Борис Пономарев

Одно я скажу правдиво: я буду писать лживо… я буду писать о том, чего не видел, не испытал и ни от кого не слышал, к тому же о том, чего не только на деле нет, но и быть не может. Вследствие этого не следует верить ни одному из следующих приключений.

Лукиан из Самосаты. Правдивая история

…Сия рукопись, как то видно из заглавия, есть запись разговоров во сне. В этих рассказах имеется и такое, что стоит послушать, а коли что окажется и не так, то отнеситесь к этому как к сонному бреду и не посетуйте на него.

Оросиякоку суймудан

(Рассказ сонных видений о России),

японская рукопись XVIII века

Калининград

Небо было розовым, вода — бурой, воздух — холодным, а время — предрассветным. Я, вечный студент и вечный странник двадцати семи лет от роду, сидел на бетонных ступенях лестницы, спускавшейся к реке, и вокруг меня был Калининград. В метре передо мною флегматично и невозмутимо текла Преголя, а за моей спиною уходило в небо здание бывшей Кёнигсбергской биржи. Штукатурка стены была рыхлой от речной сырости.

Прошлым вечером я даже не мог представить, что через десять часов окажусь на берегах реки в глубоком разочаровании. Я отправился в гости к знакомой переводчице с намерениями амурного толка. Зная её характер, и трезво оценивая себя, проще было бы сразу идти домой. Вначале мы весело проводили время, распивая коньяк, шутя и беседуя. Увы, в пятом часу утра, в тот самый момент, когда я уже готовился обнять даму за плечо, прекрасное создание с чёрными волосами сказало мне, что отправляется спать, и если я хочу, то могу допить коньяк и постелить себе в гостиной на диване. Глубоко разочаровавшись в собственных способностях дамского угодника, но всё ещё сохранив чувство собственного достоинства, я попрощался и, взяв с собой бутылку с остатками коньяка, направился к реке любоваться красками предрассветной зари.

Что-то было неладное в моей жизни. Она совершенно не двигалась, а если это всё-таки происходило, то результат чаще всего разочаровывал меня. Не получалась учёба: за неполные девять лет я поступал три раза в университеты и один раз в колледж. К сожалению, природная лень перетягивала чашу экзаменационных весов, и я раз за разом покидал стены учебных заведений. Не ладилось с карьерой: все те подённые, без трудовой книжки, работы со скудными зарплатами вызывали у меня лишь отвращение и пожелание скорейшего разорения для фирм. И что сейчас было обиднее всего, совершенно не ладилась личная жизнь: с положением двоечника без нормальной работы я ещё мог смириться, но женский подчёркнуто унижающий отказ бил ниже пояса почти в прямом смысле. Моя жизнь разваливалась по всем фронтам, и в этой ситуации мне оставалось только любоваться рассветом и допивать коньяк. Глядя с бутылкой в руках на руины своего несостоявшегося бытия, я ощущал себя Нероном, который любовался на горящий Рим, аккомпанируя себе игрой на лире. 

Над крышами домов справа вот-вот готовилось взойти солнце, приветствуя своим появлением последний день октября. От воды ощутимо тянуло прохладой, и я плотнее запахнул куртку-ветровку. На дне бутылки коньяка «Старый Кёнигсберг» оставался последний глоток.

— Кёнигсберг старый, — зачем-то сказал я вслух избитую временем фразу, — но приключения всегда новые.

Вздохнув, я взял в руку бутылку коньяка, желая поставить точку в сегодняшней ночи и возвратиться домой, пусть без щита, но и не на щите. Мне было очень грустно от ощущения того, что жизнь, подобно этому рассвету, проходит мимо меня.

— Доброе утро, — внезапно сказал кто-то.

Я оглянулся. Наверху лестницы, в нескольких метрах от меня стоял очень высокий мужчина, одетый с головы до ног в одежду черного цвета. Незнакомец с тонкими, аристократическими чертами лица, выглядел не просто элегантно, но подчеркнуто элегантно. Светлые волосы были подстрижены столь аккуратно, будто незнакомец только что вышел из лучшей в городе парикмахерской. Его безупречное черное однобортное пальто и черные брюки из какой-то очень дорогой ткани дополнялись такого же цвета идеально вычищенными полуботинками, всем своим видом словно бросающими вызов окружающей октябрьской сырости и прошедшим ливням. В руках он сжимал чёрный кожаный саквояж. В окружающей нас обстановке незнакомец выглядел столь идеально, что казался человеком не от мира сего. Определить его возраст было затруднительно; я бы предположил, что незнакомцу было от тридцати пяти до сорока пяти лет.

— Доброе утро, — несколько настороженно ответил я. Почему-то моя память немедленно извлекла из своих архивов воспоминание о том, как давным-давно на втором курсе своего первого университета я и трое моих друзей пили красное вино в уютном палисаднике, из которого нас откровенно хамским образом выгнал жилец с первого этажа.

— О нет, я не буду протестовать по поводу распития спиртных напитков в общественном месте, — прекрасно поставленным голосом сказал незнакомец, спускаясь по лестнице. Безукоризненное произношение Человека в Чёрном почемуто показалось мне таким же пугающим, как и его идеальный костюм. — Нет ничего плохого в том, что человек, встретивший столь прямолинейный отказ со стороны дамы, будет испытывать некую потребность в коньяке.

—- По мне это так видно? – спросил я, опираясь на ступеньку, чтобы встать.

— Прошу вас, сидите, — обстоятельно склонив голову, сказал Человек в Чёрном, садясь на одну ступеньку рядом со мной.

— Вам не жаль ваши брюки? – спросил я неожиданно для себя.

— Нисколько. Меня больше занимает вопрос, не жаль ли вам себя в такой ситуации? – ответил таинственный Человек в чёрном. Мне показалось, что в его вопросе скрывается некий подвох.

— Жаль, — сказал я. – Очень жаль. Однако должен сказать, что меня определённо пугает ваша осведомлённость…

Даже в этой удивительной ситуации, я не мог себе позволить ударить в грязь лицом перед этим таинственным господином без страха и упрёка. Я не мог мгновенно протрезветь или хотя бы вычистить свои ботинки (для этого мне пришлось бы опустить их в Преголю и поболтать ногами), но моё красноречие оставалось при мне даже в такой ситуации. От мысли предложить незнакомцу коньяк я, подумав, отказался. Тот жалкий глоток, что плескался на дне бутылки, в данной ситуации мог выглядеть неуместно и даже оскорбительно.

— Пусть это пугает вас меньше всего, — сказал Человек в Чёрном. – Я не читаю мысли людей без приглашения. Ваши же были, фигурально выражаясь, просто на виду…

Я внимательно посмотрел на моего собеседника. Наверное, я зря выпил столько коньяка. Скорее всего, белая горячка приходит к интеллигентам именно в виде столь безупречно одетого и прекрасно воспитанного джентльмена, который словно только что вышел из палаты лордов британского парламента.

— …Однако я замечу, — тут же продолжил он, — что delirium tremens[1] проявляется спустя два-три дня после прекращения обильного и длительного употребления горячительных напитков, а не сразу же после бутылки коньяка, да ещё разделённой на двоих. Помимо этого, галлюцинации при этом драматическом состоянии носят совершенно иной характер.

— Я тоже об этом подумал, — сказал я, — но в таком случае у меня не остаётся никаких предположений о том, кто же вы. В скобках я замечу, что перед коньяком была распита ещё и бутылка полусладкого шампанского, а это могло оказать определённое влияние…

Человек в Чёрном хмыкнул, немного приподняв левую бровь, но ничего не сказал.

— Если бы волны реки принесли ко мне бутылку коньяка, и вы появились из неё, — продолжил я, — то тогда я безусловно бы считал вас джинном. Впрочем, возможно, вы дьявол?

— Упаси боже, — негромко сказал Человек в Чёрном, улыбаясь одной половинкой лица.

— Вы очень неожиданно появились на рассвете, подобно деннице, — пояснил я, — причём в тот момент, когда я был готов просить мгновение остановиться. В этом было что-то поистине мефистофельское. Позвольте же тогда узнать, кто же вы?

— О, — сказал Человек в чёрном, выражая своим видом некоторое разочарование. Наверное, так джентльмен викторианской эпохи отреагировал бы на дождь в день запланированного турнира по гольфу. – Здесь есть небольшое затруднение. К моему глубокому сожалению, я не могу подобрать должной метафоры для того, чтобы пояснить, кто же я, поскольку нормальное человеческое сознание попросту не располагает таким образным рядом. Как следствие, сказанное мною будет весьма затруднительно осмыслить без какихлибо пагубных последствий для этого самого сознания.

Человек в Чёрном снова дипломатично улыбнулся половинкой лица.

— Этот разговор, — продолжил он, — хорошо вести в джентльменском клубе, у растопленного камина, с чашкой кофе в руке… А здесь от реки тянет утренней сыростью, и обстановка не столь располагает, как хотелось бы, поэтому давайте просто перейдём к делу. Полагаю, что вы сегодня не заняты?

Я коротко кивнул, не вдаваясь в подробности. В прошлом месяце я пересдал на осенней комиссии экзамен по социологии и теперь мог позволить себе немного расслабиться до декабря. Что же касается книжного магазина, в котором я работал всё лето, то, к моему сожалению, он закрылся ещё в августе, и новой работы с тех пор я не нашёл. Таким образом, я более чем располагал своим временем.

— Превосходно. Вам не кажется, что ваша учёба в университете несколько подзатянулась?

—- Этим вопросом, — чуть помедлив, ответил я, — вы напомнили мне одного проректора, которому я имел честь пересдавать на комиссии экзамен. Он так у меня и спросил…

— С таким прекрасным ответом неудивительно, что вы всё-таки смогли тогда остаться в университете, — чуть улыбнувшись, ответил Человек в чёрном. – Но на следующей сессии это вас не спасло. Так всё же?..

— К сожалению, у меня не ладится вся моя жизнь, так что мне больше ничего не остаётся делать, — ответил я истинную правду. — На учёбе хотя бы весело.

— Этот ответ уже ближе к тому, что я ждал, — снова чуть улыбнулся мой собеседник. Меня немного насторожила его улыбка. В ней крылся какой-то подвох. — Так вот, я предлагаю вам учёбу в куда как более жизненных университетах. Я хочу предложить вам одно путешествие, — сказал он, чуть помедлив. — Если даже быть точнее, то целых два путешествия. В общем, я хочу предложить вам отправиться в Москву будущего.

— Что, простите? – переспросил я.

— В Москву будущего, — любезно повторил Человек в чёрном. – Если говорить детальнее, то я планирую переместить вас (разумеется, с вашего согласия) в будущее на сорок лет и четыре часа, в 31 октября 2057 года. К сожалению, путешествовать в Москву вам придётся самостоятельно. Перенести вас прямо в столицу я не могу: за пределами нашего с вами края мои полномочия несколько ограничены, поскольку я — лицо сугубо неофициальное.

Ощущение нереальности происходящего абсурда усилилось до крайности. Этого просто не могло быть, потому что этого не могло быть. Меньше чем в метре от меня сидел совершенно настоящий Человек в Чёрном, и предлагал мне невозможное.

— Любому историку, — сказал Человек в Чёрном чуть склонив голову, — впрочем, как и любому человеку, будет небесполезно заглянуть в будущее и посмотреть оттуда на своё настоящее. Я полагаю, вы согласны?

Я внезапно ощутил, что у меня нет другого выхода, кроме как принять вызов судьбы. В самом деле, конечно, я мог сейчас встать, допить коньяк и, вежливо попрощавшись, пойти домой, однако я отчётливо почувствовал, что это будет таким же некрасивым и неписаным нарушением правил, как два хода подряд в шахматах. Так было нельзя. Я честно просил у судьбы новых приключений, и вот теперь, когда они ко мне явились, было бы поздно давать задний ход. Если сейчас я отвечу отказом, твёрдо понял я, то до конца своих дней буду проклинать это решение.

— Хорошо, — сказал я после паузы. — Я согласен.

— Прекрасно. Я не сомневался и на минуту.Человек в чёрном открыл саквояж, расстегнув большую серебряную пряжку, на которой был изображён крупный герб с рельефным лосиным рогом.

 Для путешествия вам понадобятся деньги и документы, — заботливо предупредил он, извлекая из саквояжа красный загранпаспорт, из которого торчала вложенная синяя банкнота. — Думаю, с учётом цен, двадцати евро вам хватит. Держите.

Чуть дрогнувшей рукой я взял загранпаспорт и деньги.

— Лучше положите его сразу в карман или в сумку, — сказал Человек в Чёрном, застёгивая с глухим щелчком пряжку саквояжа. — Ничего не бойтесь в дороге. В наших краях я помогу вам, а в большой России у вас появятся другие покровители, хотя, конечно же, не столь могущественные, как я. Я приду за вами тогда, когда без меня будет уже не обойтись, — многозначительно сказал Человек в Чёрном, поднимаясь со ступеньки лестницы. — Счастливого пути.

— Одну минуту, — сказал я, убирая паспорт и деньги во внутренний карман куртки и тоже вставая. Ноги, затёкшие от долгого сидения, кольнуло. — Как же вы меня перенесёте в будущее?

— А я не буду вас переносить, — сказал Человек в Чёрном на этот раз улыбаясь мефистофельской улыбкой во всё лицо. — Вы уже в нём.

Не до конца понимая его слова, я замер на несколько секунд, после чего повернулся направо.

Красок акварельного рассвета не было. Давно поднявшееся над домами солнце скрылось в плотном слое белых облаков. Город шумел дневными звуками автомобильных моторов и голосов людей. Медленно и сонно текла Преголя, и возвышался на острове Кафедральный собор. Пролетающая чайка пронзительно крикнула, не то приветствуя меня, не то требуя кусочек хлеба.

Я вытащил из внутреннего кармана телефон и обмер. 31 октября 2057 года, 11:58, две минуты до полудня. Четверг. Сеть не найдена. Доброе утро, а точнее, добрый день.

Щипать себя было бы слишком простым жестом, поэтому я закрыл глаза, и, выждав пять бесконечных секунд, открыл их снова. Ничего не изменилось, за исключением того, что с меня слетели все остатки коньячного наваждения. Вместе с ним пропало безумное чувство авантюризма, заставившее меня сказать «да» Чёрному человеку. Что я наделал? Что это вообще было? Где я?

Деревянными не то от волнения, не то от холода пальцами я убрал телефон в карман куртки, по пути наткнувшись на загранпаспорт. Я вытащил его и тупо уставился на красную книжечку. Я отчётливо помнил, что вчера не брал с собой ни загранпаспорта, ни торчащей из него синей банкноты. В принципе можно было допустить, что я позаимствовал и то и другое у переводчицы, но вряд ли я мог об этом забыть.

Я ещё пытался внушить себе эту мысль, когда мой мозг уже начал осознавать, что с загранпаспортом что-то не то. Прямо под золотистым гербом в виде двуглавого медведя, помещённого между двумя изгибающимися снопами пшеницы, шла надпись:

Российская Федерация

Паспорт международного образца

Russian Federation

Почувствовав, что у меня подкашиваются ноги, я медленно сел обратно на бетонную ступеньку лестницы и открыл паспорт. На первой же странице было написано:

Российская Федерация

Москвы

Санкт-Петербурга

Исламского Государства Северного Кавказа

И всей остальной России

Очень осторожно, словно опасаясь тайн, который этот паспорт мог скрывать, я перевернул страницу. Это был мой паспорт или, вернее сказать, паспорт, выданный на моё имя. Фотография в нём полностью повторяла снимок в моём обычном загранпаспорте. Я хорошо помнил этот кадр: именно на нём, если сравнивать с другими моими фото на документах, я выглядел лучше всего. Правее шли строчки с моими же именем и фамилией. Единственным, что существенно изменилось, были даты рождения и выдачи паспорта. Они были аккуратно сдвинуты на сорок лет вперед: если верить этому документу, я родился в 2030 году.

Отчего-то у меня ужасно начали дрожать руки. Я открыл паспорт на последнем развороте, где была вложена банкнота. Всю страницу заполнял большой штамп:

ПАСПОРТ МЕЖДУНАРОДНОГО ОБРАЗЦА

ВЫДАН ПО ЛИЧНОМУ РАСПОРЯЖЕНИЮ

АВГУСТЕЙШЕГО ПРЕЗИДЕНТА

РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

Дрожащей рукой я закрыл загранпаспорт и упёрся взглядом в банкноту. По счастью, в ней не было ничего нового. Я провёл подушечкой большого пальца по изображению готической арки, ощущая неровности краски. Нет, это точно не мистификация, сказал я себе. Одно из двух, или мне это снится, или я в будущем. В обоих случаях, надо что-то делать.  

Вздохнув, я осторожно начал подниматься по лестнице наверх. Там не оказалось ничего сверхъестественного: никто не пролетел надо мною на звездолёте и не выстрелил в меня из бластера. Я оказался на набережной. Чуть поодаль сходились прямым углом два девятиэтажных панельных дома, издавна стоящих здесь и знакомых мне ещё с раннего детства. В одном из них, на последнем этаже я вчера — или сорок лет назад — пил коньяк с переводчицей, а потом, поникнув духом, спускался по бесконечно долгой лестнице вниз. Сейчас дома были выкрашены в приятный пастельно-зелёный цвет. На обочине дороги стояли десять припаркованных «жигулей» в ряд. Я изумлённо вгляделся в них. Столько российских машин одновременно я видел только по телевизору. На каждой из машин красовался небольшой флажок с российским флагом. Неужели здесь проходит съезд всех десятерых калининградских «жигулистов»?

Вздохнув, я повернулся. Невдалеке, облокотившись на литую ограду набережной, стоял совершенно флегматичный рыболов неопределённого пожилого возраста, одетый в синий спортивный костюм с белыми полосками. Я рискнул обратиться к нему.

— Добрый день, — поприветствовал я рыболова, который скользнул по мне взглядом и вновь вернулся к поплавку, слегка качающемуся в реке. — Простите за вопрос… Я понимаю, что это прозвучит очень странно, но какой сейчас год?

Седые брови рыболова слегка приподнялись. На этот раз его взгляд остановился на мне. Я почувствовал себя свежевыловленным сомом.

— Знаете, молодой человек, — с какой-то отеческой заботой сказал рыболов, — лучше не пейте водку. Это яд, который делают из опилок.

Я устыдился. В конце концов, мне думалось, что я уже выгляжу приемлемо, несмотря на бессонную ночь, возлияния, утреннее бдение у реки и путешествие во времени.

— Нет, это не водка, — сказал я. — Я не пьян, я просто немного запутался… Так всё-таки, какой сейчас год?

— Пятьдесят седьмой, — словно нехотя ответил рыболов и отвернулся к поплавку, всё так же едва покачивающемуся на воде.

По всей видимости, моя первая беседа с человеком будущего подошла к концу; он совершенно не отличался от моих современников. На всякий случай я ещё раз бросил взгляд на  десять «Жигулей». Они всё так же стояли шеренгой, словно на авторынке.

Итак, я точно в будущем. Это будущее очень неожиданное, но меня оно не отторгает.

Я огляделся ещё раз. Наверное, надо выйти чуть поближе к центру, к Ленинскому проспекту. Может быть, там удастся увидеть что-то новое и интересное. Пока я не мог сказать, что за прошедшие сорок лет город изменился до неузнаваемости. Наверное, подумал я, хорошо бы соблюдать инкогнито, чтобы никто не догадался о моём прибытии из прошлого. Кроме того, Человек в Чёрном рекомендовал мне ехать в Москву, а для этого следовало купить билет и узнать, как вообще сейчас путешествуют люди. Вполне возможно, что научно-технический прогресс позволил людям освоить телепортацию. В крайнем случае, подумал я, глядя на «Жигули», будем надеяться, что московский метрополитен уже прорыли до Калининграда, оснастив при этом сверхзвуковыми магнитопоездами.

Пройдя через сквер с разросшейся за эти годы ивою, я оказался у цели. Ленинский проспект, центральная трасса Калининграда, изменился не очень сильно. Пятиэтажные блочные дома характерной хрущёвской архитектуры покрасили в различные цвета зелёных и синих оттенков. Это явно произошло не вчера: изрядно запылённая краска местами отслоилась, обнажая старые швы стыков. В одном месте из скола бетонного блока торчал ржавый крюк арматуры.

Мимо меня неторопливо проехало несколько автомобилей характерно отечественного вида. Одна из машин напоминала хорошо модернизированную «Волгу», словно только что выехавшую из фильма Леонида Гайдая. Уличное движение по сравнению с моими временами явно стало спокойнее. Если бы я захотел, я мог бы спокойно перейти дорогу, нисколько не рискуя попасть под автомобиль. Проспект был почти пуст.

Внезапно мой взгляд ухватился за очертания машины, казавшиеся чужеродными в этом скудном транспортном ручейке. По дороге ехал «мерседес», старый, в следах краски поверх шпаклёвки, но ещё вполне работоспособный. Негромко бурча мотором, он притормозил, чтобы свернуть мимо меня в переулок, и я с удивлением понял, что на его капоте вместо трёхлучевой звезды в круге демонстративно торчит эмблема автомобильного завода с берегов Волги.

Рядом прошла пара, держащаяся за руки. Молодой человек в серой полуспортивной куртке и девушка в чёрном потёртом пуховике мельком оглянули меня. Поняв, что я стою на углу дороги и удивлённо смотрю на машины, я решил неторопливо пойти дальше. К счастью, я не слишком выделялся своей одеждой. Наряды в пятьдесят седьмом году были достаточно консервативные, так что я в джинсах и куртке-ветровке вполне вписывался в моду будущего. Я шёл по бугристому, разбитому асфальту и смотрел налево и направо.

В одном из домов располагалась закусочная «Скатерь-самобранка» с вывеской в псевдорусском стиле. За окнами виднелись картинки с большой русской печкой, из устья которой выскакивали приветливо улыбающиеся булочки. Я подумал, что сейчас на них очень уместно смотрелась бы надпись «Съешь меня».

После закусочной следовал магазин бытовой техники. Из его окон на меня смотрела выпуклыми кинескопами шеренга одинаковых ящикообразных телевизоров с двурогими антеннами. Да, это электронно-лучевой телевизор, подумал я, и в голове вспыхнули какие-то сумрачно-далёкие фразы «развёртка строк», «развёртка кадров», а также факт того, что напряжение на кинескопе – двадцать пять тысяч вольт и лезть внутрь надо крайне осторожно. Не таким я себе представлял 2057 год.

Куда я вообще попал? Почему прошло сорок лет, но ничего не изменилось, за исключением покрашенных домов и достижений отечественного автопрома? Да и люди, что проходят рядом, — почему они совершенно не отличаются от тех, что шли здесь полвека назад, разве что одеты немного скромнее?

На ум мне пришло слово «ретрофутуризм». Может быть, это не будущее, а параллельная реальность? Алиса попала в Зазеркалье, а я, похоже, оказался в мире школьного сочинения «Каким я вижу Калининград через сто лет», написанного школьником в далёком 1957 году.

Я поднял взгляд. Там, где когда-то висела табличка «Ленинский проспект», ныне находился указатель «Проспект Великой России». Нет, это явно не СССР.

Что же это, спросил я сам себя? Что за мир, в который я попал? Почему он одновременно и похож на реальность, из которой я прибыл, и при этом совершенно не похож? Что здесь другое? Может быть, другая одежда? Неяркие цвета, приглушённые оттенки, всё какое-то неброское и незаметное. Нет, этого недостаточно. Вытершаяся штукатурка домов, которые ремонтировали, похоже, лет пятнадцать назад? Близко, но не то. Асфальт главной улицы города в заплатах и буграх? Помилуйте, они всегда тут были. Может быть, что-то неуловимое в людях?

Я обошёл остановку, на которой стояло десятка два человек. Одна женщина посмотрела на меня и тут же отвернулась. Четверо мужчин в одинаковых дутых куртках из болоньи приглушённых оттенков равнодушно скользнули по мне взглядом. Кроме них, никто не обратил внимания на меня, словно я был человеком-невидимкой. Невесёлые лица людей были похожи на солнце, пробивающееся сквозь тучи.

Красный свет сменился зелёным, и я перешёл дорогу вместе с другими пешеходами. Мне показалось, что раз или два на меня бросили любопытствующий взгляд, но не более. Меня это вполне устраивало. Город жил своей жизнью, не замечая пришельца из прошлого.

Я остановился перед зданием торгового центра и увидел зеленую вывеску с яркими буквами:

«Единый государственный банк России».

Судя по плакатам, висевшим на стенах, банк предоставлял самые разнообразные услуги гражданам. Глядя на надписи, я обратил внимание, что рубль всё ещё в ходу. Посетитель банка мог открыть разные виды вкладов, получая до четырех или, при каких-то строгих условиях, даже до пяти процентов в год. Если же у него, напротив, не было денег, то банк мог любезно предоставить двадцатипроцентный займ. Женщина, протягивающая с рекламного плаката пачку денег, двусмысленно улыбалась. Мне не понравилось её лицо, да и банк, откровенно говоря, произвёл двоякое впечатление. Здесь можно было оплатить коммунальные услуги, штрафы, совершить переводы, и расстаться со своими деньгами ещё дюжиной разных способов, однако я не мог найти ничего, что было бы связано с обменом валюты.

Возле одного из окошек висело грозное предупреждение о том, что в случае агрессивного поведения или нецензурных ругательств по отношению к сотрудникам банка будет немедленно вызвана полиция. Я подумал, что далеко ходить за полицией не придётся: человек в характерной тёмно-серой форме (она не очень сильно изменилась за сорок лет) сидел в углу на стуле и, закинув ногу за ногу, читал какой-то детективный роман в яркой обложке. Изображённый на ней спецназовец с автоматом Калашникова (к стволу был примкнут зазубренный, совершенно нереалистичный штык-нож) вёл кинжальный огонь от бедра.

Окинув скептическим взглядом очередь ещё раз, я обнаружил стоящую рядом сотрудницу банка, миниатюрную женщину с кучерявыми каштановыми волосами, собранными в пучок. Форменная рубашка была ей немного велика.

— Чем я могу помочь? — спросила она, заметив мой взгляд.

— Здравствуйте, — поприветствовал я её, и сразу же взял быка за рога. — Скажите пожалуйста, можно ли у вас поменять валюту?

Мои слова произвели больший эффект, чем если бы я крикнул во весь голос «Это ограбление!» и выстрелом из обреза свалил бы встающего со стула полицейского. В первое мгновение консультантка смотрела на меня огромными бездонными глазами того же цвета, что и её каштановые локоны, словно я предложил ей нечто безумно непристойное. Во второй миг я, предчувствуя что-то очень плохое, оглянулся и понял, что мои слова волшебным образом услышали все присутствующие. Очередь странно отшатнулась, будто я вытащил из сумки осколочную гранату. Операционистки испуганными глазами смотрели на меня из своих окошек. Похоже, я сказал что-то явно не то.

— Знаете, пожалуй, я в другой раз зайду, — сказал я консультантке, разворачиваясь к выходу. Полицейский, стоящий поодаль, шёл наперерез, и я, набирая скорость, уже начал прикидывать, смогу ли его задержать и прорваться к выходу, если прямо сейчас швырну в него стулом. По моим расчетам выходило, что нет, и меня это не сильно обрадовало.

— Так, остановись, — сказал полицейский, загородив двустворчатую дверь. Он опередил меня буквально на пару метров. Его властный тон мне откровенно не понравился.

— У меня сейчас нет времени, — мрачно ответил я, сожалея, что Человек в Чёрном не снабдил меня пресловутым обрезом или чем-нибудь сравнимым. — Мне срочно нужно идти, у меня самолёт в Москву.

При этих словах полицейский удивлённо замер. Его рука, уже протягивающаяся ко мне, остановилась в воздухе. К сожалению, отодвинуть полицейского от двери я всё ещё не мог. Ситуация была патовой.

— Что случилось? — спросил я.

— Вы задержаны, — ответил полицейский, кладя руку на свой пояс. По крайней мере, он перешёл на «вы», но этого было мало.

— Подождите!.. — раздался чей-то запыхавшийся крик.

Я оглянулся. Большая бронированная дверь, извещавшая своими надписями, что за ней скрывается служебное помещение и куда строго воспрещён вход, была открыта. В ней, отдуваясь и тяжело дыша, стоял мужчина средних лет с раскрасневшимся лицом. Судя по всему, ему пришлось пробежаться на короткую дистанцию. Деловой костюм — не самая удобная одежда для забега, да и, судя по очертаниям брюшка, владелец костюма нечасто занимался физкультурой.

— Куда же вы? — сказал бегун, отпустил ручку двери и быстро направился ко мне. – Пойдёмте в кабинет.

Ловким жестом он ухватил меня под локоть, словно хотел под шумок вытащить бумажник, и буквально потащил вперёд с такой силой, что я даже запнулся о ботинок полицейского. Перед дверью мужчина остановился, и, не отпуская меня, обратился ко всем присутствующим.

— Уважаемые посетители Госбанка! — громко сказал он. — Вы только что приняли участие в служебных учениях нашего филиала. Всё под контролем. Благодарю вас за участие! Прошу всех подписать в кассе бумагу о неразглашении.

Я ничего не понял из этих слов, но меня уже буквально впихнули в коридор за бронированной дверью.

— Скорее, — заговорщицким шёпотом сообщил мужчина, торопливо ведя меня за локоть. Мы свернули за угол и поднялись по лестнице на второй этаж.

— Меня ни для кого нет, — сообщил он секретарше, одновременно открывая дверь кабинета. Краем глаза я заметил на дверной табличке гравированные строки «Сергей Петрович Н., директор филиала Государственного…», но дочитать их не успел: моё внимание приковал к себе компьютер секретарши. Я даже не знал, что меня больше удивило: то, что у него был ящикообразный электронно-лучевой монитор из пожелтевшей пластмассы, на чёрном экране которого ярко зеленели буквы, или то, что у горизонтального системного блока с надписью «ЭВМ КАЗБЕК-5» лежала пара удивительно знакомых по моему детству трёхдюймовых дискет? Может быть, я попал не просто в будущее, а в альтернативное будущее? В мир, где двести лет назад Наполеон высадил десант в Англии и поэтому всё пошло немного не так?

Дверь кабинета закрылась за мной. Уже отдышавшийся от забега за мною директор щёлкнул замком и широким жестом указал мне на кресло, обитое слегка потёртым кожзаменителем.

— Прошу, — сказал он, поправляя на себе сбившийся галстук, — устраивайтесь и мы поговорим.

— О чём? – спросил я. Кресло слегка спружинило подо мною.

Только теперь я заметил на стене большой государственный герб. Он в точности повторял рисунок на моём паспорте, только был более крупным, что позволяло лучше различить детали. На красном щите располагался золотой двуглавый медведь. В каждой из своих лап мишка сжимал по снопу золотой пшеницы. Колосья, увитые лентами, изгибались, почти замыкаясь в круг над медвежьими головами. Я перевёл взгляд вправо, на добротный портрет с латунной табличкой «Господин президент Российской Федерации». Лицо изображённого на портрете человека показалось мне ужасно знакомым, словно я знал его ещё с тех времён, когда ходил в школу, и все телевизоры имели выпуклые экраны кинескопов. Мне показалось, что я обознался, но уточнять это я не решился.

— Зачем вы пришли ко мне в банк? — спросил банкир таким тоном, которым было бы уместнее произнести «Вы уволены!». Я оторвался от портрета.

— Во-первых, — начал я, стараясь придать своему голосу более твёрдые интонации, и, кажется, мне это удалось, — я пришёл не к вам. Во-вторых, почему все так набросились на меня, словно я объявил о том, что ваш банк заминирован?

Бдительно оглядев меня, директор взял телефонную трубку, за которой потянулся длинный чёрный витой провод, и нажал какую-то из кнопок на корпусе аппарата.

— Ты собрал подписи о неразглашении? Хорошо, продолжай дальше. Предупреди посетителей, что учения тайные. Кассиршам благодарность за оперативное реагирование. Да, ему тоже. Если что-то… Нет, пока не требуется.

Его рука с золотым перстнем нажала ещё одну кнопку.

 Заменить все записи с камер. Поставьте обычную картинку. Если что, объясните скачком напряжения или ошибкой. Да. Да, или так.

Телефонная трубка легла на аппарат. Внимательный, почти рентгеновский взгляд банкира вернулся на меня.

— Я спрашиваю ещё раз, для чего вы пришли в банк, и прошу на этот раз мне ответить.

—Тон директора не предполагал возражений. Я почувствовал, что мне это уже начинает надоедать.

— Мне нужно обменять валюту, — ответил я, вкладывая в голос некий вызов. Банкир снял с себя очки и закрыл глаза, устало выдохнув.

— Когда мне сообщили о вас, я подумал, что вы провокатор из госфинансконтроля, но сейчас я вижу, что это не так, — сказал банкир, открывая глаза. — Вы не провокатор, а, извините, дурак, раз пришли посреди бела дня и объявили это на весь банк. Так не поступают. Я могу затереть записи с камер и поручиться, что мои люди будут молчать, но что произойдёт, если кто-то из посетителей выйдет из банка и позвонит куда надо, сообщив, что сюда пришёл человек с валютой?

Я даже не знал, что ответить на этот вопрос, поэтому просто пожал плечами.

 Мы сделаем так, — голос банкира слегка смягчился, а сам он наклонился ко мне. – В случае, если…

Он замялся.

— Если у нас будут спрашивать уполномоченные лица, то вы нашли валюту в дедушкином портмоне в кладовке. Взяв монеты, вы как законопослушный гражданин немедленно отправились в банк, чтобы сдать валюту в установленный законом двенадцатичасовой срок. Да-да, ведь вы имеете право сдавать деньги не только в полицию внутренних дел, но и в банк. Разумеется, в течение часа мы должны уведомить об этом органы, но электронное письмо затерялось из-за аварии электропроводки. Вам всё понятно?

Портмоне, банк и проводка. Мне это показалось каким-то бредом, но на всякий случай я кивнул.

— Что же, теперь, когда мы определились с тем, что происходит, можно перейти ближе делу. Сколько у вас денег?

— Двадцать евро.

Расстегнув молнию ветровки, я извлёк из кармана синюю купюру и показал ему.

Банкир на мгновение замер, словно кролик перед удавом. Я увидел, как расширяются его зрачки. Спустя секунду он со словами «позвольте» жестом фокусника вытащил у меня купюру из рук. Я даже не успел моргнуть, а мой собеседник уже достал из ящика стола часовую лупу и внимательнейшим образом изучал мои деньги. Он даже слегка похрустел бумагой и понюхал ее, словно стремясь узнать, пахнут ли деньги, и если да, то чем.

— Сколько вы хотите за них? — поинтересовался банкир. — Я могу дать вам за них двести тысяч рублей. Эта сумма удовлетворит вас?

Двести тысяч? За двадцать евро? Вот это курс нынче!

Впрочем, тут же сказал себе я, не радуйся заранее. Я помнил времена, когда на четыре рубля можно было проехать в автобусе, и когда на семь тысяч — приобрести лишь бутылку газировки «Колокольчик». Как ценен был рубль сейчас? Банкир истолковал моё молчание по-своему.

— Конечно, вы можете обратиться к теневым кругам. Они даже могут пообещать вам большую сумму, но! — он предостерегающе поднял указательный палец, по-прежнему удерживая банкноту. — Валюта — это не тот товар, которым можно свободно распоряжаться. Крайним же в глазах закона будете вы, и на случай, если вы не знаете, то соответствующая статья, — погладил он двадцатку, — предусматривает до четырёх лет. Незаконный оборот валюты в крупном размере. Напротив, я, — здесь банкир доверительно понизил голос, — имею возможность обеспечить относительную законность нашей сделки. Вы нашли в дедушкином портмоне крупную сумму валюты и как законопослушный гражданин сдали её в банк. Я выплачиваю вам компенсацию по официальному равноценному курсу, двадцать рублей. По рублю за евро. Всё честно и законно. После этого я выдаю вам двести тысяч наличными в качестве оплаты за консультационные услуги. Юридически вы остаётесь абсолютно чисты.

— Это прекрасная схема, — польстил я своему собеседнику, — и в целом я согласен. Но мне хотелось бы знать одну вещь. Дело в том, что мне нужно попасть в Москву. Сколько стоит билет на самолёт?

— Самолеты в Москву не летают уже больше четверти века.

Шпионы попадаются на мелочах, а путешественники во времени — на незнании реалий.

— Как же тогда мне попасть в Москву?

— Поезд, — как будто с облегчением ответил банкир. — Поезд Калининград—Москва. Но с этим обратитесь на вокзал. Скажите мне лучше одну вещь. Почему вы не знаете очевидных вещей? Придя в банк, вы открыто говорите, что хотите обменять валюту. Вы приносите бешеные деньги. Вы хотите лететь на самолёте. Со стороны это выглядит уже не просто подозрительно, это начинает пугать!

Какую бы легенду мне изобрести? Я подумал, что правда может показаться очень странной. В самом деле, если я скажу, что утром ко мне пришёл таинственный Человек в чёрном и перенёс меня на сорок лет вперёд, вручив при этом банкноту в двадцать евро, то мне никто не поверит.

— Знаете, — дипломатично начал я, — я серьёзно занимаюсь историей. Начало двадцать первого века и все такое… Помимо изучения этой эпохи по учебникам и историческим свидетельствам, я практикую погружение в быт. Это называется историческая реконструкция. И должен сказать, бывает очень трудно выйти из образа. Очень сильно затягивает.

Банкир внимательно выслушал меня, время от времени кивая головой.

— Я сделаю вид, что поверю вам, — сказал он, потирая подбородок. — Когда в прошлом году я назначил своего сына руководителем кредитного отдела, мотивировав это тем, что он обладает высокой квалификацией и профессионализмом, то мои коллеги притворились, что поверили. Так что сейчас я поступлю аналогично. Вы – исторический реконструктор, очень хорошо. Кстати, про реконструкцию. Ваши джинсы — тоже реконструкторские? Судя по всему, они заграничные? Скажите, какой у вас размер брюк?

— Тридцать три.

— Жаль, для меня они малы. А ботинки?

— Сорок третий.

— Тоже малы, — расстроенно произнес банкир. — Давайте договоримся: если вы вдруг найдете в бабушкином шифоньере какието вещи зарубежного пошива, подходящие мне по размеру, я с большим удовольствием приобрету их по сходной цене. Кстати, если вы вдруг обнаружите в кармане дедушкиного пиджака еще одну банкноту, немедленно несите мне. Вот моя визитка, возьмите.

Я убрал визитку в карман, бегло глянув на неё. 

— Итак, вот двадцать рублей равновесного курса, — сказал банкир, кладя на стол две монеты, — а вот двести тысяч, — банкир похлопал по одной из папок. — Вы оказали Госбанку консультативные услуги и получаете гонорар по акту. стати, у вас документы с собой?

Мысленно ругая бюрократизм, я достал из кармана загранпаспорт и открыл его, не выпуская из рук. Банкир замер. Кончик золотого пера повис в воздухе. Пододвинув лупу, он протянул руку за моим паспортом.

— Дайте посмотреть, — его голос стал недовольным. — Когда–то и у меня был загранпаспорт. Вот только его срок вышел тридцать лет назад, а новых потом уже не выдавали.

Очень бережно, удерживая его через салфетку и испытывая большие неудобства, банкир осмотрел мой паспорт через лупу, после чего перелистал страницы. Дойдя до вклеенной шенгенской визы (у меня в моем оригинальном паспорте была точно такая же), рядом с которой чернели несколько польских штампов, он остановился. Закрыв паспорт и на всякий случай протерев от отпечатков пальцев обложку, банкир положил его на стол и ногтём придвинул ко мне.

— В третий раз я говорю, что не знаю, кто вы и откуда, — ещё раз резюмировал он, –  и я не хочу этого знать. У вас настоящие бумаги. Будь они поддельными, я бы это понял, это дело житейское. Но они настоящие. Я уже говорил, что вы не провокатор. Видимо, я ошибся, вы провокатор. Вы тоже ошиблись, только кабинетом. Это уровень федерального министра, а не директора банка…

Я осторожно заглянул в паспорт. Не появились ли там какие-то антихристовы письмена?

— В общем, вы предъявили мне обычный паспорт. Этого, — указал директор банка на красную книжечку в моих руках, — я не видел. И, прошу вас, уберите его. Вы пришли сдать деньги по акту. Вот акт. Вот рубли.

Мрачно вздохнув, я взял протянутую мне ручку и в знак протеста оставил на обоих документах подпись Остапа Бендера, после чего, не считая, положил объемную, приятную на ощупь пачку банкнот в сумку.Тем временем банкир о чём-то настороженно думал.

— Вы хотите ехать в Москву с этим паспортом? — осведомился он с какой-то ноткой в голосе.

— Других документов у меня нет, — честно признался я.

— Давайте тогда мы сделаем так, — сказал он с видимым облегчением. — У меня есть друг на железной дороге…

Банкир достал из ящика стола, словно из машины времени, кирпичеобразный сотовый телефон, похожий на уокитоки. Выдвинув вверх длинную антенну, директор банка набрал номер. Кнопки пощелкивали под его пальцем.

—- Слава, здравствуй, — сказал банкир в трубку. — Это я тебя беспокою. Как у тебя? Да, у меня тоже всё хорошо. У меня к тебе важное дело: нужно отправить ценную посылку в Москву наложенным платежом. Только бандероль? Какая жалость. Ну, хотя бы так. Да, по описи. Разумеется, по описи. Когда ближайшая отправка почты? О, а когда следующая? Тогда лучше сегодня. Да, хорошо. За мной будет. Ага. Спасибо. До свидания.

Громко пикнув кнопкой телефона, банкир обратился ко мне:

— Я оформил вам билет в Москву. Считайте, что это подарок в надежде на дальнейшее сотрудничество. Вы поедете на уже оплаченном служебном месте, только, прошу, не бравируйте своим паспортом. Это слишком опасно. Купейных мест нет вообще, поэтому придётся ехать плацкартом. Поезд отходит через час. Это, конечно, неудобно, но ничего не поделаешь: следующий поезд будет только в понедельник.

— Это не страшно, — сказал я. – Спасибо, что организовали поездку. Какие у вас интересные метафоры для поезда. Мне раньше не доводилось ездить ценной бандеролью.

Банкир грустно вздохнул и показал мне тыльную сторону кирпичеобразного телефона, обычно прикрываемую ладонью. Там, под эмблемой «Роспром» располагалась небольшая, размером со спичечный коробок, пластинка с надписью:

ВАШ РАЗГОВОР ПРОСЛУШИВАЕТСЯ

ДЛЯ ВАШЕЙ ЖЕ СОБСТВЕННОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

СПАСИБО ЗА ПОНИМАНИЕ

— Самое обидное даже не то, что они прослушивают, а то, что они ещё берут за это деньги, — пожаловался банкир, убирая телефон. – Так и пишут в счёте. Тысяча рублей –плата за связь, пятьсот – обеспечение контроля и безопасности плюс услуги прослушивающего персонала. Поэтому и приходится говорить намёками. Впрочем, у вас скоро поезд. Надо спешить. Вы не будете против, если вас отвезут в инкассаторской машине? Визитка у вас? Помните, если у вас будет валюта или вещи – сразу же звоните. Когда вы вернётесь из Москвы, сразу же заходите ко мне, нам нужно будет обсудить ряд важных деловых вопросов. Только прошу, возьмите свой обычный паспорт.

Покинув гостеприимный кабинет, мы спустились по лестнице. За очередной дверью оказался спуск в подземный гараж, где уже ждал бежевый инкассаторский фургон с широкой зелёной полосой на корпусе. Пахло бензином.Водитель, немногословный мужчина лет сорока, сидевший за рулём был одет в камуфляжную униформу сдержанных болотных цветов.

— На вокзал, и поскорее, — сказал ему директор и развернулся ко мне. — Пожалуйста, будьте осторожны со своей исторической реконструкцией.

Водитель со второго раза завёл машину, и мы тронулись в путь.

Дороги, по сравнению с моими временами, были практически пустыми. Я смотрел налево и направо, глядя на свой город через призму прошедших сорока лет. Мы обогнали едва движущийся автобус, битком заполненный пассажирами. На перекрёстке с улицей Багратиона мы остановились перед светофором. Справа теперь возвышалась девятиэтажная «свечка». Во всю ее высоту был нарисован мурал со свирепо оскаленным медведем, держащим в лапах щит и меч. Краски были яркие и сочные; над головой медведя шел броско написанный лозунг:

«ЗАЩИТИМ ОТ ВРАГА ЗАПАДНЫЙ ФОРПОСТ РОССИИ!!!»

Что же произошло за это время? Может быть, война?

По пешеходному переходу прямо перед нами прошла строем группа детей. Почему-то они все были одеты в камуфляжную форму с нарукавными нашивками шестнадцатой школы. Одна из девочек грустно посмотрела на меня из-под берета, словно хотела мне что-то сказать. Наши взгляды соприкоснулись на одну секунду. Затем она отвернулась, вступая на тротуар. Я посмотрел ей вслед.

Отчего-то детский взгляд заставил меня остро прочувствовать разницу в годах и поколениях, что проходила между мной и неизвестной школьницей. Я с какой-то ощутимой горечью понял, что оказался в мире, с которым меня ничего не связывает, кроме фантомных воспоминаний о городе, где на своих местах остались только дома и улицы, — да и то не все.

Мы выехали на площадь перед вокзалом; я не сразу узнал его. Здание вокзала было выкрашено в цвета государственного флага. Верхняя часть, которой достался белый цвет, терялась на фоне облаков. Фургон остановился. К нам уже подходил высокий мужчина лет сорока с броскими гусарскими усами. Его форму украшали какие–то позолоченные эмблемы железнодорожного образца. В руках мужчина держал планшетку с бумагами.

— Здравствуйте! — поприветствовал он меня. — Вы от Сергея Петровича? Я от Вячеслава Павловича.Я кивнул, подтверждая обмен этими странными рекомендациями. Это напомнило мне какой-то ритуал из жизни старосветских помещиков уездного города К.

— Прошу, поезд скоро отправляется. Вот ваш билет. К сожалению, из нижних мест свободным было только тринадцатое. Если хотите, мы можем передвинуть кого-то из обычных пассажиров.

— Ничего страшного, — сказал я. — Я не суеверен…

— Хорошо. Вы без багажа?

— Срочный и неожиданный отъезд. Я даже не предполагал этой поездки, но меня очень ждут в Москве, — немного туманно ответил я, разглядывая билет. Это был плотный картонный прямоугольник, богато украшенный вензелями и узорами. По верху билета шла тиснёная надпись «Железные дороги России». Чуть ниже и чуть мельче значилось «Великие дороги великой страны».

— Мы выдадим вам дорожный набор, — предложил мне железнодорожник, протягивая мне планшет с бумагой. — Пожалуйста, распишитесь вот здесь.

Я поставил максимально неразборчивую закорючку в самом низу листа и отдал планшет обратно.

Мы подошли к входу. Стало видно, насколько затёрта и обтрёпана краска на здании вокзала. По всей видимости, последний ремонт был более десяти лет назад. Единственными новыми элементами декора были металлические таблички, укреплённые на каждой из пяти дверей:

ЗОНА ТРАНСПОРТНОЙ БЕЗОПАСНОСТИ

ВОЗМОЖНО ПРИМЕНЕНИЕ ОРУЖИЯ

Железнодорожник прошел внутрь, совершенно не обращая внимания на эти грозные надписи, и я последовал за ним. Нахождение в местах возможного применения оружия не вызывало у меня энтузиазма.

Парадный зал встречал нас рамами металлоискателей, у которых стояли полицейские со строгими лицами.Из трёх рам работала только одна. Перед ней выстроилась очередь. Чьи-то чемоданы досматривали на одном из столов. У каждого из входящих тщательно проверяли документы, занося данные в стоявший тут же компьютер «КАЗБЕК-2». Он выглядел весьма архаично. Меня поразила большая прямоугольная трёхкнопочная мышь, похожая на табакерку. Экран монитора слегка мерцал зелёными буквами в полумраке вокзала.

— Нам сюда, — указал мне железнодорожник, и мы обогнули металлоискательный кордон сбоку. Один из полицейских равнодушно скользнул по нам взглядом и тут же вернулся к своим обязанностям.

На перроне пахло пропитанными креозотом шпалами и угольным дымом из труб вагонных печей. Порыв ветра пронёс пыль, царапнувшую наши лица. Вокруг торопились люди. Посадка шла полным ходом. К проводницам, проверяющим документы пассажиров, тянулись очереди. Кто-то обнимался на прощание перед дальней дорогой. Провожающие и уезжающие торжественно пожимали руки.

 У вас вагон номер пять, — сообщил мне железнодорожник. — Нумерация с головы состава.

Поезд, в котором мне предстояло отправиться в путешествие, был раскрашен в цвета российского флага. Наверное, издалека в движении он выглядел подобно разноцветной зубной пасте, с огромной скоростью выдавливаемой из тюбика. Меня немного смутило то, что все окна вагонов снабжены солидными ставнями из прочных железных листов. На какой-то миг воображение нарисовало мне сцену из вестерна, где бравый шериф, сидящий в бронированном вагоне, стреляет из револьвера по скачущим вокруг бандитам. Неужели в нашем поезде везут золото?

— Какие надёжные ставни, — словно невзначай сказал я. Неужели моя версия о том, что была война, всё же верна?

— Да, а как же. Иначе нельзя, — ответил железнодорожник, к моему сожалению, не вдаваясь в подробности. — Документы у вас в порядке? Всё оформлено?

— Да, — подтвердил я, прежде чем задумался о том, что документов-то у меня толком и нет. Ладно, решил я, в пути разберёмся Шенгенская виза у меня есть, значит, через Литву меня должны пропустить… В конце концов, Человек в Чёрном сказал, что мне этого будет достаточно.

Проводница стояла у входа в вагон.

— Служебный билет, — сказал ей железнодорожник. Я протянул документ проводнице, и она, бегло проглядев, вернула мне.

— Документы, паспорт в порядке? — спросила она, отмечая что-то в списке пассажиров.

— Да, — ответил за меня железнодорожник. — Выдайте дорожный набор и оказывайте содействие.

— Хорошо, — сказала проводница, отмечая чтото на следующем листе бумаги. – Пожалуйста, проходите. Ваше место – тринадцатое. Окинув на прощание взглядом вокзал, я шагнул в вагон, оставляя родную землю позади. Я только сейчас ощутил, что у меня так и не получилось добраться до своего дома, чтобы посмотреть на него. Что же стало с ним за эти сорок лет?

Посмотрю, когда вернусь из Москвы, подумал я, идя по вагону. Потом — значит никогда, тут же возразил я сам себе. Надо было смотреть сегодня, но момент оказался упущен. Получится ли у меня в дальнейшем?

Вагон был не новым, но чистым и аккуратным, с вытертым линолеумом, раскрашенным под паркет, с белыми, а теперь кремовыми панелями переборок и вишнёвым, покрытым заплатами дерматином спальных полок. Словом, это был классический плацкарт, совершенно не изменившийся за сорок лет. На пятнадцатом месте, напротив моей полки, сидела невысокая, стройная дама с миниатюрным, изящным лицом и собранными в хвост русыми волосами. На корнях волос была видимая проседь. Дама была одета в чёрный кардиган с ярко-красными вышитыми маками. Цветовая гамма придавала ей несколько испанский колорит.

На боковом месте располагался ещё один пассажир, рыжеволосый мужчина лет сорока или пятидесяти, в мятых брюках и фланелевой клетчатой рубашке. У мужчины были строгое лицо интеллектуала, украшенное узкой полоской рыжих усов, и презрительный взгляд сноба, вынужденного ехать плацкартом вместе с плебсом.

— До отправления остаётся пять минут, — громко произнесли динамики под потолком вагона.–  Просим провожающих покинуть поезд.

За окном медленно, очень медленно поплыл назад вокзал. Поезд набирал ход мягко и почти невесомо.

Прощающиеся люди на перроне махали руками. Кто-то послал вдаль воздушный поцелуй. Поезд вынырнул из полумрака дебаркадера наружу. Погода оставалась непонятной. Белый диск солнца виднелся в облаках, и было неясно – то ли через пятнадцать минут хлынет ливень, то ли тучи разбегутся, открыв Калининград солнечным лучам.

Я смотрел и смотрел в окно, словно стремясь на прощание увидеть как можно больше родного города. Я в будущем! — ворвалась ко мне в мозг мысль, и только сейчас я до конца осознал эту невероятную истину, распробовав её, точно гурман — марочное вино. Я в две тысячи пятьдесят седьмом году! Еду! Поездом! В Москву! Вокруг меня — люди из будущего! Мне выпал шанс, который, наверное, выпадает одному человеку из миллиардов, если выпадает кому-то вообще!

Транзит

…где

Родина. Еду я на родину,

Пусть кричат — уродина,

А она нам нравится,

Спящая красавица,

К сволочи доверчива,

Ну, а к нам…

Группа «ДДТ». Родина

За окном стремительно появлялся, возникая из ниоткуда, мелькал, уносился вдаль и пропадал в никуда Калининград будущего.

По вагону, собирая билеты у пассажиров, уже шла проводница. Куда же я в спешке положил свой? В сумке его отчего-то не было. Я вспомнил, что билет, как и телефон, лежит у меня во внутреннем кармане ветровки. Покопавшись в куртке, я достал содержимое кармана наружу. Экран телефона показывал второй час дня.

— Прямо как у меня в молодости! — восхищенно сказала женщина в кардигане, глядя на телефон. — А что, их начали выпускать?

Я торопливо убрал мобильный в сумку.

— Нет. Это раритетная модель из моей коллекции, — начал я на ходу рассказывать свою легенду. — Я историк, занимаюсь изучением начала двадцать первого века. Коллекционирую старые вещи, в том числе и технику.

— Здорово! — мелодично и грустно сказала женщина в кардигане. — У меня когда-то тоже такие были. Даже сейчас, наверное, лежат где-то…

Она не договорила, внезапно осекшись.

— Вы, наверное, до Минска едете или же до Смоленска? — спросила она. — Смотрю, вы совсем налегке.

— Нет, я до Москвы.

Женщина в кардигане удивлённо посмотрела на меня заботливым взглядом.

— А как же вы так? Совсем без одежды, без вещей, целую ночь пути…

— Да вот так получилось, — сказал я чистую правду. — Срочно понадобилось ехать в Москву по важному поручению. Пришлось собираться в последнюю минуту. А вы тоже туда?

— Да. За покупками.

Я посмотрел на неё с вопросом.

— Я торгую подержанной одеждой, — пояснила женщина, поправляя на себе кардиган. — Еду в Москву закупать старые вещи для перепродажи. Светлана меня зовут.

Я представился в ответ. В проходе плацкарта появилась проводница, одетая в форменную белую блузку и тёмно-синюю юбку. На небольшом бейджике было написано «Ольга».

— Попрошу ваши билеты, — сказала она. — Кстати, вот возьмите, — протянула она мне небольшой полиэтиленовый пакет с дорожным набором.

—Поезд ехал по высокой насыпи, с которой открывался вид на небольшую одноэтажную гидроэлектростанцию. Солнце, показавшееся из-за облаков, отразилось в воде яркими бликами.

— Да вы всё-таки авантюрист, — с одобрением в голосе сказала Светлана, – раз едете в Москву настолько налегке. Вас там хоть встретят?

— Надеюсь, — сказал я, не вдаваясь в подробности.

 Вы сейчас напомнили мне один случай из моей молодости, — сказала Светлана. — Я ездила в Москву на огромный рок-фестиваль. Там я разговорилась с одним парнем, который приехал автостопом из Комсомольска-на-Амуре. Он добирался до Москвы целый месяц. У него вообще не было денег, поэтому он ходил перед очередью и стрелял на билет. Вы похожи на него, причём не только по авантюризму. У него были такие же светлые волосы. Вообще, мне кажется, будто я вас видела…

— Сомнительно, что это был я. Я не из Комсомольска. А сам фестиваль вам понравился?

— Это было прекрасно! — воскликнула Светлана.

Неожиданно легко мы разговорились о рок-музыке, почти сразу перейдя на «ты». Поезд уносил нас вперед, а мы со Светланой оживленно беседовали. Судя по всему, моя соседка по плацкарту была завзятой меломанкой.

— Я даже не могла себе представить, — сказала Светлана, довольно улыбаясь, — что сейчас из молодёжи кто-то ещё увлекается роком. Откуда ты всё это знаешь? Ладно ещё я — ведь я застала те времена! Но как же ты? — Я – хороший историк, — несколько польстил себе я. В конце концов, с истфака меня тоже отчислили, так что именовать себя так было бы очень опрометчиво.

Светлана оглянулась. Сосед на боковушке громко перелистнул страницу какой-то очень пухлой книги, всем своим видом игнорируя нас.

— Ты не на концерт, случаем, едешь? — спросила она, чуть понизив голос.

Я покачал головой.

— Нет, а что за концерт?

— Большой осенний трёхдневный рок-фестиваль в ДК Горбунова, — негромко и медленно сказала она, наклонившись ко мне.

— Я даже не знал про такой фестиваль. Если получится, то приду.

— Я вижу, что ты в теме, — сказала она. —Светлана кивнула.

— Я вижу, что ты в теме, — сказала она. – Меня-то туда по знакомству пригласили, поэтому я в Москву и поехала. Обычно за товаром ездит мой сын, невестка перешивает и чинит одежду, а я продаю её. Но тут мне знакомые сообщили, что хотят ещё больше ужесточить выдачу московских виз, поэтому я подумала и решила поехать на концерт, пока это ещё возможно. Если хочешь, я могу замолвить за тебя словечко, чтобы тебя тоже пустили. Фестиваль ведь только для своих, с улицы не придёшь. Он существует лишь потому, что его курирует сам премьер-министр. На каждом концерте он сидит в парадной ложе, надев парик, и думает, что его никто не узнаёт.

— Как секретно, — сказал я. – Я приду, если будет такая возможность. — Так ты, наверное, на музыке специализируешься? — с интересом спросила Светлана.

— На всей эпохе, — ответил я. — Центральной точкой моих исследований я взял две тысячи седьмой год.

От этих слов Светлана просто расцвела.

— Прекрасный год! — сказала она. — Я тогда в школу пошла. Золотые времена! Можно было делать всё, что душе угодно! Если ты хочешь, я могу многое тебе рассказать про ту эпоху: про интернет, про мобильники, про музыку, про жизнь. Вижу, что ты всё это знаешь, но одно дело знать, а другое дело – лично прожить! Ты даже не можешь себе представить, как тогда здорово было! Как я рада, что у меня хотя бы сейчас есть что вспомнить из молодости!

Со стороны боковушки внезапно донеслось покашливание.

— Это было ужасное безвременье, — с ощутимой нотой снобизма сказал рыжеусый интеллигент, откладывая в сторону книгу. На обложке позолотой сверкнули слова «Хан Батый, основатель русской государственности». — Это была година анархии, когда наша страна, утратив свою национальную идентичность, вовсю катилась в пропасть вслед за Западом, когда идеалом нашей молодёжи были европейские псевдоценности, чуждые русскому этносу и ведущие к разложению нашей цивилизации…

Светлана молчала, не пытаясь сказать ни слова. Она смотрела куда-то вбок и в сторону. Я увидел, как побелели и сжались в тонкую нить её губы. Рыжеусый интеллигент отчего-то не договорил, завершив свою фразу каким-то неразборчивым восклицанием, и снова вернулся к изданию о российской государственности.

 Светлана продолжала смотреть в сторону. Она была очень печальна. Прожитые годы вернулись, и тонкая сеть морщин снова мелькнула на лице коварной паутиной. Я даже не знал, что сказать в такой ситуации.

— Сбегаю-ка я за чаем, — сказал я, поднимаясь с полки, когда молчать стало совсем невмоготу. Пить мне хотелось с самого утра.

Вагон был заполнен на две трети. Непривычным казалось то, что никто не смотрел фильмы на планшетах и ноутбуках, не играл на телефоне и не читал электронные книги. В ходу были обыкновенные бумажные издания. Кто-то разгадывал кроссворд, напечатанный на рыхлой неотбелённой бумаге. В одном купе тасовалась колода слегка помятых бумажных карт. Чуть дальше пассажиры ели яйца, и характерный запах напомнил мне о том, что я голодаю уже более сорока лет.

— Чай, пожалуйста, — обратился я к проводнице, — и овсяное печенье. Сколько с меня?

— Сто сорок, — проводница выдала мне подстаканник, чайный пакетик и упаковку печенья. Я вытащил из сумки пёструю банкноту в пятьсот рублей и расплатился.

Вода в титане уже разогрелась до нужной температуры. Сбоку на стене крепилась табличка «Ведётся видеонаблюдение». Стараясь не глядеть в объектив расположенной рядом видеокамеры, я налил кипятка в стакан и вернулся в родное купе.

 Это же не еда! — воскликнула Светлана, глядя на мои покупки. — Давай я тебе хоть бутерброд дам!

Развернув салфетки, она протянула мне кусок чёрного хлеба, на котором лежали два кусочка копчёной колбасы.

— Ешь, а то я сама всё не съем. У меня ещё хватает. 

— Спасибо, — сказал я.

— А я сейчас вернусь, — сказала она и ушла.

Я сжевал бутерброд. Он был немного странным на вкус. Когда-то моя подруга, не имея под рукой муки, испекла пирог из толокна, и я был готов поклясться, что сейчас ощущаю этот же специфический вкус в хлебе. Колбаса напоминала говяжьи жилы, прокрученные с чёрным перцем через мясорубку. Запив горячим чаем ядрёную смесь, я проглотил её. Чай тоже оставлял желать лучшего. Пакетик в горячей воде не то разползся, не то прохудился, и теперь его содержимое, похожее на солому как по виду, так и по вкусу, плавало в стакане. Я принюхался. От чая доносился тонкий запах уксуса.Светлана вернулась, переодетая в белые домашние брючки и тот же самый кардиган. Я жевал овсяное печенье с чаем. По счастью, оно не сильно отличалось по вкусу от выпускавшегося в моё время.

— Слушай, а почему ты с брюк нашивку с названием не срезал? — негромко спросила она, усаживаясь на полку.

Я пожал плечами.

— Да вот так получилось, — ответил я. — Думаешь, стоит снять?

— Конечно, стоит! — так же негромко сказала она, бросив взгляд в сторону боковой полки. — В большой России с этим очень строго. Сразу прицепятся. Давай я тебе срежу?

— Ну, давай, — согласился я, поднимаясь с полки.

Светлана достала маникюрные ножницы и очень аккуратно срезала лейбл с моих джинсов. Только сейчас я заметил, что у неё на руке видна старая татуировка в виде трёх небольших цветных звёздочек.

— Держи и спрячь, — сказала она, протягивая мне срезанную нашивку, из которой торчали растрёпанные нитки. — И лучше не рискуй с этим. Этой весной сын приехал за товаром к поставщице, а у неё всё было перекрыто. Пришла полиция и дочиста обобрала все прилавки. Якобы кто-то увидел там старую турецкую блузку с принтом на английском языке и полиция провела контрольное изъятие для экспертизы. Потом ничего не вернули, и ещё взяли огромный штраф. Повезло ещё, что это была обычная полиция, а не тайная. Те бы всех посадили. Так что ты будь аккуратнее.

Я подумал, что когда я вернусь в своё время, то нужно будет непременно найти Светлану. Знакомствами с такими женщинами нельзя разбрасываться.

В окне вагона мелькнула красная черепица  старого немецкого хутора-фольварка. Рядом на мощёной булыжником дороге стояла пожилая белая «ауди» сотой серии. Рыжие кляксы ржавчины делали машину похожей на черепаховую кошку. Сорок лет оказались не властными над областью.

 Отчего-то чай, смешанный с печенюшками, начал клонить меня в дрёму. Это было неудивительно после той бессонной ночи, что я провёл четыре десятка лет назад в компании строптивой лингвистки.

— Очень спать хочется, — сказал я, отодвигая уже пустую пачку печенья в дальний край столика. – Утром так и не удалось выспаться, так что я, наверное, полежу.

— А я вот днём спать не могу, — призналась Светлана. – Свет сильно мешает.

Кивнув, я закутался в  в одеяло и устроился поудобнее на полке…

Кто-то прошел по вагону, задев мои ноги, торчащие с края полки, и я открыл глаза. Похоже, я проспал всего лишь несколько часов. За окном была непроглядная темнота.

Рядом со Светланою сидела женщина лет сорока, очевидно севшая в Черняховске. На ней был слегка вытертый и явно неновый чёрный спортивный костюм, сшитый из синтетического бархата; одежда делала ее похожей на пантеру. Короткие волосы имели пронзительный морковно-рыжий цвет.

Рыже-чёрное купе, подумал я. Рыжие волосы и чёрная одежда. Цвета апельсина и анархии.

 Где это мы едем? — поинтересовался я.

— Литва, — коротко ответила женщина-пантера с рыжими волосами.

Только сейчас, глядя на черноту за окнами, я понял, что это не ночь и даже не сумерки. Окна были наглухо закрыты снаружи, по всей видимости — теми самыми ставнями, которые так удивили меня на вокзале.Чуть светилась тонкая паутинка щели между ними. На какой-то миг мне показалось, что вагон превратился в закрытый бронепоезд.

— А как мы вообще сейчас едем через Литву? — поинтересовался я.

— Как обычно, с закрытыми окнами, на полном ходу и без остановок. Проедем границу, и ставни откроют.

— Какая сложная система, — сказал я. — Я чувствую себя как в бронепоезде.

— Кстати, чуть не забыла, — сказала она. — Пока ты спал, приходил начальник поезда. Он посмотрел на тебя, не стал будить и ушёл.

Мне это не понравилось. Неужели моя личность всё-таки вызвала какие-то подозрения?

Я познакомился с женщиной-пантерой. Ее звали Катя.

— А вы в Москву по работе?

— Нет, — сказала Катя. — Надо переоформить лицензию на право выращивания картофеля. Наш участок земли с огородами по ошибке приписан к Славскому району. Опять ужесточили правила, и если мы не оформим бумаги по всем правилам, то в следующем году всю картошку конфискуют. Надо обращаться прямо в московский Агропром. Хорошо, дали приглашение на въезд, а то бы визу не открыли, и пришлось бы сидеть в деревне впроголодь.

— А вы не в Черняховске живёте? – переспросил я.

— Раньше жили, — ответила Катя. — Работы не стало, вот мы и уехали к родителям мужа. Старый немецкий хутор, чуть-чуть не доезжая до Большаково. Есть чем детей накормить, и на том спасибо. Сейчас, по осени, продали урожай на рынке, хватило на эту поездку в Москву. На зиму денег уже не остается, но хотя бы картошки хватит. Картофель выращиваем, овощи. Капуста, морковь, лук, помидоры в теплицах. Кабачки. Зелень. Жаль, яблони пришлось спилить — на них большой налог, а в подвал их, как куриц, не спрячешь. Хорошие яблони были, еще немецкие…

— Так вы куриц держите? — с интересом спросила Светлана. — Как раз то, что нужно. Обменяемся координатами? У тебя есть телефон?

— К нам не провели, — сказала Катя. — Могу тебе из Большаково позвонить. Или давай я запишу адрес.

— Если будешь в городе, заходи ко мне за одеждой, — сказала Светлана. — Я надеюсь закупить хорошую партию в Москве.

— Если будут деньги, зайду, а то мы в этом году из одежды покупали только носки. Ну, и ещё сыну резиновые сапоги. Кстати, — понизила голос Катя, — мы к Новому году свинок откармливаем. Хочешь мяска?

— Хочу. А вы без лицензии выращиваете? — так же негромко спросила Светлана. Катя кивнула. — А не боитесь, что заберут?

— Если захотят, то и так заберут, — еще тише сказала Катя. Я едва мог расслышать ее слова. — В том году мы честно купили лицензию. Осенью пришёл инспектор из ветеринарного надзора, сказал, что кабанчик выглядит подозрительно, и унёс. Взамен прислали акт об изъятии кабанчика, потому что у него обнаружили ящур. И даже деньги за лицензию не вернули.

— Это прямо как у нас в магазине, — сказала Светлана. — Приходят пожарники… Ну, вы знаете, есть пожарные, которые дома тушат, а есть пожарники. Раз в месяц они приходят к тебе и говорят, что у тебя неправильно висит огнетушитель. Без пяти тысяч в карман не уйдут. Вслед за ними приходит санитарный надзор и говорит, что в углу только что пробежал таракан…

— У нас так сельхознадзор приходит, — сказала Катя. — Он со свекром в школе вместе учился. Вот мы с ним и договорились, что в декабре дадим ему окорок, а он нас прикроет с нелицензионными свиньями.

— Вы пшеницу не выращиваете? Я уже сто лет нормальной выпечки не делала.

— Нет, — негромко сказала Катя. — У нас сосед в том году брал лицензию на выращивание пшеницы. Сдал по закону две трети в Агропром, по госзакупочной цене, ну вот за эти деньги он даже топливо для мотоблока не окупил. В этом году он рискнул, вырастил без лицензии. Как только собрал урожай, за ним пришли. Сказали, что зерно-сырец — стратегический ресурс. Сейчас судить хотят… Скорее бы Гудогай. Курить хочется, а от этих разговоров — и есть. Я слышала, ты без багажа едешь. Хочешь закусить?

На столике появилась немного потёртая коробочка из прозрачной пластмассы. Доставшуюся мне куриную голень я обглодал в мгновение ока. Это действительно было настоящее мясо, пусть даже и холодное, но не ставшее от этого менее вкусным. Желудок радостно заурчал, принимая еду, и я тут же подбодрил его кусочками варёного картофеля, присыпанного солью. Тем временем на столе появились огурцы и помидоры.

— Слушай, — сказала Катя. — В Москве деньги платят.

— Раз уж тебя позвали, — заботливо сказала Светлана, — хватайся там за любую возможность. Может, в люди выберешься, станешь москвичом. Будь я гражданкой Москвы, мне бы до пенсии оставалось всего три года!

— У меня знакомая в сорок втором вышла замуж за какого-то москвича родом из Рязани и получила их паспорт. Её муж работал в службе по надзору за нравственностью и семейными ценностями. Устроил её к себе начальницей подросткового отдела. Она сидела в кабинете и раз в неделю подавала наверх отчёты о длине юбок московских старшеклассниц в каком-то Дегунино. Получала шестьдесят тысяч, и это сразу после деноминации! Ну не свинство же? Мне тогда на водочном заводе восемь платили, — добавила Катя.

— А что, других вариантов вообще нет? — поинтересовался я.

— Вот посмотри на меня. Всей семьёй с мужем, сыном и невесткой держимся за магазин, потому что больше ничего нет. Треть денег уходит на налоги, треть на взятки, чтобы не закрыли пожарники или санитары, на остаток — живем… — с грустью призналась Светлана.

— У вас в Калининграде хоть какая-то работа есть, — возразила ей Катя. — А у нас в Черняховске один мясокомбинат остался. Стоишь до одури у конвейера с утра и до вечера, надеясь, что не оштрафуют. Ног потом не чувствуешь. Я так пять лет проработала. Выпускали мы там колбасу «Кайзеровская», по оригинальному немецкому рецепту 1918 года. Половина гороховой муки, четверть сала, четверть мясного сока. Так её закупали даже из России, говорили, что это единственная колбаса, от которой едока не рвёт.

Я вспомнил вкус бутерброда и содрогнулся.

— Как-то нам позвонили из Калининграда и сказали, что колбаса называется непатриотично, москвичи из какого-то пищевого надзора недовольны. Мы переименовали колбасу в «1918 год», через три дня позвонили уже из Москвы, прямо из Агропрома, с той же претензией и долго ругались. Назвали её «Императорской», позвонили из прокуратуры, и пригрозили статьёй за оскорбление государственной власти. Так что пришлось назвать «Черняховской»…

 Я понял, — сказал я. — В общем, буду цепляться в Москве.

— Обязательно, — сказала Катя. — Вот у меня дочь имеет диплом психолога, и что дальше? Работы нет никакой. Она постоянно плачет и говорит, что не хочет всю жизнь провести в огороде, а мне даже сказать ей нечего!

— Вы еще вовремя закончили, — сказала Светлана. — У меня внучка в следующем году должна в школу пойти, а тут ввели правило, что нужно обязательно купить сертифицированную форму за пятьдесят тысяч. Ладно, биркито я могу перешить, это не проблема, но вот где взять сертификат? А ведь без него в школу не пустят! И ладно бы еще там учили! Сейчас везде одно и то же, из бесплатного остались только основы религиозной культуры, нравственность, патриотическое воспитание, физкультура и сельхозподготовка… Наша школа дорога и бесполезна. Зачем она вообще нужна?

Ее перебил гневным покашливанием интеллигент с боковушки.

— Что значит «зачем нужна школа»? В наши дни, когда Россия вынуждена противостоять всему миру, патриотическое воспитание — единственное, что может оградить наших детей от разлагающего дыхания Запада. Может быть, вы хотите, чтобы вернулись дикие времена вашей молодости? Видимо, вы их стали забывать! Я учился в школе, и, если бы я захотел стать, к примеру, панком, никто бы меня не остановил! Я мог бы прославлять анархию, пить портвейн, ругаться матом, носить на спине британский флаг, и…и… Я мог бы стать готом, носить чёрное пальто, слушать депрессивную музыку чуждой нам культуры и красить глаза. Я мог бы стать хиппи…

Ну у него и память, подумал я, слушая о тех опасностях, которые благополучно обошли стороной петербуржского мыслителя.

— И мне страшно представить, — зловещим шёпотом произнес он, — что если бы я захотел, то мог бы стать содомитом! Я мог бы предаваться манящему сладострастию противоестественных плотских утех, и никто бы мне этого не запретил!

Мы втроем в гробовом молчании слушали его. Катя было приготовилась что-то сказать, но Светлана остановила её лёгким прикосновением.

— Не надо, — тихо шепнула она. — Мы в поезде… Молчи…

— Поэтому, — продолжил несгибаемым тоном сосед с рыжими усами, — можно только порадоваться тому, что наша страна приняла меры самозащиты. Школа защищает наших детей, молодых и уязвимых, обучая их тому, что жизненно необходимо, даже если для этого приходится немного сократить обычные предметы. Патриотизм важнее знаний. Нам нужно знание того, что Россия сейчас противостоит всему миру в необъявленной войне. Вы не видите дальше своих узких интересов. Вы готовы предать родину за кусок хлеба, но взамен получить европейские псевдоценности. Даже сейчас в стране слишком много либерализма. Я двадцать лет веду во Дворце молодёжи уроки патриотизма и любви к родине, защищая наших детей и наше будущее от таких национал-предателей, как вы. Я учу детей играть на балалайках и плясать вприсядку, чтобы они хранили свой культурный код.

В проходе вагона послышались быстрые шаги. Я заметил, как лицо Кати каменеет, и обернулся.

— Лейтенант полиции на транспорте П., — представился суровый парень в серой форме. Он был среднего телосложения и чуть моложе меня. На стриженой голове плотно сидело кепи. — Вы тут политикой занимаетесь?

Я притворился умывальником. Во времена моего детства в одной из компьютерных игр можно было поместить своего персонажа на одной клеточке с обычной сантехнической раковиной, после чего он становился невидимым для противника. К счастью, Катя взяла удар на себя.

— Нет, — злым тоном сказала она. — Мы вообще молчим.

— Они вели разговоры, — упрямо сказал сосед с рыжими усами, — о том, что сейчас плохо.

— Значит, о том, что сейчас плохо, — повторил лейтенант и посмотрел на Светлану с Катей. — Есть такая статья, называется «Несанкционированный митинг». До семи лет, но вы находитесь в общественном месте, что является отягчающим обстоятельством. Меру наказания определит суд, а вот я могу прямо сейчас поставить каждой из вас в паспорт штамп о неблагонадёжности По прибытии на ближайшую станцию вы будете помещены в Единый федеральный список неблагонадёжных граждан, что приведёт к значительному ограничению ваших гражданских прав и свобод…

— Никакого митинга не было, — торопливо сказала Светлана. — Мы говорили о том, куда пойти учиться детям. Сравнивали школы, и всё.

— Значит, не было, — протянул полицейский. — Не было, да? Давайте тогда проведём выборочную проверку документов в целях соблюдения транспортной безопасности.

Катя и Светлана с мрачными лицами потянулись за сумками, извлекая паспорта и сложенные листы каких-то официальных бумаг. В этот момент раздался голос из вагонного динамика.

— Уважаемые пассажиры! — сообщил голос. — Говорит начальник поезда Калининград—Москва. Сообщаю вам, что мы благополучно покинули территорию Литвы и в настоящий момент пересекли границу Минской Государственной Республики. Благодарю вас за гражданское мужество, проявленное в процессе транзита территории враждебного государства!

— Так, Светлана Валерьевна, федеральный общегражданский номер 39-00-282-451…  — неторопливо произнес полицейский. — Разрешение на временный выезд с места проживания, справка о благонадёжности, ознакомление с правилами передвижения, свидетельство об инструктаже…Оплата пошлин за пользование казёнными путями железнодорожного сообщения… Почему у вас в акте о благословении поездки чек из церковной кассы прикреплён скрепкой вместо требуемой неразъёмной скобы? Почему неразборчивая подпись на разрешении о въезде в Москву? Почему штамп поставлен вверх ногами? Это — небрежное оформление документов на право передвижения поездом дальнего следования. Штраф две тысячи.

Светлана плотно сжала губы, но ничего не сказала.

— Теперь ваша очередь, Екатерина… Кестутисовна… ну у вас и отчество… федеральный номер 39-19-265-410… Почему флюорография пройдена не по месту жительства? Это означает, что вы едете поездом дальнего следования с недействительной медкомиссией. Своей безответственностью вы подвергаете опасности здоровье остальных пассажиров. Штраф пять тысяч.

Губы Кати шевельнулись, словно желая навлечь на свою хозяйку наказание за тяжкое оскорбление должностного лица. Вагон безмолвствовал.

— Так, а твои документы? — спросил полицейский, поворачиваясь к соседу с рыжими усами. Тот, недовольно фыркнув, протянул бумаги, вложенные в бордовую книжечку паспорта. Я обратил внимание, что там, помимо государственного герба, располагается еще и изящный силуэт Петропавловского собора.

— Антон Георгиевич, номер 78-10-175-121… — равнодушно произнес полицейский, разглядывая паспорт.

— Я как раз выступал с полной поддержкой государственной политики в сфере образования! — торопливо заявил наш сосед.

— Слишком громко ты выступал, — строго возразил ему полицейский. —Плацкарт – не место для дискуссий. В правилах следования написано: пассажир не имеет права обсуждать вопросы политического характера, а тебя слышал весь вагон. Штраф двадцать тысяч за нарушение правил.

— Но ведь я же всецело поддерживал государственную политику! Я не из пятой колонны! Какой штраф? Какой пикет? Это невозможно! Я требую немедленно вызвать петербургского консула!

— Замолчи, — резко и негромко сказал он рыжеусому. — Иначе ты договоришься до того, что за тобой сейчас придут откуда надо, и упакуют лет на десять туда, куда не надо.

Рыжеусый дважды дернул усами, словно пытаясь чтото прожевать. Полицейский шагнул ко мне и пристально посмотрел мне в глаза.

— А ты что сидишь? Документы показывай.

Ситуация приблизилась к безвыходной. Классики были правы: коньяк и дамы доведут до цугундера. Не пойди я вчера, сорок лет назад, пить вместе с переводчицей, то сейчас отдыхал бы дома после пяти пар нагруженного учебного дня, а не ехал бы полузайцем в плацкарте будущего. Но сожалеть было поздно.

Вздохнув, я полез в сумку за загранпаспортом. Я уже доставал его, как вдруг в нашем плацкартном купе появился человек, одетый в синюю парадную форму железнодорожника. На его лице были напускная озабоченность и деловитость.

— Здравствуйте, — сказал он мне, вставая на место лейтенанта, который чуть отступил назад. — Я — Петр Константинович, начальник поезда. Вячеслав Павлович просил оказывать вам содействие. Я уже было приходил, но вы спали…

Мне показалось, что даже колёса стали стучать чуть тише. Всё купе сидело или, в случае полицейского, стояло с лицами чиновников из финальной сцены комедии «Ревизор». Глядя на лейтенанта, я подумал, что теперь наступила его очередь притворяться умывальником.

— К сожалению, — продолжил начальник поезда, — все купе в штабном вагоне уже заняты, и нет никакой возможности вас разместить там. Дело в том, что в Москву возвращается большая комиссия из управления по эксплуатации регионов. Нам пришлось даже освободить купе полиции: там едет зять мэра Калининграда с любовницей.

Похоже, гроза миновала.

— Ничего страшного, — ответил я. – Нет необходимости беспокоить эксплуататоров. Я прекрасно доеду здесь.

Хорошо. Как у вас, всё благополучно? Что-либо требуется?

— В принципе, всё нормально, — сказал я. — Только вот документы проверяют. Тут возникло недоразумение, будто мы политикой занимаемся. Это совершенно не так…

— Выборочная проверка безопасности, — сказал начальник поезда, решительно рубанув воздух ладонью. — Я думаю, что здесь всё в полном порядке, не так ли, лейтенант? Сейчас очень сложное и ответственное время, когда все мы должны быть бдительными. В поезде могут быть агенты зарубежного влияния, поэтому для обеспечения должной безопасности движения нам приходится принимать все возможные меры. Если вам что-то потребуется, то обращайтесь сразу ко мне. Лейтенант, пойдёмте.

Люди в форме удалились, оставив весь плацкартный вагон в гробовом молчании. Раздался гудок тепловоза и поезд начал сбавлять ход. Мы прибыли на станцию Гудогай, оставив Литву позади.

Молодечно

Сохнут волосы, метёт метла,

В кобуре мороза пистолет тепла.

У дешёвой пищи запоздалый вкус,

Я забыл вмешаться и спросить «зачем?».

Группа «Гражданская оборона». Тошнота

Октябрьские сумерки готовились уступить место ноябрьской ночи. Все облака остались позади, над Калининградом. Абсолютно безоблачное небо превратилось в один большой цветной переход от персиковых красок западной зари до насыщенно-синего востока, где уже светились звёзды. По небу, жалобно крича, пролетела незнакомая мне птица.

Я спустился вслед за Катериной на перрон, вымощенный декоративными плитками, и огляделся. Вслед за мной вышла Светлана. На улице уже было весьма прохладно.

— Я не знаю, кто ты, — сказала Катя, глядя прямо на меня, — но большое тебе спасибо.

— Не за что, — сказал я. — Если честно, я сам не знаю, кто я, но давайте пойдём куда-нибудь подальше отсюда.

— Хорошая мысль, — мрачно сказала Светлана.

Мы пошли по перрону. Фонари горели пронзительным мандариновым светом. На здании станции размещался большой, шесть на три метра, плакат с бело-зелёно-красным флагом. Зелёный цвет был приятного тёплого оттенка ростков молодого бамбука. Надпись золотого цвета гласила:

«ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В МИНСКУЮ ГОСУДАРСТВЕННУЮ РЕСПУБЛИКУ!»

 Сбоку от станции был разбит небольшой декоративный сквер с елями. Перед круглой клумбой стоял гранитный валун с прикрепленной табличкой. За ним возвышались два флагштока. От растений, что цвели на клумбе летом, остались только пожухлые печальные ростки, торчащие из земли, словно проволока из полуразбитой гипсовой скульптуры.  Мы остановились под двумя повисшими в безветрии флагами. Один из них был отечественным триколором, второй — бело-зелено-красным. При свете фонаря стала видна надпись на табличке:

Здесь, в районе Островца и Гудогая,

18 апреля 2031 года

Были соединены 1й и 2й Минские участки

Великой пограничной защитной линии «Засека»

— Флюорография им пройдена не по месту жительства. Заразы, — внезапно сказала Катя, протягивая букву «з». – Я три раза моталась в Калининград ради этой медкомиссии, потому что у нас в Черняховске уже лет пять как рентген не делают. Все нормально ездят с калининградской флюшкой, а тут взяли и докопались…

Мы замолчали. Я обернулся, чтобы посмотреть на состав. Отсюда он казался длинной трёхцветной лентой, уходящей в сторону заката. Шагнув в сторону от ёлки, я увидел вблизи тепловоз, на боку которого крупными буквами значилось «Калининградская дирекция тяги».

Тепловоз был явно не новым. Узкие смотровые щели окон делали его похожим на локомотив бронепоезда. На его передней стороне располагался позолоченный полутораметровый двуглавый медведь и барельефная надпись «Россия». В медвежьих глазах неярко светились красные лампочки. По всей видимости, во время движения это выглядело достаточно зловеще. Я вернулся к клумбе, и ель закрыла от меня бронированный локомотив.

— Такое ощущение, — помедлив, сказал я, — что мы ехали в столыпинском вагоне.

— Так это и есть столыпинский вагон, — сказала она. — Ты думаешь, эти ставни закрывают, чтобы защитить нас от литовцев? Нет, они нужны, чтобы никто не сбежал по пути. Это уже лет тридцать, с тех пор, когда закрыли границы. Люди, которые хотели уехать, начали сбегать во время поездок. Разбивали окна, вылезали на крыши, прыгали, когда состав проезжал над реками или возле озёр…

По перрону нестроевым шагом прошли четверо солдат. Армейская клетчатая камуфляжная форма за сорок лет изменилась не очень сильно, но на солдатских нарукавных нашивках была неизвестная мне эмблема в виде медведя, спрятавшегося в зарослях василька и недружелюбно смотрящего влево. Под эмблемой шла столь же незнакомая мне аббревиатура «ОКРАМ». На брезентовых ремнях за спинами солдат висели чёрные автоматы.

— Первый, я седьмой, – протрещала рация у одного из солдат. – Эшелон досмотрен. Можно пускать. 

 Солдаты прошли дальше, и Катя, опустив руку с сигаретой, договорила:

— Вот это и прекратили. Приварили ставни, которые закрывают на всё время транзита. В пятьдесят пятом году какой-то москвич хотел сбежать, взорвав порохом окно в туалете вагона. Ставню заклинило, и он не пролез. Ему дали пятнадцать лет за терроризм. Громкое было дело. Из-за этого сменили руководителя нашей железной дороги, прислали нового из Москвы. Он немедленно перетащил к себе всех своих друзей, и они тут же начали имитировать бурную деятельность. У меня ведь муж пятнадцать лет инженером-путейцем работал. Вызвал его один такой молодой да амбициозный начальник в кабинет и сказал: вот так и так, мы тут усиливаем безопасность дорожного следования, а у тебя жена иностранка по деду. Или разводись, или пиши заявление по собственному желанию. Ну, развелся фиктивно.

 А его потом всё равно через месяц уволили, мол, был женат на иностранке по деду. Мне тогда на мясокомбинате третий раз подряд зарплату недоплатили. Сначала два месяца штрафовали за невыполнение плана, а на третий раз, когда я его всё-таки выполнила, сказали «что-то много ты заработала» — и снова оштрафовали за неформенную одежду. Вот и я ушла с работы.

Поездная бригада с молотками возвращалась по перрону обратно. Холод уже вернул многих пассажиров обратно в вагоны. Я потёр зябнущие руки и убрал их в карманы куртки. Катя бросила окурок в урну.

Громкоговорители сообщили, что скорый поезд Калининград—Москва отправится через десять минут. Медленно и нехотя мы отправились назад, к вагону. Только сейчас я увидел, что в дальнем конце станции возвышается смотровая вышка. На фоне закатного неба вырисовывался силуэт человека с биноклем. Хорошо, что не с оружием, подумал я. Почему под этим прекрасным персиковым небом так плохо жить людям?

Я задумался о тех жизнях, которые прожили за эти сорок лет две мои новые знакомые. Это было сложно. Мне удалось только представить Светлану в молодости на рок-концерте. С жизнью Кати было ещё труднее. Воображение нарисовало её с двумя длинными хвостиками рыжих волос, а это было совершенно не то. Я на секунду закрыл глаза, вспоминая взгляд девочки из шестнадцатой школы, переходящей дорогу перед инкассаторским автомобилем, где ехал я. Что видела эта девочка за свою жизнь? Что она увидит в будущем?

Вагон встретил нас тёплым, но слегка душным воздухом. За нашим окном, в метре от поезда, виднелся зелёный бок товарного вагона. Грузовой состав стоял на соседнем пути. Белые трафаретные буквы извещали, что внутри находятся шестьдесят тонн зерна. Чуть ниже располагался стилизованный под колос логотип «АГРОПРОМ». Дальше снова шли трафаретные буквы, сообщающие, что зерно является национальным достоянием России и попытка кражи будет строго… Из окна последнюю строку не удавалось разглядеть, и я так и не узнал, что же произойдет после попытки кражи.

Вагон с зерном за окном медленно поплыл назад. Проревел гудок локомотива, и поезд начал набирать ход. Мелькнул какой–то переезд, где за шлагбаумом одиноко стоял грузовик. Вагон слегка качало. За окнами сразу начался лес.

— Что-то всё равно есть хочется, — сказал я. — Пожалуй, я заскочу в вагон-ресторан и чем-нибудь подзакушу.

— Там же дорого! — сказала Светлана.

— Я посмотрю что-нибудь самое дешёвое, а то мне совесть не позволяет питаться вашими припасами, — сказал я, поднимаясь с полки.

Мне захотелось пересчитать деньги. Сделать это в банке я не успел, а пересчитывать в плацкарте двести тысяч было бы слишком авантюрной идеей.

Я ещё не бывал в этом конце вагона. На стене одним краем держалась наклейка «Ведётся видеонаблюдение». Глазок камеры под потолком был наглухо замазан какой-то чёрной пастой.

Ватерклозет был свободен. Я перешагнул через порог и, захлопнув за собой дверь, повернул никелированную защёлку.Зеркало над раковиной отобразило меня. Я был немного небрит, похож на панду из-за недосыпа, светловолос и заброшен в будущее. Последнее являлось не вполне очевидным.

Рядом с раковиной лежала стопка резаной газетной бумаги. На верхнем листке можно было разобрать следующие строки:

«…опровергло недобросовестные сведения западных СМИ о том, что под прикрытием ураганной погоды свыше тридцати российских танков ТН-40 якобы совершили рейд на территорию Эстонии. По словам пресс-секретаря Министерства Обороны, «в таком случае вся Прибалтика была бы наша…»

С двери ватерклозета на меня строго смотрел президент. Большой ламинированный портрет лидера страны был украшен надписью:

ПРЕЗИДЕНТ ЛЮБИТ ТЕБЯ

Скептически пожав плечами, я открыл сумку и наконец-то приступил к пересчёту денег. Банкир любезно снабдил меня купюрами разных достоинств. За сорок лет казначейские билеты несколько изменились, обретя странную яркость красок. Пятисотрублёвую банкноту украшал крупный портрет Петра Великого в кричащих кислотно-фиолетовых цветах.  Прохладно-зелёный цвет тысячерублёвой стал ядовито-броским Ярослав Мудрый казался заточённым в малахитовой шкатулке. Новую купюру номиналом в две тысячи я рассмотрел повнимательнее. На ней в малиново-бордовых тонах был изображён Минск. Вишнёвая, словно раскалённая в печи статуя Франциска Скорины распахнула руки, приветствуя меня. Я покрутил в руках пачку доселе незнакомых банкнот и пролистал их. Двадцать Минсков слились в один. После сегодняшнего дня новыми деньгами меня уже было нельзя удивить, и я продолжил подсчёты. Пятитысячная купюра почти не изменилась, разве что приобрела морковный цвет. Добавив несколько абрикосовых сторублёвок сдачи с чая и овсяного печенья, я подвёл баланс. Сто девяносто тысяч восемьсот сорок рублей. Банкир не обманул меня. С металлических червонцев в обе стороны зорко смотрел двуглавый медведь, оберегая монеты.

Я положил несколько разменных купюр в пустующий после ночных прогулок кошелёк, и убрал остальные деньги в сумку к загранпаспорту. Прикоснувшись к нему, я внезапно вспомнил, что обе мои соседки упоминали про московские визы. Надо было посмотреть, есть ли что-то подобное у меня в паспорте. Я бегло пролистал документ.

Сейчас я был гораздо внимательнее, чем тогда, утром, на берегах Преголи, и сразу же заметил небольшую графу «Личный номер», набранную мелким шрифтом между строками «Тип» и «Фамилия». В ней стоял прочерк; возможно, поэтому она и не бросалась в глаза.Будь там вписано жирными цифрами что-то наподобие «39-30-585-125», я бы сразу обратил на это внимание. Итак, я был человеком без номера.

На одной из страниц был вклеен визовый бланк совершенно неизвестного мне образца. Единственными знакомыми мне элементами являлись отечественный триколор и уже ставший привычным двуглавый медведь. Я пробежал глазами по тексту.

РАЗРЕШЕНИЕ НА ВЫЕЗД

С ТЕРРИТОРИИ ПОГРАНИЧНОГО СОЮЗА

РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

И

МИНСКОЙ ГОСУДАРСТВЕННОЙ РЕСПУБЛИКИ

Бланк был заверен чьей-то похожей на спираль подписью и большим круглым штампом красного цвета, на котором, что меня удивило, был изображён двуглавый орёл. На этом оттиске не было ни единой буквы. Что ж, московской визы у меня не было, но обнаруженный вместо нее бланк вселял оптимизм. У меня имелся документ, позволяющий выехать из страны.

Вагон-ресторан был почти пуст. За одним из столиков сидели двое мужчин затрапезного вида. На одном была полосатая тельняшка. Второй был одет в футболку с надписью «30 лет госгвардии». Мужчины пили какое-то гадкое пиво.

— До чего страну довели, слов нет, — откровенным тоном жаловался человек в футболке. — Вышел на пенсию по выслуге лет, думал, заживу нормально. В том году говорят: денег нет, убираем надбавку за разгон уральских митингов. В этом году убрали надбавку за безупречность службы. Прихожу на вокзал, бесплатные билеты тоже отменили! А в следующем году, говорят, начнут брать коммуналку!

Я прошёл мимо отдыхающих. На спине жалующегося пенсионера-гвардейца был изображён свирепого вида двуглавый медведь, сжимающий в лапах резиновые дубинки. Под рисунком шёл лозунг:

«НЕДОВОЛЬНЫХ НЕ БУДЕТ»

— Ты представляешь? – доносился до меня голос гвардейца. – Я в молодости измесил весь Урал, пройдя его со щитом и дубинкой. Мне в Челябинске булыжником ногу повредили. За разгон Миасса дали орден. А теперь у меня полпенсии будет за квартиру уходить? Это вообще куда годится? До чего страну довели проклятые либералы!

Я взял с буфетной стойки меню в обложке терракотового цвета. Неразборчиво бубнил чёрно-белый телевизор, подвешенный под потолком. Экран был скрыт помехами: вместо изображения шёл давно забытый «снег».

В этот час вагон-ресторан предлагал из первых блюд вегетарианские щи, окрошку, рассольник и дорогой фирменный суп из семи круп. Выбор вторых блюд отличался однообразием: котлеты со вкусом свинины, биточки со вкусом говядины, морковные шницеля, шницеля со вкусом баранины, голубцы со вкусом курицы и в завершение вегетарианский лангет. Вспоминая то, что рассказывали мне попутчицы, я мог вполне ожидать, что под видом этого котлетного разнообразия будут скрываться совершенно одинаковые по форме и содержанию мясосодержащие изделия из жирорастительной смеси, различающиеся только ароматизаторами, идентичными натуральным. По сравнению с этими странными блюдами гарниры выглядели вполне безобидно. Пшенная каша за двести пятьдесят, овсяная, гречневая и рис за триста, картофельное пюре за триста пятьдесят, макароны за четыреста. Превзойти их по ценам могли только спиртные напитки. Сто грамм коньяка «Заря Крыма» обошлись бы мне в семьсот рублей. Я на секунду задумался. Деньги у меня были, но всё, что я мог на них купить, выглядело крайне подозрительно и малосъедобно.

— Овсянку, пожалуйста, — сказал я буфетчице, подсчитывая, что десять порций каши по цене билета до Москвы — все же дороговато. Надо слегка умерить аппетиты, иначе в столице мне будет просто не на что питаться. — И чай.

С меня взяли ещё сто рублей в качестве пошлины за реализацию продуктов питания в железнодорожном транспорте и пятьдесят рублей сбора за предстоящее использование поездного ватерклозета. Мысленно ругая налогово-фискальную систему будущего, я отсчитал деньги и сел за ближайший столик.

Овсяная каша отчётливо отдавала маргарином и затхлостью, но в целом была съедобна. За такие-то деньги ещё бы она была несъедобной, сказал я себе, жадно насыщаясь ужином. Чай был безвкусен, но пакетик хотя бы не разползся в воде.

— …Как мы можем объяснить это шокирующее происшествие? Только тем, что хвалёные демократии Запада даже не пытаются скрывать свою русофобскую политику, — сказал телевизор. Качество приёма наконец-то улучшилось до такой степени, что можно было что-то разобрать.Я посмотрел на экран повнимательней.

— …Недавние выборы в Германии — событие той же серии. Используя административный ресурс, используя вбросы бюллютеней и подделку протоколов, немецкий канцлер фактически переизбрал себя, — мягко говорил с экрана телеведущий, делая загадочные пассы руками. Чёрно-белое телевещание делало его похожим на вурдалака из немецких же немых фильмов ужасов времён Веймарской республики. Круглое лицо телеведущего в полумраке студии напоминало зловещую луну в ночном небе Трансильвании. Позади него светилась надпись «Актуальные проблемы геополитики». Очевидно, так называлась телепередача.

— Да вообще, в натуре, беспредел, — развязным тоном сказал второй телеведущий, почёсывая шею. На его пальцах были отчётливо видны вытатуированные перстни. — Вот скажи мне, что, они не могут сделать, как у нас? Приходишь на выборы, говоришь «здрасьте» избирательной комиссии, нажимаешь при всех на компьютере кнопку

• твоим кандидатом, и готово. Никто ничего не вбросит и не впишет. Комар носа не подточит.

— Очевидно, что они боятся свободного волеизъявления немецкого народа, — продолжал вурдалак, сделав мягкое движение рукой. — Казалось бы, при чём здесь Украина? Как нам стало известно, этим летом канцлер Германии посетил Киев якобы с дружеским визитом. Совпадение ли это? Очевидно, что это было нужно для того, чтобы заимствовать схемы мошенничества с выборами…

— За такое надо по рогам давать, — безапелляционно заявил второй ведущий. – Вот так.

Он взмахнул рукой, словно показывая, как надо карать людей, мошенничающих на выборах.  На сжатом кулаке виднелась ещё одна расплывшаяся татуировка.

 Нам стало известно, что Франция поздравила немецкого канцлера с победой на выборах, — сообщил вурдалак. — Напомню телезрителям, что король Франции Людовик Четырнадцатый, хвалёный король-солнце, мылся всего четыре раза за свою жизнь. И эти люди ещё недовольны внешней политикой России! Совпадение ли это?

Татуированный ведущий разразился отвратительной, дурно пахнущей остротой, оскорбляющей французскую монархию. Это было крайне неприятно. Я вырос не в самом лучшем квартале Балтрайона, где использование подобной лексики было вполне себе bon ton, но прозвучавшая в федеральном эфире реплика ведущего определённо не подходила к столу вагона-ресторана. 

— Нет, ну это надо же, — продолжил он более приличным языком. – Даже я, несмотря на то, как помотала меня жизнь, стабильно моюсь раз в две недели.

— И я это чую, — негромко, как бы в скобках, заметил вурдалак.

 Нет, ну они в Европе чисто с рельс съехали, — сказал татуированный ведущий. – Как-то они осмелели. Надо им год наше зерно не продавать, посмотрим, как они заговорят, когда им будет нечего есть. Вот скажи мне, что они будут делать, если мы прекратим им продавать наш хлеб?

—- Как мы видим, — обстоятельно ответил вурдалак, — правительства западных стран, держа свои народы в качестве заложников, предпочитают не задаваться этим вопросом!

—  Европа уважает только силу, — согласился с ним татуированный ведущий, почёсывая у себя под мышкой. — Эмбарго им надо объявить: без хлеба-то не сильно пальцы погнёшь.

— А я напомню, что Россия продолжает экспортировать зерно в Европу только из соображений гуманизма, — сказал вурдалак. — Кто позаботится о несчастных европейских гражданах, когда их собственные правительства превратились в филиалы Госдепа? Никто, кроме нас и нашего августейшего президента.

— Так это… — перебил его татуированный ведущий, понюхав свои пальцы. — Сейчас же октябрь.

— Неважно, — мягко, но уверенно сказал вурдалак. — Октябрь сейчас или ноябрь, наш президент всё равно августейший.

— Правда? Ну, круто, что. Так о чём это я? Главное – это себя поставить. Вот Россия правильно себя ведёт. Мы весь мир, в натуре, зерном кормим! Вам не нравится то, что мы проводим эту…как её…суверенную политику? Тогда будете голодать!

Вурдалак было хотел что-то сказать, но татуированный ведущий продолжал.

— У меня тут был случай. Я переехал в новую квартиру, ну, пригласил на новоселье кентов, с которыми отмотал на уборке свеклы целый год. Ко мне в два ночи приходит сосед, говорит, мы слишком шумим. Ну, я ему и говорю: фраерок, я пропагандист с Центрального телевидения, меня вся страна знает, а ты кто вообще такой по жизни, чтобы мне тут такие предъявы кидать?..

— …казалось бы, при чём здесь Украина?.. – наконец, сказал вурдалак.

— Да заткнись ты со своей Украиной, достал уже…

К буфетной стойке чуть шатающейся походкой подошёл парень лет двадцати пяти. Он был одет в удивительную одежду. Светло-зелёная плотная рубашка с двумя погонами неизвестного мне образца украшалась богатейшей расшивкой с растительными узорами. Наверное, именно так выглядел бы золотой фонтан дружбы народов на ВДНХ, оживи он и превратись в человека. На рубашке повсюду виднелись вышитые жёлтыми нитками пухлые снопы пшеницы, увитые лентами. Рукава оплели узоры из ржи. На груди незнакомца сверкали четыре медали с абстрактными рисунками злаков; чуть выше, в районе левой ключицы располагался детально вышитый силуэт комбайна. Казалось, что по вагону-ресторану прошёл верховный жрец бога плодородия.

— Дайте гречку, — проникновенно сказал он буфетчице, изучив меню.

— …и как нам сегодня стало известно, — продолжал в телевизоре вурдалак, — президент Кореи Пан Ки Хой выступил в ООН с отвратительной русофобской речью о необходимости усиления персональных санкций против высшего руководства России и, в частности, против нашего августейшего господина президента. Выступающий осмелился заявить, что внутренняя политика нашего великого лидера не соответствует нуждам и чаяниям российского населения! Нет смысла пересказывать эти отвратительные инсинуации. Скажу лишь, что в эту тяжёлую минуту все россияне, как один, должны сплотиться вокруг нашего августейшего президента перед лицом зарубежной угрозы. Только так можно ответить на агрессивную политику западных стран! Я напомню телезрителям, что всего каких-то шестьдесят лет назад население Кореи было вынуждено питаться травой, и если их президент забыл этот факт, то мы можем напомнить и можем повторить. Да-да, Россия может повторить! Без нашего зерна вся планета погибнет голодной смертью! Россия – единственная страна, способная уморить весь мир голодом!..

— Знаешь, как надо с такими? – фамильярно спросил у него татуированный ведущий. – А я тебе скажу. Авария на телебашне в том месяце. Ну, когда у нас сгорел ретранслятор, а мы свалили это на диверсию Госдепа. Эфир отменили, я возвращаюсь домой пораньше, и застаю жену с любовником. Я ему ничего не говорю, просто беру его за шею и спускаю с лестницы…

— …казалось бы, при чём здесь Украина? – задал риторический вопрос вурдалак и уже хотел было продолжить, как оказался перебит самым грубым образом.

— Ты на что намекаешь, редиска ты тухлая? – спросил у него татуированный ведущий, беря вурдалака пальцами за воротник рубашки и грубо сминая ему галстук. – Ты хочешь сказать, что у моей жены любовник из Украины?

— Погоди, я не намекаю на твоего любовника…

— Ты ещё намекаешь, что у меня есть любовник из Украины?! – гневно воскликнул татуированный ведущий, и, размахнувшись, ударил вурдалака кулаком в лицо.

Вурдалак упал, и татуированный ведущий, гнусно ругаясь, начал немилосердно избивать его ногами. Изображение внезапно пропало.

— Подожди, не пускай трансляцию! — торопливо воскликнула появившаяся на телеэкране ведущая. Она тщетно пыталась причесаться, дёргая щётку, намертво застрявшую в её густых, вьющихся тёмных волосах. Видимо, ей пришлось выходить в эфир совершенно внезапно: у неё был накрашен только один глаз. – Ты что, уже?..

Отбросив изящным женственным движением волосы с застрявшей в них щёткой за спину, ведущая приветливо улыбнулась, и, как ни в чём не бывало, произнесла:

— Уважаемые телезрители! В настоящий момент из-за провокации зарубежных агентов влияния у нас возникла небольшая техническая проблема. Пока мы восстанавливаем вещание из студии, пожалуйста, прослушайте запись вчерашней передачи с обсуждением государственного долга США и актуальных проблем Украины…

Я взглянул на остатки каши в тарелке передо мной и вдруг подумал, что это своеобразная доблесть для семян овса — быть съеденными именно как настоящая овсяная каша. Сложись их судьба иначе, они могли бы стать искусственным хлебом, котлетой со вкусом говядины или даже начинкой для пирожка с ливером, чтобы бесславно исчезнуть в желудке под чужим именем и флагом.

А что будет со мною? Не исчезну ли я в этом будущем столь же бесславно и бесследно? На секунду я закрыл глаза, и перед моим внутренним взором промелькнула вся галерея событий сегодняшнего дня. Отчего-то остро и пронзительно захотелось выпить.

Парень в расшитой рубашке взял со стойки тарелку. Вагон встряхнуло, и он едва не выронил её.

— Я тут сяду? — спросил он, подойдя ко мне. От него слегка пахло перегаром. В вагоне была масса свободных мест. Я пожал плечами.

— Садись, — сказал я, уже почти доев кашу.

Вагон снова сильно качнуло, и парень сел на сиденье напротив меня. Он был в состоянии, которое называется «чуть больше, чем выпивший»; на его лице, словно на одном из фаюмских портретов, была печать какой-то неземной удивительной задумчивости.

— Спасибо, — сказал он, зачёрпывая кашу ложкой. — Пожалуйста, не обращай внимания, дорогой незнакомец. Я выпил, но я еду со своего последнего дембеля и имею на это полное право.

— Имеешь, — подтвердил я, всё ещё не понимая, чего же нужно от меня жрецу изобилия. В мои времена, солдаты, возвращающиеся плацкартом с дембеля, редко предвещали хорошее соседство, но мой сосед по ресторану выглядел вполне безобидно, хотя и несколько измученно. Судя по всему, он употреблял горячительные напитки уже несколько дней, если не недель.

— Ну и хорошо, — сказал он, — а то мои соседи по вагону почему-то смотрят на меня так, будто я хочу ночью обчистить их чемоданы. Как будто я не могу выпить, представляешь!

Я пожал плечами, и положил ложку в опустевшую тарелку. Ужин закончился.

— Олег, гвардии комбайнёр первого ранга, — сказал парень. — Кормилец родины. Я представился в ответ. Мы пожали друг другу руки над столом.

— Служил? — задал мне сакраментальный вопрос гвардии комбайнёр.

— Нет, — так же сакраментально ответил я. Судя по всему, за сорок лет служба тоже немало изменилась, и я решил не рисковать. Олег грустно посмотрел на меня.  

— Ну и зря, — сказал он. — Москвич, что ли? Кто же будет кормить родину, если никто не будет служить?

Я не стал вдаваться в подробности.

— Вот так получилось.

Поезд начал поворачивать. Дембеля медленно наклонило вправо, и он так же медленно вернулся в исходное положение.

 Домой едешь? — спросил я, аккуратно меняя тему.

— Да, в Малоярославец. А ты откуда и куда?

— Из Калининграда в Москву, — сказал я. — Позвали проводить историческую консультацию.

— Ого, — сказал после паузы Олег, крутя ложку. — – Серьёзно. А я вот должен был месяц назад ехать. Меня задержали в части, вручали вот эту медаль, — он указал на грудь. — Отличник труда, первая степень. Все с моего призыва уже вернулись, а я еще в пути. Дембельские места пусты, и я возвращаюсь домой один. Скучно до жути. Предложил тут одному в вагоне рюмашку, он на меня так посмотрел, словно я его отравить хочу. Больно мне это нужно. А мне поговорить не с кем… Хочешь выпить?

Я пожал плечами. С одной стороны, мне не хотелось рисковать, выпивая в поезде с незнакомым собеседником. На ум приходили всевозможные истории из жизни, заканчивавшиеся тем, что незадачливый пассажир просыпался с дикой головной болью и пустым бумажником. С другой стороны, выглядел зерновой дембель весьма безобидно. Раздумывая, я на секунду бросил поднял взгляд к экрану телевизора.

— …не остаётся никаких сомнений в том, — фальшиво уверенным тоном говорил какой-то телевизионный ведущий. Бегающие глаза делали его похожим на карточного шулера, случайно при всех выронившего из рукава набор тузов, — что агрессивная русофобская политика президента США предназначена для того, чтобы отвлечь простых американцев от внутренних проблем страны…

— Только немного, — сказал я, решившись. — А то завтра у меня дела.

Я не знал, чем встретит меня Москва, поэтому рассудил, что следует сохранить трезвость ума.

Мы покинули вагон-ресторан. Мой новый знакомый ехал в одиночестве в крайнем плацкартном купе. К счастью, родина ещё не дошла до того, чтобы выдать своему кормильцу боковые места. Там сидела немолодая супружеская пара; женщина с волосами, собранными в тугой пучок, крайне неодобрительно посмотрела на нас. Я подумал, что человек, путешествующий на боковых местах у туалета, вряд ли сможетположительно смотреть не только на более удачно сидящих соседей, но и на жизнь в целом.

Снаружи уже окончательно наступила ночь. За окнами было темно, словно кто-то опять закрыл железные ставни. Олег поставил на стол две гранёные рюмки, после чего вытащил из большой спортивной сумки полуторалитровую бутыль, обёрнутую в газету «Сельский труд».

— Лучший дембельский самогон! — гордо сказал гвардии комбайнёр, разливая напиток по рюмкам. — Ты такого в магазине нигде и никогда не купишь. Давай, за знакомство!

Самогон был чистым и внешне вполне пристойным. Я осторожно понюхал его. Запах был резкий.

— За знакомство, — сказал я первый тост.

Мы сдвинули рюмки, и Олег выпил свою до дна. Я попробовал немного. Напиток был крепкий и жгучий, слегка напоминающий виски. При должной доле воображения можно было представить себя шотландским баронетом, путешествующим плацкартом из Эдинбурга в Лондон. Вздохнув, я осушил рюмку. Самогон был резок, словно удар резиновой дубинкой по спине.

Олег положил на стол большой свёрток из фольги, где лежал печёный картофель.

— Бери, — мой собеседник схватил пальцами половинку клубня и отправил себе в рот. Я последовал его примеру. Картофель был холодным и слегка обветрившимся. От его пресного вкуса мне отчего-то остро захотелось селёдки пряного посола. Рюмка самогона разбила спрессованные этим днем мысли, как бильярдный шар — пирамиду, и я откинулся на переборку, не обращая внимания на косо глядящих соседей.

Как мудр наш народ, подумал я, ощущая, что жизнь налаживается, и что этот странный мир с двуглавыми медведями не так уж и плох. Живёшь, и хочется выпить, но выпиваешь, и хочется жить. Да, многое мне непривычно, многое кажется странным, но что сказал бы поэт серебряного века, забрось его судьба на сорок лет вперёд? Наверное, ему повезло бы гораздо меньше, чем мне. Я подумал, что моя судьба складывается значительно лучше, чем у других возможных путешественников по времени. Пока складывается, тут же добавил мой внутренний голос.

Спирт – это средство внутреннего примирения человека с окружающей его Россией. Я только что принял хорошую порцию этого препарата и ощущал, что это лекарство работает так же превосходно, как и в мои времена. Алкоголь отключил все горестные размышления, полностью убрав все попытки как-то осмыслить окружающую меня действительность. В конце концов, я сейчас находился на той ступени человеческих потребностей, когда можно быть счастливым только оттого, что тебя не арестовали и не оштрафовали, и ты сейчас сидишь в тепле, одетый, обутый, сытый и даже пропустивший рюмку. Как мало порой нужно для радости!

Мой сосед пустился в рассказы. Видимо, он прошёл дальше по лестнице потребностей, оказавшись на ступени, где требовался внимательный собеседник. Я же являл собой эталон внимательного слушателя, о котором любой оратор может только мечтать.

Из слов и обрывочных рассказов Олега я узнал, как сильно изменилась армия за сорок лет. Отныне почётной обязанностью каждого совершеннолетнего мужчины была служба в Трудовой армии России. За это время призывник, получая гордое звание кормильца родины, отдавал священный долг на севе и уборке всевозможных сельскохозяйственных культур. Самыми элитными частями, гвардией, считались подразделения по выращиванию пшеницы. Чуть ниже них в незримой табели о рангах шли рожь и овёс.

— …Ну а гречка, рис, горох и фасоль, — перечислял гвардии комбайнёр, — это так, пересортица. Это вообще не кормильцы родины, а чёрт знает кто.

Я обстоятельно кивал, всем своим видом показывая, что рис всем своим существом уступает пшенице, и что это даже не требует комментариев.

Больше всего моему собеседнику не нравилась соя.

— Сосиски купишь — там соя. Колбасу купишь — соя. Тушёнку купишь — там соя! Молоко купишь — там тоже соя!

По этим причинам солдат, выращивающих сою, не особо жаловали и относились к ним крайне пренебрежительно. Куда больше везло призывникам, попавшим в картофельные подразделения.

— Потому что из картофеля можно делать все, — пояснял Олег, наливая себе полную рюмку.– Особенно водку.

— Всегда, когда ты ехал домой с призыва, можно было брать с собой колосок или клубень. Ты его вырастил, ты страну накормил, ты имеешь право взять с собой дембельский колос! Нет, вышел категорический запрет: мол, расхищение зерна-сырца. Запретили. Всё, нельзя, иначе отправят в Мордовию на два года свеклу копать! Статья, чёрт её возьми!

Двухлетняя служба делилась на двенадцать призывов, длящихся два месяца.

— На самые сложные дни, — говорил мой собеседник, покачиваясь в такт вагону. — Весенний призыв, когда сеют, осенний призыв, когда убирают. А летом или зимой дома сидишь…

Место службы могло различаться от призыва к призыву.

— Так куда направят. Я начинал служить на Кубани, рис выращивал. Потом меня направили под Белгород, там я на комбайнера и выучился. В прошлом году служил я в Лисках, под Воронежем. Там не урожай был, а просто сказка. Черноземье, эх! Там полуось воткни в землю, к осени трактор появится. А у вас в Калининграде так себе. Лета у вас нет!

Чего нет, того нет. Зато у вас моря нет. Горы дают человеку чувство величественности, равнины и степи – широту души, но море даёт человеку свободу.

 Ходили слухи, — продолжал Олег, — что со следующего года будут баб призывать доярками, да только этим байкам уже лет пять. В мой первый призыв тоже так говорили…

Поезд начал сбавлять ход. Снаружи во тьме горели огни домов. Пронзительно звенел сигнал на каком-то шлагбауме. Похоже, приближалась следующая остановка. — Отец мне говорит, вот, дед мой два года с винтовкой служил, сам он год с винтовкой служил, а я шесть лет с лопатой землю копаю, — с какой-то обидой сказал гвардии комбайнёр. – А я ему говорю: я родину кормлю. Ну, а он мне: и где, сынок, ты её кормишь? Самим есть нечего, а ты родину кормишь…

За окном медленно появилось и так же медленно исчезло здание станции. Поезд остановился. Мы прибыли в Молодечно. Меня аккуратно откинуло к перегородке.

— Чем после дембеля будешь заниматься? — спросил я. В тишине стоящего поезда мой голос показался мне слишком громким.

— Чем получится, — ответил Олег. За окном в свете фонарей мелькнула фуражка. Что-то произнесли станционные громкоговорители. — С работой хреново. Я как-то в Москву пытался устроиться, но меня завернули, мол, рабочей визы нет. А грузчиком я и у себя дома могу пошабашить. Вот, всё это лето фуры разгружал… А мне ведь после школы дали диплом агронома. Как в воду глядели. Я бы хотел ухаживать за пшеницей, растить ее… Она же живая, как мы! У меня дома на балконе целый огород! Следующей весной пойду в военкомат, попробую пробиться, чтобы на сверхсрочную взяли. Контрактникам, говорят, тридцатку платят. Но чтобы взяли, нужно военкому на лапу дать тысяч двести. Я после пятого призыва, когда мне вот эту медаль вручили, хотел поступать в Воронежский сельхозунивер, чтобы потом получить звание бригадира. Ну, мне там дали, но только коленом под зад. Мол, ты из «остальной России», значит, льгот тебе не положено, а медалистов у нас хватает, очередь от самого вокзала стоит. Хочешь учиться — пожалуйста, но триста тысяч в год. Первое высшее у тебя уже есть после школы, а за второе надо платить. Ну, я им прямо на крыльцо плюнул и уехал домой.

Вздохнув, гвардии комбайнёр продолжил:

— Я тебе вообще скажу, из моих одноклассников нормально устроился только Санёк. Мы с ним с детсада дружны были. Он в технике хорошо разбирался. Его отец продал квартиру и на эти деньги пристроил Санька в Москву, в техникум при телевизорном заводе. Отучился три года, взяли работать на этот же завод. Производство, приравненное к оборонному. Выдали паспорт москвича. Зарплата такая, что он её даже не называет. В том году он купил родителям квартиру обратно. Вот мы с ним друзья не разлей вода были, но я тебе так скажу: где справедливость? Почему сборщик телевизоров живёт лучше, чем кормилец родины? Вот почему так?

Я не успел ответить. Справа появилась уже знакомая фигура. Это был лейтенант полиции, который чуть было не проверил у меня документы. Дойдя до нас, он остановился, смерил нас взглядом и, подумав, ушел. За всё это время он не проронил ни слова. Соседи с боковушки проводили полицейского удивлённым взглядом.

Мы переглянулись с Олегом.

— Я знаю, для чего он приходил, — сказал гвардии комбайнёр. – Проверить, не везу ли я с собой мешок зерна, прихваченного со службы. Меня так каждый раз проверяют, словно я не кормилец родины, а колорадский жук. Этого дармоеда в портупее да отправить бы на уборку свеклы…

Он выругался и продолжил:

— …но я не понимаю, почему он ушёл?

— Думаю, я знаю, — сказал я. – Мы уже сегодня с ним беседовали. Похоже, меня в этом поезде берегут.

Поезд, чуть дрогнув, снова начал движение. Впереди был Минск.

— Значит, тебе повезло, — сказал Олег. – Дай бог, чтобы каждого из нас так берегли.

— Дай бог.

Мы снова сдвинули рюмки. Лампы освещения моргнули и спустя секунду переключились в вечерний режим. Вагон погрузился в полумрак. Было поздно. Я огляделся. Соседи уже легли спать.

— Мне пора идти, — сказал я. — Надо выспаться перед Москвой.

— Зря ты так быстро уходишь, — не сразу ответил Олег. Он был уже сильно пьян и тих. — Ну что, рад был познакомиться.

— Удачной дороги домой, — пожелал я. — И удачи со сверхсрочной.

Мы пожали руки на прощание, и я поднялся с места. Меня слегка пошатнуло. По моим ощущениям, сейчас поезд качало гораздо сильнее; мне пришлось два раза схватиться за поручни и один раз наступить на чей–то ботинок, одиноко стоящий в проходе. В вагоне, по которому я шел, почти все спали. Проводница хлопотала по хозяйству в своем купе. Мне пришла в голову идея.

— Скажите, а газеты у вас есть? — поинтересовался я не совсем твёрдым голосом.

— Есть, — сказала она, доставая лоток с товаром. — Вам какие? Сканворды, анекдоты?

— А газеты есть? Новости, статьи?

— Да, вот выбирайте.

Не глядя, я взял предложенные мне две газеты и журнал, расплатившись абрикосовой сторублёвой банкнотой.

— Сдачи не надо, — отказался я от червонца. Выпитый мною самогон подталкивал к гусарским поступкам. Миновав грохочущие тамбуры, в которых уже никого не было, я оказался в своём вагоне. Там тоже было темно. Лампы плацкарта светили в треть мощности.

Я начал с газеты, посвящённой новостям России. Центральное место занимала политика.

«Августейший президент Российской Федерации заявил о необходимости увеличения уровня благосостояния граждан», — прочёл я на первой странице. Бегло прочтя вступительные строки, я узнал, что сегодня в Кремле прошло важное совещание.

«Августейший президент России заявил, — читал я газетную нонпарель, — что граждане России больше не должны жить в стеснённых экономических условиях. Присутствующий на заседании министр экономики доложил господину президенту, что уже к 2067 году совокупный доход среднестатистической российской семьи вырастет вдвое. В свою очередь министр финансов сообщил, что, по его сведениям, достижение удвоения дохода среднестатистической семьи планируется уже к 2061 году»

Какие заботливые министры, подумал я, внимательно присматриваясь к фотографии президента. Я всё ещё никак не мог понять, видел ли я его раньше, в своё время, или нет? Не то «похож, но не он», не то «он, но не похож». Оставив эти попытки, я продолжил чтение.

Также господин президент высказался о необходимости улучшения снабжения регионов:

«Никто из граждан России не должен страдать от недостатка еды», — заявил он. На это министр сельского хозяйства заявил, что подготовленная им программа обеспечения продуктами позволит снабдить каждого россиянина едой в полном соответствии с потребностями уже в следующем году.

Пожав плечами, я перевернул страницу. Новый разворот был целиком посвящён быту и достижениям президента. На днях лидер страны торжественно посетил строящийся Люберецкий дворец спорта, где лично залил десять кубометров бетона. За день до этого президент побывал на ипподроме, где принял участие в товарищеском забеге с жокеями и обскакал их всех. Ну, а буквально вчера он посетил Московский водоканал, где лично вывез целый автомобиль нечистот и стал почетным работником месяца. Вскоре после этого, будучи проездом в Мытищах, он посетил городское шапито, где выступил с двухчасовой речью о величии России и ее особом пути. По окончании этой лекции нескольким счастливцам было позволено задать по вопросу.

«Скажите, — спросила у президента маленькая девочка с розовыми бантами (так было написано в заметке), — а правда, что вы умеете ходить по воде?»

«Есть вещи, — скромно ответил августейший, — которые мир ещё не готов узнать». И все слушатели зааплодировали, восхищаясь мудростью и скромностью президента страны.

Вообще, президент вёл очень активную жизнь: помимо выполнения всего вышеописанного, за прошлую неделю он роздал чиновникам сорок два руководящих указания и пожелания. В пятницу он посетил Большой театр, где шла опера «Жизнь за царя». По многочисленным просьбам президент вышел на сцену и исполнил арию Ивана Сусанина, после чего под бурные аплодисменты был растерзан польскими интервентами. Я было испугался за жизнь лидера страны, но тут же прочитал, что на следующий день президент, сидя на заседании какого-то совета, начал от скуки чёркать ручкой на бумаге и получил ещё одно доказательство теоремы Пифагора.

Следующая страница была посвящена политикам рангом поменьше. Министр здравоохранения уверенно обещал, что в следующем году Россия будет полностью обеспечена гомеопатическими препаратами от всех недугов, начиная с грудной жабы и заканчивая чахоткой. Клинические исследования уже показали, что гомеопатическое лекарство от французской болезни ничуть не уступает в эффективности фармакопейной ртутной мази.

С громким заявлением выступило министерство иностранных дел. Оно было всерьёз озабочено положением русскоговорящих в Тимбукту. По сведениям зарубежной прессы, в Тимбукту никто не говорил на русском языке, что явственно свидетельствовало о русофобском влиянии Госдепа в этом регионе. Министр иностранных дел уже отправил в ООН ноту протеста. Мне понравилось, что эта заметка была полна искренней заботы о русских людях за рубежом; той самой заботы, которой, как мне показалось, русским людям не хватает в своей собственной стране.

С большой радостью газета сообщала, что Лондонский политехнический музей приобрёл один экземпляр отечественной электронной вычислительной машины «Казбек». Разумеется, компетентные органы предприняли все меры, чтобы зарубежные инженеры не смогли бы скопировать наше ноу-хау: системный блок был залит цементом и опечатан.

Далее следовали армейские известия, которым отвели целый разворот. Российские войска в октябре получили сто новых танков модели ТН-40. На фотографии три настоящих, не сельскохозяйственных, генерала стояли на фоне боевых машин. Танки, как и генералы, выглядели странно округлыми. Журналист с гордостью сообщал, что в настоящий момент Россия располагает самыми большими бронетанковыми силами в мире: семьдесят тысяч боевых машин, не имеющих аналогов в мире, были готовы защитить родину от любого нападения.

В Севастополе продолжал строиться броненосец береговой обороны «Адмирал Небогатов», который планировалось в скором времени оснастить четырьмя двухсоттремямиллиметровымиказнозарядными нарезными орудиями. В статье особо подчёркивалось, что Россия — единственная страна, которая будет иметь на вооружении броненосцы береговой обороны, да ещё с самыми мощными корабельными орудиями в мире. В связи с этим удорожание строительства на семьдесят миллиардов сверх сметы должно вызывать только радость, свидетельствуя о единодушии граждан, при котором Россия готова потратить последний рубль для поддержания своей морской мощи и политического суверенитета. Это однозначно демонстрировало единство и непреклонную волю жителей страны.

Руководство Москвы сообщало, что программа тотального ремонта дорог началась успешно. В ходе амбициозной строительной программы, рассчитанной на пять лет и пятьсот миллиардов, планировалось вымостить абсолютно все улицы и тротуары Москвы идеально подогнанными плитами отборного белого мрамора. Мэр утверждал, что ни одна столица в мире не сможет похвастаться чем-то подобным. Кроме того, этот проект должен обеспечить невиданное развитие камнеобрабатывающей промышленности России.

Вторая газета специализировалась на региональных событиях. Главной темой были состоявшиеся в прошлое воскресенье выборы сразу пятнадцати губернаторов. Во всех случаях победу одержали кандидаты, официально одобренные президентом. Дальше в газете не наблюдалось ничего интересного. Я бегло пролистал её. Сельское хозяйство процветало, урожай выдался на славу, и закрома родины полны доверху. По этому поводу на Тверской прошло праздничное факельное шествие. В Том ске изготовили рекордный по размеру пельмень с начинкой из сои. К памятнику Ивану Грозному в Александрове возлагали цветы, а в Троице-Сергиевой лавре замироточила ещё одна икона. По этому случаю был организован пятидесятитысячный крестный ход. В Концертном зале имени Чайковского с большим успехом прошёл фестиваль русского шансона «Шалман-2057». Воронежский завод «Синтезкаучук» радостно рапортовал о выпуске юбилейной десятитысячной цистерны питьевого спирта. Рубрика «Жизнь становится лучше» сообщала, что в Иркутске открыли новую автобусную остановку, в Мурманске закончили ремонт главной городской бани, в Пензе — заасфальтировали обещанную в 2044-м дорогу, а в спальный район Череповца наконец-то провели канализацию и электричество.

Увы, в России всё ещё имелась преступность. В Красноярске завершился суд над гражданином, обвиняемым в оскорблении чувств верующих. Во время утренней литургии он перекрестился не справа налево, а слева направо. За это кощунство преступник получил полгода заключения. Куда меньше повезло пожилому челябинскому учителю географии, у которого нашли старую, ещё с Крымом, карту Украины, напечатанную в 1999 году.

«Призывы к нарушению территориальной целостности страны, выраженные в отрицании безусловной принадлежности Крыма России, — сказал судья, приговаривая учителя к пяти годам условно, — тяжкое преступление. Только из уважения к преклонному возрасту подсудимого я назначаю минимально допустимое наказание».

Открылись новые обстоятельства в деле известного московского пианиста С. Как напоминала газета, этим летом по обвинению в разжигании межнациональной розни был осуждён московский пианист, игравший на фортепиано «Вставайте, люди русские» Сергея Прокофьева. Бдительный сосед услышал запрещённую музыку через стену и незамедлительно сообщил об экстремисте в полицию. Судья принял во внимание то, что музыкант исполнял мелодию без слов, поэтому назначил разжигателю всего год общего режима с конфискацией фортепиано, которое было публично раздавлено бульдозером. Казалось бы, самое страшное позади, но недавно при повторном профилактическом обыске было обнаружено, что пианист хранил у себя клавир оперы Гуно «Фауст», в котором обнаружились ноты арии «Сатана там правит бал». Возобновлённое дело было немедленно передано духовному следственному комитету. Речь шла уже не о такой повседневной статье, как оскорбление чувств верующих; за сатанизм вполне можно было получить пять лет в Соловецком трудовом монастыре особого режима.

Газета завершалась рубрикой хозяйственных советов. Здесь располагались рекомендации, как:

• приготовить обед из двух блюд для всей семьи, располагая лишь свиными костями, картофельной кожурой и одной луковицей (здесь же я узнал, что воду, оставшуюся после варки макарон или сосисок, нужно не выливать, а использовать для приготовления супов);
• починить с помощью клея «Момент», полиэтиленового пакета и канцелярских скрепок развалившиеся ботинки;
• сделав несколько вытачек, перешить старую мужскую рубашку в женскую блузку (изношенная ткань мужских рубашек становится мягкой и позволяет подчеркнуть женственность);
• заделать трещину в оконном стекле при помощи канцелярского силикатного клея;
• собрать из консервных банок несложную жестяную печь для обогрева квартиры (отопительный сезон начался не везде, и этот совет был крайне актуальным);
• как затянуть судебную тяжбу с комитетом пожарной защиты и выиграть дело о пожарной небезопасности жестяной печи по истечению срока исковой давности (пожарники регулярно инспектировали квартиры, и эта рекомендация была не менее полезна, чем предыдущая).

Рубрика заканчивалась весьма дельным советом о преимуществах покупки жидкого мыла вместо кускового: жидкое мыло можно было смело разбавить в три, а то и четыре раза, что давало значимую экономию.

Я закрыл газету со смешанным чувством и взял в руки журнал, броско сверстанный в кричащих тонах. На его обложке большими крупными буквами было обозначено «Геополитический обозреватель». Судя по заголовкам, журнал специализировался на зарубежных новостях, и здесь, в отличие от предыдущих газет, было что почитать.

Разворот сообщал, что в этом году Европу постиг неурожай. Пшеницу повредило заморозками, рожь побило градом, виноград поразило грибком, рапс был уничтожен долгоносиком, а картошку пожрал крот. По этому случаю в Берлине, Варшаве, Лондоне и Париже прошли массовые митинги, которые были варварски разогнаны армией. Чтобы спасти население от голода, Агропром России на особом совещании принял решение продолжить практику торговли со странами Запада. Президент России одобрил преисполненное гуманизмом решение.

В этом журнале было очень много заметок и сообщений о проишествиях и преступности. Где-то в Испании карманники ограбили норвежского туриста, и полиция арестовала их только спустя час. В Италии неизвестные хулиганы, которых так и не нашли, изрисовали баллончиками один из мостов Флоренции. В Голландии посетителя обсчитали в кофешопе, а в Англии сгорел стог сена. Каждое из этих событий расписывалось в газете настолько тщательно, словно от него зависела судьба мира. Так, новости спорта с пафосом, достойным античной драматургии, сообщали о трагедии, разыгравшейся в немецком Хохштадте. После того как футбольный матч закончился со счётом 2-1, болельщик проигравшей команды ударил фаната выигравшего клуба. Не это ли, громко вопрошал спортивный комментатор, является лучшим свидетельством той глубинной гнили, что поражает Европу изнутри вот уже шестьдесят лет? По малым поступкам видно большое отношение. Если футбольные болельщики своим недостойным поведением так оскорбляют высокое и чистое искусство спорта, то чего же ждать от коварных и вероломных европейских политиков, готовых всегда вонзить нож в спину России?

Вслед за этим  шла апокалиптическая статья о поставках украинского зерна в Европу.

«Подобно тому как российское зерно является самым лучшим, самым качественным и благородным зерном в мире, не имеющим аналогов, украинское зерно является полным его антиподом. Оно мелкое, разносортное, невкусное и низкопробное. Его поражают грибки и болезни, его губят гниль и людская бездуховность. Роспищенадзор установил, что употребление украинского зерна вызывает стеноз указательных пальцев, трепетание желудка, асфиксию кишечника и воспаление пяточного нерва. Невзирая на это, правительства европейских стран закупают украинское зерно, идя на поводу своих узкокорыстных интересов. Платой за политические амбиции западных лидеров становятся жизни простых граждан. Достоверно установлено, что у железных дорог, по которым идут составы с украинским зерном, рельсы ржавеют в три раза быстрее, а в близлежащих городах число разводов превышает количество бракосочетаний. Увы, европейские средства массовой информации замалчивают эти сведения. Почему, спросим мы их? Почему ни один из зарубежных телеканалов не транслировал кадры акций протеста в испанском Толедо? Почему ни одно из европейских СМИ, которые так хвастаются пресловутой свободой слова, не сообщило о том, что в норвежском Лонгйире эшелон с украинским зерном забросали бутылками с зажигательной смесью? Может быть, скажут репортёры зарубежного телевидения, потому что их и не было? Очевидно, что мы имеем дело с целым заговором молчания, и ответы на эти вопросы выходят за рамки данной статьи…»

Я медленно свернул газеты и уткнулся лбом в стекло, пытаясь охладить распухшую от чтения голову, но это не помогло. Стук колес ворвался прямо в мозг, и я вернулся в исходное состояние. На ощупь я нашел горловину мусорки и выкинул туда прессу. Из висящего на стене расписания следовало, что через пятнадцать минут мы прибываем в Минск.

В плацкарте было темно, и я осторожно сел на свою полку. Катя и Светлана уже спали. За окном появлялись какие-то незнакомые мне кварталы высоток, освещённые апельсиновым светом фонарей. Негромко постукивали колёса, перепрыгивая стрелки. Отполированные сотнями поездов рельсы блестели молниями во тьме. Поезд неторопливо катился на малом ходу.

Вдалеке цепочками огней светились автострады. Время от времени за окном проплывали тёмные промышленные здания, затем появлялись большие площадки, освещённые сверху прожекторами, сменяясь через сотню метров новыми промзонами. Возвышались гигантские штабеля шпал. Неподалёку от них длинными железными макаронами лежали рельсы, готовые к укладке. Синели огоньки маневровых светофоров. По обе стороны поезда начали появляться стоящие грузовые вагоны. Целые эшелоны, и в каждом из вагонов – зерно, зерно, зерно.

В начале вагона кто-то одевался и шуршал багажом, готовясь покинуть поезд. Послышалось недовольное ворчание, и что-то громко стукнуло. Снаружи становилось всё ярче и ярче. Мы ехали по огромной промышленной зоне с десятками сортировочных путей. Вдали пронзительно засвистел локомотив.

— Особый эшелон тридцать-Ч Калининград—Москва прибывает на седьмой путь четвёртой платформы, — донёсся снаружи голос громкоговорителя. — Повторяю, особый эшелон…

Из щебёнки и шлака, где изредка торчали пучки сухой травы, возник перрон. Поезд очень медленно катился вдоль него. За окном ярко горели стилизованные под старину фонари. Возле них стояли люди: кто-то с багажом, явно будущие пассажиры, кто-то без багажа, очевидно, встречающие прибывших гостей. Одиноко стояла девушка, закутавшаяся в огромный шарф. Наши взгляды на секунду пересеклись.

С лёгким рывком поезд остановился.

Минск

И опять на вокзал, и опять к поездам,

И опять проводник выдаст белье и чай.

И опять не усну, и опять сквозь грохот колес

Мне послышится слово «прощай».

Группа «Кино», «Стук»

Жаль, что все уже спят, подумал я, зашнуровывая в полумраке вагона ботинки. Придётся идти гулять в одиночестве. Я застегнул куртку, и, оглядев напоследок гостеприимное плацкартное купе, отправился на перрон. Возле выхода я с небольшим трудом разминулся с мужчиной, который заносил объёмистый, тяжёлый чемодан.

Снаружи было очень холодно. Если бы я знал, что судьба забросит меня в столь прохладное будущее, то я несомненно оделся бы потеплее и взял шапку. Спустившись на перрон, я убрал зябнущие руки в карманы ветровки и огляделся.

 Минский вокзал был большим, прекрасно освещённым зданием из стекла и хрома. Сверху, над головой, чернело ночное небо с белыми клочьями облаков, и ослепительно горели вокзальные фонари. В воздухе чувствовались запахи угольного дыма и машинного масла. Стоящая рядом проводница Ольга переступила с ноги на ногу и посмотрела на меня.

— Что-то холодно, — сказал я, нейтрально начиная разговор.

Я вытащил замёрзшие руки из карманов и потёр их друг о друга. Это не сильно помогло.

— Мне давно не доводилось ездить через границы таким образом, — сказал я. — Вы знаете, что полвека назад окна не закрывали железными ставнями?

— Ну, это когда ещё было-то, — сказала она, пожимая плечами. — До нашего с вами рождения.

— Ну да, — согласился я. — Но всё-таки, вам не кажется странным ехать через другую страну в консервной банке?

— Таковы законы, — сказала Ольга, снова пожимая плечами. — Да и тут всего три часа. Я как–то общалась с проводницей, которая работает на поезде Москва—Владивосток. Там, когда поезд едет по китайским районам Забайкалья, приходится закрывать окна на двенадцать часов. Летом ужасно получается. Постоянно инфаркты и тепловые удары.

Я не рискнул расспрашивать про Забайкалье подробнее, чтобы не вызвать у проводницы подозрений.

— Потом ещё один участок, часов на восемь, — договорила она. — Это если на Владивосток ехать. В обратном направлении сначала восемь часов, потом двенадцать. Так что нам ещё везёт.

Неужели в России за сорок лет выросло поколение, для которого всё это представляется нормальным?

— Как вообще сейчас работается? — поинтересовался я. — – Когда-то давно я был знаком с одной проводницей, которая рассказывала про рейсы много интересного.

— А что тут интересного можно сказать? — немного удивилась моему вопросу Ольга. — Нервная, тяжёлая и неженская профессия. Как и везде, зарплаты мало, работы много, штрафуют за что угодно. Пассажиры бывают разные, сейчас вагон спокойный, ехать легко. Вообще, всякое бывает…

— Да, — сказал я. – Меня удивил полицейский визит. Это было неожиданно. 

— Кто-то из вагона услышал ваш разговор, и пошёл в полицию, — сказала Ольга. – Я даже не знаю, кто. Подозреваю на девятое и двенадцатое места. Хорошо, что вы смогли замять это дело. А то нас опять могли бы лишить премии – за то, что в вагоне нарушают правила…

 Как у вас на работе строго, — сказал я.

— Да везде так, куда ни пойди. А у вас разве как-то иначе?

Я пожал плечами.

— Я вообще безработный историк, — сказал я чистую правду. – Изучаю начало века. Вот, позвали в Москву на консультацию. Надеюсь, заплатят хорошо…

Я прервался, почувствовав, что определённо выдаю желаемое за действительное. Двое стоящих на перроне пассажиров выкинули окурки в урну и поднялись в вагон. Ольга оглянулась по сторонам.

— Вам повезло, вижу, вы работаете по призванию. Я сама в детстве, — сказала она негромко, — хотела стать переводчицей, как моя мама. Она в молодости работала учительницей в школе, делала переводы и водила экскурсии для иностранцев по Калининграду. Потом, когда из школы убрали английский язык за непатриотичность, она пять лет занималась репетиторством. Затем пришли люди из федеральной опричной службы и приказали прекратить. Сказали, что это подпадает под статью о пропаганде антироссийского образа жизни. А родителям школьников заявили, что им могут вынести предупреждение об измене родине. Так и сказали: «Зачем язык учите? За границу сбежать хотите?» И вот с тех пор моя мама работает гардеробщицей. Взяли в школу обратно, по знакомству. Больше на работу никуда не берут, а до пенсии еще дожить надо.

Вокзальные динамики сообщили, что на какой-то из перронов прибывает поезд из Бреста.

 Жуть, — сказал я.

— Да что вы? — искренне удивилась Ольга. — У нас в Калининграде ещё нормально. Жить можно. Хуже было у маминой подруги в Брянске. Она тоже давала уроки английского. К ней однажды пришли какие-то не то хулиганы, не то бандиты. Сказали, что они из духовно-патриотической дружины, и что её уроки иностранного языка оскорбляют русских людей. И что других эти уроки могут оскорбить еще больше, так что если она не прекратит преподавать, то ей сожгут машину, а сына ночью изобьют в подворотне. Она пошла в полицию, а там развели руками. Слова к делу не пришьёшь. Когда сожгут, приходите. И всё. Только вы, пожалуйста, это никому не говорите. Это уже давнее дело. Его ни к чему вспоминать. Выжили, и ладно.

— O, don‘t worry[2], — с трудом вспомнил я английские слова.

Вдалеке, в стороне головы поезда, что-то грохнуло. Состав вздрогнул и сдвинулся на несколько сантиметров.

 Единственный плюс работы проводницей, — внезапно заметила Ольга, — так это то, что можно купить нормальных продуктов в Москве. Мы как приезжаем, так сразу отправляемся в привокзальный универмаг…

— Типа супермаркета?

— Слово-то какое забытое, супермаркет… Да, так назывались универмаги в моём детстве. Удивительно, что вы ещё помните.

— Это же моя профессия! — сказал я тоном квалифицированного специалиста.

По перрону шел знакомый мне начальник поезда. Возле каждой из проводниц он останавливался и о чём-то говорил.

— Так, важное изменение, — торопливо сказал начальник поезда, подойдя к Ольге. — Большая накладка с локомотивами. В общем, к нам сейчас цепляют правительственный поезд до Москвы. Сейчас по вагонам пройдут люди из службы охраны, будут смотреть на предмет безопасности. Окажи им содействие. После отправления проинструктируй пассажиров, чтобы не ходили по вагонам и не шумели. Если из правительственного поезда что–то потребуют, немедленно предоставь все что угодно. Все понятно?

Ольга торопливо поднялась в вагон, а начальник поезда отправился дальше. Я решил немного пройтись. До отправления поезда было еще много времени. К счастью, ветер утих, и мне было уже не так холодно. Какое-то время я стоял на вокзальной галерее, словно на капитанском мостике, озирая будущее, точно моряк — штормовой океан. От возвышенных мыслей меня отвлёк громкий гудок. Маневровый тепловоз подталкивал к нашему составу шесть дополнительных вагонов.

Они выглядели более аккуратно, нежели тот, в котором ехал я. Окна снаружи были чище, а триколорная окраска — ярче. Каждый из вагонов был украшен большим двуглавым медведем. На перроне стояло трое мужчин в форме неизвестного мне ведомства. У всех были очень неприятные строгие лица.

— Проход запрещён приказным тоном сказал один из них. — Охраняемый состав, нахождение посторонних лиц не допускается.

— Ну, так я же в него не сажусь, — ответил я, разворачиваясь. Показав в кармане мужчинам кукиш, я отправился назад.

— Охраняется, — коротко сказал я Ольге, которая только что вернулась на перрон из вагона. — А что это вообще за поезд к нам прицепили?

— Правительственный спецсостав, — сказала она, стряхивая белую пыль с локтя. — Какие-то перебои с локомотивами. Задержка недопустима, поэтому его присоединяют к нам. Хорошо ещё, что у всего калининградского поезда неразъёмные сцепки, а то бы нас отделили, и пришлось бы ждать здесь до утра!

Я взглянул краем глаза на вагонную сцепку. Наверное, так бы выглядел гордиев узел, изготовленный сварщиком из металлической арматуры. Трафаретная надпись на торцевой стенке вагона лаконично сообщала: «Расцепке не подлежит».

 С нами поедет правительство? — поинтересовался я.

— Нет, — сказала Ольга. — Это просто такое название. Там едут высокопоставленные пассажиры. Даже министры и генералы предпочитают поезд, потому что не решаются лететь самолётами Однако мы скоро отправляемся. Заходите, я буду закрывать дверь.

Я поднялся с минского перрона в ставший мне родным плацкарт. В вагоне было тепло, темно и очень душно. Если бы не вышел наружу, то так бы и не узнал, насколько затхл и тяжёл воздух в вагоне.

Минский вокзал за окном дрогнул и поплыл назад. За краем окна исчезали фонари и скамейки. Пропал перрон, потянулись назад служебные постройки. Поезд ускорялся. Синей молнией в темноте мелькнул маневровый светофор. Вдалеке ярко горели огни какого-то высотного здания.

Хлопнула тамбурная дверь. Вошла Ольга, сжимая в руке железнодорожный фонарь.

— Можно еще чаю? — поинтересовался я. — Я оплачу, конечно же. Она улыбнулась в ответ на мою улыбку.

— Берите так, — проводница протянула мне подстаканник, чайный пакетик и сахар. — Я в отчете укажу, что это для служебного места.

— Спасибо, — сказал я, заваривая чай, при этом стараясь всё так же не глядеть в камеру видеонаблюдения.

— Она не работает, — сказала Ольга. – Это муляж.

Поезд уже набрал ход. В Минске наш вагон заполнился почти полностью. Мне приходилось идти осторожно, чтобы не опрокинуть стакан на кого-нибудь из спящих, или же не запнуться о стоящие в проходе ботинки. Вдали кто-то шумно стелил постель. В нашем купе появились два новых пассажира. Над мирно спящим рыжеусым расположилась женщина. Её длинные чёрные волосы раскинулись на подушке, чуть спадая вниз. Над моей полкой уже спал незнакомый мне пассажир, с головой закутанный в одеяло. Судя по громоздкому квадратному чемодану, торчащему из-под моего спального места, и по тяжёлому, с присвистом, дыханию, это явно был мужчина средних лет. В купе определённо стало тесновато и менее уютно.

Поезд покидал Минск. За окном один за другим мелькали жилые кварталы и улицы, огни домов и машин. Где-то там жили люди будущего, которых я никогда не увижу, и которые никогда не увидят меня.  

Чай был горячим; я пил его маленькими глотками. Сейчас поезд выходил на прямую линию к Москве. На этом пути после Минска располагались Орша, Смоленск, Вязьма и, хоть поезд там и не останавливался, Бородино. Я внезапно подумал, что наш путь проходит по местам трагической боевой славы России. На Белорусском и Витебском вокзалах стоят памятники солдатам, которые в свое время отправлялись с них на мировые войны. Я же сейчас еду с той стороны, откуда приходил неприятель.

Как раз на мысли о неприятеле в тёмном проходе плацкарта появился мужчина лет тридцати пяти,  в светло-сером костюме без галстука, гладко выбритый и аккуратно подстриженный. У меня появилось недоброе предчувствие.

Мужчина оглядел меня с ног до головы очень настойчивым и внимательным взглядом, после чего назвал моё имя и фамилию.

— Это вы? — спросил он негромко, стараясь никого не разбудить.

— Нет, это не я, — сам собою вырвался у меня ответ. Что-то подозрительное было в этом вопросе. Мне вспомнился банк в зелёных тонах, где я узнал, почём фунт стерлинга.

Мужчина вытащил из внутреннего кармана удостоверение в красной обложке. В скудном освещении ночного плацкарта больше ничего не удалось разобрать.

— Третье отделение канцелярии президента, — — произнёс он. — Меня зовут Алексей, и нам нужно поговорить.

— А если я не хочу с вами разговаривать? — поинтересовался я. Почему-то мне действительно не хотелось этого делать. В конце концов, я и так неплохо ехал в плацкарте, пока к нам не прицепили правительственный поезд.

Алексей посмотрел мне прямо в глаза.

— Пожалуйста, не ведите себя глупо и не ухудшайте и без того плохое ваше положение, — заявил он. — Если бы здесь сейчас были люди из государственной тайной полиции или федеральной опричной службы, то вас бы никто и ни о чём не просил. Вам бы просто завернули руки за спину болевым приёмом и увезли в машине. А я вежливо прошу пройти со мной и поговорить. Плацкарт – не место для разговоров. Кажется, я уже где-то это слышал. — Далеко идти?

— Несколько вагонов. Ваш паспорт у вас с собой?

— Да. Он нужен?

— Да, нужен.

Мы шли по ночному поезду. Оставив последний вагон плацкарта позади, мы остановились в тамбуре. Здесь стояли двое мужчин в форме. Каждый из них был вооружён пистолетом-автоматом незнакомого мне образца. На двери вагона располагалась большая предупреждающая вывеска, прикрепленная, судя по всему, совсем недавно:

Специальный состав

Пограничный тамбур

Посторонним вход категорически воспрещён

Огонь открывается без предупреждения

— Он со мной, именем августейшего президента, — спокойно сказал Алексей охранникам, и оба с нарочитой готовностью кивнули.

Он открыл дверь ключом, и мы прошли через лязгающий стык вагонов. В погрантамбуре правительственного вагона были двое мужчин в штатском, которые сразу же отодвинулись к стенке, пропуская нас. Оставив охранников позади, мы оказались в коридоре купейного вагона. Сразу ощущалось, что он предназначен для более состоятельных и влиятельных людей, чем пассажиры плацкарта. На полу, поверх паркетной доски, лентой тянулся длинноворсовый ковёр с сине-жёлтыми прихотливыми узорами. Стены до середины были отделаны полированными панелями орехового дерева. Выше шла синяя атласная обивка с двуглавыми медведями, вышитыми золотом. Шторы на окнах были оформлены в тех же цветах. По периметру потолок украшала декоративная лепнина в античном стиле. Свет лился из матовых стеклянных полушарий, закрепленных на потолке в литых бронзовых ободах. На двери, через которую мы вошли, располагался большой золотой двуглавый медведь с пшеницей. Только сейчас я смог рассмотреть, что на ленточках, обвивающих снопы, написан девиз:

«ПРЕЗИДЕНТ. РОДИНА. СТАБИЛЬНОСТЬ»

— Нам сюда, — произнёс Алексей, открывая ключом дверь номер шесть. За дверью было двухместное купе. – Присаживайтесь.

В купе было пусто. Незастеленные полки обтягивал прохладно-синий бархат, на котором золотились двуглавые медведи. Я сел в кресло возле окна.

— Можно увидеть ваш паспорт? — обратился ко мне Алексей, закрыв дверь и щёлкнув замком. Что же, я был не в том положении, чтобы противиться. Я протянул ему бордовую книжечку.

Канцелярист из третьего отделения рассматривал мой паспорт как можно более тщательно. Особый его интерес вызвали шенгенская виза и разрешение на выезд с территории Пограничного союза; он весьма дотошно изучил все подписи и штампы. Тем временем я бесстрастно смотрел на Алексея. В темноте плацкарта я так и не успел толком его разглядеть. У моего визави было аккуратное округлое лицо со слегка заострённым подбородком и внимательный взгляд, в настоящий момент прикованный к моему документу. Алексей выглядел в меру высокопоставленным чиновником средней руки. В нём не было ни отвратительной барской властности регионального губернатора, ни противного вахтёрского превосходства мелкого госслужащего, которому вместе с крохами власти достаётся бескрайнее море работы и ответственности, заботливо возложенное на него вышестоящими чинами. В нашей беседе мы держались на равных, и это было весьма приятно.

— Возьмите, — вернул мне паспорт Алексей, сжимая в другой руке лупу. Я молча убрал документ. — Вы ехали в Москву. Позвольте узнать, для чего?

Я и сам не мог внятно ответить себе на этот вопрос, но мне не понравилось, что Алексей употребил глагол в прошедшем времени.

 Чтобы посмотреть на архитектуру города и ознакомиться с его историей, — нейтрально ответил я.

По всей видимости, этот ответ его совершенно не удовлетворил.

— С вами хочет поговорить один очень высокопоставленный человек, — медленно начал Алексей. Его рука одёрнула на себе пиджак. – Если быть точным, то вас хочет видеть господин президент Российской Федерации. Надеюсь, мне не нужно объяснять, что это желание имеет силу приказа? Вы поедете со мной в Москву в правительственном вагоне, а потом мы доставим вас в Кремль.

— А если я не хочу?

— Наверное, вы не до конца понимаете ситуацию, — Алексей слегка поднял брови. —Давайте я обрисую вам положение, в котором вы находитесь. Для начала, вы имели у себя банкноту в двадцать евро. Вы не сдавали её государству, храня у себя. От двух лет общего режима. Далее, вы осуществляли нелегальную продажу валюты. Это уже от четырёх лет общего режима.

— Но у меня есть бумага из банка…

— Ваша бумага — липа, и вы прекрасно об этом знаете. Директор банка сознался во всём сразу после ареста. Кстати, вы знаете, что он вас надул? Двадцать евро — это полмиллиона рублей.Вот же жулик, подумал я. Он выглядел столь солидно, а обманул, точно меняла на Центральном рынке!

 В банке вы отдавили ногу полицейскому, находящемуся при исполнении, — продолжал Алексей. — Нападение на представителя власти. Пять лет минимум.

— Но я не отдавливал ему ногу!

— Поздно, он уже дал письменные показания, — сказал мой собеседник. — Медицинская экспертиза обнаружила трещину ногтя на большом пальце левой ноги. Далее. Я вижу, что на вас зарубежная куртка. Это можно квалифицировать как действия, направленные на экономический подрыв отечественного производства. От двух лет. Как я понимаю, ваши джинсы и ботинки тоже зарубежные. От трёх лет.

— На мне ещё польские носки, — добавил я себе срок из чувства противоречия.

— Тогда это уже вплотную подходит преступлению в крупном размере, от пяти лет. К тому же здесь уже может появиться другая статья. В тот момент, когда Россия осуществляет торговую блокаду всего мира, вы финансово поддерживаете зарубежную промышленность враждебных нам стран. Так что тут возможна ещё и измена родине, а это… вы знаете, что такое червонец?

— Я знаю ещё, что такое четвертак, — мрачно ответил я. Мой собеседник явно имел в виду отнюдь не нумизматические толкования этих слов.

— Вот видите, вы сами прекрасно всё понимаете. Впрочем, у вас хватит и более доказанных преступлений. Вы не служили срочную сельскохозяйственную службу. От четырёх лет. Уклонение от службы — это опасное преступление, ибо если никто не пойдёт служить, то кто же тогда станет кормильцем родины? Кто вырастит зерно для продажи за границу?

Наверное, что-то в моём взгляде задело Алексея. Его тон на секунду стал более человечным.

— Зачем вы так смотрите на меня? — спросил он. — Я всего лишь говорю то, что скажет гособвинитель на вашем процессе. Заметьте, мы сейчас ещё не касаемся того, что вы последние три года не были на исповеди. В исповедальном реестре нет сведений о вас. Значит, вы считаете себя безгрешным и этим оскорбляете чувства верующих. Год трудовых работ в Соловецком монастыре.

— А если я атеист?

— Если вы отрицаете существование бога, то это оскорбление чувств верующих, совершённое с особым цинизмом. От двух до трёх.

— Ну, а если я агностик?

— То вас всё равно посадят, — с предельной честностью сказал Алексей. По его виду было ясно, что он не шутит. Я посмотрел ему в глаза, словно пытаясь в чём-то пристыдить. Сейчас это мне не удалось: мой собеседник не отвёл взгляда, и даже не моргнул.

Ну у них и законы, признавая свою капитуляцию, подумал я.

— Вы не похожи на человека, который ходит на исповедь и в чём-то признаётся. Ваш костюм явно сшит не в Иваново, — так же откровенно сказал ему я. — Но вас же не арестовывают?

— А меня пока не хотят посадить, — сказал Алексей, глядя мне в глаза. В слове «пока» чувствовался некоторый вызов, оттенённый нотами фатализма.

Мы снова замолчали. Бить такие карты мне было нечем.

—- Ну, и если у следствия возникнет необходимость, — сказал Алексей, — вас всегда могут привлечь за призывы к сепаратизму. Пять лет минимум. Это так называемая «владивостокская» статья, однако при желании калининградцев по ней тоже сажают. Я правильно понимаю, что вы калининградец?

— Коренной, — сказал я. – А нас-то за что?

Алексей пожал плечами, всем своим видом показывая, что речь сейчас пойдёт о каких-то банальных и абсолютно очевидных вещах, наподобие необходимости переходить дорогу на зелёный свет или же об опасности нахождения под стрелой крана.

— Вы слишком далеки от России, и слишком близки к загранице, — сказал он, сформулировав свою мысль. – Вы, по старой памяти, слишком много знаете о том, как живут люди в других странах, а это знание опасно подтачивает те духовно-нравственные ценности, на которых держится Россия.

— Да, — согласился я. – Когда возвращаешься в Калининград из Польши, разница в уровне жизни видна невооружённым глазом. Понимаешь, насколько бедно и ужасно мы…

— Не надо! – торопливо остановил меня Алексей. – Давайте не будем говорить об этом, пока мы в пути! Иначе вам добавят ещё лет десять, и мне дадут три за компанию. Здесь, в правительственном поезде не должно быть подслушивающих устройств, но всё же, предлагаю не рисковать. Вы и так за двенадцать часов набрали двенадцать лет, и стали самым разыскиваемым человеком в России.

— Почему?

— По совокупности ваших деяний. Вы выглядите очень любопытно, и многие хотят побеседовать с вами поближе. В том числе и президент России.

— Кстати, так почему он хочет меня видеть?

— Я не уполномочен сообщить вам подробности. В общих чертах, вы можете оказать очень большую услугу своей родине. При этом существует опасность, что другие ведомства захотят, чтобы вы оказали услуги не родине, а им. Арестовать такого опасного правонарушителя, как вы – это путь к новым званиям и финансированию. Все громкие дела, которыми наши силовики так любят хвастаться, липа, и это прекрасно всем известно. А тут появляетесь вы, как на блюдечке, с полным набором потенциальных дел, которых хватит для десяти генеральских карьер. Я уже говорил, что если бы к вам пришли люди из тайной полиции или опричной службы, то вы бы не беседовали в таких комфортабельных условиях, — Алексей обвёл взглядом купе. – Я – канцелярия президента, и я повезу вас к нему. А они повезут вас к себе.  

Я попытался взвесить ситуацию.

— Что же вы предлагаете?

— Уютное купе до Москвы в правительственном поезде. Затем – аудиенция у господина президента.

— Полагаю, вопрос моего согласия чисто риторический?

— Безусловно. Вы же не хотите ехать в вагонзаке?

Я пожал плечами. Похоже, выбора действительно не было. 

— Хорошо, я согласен.

— Вот и прекрасно.

Алексей открыл свой дипломат и достал оттуда пачку бумаг.

— Правительственный состав, — пояснил он мне, — даёт вам определённый иммунитет. Как минимум, сюда без разрешения не войдёт полиция внутренних дел. Но, к сожалению, есть и другие… Поэтому нам необходимо устроить вас на работу в Канцелярию президента.

Я удивлённо смотрел на него.

— У вас будет чин советника второго класса. Это что-то вроде старшего лейтенанта. К сожалению, больше пока нельзя, но думаю, что в Москве вас ожидает значительный карьерный рост.

— А для чего это?

— Как я уже говорил, вас ищут все. В случае какого-либо непредвиденного инцидента вам будет проще в чине советника, чем без него. Я немного замёл ваши следы в Минске. Теперь все думают, что вы пересели в петербургский поезд, и будут ожидать вас в Витебске. Так что мы без проблем доберёмся, как минимум, до Вязьмы, а дальше будет видно.

Я просматривал бумаги приёма на госслужбу, бегло читая бесчисленные пункты, условия, права и обязанности. Я не мог сказать, что горел желанием устраиваться на работу в канцелярию президента. Конечно, я приобретал право ехать в столь прекрасном вагоне, но меня беспокоила обратная сторона медали. За сорок прошедших лет в русской державе возникла какая-то гниль. Мне не вполне нравилось то, чем стала Россия в 2057 году, и я не хотел принимать участие в происходящем. К сожалению, принципы хороши тогда, когда они подкреплены хотя бы браунингом. У меня был лишь загранпаспорт.

— Возьмите, — Алексей протянул мне ручку с пером в виде Спасской башни. – Только, прошу, поставьте свою настоящую подпись, как в паспорте. Сыну турецкоподданного будет очень непросто сделать карьеру в России.

И я, посрамлённый подписал.

— Превосходно. Поздравляю с поступлением на государственную службу в третье отделение личной канцелярии господина президента Российской Федерации — крепко пожал мне руку Алексей. — Третье отделение занимается особыми поручениями, которые нельзя возложить на первые два… Вот возьмите.

Из того же дипломата появилось удостоверение в знакомом красном переплёте.

— Это вам, — говорил Алексей, пока я, как заворожённый рассматривал свои фамилию, имя и отчество. — Фотографию мне пришлось взять с камер видеонаблюдения в банке. В Москве вам дадут новые документы. Теперь вы мой коллега. Права, премии, неприкосновенность, выслуга лет, служебное жильё, ведомственные поликлиники, санатории… об этом вам расскажут позднее. Да, кстати, вы можете в разговоре о господине президенте не использовать титул «августейший». Это тоже одна из льгот.

Я только сейчас обратил внимание на то, что на моём удостоверении изображён куда более привычный для меня двуглавый орёл.

— Почему здесь не медведь? — спросил я, крутя красную корочку в руках.

Алексей потёр переносицу.

— Аппарат господина президента сохранил для себя прежний герб России, — пояснил он. — Двуглавый орёл – наш отличительный знак. Кстати, чуть не забыл! Вам нужно выбрать партию, в которую вы хотите вступить.

— Что, простите? — удивился я.

Алексей тем временем извлёк из дипломата три партбилета, окрашенные в красный, синий и белый цвета соответственно.

— Неужели вы хотите работать на госслужбе, будучи беспартийным? — в свою очередь удивился Алексей. — Боюсь, что такое позволено разве что президенту. Уверяю вас, что любой человек, который хочет занять хоть какой-то пост…Вот выбирайте на свой вкус. «Партия труда и работы», «Великая Россия» и ««Либерально-Консервативный союз».

— Что, ещё и в партию вступать?

— В принципе, они абсолютно ничем не различаются, — не отвечая на мой вопрос, продолжал Алексей. А теперь, пожалуйста, располагайтесь здесь, в этом купе. Будьте как дома. Вагон-ресторан чуть дальше.

— У меня осталась куртка в плацкарте, — вспомнил я. – И тапки.

— Вам их принесут позднее. Помимо этого, я убедительно прошу вас: никогда, ни при каких обстоятельствах не выходите из правительственного поезда. Поверьте, в ваших же интересах ехать до Москвы здесь, никогда и никуда не выходя. В противном случае…

Он не договорил, красноречиво взглянув на меня.

— Что же, тогда я спрошу сам. Правильно ли я понимаю, что я сейчас — единственный гражданин России, который может выехать за границу?

Мерно и негромко стучали колёса. Поезд слегка покачивало.

 Пожалуйста, — сказал Алексей, чуть задержавшись с ответом, — больше не говорите этого вслух. По крайней мере, до прибытия в Кремль. Иначе вам будут очень сильно завидовать. Пусть это будет нашим секретом. Договорились?

— Подождите. Мне хочется задать пару вопросов, — сказал я. — А почему Беларусь теперь называется Минской Государственной Республикой? — поинтересовался я. — И что такое ОКРАМ? Что вообще происходит в стране?

— Думаю, у вас к нам вопросов так же много, как и у нас к вам, — Алексей улыбнулся чуть шире. — Похоже, придётся организовать небольшой вводный инструктаж на Старой площади, когда мы приедем, но кое-что можно рассказать сейчас. Надеюсь, вы понимаете, что все, что будет сейчас сказано, относится к гостайне? До десяти лет за разглашение.

Я кивнул.

— Когда-то давно, больше сорока лет назад, шла так называемая «война санкций», — неторопливо, обдумывая слова, начал Алексей. — Страна, по которой мы едем, занимала очень неопределённую позицию. Она хотела дружить как с Россией, так и со странами Запада. Она требовала очень многого и не предоставляла никаких гарантий, выгодно используя своё положение посредника. Мы вежливо попросили её президента определиться. Его ответ нам не понравился, поэтому мы столь же вежливо провели операцию «Немига»: ввели в страну войска и помогли гражданам произвести выборы нового президента, потому что старый немного засиделся. Новый законно избранный лидер занимал более выгодную для нас позицию. После его реформ страна стала известна под именем Минской Государственной республики. К сожалению, западу очень не понравились наши действия. При ООН был даже создан специальный трибунал. Ни один человек из высшего руководства нашей страны с тех пор не мог выехать за границу, не рискуя попасть под арест. По этой причине в качестве защитной меры мы ввели выездные визы. К сожалению, из десяти человек, которым разрешали отправиться за рубеж, возвращался только один, поэтому выдачи виз были прекращены.

— Окончательно? — спросил я. — Но ведь вы… то есть мы как-то торгуем с ними зерном?

— В Бресте, на реке Буг есть пограничный мост с конвейером, по которому зерно безостановочно поступает за рубеж. По этому же конвейеру к нам поступают зарубежные товары, которые ещё не выпускаются в рамках импортозамещения, например мой новый итальянский галстук, который я надеваю по особым случаям. Такие же конвейеры есть в Гродно и Свислочи. Схема выстроена так, что никто не может бежать на ту сторону. Колючая проволока, ток… Что же до морского сообщения, то когда-то в Японии, триста лет назад, был такой остров Дэдзима, через который шла торговля с голландцами. Японцы не могли зайти на остров, голландцы не могли оттуда выйти. Примерно так же работают специальные изолированные гавани в Новороссийске и Петербурге. Единственный канал связи с заграницей — телетайпная линия Москва—Минск—Берлин—Лондон—Вашингтон. Больше ничего нет.- Как строго, — удивился я. Алексей пожал плечами, поднимаясь с полки.

— Слишком много было желающих уехать. Родина не могла себе этого позволить.

— Кстати, а почему именно зерно?

— Когда в двадцать девятом году в Европе построили первый термоядерный реактор, спрос на нашу нефть и газ начал падать. За считанные годы он опустился до нуля, поэтому пришлось затянуть пояса на целое десятилетие, пока Россия изыскивала новую статью экспорта и перестраивала всю инфраструктуру. Зерно — это единственный российский товар, востребованный за рубежом. Если у вас больше нет вопросов, то я покину вас. Мне нужно сообщить хорошую весть на Старую площадь.

— Последний вопрос. Что такое ОКРАМ?

Мой собеседник, уже готовый открыть дверь, обернулся:

 Ограниченный контингент Российской армии в Минской Государственной Республике. Единственная боеспособная часть нашей армии. Всё остальное после Сахалина… впрочем, давайте об этом потом. Ключ вот здесь, не забудьте взять, если будете выходить.

Я остался один. Вопросы, вопросы, кругом были одни вопросы. Пожалуй, решил я, если поужинать, то мне станет проще. Убрав удостоверение сотрудника третьего отделения в сумку, я ещё раз окинул взглядом три партбилета на столе. Их я брать не стал. Почему-то мне пришла в голову ассоциация с чашками напёрсточника.

Я вышел в коридор и, закрыв дверь латунным ключом с цифрой «шесть», направился в сторону, противоположную погрантамбуру. Следующий вагон был обставлен так же роскошно, но в зелёно-золотых тонах. По коридору навстречу мне шли двое деловых мужчин в костюмах при галстуках. Мы разминулись в коридоре; по мне скользнули два ненавязчивых изучающих взгляда. Наверное, для правительственного поезда я в своих джинсах и свободной рубашке выглядел недостаточно респектабельно. Миновав ещё один тамбур, я оказался в вагоне-ресторане, обставленном с приятной роскошью. Почти все столики были заняты людьми исключительно делового вида. Я ещё никогда не видел вживую столько солидных мужчин и элегантных женщин. Кто-то торопливо ел, поддевая мясо вилкой, кто-то вполголоса переговаривался, отодвинув полупустую тарелку. Какой-то плотный мужчина в безупречно выглаженном белом адмиральском костюме равнодушно посмотрел на меня и тут же вернулся в беседу со своим коллегой. Похоже, я был принят этим обществом, или, по крайней мере, не вызвал его отторжения.

Убранство вагона-ресторана правительственного поезда было столь же роскошно, как и его посетители. Стены украшали панели морёного дерева. Роскошные бра литой бронзы отражались в зеркальном потолке. Белели скатерти, и золотился огромный герб на стене. В ближнем ко мне конце вагона пианист негромко играл джаз. Чёрный фрак маэстро идеально сочетался с чёрным лаком фортепиано. Я поискал взглядом свободное место.

— Здравствуйте, — почтительно поприветствовал меня стоящий у двери швейцар. — К сожалению, полностью свободных столиков уже нет. Вы согласитесь присоединиться к кому-либо?

— Вполне, — ответил я.

— Тогда прошу вас сюда.

Швейцар провёл меня к дальнему столику, где одиноко сидел мужчина, одетый в рубашку-поло, выделяющуюся среди пиджаков и галстуков остальных. Его внешний вид показывал, что кризис среднего возраста явно не за горами.

— Прошу, — сказал швейцар, и я расположился напротив мужчины в рубашке-поло. Перед ним на большой тарелке лежал недоеденный шницель в окружении разбросанного горошка. Мужчина посмотрел куда-то сквозь меня и налил себе коньяка из стоящего рядом графина.

Я взял в руки меню, отпечатанное на мелованной бумаге. Шницель, лежащий в тарелке моего соседа, определённо состоял из мяса, и я имел все основания предполагать, что всё остальное тоже окажется съедобным. В этом вагоне-ресторане были куда более аппетитные блюда, чем в плацкартном. Все это изобилие было относительно недорого: мелкий шрифт внизу каждой из страниц сообщал, что цены, в соответствии с федеральным законом, дотированы Агропромом России.

— Что желаете? — ненавязчиво поинтересовался подошедший официант. На какую-то долю секунды мне стало неудобно, что я одет хуже, чем он. Мне оставалось надеяться, что в своём новом чине я могу себе это позволить.

— Пожалуйста, борщ за сорок рублей и запечённое филе осетра с овощами за сто двадцать, — выбрал я. Ещё с Молодечно мне хотелось рыбы, и вот мои мечты начали сбываться. – Скажите, почему у вас натуральный кофе стоит двадцать рублей, а цикориевый – пятьсот?

— Цикориевый кофе – импортный, — пояснил мне официант, сделав вид, что его это нисколько не удивило. – Натуральный же выращен по программе продовольственного импортозамещения. Возьмите лучше цикориевый.

— Мм. Понятно. Тогда, пожалуйста, чёрный чай с лимоном, — попросил я, ощущая приступ экономии.

— Вам чай сразу, или с основными блюдами? – спросил официант, взмахнув ручкой над своим блокнотом.

— Два чая. Один сразу, другой с блюдами.

 И мне ещё триста грамм коньяка! – неожиданно сказал мой сосед, всё это время делавший вид, что смотрит в свой бокал.

Быстро и почтительно кивнув, официант ушёл.

— Вы не пьете? — внезапно спросил у меня сосед.

Я отрицательно покачал головой. В конце концов, я пил всю прошедшую ночь с переводчицей, я пил этим вечером с дембелем, и желания продолжить алкогольный марафон в правительственном поезде у меня не было.

— Просто не хочется, — пояснил я. Мой собеседник понимающе кивнул.

— А я вот, — признался он, — в поисках вдохновения. Алкоголь не помогает, поэтому не порекомендую.

— Вы писатель? — спросил я. Мой сосед не был похож ни на художника, ни на скульптора.

— Хуже, я журналист. Может быть, вы даже читали мои статьи. Анатолий.

Я посмотрел на своего соседа. У него были тёмно-русые волосы, чуть вытянутое лицо, краснеющий порез от бритья на левой скуле и неизбывная трагедия в глазах. Печаль зернового дембеля Олега была светлой, словно берёзовый лист, упавший в чистый ручей. Грусть журналиста Анатолия казалась чёрной и бездонной, как озеро берёзового дёгтя.

Я коротко представился. Мы пожали руки над столом.

— Я историк, реконструктор и консультант, — добавил я. — Специализируюсь на начале нашего века.

— Это видно по вам, — его взгляд пронёсся по мне, ловкий и цепкий, как пальцы фокусника. — Значит, мы с вами в чём-то коллеги… Мне тоже доводилось заниматься историей. Почему вас заинтересовала именно эта эпоха?

— Тогда происходило много интересного, — расплывчато ответил я. — Вы хотите взять у меня интервью?

Анатолий допил коньяк, подняв под острым углом донышко бокала. Дёрнулся кадык. 

— Нет, что вы. Интервью берёт мой друг Максим, который должен сейчас подойти. Правда, почему-то он запаздывает…

Я молча слушал. Появившийся официант поставил рядом со мной чайник чая, белую тонкую чашку с кобальтовой сеткой и блюдце с дольками лимонов. Перед Анатолием возник ещё один хрустальный графин с жидкостью чайного цвета.

-Я журналист-зарубежник, — продолжил Анатолий, ловко наливая бокал. – И вот, возвращаюсь домой из творческого отпуска, который прошёл хуже, чем я ожидал. Вы не возражаете, если я возьму у вас дольку лимона?

— Отчего же нет, берите, — сказал я, налив себе чая. Он был весьма крепок. Такой чай с удовольствием отведали бы даже арестанты Таганской тюрьмы. Анатолий щедро посыпал дольку лимона сахаром и, выпив бокал, закусил.

— Спасибо, — сказал он. — Скажите, а вы изучаете отечественную историю, или же зарубежную?

— Обе, — чуть поразмыслив, ответил я. —Поезд гремел ложечкой в чашке с чаем. – Я не профессиональный историк, у меня нет диплома, но мои знания от этого не менее ценны. Как видите, я еду здесь.

— Как видите, я тоже, — парировал журналист. —Раз мы едем с вами в правительственном поезде, значит, чем-то мы заслужили здесь места. Просто так сюда нельзя попасть… Значит, мы немного коллеги. Я предпочитаю исключительно зарубежную тематику. Гораздо интереснее писать о Франции или Японии, чем сочинять очередную статью про то, что наши вооружённые силы закупили сто надувных танков взамен тех, что унесло недавно ураганом в Эстонию…

Подумав, Анатолий отковырял вилкой кусочек шницеля и съел его.

— Я как раз сегодня читал статью про новые танки ТН-40 в нашей армии, — сказал я. — Правда, там не говорилось о том, что они надувные.

— Ну, кто же напишет о том, что ТН расшифровывается как «Танк Надувной», а «40» означает его закупочную цену в миллионах рублей? Это же государственная тайна.

— А вы не боитесь рассказывать мне об этом? — поинтересовался я.Анатолий отрицательно покачал головой, катая в пальцах пустеющий бокал.

— Я вас умоляю. Неужели вы думаете, что кто-то об этом не знает? Тем более здесь, в правительственном поезде. Говоря низким слогом, мы все знаем, для чего в вагонном туалете висит рулон гербовой бумаги, но, из соображения приличия, не озвучиваем его назначение. Это как с Курилами. Все знают, что они проданы Японии, но никто не акцентирует на этом внимание; в нашем условно-приличном обществе об этом как бы не принято говорить вслух.

Мне стало любопытно, однако я не рискнул расспрашивать Анатолия подробнее, чтобы не показаться подозрительным. Тем временем, предоставленный сам себе журналист вернулся к прежней теме.

— Нет ничего скучнее и мельче, чем писать про Россию. Тем нет. Очередные статьи про уборку урожая. Через пять лет эта тянучка надоедает. Можно просто брать статьи прошлых лет и менять в них даты. Не про что больше писать. Не про уральские голодные бунты же. Мой друг Макс, талантливый режиссёр, очень от этого страдает. По объективным причинам он не может поехать куда-нибудь во Францию, чтобы снять фильм о коррумпированном мэре Парижа. Поэтому мне приходится брать на себя эту неприятную обязанность и рассказывать нашим согражданам про то, как ужасна жизнь за рубежом и как коварные страны НАТО борются с Россией. Вот, к примеру, я недавно написал отличную статью про девятую польскую танковую бригаду, что нацелена на Брест. Конечно, мне было бы интереснее написать про две китайские армии, стоящие в Забайкалье, но, как вы понимаете, после такой статьи я сам поеду в те края возделывать свёклу.

— Ваш ужин, — вежливо произнёс официант, появляясь слева от меня.

Это был восхитительный душистый борщ с крупными кусками говядины. На соседней тарелке располагалось заманчиво поблёскивающее филе осетра в окружении овощей.

— Самое приятное то, что меня, как журналиста-зарубежника ничто не ограничивает в работе, — продолжал Анатолий. — С годами начинаешь ценить свободу, даже если она выглядывает сквозь стальные прутья самоцензуры.

Я отодвинул опустевшую тарелку с борщом, чтобы немедленно перейти к рыбе. Графин моего соседа опустел, но в бокале еще плескался коньяк.

— Вы бы закусили, — предложил я, указывая вилкой на недоеденный шницель. Журналист посмотрел на него, словно видел впервые.

— Кусок в горло не лезет… Неохота, — отказался он. — Знаете, мне сейчас тридцать пять лет. Я посередине между Христом и Пушкиным. Вроде бы, всё хорошо. Я состоявшийся специалист, лауреат, дипломант и прочее, и прочее. Возможно, будущий главный редактор. Если повезёт, то войду в список смотрящих… Вы ведь не знаете, кто такие смотрящие?

— Признаться, нет.

—- Вы не журналист, так что в вашем признании ничего страшного. В московском телецентре есть закрытый приёмный узел, где могут принимать цифровой сигнал иностранного телевещания. Так вот, есть пять главных редакторов, трое с телевидения, двое из газет, которые имеют право смотреть эти каналы и читать закупаемую для нужд разведки иностранную прессу. Это смотрящие… Больше никому из нас нельзя.

Коньяк уже начал овладевать языком моего собеседника. Некоторые буквосочетания журналист произносил, слегка запинаясь.

— Наш редактор возвращается очень грустный после этих просмотров. Он запирается на час в кабинете и плачет. Потом он собирает планёрку, и ровным тоном рассказывает, что в Европе голод, а в Америке — бездуховность. Вот если я буду очень долго писать статьи про то, как плохо на западе, мне через пятнадцать лет разрешат зайти в охраняемую тремя разведками комнату и под их бдительным надзором самому посмотреть на этот самый Запад. И поэтому я три раза в неделю, ненавидя себя, сажусь и начинаю писать отвратительные статьи, в которые пытаюсь сам поверить. У меня получается их писать, но не получается верить. Я напиваюсь и понимаю, что это дурь. Я не этого хотел, если честно.

Я отодвинул опустевшую тарелку. Наконец-то я действительно наелся. Еда здесь была превосходной.

— В противном случае, — заметил я, — вы бы ехали в плацкарте и ели бы суп из семи круп.

— Вы еще молоды, — бросил мне журналист, откидываясь на спинку сиденья. — Ваше время — вечность. Мое — уже нет, и я понимаю, что иногда лучше ехать в плацкарте…

— Комплимент от шефповара! — объявил официант, ставя передо мной блюдце, на котором лежал бутерброд с красной икрой.

— Благодарю, — сказал я, беря в руки бутерброд. Мне было крайне непривычно ехать в столь комфортабельных условиях. Я поразился тому, как сильно еда и быт влияют на самоощущение. Закусывая печёной картошкой в плацкарте, человек словно спускается по общественной лестнице до состояния крепостного крестьянина, тогда как пассажир, наслаждающийся красной икрой в вагоне-ресторане, возносится к джентльменским кругам, обретая в своём пути такие моральные категории, как честь, достоинство и самоуважение. Наверное, на моём лице что-то отобразилось, потому что Анатолий засмеялся печальным смехом.

— Не обольщайтесь. Видите, там, за дальним столиком сидят два адмирала? Один из них – адмирал СФ, что означает «с флотом». Ему дают бутерброд с чёрной икрой. Другой из них – адмирал БФ, что означает «без флота». У него бутерброд с красной икрой, но намазана она вдвое гуще, чем у вас. Так что не сильно радуйтесь. Мы, мастера культуры, находимся на нижней ступени общественной лестницы России.

Я доел бутерброд. Всё равно мне было весьма приятно получить даже столь скромный комплимент.

— Пожалуйста, не слушайте то, что я говорю, — сказал Анатолий. — Я пьян.Когда-нибудь я скажу лишнее, и этот час наступит раньше, чем кажется. Полгода назад от меня ушла жена, и правильно сделала. Я бы тоже от себя ушёл. Я больше не хочу ничего писать. Я хочу сесть на поезд и уехать далеко-далеко, чтобы спиться в дороге и угаснуть во тьме. Я попробовал уехать в правительственный санаторий «Нарочь», но это оказалось слишком близко…

Орша

Какая грязь, какая власть!

И как приятно в эту грязь упасть,

Послать к чертям манеры и контроль,

Сорвать все маски и быть просто собой.

Группа «Ария». Грязь

За наш столик уверенным движением сел мужчина с короткой стрижкой и острой шкиперской бородкой, одетый в стильный вязаный свитер со снежинками. На нём были очки из ярко-красной пластмассы, делавшие его похожим на московского хипстера начала века. Мужчина был примерно одного возраста с Анатолием, но являл собой полную ему эмоциональную противоположность.

— Кончай пить, — дружеским тоном сказал он журналисту. У гостя была какая-то утрированная мимика и гипертрофированно чёткое произношение. — Сейчас к нам придут. Я тут разговорился с одним пассажиром. Вице-губернатор Коми. Удивительно деловой человек. Хочет, чтобы я снял ему передачу про лесную промышленность в его регионе. Обещает выделить хорошее финансирование. Так уж и быть, возьму эту халтурку.

По всей видимости, мой новый сосед имел отношение к телевидению. Он говорил короткими тезисными фразами, так, словно произносил одну скороговорку за другой.Официант поставил на стол перед Анатолием ещё один графин с коньяком и остановился в ожидании.

— — Гриль-суп и говяжий эскалоп с овощами и картофелем. Ещё запечённое мясо на косточке в белом соусе, салат с цыплёнком, рыбный салат и чай, — торопливо зачитал ему строки из меню человек с бородкой. Наши взгляды встретились.

— Я историк-консультант, — представился я и вкратце повторил свою историю ещё раз.

— Максим, — сказал человек с бородкой. — Продюсер и режиссёр документальной серии фильмов «Жизнь в России»…

— Зачем тебе Коми? — внезапно спросил Анатолий, чуть съезжая вбок и упираясь левым плечом в стенку поезда. — Ты действительно хочешь снять фильм про лесоповал?

— Вице-губернатор, — бросил Макс, — недавно назначил своего сына на какой-то пост в Леспроме…

— Главной ёлкой? – произнёс журналист.

Макс не услышал его.

— …и теперь ему нужно выбить финансирование на развитие этого ведомства. Ну, афильм — это способ громко заявить об этом на всю Россию. И если уж на то пошло, то что мне ещё снимать? Торжественный спуск броненосца на воду, дубль шесть? Нет. Благодарю покорно.

— Вы не любите броненосцы? – поинтересовался я.

— Люблю, — сказал Макс, посмотрев на меня. – Я люблю их настолько, что за все десять лет, пока этот броненосец строят, я снял целых пять фильмов о нём. Во время шестой съёмки у «Адмирала Небогатова» после спуска на воду вывалилось днище. Поэтому фильм так и не удалось доснять.

Мне показалось, что за странной суетливостью в его мимике кроется что-то обречённое.

— Он утонул? – спросил я. Макс отрицательно покачал головой.

— Нет, просто лёг на дно. Там было мелко.

— Должен сказать, что у этого броненосца весьма необычное название, — заметил я.

— О, это военный юмор, — сказал из своего угла Анатолий. – Броненосец назван «Небогатовым» потому, что его строительство обходится стране в сорок миллиардов ежегодно. Верфь принадлежит бывшему однокласснику президента. Как вы понимаете, достроят корабль нескоро.

— Все хотят жить, и адмиралы, и генералы, — философски заметил Макс и тут же перешёл к более конкретным темам. — У вас нет визитки?

— Нет, — ответил я.

— Жаль, очень жаль. Тогда возьмите мою. С вашей помощью, — обратился он ко мне, — я мог бы снять передачу о дегерманизации Калининградской области.

— Вы снимаете передачи о России? — на всякий случай уточнил я, убирая визитку. – Или о зарубежных странах тоже?

Мой вопрос немного удивил Максима.

— Как можно снимать фильмы о зарубежных странах? В павильоне, что ли? – спросил он, внимательно глядя на меня сквозь очки. В них отражалось бра, висевшее на стене. – Я гений, но не до такой же степени. По телевидению, конечно, показывают иностранные новости, но там ведь только голый монтаж. В Голливуде недавно вышел фильм о зомби-апокалипсисе. Из него вот уже полгода монтируют новости о том, что Сиэтл охвачен беспорядками, и что полиция расправляется с простыми американскими жителями при помощи бейсбольных бит и пожарных топоров. Но я вам скажу, что такие видеоролики – удел бездарных режиссёров. Я не опускаюсь до этого.

— Скажите, — как бы невзначай возобновил разговор я, — а что был за фильм про президента и Сахалин?

Макс хитро улыбнулся, чуть склонив голову.

— Мне довелось тогда работать ассистентом одного якобы крутого режиссера, который снимал большой фильм про авианосец «Сахалин». Ему стало лень ехать целую неделю через всю Россию поездом, поэтому я должен был исполнять его обязанности на местах. Так вот, мы подписали мирный договор с Японией в тридцать девятом. К договору прилагался секретный протокол…

Ох уж эти секретные протоколы, подумал я.

— …о том, что в знак вечной и нерушимой дружбы Россия передаёт Японии Курильские острова, а в знак такой же дружбы Япония передаёт России много миллиардов йен. До этого Россия уже десять лет была на мели и жила впроголодь, поэтому все, кто имел хоть малейший доступ к этим деньгам, начали растаскивать их, как в последний раз. Минобороны подготовило грандиозный план строительства четырёх непотопляемых авианосцев. «Котлин», «Крым», «Кильдин» и «Сахалин». По авианосцу на флот. Ну, понятно, что эти авианосцы непотопляемы, потому что представляют собой острова. Денег под это выделили очень много. Три авианосца соорудили нормально. Всё шло хорошо, но когда дело дошло до постройки четвёртого авианосца «Сахалин», деньги от Курил стали заканчиваться. Разворовывать стали активнее, понимая, что больше финансирования не будет. В итоге, когда дошло дело непосредственно до строительства, выяснилось, что хватит только на скверную бетонную взлётную полосу. Скрипя зубами, построили вокруг картонные ангары, фанерный военный городок и штаб из ДСП. И вот мы снимаем торжественное прибытие. Вертолёт с президентом подлетает к новопостроенному аэродрому и сдувает при посадке все декорации. Доски, фанера и картон разлетаются во все стороны. Это была первоклассная сцена, которую, к сожалению, пришлось уничтожить. Весь фильм пошёл под нож.

Анатолий вздохнул и выпил ещё полбокала коньяка, словно поминая жертв тех бурь, что разразились потом в штабах. Максим продолжил рассказ.

— Кстати, после Сахалина сделали выводы, и Забайкалье было не продано Китаю, а просто сдано в вечную аренду. Там, в договоре, удивительно хитрая формулировка: «Пока солнце заходит на западе и пока великий Амур течёт на восток». С точки зрения стабильности власти постоянный умеренный приток валюты от Забайкалья лучше, чем огромная сумма разом от Курил. Нет такого соблазна для разворовывания, потому что все уверены в завтрашнем дне.

— Какая чепуха, — внезапно сказал Анатолий. Он был сильно пьян. Меня приятно удивило, что человек в таком состоянии способен выражаться столь интеллигентно. На его месте даже я высказался бы более крепко. – Завтрашнее дно наступает уже сегодня.

— Толя, — сочувственно сказал Макс. – Не волнуйся. Сейчас просто осень, вот ты и хандришь. Давай ты будешь завязывать с этим? Отказывайся от этих своих мыслей а-ля «брошу всё и уйду работать дворником за сорок тысяч». Они не приведут тебя ни к чему хорошему. И прекращай пить. Этот «бычий кайф» когда-нибудь подведёт тебя к опасной черте.

— Я больше не хочу так, — сказал Анатолий, прикасаясь к своей скуле, где краснел порез. – Мне противно смотреть в зеркало, когда я бреюсь…

— Толя, если ты не думаешь о работе, то подумай хотя бы о деньгах. Где тебе ещё будут столько платить? У меня тут оператор жалуется, что не может прожить на сто тысяч в месяц, и я его прекрасно понимаю. Дело даже не в его алиментах. Не представляю, как вообще возможно существовать на такую сумму. Мне этого не хватит на неделю…

От этих слов я просто физически почувствовал, как грустит мой бумажник. Сумма, которая три часа назад казалась невероятно огромной, превращалась в порошок.

— …а ты хочешь бросить всё и уйти. Если я заикнусь о чём-то подобном, то меня линчует сначала вся съёмочная бригада, а потом персонально моя жена. Или ты поедешь к себе домой, и будешь жить на деньги от сдачи в аренду московской квартиры? Я, конечно, слышал, что в провинции можно как-то прожить на пятьдесят тысяч, но что ты там будешь делать? Сопьёшься?

Анатолий резко выдохнул через нос.

— Не я первый, не я последний, — проворчал он уже совсем заплетающимся голосом.

— Ну-ну, — скептически прокомментировал Макс. – Я платил массовке в Гродно по пятьсот рублей в день, и они за эти гроши работали! У меня это в голове не укладывается. В Москве за такие деньги мне не удалось бы нанять даже бомжей. Ты тоже так хочешь? Не поверю…

Он увидел кого-то в глубине вагона-ресторана и поморщился.

— Ладно, — бросил режиссёр. – Приедем и договорим. А сейчас подожди. Клиент.

 Максим, добрый вечер! — раздался жизнерадостный голос рядом со мной. Я посмотрел вбок. К нам подошёл чуть склонный к полноте мужчина лет пятидесяти пяти, одетый в слегка тесный ему костюм несомненно зарубежного пошива. Слегка редеющие тёмные волосы были зачёсаны назад в неловкой и неудачной попытке скрыть намечающуюся лысину. Очки в тонкой позолоченной оправе были явно неновыми. Я внезапно вспомнил, что очень похожие очки я видел у банкира в Калининграде.

Анатолий продолжал смотреть куда-то вдаль, выходя своим взглядом за пространство вагона. Максим поднял взгляд.

— Здравствуйте, Виталий Сергеевич! — поприветствовал он гостя. — Прошу вас. Мужчина разместился рядом со мной.

— Добрый вечер! — поприветствовал он, обращаясь ко мне и к Анатолию и одновременно подзывая жестом официанта. — Принесите мне тушеную утку в грибном соусе и бокал сухого крымского каберне!

Мы поздоровались, и я снова вкратце рассказал свою легенду о консультанте. Наш гость был тем самым вице-губернатором республики Коми, о котором рассказывал Максим.

Анатолий долил остатки коньяка в бокал, очевидно желая утопить творческий кризис в алкоголе.

Вице-губернатор с интересом посмотрел на журналиста.

— Я журналист-зарубежник, — пояснил Анатолий, почему-то закрыв один глаз. — И я разочаровавшийся журналист-зарубежник. Мне стыдно.

— Знаете, я вас понимаю. Я тоже оказывался в такой ситуации, — не унывал вице-губернатор. — Большие проблемы с работой, недовольное начальство, все валится из рук… Меня отправляли под суд и в отставку, но я миновал это и теперь снова уверенно иду наверх! Берите пример с меня!

— Прошу прощения, — сказал я, — но так получилось, что Калининград далёк от России, а я далёк от современности. Я не очень хорошо знаю суть событий…

— Суть событий очень проста. Я не стыжусь своей истории, и считаю, что каждый из нас должен быть готов к чему-то подобному. От сумы и от тюрьмы не зарекайтесь. Я думаю, что вам, молодым, будет полезно послушать меня. Максим, вы не торопитесь? Мы договаривались обсудить синопсис передачи, но я думаю, что минут пять не сыграют большой роли.

Максим не стал возражать, так как именно в эту минуту официант принёс его заказ. Режиссёр набросился на блюда с такой жадностью, словно не ел несколько дней. Должно быть, он изрядно оголодал.

— Вот и славно, — сказал, широко улыбаясь, Виталий. – Семь лет назад меня назначили мэром Омска. И вот однажды один крупный генерал из опричной службы решил поставить на мою должность своего подрастающего третьего сына. Первого он взял к себе на работу, второго – пристроил в бизнес, а третьего генерал решил отправить в политику. Против меня начали копать и слать в Москву служебные бумаги. В частности, мне припомнили то, что я позиционировал Омск как третью столицу России…

— Директория Колчака? — спросил я, перебив бывшего мэра. Тот радостно кивнул.

— Именно! — воскликнул он. — Я уже и не надеялся, что кто-то это помнит. Так вот, в Москве особенно обиделись на мою «третью столицу». Мне такое не простили, и моя судьба была решена. Я надеялся, что меня спасут связи в государственной тайной полиции. Не спасли. В общем, закончилось это тем, что ровно четыре года назад в ноябре меня вызвали в Кремль на Игру.

— Куда, простите? — поинтересовался я.

— О, это старая забава, — сказал он таким тоном, будто рассказывал про гольф. — У неё очень много наименований. Губернатор Кубани, один из её первых участников, ещё в конце двадцатых, называл её Жестокой Игрой Голодных Стульев. Ума не приложу, что он имел в виду. Так вот, дело в том, что в России не всё идёт хорошо, и как бы ни старались уважаемые работники масс-медиа, — церемонно указал он ладонью на противоположную сторону столика, — некоторое недовольство населения всё же имеется. Поэтому вот уже много лет подряд на новый год в Кремль вызывают полсотни человек со всей России. Это высокопоставленные чиновники, госслужащие и даже в последнее время силовики… хотя их стараются без нужды не трогать… в общем, вызывают всех, кем недовольны. Их, простите за каламбур, сажают в специальном зале Кремлёвского дворца и играют с ними в лотерею. Премьер-министр с портфелем ходит по рядам. Кто вытягивает из портфеля бумажку с крестиком, становится в следующем году коррупционным козлом отпущения для всей страны. Всего четыре крестика, стало быть, четверо тех, на кого падёт жребий.

— А что потом? — поинтересовался я.

— Как вы поняли, один из крестиков выпал мне. После чего началась торжественная порка. Меня публично сняли с поста за растрату бюджета, провели обыски дома и на работе, после чего судили, вы будете смеяться, за расхищение средств при строительстве памятника омской птице. И это при том, что там я почти ничего не украл, да ещё и поделился со всеми, с кем положено! В общем, со мною сделали всё, чтобы показать, как в России борются с коррупцией… Мне дали восемь лет с конфискацией имущества, и я покинул Омск.

Бывшему участнику Игры Голодных Стульев в этот момент принесли утку и вино, поэтому он на некоторое время замолчал. Мы затихли. Я обдумывал его слова, тогда как бывший подсудимый жевал утку. Она выглядела так аппетитно, что мне снова захотелось есть.

— И… как же вы? — наконец спросил я.

— Ну, а что я? — улыбнулся своей широкой и доброй улыбкой сосед. — Через неделю после приговора мне за хорошее поведение дали условно-досрочное освобождение. Из имущества у меня тогда конфисковали только прекрасный итальянский габардиновый костюм, который был на мне в момент ареста. Всё остальное я успел переписать на жену и сына. Мне любезно дали целых три недели на эти манипуляции, но я уложился в пять дней. Вот только единственное, что оставило осадок, — это то, что во время обыска федеральная опричная служба демонстративно, перед телекамерами, конфисковала у меня триста миллионов наличными.

Я сочувственно покивал бывшему мэру. Он истолковал это посвоему.

— Да, это было всё, что мне удалось накопить за неполных три года, — с грустью сказал он. — Омск — не Москва, где мэр может позволить себе ездить по городу в карете, запряженной шестёркой оленей, потому что уже не знает, на что ещё потратить деньги… Конечно же, я хотел скрыть мои сбережения, но меня попросили оставить, мол, это нужно для телевидения, мы тебе их потом вернём. Я, как дурак, послушался, а потом мне так ничего и не вернули. Увы, опричникам претензии не предъявишь.

— А как вы сейчас? — поинтересовался я, давая своему собеседнику время для того, чтобы он насытился остатками утки. Он пожал плечами.

— О, я сейчас более или менее. Первоначально меня отправили в республику Коми, назначив на декоративный пост руководителя комитета по надзору за воздухоплаванием. Полгода я приходил в себя и знакомился с людьми. Потом я договорился с губернатором и федеральным центром, очень удачно выбил финансирование и возглавил цензурный комитет республики Коми. Туда как раз пристроили подрастающую дочь губернатора, которая имела склонность к драматургии, но ещё не была настолько опытна, чтобы самостоятельно руководить ведомством. Своего же сына я устроил в республиканское управление вулканизации. Не самый высокий пост, но в качестве промежуточного это было вполне приемлемо…

Уже перевалило за полночь. Режиссёр и губернатор обсуждали фильм. Вагон-ресторан почти опустел. За окнами, что были закрыты плотными бархатными шторами, мелькали станции и города, но об этом я мог лишь догадываться. Фортепиано молчало. Я даже не заметил того момента, когда пианист прекратил играть и тоже покинул вагон. Анатолий мирно дремал в углу. На ум мне пришло воспоминание о том, как он ожесточённо, словно через силу, не то глотал, не то вливал в себя коньяк. Почему, спросил я сам себя, плохо живут обычные люди, но страдает человек, который живёт, в общем-то, гораздо обеспеченнее их? Я закрыл глаза. У меня не было ответа на этот вопрос. Я вспомнил соседок по плацкарту, которые делили со мной обед и судьбу, и мне стало стыдно за то, что я сейчас сижу в правительственном вагоне-ресторане рядом с людьми, разворовывающими страну. Блажен муж, который не идет на совет нечестивых; а я пришёл и сел.

Мимо нашего столика прошёл крупный, упитанный священник в строгой чёрной рясе, поверх которой блестел богатый золотой наперсный крест. Насколько я мог судить, его эти богословские вопросы не занимали ни в коей мере. Возможно, мне стоило взять с него пример, хоть я и не был бы этому рад.

— Смотрите, я выделяю вам на фильм двадцать миллионов из бюджета, — наклонившись через стол, говорил режиссёру вице-губернатор, — но вам нужно будет вернуть мне половину. Десять на десять.

— Я не занимаюсь благотворительностью, — резко возражал ему Максим. – За эти деньги я могу разве что снять у вашего сына минутное интервью.

— Поймите же, Коми – депрессивный, бедный регион. Пятнадцать на пять?

— Если вы хотите увидеть вашего сына на федеральном телеэкране, то ценник начинается с двадцатки.

— Давайте хотя бы два на восемнадцать? Мне ведь нужно будет поделиться с губернатором…

 Пожалуй, мне пора идти, — сказал я. Вице-губернатор встал с сиденья, освобождая мне дорогу. Мы любезно распрощались, и я направился к выходу. Дойти до двери я не успел.

— Молодой человек! — резко окликнул меня чей-то голос, судя по тембру, не привыкший к отказам. — Позвольте узнать, как вы оказались в правительственном поезде? Я что-то не припомню вас на перроне в Минске.

Я обернулся. Из-за большого столика на шесть персон на меня смотрел чрезвычайно неприятный господин неполных пятидесяти лет. Судя по его исключительно дорогому костюму, шёлковому галстуку, золотой гербовой заколке, золотым запонкам, золотому перстню с бриллиантом и золотым часам, он явно принадлежал к элите даже в элитном поезде. Щёки господина были чуть шире его висков. Он был мясист и очень неприятен. Толстая сигара в руке и бутылка виски перед ним придавали ему вид чикагского гангстера. Меня внезапно разобрала злость.

— Ist es für dich nicht scheissegal, Du, alter Lummel?² — грубо ответил, на автопилоте вспоминая сложную немецкую грамматику и тут же соображая, что не стоит излишне привлекать к себе внимание. Надо было как-то смягчить ситуацию. — Я сотрудник третьего отделения. Ехал в калининградском поезде.

Любопытный господин обомлел так, словно незримый железнодорожник с размаху ударил его молотком по ноге.Его глаза расширились настолько, что я почувствовал себя Красной Шапочкой в гостях у бабушки. Отчего у вас такие большие глаза, дяденька? Уж не знаете ли вы немецкий язык?

— Прошу прощения, — наконец, пришёл в себя мой новый собеседник. — Не присядете ли вы к нам на минуту?

Предчувствуя подвох, я опустился к ним за столик. Он был прекрасно сервирован, выделяясь даже среди элитарного вагона-ресторана. Посередине стоял большой бронзовый подсвечник-жирандоль с пятью свечами. Их огни вспыхивали и угасали искрами на хрустальных подвесках. Возле мясистого мужчины стояла бутылка наидешёвейшего виски.

— Еще раз примите мои извинения, — голос был жесткий, как сухарь. — Сами понимаете, поезд закрытый, а времена сейчас сложные. Я надеюсь, что вы не откажете в чести присоединиться к нам на несколько минут. Позвольте представиться, Николай К., член совета директоров корпорации «Роспром», руководитель подразделения по восстановлению технологий. Это мой друг Слава, депутат Государственной Думы, — роспромовец указал сигарой в сторону сидящего за этим же столиком мужчины примерно тех же лет с редеющими, бесцветными волосами.

Визуально депутат был весьма похож на бывшего мэра Омска, с которым я беседовал пять минут назад. На секунду воображение нарисовало мне инкубатор со стеклянными колбами, где выращивают упитанных государственных управленцев в одинаковых позолоченных очках и полосатых рубашках.

— Очень приятно, — солгал я. Николай мне откровенно не нравился. По какому-то взаимному негласному решению мы не стали обмениваться рукопожатиями.

Присутствующих за столиком двух дам роспромовец не представил. Рядом с депутатом Госдумы сидела очень молодая девушка с густыми каштановыми локонами, одетая в красное коктейльное платье. У неё были большие, слегка томные глаза; мне она напомнила старшеклассницу, в сумочке у которой лежат только пачка сигарет и дневник с тройками.

Совсем не такой была черноволосая женщина, сидящая возле роспромовца. У неё, так же как и у подруги депутата, не было кольца на безымянном пальце, но ей явно было около тридцати лет. Её стройную фигуру облегало строгое чёрное платье; на шее матово мерцало жемчужное ожерелье. Она с осторожным любопытством посмотрела на меня изящными, слегка миндалевидными карими глазами, делавшими её похожей на героиню портрета работы Лукаса Кранаха-Старшего.

— Мы возвращаемся домой после небольшого отдыха в санатории «Нарочь», — пояснил роспромовец, затянувшись сигарой. – Работа страшно изматывает, поэтому мы устроили трёхдневный отпуск. Сейчас на Чёрном море ужасно штормит, а здесь, в Минской Государственной республике, всегда превосходный сервис. Сказывается близость к Европе.

Он остановился, внимательно глядя на меня. Настала моя очередь; я назвал себя. Мне не хотелось вдаваться в подробности больше необходимого.

— …Будучи сотрудником третьего отделения, еду в Москву для проведения исторической консультации, — договорил я. — Но не могу рассказать об этом подробнее, потому что наверху этого не одобрят.

— О, это не требует объяснений. Что вы будете? Коньяк? Виски?

— Чай, пожалуй.                                                                                  

— Прекрасный выбор… Официант, будьте любезны, чай моему другу. Надеюсь, вы на меня не в обиде за мой первоначальный вопрос. Исходя из вашего ответа, я полагаю, что предмет вашей будущей консультации находится за Бугом и Одером. Нет никакой необходимости подтверждать или опровергать это. Я понимаю, что некоторые вещи нежелательно произносить вслух.

Я осторожно кивнул, не подтверждая и не опровергая моего собеседника.

— В таких вопросах требуется соблюдать высшую степень осторожности и деликатности, — продолжал роспромовец, — возможно, что когданибудь вам потребуется надёжный и хороший человек, который, помимо безупречных характеристик, будет обладать знанием английского языка. И я в таком случае хотел бы предложить вам кандидатуру моего сына Вадима.

Мне принесли чай. Я размешивал сахар, слушая роспромовца.

— Не подумайте, что я занимаюсь протекционизмом, — неторопливо продолжал он. — Уверяю вас, — его рука слегка стукнула кончиками пальцев по столешнице, чуть смяв скатерть, — мой сын уже прекрасно устроен в Роспроме, он занимает ответственную должность и имеет все шансы сделать блистательную карьеру.

При таком отце я бы ни на секунду бы не усомнился в этом.

— Вадим учился в специальной закрытой школе для одарённых детей, — пояснил мне заботливый отец. — Это была добротная школа с высоким качеством обучения, без уроков патриотизма, религии и любви к родине. Мой сын имеет склонность к английскому языку. Я позаботился о том, чтобы он обучался частным образом у лучшего репетитора Москвы, и могу с гордостью заявить, что это дало отличные результаты. После школы он устроился работать директором структурного подразделения в Роспром, но это совершенно не мешает ему учиться в Институте международных отношений. К сожалению, в настоящий момент его знания не могут найти себе должного применения. За последние двадцать лет Министерство иностранных дел потеряло всякий вес, превратившись в какое-то бесполезное машинописное бюро. Когда в бухте Золотой Рог велись переговоры по Курилам, наш августейший президент был вынужден пристегнуть к себе наручниками министра иностранных дел, чтобы у того не было поползновения сбежать. Этот факт не нуждается в комментариях. Поэтому мне хотелось бы рекомендовать вам своего сына. Вот, прошу, возьмите мою визитку.

Визитка была сделана из дорогого тиснёного картона, с золотыми буквами и ярким, броским логотипом Роспрома. Убирая её в сумку, я подумал, что двенадцать часов назад банкир тоже давал мне свою карточку. Не прошло и суток, как его арестовали.

— Я полагаю, — слегка наклонив голову, произнёс роспромовец, — что вы уже обеспечены всем необходимым, и даже более. Однако я не исключаю, что вам однажды может понадобиться… мм… совет друга. В таком случае вы можете смело обращаться ко мне. Я окажу вам любую помощь, которая будет в моих силах, и, возможно, когда-нибудь и вы сможете помочь мне.

Боковым зрением я заметил движение. По коридору вагона-ресторана, шатаясь, шёл к выходу Анатолий. Швейцар, стоящий у двери, направился к нему навстречу. Анатолий отмахнулся от него, и, покачнувшись, продолжил свой путь. Поезд начал поворачивать, и журналист пролетел вперёд несколько метров, едва не врезавшись в дверь. Тем временем роспромовец поднял со стола широкий гладкий бокал. На белой скатерти остался небольшой круг.

— Вот самый простой пример. Я очень люблю виски, — пояснил мне мой собеседник, крутя в руке почти пустой бокал. — Я всегда рад помочь своим друзьям из Управления внешней торговли. А они помогли мне попасть в список лиц, имеющих право заказывать товары за рубежом. Я умею решать даже самые сложные проблемы…

Анатолий, стоя в двери, повернулся, презрительно присматриваясь к нашему столику. Мне показалось, что он меня не узнал.

— Ты лекарства себе достань, «решатель», — с вызовом бросил он роспромовцу и, не дожидаясь ответа, исчез в коридоре. Швейцар проворно закрыл дверь.

Роспромовец с неприятно дрожащей верхней губой посмотрел вслед и, тяжело вздохнув, бросил бокал вслед исчезнувшему журналисту. Ударившись в стену, бокал разлетелся градом осколков, едва не задевших отшатнувшегося швейцара.

Роспромовец попытался встать, но не смог. Гнев и алкоголь не дали ему это сделать. Тогда он просто ударил кулаком по столу. Огоньки свечей вздрогнули. Тихо зазвенели подвески жирандоля.

— Лекарства, значит, — зло сказал он и скверно выругался. — И ради этих людей я работаю!

Выругавшись ещё раз, роспромовец взял у почтительно подбежавшего официанта новый бокал и, налив в него виски из стоящей рядом бутылки, выпил тысяч на тридцать рублей

— Вот вы сами видите, как важно, чтобы вокруг были хорошие люди, — бросил он мне. — А я, человек, не щадящий себя, должен ехать в одном поезде с какими-то хамами!

— Журналисты, — многозначительно сказал депутат, складывая руки домиком. — Что с них взять.

Роспромовец в гневе потряс рукой и повернулся к своему соседу. Не имея под руками журналиста, он решил сорвать злость на депутате.

— Слава, почему бы вам не заняться законами хотя бы о поездах и санаториях? Я ещё могу понять, почему я вынужден путешествовать в общественном поезде, так как в моём любимом вагоне-люкс сейчас едет в Сочи директор Агропрома по озимым! Но я не обязан терпеть рядом с собой какую-то чернь! Примите соответствующий закон, чтобы нормальным людям можно было ехать в подобающих условиях! Вы в Госдуме занимаетесь чем угодно, только не делом.

— Николай Олегович, — нерешительно начал защищаться депутат, придерживая кончиками пальцев полупустой бокал портвейна, — ну вы же не хуже меня понимаете, что депутат Госдумы — это абсолютно бесправное существо…

— Слава, разреши тебе не поверить, — прямо сказал роспромовец. — Ты не бесправное существо, а бесполезное. У вас из десяти законов девять можно печатать в газетной рубрике анекдотов. Чего только стоит ваш закон об отмене инфляции. Нет, это, конечно, прекрасно, но…

— Извините, — упорно пытался реабилитироваться депутат, — но вы же прекрасно знаете правила работы депутата. У нас негласная разнарядка: каждому депутату в год предоставить не менее трёх патриотических законопроектов. Не можешь? До свидания; на твоё место очередь желающих. И только со стороны кажется, что три проекта в год — это легко… — депутат обвёл всех присутствующих взглядом, — ведь нас в Думе четыреста пятьдесят, и за долгие годы придумано всё, что только можно. Тут поневоле запретишь не только зарубежные товары и инфляцию, но и…

Роспромовец отрицательно покачал головой и выпил виски на двадцать тысяч. Бокал опустел.

— Тогда хотя бы принимайте отдельные законы для людей, чтобы можно было нормально жить, — бросил он, ставя пустой бокал на скатерть, — и для населения, чтобы оно не думало, что в сказку попало.

Депутат грустно вздохнул, всем своим видом показывая сожаление о несовершенствах в работе отечественного парламента.

— Мы ведь принимаем только один закон из четырёх… — начал он, и угас. – Мы ведь так и не приняли закон о запрете курения!..

— Попробовали бы вы, — бросил ему роспромовец, пытаясь затянуться угасшей сигарой. Должно быть, в моих глазах он прочёл удивление по поводу этой сцены.

— Я немного поясню, — обратился роспромовец ко мне, прикурив сигару от подсвечника-жирандоля. До меня донеслось его односолодовое дыхание. – Я начал свою работу в Роспроме в тридцать втором году. Мой отец после школы устроил меня на должность начальника отдела разработки систем слежения и электронных датчиков. Национальный проект «Засека». Самая длинная в мире линия пограничных заграждений. Её уже тогда ввели в строй. Я достал старые чертежи Берлинской стены и скопировал электронную систему охраны. Это был мой карьерный дебют, но благодаря мне забор, которым надёжно ограждена Россия, оборудован отличной сигнализацией. Именно тогда я купил себе первый роллс-ройс…который был вынужден замаскировать, словно я угнал его, а не заработал!

Он налил в бокал виски и взглянул на меня. Мне показалось, что на меня сейчас смотрит голодный орёл.

 — В тридцать пятом, перед очередными перевыборами президента я отвечал за разработку электронной системы голосования «Ниппель». Благодаря мне теперь не нужно вбрасывать липовые бюллютени в урны или организовывать «мёртвые души» на избирательном участке. Нужный результат любого голосования обеспечивается несколькими нажатиями кнопок в Москве. Хочешь – наберёшь на выборах девяносто процентов. Хочешь – девяносто пять. Никто тебя ни в этом не уличит. Но…

Роспромовец опять заложил за воротник тысяч двадцать и с силой стукнул бокалом по столу.

— В тридцать восьмом году остро стал вопрос: как снабдить россиян телевизорами? Тогда я, именно я возглавил производство отечественной техники. Я наладил производство «Горизонтов», «Рекордов» и «Радуг» по старым чертежам. Благодаря мне можно рассказывать гражданам, что они живут в лучшей в мире стране, что Россия – сверхдержава, борющаяся со всем миром, и что вокруг одни враги. Россия может существовать без армии, но не может существовать без телевидения. В сороковом году я создал вычислительную машину «Казбек» на основе «Электроники»! Мои заслуги перед страной просто неисчислимы! Без таких людей, как я, Россия не может существовать! Я – демиург России! Но я вынужден ехать в поезде, где какой-то выскочка-журналист осмеливается хамить мне! Я должен маскировать свою машину, словно я угнал её, а не заработал! Мне приходится обходиться каким-то низкопробным пойлом, потому что мне уже полгода не могут привезти ничего нормального! Отвратительно!

По ресторану, странно глядя на нас, прошёл согбенный годами мужчина, опирающийся на трость. Он был совершенно лыс и очень худ. Тёмно-серый пиджак висел на его острых плечах. Казалось, что если через окно ворвётся случайный сквозняк, то унесёт мужчину вместе с тростью.

— Вы видите? — роспромовец наклонился ко мне. От него пахло ароматами шотландского погребка. — Вы видите, в каких условиях мы строим Россию?

Похоже, виски крепко ударило ему в голову. Британская пятая колонна начала своё разлагающее действие на элиту России.

— Зайчик, не волнуйся, — тихо прошептала ему на ухо Эльвира. – Давай пойдём спать? Тебе ещё надо успеть выспаться. Тебя завтра днём ждут на совещании по космосу…

Роспромовец просто взвился над столом.

— Не говори мне про это совещание! Зачем ты мне напомнила? – закричал он, вцепляясь пальцами в столешницу, словно пытаясь удержаться на месте. На его лице застыло обречённое выражение. За считанное мгновение роспромовец стал совершенно другим. Напротив меня сидел полусломленный, загнанный в угол человек. Его лицо приобрело нездоровый землистый цвет, словно у глиняного голема. Поезд встряхнуло. Над столиком повисло тяжёлое молчание.

— Вот так, — тяжело дыша, сказал мне роспромовец, подпирая голову двумя руками. – Это сейчас я еду с вами и попиваю виски. А завтра президент задаст мне вопрос: Коля, почему ракета, ради запуска которой нам пришлось ввести акциз на крупы, не взлетела? Стране нужно запускать спутники телевещания в космос взамен упавших, а ты нам не даешь этого сделать…

Не договорив, роспромовец со всей силы затянулся сигарой, едва попав ею в рот.

— И может быть, уже на следующее утро, — продолжил он, — ко мне постучат в дверь, отвезут в один большой дом на Александровском валу, прикуют наручниками к батарее и зададут тот же вопрос, но только уже не в риторической форме… Как можно запустить ракету в этой стране, где вокруг одни лентяи и бездари?! — зло воскликнул он. — Никто не хочет работать. Все только и умеют, что качать права и чего–то требовать. Если бы они работали столько, сколько болтали, то у них давно было бы все, что они хотят. Но ведь никто не хочет ничего делать, пока их не заставишь! Я работаю как проклятый и всего в жизни добился сам! Наш народ не понимает, что достичь чегото в жизни можно только тяжелым трудом!

Он гневно смял в кулаке льняную салфетку и продолжил:

— Люди – это грязь, которую нужно ковать, чтобы получить хоть немного золота. Сапогом! Давить, как клопов! Сапогом! А иначе никак! Проклятые лентяи! Бесполезная страна! Бесполезное население! Невозможно работать!

Здесь роспромовец ещё раз затянулся сигарой и, не докурив её до конца, с силой затушил её в пепельнице каким-то чрезвычайно неприятным движением, навевавшим ассоциации с кинофильмом о чилийских спецслужбах времён Пиночета.

— Я вот так выжму всех, — сказал он, отряхивая ломтик табачного листа с пальца, — но сделаю это. И тогда все заплачут.

Я воздержался от ответа, допивая чай. Разговор затих. Вагон слегка встряхнуло на повороте. Роспромовец медленным движением поднял руку и пьяным взглядом посмотрел на часы.

— Мне пора, — заплетающимся голосом сообщил он, протягивая руку. — Помни про моего сына.

Мы остались втроём.

— Будете? — спросил депутат, беря в руки почти опустевшую бутылку виски и наливая сначала себе, потом сидящей рядом девушке в красном платье.

— Не откажусь, — сказал я. Депутат, в силу своей полной бесхребетности, выглядел значительно приятнее олигарха из Роспрома. С ним можно было и выпить.

Мы допили оставшийся после роспромовца виски. Напиток был приятен на вкус, хотя и отдавал запахом копчёного леща. Девушка в красном платье выпила одним глотком свой бокал так непринуждённо, словно это был лимонад «Буратино». Я даже позавидовал ей; возможно, люди будущего были более адаптированы к крепким напиткам. Депутат крякнул и, поставив бокал на стол, убрал опустевшую бутылку в дорогой, но явно неновый кожаный портфель.

— Я собираю бутылки, — пояснил он, заметив мой удивлённый взгляд. — Потом в них можно налить крепкий чай и поставить в кабинете. У меня там специальный застеклённый шкаф с коллекцией зарубежных бутылок. Это выглядит очень респектабельно. Правда, приходится прятать мою выставку от начальства, а то они потребуют мой «алкоголь» себе, и получится конфуз, которого мне не простят…

— Ваш друг тоже явно не склонен прощать, — как бы вскользь заметил я.

— Николай Олегович иногда высказывается слишком радикально. Я вижу, что вас немного взволновала гражданская позиция моего друга, — сказал депутат, закусывая мидией. — Не пугайтесь. На самом деле он очень добрый человек и ответственный руководитель. Перед ним сейчас стоит очень сложная задача: запустить ракету в космос. Августейший президент очень недоволен обилием аварий на старте.Для нужд ОКРАМ удалось восстановить безумно старый проект «Р-1», который время от времени долетает до цели, но для запуска спутников телевещания в космос требуются более мощные ракеты. Николай собрал по всей России группу инженеров, способных восстанавливать и запускать в производство проекты старой техники прошлого века. Средний возраст этой группы инженеров превысил семьдесят лет, а молодые специалисты не могут рассчитать даже несущую балку… Собственно, это одна из причин, по которой никто не рискует летать самолетами. Во–первых, нужно специальное разрешение, а во–вторых, самолеты слишком часто разваливаются на лету. Никак не удается поднять уровень производства, сколько ни штрафуй людей. А кстати…

Здесь депутат немного помялся.

— Скажите, — как-то нерешительно произнёс он, с трудом решаясь продолжить. — Конечно, этот слух ходит уже с десяток лет, но, может быть, в следующем году, после перевыборов… если всё пройдёт нормально… может быть… он разрешит нам покупать лекарства? Ну почему нельзя? Мы ведь за свои деньги… там ведь хватит одного слова «да»…

Я молчал, не очень понимая спутанную речь моего собеседника. И депутат, и роспромовец говорили про какие-то лекарства, но они не производили впечатления больных людей. Наоборот, судя по их ухоженным лицам можно было предположить, что они пользуются всеми доступными благами отечественной медицины. Моё молчание депутат воспринял по-своему.

— Извините, что я об этом заговорил, — суетливо сказал он. – Не удержался… понимаете…я ведь тоже хочу…почему нам нельзя? Уверен, вы ведь тоже об этом задумываетесь, ведь жизнь пролетает так быстро… Пожалуйста, не говорите об этом никому… Кажется, нам пора. Ещё раз, извините.

Он поднялся со стула. Мы распрощались. Вместе с ним ушла и девушка в красном платье, повиснув на шее депутата.

Вагон-ресторан уже был пуст, и лишь швейцар стоял у выхода, словно часовой у ворот крепости. Повернув позолоченную резную ручку, я вышел в тамбур. Тёмные окна казались зеркалами, обрамлёнными бархатом штор. На стене была закреплена стойка с прессой. Увидев пару интересных заголовков, я взял газету и положил в сумку, чтобы прочитать перед сном.

В зелёном вагоне меня встречали.

— Я ждал вас, — сухим голосом сказал мне лысый и очень худой мужчина, который раньше смотрел на меня в ресторане. Одной рукой он держался за стену, а другой опирался на трость. На вид ему было лет семьдесят. На этот раз он был без пиджака; острые плечи просто прорывали рубашку. Надбровные дуги нависали над ввалившимися глазами. Сухая кожа напоминала пергамент. Незнакомец выглядел ужасно.

— Да? — поинтересовался я без особого участия. — И что же вы хотите?

— Я знаю, кто вы, — заявил неизвестный, покачиваясь вместе с вагоном. Мне это уже начало немного надоедать. Конечно, за сегодняшний вечер я познакомился со значительным количеством амбициозных людей, но всему есть свои пределы.

— Я консультант. Третье отделение… — начал было я, как вдруг лысый незнакомец меня перебил.

— Прошу, не надо этого, — сухо сказал он. Его голос был колючим и хрупким, как ветка боярышника. — Если желаете, вы можете назваться хоть рыцарем круглого стола. Я хочу предостеречь вас.

— От чего именно?

— Об этом лучше не говорить в коридоре. От вас мне потребуется только пять минут. Прошу, пойдёмте в моё купе.

Похоже, у меня сегодня бенефис, сказал я сам себе, следуя за моим провожатым. Почему-то подумалось, что ему бы очень пошли балахон из дерюги, фонарь и посох. Если к этому образу удалось бы добавить лодку, ночь, туман и реку, то таинственный незнакомец становился определённо похожим на Харона, перевозчика человеческих душ.

Несостоявшийся Харон правительственного поезда занимал роскошное одноместное купе, обставленное в стиле эклектичного барокко. Я разместился на мягком стуле, обитом золотистым жаккардом. Почему-то всё происходящее напомнило мне очень старый советский политический анекдот про Пельше, пришедшего в гости к Суслову.

— Я знаю, кто вы, — упрямо повторил он.

— Прекрасно. Я тоже знаю, кто я. Так что же вы хотели сказать мне?

Взгляд Харона снова попытался обжечь меня. Это ему не удалось.

— Вы дурак, — наконец, произнёс он с видимым усилием и немедленно развернул свою мысль. — Вы отдались восьмому, самому страшному смертному греху, который наказывается ещё при жизни. Этот грех — глупость. Сидите!

Я шевельнулся на стуле.

— Полагаю, — продолжал Харон, — вы единственный человек, который приехал в Россию за тридцать лет. Вы знаете наш язык и аутентично выглядите. Я полагаю, что вы сын эмигрантов из России, родившийся за границей. У вас начался зуд в душе, и вы попались на крючок одной из наших государственных служб, поверив их рассказам. Вы теперь едете в Москву, не зная, что вас ждёт.

— И что же меня ждёт?

Мой собеседник, несмотря на грубый тон, явно умел зрить в корень. Он засмеялся, обнажая зубы. Это было страшно.

— Вот видите, я раскусил вас с первого раза. Я ведь знаю, как отличить нашего от не нашего. А они не знают. Они молоды и глупы, они не видели того, что знаю я. А вы — дурак. Дайте угадаю, вам предложили золотые горы? Нет, не предложили? Возможно, вам сказали, что ваша родина нуждается в вас и только вы можете ее спасти? А? Ведь было так?

— Нет, но близко, — признался я.

Харон снова засмеялся. В его смехе было что-то потустороннее. На секунду мне показалось, что я еду в мёртвом, пустом поезде, где не осталось никого, кроме нас; в кабине же машиниста сидит страшное хтоническое существо с чёрными глазами, из которых течёт такая же чёрная кровь. Под колёсами состава загрохотал какой-то мост, словно мы пересекали Стикс. Мне стало жутко.

— Наверное, — продолжил Харон, — у вас есть выездная виза? Я ничего не сказал, вспомнив просьбу Алексея. Харону не требовался мой ответ.

— Я же знаю, что есть. Я всё вижу по вашим глазам. Как-то же вы попали сюда. Вам повезло настолько, насколько не может везти человеку. Вы всё ещё не понимаете? Высшее руководство страны – невыездное. Их не пустит к себе ни одна страна в мире, а если пустит – то тут же арестует. Средний эшелон руководства – под недоверием. Любой из них выедет за границу, и тут же бесследно испарится. Проверено двадцать седьмым годом, когда убежали пятнадцать делегаций в полном составе. А младшие чины просто недостойны. И тут появляетесь вы…

Харон протянул звук «ы», оскалившись. Это было страшно. Он наклонился ко мне и сказал, пристально глядя мне в глаза:

— Вы приехали оттуда, значит, вы выездной. Вы приехали сюда, и, значит, вам можно доверять.

— И что?

— А то, что вас сделают парламентёром и немедленно отправят за границу.

— Это плохо?

— Вы привезёте за рубеж недобрую весть. Это я вам гарантирую. Гонцов с такими вестями не встречают с парадным вахт-батальоном. Не портьте себе карму.

— Кажется, была телетайпная линия. Чем я лучше неё? – спросил я, вспоминая рассказ Алексея. Харон презрительно поморщился. Голая кожа лба сжалась страшными складками.

— После известных событий в Печенге и Ивангороде по этому телетайпу отвечают только на вопросы, связанные с закупкой зерна. Кремлёвский дурак отправляет им по десять депеш в день, но на них приходит один и тот же ответ: ваш запрос не подлежит заочному обсуждению. Приезжайте, и поговорим.

— А простые люди? – спросил я. – Они не подходят?

Харон посмотрел на меня, явно не понимая, что я имею в виду.

— Для отправки за границу, — пояснил я.

Одну долгую секунду Харон обдумывал мои слова. Затем он, глядя мне в глаза, рассмеялся сардоническим смешком. Улыбались только его губы. Глаза Харона были полны отчаяния.

— Как говорит ваш новый друг, с которым вы полчаса назад беседовали в вагоне-ресторане, население должно знать своё место. Уехать из России нельзя. Иначе я бы не сидел здесь.

— А почему мне можно?

— Вы плохо меня слушаете. Раз вы приехали в Россию, и тут же не сбежали из неё, значит, вам можно доверить судьбу родины…так, как её понимает наш августейший президент.

На слове «августейший» Харон попытался скрежетнуть зубами. Ему это не удалось, и его пальцы стиснули рукоять трости.

— Вы – это козырной туз в карточных играх Кремля. Вы – это выход за границу. Вы — явление, за которое начнётся грызня, — медленно и очень отчётливо говорил Харон. – Вас сделают калифом на час. Вы будете мостиком, который перебросят через границу, но вы тут же превратитесь в короткое замыкание, которое сожжёт вас. Вы вознесётесь на такую высоту, что никто не позволит вам оставаться там. Возможно, что однажды вас не станет. Разумеется, это не будут какие-то дурацкие методы из прошлого. Никто не будет сыпать вам теллур в чай или угощать сигаретами с гексогеном. Идеальное политическое убийство — это когда вас на машине собьёт сын прокурора. Он наверняка будет несовершеннолетним. Следствие установит, что вы сами бросились к нему под машину, желая нанести вред члену семьи госслужащего. Это классика…

— Почему вы мне говорите об этом? — настороженно спросил я.

Снова смех. Сейчас это показалось мне слишком театральным.

— Потому, что вы дурак. Вы садитесь играть в карты с шулерами государственных масштабов. Вам говорят, что на кону судьба России, но на самом деле там ваша жизнь.

— А для чего вы мне это говорите?

На этот раз Харон не засмеялся.

— Чтобы вы не падали в пропасть так быстро! — наклонился он в мою сторону. Его пальцы снова с силой сжали рукоять трости. — Бегите, при любой возможности — бегите. Попробуйте выйти в Орше и добраться до границы. Угоните машину. В крайнем случае спасайтесь на электричках. Не верьте никому, даже мне, даже себе. Если вас пошлют за границу — соглашайтесь на все, а потом просто не возвращайтесь оттуда. Останьтесь там, откуда вы приехали.

— Вы говорите очень смелые вещи, — сказал я. В самом деле, еще никто так прямо не предупреждал меня о грозящей опасности.

— Я тоже дурак. Мой отец говорил мне: «Беги! Бери пример с меня!» К тому времени он уже вывел почти все свои деньги за границу и сам уехал туда. Как назло, у меня тогда был невиданный карьерный рост. Ещё один выгодный транш, ещё один крупный откат, говорил я себе. Свою жену я отправил рожать во Францию. Я бы никогда не доверил своего ребёнка отечественной медицине. Мой сын к тому времени уже учился в Лондоне, в прекрасной частной школе. Через неделю границы закрыли навсегда. Мне сказали, что у меня родилась дочь, и это всё.

Он перевёл дыхание и тяжело сглотнул.

— Я едва помню своего сына, и я никогда не видел свою дочь. Наверное, она сейчас чуть постарше вас. Вы не представляете, насколько это страшно — оказаться отрезанным от своей семьи. Я богат, я очень богат. Но что толку от моих денег? Нет, вы не знаете того, что знаю я, — произнёс он, перенапрягая мышцы лица. Казалось, что со мной сквозь мрак тысячелетий разговаривает мумия. — И вы не видели того, что видел я. Но вы можете меня понять. Все те идиоты, что едут с нами, даже не представляют, что когда-то было по-другому. Предел их мечтаний — это дача в Крыму и «бентли» тридцатилетней давности. Они даже не могут представить себе, что такое – счёт в Швейцарии, вилла во Франции, образование в Лондоне, лечение в Израиле и яхта на Канарах. О чём можно говорить с такими людьми? Я чувствую себя диким волком, который рассказывает той-терьерам о жизни на свободе.

Харон закрыл глаза на секунду, словно вспоминая далёкую молодость. По его щеке прокатилась слеза.

— Я учился в Лондоне. Передо мной был весь мир. Своё совершеннолетие я отмечал в Куршавеле, на Лазурном берегу Франции. Тогда я пил коньяк, который был в семь раз старше, чем девушки, которые помогали мне праздновать совершеннолетие. Впрочем, стоили они примерно одинаково. Я катался по Куршавелю на папиной машине, и вся жизнь была открыта передо мною… У меня было всё, а теперь я одной ногой в могиле, и журналисты будут плясать на моих костях, — медленно продолжал Харон. — Я сделал невиданную карьеру, но социальный лифт не поднимает на верхний этаж. Никто из посторонних не может войти снаружи в Бессмертный список, а оттуда к себе не зовут.

— Куда войти? — спросил я.

Харон ответил не сразу, изучая меня пристальным взглядом. Похоже, я первый раз за вечер смог удивить его по-настоящему.

— Вы правда этого не знаете? Я удивлён. Как смешно! Бессмертный список — это люди, для которых за границей закупаются геронтологические лекарства. Президент и все его двадцать друзей. С семьями наберётся человек сто пятьдесят. Прогресс обогнал Россию. За границей живут двести лет. Для этого есть удивительные препараты. Поэтому вся Россия работает на лекарства для этих… — здесь Харон употребил ряд выражений, которые бдительный цензор 2057 года мог бы квалифицировать как тяжкое оскорбление должностных лиц. Лекарства недорогие. По крайней мере, сейчас. Четверть века назад на их закупку тратился весь бюджет страны. Сейчас благодаря достижениям зарубежной фармацевтики они стоят копейки. Пять миллионов рублей в месяц — это смешная цена за жизнь. В России много денег. Хватило бы на лекарства всем нам, всему правительству. Вот только Бессмертные не горят желанием впускать посторонних в свой уютный клуб людей, имеющих право на закупку зарубежных лекарств. Им разрешено жить. А мне нельзя, и я умираю от рака.

Харон неприятно, гулко и противно закашлялся. Это было похоже на стук комьев земли, падающих на крышку…

Он тяжело вздохнул и продолжил.

— Вы поедете за границу, — уверенно сказал Харон. — А я, замминистра, пойду в Каноссу. Я умоляю вас…

Открыв портфель из чёрной блестящей кожи, Харон выдернул какой-то документ и написал на обороте несколько строк. Его рука дрожала.

— Этого мне уже не простят, но я рискну. Я умоляю вас, найдите мою семью. Вот адрес виллы, которая была у моего отца. Швейцария, неподалёку от Лозанны. Надеюсь, они ещё живут там. Они могут оказать влияние. Наш президент пойдёт на всё, что угодно ради международного признания. Умоляю вас, просите за меня. Может быть, моя семья сможет договориться о том, чтобы меня выпустили за рубеж. Это моя последняя надежда, один шанс из ста.

— Мне пора спать, — честно признался я, поднимаясь со стула. Был третий час ночи. — Если меня выпустят за границу, то я помогу вам. Держитесь.

Харон не ответил. Острые плечи дёрнулись. Раздался всхлип.

Мне внезапно на ум пришло одно воспоминание о газетном репортаже.

— Скажите, — спросил я, ещё не осознавая всей бестактности своего вопроса, — а это не вы тогда на совершеннолетие катались по Куршавелю на «ламборгини гайярдо», въехали в один ночной клуб через витрину, заказали всем присутствующим шампанское, потом оплатили разбитое стекло, обмыли от осколков машину коньяком «хеннеси» и уехали? Я помню, как-то читал про это в интернете…

Харон зарыдал каким-то исступленным, истошным, раздирающим грудь рёвом, рёвом человека, который когда-то катался по Куршавелю на обмытом коньяком «ламборгини гайярдо», а сейчас вынужден ехать в купе минского поезда. Упав лицом в подушку, он начал судорожно бить по ней сухоньким кулачком.

С моей стороны это было уже действительно жестоко. Пробормотав себе под нос какое-то извинение, я торопливо вышел.

Когда я наконец вернулся в своё купе, то увидел, что меня на полу ждут знакомые белые тапки с гербом. Моя ветровка висела на крючке. На столе лежал билет с золотым тиснением. Постель уже была расстелена. Похоже, что ключи от моего купе имелись не только у меня.

Я открыл окно и с жадностью вдохнул холодный, уже ноябрьский воздух. Протиснуться наружу не удалось бы никоим образом, но у меня ещё оставалась возможность хотя бы дышать свежестью.

С превеликим наслаждением я скинул ботинки. Бархат ковра на полу приятно охлаждал уставшие за день ноги. Повернув щеколду на двери, я устроился поудобнее на мягкой полке. Спать почему-то не хотелось.

Вспомнив, что у меня в сумке лежит газета, я решил просмотреть её Прямо под заголовком «Российская государственная газета» крупный шрифт извещал, что все сведения, изложенные в газете, составляют государственную тайну третьей категории. Лицам, не имеющим соответствующей группы допуска, категорически запрещалось знакомиться с изложенными здесь материалами. Для сомневающихся имелась отсылка к неизвестной мне статье Уголовного кодекса, где в скобках значилось зловещее «до пяти лет».

Подумав, я всё же решил читать дальше, надеясь, что я, как государственный советник второго класса и третьего отделения канцелярии президента, всё же обладаю нужным допуском. К тому же, сказал я себе, раз эта газета лежит в свободном доступе, то видимо, читать её не возбраняется всем пассажирам правительственного поезда. 

Эта газета значительно отличалась от прочитанных мною ранее. В материалах чувствовалась какая-то честность.

Главной темой первой полосы были недавние выборы в регионах. Выборы прошли замечательно, за исключением того, что на них никто не пришёл. Жители Брянской, Волгоградской, Калининградской, Нижегородской и других областей отнеслись крайне халатно к выборам. Хуже всего было в Тверской области, где фактическая, а не «приписанная» явка составила всего два процента.

Полным ходом шло обсуждение налоговой реформы. Видные финансовые деятели утверждали, что от имеющегося двадцатипятипроцентного подоходного налога граждане уклоняются, просто работая «вчёрную». Преодолеть это затруднение планировалось с помощью новых акцизов, пошлин и сборов, избежать которых было значительно сложнее. Помимо этого, финансисты предлагали использовать автомобильный опыт и ввести обязательное страхование жизни, здоровья и жилья всех жителей России.

Целый разворот была посвящен своеобразному боксу по переписке между весьма высокопоставленными лицами. Дело заключалось в том, что вице-премьер по гражданскому надзору с большой гордостью недавно представил августейшему президенту программу поголовного вживления микрочипов всему населению России. Эти микрочипы, содержащие в себе сведения о федеральном номере носителя и его других данных, должны были значительно упростить надзор за общественной безопасностью. Президент всецело одобрил эту программу.

Следующая статья показывала, что жизнь чиновника в России нелегка. Так, трагедией закончился визит премьер-министра во Владимир. Правительственный кортеж во время поворота отклонился от маршрута движения на полметра, и машина застряла в яме, прикрытой картоном с нарисованным асфальтом. Пока вытаскивали автомобиль, премьер вышел наружу. По драматичному стечению обстоятельств в этот момент с трёх домов начали отваливаться листы бумаги с нарисованной кирпичной кладкой.

«Где же тот капремонт города, на который мы выделили вам деньги?» — поинтересовался премьер у градоначальника. Последний зарыдал, бессвязно повторяя слова «Госдеп США», «всюду вредители» и «зарубежные агенты влияния».

Подул ветер, и с одного из домов унесло крышу. В падении она сорвала огромный тент, закрывающий вид на две пятиэтажки, сгоревших ещё в прошлом году.

«Я жду вас через месяц в Кремль на Игру, — холодно сказал премьер. — И я сделаю все, чтобы именно вы достали из портфеля бумажку с крестиком».

Вслед за этой новостью шла большая статья, словно извлечённая из журнала «Домашний Умелец». Она начиналась со слов о том, как важно иметь чувство меры в оптимизации выделенных средств.

«Экономить на имитациях просто преступно. Вы можете оптимизировать в свой карман вплоть до девяноста процентов бюджета, — сообщал автор, — но при этом ваше положение будет шатким. Трагедия во Владимире служит ярким тому примером. Что стоило градоначальнику брать чуть меньше? Оставшейся в бюджете разницы вполне бы хватило на подсыпку шлака под асфальтокартон. Хватило бы и денег для надёжного крепления бумаги с рисунками кирпичной кладки. Мэр решил сэкономить и на этом, закрепив её на двусторонний скотч. Проделывать такую халтуру в ожидании приезда премьер-министра было очень рискованным шагом»

Далее шёл длинный ряд практических рекомендаций, которые позволяли за пару недель привести запущенный город в относительно приемлимый вид при помощи ДСП, кирпичей, краски и пенопласта.

Вслед за этим шли судебные новости. Российское правосудие столкнулось с непростым случаем: где-то на свадьбе в Москве семеро граждан Исламского Государства Северного Кавказа стреляли в воздух из автоматов Калашникова. Адвокаты ссылались на то, что это допускается федеральным законом «О защите народных традиций граждан ИГСК». Сторона обвинения возражала: фигуранты дела стреляли прямо на крыльце Измайловского ЗАГСа, а не на минимально предписанном расстоянии в пятьсот метров от ближайшего учреждения власти. Помимо этого, задержанные не имели при себе требуемой законом аптечки. Прокуратуре, требовавшей для нарушителей пятнадцать суток общественных работ, возражали сразу пять видных северокавказских политиков, обвиняя обвинителей в излишней и неправосудной строгости, за которой явно просматривалось неуважение к традиционным ценностям северокавказских народов. Один из высказывавшихся в ультимативной форме требовал, чтобы судьи немедленно принесли публичные извинения перед несправедливо оклеветанными жертвами российской юстиции, прозрачно намекая, что жители ИГСК могут стрелять не только в воздух. Другой же политик разразился впечатляющей по накалу эмоций обличительной речью. В пяти предложениях он смог употребить словосочетание «русский фашизм» целых семь раз; по всей видимости, в газете экономили на услугах литературного редактора.

Вслед за этим шли новости политической безопасности. Пересматривалось дело видного минского оппозиционера Д. По материалам следствия, обвиняемый неоднократно рассказывал друзьям, что МГР следует расшифровывать, как «Марионеточное государство России». Минский суд дал оппозиционеру семь лет за клевету, подрывы государственного строя и измену родине. Вскоре в Минск позвонили из министерства юстиции России, сообщая о том, что здесь вполне хватит и трёх лет. Минский суд незамедлительно согласился с этим решением, и оппозиционер был урезан в своём приговоре.

На последней полосе размещались новости культуры. Разумеется, они начинались с заметки о президенте. Он побывал в Московском закрытом академическом  театре на опере «Дон Жуан». Там по многочисленным просьбам зрителей президент вышел на сцену и блестяще исполнил арию дона Жуана, после чего под громовую овацию зрительного зала провалился в ад. По этому случаю в Кремле состоялся праздничный фуршет, на котором внезапно начал шататься один из столиков с закусками. Президент не растерялся, и подложил под ножку стола конституцию. Фуршет продолжился.

Всю оставшуюся часть полосы занимала длинная статья «Пораженец под маской патриота» за авторством литературного обозревателя Л. Как становилось известно из статьи, в этом октябре отмечался творческий десятилетний юбилей «выдающегося писателя, лауреата и патриота Б.». Выдающийся писатель-патриот, совесть и честь нации, пятикратный кавалер медали «За заслуги перед родиной», выпустил свою юбилейную, сто пятидесятую книгу «Патрон в затворе», посвящённую мужественной борьбе смоленского партизана Баклагина с подлыми натовскими оккупантами.

«Нельзя не согласиться, что на первый взгляд образ партизана выписан весьма колоритно», писал литературный обозреватель Л. «За один месяц, в течение которого происходит действие книги, уже знакомый нам по предыдущим 149 изданиям партизан Баклагин пустил под откос три эшелона с войсками НАТО и сжёг сельский амбар, чем вызвал голод во Франции и отставку оккупационного администратора. Также партизан Баклагин при помощи бутылки самогона уничтожил двадцать танков «Абрамс», после чего вступил в единоборство с группой американского спецназа. Используя лишь одну сапёрную лопатку, партизан Баклагин одержал убедительную победу над пятнадцатью вооружёнными до зубов врагами и тут же подбил этой же лопаткой вражеский вертолёт с пятью офицерами. Используя трофейные документы, партизан проник в американский штаб, взял в плен трёх бригадных генералов и перевёл их через линию фронта, чем способствовал успеху наступления наших войск. Внешне всё происходящее кажется исключительно патриотичным, но так ли это на самом деле? Если мы вглядимся в цикл книг внимательнее, то нам откроется неприглядная истина.

 Путём несложных подсчётов можно обнаружить, что смоленская земля в книгах автора оккупирована уже свыше шестнадцати лет. Каждое произведение Б. завершается наступлением наших вооружённых сил и выходу к довоенной границе. Может ли автор объяснить, почему в каждой из последующих книг европейская часть России снова оккупирована? Видимо, Б. избегает сообщать прямо, что раз за разом армия России терпит поражение и вынуждена отступать обратно, к Москве. Очевидно, это связано с тем, что в её рядах нет партизана Баклагина. Этот сверхчеловек находится в американском тылу. За 150 книг он уничтожил две тысячи шестьсот танков, собственноручно истребил одну мотострелковую дивизию полного состава и вывел из строя целый воздушный флот. Судя по книгам «Рваная гусеница «Абрамса», «Смерть зенитчикам», «Оккупанты на рассвете»  и «Энтерпрайз» в Днепре», подобными успехами могут также похвастаться на псковщине, брянщине, витебщине, смоленщине и других территориях, где вольготно расположились войска НАТО. Тем не менее, это совершенно не мешает противнику наступать и захватывать новые территории. В книге «Бронебойный в хату» Б. описывает танковый бой регулярных сил. Тридцать отечественных ТН-35 навязывают противнику встречный бой у деревни Октябрьская, и, подбив с дальней дистанции свыше двухсот сорока «Абрамсов», прорывают фронт. Невзирая на все вышеописанные достижения, уже в следующей книге «Заточка для джи-ая» войска НАТО подходят к Волоколамску. Что это, как не очернение армии нашей страны, скрытое под маской патриотизма? Автор фактически утверждает, что армия России за шестнадцать лет не может разгромить противника. Помимо того, что всё вышеописанное подпадает под такие статьи уголовного кодекса, как «Оскорбление офицерской чести», «Оскорбление духовно-нравственных чувств», «Пораженческая агитация», «Пропаганда чуждых моральных ценностей», «Распространение заведомо ложной информации, порочащей страну»…

Поезд начал замедлять ход. Свернув газету и бросив её на стол, я отдёрнул штору. Мы въезжали в какой-то городок. Редкие светящиеся окна домов казались светлячками во тьме. Орша? Харон предлагал мне бежать именно здесь. Может быть, и вправду, выскочить на перрон, угнать тепловоз, прорваться за границу через перегон Гердава-Скандава?.. Что за безумные идеи?

Мы проехали через станцию не останавливаясь. На маленьком одноэтажном здании мелькнула надпись «Толочин». Стоявший на перроне железнодорожник с фонарём проводил наш поезд равнодушным взглядом, перед тем, как исчезнуть.

Вот, а я ещё сомневался, следует ли мне бежать, или же лучше остаться? Практика показала, что этот вопрос излишен. Какая Скандава? Даже если я выпрыгну из вагона, то, в лучшем случае, я смогу угнать здесь разве что трактор, на котором буду прорываться к границе, отстреливаясь от преследователей из обреза курковой двустволки. Какая жизнь, такой и побег.

Состав начал ускорять ход. Позади остались огни Толочина, незнакомые мне улицы и дома; наступила чёрная, непроглядная темнота.

От разочарования мне захотелось пройтись по своей золотой клетке. Я надел ботинки и вышел в коридор. Я открыл дверь вагонной уборной, оформленной в стиле ампир. Стены украшали барельефы с копьями, щитами и ликторскими пучками. Открыв кран, я набрал в ладони холодной воды и с наслаждением умылся. Опираясь на мраморную раковину, я посмотрел на себя в зеркало. Неужели это всё сейчас со мною происходит?

Мне отчётливо захотелось сбежать. Уйти в плацкарт, где меня встретит пустая полка. Дождаться Орши и выйти на остановке. Да что угодно!..

Я скептически покачал головой. Поезд неотвратимо нёс меня в Москву, и это движение было не остановить. Приняв это как данность, я покинул ватерклозет.

Только сейчас, когда купе прекратило отражаться в оконном стекле, можно было различить мир, через который мы неутомимо мчались вперёд. Света, падающего из окон поезда, хватало только для того, чтобы едва-едва высветить узкую десятиметровую полосу и идущую рядом линию рельс. Мелькали какие-то кочки, кусты и одинокие деревья. Дальше начиналась тьма.

На переезде одиноко мигал в ночи предупреждающий светофор. Где-то в водной глади незнакомого озера отразилось небо с огромным Орионом и ярким семизвездием Плеяд.

Уже давно было пора ложиться спать. Я лежал на спине, снова ощущая всем телом поезд. В своём движении он дрожал от собственной мощи, словно какое-то исполинское животное.

Обилие впечатлений и наблюдений сегодняшнего дня поражало. В самом деле, я мог бы сесть и написать неплохую книгу о моём путешествии по России будущего. Или же наоборот, написать и сесть: никогда не знаешь заранее, когда доведётся прокатиться казённым плацкартом в Сибирь. Увы, такой вариант придётся иметь в виду: если ты решишь эпатировать российское общество, то вполне возможно, что российское общество решит этапировать тебя. По моим наблюдениям, в России будущего (впрочем, как и в России всех времён) можно было делать всё, что угодно, кроме как называть вещи своими именами, особенно в письменном виде. Я вспомнил, как на лекции в университете один преподаватель долго и упорно критиковал иностранных путешественников, нелестно отзывавшихся в своих книгах о Московском царстве. Лектор так ругал Джерома Горсея, Джайлса Флетчера и Сигизмунда фон Герберштейна, словно это именно они, желая максимально навредить стране, устроили в ней царскую деспотию, рабское положение жителей, террор опричников и крепостное право, а напоследок, желая ослабить военную мощь нашей отчизны, велели чистить ружья кирпичом. Право, подумал я, окажись фон Герберштейн на месте Малюты Скуратова, к нему в России относились бы снисходительнее. Или нет, тут же поправил я себя; проливать русскую кровь позволено только русским. Иностранцев за это ругают. Осуждают и тех, кто об этом пишет. Впрочем, я уже был морально готов к тому, чтобы пойти по стопам Александра Радищева и маркиза де Кюстина, продолжая традицию написания горьких заметок о путешествиях по России. Оставалось только придумать какое-нибудь броское название для книги.

«Калининград—Москва»? «Записки путешественника из Калининграда в Москву»? «Зерноферма»? «Россия в 2057 году»? «Москва-2057»? Или же упростить до предела, назвав свою книгу «2057»? А может быть, использовать тонкую аллюзию к температуре выпекания хлеба и озаглавить рукопись «Сто восемьдесят градусов по Цельсию»? Нет, всё это уже где-то было. Вариант «Как проржавела сталь» настраивал на приятный индустриальный лад, но, всё же, был сочтён мною слишком бульварным. В идеале же мне хотелось бы дать произведению броское, запоминающееся и в то же время ничего не означающее название, имеющее лишь опосредованное отношение к сюжету книги. Я решил отложить этот непростой выбор до лучших времён.

Поезд разогнался во всю мощь. Я чувствовал, как подрагивает состав от той титанической силы, что увлекает его вперед. Сквозь полудрему мне казалось, что меня несёт вдаль какоето огромное существо, гигантский рукотворный дракон, с которым мы слились воедино. Где-то вдалеке за окном мелькали незнакомые огни, вспыхивая, словно метеоры, и тут же пропадая из виду.

Мне представился наш поезд с высоты птичьего полёта: он показался мне гигантской кометой, несущейся сквозь время и пространство. Магнитогорская железная руда, кемеровский уголь, труд екатеринбургских металлургов, работа новочеркасских локомотивостроителей, расчеты московских инженеров соединились в то неостановимое нечто, что увлекало меня вдаль. Мимо нас проносились и проносились встречные эшелоны с зерном, идущие навстречу мне, на запад. Составы с зерном мчались в метре от меня, и я видел в полусне хлеборобов Кубани и Черноземья. Я видел солдат Трудовой армии: зелёных новобранцев, не умеющих отличить пшеницу от ржи, и опытнейших дембелей, способных вырастить зерно даже на скалах Эльбруса. Передо мной колосились бескрайние брянские и воронежские поля золотого хлеба. Я слышал рёв тракторов, режущих стальными плугами землю и мерный рокот комбайнов, жнущих урожай. Я видел, как падает зерно по весне в мать-сырую землю и как наливается под солнцем колос. Казалось, что вся Россия проносится сейчас мимо меня.

Я засыпал, и события сегодняшнего дня проносились яркими шумными картинками перед моим внутренним взором. Внезапно поезд показался мне Россией, уменьшенной и концентрированной. Это было одно из тех озарений, что приходят или в первые пять секунд перед сном, или в первые пять секунд после пробуждения. Колоссальное, поражающее воображение чудо мчится по железным полосам рельс. Как оно выглядит со стороны в своём движении? Что за невообразимая сила неустанно крутит колёса, увлекающие поезд вперёд? Пусть начальство поезда не отличит дрезины от локомотива, пусть оно подавится от жадности в своём богатстве, ведь к счастью ещё есть машинисты, благодаря которым мы мчимся по бескрайним просторам, и есть проводницы, которые помогут в дороге. Пусть в обычном вагоне-ресторане подают дорогую овсянку, а в правительственном дешёвого осетра, пусть в плацкарте ты спишь под неумолчный храп соседей, а в купе наслаждаешься комфортом, — всё равно, и плацкарт, и спецвагон движутся в одном эшелоне и с одной скоростью. В плацкарте тебя от души угостят самогоном и картошкой, если тебя не арестует полиция за то, что ты не закусываешь. В правительственном тебе расскажут, как лучше заработать, продавая по кусочкам эшелон, а потом, возможно, и там обнаружатся люди, благодаря которым поезд ещё не сошёл с рельс. А пока не сошёл – мчится стрелой Аримана великий поезд, освещая себе путь ярким прожектором, и сияет в ночи на тепловозе двуглавый медведь!

В час быка, в самое глухое время суток, в четвёртом часу после полуночи, разделяющей 31 октября и 1 ноября, в ночь чёрного самайна, поезд, не сбавляя хода и не останавливаясь, пересёк границу Минской Государственной Республики. Я оказался в России.

---

[1] Белая горячка (лат)

[2] Не волнуйтесь (англ.)