нигде нет.

— Они, наверное, у Оли в пуховике, — краем рта говорит мне Карин.

Ещё не легче. Мне что, пойти в подсобку и рыться в пуховиках? Но я сейчас склоняюсь как раз к этому варианту. Потому что у меня мозг устал. Да, мой мозг после получаса загрузки незнакомыми техническими терминами даже немного вскипел.

Я пытаюсь вспомнить, какой у Оли пуховик. Кажется, такой дутый, бирюзовый. Или светло-зелёный? Довольно заметный, у тех, кто пришёл на мастер-класс, по большей части куртки тёмные. У взрослых. Дети, ясное дело, как попугаи одеты.

Я некоторое время мешкаю возле порога подсобки, а потом решительно вхожу и включаю свет.

Ух ты, а мне здесь нравится.

Глава 11. Час убогих

Наверное, каждый хозяин магазина обживает подсобку, как собственный дом. Если, конечно, он проводит в подсобке достаточно долгое время. А смысл обживать помещение, если ты здесь не задержишься?

Карин, похоже, настроен задержаться здесь надолго. Вещей тут море. По двум стенам узкого помещения тянутся стеллажи с кучей коробок. Из них торчат лохмы проводов и материнских плат. Насколько я могу оценить, тут много старья. Ну, написано же в объявлении: «Принимаем радиодетали, компьютеры на запчасти, старые и сломанные игрушки». Кто только будет свой комп на запчасти в мегамолл переть? Если только на машине его привезти.

Правый стеллаж покороче, оставлено место для дивана у дальней стены. Над старым диваном, похожим на те, что стоят в коридорах мегамолла, только потертым и продавленным, стенка покрыта картоном. Это напомнило мне сквот, то есть погорелую лодочную станцию, которую захватили Карин и его чуваки из кружка. Кстати, интересно, где они собирали свой дрон перед тем, как принести его туда. И как всё-таки к ним попал Приходька?

На диван как раз свалены куртки. Рядом с диваном журнальный столик, на квадратной некрашеной столешнице едва умещаются электрический чайник и принтер. Над столом просится окно, но окна нет. Вместо этого торцовая стенка увешана схемами и фотографиями. Схемы висят и на картоне над диваном. А к стенке над столом схемы приколоты разноцветными гвоздиками. И ещё фотографии. Девушек. Забавно.

Девушек четыре. Одна в огромных очках, с таким лицом длинным. Другая милая, но немножко толстая. В футболке с принтом какой-то старой группы. Третья нормальная, кудрявая такая. Четвёртая Оля, я её не узнала сначала. У неё тут волосы короткие, под мальчишку.

Все фотки напечатаны на черно-белом принтере, видимо, на том самом, который тут стоит. И что это за фотки? Мишень для дартса? Не похоже, дырок нет. Да и Оля бы съела Карина, если бы он стал в её фотку кидать дротики. Тогда что это? Его девушки, бывшие и нынешняя? Тоже не в духе Оли терпеть такие вещи.

Теперь я рассматриваю картон над диваном и вдруг понимаю, что чертежи наколоты поверх большого рисунка на картоне. Тут уже не Шварцнеггер, тут что-то другое нарисовано. Я осторожно отгибаю пару приколотых листиков, чтобы рассмотреть рисунок на картоне. Вижу часть большого крыла, покрытого перьями. При этом крылья механические, виден сустав в разрезе с подшипниками и шестеренками.

— Ты чего не несешь визитки? — раздаётся позади меня голос Карина. — Мы уже собрали всё, сейчас будем запускать.

— Да не знаю я, не могу в вещах чужих рыться, — объясняю я.

— Ройся сейчас, я всё равно вижу, что ты делаешь, ты у меня под присмотром. Давай быстрее только.

Вот приставучий! Я нахожу Олин пуховик и вытаскиваю из кармана пачку визиток. И ещё кое-что. Ой. Это мои деньги. Мои две тысячи. Карин не видит, что я ещё и деньги себе достала. Я запихиваю визитки вместе с деньгами в карман джинсов.

— А кто это рисовал? — киваю я на картонную стенку.

— Чертежи, что ли? Они скачаны и распечатаны, — удивляется Карин.

— Нет, под чертежами там видно крыло. И Арнольда Шварцнеггера в клубе тоже. Это ты нарисовал? — ну вот, опять я к нему на «ты». А он не замечает, похоже:

— Арни я нарисовал, но он хреново нарисован. А крыло Оля рисовала.

— Классно. Вообще тут классно. Там, где ты есть, так уютно, — отмечаю я.

— Это Оля делает уютно.

— Нет, в сквоте тоже уютно, а Оля же там ничего не делала. А это что за девушки? — киваю я на черно-белое сборище над столом.

— Просто клевые девчонки, — уклончиво говорит Карин. Никогда бы не подумала, что преподаватель может так сказать. От неожиданности я наглею:

— Это твоя первая любовь? — спрашиваю я, показывая на девушку в очках.

— Это Маргарет Гамильтон, инженер НАСА, писала программу для «Аполлона-12», — подняв глаза к потолку, говорит Карин. — Пошли уже. Нас ждут.

Я бы с удовольствием продолжила его пытать, но в дверях возникает Киря и обеими руками вцепляется Карину в гавайскую рубашку:

— Папа, там робот не едет! Помоги!

— Всё, накатались на катке? — смеётся Карин и треплет Кирю по голове так, что челка падает Кире на глаза и он временно ослеплён. Киря отскакивает от папы и ожесточённо заглаживает волосы назад.

— Я и не хотел долго кататься! Я обещал помочь и пришёл! А там робот не едет! Ты контакты перепутал!

— Всё, всё, не кипятись, — успокаивает его Карин. — Сейчас проверим, что у нас куда подключено.

Мы втроём выходим из подсобки. Оля склонилась над ноутбуком Карина. Рядом толпятся растерянные ребята. Оля поворачивается и бросает Карину:

— На минутку оставить нельзя! У тебя «трик» и «эхо» местами перепутаны!

— Умница моя, — с усмешкой говорит Карин. — Сама можешь переставить? — Забирает у рыжего мальчика робота и водружает на стол перед Олей.

— Ещё чего, — машет на него рукой Оля, — я твою работу делать не нанималась.

Карин переставляет провода, объясняя:

— Мы подключаем к нашей плате расширения провода управления. Это очень важный этап. Если мы что-то перепутаем, то робот поедет не туда или вообще не поедет. Вы уже успели в этом убедиться. Коричневый — это контакт «грунт». Синий контакт отвечает за питание. Это контакт В. В — «вольты». «Трик» — это зелёный контакт. И «эхо» — жёлтый. Потом вы поймёте, почему именно в эти контакты мы ставим. Просто именно эти контакты запрограммированы для этих датчиков.

Потом, потом… Мне нужно сейчас, иначе у меня мозг взорвётся от перегрева. Поэтому я влезаю с вопросом:

— А что такое «трик»?

Карин охотно поворачивается ко мне:

— «Трик» — это контакт, который позволяет запускать ультразвуковой сигнал, а «эхо» — получать его. Потом процессор на Ардуино вычисляет расстояние с помощью времени между испусканием и получением сигнала, переводит в сантиметры и ориентируется, куда ему поворачивать. Этот робот настроен на то, чтобы препятствия ближе тридцати сантиметров уже объезжать, если дальше тридцати сантиметров — он едет прямо. Если ближе — он уже вертит своими ультразвуковыми датчиками в разные стороны, выбирает, где нет препятствий, и туда поворачивает.

— Ясненько… «Трик» на выход, «эхо» на вход, — киваю я. Карин кивает, повторяя моё движение:

— Типа того.

— Типа, — передразнивает Оля. Киря забирает со стола робота и спускает его на пол. Щелкает батарейкой, вгоняя её на место. Робот мигает светодиодами, крутит глазами и вдруг начинает ехать сам. Дети вопят и расступаются. Рыжий мальчик и его друг, наоборот, смело выпрыгивают на дорогу перед роботом. Робот крутит глазами и отступает. Восторг. На робота открыта охота. Скоро он уже не может почти никуда двинуться, запертый в кольце из ног.

— Смотрите, он оглядывается по сторонам, — обращает наше внимание Карин.

Робот как будто правда рассматривает обступившие его ботинки и сапоги.

— Нас слишком много! Он сейчас будет постоянно пятиться. Расступитесь. Давайте ему дорогу дадим, чтобы он смог проехать. Почти как настоящий марсоход, да?

Я слышу в голосе Карина гордость и ухмыляюсь. Он, наверное, правда думает, что делает марсоходы. А на деле он просто большой бородатый ребёнок, который в своё время не наигрался в машинки. Я щупаю в кармане две тысячи, смотрю на Олю. Пожалуй, пора линять, пока все роботом заняты.

Но сначала я решаю выполнить, что обещала. Я выдаю визитки глухим ребятам и остальным, у кого ещё нет.

— Тебе понравилось? — спрашивает меня Карин. — Придёшь ещё? Ты мне здорово помогла.

Я сейчас почему-то очень хорошо почувствовала эти свёрнутые тысячные бумажки в своём кармане. Как будто они меня через ткань царапают. Я краснею. Решение приходит молниеносно. День честности так день честности, не будем отступать от заданного порядка.

— Можно у вас чаю попить? — спрашиваю я.

— Конечно, иди ставь чайник, — кивает Карин. Я бросаюсь в подсобку и снова запихиваю деньги в карман Олиного пуховика. Очень вовремя успела, потому что Оля входит следом.

Я притворяюсь, что рассматриваю нарисованное крыло на картонной стене.

— Клевый рисунок, — говорю, — жаль, что целиком не видно.

Оля проходит мимо меня, щелкает кнопкой электрического чайника. Я совсем забыла, что надо было чайник включить.

Оля стоит у меня за спиной, молчит, тоже смотрит на крыло на картоне. Потом говорит:

— Это Икар.

— Кто-кто?

— Икар. Герой древнегреческих мифов. Он летал на искусственных крыльях, правда, быстро навернулся. — Оля роется в стеллаже, выуживает несколько кружек.

— Наверное, крылья были плохо сделаны, — предполагаю я.

— Крылья были сделаны отлично, — возражает Оля, — просто Икар был дебил.

— Конечно, конечно, он сам виноват, — киваю я иронически.

— Ты не знаешь, так и молчи лучше.

— Я не знаю, так вы мне расскажите. — Я наклоняюсь над диваном, опираясь рукой на картонную поверхность, другой рукой отгибаю чертежи, чтобы увидеть побольше рисунка. Несколько бумажек с шумом падают за диван. Оля ругается, берётся оттаскивать диван от стены. Не дождавшись, когда она полезет доставать чертежи сама, я самоотверженно ныряю в задиванную пыль. Вылезаю с бумажками в руках, чихаю и спрашиваю:

— А кто сделал ему крылья? Если Икар был дебил, то, наверное, не сам…

— Крылья сделал Дедал. Его папа, — устало говорит Оля. Я заметила, Оля вообще часто, когда говорит со мной, подбавляет усталости в голос. Как будто говорить со мной — это всё равно что постоянно таскать диваны.

— И зачем Дедал сделал крылья дебилу? — не отстаю я.

— Он и себе сделал. Дедал и Икар хотели убежать от одного царя… Не помню, от кого, они были у него в услужении. Дедал был великий изобретатель. И вот они решили, что лучше всего убежать по воздуху. Но крылья были скреплены воском. Дедал знал, что нельзя подниматься высоко, а Икар хотел подняться выше. И вот, преодолев слои переменной облачности, Икар взлетел высоко в стратосферу. То ли дикий ветер разметал его непрочно скрепленные крылья, то ли он замёрз там насмерть, то ли задохнулся — истории неизвестно. В общем, Икар превысил возможности испытываемой конструкции, упал и убился. А Дедал полетел дальше, горько рыдая.

Я даже не ожидала подобной назидательной истории от Оли. Похоже, чай улучшает ей настроение и помогает адекватно общаться с людьми. Она поотмякла как-то, когда залила кипятком пакетик и отхлебнула. Мне забыла налить, конечно. Тут приходит Карин, за ним волочется Кирилл.

— Ну ещё-о-о, — выпрашивает Кирилл. — Давай ещё позапускаем.

— Хватит, и так уже один аккумулятор сдох, — непреклонен Карин. Он несёт в руке робота, перехватывает из руки в руку, чтобы Кирилл, пытающийся отнять робота, не успевал схватить.

— Станислав Владимирович, а вот это кто? — я решаю продолжить то, на чём мы остановились, и показываю на фотографию полной девчонки в футболке.

— Это Янка Дягилева, — отвечает Карин и добывает себе кружку.

— Чем она знаменита?

— Пела очень плохие песни и утонула, — влезает в разговор Оля.

— Пела гениальные плохие песни и утонула, — поправляет Карин.

— Почему плохие? — интересуется Кирилл.

— Потому что плохо записаны были, аппаратура в восьмидесятых была плохая. А ты, Кирюха, не подслушивай взрослые разговоры, — отвечает Оля.

Вау, Оля причислила меня ко взрослым.

Карин смотрит на меня:

— Погоди, а где твоя трость? У тебя трость была.

— Гори она огнём.

— Наверное, там осталась, в зале. Сейчас принесу, — Карин отдаёт робота Оле и разворачивается.

— Да погодите, я сама! — я бегу за ним.

Трость одиноко притулилась к ножке стола, у верхней перекладины буквы «П». Карин берёт её в руки, вертит, читает:

— Скорейшего выздо…

Я выхватываю трость, запыхавшись.

— Спасибо. Извините, она мне срочно нужна, а то нога болит. Потом как-нибудь почитаете.

Чтоб я ещё раз принесла сюда эту хрень! Дедушке сплавлю обратно. Он будет счастлив.

— К следующему занятию будешь в норме? — Карин задумчиво почесывает бороду.

— А когда следующее занятие?

— В среду в сто пятой школе. Я по средам и пятницам в школе, а по воскресеньям или здесь, или на лодочной станции, если у нас полевые испытания. Приходи.

Я жмусь.

— А сколько стоит?

— Нисколько, только Оле не говори, — подмигивает Карин. Я совсем смущаюсь. Тут в магазин забредает пара взрослых и начинает щупать футболки на вешалке. Интересно, зачем вообще в кружке робототехники продавать одежду?

— Оля, к тебе покупатели пришли, — зовёт Карин. Оля выбегает и становится к кассе. Посетители, семейная пара, крутят и вертят вешалки. На одной из футболок мелькает что-то знакомое. Я подхожу поближе.

На белой футболке напечатан чёрно-белый чертёж, человек с механическими крыльями. Это Олин принт, что ли? Она делает авторские футболки? Блин, хочу-хочу-хочу. А денег не осталось, чтоб купить футболку. Надо найти Макса, может, он не всё потратил.

— Во сколько занятие в среду? — уточняю я.

— В шесть.

— Пойдёт. Может, немного опоздаю. Пока, — я машу тростью ему и Оле и собираюсь на выход. Оля в ответ на мое теплое прощание морщит нос, выходит из-за прилавка и подходит к Карину. Я не глухонемые парни и не умею так хорошо читать по губам, но прочла что-то вроде…

Убогих.

Вечно ты собираешь вокруг себя убогих.

Или как там могло быть? Да только так, наверное, она могла сказать.

Ну и ладно, я всё равно куплю футболку с Олиным рисунком. Когда будет плохое настроение, повешу футболку дома на дверь шкафа и буду плевать в человека с крыльями, развивать меткость.

Глава 12. День злого человека

Я выхожу из бутика и стремлюсь к центру мегамолла, где каток, смех, визг и аниматоры в костюмах динозавров.

Ищу глазами красный пожарный поезд. Он проносится мимо меня со свистом, но Макса нет в ярких вагончиках, и рядом с машинистом тоже нет. Макс сидит на скамейке возле катка, держа в каждой руке по рожку с мороженым. Рядом с ним сидит Даша и тоже держит рожок. Сюрприз мне, однако! Эта парочка, Макс и Даша, они вообще способны продержаться друг без друга больше трёх часов?

 — Эй, мы так не договаривались, — говорю я, подходя к ним. — У нас совместный братско-сестринский уикэнд, а не твоё свидание.

— И тебе привет, — говорит Даша.

— На, возьми мороженку, для тебя купили, — говорит Макс.

— Я не сержусь за газовую атаку, — говорит Даша.

Они смотрят на меня невинными глазами, как котята из коробки на рынке — купи меня, купи, я тебе никогда не буду в тапки писать.

— Не, ребята, вы серьёзно считаете, что мне интересно быть балластом на вашем свидании? — уточняю я. И откусываю сразу треть рожка с мороженым. Дико ломит зубы. Ощущения экстремальные, но именно такие ощущения позволяют сохранять боевой настрой.

— У нас не свидание, — терпеливо отвечает Макс. — Мы все вместе идём в кино, как договаривались. Мне было скучно ждать тебя с мастер-класса, пойми меня тоже.

— Ты не говорил, что мы будем втроём.

— А ты не предупредила, что хочешь пойти на мастер-класс. Успокойся. Кстати, что там было?

— Браслетики из резиночек вязали, — говорю я, чтобы он отстал.

— Браслетики? Я такие в пятом классе делала. Покажи! — оживляется Даша.

— Я все раздарила, — отказываюсь я.

— Я знаю, — говорит Макс. — Там, наверное, был мастер-класс по типу «Раскрой свою женскую сущность» или «Как стать успешной стервой». И тебе стыдно, поэтому ты нам не говоришь.

— Как стать успешной стервой, я могу кого хочешь научить. Точнее, я могу научить, как успешно остервенеть. Надо просто поговорить с тобой, Максик, минуты две!

— Пошли, начало уже вот-вот, — перебивает Даша и поднимается со скамейки, бросает обёртку от рожка в мусорное ведро.

— Вы и билеты купили?

— А что, тебя, что ли, ждать? Так бы мы сами остервенели со скуки, — отвечает Даша.

Даша всё-таки умная иногда, умеет ответить. До моего кунг-фу ей далеко, но старается. Если Макс останется с ней ещё на несколько лет, ему не поздоровится.

Мы поднимаемся на пятый этаж, в кинозал. Фильм, правда, не Мейт Хейт, который Макс советовал, но тоже прикольный, комедия про вампиров.

Дальше тянется новая учебная неделя, длинная и бессмысленная, кажется, что до среды целая вечность. Приходька продолжает меня игнорировать. И Страшный оставил свои порывы, прекрасные и душевные. Вот и хорошо, а то, если он меня продолжит раскармливать шоколадом, я разжирею и в любимые джинсы не влезу. Ну и, если я стану жирная, судьба с личной жизнью точно тогда будут похерены, придётся за Страшного как раз и замуж выходить. Хм, а может, как раз в этом его цель, мне раньше не приходило в голову. Какой коварный тип, надо за ним присматривать.

Наконец наступает среда. Я давно нашла на картах сто пятую школу, это довольно далеко, на Московке, я в том районе раньше не была. Там сплошной частный сектор и вообще довольно опасно. Ну, где наша не пропадала. Как-нибудь обойдётся.

Как я ни старалась этого избежать, но трость придётся взять с собой, вдруг собаки. Или что похуже, чем собаки. Трость я засовываю в рюкзак, чтоб на ней не читали надписи, набалдашник теперь торчит где-то возле моего правого уха.

Я даже потренировалась выхватывать трость из-за спины, как черепашка-ниндзя Донателло свою палку. Но в нужный момент это не спасло.

На меня напали. Меня предчувствия обычно не подводят, я опасалась, что будет что-то подобное, так и вышло.

Я выхожу из автобуса почти что в темноту. День уже увеличился по сравнению с декабрем, но темнеет всё ещё рано, а этот район малоосвещенный. Кругом голубые тени и редкие фонари, качающиеся на ветру под жестяными колпаками. Я уже готова углубиться в мешанину мелких домиков, как вдруг вижу на остановке последний оплот цивилизации: киоск в виде стакана с кофе. Рядом с киоском, выдыхая облачка пара, стоит подозрительно знакомая фигура в цветастой финской шапке с длинными завязками.

Прежде чем я успеваю подумать, что я делаю и зачем мне это вообще, у меня вырывается громкий и радостный вопль:

— Здорово, Приходька!

Уж не знаю, почему я обрадовалась, может, просто очень не хотелось блуждать одной среди этих страшных маленьких домиков, где из-под каждых ворот лают собаки. А может, я надеялась, что вдали от школы Приходька сможет вести себя естественней и мы наконец разрулим ситуацию.

Приходька стоит неподвижно, только ветер трогает завязки его шапки. Всё внимание Приходьки приковано к окошку раздачи. Смысл жизни Приходьки сейчас сосредоточен в стаканчике с кофе.

Когда я думаю об этом, мне становится смешно. От весёлого настроения я решаюсь подшутить над Приходькой. Теперь я уже стараюсь не привлекать его внимания. Аккуратно перебираюсь через бордюр, покрытый слоем льда и снега и превращённый в горб типа «лежачего полицейского». Да, тротуары у нас плохо чистят, по проезжей части идти удобнее. Двигаясь по обочине дороги и прислушиваясь к шуму машин, чтоб меня не сбили случайно, я захожу за спину Приходьки.

Продавщица как раз выставила ему стаканчик с кофе. Я дергаю левой рукой завязку шапки у Приходьки, а когда он резко поворачивается и вцепляется в шапку, чтобы я её не стащила — я хватаю стаканчик и отскакиваю на безопасное расстояние.

К сожалению, стаканчик скользнул в моей варежке и вывалился на снег. Крышка не позволила кофе быстро вылиться, но наружу стрельнула коричневая жижа.

Приходька вопит, подбирает стаканчик и швыряет в меня не целясь. Тут крышка сорвалась наконец, и мой пуховик мощно окатило горячим кофе со сливками.

Я говорю Приходьке несколько слов, которые не стоит произносить при родителях, а потом отхожу немного от остановки, выбираю сугроб почище и падаю в него животом. Валяюсь на снегу, как тюлень, перекатываюсь на спину, вожу руками по животу, счищая снег. Да уж, как-то не очень помогли гигиенические процедуры. А ещё — вот сюрприз — пока я валяюсь, Приходька стоит надо мной. С тростью. Он как-то ухитрился выхватить трость у меня из рюкзака, пока я лежала на животе.

— Приходька, брось, а то уронишь, — командую я. Приходька действительно бросает. В меня, а куда ещё, с фантазией у него проблемы в последнее время. Я ловлю трость из положения «лёжа», недаром я черепашка-ниндзя. Использую трость, чтобы подняться из сугроба. На помощь Приходьки надеяться не стоит.

Правильно я не надеялась на Приходьку. Едва я встаю, как он швыряет меня обратно в сугроб. Я пытаюсь встать опять, а он швыряет меня ещё раз.

— И что? Так и будем тут в сугробе сидеть? — развожу руками я. — Мне нельзя сидеть на холодном, извини. Это ты у нас отмороженный. Снегур Снегурович.

Я пытаюсь встать третий раз. Приходька обеими руками толкает меня обратно в сугроб. Глаза Приходьки за очками ничего не выражают. Вот совсем ничего.

— Ладненько, — говорю я, набираю горсть снега и швыряю изо всех сил, морду чтоб ему запорошить. Он уклоняется, почти ничего не попало. Я встаю опять, а когда он толкает меня, вцепляюсь в его дутые зимние перчатки, чтоб уронить его вместе с собой. Приходька выскальзывает из перчаток, как змея из кожи. Я вместе с перчатками опять оказываюсь в сугробе. Пассажиры на остановке с интересом косятся в нашу сторону. Уж на что у нас народ нелюбопытный, а и то обратили внимание. Жаль, никакой бабки нет, она бы быстро вмешалась в наши дела и заорала, что нельзя обижать девочек.

— Ладно, — повторяю я. — Мне тут почти не холодно и почти весело.

Я решаю взять Приходьку измором. Не пробую больше вставать, раскидываю руки и пытаюсь сделать снежного ангела на корявом залежавшемся сугробе. Потом, изогнувшись, ложусь на бок и делаю трофейными перчатками перья на ангельских крыльях. Когда весь сугроб покрывается пятернями, я отшвыриваю перчатки очень далеко, надеясь, что Приходька за ними пойдёт.

Приходька не идёт за перчатками. Я достаю телефон и погружаюсь в волшебный мир интернета. Приходька продолжает стоять надо мной. Пальцы у меня очень быстро начинают замерзать. Надо срочно что-то придумать, а то я окочуриться могу в этом сугробе, или без почек остаться.

Наверное, от холода мне приходит в голову гениальная мысль. Я врубаю прямую трансляцию и начинаю снимать Приходьку на видео, громко комментируя:

— Дорогие зрители, разрешите вам представить новый экстремальный эротический канал, где люди совершают необычные вещи в тяжёлых условиях. Вот этот молодой человек утверждает, что ему ничего не стоит раздеться на тридцатиградусном морозе и совершить пробежку по частному сектору нашего города, который, как известно, опасней некуда. Видите, он уже начал раздеваться, снял перчатки, поаплодируем же этому храброму малому, поаплодируем!

Комментов мне не приходит на трансляцию, за исключением комментария Лены, которая случайно оказалась в онлайне и отправила мне фейспалм. Сейчас все уже пришли из школы и сидят за ужином, или бегают по своим тренировкам и музыкальным школам. Тревогу поднять некому. Я тут могу сдохнуть в сугробе, а никому и дела нет.

— Зрители просят вас продолжать раздеваться, — говорю я Приходьке. — Несмотря даже на очевидные недостатки вашей внешности. Их заинтересовала ваша храбрость. Вы готовы нас порадовать?

Приходька делает резкий выпад, пытаясь выхватить у меня телефон. Тут я наконец хватаю его за рукав и валю на себя. Он барахтается и пытается встать, но я держу его руками и ногами. Тогда он бьёт меня головой в нос. Сильно. Его финская шапка смягчает удар, но всё равно очень больно. Я ору, отпускаю его и хватаюсь за лицо. Приходька вскакивает.

— Придурок, у меня и так сотряс был, а ты ещё добавил, — гнусаво кричу я на него, держась за нос. Приходька не обращает на меня внимание, отряхивает снег со штанов. А потом подбирает мой телефон, который отлетел и воткнулся в сугроб.

— Телефон быстро вернул! — я нешуточно разозлилась. Поднимаюсь, ноги враскоряку от напряжения. Приходька смотрит на меня, а потом швыряет телефон под колёса проезжающей мимо «тойоты».

Хруст пластмассы, визг тормозов. Мат водителя. Он, наверное, подумал, что ему гранату под колёса швырнули. «Тойота» останавливается. Водила, крепкий мужик в кожаной куртке, выскакивает на обочину. Он сразу понял, кто виноват, и хватает Приходьку за ухо. Наконец-то хоть кто-то заинтересовался происходящим здесь беспределом.

Люди на остановке отворачиваются, притворяются, что от ветра, а на самом деле от скандала. Равнодушные сволочи.

Я думала, Приходька завизжит, водила прямо сильно ему ухо крутит, но Приходька молчит. Оглох, наверное, водила так орёт, что я сама глохну. Что он орёт, и так понятно, пересказывать не имеет смысла. Я пока подбираю свою трость и решаю от греха подальше свалить.

Остановка на небольшом возвышении. Район, в котором расположена школа номер сто пять, почти весь лежит в овраге, чуть подальше река. От реки дует холодный свежий ветер. Я спускаюсь по заснеженной лестнице, и улица под старыми фонарями всё ближе и ближе. Я думаю, что здесь легко заблудиться. Телефон уничтожен, карты я не могу посмотреть. Карину позвонить и уточнить маршрут я тоже не могу, на сайте был номер, но я не запомнила, да и как без телефона звонить.

Родители меня убьют, конечно. А ещё хуже, если просто не купят новый телефон. Тогда я вообще окажусь в изоляции. В школу ходить за ручку, из школы за ручку. Друзей нет. К Карину я обещала прийти хоть на один урок, а могу и вообще не попасть. Может, это последний раз, когда меня отпускают куда-то одну. Короче, меня ждёт жуткое будущее. Лучше пусть сразу убивают.

Ещё и нос болит, за сломанный нос меня точно запрут дома на месяц. Надеюсь, не сломан.

Надо дождаться Приходьку. Он тоже идёт на урок, я уверена. У него есть телефон и есть карты. Он не заблудится. Он не захочет со мной идти, это понятно. Поэтому надо спрятаться и дождаться, когда он пройдёт мимо, и последовать за ним.

Я сворачиваю к зеленым воротам какого-то дома и присаживаюсь на корточки за низким забором палисадника. И тут начинается то, чего я очень боюсь в частном секторе.

Собака. Она принимается лаять за воротами. Сначала неуверенно и издали, наверное, из будки. Сейчас холодно, фонарь трясётся под порывами ветра, собаке неохота вылезать из тёплого укрытия. Собаку можно понять.

Я продолжаю сидеть в палисаднике и распространять вокруг себя запах кофе, сливок и страха. Собака от моей наглости ненадолго теряет голос. Затем начинает лаять ближе, у самых ворот. По мнению собаки, я уже должна бежать отсюда, сверкая пятками. Но я сижу.

Собака скребет снег, роет под воротами нору. Мохнатый нос высовывается ко мне, чихает. Судя по носу, собака огромная. Огроменная. Нос размером с мой лапоть. Будем надеяться, что она на цепи. Будем…

— Вуф-вуф-вуу-вууу-вууу! — уже не лает, а зловеще завывает псина. За этим шумом я вдруг смогла расслышать скрип шагов по снегу.

Приходька идёт неспешно, сунув руки в карманы. За спиной подпрыгивает рюкзак. Подпрыгивают и завязки финской шапки. Я сжимаюсь и почти исчезаю за забором. Почти — это точно подмечено.

— Вуф-вуф-вуууу-вуууу! — заливается псина.

Приходька останавливается, поворачивается и смотрит прямо на меня. Делать нечего, я поднимаюсь во весь рост.

— Ты же мне телефон разбил, а там карты, — говорю я. — Вот я и жду тебя. Ты на урок? Извини за кофе. Я не хотела его разливать. Просто отобрать хотела. Ты мне никак не отвечал, я тебя звала, а ты не отвечал…

— Звала? — у Приходьки неожиданно прорезается голос. — Так вот я пришёл!

Приходька быстрым шагом подходит ко мне и бьёт прямо в нос.

Теперь точно сломал. Кровь течёт мне в рот. Я размахиваюсь и тростью шибаю Приходьке по ногам. Пытаюсь варежкой остановить кровь, задираю голову, теряю равновесие и падаю на низкий забор палисадника. Остроконечные доски впиваются мне в рёбра. Секция забора трещит и ломается ко всем чертям. Я падаю внутрь палисадника, головой в тую, закутанную от мороза в полиэтилен.

Я бестолково двигаю конечностями, как насекомое, перевёрнутое на спину. Загребаю горсточку снега. Снег немного охлаждает мой многострадальный нос. Я рыдаю и говорю в руку, прижатую к лицу:

— Ты вообще соображаешь? Они теперь точно в суд… Они тогда хотели подавать, а я не разрешила…

— Прекрати меня преследовать! — орёт Приходька откуда-то издалека, кажется, тоже со слезами.  Собака за воротами сходит с ума, к ней присоединились другие. Вся улица наполнилась собачьими лаем и воем. Собаки голосят, призывая смерть на наши головы.

Я поднимаюсь на ноги, смотрю вдоль улицы и вижу, что на нас несутся три мохнатых шара. Два чёрных и рыжий. Кто-то спустил своих четвероногих защитников с цепи. И теперь нам смерть. Точно смерть. Но я ещё пытаюсь поднять секцию забора и выставить перед собой, будто укротитель в зверинце.

Собаки пролетают мимо.

Я не поняла.

Собаки пролетают мимо. Они гнались друг за другом. Их рычание и лай стихают в голубых сумерках улицы. Просто гнались друг за другом. Просто сейчас две собаки догнали где-то там, в гаражах, и рвут третью. Иногда люди не интересуют собак.

Приходька куда-то исчез. Я тяжело сажусь на коричневый от песка дорожный снег. Гремят ворота.

— И что это тут у нас? — слышу я позади себя женский голос. Кто-то поднимает меня, держа подмышками. А огромный мохнатый нос тыкается в коленку.

— Смелый, фу, — говорит женщина. Но я всё-таки немного успеваю заорать. Смелый, обнюхав мои коленки, отскакивает назад и опять начинает оглушительно лаять.

— Тихо ты, телёнок зубастый, — умоляю я. Смелый — реально огромная собака, голова мне до груди достаёт. И лаять он умеет очень громко. У меня звенит в ушах.

Женщина крутит меня и вертит, оценивая повреждения. Она постоянно убирает мои руки: я одной варежкой прикрываю нос, другой держусь за бок. Женщина трогает мой нос, я пищу от боли.

— Не сломан, нормально, — говорит хозяйка зубастого телёнка. — Сейчас лёд приложим.

— Я уже приложила…

— Бок надо посмотреть. Тебя пуховик спас. Смотри, какие дырки.

И правда, я ухитрилась порвать пуховик. Ну всё, дома меня пришьют. К пуховику.

— Давай, заходи, — женщина подбирает мою трость и открывает ворота пошире, Смелый забегает внутрь. Женщина подталкивает меня за плечи. Мы оказывается в очень узком дворе, с одной стороны поленница, с другой будка. Женщина отвлекается, чтобы опять посадить Смелого на цепь. Потом заводит меня в дом. Тут огромная полутемная прихожая с кучей обуви под вешалкой. Рядом кухня, оттуда льётся свет и слышен запах чеснока.

Женщина сдергивает с меня пуховик и толкает в сторону кухни.

— Ботинки… — пытаюсь протестовать я.

— Да не обращай внимания, можно в обуви. Я потом подотру, — говорит женщина, берёт от стены складной стул и ставит для меня.

Я опускаюсь на стул. Выдыхаю.

— Спасибо вам. Извините, что забор сломала.

— Хрен с ним, с забором. Руки подними. — Женщина осторожно ощупывает мне рёбра. — Больно? Нет? Так, вроде целая. Обойдется синяками. Сейчас дам тебе лёд и пуховик зашью.

— Вы прямо так профессионально смотрите, как медсестра.

— А я и есть медсестра. Тебе повезло, что сегодня не моя смена в больнице. А то и дома бы никого не оказалось, никто бы не открыл. — Она достаёт мне лёд из морозилки.

— Да и так бы никто не открыл, в таких случаях редко кто-то открывает. Я и не надеялась, — говорю я в потолок, положив кулек со льдом на переносицу. — И потом, я собак боюсь…

— А зря, — бросает женщина. — Собаки лучше людей.

В какой-то мере я готова с ней согласиться. Я опускаю голову, чтобы лучше рассмотреть свою собеседницу, и вода от растаявшего льда из кулька начинает капать мне на кофту. Женщина приносит мой пуховик на кухню и садится на раскладной стул, склоняется над прорехами с иголкой и ниткой. В коротких чёрных волосах блестит седина. Я не знаю, сколько женщине лет. Может, сорок, может, пятьдесят. Она маленького роста, крепко сбитая и очень уверена в себе. Такие люди, если их обсчитают в магазине, могут закатить громкий скандал. Они никогда не сомневаются в своей правоте. Ценное качество, которого у меня нет.

— Как вас зовут? — спрашиваю я. Невежливо, когда даже не пытаешься узнать имя спасителя.

— Лида я, а ты? — говорит женщина, не отрываясь от шитья. — Чай пей. — На столе клокочет чайник.

— Я Жес… Женя, — поправляюсь я. Беру чашку.

— Почему вы дрались? — поджимая губы, спрашивает Лида.

— Да я его сама довела, — бормочу я.

— Что-что? Не слышу, — сердито говорит Лида.

— Это я виновата, это я его довела, — говорю я чуть погромче.

— Не слышу ничего! — сдвигает брови Лида. Мне это поднадоело. Я ору:

— Я его довела, я его всегда довожу до белого каления, привычка у меня такая, просто я сволочь!

— Привычка? — недоумевает Лида. — Ты что, ку-ку? Ты хочешь, чтобы он тебя бил? Ходи лучше на бокс.

— Да он обычно не реагирует никак, сегодня что-то взорвался, — оправдываюсь я. Тут мой взгляд падает на часы, примостившиеся на полке над плитой. — Блин, уже шесть десять! Мне на занятии надо быть!

— Каком занятии? В школу? Тебе в школу надо? — уточняет Лида.

— В сто пятую. Проводите меня? А то я немного заблудилась. Телефона у меня нет, я не могу посмотреть маршрут.

— А этот твой тоже на занятие шёл? — проницательно спрашивает Лида.

— Да нормально, там преподаватель, он меня защитит, если что.

— Преподаватель. Давай-ка я позвоню преподавателю.

— Я не помню его номер.

— Тогда родителям.

— Их номера я тоже не помню наизусть.

— Это напрасно, — качает головой Лида. — Выучи наизусть, это нужно для твоей безопасности. В следующий раз проверю, как выучила.

— Какой ещё следующий?

— Не последний же раз ты на занятия идёшь? — подмигивает мне Лида. Забирает ледяной кулек и сует его в морозилку. — Провожу тебя сейчас.

— О, хорошо, — мне приятно думать, что Приходька не сможет ко мне подойти, если увидит, что я с кем-то. Я сейчас не готова для дальнейшего выяснения отношений в таком ключе.

— Этот твой, он точно не опасен? — ещё раз уточняет Лида, наматывая на шею платок.

— Да точно, точно. Он вообще очень спокойный, на него что-то нашло. Кофе на меня вылил, — я застегиваю пуховик и показываю на пятна.

— Все маньяки так начинают, — еле слышно бормочет Лида, открывая входную дверь. Но я слышу и возмущаюсь, перекрывая лай Смелого:

— Да он не маньяк, честно! Это я маньяк… Точнее, Маньяк — это моя подруга, у неё прозвище такое. А я Жесть. Просто Жесть. А ещё есть Мафия, мы с ней тоже дружим.

Лида, уже выйдя во двор, изумленно поворачивается ко мне:

— Маньяк, Мафия и Жесть…

Лида сгибается от хохота, уперев руки в колени. Смелый нетерпеливо танцует рядом на снегу.

— Девочки, вы кого-то запугать пытаетесь? Враждебные индейские племена? Поэтому берете себе имена пострашнее? — отсмеявшись, спрашивает Лида.

— Нет, это случайно. Маньяк обниматься любит слишком… Мафия — она в карты играет. А я, ну, я Женя. Поэтому Жесть.

— В каком дурацком мире мы живем, — почему-то отвечает Лида. — Женя, если хочешь, чтобы тебя боялись, заведи большую собаку.

Я думаю, как ей объяснить. Она хорошая. Мы идём рядом по улице мимо заснеженных домиков, похожих на пряничные. С большой собакой тут действительно всё кажется симпатичным и нестрашным. Смелый то и дело забегает вперёд и радостно метит столбы.

Поскольку Лида хорошая, я ей всё-таки скажу честно, как есть.

— Понимаете, Лида, я злой человек.

— Не понимаю, — мотает головой Лида.

— Я правда злой человек. Я Жесть, потому что я на самом деле Жесть. Я, может, когда паспорт буду менять, даже в паспорте так напишу.

— Что ты несешь? — отвечает Лида.

Кажется, это безнадёжно, лучше даже не пытаться объяснить. Я замолкаю. Нельзя, к сожалению, вложить человеку в голову свои мысли, особенно если они не приобрели чёткую форму в виде слов. Лида вздыхает:

— Девочка, которой мальчик разбил нос и испортил одежду, утверждает, что она злой человек. А кто тогда этот мальчик? Борец за добро и справедливость?

— Борец за своё психическое здоровье.

— Чудно.

Остаток пути мы молчим. За деревьями показалась железная ограда школы. Одинокая машина на обочине — «лада самара». Карин здесь. Урок идёт вовсю, наверное. Но я ещё успею на конец.

— Спасибо, Лида, дальше я сама, — говорю я.

— Давай, бывай.

Лида не машет мне рукой, просто разворачивается и идёт обратно. А Смелый, прежде чем убежать, снова тыкается носом мне в коленку, и я даже решаюсь погладить пса по крутому лбу.

Глава 13. Вечер педагогических экспериментов

Большая тёмная птица сидит на дереве у ворот, сидит и клюёт что-то. Вниз сыплется снег. Когда я подхожу, она взлетает и роняет что-то круглое. Обёртку от кекса, рыжую, в крошках. Я очень люблю такие кексы, никогда не оставляю обёртку в подобном виде, это расточительство. Я всегда её обгрызаю, хотя мама кричит, если увидит. Она кричит и в том случае, если облизывать фольгу из-под йогурта, это уж совсем непонятно. В общем, в моём мире птичкам нечем поживиться. Я не оставляю отходов.

Наверное, обёртку выбросил какой-нибудь школьник. Ему дали кекс с собой на обед. Точно, не школьник, а школьница, с большим квадратным жёстким портфелем, какие рисуют в старых книжках. У неё бант, который не влезает под зимнюю шапку и торчит сбоку, в пучке светлых волос. Школьница съела кекс одним ленивым укусом и бросила обёртку на снег, а птичка… Нужно поесть. Просто необходимо. Я иду на урок, если у меня все мысли будут о еде, я ничего не запомню. Зря я у Лиды ничего не попросила поесть, один чай дула. А ведь на кухне так аппетитно пахло чесноком…

Я вхожу в голубой вестибюль. Эта школа куда более старая, чем наша. Или, точнее, в ней давно не делали нормальный ремонт. Только красили, красили, упорно в несколько слоёв, так, что стены бугрятся закрашенными трещинами.

Вахтера на месте нет, турникета тоже нет. Я стою и жду, будет ли на меня кто-то кричать. Обычно люди в незнакомом месте сначала накричат, а потом объясняют, куда пройти. Правила обращения с детьми диктуют им подобное поведение. Найти бы, где эти правила напечатаны, и сжечь весь тираж. У меня с ботинок течёт растаявший снег, скоро действительно будет, за что на меня кричать. А еще у меня распухший нос и вообще подозрительный вид. И вдруг Карин появляется на лестничной площадке, высматривает кого-то, стоя наверху.

— Привет. Сменка есть? — спрашивает он и начинает спускаться, шурша пакетиками на ногах. Мне почему-то хочется смеяться, я мотаю головой, быстро, чтоб незаметна была моя усмешка.

— Я тебе принёс, — говорит Карин, засовывает мне в руку пластмассовый шарик-капсулу. Я открываю шарик, сажусь на скамейку и начинаю натягивать бахилы. Шнурковая болезнь что-то обострилась после драки, нога почти не сгибается. Мне было замечталось, что Карин мне поможет надеть бахилы, но он быстро разворачивается и снова поднимается по лестнице.

— Шестой кабинет! — кричит мне. Отл, отл, только бахилы донадеваю и побегу за тобой в шестой кабинет, видишь, какая я бодрая старушонка сегодня?

Наконец бахилы натянуты, я совсем запарилась, по дороге к кабинету стягиваю шапку, разлохматив к чёрту и без того нестабильную причёску, расстегиваю куртку. Из компьютерного класса доносится шум голосов. Я осторожно заглядываю внутрь. Несколько пятиклассников возятся с какими-то плоскими пластиковыми коробками, кажется, разбирают их, довольно неаккуратно вырывая составные части и откручивая винты. С парнями сидят две девочки, одна ковыряется в такой же коробке, другая, по виду дошкольница, причесывает куклу.

Я присматриваюсь к коробкам и понимаю, что где-то видела такие раньше. Прямоугольные щели в передних панелях помогают мне догадаться.

— Это дисководы? — спрашиваю я Карина, снующего меж столов.

— Угу, — говорит Карин.

— И не жалко вам их курочить? — спрашиваю я ближайшего ко мне парня.

— Да это старье, — усмехается пацан. Карин подходит ко мне с отверткой, перепачканной чем-то тёмным.

— Понюхай.

Я отдергиваю голову.

— Это смазка из Кореи, семнадцать лет прошло, а она до сих пор пахнет, — объясняет Карин. — Самсунг, качество. Тогда всё делали на совесть.

Он продолжает высоко держать отвертку, забыл опустить, наверное. Просто Карин только сейчас толком разглядел моё лицо.

— Это у меня Самсунг. У меня самый старый дисковод, — откликается другой пацан. Пацанам так важно иметь что-то «самое», понятное дело. Но Карин поворачивается и пресекает его хвастовство:

— Тут нет самых старых. Здесь все две тысячи первого года производства. Они старше вас в два раза.

— Где вы их взяли так много? Неужели вам в пункт приёма хлама принесли? — я вспоминаю коробку с объявлением в бутике. Представляю, как туда кто-то притащил десять дисководов. Специально одни дисководы, без компов. Сюр какой-то.

— Да нет, это папа одного мальчика, у него много компьютеров, списывали технику в офисе, я говорил, что нам нужны такие вещи, он все ненужные принёс и отдал. — Карин стоит рядом и, кажется, присматривается к моему лицу. Да, ясное дело, оно выглядит странно, несмотря на лед и медицинскую помощь Лиды. Я отворачиваюсь от Карина, прячу лицо, как могу, тоже начинаю ходить меж столов и типа смотреть, что делают ребята. Пакетики на моих ногах смешно шуршат, но мне не до смеха. Карин идёт следом. Он что-то подозревает и ищет удобного момента, чтобы спросить. Хорошо, что ученики его всё время отвлекают. Кто-то кричит:

— А этот дисковод две тысячи седьмого! Это мой ровесник!

— Вот и разбирай своего ровесника, — усмехается Карин. — Если будут вопросы, я вам помогу. — И его встревоженный взгляд снова устремляется на меня. Он манит меня пальцем, чтобы я отошла от столов, и мы могли бы поговорить вполголоса, не на виду у остальных. Пацан, который искал «самый старый дисковод», восклицает:

— У меня кассетник. У кого-нибудь ещё есть кассетник?

— Нет, у меня диск.

— По ходу, у меня все-таки самый олдскульный, — доволен пацан. Карин подманивает меня к себе и тихо говорит:

— Ты никого не видела по дороге сюда?

Я пожимаю плечами:

— Людей на остановке. И бродячих собак. Три штуки. Я думала, они бегут на меня, но оказалось, что не на меня.

— Бродячие собаки? — Карин хмурится. Отходит от меня в угол класса, к шкафу, вынимает телефон и звонит. Пропустив довольно много гудков, он нехотя сбрасывает вызов. Поворачивается ко мне снова:

— Точно больше никого не видела?

— Вы кого-то ждёте? — устаю от его намёков я.

— Ребята из старшей группы должны были мне помочь. На уроках у меня всегда два ассистента. Один помогает по технической части…

— Помогите мне! — как раз просит пацан с кассетником. Карин нагибается к нему.

— Винты не откручиваются! — жалуется пацан.

— Они могут быть силиконовым клеем заклеены. Сейчас я помогу, там нужно приложить усилие. А ещё тут пластиковая сборка, поэтому тут не только винты, тут есть защёлки. — Карин снова подзывает меня. Не знаю, зачем. Я подхожу и смотрю на два углубления в пластиковом боку кассетника.

— Так, ребята, все сюда подходите, — зовёт Карин. Ученики бросают свои дисководы и собираются вокруг. — Видите? У вас здесь есть такие пластмасски, вы их отгибаете, отвёртку просовываете, и с другой стороны такая же пластмасска, то же самое делаете. Это защёлки, они выходят из пазов. Всё, теперь у вас вот эта панель может отойти.

Панель отходит. Пацан теперь может дорваться до глубин кассетника и уже радостно тянет на себя какие-то шлейфы. Карин отпускает их по местам и снова хочет подойти ко мне, но тут другой пацан кричит:

— Ой, тут светодиод. Я случайно его разбил!

— Кого, светодиод?

— Нет.

— А кого?

— Никого, — тушуется пацан.

— Понял, что признание было лишним, да? И сказал: никого. Этот монитор я не разбивал, — иронически улыбается Карин, намекая, видимо, на какую-то историю, которая случилась до моего появления.

— Я вообще тут ниче не бил!

— Ну, конечно! Это Рита у нас сидит и всё уничтожает. А тебя тут вообще не было.

— Подумаешь, несколько царапин осталось… — ворчит пацан. Карин наконец добирается до меня. И продолжает прерванный разговор:

— У меня всегда два ассистента, один по технической части, другой видео снимает. Я не знаю, где этот запропастился, сейчас ещё звонить буду. Можешь видео пока снять?

— Телефона с собой нет, — говорю я. Карин щурится:

— Без телефона? А как ты до школы дошла, без карты сориентировалась? Здесь довольно запутанная структура.

— По запаху дошла, — объясняю я.

— Какому ещё запаху?

— Ну, смазка из Кореи на всю округу пахнет. Семнадцать лет прошло, а она всё пахнет, — я широко улыбаюсь ему, чтобы он не смотрел так подозрительно. Но Карин говорит:

— Давай выйдем.

Я плетусь за ним в коридор, гулкий, крашенный тусклой синей краской. Карин останавливается на дорожной разметке, нарисованной посреди коридора.

— Женя, ты видела Ивана? Что с ним? И что у тебя с лицом?

— Да не пошёл бы он лесом, — говорю я и опять отворачиваюсь от Карина.

— Видела, значит? У тебя есть идеи, почему он решил на занятие не идти? — Карин меряет шагами пешеходный переход. Крохотный, для первоклашек, два шага взрослых ног — и он уже стоит на другой стороне нарисованной дороги.

— Ну, мы немного повздорили, — мямлю я. — Приходька, наверное, домой вернулся.

— Отлично, отлично. Превосходно. Вот так мы, значит, соблюдаем договорённости. Звоню родителям, проверим твою версию, — он уже выудил смартфон из кармана.

— Не надо звонить его родителям, — ломаюсь я.

— Так, расскажи мне подробно, не торопясь, по порядку, что произошло? Что ты знаешь? — Карин берёт меня за плечи. Я не поднимаю глаз на его лицо, смотрю на гавайскую рубашку. На пальмы и закат. Эх, хочу к морю. Или куда-то вообще подальше отсюда.

— Женя, давай быстрее. Ты понимаешь, что их нельзя оставлять надолго? — Карин кивком указывает на двери класса. — Они сейчас дисководы раскурочат и начнут что-то своё мастерить, один раз чуть пожар не случился, аккумулятор спалили. Это же электроника. Давай, говори, что случилось? Я не могу одновременно вас контролировать и с роботами разбираться.

— Хватит меня трясти, — дрожащим голосом говорю я.

— Я совсем не трясу тебя. Говори, — чересчур спокойным тоном отвечает Карин. — Женя, где Ваня?

Я в отчаянии пытаюсь донести до него самое важное:

— Не надо его родителям звонить, они у него страшные идиоты. Один раз пришли к нам домой… Вот чем меньше их трогаете, тем лучше.

Карин смотрит на меня, я на него. Как это тяжело. Ни тени улыбки на его лице. Брови сдвинулись, на лбу обнаружились две изломанных временем морщины.

— Так, ладно, — говорит он. — Неважно, что там случилось. Вне школы — значит, не моя зона ответственности.

— Да вы не парьтесь, всё в порядке с Приходькой. Он ответит, попозже, когда отмякнет, — беспомощно говорю я. — Он где-то тут бродит. Я же его знаю. Он, может, даже на конец урока придёт.

Я опять бегу за Кариным, потому что он быстрыми шагами возвращается в класс. Чего он так нервничает? И снова телефон возле уха. А еще говорил, что не его зона ответственности. Нет, пожалуйста, только не Приходькины родители. Не надо им звонить. Я бегаю взглядом по столам, ищу, чем срочно отвлечь Карина от звонков. Случайно мне приходит на помощь самая младшая девочка, которая вроде бы вообще не при делах. Девочке надоедает причесывать куклу, она откладывает в сторону игрушку и вступает в битву за двигатель, который её сосед никак не может открутить. Карин раздражённо откладывает телефон в сторону:

— Кристиан! Ты сегодня взял для Алёны что-нибудь порисовать? Или она опять будет только тебя бить?

Кристиан, ни фига себе имя. Он, видимо, старший брат этой Алёны и прихватил её с собой, потому что некому с ней сидеть. С истинно братским терпением на лице Кристиан откладывает дисковод и лезет в пакет, валяющийся возле ножки его стула. Выдаёт Алёне раскраски. Возвращается к упрямому двигателю. Двигатель никак не хочет покидать насиженное место. Кристиан негромко зовёт на помощь:

— Станислав Владимирович, помогите, пожалуйста!

— Ну что ты застрял? — наклоняется к нему Карин. — У тебя там вообще всё легко разбирается, даже вырывать ничего не надо.

— Надо. Он не хочет по-хорошему.

— Тут, похоже, надо крестовой отверткой, потому что эта просто не влазит. Дай-ка мне крестовую.

Карин копается в полупрозрачном пенале, ищет нужную отвёртку. Пока он занят, я беру телефон Карина со стола и пытаюсь спрятать, но Карин замечает мой манёвр и командует:

— Вот, правильно, я и хотел уже сказать — снимай с моего!

Делать нечего, я включаю запись видео на его смартфоне. А если, пока я занята съёмкой, позвонит Приходька? Надо незаметно вырубить звук… Пока я снимаю Кристиана. После манипуляций крестовой отверткой Кристиан снова пытается вытащить двигатель, пыхтит:

— Я его сейчас сломаю! Он заклинился, здесь разные штуки. А молоточек есть? — Кристиан оглядывает комнату.

— Молоток — это магия. Вы же помните, что мы можем использовать всё, кроме магии? — улыбается Карин. Кристиан входит в раж, ищет в классе хоть что-нибудь тяжёлое:

— А огнетушитель — магия?

— Конечно! Огнетушитель — это магия огня.

Карин кидает на меня взгляд, проверяет, включила ли я запись, и подходит к доске.

— Ладно, пока вы заканчиваете, я дам немножко теории. Сегодня мы с вами изучили внутренности старых дисководов. В них, как вы уже поняли, есть электродвигатели. Маленькие электродвигатели, которые крутятся очень быстро и при этом практически не шумят. Вот сейчас компьютеры в нашем классе работают, и внутри каждого есть этот двигатель, который крутит жёсткий диск. За подобными двигателями будущее. Похожие двигатели стоят в автомобилях «тесла», которым не нужен бензин, знаете? Они практически бесшумные.

— Знаем, — говорит Кристиан, размахивая добытым двигателем. — Раз они бесшумные, значит, «теслу» легко угнать!

— Не думаю, что легко, — смеётся Карин. — В «теслах» куча датчиков, хозяин сразу заметит на своём смартфоне, что машина где-то не там, где надо. «Тесла» разгоняется до скорости сто километров в час…

— Это мало! — кричат ребята. Они уже все отвлеклись от разобранных дисководов и смотрят на доску, где Карин рисует автомобили.

— Это много! — пошёл всем наперекор Кристиан. Он, кажется, был более подкован, чем другие. Карин продолжает:

— …Разгоняется до скорости сто километров в час за четыре секунды. Смотрите, пусть, например, автомобиль «тесла» везёт за собой на тележке другой автомобиль, «феррари бугатти», — Карин пририсовал к автомобилю тележку. — И он обгоняет с этим автомобилем «феррари бугатти» такой же «феррари бугатти». Понимаете, какая скорость развивается, если «тесла» может вместе с ним на тележке обогнать его же?

Я смотрю на Карина и думаю, что, когда он так говорит, он как будто немножко становится тем, о чём он говорит. Потому что это вещи, в которые он верит на сто процентов. Наверное, таким и должен быть настоящий учитель. Не просто знать свой предмет, а верить в него, как в дело своей жизни.

Да, Карин верит в «теслу», в детище Илона Маска, пусть это банально и, может быть, пошло. Сейчас Карин как будто сам представляет, что он «тесла». Маленький труженик на электротяге, который тащит за собой платформу с роскошным «феррари». Мимо пролетают поля, столбы электропередач, кусты и вечные берёзки. Карин-«тесла» движется очень быстро, потому что ему не нравится безнадежно устаревший мир, в котором до сих пор ездят воняющие бензином автомобили. Карин как будто хочет промотать этот устаревший мир мимо себя на ускоренной перемотке и поскорее попасть в будущее, где кругом воцарились роботы и мы летаем в космос каждые выходные.

— А теперь немного экономики, — продолжает Карин. — У «теслы» стоимость — сто двадцать пять тысяч долларов. А  у «феррари бугатти» — два миллиона триста тысяч долларов. Намного больше. Представляете, насколько дешевле «тесла»? А всё потому, что у «теслы» гораздо меньше подвижных частей. В двигателе внутреннего сгорания много подвижных частей, а у «теслы» его нет. Это просто электромобиль с тормозной системой, кабиной и кучей датчиков, которые мы будем с вами изучать.

— Его надо только заряжать… — вставил Кристиан.

— Да, да, зарядил и поехал. И люди будут подъезжать на заправку и спрашивать: есть у кого-нибудь тонкая зарядка для «теслы-800»? Я свою дома оставил. — Карин опять похлопал себя по карманам, вспомнил про телефон, наверное, покосился на свою сумку. — А ещё может быть беспроводная зарядка. Заезжаешь куда-нибудь в гараж, в мегамолл, например, в подземный этот бункер, там стоят направленные датчики энергии беспроводные, ты даже ничего не включаешь, машина сама заряжается.

— Или на специальную поверхность заезжаешь, и там заряжается, — предложил Кристиан.

— Да, я думаю, чем проще, чем лучше, к этому всё и идёт.

— А мы втроём это и сделаем, — Кристиан показал на своих соседей.

— Вчетвером. Меня не забудь, — говорит Карин. — И ещё, может, кого-нибудь. Риту, например.

— Риту и Ваню, — дополняет Кристиан.

— Ваня сам про нас забыл, — тихо ворчит Карин. И тут как раз телефон звонит у меня в руках. Конечно же. Это Приходька, лёгок на помине. Очнулся и перезванивает. Я сбрасываю, но Карин мгновенно подходит ко мне, забирает телефон:

— Иван! Где ты там… запылился?

Он долго слушает, нахмурившись. Потом говорит:

— Давай, приходи, нечего тут устраивать. Учись держать слово. — И положил трубку.

— Приходька? Нашёлся? — робко спрашиваю я. Карин не обращает на меня никакого внимания и возвращается к доске.

— В дисководах, которые вы разбирали, не просто электродвигатели. Это шаговые двигатели. На ваших компьютерах в папке с уроками найдите восемнадцатый скетч, переведите в ардуино-формат и загрузите.

Ох, началось в колхозе утро. Сейчас у меня опять начнёт болеть голова от незнакомых терминов. Все оставляют возню с дисководами и бросаются к компьютерам. Шум, гам, спорят, кто с кем будет сидеть.

— Раскройте, пожалуйста, вот такой рисунок. — Карин открывает изображение на крайнем компьютере: нарисовано что-то вроде шестеренки внутри другой шестеренки. — Подождите, дайте я расскажу, иначе я вас не перекричу. Антон, садись, пожалуйста. Кристиан! Всё, тихо, ребят! Послушаем несколько минут, чтоб вы понимали суть. Потому что, если вы просто соберете, вы сути не поймёте, а завтра вообще забудете, что вы собирали. А нам нужно, чтобы вы разбирались в сути этого, происходящего.

Я скептически улыбаюсь. Ребята, похоже, не готовы разбираться, кроме Кристиана, им бы лучше очертя голову экспериментировать, соединять всё со всем, жечь платы и провода, вслепую угадывая, что должно сработать. Если им позволить это делать, девять из десяти подожгут сами себя, из десятого получится великий учёный. Но Карину, кажется, не близок принцип естественного отбора.

— У нас есть сейчас шаговые двигатели, вот такие, круглые, — Карин достает из коробки и всем показывает небольшой толстый цилиндр с разноцветным хвостом из проводов. — Вот, видите? Он с пятью проводами для подключения. У нас внутри у шагового двигателя есть несколько полюсов. И каждый из этих полюсов делится на маленькие подполюса, похожие на зубчики у шестеренок. Каждый полюс ещё разбит на несколько полюсов. Вы меня слушаете? — повышает голос он.

— Да.

— Ага. Вот благодаря тому, что полюса разбиты на множество частей, этот двигатель может не просто вращаться, а совершать маленькие-маленькие движения. Чем больше зубчиков, тем больше он может сделать движений. Каждое такое движение называется шаг. Больше четырёх тысяч шагов он может сделать.

Забавно, четыре тысячи шагов — это ровно столько, сколько мне надо от дальней остановки до школы пройти.

— Поэтому у него очень большая точность позиционирования, — заключает Карин. — Он может на часть градуса повернуться. Такие двигатели используются в дисководах, в три-дэ принтерах, в станках ЧПУ. Им нужна точность остановки в определенном месте. И теперь вы примерно представляете, как он работает. Вы видели и разбирали электромоторы, там внутри тоже есть намотанные катушки и магнит. Давайте запустим эти двигатели, посмотрим, как они работают.

Все завозились, втыкая провода в платы, щелкают мышками, меняют параметры в программе платы Ардуино. Карин ходит за спинами, смотрит, что у них получается.

— Вы можете выставлять разные значения в скетче и получать разное количество шагов двигателя. Если выберете шаг на десять, услышите сердце робота. Женя, хочешь послушать?

— А? Хочу, — я ушла в свои мысли и даже не поняла сразу, что он мне предлагает.

Один мальчик, кажется, его зовут Антон, уже смог подключить толстый цилиндрик двигателя к плате. Карин отодвигает в сторону его руку и печатает на клавиатуре, вводя команды в файл. Выглядывая из-за его спины, я успеваю прочитать:

«Методом setSpeed () можно управлять скоростью, а step() отвечает за перемещение вала на заданное количество шагов».

Ниже виден программный код, очень короткий, несколько строчек. Цифра 10 в нём выделена скобками. Всё остальное — незнакомые иностранные слова. Карин загружает скетч, даёт мне в руку двигатель:

— Слышишь?

Я хотела сказать, что ничего не слышу, но тут же в кулаке у меня застучало что-то живое. Похоже было, как если бы я сжала в руке смертельно напуганного мышонка. Я чуть не уронила двигатель на стол. Антон подхватывает цилиндрик.

— Можно ещё? — я тянусь к двигателю, который продолжает стучать своим железным сердечком на десять шагов.

— Нет, я сам теперь, — отказывается Антон, с подозрением глядя на меня.

Мне хочется вернуть эти ощущения, поэтому я брожу за спинами вместе с Кариным, следя за тем, как ребята выполняют задание. Ещё пару раз стучащее сердце оказывается в моих руках. Алёна почти добила тетрадку с раскрасками и тоже ходит, просит потрогать двигатель. Рита до сих пор тихо корпеет над дисководом: она не успела его доразбирать, и теперь принесла к компьютерному столу и пытается делать два дела одновременно. Карин поглядел на возню Риты и сказал:

— Риточка, загадай какое-нибудь число от одного до девяти.

— Зачем? — с подозрением спрашивает Кристиан. Рита только кивнула.

— В конце занятия узнаешь. Так, все всё поняли?

— Я не понял, как Тоха подключил три двигателя! — Кристиан показывает на соседа, который собрал со всех столов «сердца» и присоединил их к большой белой ячеистой доске.

— Ну, вот видишь. А он понял. Пусть он тебе и объяснит, — говорит Карин. — Учитесь помогать друг другу.

— А мне за это будет звезда, если я объясню? — спрашивает сосед Кристиана.

— Про звёзды чуть позже скажу. Пока смотрите на доску, — Карин начинает что-то писать. — Разберем новые функции для программирования. Эта функция называется «if». Переводится с английского как «если». А эта функция называется «else». Переводится как «в обратном случае» или «по-другому». Или «наоборот». Ох, у меня такой почерк… Я постараюсь получше написать.

— Да нам понятно! — перебивает Кристиан.

— Я пишу не только для вас, но и для тех, кто на последней парте сидит, — Карин оглядывается на Риту. — Итак, смотрите. Помните колёсного робота из прошлых уроков, у которого «глаза»? Наш робот работает таким образом: если препятствие дальше, чем тридцать сантиметров, тогда он едет вперёд. В обратном случае он останавливается. И смотрит по сторонам вправо-влево. И тогда выбирает, где больше расстояние до препятствия, туда и поворачивает. Вот такие у нас есть два оператора. И чтобы вы их навсегда запомнили… Риточка, смотри! Сейчас ты мне скажешь число, которое ты загадала. — Карин пишет на доске: if<5. — И если это число будет меньше пяти или равно пяти, то тогда рядом с тобой сядет Антон.

— Тоха! Пока! — веселится Кристиан.

— Если это число больше пяти…

— Тогда сядет Кристиан, — вмешивается Антон.

— Да, тогда сядет Кристиан, — согласен Карин.

— Да е-мое, я-то чё!

— По-любому с Ритой кто-то из старших сядет. А теперь скажи, Риточка, какое число загадала.

Рита хитро улыбается, косится на Кристиана и говорит:

— Восемь.

— Ха-ха-ха! — Антон в восторге.

— Я не буду, я не буду! — кричит Кристиан. Карин повышает голос:

— Кристиан, ну, это всё было честно! Функция доказывает, что это должен был быть ты! Если бы было «в обратном случае», тогда бы это был Антон. Но получается, что это ты.

—  А почему я, почему не Паша, например? И почему это нужно вообще…

— Объясняю, почему. Потому что вы у нас впятером сержанты. Но вы это звание подтвердите, только когда получите ещё пять звёзд на финальных тестах. И то этого недостаточно. Вы же хотели про звёзды обсудить? — Карин смотрит на всех очень строго. — Звание даётся не просто тому человеку, который во всём разбирается, в себе все знания держит, но ещё и делится с другими, помогает им. Иначе звание в армии никому не пригодилось бы, если бы человек имел звание генерала, но всё время сидел один где-нибудь и не управлял полками. Генерал управляет и помогает. Вы сержанты, вы управляете и помогаете тем, кто меньше вас разбирается. Рита весь прошлый урок просидела одна. И сделала, кстати, два задания. А вы сделали, по-моему, три. А кто-то из вас тоже два. Кристиан, я тебя, надеюсь, убедил? Ты, как мужчина, возьми себя в руки. Поднимись. Да не припадай ты к земле бренной. На следующем занятии сядешь к Рите. Будешь ей помогать. Или она тебе, разберетесь там как-нибудь.

— Нет, если она мне будет помогать, то я пойду обратно! — пытается сохранить остатки достоинства Кристиан.

— Охо-хо! Вот это самолюбие! Ладно. Урок окончен, — говорит Карин и начинает собирать двигатели и другие запчасти в коробки. Кто-то ему помогает. Кристиан собирается, громко и сердито комментируя, что он не будет сидеть с Ритой на следующем занятии, что это нечестно.

Я подхожу поближе к Карину. Он, кажется, забыл про своё беспокойство. Интересно, Приходька жаловался ему на меня?

— А можно ещё раз сердце робота послушать? — зачем-то говорю я.

Карин  на мгновение отрывается от сборов:

— Слушай, я почти всё уже сложил. И выключил. Давай на следующем занятии?

— Я могу и не попасть на следующее занятие, — мрачно отвечаю я.

— Да? — говорит Карин, утрясая детали в большом пакете. — Почему это вдруг?

— Совсем плохо выглядит? — я, собравшись с духом, показываю на своё лицо.

Карин оставляет в покое пакет, включает на своём телефоне фронтальную камеру и суёт мне в руки, чтобы я посмотрела на себя, как в зеркало. Я охаю, увидев результат Приходькиного нападения. Нос почти в порядке уже, но на щеке россыпь мелких запёкшихся царапин. Об тую я поцарапалась, что ли, или об забор?

— Ты так и не сказала, что произошло, — говорит Карин, пока я вожу по щеке влажной салфеткой.

— Я упала, — решаю не ябедничать я.

— На лицо упала? — Карин поднимает брови.

— Да, на лицо, у меня часто это было раньше, я после травмы ноги часто падала. Меня поэтому родители в школу одну не отпускали. И сейчас, если они увидят, что я опять стала падать, они меня не пустят, понимаете? Поэтому я не знаю, как там с занятиями будет.

— Понятно. Иван звонил, — сообщает мне Карин, как будто я не поняла этого.

— Что говорит? — пытаюсь быть не очень заинтересованной я.

— Говорит, что подрался, что родители его дома за это уроют и что он, скорее всего, не придёт больше на занятия, потому что не отпустят. Похоже на тебя, правда?

— Не очень похоже. — Я начинаю злиться. — Я упала, моей вины в этом нет. А он специально подрался с кем-то, как тупая скотина. И теперь его запрут дома, так ему и надо.

Карин смотрит на меня и вдруг вручает мне пакет с деталями.

— Помогай. Ты сегодня мой единственный ассистент.

— Думаю, толку от меня мало, — я торопливо начинаю надевать пуховик, перекладывая пакет из руки в руку.

— Ничего, я специально тебе всё показывал, на следующем занятии будешь знать больше.

Я пытаюсь снова объяснить, что больше не приду, но Карин не желает меня слушать. Он уже опять завелся и куда-то нацелился, как ракета. В его руках штук пять пакетов с деталями — я представляю себе, что это спутники, которые надо вывести на орбиту. И ещё пальто он кинул себе на плечо, надевать не желает, хотя мороз. Карин выбирается из школы и идёт до машины. Мне холодно смотреть на него, он в расстегнутом пиджаке и гавайской рубашке, от него аж пар идёт, а ему хоть бы хны. Он ещё останавливается посреди двора, чтобы глянуть на редкие звёзды, а потом укладывает детали в багажник. «Лада самара» медленно прогревается, тарахтит на обочине. Карин наконец-то надевает пальто и садится в машину. Я тоже открываю дверку.

— Куда? Это не такси, — останавливает меня Карин. — Вперёд садись. И поехали, будешь смотреть.

— Что смотреть? — я, загребая ботинками глубокий снег на обочине, обхожу машину и сажусь на переднее сиденье.

— Я уверен, что Ваня никуда не делся из этого района. Бродит где-то здесь, насколько я его знаю. Нужно его подобрать.

— Да что вы над ним трясётесь, как наседка? — не выдерживаю я. — Как клуша какая-то! Вам не всё равно? Вы же сказали — это не ваша зона ответственности!

Карин нажимает на педаль и медленно трогается с места. Машину покачивает, как лодку, когда мы переезжаем застывшую дорожную колею. Я вожусь с ремнём безопасности.

— Ответь мне на ещё один вопрос, — говорит Карин, вырулив на дорогу. — Где твоя трость?

Ай-яй.

Я тяну время, продолжаю возиться с ремнём безопасности, думая, как поступить. Трость я забыла у Лиды, это ясное дело. Если просить Карина сейчас отвести меня к Лиде, он так и сделает. Но Лида меня выдаст, скорее всего. Она сердится на Приходьку. А если ещё Приходька в это время будет в машине, она может его увидеть, и разразится некрасивый скандал. Блин, как же не хочется сидеть в одной машине с Приходькой после этого всего. Да что там в машине, даже одну землю с ним топтать не хочется. Честно, в школе даже не подойду к нему. Добился своего. А если я вернусь и без телефона, и без трости, дома тоже будет некрасивый скандал. Правда, Карин уже этого не увидит, да и перед Приходькой не придётся позориться.

— Ну что ты молчишь? Не пытайся придумывать, говори, как есть.

— Да я не пытаюсь, я вспоминаю. Я её дома оставила, — придумываю я самое тупое оправдание.

— Ага, дома. Видно же невооруженным глазом, что тебе больно двигаться без трости. Ты ходишь как зомби, спотыкаешься. Осталось только руки вытянуть в поисках мозгов.

Если честно, тут у меня в глазах защипало и внутри затряслось что-то, как будто шаговый двигатель включился.

— Вот это сейчас очень противно было, то, что вы мне сказали, — сквозь слёзы говорю я.

— А зачем ты врёшь мне? Говори правду. — Карин раздражённо выворачивает руль, колеся по тёмным переулкам. Похоже, что мы на самом деле ищем Приходьку и домой без него не вернёмся.

Я говорю мёртвым голосом:

— Мы подрались…

— Из-за чего? Подробнее.

— Я попыталась отобрать у Приходьки стаканчик с кофе и уронила стаканчик. А Приходька ударил меня в нос и бросил на забор. Вот, у меня дырки в пуховике остались, — я перекручиваю на себе розовый пуховик, чтобы показать Карину правый зашитый бок. Карин не смотрит. Он вглядывается в синюю темноту, разрезаемую светом фар.

Неожиданно он даёт сам себе подзатыльник. Я не знаю, зачем. Наверное, сегодня какой-то день бессмысленных увечий. Впору делать из него государственный праздник, в нашей стране есть кому отмечать.

— Педагогические эксперименты… — говорит Карин и добавляет несколько слов, которые не стоит учителю произносить при учениках. Даже при особо приближенных ассистентах.

Глава 14. Недели до спасения

— Эй, осторожнее, не злитесь, вы можете потерять контроль и… ммм… врезаться в какую-нибудь хибарку! — пытаюсь успокоить его я.

— Он у тебя трость отобрал? — почти выкрикивает Карин.

— Нет, я в один дом зашла за помощью, там забыла… Ой, смотрите, Приходька! — я рада, что могу отвлечь Карина, его гнев почему-то очень страшный для меня, хотя он вроде ничего такого не делает, просто выругался.

Педагогические эксперименты? О чём это он, интересно? Он что, специально попытался свести нас с Приходькой в одном помещении?

Приходька, жертва передовой педагогики, сидит возле входа в магазин на низком жестяном карнизе под витринами. Обычно в таких местах садятся нищие, или алкоголики просят занять на бутылку, но их быстро сгоняют. Приходьку никто не гонит, видимо, он не причиняет никакого вреда.

Приходька тычет в телефон скрюченными от холода пальцами. Ага, понял теперь, каково мне было в сугробе, придурок несчастный. У него на щеке ссадина, я даже не помню, когда это он ободрался. Наверное, когда мы вместе падали на забор.

Карин останавливает машину прямо напротив Приходьки, не заглушает мотор. Выходит, хлопнув дверкой так, что машина качнулась. Я остаюсь сидеть и даже не отстегиваю ремень безопасности. Думаю, сейчас мне не стоит вмешиваться.

Приходька не поднимает головы, когда Карин садится рядом с ним на жестяной козырёк. Некоторое время они молчат, сидят, почти неодушевлённые на вид, как два гриба. Начинает идти лёгкий снег, Приходьке становится совсем зябко. Он убирает телефон и сидит уже просто так, сунув руки в рукава серого пуховика, перчатки-то он не подобрал с сугроба. Нахохлился. Воробей Приходька, точно, вот он на кого похож, наглый и всеми обиженный одновременно.

— Что нового? — негромко говорит Карин. Я изо всех сил напрягаю слух, чтоб за трескотнёй мотора услышать их диалог.

— Илон Маск запустил в космос «теслу», теперь она будет летать вокруг Солнца под музыку Девида Боуи, — сообщает Приходька.

— Это я знаю, ещё утром прочитал.

— А я не знал. В школе не было времени заходить в интернет.

— Маск молодец.

— Ага. Может, увидим, как она над нами пролетает.

— Вряд ли. Зато мы можем увидеть международную космическую станцию, — Карин глядит на часы и указывает в просвет между серыми девятиэтажками. Там над рекой гаснет закат и тлеют редкие звёзды.

— Да МКС сто раз видел… — Приходьке неинтересно.

— МКС, между прочим, к двадцать четвёртому году закрыть обещали, — говорит Карин.

— И что?

— Смотри, пока можешь. Пока космос ещё кому-то нужен.

— Как космос может быть не нужен? — не понимает Приходька.

Ну ты и придурок всё-таки, Приходька.

Опять молчат. Надо их как-то поторопить, а то они оба просто намертво примёрзнут к этому козырьку. И придётся им до весны жить на милостыню от посетителей магазина. Приходьку не жалко, конечно, а вот Карину не следует здесь оставаться.

Я не хочу выходить и попадаться Приходьке на глаза, поэтому просто стучу по рулю: «бииип, бииип».

Приходька вскакивает и пытается рассмотреть, кто сидит в машине. В салоне темно, я свет специально не включаю.

— Это Оля? — спрашивает Приходька.

Я жду, что Карин начнёт врать, чтобы заманить Приходьку в машину. Но Карин молчит.

— Кто в машине? — настаивает Приходька. Но Карин молчит.

Приходька открывает дверцу  «лады», видит меня на кресле рядом с водительским местом и молча садится на заднее сиденье, прямо у меня за спиной. До чего всё просто оказалось, даже загонять в западню с флажками не пришлось. Карин тоже встаёт с этого холоднючего козырька. Садится в машину и трогает с места мягко, насколько это возможно, когда движешься по замёрзшим колдобинам.

Обратный путь мы проделываем практически в молчании. Приходька почти не дышит за моей спиной. Наверное, боится разбора полётов от Карина. Но Карин по-прежнему молчит. Молчит и рулит. По моей просьбе он заруливает к дому Лиды. В окошке виден дрожащий свет — работает телевизор, показывает какой-то сериал.

— Только вы не выходите, я сама возьму её, — прошу я. Карин кивает.

Я выхожу из машины и стучу в ворота. Лида под лай Смелого торопливо открывает мне и сразу выносит трость.

— Нормально всё? — она придерживает меня за локоть.

— Пойдёт. Спасибо вам ещё раз, — я осторожно отцепляюсь от неё и иду к машине. Карин снова не заглушил мотор, от «лады» курится дымок, сильно пахнет бензином. Меня начинает мутить. Да, в машину сейчас неблагоразумно садиться, укачает. Но бесполезно доказывать Карину, что я дойду сама, он знает, что это не так. И я снова пристёгиваюсь, чувствуя, как у меня под языком танцуют иголки.

Карин довозит меня до самого дома. Я прощаюсь, выхожу из машины, копаюсь возле подъезда, притворяясь, что ищу ключи. На самом деле я жду, когда уедут Карин и Приходька. Едва «лада» покидает обозримое пространство, я сажусь на лавку, сгибаюсь чуть ли не пополам. Сухие спазмы сотрясают горло.

Карин специально свёл нас вместе. Он специально позвал на урок меня и Приходьку. Думал, что удастся нас помирить. А вышло вот такое. И что теперь? Карин потратил полчаса, разыскивая Приходьку. А передо мной даже не извинился. А я тут самый пострадавший человек.

Я не могу уже сдерживаться, просто сижу и реву. Реву, согнувшись, сама себе в коленки. Потом всё-таки поднимаюсь с места. Наверное, мама звонила мне уже сотни раз, а телефон-то отключен. Разбит, если точнее.

Я поднимаюсь в квартиру. Долго стою перед дверью, не решаясь воткнуть ключ в исцарапанную замочную скважину. Потом всё-таки открываю, ныряю в привычное тепло и сумрак прихожей. Под ногами сгрудилась обувь. Высокий ботинок Макса с шумом падает на бок. Никто не приходит на шум, но я осторожничаю, по количеству обуви понятно, что все дома. Я тихо запираю дверь, разуваюсь, снимаю куртку, не включая свет в прихожей. Вешаю поверх всех остальных курток, на капюшон, и протискиваюсь мимо этой горы синтетики, слыша скользкий шорох рукавов. Впереди коридор, загроможденный полуразобранным велосипедом. Так и стоит с лета, Максу не помешает напомнить, чтобы доделал начатое. Хотя велосипед мне ещё очень нескоро пригодится. Чтобы не стучать тростью, я держу её горизонтально, прихватываю рукой стенку, передвигаюсь, опираясь на неё.

Дальше три двери подряд, комната Макса, зал и одновременно спальня родителей, потом моя комната. Коридор заканчивается застеклённой дверью на кухню. Дверь светится. Думаю, все сидят там. Подозрительно тихо. Наверное, они давно услышали, как я ворошусь по стенкам, и ждут, когда я доберусь до своей комнаты, чтобы войти за мной следом и устроить… даже не знаю, что они мне сегодня устроят.

Можно быстро войти в свою комнату и закрыться на задвижку. Это даст какое-то время. Задвижку легко отжать, если особым способом тянуть на себя дверь. Макс знает этот способ, поэтому я обычно не закрываюсь, толку-то, если самая достача из домашних всё равно к тебе проберётся. Но в этот раз я буду держать дверь с другой стороны.

Или плюнуть на это всё и сразу перейти к скандалу, чтобы он быстрей закончился?

И я плюю. Мысленно. А физически открываю кухонную дверь и вхожу внутрь.

Мама сидит в своём любимом уголке кухни, на коротком диване. Она немного пригибает голову, потому что над диваном прибита куча полочек с посудой, игрушками и сувенирами. Можно держать голову прямо, но только если развалиться на диване и задрать на него ноги. Так она тоже сидит иногда, но только если у неё хорошее настроение.

Папа стоит возле раковины и уже почти снял фартук. Папа любит иногда готовить, если приходит с работы не очень поздно. Обычно ему некогда, потому что он работает и дома, разговаривает с партнёрами по скайпу, или возится в гараже с нашей развалюхой, которая недостойна носить звание автомобиля. А сегодня, значит, свободный вечер. Папа снял клетчатый фартук и кладёт его на спинку дивана. Фартук вообще-то не должен там лежать. Мама на автомате снимает фартук со спинки и вешает его на крючок возле правого края дивана.

Всё это она делает молча, глядя на меня, не отрываясь.

Макс сидит со стеком и коробкой, он единственный производит громкие звуки. Постелив на кухонный стол клеёнку, Макс режет коробку, готовя корпус для проектора. Рядом с картоном на столе лежит новая толстая лупа.

Ну вот, Макс, а я смартфон разбила, как жаль. Или ты в проекторе будешь свой использовать?

Я хочу это спросить, но у меня язык будто примёрз к нёбу.

Я говорю:

— Извините, у меня телефон сдох. То есть совсем сдох. Превратился в кирпич. Я его выкинула. Похожу пока так…

— Женя, мы решили перевести тебя на домашнее обучение, — говорит папа и стучит по краю сковородки деревянной лопаткой, чтобы овощи упали с неё внутрь.

— Э-э-э… Ну, ладно, — не то чтобы я была не рада.

— А то, если ты будешь из дома выходить, то убьёшься окончательно, — говорит мама, разглядывая меня.

— Но я же не буду совсем не выходить? — я в панике.

— Это от тебя зависит, — отвечает папа и снова стучит лопаткой. Я опять вздрагиваю. Блин, как громко он это делает, пальцем нельзя стряхнуть, что ли?

Я сажусь рядом с Максом, помогаю ему держать коробку, чтобы она не ёрзала и получалось пилить ровнее. Нужно прояснить один вопрос и потом, может быть, поесть, а то пока я так волнуюсь, что еда в меня не лезет и даже тушёные овощи пахнут противно.

— Но я хочу ходить на кое-какие дополнительные занятия, мне же можно? — говорю я, уставившись на лупу проектора. В ней отражается папа, его плавные движения над плитой. Папа не поворачивается ко мне, он считает, что нормально разговаривать, повернувшись спиной. Слышно же? Слышно.

— На какие занятия?

— На те, на которые я сегодня ходила. По робототехнике.

— Женя, мы с папой обсудили и решили… — начинает мама.

— Это бессмысленно, — перебивает папа.

Почему бессмысленно? Я не понимаю. Это для изучения физики полезно, и вообще.

— Если хочешь серьёзно программировать, у нас есть школа при компании есть, — объясняет папа. — Пойдёшь, когда будешь постарше, лет с шестнадцати. А всё это ты вполне можешь изучать и дома, есть видео, есть курсы. Для этого не нужно ехать за тридевять земель и общаться с недоучками.

— Почему недоучками? — у меня в груди горячо и гадко, будто раскалённая лава течёт.

— Потому что они все недоучки, — папа бросает лопаточку и моет руки. За шумом крана его не слышно, он повышает голос. — Ты думаешь, откуда у нас развелось столько школ робототехники? За два года появилась целая куча, как грибы растут. И почему они обучают только школьников, нет ничего для студентов, для взрослых? Да потому, что это как два пальца об асфальт. Этому можно научиться за два-три месяца, даже если ты гуманитарий, и зарабатывать деньги, как препод. Ни школы у них серьёзной, ни системы, ничего. Они не вырастят новых инженеров. Они просто учат детей собирать и разбирать конструкторы. Посложнее, попроще, но — конструкторы.

— И что в этом такого? — я готова его укусить.

— Ничего, тренажёр для мозгов. Но я не хочу, чтобы ты с ними общалась, это расхолаживает. Я не люблю недоучек в любом виде. Ты достаточно умна, чтобы освоить всё это сама, через полгода ты будешь не хуже, чем любой твой препод.

— И не нужно ездить за тридевять земель непонятно куда, — вставляет мама. — Что у тебя с лицом? Ты опять падала?

— Мама, помолчи, — говорю я сквозь зубы.

— Вот, освоишь всё самостоятельно, ты же умница, — примирительно говорит папа. — И сделаешь мне робота, я давно хочу, они такие уже есть, но мне нужен дешёвый аналог. Вместо собаки. Чтобы он регистрировал движение в доме, когда нас нет. И чтобы мог передавать мне изображение с камеры на смартфон. А если воры правда проберутся, пусть откатится на середину комнаты и скажет человеческим голосом: «Я вызываю милицию, идите в жопу».

— А назовём мы его Параноид Андроид, — киваю я. Голову мне будто стиснула железная скобка. Вулкан в груди оплавился и затих, взамен жару пришёл озноб. Я, наверное, простудилась в этом сугробе.

— Что-то ты бледная совсем, ну-ка, ложись, — замечает мама. Я не спорю. Просто иду и ложусь.

И потом я лежу, не вставая, несколько дней.

Очень долго очень плохо. Почти как в зимние каникулы. Хотя не так плохо, как было в больнице. Я всё же дома, а не в палате с казёнными простынями. Но время совсем перестало ощущаться, дни слились в сплошную серость и не отличались один от другого. Я ещё поставила всем условие, что у меня будут дополнительные каникулы, потому что надо поправить здоровье. И вот две недели у меня были дополнительные каникулы. Надо отдать должное родителям, они действительно почти меня не трогали в это время. Наверное, им хватало того, что я дома, под присмотром, а не бегаю где-то, стараясь разбить себе голову. Их уважение моего личного пространства доходило до абсурда. Они почти перестали входить ко мне в комнату, если только мама, чтобы сделать какие-то процедуры с ногой или Макс — посмотреть очередное кино на проекторе.

Через две недели я начала просыпаться от серого сна. Я вдруг обнаружила себя лежащей на полу в своей комнате. Я лежу, свернувшись клубком, вокруг разбросана несвежая одежда и коробки из-под пиццы.

Я встаю и брожу, опустив голову вниз, пиная вещи, сдвигая их с мест. Ищу телефон, они ведь купили мне новый. Нахожу, чуть не наступив на него. Вхожу в свой аккаунт, хочу написать Приходьке. Пока я валялась эти две недели дома, я ему писала пару раз что-то злобное, но сейчас не могу. Страница удалена. Я уже не в первый раз вижу подобные штучки, я человек опытный. Я нахожу в соцсети группу роботокружка Карина. Выбираю среди участников группы несколько людей с подозрительными псевдонимами. И всем пишу одно слово: скотина!

Я вступаю в перепалку. Сразу десять людей ругаются и банят меня. Я чувствую себя освеженной. Как после прохладного душа. Или, может быть, освежеванной? Как кролик на ярмарке, с которого единым махом сдирают шкуру.

В любом случае я получила заряд энергии. Я снимаю длинную старую футболку, не стираную две недели, и залезаю под душ.

А вечером к нам в гости заявляются родители Приходьки. Родители обычно похожи на своих детей. То есть наоборот, это дети на них похожи. Но и родители тоже. Приходька — он как бы среднее арифметическое от своих родителей. Его папа такой же невысокий и округлый, похожий на плюшевого мишку, а у мамы светлые прозрачные глаза. И светлые волосы. Вроде бы симпатичные люди, но я не могу их видеть. Я не могу их видеть с тех самых пор, когда они перешли на крик и визг, брызгая слюной, однажды летним утром, когда я лежала со свежим гипсом, положив под ногу подушку, чтобы кровь не приливала и не стало больно. Если бы они хоть устроили скандал в соседней комнате, так нет, они сделали это при мне, и мои родители не остались в долгу. Четверо разъярённых взрослых рядом с моей кроватью грозят друг другу судебным разбирательством. Та ещё картина.

Мои просто хотели подавать в суд на Приходьку за оставление в опасности. А эти приходили, чтобы уговорить или запугать. Четверо испуганных взрослых рядом с моей кроватью.

Тем летним утром это длилось так долго и было так невыносимо, что я встала, взяла костыли, несмотря на боль, подошла к открытому окну, откуда тянуло приятным летним ветерком, и сказала, что выскочу, если они не прекратят скандал.

Получается, что тогда я была на стороне родителей Приходьки. Я не хотела никакого суда для Приходьки и не считала, что он особо виноват. Я думала, что вернусь в школу и всё постепенно наладится. Куда там, вон как наладилось. Они снова пришли. Вот, стоят. Это я им открыла дверь. Я уже без костылей и даже без трости, легко передвигаюсь. Две недели без утомительных путешествий в школу пошли мне на пользу.

Родители Приходьки шагают вперёд вместе, пытаясь пройти в дверь одновременно, держась под руки. Как комедийный дуэт. У нас узкая прихожая и дверь на всю ширину не открывается. Ничего у них не выходит. Толкаются и сопят. Взрослые люди.

Четверо взрослых людей в соплях и слезах над моей кроватью, и каждый пытается защитить собственного ребёнка. Неужели это опять случится?

— Женя, здравствуй, — говорит мама Приходьки. Папа просто сопит, не смотрит мне в глаза.

— Здрасте, вам маму? — я делаю привычное движение в сторону кухни.

— Нет, нам сначала тебя, — говорит мама Приходьки и крутит в руках сумочку. Ручка сумочки совсем сморщилась и в нескольких местах лопнула кожа. — Можно мы пройдём?

Я растерянно впускаю их в свою комнату. Там работает проектор на старом телефоне Макса, на стене дрожит картинка — стоп-кадр из мультика, я смотрела «Рик и Морти». Мама и папа Приходьки входят в мою комнату в носках, тапки я забыла им предложить. Они такие смешные в носках. Вообще люди без обуви какие-то беззащитные, я в аэропортах тоже это замечала, ненавижу разуваться на досмотрах.

Папа и мама Приходьки стоят и смотрят на стоп-кадр, на цветные инопланетные кишки и Рика с автоматом. И тут у меня мелькает ужасная мысль. Вдруг Приходька что-нибудь с собой сделал? Прыгнул из окна, например. Я вот только угрожала этим в прошлом году, а он взял да и выполнил угрозу.

— С Ваней всё нормально? — не выдерживаю я.

— А как ты думаешь? — переспрашивает мама Приходьки.

У меня поджилки начинают трястись.

— Просто он удалил свою страницу, и я решила…

— Ты знаешь, что такое буллинг? — перебивает меня мама Приходьки.

Папа Приходьки тяжело вздыхает и садится на мою плоховато застеленную кровать. А зачем её стелить, если я валяюсь целыми днями. Я очень хочу смеяться. Как я ни давлю внутри смешок, он всё-таки прорывается наружу.

Просто я отлично знаю, что такое буллинг. Я тыщу раз читала про него и смотрела ролики. В моей жизни буллинг — это то, что делает Приходька. Он меня бойкотировал, бил, разбил мне нос. И вот его родители спрашивают меня, что такое буллинг. Пусть они спросят сами себя, ведь это же они его воспитали!

— Ты сегодня ему опять написала, — говорит мама Приходьки. — Зачем?

Вообще-то я ему не писала, я просто написала наугад нескольким людям из группы Карина. Но, значит, попала. Оскорбила десять человек и всё-таки попала в точку. Я беру телефон в руки и перечитываю эти короткие диалоги, хочу вычислить, какая страница принадлежит Приходьке. Наверное, со стороны это выглядит так, будто я прячусь от родителей Приходьки в телефон, игнорирую их. Но очень быстро я и правда начинаю их игнорировать, потому что вижу одно непрочитанное сообщение:

«С тобой всё в порядке?»

Оказывается, я написала не десяти людям, а одиннадцати. Просто одиннадцатый долго не выходил в сеть. И на моё «Скотина!» почему-то ответил: «С тобой всё в порядке?»

Он продолжает писать. Карандашик бегает над диалоговым окном. Я жду, напряжённо уставившись в телефон.

«Это Тиль».

А, понятно, тот, с большими зубами, который дрон запускал и в сквоте  у Карина сидел. И который не хотел слушать мои рассказы про дурацкое поведение Приходьки. Дружок Приходькин, наверное.

Отвечу, как есть.

«Я ищу Приходьку. Ко мне его родители на разборки пришли».

«А-а. Сочувствую».

Он мне сочувствует. А должен радоваться, что мне попадёт от родителей Приходьки. Он же друг его? Или нет?

«Тебе чем-нибудь помочь?»

Какой странный Тиль.

— Женя, мы же с тобой разговариваем, смотри на нас, — вмешивается мама Приходьки.

— Извините, — преувеличенно вежливым тоном отвечаю я, — просто я пыталась найти сообщения, где я Ваню оскорбляю, и не нашла. Он же страницу свою удалил.

— Да что ты говоришь? У него есть страница. И именно сегодня ты ему написала и ругалась с ним, — перечит мама Приходьки.

— Я случайно. Я не знала, что это его страница. У меня есть такая весёлая привычка — ругаться с незнакомыми людьми, — объясняю я.

Папа Приходьки, до этого молчавший, смотрит на меня с сочувствием:

— Женя, ты понимаешь, что у тебя… — он поправляется, — что у вас у всех не всё в порядке с головой?

— У кого это «у всех»?

— Да реально у всех. У всех одноклассников. Парни его мутузят на каждой перемене, ты оскорбляешь. Он стал в этот кружок ходить, чтобы пообщаться с нормальными людьми, так и тут ты его достала. Ты понимаешь, что это странно — получать удовольствие от того, что оскорбляешь и бьёшь другого человека? — папа Приходьки выглядит так, будто пытается объяснить задачу про  яблоки трёхлетнему ребёнку.

— Парни у нас часто дерутся, да, — медленно говорю я. — Но это их дела. Я не знаю, получают они какое-то удовольствие от своих драк или нет. Наверное, да, иначе бы они играли в шахматы.

Папа Приходьки, разозлившись, хлопает себя по коленкам и вскакивает.

— Прекрати! Просто прекрати это! Тебе что, сложно?

— А почему вы именно ко мне обращаетесь? Драчунов вы уже утихомирили? Да переводите его в другую школу, достал он всех.

— Не дерзи мне!

Я отворачиваюсь от него и снова смотрю в телефон. Оказывается, всё это время мне писал Тиль.

«Тебе чем-нибудь помочь? Про тебя Карин вспоминал недавно. У него новый набор стартовал. Ты как раз могла бы встроиться в программу».

Ах, Карин про меня вспоминал? А чего тогда сам не напишет? А действует руками своего ученика? Педагог, называется.

«Ничего мне не надо», — отвечаю я Тилю и бросаю телефон на стол.

— Почему вы так запаниковали? — спрашиваю я папу Приходьки, который всё меряет и меряет шагами мою комнату. — Что Приходька сделал? Лежит, из дома не выходит, ничего не ест? Это пройдёт. Он всегда так реагирует на жизненные тяготы. Я бы вот с удовольствием вышла из дома, но мне пока нельзя.

В комнату заглядывает моя мама с лучезарной улыбкой на лице.

— Вы уже поговорили?

А, ну конечно, она знала, что родители Приходьки придут. И не предупредила меня. Просто позволила им прийти и докапываться. Какая-то потрясающая беспомощность в решении проблем. Я так и думала, что это у меня наследственное. Просто позволять чему-либо случиться в надежде на то, что это быстро закончится.

— Всё в порядке? — спрашивает мама, немного пригасив улыбку.

Мама, как может быть всё в порядке, если ты впустила в дом врагов? Ты реально не понимаешь, что происходит? Может, ты им ещё выдашь ремень, чтобы меня показательно выпороть? Мама, почему твой родной человек для тебя неправ, а чужой прав? Что это за логика, когда мы всегда опираемся на чужое мнение? Вот родители Приходьки опираются только на собственное мнение. Они убеждены, что с их сыном всё в порядке. Иначе бы они не приходили ко мне, а пытались что-то в нём изменить, чтобы его хотя бы ненавидело меньшее количество народу.

Мозг, обдумывая ситуацию, наконец выдал какое-никакое решение. Я быстро иду к двери, аккуратно отодвигаю маму и выхожу в коридор. Пусть договаривают этот воспитательный диалог между собой. Мама наверняка пообещает родителям Приходьки, что всё мне передаст.

Я отправляюсь к папе, чтобы нарушить его изоляцию. Он уже вернулся с работы, в это время его не полагается беспокоить, потому что митинг. Митинг — это так только говорится, никакой беготни с плакатами. Это встреча с коллегами и заказчиками по скайпу. На время митинга зал становится полностью папиным: мама сидит на кухне, мы с Максом — в своих комнатах, никто не пытается войти в зал, чтобы посмотреть телевизор или достать из кладовки пылесос.

Я не сомневаюсь, что папа тоже знает о визите родителей Приходьки. Я просто хочу посидеть вместе с ним в комнате, где нужно вести себя тихо и откуда маме будет трудно меня выковыривать.

Митинг в разгаре. Папа сидит в наушниках, водит мышкой по рабочему столу. Его монитор сейчас транслируется на десятки других мониторов по всему миру. Папа объясняет схему работы нового интерфейса какой-то программы, предназначенной для эффективной работы с банковскими операциями. Почти ничего из того, что он говорит, я не могу понять, это слишком сложный и слишком быстрый для меня английский, выхватываю знакомые куски:

— and so in this case we add the message to log saying that the user may not combine batches scheduled to calendar days and specific hours. That would be the standard message format we use for other scenarios like…

Комната затенена, шторы задёрнуты, горит только лампа над письменным столом. Я прохожу по стеночке, стараясь не задеть гремящее стекло шкафа, и прячусь в кресло в углу, возле окна. Телефон я взять забыла, конечно. Рядом штора, я от нечего делать приподнимаю её, кладу край ткани на подлокотник и начинаю перебирать кисточки бахромы, расчёсывать их и накручивать нитки на палец. Мы с папой сидим одинаково, задрав одну ногу на сиденье, а другую подложив под себя. От монотонной английской речи я засыпаю в кресле. Просыпаюсь от того, что папа включил громкую связь и перешёл на более-менее русскую речь:

— Сейчас, погоди, я открою всё это в репобраузере и будет видно. У тебя лежат замеры перфоманса от нагрузочного-два, да? А сейчас тут ещё должны лежать прогоны с нагрузочного-три и папочка с хайлоад данными. А-а-а, понял. Я вижу папку с логами, рядом лежит папка с хайлоадом, а в самой папке четырнадцать точка семь точка ноль лежат выхлопы с нагрузочного один, два, бла-бла-бла. Получается, ты внутри четырнадцать точка семь точка ноль создала дублирующую структуру, и внутри всё то же самое, что уровнем выше…

— Да, да, получилось, что мне ещё эн-эф-ар на перфоманс нужен, я посмотрела — что-то нету, решила создать, потом смотрю, как-то неодинаково смотрится с предыдущим, решила запихнуть его в четырнадцать точка семь точка ноль, а старый грохнуть… — отвечал динамик.

— Да, да, да, — нетерпеливо сказал папа и отрубил связь.

Зажёгся верхний свет.

Папа снял наушники, стоит у выхода в комнату, рука у выключателя. Смотрит на меня:

— Давай поговорим.

— Я уже сегодня говорила… — зеваю я.

— Значит, смотри. Ты просто не понимаешь, насколько всё серьёзно. Родители к нам пришли подготовленные, рассказали, чем это грозит. — Папа снова проходит к компьютеру, садится и щёлкает мышкой. — Гляди. Умышленное причинение тяжкого вреда здоровью — психическое расстройство сюда относится тоже. Статья сто одиннадцать. А если ты продолжишь до того момента, как тебе исполнится шестнадцать, то вступит в силу вот это. Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства. Статья двести восемьдесят два. Истязание. Статья сто семнадцать. Причинение физических или психических страданий. А ещё статья пять-тридцать пять, неисполнение родителями или иными законными представителями несовершеннолетних обязанностей по содержанию и воспитанию несовершеннолетних. Это уже нам с мамой.

Я начинаю смеяться. От смеха я даже не могу смотреть на папу, беру штору за край и прикладываю ко лбу. Кисточки щекочут мне нос, от этого ещё смешнее.

— Неужели тебе приятно сидеть дома, как в тюрьме? — папа подходит ко мне и отбирает штору. Я вцепляюсь в ткань что было сил. — Нет, посмотри на меня, хватит поганить кисточки. Я сказал, хватит! Отобрать у тебя телефон ещё раз? Это не выход, как мы поняли. Единственный вариант — ты просто перестаёшь это делать.

— Почему они не переведут его в другую школу? — выкрикиваю я, смеясь ещё громче, потому что мы с папой продолжаем бороться за штору.

— Ты можешь перестать или нет? — после этого возгласа папы обрушивается гардина, чудом не задев его. Мы смотрим на поднявшуюся столбом пыль. Дверь открывается наполовину, в проёме маячит мама и родители Приходьки.

Папа с каменным лицом поднимает гардину, примеривается, как бы повесить её обратно. И говорит, не поворачиваясь, будто обращается к гардине, а не ко мне:

— Если ты не можешь перестать ему писать, придётся обращаться к специалисту.

— К какому ещё специалисту?

— Для начала к психологу.

Мне становится так же больно, как в тот раз, когда Карин сказал, что я похожа на зомби. Даже больнее, потому что родители Приходьки это слышали. Зачем говорить про врачей? Как будто в моей жизни было мало врачей за последний год. Я закрываю лицо руками и дальше так сижу, скорчившись в кресле, ни на что не реагирую, просто киваю, киваю, киваю уже на всё подряд. Соглашаюсь.

Главное, что в конце концов ко мне возвращается мой новый телефон. Мне отдают его уже вечером, когда я, умывшись, лежу в кровати.  Пододеяльник постиран вчера, слава котикам, свежий запах кондиционера меня радует. Макс сегодня вернулся поздно, они с Дашей были у дедушки. Дедушка вроде получше, рассказывает Макс, сидя у кровати. Макс неловко гладит меня по голове, пытается заправить мне волосы за ухо. А я киваю, киваю. Я киваю на всё подряд, уставившись в телефон. Киваю, что бы мне Макс ни предлагал.

— Ну, спокойной ночи, — говорит Макс.

— Ага,  — отвечаю я.

Я только что написала шесть сообщений подряд и теперь бездумно листаю ленту новостей, жду ответов хоть по одному из каналов. Я написала во всех социальных сетях и даже в комментарии под свежим роликом школы робототехники на ютубе. Написала Карину, написала одно и то же:

«Спаси меня».

«Спаси меня».

«Спаси меня».

«Спаси меня».

«Спаси меня».

«Спаси меня».

Глава 15. Вечность, которую я проспала

Летняя пыль скопилась на жёлтой плитке. Если, подбирая камешек или монету, мазнуть по пыли пальцами, останутся следы, как от птичьих крыльев. Я помню, когда ещё не пластиковые окна были, однажды у нас голубь залетел между рам и перепачкал всё окно, прежде чем папа успел его выпустить. Вот такие следы сейчас оставляю и я, когда брожу, нагнув голову, и трогаю раскрошенную местами плитку, переворачиваю слабо держащиеся осколки, проверяя, нет ли под ними чего-то интересного.

Пустой водоём на территории заброшенного санатория. Сюда наверняка бросали монетки на счастье. Можно найти совсем старые монетки с советским гербом. Мне пока ни одной не попалось, а Приходька нашёл уже три. А сейчас подзывает меня к краю водоёма. Крупная находка возле самого бортика, где скопился песок и полынь перебралась через край, угнездилась в щели между бортиком и дном.

— Там что-то запрятано, — хвалится Приходька и трясёт тёмной бутылкой, освобождённой из-под корней. Бутылка звенит, как маракас. Горлышко закапано чем-то красным.

— Решил убрать мусор с территории парка? Молодец, — говорю. — Я знаю, где в городе стекло можно сдать. Переделаемся в эко-активисты.

— Она запаяна, — говорит он. — Сургуч. Я сургуча сто лет не видел. Ты знаешь, что на почте его отменили?

Я вообще не знаю, что такое сургуч. Это вот эта красная замазка? Приходька колупает горлышко бутылки ногтем, бормочет странное:

— Волька ибн Алёша… — и другие слова, более понятные и похожие на ибн. Какой-то он взведенный сегодня.

— Дай я, у меня ногти подлиньше, — бутылку забрала у него, ковыряю, ага, бесполезно. Только грязи набила под ногти. Рассмотрела поближе этот сургуч, темно-красный, и печать на нем, две шестеренки.

— Это, наверное, молодожены бросили, я видела, так делают на свадьбах. Там внутри пожелания удачи и металлические стразики. Вот они и гремят. В санатории часто свадьбы играли.

— Да? — Приходька совсем потерял интерес к бутылке, плюнул.

— Можно я её кокну?

— Это не экологично, — замечает Приходька, снова согнулся в три погибели, продолжает искать монеты.

Я держу бутылку за горлышко и похлопываю себя по ноге. Смотрю на спину Приходьки. И тут начинает звонить мама. Она, оказывается, уже звонила три раза, а я не слышала, у меня рюкзак на камнях валяется, а телефон в нем на вибро. После разговора становится ясно, что маму лучше сейчас не нервировать. Чем быстрее домой, тем лучше.

Но с бутылкой всё-таки надо разобраться. Вдруг это не послание молодожёнов в будущее, а чья-то копилка или клад? И внутри полно советских монет.  Но бутылку нашёл Приходька, значит, она принадлежит Приходьке.

Интересно, если там правда окажутся монеты, Приходька захочет забрать всё себе или поделится? Он в последнее время совсем повернулся на теме денег, наверное, надоела ситуация с семьёй. Помню, в школу ему в конце учебного года с собой давали один хлеб с маслом и какое-то дешёвое овсяное печенье. Это май уже был, так что ему недолго пришлось терпеть на голодном пайке.

Сейчас я не знаю, как он питается, не худеет, кажется. Папе его на заводе зарплату задерживали сильно. С заводами у нас, конечно, сейчас не очень. Вот у этого, автоматизированных приборов, на котором папа Приходьки работает, две зоны из пяти закрыто, а столовую они под офисы отдали вроде.

Я в мае не настолько близко с Приходькой общалась, чтобы отдавать половину своего обеда, но сейчас бы отдала, честное слово. Если бы он попросил.

Это, конечно, Приходька предложил искать в заброшенном санатории цветмет: всякие провода, остатки техники, если их ещё не порастащили. Но тут он нашёл в прудике копейки, вспомнил, что некоторые старые монеты стоят баснословных денег, и сразу же его спина согнулась, как у девяностолетнего старца. Приходька ходит, сгорбившись, и высматривает монеты на кафельном дне водоёма и вокруг него, в зарослях полыни. Он ворошит полынь, упругую и косматую, как шерсть зелёной собаки. Я нюхаю свои пальцы — они пахнут пылью и горькими цветами.

Я возвращаюсь к бутылке и примериваюсь, чтобы отбить горлышко камнем.

— Не мусори, говорят тебе, — бросает Приходька, не отрываясь от поисков.

— А вдруг там куча монет?

— Нет там ничего интересного. Вообще, с монетами быстро не разбогатеешь. Тут от удачи зависит, а мы с тобой неудачники.

— Чего это мы неудачники? — обижаюсь я. — Я вот очень даже удачник.

— Лучше вот как разбогатеть: надо набрать всякого мусора и сделать такого же робота, как мы возле кинотеатра видели, — похоже, Приходьку посетила очередная очумительная идея. — Точно, мусорного робота, костюм такой, и выступать на всяких фестивалях и на днях рождения.

— Кто же мусорного робота закажет на день рождения? Только враги, чтобы отомстить кому-нибудь, — веселюсь я.

— Ну, он же не совсем мусорный будет, просто старый, советский. Как «Протон». Ты же помнишь «Протона»?

Ну, я помню, например. Как такое забудешь.

Я вынимаю из рюкзака коричневый пакет, который всё ещё хранит запах жареной картошки из макдака. Мы с Приходькой брали с собой поесть. Наверное, я уже проголодалась, поэтому нос так хорошо чует запахи. Я заворачиваю горлышко бутылки в пакет и разбиваю его ударами кирпича. В одном месте осколки разорвали бумагу, но в целом всё чисто. Окружающая среда не замусорена.

Я вытряхиваю из бутылки содержимое. Странно: это не стразы и не пожелания счастливой будущей жизни. И не монеты.

— Похоже на разобранные часы, — замечаю я. Приходька бросает свои поиски и подходит ко мне. Берёт по очереди зубчатые шестерёнки и маленькие пружинки, зачем-то смотрит их на просвет, повернувшись к солнцу.

— Мне что-нибудь оставь, — прошу я.

— Тебе зачем?

— Просто на память.

— Память — она вот тут вот находится обычно, тренируй её получше, и не понадобятся материальные подкрепления, — Приходька стучит себя по коротко стриженной голове. — Домой возьму, попробую в старые дедушкины часы засунуть, они как раз не идут. Я их во втором классе разбирал.

Я опускаю взгляд вниз, на жёлтую плитку. Приходька шумно рассовывает по карманам шестерёнки и пружинки. У него на штанах куча карманов с молниями, сегодня они равномерно заполняются мелкими вещами. Вжик-вжик, молния вверх — молния вниз.

Мне осталась бутылка. Обезглавленная, тёмная, с зелёной пустотой внутри.

— Кому понадобилось засовывать часы в бутылку?

— Мало ли странных людей, — Приходька пожимает плечами.

Я осторожно беру бутылку, снимаю с неё бумажный пакет. Из зубчатой дыры на месте горлышка курится дымок. Пыль. Дыма из бутылки не может быть, потому это пыль, скорее всего.

Дым становится более плотным.

— О! Дай сюда! — возникает рядом заинтересованный Приходька. Он обнаглел, хочет вообще все находки у меня отобрать? Я поворачиваюсь в другую сторону. Приходька оббегает меня:

— Дай! Это джинн. — Приходька пытается забрать бутылку, но я не даю, конечно же.

— Погоди-погоди! Чей это джинн — твой или мой?

— Бутылку нашёл я.

— Зато, когда я подержала её в руках, пошёл дым!

— Дым пошёл бы в любом случае! — искренне возмущён Приходька.

— Раз бутылка у меня в руках, я первая загадываю желание! — уж это-то я из мультиков усвоила твёрдо: джинны выполняют желание. Надо только потереть бутылку или лампу, крепко зажмуриться и представить всё в подробностях.

Я зажмуриваюсь и слышу голос:

— Не надо бы вам здесь ходить, ребята.

К нам идёт джинн. Он не появился из бутылки, а вышел из зарослей. Но это точно джинн, вон какая борода чёрная. По летней погоде он в одной гавайской рубашке, а джинсы сменил на светлые брюки. Ещё и сандалии напялил. Непонятно, как он сюда пробрался в таком виде. Мы с Приходькой все кроссовки ободрали, полчаса пыхтели, когда перебирались через две сетки на мостике. Мостик ведёт от набережной на террасу санатория, но там загорожено специально, чтобы никто не лазил, и можно здорово шмякнуться, если недостаточно крепко держаться.

Приходька подрывается бежать. Джинн останавливает его взмахом руки. Приходька замирает. Даже удивительно, как он мгновенно послушался, будто его заморозили.

— Раз уж пришла, загадывай желание, — говорит джинн.

Я снова зажмурилась…

***

Правильно говорят, что выпускной для родителей, а не для детей. Это родители друг перед другом хвалятся своими детьми, кто кого вырастил — всех умнее, всех сильнее, всех пятёрочнее, во славу котикам. На худой конец, меряются богатством, у чьей дочки платье самое шикарное. Платья ведь тоже родители покупают. Поэтому выпускной ещё немного смахивает на парад невест, хорошо, что я в брюках.

И музыка на выпускном для родителей. По крайней мере, на официальной части. Старая музыка, скучная музыка. Французская. Джо Дассен. Я помню, маленькая была, мама моя слушала её ещё на кассетах.

Ну, бодренькая такая музыка, ладно. Ритм есть.

Мама припёрла платье всё-таки. Упрямая.

— Мам, ну я не люблю эти платья!

— Иди, иди, быстренько переоденься, вальс-то танцевать в чём будешь!

— Да мне негде переодеться…

— В классе вашем переоденься, там сейчас пусто!

— Но потом сразу…

— Да, потом сразу влезешь в свои брюки! Зато знаешь какие фотографии будут! — мама показывает большой палец. Папа недавно купил зеркалку, это она для него старается, я так думаю, а не для моей красоты.

Я забредаю в пустой класс. Кругом раскиданы пакеты с кроссовками и обыкновенная, непраздничная одежда. Очень многие не заранее переоделись в платья, а принесли с собой. Сегодня холодно, несмотря на то, что лето, впору свитер напяливать, а не платье.

Сажусь на холодный жёсткий стул, стягиваю штаны. Нормальные белые штаны, что маме не нравится? Они праздничные — в таких не погуляешь долго, в два счёта можно замарать, сесть на что-нибудь, на парапет на набережной, к примеру, и готово.

Вот смешно будет, если сейчас в класс заглянет Приходька. Я улыбаюсь своим мыслям. И что смешного? Может, и не смешно. Может, просто увидит, что у меня ноги красивые. И на них туфельки с низким тонким каблуком. Очень взрослые ноги.

Я надеваю платье через голову, стараясь не разлохматить причёску. Ноги и в платье хорошо видно. У платья асимметричный подол, спереди коротко, сзади длина увеличивается. Платье летящее, полыхающе-красное, с маками. Мама всё-таки молодец. Может, я даже подольше останусь в этом платье. Может, даже в ресторан в нём поеду. Если не продрогну сейчас на улице.

Я выхожу. Ветер раздувает подол, но вроде не так уж холодно. Во дворе школы толпится народ. Машины родителей забаррикадировали всю улицу. Машины стоят и со стороны реки, пляж едва проглядывает позади. Огни фонарей на мосту всё ярче разгораются над водой, огни фонарей на набережной отражаются в ярких капотах автомобилей. Вечер. Цветы. Смех. Далеко, чуть слышно и потому почти не надоедливо, звучит Джо Дассен.

Я начинаю танцевать, не потому что пора, а потому что мне так захотелось. Ко мне присоединяются Лена, Маня, Влада, многие девчонки из нашего и параллельных классов. Сейчас все глупые обидки забыты, мы свободные и искренние. Это танец для девочек. Мы танцуем специально, чтобы нами любовались. На старом асфальте, исчерченном классиками, глядя на забор соседней стройки, где кто-то вывел «Не забуду Львовну родную!» Львовна — это Тамара Львовна, наша завуч.

Маки горят на подоле. Горят и мои пятки, потому что я слишком резко топаю каблуками.

Кто-то бежит ко мне. Я вижу, что это Приходька. У него галстук съехал на бок, от волнения, наверное. Мне кажется, что он сейчас подхватит меня на руки. Я тоже начинаю бежать к нему. Но Приходька вцепляется в мои прижатые к груди руки, взволнованно дышит в лицо — дыхание у него кислое:

— Женя… Пойдём… Там мама твоя… Они говорят…

Я встревоженно ищу глазами родителей в толпе, но их нигде нет. Папина зеркалка так часто сверкала вспышкой, пока я танцевала, и вот их нет. Я вижу теперь, они стоят за забором, на парковке. Возле нашей новой машины. Да, папа отдал «логан» Максу доламывать, а мы наконец взяли «джип», чтобы ездить отдыхать по-дикому и в походы всякие по лесам. Я вижу, мама суматошно запихивает в багажник пакеты. Кажется, это мои кроссовки и штаны, очень похоже. Я бегу к ним, но, чтобы добраться до мамы быстро, мне нужно перелезть через забор, а в платье на забор я не полезу, конечно. Поэтому я оббегаю слева, где калитка, и добираюсь до парковки. Папа уже за рулём, мотор заведён.

— Женя! — кричит мама, завидев меня. — Можно быстрее? Ваня, забирайся, с нами поедешь!

— Что случилось? — задыхаясь, лепечу я.

— Максим…

Платье оказывается прижато дверкой «джипа». Я выдёргиваю подол, снова захлопываю дверку. Приходька садится рядом с папой. «Джип» сдаёт назад, съезжает с бордюра, на котором мы незаконно запарковались — поздно приехали, на правильном месте оказалось всё забито. Мы с мамой подскакиваем чуть не до самой крыши. Мама выронила одну кроссовку из пакета.

— Максим разбился, — говорит мама, ища кроссовку под моими ногами. Её слова слышно глухо, как из-под земли, потому что она почти уткнулась головой в передние сиденья.

— В смысле разбился? Совсем разбился?

— Не знаем ещё. Сейчас поедем. В БСМП его отвезли, — папа выезжает на набережную и сигналит, сгоняя с дороги прогуливающиеся парочки. Он так волнуется, что может, неровен час, и сам кого-нибудь задавить.

Я смотрю на свои колени. Ровные, гладкие, загорелые. Без каких-то следов и шрамов.

Джинн оказывается в машине. Он сидит между мной и мамой, порядком нас потеснив. Но, кажется, только я его вижу.

— Максим умер, да? — спрашиваю я джинна одними губами.

***

Дурацкие сны, до сих пор не забыла.

— Спишь? Не спи, — Тиль, дотянувшись, хлопает меня по коленке. Я возмущённо убираю ногу.

— Я не сплю. Я думаю.

— О правильной схеме, я надеюсь?

Какой же он зануда. Я опускаю глаза на стол. Передо мной лежит белая ячеистая пластиковая доска. Ближе к краям вдоль всей доски нарисованы две тонких черты — красная и синяя, плюс и минус. Это бредборд, он помогает всё соединять без паяльника. Вокруг рассыпаны светодиоды, красные и жёлтые, и провода «папа-папа». «Папа-папа» — это значит, что с обеих сторон у проводов острые штырьки, а если бы было «мама», то были бы отверстия. Я смеялась в своё время, когда узнала эту классификацию. На углу стола — ноутбук с подключённой платой. Мы с Тилем собираем гирлянду, которая будет запрограммирована мигать с определённой частотой. Это одно из самых простых заданий, но у меня медленно получается усваивать материал, поэтому мы долго разжёвываем каждый урок, продираемся долго и трудно, как червяки через каменистую землю.

Тиль стал ходить ко мне в гости. Сразу, как только я написала Карину «спаси». Тиль приходит вместо Карина. У Карина, к сожалению, нет времени приезжать самостоятельно, он сейчас готовится к робофесту. Но если я в будущем смогу выходить из дома, Карин совершенно не против индивидуальных занятий. Там, в мегамолле. И в школе ему пригодится ассистент, даже такой, как я, пригодится. Вот так Карин сказал.

Про Приходьку Карин не говорит, и я тоже не спрашиваю.

Я пока на домашнем обучении, родителей не переубедить. По вторникам и четвергам ко мне ходят репетиторы. Русский, математика, английский. А вместо физики у меня Тиль. Физику восьмого класса мы теперь всю изучаем на практике. У меня было больше лабораторных работ, чем у любого моего одноклассника.

— Ну, ты подумай ещё, — нетерпеливо говорит Тиль, — а я руки помою.

Никакие он руки мыть не пойдёт. Он проверит, на кухне мама или в зале. И если она в зале, а кухня осталась без присмотра, тогда Тиль утянет что-нибудь из холодильника. Мама обычно кормит нас обоих ужином, когда Тиль приходит, но Тиль невероятно прожорливый. Ему всегда мало. Не знаю, куда в него лезет столько, он очень тощий, весь состоит из углов и костей, даже я на его фоне выгляжу откормленной. Наверное, всё дело в том, что у Тиля зубы выросли не по размеру, слишком крупные, вот и нужно им больше работы, чем обычным. А иначе они будут без конца отрастать и превратятся в клыки моржа…

— Готова? — спрашивает Тиль. Он успел ограбить холодильник, в руках у него гроздь бананов. Тиль за здоровое питание, боится растолстеть, наверное.

— Нет!

— Тогда ещё что-нибудь на кухне зацеплю.

— Ты скоро боками будешь дверные косяки цеплять!

— Ха-ха, — Тиль хлопает себя по тощим бокам и удаляется на кухню. Я спешно перетыкиваю в бредборде несколько проводов. Чтобы гирлянда работала, надо и аккумулятор запитать. Так, почему не светится? Я не понимаю, в чём неполадка, и беру на колени ноутбук, чтобы проверить схему. Тиль возвращается в комнату с нарезкой колбасы и принюхивается:

— Что у тебя горит и воняет? Мы тут не картошку собрались жарить.

— Можешь колбасу подпечь, — я, кажется, сообразила, в чём ошибка, но не успеваю исправить. Один из проводов на бредборде раскаляется добела, аж пламя поднимается. Тиль подскакивает и выдёргивает аккумулятор из гнезда.

— Ты плюс замкнула на минус! Я тебе сколько раз говорил? Провод начинает раскаяться и работает как лампочка. Всё, кранты аккумулятору.

— А мне понравилось. Я хочу ещё что-нибудь сжечь. — Оглядываю комнату в поисках горючего.

— Живодер! Живодер проводов! Провода, бегите! Ползите прочь! — вскрикивает Тиль. — Всё, ты арестована за плохое поведение. Где мой бананопистолет?

Тиль тоже здорово умеет генерировать бред, не одному Приходьке это под силу. Я смеюсь под прицелом банана:

— Убери! Что за треш!

Тиль ловко очищает банан и откусывает от него сразу половину.

— У мея ля хея хюрхрих, — говорит он с набитым ртом.

— Ты прожуй сначала, потом говори.

— Не учи меня есть, — отвечает Тиль, прожевав. —  У меня для тебя сюрприз. Короче, у Карина новоселье, он тебя приглашает.

— Зачем? — я подбираю ноги на диван, обнимаю колени и смотрю на Тиля исподлобья. Тиль невозмутимо жуёт.

— Ну, поможешь там, он мастерскую перевозит. И всех нас зовёт помогать.

— Угу, да на мне воду возить можно, — перебиваю я.

— Не обязательно же вещи таскать. Можно помочь подмести, например. И вообще посмотришь. Тебе не интересно, что ли, как устроена его мастерская?

Ладно, я сдаюсь. Мне интересно. Но что толку в этом, если меня всё равно не отпустят родители.

— Ты же уже нормально ходишь? — Тиль кидает взгляд на мои ноги. Я слегка краснею.

— Нормально. Правда, голова немного стала беспокоить… Я думаю, это от духоты, я же всё время дома, тут душно.

— Карин скоро приедет с твоими родителями разговаривать, — Тиль проверяет время на мобильнике.

— Папа в гараже… — пытаюсь протестовать я.

— Значит, в гараж к нему придёт. Разберётся, — Тиль непреклонен.

— Он не знает, где гараж!

— Я зато знаю, — и Тиль, натурально, усаживается на диван писать смску Карину. Про гараж. Я пытаюсь выхватить у него смартик. Тиль не даётся, загораживается плечом, отпихивает меня длиннющей ногой. Жираф. Я вскакиваю и оббегаю диван с другой стороны, стягиваю его на ковёр за ноги. Но поздно.

— Отправлено! — Тиль машет смартфоном. — Чего ты так смущаешься? Карин приедет, поговорит с твоими родителями, они разрешат.

— Я думаю, не разрешат. Не стоит и пытаться, — мрачно говорю я. — Они считают его недоучкой. Точнее, папа считает, а мама в этом не понимает ничего и поэтому тоже согласна.

— На что спорим? — Тиль улыбается с видом заговорщика. Мне что-то очень охота его поколотить. Но не на колотушки же спорить. И я предлагаю:

— Давай поспорим на правый носок.

— Почему на носок?

— Ну, если ты проспоришь, ты должен будешь отдать мне свой носок и мёрзнуть.

— А если ты проспоришь? Ты вообще в колготках!

— Я отстригу ножницами одну колготину, доволен?

Тиль катается по ковру от смеха. Как легко доставить людям радость.

***

А ещё я думать не думала, что мы поедем в дом с вывеской «Ритуальные услуги». Вот уж куда-куда… Но выяснилось, что Карин переезжает, слава котикам, не в «Ритуальные услуги», а как раз наоборот. Карин переезжает в бывший сквот на берегу реки. Там наконец-то открывается его мастерская. А раньше он делил дом со своим папой. У папы мастерская по изготовлению памятников.

— Для станков нужен хороший фундамент, — говорит Карин, когда видит моё изумление. Мы подъезжаем к зелёному двухэтажному коттеджу, там прямо на фасаде мигает бегущая строка: «Памятники, ограды…». Меня опять-таки не предупредили, поэтому моя паранойя уже развивает самые ужасные версии развития событий. — У меня тут были сверлильный, точильный, токарный, фрезерный станки, мы их уже перевезли. Нам остались мелочи.

Оказалось, что мелочи — это лазерный принтер и три-дэ принтер, целая батарея банок с реактивами, бормашина и ещё куча всяких штук для кастомного мейкерства. Если бы папа это всё увидел, ему бы, наверное, стало совестно называть Карина недоучкой. Но, думаю, папе и так совестно. Когда они с Кариным выходили из гаража, я услышала обрывок разговора. Папа тёр тряпкой в разводах от масла покрасневшие руки и расспрашивал:

— Значит, с тепловизором? И аналогов на нашем рынке нет?

— Есть зарубежные, — отвечал Карин. — Мы брали их за основу и дорабатывали. В Новосибирске тоже сделали подобный, на стадии действующей модели.

— Это вы про что? — спросил Тиль, когда Карин сел в тарахтящую машину. Тиль успел завести мотор, и Карин выпихнул его на пассажирское место.

— Да про наш дрон спасательный, сегодня опять испытать надо будет.

— День же, — возразил Тиль.

— Поедем куда-нибудь в глухое место. Там рядом есть парк большой, полузаброшенный.

— Я понял. Для тебя без испытаний праздник не праздник, — кивнул Тиль. А я задумалась. Полузаброшенный парк — это возле санатория, что ли? Ох, как я туда не хочу.

— …Не спи! — Тиль почти кидает мне коробку. Я подхватываю её в последний момент.

— Слушай, я не знаю, что такое. Весь день сегодня засыпаю. Вроде лучше было, а сейчас как тогда, когда я лежала и не вставала. Мне ещё сны страшные снились, помнишь?

— Помню, про джиннов, — Тиль доставляет мне ещё одну коробку поверх этой. Тяжёленько. Я, покачиваясь, иду к выходу по цементному полу. Я бы донесла, наверное, но коробки забирает у меня сердитая Оля:

— Куда схватила? Руки прочь! Это лилипады вообще-то! Так, лилипады никому не доверять! Я не хочу без средств к существованию остаться!

— О чём это она? — шепчу я Тилю.

— Да там Ардуино Лилипад лежит, платы для умной одежды, Оля же её делает.

Честно, у меня никогда не было идеи, что бутик «Умная одежда» — это одежда, сделанная Олей. Я уже поняла, что она рисует на футболках, но не знала, что она программирует одежду. А какая бывает умная одежда, кстати? Она может подсказывать на экзаменах? Блин, я всегда думала, что умная одежда — это что-то с глубокомысленными цитатами, вся твоя юность надпись на футболке, вот эта вот хрень. А моя мама в ателье работает, нельзя ли из этого что-нибудь извлечь, какую-то выгоду, как-то их вместе свести? Я погружаюсь в строительство воздушных бизнес-замков. Остальные, наверное, рады, что я притихла, только Тиль подкалывает да спрашивает, не кружится ли голова. Не кружится. Или кружится, непонятное состояние. Мутное.

Наверное, это от свежего воздуха, я же отвыкла. Мы выходим во двор, дальняя часть которого завалена гранитом. Здесь и совсем старые памятники с неизвестных могил, говорят, папа Карина утащил их с кладбища для образца. Я рада, что Карин покинет это место, не самое подходящее для жизни, правда.

Карин выходит на крыльцо вслед за мной, закладывает руки за голову, потягивается, похрустывает суставами:

— Муфельную печь оставим пока, она папе тоже нужна…

— Чего? — возникает слева Тиль.

— Печь ему нужна, говорю. Неудобно, конечно, придётся ездить.

— У вас тут что, и крематорий? — едва ли не вопит Тиль.

— В нашем городе нет крематориев, — отрезает Карин.

— Вот я и думаю, нелегальный, что ли? Для бандюков?

— Балда, это для цветных металлов!

— Я понял, понял, просто я читал…

Устала я что-то совсем. Иду в машину. Сзади к «ладе самаре» приделан прицеп, нагруженный всяким добром. Как выяснилось, прицеп тоже папин, потом придётся ещё раз скататься и вернуть. Я очень хорошо понимаю Карина, который хочет иметь что-то своё. И ему ведь уже давно пора жить своим домом, сколько лет-то ему уже? Тридцать пять?

Вообще, неудивительно, что в этом царстве смерти Карин стал заниматься роботами. Ему хотелось думать о будущем.

Я закрываю глаза.

***

— Хорошо они там всё оформили, да? В новом доме.

— Да. Только железного Арни жалко. Могли бы оставить.

— А они его на чердак отнесли, он не пострадал.

— Может, его тоже на футболках печатать? Он хороший.

— Оле не нравится.

— Оле никогда ничего не нравится…

Мы с Тилем стоим справа от санатория, там, где система прудов. Высохшие пруды скрыты под глубоким снегом, но между ними протоптана тропка к набережной. Там часто катаются лыжники. И там сейчас Карин и вся его команда запускают дрон.

Да, и Приходька тоже там. Он спокойно существовал рядом со мной, спокойно выпил в честь новоселья чаю с пирогами, побродил по новому дому, поахал, поохал, повосхищался, оценил то, что Карин и Оля сохранили старый спасательный круг прибитым к стене. А сейчас Приходька запускает вместе со всеми дрон.

Я с ним ни о чём не говорю, ничего у него не спрашиваю и меня даже почти не тошнит, когда я подхожу к нему на расстояние четырёх шагов. Ближе не пробовала.

— Ну, может, позапускаем дрон? — почти просит Тиль. Ему действительно хочется принять участие в испытаниях. Но он не идёт к остальным, стоит тут со мной из солидарности. Я обещала показать ему места, где мы бродили летом с Приходькой. И вот мы бродим, но тут почти ничего не видно под снегом, нечего показывать. Но погоди, Тиль, летом мы придём сюда снова, и ты увидишь и бесконечное море полыни, похожей на косматую собачью шерсть, и сухие пруды, и маленькие арки мостов между ними, и рыжее солнце, которое над этими местами особенно раскалённое. А ещё мы порежем опять алмазом стекло и проникнем в заброшенный санаторий, будем ходить по комнатам, сидеть в дырявых креслах, смеяться над кривыми плакатами в медпункте и снимем какое-нибудь видео про постапокалипсис. А если опять послышатся крики сторожей и лай собак, мы не будем бежать через террасу и мост, нет-нет, только через дырку в заборе.  Если дырки не будет, её тоже сделаем заранее.

— Как думаешь, зачем запихивать в бутылку шестерёнки? — спрашиваю я.

— В бутылку? Шестерёнки? — повторяет Тиль, как всегда, когда ему нужно подумать.

— Да. Мы летом с Приходькой нашли запечатанную бутылку, а внутри шестерёнки и пружинки.

— Перкуссия, — говорит Тиль.

— Чё?

— Ну, такая, чтобы шум создавать. Типа маракас. Перкуссия. Трясёшь бутылкой, она звенит. Наверное, тут был концерт, и кто-то из ударников использовал такую бутылку.

Тиль всегда подаёт оригинальные идеи. Действительно, на террасе санатория несколько лет назад проводились концерты, даже когда сам санаторий уже был закрыт. Этнические музыканты любили это место. И мне они нравились, такие яркие, в дредах, в шароварах, с хайрайтниками, все в татуировках. Часто они не расставались с джембе. Бутылки-перкуссии я у них не видела, но почему бы и нет? Они люди с фантазией.

— Давай создадим группу и будем играть рок, — предлагаю я Тилю. Он тоже человек с фантазией, должен согласиться. А музыке можно выучиться.

— Давай, — легко соглашается Тиль, но он вообще легко со мной соглашается. — А как назовём?

— Мэйт Хэйт, — внезапно вскочило мне в голову. — Это фильм такой есть.

— Тогда «Мэйт Хэйт энд роботс».

— Зачем?

— А у нас роботы будут на концертах будут выступать. Дроны всякие летать. Или мы смастерим музыкантов, а играть они будут без нас. Группа роботов, а? — Тиль втягивает ноздрями воздух, сырой и почти уже весенний, смотрит на склон, ведущий к реке. Дрон мелькает, как большая красная стрекоза.

— Ну ладно уж, пойдём тоже позапускаем, — уступаю я.

Тиль весело оглядывается на меня и начинает прыгать по глубокому снегу, спускаясь вниз. Нет, я там не пройду, где он с его ногами длиннющими. Даже в те же следы наступать не имеет смысла, сразу наберу снега в ботинки. А ему хоть бы что. Он уже далеко внизу, просит у Карина пульт.

Дрон проносится мимо меня опасно близко. Я нелепо заваливаюсь на бок, кричу:

— Аккуратнее!

Слышен смех Тиля. Шутки у него идиотские.

Я ещё подхожу, а Тиль продолжает развлекаться. Дрон делает широкий круг. Специально держится подальше от деревьев и поближе к пятачку, где стоит вся толпа. Лавирует над ними. Лица, раскрасневшиеся от холода, устремлены вверх, следят за почётным кругом. Тиль почти справился и уже готовится посадить дрон в центре поляны. Ребята аплодируют, но в последний момент дрон виляет в сторону и врезается в Приходьку.

***

Дурацкие сны, да. Тёмные, мутные, как застоявшаяся вода. Я просыпаюсь в машине Карина, кажется, меня опять укачало. Голова будто стиснута тяжёлой железной скобкой. Подковой.

— Давайте лучше я выйду и пойду пешком, — предлагаю. — Здесь уже недалеко до сквота.

— Сиди, — говорит Карин. — Тебе нельзя перенапрягать нижние конечности.

— Может нехорошее выйти, — предупреждаю я.

— Слушай, посмотри у меня в сумке, там был бумажный пакет. Найди его и успокойся, — Карин, не отрываясь от дороги, машет куда-то вправо и назад, себе за спину. Я нахожу под правым сиденьем, как раз под не влезающими никуда ногами Тиля, сумку, и начинаю в ней рыться. Это меня немного отвлекает от качки, дышать легче. Пакет я пока не нашла, но выуживаю из сумки фотографию, цветную. Нет, это открытка. На открытке женщина со сросшимися бровями, в цветочном венке.

— Это твоя мама? Стас?

— Это Фрида Кало, — говорит Тиль, наклоняясь ко мне.

— Повешу у себя в подсобке, всё забываю вынуть из сумки, — комментирует Карин.

— А чем она знаменита? Она писала программу для шаттла Дискавери?

— Она художница.

— Пффф… Художница. Художница вон есть у тебя, это Оля. — Оли сейчас нет в машине, она осталась допаковывать вещи и ждать, когда мы вернёмся с последним рейдом, так что я могу осторожно острить на эту тему.

— Фрида — великая художница, которая в детстве попала в аварию, и с тех пор всё время ходила с палочкой, — шепчет мне Тиль. Карин смотрит на дорогу, там его опять кто-то подрезал, всё внимание и гнев туда.

Тут до меня начинает доходить. Карин собирается повесить у себя в подсобке портрет Фриды Кало?

— Типа, она на меня чем-то похожа? — показываю я на фото женщины со сросшимися бровями.

— Если ты сможешь… — нехотя начинает отвечать Карин. Я перебиваю:

— Ну, ты даёшь, Стас, ну как можно так ко мне подлизываться.

Карин резко сворачивает к обочине. Мы встаём как вкопанные, выхлопная труба дымит.

— Знаешь что? — говорит Карин. — Иди-ка отсюда. Иди-иди. Возвращайся, когда поумнеешь.

— Ура, меня выпустили на свежий воздух! Пакет я не нашла у тебя в сумке, кстати. Досвидосики, — я выскакиваю из машины, не застегнув пуховик, и долго стою, вдыхая «свежий воздух»: бензин пополам с гарью завода, который тут недалеко. Ещё какое-то время проходит, прежде чем я начинаю брести по серому снегу, и ещё какое-то время плюс вечность проходит, прежде чем «лада самара» возвращается, сдавая назад по обочине, чтоб всё-таки забрать меня и мою вредность в светлое будущее, где роботы, «тесла» и мы летаем в космос каждые выходные.

Эпилог. День, когда я живу

— Ладно. Можно я в другую смену пойду дежурить в раздевалку?

— Нельзя. Почему все работают как обычно, а тебе поблажки? И ты уже подежурила на всех площадках. Почему тебе достаётся самое интересное, а Димка должен в раздевалке сидеть лишнее время?

— Но там же этот ещё будет… Он тоже успел поработать на всех площадках.

— Мы так и планировали. Ты обещала, что справишься. Или ты хочешь, чтобы я потерпел педагогическую неудачу?

Так вопрос для меня ещё не поворачивался. Я в ступоре.

— Вперёд, и удачи. Ничего страшного, просто постоять полчаса.

Карин хлопает меня по плечу. И это всё? И это всё в тот момент, когда меня так колотит? Бесчувственный тип. Зря я обнимашки устроила, когда увидела его на крыльце.

Я возвращаюсь в велоцентр. Здесь пахнет разогретым резиновым покрытием. И счастьем. Счастьем, расплескавшимся над зоной соревнований, над выставочной площадкой, над уголком для самых маленьких, где самые первые, неловкие поделки детей из детских садов оценивает жюри. Проходя мимо столов, я замечаю смешного человечка в плоской шляпе. Руки у него из водопроводных труб, тело из пенопласта. А голова — жестяная банка. Ну вот, мой портрет.

Наверное, он должен двигаться, но стоит отключённым. То ли показали его уже комиссии, то ли не завёлся, то ли батарейки берегут. Не знаю. Я иду дальше, ловя обрывки диалогов:

— Пофикси механизм захвата, а то роняет кубик до того, как до базы доехать…

— Синяя изолента — плюс сто пятьсот к прочности!

— Да нет, это не те боты, что на ноги вяжутся…

— У меня вычли баллы за то, что робот в сквоше ударил мяч сначала корпусом…

Всё это заглушает голос ведущего со сцены — он в микрофон объявляет победителей шорт-трека. Дождались наконец. Интересно, парни починили беглого робота, который ползал по скотчу? Жаль, нет времени послушать. Возмущённый Димка выскакивает сбоку и ловит меня.

— Я за тебя работать не собираюсь!

— Да я не могу, меня мутит, у вас там сменкой пахнет, носками нестираными! — громко возмущаюсь я.

— Что ты говоришь? Справку предоставь по болезни! — Димку не уговорить, он уже на пределе. Волочёт меня в сторону раздевалки.

В раздевалке покорно и безмолвно сидит Приходька. Сейчас как раз очередной наплыв зрителей, которые пришли на квест. Приходька в одни руки принимает множество курток и сдаёт номерки.

Образец стоицизма. Ну, ладно, сейчас поглядим, что будет происходить.

Я волевым усилием успокаиваю дрожь и прохожу за стойку. Начинаю брать куртки и носить их на вешалку.

Тупая, скучная, бессмысленная работа. После того, как я отдежурила на всех площадках, исправила множество технических неполадок и подбодрила сотни юных талантов напутственными словами, я должна тратить время на вот это. Приём курток и раздачу номерков.

И не поболтать даже, потому что рядом Приходька.

Меня спасает появление Макса и Даши. Они обещали заглянуть на Робофест, но не появлялись долго. Я думала, им лень. Но вот они заходят, Даща в новом полосатом шарфе, белом с синим. Запихивает его в рукав куртки так небрежно, что шарф чуть не выпадает. Я спасаю шарф от падения на затоптанный пол, приговаривая:

— Всё самое интересное вы уже пропустили, валите назад!

— Я тебя тоже люблю, — отвечает Макс.

Они уходят. Я готовлюсь к длительному гадкому молчанию, но теперь появляется Тиль. Он сбежал со своей площадки и приценивается к пирожкам в кафетерии. Тиль как всегда, у него в желудке карман в пятое измерение.

— Купить тебе пирожок? — спрашивает меня Тиль.

— Нет! — рявкаю я.

— А тебе, Вань? — Тиль подозрительно добродушно оглядывает Приходьку.

Приходька мотает головой.

— Давай, не шали, — Тиль подходит и изо всех сил хлопает его по плечу.

Но вот и Тиль исчезает. Наступает молчание. Только судьи иногда выходят покурить. Когда они открывают дверь, сквозняк гоняет по полу потерянные кем-то бахилы. Как перекати-поле. Так же пусто в моей голове. Нет слов. Я не знаю, что говорить. И зачем говорить. И нужно ли говорить, или не нужно уже навсегда.

Заговаривает первым Приходька. Он говорит самое глупое, что только можно сказать:

— Привет.

Пусто, пусто в голове, будто всё стёрли большим ластиком. В конце концов, раз в голове пусто, можно познакомиться заново.

И я отвечаю:

— Привет. Я Женя.

Омск, 23.01.2018, 21.38