Антон Азаренков

ОТПЛЫТИЕ

Там кабинет лечебных процедур,
там царство стёклышек, иголок, 
как в запорошенном саду.
Наталья-отоларинголог
вставляет в носовой проход
негибкий шланг, но я не струшу,
за нею повторяя «пааа-рррааа-ход»
(не слоге «ход» надавливает грушу,
и в голове растет воздушный шар
непо-меща-юща-яся душа).

А я на незаправленном снегу
назло Наталье уши отморожу
и шапку неудобную сниму:
так лучше слышно осторожное
постукивание веток, мерный скрип
промёрзших досок, свист в газопроводе…
Ещё гудок на нашем пароходе.
И чаек удаляющихся всхлип.

НЕБЕСНЫЕ ЛАСТОЧКИ 
                             О.М.

Здесь был дом. 
Ты проводишь меня на ощупь
по невидимым комнатам, расчерченным на песке. 
Вот хороший ориентир – 
два старинных древесных стража 
по бокам от «Крыльца». 
Ты проводишь меня по памяти. 
Это «Кухня» 
(и слышно, как 
наливают стакан шипучий… и гул конфорок). 
Вот «Прихожая», «Детская», «Папа». 
Осторожно обходим «Папу». 
Здесь, кажется, «Телевизор»… 

Это в тесном кольце новостроек высокий забор 
пансиона «Небесные ласточки». 
Он стоит над тобой, как погода, 
как радужный дождь, 
прозрачный и неохватный. 

И у этой черты – знаки ёлочек, грустных кавычек 
придомового «Сада». 
Промелькнёт вслепую маленькая пичуга. 
Вот качели,
красивый ребёнок
(это девочка),
босоногое па в опрокинутость мокрого неба…
Карауля на взлёте, 
каждый раз озорная собака
прыгает: 
хочет цапнуть за палец. 
Клац! 
Но «Ты» ускользаешь. 
Всегда 
навсегда 
ускользаешь.

* * *
Энциклопедия детских страхов:
меня маленьким мама водила в секту.
Я до сих пор помню этот запах
дешёвой мебели. И все, кто
собирался в обычной двушке за чудесами
к вечеру обговорённой даты,
это толстые женщины с заплаканными глазами
и какие-то бородатые.

Всё начиналось с магнитофонной проповеди,
и, если мешал неугомонно кричащий
ребёнок, мне иногда давали попробовать
вина из старой церковной чаши.
И уводили в другую комнату.
Хозяйские дети очень любили,
когда большие-и-незнакомые
люди давали нам в руки библии.

Мы начинали и спотыкались
на каждом слове. В уютном шуме
за стенкой бубнили про апокалипсис
и долго шуршали шубами.
То ли от страха, то ли от гордости
она останавливалась на пролёте
и говорила: «Когда соберёшься в гости,
не рассказывай папе и той – другой – тёте».

…Ночью душно даже с открытой форточкой.
Из-под курток в прихожей торчат не вешалки, а рога.
Часто-часто по сухой и шершавой жёрдочке
перебирает лапками попугай.

* * *
Какой тёплый вечер, мурза вечеров!
И тысячей разных соков
повисла тугая лоза его…
Сушёных едим осьминогов
мы вместе с отцом в придомовом саду
и пьём запотевшее пиво
(как будто предвидя, что в гости приду,
хорошего взял). Половина
восьмого, и он говорит,
жуя. Припозднившийся сводный
калитку скрипучую брат отворит,
холёный подросток Вова.

             Мы трое в беседке, в стемневшем саду,
             в тревожном приёмном покое.

Но станет чужое родным, когда
в тяжёлом небесном разводе
прольётся по всем нам одна звезда.
– Саша, Антоша, Володя…

***
Антошка, Антошка…
Будет твоя душа
как жареная картошка.
Вынут червивый клубень,
отмоют и приготовят
с пряным чесноком,
базиликом душистым.

Носят тебя, Антошка,
по воздуху за подтяжки –
от дома и до работы,
от работы до гроба.
Сучишь замлелыми ножками
во сне, а думаешь – по земле.

Ох, Антошка, Антоний,
Тоша, Антонция, Тонче,
Антон Александрович, Тоха –
кто ты для них ещё?.. –
спи в тёплой персти и прахе,
спи до последнего вздоха,
спи и не думай,
что ты прощён.

Па-рам-пам-пам.

ПАЛОЧКА ОТ ДЕТСКОГО БАРАБАНА

такое в прощёное не простят
это хуже чем котят
это хуже чем в мелкой луже

такое сделаю ну ТАКОЕ
ох как же у меня трясутся руки
я вам тут отвечаю блин всё испорчу

а то мир говорите у вас тут правильный
смотрите тут советские водевили
и прочие мультики
говорите халё-ё-ёсий мой и тяка-тяка
взрослые
благополучные
православные

поначитаются толстых книжек
понавыпускают своих брошюрок
напонапозаканчивают филфаков
и все такие с переподвыподвертом
вот доем свой последний
истекающий тёплым жиром
блинчик
и порву ваш пластмассовый барабанчик

а в прощёное
а в прощёное
потечет молоко сгущённое

КОЛЫБЕЛЬНАЯ РУССКОГО КЛАДБИЩА

Ходил, качался в сосновой гуще,
           ходил заросший.
Мерещились сумраки стерегущие…
           О, гороухща!
На старом кладбище, у опушки,
           лежит брательник,
и над евойной крышкой растёт-колышется
           можжевельник.

Пришёл и, глядя слезоточаще,
           достал чекушку.
Не спит весною, в сосновой чаще
           частит кукушка.
«Ну, здравствуй, Сенечка», – говорит.
           Присел, покушал.
«И мамка скоро уж», – говорит.
           Шумит опушка.

Трещат стволы на опушке той,
           трещат, качаясь.
Стоят кресты вдоль опушки той,
           не кончаясь.
Ищи, свищи – всё большой страны
           глухие дебри;
шевелит ветер сухой травы
           пустые стебли.

Иди, гляди в горизонт. С трудом
           иди, шатаясь
и в том сиянии голубом
           р а с т в о р я я с ь

Гнёздово

***
Этой рябью на чёрной воде…
И ноябрьским гулом.
Сапогом, поскользнувшимся в борозде,
заброшенным лугом.
У сквозного забора, в какой-нибудь слободе,
под какой-нибудь Вязьмой.
Навсегда, навсегда, навсегда-везде.
Налипающей грязью –
на колёса, копыта и сапоги –
чёрной, скользкой.
Этим замершим воздухом западни,
этой погодой польской.
От кольцевого шоссе
потусторонним гулом.
Под дождем с характерным пше
гаснущим поцелуем.
И строкою Целана. Ein Dröhnen: es ist…
И щавелевым лугом детским,
что теперь в полуснеге лежит, нечист,
и очнуться не с кем.
Этой рябью… и взвесью… и белой мглой.
Черно-белым военным снимком.
Это же не затменье, а свет контровой!
Кто-то, кажется, с нимбом…

ПАШЕ КОВАРДАКОВУ

Коммуналку в каком-нибудь Заднепровье,
где унижен быт, высосанный из пальца,
и в зерцало пеняет само здоровье:
повеситься, чтобы выспаться.

Пир ночной перманентного Колхозона.
Постучится мент – никаких гарантий.
На коврах, обоях в разгар сезона
подрагивает орнамент.

Где любовь… Только что с любовью?
Проползают бабы, замызган Ясперс.
Ночью храп и скрежет зубовный,
перекур между сном и явью.

И орёшь в просвет: «Ерихона б! Землетрясенья!» –
в стихаре одеял… Но жестоко утро.
Вот и местные фарисеи
не веруют, ибо и так разруха.

СПАЛЬНЫЙ

НИКИТА МЫ ТЕБЯ УБЬЁМ
краснеет надпись на подъезде.
То не в подпитии бабьё –
то неизбежное возмездье.
То мене, текел, упарсин
последней ночи вавилона
среди черёмух и россий
горит в преддверьи перелома.
Никита, мы тебя убьём.
Храпят усталые хрущобы,
и переваривать живьём
горазды ихние утробы.
Из страшной огненной пещи
на высоту наглядно солнца
его хотя бы утащи,
угомони, когда проснётся.

***
Когда с неба вопросительно промычит сирена,
нужно будет отвечать за слова, 
многочисленные слова – 
отвечать не словами. 

Когда медленно 
спустится 
на развёрнутом звёздном куполе 
блистательный парашютист, 
устыдимся своих розоватых складок, 
но всё равно 
не издадим ни звука. 

И даже тогда, 
когда будут привязывать к нам – 
к этой, к этой, и к той, и к тому – 
воздушные шарики, 
увлекающие в безвоздушную тьму
наших любимых,
не поднимем глаза: 
бойкот. 

Пусть берут, что хотят. 
Пусть кидают нам сверху бомбу 
сердобольного солнца с гвоздём внутри. 
Пусть старается этот экзюпери, 
мы не слышим пронзительный гул самолёта. 
Нас не связывает высота.
Этот, этот, и тот, и та – 
мы неслышимнеслышимнеслышим, 
винта 
вашего мы не слышим!
И тише, 
тише там. 
Тсс…

СКОЛЬЖЕНИЕ

И кто нас в итоге поймёт и полечит?
ни строгие музы в струящихся платьях,
              ни музы попроще.

О, не кружевницы, что тише воды,
а нали́вницы случайной браги
             брожения ночи.

И даже не эти. Такие есть раны,
             такие дыры… –

что льётся из крана, из полного рога
и падает в жадном водовороте,
           в вакуумном ча́вке.

И мы почему-то туда утекаем,
где нас, почемучек, – простят ли, утешат?
и крикнет надсадно в тоннель на прощанье

          смущённая уточка.

КАРДИОГРАММА

в разрезе инжир
солнце, потерянное в Алжире
Альбером Марке
разрежённый
альбомный лист
и люди тают в пейзаже
как портовые дымки́
как слякоть пространства вдоль набережной
 реки
 времён
когда уже не родился

радио ретро, радио ностальжи

кардиовертер
не выровнял
ритм

– сбитым дыханием
с вами по-прежнему говорит
 ветер

* * *
Пейзаж по-прежнему спокоен и ленив.
Плетутся дворники, сплошь беженцы с Донбасса,
в костры свои последние подбрасывать
просроченный новокаин.

День-призрак: сон не сон: феназепам.
Звонят Покров. Прилипли мухи к стёклам –
четыре ноты на стекле: до-ре-ми-фа
на фоне сна. Зудёж кровоподтёка.

Запомнил всё, проникся, наглотался.
Спасибо, что остался.

14.10.2015, рославльская ЦРБ

* * *
Лунная ночь в квартирке:
холодная тень треноги,
картинки на всех булавках,
столбики на страницах…

Зрение меньше веры.

Луч из слегка приоткрытой двери
становится толщиною с волос
с головы отвернувшейся Ариадны,
с золотой поясок Мадонны.

Нет, ничего не видел –
за глаза хватило намёка
(разводы на зеркалах и стёклах,
свет на щеке у Ани).

Хорошо из меня поэта
серьёзного не получилось.

Всё что ни делается – всё к лучшему,
как говорят христиане.